Уроки минувшего [Георгий Лукич Смирнов] (fb2) читать онлайн

ВСТУПЛЕНИЕ

Никогда в жизни не собирался писать мемуары, хотя писал и публиковался немало. Наверное, потому, что длитель­ная работа в партийном аппарате заставила крепко усвоить строгую этическую норму — требование личной скромности, которую в упрощенном виде можно было бы выразить таким¹ образом: «не высовывайся!»

И в первую очередь это касалось партийных работников. До перестройки их мемуары вообще не выпускались, за ис­ключением тех, кто в свое время участвовал в партизанском движении. И дело было не только в скромности, это само собой. Главное в том, что вся документация партийного ап­парата была наглухо засекречена. Естественно, что охотников раскрывать «секреты» просто не могло быть.

И еще одно обстоятельство, отбивавшее желание занимать­ся мемуаристикой. Это — бешеный темп работы. Сколько помню себя — всегда было некогда: жизнь мчалась подобно курьерскому поезду. Не успеешь закончить одно дело, как тут же наваливается другое. Почти всегда основное внимание было приковано к делам сегодняшним, завтрашним. Все ка­залось, что главное впереди и рано заниматься воспоминания­ми. И даже когда на страницах книг, журналов и газет стали появляться бесчисленные рассказы о прошлом и в голову не­чаянно заползала мысль о том, чтобы рассказать о чем-то из собственной жизни, то и тогда после колебаний и раздумий говорил себе решительное «нет».

Но все-таки прошлое настойчиво стучалось в сознание, к тому же ситуация в стране менялась. К письменному столу подталкивали и некоторые встречи и беседы, вызывавшие ин­терес к прошлому. Как-то в 1992 году у меня случайно возник разговор с одним молодым человеком, уже окунувшимся в хитросплетения бизнеса, и потому несколько удививший меня. Он спросил, пишу ли я мемуары. Я ответил, что нет и не собираюсь. И вот что я услышал тогда: «А напрасно! О вашем поколении не так уж много написано, если не считать фронтовой литературы. Может быть, потому, что из ваших мало кто вернулся с войны. А ведь интересно, как вы росли, как вы учились, что читали, что более всего ценили... Почему вы так дружно воевали за Советскую власть и безоглядно шли на смерть?» Этот разговор основательно запал мне в душу, поразмыслив еще и еще раз, я впервые взялся за перо и начал выводить планы будущих воспоминаний.

Но еще раньше, осенью 1988 года, ко мне в Институт марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, где я работал директо­ром, приехал известный американский советолог Стивен Коэн. К тому времени я уже прочитал его большую и инте­ресную книгу о Н.И.Бухарине. Вместе со своей женой Катрин он собирал материал для книги о горбачевской перестройке, названной впоследствии «Голоса гласности». Они встречались в Москве с журналистами, учеными, деятелями культуры. К нам в Институт его привело желание собственными глазами увидеть, каким образом, как он сам говорил, «цитадель дог­матизма», «блюститель советской идеологической и истори­ческой ортодоксальности» превращается в «аванпост пере­стройки» и «арену свободных дискуссий».

В ходе разговоров он заинтересовался и моей персоной, в частности, тем, каким образом мне, выходцу из крестьянских низов, к тому же из казачьей староверской семьи, удалось подняться на столь высокие ступени партийно-политической и научной деятельности: стать одним из руководителей Отдела пропаганды ЦК КПСС — знаменитого Агитпропа, входить в состав Центрального Комитета партии, руководить Институ­том философии Академии наук СССР и Институтом марксиз­ма-ленинизма, быть избранным действительным членом Ака­демии наук СССР.

На какое-то мгновение мне показалось, что мой собесед­ник усматривает в моей биографии нечто из ряда вон выхо­дящее: паренек из деревенской глуши приходит в столичные научные и политические центры, становится одним из разра­ботчиков идеологических документов Коммунистической пар­тии. (По крайней мере, так меня охарактеризовал в свое время секретарь ЦК партии М.В.Зимянин на большом собра­нии идеологических работников.) Между прочим, за рубежом знали, что в начале тридцатых годов у нас еще существовали ограничения для молодых казаков в допуске их на службу в Красную Армию. Что касается меня, то я не видел в своей биографии ничего исключительного. Вместе со мной миллио­ны детей рабочих, крестьян, мелких служащих кончали деся­тилетки, получали высшее образование, становились специа­листами, учеными, мастерами культуры, выдвигались на боль­шую политическую и государственную работу. В том числе из казачьих семей. Упоминавшиеся выше ограничения для моих сверстников не существовали, мы знали о них понаслышке. Даже из казаков моей Сталинградской области я стал не пер­вым и не единственным академиком.

Но не следует, конечно, упускать из виду и те трудности, которые приходилось преодолевать на путях обретения зна­ний, в том числе и материального порядка. Не всем желаю­щим получить образование удавалось этого добиться. Путь наш к получению дипломов и званий не был усыпан розами. В успехах и неуспехах отдельных людей решающую роль, ко­нечно, играли личная одаренность, способности, целеустрем­ленность и настойчивость.

У многих из нас рано развился интерес к событиям ре­волюции и гражданской войны, к тому, что происходило в те годы в стране, в наших местах. Я, например, мог часами вер­теться среди бородатых казаков и, затаив дыхание, слушать их бесконечные байки о служивских годах. Каких только бывальщин я не наслушался: о ночных разведках и захватах «язы­ков», внезапных марш-бросках и фронтальных атаках конной лавой, о нравах командиров — разных есаулов, сотников и вахмистров. Надо полагать, среди рассказчиков были и те, кто служил еще при царе, и у «белых», и у «красных». Когда позже я начал читать «Тихий Дон» Михаила Шолохова, его многочисленные герои показались мне страшно знакомыми, почти родными, как если бы я знал их в собственной жизни. Из этого общения с миром взрослых я многое узнал о том, о чем затем прочитал в книгах и чего в книжках не нашел.

Пробудившийся в молодости интерес к перипетиям обще­ственной жизни привел к тому, что общественно-политичес­кая деятельность становится моей профессией, а позже — и предметом научно-исследовательской работы. В 1957 году я окончил аспирантуру Академии общественных наук при ЦК КПСС и защитил кандидатскую диссертацию на кафедре фи­лософии. После окончания Академии был распределен на ра­боту в Отдел пропаганды ЦК партии. На протяжении всей работы в Отделе пропаганды почти постоянно был занят подготовкой идейно-теоретических и политических докумен­тов партии, таких как материалы к съездам, различного рода тезисы и т.д. Одновременно вел научную и преподаватель­скую работу на кафедре научного коммунизма АОН, руко­водил аспирантами.

Таким образом, мне и моим коллегам из других отделов ЦК была предоставлена уникальная возможность, располагая богатейшими материалами из первоисточников, вести разнос­торонний анализ социально-экономических, идейно-полити­ческих и духовных процессов Советского общества. Вполне естественно, что в центре моего повествования находятся во­просы развития социалистической мысли, социалистического сознания в Советском Союзе.

Критический дух марксова учения и назревшие потребнос­ти общественного развития заставляли руководство время от времени выступать в роли реформаторов и делать решитель­ные заявления о необходимости перестройки политики пар­тии, пересмотра форм управления народным хозяйством, сти­мулирования труда. Я имею в виду начинания Хрущева и общую обстановку «оттепели», косыгинские реформы 65 года, радикальные намерения Андропова. Так что идеи перестройки не с неба свалились, они рождались самой жизнью. Этим и объясняется то, что горбачевские начинания первоначально были поддержаны в партии и в народе.

Так сложилась жизнь, что я оказался в поле зрения М.С.Горбачева, когда он находился еще на вторых и даже третьих ролях в ЦК, выполнял ряд его поручений. Это обсто­ятельство предопределило то, что, став Генеральным секрета­рем, он привлек меня к своим делам, назначив помощником по идеологии. Я принял самое непосредственное и активное участие в разработке проблем перестройки на ее первом этапе, когда она еще являлась системой мер, направленных на укрепление социализма и улучшение жизни народа.

Работая рядом с Генеральным секретарем ЦК, я вообра­жал, что все, что делаю, идет на благо социализма. Однако со временем у меня стали появляться недоуменные вопросы по поводу некоторых выступлений и практических шагов Горба­чева, его истинных намерений.

То обстоятельство, что судьба на какое-то время поставила меня довольно близко к человеку, который, если верить его собственным словам, с самого начала перестройки замыслил «сменить систему», маскируясь при этом социалистической фразеологией, сыграло со мною злую шутку. Моя личная тра­гедия состояла не только в том, что я обманулся в Горбачеве, в его намерениях, но еще и в том, что я совершенно не пред­видел глобальной угрозы советскому общественному и госу­дарственному строю.

Я решительно отвергал и отвергаю попытки объяснить все неудачи, поражение партии коварством демократов, их лжи­вой пропагандой и лицемерными лозунгами: демократы были такими, какими они были, а причины поражения коммунис­тической партии надо искать прежде всего в себе. Мы проиг­рали «холодную войну» Западу, потому что допустили серьез­ные просчеты в политике и идеологии партии, в стиле работы и поведения руководства партии и государства. Враждебные настроения внутри страны, подрывная деятельность западных спецслужб были более или менее постоянной компонентой обстановки. И это было хорошо известно.

Эти соображения и явились для меня главным побуди­тельным мотивом, чтобы взяться за перо, сесть за машинку. Как раз к тому времени, как я созрел для работы над мему­арами, мне последовало предложение из издательства «Исто­рическое наследие» выступить в серии «Неизвестная Россия. XX век». С главным редактором серии ВЛ.Козловым мы до­говорились, что я представлю редакции воспоминания о ра­боте в аппарате ЦК КПСС в 1957—1962 годах. Они появились в 3-й книге серии «Неизвестная Россия. XX век» в 1993 году. В.А.Козлов сопроводил их небольшой вводной статьей. Здесь я хотел бы процитировать несколько его высказываний. Мне кажется, что они в какой-то мере могут быть отнесены к на­стоящей книге в целом.

«В этих воспоминаниях, — пишет Козлов, — нет ужасных тайн и скандальных разоблачений. Хотя, казалось бы, автор должен знать и наверняка знает массу интимных подробнос­тей о жизни высших эшелонов партийной власти. А если чего не знает, то мог бы и присочинить, следуя примеру других, более бойких "воспоминателей". Как-никак, академик Смирнов в начале перестройки был помощником Генераль­ного секретаря ЦК КПСС Горбачева... Им, этим воспомина­ниям, можно верить. Их автор такой, какой он есть. Он не придумывает себя и время, о котором пишет, не изображает провидца или "внутреннего эмигранта" в аппарате ЦК КПСС. Он говорит о том, что видел и помнит. Он расска­зывает о том, что благоговение перед начальством сочеталось у молодых аппаратчиков с искренностью надежд на реформы и изменения. Я тоже почувствовал эту искренность и роман­тические надежды».

Действительно, в книге нет того, на что намекает В.А. Коз­лов. Может быть, в этом ее недостаток. Но меня всегда ин­тересовали реальные события и факты в политической жизни, подлинные мотивы поступков и поведения людей. Книга ох­ватывает более чем полувековой период жизни: от детских и юношеских впечатлений до последних месяцев «горбачевской перестройки», когда я был отправлен в отставку. Обстоятель­ства предоставили мне возможность в непосредственной бли­зости наблюдать жизнь и поведение партийных руководителей — от секретарей сельских райкомов до секретарей ЦК и Ге­неральных секретарей Центрального Комитета партии. Основ­ной нерв повествования образуется из наблюдений того, каким образом новый строй, условия жизни, воспитательные усилия, поведение руководителей влияли на усвоение людьми духовных ценностей, на формирование их политических на­строений, идейно-нравственных убеждений, в том числе само­го автора и его сверстников. Событийный материал почти всегда сопровождается напряженным размышлением о причинах и сути того, что происходит в жизни.

Под этим углом рассматривается эволюция взглядов М.С.Горбачева в переломный момент перестройки, его неожи­данные повороты и метания. Именно эти зигзаги более всего определяли назревание и развитие тогдашней кризисной си­туации. Именно об этом обстоятельно рассказывается во вто­рой половине книги.

Глава 1

ГОРОД В СТЕПИ

Выстрел на Набережной. Раннее детство мое оказалось на­полненным событиями острыми и драматическими. Они оста­вили глубокий след в моем сознании на долгие годы, а может быть, и на всю последующую жизнь.

Летом 1931 года, после окончания первого класса, я по­ехал погостить в хутор Антонов, откуда происходили мои ро­дители, где родился и я, где проживала наша многочисленная родня. Хутор располагался на правом гористом берегу степной речки Аксай-Есауловский — одного из левых притоков Дона. Чистые воды реки питали огороды прибрежных хуторов, во­дились в ней рыба и раки. А местным казачатам тут было раздолье для купания. От соседних хуторов Антонов отличал­ся тем, что он был староверским поселением. Через улицу, наискось от куреня дяди Никифора, стояла староверская цер­ковь-часовня, невысокое, чуть повыше жилых домов, стро­ение с небольшими куполами, но без колоколов. Запрет на колокола уходил еще во времена раскола. Староверский уклад жизни отличался особой строгостью в соблюдении религиоз­ных канонов и обрядов, постов и молебствий, с безусловным послушанием детей родителям, женщин — мужчинам. Рево­люция, гражданская война подрасшатали старый быт. И все же перед войной этот быт держался еще довольно крепко.

Отец мой, судя по рассказам, был до призыва в царскую армию грамотным парнем. Одно время даже замещал учителя в хуторской школе, помогал псаломщику в часовне. Вернув­шись из Красной Армии, где последнее время служил коман­диром взвода кавалерийской разведки, был некоторое время секретарем сельсовета. А в период НЭПа безуспешно пытался разбогатеть, то на торговле скотом, то на продаже арбузов. Разочаровавшись, махнул на все рукой и в 1926 году перевез семью в Котельниково — районный центр и ближайший же­лезнодорожный узел. Здесь он овладел портняжным ремеслом, оставался портным всю жизнь, до самой пенсии. С Котель­никово связаны восемнадцать лет моей жизни.

С переездом в Котельниково образ жизни родителей силь­но изменился. Хотя иконы на божнице сохранились вплоть до военных лет, но ни отец, ни мать не молились по утрам, на ночь, перед трапезами и после, как это происходило в семье моих дядьев в Антонове. При этом они продолжали считать себя верующими. Целые дни отец проводил за швейной ма­шиной, мать помогала ему, готовая продукция — казачьи фу­ражки и прочие головные уборы — отправлялась «деду Крю­кову» — державшему на базаре торговлю. Отец не был членом партии, но политикой в молодые годы, видимо, интересовал­ся. По вечерам иногда уходил в какую-то школу, в горнице у нас висели на стенке портреты Рыкова, Зиновьева, Троцкого, позже — Сталина. Через некоторое время портреты исчезли. В Котельниково отец тоже пытался разбогатеть. Один раз отрыл во дворе яму для ледника, зимой завез даже лед, наде­ясь в жаркое летнее время выгодно сбыть его торговцам, но ледником пришлось пользоваться лишь матери. Другой раз он чуть не купил карусель, но вовремя спохватился — пропал лишь задаток. Куда больше, чем с коммерцией, ему везло в отношениях с женщинами.

Одно время в соседях у нас жили супруги Шурховецкие. Он работал в райисполкоме, она — кокетливая бабенка со жгучими черными глазами, возилась с двумя детьми. По ве­черам Шурховецкие иногда заходили к нам поиграть в «под­кидного». Он вытаскивал из кармана вороненую машинку и осторожно клал на припечек, рядом с собою, перекрывая таким образом для меня доступ к оружию. Опасливо погля­дывая на наган, мама спрашивала, не стрельнет? Нет-нет, уве­рял Василий Алексеевич. И тем не менее наган стрельнул... Между Татьяной и моим отцом со временем завязался роман. Моя мать — неграмотная крестьянка, не в состоянии была тя­гаться с Татьяной. Она изо всех сил старалась порвать эту связь, устраивала скандалы на хуторской манер, решилась даже встретиться с Шурховецким, но он развел руками, го­рестно заметив, мол, я все знаю, но ничего поделать не могу: у нас дети. Человек он был мягкий и деликатный. Так и длился этот роман на глазах многих людей, пока однажды...

Вернувшись из командировки, Василий Алексеевич решил осуществить давнишнее намерение — почистить личное ору­жие. Племянница жены, шестнадцатилетняя озорная девица, стала просить дядю дать ей его — «поиграть». Шурховецкий отказал, предупредив ее, что наган заряжен. Но озорница ус­пела ухватиться за ручку нагана и потянула его к себе. Про­гремел выстрел, пуля прошила правую руку Василия Алексее­вича и попала в легкое. Несмотря на все старания врачей, через два дня его не стало. Состоялись грандиозные похоро­ны. Говорились речи, ораторы клялись разыскать убийц — врагов Советской власти. Жутко рыдал оркестр, леденили душу взвизги тарелок, глухо ухал барабан. Мать подняла меня на руки, чтобы я «попрощался с дядей Васей»...

Пока шло следствие, отец был молчалив и мрачен. Его, как и Татьяну, не раз вызывали на допросы, но никаких до­казательств преднамеренного убийства не нашли и никого, в том числе и племянницу, не привлекли к уголовной ответст­венности. Но, видимо, «герои» чувствовали себя не очень уютно в Котельниково. И через год после несчастного случая отец забрал Татьяну с детьми и махнул в Казахстан на стро­ительство Эмбанефти, сказав матери, что уезжает на заработ­ки в Сталинград.

Я ничего об этом не знал, продолжая отдыхать в Антоно­ве. А в середине августа засобирался домой: приближались за­нятия в школе. На железнодорожную станцию меня провожал мой двоюродный брат Потап: он должен был купить билет и посадить меня в вагон. Такие мои поездки были уже не раз опробованы. Потап шел быстро, неся нелегкую корзину с гос­тинцами. Я бежал за ним вприпрыжку. Вдруг Потап приоста­новился, стал всматриваться вперед, бормоча: «Да никак кума Прасанка»... И ко мне: «А ведь это твоя мать, Георгий. Чего это она?» Теперь и я вижу: мама, одетая в черный бархатный костюм, в черной кружевной накидке на голове, — красивая! — было-то ей 29 лет. Но лицо какое-то застывшее. Она по­дошла ко мне, упала на колени в дорожную пыль, крепко об­хватила меня за плечи и запричитала: «Ой, болезный мой сы­ночек, да как же мы будем теперь без отца-то. Бросил он нас, уехал, бросил, бросил»... Потап поднял мать с колен и заста­вил рассказать о том, что же все-таки произошло. Да, отец уехал, обманул мать, сказав, что едет временно в Сталинград. А на самом деле уехал с Татьяной Шурховецкой, забрав и ее детей. Куда уехал — неизвестно.

Для нас с матерью наступили жуткие, черные дни: мы остались без копейки денег, без каких-либо запасов продук­тов. Мать, никогда и нигде не работавшая, кроме своего хо­зяйства, заметалась, носила что-то продавать на базар, посту­пала на поденную работу, уборщицей в учреждение. У нас не было чем истопить печь, а в иные дни — и чего поесть... Нередко наш рацион состоял из куска черного хлеба и лу­ковицы с солью. В доме поселился холод, голод и болезнь. У матери и у меня часто бывала какая-то немощь, видимо, от недоедания.

Кто-то посоветовал матери пустить квартирантов. И у нас в доме появились шумные выходцы из хутора Крылова. Жить стало легче, хотя бы потому, что в доме всегда было тепло. А через некоторое время к матери посватался вдовец с двумя детьми, тоже из хутора Крылова. Мать подумала, подумала, да и согласилась. Весной 1933 года, когда угроза голода стала нарастать, отчим перевез нас к себе на хутор. Его расчет оказался правильным: голодное время мы пережили в Крылове куда легче, чем это могло быть в Котельниково. У нас была корова, куры, под боком река. Здесь мы прожили полтора года, и в этом глухом степном хуторе произошло со мной нечто такое, что повернуло мою детскую жизнь к лучшему.

Прежде всего в крыловской школе меня оставили на вто­рой год в третьем классе. Были для этого причины. Я про­пустил много уроков в связи с переездом. Возможно, сказа­лось и то, что тогда в каждой области действовали свои школьные программы, имелись свои учебные пособия. И когда я появился в крыловской школе, а это было начало ап­реля, ученики в третьем классе решали примеры на умноже­ние и деление трехзначных чисел, а я понятия не имел о таких задачах. Но мне все же было стыдно. Потому что по своему общему развитию я намного опережал хуторских ребя­тишек, а учился несравненно хуже. В свои десять лет я нема­ло ездил и многое прочитал. Неоднократно бывал с отцом в Царицыне (так назывался тогда Сталинград), были частные поездки к родным в Антонов, в станицу Орловскую. Мой дядя Фома, он учился в четвертом классе и жил у нас, час­тенько брал меня с собой на пионерские сборы, митинги и демонстрации, водил на спектакли и представления заезжих циркачей. Сам же я любил бродить в одиночестве по поселку: по полдня просиживал на перроне железнодорожной станции, наблюдая за размеренной жизнью железнодорожников, за тем, как маневровый паровоз растаскивает туда-сюда вагоны, часа­ми следил за жизнью полка, проводившего многие свои заня­тия — построения, переклички, рапорты на Вокзальной улице. Чуть не постоянным местом моего дневного пребыва­ния была усадьба карусельщика Алимова, с сыном которого мы дружили. Много чего я там насмотрелся, но самой инте­ресной фигурой несомненно был сам хозяин — Николай Сте­панович — красный партизан, нэпман, кузнец и вообще мас­тер на все руки. Еще одним моим прибежищем был дом на­шего земляка и местного фотографа Якова Ивановича Князе­ва. Здесь я наблюдал за всеми процессами фотографирования и изготовления фотографий. У него была хорошая библиотека из дореволюционных книг, в том числе подшивка журнала «Нива», номера которого я любил рассматривать.

А вот с учебой дела обстояли неважно. Я мог после объ­яснения учительницы бойко изложить и показать систему кровообращения человека или пол-урока рассказывать повесть Гайдара «Дальние страны», и класс слушал внимательно. Но вместе с тем я смутно разбирался в арифметике и правописа­нии, так как плохо видел то, что пишется на доске. С мла­денческого возраста мой правый глаз не видит ничего, а левый — тоже неполноценен. Но, кажется, до провала на ис­пытаниях в крыловской школе я не очень-то осознавал, что со мной происходит. Оценки были удовлетворительные, и это успокаивало. Не без страха я ожидал, как сложатся у меня дела на следующий год в новом третьем классе. Но тут у меня завелись друзья, с которыми мне предстояло учиться. Они убедили меня, что все будет хорошо. Учитель Андрей Ивано­вич — мировой парень, объясняет урок — заслушаешься, го­лоса не учеников никогда не поднимет, «неуда» зря не поста­вит. И действительно, когда начался учебный год, мы с Ар­сентием сели на первой парте у самой доски, мне было все видно, иногда подсказывал что-то Арсентий. И Андрей Ива­нович оказался именно таким, как его рисовали. А главное, он умел вовлекать весь класс в обсуждение того или иного урока. Учиться стало интересно. Незаметно для себя я стал одним из первых учеников класса, в том числе по арифметике и родному языку.

А между тем жизнь в деревне неизбежно лепила из меня крестьянского сына. Каждый день я чистил конюшню и ко­ровник, то же проделывал у коз и овец, поил лошадь и ко­рову из колодца или водил их на водопой к Салу. Летом по­могал на огороде и на плантации. Самое тяжелое и ответст­венное дело — молотьба. Отчим седлал кобылу, запрягал ее в постромки котка, я взбирался в седло и въезжал на ток, где была уже настлана или пшеница, или рожь, или просо. И на­чиналось монотонное кружение на небольшом пятачке. Отчим бдительно следит, чтобы коток не съезжал на сухую землю. Время от времени он кричит: по току, по току, добавляя иногда чего-нибудь покрепче. Через полтора года крестьян­ской жизни я не только мог ухаживать за скотиной, участво­вать в полевых работах, но мог и запрячь, и распрячь лошадь в телегу, да не только одну, но и пару, в седле держался как казак, что впоследствии мне очень пригодилось. Где-то в глу­бине души я стал смиряться с сельским своим бытием.

Наезжая в Антонов временами, я не мог уловить там политических противостояний среди казаков. В Крылове же я попал в самую гущу взаимной ненависти и вражды бывших участников гражданской войны. А крыловские казаки приня­ли активное участие в боях гражданской войны, как на сто­роне «красных», так и «белых». Отсюда вышел известный ка­валерийский командир в красных войсках, имя которого не раз отмечается в исторической литературе, — Фома Александ­рович Текучев. Родом из богатой казачьей семьи, он дослу­жился в царской армии до звания есаула, стал в гражданскую войну командиром Горской бригады, начальником дивизии во второй конной армии Миронова. И еще один крупный ко­мандир вышел из Крылова, это Иван Андреевич Колесников. В 1918 году он привел свой партизанский отряд в Котельни­ково. О нем можно прочитать в книге Исаака Бабеля «Кон­армия», где в рассказе «Комбриг два» живописуется велико­лепная атака конармейцев у Бродского шляха под руководст­вом только что назначенного командира бригады.

Да что говорить о дальних: семья отчима являла собой классический пример внутрисемейного политического раскола и противостояния. Старший брат отчима Михаил — есаул, служил у белых и эмигрировал в Болгарию. Другой брат — Григорий, коммунист с дореволюционным стажем, комиссар-чекист, был зарублен восставшими казаками, его могила под красной звездой в церковной ограде. Отчим чтил память брата-комиссара, прекратил переписку с братом-эмигрантом, но вместе с тем отказался вступить в колхоз, уклонялся от какой бы то ни было советской работы, и от него отступи­лись, может быть, из уважения к брату. Разговоры о возвра­щении в Котельниково в семье не утихали.

Однажды весной 34 года я обывательской подводой возил в колхозную бригаду нашего учителя Андрея Ивановича, он проводил там какую-то беседу. Тогда я впервые услышал об истории с челюскинцами и летчиками, которые сняли со льдины всех участников рейса и получили звания Героев Со­ветского Союза. На обратной дороге он вдруг заговорил о том, что мне надо учиться дальше, а для этого следует пере­езжать в Котельниково. Я воспринял его слова как одобрение моих успехов в учебе и передал разговор матери, которая была ярой сторонницей возвращения в Котельниково. А тут в хуторе произошло странное событие. Неожиданно появилась колонна грузовых автомобилей. У совершенно новеньких автомашин похаживали одетые в новенькие комбинезоны шо­феры, что-то подкручивали, подтягивали. На вопросы любо­пытной детворы, зачем приехали, надолго ли, помалкивали. Хуторяне гадали: если за хлебом, то старый вывезли, до но­вого далеко. И вдруг прошел слух: приехали для выселения единоличников, не желающих вступать в колхоз. Может, про­вокация, а может, и нет. Могли и выселить, не посмотрев на то, что среди них было немало красноармейцев и красных партизан. Завершалась сплошная коллективизация, а тут строптивцы из какого-то хуторишки портили общую картину. Однако машины исчезли так же незаметно, как появились, — неожиданно и ночью.

Но эта история положила конец колебания отчима: он и мать съездили в Котельниково, подыскали подходящий дом, вернувшись, договорились о продаже совхозу крыловского дома. И мы засобирались переселяться.

Жаль было расставаться с хутором, с его садами и речкой, школой и друзьями. Я буду долго вспоминать, как мы броди­ли по цветущим степям, тайком забирались в чужие сады и огороды, бесконечные купания в Салу, рыбалки, путешествия на лодке, как мы глазели на вечеринки взрослых парней и де­вушек и потом стремились подражать им. Если и было в моем нелегком детстве счастливое время, то это в первую очередь — крыловское житье. В голову порой приходит толс­товское: счастливая, счастливая, неповторимая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоминания о нем? Не графское детство, чего говорить... Но все же. Ведь приехал сюда затю­канный горем и нищетой мальчишка, тихий и застенчивый, а уезжал бойкий и общительный паренек, много чему научив­шийся. Порой мне думается: вот ведь как хитро заворачива­ется жизнь! А не случись этого злосчастного романа моего ба­тюшки со всеми его драматическими последствиями и пере­живаниями и не попади я в руки строгих и умных крылов­ских учителей, смог бы я выбраться из полутуманного спосо­ба учебы, который сложился для меня в Котельнической на­чальной школе в первые три года? Или меня убедили бы в моей неспособности, и я бросил бы школу где-нибудь после седьмого класса от отвращения? Гадать бессмысленно. В любом случае я трепетно благодарен учителям Павлу Тро­фимовичу Алпатову и Андрею Ивановичу Стекольникову, после краткой выучки у которых я уж никогда плохо учить­ся не смог.

Котельниково. Городом в степи назвал Котельниково боль­шой русский писатель из казаков Александр Попов (Серафи­мович). В начале века ему довелось жить в Котельниково и наблюдать его бурное развитие. На этом материале им был написан один из самых интересных его романов — «Город в степи». Сам Серафимович писал о том, что ему много дала жизнь на станции Котельниково вновь строящейся дороги Царицын — Тихорецкая, где необыкновенно быстро разрас­тался в степи поселок, и он взял его за ядро романа.

После революции Котельниково становится центром круп­ного сельскохозяйственного района. На его территории распо­лагались девятнадцать колхозов, две машино-тракторные стан­ции, овцеводческий совхоз. Со строительством Цимлянской ГЭС его территория значительно расширилась, границы омы­ваются водами Цимлянского водохранилища. Однако тон в общественной жизни здесь всегда задавали железнодорожни­ки: веерное паровозное депо, крупнейшее на юге России, ва­гоноремонтные мастерские, службы движения, пути и связи. До перехода с паровозной на тепловозную тягу здесь распо­лагался центр отделения дороги со всеми службами и органи­зациями.

История Котельниково отмечена некоторыми заметными событиями. Во время революции 1905 года здесь проходила крупная политическая стачка. В 1918 году Котельникове кий гарнизон и рабочие с июня по октябрь держали оборону про­тив войск генерала Краснова, обеспечивая отправку хлебных эшелонов для Москвы и Петрограда. В 1942 году в ходе Котельниковской операции советские войска сорвали попытки германской танковой армии генерала Гота деблокировать ок­руженную в Сталинграде армию Паулюса. Мы гордились исто­рией города, любили его, скучали, если надолго покидали его.

Во времена нашего детства в городе было еще много участников революционной стачки 1905 года, обороны Ко­тельниково в 1918 году. На митингах и собраниях нередко выступали бойцы Первой конной армии, красные партизаны. По праздникам устраивались грандиозные красочные демон­страции, цвел кумач, звенела медь духовых оркестров, звучали революционные песни. Нам, школьникам, дарили подарки. Домой возвращались чуть живые, но довольные. В городе на улице Ленина жил «комбриг два» Иван Колесников, здесь он и умер в 1929 году, весь город провожал его в последний путь. Наезжал и комдив Фома Текучев. Однажды он приехал к нашей соседке тете Кате, точнее к ее дочери Тае, которая считалась его гражданской женой, а машину поставил в нашем дворе. Я получил возможность созерцать это чудо тех­ники и комфорта, сидя на крыльце нашего дома. Подходить близко отец запретил категорически. Помню, как однажды отец сказал: «Фома-то наш в Китае командует, еще орденом наградили, на съезде участвовал, далеко казак пошел».

О последних днях Текучева мне рассказал Г.Г.Родин, сын начальника Котельниковского гарнизона и командира Котельниковской дивизии, погибшего в восемнадцатом году. Оказа­лось, что Текучев, почувствовав, что может быть «заметен», хотя бы потому, что командовал бригадой и дивизией во Вто­рой конной армии Миронова, решил «лечь на дно». Поступил поваром в какую-то столовку и проработал там до пенсии. Когда Родин разыскал его в 1957 году в Москве на Маросей­ке, он был смертельно болен и постоянно пьян. От какой бы то ни было помощи отказался, а вскоре умер. Так закончи­лась жизнь одного из видных командиров революционной ка­валерии.

Неудивительно, что в той обстановке мы росли очень политизированными детьми, жадно впитывая все, что видели и слышали в происходящем вокруг нас.

На соседней улице появилось великое множество тракто­ров — приземистых «фордзонов» и громоздких «интеров». Они громко тарахтели, замысловато маневрировали. Переруги­вались трактористы с начальниками. Говорили, что это будет МТС. А по дороге в Крылов степные дороги гудели. Часто встречались опять же тракторы и грузовые автомобили. Гово­рили, что создаются совхозы. Все, что в конце двадцатых, тридцатых годов создавалось впервые, появилось впервые и в нашей детской жизни. Радио заговорило у Дома крестьян — впервые в городе, впервые в детстве. Самолет сел на окраине города, сбежались толпы народа — впервые. Колонна автомо­билей разъезжала по городу — впервые. Звуковое кино появи­лось при нас. Мощные паровозы СО и ФД — при нас. Колхо­зы, совхозы, МТС — при нас. Чувство обновления жизни — самое сильное ощущение в детстве.

Однажды вместе с дядей Фомой я смотрел спектакль из истории французской революции, который молодежь постави­ла в местном клубе. Спектакль произвел на меня потрясаю­щее впечатление своими острыми сюжетами борьбы между революцией и контрреволюцией. Придя домой и вооружив­шись чаплей (вместо ружья) и скалкой (вместо шпаги), я стал показывать отцу и матери целые сцены из спектакля, по-свое­му воспроизводя диалоги между лицами. Отец удивился, пере­спрашивал меня, как же я все это запомнил. А мне казалось, что все очень просто.

Во втором классе дядя Фома подарил мне альбом для ри­сования, и я заполнял его домиками у речки, деревьями и че­ловечками. А потом Фома нарисовал мне всадника на краси­вом коне, и с тех пор пешие и конные казаки, нарисованные мною, вытеснили все остальное. Я сознавал свою принадлеж­ность к казачьему племени и гордился этим обстоятельством. Когда однажды меня заставили очередной раз заполнять ан­кету, я в графе «национальность» уверенно записал «казак», хотя знал, что могу написать — «русский». И когда учитель­ница сделала мне замечание, я попытался убедить ее в своей правоте, но, кажется, безуспешно. Я был влюблен тогда во все военное и мечтал со временем стать краскомом, не подо­зревая еще, что по зрению дорога эта для меня закрыта. Я собирал всякие картинки, конфетные обертки, на которых красовались шикарные командиры и комиссары в длинных шинелях. Разумеется, я знал, что казаки воевали на стороне «красных» и на стороне «белых». И может быть, поэтому в моем альбоме появились портреты противоположной стороны — белого офицера, белого генерала и почему-то царского поли­цейского. Взрослые, рассматривая мои художества, пожимали плечами, иногда спрашивали, зачем это мне? Отвечал я очень просто: «Ну, были же они». Наверное, детское сознание таким образом пыталось отразить действующих лиц минувше­го времени. В этом не было никакого стремления к нейтраль­ности, ибо детское сердце мое было целиком на стороне «красных», хотя бы потому, что сами они были из крестьян и рабочих, выступали против буржуев и за простой народ.

Но было и такое. Появилось Постановление ЦК ВКП(б) о Нижне-Чирском и Котельниковском районах, о чем много го­ворилось, даже на уроках. Я заинтересовался им и купил кни­жечку в красном переплете. Пытался вникнуть и понять, о чем идет речь. Оказалось, что руководители этих районов провалили план хлебозаготовок. Но меня поразил жесткий, грубый тон постановления. Руководители, о которых вчера го­ворилось с уважением, назывались двурушниками и предате­лями. Меня, мальчишку, охватило горькое недоумение и обида за район.

На второй год жизни в Котельниково со мной произошло два примечательных события, которые во многом определили мое развитие в школьные годы: я поступил учиться в желез­нодорожную школу № 5 и встретился с Книгой. Еще до пере­езда в Крылов нас, школяров, в связи с каким-то праздником привели в железнодорожную школу и стали угощать чем-то особенно вкусным. Но меня поразило не угощение, а сама школа. Из вестибюля широкая двухмаршевая лестница вела на второй этаж, представлявший собой огромный зал. Он был заставлен квадратными столами, покрытыми белыми скатертя­ми, на них закуски и ситро. Широкие высоченные арочные окна пропускали много света, и, в то же время, мощные кроны деревьев заслоняли их от жгучих лучей солнца. В зале было прохладно и торжественно чинно. Просто не верилось, что в такой красоте могут учиться обыкновенные мальчишки и девчонки. На фронтоне здания сияла гордая вывеска «Об­разцовая школа». Директор школы выступал иногда на город­ских митингах.

И вот с 5-го класса я учусь здесь. Это стало возможным благодаря тому, что отец, вернувшись из бегов, стал работать в швейной мастерской, организованной железнодорожниками. В классе действовала дружная пионерская организация: мы то готовились к выступлениям на школьной сцене, то «шефство­вали» над путейной стрелкой, т.е. регулярно надраивали ее ке­росином, чем причиняли немало беспокойства взрослым пу­тейцам, посещали коллективно кино, ходили в степь за цве­тами и т.д. Я неплохо учился, но много разговаривал на уро­ках, за что мне поставили в четверти по поведению «уд» (тройку). И тем не менее в конце учебного года на общеш­кольном собрании меня награждают. Слушаю директора и не верю своим ушам: Смирнова Георгия — за успехи в учебе — книгой Николая Островского «Как закалялась сталь». Эту книгу я ищу уже год, но ни в библиотеках, ни в магазине ее нет. И вот держу ее в руках.

Вообще-то и до этого, с переездом в Котельниково, я читал много, пользуясь школьной и городской детской биб­лиотекой. Начало моему книжному увлечению положило про­чтение «Таинственного острова» Жюля Верна: старая растре­панная книга без начала заставила меня провести над ней без отрыва несколько дней и вечеров. И после этого началось! Читал я много и довольно беспорядочно. Читал об освоении Арктики и песчаных пустынь, про Колхиду и Кара-Богаз-Гол, строительство Магнитки и Турксиба, о первых колхозах и совхозах, партизанах Сибири и пограничниках, подпольщиках, организаторах гигантских строек, учителях, сельских комсо­мольцах, детском самоуправлении в школе и т.д. И тем не менее «Как закалялась сталь» произвела на меня оглушитель­ное впечатление.

Я читал и перечитывал книгу без конца, брал ее с собой, куда бы ни заносила меня жизнь. Сама книга и Павел Кор­чагин стали для меня друзьями и наставниками. В чем же секрет ее великого обаяния? Наверно, я увидел повествование о жизни и поведении людей, очень близких и понятных мне, людей, захотевших практически перестроить жизнь к лучшему. Как все люди, Корчагин ошибается и терпит поражения. Но везде, где бы он ни оказался, выступает за справедливость, проявляя и умение и крепкий характер. Юного читателя не могло не тронуть то, что на фоне всех этих трудностей, ожес­точенной борьбы у героя очень рано и сильно проявляются два замечательных светлых устремления — интерес к книге и любовь к девушке. Но если с любовью приходится расстаться, то увлечение книгой, стремление к знаниям плюс огромная сила воли, мужественный характер позволили ему преодолеть собственную немощь, осмыслить пройденный путь и написать книгу, которая в то время покорила сердца миллионов.

Сказалось еще одно влияние Островского — я стал серьез­нее. Если до него я воспринимал строительство социализма как успешное в целом дело, хотя и видел много трудностей, то Островский давал четкое представление о том, что не толь­ко мелкобуржуазная среда в деревне, но и мещанство, спеку­лянты, торгаши в городе будут долго затруднять строительство социализма. Более того, бюрократизм в партии и комсомоле тоже отравляют жизнь. Глухо говорилось что-то о борьбе с оппозицией, понять, о чем речь, было невозможно, кроме одного — что это опасно.

Трудности и дрязги повседневной жизни не застилали те великие дела, которые решала страна. Я понимал, что грандиозная революция, разрушительная гражданская война подорвали силы народа, страны, но мы во что бы то ни стало выберемся из трясины трудностей. Мы видели, что всюду идет великое строительство: строятся Кузнецкий металлургический комбинат, Магнитка, Ростсельмаш, Сталинградский трактор­ный, прокладывается Турксиб. Недаром на плакате за плеча­ми товарища Сталина изображен индустриальный пейзаж: вы­сятся корпуса заводов, дымятся трубы. Хотелось как можно больше об этом знать. Одно время я читал почти исключи­тельно книги о гражданской войне, об индустриализации и коллективизации.

Материально семья жила трудно. Приходилось и мне во время летних каникул подрабатывать. После 5 и 6 классов вместе с матерью нанимались лепить саманы (строительный кирпич из глины). После 7 класса работал поливальщиком на колхозной плантации, после 8 — вместе с группой учащихся обслуживал ученых, проверявших потери комбайнов на уборке горчицы.

Часть лета после 5 класса проработал на бахче в качестве сторожа. Отец задумал строить собственный дом. В этой связи арендовал бахчу, а рядом на Аксае были густые заросли ка­мыша, которым он хотел покрыть крышу. Но для этого камыш надо было срезать серпом и повязать в пучки, пригод­ные для кровли. Отец попросил меня заняться этим, а заодно и покараулить бахчу. И вот я живу в шалаше на берегу реки. До обеда режу камыш, находясь по колено, а то и по пояс в воде, благо вода теплая, но кишит пиявками и прочей гадос­тью. Иногда на тачке вожу арбузы и камыш в Котельниково, а этокилометров шесть. Мне особенно не скучно. Со мной «Как закалялась сталь», «Тихий Дон», все время перечитываю их. Ночами, конечно, было страшновато, ведь вокруг ни души. Но привыкал. Только ноги стали покрываться незажи­вающими язвами, наверное, от постоянного пребывания в воде. Мать ахнула, увидев кровоточащие язвы на моих ногах, и не пустила больше на бахчу. Стала мазать болячки солидо­лом, втихомолку сажая чертей моему батюшке. Ноги зажили.

Старшеклассники. Прозвенел веселым колокольчиком без­заботный 5-й класс. В те два-три года жизнь в стране мате­риально заметно улучшилась. Были отменены карточки. В ма­газинах стало больше продуктов, цены были доступными. В начале тридцатых открыто признавали всеобщее снижение жизненных условий. Взрослые рассказывали, что на собрани­ях будто бы присутствующих спрашивали, в чем причина ухудшения жизни. А теперь часто повторялись слова Сталина о том, что жить стало лучше, жить стало веселее.

Но что-то происходило непонятное и пугающее. Когда мы пришли в 6-й, оказалось, что в школе нет учителя географии Ивана Павловича. Веселый, добрый человек, он умел превра­щать уроки в занимательные спектакли, в которых ученики при объяснении солнечного затмения с увлечением играли роли Солнца, Земли и Луны. Одна за другой ушли из школы великолепная рассказчица материалов по истории Греции и древнего Рима, жена первого секретаря райкома партии Ванштейна и жена еще одного первого секретаря райкома партии Земцова, преподавательница географии, заменившая Ивана Павловича. Все они относились к распространенной категории «врагов народа». А началось все после убийства Ки­рова. 1 декабря 1934 года я сидел дома и читал «Капитанскую дочку». И вдруг со стороны железной дороги паровозные гудки — часто и тревожно. На другой день в школе узнал: в Ленинграде убит Киров. И это как рубеж, после которого на­валился тяжкий пресс кампании по выявлению «врагов наро­да». Правда, на нашей рабочей окраине мы не знали случаев арестов или обысков, вся информация доходила до нас через школу, иногда читали что-то в газетах. В школьном зале стоял бюст Варейкиса — первого секретаря Сталинградского обкома ВКП(б). И вот он исчез. Говорили, что директор школы Нотес самолично спустил его со второго этажа, и он разбился на мелкие кусочки.

Гнетущие чувства вызывали у нас процессы над «врагами народа», среди которых оказалось немало бывших соратников Ленина. Какими-то странными, неправдоподобными казались показания некоторых обвиняемых о диверсиях вроде подсы­пания битого стекла в сливочное масло. Даже если в таких показаниях все было правдой, то воспринимать это было еще тяжелее: если ближайшие соратники Ленина были способны на такие гнусности, то как же верить другим? И вообще, зачем тогда революция? Особенно тяжело я воспринял обви­нение против Александра Косарева — Генерального секретаря ЦК ВЛКСМ. Я еще не был комсомольцем. Но, прочитав со­общение о Пленуме ЦК Комсомола, состоявшемся 21 ноября 1937 года, об обвинении его в политическом двурушничестве, предательстве, я был потрясен.

Под знаком борьбы с «врагами народа» прошли годы с 36 по 38, а в конце 39, в начале 40 стали говорить об исправле­нии «перегибов» Ежова, какое-то число репрессированных было выпущено и реабилитировано. Возможно, это обстоя­тельство для моих сверстников обернулось тем, что мы не пережили отказов детей от родителей — «врагов народа», ис­ключений из комсомола своих товарищей как членов семей «врагов народа». В то же время усилилась критика местных руководителей, раздавались призывы к повышению бдитель­ности. Эту тенденцию у нас в школе наиболее ярко выражал десятиклассник Саша Курисов.

Даже внешность его была чрезвычайно колоритная. Он носил синий сатиновый китель железнодорожного служащего, на широких плечах прочно встроена светло-рыжая голова с квадратным «моряцким» лицом. Он заходил на трибуну ком­сомольского собрания, нависал всем корпусом над нею, вы­двигал кулачища перед собой и начинал примерно таким об­разом: «Нет, товарищи, Поляков не враг народа, но он хуже любого врага народа (Поляков — помощник начальника политотдела по комсомолу железнодорожного отделения, при­сутствует здесь же). Потому что так развалить комсомольскую работу на отделении, как это сделал Поляков, никакой враг не сумеет». И приводил какие-то примеры. Зал взрывался ап­лодисментами. В его речах доставалось и учителям, и дирек­тору школы. И вот «Робеспьер» на какое-то время стал моим собеседником и наставником.

Учился я уже в 8-м классе, меня только что избрали ре­дактором школьной стенгазеты, в голове рождалось множест­во планов. К тому времени я прочитал «Мое поколение» Гор­батова, «Республику Шкид» Белых и Пантелеева, «Педагоги­ческую поэму» Макаренко, меня обуревали различные идеи о повышении роли детского самоуправления, хотелось свернуть горы. Об этом я и говорил моему другу и спрашивал совета. Рассчитывал на поддержку, но ответ его поразил меня. «Не надо сворачивать горы, это, помимо прочего, еще и красиво. Надо прежде всего постоянно и настойчиво заниматься кон­кретными делами. Разве ты не видишь, сколько кругом бес­порядка и просто безобразия, сколько бесхозяйственности, грубости по отношению к людям. Надо конкретно улучшать жизнь по всем направлениям, а горы пусть себе стоят». Я стал ему возражать в том духе, что у конкретных дел должны быть великие цели, спор затянулся. Добил он меня фразой, суть которой состояла в том, что беда наша как раз в том, что за громадьем великих дел часто не замечаем живых людей.

Нас тревожило заключение пакта о ненападении с Гитле­ром. «Надует Гитлер нас», — сказал я Сашке. На это он раз­разился целой тирадой: «Политика нередко является надува­тельством, вопрос в том, кто кого надует. Ты обратил внима­ние на то, как Сталин держит правую руку? Правильно, за спиной. А что он там держал? А держал он там, как говорят знающие люди, кукиш». Я рассмеялся, а про себя подумал: мальчишка ведь, а рассуждает — поди ты! Это была наша последняя большая беседа, вскоре он отбыл служить в армию, писал мне письма из Брест-Литовска, но никогда уж не вер­нулся домой. Курисов первый, кто на практике учил меня смело вторгаться в жизнь и ничего не бояться при этом.

А конкретные дела в школе мне пришлось творить с одно­классницей Курисова. О своем появлении в нашей школе она заявила довольно заметно. На общешкольном комсомольском собрании обсуждался вопрос об одном парне, провалившемся под лед, в результате чего пострадал комсомольский билет. Дело клонилось к исключению виновника из комсомола. И вдруг в зале зазвенело девичье сопрано: «Вы что? С ума схо­дите?! За что вы собираетесь исключать? Ведь существует общее правило носить билет с собой. А если бы он утонул вместе с билетом? Тоже стали бы наказывать? Получается, что билет дороже человека». Парня она спасла, отделался он вы­говором. И вдруг становится известным, что после окончания школы Мария Матвеева будет у нас в школе старшим пионе­рвожатым. За сравнительно короткое время она стала центром притяжения для школьной молодежи, особенно для мальчи­шек старших классов.

Невиданное дело! Все парни восьмых и девятых классов захотели стать отрядными пионервожатыми, чтобы почаще встречаться с Марией. Заботливо возились с пяти- и шести­классниками даже самые хулиганистые ребята, казалось бы, очень далекие об общественных интересов. С яркой внешнос­тью (большие голубые глаза, пышные рыжеватые волосы), она обладала талантом общения: умела занимательно рассказывать и внимательно слушать. Ее избрали заместителем секретаря комитета комсомола, и нам приходилось работать вместе. Как и многие, я не избежал первоначальной влюбленности, кото­рая затем переросла в дружбу, сохранившуюся на всю жизнь.

Понятно, что именно вокруг Марии сложилась наша тес­ная и дружная компания, в которую вошли: Никон Карацуба — красивый украинский хлопчик, отличный спортсмен и талан­тливый художник, Николай Козлов — самый выдающийся от­личник школы, фантазер и балагур, а также две девочки из 8-го класса — Валя Доценко и Лариса Данилова. Обе боль­шие умницы, но не банальные отличницы, а очень начитан­ные и самостоятельно мыслящие. С Ларисой я знаком с ран­него детства. Теперь эта миловидная и умненькая девушка вызывает особый интерес. К тому времени закончилось мое одностороннее увлечение советской литературой, я открыл для себя Гоголя, Лермонтова, Толстого, Тургенева, Некрасова, До­стоевского, Гарина-Михайловского, Мельникова-Печерского, с увлечением прочитал почти всего Горького и многих других русских классиков. Для бесконечных разговоров с Валей и Ларисой у нас всегда находились новые и новые темы. Обе они увлекались искусством, и вскоре под их влиянием в наших разговорах замелькали имена Бетховена, Чайковского, Бородина, Шаляпина, Сурикова, Левитана, Станиславского, Лемешева, Тарасовой и т.д. На переменах мы стремились не­пременно встретиться и поговорить, обменяться новостями. А позже стали все вместе гулять вечерами.

И вот однажды в наши идиллические отношения грубо вторглось ЧП общешкольного масштаба. На перемене сильно возбужденный Николай Козлов рассказал мне, что он только что поднес кулак к носу инструктора политотдела и пообещал переломать ему руки и ноги, если он хоть раз еще появится в школе. Оказалось, что сей политический деятель попытался в учительской выразить свои чувства к хорошенькой пионерво­жатой, проще говоря — поцеловать ее, с чем Мария не со­гласилась. Об этом происшествии стало известно от вездесу­щих пятиклассников. Я понял, что рыцарский поступок на­шего друга не будет вполне понят начальством: все-таки уг­роза действием работнику политотдела! И действительно, слух покатился за пределы школы, обрастая фантастическими де­талями. И неизвестно, чем бы дело кончилось, если бы среди руководства не нашлось трезвой головы, не разрешившей применять административных мер, но повелевшей обсудить происшедшее на «выездном» заседании комитета комсомола в 9 Б классе, где учился Козлов. Дело в том, что переполох вы­звало не только «объяснение» Козлова с инструктором, но и подозрительное отношение члена педколлектива с учеником (не ревность ли тут виною?). А в этой связи под подозрение попала вся наша компания: что это за вечерние (ночные?) прогулки? О чем они разговаривают так подолгу? Почему пе­дагог Матвеева позволяет себе такое?

Обсуждение прошло очень бурно. Мне и сегодня думается, что никакое закрытое разбирательство, тем более администра­тивные меры, не дали бы такого положительного результата, как это обсуждение. Как всегда, мнения разделились: кое-кто требовал наказания Николая, осуждения нашего поведения, но общий тон, хотя и критический, в целом был доброжела­тельный, изобиловал советами нам не увлекаться, быть посе­рьезнее и т.п. Гораздо позднее понял мудрость нашего руко­водства, в том числе и директора: таким ходом морально уст­ранялся «кавалер» из политотдела (он так и не появился в школе), а ученикам была предоставлена возможность крити­чески оценить себя и защищаться самим от вздорных подо­зрений. Мы интуитивно поняли представившуюся нам воз­можность и смело, убедительно провели свою защиту. Мы не без иронии рассказали о содержании некоторых наших разго­воров (уж если вас это интересует!) и в тактичной, даже изящной форме отстояли право на дружбу, на свободу обще­ния, если хотите, — право на любовь. Ведь влюбленности среди нас были, их не могло не быть, хотя и очень хрупкие. Кстати сказать, ни одна из этих юношеских влюбленностей не переросла в большую взаимную любовь. И в этом еще одно, теперь уже ненужное, доказательство чистоты, прозрач­ности наших тогдашних отношений и намерений. Мы чувст­вовали себя победителями.

Как я уже писал, я относился к своей общественной ра­боте в школе серьезно, видя в ученической самодеятельности незаменимое средство развития интересов и способностей ребят. Одно время был председателем учкома. Я постоянно выдвигал какие-нибудь идеи, находил организационные формы их реализации, подбирал исполнителей. В школе ра­ботали физический, химический, литературный, фотографи­ческий и другие кружки. Но предметом моих особых инте­ресов был школьный театр. Под руководством преподаватель­ницы литературы Е.Е.Георгобиани мы поставили спектакли: «Луна слева» Билль-Белоцерковского, «Платон Кречет» Кор­нейчука, «Пограничники» — боевик со шпионами, «Робин Гуд» — историческая драма, «Юбилей» Чехова и отрывки из «Цыган» Пушкина. «Пограничники» и «Робин Гуд» с успехом прошли на клубной сцене у железнодорожников. Игра на сцене помогла многим из нас избавиться от застенчивости, свойственной этому возрасту. Я сам, только сыграв характер­ную роль шерифа Нотингемского, где мне пришлось орать, визжать и хохотать, почувствовал себя более раскованным. Кроме того, игра в спектаклях вводила ребят в мир чувств и мыслей взрослой жизни, помогала осваивать окружающий нас мир.

Много усилий потребовалось, чтобы уговорить Сережку Королева восстановить школьный струнный оркестр. Зато когда на сцене появился с десяток талантов с инструментами в руках и начинали звучать русские народные мелодии, — в зале гремели благодарные аплодисменты.

А весной 40 года мы осуществили давнишнюю мечту — провели военную игру. Для этого потребовались две грузовые машины, чтобы забросить «десант» и для «госпиталя». Нужны были и другие материальные средства. Пришлось мне побы­вать у самого начальника политотдела железной дороги и вы­маливать его «добро» на все эти дела. Поворчав немного, он согласился и дал соответствующие указания, и мы все полу­чили. Игра прошла в основном нормально, в ней участвовало до ста мальчишек и девчонок.

Только представитель Осоавиахима сказал раздраженно, что мы все погибли бы в таких боях, ибо кто же ходит в атаку в лоб на пулеметы? А кто остался в живых, он их соб­ственноручно расстрелял бы за преступное ведение боя. Я по­пытался возразить ему, что это же игра, что это же дети... Но он молча сел в машину и уехал.

Не преувеличиваю ли я? Школа для нас была не только местом учебных занятий, но и клубом, где мы отдыхали, пели и танцевали, знакомились, дружили, влюблялись. Она была и политическим центром, где мы получали политическую ин­формацию, где проводились собрания, проявлялись наши за­просы к общественно-политической жизни. Я приходил в школу задолго до начала занятий и уходил поздно вечером. Мы то заседали, сговариваясь о чем-то, то выпускали стенга­зету, то репетировали очередную пьесу, то проходил шахмат­ный турнир. Здесь же мы собирались, чтобы пойти на какой- то субботник, которых тогда было много. Я не говорю здесь о спорте, этим обычно занимались наши военруки, физруки.

Но чем больше я вникал в общешкольные дела, чем боль­ше расширялся кругозор, тем чаще у нас возникали вопросы, связанные с преподаванием вообще, с преподаванием истории и литературы в особенности. Не то чтобы у нас были плохие учителя по этим дисциплинам, но все же хотелось чего-то большего. К такому ходу мыслей подталкивало и чтение не­учебной литературы. Ко мне в руки попала книжка князя и анархиста Петра Кропоткина «Записки революционера», в ко­торой он между прочим рассказал об интересном опыте пре­подавания в Пажеском корпусе. Автор записок настойчиво подчеркивал мысль о необходимости обобщающих суждений преподавателей, суждений, которые бы объединяли конкрет­ные знания. Это относится и к гуманитарным, и к естествен­ным знаниям: ученикам следует говорить о философии естествознания, внушать им общие идеи о природе. Указывал он и на большое значение для развития самостоятельного мыш­ления учащихся писания сочинений. Именно философичнос­ти, как мне казалось, не хватало нашим преподавателям. Я уж не говорю о том, что даже по литературе в девятом классе было всего два сочинения, а по другим предметам их вообще не было. Директор школы иногда приглашал нашу компанию к себе в кабинет «поговорить по душам». Воспользовавшись подходящим случаем, мы высказались по поводу сочинений. Он тут же согласился с нами, а нам пришлось за полтора ме­сяца до экзаменов писать два дополнительных сочинения.

Проблема же состояла в том, что все преподавание и тогда, да и сейчас, ориентируется на односторонний критерий — на­бить голову ученика как можно большим количеством зна­ний, поскольку знания есть основа хорошего поведения и ус­ловие успеха в жизни. А между тем мой собственный опыт уже в то время говорил, что одни лишь знания сами по себе, без направляющей установки, убеждения не гарантируют ни хорошего поведения, ни жизненного успеха. Много раз мне приходилось наблюдать, как отличники уклоняются от обще­ственного долга, равнодушны к бедственному положению то­варища, высокомерны и грубы по отношению к людям вооб­ще. И как раз воспитательные задачи, думалось мне, школа, педагогический коллектив решают не очень умело.

Размышляя тогда над этими вопросами, записывая кое-что даже в дневник, я не подозревал, что прикоснулся к ахилле­совой пяте народного образования, вступаю в давнюю поле­мику двух позиций, одна из которых считает, что обучение и есть воспитание, другая же настаивает на необходимости осу­ществления системы воспитательных мер. Однако в чем же причина «нехорошего» поведения людей? Конечно же в эго­изме, отвечал я себе, выдвижении на первый план своей ко­рысти, пренебрежении интересами и достоинством других людей. Но ведь существует же разумный эгоизм, согласно ко­торому поступать выгодно для себя — делать добро другим. Значит, доброта и альтруизм должны быть руководящими принципами поведения человека. Я стал вновь перечитывать «Что делать?» Чернышевского. Принцип разумного эгоизма представлялся мне решением всех трудностей. Но позже на­хожу тут элементы чистейшей схоластики. И, наконец, решаю: надо составить для себя правила нравственного пове­дения. Обдумываю их и записываю в дневник.

Возвращаясь к этим правилам, я всегда поеживался: уж больно выпирает в них юношеский максимализм, причем на­роднического толка. Мне только-только исполнилось 17 лет. Вот некоторые пункты из этого кодекса: уметь заниматься делом, если это надо, но не хочется; не выдвигать на первый план собственное «я», это оскорбляет окружающих; гнать от себя ревность и зависть; соблюдать скромность в одежде (не могло быть пункта легче!), не танцевать западные танцы и т.п. Очевидно, что некоторый ригоризм, проскальзывающий здесь, был навеян чтением Чернышевского, Горького, Серафимови­ча, Вересаева, Короленко.

Эта попытка самостоятельно осмыслить жизненные реалии имела продолжение и куда более серьезное. На одной из про­гулок с Валей Доценко я рассказал о своей поездке к родным в Антонов. Хуторские изменения меня порадовали. Казаки стали привыкать к колхозу, сели на тракторы, комбайны, стали хорошо зарабатывать, у них появились патефоны, вело­сипеды, мотоциклы. Выслушав меня, Валя раздумчиво заме­тила: жизнь действительно улучшается, но очень медленно, по себе она этого не замечает. «Ты знаешь, — говорила она, — как тяжело матери тащить нас двоих с братом на зарплату уборщицы. Возьми наших ребят, себя, как тяжело все живут. На душе горько и обидно: ведь такая революция, такие идеи, а что народ получил?» Я знал от Марии, как тяжело живет семья Валентины. Та блузка, в которой она ходит в школу, — единственная ее приличная вещь.

«И знаешь, что я думаю, — продолжила Валя, — не слиш­ком ли спешит руководство? Не так давно объявили о постро­ении экономического фундамента социализма. А на восемнад­цатом съезде уже выдвинута задача перегнать капиталистичес­кие страны экономически в течение ближайших 10-14 лет, и мы получим возможность сделать переход от первой фазы коммунизма ко второй его фазе. Зачем это? Ведь люди еще так плохо живут, а тут об успехах да об успехах». Я вспомнил, как нас, старшеклассников, после съезда посылали рассказы­вать о съезде путевым обходчикам. Около будки путевого об­ходчика недалеко от разъезда Мелиоративный собралось не­мало народу. И вот работяга с вислыми сивыми усами стал меня допрашивать: раз теперь боремся за коммунизм, социа­лизм больше строить не будем, что ли? Я пытался разъяснить ему, что социализм будет достраиваться и постепенно продви­гаться к коммунизму, а мой собеседник все пытался загнать меня в угол. Но тут супруга мастера на минуту прекратила щелкать семечки и прикрикнула на моего оппонента: «Ну, чего привязался? Говорят, построили — значит, построили». И спор прекратился. Валя рассмеялась и воскликнула: «Вот видишь, даже простой рабочий чувствует, тут что-то не так, а вожди...»

Признаться, до этого разговора с Валей я особенно не задумывался над стратегией построения социализма и комму­низма. Наши представления о социализме были просты и прямолинейны: нет капиталистов, господствует общественная собственность, все работают. Действительно, трудности есть, и немалые, но есть и успехи. Может быть, о коммунизме и рано еще говорить. Что касается трудностей, то без них не­возможно... Страна вытягивается в ниточку, строим, вооружа­емся, и ничего отложить нельзя. Но ведь это замечательно, что дети рабочих и крестьян имеют возможность учиться, пробиваться к знаниям, культуре. Смотри, как ребята за пос­ледний год выросли культурно.

Так бродили мы по тихим улицам ночного Котельниково, погруженные в наши повседневные заботы и мысли о высо­ких проблемах общественного развития, будучи не в состоя­нии не то чтобы объяснить их, но даже понять как следует.

Новое поколение вступает в жизнь. На каникулах после 9-го класса я стал подыскивать, как всегда, работу. И тут в рай­коме комсомола предложили мне в хуторе Похлебине занять­ся клубом. Я поморщился: не очень по мне — песни, пляски. Мне разъяснили: летом не до плясок. Приехал, осмотрелся, действительно, все на уборке. В клубе делать нечего. Пошел в бригады. А тут председатель колхоза, посмотрев на мои ши­рокие плечи, предложил поработать «по совместительству» грузчиком на току. Я согласился. И вот мы вдвоем с местным учителем, моим ровесником, тягаем стокилограммовые носил­ки с зерном с весов в вороха. Работали от зари до зари. Ус­тавали страшно, у моего напарника даже пошла кровь из носа. Но зато мускулы накачали борцовские, да и заработали неплохо.

Наконец, мы осуществили свою давнюю мечту — сходили на Дон, чтобы «испить шеломом Дону великого». Живем почти рядом, а знали Дон лишь по рассказам. В тот день мы проводили субботник на нашей школе-новостройке, убирали строительный мусор. Собирались девяти- и десятиклассники, а разговор о Доне затеяли девчонки, чуть не с утра: когда же на Дон? Я возьми и брякни: да хоть сегодня! И вот перед ве­чером, когда еще вовсю светило солнце, девятнадцать парней и девчонок вышли на дорогу, ведущую в станицу Верхне-Курмоярскую, в тридцати пяти километрах от Котельникова. Шли весело, пели, шутили. К утру были у цели. По дороге с нами случился грех: мы забрались на придорожную бахчу, нарвали арбузов и утолили жажду. А организатором стал наш лидер — секретарь комитета комсомола, преподаватель физкультуры Евгений Моисеевич Гордеев. Это он заранее наметил налет на бахчу и велел приготовить пару мешков. Ну, а я принял самое непосредственное участие в операции.

Всякий раз, когда вспоминаю об этом давнем поступке, меня мучают угрызения совести. С одной стороны, посещение чужой бахчи по нашим тогдашним понятиям не считалось преступлением. Наоборот, — даже проявлением некого моло­дечества. Добавьте сюда 20 километров, пройденных по рас­каленной горячим августовским солнцем степи без единой капли воды. В общем, понятно. Но с другой стороны, ведь это шел комсомольский актив, а заводилами стали руководи­тели комсомольской организации. И если учесть, что на об­ратном пути нас поджидал сторож с собакой и пришлось с ним объясняться, то получается совсем нехорошо. Во всяком случае мы никому и никогда об этом «подвиге» не рассказы­вали. Но что поделаешь, так было.

К Дону мы подошли торжественно, с тихими восклица­ниями радости от встречи с великой рекой. И мы действи­тельно «испили» донской водички, кто при помощи кепки, кто — стаканчиком, а кто просто ладошкой. А потом пере­брались на правую пойменную сторону и там расположились отдыхать. Мы с Никоном осуществили давно задуманное: переплыли Дон и вернулись вплавь обратно, заслужив похвалу и упреки от Вали и Ларисы. Правда, на середине реки, когда мы возвращались, судорога потянула мою правую ногу. Я тихо сказал об этом Никону, он подплыл ко мне, я рассла­бился, и судорога ушла. День прошел великолепно. Купались, загорали, играли в волейбол. К вечеру тронулись домой. Об­ратный путь оказался куда тяжелее, многие заночевали в сто­гах сена перед Котельниково. Но все обошлось благополучно. Мы были счастливы.

До начала учебного года наша компания выбралась в бли­жайшую степь. Девчата собрали чудесный букет осенних цве­тов, Никон тут же сделал его зарисовку в альбоме, Валя позже откликнулась стихами: «Теперь под снегом укрыты склоны тех холмов, где мы бродили поздним летом. Давно уж нет и тех цветов. Но ты рукою своей смелой бумаге передал цветы, и лист альбома пожелтелый рождает прежние мечты...» А вечером мы смотрели кинофильм «Большой вальс» с не­сравненной Милицей Корьюс в главной роли. Я уж не гово­рю о наших эстетствующих девочках, но и мы, грубоватые мальчишки из рабочего поселка, не скрывали своего восторга и восхищения чудесной музыкой Штрауса, прекрасным пени­ем актрисы, сценами полузапретной любви.

А дня через два-три мы все вместе стали читать в желез­нодорожном скверике рядом со школой только что опублико­ванную в «Новом мире» долгожданную восьмую, заключитель­ную часть «Тихого Дона». Но некоторые слишком откровен­ные места заставили нас прекратить совместное чтение, мы все же заглянули в самый конец и ахнули: что же теперь будет с Григорием?! Кто-то из девочек предположил, что все-таки он останется жив, ведь он воевал в Красной Армии и заслужил прощение. Мы, парни, были более суровы: Григо­рий был одним из руководителей восстания в тылу Красной Армии, и такое вряд ли простится. Жалко было Григория, Ак­синью. Невольно сопоставляли отношения Карлы Донер и Штрауса с отношениями между Аксиньей и Григорием: при всех глубоких различиях виделось и что-то общее. Хотя мы были и начитаны о суровости классовой борьбы, но все же жестокость и беспощадность жизни поражала. Знаю, что, читая раздельно окончание четвертого тома, не раз втихомол­ку утирали слезы над трагическими и прекрасными страница­ми. Наталья под грозовым небом молит бога покарать Григо­рия; Ильинична тоскующе вглядывается вдаль, ожидая сына; смерть и похороны Аксиньи, Григорий, стоящий на коленях возле могилы, черное небо над ним и ослепительно сияющий черный диск солнца; последняя встреча с Мишаткой — все, что осталось у него в жизни.

Для нас жизнь преподнесла в 1940 году кое-какие «подар­ки». После объявления о переходе на шестидневную рабочую неделю и запрещения самовольных переходов на другую ра­боту в октябре была введена плата за обучение в старших классах средней школы и в вузах. Трудно было представить более тяжелый удар по нашему брату. Год обучения стоил в школе 150 рублей, в институте — 300. Фактически ставился красный свет для желающих получить высшее образование таким молодым людям, как я и мои друзья. Вскоре из инсти­тутов вернулись многие наши выпускники из-за невозможнос­ти оплачивать учебу, в том числе и Мария. А ведь отец ее работал инспектором районной милиции. Она стала работать заведующей районной библиотекой. За мое обучение в школе уплатил отец. Считал и считаю этот шаг правительства одним из крупных просчетов. И правильно сделал Хрущев, отменив этот порядок после смерти Сталина.

Изменилась обстановка и дома. После нескольких ссор от нас ушел отчим. Позже я испытывал по отношению к нему чувство благодарности. Но в то время такая развязка стала не­избежной. Тихий и скромный в трезвом состоянии, он стано­вился бранчливым и буйным в подпитии. Повзрослев, я од­нажды решительно восстал против его хмельного куража. Ви­димо, это столкновение послужило последним аргументом в пользу развода. Он ушел и больше не вернулся, хотя попытки делал, и не раз. Мать к тому времени работала машинистом химчистки на водонапорной башне, на железной дороге, по­лучала 250 рублей, и мы обходились.

Когда десятиклассники собрались вместе, все почувствова­ли, что соскучились друг по другу. Девушки наши похороше­ли, парни выросли. Класс уменьшился: кое-кто поступил в техникумы, военные училища. Да и вообще у десятиклассни­ков заметно изменились характеры: появились признаки не­привычной амбициозности и независимости. Как же, выпуск­ники! Вместе с тем возникла озабоченность относительно бу­дущего: куда дальше? Для большинства вузы затянулись тума­ном, ребята стали думать о военных училищах. Всех выпуск­ников освободили от общественных «нагрузок», и они стали нажимать на учебу.

Только со мной произошло все наоборот: в начале учеб­ного года меня избрали группкомсоргом, потом заместителем секретаря комитета комсомола школы, а на районной комсо­мольской конференции — избрали членом районного комите­та комсомола. Сам по себе этот факт был не только неожи­данным для меня, но и весьма значительным. Учащихся редко избирали в руководящие органы городов и районов. Я был горд этим признанием моей работы, друзья порадовались вместе со мной. Но я не предвидел, какие нагрузки обрушат­ся на меня. В связи с тем, что секретарем комитета был у нас преподаватель, многие его обязанности легли на меня. Из райкома комсомола посыпались разные поручения: проверять организации, посетить где-то собрание, поучаствовать в засе­дании. И все это требовало времени, уроки было готовить не­когда. В классном журнале стали иногда появляться двойки. Я забеспокоился: какой пример я подаю?

После нового года Мария пригласила нас к себе в библи­отеку. Получился литературный вечер: читали Некрасова, потом А.К.Толстого «Коль любить, так без рассудку»... Спо­рили, шутили. К тому времени мы уже знали, что Никон со­бирается на учебу в спецшколу ВВС в Сталинград. Мы были рады за него, он давно мечтал стать военным летчиком. Но было и грустно. У нас с ним позади три года тесной и кра­сивой дружбы. Сидели мы на одной парте, в школу и из школы — вместе, уроки учили часто тоже вместе. По выход­ным целые дни проводили в игре в футбол и волейбол. Это по его инициативе мы начали учиться танцам, сперва дома. Все равно никуда не денешься, сказал он. А позже с нашими девчонками осваивали танцы на льду замерзшего пруда под звуки мельничного дизеля. И в десятом классе мы уже тан­цевали на всех вечерах. Перед отъездом Никона у меня дома собрали вечеринку. Танцевали, с особым чувством пели «В далекий край товарищ улетает»...

После отъезда Никона я сблизился с Ваней Мартыновым, тоже нашим одноклассником, выдающимся техническим та­лантом. Как-то весной мы ходили на рыбалку с бреднем, улов был ничтожный. Вернувшись, мы стали мыться у меня во дворе. Смотрю, от калитки идет незнакомая девушка. Иван шепчет (глаза-то лучше): Валя Доценко, я пошел! Он поздо­ровался с Валей и исчез. Действительно, Валя. Светло-русые косы брошены на грудь, улыбается, глаза сияют, лицо в зави­тушках волос. «Не ожидал? — спрашивает она. — А я увидела Ваню, испугалась, что помешает, а он догадливый». То, что она говорит, — странно и необычно. Легкий озноб пробегает у меня по спине. Я переоделся, и мы пошли бродить по го­роду. Вечер переходил в теплую тихую ночь, сияла огромная луна, высвечивая дома, заборы, палисадники.

Как начало, так и продолжение разговора было необыч­ным и даже горьким. У нее накопились обиды на нас, самых близких ее друзей. Ей казалось, что Лариса и я нарочно от­далились от нее. Мария занята своей взрослой жизнью. Я по­пытался уверить ее в наших неизменных дружеских чувствах, но она отмахнулась, дескать, не мешай. И продолжала гово­рить — тихо, печально, убежденно: «Я так благодарна вам всем, а с вашей стороны дружба оказалась слишком осторож­ной. Сейчас я одинока настолько, что жить мне не хочется. Я не вижу, как буду жить в этом мире. Мне кажется, что я вообще жить долго не буду, умру молодой». Тут я вскричал: «Да почему же?! Ты молодая, красивая, здоровая — почему о смерти?» А она свое: умру и все. «Не бойся, я не покончу с собой, просто умру».

Это была жуткая фантасмагория. Я ничего не понимал. Мое отношение к ней ни в коей мере не изменилось. Ну, может, мы реже виделись, впереди экзамены. Но пророческий разговор этот скоро вспомнится мне. И лишь совсем недавно я узнал нечто такое, что, может, объясняет ее тогдашнее со­стояние.

У десятиклассников появилась невиданная ранее жадность на оценки. Ведь впереди экзамены и получение аттестата! Од­нажды преподаватель немецкого языка поставил трем учени­кам «плохо» за то, что не выучили стихотворение Гейне «Лореляй». Всем классом пытались объяснить, что выполняли четвертную работу по черчению. Но рассвирепевший «немец» ничего не хотел принимать во внимание. Тогда все, кого он поднимал, стали отвечать, что не знают, не учили, независимо от того, знают на самом деле или нет, в том числе и отлич­ник Козлов, который всегда и все знал. Тринадцать «плохо» выставил в журнал преподаватель и предложил всем отказни­кам покинуть класс. С шумом и гамом ребята вывалились в тихий коридор, забрали в соседнем 10 А волейбольный мяч и устроили «блиц». На следующий урок к нам пожаловал дирек­тор, и состоялось объяснение, в ходе которого десятиклассни­ки обратили внимание на то, что такие крупные задания надо преподавателям «разводить». В общем, дело кончилось миром, но выпускники дали понять, что прежние приказные методы к ним уже не применимы.

Я не без некоторых колебаний послал документы в двух­годичную юридическую школу, которая готовила юристов средней квалификации. Там, правда, требовался производст­венный стаж, но райком комсомола дал мне отличную харак­теристику об участии в общественной работе в школе и в райкоме. И уже в ходе выпускных экзаменов я получил изве­щение из школы о том, что вступительных экзаменов мне сдавать не потребуется, так как туда принимают после семи­летки, но следует прибыть со всеми документами на собесе­дование. Нечего говорить, что это меня очень обрадовало.

А международная обстановка все более накалялась. В железнодорожном парке приезжий лектор сослался на заявление ТАСС от 14 июня 1941 года, где говорилось, что, по мнению советских кругов, слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы. Молодой железнодорожник, невесть откуда у нас взявшийся, дотошно доказывал лектору, что немцы действительно гонят войска к нашим границам, нарушают их на суше и на море. Он сам был в тех краях и видел. Действительность в скором времени превзошла самые тревожные ожидания.

Экзамены прошли успешно. Мы стали готовиться к вы­пускному вечеру. Но 20 июня на Котельниково после полудня обрушился небывалый ливень. Он длился более четырех часов: потоки воды переполнили все овраги и канавы, ураган­ный ветер и гроза оборвали провода, разметали крыши, где-то на ферме убило доярку. Отрезанные потоками воды, более половины выпускников на вечер не пришли, в том числе все наши ребята из приаксайского угла.

Собравшиеся на другой день выпускники решили: продол­жению вечера быть во что бы то ни стало. Но директор решил иначе: аттестаты получите позже в канцелярии. Ключи от комнаты, где стояла радиола, забрал с собой и ушел на Пленум райкома партии, полагая, что там мы его не доста­нем. В райком партии направили делегацию из трех человек, в том числе и меня. По нашей просьбе из зала заседания вы­звали секретаря райкома партии Дьякова. Не без удивления оглядел нас, спросил, в чем дело? Кратко излагаю суть кон­фликта, прошу от имени выпускников помочь нормально, по- человечески проститься со школой. Мгновенно появился наш директор, будто ожидал за дверью. Дьяков сказал ему: «Дайте ребятам все, что они просят, пусть проводят свой вечер». В школе нас встретили одобрительным «ура!». Вторая половина вечера состоялась. Был на нем и Никон, прибывший из спец­школы на каникулы.

Вечер проходил хорошо, дружественно, душевно. Было не­много грустно, никаких официальных речей, формальных по­здравлений. Танцевали до упаду. Поиграли в давно забытые игры. Я смотрел на ребят и любовался парнями и девчатами. Еще один выпуск нашей школы, шестой по счету, вливается в жизнь. Старшие классы, особенно 9-й и 10-й, очень много дали нам, ребята приобрели какую-то завершенность в смысле обретения знаний, навыков внешней культуры. Вспоминая самого себя того времени, я иногда думал, что никогда ни ранее, ни позднее я не ощущал себя так всесторонне подго­товленным, как после окончания десятого класса: я все знал и все умел!

Хотелось думать обо всех нас. Да, мы наследники тех, кто совершил революцию, да, мы наследуем Советскую власть и должны ее улучшить, но для этого нужно выполнить завет Ленина — обогатить свою память всем тем богатством, кото­рое накопило человечество. Мы рождены при Советской влас­ти, нам предоставлены большие возможности, нас баловали. Мы можем стать тем поколением, которое, располагая широ­ким объемом знаний, сможет осуществить переход от жесто­ких, часто военизированных форм и методов взаимоотноше­ний, управления к более гибким, более совершенным, опира­ющимся на более высокую культуру.

Когда мы учились в старших классах, стал происходить поворот от голого социологизма к освоению патриотического сознания. Причем решительнее всего это проявилось в кино и в литературе. Такие фильмы, как «Александр Невский», «Петр Первый», «Богдан Хмельницкий», становились собы­тиями. Ребята зачитывались книгами «Князь Серебряный» A.К.Толстого, «Петр Первый» А.Толстого, «Кюхля», «Смерть Вазир-Мухтара», «Пушкин» Ю.Тынянова, «Чингис-Хан» B.Яна, «Емельян Пугачев» В. Шишкова, «Севастопольская страда» Сергеева-Ценского, «Порт-Артур» А.Степанова и др. Когда сейчас пытаются доказать, что поворот к патриотизму был сделан Сталиным лишь во время войны под воздействием стратегической необходимости, — забывают элементарные факты истории. Поворот к патриотизму начался уже в первой половине тридцатых годов.

Помнится, перед выпускным вечером у нас была вечерин­ка в мало знакомой мне компании — первая вечеринка с вод­кой. Когда мы пошли домой, среди уверений во взаимном уважении и дружбе Коля Лазуренко затеял серьезный разго­вор. Очень высокий парень, года три как правофланговый, и очень молчаливый в обыденной жизни. Он подошел ко мне вплотную, положил крепкую руку на мое плечо, чтобы я не отвлекался, стал говорить примерно следующее: может быть, ты думаешь, что мы не слишком разговорчивые и потому ка­жемся равнодушными к общественным делам? На самом деле, просто не приходилось, не было подходящего случая выска­заться. Так вот сегодня я хочу тебе сказать, что мы любим нашу Родину и за нее готовы отдать все! Если надо жизнь от­дать — жизнь тоже. Не сомневайся. А я и не сомневался. Хотя услышать такое для меня было важно.

Домой мы разошлись в пятом часу. Я сразу же повалился и заснул мертвым сном. В двенадцать меня разбудила всполо­шенным голосом мать: «Жора! Вставай! Молотов говорит! Война!» Я вскочил и побежал к соседям слушать Молотова.

В прифронтовом районе. В первые дни войны у меня еще теплились надежды: вот мы вам покажем! Но стремительное наступление немцев продолжалось, а наши войска оставили почти всю правобережную Украину, Смоленск, Минск, в осаде Ленинград, Одесса. Подумать только, совсем недавно смотрели документальный фильм «Борьба за Киев» о манев­рах Красной Армии. Зрители бурно аплодировали блестящим действиям всех родов войск, восхищались их техническим ос­нащением. Где же теперь эти войска, эта техника, эти коман­диры? При таких темпах продвижения врага наш глубокий тыл, чего доброго, может вполне превратиться в прифронто­вой район.

Начались проводы наших ребят на фронт: сразу ушли при­зывники 21, 22 и 23 годов рождения. С большой группой вы­пускников уезжал Евгений Моисеевич, — наш секретарь и любимец. Помню его сидящим у окна вагона, в больших тем­ных глазах грустная улыбка. Шутит: через две недели ждите с победой. Но не вернулся ни тогда, ни позже. Известно, из ребят 22—24 годов рождения с войны вернулись три-четыре процента. Сразу после выступления Молотова Мария и Валя побежали в военкомат проситься на фронт. Им сказали: за­плетайте, девочки, косички, война обойдется без вашего ми­лого участия. Увы, ошиблись: Мария оказалась в самом пекле Сталинградской битвы, как и многие котельниковские дев­чонки. Вернулся в свою спецшколу и Никон.

Замещая отбывшего секретаря комитета комсомола школы, я был по горло занят множеством больших и малых дел. Ор­ганизовали ночные дежурства в шкоде, участвовали в ночном патрулировании улиц города, встречали эвакуированных, а позже и раненых, многие девчата ушли работать в открыв­шиеся госпитали. Создали две концертных бригады, которые выступали в расположенных вокруг города воинских частях. А июль и август старшеклассники проработали на уборке в кол­хозах.

В начале сентября я стал работать в народном суде судеб­ным исполнителем. Сюда я попал по собственной инициати­ве, после того как получил из Юридической школы извеще­ние о том, что в связи с войной школа закрывается. Я зашел к народному судье, и оказалось, что у них есть вакантная должность. Через некоторое время Областное управление юс­тиции утвердило меня, и я приступил к работе, но проработал там недолго, особенно если учесть, что дважды отвлекался: на уборку урожая в колхоз, а затем на строительство противотан­кового рва на внешнем обводе Сталинградских оборонитель­ных сооружений. Наш участок располагался у станции Абганерово, примерно в 80 километрах южнее Сталинграда. Мощ­ный ЧТЗ при помощи плуга поднимал пласты залежалой це­лины, а молодежь бросала землю по краям рва. Некоторые ребята скептически относились к сооружению этой «канавы»: ничего, дескать, не стоит танкам перескочить ее, достаточно срыть края или насыпать дамбу. Но скептики не учли, что тут расположатся войска. И как показали события в начале Ста­линградской битвы, именно в районеАбганерово немцам не удалось с ходу прорваться к Сталинграду с юга, и задержка произошла надолго. Так что, надо полагать, пригодилась ра­бота строителей, которую они проделали в октябре, а потом ее завершали еще саперные войска.

Вернулся я с рубежей 10-го ноября и застал предэвакуационную обстановку: дел никаких не слушалось, жгли архивы. Все зависело от судьбы Ростова, а его то сдавали, то вновь освобождали. По мере приближения фронта в городе разгоре­лись антишпионские страсти. Наши девочки рассказали од­нажды, как они поймали «целую машину шпионов». Подозри­тельных задержала комендатура, но «шпионы» скорее были похожи на дезертиров.

В это время мне сообщили из Саратова, что я зачислен студентом заочного отделения Юридического института. Летом — на сессию. Но до учебы ли сейчас? Мои друзья Ни­колай Козлов, Ваня Мартынов и другие работают на железной дороге, кто слесарем, кто электросварщиком. Мария и Валя после окончания курсов медсестер пошли работать в госпи­таль. Валя даже бросила учебу в десятом: потом закончу, если понадобится. Лариса училась в десятом. А в начале декабря стали известны первые большие радостные вести — разгром немцев под Москвой. Я и мои друзья ходили слегка ошалев­шие. К тому же США вступили в войну на стороне Антигит­леровской коалиции. Даже скептики могли думать, что теперь перевес сил явно на нашей стороне.

Работа в суде меня кое-чему научила, особенно четкому оформлению финансовых документов, приоткрыла целую сферу человеческих отношений и правового регулирования их. Но рутинные операции с исполнительными листами, погоня за злостными неплательщиками алиментов на содержание детей — все это шло вразрез с моими наклонностями к живой организаторской работе. Мои настроения совпали с предложе­ниями райкома комсомола, которые делались не впервые, перейти на комсомольскую работу. Речь шла о работе помощ­ником начальника политотдела по комсомолу Котельниковской МТС.

Но пока дело это двигалось, нас постигло тяжелое горе — скоропостижно скончалась Валя Доценко. Я вбегаю к ним в квартиру и подхожу к ней. Мать рассказывает: стирала, не­сколько раз выходила разгоряченная вывешивать белье. Сей­час не говорит, но слышит, не двигается правая рука и левая нога. Менингит. Смотрю на нее: расслабленные косы поверх простыни, в глазах виноватая улыбка, лицо бледное, усталое. Я рассказываю о переменах, которые происходят со мной, она кивает. Бываю у нее каждый день, положение ухудшается. Через три дня ее не стало. Было ей 17 лет. На похороны при­шли друзья, соученики, кто-то из госпиталя. В полной тиши­не прозвучали слова девушки из райкома комсомола: прощай, Валя, мы будем помнить тебя. В воздухе кружились белые хлопья апрельского снега.

А меня не оставляет воспоминание о нашем летнем разго­воре и ее предчувствии кончины. Когда я работал над книгой, Мария в одном из писем рассказала об истории, которая про­лила свет на некоторые загадки. Я знал, что отец Вали с ними не живет и алиментов не платит. Мария же сама слы­шала, как некоторые «бдительные» педагоги упрекали дирек­тора школы в том, что он пригрел в школе члена семьи врага народа. Имелась в виду Мария Андреевна, мать Вали. А если это так и если Валентина знала об этом, тогда все становится понятным. Ее тревоги, ее метания, ее конфликтность с миром, ее мрачные предчувствия.

В апреле провожали многих девчат, в том числе Марию в противовоздушные войска. В клубе отъезжающим устроили торжественные проводы. Девчонки, выступая, клялись уме­реть за Родину. Лишь Мария сказала, что обязательно вер­нется, чтобы увидеть нас всех! Присутствовавший на прово­дах генерал-полковник Ока Городовиков пожал Марии руку и сказал: я верю, вы вернетесь! Еще раньше в армию ушел Николай Козлов. А я без раскачки включился в работу политотдела МТС. Мне передали директорского жеребца по кличке «Цыган», и я закружился по колхозам и тракторным отрядам. На тракторы садилась совсем зеленая молодежь, только что окончившая курсы трактористов. У всех было не­мало проблем, особенно связанных с запасными частями, ре­монтом машин. По дороге из Семичного в Верхнюю Васильевку заехал на молочно-товарную ферму, где заведующей была симпатичная молодая женщина Валя. Здесь состоялся интересный разговор о первомайском приказе Сталина, в ко­тором речь шла о том, чтобы сделать 42-й год годом окон­чательного разгрома немецко-фашистских войск и освобож­дения советской земли. Автор приказа, видимо, рассчитывал на то, что он вдохновит сограждан столь оптимистическим заявлением. Доярки сомневались на этот счет: пропустить немца за год до Дона можно, а вот изгнать за полгода — это вряд ли... В свои 19 лет я понимал, что мне критиковать товарища Сталина не положено, но и не прислушаться к здравому голосу женщин было невозможно. Поэтому мне ос­тавалось сказать: посмотрим.

В июне на очередной районной комсомольской конферен­ции меня вновь избирают членом райкома комсомола, а на пленуме райкома — членом бюро и заместителем секретаря райкома комсомола. Это меняет во многом мои занятия сразу же, так как мне чаще приходится бывать в райкоме, и даже определит будущее, о чем я, конечно, не думал и не догады­вался. А тем временем, пока район втягивался в уборку, немцы развернули наступление на Сталинград. 16 и 28 июля Котельниково было подвергнуто сильным бомбовым ударам. Во второй раз были разрушены железнодорожная станция, депо, многие жилые дома, пострадала усадьба МТС. Когда бросали бомбы на МТС, все руководство станции находилось в самом эпицентре бомбежки. А в промежутках между этими бомбежками мое положение и мои ближайшие перспективы сильно изменились.

25 июля меня пригласили в райком ВЛКСМ, со мной бе­седовал представитель ЦК комсомола Степанцов. Было реше­но, что я остаюсь в Котельниково для подпольной работы в качестве секретаря комсомольской организации. За два с не­большим дня я превратился в нелегала, с обязательной стро­гой конспирацией и соответствующими обязанностями. По­полнять состав членов организации строго запрещалось, как я понял позже, наша группа считалась подпольным комитетом комсомола. Общее направление — подрывная работа и раз­ведка по заданию обкома комсомола и партизанского отряда.

В один из этих дней я решил проехать в Верхнюю Васильевку — самый южный колхоз района и посмотреть, как идет уборка. Побывал на полях, побеседовал с ребятами, уборка в разгаре, но настроение, вижу, мрачноватое. Когда собрался уезжать, один знакомый тракторист на ухо сообщил, что сегодня на рассвете в хуторе побывала немецкая разведка. Немцы разговорились с бабами, интересовались, есть ли в ху­торе русские солдаты. Уговаривать меня долго не пришлось. Никогда Цыган не бежал так резво домой, как на этот раз.

Надо было уходить в подполье, но была у меня одна обязанность, уклониться от которой я никак не мог. К этому времени наш аэродром превратился в передовую площадку для боевых вылетов нашей авиации. Это требовало большого расхода пулеметных лент. Аэродромное начальство постоянно просило присылать помощников для набивки пулеметных лент патронами. Ежедневно приходилось находить новых и новых ребят (девушки не годились), потому что от этой ра­боты болели пальцы да и страшновато стало под бомбежками. Были и другие дела. Надо было определять время ухода из Котельниково. Посоветовавшись с первым секретарем райко­ма партии Стаховичем, я решил на первое время уйти в хутор Антонов, чтобы переждать подвижки фронта, разведать обста­новку и вернуться домой. Однако было трудно определить, где немец и когда надо уходить. Приходилось руководство­ваться чутьем. И вот, когда улицы опустели, в служебных зда­ниях никого не стало, а налеты авиации противника несколь­ко даже усилились, я решил: пора!

Покидали мы Котельниково вместе с Ваней Мартыновым (он вошел в организацию в качестве связного) в ночь с 29-го на 30-е июля. Мы держали путь до станции Жутово, а там до Антонова — полтора километра. В полной темноте перешли Аксай, поднялись на железнодорожную насыпь и оглянулись на город. Обычно хорошо освещенный, город лежал темной массой в котловине. Чуть правее железной дороги вздымались острые языки пламени многодневных пожаров, кое-где про­сматривались контуры построек. Изредка доносились потрес­кивания горящего дерева. Мы перешли пути и двинулись в сторону Сталинграда. Справа от нас на путях замер поезд, тихо шипел паровоз.

Мы шли по знакомой с раннего детства степи. Только что перешли Аксай Курмоярский, впереди у Антонова — Аксай Есауловский, за ним еще один приток Дона — Мышкова, а там рукой подать до Сталинграда. Здесь в этих местах отгре­мели сражения гражданской войны, здесь сформировались крупные соединения красной кавалерии. Мы догадывались, что скоро тут начнутся новые бои, ибо немцы рвутся к Ста­линграду. Но мы, конечно, не думали, что именно здесь зимой этого года закипят такие жестокие битвы, в которых снег станет горячим, а броня будет плавиться, погибнут тыся­чи наших солдат и солдат противника, битвы, которые решат исход Сталинградской эпопеи и надломят хребет гитлеровско­му рейху. Нет, ни о чем подобном мы не думали. Пока же нас обгоняла отступающая армия — злая и уставшая.

В Антонов мы пришли 31-го июля после обеда. Немцы вступили в Котельниково в ночь со 2-го на 3-е августа. Ве­чером 3 августа, говорят хроники, передовые части 4-й немец­кой танковой армии вышли к реке Аксай, но в Антонов немцы вошли позднее, дня на два.

Под дулом пистолета. В Антонове я прожил чуть больше месяца и в начале сентября, как только закрепились немцы в хуторе, я двинулся в Котельниково. Иван ушел на другой день, после того как немцы впервые вошли в Антонов. За это время я четыре раза имел возможность или быть расстре­лянным, или предварительно познакомиться с гестапо.

Советские части из опергруппы генерала Чуйкова дней де­сять держали оборону на правом берегу Аксая, тогда как мимо станции Жутово на Абганерово, к Сталинграду непре­рывно двигались немецкие войска и, по слухам, у Абганерово шли страшные бои. Но однажды ночью наши оставили хутор, утром в него ворвались румыны и взяли в плен... человек шесть хуторских ребят, в том числе и меня. Часа полтора нас таскали по степи, но, возможно, убедившись, что среди нас солдат нет, отпустили и приказали идти в хутор. А в хуторе на улице нас перехватывает группа странно одетых румынских не то солдат, не то жандармов. В нижних белых рубашках, ру­кава засучены, на ногах бриджи, заправленные в сапоги. Тот, что в середине, видимо, старший, зло смотрит на меня и тычет пальцем: «Ту жид?» — «Нет», — отвечаю автоматически: вот уж не ожидал! «Брешешь!» — режет румын. Уверяю, что русский, казак, показываю, где живу. Румын не верит, вытас­кивает из кобуры пистолет и подносит его к моему лицу. Тогда все мои спутники поднимают гвалт, а Терентий, мой двоюродный брат, вдруг громко и уверенно заявляет: «Да наш он, его дядя — староста!» У румын на физиономии — сомне­ние. Старший махнул рукой: идите!

Не успели мы войти во двор, как сюда вскакивают два вооруженных карабинами румына в полной форме, похожей на жандармскую, и требуют документы. Паспорт у меня в поряд­ке, я — русский. Начинают обыск, лезут на чердак, в подпо­лье, заглядывают под кровати. Ищут еврея. Разочарованные, уходят. Кто-то смеется, а мне не до смеха. И тут меня осе­няет — борода! Еще в Котельниково решил отпустить бороду, чтобы меньше узнавали. А оказалось, что моя борода двухне­дельной давности в сочетании с рыжими космами сделала меня похожим в глазах румын на еврея. Беру ножницы, са­жусь перед зеркалом и ликвидирую этот «компромат». Мыс­ленно благодарю Терентия. Еще когда немцы взяли хутор первый раз, собрали человек пять стариков и советовались, кого рекомендовать старостой. Дядя категорически отказался. А тут вошли наши части. Тем самым старик избавился от пяти лет советской тюрьмы, которые получил молодой муж­чина, которого все-таки назначили старостой.

Дед Никифор был человек старорежимный. В первый же день, как пришли немцы, он сказал нам: вы кончайте «това­рищами» обзываться, кончились товарищи. Мы посмеялись: что же нам, господами называться? А когда у соседей немцы зарезали телку, я заметил, что это пока индивидуальный гра­беж, а скоро начнется организованный. Дед, не задумываясь особенно, отреагировал: «Ну, организованно-то грабила Со­ветская власть!» А на другой день немцы приказали согнать на колхозный баз всех хуторских коров, отобрали половину и отправили на скотобойню. Дед был страшно расстроен. Мне, конечно, пришлось рассказать деду, кто я по должности, скрыв цель пребывания в оккупации. Это он посоветовал мне надежно укрыть мои документы, где они хорошо сохранились.

Мои наблюдения показали, что немецкие власти явно не собирались идти на сотрудничество с местным казачьим насе­лением. Некоторые старые казаки рассчитывали: вот придут немцы, распустят колхозы, и заживем мы привольной едино­личной жизнью. Однако немцы не спешили распускать кол­хозы и не шли на сближение с казаками. В соседнем хуторе старики пытались встретить немцев хлебом-солью, но офицер отшвырнул подношение и обозвал их русскими свиньями. Иг­рало свою роль тяжкое положение немецких войск в Сталин­граде.

На колхозной плантации осталось много невыкопанной картошки. Завхоз колхоза дед Леон передал по беспроволоч­ной связи колхозникам: копайте, все равно пропадет. И вот мы идем с плантации, нагруженные сумками. На улице нас останавливает странный немец: несмотря на жару, одет тепло и в каске, небритый и довольно старый, в руках котелок, идет с полевой кухни. Расспрашивает, кто мы, куда ходили, что несем. Русский знает еще с плена в той войне. Разговаривая с ребятами, немец внимательно посматривает в мою сторону и вдруг говорит, показывая на меня пальцем: «Ту партизан». Мои ребята дружно протестуют. Но немец продолжает всмат­риваться в меня и уверенно повторяет: «Ту партизан», грозит мне пальцем и медленно уходит. Мне это решительно не нра­вится. Что-то меня выдает, что-то во мне вызывает подозре­ние. Как все хуторские ребята, я хожу босиком, давно не стрижен. Но на мне красная майка, спортивная одежда, ко­торую в деревне тогда не носили. А другой у меня не было, кстати, как и обуви. И еще, быть может, обращает на себя внимание мой внимательный наблюдающий взгляд. Не знаю, что еще, но надо принять меры, чтобы не бросаться в глаза. Тем более, что мне предстояло вернуться в Котельниково.

Я не раз задумывался о том, какой дорогой идти: вдоль железной дороги, как мы с Иваном шли сюда и где теперь непрерывным потоком идет немецкий автотранспорт; или проселками меж хуторами. Проселочных дорог я не знал, рас­спросы могли вызвать подозрения у полицаев. Если же я шагаю по людной дороге — значит, ничего не боюсь. Но я не учел всего. Немцы действительно не обращали на меня внимания, но вот румыны... Сперва меня заставили встать на подножку грузовой машины, идущей на станцию Челеково. Общительный водитель из русских пленных переводил вопро­сы сидевшего с ним в кабине унтер-офицера: куда и откуда я двигаюсь. Я сообщил заготовленную легенду: окончил в этом году десятый класс, работал в колхозе у родственников в Антонове, возвращаюсь домой в Котельниково. Унтер-офи­цер настойчиво предлагал водителю что-то, на что водитель уверял его: да брось, не солдат он, это же видно. И когда мы подъехали к тоннелю под железнодорожным мостом у Челе­ково, водитель тормознул и приказал мне: давай, топай. Я сказал «спасибо» и двинулся дальше.

Следующие двадцать километров я шагал без приключе­ний. Продолжал считать немецкие машины, идущие мимо меня, перевалил за четыре сотни, сбился и бросил это заня­тие. Солнце палило нещадно, давно хотелось пить, а я не взял с собой ни фляжки, ни бутылки с водой. Впереди стан­ция Гремячая, до Котельниково еще километров двадцать, часов пять ходу. Вижу за полотном железной дороги человека, набирающего воду в колодце. Подойти, напиться, на станцию не заходить, приходит в голову осторожная мысль. А может, не надо, говорит во мне еще более осторожный человек. А ноги уже заворачивают в сторону колодца. Перехожу пути, но все еще не могу рассмотреть, кто же у колодца, с моим-то зрением немудрено. Ближе, еще ближе. Румынский солдат до­стает ведро и смотрит в мою сторону, явно поджидая. Ни в коем случае не останавливаться. Подхожу и говорю: добрый день, пан. Румын отвечает вполне доброжелательно: добрый день, пан! Спрашиваю, можно ли напиться? Напиться? Можно, можно, прошу, пан! Отходит от ведра, и я прямо через край с хорошим запасом наливаюсь водой, холодной и вкусной... Благодарю и прощаюсь, но солдат спокойно гово­рит: но, пан, ком, там машина. Да не нужна мне машина! Но румын настойчиво берет меня за руку и тащит с собой. Де­лать нечего, иду с ним к станции.

Здесь мне тоже пришлось изложить свою легенду, она вполне правдоподобна, но я чувствую, что у румын есть плохо скрываемое желание проверить ее достоверность. Они предла­гают подождать, скоро машина будет отремонтирована, и по­едем. Сами они едут в Цимлянскую, это еще 70 километров от Котельникова, на Дону. Ничего не поделаешь, я пригото­вился терпеливо ждать. Ко мне подсел благообразный стари­чок, с бородкой клинышком под Калинина. Дед оказался лю­бопытным и болтливым. Сам он, выяснилось, отец Петьки Ипатова — секретаря райотдела НКВД, которого я знал изда­ли во время работы в суде. Дед сообщил мне, что Петяшка недавно заходил ночью за продуктами и что они все тут по балкам крутятся. По поводу разрушения станционных постро­ек мой собеседник рассказал, что была страшная бомбежка, когда прибывшие защищать Котельниково наши войска вы­гружались из эшелонов.

В 1972 году мне довелось беседовать с маршалом Чуйко­вым, я рассказал ему, как наши войска держали оборону на Аксае Есауловском у ст. Жутовой. Впервые от него узнал, что это ему пришлось командовать там группой войск 64-й армии, собирать отступающие в беспорядке части. Я спросил его тогда же, почему такой крупный населенный пункт, как Котельниково, был сдан немцам фактически без боя. Оказа­лось, что боеспособных частей на линии фронта просто не было. По приказу командовайия к Котельниково была выдви­нута из резерва 208 стрелковая дивизия, из числа сибирских. Она стала выгружаться из вагонов около ст. Гремячая, так как Котельниково все время бомбили. Но здесь дивизию накрьыа вражеская авиация, а кругом степь, спасаться негде. Дивизия в основном погибла. Примерно те же сведения опубликованы в книге академика Самсонова «Сталинградская битва».

И вот мы едем. В кузове я один, румыны разместились в кабинке, на подножках, капоте. По дороге они дважды оста­навливали немецкие машины и советовались, что делать со мною. Немцы не хотели связываться с неизвестным, рекомен­довали румынам завезти меня в Котельниково и сдать комен­данту. Это было в высшей степени опасно. Спрыгнуть на ходу? Но за мной, наверное, наблюдают, а кроме того, за нами постоянно идут машины. Единственная надежда на то, что румыны поленятся заезжать в Котельниково, да и время позднее, а дорога впереди дальняя. Так и есть! Через щели вижу, что машина поворачивает перед городом вправо на Цимлянскую. Выждав немного, стучу по крыше кабины, ма­шина приостанавливается, я выпрыгиваю, кричу «спасибо» и мимо разрушенных окраин депо иду в город. Испытываю чув­ство облегчения.

Перехожу пути, поворачиваю в переулок. Кругом ни души. Ставни окон, двери, калитки — все закрыто. Того и гляди вывернется какая-то опасность. На заборах налеплены приказы немецких властей: за уклонение от многочисленных правил — расстрел и концлагерь. Захожу во двор моего друга Коли Козлова, выходит навстречу его мама. У них тяжкое горе: как только вошли немцы, забрали отца, дядю Петю. А был он беспартийным. По всему видать, расстреляли. Я знал этого высокого красивого мужчину. Несколько лет назад ему покалечило руку в депо. Он получал приличную пенсию. Позже мне рассказали, что зашел к ним во двор знакомый мужик, поступивший к немцам в услужение. Взял отца за руку и нагло сказал: «Пойдем, Петро, сдам я тебя немцам. Ты все равно не жилец, а мне немцы сказали, чтобы я повязал себя кровью». Нашли его потом, судили. У меня дома все в порядке, мать жива и здорова, правда, она была легко ранена в одну из бомбежек, но все зажило.

По возвращении передо мною встали две неотложные за­дачи: поступить на работу, чтобы не увезли в Германию, и за­регистрироваться на бирже, чтобы не вызывать уклонением лишнего подозрения. Но там надо было сообщить о себе все основные данные. Этого я сделать не мог. И, как ни странно, эти трудности помогла мне решить моя мама, человек рабо­чий и к тому же малограмотный.

Пока я раздумывал о работе, мать сказала как бы между прочим, что знакомому слесарю на складе технических масел требуется подручный. Выяснилось к тому же, что это мой клиент по суду. По решению суда я передавал ему корову, за­брав ее от непутевой жены, оставившей ему ребенка. Лично моей заслуги тут никакой не было. Но Титенко был благода­рен мне и охотно взял меня на склад. Однако надо было еще идти на прием к начальнику депо Полееву, бывшему главбуху депо, с которым я общался, будучи судебным исполнителем. Раздумывая об этом визите, я пережил неприятные часы. А обойти его было нельзя. Увидев меня, он сочувственно улыб­нулся и спросил: «Не эвакуировались?» Я пожал плечами, он подписал бумажку и сказал: «Ну, работайте». Так я и не знаю, известно ли ему было, что я ушел из суда и куда. Тревожные дни я испытал, когда Полеева назначили бургомистром горо­да. Но все обошлось. Возможно, не дошли до меня руки. Что касается биржи, то мама взяла мой паспорт и пошла туда к знакомой молодой женщине, происходившей из хутора Кры­лова, и записала, что я только в этом году окончил среднюю школу, нигде не работал, сейчас подручный слесаря в депо. Конечно, комсомолец, как и большинство выпускников. На этом все и кончилось.

В один из первых дней встретился с Ваней Мартыновым. Он рассказал, как на обратной дороге его обчистили румыны: забрали зимний пиджак, брюки, рубашку, сахар — все. Инте­ресной была его информация об обстановке в городе. При полиции создана молодежная дружина, сейчас занимаются строевой подготовкой. Среди полицаев есть знакомые. Начала работать церковь, правда, священник в ней румынский. Из прежних начальников не эвакуировались и пошли служить не­мцам начальник почты, директор кинотеатра, главбух депо. Стала выходить газета «Котельниковские новости», он показал мне пару номеров. «Фома» — член нашей организации рабо­тает в депо слесарем. Сам Иван устроился в мастерской по ремонту автомашин. Но его приглашают электромонтером в деповскую электростанцию. Мы посоветовались и решили, что приглашение надо принять.

А мой шеф Титенко получил указание восстановить подъ­емный кран для угольного склада. Кран мы разобрали доволь­но быстро, но дело уперлось в отсутствие осей для узкой не­мецкой колеи. Титенко выступил с фантастической идеей — перепрессовать колеса на старой оси. Для этого надо было снять колеса с оси, расточить ее по-новому и вновь устано­вить колеса по размеру узкой колеи. Титенко подвесил верти­кально на стрелке крана пару колес на оси, развел костер под нижним колесом с целью добиться расширения втулки колеса и бандажа, чтобы сбросить их с оси. Нечего говорить, что из этого ничего не получилось. Я между прочим сказал Титенко, что греется не только колесо, но и сама ось. Он посмотрел на меня хмуро и пробурчал: «А тебе-то чего?» Я понял, что он и без меня это знает, вместе со всеми продолжал колотить кувалдой по колесу. Но немцы долго терпеть эту ахинею не стали. Титенко вернулся к своим маслам, а меня послали в депо чистить канавы, на которых промывались и ремонтиро­вались паровозы. Тяжелая и грязная работа. Но здесь я стал присматриваться к работе на поворотном круге, при помощи которого паровозы принимались с внешних путей и направ­лялись на любую канаву внутри депо. Попасть на круг — зна­чило быть в курсе многих событий в депо.

Время шло, а связные, на которых я рассчитывал, не по­являлись — ни от партизан, ни из обкома комсомола. В на­чале октября я встретил на улице знакомую, работавшую сек­ретарем в суде вместе со мною. Встретились радостно, будто родственники. Она рассказала, что недавно видела заместите­ля начальника нашего политотдела и спросила его про парти­зан. Он ответил, что ничего не знает, попросил у нее хлеба и скрылся. Это вселило надежду на то, что партизаны где-то близко. Не может он болтаться сам по себе, просто так.

Вопрос «что делать?» все острее вставал перед нами. Дого­ворились встретиться с членами нашей организации. Иван со­брал радиоприемник, но не хватало какой-то радиолампы. Мы решили, что он встретится с «Фомой» и подключит его к поиску. Этот «подпольщик» даже не скрывал своего испуга и недоверия, хотя ему были предъявлены все пароли. Я думал, сказал он, что пошутили, когда со мной говорили о задании. Немцы прут такой махиной, что их не остановить при помощи комсомольцев-подполыциков. Радиолампы у него нет, и искать ее желания не выразил. «Фома» заверяет, что будет хранить тайну, но работать не хочет. Потом Иван идет к Тане, но эта девица вообще отказалась от клички и пароля. Наконец, есть еще одна молодая женщина, живет в совхозе, в 45 километрах от города, к тому же мы знаем, что отец ее стал полицейским, пользуется дурной славой. Нам казалось, что мы были брошены на произвол судьбы.

Во второй половине октября на поворотном круге поста­вили электродвигатель, потребовались три смены мотористов. Я решился. Выбрал подходящий момент и обратился к немец­кому коменданту на немецком, с просьбой направить меня мотористом на круг. И получилось! Он дал соответствующее разрешение. Может быть, потому, что люди нужны были срочно, а меня в депо к тому времени уже знали. Перетащить туда же Ивана труда не составило. С этого времени мы стали обдумывать, как вывести круг из строя. Можно было его взо­рвать или сломать механизм вращения. Но взрывчатки у нас не было, обращаться с нею мы не умели, если бы она и была. На круге постоянно торчали немцы. В конце концов Ваня предложил вывести из строя электромотор. Он знает, как это сделать, теперь нужно ждать подходящий момент.

Об окружении немцев под Сталинградом узнали от не­мцев же. Слесарь, что работал в какой-то мастерской неда­леко от нашего дома и жил у нас, нарисовал даже схему ок­ружения, добавив: «Война — капут». А тем временем совет­ское командование предприняло попытку освободить Котель­никово. В конце ноября под городом появились кавалерий­ские разъезды. 27 ноября город подвергся артобстрелу, отдель­ные подразделения даже врывались на окраины города. Как я узнал позже, согласно германским источникам у немецких танкистов появились тогда убитые и раненые. А между тем в сторону Сталинграда продолжали идти немецкие поезда, и это подогревало наше нетерпение.

Не помню точно даты, но где-то в самом начале декабря мы решили: сегодня! Я выходил на дежурство в ночь, Иван уходил с дневного. Когда я вошел в будку, на платформе круга находился паровоз, подававшийся к составу. Мы осмот­релись, немцев близко не было. Я тихо сказал ему: давай! Иван наклонился к мотору и что-то стал делать, потом также шепотом сказал: «Готово, включай!» Я включил рубильник, через мгновение — вспышка, мотор взревел и стих. Везде потух свет. Быстрым шепотом Ивану: «Сматывайся!» Он вы­ныривает из будки и исчезает в темноте. В окошко загляды­вает немец: «Вас ист дас?» Отвечаю: «Электрошромунг нихт». Круг стоит, света нет, людей тоже почти никого. Как потом прояснилось: сгорел мотор, перегорели предохранители на линии, остановились станки.

Аварию устранили, подозрения, если и возникли, нас не коснулись. А перед нами опять стоял тот же вопрос: что де­лать? Продолжать оставаться в законспирированном положе­нии, дожидаясь связи, как у моря погоды, или уходить с на­шими, если они придут и вновь отступят, как уже произо­шло? Если оставаться, то нужно ли сохранять нашу замкну­тость или пойти на вовлечение новых членов?

После одной из сильнейших советских бомбежек Ваня Мартынов, сам побывавший под бомбами, прибежал радост­ный, даже сияющий. Кричит: «Наши бомбили!» Ну, и что? «Так наши же! Ты понимаешь, наши бомбят!» Говорю ему: детей же поубивало... Помолчал, потом с пересохшим горлом выговорил: «Так война же. Я стихи написал, посвященные нашим летчикам».

А между тем, Котельниковский партизанский отряд был переброшен через линию фронта лишь в конце октября, за три недели до начала контрнаступления советских войск под Сталинградом. Четыре группы, общей численностью 53 чело­века, ушли к железной дороге и пропали: ни разу не вышли на связь с партизанской школой, не вышли они и на нас, хотя было известно, что все наши данные — клички, пароли — были в штабе партизанского движения области. Известно также, что все четыре группы были объединены Пименом Ло­макиным в середине декабря 42 года под деревней Киселевка Ростовской области. Здесь отряд был обнаружен румынами и в кровопролитном бою в полном составе погиб.

Направлялась к нам связная из обкома комсомола. В пер­вой половине декабря ее задержали под Абганерово посты сторожевого охранения при переходе линии фронта. Достави­ли к Стаховичу — первому секретарю райкома партии, и он не пустил ее в Котельниково, заявив, что мы все скоро там будем, а так сама погибнешь и ребят погубишь.

28 и 29 декабря на окраинах и в самом городе происходи­ли ожесточенные бои. На улицах рвались снаряды и мины, слышались пулеметные и автоматные очереди. В соседнем дворе стояло огромное орудие и рявкало, посылая снаряды в наступающие порядки советских войск. Рано утром недалеко от дома раздался оглушительный взрыв, что-то хряснуло в доме, полетели осколки. Я осмотрел окна и увидел простре­ленную ставню и разбитое стекло. В переборке, прямо над моей головой, застряло конусовидное тело, видно, головка от снаряда, весом граммов в триста, не меньше. Мамы дома не было, она находилась у соседей. Я решил присоединиться к ним, так как у нас становилось опасно, дом стоял близко к улице. Часа через два по просьбе матери я наведался к себе.

В доме я застал человек пять немецких солдат, видно, за­брели погреться. В квартире было холодно, хотя печь топи­лась. Узнав, кто я, офицер потребовал воды, а воды в доме не было. Я попытался объяснить ситуацию, но немец продол­жал твердить: вассер, вассер! Тогда я четко сказал, что не пойду за водой. По-немецки. Не долго думая, он вытащил из кобуры пистолет, ловко подбросил его, перехватив за ручку, и, пристально глядя на меня, стал выкрикивать: лёс! лёс! давай! вассер! Я молча взял пустое ведро и вышел. Разумеет­ся, я не вернулся.

К вечеру шум боя стал стихать, стрельба отдалялась, пушку от соседей убрали. Часов в десять я вышел на улицу, стал прислушиваться, но понять ничего было нельзя, в том числе главного — кто в городе. Я подсыпал угля в печку и стал ждать, постоянно выходя во двор. И вот часа в два ночи, выйдя в очередной раз, я стал улавливать отдаленное урчание машин и какие-то голоса. Наконец, истошный и четкий вопль: «Иванов! Иванов! Да где же ты пропадаешь, мать твою!» И т.п. Так мог изъясняться только русский человек, когда ему некогда и когда он — хозяин положения. Наши пришли, наши! — сказал я себе. Спазм сдавил грудь, на гла­зах выступили слезы.

Красный флаг над городом. Еще не было семи, когда ко мне примчался Ваня Мартынов. Вдвоем мы двинулись на раз­ведку в город: надо было сориентироваться. Город дымился: начисто были сожжены здания милиции, райздрава, почты, районной библиотеки, хлебопекарни, все магазины в центре. Людей на улицах было мало, из военных никто не мог ска­зать, где находится комендатура и есть ли она вообще. Вышли на южную окраину города. По направлению на Ростов дви­гался сплошной поток машин и пешие войска. Группами, вразброд и даже поодиночке. Словоохотливый солдат в рас­стегнутой шинели что-то напевал себе под нос и сообщил, что освободила город 2 гвардейская армия генерала Малинов­ского, что ни о каком отступлении речи быть не может (си­лища-то какая! Да и танки пошли вперед). Правда, впереди в снежном далеке постреливали, на что солдат философски за­метил: «Так фронт же».

Вернувшись в город, мы наконец натолкнулись у одного из железнодорожных домов на группу офицеров из 3 гвардей­ской танковой бригады. Представились им. Майор Елисеев посоветовал нам спокойно заниматься своими делами, если они у нас есть, а лучше всего найти местное начальство, они наверняка где-то здесь. И действительно, уже после обеда я нашел Стаховича, он сидел за столом и уплетал, судя по всему, вкусный борщ. Первые слова, которые он произнес, были: «Едрена палка, а мне сказали, что тебя повесили». Я не стал уточнять, кто принес ему такую весть: живой и ладно! Он тут же сообщил мне, что задержал девчонку в Абганерово, которая шла к нам. «Представляешь, в красноармейском по­лушубке, в шапке-ушанке, да еще с финкой, на которой вы­гравировано: “Славным молодым партизанам от Златоустов­ских комсомольцев". Ну, я и сказал ей, сама погибнешь и ребят погубишь, а в Котельниково мы все скоро будем».

Переходя на деловой тон, стал давать указания: бери рай­ком комсомола и орудуй вовсю. Первым делом — очистить помещение райкома и райисполкома, там комендантская ко­манда жила, настоящий свинушник устроили. Второе — вмес­те с военными организовать сбор трофеев. Третье — создать из ребят дружину и взять под охрану учреждения и склады. От Стаховича я вышел вдвойне воодушевленным: к общей ог­ромной радости в связи с освобождением от оккупации при­бавилось сознание ответственности за порученное дело. В тот же вечер я разослал гонцов с приглашением ребят и девчат для выполнения порученной работы. На другой день народ пошел к зданию райкома партии и райисполкома, что назы­вается, валом. Шли молодые и пожилые, особенно школьни­ки, все предлагали свои услуги и даже требовали работу. В первые дни все они проходили через мои руки, формирова­лись группы, назначались старшие, которые вели людей на объекты. Во время этой суеты я заметил миловидную женщи­ну, не первой молодости, которая издали наблюдала за мной. Я подошел к ней, и она сказала мне: «Я все смотрю на вас. Вы так энергичны и уверенны. Напоминаете мне Павла Кор­чагина». Ничто не могло доставить мне большего удовольст­вия, чем эти слова.

С уборкой помещения мы управились быстро, а вот со сбором трофеев начались сложности. Ребятишки, конечно, помогли военным в отыскании самых укромных залежей мин и оружия. Но стали происходить неприятности: там подняли стрельбу из винтовок, там взорвали мину, в другом месте запал взорвался у пацана в руках. А два «героя» специально зашли ко мне, чтобы похвастаться тем, как они малость по­стреляли из пушки подбитого танка. Пришлось устрожить до­пуск к сбору трофеев и разъяснить всем, особенно школьни­кам, что такое мина, граната, запал и чем они опасны. Ору­жия везде было полно, появилось оно и у нас в райкоме. Мы вооружили им нашу дружину, и пацаны охотно шли дежурить на посты. Без оружия вряд ли получилось бы.

30 декабря над Котельниково взвился красный флаг. А получилось это так. Встретив меня в очередной раз, Стахович вскричал: «Слушай, Смирнов, едрена палка. Второй день в го­роде советская власть, а красный флаг еще не вывешен! — лезет в карман широченных галифе и вытаскивает оттуда кусок кумача. — Держи, прибей с ребятами». Видать, давно носил его в кармане, да все некогда было. Я забрался на крышу аптеки, временного пристанища властей, и при помо­щи одного паренька прибил древко флага на фронтоне дома. Этот момент был сфотографирован корреспондентом ТАСС Э.Евзерихиным, а сама фотография появилась в журнале «Красноармеец» № 2—3 за 1943 год. Я долго не подозревал о ее существовании, пока Мария не привезла журнал в Котель­никово.

Мы лишь со временем и постепенно осознали историчес­кое значение Котельниковской операции, в результате кото­рой была сорвана попытка противника деблокировать окру­женную группировку. Армейская группа «Гот» была отброше­на за р. Маныч, созданы благоприятные условия для оконча­тельной ликвидации окруженных в Сталинграде войск про­тивника. А в то время мы были просто счастливы освобожде­нием и готовы были сделать все для армии.

Вскоре в городе разместилось Оперативное управление штаба фронта и тыловые службы. Часть улиц отгородили про­волокой и поставили часовых. Мы узнали, что у нас живет Никита Сергеевич Хрущев, в то время — член военного со­вета фронта. Однажды поздно вечером сообщили, что меня приглашает заместитель командующего фронтом по тылу ге­нерал Анисимов. Пока меня искали, пока я добрался из дому, генерал куда-то отбыл. Меня принял его адъютант майор Переслегин. Извинившись за отсутствие генерала, майор пере­дал следующую просьбу штаба фронта райкому комсомола. Вследствие стремительного наступления советских войск регу­лярные госпитали значительно отстали от линии фронта, ра­неных же во время наступления поступает много больше, чем обычно. В тылу больших городов, кроме Котельникова, нет. Сталинград разрушен. Райком комсомола может оказать боль­шую помощь фронту, если пошлет в госпитали, расположен­ные в городе, на круглосуточную работу как можно больше девушек для ухода за ранеными. Я заверил, что мы постара­емся.

И начались дни и ночи госпитальной вахты для наших де­вочек. Шли они в госпитали с энтузиазмом, но тяжелая об­становка изматывала их силы. Раненые лежали на полу, не хватало не только персонала, но и лекарств. Некоторые девоч­ки дежурили по две-три смены. Я бывал в этих временных госпиталях, беседовал с немногими врачами и нашими се­стричками. Вместо электричества горели керосиновые лампы и коптили «катюши». Правда, всегда было тепло: жгли заборы близлежащих дворов. Так продолжалось недели две, пока не подтянулись регулярные госпитали. Поручение штаба фронта было выполнено.

А Ваня Мартынов через несколько дней был призван в армию. Все мои попытки направить его в военное училище результата не дали. Попал он сразу на фронт. Месяца через два я узнал, что он погиб в одном из первых боев.

Фронт удалялся от нас быстро, но ночное небо ежедневно наполнялось ревом «Юнкерсов», доставляющих грузы окру­женной армии. Или вдруг какой-то шальной немецкий само­лет сбросит на город бомбу-две. Или найдут под кроватью бе­жавшего из Сталинградского котла немецкого ефрейтора. То собьют немецкий самолет и станут ловить выбросившихся не­мецких летчиков, причем один из наших офицеров будет убит в перестрелке. А по весне и со мной случилось странное при­ключение. Я шел пешком по дороге в хутор Семичный. И вдруг со стороны Сталинграда низко летящий самолет. Я вижу кресты на крыльях и голову летчика. Смотрю, а он раз­ворачивается и снова ко мне, да еще ниже. Что ему надо? Единственное укрытие в голой степи — дорожный кювет. Я ложусь в него... А самолет опять разворачивается и буквально утюжит меня. Может быть, здесь была намечена встреча с агентом и он подавал сигналы? А грейдер был гладок и тверд, мог и сесть... Но вернемся к суматошному январю.

Допоздна я задержался в райкоме. Комната забита дружин­никами, собирается ночная смена. На столе нещадно коптит «катюша». Вдруг открывается дверь, на пороге вырастает ог­ромная фигура в военной форме без знаков различия, но с биноклем на груди. Представляется: помощник первого секре­таря обкома партии Чуянова Мальцев. «Я так и знал, что это райком комсомола: нигде света нет, а у нас горит! Шумно, дымно и вооружены до зубов». Далее гость спросил, не знаем ли мы, где помещается штаб фронта, внизу ждет машина, в которой находится Чуянов. Чуянов не только первый секре­тарь обкома партии, но и председатель Сталинградского ко­митета обороны и член Военного совета фронта. Я выхожу вместе с Мальцевым проводить их до штаба. В эмке набито битком, и меня уложили прямо на колени сидящих. Так я впервые познакомился с высшим партийным руководством области. А интересных встреч тогда было много. Здесь про­шел путь корреспондента «Правды» Льва Толкунова. Здесь был ранен и кончил воевать командир пулеметной роты Юрий Бондарев, отсюда пришло несколько интересных кор­респонденций журналиста из «Комсомольской правды» Гуторовича.

А седьмого января к нам прибыла та самая связная, кото­рую Стахович перехватил в Абганерово. У меня было полно девчат, которых я наставлял насчет сбора посуды у населения для столовой летного состава. Во время этого разговора в ка­бинет тихо вошла молодая женщина в военном белом полу­шубке, в шапке-ушанке, сказала всем «здравствуйте» и присе­ла на диван. Выпроводив девчачью команду, я повернулся к гостье и пригласил к разговору: «Слушаю вас!» Улыбнувшись, она сказала, что мне придется слушать ее долго. Она показала мне удостоверение, в коем значилось, что Быкова Таисия Фе­доровна является инструктором спецотдела Сталинградского обкома комсомола. Я догадался, кто передо мною и выразил радость по поводу того, что наконец-то встреча состоялась. За три дня, которые она у нас пробыла, мы поговорили, кажет­ся, обо всем. Я рассказал о наших мытарствах, написал до­кладную для ЦК ВЛКСМ. Со своей стороны, она рассказала кое-что о своих походах в тылы немцев, посетовала на Ста­ховича за то, что не пустил ее в Котельниково в декабре. Перед боями в Сталинграде работала секретарем Ерманского райкома комсомола, бомбежку 23 августа встретила в своем кабинете, окна которого выходили на площадь Павших Бойцов. Чудом осталась жива. 10 января я проводил ее в Сталинград.

А вообще, надо сказать, что армия принесла с собой не просто дух победы, но общее воодушевление. Это была совер­шенно иная армия по сравнению с той, которая отступала летом 42 года. Зимой на Ростов двигалась горластая, уверен­ная в своих силах армия, отлично оснащенная, хорошо одетая и накормленная. И это трогало сердечные струны у простых обывателей: они с гордостью говорили или думали — это наша армия. Те, кому удалось встретить новый 1943 год в Ко­тельниково, навсегда запомнили радушие и гостеприимство котельниковцев, веселые песни и пляски новогоднего празд­ника. Интересная деталь: новый год в Котельниково встреча­ли шесть будущих маршалов — Василевский, Бирюзов, Мали­новский, Ротмистров, Пересыпкин, Федоренко. Однажды ве­чером в клубе пять солдат,окруженные местной молодежью, пели «Священную войну», тогда еще мало знакомую у нас. Впечатление было потрясающим. Мелодия звучала страстно, красиво и грозно. Слушая песню, я чувствовал, как мурашки пробегают по спине.

Потом фронтовой театр показал спектакль по пьесе Кор­нейчука «Фронт». Со сцены повеяло критическим духом, при­зывом к пересмотру устаревшей стратегии и тактики. Из ны­нешнего далека некоторые литераторы и критики свысока и иронически бросают шпильки в адрес автора: не тех крити­куете и не за то. Вот если бы Сталина взять под обстрел... Хотел бы я видеть такого смельчака. Однако в пьесе развора­чиваются масштабные события армейского и фронтового по­рядка, через них были показаны больные проблемы. Зал, где сидело немало военных, сочувственно реагировал на происхо­дящее на сцене.

В первых числах января стали активно прибывать наши товарищи из тех, кто эвакуировался, в том числе Роман Лосев — помощник начальника политотдела по комсомолу дороги, Александр Фролов, сразу же принявший на себя обязанности секретаря райкома комсомола по военной работе (на общест­венных началах) и комиссара дружины. У нас появилась воз­можность создать оргбюро райкома, которое коллегиально ре­шало наиболее важные вопросы комсомольской жизни.

Исключительной работоспособностью отличался Фролов. Он кончил десятилетку, как и я, в 41 году, но в другой, по­селковой школе, и я знал о нем понаслышке. Но надежды мои оправдал с лихвой. Рано утром по радио уже звучал Саш­кин голос: он читал очередной приказ Верховного Главноко­мандующего, непременно подражая интонациям Левитана. Днем в качестве секретаря райгазеты делал очередной номер, вечерами заседал в бюро райкома или вел концерт в клубе. Ночью, склонившись у радиоприемника, записывал очеред­ную информацию для райгазеты. Сашка был великолепным конферансье, а коронным его номером была «Пляска Геб­бельса». Одетый в какой-то смокинг, узкие брючки, непре­менно в цилиндре, он вбегал на сцену и под мотив довоен­ных утесовских куплетов напевал уже новый «военный» текст, выделывая ногами невероятные пируэты. Получалось что-то вроде следующего: «Гитлер, Риббентроп мои друзья! Гоп со смыком, это буду я! Ремеслом я выбрал кражу, из кичмана не вылажу и тюрьма скучает обо мне. Да-да!»... Нечего говорить, успех был неизменным и бурным.

Бьющий ключом юмор, общительность Александра оказали на меня большое влияние. Он помог мне раздвинуть круг моего общения с парнями и девушками, показал пример сво­бодного, раскованного общения с людьми, формировал вкус к шутке, остротам. Сам, правда, он порой не знал границ, его «хохмы» переходили в ерничество, чего я уже не любил, но Сашке прощал. Словом, работа до изнеможения, общение как удовольствие, смех до слез, дружба сердечная и открытая — все это я находил и очень ценил в нем.

Секретарь райкома комсомола. Я находился в хуторе По­перечном, где мы готовили допризывников 1926 года рожде­ния, когда получил срочный вызов в Сталинград на пленум обкома комсомола. Это был первый пленум после завершения Сталинградской битвы и пленения Паулюса. Он проходил три дня, с 10 по 12 февраля в клубе им. Ворошилова в Бекетовке. Сама по себе картинка заседания примечательная. Больше по­ловины участников — военные. Поскольку зал набит был до отказа, то во время заседания многие участники сидели на полу, на подоконниках, а кто и просто полулежал. Многие стояли. На повестке дня один вопрос: «О задачах областной и городской комсомольских организаций в восстановлении хозяйства в освобожденных районах и городе Сталинграде». Речи были пламенные, обстановка накаленная. После Плену­ма мы ходили на площадь Павших Борцов, осматривали под­вал, где капитулировал фельдмаршал Паулюс. В один из ве­черов я беседовал с первым секретарем обкома Виктором Лев­киным.

Вернулся я из Сталинграда вторым секретарем Котельниковского райкома комсомола. Первым секретарем был утверж­ден Василий Бондаренко, работавший до этого секретарем Камышинского райкома комсомола, крупнейшего в области. С приходом Бондаренко в работе нашего райкома прибави­лось больше серьезности и деловитости, и я бы добавил — бюрократической респектабельности. Оргбюро посетило все села района, интересуясь и тем, как вели себя комсомольцы во время оккупации, и неотложными нуждами сельской мо­лодежи. Все комсомольские организации были восстановлены. Выявилось, что селу срочно нужна помощь в инструментах для ремонта тракторов и сельхозинвентаря. За это взялись комсомольцы железнодорожного узла. Нас встревожили многочисленные факты подрыва людей, особенно подростков, на минах и снарядах. В хуторе Пимено-Черни нас встретил весь перебинтованный секретарь комсомольского бюро, он же председатель сельского Совета — Коля Марченко. Оказалось, что у него в руках взорвался минный запал. Бондаренко здо­рово пропесочил незадачливого секретаря. А утром в хуторе еще два ЧП.

Солдат трофейной команды попытался вытащить труп немца, что еще с зимы лежал в канаве и беспокоил жителей. А на поясе у немца оказалась ручная граната. Труп в клочья, а нашему солдатику поковыряло руки и лицо. Следующей жертвой оказался я. Примерно в то время, когда произошло первое ЧП, я на квартире внимательно рассматривал автомат, подаренный еще вечером райкому все тем же Марченко. По­вертел оружие, подвигал рычажок переключения стрельбы и стал укладывать его в мешок, где он до того находился. И вдруг: бах! Между пальцами левой руки четыре дырки. Пере­вязывая мне руку, старичок-фельдшер, который бинтовал перед тем солдата-трофейщика, сказал мне: «Есть у вас Бог! Четыре дырки в руке, а кость не тронута совершенно». И вот мы сидим на полуторке вдвоем: весь в бинтах солдат и я с рукой на перевязи. Тот хоть по делу, а я-то по дурости. Го­ворили, что один районный начальник высказался-таки: не самострел ли второй секретарь райкома комсомола? Ему на­помнили, что Смирнов вовсе снят с воинского учета.

Был один положительный результат этой истории: по предложению Бондаренко мы еще энергичнее взялись за ор­ганизацию разъяснительной работы относительно мин и сна­рядов, привлекли военруков школ. И послали на курсы ми­неров двух милых девочек, окончивших десятилетку, Владлену Кочубей и Машу Пономареву. Ребят — увы! — не было. Скептики кривили рот: те еще минеры получатся! Но, вернув­шись, девчонки обошли все поля района, снимая повсюду де­сятки и сотни мин. И обе были награждены медалями «За от­вагу». А потом уехали учиться в институт.

Два самых больших школьных здания все еще занимали госпитали, остальные школы начали работать где-то в январе. Но как! Я часто бывал в школах и видел эти условия. Здания не топились: не было чем. В классах — мороз, дети сидят в пальто и в ушанках, в чернильницах лед. Окна почти доверху заложены кирпичом, в классах темно, электричества пока нет. Многие ребятишки голодны. С фронта нередко приходят «по­хоронки». И в этой обстановке в школе выпускают стенгазету и очень этим гордятся: первый номер! Приглашают посмот­реть. Стою перед свежим листом ватмана, неплохая газета. Но через весь лист аншлаг: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» Говорят, сам директор придумал. Осто­рожно беседую с директором: ведь война же, Василий Ивано­вич, это бедствие, общее наше несчастье. Но он не прост, этот старый «шкраб». Как же, возражает он мне, освобожде­ние города это счастье, возможность детям учиться — это тоже счастье. Действительно — день освобождения Котельни­кова и для меня один из самых счастливых дней. Но ведь от­дельные счастливые моменты не делают счастливым все дет­ство. Вы лучше меня знаете, в каких условиях живут и учатся дети, да иначе и быть не может после оккупации, разрухи... Не сразу, но газета исчезает. Лишь значительно позже я понял, что такая «дерзость» могла для меня плохо кончиться. С товарищем Сталиным так вольно обращаться было не по­ложено.

В один из апрельских дней каждый комсомолец Котельни­ково, за исключением занимавших ответственные оператив­ные должности на транспорте, получил извещение, напечатан­ное типографским способом, подписанное секретарем райко­ма комсомола Бондаренко, в котором говорилось: вам надле­жит явиться в райком комсомола к пяти часам вечера, имея при себе продуктов питания на три дня, чашку, кружку, за­пасное белье. Хотя фронт был от нас далековато, но перепо­лох произошел большой. Явились все, но попыток освобо­диться, особенно при помощи начальства, было много. Со­бравшимся объявили, что отряд комсомольцев должен выпол­нить важное задание, о чем будет сообщено позднее. Несмот­ря на трудности с продуктами, некоторые мамаши так нагру­зили своих чад продовольствием, что пришлось вещи оставить в городе «для погрузки на машину». Отряд был выведен ки­лометра на три от города, и там было объявлено, что речь идет об учебной тревоге, дана высокая оценка дисциплины и организованности комсомольцев, их готовности выполнить любое задание партии и комсомола.

Конечно, с высоты сегодняшнего времени можно ирони­чески оценить всю эту затею. Но по тем временам это было в порядке вещей, на фоне тыловых будней представляло некий тренинг. Да и сами участники не без удовольствия вспоминали «тревогу», перебирая комические эпизоды того дня.

Мы, я имею в виду райком комсомола, конечно понима­ли, что главное творится на производстве, и сосредоточивали свое основное внимание именно на транспорте и колхозах. Все военные годы были тяжелыми. Но для нашего района 43- й был особенно тяжел: урожай прошлого года не убран, ози­мые почти не сеяли, зябь не пахали. Ни техники, ни семян к севу не было. Тракторы кое-как ремонтировали, но не хва­тало запчастей и инструментов. И многое тут зависело от включения в производство женщин и молодежи. Обо всем не расскажешь, но об одной странице наших трудовых будней узнать будет небезынтересно.

В хуторе Бударка, где наша школа проработала летом 41 года, сложилось особенно тяжелое положение с зябью. А зябь нужна: какой же урожай без зяби? И вот женщины в Бударке взялись пахать на коровах. Возглавила это звено жена фрон­товика Таня Беднягина. Когда я приехал к ним первый раз, они заканчивали четвертую сотню гектаров зяби. Я пробыл у них почти целый день, разговорился, походил за плугом. И проникся глубоким чувством преклонения перед этими заме­чательными труженицами. Мне предложили написать о них в райгазете. Я сел и за ночь написал не статью, а очерк, кото­рый назвал «Татьяна Беднягина и ее звено». Он начинался

так: «Небо покрыто тяжелыми свинцовыми тучами. Дует хо­лодный пронзительный ветер... Из-за косогора к ветряку мед­ленно поднимается воловья упряжка с плугом, потом другая, третья... Нет, не воловья, а коровья».

Очерк имел большой отклик в районе, примеру беднягинцев последовали в других хозяйствах. Мне могут сказать, что я воспеваю не лучшие страницы нашей истории. Да уж, чего тут прекрасного. Но что должны были делать эти люди?! Я не воспеваю, я рассказываю правду, и только.

По мере удаления фронта на запад у нас чаще стали по­являться фронтовики: кто в отпуск, кто в чистую отставку в связи с ранениями. Мы с удовольствием брали их на ответст­венную работу. В начале мая приехала в отпуск Мария Мат­веева. Она выполнила свое слово, данное на проводах в ап­реле 42 года: победила и приехала встретиться с нами. Мы, конечно, устроили ей и ее подруге Тамаре Твердохлебовой встречу с комсомольским активом в клубе. Потом мы втроем — Маша, Сашка и я — просидели ночь у меня дома, не пере­водя дыхания, слушали ее рассказ о том, как приучали их к службе и как они воевали.

Марии выпало служить воздушным разведчиком — дежу­рить на вышке и докладывать обстановку в небе. С Дар-Горы, где расположился КП их 748 зенитного артиллерийского полка, хорошо видны окрестности города и Волги. Но зато вышка открыта всем стихиям — дождям, ветру, солнцепеку, пулеметным обстрелам и бомбовым осколкам при налетах противника. 23 августа тотальная бомбежка Сталинграда, когда несколько сот вражеских самолетов сбросили тысячи бомб и центр города был разрушен. Время 16 часов 18 минут, рассказывает Мария, слышу гул самолетов, отличный от того, что доносился с севера. Я кричу: «Воздух! Курс 90, массовый шум самолетов». Но докладывать уже бессмысленно, цели по­всюду. Бомбы рвутся в городе, широкая лента огня течет по Волге. Позже подсчитано, что было сбито 120 вражеских самолетов, но что сделано со Сталинградом! С приближением немцев зенитные батареи бьют по немецким танкам. Мария, другие девчонки ходят в пешие разведки. Позже всех девушек по приказу командования переправили на левый берег Волги.

В сталинградском небе воевала еще одна выпускница нашей школы Аля Шульц (Васильева). Еще учась в институте, стала летчицей. Воевала на истребителе, была ранена и на­граждена орденом. Три года провела в госпиталях. Прикован­ная к постели, сумела закончить текстильный институт, а встав на ноги, будет трудиться. Еще один наш выпускник Павлик Любчич будет одним из первых, кто совершил подвиг, подобный подвигу капитана Гастелло: он направил свой заго­ревшийся самолет на вражеский аэродром.

Мария же в составе истребительного батальона, сформированного из бойцов и командиров своего зенитного полка, в качестве медсестры переправилась вновь в Сталинград и вое­вала у завода «Баррикады». Батальон сражался до конца и, как сказано в сводках, «из боя не вышел». Мария была кон­тужена и переправлена на левый берег. О своем участии в Сталинградской битве она написала книгу «Я была на войне», вышедшую двумя изданиями в 83 и 90 годах. Книга имела широкий резонанс в печати и среди участников войны. И последнее: даже мы, ее близкие друзья и товарищи, видели в ней подлинную героиню, воспринимали как легенду.

Встреча с Марией явилась своего рода нравственно-психо­логической встряской: мы-то тут как? Сидя в тылу, делаем то ли? Приезжали и другие фронтовики, возмужавшие наши ре­бята, более крикливые и критично настроенные по отноше­нию к тылу, к «окопавшимся тут». В минуты таких размыш­лений еще больше укреплялась мысль: главное сейчас работа. Работать больше, работать лучше, никаких отвлечений! И ни­каких развлечений! Особенно в первые дни войны нас мучили угрызения совести: на фронте страдания и смерть, наши от­ступают, а в тылу крутят кино, иногда бывают даже танцы. Как-то после возвращения со строительства оборонительного рубежа я попал на день рождения одной из наших девочек. Меня поразило то, что наши девчонки принарядились, под­красились, завились. Я подумал и о том, что девочки раньше нас вступают во взрослую жизнь. Но больно было видеть это не ахти какое веселье в сравнении с обстановкой на стройке, где грязь, холод и голодно. Сама жизнь диктовала суровый, почти аскетический образ жизни. Члены бюро райкома ком­сомола очень долго вообще не появлялись ни в кино, ни на танцах. Позже стало приходить понимание того, что вряд ли станет лучше, если прикрыть кино, клубы, танцы, рестораны, где они есть. Нет, будет еще хуже, война и без того обреме­нила людей лишениями и ограничениями. Надо поступать так, как делали предки: фронт и тыл должны жить по своим законам.

Но жизнь подбрасывала и другие, куда более заковыристые вопросы. На каком-то торжественном заседании места наших райкомовцев оказались рядом с работниками райотдела НКВД. Мы заметили, что на свободное место уселся военный в форме майора авиации. Ему сказали, что место занято, он промолчал. Через какое-то время подошел начальник райот­дела и спросил, почему его место занято. Ему объяснили. А дальше произошло то, что понять трудно. Брыкающегося авиатора несли на руках по проходу через весь зал, а на ос­вободившееся место сел сам Е. Как мне потом рассказали, на заседании бюро райкома партии Стахович сделал замечание райотделу НКВД по поводу их грубого и нетактичного пове­дения в зале кинотеатра перед самым открытием торжествен­ного заседания, на глазах полного зала. Е. ответил, что это дело органов и он не собирается здесь оправдываться. Возник спор, кто кого контролирует: партийный комитет — органы или органы — партийный комитет. Лишь гораздо позже из речей Хрущева мы узнали, что во время войны органам НКВД одно время было действительно поручено контролиро­вать партийные и советские организации.

Однажды на пленуме райкома партии был поднят вопрос об отношении к тем, кто оставался на оккупированной тер­ритории. Здесь существовал какой-то двойной стандарт. С одной стороны, печать широко показывала радость людей в освобожденных от немцев районах, и это было правдой. С другой — культивировалось почти нескрываемое недоверие к лицам, оставшимся на оккупированной территории. Их, как правило, не брали в партийный и комсомольский аппараты, появились люди как бы второго сорта. Поднял эту тему круп­ный хозяйственник, ему осточертела эта двойная бухгалтерия. Для меня этот вопрос был совершенно ясен. И, получив слово в прениях, я решил высказать свое мнение. Я заявил, что на оккупированной территории остались десятки миллио­нов людей, и в большинстве случаев не по своей охоте, про­сто не было возможности эвакуироваться. Большинство насе­ления относилось к оккупантам враждебно. Конечно, были и предатели, могли немцы оставить и агентуру. Но разве эти обстоятельства дают основания для того, чтобы подозревать всех. Взрослые, пожилые люди слушали меня, пацана (21 год), внимательно. Может быть, они думали, что мне поруче­но это сказать? Тем более, что первый секретарь райкома пар­тии обошел эту тему молчанием, не желая, возможно, меня дезавуировать, а может быть, просто будучи согласен со мною. Я же руководствовался принципиальной позицией ком­муниста, и не более того. В основе моей смелости лежали убежденность и неведение. И уж не первый раз я так оши­бался. Как выяснилось много позже, какие-то указания такого рода все-таки были.

Поздней осенью от нас забрали Стаховича Н.А. в Сталинградский горком партии. Тогда держали курс на молодых. Когда в январе 43 года Чуянов приезжал к нам, ему было всего лишь 37 лет, а он работал первым секретарем обкома партии уже пять лет. Перед отъездом Стахович дал мне реко­мендацию в члены партии, где написал хорошие слова обо мне.

В начале 1944 года нашего первого секретаря В.И.Бонда­ренко послали на учебу в Москву. А в марте первым секре­тарем избрали меня. Вскоре после этого у нас появился новый первый секретарь райкома партии Василий Родионович Чурсинов. Это был типичный хозяйственник, железнодорож­ный инженер. К нам он пришел с должности заведующего транспортным отделом обкома партии, а до этого работал на­чальником Сталинградского отделения железной дороги. Ра­ботал он сам страшно много, во все вникал лично, обо всем заботился, все важные вопросы решал сам. Можно даже ска­зать так: он не просто руководил, он вместе со всеми делал то, что намечал, показывая тем самым пример того, как надо исполнять намеченное. Ко мне он отнесся сразу хорошо, ста­рался вовлечь во все важные дела района.

До Чурсинова много говорили о перезахоронении погиб­ших под Кисилевкой котельниковских партизан. Он взялся за дело, и уже в апреле в город были доставлены останки пят­надцати партизан, пролежавшие в степной балке почти пол­тора года. Было организовано торжественное захоронение по­гибших.

Изменение моего положения заставило многое осмыслить заново. Котельниковская молодежь играла в жизни района большую роль. Молодые руководили колхозами, фермами, тракторными отрядами, мастерскими, подразделениями на же­лезной дороге. Ни одна хозяйственная задача не могла ре­шаться без молодежи. И повсюду райком должен был помочь каждому найти свое место.

В то же время менялась общая обстановка в стране, воз­никали новые потребности и тенденции. В июне 1942 года в политсекторе Областного земельного отдела начальник, узнав, что я приехал не только на пленум обкома комсомола, но и на летнюю сессию Юридического института, сказал мне с не­которой строгостью: «Чтобы ни одного дня после пленума вас здесь не было, учиться будем после войны». Отъезд на учебу Бондаренко давал понять, что время, когда учиться во время войны можно, пришло. Страна почти полностью была очище­на от оккупантов, война вступала в завершающую стадию. Скоро потребуется много людей мирных профессий.

Для характеристики моих умонастроений того периода хочу рассказать о том, как я разговаривал с товарищем Ста­линым. Во сне, конечно, но все-таки. Разговор снился так четко, ясно, что запомнился на всю жизнь. Сталин в белом кителе, но почему-то еще без погон. Четко помню рыжеватые волосы и такие же рыжеватые усы. Внимательно смотрит на меня и ждет от меня вопросов. Я говорю спокойно, но с не­которым напряжением: вообще-то дела в целом у нас идут хо­рошо, но надо бы кое-что поправить. У властей, партийных органов есть какое-то недоверие к населению, остававшемуся на оккупированной территории. Получается, что мы подозре­ваем в чем-то свой народ: ведь осталось у немцев почти 50 миллионов человек. Мне кажется, что надо исправить это по­ложение. И еще: напрасно партийные комитеты берут на себя решение всех административных и хозяйственных задач. В ре­зультате недовольство населения непорядками направляется прежде всего на партию. В интересах дела следует отказаться от такой практики. В нашей политической работе слишком много формализма, особенно при выборах в партийные коми­теты: кандидатов выдвигают ровно столько, сколько надо из­брать членов парткома. Влияния избирателей на результаты выборов практически никакого. Говоря все это, я испытывал чувство полной уверенности в своей правоте.

Ответы товарища Сталина, хотя и были вполне вежливы­ми, но выражали решительное несогласие со всем тем, что я высказал ему. Звучало это так: видите ли, товарищ Смирнов, вы затронули, конечно, известные проблемы, которые имеют место в обществе, но берете их в отрыве от тех реальных ус­ловий, в которых они существуют. Не надо забывать, что идет война. А это, в частности, означает, что у нас должна прояв­ляться повышенная бдительность. Война означает также, что мы не можем использовать мирные формы демократии. Как не может партия самоустраниться от решения многих насущ­ных вопросов хозяйственной или политической жизни стра­ны. А что касается советских работников, наших хозяйствен­ников, то не беспокойтесь, — им работы хватит, всем работы хватит. Официально и кратко, по-сталински.

Проснувшись после «беседы», я даже не улыбнулся, на­столько поразило меня категорическое отвержение Сталиным всех моих рассуждений. Не во сне же впервые пришли мне в голову эти беспокоящие вопросы. И конечно, я спрашивал себя, почему бы Сталину над ними не задуматься. Но побе­седовать со Сталиным — нет, подобных идей мне в голову не приходило.

Возвращаясь позже к своим вопросам, я заметил, что они касались главным образом практической политики и не каса­лись жизненного уровня людей, социального равенства, соци­ального расслоения. Наверное, потому, что шла война, дохо­ды строго регулировались. Кроме того, в Котельниково не было заметных богатеев, прожигателей жизни, водка свободно не продавалась, ресторанов не было. Что касается уровня за­работной платы, то ее различия вполне отвечали представле­ниям о справедливости. Самые высокие заработки были у па­ровозных машинистов — 1000—1200 рублей в месяц. Первый секретарь райкома партии, председатель райисполкома, дирек­тор МТС, начальник политотдела МТС получали по 900 руб­лей, заведующий отделом райисполкома, народный судья — 700, первый секретарь райкома комсомола 600, учителя сред­них школ со стажем до 700. Моя мать — машинист химчист­ки железнодорожного водоснабжения — 250, столько же по­лучали старшие пионервожатые, судебный исполнитель в на­рсуде. Никаких спецпайков мы не получали. Мы выросли, не зная над собой ни помещика, ни владельца мельницы, ни хо­зяина магазина, ни коннозаводчика, ни живого купца, ни прочих хозяев жизни. Знали по книгам, по кино. И совер­шенно не тосковали по ним.

Бегство на учебу. Знал, что в том году очень многие мои товарищи, парни и девушки, собирались поступать в вузы. А тут в один прекрасный день открывается дверь моего каби­нета, и заходит Чурсинов. Наверно, опять насчет мобилиза­ции молодежи для работы в Заготзерно, подумал я. Но ошиб­ся. «Есть указание, — с нажимом проговорил он, — отпускать молодежь на учебу. Отпускать всех, независимо от должности. Если руководители не будут отпускать — говори мне, будем ломать сопротивление вместе. Война идет к концу, нужно го­товить кадры». Соображаю, какой тарарам поднимется, осо­бенно на дороге.

И вдруг у меня возникает озорная мысль. Точно прыгая в холодную воду, выговариваю фразу: «Василий Родионович, а если я попрошусь на учебу?» Вижу, не ожидал такого пово­рота, но и не в его характере отступать. «А что же? И тебя отпустим, только надо подумать, кем заменить». И вышел от нас. Совершенно неожиданно неопределенные мечтания пере­ведены в практическую плоскость. Учиться, конечно, хочется. Я уже более двух лет на комсомольской работе, благодаря своей начитанности могу протянуть еще какое-то время, а потом? Сейчас райком партии отпускает, — надо ехать. Зна­ния свежие, экзамены сдам. А с другой стороны, тебя толь­ко-только избрали на столь ответственный пост, который даже человеку с высшим образованием не сразу предоставится.

Но неожиданно все усложняется: бюро обкома комсомола в ответ на мое заявление отпустить на учебу в Ростовский университет на исторический факультет рекомендует мне по­ступить в Сталинградский пединститут на заочное отделение. Пишу заявление в ЦК партии: прошу помочь. Оттуда посту­пает рекомендация — отпустить меня на учебу. Я еду в Рос­тов, сдаю все экзамены на «отлично» и получаю на руки ре­шение о зачислении меня на первый курс историко-филоло­гического факультета РГУ.

Начало учебы в Университете было радостным и интерес­ным. Лекции по археологии, изучение языков — древнерус­ского, латинского, английского. Богатейшая библиотека, новые знакомства. Но стипендия 40 рублей при страшной до­роговизне — маловато. Ее могло хватить лишь для оплаты квартиры. Общежития для нас университет пока не имел. Правда, подворачивалась явная «лафа». В столовой подсел ко мне мужик средних лет, расспросил, кто я, где живу, и за­ключил: «Подходишь! Переходи ко мне жить, я все время в дороге, там куплю, там продам, денег за квартиру брать не буду, живи себе, карауль хату и все тут». Повеяло на меня дармовщинкой и благополучным решением моих проблем. Но хватило ума откреститься, сказал, что квартира у меня хоро­шая, ничего не надо. Видно, сообразил тогда, что вход в мир жулья и спекуляции будет сравнительно свободен, а выход из него может стать трудным и опасным.

У матери денег решил не брать, попробую поискать любую работу. Зашел в обком комсомола, вижу, мною заинтересова­лись, но предлагали фактически вернуться на такую же рабо­ту, с которой я ушел. Это меня не устраивало. Я хотел полу­чить работу организационно-технического характера, чтобы можно было учиться. После поисков и разговоров осталось предложение ректора университета — рекомендовать меня комсоргом ЦК ВЛКСМ в университете. Он и слушать ничего не хотел о других вариантах и перетянул на свою сторону обком комсомола. Честно говоря, университет меня несколько страшил: девять факультетов, а я всего лишь студент первого курса. И тут я узнаю, что Ростовский обком комсомола за­просил на меня характеристику из Сталинграда: все же уни­верситет! Какой она будет? О нашем райкоме обком комсо­мола принял два постановления, в которых ставил в пример всей области постановку идейно-воспитательной и пионер­ской работы в школах, а это как раз сферы моей деятельнос­ти. Так что характеристика могла быть хорошей. Но в то же время, уехал я на учебу вопреки решению обкома комсомола, хотя при поддержке райкома партии, обкома партии и по ре­комендации из ЦК партии. И что напишет Левкин — одному богу известно. А время шло, характеристика не появлялась. Я уже был не рад, что связался с ростовским обкомом и ректо­ром, но машина была запущена, и надо было ждать. Я почув­ствовал, что попал в ловушку, созданную прежде всего моими собственными усилиями. Начал подумывать, что характерис­тика и учеба в Университете может оказаться под вопросом. Надо было срочно ехать в Сталинград самому. И я поехал.

Молодой хозяйственник. Перед отъездом из Ростова я на­писал Левкину письмо, в котором рассказал о своих злоклю­чениях в Ростове и своих намерениях. И все же до сих пор меня поражает разговор Левкина со мною, когда я объявился у него в кабинете после ноябрьских праздников. Я ожидал, что меня пропесочат, а для начала с пристрастием допросят, почему так вел себя, может быть, объявят выговор. Всего этого я в полной мере, по моим понятиям, заслуживал. К тому же я знал, что такие проекты существуют. Левкин же, пригласив к столу, молча сидел, сложив перед собою кисти рук. Потом негромко спросил: «Учиться хочешь?» Благодарное волнение перехватило дыхание, и я с трудом выговорил: «Очень хочу. Разве я стал бы затевать эту историю?» Не стану занимать читателя дальнейшими подробностями.

И вот я еду в Москву на учебу в Центральную комсомоль­скую школу, которая только что была создана. Успешно сдаю экзамены, прохожу приемную комиссию. Но врач-окулист за­писывает: по состоянию зрения учиться не может. Однако ре­шение о моем приеме в школу все-таки состоялось, хотя не­сколько задержалось. А пока длилось это замешательство, обком комсомола утвердил меня заместителем начальника об­ластного управления промкооперации по работе среди моло­дежи. И я опять поехал в Москву уже в связи с новой рабо­той. Здесь-то я и узнал, что зачислен слушателем ЦКШ. Но отыгрывать назад было уже невозможно, хотя работники из ЦК ВЛКСМ настойчиво требовали, чтобы я ехал учиться.

Система промысловой кооперации области состояла из почти двухсот мелких и средних кооперативных предприятий — артелей, объединенных в пять областных отраслевых промыс­ловых союзов: швейно-трикотажный, кожевенно-ремонтный (обувной), металлический, разнопромысловый областной и разнопромысловый городской (Сталинградский). Делали все: от металлического литья и строительного кирпича до одежды и обуви, от сарпинки до бумаги и спичек. Во время войны в артели пришло много молодежи, в том числе подростков. Возникли специфические молодежные проблемы и потребо­вался специальный институт заместителей руководителей облпромсоюзов и областных управлений промкооперации по ра­боте среди молодежи, которые находились в тесном контакте с обкомами и райкомами комсомола. На них были возложены все социально-культурные вопросы в системе, но прежде всего культурно-воспитательная работа среди молодежи, орга­низация социалистического соревнования, вопросы быта. Эта работа дала мне ценные представления и практические навы­ки в руководстве хозяйством, финансами и снабжением. На­чальник управления проникся ко мне большим доверием и порой, уезжая в командировки, оставлял меня исполняющим обязанности начальника управления.

А между тем война подходила к концу. Несколько дней напряженного ожидания. Ночью с 8 на 9 мая мы слушали речь Сталина: «Наступил исторический день окончательного разгрома Германии, день великой победы нашего народа»... Мы (это я и мои друзья из обкома комсомола) поднимаемся на балюстраду шестого этажа общежития в Бекетовке и смот­рим на темный массив поселка Соленый Пруд. Проходят мгновения. И началось! Там и сям в домах стали вспыхивать огни. Через минуту-другую светится весь поселок, море огней! Этого часа ждали все. Наконец-то, свершилось! Дождались! Мы спускаемся и идем в общежитие мединститута, где живут Лариса Данилова и ее подружки. На полпути мы с ними встретились, обнимаемся. То же делают и другие люди, в том числе и незнакомые, хотя идет уже четвертый час ночи.

После бурного веселья начинаются будни. Мы не сразу привыкли к тому, что живем уже в иных условиях, в обста­новке мира. Но изменения становились все заметнее, в том числе в положении близких мне людей. Лариса переводилась в Ленинградский мединститут, там жила ее родная сестра. Перед отъездом мы проговорили почти всю ночь, вспоминая друзей и пережитое. Обстоятельства поставили нас во время войны близко друг к другу, наши дружеские отношения вы­держали многие, порой нелегкие испытания. Как бы проща­ясь со мною, она сказала: «Ты поставил меня так высоко, что и сам достать не смог».

А Мария после окончания Сталинградской битвы некото­рое время служила в армии, а затем вышла замуж, воспиты­вала детей, работала. Написала замечательную книгу о девуш­ках на войне. Коля Козлов, вернувшись из армии, учился в МГУ, окончил там же аспирантуру, филолог, посвятил жизнь делу высшего образования. Никон почти всю войну проучил­ся в авиашколе, а затем участвовал в боевых действиях против Японии. Встречались после войны дважды — в 61 и 62 годах. Он рано ушел в отставку по болезни. Учился на заочном в политехническом, интересовался живописью. Умер сорока трех лет.

Летом 43 года я получил из райвоенкомата извещение о том, что мой отец, гвардии красноармеец-пулеметчик Смир­нов Л.Т., верный воинской присяге и т.д., погиб на фронте 28 июля 1942 года. На самом деле он был тяжело ранен, но выжил. Прошел по лагерям для военнопленных до Италии, откуда вернулся в 45 году. Он не подвергался никаким реп­рессиям со стороны Советской власти, всю жизнь проработал портным, перед пенсией был даже директором ателье. Естест­венно, мне пришлось доложить о возвращении отца из плена обкому партии, но на моей работе это, как я понимаю, не отразилось. Что касается мамы, то она практически всегда жила со мной до конца своих дней.

Так прихотливо распорядилась жизнь судьбами близких мне людей. Переход от войны к мирной жизни отразился и на моем положении, и работе. В 46 году я женился на девуш­ке, которую знал два года и которая работала в нашей систе­ме, — Тамаре Кулагиной. Она оказалась хорошим человеком, верной женой и заботливой матерью. В начале 47 года я был утвержден заместителем начальника управления по кадрам, что означало конец моим занятиям молодежными проблема­ми: им было отдано четыре года жизни. Я настраивался на «взрослую» работу, на семейные хлопоты, поскольку ожида­лось прибавление семейства. Почти не интересовался идейно-­теоретическими проблемами, в обществе наступило некое рас­слабление после Победы. Лишь краем сознания я зафиксиро­вал, что в предвыборной речи в феврале 46 года Сталин, на­звав цифры производства важнейших видов промышленной продукции на две-три пятилетки, охарактеризовал их как ос­нову решения социально-экономических проблем, как гаран­тию от всяких случайностей. Не возврат ли к идеям XVIII съезда партии о возможности перехода к коммунизму? Но такое через 5 месяцев после окончания войны было невоз­можно.

И вдруг все закрутилось и завертелось вокруг. В феврале 1947 года состоялся Пленум ЦК ВКП(б), который принял по­становление «О мерах подъема сельского хозяйства в после­военный период», в котором содержался пункт о введении должности заместителя директора МТС по политической части для улучшения работы МТС, их партийных организа­ций, обеспечения правильных взаимоотношений между МТС и колхозами. А 16 апреля я уже приступил к работе в этой должности в Ионо-Ежовской МТС.

Поистине неисповедимы, непостижимы судьбы людские. Собираясь в университет, я никак не мог ожидать, что через два месяца окажусь в Москве, а затем в промкооперации! Можно ли было предположить, настраиваясь на спокойную чиновничью работу кадровика, что через три с половиной ме­сяца я приеду на жительство в глухую российскую деревеньку, а через несколько месяцев буду избран секретарем райкома партии — это все в 24 года?

Мачешанский район, где находилась наша МТС, — север области, 70 километров от Балашова. Здесь граница бывшей Области Войска Донского и Царицынского уезда Саратовской губернии. Деревня Ежовка — одна длинная улица с рядом изб по бокам. В селе семилетняя школа, на противоположном конце — медицинский пункт, усадьба МТС. Здесь мастерские, контора, бревенчатые дома для работников станции. В одном из них — моя квартира: две комнаты и кухня, с большой рус­ской печью. Колхозы нашей зоны располагались на тучных черноземах. Но весна 47 года была для всех голодной вслед­ствие прошлогодней засухи. Иные трактористы, прицепщики работали голодными. Я, как и все служащие, получал 300 гр. муки на день, наш новорожденный сынишка 100 гр. жена, как неработающая, — ничего. Выручал базар в соседнем рай­центре.

После окончания сева директор попросил меня выступить в колхозе «Пролетарий» с отчетом МТС о выполнении дого­вора, заключаемого с колхозом ежегодно. МТС плохо выпол­няла свои обязательства, колхозники выкладывали многочис­ленные претензии, в том числе к директору, главному меха­нику, другим руководителям. А я оказался вынужденным за­щищать плохую работу МТС, ее руководителей, ссылаясь на послевоенные трудности и т.п. Яростный спор длился до че­тырех утра, лампы начинали тухнуть. Я лишь догадывался, что взялся не за свое дело. Но окончательно вразумил меня сек­ретарь райкома партии, узнавший о моей «отважной» защите руководства МТС. Это директор и его специалисты, сказал он, должны отчитываться перед колхозниками, тем более, что плохо относятся к «Пролетарию». А вы политический руково­дитель и должны рассматривать их отношения с точки зрения государственной. Второй раз меня ловко «обвели вокруг паль­ца» со стеклом для ремонтных мастерских. Когда привезли это стекло, все радовались: наконец зимой будет сносно в мастерских. Я объявил об этом на собрании. Но спохватился, когда похолодало, мастерские как стояли без стекол, так и ос­тались. Я к директору, где же стекло? «Ну, где, раздали по колхозам, там тоже нужда»... Пришлось сказать об этом на партийном собрании, но было уже поздно. Ясно, что стекло раздали не за спасибо.

Директор был из числа старых организаторов колхозного строительства. В этой МТС он работал еще с довоенных вре­мен: его все знали и он всех знал. Умел достать дефицитные запчасти и распределять их по «блату». У него была присказ­ка: «Не пьет тот, у кого денег нет или кому не подносят». Денег у него было мало: большая семья. А вот подносили ему в каждом отряде и чуть не в каждой хате. Отношения с ним у меня стали портиться. Приходилось задуматься, как может руководить таким большим делом человек, который каждый день находится в состоянии подпития.

Сельскохозяйственный год закончился в целом успешно. Озимая рожь дала до 30 центнеров с гектара. Приступили к ремонту техники. В это время к нам приехал лектор из об­ласти, прочел лекцию о международном положении, долго до­казывал, что в нашем обществе, скрепленном морально-поли­тическим единством, отсутствуют противоречия. А между тем кое-кто выпячивает их, высасывая из пальца. После лекции я переспросил его, в самом деле он считает, что у нас нет про­тиворечий? «А откуда вы их взяли?» — поставил он мне встречный вопрос. Тогда я пригласил его остаться у нас на несколько дней и посмотреть их собственными глазами. «Ну, какие это противоречия, это всякие дрязги». Разговор на этом закончился, но меня он сильно задел: как же можно не ви­деть реальностей жизни? Я тогда, конечно, не знал, что столкнулся с принципиальной проблемой, которая давно стала предметом острых разногласий в ученом мире. Кое в чем мне помогла разобраться статья в «Правде» о философ­ской дискуссии, прошедшей в 1947 году по книге Г.Ф.Александрова «История Западноевропейской философии».

В феврале 1948 года состоялась районная партконферен­ция. Конференция прошла остро и даже скандально. Накопи­лось много горючего материала. Не были избраны все три секретаря райкома, отклонены две новые кандидатуры на пост первого, рекомендованные обкомом партии. Работавший до конференции не прошел из-за его высокомерного отношения к людям, а предложенный вместо него просто потому, что чужак, из другого района, «кот в мешке». Конференция дли­лась больше недели, в Мачеху прилетел на самолете еще один уполномоченный обкома, более высокого ранга. И все равно конференция, а затем вновь избранный райком проголосовали за всех «своих», в том числе и за своего «первого». Меня из­брали секретарем по кадрам. Конференция получила большой резонанс в области, ее долго вспоминали как пример того, что может решать местный актив. Кстати сказать, никаких репрессий, ни даже упреков «сверху» не последовало. Но над этим тогда особенно не задумывались, восприняли все проис­ходящее как должное.

Секретарем райкома партии я проработал лишь полгода. А получилось это так. В августе я поступил на заочное отделение истфака пединститута, зашел в обком партии и узнал, что меня приглашают в сектор партийных кадров. Заведующий сектором без особых предисловий спросил меня, как я смотрю на то, чтобы поучиться в Саратовской партийной школе. А как же ра­бота, меня только что избрали, а пединститут? У собеседника были на этот счет очень веские соображения: «В ваши годы надо сперва учиться, а потом работать. А в этой школе за два года вы получите знаний гораздо больше, чем за четыре года заочного обучения в институте». Возражать я не стал.

Но в эту поездку я услышал ошарашившую меня весть: мой славный, мой замечательный друг Саша Фролов сидит в тюрьме, осужден на 7 лет по 58 статье УК за анекдоты. Мы с ним все время переписывались, но последнее время он по­чему-то перестал отвечать на письма. И вот тебе, пожалуйста. Позже я вспомнил слова, сказанные им на вокзале в Ростове, когда я уезжал в Сталинград: «Боюсь я без тебя оставаться. Занесет меня куда-нибудь. С тобой я как-то увереннее себя чувствую». Встретились мы с ним через 14 лет, и он рассказал мне всю свою историю. Анекдоты он действительно расска­зывал, но дело было не в них, точнее, не только в них. На третьем курсе студенты работали со словарями двадцатых годов, хранившимися в спецхране. Там печатались биографии Троцкого, Зиновьева, Бухарина, Сталина и др. Это дало повод для сопоставления: кто образованнее, кто умнее, линейкой измеряли лбы Троцкого и Сталина, обменивались по этому поводу мнениями в письмах. В этом усмотрели попытку со­здать организацию с целью ведения антисоветской пропаган­ды. Вот,собственно, и все.

Его реабилитировали, восстановили в партии, он сдал госэкзамены в университете, но найти работу по специальности с такой биографией было трудно. Одно время работал токарем в депо. Я дважды звонил в горком партии в Воронеж, где он жил, просил помочь человеку. Звонок из ЦК партии тогда много значил, и ему помогли перейти на работу в областной Совет по туризму. Получил квартиру. Но здоровье было все же подорвано. Мы часто встречались в Москве, был я у него и в Воронеже. Он жаловался: спазмы сосудов головного мозга, высокое давление, обмороки на улицах. Умер 54 лет от роду. Так оборвалась жизнь бывшего секретаря райкома ком­сомола, любимца котельниковской молодежи, человека яркой индивидуальности. Его беда мрачной тенью легла на всю нашу молодость.

Саратовская партшкола. Партийные школы были созданы в 1946 году для повышения квалификации, идейно-теоретичес­кого уровня партийных кадров районного, городского и об­ластного звена. Состав слушателей четко делился на две кате­гории: молодых, от 23 до 30 лет, и стариков — как правило, первых секретарей райкомов, побывавших и в ролях област­ных начальников. Среди них были и такие, которые вместо слова империализм едва выговаривали «импирилизм», вместо социализм — «сицилизьм», в диктантах делали до семидесяти ошибок. Как выразился один из таких мужиков, они пришли в школу «догонять» свои должности. О нас же можно было сказать, что мы пришли готовиться к будущей работе. Однако и молодые и старые относились к учебе в высшей степени ревностно. Аккуратно посещали лекции, наперебой выступали на семинарах, конспектировали первоисточники, конечно, не все с одинаковым успехом. Здесь я впервые основательно по­знакомился со многими произведениями Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина. Только по истории партии я законспекти­ровал до 500 работ Ленина.

Саратов — университетский город, но кроме университета здесь насчитывалось полтора десятка вузов. Так что для чтения лекций были привлечены блестящие специалисты. Кроме ос­новных предметов — истории партии, политэкономии, филосо­фии, истории СССР, международных отношений, всеобщей истории, нам еще пространно преподавали основы экономики промышленности и сельского хозяйства, основы государства и права, партстроительство, а сверх того — литературу, русский язык, логику, географию. Особенно интересные лекции чита­лись по истории партии. Впервые после «Краткого курса» ис­тория партии предстала перед нами не только как борьба идей, но и как сложные отношения людей. Как живые встали перед нами Плеханов, Ленин, Лепешинский, Мартов, Кржижанов­ский и др. Нестандартно читал лекции по философии доцент Бодров. Он мог, например, вдруг заявить так: дальше я буду излагать свою собственную точку зрения, которую вы можете не записывать и вообще забыть. А речь шла о том, что некото­рые советские теоретики, ссылаясь на положение товарища Сталина о полном соответствии производственных отношений производительным силам при социализме, утверждают, что при социализме противоречия перестали играть роль движущей силы общественного развития. Но эти теоретики забывают, что Сталин в работе «О диалектическом и историческом материа­лизме» пишет, что процесс развития протекает в порядке рас­крытия противоречий, в порядке «борьбы» противоречивых тенденций, действующих на основе этих противоречий. Поэто­му в рамках полного соответствия производственных отноше­ний производительным силам идет борьба между старым и новым, между отмирающим и нарождающимся. Я слушал эту часть с замиранием сердца: оказалось, лектор, приезжавший к нам в МТС и так высокомерно поучавший меня насчет проти­воречий, «высосанных из пальца», отражает всего лишь одну из точек зрения, к тому же явно оторванную от жизни. Бодров же представлялся нам смелым и острым человеком, любящим и знающим свое дело. Уже тогда он мог на экзаменах поставить «отлично», не дав слушателю произнести ни слова, если был уверен в нем. Для меня Бодров стал тем человеком, который помог мне сформировать неосознанное тяготение к философ­скому мышлению в более или менее полное представление об основах марксистской философии.

И все-таки, догматизированное преподавание явно преоб­ладало над творческим. И дело не только в том, что от нас требовали точного знания текстов основоположников учения. Это еще не означало верности этим текстам, знания должны были отвечать конъюнктурным требованиям. Приведу один, отнюдь не простой пример. На экзаменах по политэкономии социализма я отвечал на вопрос об экономических основах отмирания государства по работе Ленина «Государство и ре­волюция». Я хорошо знал ленинскую интерпретацию мыслей Маркса на этот счет: в первой своей фазе коммунизм еще не может быть вполне свободным от традиций или следов капи­тализма. Отсюда такое интересное явление, как сохранение «узкого горизонта буржуазного права». Буржуазное право по отношению к распределению продуктов потребления предпо­лагает неизбежно и буржуазное государство... Но не успеваю я закончить мысль, прокомментировать ее, как оба экзамена­тора вскакивают с мест и наперебой начинают вопить: так что же — наше государство является буржуазным?! Я пытаюсь объяснить, что ничего в этом положении страшного нет, но мне не дают говорить. В зачетную книжку мне ставят все же «отлично»: не могли же они поставить Ленину «двойку». Но в протоколе экзаменационной комиссии была учинена запись о том, что слушатель Смирнов не до конца разобрался в со­держании ленинской мысли.

Я вновь и вновь листаю ленинские тексты, но там все было именно так, как я говорил. Как я понимаю, в этих суж­дениях Ленин стремился конкретизировать марксову трактов­ку вопроса о наследии буржуазного строя, о «родимых пят­нах», от которых невозможно избавиться в одночасье. Руко­водство нашей партии, ее идеологи жаждали как можно бы­стрее оказаться в «светлом будущем» и убедить в этом народ. Согласно этой логике получилось: коль скоро социализм у нас построен, то и все в обществе становится «социалистичес­ким», в том числе и государство, в чистейшем виде, свобод­ное от каких бы то ни было форм и методов буржуазного го­сударства. Теперь за догму принималось не то, что писали Маркс и Ленин, а то, что говорилось позже Сталиным. Толь­ко догматизм выступал как средство защиты уже сложившейся системы и ее нового истолкования.

И все же я с благодарностью вспоминаю и эту школу, и тех квалифицированных преподавателей, которые учили нас. Я учился увлеченно, много читал, выступал с докладами, эк­замены сдавал только на «отлично» и, естественно, получил диплом с отличием. На выпускном вечере я выступал от имени слушателей и, помимо слов благодарности преподава­телям и всем работникам школы, я сказал, что благодаря уси­лиям наших учителей и прекрасным условиям мы чувствуем, что выросли здесь на целую голову, глубже понимаем поли­тические задачи и с нас можно теперь больше спрашивать. Слушатели встретили эту мою тираду одобрительным смехом.

Поступление в партшколу и успешное ее окончание поло­жили конец треволнениям относительно моего зрения. Я шел на прием к окулисту не без страха: а вдруг опять отставят? Вошел в кабинет бойко и уверенно, вел разговор даже весело, поболтав что-то насчет чудесной погоды и проспектов Сарато­ва. И лишь когда услышал положительное заключение, при­знался насчет своих опасений, признался, что меня уже «браковали» по зрению. Да что вы, заметила моя собеседница, и с худшим зрением учат людей, учитесь на здоровье! Все после­дующее подтвердило правоту этой мудрой и милой женщины.

После окончания партшколы я был взят на работу в Ста­линградский обком партии инструктором отдела пропаганды. Причем последнее — по моему настоянию. Мне предлагали работу в орготделе: я секретарь райкома партии перед учебой, кадровик, и впереди перспектива по секретарской линии. Председательствовавший на комиссии, первый секретарь об­кома партии очень удивился моей настойчивой просьбе.

Еще в 1949 году вместе с другими слушателями партшколы я начал сдавать экстерном экзамены на историческом факуль­тете Саратовского пединститута. По окончании партшколы перевелся на истфак Сталинградского пединститута. Летом 1952 года сдал там государственные экзамены. Нечего гово­рить, что в этом отношении мне очень помогла партшкола. Иначе бы моя учеба в институте продлилась надолго. В год по­лучения диплома о высшем образовании мне «стукнуло» 30 лет.

Опять перед выбором. В обкоме партии я проработал около двух лет и в мае 52 года был рекомендован на должность от­ветственного секретаря областного отделения общества «Зна­ние». Новая работа ввела меня в широкий круг преподавате­лей вузов и научных работников. Состоялось много интерес­ных знакомств, в том числе с профессорами, заведующими кафедрами почти всех гуманитарных направлений. Переход в общество совпал с выходом в свет книги Сталина «Экономи­ческие проблемы социализма в СССР» и развертыванием ши­рокой пропаганды проблем, поднятых в этой книге. После долгого молчания Сталин впервые после войны обратился к вопросам экономического и философского характера совет­ского общества. Прозвучал призыв к реалистическому подходу при рассмотрении процессов в обществе. Хотя и в весьма своеобразной манере. Молодые кадры, дескать, ошеломлены колоссальными достижениями Советской власти, им кружат головы необычные успехи советского строя, и они начинают воображать, что Советская власть все может, что ей «все ни­почем», что «она может уничтожить законы науки, сформиро­вать новые законы».

Надо подчеркнуть, что хотя Сталин лично приложил нема­ло усилий к пропаганде успехов советского строя (вспомните: «Нет таких крепостей, которые не могли бы взять большеви­ки»), тем не менее нельзя недооценивать призыва считаться с объективным характером экономических законов, считаться с противоречиями при социализме, которые были и будут, в том числе между производительными силами и производственными отношениями. Однако в книге почти полностью отсутствовала критика положения дел в стране. Может быть, поэтому в про­паганде неумеренно возрос интерес к теме перехода к комму­низму. А между прочим Сталин говорил о трудностях, которые предстоит преодолеть: увеличить общественное производство, поднять колхозную собственность до уровня общенародной, заменить товарное обращение прямым продуктообменом, под­нять культуру общества. Ничего нового в этом не было, гальва­низировались старые вопросы. Народ в силу повседневных трудностей заинтересоваться переходом к коммунизму не мог. Откуда же рост числа заявок на лекции о коммунизме? Свою роль тут сыграл центр. С разрешения ЦК партии проводился специальный пленум Правления Всесоюзного общества «Зна­ния» с повесткой дня о пропаганде «великих строек коммуниз­ма». Такие же заседания прошли повсеместно.

А в январе появилось сообщение ТАСС об аресте «врачей- отравителей». Сознание застыло в ожидании новых репрессий. И вместе с тем — внутреннее недоверие, ощущение нелепости новых скандальных разоблачений. В душах людей поселился страх перед будущим.

У меня же опять сложилась тупиковая ситуация. Я не на­ходил большого интереса в своей работе. Неясной оставалась перспектива научной работы. Можно было, конечно, вести преподавание где-нибудь в вузе и потихоньку готовить защиту кандидатской диссертации. Предложения такого рода уже были. Но меня интересовала аспирантура Академии общест­венных наук. Я опять остановился перед выбором: переход на преподавательскую работу в вуз или учеба в Москве? Как от­несется к этому обком партии? Правда, обком партии быстро решил вопрос о рекомендации меня на учебу в Академию. Жена не возражала. В конце февраля 1953 года я уехал в На­льчик, чтобы отдохнуть после бесконечных экзаменов в ин­ституте и перед вступительными экзаменами в Академию. Здесь мы и встретили весть о кончине И.В.Сталина.

Как и всех, нас занимал вопрос, что же будет дальше? Ко­нечно, мы тогда не представляли, что отныне и надолго тема Сталина станет занимать нас куда больше, чем это было при его жизни. В те траурные дни мы с товарищем бродили по улицам и площадям Нальчика и наблюдали переживания жи­телей этого кавказского города. Слезы, печаль, горе, страх перед будущим. При случае я рассказал о своих наблюдениях лечащему врачу в санатории и был немало озадачен ее реак­цией. Конечно, народ переживает, спокойно говорила она, особенно от того, что впереди — неизвестность. Но нынеш­ние переживания и сравнить нельзя с тем горем, которое народ испытал после смерти Владимира Ильича. Меня пора­зило прежде всего это сопоставление Ленина и Сталина: время приучило нас не делать этого, по крайней мере, вслух. Может быть, у нее были какие-то личные мотивы?

После того, как я сдал экзамены в Академию и мне сооб­щили, что я могу готовиться к учебе, я был приглашен на бе­седу с Ольгой Александровной Хвалебновой — заместителем председателя Правления общества «Знание». Я знал ее как обаятельного человека, симпатичную женщину. Было известно и то, что она была женой заместителя председателя Совмина СССР И.Ф.Тевосяна, который пользовался большим авторите­том в партии. Поздравив меня с успешной сдачей экзаменов, она сказала, что хотела бы высказать от своего имени ряд со­ображений в связи с предстоящим обсуждением вопроса о лекционной пропаганде на «великих стройках коммунизма».

Прежде всего она посоветовала не увлекаться подчеркива­нием личных заслуг Сталина: достижения страны — это резуль­тат прежде всего труда и подвигов народа, партии. У нас же в стране налицо культ личности Сталина, когда все заслуги при­писываются одному человеку. Культ личности Сталина отодви­нул на второй план личность Ленина, о чем говорят хотя бы тиражи произведений Ленина и Сталина. По ряду важных во­просов теории социализма Сталин отступил от заветов Ленина, особенно — от норм партийной жизни. Он отказался от мето­дов коллективного руководства партией и государством, едино­лично принимал важнейшие решения. В порядке практических советов она рекомендовала не увлекаться вопросами перехода к коммунизму, еще не решены вопросы социалистического стро­ительства, насущные проблемы народной жизни; не увлекаться работой Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР», поскольку в ней много спорных положений.

Нельзя считать, что сказанное Хвалебновой было для меня полной неожиданностью. Какие-то, хотя и неясные, но сход­ные мотивы гнездились в наших головах. Мой друг Володя Жидков — редактор областной газеты «Молодой ленинец» сказал мне однажды, во время прогулки по набережной Волги, что в обществе начнутся теперь перемены столь слож­ные, последствия и смысл которых сейчас невозможно себе представить. И все же такую развернутую и определенную критику ситуации мне пришлось услышать впервые. А глав­ное, предстояло так или иначе все это учесть в докладе на­шего председателя правления на предстоящем заседании. Ес­тественно, что по приезде я поделился московскими новостя­ми с заведующим отделом пропаганды и агитации обкома партии, а он позвонил мне на другой день и передал мнение руководства: московские указания полностью учесть. Я понял, что не только в низах, но и наверху сознают необходимость критического осмысления положения дел, внесения корректив в политику и теоретические позиции партии.

Глава 2

НА ПРОПАГАНДИСТСКОМ ОЛИМПЕ

Первые шаги в науке. Когда я засобирался в Москву сда­вать вступительные экзамены в Академию общественных наук, мой земляк профессор М.А.Свердлин спросил меня, есть ли у меня там рука. Я переспросил, в каком смысле — рука? «Вас кто-нибудь знает в ЦК КПСС, кто бы мог по­мочь?» Кроме деловых телефонных разговоров с одним из ин­структоров, никаких знакомств у меня, конечно, не было, о чем я сказал Матвею Абрамовичу. «Ну в таком случае туда лучше не ехать, просто так там делать нечего». К счастью, ни­какой «руки» мне не потребовалось. Хотя конкурс был — пять человек на место. Решили дело экзамены и реферат. Даже от­рицательное заключение окулиста — увы! и на этот раз — не помешало мне быть принятым в Академию.

Обрадованный столь большой удачей, я ходил, не чуя земли под ногами. Я говорил себе: тебе повезло, тебе страшно повезло, что ты будешь учиться в таком учебном заведении, как Академия. Теперь надо приложить все силы, чтобы дока­зать, что ты достоин этой высокой чести.

Условия для учебы в Академии были созданы прекрасные. Богатая библиотека, удобное общежитие, где в небольших комнатах жили по одному, по два человека. Но главное — это то, что в качестве преподавателей работали такие видные уче­ные, как Г.Ф.Александров, СД.Выгодский, Г.Е.Глезерман, Г.М.Гак, В.АДынник, Ю.А.Жуков, А.Н.Маслин, А.Ф.Окулов, М.М.Розенталь, М.И.Сидоров, Ц.А.Степанян, О.В.Трахтенберг. Однако упиваться хорошими условиями было некогда. Время наступило переломное и бурное. Накатывались волны критики культа личности Сталина — XX съезд партии, 1956 год. Выдвигались новые экономические идеи, направленные против сверхцентрализма, происходили перемены в идеоло­гии, обозначенные символически И.Оренбургом как оттепель.

На партийных собраниях зачитывались захватывающие стенограммы пленумов ЦК, которые приоткрывали завесы над тайнами высших эшелонов власти. Несколько часов читалось обвинительное заключение по делу Берии, с перерывами, сме­нялись читчики, в зале стояла мертвая тишина. Присутствую­щие были поражены, испытывали сильнейшее потрясение. Все было за пределами нашего воображения. Пытки подслед­ственных, стальные стержни в столе Берии. Расстрелы без суда и следствия по спискам, причастность к ним самого Ста­лина... Казалось — рушатся стены, падает небо. В конце XX съезда партии мой научный руководитель доцент Шариков дал мне красную тетрадку с докладом Н.С.Хрущева на закры­том заседании съезда. Я быстро прочитал материал и вернул его. В какой-то степени мы были подготовлены к его воспри­ятию. И все же — это не слухи, не частные статьи и обвине­ния, это официальный доклад на съезде (мы не знали тогда всех деталей появления этого доклада). В нем содержалась развернутая критика методов руководства Сталина, новые ошеломляющие факты репрессивных преследований старых большевиков, руководителей партии. Позже нас познакомили с материалами об «антипартийной группе» В.М.Молотова, Г.М.Маленкова, Н.А.Булганина и др.

Потрясение тогда пережили все, хотя и по-разному, и ре­агировали тоже по-разному. Многие испытывали разочарова­ние и в Сталине, и в партии, и в учении. Иные об этом го­ворили вслух, другие затаились. Из числа разочарованных по­явились те, кто исповедовал принцип: «а нам все равно». Из этой категории развился среди партгосработников тип «карье­риста», готового служить любому «хозяину», проводить любую политику или — в зависимости от обстоятельств — обруши­ваться на нее. Кое-кто из них оказался впоследствии замешан в хищениях, связях с теневой экономикой и организованной преступностью.

Но и те, кто остался верен идеалам коммунизма, не пред­ставляли однородной массы. Одни, осудив культ личности Сталина, считали, что надо настойчиво продолжать совершен­ствовать теорию и практику социализма, выявляя таким обра­зом огромные возможности социализма в утверждении спра­ведливости и демократии. Другие, оставаясь верными делу со­циализма, растерялись под воздействием разоблачительной критики Сталина, утратили былую устойчивость и замкнулись в себе. Наконец, третьи, вопреки напористой критике, про­должали зачарованно смотреть на Сталина, восхищаясь вели­чием дел, совершенных под его руководством. Это обстоя­тельство навсегда лишило их возможности здравого и крити­ческого осмысления минувшего.

Слов нет, с именем Сталина связаны скачок страны в ка­чественно новое состояние, победа в войне. Но критика Ста­лина, его ошибок и противозаконных деяний рано или позд­но должна была состояться. Опыт истории свидетельствует, что любые тайны со временем становятся явными. К тому же без критического осмысления минувшего движение вперед во­обще невозможно. К великому сожалению, критика Сталина часто носила поспешный и поверхностный характер, без должного уяснения причин и обстоятельств совершенного, а главное, без необходимых корректировок идеологических и политических позиций. А если иметь в виду, что в обществе всегда имелось немалое количество убежденных противников идеи социализма, то поверхностная критика извращений со­циализма могла перерасти и действительно переросла в борьбу против социализма. В столице возникло на этой почве не­сколько довольно острых ситуаций, когда идейные разногла­сия переросли в политические столкновения.

На партийном собрании Академии, посвященном XX съезду, с докладом выступил секретарь ЦК КПСС Дмитрий Шепилов. Речь его произвела на аудиторию двоякое впечат­ление: Сталина он критиковал беспощадно, но при этом со­вершенно обходил вопрос об ответственности других членов руководства, что собранию не нравилось. Выступавшие в прениях говорили об этом взволнованно и резко, зал разра­жался бурными аплодисментами. Но настоящую бурю вызва­ли два последних выступления — профессора Кедрова и до­цента Шарикова. Оба они были с нашей кафедры, но люди очень разные. Б.М.Кедров — крупный ученый-философ, бу­дущий академик, сын известного соратника Ленина, расстре­лянного по приказу Берии. Как и положено истинному фи­лософу, высказывался всегда взвешенно и оригинально. И.С.Шариков — рядовой доцент, инвалид войны, без правой руки, преждевременно поседевший. Мы знали, что в таком состоянии он самоотверженно ухаживает за больной женой, прикованной к постели. В суждениях бывал очень эмоцио­нален и резок. В своем выступлении он говорил о назрева­нии глубокого недовольства в народе политикой партии в де­ревне, рассказал о комбайнере, который готов взять винтовку и идти в лес. Кедров доказывал, что Сталин и его сподвиж­ники отступили от Ленина, привели страну к тяжелому по­ложению. Оба они требовали ответственности тех членов ру­ководства партии, которые вместе со Сталиным осуществля­ли репрессии против невинных людей. Зал то затихал, то взрывался бешеными аплодисментами и криками, выражаю­щими поддержку или несогласие. В аудитории воцарилась истерика. Шепилову вместе с секретарем парткома еле-еле удалось утихомирить страсти.

А через два дня по указанию сверху партком Академии стал осуждать Кедрова и Шарикова за антипартийные выступ­ления. Кедрову объявили выговор, а Шарикова, проявившего упорство в отстаивании своих взглядов, исключили из партии и сняли с работы. Одно время его даже заключили в тюрьму, но скоро выпустили. Позже он был восстановлен в партии и продолжал работать в Академии.

Наши занятия на семинарах тоже стали обретать острый характер. Одно дело, если на семинаре по диалектике препо­даватель будет ссылаться на книги профессора Розенталя, и совсем другое дело, если этот семинар ведет сам Розенталь, который не без основания признавался ведущим специалис­том по проблемам диалектики. Именно на его семинарах у нас разгорались самые страстные споры. Я, как и мои това­рищи, которые еще недавно вплотную соприкасались с жиз­ненными реалиями, доказывали, что противоречия и при со­циализме играют движущую роль в развитии общества. Про­фессор же, признавая наличие противоречий при социализме, внушал нам, что мы слишком выпячиваем их в ущерб един­ству общества и т.п. Порой наши споры обретали неприми­римый характер, в пылу полемики иногда забывалось, что перед тобой известный ученый, а не товарищ из семинарской группы. Один из таких споров кончился тем, что Розенталь сказал: «Я ставлю аспиранту Смирнову “отлично”, но не со­гласен с ним по существу». Никакой призыв к творческой ак­тивности не сыграл бы столь действенную роль, как это на­глядное проявление уважительного отношения к самостоя­тельности мышления ученика.

Развитию творческой обстановки в Академии способство­вало назначение на должность ректора профессора Констан­тинова Федора Васильевича — известного философа, блестя­щего публициста и лектора. Константинову удалось провести через ЦК партии решение о переводе Академии на четырех­летний срок обучения аспирантов. Такое решение мотивиро­валось необходимостью подготовки «марксистов широкого профиля». Это означало, что речь шла о получении хороших знаний не только по своей специальности, но и по филосо­фии, и по политэкономии, а также по одному из иностран­ных языков. Три занятия в неделю в языковой группе из че­тырех-пяти человек в течение четырех лет давали возможность прилично овладеть языком. Были введены для всех кандидат­ские экзамены по политической экономии, обязательное кон­спектирование «Капитала» К.Маркса. Мне удалось тщательно законспектировать все три тома «Капитала», внимательно про­читать «Теории прибавочной стоимости». Для меня все это было особенно важно, поскольку моя кандидатская диссерта­ция носила философско-экономический характер. Но об этом чуть позже.

Со временем меня все больше стали интересовать списки литературы по кандидатскому минимуму, по которым мы все должны были сдавать экзамены. На три четверти эти списки состояли из произведений классиков марксизма-ленинизма. Значительную часть этой литературы читали и конспектирова­ли в институтах, но для того, чтобы сдать экзамен по канди­датскому минимуму, все равно приходилось корпеть над теми же произведениями. Получалось движение по одному и тому же кругу. Более того, вся эта литература вышла в XIX и в на­чале XX века, а живем мы в середине ХХ-го. А ведь от нас ожидают квалифицированной полемики с идейным противни­ком. Как же мы будем это делать, если самым «свежим» про­изведением из числа подлежащих критическому разбору оста­ется книга А.А.Богданова «Эмпириомонизм». Когда я раз­мышлял над этими вещами, мне предложили выступить на общеакадемическом партсобрании в связи с подготовкой к XX съезду партии. Поразмыслив, я решил, что нет более актуаль­ной проблемы, чем обновление системы и методов подготов­ки научных кадров через аспирантуру.

Работал я над выступлением довольно долго и тщательно, перечитал его и запомнил. Не дай бог на нашем собрании чи­тать по тексту, хотя бы и написанному тобой: сметут с три­буны! Начал я с того, что спросил зал, все ли они помнят, как переводится на русский язык слово «аспирант»? Послы­шались голоса: «Нет! Давай, переводи!» А в переводе с латин­ского «аспирант» означает домогающийся чего-либо. В зале хохот и аплодисменты. Мы, конечно, в один голос можем за­явить, что хотим стать кандидатами наук. Но ведь степень — это лишь оформление наших усилий. И я стал излагать то, над чем размышлял в одиночестве. Заканчивая, сказал, что в жизни нас ожидают новые сложные научные и политические реальности, новые явления в идейном противоборстве, а между тем наша научная работа и учеба протекают в извест­ном смысле в оранжерейных условиях, отгораживающих нас от информационных потоков и страстей середины XX века. Аудитория слушала с интересом, охотно аплодировали и сме­ялись. Один мой приятель так и сказал: «Ну, здорово! Сразу видно, что экспромт». Я не стал объяснять, чего стоил мне этот «экспромт».

Интересно, что поднятые проблемы вскоре прозвучали и на XX съезде партии. Их высказала, конечно, в более фунда­ментальном виде академик А.М.Панкратова, которая присут­ствовала на нашем собрании и слушала меня. К новому учеб­ному году списки кандидатского минимума были отчасти ис­правлены, хотя нас они уже не касались.

И все-таки главное состояло в разработке диссертации. Первоначально я собирался писать о сочетании интересов личности и общества в колхозах. И тут мои намерения решитель­но раскритиковал профессор Розенталь. «Кому это нужно? — спрашивал он меня. — Ну, докажете лишний раз, что инте­ресы у нас сочетаются, даже если покажете противоречия. Какая польза от этих банальностей? Вы написали хороший доклад об обмене деятельностью в процессе производства, я прочитал его, там есть интересные мысли. У нас на эту тему много всякой чепухи пишут. Возьмите и разработайте. Это будет какой-то вклад». Действительно, я написал доклад для семинара по историческому материализму. В нем я связал обмен с разделением труда и попытался объяснить его эконо­мические формы. Там же я подверг критике весьма поверх­ностное толкование обмена деятельностью как отношения то­варищества и взаимопомощи, толкование чисто этического свойства. Критике подверглось и положение из статьи нашего заведующего кафедрой Г.Е.Глезермана. Все это обратило на себя внимание преподавателей кафедры. Но одно дело напи­сать учебный доклад, а другое — в комплексе разработать такую проблему. Да и не хотелось мне расставаться с темой личности, занимавшей меня еще со школьной скамьи. Однако и соображения Розенталя вызывали у меня все больше аргу­ментов в пользу новой темы.

Принимаясь за тему об обмене деятельностью я, конечно, смутно представлял с какими трудностями встречусь впереди. Дело в том, что я вторгался в один из коренных вопросов марксизма, где накопилось немало неразработанных и спор­ных вопросов. И уж я никак не ожидал, что работа над дис­сертацией приведет меня к конфликту почти со всеми про­фессорами кафедры, и конфликт этот всплывет даже на защи­те кандидатской. В то же время, разработка темы принесет мне большое моральное удовлетворение и некоторую извест­ность в науке.

На протяжении почти всей истории Советской власти у нас шла, то утихая на время, то разгораясь, война между «то­варниками» и «антитоварниками», т.е. теми, кто в той или иной степени признает наличие товарного производства при социализме, и теми, кто считает, что оно в социалистическом обществе сходит на нет и со временем исчезнет вовсе. А между тем очевиднейший факт заключался в том, что война между «товарниками» и «антитоварниками» происходила на фоне роста товарооборота, повышения роли денег в народном хозяйстве и не было признаков того, что в ближайшее время они исчезнут. Естественно, что в диссертации я никак не мог уклониться от анализа товарных форм обмена при социализ­ме, и задача состояла в том, чтобы понять и объяснить этот феномен.

Маркс и Ленин, как известно, исходили из того, что то­варное производство при коммунизме исчезнет. Но при со­циализме работник получает от общества то же самое коли­чество труда, которое он дал обществу, только в другой форме, за вычетом расходов на общие нужды. И следова­тельно, говоря словами Маркса, здесь очевидно господствует тот же принцип, который регулирует обмен товаров, по­скольку последний есть обмен разных стоимостей. Товарное производство и товарный обмен существуют там и тогда, где и когда труд производителей удовлетворяет не только их соб­ственную потребность, но и определенную общественную по­требность, вследствие чего возникает необходимость прирав­нивания одних видов конкретного труда к другим видам конкретного труда посредством сведения различных видов конкретного труда к абстрактному труду, т.е. обмена товаров на основе стоимости.

В советском обществе, несмотря на почти полную ликви­дацию частной собственности на средства производства, со­хранилось более чем достаточно оснований для сохранения обмена товарами по стоимости. Я указываю на четыре вида таких оснований: во-первых, торговля с внешним миром, во- вторых, торговля с кооперацией, в том числе с колхозами, в- третьих, торговля государства, кооперации среди населения, в- четвертых, торговля продуктами колхозного двора и подсобно­го хозяйства на рынках. Только в подсобных хозяйствах про­изводилось до 25 процентов картофеля и овощей. Ленин, на­блюдая первый опыт Советской России, пришел к выводу, что без денег, без торговли не обойтись, без личной матери­альной заинтересованности ни черта не выйдет. Сталин на­звал советское товарное производство товарным производст­вом особого рода. Конечно, рынок может быть разным и слу­жить различным целям. И соответственно должно строить экономическую политику государств.

В этом и состояла вся мудрость моих «открытий», если смотреть из сегодняшнего дня. Но в то время на меня нава­лилась вся мощь профессорско-преподавательского состава философской кафедры. От меня требовали ни много ни мало, а отказа от признания товарного характера нашего производ­ства. Сделали такую попытку и на защите. Но я был уверен в своей правоте и не мог отступить от написанного. Да и время было иное: шел 1957 год. Меня поддержал мой кон­сультант с кафедры политэкономии профессор М.Ф.Макарова, а на защите меня поддержали оба оппонента: профессор-эко­номист А.П.Ляпин и кандидат философских наук А.В.Макаровский. Ляпин, в частности, сказал, что диссертант проявил незаурядную смелость и твердость в отстаивании товарного характера производства при социализме. Он начал проводить эту идею еще в то время, когда позиции в науке не опреде­лились. Ученый совет единогласно присудил мне ученую сте­пень кандидата философских наук.

В тот день и вечер я чувствовал себя счастливым челове­ком. Радостный и возбужденный, я бродил по двору Акаде­мии, вышел на Садово-Кудринскую, площадь Восстания, на­блюдал восход солнца в Москве — впервые.

Кстати сказать, история имела свое продолжение. В 58 году, когда я работал лектором ЦК партии, редакция журнала «Вопросы философии» попросила меня написать для них ста­тью «Разделение труда и обмен деятельностью в системе про­изводственных отношений». Редакция долго держала статью у себя, потом вернула с карандашной пометкой неизвестно кого: «Откровения ревизиониста». В статье, помимо рассужде­ний о товарности, развивалась мысль о том, что не следует смешивать воедино производственно-экономические и произ­водственно-технические отношения, как было бы нелепо ото­ждествлять техническое^ разделение труда с его социально-эко­номическими формами"! Так что не без оснований переполо­шились в редакции журнала. Но к тому времени трусливая позиция какого-то рецензента не могла помешать публикации статьи. И я всегда гордился этой первой моей значительной статьей в научном журнале (№ 5 за 1958 год), да еще по кан­дидатской диссертации.

Еще до защиты диссертации меня пригласил к себе дирек­тор Института философии Академии наук, член-корреспон­дент АН СССР Петр Николаевич Федосеев и предложил ра­боту в институте в качестве старшего научного сотрудника. Ах, как сладостно заныло мое сердце: работать в Москве, в Институте философии! Ведь в этом приглашении — какое-то признание моих весьма скромных шагов в науке. А где жить? Квартира? Может быть, года через три... Но из одиннадцати лет нашего брака я шесть лет учился в отъезде. Пора и со­весть иметь. Позвонил жене, пусть хоть узнает о предложе­нии. На том и порешили: домой!

После окончания Академии меня распределили по заявке обкома партии на преподавательскую работу в Сталинградскую областную партийную школу. Я радовался: школа рядом, из окна слышны звонки с урока, на урок. А главное — я вольный казак, буду вести преподавательскую работу, заниматься нау­кой. А дня через три меня вновь пригласили в Отдел пропаган­ды ЦК и предложили работать лектором отдела.

На Старой площади. 16 августа 57 года я приступил к ра­боте в Отделе пропаганды и агитации ЦК КПСС по союзным республикам. Я прошел здесь путь от лектора до первого за­местителя заведующего отделом, исполнял обязанности заве­дующего Отделом в течение четырех лет.

Отдел пропаганды тогда помещался в светло-зеленом трехэтажном особняке, разместившемся от угла Старой площади

до Ипатьевского переулка вдоль улицы Куйбышева и вплот­ную примыкавшего к основному зданию ЦК. Здесь с 40 по 47 год работал начальником Управления пропаганды ЦК ВКП(б) Г.Ф.Александров, будущий академик. Тот Отдел, в который я пришел, занимался союзными республиками, у Бюро ЦК по РСФСР был свой Отдел пропаганды.

Мне пришлось во время учебы в Академии бывать в зда­нии ЦК, и всякий раз бросалась в глаза стерильная чистота, бесконечные ковровые дорожки и тишина коридоров, в кото­рых не сразу встретишь движущегося человека. На этот раз я знал, к кому и куда мне идти. Побывал у руководителя лек­торской группы Вадима Кортунова, прошел инструктаж в сек­ретариате отдела, получил рабочее место в двухместном каби­нете. Соседом по комнате оказался мой близкий товарищ с нашей кафедры, с которым мы защищали диссертацию в один день, — Володя Евдокимов. А на другой день я, обло­жившись газетами, журналами, тассовской информацией, го­товился к лекции по международному положению.

Лекторские группы никогда не занимались административ­ными функциями, они предназначались исключительно для чтения лекций по актуальным вопросам теории и политики партии для партийного актива, интеллигенции, рабочих ауди­торий. Эта форма пропаганды сложилась еще до революции, когда у партии не было своей легальной прессы. Блестящим примером партийного лектора была в свое время Александра Михайловна Коллонтай. Она свободно владела французским, немецким, английским, шведским, норвежским языками. Перед революцией проделала несколько турне по Германии, Англии, США, Франции, выступала частенько в Швеции, Норвегии. Именно из-за революционной пропаганды в лекци­ях ее преследовали в России и Швеции. Специальным указом шведского короля Коллонтай была лишена навечно права по­сещать Швецию. Когда же она была назначена чрезвычайным и полномочным посланником СССР в Швеции, король сам отменил этот запрет.

В наше время популярность и авторитет лектора строились прежде всего на монопольном владении информацией. Шли на встречи с лекторами прежде всего, чтобы услышать то, чего ни по радио, ни из газет не узнаешь. Ну а уж остальное зависело от личного мастерства и обаяния лектора — эруди­ции, находчивости, остроумия. Фамилии таких лекторов, как Корионов, Свердлов, Максимович, а из более молодых — Шишлин, Оников, Смирнов В., Бузулуков, были широко из­вестны всей стране. И была у лектора еще одна нелегкая мис­сия — писать доклады, статьи, другие официальные материа­лы. Это продолжалось до тех пор, пока не появились в отде­лах ЦК группы консультантов.

В тогдашней структуре партийного аппарата я не видел для себя более привлекательной работы, чем лектор. Работа лек­тором как нельзя более отвечала моим наклонностям и, как мне думалось, моим способностям. Я связывал с ней возмож­ность заниматься содержательными вопросами идеологии, теории, политики. Кроме того, эта работа представляла широ­кое поле для общения с разными людьми, как говорится и по горизонтали, и по вертикали. Организационная работа, кото­рой я так увлекался в школе, в райкоме, мне к этому времени разонравилась.

В первый год работы жизнь была полностью насыщена чтением лекций, поездками в республики, разнообразным об­щением и впечатлениями. До лета 58 года я побывал в Турк­мении, на Украине, в Закарпатской области, в Латвии, Казах­стане — в Карагандинской области на Целине. За год я вы­ступил 80 раз. На моих лекциях присутствовало около 16 тысяч человек. Главная тема — текущий момент, охватываю­щий как международные, так и внутренние проблемы. Но не обходили мы своим вниманием и вопросы практической по­литики. В Туркмении мы столкнулись с массовыми хищения­ми колхозной собственности, в Карагандинской области игно­рировалось интересное изобретение для уборки полеглых хле­бов, в Гомельской области меня познакомили со строительст­вом круглых коровников — очень экономичных и удобных и т.п. В одних случаях мы писали информационные записки, в других организовывали выступление в печати.

Об одной истории, чрезвычайно показательной, я расскажу специально. В Павлодарской области Казахстана в 59 году мы столкнулись с массовыми закупками колхозами скота у кол­хозников, выращенного в подсобных хозяйствах, который затем сдавался государству в счет выполнения планов обще­ственными хозяйствами. Нам это показалось элементарным жульничеством: показатели продуктивности общественного хо­зяйства завышались за счет личной собственности колхозни­ков. По приезде мы доложили об этих комбинациях секрета­рю ЦК партии Н.Мухитдинову. А месяца через два на парт­собрании Отдела пропаганды было оглашено замечание руко­водства ЦК относительно порочной практики выполнения планов мясопоставок колхозами и совхозами за счет покупки скота из индивидуальных хозяйств. При этом секретари ЦК сделали замечание в адрес работников аппарата ЦК, которые, бывая на местах, не заметили этой антигосударственной прак­тики. Я возмутился и тут же на партсобрании рассказал о том, как было дело. Присутствующие встретили мое выступ­ление одобрительными улыбками, но на следующий день меня пригласил руководитель лекторской группы Вадим Кортунов и сказал, что первый заместитель заведующего Отделом Снастин просил передать мне, что я не прав, так выступать нельзя. И еще он просил не говорить, что замечание идет от него.

Обидно? Конечно. Но главное, хотелось понять, что это? Может быть, важнее было сделать общее замечание аппарату, чем отметить заслуги одного отдела? А может быть, просто тупое высокомерие? Но в любом случае я впервые почувство­вал тогда одну особенность работы в центральном аппарате партии: ощущение, что над тобою «крыша», апеллировать больше не к кому. Кроме как в виде «пожеланий» на партсо­браниях. Подобная ситуация со временем обрела выражение в виде довольно грубой пословицы: «Я начальник — ты дурак, ты начальник — я дурак».

Было время, когда меня тянуло в аудитории, хотя порой происходили и неприятные инциденты, вроде появления в ау­дитории где-то на Перепадной ГЭС пьяного буяна или како­го-нибудь злого вопроса. Но это бывало редко — всего два- три случая. Ореол представителя Центрального Комитета пар­тии сам собой охранял фигуру лектора. Удовлетворение до­ставляли и комплименты, которые доводилось слышать до­вольно часто («Ах, как вы говорите увлекательно!» или «Очень много нового и интересного!»). Главное же — в самом обще­нии, когда сотни, даже тысячи людей в тишине стараются не пропустить ни одного твоего слова. Верил землячке, встречен­ной взакарпатском городке Берегове, воскликнувшей после лекции: «Какое счастье, что вы заехали к нам!» Возможно, что там ни до меня, ни после лекторов ЦК партии вообще не бывало.

Постоянные разъезды по регионам, быстрые перемещения из кабинетов Старой площади до хлопковых полей Туркмени­стана и пшеничных массивов Казахстана позволили мне уви­деть бесчисленное и неповторимое многообразие пейзажей — гор, степей, пустынь, смену языков и нравов, бытовых укла­дов и стилей поведения. Бывало, в аэропорту Внуково метет поземка, мороз, а в Ташкенте — зеленая трава и цветочки, на Вахше цветет миндаль, чей бело-розовый цвет покрывает целые поля. Душистые чайханы где-нибудь в Бухаре сменя­лись уютными ресторанчиками Закарпатья, разместившимися в домах культуры; за обедом на полу и подушках с важными аксакалами следовал изысканный банкет в Ереване с участием академика Амбарцумяна по поводу окончания республикан­ского съезда общества «Знание»; роскошные базары Самар­канда и Ура-Тюбе, где увидишь важно шествующих бородачей в чалмах, сменялись закопченными поселками карагандинских шахтеров, целыми районами заводской застройки, с толпами рабочего люда.

Помимо лекций нередко бывали беседы на полевом стане, у арыка. Как раз у арыка, угощая зеленым чаем, мо­лодой туркмен в лохматой папахе говорил мне: «Зачем ско­тину запрещаете в хозяйстве туркмена? У меня будет овечка, у вас будет мясо. У меня не будет, где возьмете?» Тогда как раз Никита Сергеевич воевал против скота в личной собст­венности. А в Казахстане, в Карагандинской области моло­дой казах, партийный работник вслух мечтал: «Вот когда мы в автомобиле будем ездить на первых местах»... Первый сек­ретарь Павлодарского обкома на бюро обкома раздает зап­части по районам: кому мотор к комбайну, кому магнето столько-то штук, тому три полотна для хедера... В Куйбы­шевском районе прямо на активе исключают из партии глав­ного агронома совхоза за появление на активе в пьяном виде. В самом деле, лыка не вяжет... Его, конечно, потом восстановят...

Чего только не приходилось видеть, слушать, наблюдать. Конечно, обо всем этом я много читал, слышал, видел в кино, но совершенно другое дело видеть это самым непосред­ственным образом. Только тогда начинаешь понимать, как ве­лико это этническое многообразие. И какое это неоценимое богатство Советского Союза — дружба народов. Но разнооб­разие это не могло не быть противоречивым. Говоря о вели­ком значении дружбы народов, морально-политическом един­стве общества, ни в коем случае нельзя было недооценивать значения имеющихся проблем, их конкретного знания и по­нимания. И я вновь возвращаюсь к своей излюбленной теме противоречий при социализме. Среди тех идей, которые я принес с собой в ЦК из Академии, противоречия занимают первейшее место. Я сажусь за новую лекцию.

«Легко на тигра сесть»... Дело было не только в необходи­мости правильного истолкования противоречий реальной жизни, но в потребности преодоления путаницы в теоретичес­ких позициях советских философов. Долгое время признание противоречивости развития советского общества отвергалось, а наши маститые философы высокомерно говорили о тех, кто признает противоречия, что они высасывают их из пальца. К 57 году эти позиции были уже отвергнуты, но появилась новая тенденция — переформулировать вопрос о движущих силах и подправить закон единства и борьбы противополож­ностей, который считался ядром диалектики и трактовал раз­витие как борьбу противоречивых тенденций.

В журнале «Вопросы философии» (№ 5 за 57 год) были опубликованы (в порядке дискуссии) положения, согласно которым не противоречие есть источник развития, а преодо­ление его (как будто преодоление противоречия не есть противоречивый процесс!). Подчеркивалось, что движущими си­лами нашего общества являются: морально-политическое

единство его (а не противоречия между советскими людьми в политических и моральных вопросах), дружба народов (а не вражда и борьба), советский патриотизм (а не разлагаю­щее действие буржуазного национализма). Правильно, конеч­но, что патриотизм, дружба народов, единство общества яв­ляются великими движущими силами, так как они объеди­няют людей и умножают силы общества. Но эти положи­тельные тенденции никогда не исчерпывают всего богатства общественных явлений и процессов. Рядом с положительны­ми тенденциями существуют и им противодействуют их антиподы, негативные тенденции. Диалектическое понимание развития как борьбы противоположностей не отменяется при социализме, а лишь видоизменяется. Попытки избавиться от сурового закона диалектики и заменить сомнительными ла­кировочными средствами картину реального противостояния явлений и тенденций совершенно несостоятельны в научном отношении.

В лекции я стремился показать, каким образом противоре­чивые интересы различных социальных групп, ведомств, орга­низаций, личностей, неизбежное старение однажды созданных государственных учреждений, принятых методов работы, уста­новленных налогов, форм оплаты труда проявляются в проти­воречивом взаимодействии между производительными силами и производственными отношениями, базисом и надстройкой, управленческой и исполнительской сферами.

Закончив лекцию, я передал ее Кортунову. А в это время на место ушедшего в журнал «Коммунист» Федора Констан­тинова в отдел пришел Леонид Ильичев, работавший до того редактором «Известий», «Правды», заведующим Отделом пе­чати МИДа. Корту нов показал материал Ильичеву, а тот, как человек оперативный и даже стремительный, прочитав текст, предложил обсудить его в Отделе пропаганды с участием из­вестных наших философов. И вот 13 июля 1958 года такое об­суждение состоялось в кабинете Ильичева. Состав участников определил он сам: Т.И.Ойзерман, А.Г.Егоров, М.Т.Иовчук, Ц.А.Степанян, Г.М.Гак, А.А.Амвросов, Ф.Н.Момджян, Ф.Д.Хрусталев. В обсуждении участвовали и наши лекторы. Ильичев руководил совещанием и выступил на нем. Нечего говорить, что для лекторской группы это было событие ог­ромной важности. Но оно имело и некоторое общественное значение, так как показывало, что Агитпроп признает вопрос о противоречиях как жизненно важную теоретическую про­блему.

Сохранилась стенограмма обсуждения. Выступающие отме­тили, что автор остро поставил вопрос о роли противоречий в развитии социалистического общества. Материал читается с интересом. Были поддержаны основные принципиальные по­ложения лекции, отмечались и недостатки. В выступлении Ильичев отметил, что автор формулирует свои мысли порой очень резко, часть его положений идет вразрез с точкой зре­ния наших авторитетных журналов. Часть положений лекции продиктована письмами трудящихся и совпадает с положени­ем вещей. В материале поставлены некоторые принципиаль­ные вопросы. Нам, наконец, надо преодолеть боязнь, не хочу сказать трусость, в понимании политического значения этих вопросов. Общий вывод: материал опубликовать, но не как официальный, а как личную позицию автора.

После некоторой доработки текст обсуждался на Ученом совете Академии общественных наук при большом стечении научных работников и аспирантов. Здесь он был встречен более настороженно, выступали сторонники замены противо­речия на «единство», но в целом материал был одобрен. А вскоре редакция журнала «Вопросы философии» предложила мне подготовить статью в порядке дискуссии, которая прохо­дила тогда в журнале по вопросу о противоречиях. Статья была набрана, кому-то понравилась, и этот кто-то предложил дать ее как заключение к указанной дискуссии. Но это лест­ное для меня предложение оказалось губительным: ясно было, что как заключительная она не годится, так как не содержала анализа дискуссии, а моя точка зрения была неприемлема для сильной и влиятельной позиции сторонников модификации закона единства и борьбы противоположностей в условиях социализма, в том числе заместителя главного редактора Б.С.Украинцева, который вершил дела в журнале.

Когда на редколлегию был вынесен вопрос о статье, этот товарищ оказался единственным перстом указующим. Он тяжко при этом вздыхал, намекал на какие-то неприятные последствия ее публикации. Он-то и привел пословицу: «Легко на тигра сесть, да как с него слезть». Как видите, дис­куссия дискуссией, но лучше, чтобы она не затрагивала ост­рых вопросов.

Встречаясь со сладострастными рассуждениями о всевлас­тии «Агитпропа», я усмехаюсь про себя: я тоже думал, что в ЦК партии все могут и стоит там только сказать слово... Ан на деле бывало по-разному: все зависело от расстановки сил за пределами «Агитпропа». Я буду убеждаться в этом не раз, а «знатокам» мифического «Агитпропа» советовал бы поглуб­же изучить конкретику. В конце концов текст был опублико­ван в журнале «Коммунист Молдавии» (№ 8, 1958 год).

Возникает вопрос: в чем причина столь упорного сохране­ния откровенно реакционной позиции в философии, которая несомненно нанесла немалый вред исследованию социалисти­ческого строительства? Думаю, их две: первая — охранительство, стремление оградить общественную мысль даже от допу­щения существования каких-либо негативных явлений при социализме; вторая — эклектическая мешанина во взглядах на эти вопросы у Сталина. У него можно встретить уверенное цитирование Ленина (развитие есть борьба противоположнос­тей), подчеркивание мысли о том, что противоречия между производительными силами и производственными отношения­ми у нас есть и будут. Но именно ему принадлежат известные слова, сказанные в Отчетном докладе на XVIII съезде партии, о том, что в то время, как капиталистическое общество раз­дирается непримиримыми противоречиями, советское общест­во не имеет таких противоречий, свободно от классовых столкновений и представляет картину дружественного сотруд­ничества рабочих, крестьян, интеллигенции. На основе этой общности и развернулись такие движущие силы, как мораль­но-политическое единство советского общества, дружба наро­дов СССР, советский патриотизм. На этом основании конъ­юнктурная мысль, в порядке особого рвения, стала утверж­дать, что теперь у нас вместо борьбы противоположностей движущей силой общества стали единство, патриотизм и дружба народов.

Метафизическое разделение и противопоставление «един­ства» и «противоречий» мешало людям в правильном свете видеть и развитие общества в целом, и судьбы отдельной че­ловеческой жизни. Ведь в реальности люди чаще встречаются с проблемами, недостатками, и они должны быть сориентированны на реалистическое восприятие их. Водораздел между добром и злом проходит не только между разными людьми, между «чистым» и «нечистым», но нередко и внутри нас самих, через души человеческие. Самые привлекательные ли­тературные образы, которые к чему-либо призывают и чему-либо учат, — это многомерные люди, со сложной судьбой, ошибками и победами над собой.

Информация и пропаганда, если они ориентируются на одностороннее освещение лишь достижений и позитивных процессов, обречены на потерю доверия населения, перестают играть консолидирующую роль.

Попытки превратить науку в утопию. Мне кажется, надолго, если не навсегда, останется неразрешимой загадкой стремле­ние лидеров Коммунистической партии построить коммунизм при ныне живущем поколении. Первым об этом сказал, как это ни странно, великий реалист Ленин в 1918 году. За ним фразу о том, что молодежь будет жить при коммунизме, почти дословно повторил Хрущев, конечно, для современной ему молодежи. Между выступлениями — целый ряд деклара­ций на ту же тему. Самое удивительное состояло не только в том, что эти заявления совершенно не вытекали из состояния тогдашнего общества, но и находились в вопиющем противо­речии с научными представлениями Маркса и Энгельса, да и самого Ленина.

Именно Ленин в другом месте подчеркивал, что у Маркса нет и тени попыток сочинить утопии, по-пустому гадать на­счет того, чего знать нельзя. Маркс ставит вопрос о комму­низме, как естествоиспытатель бы поставил вопрос о развитии новой, скажем, биологической разновидности, раз мы знаем, что она как-то возникла и в таком-то определенном направ­лении видоизменяется. Социализм, считал он, как учение именно потому и превратился из утопии в науку, что это уче­ние исходит из реального движения общества, из определен­ных материальных и духовных условий и предпосылок, пред­полагает поиск эффективных средств и методов достижения поставленных целей.

Ленин считал, что для перехода к социализму потребуется целая эпоха, и отказался поместить в программе партии опи­сание социализма, поскольку мы этого не знаем и знать не можем. Сталину не без основания приписывают инициирова­ние коммунистического строительства, тем не менее, при вни­мательном прочтении видно, что на XVIII съезде партии он говорил о том, что мы получим возможность перехода к ком­мунизму только в том случае, если перегоним главные капи­талистические страны экономически (в смысле потребления на душу населения) и страна будет насыщена предметами по­требления. Что касается «Экономических проблем социализма в СССР», то, как я уже писал, там шла речь о предваритель­ных условиях, которые надо было еще осуществить, напри­мер, обеспечить не мифическую «рациональную организацию производства», а непрерывный рост всего общественного производства. Короче, никакими сроками Сталин создание этих условий не связывал. Но повод для пропаганды перехода к коммунизму все-таки был дан.

Главным инициатором перевода построения коммунизма в практическую плоскость явился Никита Хрущев, возможно, под воздействием его окружения — помощников и советни­ков. Уже на XX съезде шла речь о следовании курсом ком­мунистического строительства. А через три года на XXI съезде было заявлено, что у нас одержана полная и окончательная победа социализма и что страна вступила в период разверну­того строительства коммунизма. Вроде бы ничего не остава­лось делать, как строить коммунизм. Именно этот съезд по­ложил начало интенсивной пропаганде строительства комму­низма как практической задачи.

Но самый бурный всплеск пропаганды коммунистического строительства начался с принятия XXII съездом партии новой Программы КПСС. В ней была обозначена задача достижения не только высоких производственных показателей, но и пере­хода к бесплатному распределению: бесплатному пользованию квартирами, коммунальными услугами, коммунальным транс­портом и т.п. За два десятилетия намечено было создать ма­териально-техническую базу коммунизма, обеспечить изоби­лие материальных и культурных благ для всего населения. В результате советское общество вплотную должно подойти к распределению по потребностям, в СССР будет в основном построено коммунистическое общество. Что изо всего этого получилось — известно.

И все-таки, что же двигало авторами и вдохновителями этих замыслов? Честолюбие первопроходцев и победителей — это ясно и бесспорно. Но ясно также, что предлагавшиеся расчеты уже тогда брались под сомнение, в том числе и в ра­бочей группе, готовившей проект Программы.

Может быть, лидерам хотелось поставить перед страной достаточно большую цель, ибо только в этом случае рождает­ся достаточно большая энергия? Но ведь и задачи доведения до высоких показателей социализма — тоже были достаточно значительной целью. Так нет: из книги в книгу переходило положение о том, что социализм уже осуществлен.

Может быть, сказав однажды о построенном социализме, считали невозможным вернуться к «решенной» задаче, не по­зволяли амбиции? Может быть, и это. Но разве в таком се­рьезном деле можно руководствоваться амбициями? Выходит, что можно.

Разумеется, я пишу обо всем этом с позиций современного опыта, с современного уровня знаний и понимания. Я, как и многие мои коллеги, был вовлечен в пропаганду выдвинутых задач. Конечно, между нами шли разговоры о том, что задачи слишком сложны и вряд ли они будут выполнены. А если производственный уровень и будет достигнут, то уровень со­знательности людей останется таким, когда еще не переведут­ся типы вроде бурсаков Помяловского, готовых с удовольст­вием плевать в чужие кадушки с капустой. Но это были рас­суждения первого времени, а затем под бурным натиском па­тетики Хрущева эти сомнения растаяли. Надо отдать ему должное — вербовать себе сторонников, убеждать он умел. Даже прохладно настроенная аудитория в ходе его выступле­ний начинала теплеть, смеяться, аплодировать, а под конец устраивала овацию.

Поскольку вслед за выдвижением столь кардинальных задач в практической экономической, социальной и полити­ческой деятельности не последовало адекватных радикальных преобразований, то пропаганда через несколько лет стала склоняться к сугубо теоретическим проблемам, часто схолас­тически перебирая понятия и категории научного коммуниз­ма. Сказывалось и то обстоятельство, что у партии, руководя­щей строительством нового общества, не было специализиро­ванного научного учреждения, занимающегося проблемами теории социализма и коммунизма, ни даже учебного пособия по этим вопросам.

Со времени опубликования бухаринской книжки «Азбука коммунизма» вопрос о подобном пособии в партии даже не поднимался, хотя выходили разного рода монографические, даже многотомные труды, но рассчитанные главным образом на научных работников и преподавателей. Довольствовались, в основном, произведениями Маркса, Энгельса, Ленина, ну и, конечно, «Вопросами ленинизма» Сталина. Возможно, в гла­зах руководства наличие этой книги заменяло пособие по тео­рии социализма, но что касается содержания, это был лишь сборник выступлений и статей. А между тем само марксист­ское учение о социализме и коммунизме требовало целостно­го и логически обоснованного изложения предмета в виде учебного пособия. И тогда встал вопрос о преподавании на­учного коммунизма в вузах, хотя бы его элементов — в сред­ней школе. Молодежь должна была знать то общество, в ко­тором она живет. Этот аргумент перевесил все возможные контраргументы.

Учебное пособие и курс преподавания по научному ком­мунизму рождались в больших муках и спорах, к сожалению, больше не принципиального характера, а организационно­-формального: где найти преподавателей, как их готовить, как избежать дублирования проблем в разных курсах. Но как бы то ни было, решение было принято, и преподавание началось в 1964 году, а учебное пособие было опубликовано первым изданием в 1966 году и затем многократно переиздавалось. Параллельно с ним в свет выходило еще немало разных из­даний.

К подготовке этого пособия были привлечены главным об­разом молодые научные и политические работники — таково было пожелание Ильичева. Среди них: В.В.Загладин, К.Н.Брутенц, Е.И.Кусков, Л.Н.Толкунов, Ф.М.Бурлацкий, В.И.Евдо­кимов, В.К.Габуния, Ю.А.Красин, А.М.Ковалев, Г.В.Осипов, Г.Л.Смирнов, А.Г.Харчев, А.Н.Яковлев. Из старшего поколе­ния — академики А.А.Арзуманян, Г.П.Францов, член-коррес­пондент — А.М.Гатовский, профессора — В.Ф.Глаголев, Г.Е.Глезерман, В.Т.Калтахчян, А.А.Курылев. Руководил автор­ским коллективом академик П.Н.Федосеев.

Авторский коллектив стремился к решению трех основных задач: 1) раскрыть гуманистическое и демократическое содер­жание учения о социализме; 2) реалистически представить развитие и совершенствование социализма; 3) излагать текст ясно и конкретно, давая возможность учащимся закрепить теоретические представления путем усвоения основных прин­ципов теории, фактов и событий истории. Правда, было за­метно, что если материал, относящийся к социализму, при­влекал своей конкретностью, то главы, посвященные переходу к коммунизму, изложены, главным образом, в виде прогнозов и предположений. Да и объемное соотношение материалов постепенно менялось в пользу социализма и мирового разви­тия. В годы перестройки пришлось подойти к подготовке та­кого пособия иначе.

Но как бы ни объяснять всю эту эпопею со «строительст­вом коммунизма», теперь очевидно, что страна по своему ма­териальному и культурному уровню была не готова к выдви­жению и осуществлению задач коммунистического строитель­ства. Произошла девальвация слов, понятий, призывов, теоре­тических положений, связанных с коммунизмом. Получилась грандиозная компрометация в глазах людей и дела коммуниз­ма, и партии, которая все это затеяла.

В итоге можно сделать вывод, что вместо подтверждения идей научного коммунизма мы получили указания практики на опасность несвоевременной, необоснованной постановки задач коммунистического строительства. Был получен и еще один в высшей степени важный вывод, добытый, к сожале­нию, слишком большой ценой, суть коего состоит в том, что уверенное продвижение к социализму, действительно гуман­ному, демократическому, где свобода личности занимает выс­шее положение в иерархии ценностей, возможно лишь по мере возрастания общественного богатства и организованнос­ти общества, установления принципов социальной справедли­вости самими членами общества по их желанию и разуме­нию.

Неизвестный проект Конституции. Выше я писал, что вслед за провозглашением задачи развернутого строительства комму­низма — увы! — не последовало осуществления адекватных радикальных преобразований. Но это вовсе не значило, что никто не сознавал потребности в таких мерах или что таких попыток вообще не было. Именно такой попыткой явилась подготовка проекта новой Конституции СССР, начатая в конце 1961 года по инициативе Хрущева и прерванная его от­ставкой в 1964 году.

О необходимости выработки нового проекта Конституции я впервые услышал из уст старого партийца, депутата IV Государственной Думы, активного участника Октябрьской революции Григория Ивановича Петровского. Выступая однажды у нас в Академии общественных наук, он много интересного рассказал о прошлом, в том числе о встречах с Лениным, чего ни в какой книжке не прочитаешь. О Конституции 1936 года он сказал тогда мимоходом, что она требует замены, так как в ней слишком много сталинского духа. Видно, эти идеи не раз обсуждались «наверху», но лишь к концу 1961 года реше­ние было принято.

Во второй половине декабря 1961 года меня пригласил Ильичев, работавший к тому времени уже секретарем ЦК КПСС. Он сообщил, что принято решение о начале работы над проектом новой Конституции, что создана рабочая группа под руководством академика П.Н.Федосеева. Мне поручались вопросы организационно-технического обеспечения группы. Предполагалось также мое участие в творческом процессе. К тому времени в центральной прессе у меня было опубликова­но около двух десятков статей, в том числе несколько теоре­тических работ по структуре и развитию производственных отношений, о рабочем классе СССР, положении личности в советском обществе... С того времени начинается мое тесное сотрудничество с Петром Николаевичем Федосеевым. За дол­гие годы я узнал и высоко ценил его научную эрудицию, чет­кое, конкретное и спокойное руководство рабочим процессом, умение строить доброжелательные ровные отношения с людь­ми. Все это не мешало ему быть человеком принципиальным и требовательным. Разумеется, прошедший аппаратную школу, он был дисциплинированным человеком, но умел при этом отстаивать свое мнение, не раз подвергался критике со стороны «верхов».

В состав рабочей группы были включены правоведы П.С. Ромашкин — член-корреспондент АН СССР, директор Ин­ститута государства и права АН СССР, профессора С.Н.Бра­тусь, А.И.Денисов, С.С.Кравчук, А.И.Лепешкин, Н.П.Фарберов, кандидаты наук: Ф.И.Калинычев, В.Ф.Коток, Б.П.Крав­цов, А.АЛазарев, Н.Г.Старовойтов. Из числа «неюристов» в группе работали академики А.А.Арзуманян, Г.П.Францов, главный редактор журнала «Коммунист» В.П.Степанов, про­фессор МГУ Д.И.Чесноков. Позднее в группе появился по приглашению руководства Ф.М.Бурлацкий, принесший новые, преимущественно либеральные идеи. Привлекались и другие специалисты. В таком составе группа проработала до 1964 года.

Профессиональный и творческий уровень этих людей был весьма высок. Что касается настроений и намерений, то в со­ставе группы были разные люди: и резко радикального толка, и консерваторы. Но в целом преобладало понимание необхо­димости решительного движения вперед от сталинской кон­ституции, поиска новых подходов. Недавно принятая Про­грамма партии давала ориентировку на развитие демократи­ческих норм и гуманистических ценностей.

По указанию руководства ЦК партии Управление делами выделило для рабочей группы загородный особняк, известный в то время как бывшая дача Максима Горького или «Горки-10». Этот особняк во времена Хрущева-Брежнева использовался главным образом для подготовки трудоемких общепартийных документов. Там в свое время работали над новым учебником политэкономии, над проектом программы партии, отчетными докладами ЦК к съездам. Сам особняк расположен на 50-м километре от центра Москвы, на крутом берегу Москвы-реки под высокими соснами. Это белое красивое здание с колон­нами по второму этажу в его центральной части. Когда-то оно принадлежало Савве Морозову, известно тем, что здесь два последних года своей жизни провел Максим Горький. Мы еще застали беседку на краю оврага, спускающегося к Москве-реке, где, по преданию, писатель работал над «Климом Самгиным». Дорога, ведущая от Рублевского шоссе к Горкам-10, известна тем, что издавна была облюбована для дач руковод­ства партии и государства, здесь располагались дачи Сталина, Микояна, Хрущева, Молотова и др. В Жуковке у Ростропови­ча жил Солженицын. В Барвихе расположен всемирно извест­ный санаторий «Барвиха» для правительственной и диплома­тической элиты, у деревни Раздоры была построена новая дача для Горбачева.

Внутри особняк ничем особенным не отличался: зал для заседаний, кинозал, столовая, рабочие комнаты для одного- двух человек. Удобно. Здесь и развернулись баталии по глав­ным вопросам будущей конституции, особенно по вопросам структуры органов государственной власти, распределения компетенций, правам и свободам граждан. Надо отметить, что к работе были привлечены научные учреждения. Институт го­сударства и права, Институт законодательных предположений, Институт по изучению причин преступности, Юридический факультет МГУ. Журналы повели обсуждение ряда сложных вопросов, но все же надо иметь в виду, что работа группы носила закрытый характер, ибо речь шла о сугубо предвари­тельном варианте проекта.

Наряду с проектом Конституции в группе готовились и проекты речи Хрущева, которую он должен был произнести на сессии Верховного Совета СССР, а также записка, содер­жащая основные мотивы подготовки новой Конституции, ха­рактеристику важнейших новаций проекта.

25 апреля 1962 года Хрущев выступил на сессии Верховно­го Совета СССР с речью о разработке проекта новой Консти­туции. В этой речи он заявил, что Конституция 1936 года ус­тарела в своих главных положениях. Задача состоит в том, чтобы отразить новый этап в развитии советского общества и государства, создать прочные основы демократических прав и свобод трудящихся и гарантий твердой социалистической за­конности.

На сессии была образована Конституционная комиссия под председательством Хрущева. А 15 июня того же года со­стоялось первое заседание комиссии, на которой Никита Сер­геевич охарактеризовал стоящие перед ней задачи. Рабочая группа, которая стала теперь органом редакционной подко­миссии во главе с Ильичевым, подготовила докладную запис­ку об основных положениях новой Конституции. Вот эта-то Записка и представляет интерес, к тому же она никогда не видела света.

Центральная идея проста, идущая, между прочим, от само­го Хрущева, — создать прочные гарантии от злоупотребления властью, закрепить нормы, препятствующие проявлению куль­та личности, нарушению демократических принципов и зако­нов. В частности, имелось в виду конституционно ограничить сроки пребывания на должностях руководителей высокого ранга. Как показали дальнейшие события, этого оказалось не­достаточно.

Предполагалось расширение прав союзных республик, законодательное закрепление межреспубликанских органов координации народнохозяйственной деятельности.

Учитывая изменения в социальной структуре общества, предусматривалось подчеркнуть народный суверенитет и переименовать Советы депутатов трудящихся в Советы народных депутатов. Для повышения авторитета и расширения полно­мочий Верховного Совета СССР и его Президиума, для уси­ления законотворческой деятельности, увеличения их кон­трольных функций вносилось предложение созывать Верхов­ный Совет СССР не реже трех, а то и четырех раз в год; на его заседаниях заслушивать отчеты правительства, руководите­лей плановых и хозяйственных органов, министерств, ве­домств, Прокуратуры СССР, Верховного Суда СССР. Комис­сии Верховного Совета должны проводить проверку работы этих органов. Имелось в виду увеличить число комиссий Вер­ховного Совета СССР и сделать их постоянно работающими, полностью освобождать членов комиссий от производствен­ных, служебных обязанностей. Раз в году на сессиях обнов­лять состав комиссий на одну четверть.

Председатель Президиума Верховного Совета должен был избираться на заседаниях обеих палат, имел право вносить предложения о главе правительства, представлять государство во внешних сношениях.

Целая система мер предлагалась по демократизации орга­нов власти на местах. Предусматривались выборы совнархозов на сессиях Советов и отчеты их перед Советами народных де­путатов. Ставился вопрос о выборах директоров заводов, фаб­рик, совхозов, а также коллегиальных правлений этих пред­приятий. И что особенно важно подчеркнуть — предусматри­валось расширение прав предприятий в оперативном руковод­стве, планировании, организации производства, распоряжении материальными фондами. Как видно, уже тогда экономичес­кая самостоятельность предприятий, их активность осознава­лись как назревшая необходимость. Потребовалось более двадцати лет, чтобы эти идеи получили практическое рассмот­рение, да и то под углом разрушения, а не укрепления соци­алистической системы управления!

В Записке предполагалось распространить принцип выбор­ности, подотчетности и сменяемости руководителей на науч­но-исследовательские институты, университеты и другие учеб­ные заведения, а также — издательства, библиотеки, театры. Предусматривалось конкурсное замещение целой категории должностей. Предлагалось узаконение общесоюзных, республиканских, местных референдумов.

Но... кто говорит последним — тот пишет историю. Сейчас гласность принято целиком связывать с именем Горбачева. Слов нет, он сыграл в этом свою роль. Но идеи гласности принадлежали еще Ленину, а в 1962 году мы записали в своих предложениях — обеспечить полную гласность в работе Сове­тов: публиковать отчеты не только о работе сессий, но и пре­зидиумов, постоянных комиссий, органов управления. Был за­писан пункт о правах органов печати на получение информа­ции от государственных органов и должностных лиц, об обя­занностях этих лиц отвечать на письма трудящихся в печати с соответствующими разъяснениями.

Большие усилия были предприняты в разработке прав и свобод граждан. Содержание раздела вышло за рамки прав и обязанностей, ибо надо было сформулировать общие положе­ния о гражданстве и равноправии граждан. В Записке и про­екте Конституции имелось в виду расширить права личности правами на жилье (хотя это очень оспаривалось из-за матери­альных сложностей), а также правами на участие в управле­нии делами общества, предприятия, на свободу критики дей­ствий должностных лиц, на судебное обжалование незаконных действий органов государственного управления и должност­ных лиц.

Многие из перечисленных предложений вошли в Консти­туцию 1977 года. Остальные были отвергнуты. Например, по­ложение о том, что никто не может быть арестован иначе, как по постановлению суда, о ликвидации паспортной систе­мы, о суде присяжных заседателей. Обсуждалось тогда еще предложение об учреждении Конституционного суда, но оно не вошло даже в Записку из-за разногласий в самой рабочей группе.

Названные здесь идеи (а ими дело не ограничивалось!) свидетельствуют, насколько научная мысль в то еще время опережала политическую практику, готовность руководства воспринять эти новшества. Назревавшие проблемы конститу­ционного и вообще — государственного строительства были осмыслены и изложены не только в виде предложений, но и большинство из них — в проекте Конституции. Проект в пер­вом варианте был готов в начале 63 года. Он был разослан по всем подкомитетам Конституционной комиссии. Но полити­ческое руководство было явно не готово к его рассмотрению и тем более принятию в нормальном темпе. Работа двигалась неравномерно, через подъемы и спады активности, и зависело это от общей политической ситуации. Возможно, «наверху» не было единства по каким-то важным вопросам.

Возможно, что и сама фигура Ильичева стала вызывать раз­дражение среди окружения Хрущева. Ильичев пользовался пер­вое время большим доверием Хрущева, часто сопровождал его в поездках по стране и за рубежом. Он возглавлял группу по подготовке Отчетного доклада ЦК XXII съезду партии (подго­товку доклада о проекте Программы и самого проекта Про­граммы возглавлял Б.Н.Пономарев). Затем Ильичев руководил работой над проектом Конституции и авторским коллективом книги «Основы научного коммунизма». Его яркий взлет — из­брание в 1961 году секретарем ЦК, выступление на июльском (1963 год) Пленуме ЦК КПСС с основным докладом с изложе­нием концептуальных основ идеологии партии и практических задач. Затем — доклад о методологии общественных наук на общем собрании Академии наук СССР и избрание в 1962 году действительным членом Академии наук СССР сделали его за­метной фигурой в партийном руководстве.

Но именно этот взлет мог вызвать настороженность и за­висть, а может быть, и несогласие с его позициями и мето­дами действия.

Поздним летом 1964 года, когда перерыв в работе над Конституцией затянулся, я спросил Леонида Федоровича, когда продолжится работа над проектом Конституции. Помол­чав, он строго сказал мне: «Пора бросать комсомольскую при­вычку задавать начальству вопросы». Полушутливый тон, а также то, что в кабинете мы были вдвоем, поощрили меня на возражение: «Но, Леонид Федорович, нас довольно долго приучали во все вникать, всем интересоваться...» На это он спокойнее, но все-таки с нажимом добавил: «Ничего, ничего, пора отучаться от ребячества...» Я понял, что ему неприятен этот вопрос.

В конце августа 1964 года в редакционную подкомиссию поступили предложения всех подкомиссий по своим разделам проекта Конституции и надо было продолжить работу над материалами... Официально эту работу поручили группе в со­ставе: главного редактора «Правды» П.А.Сатюкова, главного редактора «Известий» А.И.Аджубея, главного редактора жур­нала «Коммунист» В.П.Степанова, академика П.Н.Федосеева. Возможно кто-то еще — не помню. Но на приглашение Ильичева (собраться и обсудить, что делать дальше) никто из приглашенных на дачу Горького не явился. Это был афронт! Такого видеть нам еще не приходилось. Кто-то, и небезус­пешно, «поработал» против Ильичева. Или тут сказалась общая предгрозовая ситуация в канун Октябрьского Пленума ЦК?

Могу лишь сказать в порядке догадки, что и сам проект вызвал возражение со стороны «тихих» консерваторов, кото­рые не принимали новаций и, будучи влиятельной силой, проводили линию — «не спешить». Не спешить, потому что народ, дескать, не готов жить в условиях демократии. Идея эта шла не от кого-нибудь, а именно от Сталина, который в беседе с немецким писателем Эмилем Людвигом, когда речь зашла о безудержном восхвалении «товарища Сталина», ловко свалил усердие пропаганды на русский народ, который по природе своей «царистский народ». Эти мотивы звучали и в шестидесятых годах, звучат они и сейчас, в середине девянос­тых, дескать, у русских в крови обожание вождя или царя-батюшки. А может быть, дело все-таки не в народе, а в руко­водителях, которые привыкли управлять антидемократически­ми методами и иного не знают?

После октябрьского (1964 год) пленума ЦК КПСС работа над проектом Конституции надолго замирает. В это время по­зиции руководства партии довольно долгое время оставались неясными. На какое-то время руководство рабочей группой попало в руки А.Н.Яковлева, и была подготовлена записка, содержащая варианты предложений по доработке проекта. Но именно варианты вызвали недовольство Л.И.Брежнева: как же мы будем решать, каким вариантам отдавать предпочтение? Где-то к 69 году сложилась точка зрения, согласно которой надо сохранить основной текст сталинской Конституции и ог­раничиться поправками. Даже был подготовлен такой проект. Но потом верх взяли соображения противоположного харак­тера, руководство рабочей группой было поручено Б.Н.Поно­мареву, и дело пошло. В 1977 году новая Конституция была принята. Я входил в состав рабочей группы, но практически в ней не работал: из-за болезни и занятости в Отделе пропа­ганды. Об этом первом этапе работы над проектом творцы последнего варианта вспоминать не любят, хотя очень много из него перешло в окончательный текст Конституции 1977 года.

Для меня лично работа в конституционной группе дала очень многое. Передо мной развертывались серьезные право­вые, политические и иные проблемы социального спектра, развертывались динамично и часто конфликтно. Я с большим интересом наблюдал за ходом полемики, а нередко и сам принимал в ней участие. Здесь я прошел школу уважительно­го отношения к оппонентам, кропотливой работы над науч­ными и политическими формулировками.

В перерывах я трудился с авторским коллективом книги «Основы научного коммунизма», который находился в этом же особняке. А руководил им тот же Федосеев. В учебном по­собии я участвовал очень активно — работал над Введением, исторической частью в соавторстве с Францовым и Евдоки­мовым). Написал две главы: о социально-классовой структуре и личности.

Начиная с 1961 года я практически перестал читать лекции как лектор Отдела пропаганды, так как постоянно выполнял какие-либо поручения руководства. Продолжал публиковать различные статьи. И летом 1962 года встал вопрос о моем переходе в журнал «Коммунист» в качестве члена редколлегии и редактора журнала по отделу философии. Перемещение это произошло тихо и незаметно, хотя должен сказать, что в жур­нал я шел с большим интересом.

Тревога за политическую практику. В ранней молодости я часто слышал: ах, какой молодой секретарь райкома комсо­мола! ах, какой молодой секретарь райкома партии! такой молодой человек и зам. начальника управления! Но, проси­дев в партшколе и Академии шесть лет, проработав в обкоме партии и в ЦК на лекторской работе семь лет, я к сорока годам оставался рядовым лектором, хотя все это время вы­полнял весьма сложную работу по поручению руководства отдела, много печатался, вел преподавательскую работу в Академии общественных наук. Жаловаться вроде бы было не на что. А все же поле деятельности у меня оставалось до­вольно узким.

И тут подоспело назначение в журнал «Коммунист», где я надеялся найти больше возможностей для самостоятельной работы, выход на контакты с научной интеллигенцией и журналистами. В отделе философии работали талантливые специалисты, которые стали впоследствии широко известны­ми публицистами и научными работниками. Среди них — Анатолий Бутенко, Александр Бовин, Наиль Биккенин, Ми­хаил Мчедлов и другие. Правда, чуть не с первых месяцев я был втянут в острый конфликт между группой молодежи, решительно выступавшей в защиту идей XX съезда партии, и заместителем главного редактора журнала Платковским, который требовал убрать из журнала Бутенко и Бовина как ревизионистов.

Когда Платковский поставил перед главным редактором журнала Степановым вопрос об их увольнении в категоричес­кой форме, Степанов пригласил меня и спросил мое мнение по этому вопросу. Не скажу, чтобы у меня не было с ними разногласий, но воспринимал я их как естественные и не видел оснований уволить с работы способных работников из- за отличий их взглядов от моих. Степанов согласился со мной. Вопрос был снят, хотя напряжение осталось.

Я был известен в журнале еще до моего появления там: было опубликовано несколько моих статей, хорошо встречен­ных его работниками. До меня отдел возглавлял профессор Ф.Н.Момджян, с которым у меня сложились добрые отноше­ния. Надо сказать, что отдел работал интересно. В журнале шла рубрика «На передовых рубежах науки», где печатались оригинальные статьи крупных ученых-естествоиспытателей. Уже при мне организовали обсуждение на страницах журнала многих учебных пособий по общественным наукам, что вооб­ще было ново в журналистской практике. Заметной оказалась публикация коллективной рецензии на первые тома только что вышедшей «Философской энциклопедии». И хочется от­метить обстоятельное и смелое выступление с большой автор­ской статьей с моим участием под названием «Философская наука и ее современные проблемы». Видимо, время было такое, когда дерзость воспринималась как норма.

В журнале я опубликовал две статьи, содержащие элемен­ты научного поиска. В статье о рабочем классе СССР я впервые в научной литературе самостоятельно исчислил общее количе­ство рабочих в стране, и Центральное статистическое управ­ление вынуждено было с этим согласиться, а впоследствии само стало такие данные публиковать. В этой же статье я вы­двинул положение о том, что КПСС, оставаясь по своей идеологии партией рабочего класса, стала теперь партией всех трудящихся. Разумеется, я никогда не упоминал о своем при­оритете после того, как это положение вошло в доклад Хру­щева на XXII съезде и в Программу партии.

Воспользовавшись своим служебным положением, я, нако­нец, опубликовал статью о противоречиях. Правда, даже тогда, по инициативе главного редактора, меня заставили ее несколько замаскировать, назвав довольно тривиально: «Борь­ба за новое — закон движения к коммунизму». В нейя про­вел мысль о том, что конкретные формы общественных отно­шений неизбежно стареют и что за этими устаревшими фор­мами стоят группы людей, интересы которых связаны с этими формами. Отсюда неизбежная противоречивость развития при социализме. В статье подвергалось критике положение, со­гласно которому при социализме «противоположности» стано­вятся «положительными», «прогрессивными» и «примиряют­ся». Если такое может быть, то подобные «превращения» не снимают вечного старения форм общественной жизни, стало быть — борьбы.

В журнале много сил и внимания занимали вопросы идео­логической борьбы, инициированной в решающей степени самим Никитой Сергеевичем. Раскритиковав сталинскую фор­мулу обострения классовой борьбы по мере успехов социализ­ма, он сам стал возрождать нетерпимое отношение не только к противникам коммунистической идеологии, но и к малей­шим проявлениям пассивности, аполитичности и нейтрализ­ма, особенно со стороны интеллигенции. Это вылилось в скандальные столкновения на выставке абстракционистов в Манеже, на встрече с литераторами, деятелями искусства в Доме приемов. И все же критика культа Сталина и реабили­тация невинных жертв репрессий создали больше возможнос­тей для свободы творчества в литературе и науке.

Иногда пытаются объяснить эти вспышки аппаратными кознями, специально подобранной и подсунутой информа­цией. Думаю, что такое могло быть. Но дело в том, что Хру­щев был человек, которого нелегко подвигнуть на что-то такое, чего он не хотел. Говорят, было немало попыток при­влечь его внимание к нэповским идеям. Никакого интереса! Наоборот, всячески популяризировал меры по ограничению подсобных хозяйств. Думаю, что именно ревностное отноше­ние к социалистической Родине, устремленность к коммунис­тическому будущему вызывали у него подозрения по отноше­нию к колеблющимся и сомневающимся. И надо иметь в виду холодную войну на мировой арене. Именно отсюда вы­растали и гнев, и ненависть, объявление идеологического фронта как важнейшего в коммунистическом строительстве.

В этой суете незаметно для нас подкрался октябрьский переворот 1964 года. Утром 15 октября я зашел перед работой в поликлинику на Сивцевом Вражке, но что-то беспокоило меня, и, не поднимаясь к врачу, позвонил на работу. Там меня уже ждали. Когда я вошел в кабинет главного, пустовало только мое место. Василий Павлович Степанов начал собра­ние. Вчера Пленум Центрального Комитета партии освободил товарища Хрущева от обязанностей Первого секретаря ЦК КПСС и Председателя Совета министров СССР «по состоя­нию здоровья и по его просьбе»... В полном молчании заго­ворил лишь один человек, который с энтузиазмом приветст­вовал решение пленума и сразу же стал критиковать разделе­ние партии на промышленную и сельскую. Степанов, округ­лив от удивления и без того круглые глаза, тихо заметил: «Не надо спешить... Особенно вам, все присутствующие помнят ваши аргументы противоположного свойства, когда вы насто­яли на публикации своей статьи, восхваляющей опыт организации сельской партии, против которой возражали члены редколлегии».

Эта реплика дорого обошлась Степанову: он тут же был освобожден от должности главного редактора, хотя и оставлен членом редколлегии. Возможно, это было первое кадровое ре­шение нового руководства.

Первое и самое сильное ощущение: гром с ясного неба! И горькое сожаление. Что ни говори, но именно с Никитой были связаны благотворные перемены в обществе. И подъем экономики, особенно на селе, и освоение космоса, и улучше­ние материального положения народа, и демократизация об­щественной жизни, и разоблачение преступлений Сталина, Берии, и реабилитация жертв сталинских репрессий, и смяг­чение международной напряженности, и многое другое. И все это не пустые слова, а конкретное дело на благо народа. А какой курс будет проводить новое руководство? Пока оно вело себя весьма и весьма сдержанно.

Конечно, у Хрущева было немало недостатков. Своим грубоватым и непосредственным поведением он вызвал не­мало анекдотов. Критикуя Сталина, он допустил возвеличе­ние своих собственных заслуг, и тут мой шеф Ильичев вмес­те с Пономаревым и Сатюковым приложили свою руку. Пра­вильными были упреки в субъективизме, волюнтаризме, им­пульсивности Хрущева, упреки в некомпетентном вмешатель­стве в экономическую и культурную жизнь, нарушении принципа коллективности руководства. Но ведь решение о смещении принято без какой бы то ни было предваритель­ной критики и предупреждений. И снова вставал вопрос: что будет дальше?

Затянувшееся молчание нового руководства могло создать впечатление, что оно вообще не знает, что сказать, не имеет никакой программы. Или там идет борьба по этому поводу. Но как бы то ни было, это создало возможность свободно высказаться по наболевшим вопросам. Воспользовавшись за­тишьем в политической жизни, я написал статью «Объектив­ные законы и творчество нового мира», которая появилась в № 16 журнала «Коммунист». В ней я постарался высказать многие беспокоившие меня мысли. И особенно — о проблеме взаимодействия объективных условий и субъективной деятель­ности руководства при господстве общественной собственнос­ти и плановом хозяйстве. Здесь я попытался выразить некую общую тревогу по поводу политической практики.

Тогда много писалось о специфике той или иной социа­листической страны, о необходимости учета этой специфики. Причем имелись в виду главным образом национальные, исторические и даже географические особенности стран, но своеобразие общества во многом определялось активностью и качеством управленческой деятельности — подготовкой, под­бором кадров, профессиональной квалификацией, талантами руководящего корпуса, его умением использовать для блага народа природные ресурсы, производственный аппарат, дости­жения науки и техники, преимущества планового ведения хо­зяйства. Мысль вроде бы очевидная, но достаточно дерзкая, так как направляла внимание общественности на качествен­ную сторону руководства.

Статья была направлена и против мифологизированного понимания планового руководства хозяйством. Тогда имелась тенденция фетишизации плановости: план может все! Но пла­новые органы никогда не в состоянии охватить всего много­образия процессов, явлений, тенденций, в жизни всегда оста­ется место для стихийных процессов и этого нельзя не учи­тывать. Да и вообще было бы скверно для общества, если бы их попытались вытеснить. Благодаря свободному, стихийному развитию человеческой мысли, практики в жизни рождается много такого хорошего, полезного, чего никакой план пред­усмотреть не может. Искусство политики, в частности, в том и состоит, чтобы уметь сочетать централизованное, организо­ванное начало с инициативой мест, со стихией народного творчества.

Рассматривались в статье вопросы, связанные с товарным производством. Поскольку товарное производство при социа­лизме налицо, то и здесь существует проблема соотношения необходимого и индивидуального рабочего времени, общест­венной и индивидуальной стоимости, и решаться эта пробле­ма должна путем сокращения затрат на единицу продукции в процессе соревнования (в смысле конкуренции). Мудрость материального стимулирования состоит не в очередном по­вышении зарплаты, а в поощрении прежде всего тех, от кого в решающей степени зависит рост производительности труда, качество продукции и услуг.

Статья обратила на себя внимание. Я, конечно, не считаю, что она сыграла какую-то важную роль в разработке решения о реформе экономики, принятого в 65 году по инициативе Косыгина. Но она во всяком случае показывала, что у нас нет ни теоретических, ни идейных оснований отказываться от ре­формирования экономики. Через два года я доработал статью и опубликовал под новым заголовком — «Социологические аспекты экономической активности масс при социализме» для специального сборника. Экономическая активность в моем сознании все больше обретала значение центральной пробле­мы развития социализма.

Однако волна кадровых перестановок, которая последова­ла после октябрьского Пленума ЦК, захватила и меня. Ильи­чев был назначен заместителем Министра иностранных дел СССР. Рассказывали, что управляющий делами министерства встретил его восклицанием: «Уходили вы, Леонид Федорович, с должности заведующего отделом, а вернулись заместителем министра! И кабинет у вас больше». Его помощник, мой близкий товарищ по Академии, Евдокимов был направлен заместителем директора Института атеизма. Вопросы идеоло­гии были поручены Петру Ниловичу Демичеву, который при Хрущеве как секретарь ЦК занимался вопросами химической промышленности, а еще раньше был первым секретарем Московского городского комитета партии. Заведующим отде­лом пропаганды ЦК был утвержден Владимир Степаков, окончивший года на два раньше меня Академию. На долж­ность первого заместителя заведующего Отдела был назначен Александр Яковлев, тоже окончивший Академию и работав­ший заведующим сектором радиовещания и телевидения Агитпропа.

В июле 1965 года Степаков пригласил меня вернуться в Отдел пропаганды ЦК, на должность руководителя лектор­ской группой. Первая моя реакция была отрицательной: в журнале я пришелся ко двору, и вряд ли стоит мне туда-сюда мотаться. Работа в журнале мне много дала: здесь на практике требовались приобретенные знания, расширился круг моих знакомств среди научных работников и журналистов, я стал выступать в печати по теоретическим вопросам, наконец, я приступил к работе над докторской диссертацией по пробле­мам личности при социализме. Мое собственное мышление во многом избавилось от догматических наслоений, которыми мы все так или иначе были заражены.

Аргументация Степакова была для меня несколько неожи­данной. Мы, говорил он, приглашаем тебя не лекции читать. Впереди съезд партии, 50-летие Октябрьской революции, 100-летие со дня рождения Ленина, потребуется разработка важ­ных теоретических и политических документов, лекторская группа во всей этой работе должна играть ведущую роль. Сей­час работать надо здесь!

Подумав, я дал согласие и с 16 августа 65 года вышел на работу в ЦК КПСС. Однако первое мое задание, казалось, было далеко от высказанных Степаковым соображений. При­мерно через неделю после моего появления он завел такую речь: думаю, что сейчас нет ничего важнее информации, а между тем мы плохо знаем положение дел на местах. Поезжай в Ростов и по области, поезди по станицам и хуторам, казаки народ бойкий, они много чего расскажут. Поговори с людьми откровенно, постарайся развязать языки, чтобы понять, что до них доходит из того, что мы в центре делаем, что и как они понимают и принимают. У тебя должна сложиться картина, что нам предстоит делать в области информации в ближайшее время, а что оставить до съезда.

Я был в восторге от этого предложения. Во-первых, по­тому, что оно совпадало моими рассуждениями на тему об информации и теперь во встречах на самом низу я смогу многое проверить. А во-вторых, я был бесконечно рад, что еду на Дон. Куда бы жизнь ни забрасывала, меня всегда тя­нуло в казачьи места. И чем старше я становлюсь, тем боль­ше. Я всегда испытываю чувство трепетного волнения, ока­завшись на казачьем подворье, в курене, слушая казачий говор, особенно песни. До того я проехал многие хутора и станицы среднего Дона, Хопра и Медведицы, а на нижнем Дону не бывал.

Я побывал в станицах Цимлянской, Константиновской, Семикаракоровской, Старочеркасской и других, в городах Ростов, Новочеркасск, Волгодонск и Таганрог. Везде я бесе­довал с лекторами, пропагандистами, руководителями. Все встречи записывал, и записи сохранились, но рассказ о них занял бы слишком много места. Поэтому ограничусь резюме, кое состоит из трех пунктов: 1. Повсеместно пропагандисты выглядели людьми грамотными и критически мыслящими, они высказывали множество замечаний по поводу деятельнос­ти органов управления и органов информации. Эти замечания касались торговли, дефицита потребительских товаров, цено­образования и производительности труда, засорения рядов партии и засилья в городах хулиганов. Интересно, что Ок­тябрьский пленум ЦК партии воспринялся здесь несколько иначе, чем наверху. Его смысл видели прежде всего в возмож­ности высказаться о непорядках, открыто критиковать Хруще­ва, особенно за разрыв отношений с Китаем, излишне щед­рую помощь слаборазвитым странам; 2. Повсеместно букваль­но стоял стон по поводу молчания центральных средств ин­формации о наиболее острых вопросах. Например, мировая пресса шумит о советских закупках зерна за границей, наши же печать, радио — молчат, словно в рот воды набрали. Бюл­летени ЦК лекторам и пропагандистам не показывают как со­вершенно секретный материал. В результате всего этого мест­ные пропагандисты вынуждены нередко отмалчиваться. Нужна целеустремленная координация в публикации контр­пропагандистских материалов; 3. Агитаторы, которых у нас насчитывались миллионы, возможно, и приносят какую-то пользу, но вести квалифицированную политическую информа­цию, политическую агитацию не могут в силу слабой подго­товки, отсутствия соответствующего инструктажа, необходим какой-то новый институт массовиков, что-то среднее между лектором и нынешним агитатором.

Завернул в родное Котельниково (20 км крюку!), не был здесь около 10 лет. Заметил асфальт в центре, четырехэтажные дома. До войны нас не очень баловали новостройками. По­явились новые здания для трех школ, а также вагоно-ремонтные мастерские, машинно-транспортная станция, нефтебаза — вот, пожалуй, и все. А теперь взялись за жилье, и облик го­рода стал меняться.

Порадовали пропагандисты. Они потребовали принципи­альной критики Сталина вместо легковесных наскоков. Встре­тился с товарищами, коллегами. Но особенно сильное впечат­ление оставила поездка в Новочеркасск, бывшую столицу Об­ласти Войска Донского. Осмотрел атаманский дворец, кото­рый показался мне куда скромнее, чем я ожидал. С интересом рассматривал красивые купола Новочеркасского собора. А вот здесь стоял памятник атаману Платову — герою Отечествен­ной войны 1812 года. Снесли. История воинских подвигов донских казаков вместе с крестьянскими народными войнами, начинавшимися в этих местах, составляет сложные, славные и значительные страницы российской истории. В свое время постановлением правительства было решено создать мемори­альный комплекс донских казаков, кое-что было сделано, а потом какой-то умник распорядился направить эти деньги в Таганрог на создание мемориального комплекса, посвященно­го Антону Павловичу Чехову.

Конечно, Чехов — великий русский писатель. И самый любимый мною писатель, сейчас, в зрелом возрасте, я могу перечитывать его бесконечно. Может быть, он самый русский из русских, создавший поистине энциклопедию русской жизни своего времени. Но зачем же писателя противопостав­лять краю, земле, где он родился и вырос, народу, который формировал его и которого он так живо описал? Ведь Таган­рог — один из окружных центров Области Войска Донского.

Показывая атаманский дворец, местные товарищи расска­зали мне о «новочеркасских событиях», которые произошли здесь летом 62 года и о которых у нас в ЦК принято было говорить шепотом. 2 июня, когда на паровозостроительном заводе объявили об очередном повышении норм выработки, означавшем снижение зарплаты, собравшаяся толпа рабочих потребовала объяснения. Директор завода — узколобый само­дур заявил: «Ничего страшного: ели пирожки с мясом — те­перь поедите с капустой!» Возмущенная толпа замитинговала, требуя отмены повышения норм выработки. Произошли столкновения разросшейся толпы с милицией и воинскими частями, оцепившими горком партии и Горсовет. К месту со­бытий прибыли Микоян, Козлов (секретарь ЦК КПСС), Степаков, но никакие уговоры не подействовали. Было примене­но оружие. Погибло 26 человек, ранено — 78, в том числе и военнослужащие. Восемь человек из числа восставших приго­ворено к смертной казни.

Я знаю об этом лишь по рассказам, никаких документов не видел. Но тогда и позже меня глубоко возмущали полная неготовность и неумение советского и партийного руководства действовать в таких экстремальных случаях: сразу хвататься за оружие. А по прошествии времени — никакого анализа, ни­каких уроков, никакой информации! Словно ничего не случи­лось. Более возмутительного варианта поведения придумать было невозможно. Ведь были еще раньше события в Темир- Тау, Муроме и др., но тоже — полное молчание. А ведь ничто не исчезает бесследно: накапливается тяжелый горючий мате­риал, который даст о себе знать позднее.

Не случайно разговор с пропагандистами в Новочеркасске носил весьма острый характер. Вот некоторые их суждения: в стране слабо растет производительность труда и очень низкая зарплата; огромные трудности с жильем; за годы советской власти в городе не построено ни одной больницы; надо вы­соко ценить собственную историю, аналитически оценивать достижения и провалы; следует ускорить выработку положе­ния о предприятиях, предусмотрев расширение их прав и от­ветственности; наконец, заявление о том, что в городе нет практически Советской власти, способной навести порядок, опираясь на законы и общественность.

Предложения пропагандистов относительно организации информации легли в основу нашей деятельности по совер­шенствованию информационной работы на ближайшие годы. Мы настояли, чтобы внутренний и международный бюллетени ЦК стали доступны для лекторов и пропагандистов, добились расширения подписки на материалы ТАССа.

По нашему предложению в Резолюции XXIII съезда КПСС по Отчетному докладу ЦК, принятой 8 апреля 1965 года, было специально записано: «Съезд обязывает партийные организации серьезно улучшить массово-политическую рабо­ту... Вся политическая агитация должна строиться на базе ши­роко и систематически поставленной информации населения о политической, экономической, культурной жизни страны и международном положении». Руководители всех уровней и сфер деятельности обязывались регулярно выступать перед трудящимися.

Группа консультантов. Как и предвидел Степаков, после ростовской командировки я с головой ушел в подготовку материалов к XXIII съезду партии, а затем последовали один за другим крупные юбилейные даты: 50-летие Октябрьской рево­люции, 100-летие со дня рождения Ленина, 50-летие СССР, которые широко отмечались в партии и в стране. Подготовка к этим юбилеям потребовала заново, с учетом изменившихся реалий осмыслить пути истории, осуществление преобразова­ний, оценить итоги, зафиксировать проблемы. Словом, нужна была большая аналитическая работа политического и социаль­но-философского порядка. Естественно, что работу предстоя­ло делать совместными силами ряда основных отделов с при­влечением научных учреждений. Однако участие в ней Отдела пропаганды предстояло значительное. Настолько значитель­ное, что наличными силами справиться с предстоящими зада­чами было невозможно.

В сентябре 1966 года в Отделе пропаганды решением ЦК была создана группа консультантов, на которую, по аналогии с такими же группами международных отделов, и были воз­ложены задачи подготовки политических и теоретических до­кументов. Руководителем группы был утвержден я. Главные требования, которые предъявлялись к кандидатам в консуль­танты, — всесторонняя эрудиция, способность творчески мыс­лить и грамотно, в меру живо и ясно излагать мысли на бу­маге. В нашей группе в разное время работали хорошо теоре­тически подготовленные и способные в литературном отноше­нии люди, ставшие затем известными политическими деятеля­ми и журналистами. Среди них Наиль Биккенин — впослед­ствии главный редактор журнала «Коммунист», ныне «Сво­бодная мысль», Ричард Косолапое — бывший главный редак­тор журнала «Коммунист», ныне профессор МГУ, Иван Лап­тев — ставший со временем главным редактором газеты «Из­вестия», позже — председатель Совета Союза Верховного Со­вета СССР, Борис Владимиров — бывший главный редактор «Экономической газеты», Владимир Проваторов — главный редактор журнала «Наука и религия» и другие. Вот они и стали основной силой в подготовке важнейших документов, привлекая консультантов и помощников из мира науки и журналистики. К ним с большим уважением и признательнос­тью относились Демичев, Степаков, а затем и Зимянин.

Большинство серьезных материалов, как правило, готови­лись на дачах Управления делами ЦК. Но если кто-нибудь подумает, что это означало льготный режим, тот сильно оши­бется. Выезжали за город как раз для того, чтобы интенсифи­цировать труд. Напряженный ритм труда определялся характе­ром задания, необходимостью бесконечного поиска оптималь­ного варианта выражения поставленных задач. Ведь надо было не просто сказать правильно, но более всего — отразить новизну момента, строго научно, достаточно ярко.

Представьте, что человек не только неделями и месяцами, но и годами работает над теоретическими документами, осмы­сливает проблемы, находится в поисках выразительных фор­мулировок. У него при этом образуется особое психологичес­кое состояние напряжения, которое требуется стимулировать отнюдь не приказами и окриками. Я культивировал порой неаппаратные сентенции: «начальство надо слушаться через раз», «консультант работает даже тогда, когда он не работает». Говорил иногда даже так: «Не бояться писать крамолу: цензо­ров после нас больше, чем достаточно. Начальство в худшем случае может только вычеркнуть, написать интересно и по- новому можете только вы!» Высокое начальство, знавшее об этих шуточках, относилось к ним добродушно-ворчливо, по­нимая, что, как и анекдоты, они нужны для душевной раз­рядки.

Здесь нет надобности касаться содержания документов: почти все они опубликованы огромными тиражами. В тезисах к 50-летию Октября, к 100-летию Ленина мы стремились, как могли, создать целостную и вместе с тем сложную картину исторического развития страны, сформулировать теоретичес­кие и политические оценки наиболее сложных и острых эта­пов советской жизни, реалистически обозначить наиболее важные тенденции современности. Конечно, критическая струя в документах была слабой, но если мы ее усиливали, возникали возражения и вмешательства начальства. Например, упоминания культа Сталина не шли дальше того, что было однажды выработано, и никакие попытки усилить эту критику не проходили.

Но как бы ни старались консультантские группы, как бы ни стремились демонстрировать во всем блеске материалисти­ческую диалектику при анализе истории и современной дей­ствительности, они не в состоянии были восполнить теорети­ческий вакуум, образовавшийся в результате прихода к руко­водству партии сугубых прагматиков, теоретически малогра­мотных людей. Удивительное дело, но уже при Сталине нача­лось движение прагматиков к руководству партии, людей, знавших о марксизме, теории социализма понаслышке. Прав­да, раньше еще существовали курсы для первых секретарей обкомов партии, на которых их кое-как натаскивали по исто­рии. Но при Хрущеве их («тридцатку») ликвидировали. И если для всех руководителей, партийных и государственных, проводились месячные курсы повышения квалификации, то для первых руководителей — ничего. Видимо, полагали, что вместе с избранием на должность первого секретаря им авто­матически вручалось право монопольно командовать идеоло­гией. Может быть, от случая к случаю используя консультан­тов. Ох, как много это теоретическое невежество руководите­лей принесло бед нашей партии и стране.

Мое становление как работника центрального партаппара­та и как научного работника совпало с подъемом социоло­гической мысли в стране, социологии как науки. Лично у меня интерес к социологии выразился, в частности, в мате­матической обработке данных по классовой структуре в СССР и особенно динамики рабочего класса. Мною была подготовлена статья «Динамика роста рабочего класса и из­менение его профессионально-квалификационного состава» (сб. «Социология в СССР», т. 1, М., 1965). А в следующем году в составе советской делегации ученых я принял участие в VI международном социологическом конгрессе, проходив­шем во Франции в Эвиане. Здесь я познакомился со мно­гими социологами. Чаще, чем с другими, я встречался с Игорем Коном, Геннадием Осиповым, Борисом Грушиным, Анатолием Харчевым.

В этих контактах зародилась интересная идея — организо­вать и провести комплексное исследование среднего россий­ского города с последующим повторением. Можно было бы рассказать, сколько сложностей пришлось преодолеть, прежде чем такое исследование было запущено. Дело в том, что после запрета в начале 30-х годов социология как наука и конкрет­ные социологические исследования в стране возрождались с великим трудом, встречая сопротивление у влиятельных уче­ных и недоверие инстанций. В этих условиях инициатива группы консультантов Отдела пропаганды ЦК КПСС в про­ведении крупного комплексного социологического исследова­ния имела большое значение для утверждения престижа соци­ологии. Тем более, что нас поддержало руководство Отдела пропаганды ЦК в лице Степакова и Яковлева, одобрительно отнесся к идее исследования и вице-президент АН СССР академик Федосеев. Помогал и Ростовский обком партии, который охотно предоставил нам возможность вести иссле­дования в Таганроге — одном из самых интересных городов юга России.

Замысел исследования состоял в том, чтобы установить состояние и динамику массового сознания городского населе­ния, влияние на него различных факторов, особенно средств массовой информации — центральных и местных. Первона­чально к проекту было подключено шесть научных учрежде­ний, однако в силу различных обстоятельств свои программы довели до конца две группы научных работников: под руко­водством Натальи Римашевской (Институт системного анали­за Академии наук) и под руководством Бориса Грушина (Ин­ститут конкретных социальных исследований). Итоги исследо­ваний широко освещались в публикациях Грушина, Римашевской, Гордона, Клопова, Айвазяна, Дридзо и других. В этой работе большую помощь оказывал мне наш консультант Леон Оников, он неоднократно бывал в Таганроге для координации работы исследовательских групп. Сам я также дважды побы­вал по этим делам в Ростове и Таганроге. В моем кабинете на Старой площади неоднократно с участием социологов об­суждались планы и программы исследований. И не цензуры ради, а с целью разработки наиболее эффективных методов исследований. Заслушивались и отчеты по некоторым про­граммам.

В это время у меня произошла перемена, которая, правда, не сразу, но окажет серьезное воздействие на всю последую­щую жизнь. В мае 1969 года, в самый разгар работы над ле­нинскими тезисами, ЦК назначает меня заместителем заведу­ющего Отделом пропаганды. Мне поручают курирование во­просов партийной учебы, агитационно-массовой работы куль­турно-просветительных учреждений, а также связь с Советом по делам религии. На должность руководителя группы кон­сультантов назначается Ричард Косолапое, работавший ранее в Институте экономики мировой социалистической системы Академии наук, а у нас — лектором и консультантом. Теоре­тически хорошо подготовленный и весьма работоспособный человек. Однако я еще долго буду работать над подготовкой разных документов.

Работа в качестве заместителя заведующего Отделом позво­лила мне лучше увидеть некоторые черты нашего высшего ру­ководства. В частности, оно не любило резких перемен ни в чем и было скуповато, может быть, лучше сказать, нерасчет­ливо бережливо. Надо было купить всего одну-две бумагоде­лательные машины, потому что бумаги хронически не хватало. Боже, сколько трудов стоило, чтобы убедить в этом. Издания давали огромные прибыли, а для них денег не было. Тогда же мы предложили увеличить всего на 1-2 копейки цены на га­зеты: постепенно все дорожало, а цены на газеты замерли. Так нет! Высокомерно обругали Агитпроп: не заботитесь о благосостоянии трудящихся. А между тем тиражи газет и жур­налов регулировали в принудительном порядке, запросы тех же трудящихся не удовлетворялись. Но перейти на свободную подписку — и думать было нельзя.

Годы работы в группе консультантов были связаны у меня с активной разработкой проблем личности в социалистичес­ком обществе. Из двадцати двух моих публикаций, появив­шихся в 1966—1970 годах, большинство было посвящено лич­ности, ее формированию и воспитанию. Среди них такие ра­боты: «Личность в социалистическом обществе» («Коммунист» № 11, 67 г.), «Демократия, свобода и ответственность личнос­ти» (брошюра «Знание», 68 г.), «Социализм и личность» («Правда», 16.12.68 г.), «Развитие личности в социалистичес­ком обществе» (глава в книге: «В.И.Ленин и проблемы науч­ного коммунизма», Политиздат, 69 г.), «В.И.Ленин о пробле­мах типизации личности» («Вопросы философии» № 11, 69 г.), «К вопросу о концепции социалистического типа личности» («Вопросы философии» № 1, 71 г.) и др.

В этих и более ранних работах постепенно и разрабатыва­лась тема докторской диссертации, и реализовался мой дав­ний интерес к тому, каким образом изменение социальной среды должно сказаться и сказалось на положении и поведе­нии личности. В конце концов, это бесспорно, что «духовное богатство индивида всецело зависит от богатства его действи­тельных отношений». Этот тезис, пришедший к нам с Запада, глубоко вошел в сознание русской интеллигенции XIX века (Белинский, Герцен, Чернышевский), а затем от социал-демо­кратов через художественную литературу (Горький, Серафимо­вич, Шолохов, Федин и др.) был внедрен в сознание совет­ских поколений. Еще на выпускных экзаменах я писал сочи­нение о новых людях в романе Горького «Мать», а в экзаме­национных билетах был вопрос о новых людях в романе Чер­нышевского «Что делать?».

Меня воодушевляли в работе над книгой (и диссертацией) ряд обстоятельств. Во-первых, запуск в 1957 году искусствен­ного спутника Земли и тот ажиотаж, который поднялся преж­де всего на Западе вокруг советской системы образования, со­ветской науки, советских людей, которые все это осуществи­ли. Во-вторых, шестидесятые годы стали временем, по словам Эриха Фромма, немецко-американского социолога и психоло­га, «ренессанса гуманизма», когда слова о гуманизме, правах и свободах личности звучали на всех меридианах и широтах. Фромм рассматривал это как реакцию на угрозу человечеству термоядерной войны, порабощения человека вещами. Думаю, не последнюю роль играло противоборство различных идеоло­гий в холодной войне. В-третьих, большое впечатление на меня произвела книга западногерманского советолога Клауса Менерта «Советский человек», вышедшая в Штутгарте в 1959 году и тогда же переведенная на русский язык издательством «Иностранная литература». Выходец из семьи обрусевших не­мцев, эмигрировавших из России в связи с революцией, он неплохо знал советских людей — итог наблюдений в двенад­цати поездках! Книга надолго стала для меня объектом кри­тики в печати, источником для развития внутреннего диалога. Именно эта книга побудила меня написать свою книгу о со­ветском человеке.

На написание диссертации и книги в общей сложности я потратил около двенадцати лет. Даже при большой занятости служебными делами это, конечно, немало. Использовал для этого все очередные отпуска, двухмесячный творческий от­пуск, многие выходные, свободные вечера. Диссертация назы­валась: «Формирование социалистического типа личности», книга — «Советский человек». Диссертацию на соискание сте­пени доктора философских наук я защитил 11 января 1971 года на Ученом совете Академии общественных наук.

Брежнев — отнюдь не флюгер. О Брежневе ныне написано очень много. Настолько много, что любой студент при жела­нии, обложившись щедрыми публикациями, может написать нечто вроде портрета Брежнева. Думаю, однако, что такой по­ртрет почти неизбежно будет обладать отталкивающей одно­сторонностью, сотканной из несимпатичных характеристик. А между тем, нельзя забывать, что именно этого человека на ру­беже 60—70-х годов называли «отцом международной разряд­ки» (детант). И это без тени шутовства, которое сейчас свой­ственно многим писаниям о нем.

Вместе с тем, с его именем связаны вторжение в Чехосло­вакию, а позже — в Афганистан. Но самое неприятное состо­ит в том, что старческий маразм этого человека не только способствовал падению престижа его личности, но и автори­тета Коммунистической партии и марксистско-ленинской идеологии, вкус к которой у него пробудился именно в это время и не без помощи его ближайших советников.

Годы работы в Отделе пропаганды ЦК КПСС совпали с годами пребывания Брежнева на посту руководителя партии, и я имел возможность наблюдать его с довольно близкого расстояния, не раз работал под его руководством над подго­товкой партийных документов и на Старой площади, и в За­видово, а самое главное состоит в том, что я очень хорошо прочувствовал последствия его деятельности. Поэтому не имею права умолчать о своих впечатлениях о нем.

До февраля 1965 года я мог видеть Брежнева лишь изда­лека, а тут меня приглашают к нему в кабинет, на пятый «секретарский» этаж здания ЦК. Коротко разъяснили: «Для участия в работе над докладом ко Дню Победы». А работал я тогда в журнале «Коммунист», и меня иногда привлекали к подобным делам.

В кабинете собралась довольно представительная компания из отделов ЦК. Из международных — Кусков, Загладин, Ар­батов, Бовин; из отдела организационно-партийной работы — Петровичев, пропаганды — Яковлев, Смирнов, из Отдела пла­ново-финансовых органов — Гостев, помощники Брежнева — Голиков и Александров-Агентов, всего человек до пятнадцати. Леонид Ильич радушно приветствовал нас, усадил за большой стол и обратился с просьбой — помочь ему в подготовке до­клада к столь знаменательной дате. Он сказал, что хотел бы высказать предварительные соображения, которые могут ока­заться полезными при подготовке материала, затем пригласил стенографистку и стал излагать то, что, по его мнению, сле­довало бы отметить в докладе. Говорил он свободно и уверен­но, иногда возвращаясь к упущенному. Так, спохватившись, заметил, что надо бы обязательно сказать о политруках и ко­миссарах, как они шли впереди рот и батальонов, увлекали за собой бойцов... А то ведь скажут: Брежнев сам политработ­ник, а о нас сказать забыл. Диктовка неоднократно прерыва­лась шутками, обращениями к кому-либо из присутствующих. Надиктовал он страниц двенадцать, «задиктовка» тут же была расшифрована и роздана участникам беседы.

Как и следовало ожидать, работа над докладом оказалась сложной и политически острой. И прежде всего потому, что встал вопрос об определении отношения нового руководства к XX съезду партии и к хрущевской критике Сталина. В про­цессе редактирования текста к нам поступали замечания сек­ретаря ЦК Шелепина, которые вызывали в рабочей группе нечто вроде паники. Он передал Брежневу свои предложения и теперь тщательно следил за их реализацией. Предложения эти носили радикальный характер и требовали коренного из­менения курса партии. Сам я не читал этой записки, но вот как представляет содержавшиеся в ней предложения Федор Бурлацкий в своей книге «Вожди и советники»: восстановить «доброе имя Сталина», пересмотреть решения XX и XXII съездов партии, отказаться от Программы партии, от гарантий против рецидива культа личности (ограничение сроков пребы­вания на руководящих постах), вернуться к ведомственному принципу руководства хозяйством, отказаться от принципа мирного сосуществования и др. Рабочая группа стояла на по­зициях преемственности политического курса партии, и, хотя силы были неравные, карандаш все-таки находился в наших руках.

В конечном итоге в процессе длительных и неоднократных обсуждений на уровне высшего руководства дело кончилось компромиссом: в первой части доклада упоминалось о том, что был образован Государственный Комитет обороны во главе с Генеральным секретарем ВКП(б) И.В.Сталиным, а в заключении говорилось, что мы последовательно осуществля­ем генеральную линию, выраженную в решениях XX и XXII съездов, в Программе КПСС.

Что это означало? Федор Бурлацкий пишет по этому по­воду, что именно в процессе подготовки доклада к 20-летию Победы был сделан исторический выбор, предопределивший характер брежневской эпохи. «Диссертация» Шелепина была отвергнута и общими силами подготовлен вариант доклада, который, хотя и не очень последовательно, развивал принци­пы, идеи и установки хрущевского периода. Но лично мне ка­жется, что в приведенной оценке допущено некоторое упро­щение происшедшего и завышение оценки того, что было сделано.

Дело в том, что предложения Шелепина, его позиция ока­зали значительное влияние и на содержание доклада, и на последующую политическую линию. Так, о критике культа личности Сталина не было сказано ни слова, тогда как совер­шенно определенно было отмечено, что партия на октябрь­ском и ноябрьском (1964 г.) Пленумах ЦК решительно осу­дила субъективизм в политике и руководстве хозяйством, про­явления зазнайства и бахвальства, т.е. то, что прямо относи­лось к деятельности Хрущева. Надо признать, что в этом стремлении выразилась позиция не только Шелепина, но и самого Брежнева и многих других. Суть этого стремления — оставить в памяти народа достижения и победы, порядок и дисциплину, связанные с именем Сталина, и забыть массовые репрессии невиновных людей, концлагеря, нужду и попрание демократии. И хотя в жизни такого одностороннего Сталина не было, указанное представление до сих пор остается в на­роде.

Но в приведенном выше утверждении Бурлацкого проступа­ет еще одна, куда более странная алогичность. У него получа­ется, что исторический выбор, предопределивший содержание брежневской эпохи, состоит в преодолении позиций Шелепина и др. и в развитии идей, принципов, установок Хрущева. Но как можно без насилия над здравым смыслом соединить во­едино неистовый порыв Хрущева к обновлению, его стремле­ние к реформаторскому поиску, идейную непримиримость с консерватизмом, с обывательской вседозволенностью, вялос­тью мысли Брежнева, что кстати вполне убедительно показано в воспоминаниях самого Бурлацкого и других.

Из того памятного времени я вынес еще одно впечатле­ние, которое подтверждалось неоднократно позднее и которое не совпадает с некоторыми заявлениями из окружения Бреж­нева о том, что он был «лидером-флюгером», легко поддавав­шимся посторонним влияниям, не имея собственных пози­ций. Может быть, такое впечатление создавалось тем, что вследствие слабой общеобразовательной подготовки он во многих случаях проявлял осторожность и любил сложный во­прос «отложить». При всей своей мягкости и доброжелатель­ности, он неуклонно откладывал неясные вопросы, как бы ни наседали на него в рабочей группе. «Отложим, мне надо по­советоваться», — говорил он и был непреклонен. Это значи­ло, что будет советоваться с членами Президиума ЦК, позд­нее — Политбюро. Может быть, с кем-то из рабочей группы, но в иной обстановке.

При подготовке того же доклада Брежнев уверенно провел линию на то, чтобы отметить Победу как всенародный празд­ник, воздать славу Советскому оружию, возвеличить всех участников Победы от маршалов до рядовых. Он сделал то, чего не захотел сделать по отношению к своим военачальни­кам Сталин, возможно, из-за ревности, и заслужил благодар­ный отклик в душе народной. Твердость характера была про­явлена им и при перемещении кадров, принятии решений о вводе войск в Чехословакию, а позже — в Афганистан. Так же упорно не желал Брежнев идти ни на какие экономичес­кие реформы, что бы ни внушало ему реформаторское крыло его советников.

Еще раз я убедился в этом при подготовке его доклада к 50-летию Октябрьской революции. К тому времени при Бреж­неве уже сложилась апробированная группа, говоря современ­ным языком, спичрайтеров, в которую в первую очередь вхо­дили: Александров, Загладин, Бовин, Арбатов. Как было из­вестно, они работали над текстом юбилейного доклада к 50- летию Октября. Наша же группа консультантов в сообществе с представителями других отделов ЦК подготовила Тезисы ЦК КПСС «50 лет Великой Октябрьской социалистической рево­люции», которые были опубликованы и явились идейной платформой всей подготовки к юбилею. В Тезисах была дана более полная критика культа личности Сталина, показаны просчеты относительно сроков начала войны и т.д. Примерно в начале июля поступило указание Демичева — выехать на дачу в Серебряный бор и приступить к подготовке материала к юбилейному докладу.

В чем же дело? Вот что пишет об этом один из участ­ников первого проекта доклада Арбатов: «Мы его постара­лись сделать "по максимуму", подняв самые серьезные, на наш взгляд, проблемы, дав ответ на самые актуальные во­просы... Этот вариант Брежневу решительно не понравился — отчасти, думаю, потому, что был написан слишком се­рьезно и, на вкус оратора, скучновато, а где-то и непонят­но... Ну и еще... потому, что кто-то сбивал его с толку, давая совсем другие идеи и предложения — выдержать до­клад в "высоком штиле", сделав его "гимном наших побед", нашего величия... Брежнев настолько расстроился, что через П.Н.Демичева поручил писать доклад еще одной группе (ее возглавлял А.Н.Яковлев, в то время исполнявший обязаннос­ти заведующего Отделом пропаганды ЦК КПСС). В конце концов в тексте были объединены оба варианта — они ока­зались совместимыми».

К сожалению автор обошел конкретные причины случив­шегося «ЧП», но, судя по дошедшей до нас информации, рас­стройство докладчика объяснялось тем, что вместо размышле­ний по поводу октябрьского юбилея авторы первого проекта преподнесли абстрактные рассуждения о перспективах миро­вого развития. Такое объяснение подтверждается словами Ар­батова о намерении сказать о самых серьезных проблемах, дать ответы на самые актуальные вопросы. И, конечно, несе­рьезно звучит объяснение насчет стиля материала: уж кто-кто, а именно эта группа умела делать материалы по вкусу Леони­да Ильича лучше, чем кто-нибудь еще.

Ну, остальное все произошло почти так, как пишет Геор­гий Аркадьевич, заисключением деталей. Яковлев хотя и принимал участие в работе нашей группы, но не был в то время исполняющим обязанности заведующего Отделом про­паганды ЦК, это случится только через три года, а группой руководили Демичев' и Степаков, бывший как раз заведую­щим Отделом. Материал мы представили в конце августа, и вскоре стало известно, что он Брежневу понравился, и первой группе было поручено сделать объединенный материал.

В начале октября Степаков и я были приглашены в Зави­дово для совместной работы над объединенным текстом!. Для меня долго оставалось загадкой, почему не был приглашен Яковлев, хотя именно он, как хороший стилист, как первый заместитель заведующего Отделом, к тому же близкий человек к Арбатову, Иноземцеву и др., должен бы представлять нашу группу в Завидово, но этого не произошло, как не происхо­дило и в других случаях.

Я приехал в Завидово с самым чистейшим намерением «улучшать» доклад. Когда Брежнев предложил мне высказать­ся, я, после общего одобрительного вступления, начал самым добросовестным образом трепать текст, предлагая свои улуч­шения. Замечания выслушивались Брежневым внимательно, частично принимались. Присутствующие во многих случаях пытались сбить меня своими возражениями по ходу выступ­ления. Леонид Ильич несколько раз останавливал эти «рыки», даже сказал как-то: «Ну, дайте же человеку сказать, что вы так набрасываетесь». Но обеспокоился и Андропов, который в определенный момент сказал, что «доклад трясет», а время торжественного заседания приближается. Но по-настоящему меня «утихомирил» в перерыве Александров. Отозвав в сто­ронку, он попросил быть поосторожнее с замечаниями, так как есть места, предложенные «самим», а он болезненно от­носится к их критике. Мы оставались в Завидово еще с не­делю, работая над отдельными частями доклада. Хозяин неиз­менно был любезен с нами, во время общей работы любил вспомнить прошлое, службу в армии, делился государствен­ными заботами. Иногда даже читал стихи. Запомнилась «Бал­лада о комиссаре», написанная в духе рапповского романтиз­ма и рассказывающая о гибели комиссара на трибуне перед мятежным полком.

В то время бросалось в глаза, что Леонид Ильич никогда не заводил разговоров на сложные теоретические или идеоло­гические темы вообще. Говорили, что он просил товарищей не изображать его теоретиком: все равно никто не поверит, что он читал Маркса. С одной стороны, эта откровенность импонировала, а с другой — она оставляла горький осадок: как же партия будет двигаться к своим целям в сложном со­временном мире, если лидер ее признается, что в вопросах теории не разбирается и не хочет ими заниматься. А главное, думалось о том, что это не может не сказываться на уровне политического руководства партией и страной, а раньше всего и непосредственно — на идеологическом участке. Теоретичес­кая неуверенность порождала топтание на месте и в практи­ческом отношении, выразившееся, в частности, в отказе от экономической реформы 1965 года. К слову сказать, какое-то ощущение утраты перспективы мы переживали перед самой войной и что-то похожее в 1947—1952 годах. Но особенно остро застойные явления почувствовались в период после 1970 года.

Начало подготовки отчетного доклада XXIV съезду партии сулило деловую творческую работу. Я был включен в состав рабочей группы при Брежневе, и в июле 1970 года состоялась первая встреча Леонида Ильича со всеми нами в зале заседа­ний Секретариата ЦК на пятом этаже. Я выбрал место на се­редине длинного стола, чтобы было не далеко и не слишком близко от руководства, но Брежнев не пошел за председатель­ский стол, а уселся посредине длинного стола, как раз напро­тив меня. Я поежился, но не убегать же. Когда до меня дошла очередь, я внес три предложения для доклада: о поста­новке политической информации, о теоретической работе в партии и о событиях в Чехословакии.

В политической практике, говорил я, у нас зажимается ин­формация для народа о деятельности Советов, партийных ко­митетов, профсоюзов, министерств, руководства предприятий. Люди питаются обрывками сведений, слухами, домыслами. Под видом секретности органы управления уходят от отчет­ности и контроля, теряют возможность корректировать свою деятельность. Что касается международной и внутренней по­литической информации, то она хронически опаздывает из-за усложненных процедур согласований при ее выпуске в свет. В политической жизни у нас сейчас нет более важного дела, при этом не требующего особых затрат. Брежнев внимательно слушал и что-то записывал в блокнот.

Относительно теории я был осторожен, зная его нежела­ние влезать в содержание теоретических проблем. Но надо все-таки сказать, что за отчетный период партия проделала большую аналитическую работу в связи с 50-летием Октября и 100-летием со дня рождения Ленина. Надо бы доложить об этом съезду и подчеркнуть важность политической учебы ком­мунистов, особенно актива.

Предложения возражений не вызвали, и мы с увлечением проработали над ними лето и осень. И, когда пришло время, направили Брежневу текст, ожидая реакцию. И вот в декабре узнаем, что у Брежнева состоялось совещание, на котором обсуждались вопросы идеологического раздела. На совещании присутствовали секретари ЦК — Демичев и Капитонов, заве­дующие отделами науки — Трапезников, культуры — Шауро. Отдел пропаганды представлен не был. Но мы получили сте­нограмму. В своем вступительном слове Брежнев выразил бес­покойство по поводу того, что все в разделе изложено в духе непрерывных успехов, как будто у нас нет трудностей, недо­статков, как будто у нас нет промахов, как будто мы все су­мели. Центральный Комитет, опережая критиков, сам должен сказать, что мы не успели или не смогли осуществить. В ка­честве конкретных предложений он посоветовал показать про­блемы в художественной литературе, в освещении наиболее сложных этапов истории страны. А в области информации посмотрите, как быстро действуют американское и английское радио, боннское радио... Наши же о тех же событиях говорят через три дня и ничего живого, одни протокольные сведения. А закончил он так: «Давайте задумаемся, справедливо или нет говорят, что идеологический фронт — слабый участок. Ведь можно поддаться нашептываниям: каждый день тебе будут шептать, — в конце концов поверишь... Я хочу знать: или это так, или болтают люди, не понимающие, что такое идеология, что такое ее успехи и что такое недостатки!»

Было в этих речах Брежнева нечто ободряющее: ведь это были и наши мысли. Проблема состояла в том, что многие эти вопросы должны были решаться не в идеологических ка­бинетах, а на уровне большой политики путем принятия по­литических решений, а то и законов.

Демичев, Трапезников, Шауро забеспокоились и постара­лись доказать, что в практическом плане в области идеологии делается многое. Обрадованный Брежнев тут же подхватил этот тон: «Вот и я говорю о том, что надо защитить на съезде Политбюро, да и свой личный престиж. Поймите меня пра­вильно, я хочу дать отпор клеветникам, но не замазывать трудностей, недоработок. Надо сказать, что за отчетный пери­од ЦК прилагал немало усилий для объединения всей твор­ческой интеллигенции, людей науки на основе марксизма-ле­нинизма. На этом пути достигнуты огромные успехи». Думаю, что никто из присутствующих и не рассчитывал получить столь высокие оценки.

А вот то, что было сказано дальше, — это уже относилось к иному ракурсу проблем, который уже затрагивался выше: «XX съезд перевернул весь идеологический фронт. Мы до сих пор не можем поставить его на ноги. Там говорилось не столько о Сталине, сколько была опорочена партия, вся сис­тема... И вот уже 15 лет мы никак не можем это поправить».

Как видно, не получилось и не могло получиться одно­значного содержания «брежневской эпохи» в духе идей Хру­щева. Если бы такое произошло, то мы могли бы иметь куда более позитивные результаты в 70-е годы, особенно в смысле прочности социалистических отношений. Брежнев же, повто­ряя как заклинание слова о верности линии XX и XXII съез­дов партии, в душе преклонялся перед личностью Сталина и с сожалением говорил о том, что XX съезд «перевернул идео­логический фронт», понимая это как катаклизм и не прини­мая его очистительного значения.

Таким образом, если посмотреть поглубже, то становится очевидно, что политическая линия у Л.И.Брежнева была. Она заключалась в том, чтобы сохранить преемственность в разви­тии страны, воздать должное уважение грандиозным преобра­зованиям, Великой Победе над фашистами, авторитету на ми­ровой арене и отбросить все дурное — незаконные репрессии, концлагеря, диктаторские методы в управлении. Для проведе­ния этой линии у него хватило воли и характера. В этом своем стремлении он не был одиночкой, отражал настроение определенных слоев народа. Переходная эпоха дала переход­ный тип политического лидера. Несмотря на свои пристрас­тия и симпатии, он понимал, что повернуть страну вспять нельзя, и старался уберечь ее от опасных поворотов влево и вправо. Однако в силу природной мягкости, недостаточной теоретической подготовки, слабости к аксессуарам власти (ор­денам, званиям, мундирам, дорогим подаркам и т.п.) он по­зволил разрастись эгоистическим устремлениям в ближайшем окружении, закрывал глаза на распространявшиеся вседозво­ленности и злоупотребления. И что особенно было чревато тяжелыми последствиями, — решительно сопротивлялся каким бы то ни было реформам, обновлению жизни, хотя все это в обществе назрело и перезрело.

Феномен Агитпропа. Я проработал в Агитпропе ЦК КПСС в общей сложности 24 года. Назначение туда в свое время для меня было сверхнеожиданным, но я воспринял это как во­площение юношеской мечты о том, чтобы нести в массы идеи правды и справедливости. Естественно, что с работой в Агитпропе у меня связано множество разных переживаний. В том числе радостных, осуществление задумок и планов, но также горьких моментов и разочарований. Но писать об этом я решился отнюдь не ради показа моих сугубо личных ощу­щений, а потому, что с работой в Агитпропе связано видение мною многих социальных процессов, коллизий, поворотов, и еще потому, что эта аббревиатура ведущего идеологического отдела ЦК КПСС — Отдела пропаганды и агитации — при­обрела значение определенного общественного символа, тол­куемого вкривь и вкось, очень залегендированного и мифоло­гизированного.

Сейчас без особого труда можно найти почти в любом пе­чатном органе суждения об Агитпропе как символе воинству­ющей партийности и пропагандистских штампов, но вместе с тем — пропагандистского артистизма и ловкости манипулиро­вания сознанием масс, что порой ставится даже в пример не­задачливым дилетантам, подвизающимся ныне на информаци­онно-пропагандистской ниве. Обращусь к суждениям извест­ного и уважаемого автора — члена-корреспондента РАН Ге­оргия Хосроевича Шахназарова. Еще в статье почти пятилет­ней давности он писал: «Произошла, по существу, тотальная идеологизация всех сторон общественной жизни, при которой каждое слово и каждый поступок измеряются по шкале не практической пользы, а «идейной чистоты». Сама же Теория превращается в катехизис и, кстати, переходит в ведение Агитпропа. Она обзаводится традиционным набором всех ре­лигий: своим «священным писанием», каноническими произ­ведениями и апокрифами, к которым относят работы спо­движников классиков (и даже их собственные), своими свя­тыми, грешниками, еретиками и т.д.». По версии Шахназаро­ва, идеологии, а стало быть, и Агитпропу подчинено все: по­литика, экономика, нравственность, отчего они очень страда­ют. Правда, для политики автор делает-таки исключение: ока­зывается, с равным основанием можно утверждать, что поли­тика подчинила себе идеологию. Ведь именно из борьбы за власть и стремления сохранить ее любой ценой родились и само искажение сущности марксистской теории, и гипертро­фирование места идеологии в обществе.

Если бы не эта последняя оговорка, то можно было бы подумать, из всей системы идеологических отношений лишь эта группа в сто с лишним человек так ловко по своему ус­мотрению манипулировала сознанием. Эта оговорка как раз опрокидывает всю конструкцию рассуждений автора. На самом деле зависимости между сферами общественной жизни куда как сложнее, нежели они представлены в этих суждени­ях. Что касается критериев «практической пользы» и «идейной чистоты», то кому-кому, а Шахназарову отлично известно, что в нашей стране, при всей звонкости идеологических мотивов, высшее партийное руководство, не говоря о среднем и низ­шем звене, всегда предпочитало в случае конфликта прагма­тических и идейных мотивов именно прагматические реше­ния, чем и заслужило признание в мире как сугубых прагма­тиков.

Отделы пропаганды и агитации (Агитпропы) появились как небольшие штатные подразделения партийных комитетов для организации и координации просветительной деятельнос­ти партийных, государственных, общественных организаций. Сами же они, как правило, не вели непосредственную агита­ционную и воспитательную деятельность в массах, и в силу малочисленности, и вследствие загруженности организатор­ской работой.

Следует иметь в виду, что за исключением периода войны, когда существовало объединенное Управление пропа­ганды, охватывавшее все направления и сферы идеологии, и при Хрущеве в 1962—1964 годах, когда существовал единый отдел, Агитпроп никогда больше не был Агитпропом в таком общем смысле. Помимо Отдела пропаганды действовали Отдел науки, который курировал естественные и обществен­ные науки, в том числе ИМЛ и АОН при ЦК КПСС, выс­шее, среднее и специальное среднее образование. Затем Отдел культуры, в ведении которого были художественная литература со всеми журналами и газетами, театр, музыка, изобразительное искусство. В ведении Отдела пропаганды на­ходились политическая учеба коммунистов, устная пропаган­да и агитация, лекционная пропаганда, библиотеки, музеи, художественная самодеятельность, журналы, газеты, книгоиз­дательства, телевидение и радио, физкультура и спорт. Отдел пропаганды курировал также информационные агентства: ТАСС и АПН, Комитет по охране тайн в печати (цензура). На него же было возложено поддержание связи с Комитетом по делам религий.

Отделы науки и культуры, не говоря уже о международных отделах, организационно-партийной работы, армейском поли­тическом управлении, вели идейно-политическую работу на своих участках вполне самостоятельно и не очень любили, когда кто-либо вмешивался в их дела. Наконец, существовало Пятое управление КГБ, которое также совершенно самостоя­тельно вело свои дела среди интеллигенции и лишь изредка информировало Агитпроп по некоторым вопросам.

Таким образом, если все сказанное принять во внимание, то, не приуменьшая роли Отдела пропаганды в решении общих идеологических вопросов, мы должны признать, что у Отдела пропаганды ЦК партии никогда не было и не могло быть монопольного права решать все вопросы партийной идеологии и даже крупные оперативные дела. Скажем, подбо­ром секретарей по идеологии обкомов, крайкомов, ЦК ком­партий союзных республик занимался Отдел организационно-­партийной работы. Тем более, что все принципиальные во­просы идеологии, и крупные практические вопросы, и подбор кадров, решались под бдительным контролем Секретариата ЦК и секретарей-кураторов. На моей памяти это были: М.А.Суслов, О.В. Куусинен, П.Н. Поспелов, Е.А.Фурцева, Н.А.Мухитдинов, Л.Ф.Ильичев, П.Н.Демичев, Ю.В.Андропов, К.У.Черненко, М.В.Зимянин, А.С.Дзасохов.

Скажем, к концу 70-х, началу 80-х годов стали ощущаться сбои в экономике, топтание производства на месте. Но при подготовке проекта директив по новому пятилетнему плану опять записано о коммунистическом строительстве. Предлага­ем заменить это более реалистической формулой о совершен­ствовании социализма. Все представители других отделов дружно не соглашаются. «Нет, нельзя, а что скажут наверху...» Предлагаю убрать фразу о возрастающей роли Коммунисти­ческой партии. Тоже не соглашаются. Тогда я, рассердившись, спрашиваю: «Почему у нас все возрастает — роль Компартии, роль рабочего класса, роль интеллигенции, а положение дел в стране ухудшается?» Мои оппоненты молчат, в лучшем случае улыбаются, отдавая дань моему напору. Мы становимся раба­ми давно устаревших формул.

И все-таки было в деятельности Отдела пропаганды нечто такое, что выделяло этот «один из идеологических отделов» в ведущий, более идеологический, что ли, что не ограничивало его интересы ведомственным рамками и что позволяло порой сваливать на него все скверное, что случалось в идеологии. Это обстоятельство предопределялось ответственностью его за разработку наиболее важных идейно-теоретических общеполитических документов; установившейся в руководстве партии традицией спроса ответственности с Агитпропа за идейный уровень, морально-политическую сторону любых обществен­ных явлений и процессов. Ведь кто-то должен быть «край­ним».

Что касается существа позиций Агитпропа, то многолет­ний опыт подсказывал, что они должны выражать среднев­звешенные тенденции, в смысле «лево-право» вроде той, о которой шла речь выше: сохраняя преемственность, следовать генеральной линии, выработанной XX и XXII съездами, а позже — последующими съездами. Но даже в этих рамках позиции могут быть более или менее прогрессивными, более или менее консервативными. Тут тоже надо было не забегать локтя на два впереди прогресса и не тащиться в хвосте, Боже упаси! Соответственно надо было поступать и с кадра­ми Отдела: что касается консервативных элементов, то тут особенно беспокоиться было не надо, потому что заботилось время, а что касается прогрессивных тенденций, то требова­лась забота особая.

Однопартийная система, сложившаяся после революции, в решающей степени предопределила содержание и организа­цию работы Агитпропа. Ленинское положение о том, что сво­бода печати означает свободу буржуазных политических орга­низаций, на десятилетия становится и политическим, и нрав­ственным императивом и для печати, и для партии в целом, и для Агитпропа не в последнюю очередь.

В своих статьях я не раз писал о том, что свобода лич­ности есть непременное условие прогресса общества, ибо без этого общество обречено на застой и т.п. Но при этом я не допускал даже в уме свободу буржуазной мысли, ибо верил и видел, что и без этого свободного пространства хватает, чтобы обсуждать наши проблемы, Приведу пример. Извест­ный профессор-этик подарил мне книгу о коммунистической нравственности. Читаю: все как положено — понятия, кате­гории, нормы, принципы, законы и... ничего о реальных процессах, протекающих в жизни, противоречиях, конфлик­тах. Спрашиваю при встрече: «Почему же вы не пишете о наших трудностях, о бездомных детях, неблагополучных се­мьях и т.п.?» Профессор делает большие глаза: «А разве об этом можно?» Я ему не верю: он редактор ежемесячного журнала, бывает на совещаниях в Агитпропе, знает критерии и требования... В этом скрытом, но тяжелом конфликте между объективной потребностью в самокритике и стремле­нием уйти от острых вопросов — одна из коренных проблем застойного времени.

В силу отмеченных выше особенностей Агитпроп был всегда на виду, широко обозреваем и открыт для критики, точнее — уязвим для критики. Однажды по вертушке звонит Андрей Павлович Кириленко, секретарь ЦК, оставшийся на «хозяйстве» вместо Суслова, отбывшего в отпуск. Раздражен­ным тоном он выговаривает мне: «У тебя, Георгий, разъез­жает беспризорная группа японских журналистов. Никто ею не занимается, что это за безобразие?» Проверяю. Действи­тельно по республикам Средней Азии по линии Интуриста путешествуют японские журналисты. В Таджикистане их при­нимал секретарь ЦК Компартии... Просьб к Агитпропу не поступало. «Как так? Почему Агитпроп не занимается жур­налистами?! — почти кричит в трубку мой собеседник. — А ты знаешь, что они могут написать о нас? Вы будете отве­чать!» Выходит, что Агитпроп должен еще отвечать за япон­ских журналистов. Но все обошлось. Сколько раз и открыто, и в замаскированной форме мне приходилось слышать кри­тические выпады в таком духе: дескать, пропаганда слабо способствует росту производительности труда и повышению качества продукции! Понизились удои на фермах — ослабла массово-политическая работа среди животноводов. У вас тут лекции по философии читаются, а в колхозах свиньи дохнут! Наши же предложения отраслевым отделам заняться произ­водственной пропагандой, т.е. пропагандой передового опыта, прогрессивных технологий, особого отклика не находили. Они предпочитали заниматься текущими делами планирова­ния и выполнения планов. И пришлось-таки нам самим за­няться экономическим образованием кадров, производствен­ной пропагандой. Однако я считал, что если отделы пропа­ганды займутся распространением опыта животноводов, то мы наверняка останемся без молока.

Но это о притязании прагматиков. Что касается полити­ческих притязаний, то они в принципе делились, сколько я помню, на две группы: критика ревизионистских тенденций в пропаганде — со стороны догматиков и сталинистов и крити­ка консерватизма и догматизма — со стороны либерального, проревизионистского крыла интеллигенции. Первой жертвой этой критики стал В.И. Степаков, человек, не особенно скры­вавший своих просталинистских позиций, хотя в практичес­ком плане умевший вести себя в рамках нормативных требо­ваний. В начале 1970 года, в разгар работы над тезисами к 100-летию Ленина, наш заведующий вдруг предстал в роли посла СССР в Югославии.

Заведующего нам не назначили, его обязанности стал исполнять, естественно, А.Н.Яковлев, как первый заместитель. Мне тогда и в голову не приходило, что начался фактически разгром руководства идеологическим участком. Но если это была продуманная акция, то почему следующей фигурой ока­зался не Демичев, а Яковлев? Ведь Демичев находился под постоянным обстрелом со стороны либерального крыла аппа­рата. Например, некоторые коллеги из консультантов-международников не называли его иначе как «химик», вкладывая в это слово уничижительный смысл. И люди эти стояли доволь­но близко к Брежневу.

О Яковлеве сейчас пишут много, еще больше пишет он сам о себе. Я вряд ли могу добавить что-то новое, но и ми­новать эту фигуру мне не удастся, потому что мы проработали вместе около тринадцати лет, особенно сблизились при под­готовке тезисов о 50-летии Октября, к 100-летию Ленина, книги «Основы научного коммунизма» и других партийных документов. Когда он был назначен первым заместителем за­ведующего, я стал руководителем группы консультантов. Через наши руки проходило много разных документов, мы сладились работать «в две руки», когда тексты курсировали от меня снизу вверх к нему, а от него — обратно ко мне и т.д. Мы, конечно, нередко спорили, но это не мешало сотрудни­честву, возможно, потому, что его эмоциональный, весьма изобретательный стиль дополнялся строгостью моих научных формулировок. Он был историк-международник и любил со­строить мину, что, дескать, в теории не специалист. Что это была «игра», говорит тот факт, что вскоре он стал лидером при подготовке «Основ научного коммунизма», в работе кон­ституционной рабочей группы и других проектах.

Тогда же ярко проявились его организаторские способнос­ти: он умел пробивать штатные дела Отдела, при его содей­ствии заговорила круглосуточная музыкально-информацион­ная станция «Маяк» и т. д. Но была одна «беда» — упорное недоверие Брежнева, которое проявлялось в обидных формах. Я уже рассказывал выше, что, несмотря на активное участие Яковлева в подготовке разных материалов для Брежнева, тот упорно не приглашал его. Так случилось с докладом о 50-летии Октября, с отчетным докладом XXIV съезду партии, с Запиской Яковлева по доработке проекта Конституции в 1968 году. Даже несмотря на то, что Яковлев по поручению руко­водства выезжал в Прагу во время вторжения и выполнял там ответственную работу. Во время выборов руководящих орга­нов партии на XXIV съезде вдруг обнаружилось, что от наше­го Отдела нет представителя, тогда как все остальные отделы были представлены заведующими, первыми заместителями. Это было, конечно, обидно. И Яковлеву стоило большого труда, каким-то фантастическим образом добиться, чтобы в самый последний момент штампиком оттиснули его фамилию в конце списка кандидатов в члены ревизионной комиссии. Стоит ли говорить, что все эти случаи довольно больно били по его самолюбию.

Сам Александр Николаевич никогда не пытался как-то их объяснить. Я же объяснял его молчание просто тем, что ха­рактер у него был скрытный.

15 февраля 1972 года в «Литературной газете» появилась статья Яковлева «Против антиисторизма» — о русофильских тенденциях, «почвенничестве» в советской литературе. Он пе­чатался редко: две своих статьи о радиовещании и рабочем классе предварительно показывал мне, и мы спокойно обсуж­дали их. На этот раз он пригласил меня, когда материал стоял уже в номере, завтра выйдет, он просто хочет знать мнение. С точки зрения содержания можно было в чем-то соглашать­ся, не соглашаться, но не печатать оснований не было, хотя тональность — резко непримиримая, сенсационная, сразу вы­зывала протест и несогласие. Словом, статья ни к месту, ни ко времени. Создавалось впечатление, что публикация пресле­довала отнюдь не литературные цели, а скорее — поразить кого-то, привлечь внимание к автору чуть ли не эпатажным текстом. Я высказал что-то похожее и спустился к себе в тя­желом раздумье. Дня через два Демичев сказал мне: «Мы еще хлебнем горя с этой статьей!»

Но вот в декабре 1972 года академик Федосеев спросил меня, как я посмотрю на предложение пойти на работу ди­ректором Института конкретных социальных исследований Академии наук СССР? Конечно, мне хотелось уйти в науку и хотелось работать именно в институте, занимающемся изуче­нием социальных процессов и явлений. Я знал, что коллектив был весьма конфликтный, расколот на два враждующих лаге­ря, оттуда непрерывно шли анонимки, но это меня не стра­шило. Правда, я работал уже заместителем заведующего Отде­лом пропаганды и вел вопросы средств массовой информа­ции, заменить меня будет нелегко.

И действительно, Яковлев запротестовал: в такое трудное время ты меня бросаешь одного. Наконец, мне удалось уго­ворить его, я дал официальное согласие, и начиналось офор­мление представления на Секретариат ЦК КПСС. Стало из­вестно, что «за» проголосовал Суслов, я стал уничтожать на­копившиеся архивы. Но... проходит январь, постановления нет. Между тем Суслов уехал на юг отдыхать, а что скажет Кириленко, ведущий секретарь в отсутствие Суслова? Нако­нец меня приглашает Демичев и передает следующий разго­вор, который состоялся у него с Кириленко. Последний спросил у него: «Почему вы решили выставить Смирнова из Отдела пропаганды? Он вам не нужен, что ли?» — «Наобо­рот, — отвечает Демичев, — мы хотим его приблизить к От­делу, он нам очень нужен...» — «Ну если нужен — пусть ра­ботает в Отделе». На этом история о том, «как я чуть не стал директором Института социологии», завершилась.

А в марте 1973 года Яковлев заболел и слег в больницу. Я частенько бывал у него на Грановского, докладывал о теку­щих делах. Но 3 апреля в конце нашего свидания он вдруг сказал мне: «Действуй, Лукич, а я в Отдел не вернусь». — «Как не вернешься? Почему?» — «Направляют послом в Ка­наду».

Так выпал из тележки еще один наш коллега, но опять никого взамен не прислали. И трудно было объяснить, что же с нами происходит? Идет ли целенаправленный погром руко­водства Отдела пропаганды или убирают нежелательные пер­соны поодиночке? При известном мастерстве можно объяс­нить и так, и эдак. Ходили слухи, что придет к нам Замятин из ТАССа, Загладин из Международного отдела, Александров- Агентов, однако через некоторое время я понял, что пока к нам никто не придет. По всей вероятности, не договорились.

Но рефлексировать особенно было некогда: ежедневно де­сятки больших и малых вопросов накатывали волной и требо­вали в большинстве своем неотложных решений. Поскольку на меня были возложены и общие вопросы отдела, в том числе присутствие на Секретариате ЦК, то к моим прежним обязан­ностям (печать, радио и телевидение) прибавилась еще махина дел, среди которых резко возросли представительские функ­ции. Лишь 5 июля 1974 года, более чем через год после ухода Яковлева, меня пригласил Суслов и молча протянул лист бума­ги с выпиской из Постановления Секретариата ЦК об утверж­дении меня первым заместителем заведующего Отделом пропа­ганды ЦК КПСС. Я поблагодарил, он меня поздравил, и, как говорится, перешли к очередным делам. А через три месяца из ЦК ушел Демичев. Он был назначен Министром культуры СССР, и я узнал об этом, как мог бы узнать о назначении ми­нистра соседнего государства — из опубликованного Указа. И опять на его место никто не пришел. Что же все-таки происхо­дит? С кем же мне теперь работать? Аппаратная система была такова, что между Отделом и Секретариатом ЦК всегда стоял секретарь-куратор, без поддержки которого бумагам отдела на секретариате приходилось туго.

При первом же визите к Суслову я поставил вопрос: кто же будет нашим куратором? И был порядочно удивлен, когда он сказал: «Я буду вашим куратором. Звоните мне, буду по­могать». Но я хорошо знал, насколько он был занят. Он вел заседания Секретариата (в неделю раз, во вторник), заседал в Политбюро, где курировал вопросы международного комдвижения и идеологии, председательствовал в отсутствие Гене­рального. До нас ли ему будет? Но видно, так договорились.

Как ни относитесь вы к Суслову, но в партии он — явле­ние. С 1947 года — секретарь ЦК, в 1949—1951 годах редак­тировал «Правду», несомненно, человек сталинской закалки. Но вместе с Хрущевым выступил с критикой сталинизма и против антипартийной группы Молотова, Маленкова и др. В его статьях и речах немало призывов к творчеству, но пони­маемому как верность всем общепринятым догмам. Уже в конце жизни, отмечая потоки речей и ухудшение положения дел, он резко выступил против разрыва между словом и делом, за единство слова и дела.

Наблюдая его манеру вести заседания Секретариата, я восхищался его четкостью, деловитостью и ясностью в суж­дениях. Точно так же он вел и личный прием: поняв, в чем дело, он тихо, но решительно давал понять, что согласен, не согласен, надо подумать. Нам импонировала его высокая квалификация и определенность позиций, его правка по текстам была предельно рациональной: все к месту и ничего лишнего. На фоне расплывчатых, туманных суждений иных руководителей его замечания, предложения были всегда без­упречны.

Принято говорить и писать о «всевластии» Суслова. Воз­можно, так оно и было, к его голосу прислушивались и, ви­димо, не зря называли «серым кардиналом» в партии. И все- таки власть его была ограничена властью коллегии, а более всего — лидера партии. Это я хорошо испытал на себе, когда Кириленко провалил подписанный проект постановления о моем назначении директором Института конкретных социаль­ных исследований. Второй раз почти то же самое произошло с постановлением о назначении заместителем заведующего отделом пропаганды ЦК секретаря одного обкома партии (не буду называть его фамилии). Подписав проект, Суслов сказал, что уезжает в отпуск. Я «ойкнул», а он, догадавшись, наверное, тем не менее спросил: «А кто может отменить, если я подписал?» И все же Кириленко опять завалил проект.

Но был еще более поразительный случай. В ЦК долгое время оставался неприкрытым участок внешнеполитической пропаганды, некому было координировать усилия в этом на­правлении. Наконец, Секретариат под председательством Сус­лова по нашему предложению принимает постановление о со­здании в Отделе пропаганды подотдела внешнеполитической пропаганды. Но постановление пропало, и без всяких объяс­нений. Вот вам и всевластие Суслова!

Оставшись «на хозяйстве» и задумавшись, что же для нас должно быть главным, я пришел к выводу, что надо в работе Отдела перенести центр тяжести на низовое звено — на рай­комы и горкомы партии, первичные организации, т.е. туда, где в конечном итоге сходятся все потоки информации и где вся духовная продукция оседает, воспринимается и превраща­ется в мотивы поведения или отвергается, что тоже рождает мотивы поведения людей, но противоположного порядка. Практически это означало прежде всего хорошее знание в От­деле и того лучшего, что накоплено на низах, и тех проблем, которые мешают людям жить. Я поделился своими соображе­ниями с коллегами, другими заместителями, заведующими секторами, и они поддержали меня.

Для реализации этого замысла мы провели серию сове­щаний с партийными секретарями от колхозных и заводских организаций городов и сел, до обкомов и ЦК компартий со­юзных республик. Был собран большой фактический матери­ал, целый комплекс идей и предложений на тему — что де­лать. Часть ответов на эти вопросы содержалась в постанов­лениях ЦК — о задачах массово-политической работы пар­тийных организаций и постановке экономического образова­ния трудящихся, которые были разработаны в Отделе пропа­ганды.

В тот же период в партии прошли научно-практические конференции по основным направлениям идеологической ра­боты. Назову некоторые из них: о задачах печати в развитии социалистического соревнования — в Вильнюсе, проблемы воспитательной работы в производственных коллективах — в Свердловске, о культуре сельского быта — в Ташкенте, об актуальных проблемах воспитания молодежи — в Минске, об интернациональном воспитании — в Тбилиси, о комплексном подходе к постановке воспитательной работы — в Москве и др. Польза их была очевидна: они помогали рассмотреть важ­ные стороны воспитательного процесса в единстве научного и практического анализов. Повсюду на этих конференциях вы­ступали первые Секретари ЦК компартий союзных республик или первые секретари обкомов партии. Но со временем я стал замечать, что выявляются в этом деле два крупных недостат­ка: кое-где научно-практические конференции стали смахи­вать на шумные фестивали, а кроме того на многих из них часто участвовали одни и те же люди.

А вообще-то нам удалось кое-что значительное сделать по совершенствованию информации. В информбюллетенях ЦК стали публиковать целенаправленные материалы для пропа­гандистов, политинформаторов и лекторов, уговорили Викто­ра Афанасьева — главного редактора «Правды», и он стал регулярно выступать по телевидению с ответами на вопросы по внутренней политике. Удалось — чем я особенно гордил­ся! — создать бюллетень «Аргументы и факты», издание, ко­торое по нашему замыслу должно использовать главным об­разом факты и конкретные аргументы! Опыт показал, на­сколько эта идея оказалась назревшей. Вскоре его удалось превратить в газету, и она стала самой многотиражной газе­той страны, опередив «Труд» и др. Но Секретариат отклонил наше предложение о создании пресс-бюро при центральных ведомствах. А между тем, если чего и не хватало в инфор­мационных потоках, так именно материалов о деятельности органов управления.

Особенно меня беспокоила одна проблема. Давно уж была запущена в оборот формула — «воспитывать политичес­ких борцов». Но, хотя у нас есть система политического обу­чения, она сложилась как-то так, что львиная доля времени уходила на школярское усвоение книжных знаний. При этом слушатели оставались именно «слушателями», пассивно вос­принимающими знания, им даже говорить приходилось редко, а таким способом воспитать убежденного борца, ну, допустим, не борца даже, а просто работника, — невозмож­но. Еще Ленин говорил, что книжное знание без работы, без борьбы ничего не стоит.

Между тем, общественная жизнь кипела страстями — политическими и духовными. Образовалось диссидентство, диссиденты выступали с резкой критикой идеологии и политики КПСС. Их высылают за границу, отправляют в психушки. Но все это идет по линии Госбезопасности, в стороне от обще­ственной жизни, от общественности вообще. А репрессиями идейное инакомыслие не одолеешь, идею можно преодолеть только идеей. Пока же эта жизнь в подполье, и ведает всем этим Пятое управление КГБ. Главное, что в стороне стоят партийные организации, широкая общественность. Поделился я своими тревогами с М.В. Зимяниным. И услышал в ответ: что же ты, из партии хочешь дискуссионный клуб устроить? Ну-ка, пойдем с этим предложением к Михаилу Андреевичу, что он на это скажет. Так и осталось диссидентство монопо­лией Пятого управления КГБ. А зря.

На моей памяти Отдел пропаганды никогда предваритель­ным контролем ни газет, ни журналов, ни книжных изда­тельств не занимался. Это было невозможно физически, не было смысла и идейного: за издание нес ответственность главный редактор. У меня часто бывали на приеме делегации зарубежных партий, и нередко ставился вопрос: как Отдел пропаганды влияет на идейное содержание прессы. Приходи­лось рассказывать, что самым мощным рычагом влияния яв­ляется подбор и расстановка кадров руководителей изданий, а на регулярных совещаниях в Отделе высказывались соображе­ния и рекомендации, сделанные на основе коллективного анализа прессы. Здесь можно было бы привести немало фак­тов удаления со своих постов товарищей, ставших почему- либо нежелательными руководству ЦК. Но я не помню слу­чаев снятия редактора за какую-то конкретную идеологичес­кую ошибку.

Был случай, широко расписанный в мемуарной литерату­ре, когда были сняты с работы политобозреватель «Правды» Бурлацкий и член редколлегии той же газеты Карпинский за публикацию в «Комсомольской правде» отклоненного в «Правде» материала «На пути к премьере», в котором крити­ковались методы приема и отклонения премьер в Министер­стве культуры. Да ведь тут скорее столкновение самолюбия двух печатных органов. Были задеты, конечно, интересы верх­них эшелонов руководства, но вопросы эти решались вне От­дела пропаганды.

Пока писал эти строчки, я вспомнил еще один факт сня­тия с работы главного редактора центрального журнала. Я тогда еще не курировал прессу и не знал лично Егора Яков­лева — главного редактора журнала «Журналист», но вдруг сенсация! Во вкладке этого журнала появилась цветная репро­дукция картины художника Герасимова «В бане». По коридо­рам отдела забегали мужики в поисках этого номера журнала. «Политический» криминал состоял в том, что на вкладке были изображены обнаженными несколько роскошных пред­ставительниц женского пола, наслаждающихся благами рус­ской бани. «Смелый мужик», — сказал я, зная пуританские нравы нашего руководства. И вот по инициативе Суслова принимается постановление: Е.В.Яковлева от должности осво­бодить. Как ни старался уговорить начальство Александр Ни­колаевич Яковлев — ничего не вышло. Отбыл Егор Владими­рович на работу в Прагу корреспондентом.

Мне могут сказать, что, если не Отдел пропаганды, то Главлит все-таки осуществлял предварительную цензуру: цен­зоры прочитывали все материалы, своей властью снимали «неблагонадежные» статьи, и это породило ропот среди журналистов, в том числе и главных редакторов. Беда состояла еще и в том, что под видом борьбы за «идейную чистоту» иногда сводили личные счеты, защищали свои интересы, вкусы и позиции различные авторы и редакторы. Расскажу о двух весьма характерных случаях.

Когда я еще опекал издательство «Знание», в 1969 году стало известно, что в этом издательстве по неясным причинам задерживается брошюра Георгия Шахназарова «Руководящая роль коммунистической партии в социалистическом общест­ве». Он обратился ко мне за помощью. Читаю верстку и не могу понять, в чем дело? Конечно, как всегда, когда пишет Шахназаров, книга содержит признаки оригинального мышле­ния, но это же не повод... Спрашиваю директора издательст­ва, наших работников, которые тоже приложили руку к этому делу, — кряхтят, но молчат. Оказалось, что возражения посту­пили из Отдела ЦК, в котором работает Шахназаров и где были с ним не согласны. Все-таки книгу выпустили, у меня сохранился экземпляр с надписью автора и благодарностью за помощь «в выходе этой книжицы».

Второй случай был прямо-таки скандальный. В журнале «Семья и школа» была опубликована статья о Сухомлинском — известном украинском педагоге, Герое Социалистического Труда. Но у этого талантливого педагога были сильные про­тивники, и их единомышленники работали в Отделе науки ЦК и Минпросе СССР. Проглядев выход статьи, они тем не менее дают указание издательству произвести «выдирку» этой статьи, заменив ее в готовом номере другим материалом. За­протестовала редакция журнала, запротестовали «правдисты», узнавшие об этом безобразии. И снова Агитпропу приходится заниматься кляузным делом. Выясняет, почему Отдел науки и Минпрос выдвинули нелепое требование. Дали бы в следую­щем номере другую позицию или в другом журнале. Не гово­ря уже о материальных затратах, выдирка была возмутитель­ным безнравственным актом. Организаторам сделали внуше­ние, статью о Сухомлинском все же напечатали.

Приведенные примеры — наглядное свидетельство того, как порой отраслевые отделы ЦК бесцеремонно вмешивались в издательские дела. Это говорит о том, что Агитпроп нельзя представлять оплотом всяческой реакции и произвола. Он был как раз куда меньше заинтересован в ущемлении авторских прав. Об этом в то время было широко известно.

Я начал курировать печать в декабре 1970 года, но до Главлита у меня руки дошли гораздо позже. Со временем в Отделе стало созревать убеждение, что Главлит следовало бы ограничить охраной тайн в печати. Дело было в том, что его постоянные вторжения вызывали не только недовольство ре­дакторов, но и стали предметом пристального внимания за рубежом. Между тем политика разрядки, заинтересованность в ней Советского Союза требовали активных шагов и в этом направлении. Наконец, еще одно соображение: одними реп­рессивными мерами вести успешную идейную борьбу невоз­можно, надо было дать большую свободу руководителям средств массовой информации.

Руководство не желало открывать дискуссии с диссидента­ми, но изменить функции Главлита оно согласилось. И в ре­зультате длительных обсуждений и согласований в 1975 году былопринято постановление о работе Главлита, которым от­менялось его право на прямое вмешательство в тексты публи­куемых материалов. Ответственность за идейное содержание публикаций целиком возлагалась на руководителей печати, радио и телевидения. Работники Главлита могли лишь обра­щать внимание редакторов на сомнительные места, но не более того. Постановление не публиковалось, но оно несо­мненно сыграло свою положительную роль.

Примерно в то время был сделан еще один шаг в расши­рении прав интеллигенции: было принято решение о присо­единении СССР к Бернской (1886 г.) международной конвен­ции по защите авторских прав. До этого наши авторы ничего не получали за свои труды, опубликованные за рубежом, равно как зарубежные авторы ничего не получали у нас. За редким исключением и с особого разрешения. Под давлением творческих союзов отделы пропаганды, науки и культуры вошли в ЦК с соответствующими предложениями, и решение было принято. У наших авторов появились новые, хотя и не очень большие, возможности.

Помимо этих и им подобных организационно-политичес­ких задач Отделу пропаганды приходилось почти постоянно принимать участие в разработке идейно-теоретических вопро­сов. В этом направлении работали опытные и хорошо подго­товленные товарищи.

Об уровне их подготовки и способностях говорит хотя бы то, что, уходя из Отдела, они занимали крупные государствен­ные и партийные посты. Кто они? Скляров Юрий Александ­рович — впоследствии шеф-редактор журнала «Проблемы мира и социализма», заведующий Отделом пропаганды ЦК партии, Медведев Вадим Андреевич — затем ректор Академии обще­ственных наук, заведующий Отделом науки и секретарь ЦК партии, Косолапое Ричард Иванович — впоследствии главный редактор журнала «Коммунист», Грамов Марат Владимирович — впоследствии председатель Госкомспорта СССР, Ненашев Михаил Федорович — позднее главный редактор газеты «Со­ветская Россия», председатель Госкомиздата и Гостелерадио, Владимиров Борис Григорьевич, работавший у нас руководи­телем группы консультантов, потом помощником у Суслова и Андропова, заместителем заведующего Отделом науки и глав­ным редактором «Экономической газеты». Конечно, по свое­му характеру и взглядам это были люди очень разные и в последующеми занимали разные и даже противоречивые по­зиции.

И все же оставался еще один вопрос, требовавший реше­ния: как заполнить пустоту, образовавшуюся после разгрома руководства идеологией. Конечно, регулярная связь с Сусло­вым придавала известную устойчивость руководству Отделом пропаганды, но как бы решительно я ни вел себя, как бы квалифицированны ни были мои коллеги, все равно остава­лась важная проблема обеспечения авторитета нашим решени­ям. Хоть и была широко распространена легенда о всесилии Агитпропа, но я видел, что его авторитет зависел не только от поведения его руководителей, но и от поддержки их со стороны центральных органов информации, ибо в конце кон­цов все решали человеческие отношения.

Среди руководителей прессы, информационных агентств многие были членами и кандидатами в члены ЦК партии, членами ревкомиссии, словом, каждый из них — крупная по­литическая фигура, имевшая собственный выход на секрета­рей ЦК. А во главе литературно-художественных журналов, издательств стояли известные писатели, литературные крити­ки. И это была публика острая и взыскательная.

После длительных консультаций, советов мы, наконец, до­говорились что будем собираться небольшой группой и об­суждать прежде всего неотложные оперативные дела и согла­совывать свои действия. Получил на это «добро» от Суслова. Охотно и регулярно бывали на встречах Михаил Васильевич Зимянин — главный редактор «Правды», Лев Николаевич Толкунов — главный редактор «Известий», Леонид Митрофа­нович Замятин — генеральный директор ТАСС, Иван Ивано­вич Удальцов — председатель правления АПН. Немного слож­нее было с Лапиным Сергеем Георгиевичем, который вначале капризничал, но потом приобщился и приходил регулярно.

Наши встречи и обсуждения помогали всем нам, придавали нашим делам определенную целеустремленность. По общему признанию такого тесного взаимодействия Отдела пропаганды ЦК и руководителей центральных идеологических ведомств не было ни до того, ни после.

Двое из этого коллектива, а именно Зимянин и Лапин, были вместе со мной приглашены в Завидово в начале 1976 года для работы над Отчетным докладом XXV съезду партии. Можно было предположить, что приглашены они были отнюдь не для работы над докладом, а скорее на смот­рины кандидатур на пост секретаря ЦК по идеологии. Тем более, что к тому времени идеологический раздел у нас в ос­новном был готов. Но, появившись в Завидово, они должны были проявить себя и таки проявили, предложив написать еще один раздел о социально-классовой структуре. Я реши­тельно возразил, так как на двух предыдущих съездах эти про­блемы рассматривались и ничего нового в этой сфере не про­изошло. Мои возражения приняты не были, и вот началась «работа»: я сижу и строчу текст, а Лапин и Зимянин «гоняют блиц» в шахматы, по нескольку десятков партий в день! По­казал им первый вариант: Зимянин в принципе одобрил, Лапин сказал, что материал не годится, но что нужно делать, не сказал. Я делаю второй вариант и показываю, реакция та же, продолжение то же: они играют в шахматы, я пишу. Я возмутился, сказал, что думаю, Зимянину, Александрову... И вдруг — обсуждение положения дел на совещании у Генераль­ного. Когда очередь дошл$%ас, я сказал, что раздел Отдела пропаганды принят, а что касается социально-классовой структуры, то считаю раздел не нужным и что в таком составе мы его все равно не напишем. Заявление произвело впечат­ление, в совещании был объявлен перерыв.

Для меня XXV съезд партии остался в памяти как «мой съезд»: я очень много работал при подготовке материалов к отчетному докладу, как делегат съезда был избран членом ре­дакционной комиссии, а как руководитель Отдела возглавлял редакционно-издательский аппарат съезда (РИА). За нами были подготовка стенографического отчета о работе съезда, всех речей к печати, ежедневных информационных сообще­ний об утренних и вечерних заседаниях съезда.

Однажды днем в комнате руководства РИА зазвенела кремлевка, и состоялся разговор Зимянина с Брежневым. Мы давно ждали этого разговора: ведь уже два с половиной года не было секретаря ЦК по идеологии. Когда Зимянин положил трубку, все уставились на него, некоторые были готовы уже поздравлять. Но не таков Михаил Васильевич! Не глядя на окружающих, он грубовато пробурчал: «Никакого разговора не было, вы ничего не знаете». На Пленуме ЦК Зимянин дейст­вительно был избран секретарем и стал нашим куратором. А от нашего отдела меня избрали кандидатом в члены ЦК, Медведева — членом Центральной ревизионной комиссии.

Зимянин сразу же загрузил меня массой поручений не толь­ко организационного порядка, но и по подготовке материалов. Однажды я спросил, когда же у нас будет заведующий, он в своей манере ответил: «Зачем тебе хочется дурака на шею са­жать? Работаешь и работай!» Но в июле у меня случился пер­вый приступ воспаления поджелудочной железы, а 12 ноября мне сделали хирургическую операцию. Операция сложная и тя­желая. На работу я смог выйти только в конце мая 1977 года. Находясь в больнице в тяжелом физическом и нравственном состоянии, я порой представлял себя всадником, который на полном скаку как подстреленный срывается в падении, резко и неожиданно. Зимянин потом говорил мне: «Думалось, тебе и износу не будет, а вот, пожалуйста!» Но ни он, ни я не догады­вались, что мои главные страдания еще впереди.

14 мая, когда я находился в Барвихе, мне позвонил Зимя­нин и сказал, что принято постановление об утверждении за­ведующим Отделом пропаганды ЦК КПСС Е.М.Тяжельникова, работавшего до этого первым секретарем ЦК комсомола. Помолчав, Зимянин добавил: «Отнесись спокойно, по-делово­му». Я ответил, что так и сделаю.

Глава 3

В КАНУН ПЕРЕСТРОЙКИ

Столь долгое отсутствие. Следующие пять лет стали для меня временем грозных болезней, невозвратных потерь и тя­желых испытаний. Весной 1977 года, когда я еще не поднялся с постели, умерла родная сестра жены — большой друг семьи. После этого тяжело начала болеть жена, и 16 июня 1980 года Тамары Петровны не стало. Все свои силы и здоровье она от­дала благополучию семьи, воспитанию двух сыновей и дочери. Через год в возрасте 87 лет скончался мой отец.

А у меня осенью 1980 года начался второй тур болезней: язва двенадцатиперстной кишки, новые приступы панкреати­та. В начале февраля 1981 года тяжелая операция на подже­лудочной. Через пять дней операция повторилась, а затем долгое время не могли остановить кровотечение.

За время болезни я пережил немало размышлений о жизни и смерти, моменты прощания с жизнью, когда мне ка­залось, что уже не выжить, могильный холод забирался в мое сердце. И если мне все же удалось провести «косую», то лишь благодаря высочайшему мастерству и самоотверженности про­фессоров Малиновского, Федорова, Скабелкина, Прокубовского, а также великолепному оборудованию клинической больницы на Мичуринском проспекте.

Во время болезни меня поддерживали очень многие люди, прежде всего родные и друзья. Говорят, что во время опера­ции и пребывания в реанимации звонило множество людей. Я не подозревал, что мое здоровье и моя судьба интересуют такое большое количество людей в Москве, да и не только в Москве: звонили из республик и областей.

После столь долгого отсутствия встал вопрос, а что же я могу делать в Отделе. Договорились, что возьму более или менее спокойный участок: партийную учебу, экономическое образование, массово-политическую агитацию, библиотеки, музеи, клубы. Но как первому заместителю заведующего мне пришлось постепенно расширить круг своих занятий. В декаб­ре 1977 года я выступил на Всесоюзной научно-практической конференции в Москве с основным докладом о единстве идейно-политического, трудового и нравственного воспита­ния. Это было первое мое выступление после длительного перерыва, слушали с интересом, в зале стояла необычная ти­шина.

А в мае 1978 года я совершил интересную поездку в Че­лябинск и Уфу с целью ознакомления с постановкой эконо­мического образования и воспитания на предприятиях. В Че­лябинске у меня состоялась примечательная встреча с челове­ком, с которым мы были делегатами районной комсомоль­ской конференции в июне 42 года в Котельниково. Стоило нам заговорить о деталях конференции, общих знакомых, о немецких бомбежках, как стали совпадать часы и дни собы­тия. Вспоминали самую большую бомбежку, когда он был в депо, а я в МТС. Уходили мы из Котельниково тоже в один день, только он рано вечером с группой железнодорожников, направлявшихся в Сталинград, а мы с Ваней Мартыновым — на Антонов — ночью. Действительно, мир тесен: пережив рядом критическое время в Котельниково, мы через 36 лет встретились в далеком Челябинске, куда он попал по направ­лению Наркомата путей сообщения. Там он вырос с рядового деповского инженера до первого секретаря Обкома партии, звали его Михаил Гаврилович Воропаев.

Зимой 1979 года я вместе с В.М.Фалиным, бывшим тогда первым заместителем заведующего Отделом международной информации, работал над проектом постановления ЦК о дальнейшем улучшении идеологической, политико-воспита­тельной работы. По замыслу этот документ должен был отно­ситься к категории этапных, вроде принятых ЦК в 38 и 60 годах. Перед нами была поставлена задача в самой общей форме: обобщить новые явления и процессы общественно-по­литической жизни, определить положительные сдвиги и недо­статки в идейно-воспитательной работе, наметить новые зада­чи. Постановление было принято 29 апреля 1979 года, и во­круг него было немало шума. Однако особой роли оно не сыграло.

Во-первых, потому что было смято последовавшими вско­ре перестроечными настроениями и событиями. Во-вторых, оно не содержало ни поворотных идей, ни коренных измене­ний в практике идейно-воспитательной работы. Я помню, как Валентин Михайлович Фалин одну за другой предлагал нова­ционные идеи и они одна за другой вежливо, но неуклонно отвергались на разных уровнях. Было именно такое время, когда чего-то новенького хотелось, но чтобы при этом ничего всерьез не менялось. А в таких случаях за новое выдается все то же старое, но только хорошо забытое.

Тем не менее в этом документе были и достоинства. Одно из них — стремление к рассмотрению положения дел в кри­тическом и реалистическом духе. Обращалось внимание на то, что воспитательный процесс ведется в сложных условиях, об­ремененных различными негативными явлениями и фактами: низким уровенем образовательной и профессиональной подго­товки некоторых слоев населения, большим объемом неквали­фицированного труда, рецидивами мещанской, мелкобуржу­азной психологии, бюрократизмом, расхлябанностью, индиви­дуализмом, своекорыстием. А между тем, пропаганде свойст­венны тенденции сглаживать острые вопросы, обходить нере­шенные проблемы, замалчивать недостатки и трудности. Уход же от проблем порождает формализм, серый казенный стиль пропагандистских материалов, словесную трескотню. Во всех этих характеристиках просматривается опасность разрыва между словом и делом.

Постановление было принято, а между тем, ситуация в От­деле складывалась неблагоприятная. И главная причина со­стояла не в приязни или в неприязни между мною и новым руководителем Отдела пропаганды. Личные отношения были и до его прихода в Отдел, и после более или менее уважи­тельные. Столкнулись два совершенно различных стиля рабо­ты, понимания задач пропаганды. Если до того Отдел был со­риентирован на вопросы содержательного характера, на выяв­ление и распространение лучшего опыта идейно-воспитатель­ной работы, то сейчас главное внимание стало отдаваться по­иску внешне эффектного, показушного. Я понимал, конечно, что в массовой работе без этого не обойтись. Скажем, если где-то от имени космонавтов вручается флажок (вымпел) за хорошие трудовые показатели — может, кому-то это и нра­вится. Но вот по инициативе Агитпропа оборудуется целый агитпароход и плывет по Волге. Так делали во время граждан­ской войны — но теперь! — когда почти сто процентов насе­ления охвачены радио- и телевещанием? Зачем? А впереди агитпоезд, а еще в замысле агитаэроплан... Не говоря уже о бешеной дороговизне подобных «мероприятий», они были ни­чтожны с точки зрения эффективности.

Но неугомонный руководитель Агитпропа уже придумал новое грандиозное «мероприятие» — 60 ударных недель в честь приближающегося 60-летия СССР. Подумайте только: 420 дней — более года непрерывного ударного труда! Да ведь сама по себе ударность означает кратковременное сосредото­чение сил на узком участке, иначе никто такой «ударности» не выдержит. Но инициаторам и этого мало: они решили каждой «неделе» дать свое особое название. Например, неделя «40-летия Малой земли» и «40-летия Московской битвы», при этом не было Сталинградской битвы, Курской дуги. Была даже неделя имени спортивного комплекса ГТО и т.д. И по смыслу, и по организационным возможностям все это пред­ставляло чистейшую чепуху. Затея вызвала дружное сопротив­ление Отдела и была, хотя и с трудом, похоронена.

Об этих «художествах» стало известно и на периферии. В апреле 80 года я прочитал в Минске лекцию для партактива республики на тему: «Ленин о личности». Тогда же у меня со­стоялась беседа с первым секретарем ЦК Компартии Белорус­сии Петром Мироновичем Машеровым. Мы были вдвоем, и он напрямую спросил меня, удается ли нам проводить что-то из прежней нашей линии? Я ответил, что кое-что удается, а вообще — тоска зеленая... В длинном, вообще-то, разговоре, который воспроизвести полностью я не смогу, он сказал мне фразу, которую я хорошо запомнил: «Вы, может быть, не со­всем понимаете, какую вы в Агитпропе делаете полезную, не­заменимую для всех нас работу. Надо эту линию продолжать во что бы то ни стало: возвышать Родину, наше учение, но мыслить при этом реалистически и критически. Это — глав­ное. А вашего шефа я знаю, думаю, долго не удержится».

Но лишь в октябре 82 года Андропов пригласил к себе всех заместителей заведующего и заведующего Отделом про­паганды и сказал в заключение, что Агитпроп слабо ведет агитационно-пропагандистскую работу. Это был «звонок». Через два месяца Тяжельников был назначен послом в Румы­нию, а на его место пришел Борис Стукалин, работавший перед тем председателем Госкомиздата СССР.

Что касается меня, то еще летом 1981 года академик Фе­досеев сделал мне предложение о переходе на работу в Ин­ститут философии его директором. Я дал согласие, но вопрос долгое время не решался в связи с неясным положением в Отделе пропаганды. Однако нет худа без добра. Отход от ин­тенсивной работы в Отделе позволил мне, несмотря на болез­ни, активно заняться научной работой. Если с 73 года по 77 у меня преобладали публикации по текущим задачам пропа­ганды и агитации, да и тех было немного, то после 77 года я стал часто выступать по теоретическим вопросам, и число этих выступлений резко возросло. В 81 году я подготовил со­кращенный вариант монографии под названием «Личность при социализме» для издания на иностранных языках. В 83 году вышло третье издание «Советского человека» в Политиз­дате.

Здесь я хотел бы сказать о реакции на книгу у нас и за рубежом. Она была переведена на все основные европейские языки и на многие азиатские (краткий вариант). У нас появи­лись многочисленные хвалебные рецензии и обильное цити­рование в научных докладах и монографиях. Я дал указание сектору журналов и сектору издательств, чтобы они предупре­дили особо популярные издания относительно неуемного ци­тирования и рецензирования книги, что и было сделано. Думаю, что эта мера избавила меня от приступов зависти со стороны некоторых «доброжелателей».

Сам себе я объяснял эту популярность двумя моментами. Во-первых, тем, что книга представляла по существу первую попытку дать научную разработку советского человека как фе­номен, широко и давно признанный за рубежом и в Совет­ском Союзе. А во-вторых, тем, что автор решительно отказал­ся от нормативного подхода к изображению образа советского человека, попытался критически и реалистически исследовать процесс формирования социалистической направленности личности. Не случайно во многих рецензиях отмечалось как положительное явление рассмотрение в главе пятой разных типов внутри социалистической направленности, а также типов антисоциалистической направленности.

Приведу еще два интересных примера реакции на книгу. Однажды в Бресте (Франция) к нашему известному писателю и публицисту Н.Н.Яковлеву подошел моряк с прибывшего в порт советского теплохода с французским переводом «Совет­ского человека» в руках. Книга была вся исчеркана — следы неоднократного прочтения и размышлений. Этот необычный читатель сказал, что книга попала ему в руки совершенно случайно, но он теперь не расстается с ней и очень интере­суется автором. Мой знакомый рассказал ему обо мне и по­обещал выслать книгу на русском языке с авторской надпи­сью, что и было мною сделано.

А после выхода второго издания в 73 году я получил пись­мо от писателя Бориса Полевого, работавшего тогда главным редактором журнала «Юность», с которым у нас было лишь заочное знакомство. Вот что он написал мне: «Сегодня закон­чил штудировать Вашу книгу. Именно, не читать, а штудиро­вать, ибо все, о чем Вы в ней повествуете, мне столь близко и интересно, что, читая, хотелось не просто узнавать, но об­думывать и попрочнее запоминать. Ей-богу. Особенно инте­ресными оказались главы IV и V (Советский человек как тип личности и проблемы типизации личности. — Г.С.). Полагаю, что это наибольшая Ваша удача. О том, как эта книга заин­тересовывает, скажет хотя бы и то, что я брал ее с собой в Париж, когда ездил на конгресс ветеранов войны».

29 декабря 81 года на очередном собрании АН СССР меня избрали членом-корреспондентом Академии наук.

Теоретическая мысль в поисках этапа. В конце 82 и начале 83 года бригада работников ЦК КПСС готовила на Секрета­риат ЦК большой вопрос о руководстве Приморским краевым комитетом партии идейно-воспитательной работой. Я возглав­лял бригаду и с головой ушел в подготовку вопроса. Дважды — в ноябре и январе летал во Владивосток, выступал на пле­нуме крайкома партии. Замысел был крупный: сказать новое слово на материалах столь значительной парторганизации. Да и вообще в таком разрезе вопрос на Секретариате никогда не рассматривался.

В крае был накоплен интересный опыт: весь актив был включен в ведение массово-политической работы, областные руководители регулярно выступали перед трудовыми коллек­тивами. Но здесь, как и везде, значительная часть времени партийного аппарата тратилась на подготовку и «заслушива­ние» на бюро партийных комитетов многочисленных «вопро­сов» и принятие по ним постановлений, которые низовые парторганизации не успевали как следует «переваривать», а тем более — выполнять. Получалось, что вместо конкретного дела часть партийных работников марала бумагу. Я радовался, что наконец будет публично осужден один из закоренелых по­роков в деятельности парткомов всех уровней.

На секретариате председательствовал М.С. Горбачев, и во­прос прошел хорошо, предложенный проект был принят без особых замечаний. Но узнаю, что Постановление направлено лишь в один адрес — Приморский крайком партии. Горбачев объяснил мне это тем, что партия идет к Пленуму ЦК по идеологическим вопросам и неразумно разбрасываться ценны­ми наработками. Мне тогда же подумалось, что кто-то влия­тельный не пожелал выносить на суд партии застарелую бю­рократическую болезнь.

А как было бы хорошо именно в преддверии Пленума ЦК раскритиковать бюрократические элементы стиля. Помню, как первый секретарь Пролетарского райкома партии Владивосто­ка резко говорил о том, что пора кончать эту «говорильню» на пленумах, собраниях партактива: если что-то надо сделать срочное и новое, давайте соберемся, быстро договоримся — и за дело! Не сидеть же целыми днями и толочь воду в ступе?! Но попробуй я это сделать, — сейчас же отделы горкома, крайкома обвинят в несерьезности.

Этот пример наглядно показывает, в каком плотном коль­це находились секретари низовых парткомов: понимая необ­ходимость перемен, они не могли осуществить их по собст­венному почину в силу давления партийного аппарата выше­стоящих партийных комитетов. Но тут вышла статья Юрия Владимировича Андропова: «Учение Карла Маркса и некото­рые вопросы социалистического строительства в СССР» («Коммунист», № 3, 1983 г.). Она была подобна струе свежего воздуха, хлынувшего в застоявшиеся помещения.

Действительно, до этого теоретическая мысль блуждала в поисках определения этапа, на котором находилась страна. Статья окончательно освобождала от навеянного хрущевским десятилетием «развернутого строительства коммунизма». К тому же она возвращала к реальным и насущным проблемам социализма. Об этом говорилось уже в заголовке статьи. От­крывался простор для полемики о том, где мы сейчас нахо­димся с точки зрения социалистического строительства. Раз­бирая положение о развитом социализме, в отличие от бреж­невского утверждения, что у нас уже построен развитой соци­ализм, Андропов выдвинул тезис о том, что страна находится в начале этого длительного исторического этапа, который, в свою очередь, будет знать свои периоды, свои ступени роста. При этом данное отрезвляющее положение было не только провозглашено, но и обосновано. Переворот в отношениях собственности сам по себе не устраняет всех столетиями на­копившихся черт человеческого общежития. А без такого переворота любая «модель» социализма, в какие привлекатель­ные одежды ее ни ряди, окажется нежизненной. Здесь Анд­ропов, как и Маркс, имеет в виду последствия отчуждения труда — индивидуалистические привычки, стремление поживиться за счет других, за счет общества.

Но дело не только в объективных трудностях: наша работа, направленная на совершенствование и перестройку (разрядка моя. — Г.С.) хозяйственного механизма, форм и ме­тодов управления, отстала от требований, предъявляемых до­стигнутым уровнем материально-технического, социального, духовного развития советского общества. И это главное. Во главу утла выдвигается сегодня задача продумать и последова­тельно осуществить меры, способные дать большой простор действию колоссальных созидательных сил, заложенных в нашей экономике. Но, договорившись о необходимых мерах, приняв соответствующие решение, недопустимо бросать дело на полпути. Все, что решено, должно быть выполнено.

Обращаю внимание читателей на то, что в этих высказы­ваниях Андропова перестройка понимается как реализация возможностей социалистической экономики: речь идет о пос­ледовательности и настойчивости при осуществлении разрабо­танных мер, чего как раз не хватало прежнему руководству. Известно, что задуманные экономические реформы ни разу осуществлены полностью не были.

Интересно сегодня вспомнить элементы выдвинутой Анд­роповым перестройки. Во-первых, это точный учет интересов общества, личности, социальных групп, а также местных ин­тересов как движущей силы советской экономики, рост бла­госостояния народа на этой основе. Во-вторых, в области рас­пределительных отношений труд, и только труд, его реальные результаты должны определять уровень благосостояния каждо­го гражданина. Необходимо, чтобы практика материального и морального стимулирования развивала в людях сознание по­лезности их труда, утверждала чувство сопричастности делам и планам коллектива и всего народа. И нетерпимое отноше­ние к нетрудовым доходам, прогульщикам, лодырям и т.п. Неоправданное повышение зарплаты создает дефицит со всеми его уродливыми последствиями, вызывающими спра­ведливое возмущение трудящихся. В-третьих, в области демо­кратии Андропов четко вычерчивает двоякое направление внимания партии — бдительность по отношению к тем, кто поднимает руку на социалистические завоевания народа, и устранение бюрократической «заорганизованности» и форма­лизма, развитие творческой инициативы и активности масс. Подчеркивая необходимость расширения прав и свобод граж­дан, автор настаивает на приоритете общественных интересов, служение которым и есть высшее проявление гражданствен­ности. И в-четвертых, отвергая наивное представление о том, что, дескать, социализм вообще избавляет людей от противо­речий и трудностей, Андропов подчеркивает, что успехи в со­циалистическом строительстве зависят от реалистического, на­учно обоснованного подхода к разработке политики, исключа­ющего засилье конъюнктурщины и схоластического теорети­зирования.

Перечисленные пункты отнюдь не исчерпывают содержа­ния статьи, но именно эти моменты в наибольшей степени стимулировали теоретическое мышление и заложили основы поисков на ближайшее будущее.

Возможно, сегодня кому-то положения статьи покажутся банальностями. Но статья менее всего носила пропагандист­ский характер, она была строго выверена с точки зрения со­ответствия марксистской теории, реальному положению дел в стране. Верно и то, что основные ее позиции не являлись от­крытиями, они были хорошо известны в публикациях того времени. Но на фоне, который создавали выступления Бреж­нева и Черненко, она воспринималась как реалистическая, смелая и острая.

О выступлениях Брежнева и Черненко никак не скажешь, что они были элементарно неграмотными, ибо делались людь­ми высоко эрудированными, но, чувствовалось, глубоко устав­шими от этих речей, а потому в них порой проскакивали ут­верждения, явно лакирующие действительность. Так появи­лось и закрепилось положение о том, что у нас построено развитое социалистическое общество. Кто-то вписал Черненко фразу о том, что выполнен завет Ленина о поголовном вовле­чении трудящихся в управление общественными и государст­венными делами. Тогда как даже в Москве, по данным В.В.Гришина, в общественной работе принимало участие до 60 процентов работников. Да и то, надо думать, это большое преувеличение. В приветствии научной конференции в Киеве, подписанном Брежневым, появилось утверждение о том, что у нас созданы все условия для всестороннего развития лич­ности. К сожалению, автор этого опасного утверждения был работником Отдела пропаганды. Когда я пригласил его и стал объяснять всю беспочвенность приведенного заявления, этот товарищ ответил мне: «Да мало ли, Георгий Лукич, у нас рас­сыпано подобных утверждений!»

Такие словесные фальшфонтаны лишь частично объясня­лись некомпетентностью пишущих и озвучивающих написан­ное. Главное же, они вызывались стремлением приукрасить достигнутое, показать во что бы то ни стало успех, найти обя­зательно нечто «новое», а если его не было — его придумы­вали. Что-то вроде Потемкинских деревень.

Первые встречи с Горбачевым. Впервые о Горбачеве заго­ворили в аппарате ЦК, когда началась чехарда в идеологи­ческом руководстве. Мы работали без секретаря ЦК по идео­логии, а долгое время и без заведующего Отделом, а тут мо­лодой первый секретарь с гуманитарным университетским образованием...

Никаких конкретных представлений о Михаиле Сергеевиче я не имел, пока не стал ездить в Ессентуки из-за болезни пе­чени у моей жены. Не знаю, как мне лично помогли воды, но Северный Кавказ я посмотрел, и с большим удовольстви­ем: Пятигорск, Кисловодск, Железноводск, Ессентуки, Чер­кесск, Теберда, Архыз — все это чудесные места, к тому же тесно связанные с Российской историей, русской литературой. Здесь я познакомился с маршалом бронетанковых войск Лосиком, космонавтом Поповичем и его женой, летчицей Ма­риной Лавриненко, но особенно сдружился с Иваном Кирил­ловичем Лихотой, работавшим тогда секретарем крайкома партии. Все это очень интересные люди, встречи с которыми были не только приятны, но и полезны. Там я услышал пер­вые отзывы о Горбачеве: образованный, энергичный, с инте­ресом к идеологии. Он, конечно, знал о моих появлениях в Ессентуках. Однажды по его инициативе мне подарили книж­ку ставропольского писателя Н.Губарева «Молоко волчицы». Книга оказалось интересной, даже увлекательной. В ней — картины из непростой, трагической жизни терских казаков. В книге я нашел много общего с судьбами шолоховских героев.

Однажды Горбачев позвонил мне по ВЧ по незначитель­ному вопросу, но разговор перекинулся на проблемы, которые его интересовали в большей степени. Я сказал ему, что мы внимательно следим за школьными ученическими бригадами, был такой опыт ставропольцев, и лишь в конце разговора всплыла цель звонка: он сказал, что идеология — большое и сложное дело и нужны люди подготовленные. Ага! А мне передавали, будто он неодобрительно относится к тому, что в Отделе пропаганды появились доктора наук, профессора, а работать некому. Я тогда же выразил недоумение по поводу такой странной реакции вроде бы грамотного человека. Воз­можно ему передали мои слова.

Первая встреча с Горбачевым состоялась летом 1978 года в Мраморном зале ЦК на пятом этаже. Было очередное сове­щание секретарей ЦК с руководителями средств массовой ин­формации. Я пришел вплотную к самому началу, мест в зад­них рядах не оказалось, и я сел за столик в первом ряду. И вдруг вспомнил, что здесь может присутствовать новый секре­тарь ЦК по сельскому хозяйству Горбачев. С его предшест­венником Кулаковым у нас были очень хорошие отношения, он любил выступать перед редакторами газет. Сейчас я попро­бую вычислить: это должен быть незнакомый мне человек, сравнительно молодой по возрасту. Действительно, крайний слева — незнакомый товарищ, несколько провинциального вида, наверное, он. Но вычислил и он меня: в конце совеща­ния он кивнул мне головой, и я подошел к нему. Будто мы давно знакомы, он спросил о моем здоровье, а я поздравил с избранием его секретарем ЦК. «Ну, что же, Георгий Лукич, — сказал он, — поработаем вместе? Надеюсь, будем тесно со­трудничать». Я, естественно, выразил готовность. Второй раз я мимоходом видел его, когда он зашел поздравить с днем рождения Зимянина — почти через год. Он уже был канди­датом в члены Политбюро ЦК. Я увидел внешне другого че­ловека: с солидной осанкой, гордым поставом головы, а глав­ное — голос: басовитый, начальнический, хотя и приветли­вый, и доброжелательный. Потом, уже в 82 году, я доклады­вал ему вопрос о Приморском крайкоме партии, бывали и другие встречи. После избрания Андропова Генеральным сек­ретарем Горбачев иногда председательствовал на Секретариате. Популярность его стала расти на глазах. Успешными были его поездки в Англию и Канаду.

Узнаем, что Горбачеву поручается доклад о 113 годовщи­не со дня рождения В.И.Ленина. Вскоре от него последовал звонок с просьбой — помочь в подготовке доклада. Должен сказать, что я не любил работать над этими дежурными до­кладами: они неизбежно несут на себе печать конъюнктуры. И как раз на них мне «везло»: пришлось руководить напи­санием докладов к ленинским годовщинам для Ильичева, Андропова, Громыко, Пономарева, хотя в последнем случае материал быстро перекочевал в руки международников, как и должно было быть с самого начала. И вот теперь еще один.

На первой встрече со мной докладчик заявил, что он просит помочь ему подготовить такой доклад, какой ему нужно, а не такой, какой хотели сделать ему консультанты-международники. И он рассказал, что встречался с Арбато­вым и Бовиным (спичрайтерами Брежнева), и те предложили такой порядок работы: они напишут, а он примет или нет

— его дело, как всегда. Но докладчик не захотел «как всег­да». Он сразу же дал мне свои первоначальные заготовки. Самое заметное место в них занимали положения, относя­щиеся к последним ленинским работам. Докладчик хотел, чтобы прозвучала мысль о том, что Ленин в конце жизни намеревался переосмыслить сложившиеся представления о социализме. Однако эти задумки Михаила Сергеевича были осуществлены не полностью: помнится, что были какие-то рекомендации членов Политбюро сократить эти мотивы. Но и то, что было сказано, прозвучало свежо. Отметив, что про­шло 60 лет со времени появления последних статей Ленина, докладчик подчеркнул, что Ленин как никто другой смело вскрывал и трезво оценивал недостатки и противоречия со­циалистического строительства, предлагал тщательно проду­мать меры по их преодолению. Он предостерегал против скоропалительности в решении экономических и социальных задач, призывал глубоко вникать в сущность процессов, про­исходящих в экономике, знать все плюсы и минусы и дей­ствовать на этой основе энергично, наверняка. Доклад был встречен с интересом.

К тому времени был окончательно решен вопрос о моем переходе в Институт философии, состоялся об этом разговор и с Горбачевым. Он спросил, зачем это тебе надо? Я объяс­нил свои позиции: «Я уже давно половину своих сил и стрем­лений отдаю науке. Избрание меня членом-корреспондентом — признание этого обстоятельства. В Институте меня ждет интересная работа, здесь — нет». Его реакция была спокойная и деловитая: «Ну, что же... Может, так оно и лучше». Задерж­ка моего перехода в Институт философии произошла сперва из-за доклада Горбачева, а потом — из-за приближающегося июньского Пленума ЦК по вопросам идеологии, где я возгла­вил бригаду по подготовке резолюции Пленума.

Мы заметили, что проведению Пленума придавалось какое-то преувеличенное значение. Может быть, потому, что во главе партии встали лидеры, так или иначе занимавшие идеологические участки профессионально, — Андропов и Черненко. Они, видимо, видели в идеологической работе важ­ное, если не решающее, средство подготовки населения к осу­ществлению поворотных решений. Не случайно Андропов на­стойчиво подчеркивал, что идеологическая работа выдвигается на первый план.

И даже в содержательном отношении материалы Пленума ЦК вполне отразили всю неопределенность переходного вре­мени, когда недовольство положением дел в стране было на­лицо, а новые идеи, цели и задачи, средства их достижения еще не определились с достаточной четкостью. Всем участни­кам той работы хотелось что-то изменить, сказать что-то новое, но что именно — в этом был большой разнобой и мало определенности. Эту ситуацию неожиданно очень четко обозначил Черненко — сам докладчик. Подводя итог очеред­ного обсуждения, он заметил: «В общем, все за поворот, и всем ясно, от чего надо уходить, но вот куда и к чему идти — пока темно...»

Пленум состоялся 14—15 июня 1983 года. Большие надеж­ды возлагались на речь Андропова. Но он был тяжело болен. Отказавшись от доклада, он выступил с небольшой содержа­тельной речью, определив главные задачи в сфере идеологии и высказав ряд соображений о подготовке новой редакции Программы КПСС. Внимание привлекло положение его речи о том, что даже самая яркая и интересная пропаганда, самое умелое и умное преподавание, самое талантливое искусство не достигнут цели, если они не наполнены глубокими идеями, тесно связанными с реальностями сегодняшней жизни и ука­зывающими путь дальнейшего движения вперед. А касаясь об­ществоведения, он подчеркнул, что необходим решительный поворот общественных, прежде всего экономических наук к реальным, практическим задачам, которые ставит жизнь перед нашим народом.

Очевидно, что Пленум прошел несколько преждевременно, когда перестроечное мышление еще не сформировалось доста­точно отчетливо, чтобы стать мобилизующим фактором. К тому же его организаторы и вдохновители, с чьими именами были связаны основные замыслы и намерения, оказались вскорости вырванными из жизни болезнью. А через год-два Пленум был забыт.

Перед Пленумом ЦК меня вместе со Стукалиным принял Черненко. Ему был зачитан проект Постановления Пленума, который подготовила наша группа. О проекте от отозвался одобрительно: «Пока это самый лучший документ из всех, ко­торые готовятся к Пленуму». Черненко я знал еще с конца пятидесятых годов, когда он работал в Отделе пропаганды за­ведующим сектором и был у нас секретарем партбюро, потом, когда он работал заведующим Общим отделом ЦК. Судя по встречам, он был в общем благожелателен и деловит, а в ка­честве лидера партии я представлял его с трудом. В конце бе­седы Стукалин напомнил, что после Пленума я иду в отпуск и выхожу на работу в Институт философии. Константин Устинович сказал: «Я знаю об этом. Хочу поблагодарить Георгия Лукича за плодотворную многолетнюю работу в Отделе про­паганды. Уверен, что и на новой работе ты будешь работать так же успешно, как и до сих пор. Желаю тебе успехов». Я поблагодарил его и вышел из кабинета.

Философия и практика: о чем речь? Я переходил в Инсти­тут философии с большим желанием и, можно сказать, с во­одушевлением. Наконец-то, позади остались муторные пере­живания последнего времени, когда работа в Отделе пропа­ганды не доставляла уже былой радости. Это хорошее настро­ение не могло испортить даже знание того, что коллектив Института философии был давно и глубоко разделен на идей­но враждующие группы. В первые дни работы в Институте ко мне зашел Иван Тимофеевич Фролов, член-корреспондент, научное подразделение которого помещалось в здании Инсти­тута философии. Он высказал мне тогда примерно такое со­ображение: будь осторожен, тут в Институте такая изощрен­ная публика, что не заметишь, как возьмут под руки, прове­дут и выведут. Но даже это предупреждение не особенно по­действовало.

Что же внушало мне оптимизм, кроме моего желания ра­ботать с коллективом Института дружественно? Прежде всего то, что наступают времена, когда от научной мысли верхи ждут смелого и творческого поиска решения научных про­блем, перед наукой открывается широкий простор, новые воз­можности. Во-вторых, я имел представление об интеллекту­альной мощи коллектива Института, а многих научных со­трудников знал лично, к тому времени тесно сотрудничал с Отделом научного коммунизма и Сектором философских про­блем культуры. Некоторые мои публикации шли в изданиях Института философии. Я не мог быть втянут ни в какую группировку и рассчитывал на сотрудничество со всеми жела­ющими этого. И не в последнюю очередь я полагался на свой уже немалый опыт общения с разными людьми, который всегда давал мне преимущества на партийной работе. Ну, и наконец, у меня были намерения и планы, суть которых со­стояла в том, чтобы приблизить коллектив Института филосо­фии к насущным потребностям общественной жизни, к прак­тике.

Высказаться по этим вопросам мне предоставилась воз­можность еще до официального выхода на работу. В связи с подготовкой к XVII Всемирному философскому конгрессу в Монреале (Канада) руководители Института попросили меня выступить с сообщением об итогах июньского Пленума ЦК КПСС пораньше. Собрание это состоялось 5-го июля, хотя я находился еще в отпуске. Основные соображения, высказан­ные на этом собрании, я повторил затем в более развернутом виде на Всесоюзном совещании в Философском обществе, а затем в статье «За решительный поворот философских иссле­дований к социальной практике», опубликованной в журнале «Вопросы философии» № 9 за 1983 год.

Предвидя негативную реакцию части философов на при­зыв к повороту философии к практике, я с самого начала подчеркнул, что для некоторых научных работников осущест­вление этой задачи может показаться особенно трудным или даже неуместным. Философия не может не иметь дела с аб­стракциями высочайшего уровня в силу природы философ­ского знания, в силу мировоззренческих и методологических функций, которые она выполняет в обществе. Но именно в том случае, когда абстрагирование направлено на познание реальной практики во всем ее многообразии, научное иссле­дование дает наиболее точное отражение существенного и значимого в явлениях и процессах. Тем более, что под прак­тикой понимаются все виды чувственно-предметной деятель­ности, а не повседневные факты производства, быта и т.п. Именно вследствие таких своих особенностей философия на протяжении всей истории глубоко волновала умы и сердца людей. Ни одинсколько-нибудь значительный философ, будь он материалист или идеалист, не считал для себя возможным обойти острые и сложные вопросы общественной жизни. И в названной выше статье, и в следующей — «Некоторые задачи философского осмысления нового развития общества» («Во­просы философии», 1984, № 5) я пытался как можно шире и убедительнее показать пути решения этой задачи.

Надо сказать, что значительная часть научных работников, особенно социально-философских подразделений, активно поддерживала такую позицию уже в силу своих, так сказать, служебных занятий, видела в таком подходе возможности вли­ять на исправление и улучшение общественных процессов путем активного вмешательства в жизнь, политическую прак­тику. Скептически к этой задаче относилась часть ученых из подразделений, занимавшихся онтологическими, гносеологи­ческими проблемами, философскими проблемами естествозна­ния. Наконец, часть научных работников, разочарованых в идеологии и политике компартии, видела две линии поведе­ния: либо вести непримиримую полемику с властью, либо ос­таваться на конформистских позициях, укрываясь в катаком­бах «нейтрального» мышления. Мне же хотелось привлечь к активному сотрудничеству всех способных ученых независимо от различий в их позициях.

Коллектив Института активно готовился к XVII Всемирно­му Монреальскому философскому конгрессу. Основной темой конгресса была избрана тема «Философия и культура». Оргко­митет под председательством академика Д.М.Гвишиани проде­лал огромную подготовительную работу. В Международный оргкомитет конгресса было направлено 170 докладов. Наибо­лее значительную роль в нашей делегации играл академик Теодор Ильич Ойзерман, который председательствовал на пленарном заседании и выступил с одним из основных докла­дов. Активно работали на конгрессе — председательствовали в секциях и выступали с докладами доктора наук А.И.Арнольдов, П.С.Гуревич, В.В.Денисов, Н.И.Лапин, Н.В.Мотрошилова, В.В.Мшвениерадзе, И.С.Нарский, Л.И.Новикова, В.С.Семенов и другие. Руководителем делегации был назначен я, мой доклад для конгресса «Духовная культура и формирова­ние личности при социализме» был загодя направлен в Мон­реаль для перевода, а на самом конгрессе я выступил с речью на тему «Маркс и реальный социализм». Для советской деле­гации Монреальский конгресс в определенном смысле стал переломным: на него не поехали представители старшего по­коления П.Н.Федосеев, Ф.В.Константинов, АГ.Егоров, М.Т.Иовчук и другие. Их заменили квалифицированные и способные молодые ученые.

По возвращении домой делегация развила бурную деятель­ность по освещению итогов конгресса. Я выступил на Ученом совете Института философии, на заседании бюро Отделения философии и права АН СССР, на Совете международного со­трудничества при Президиуме Академии наук, перед профес­сорско-преподавательским составом МГУ, в Центральном лек­тории общества «Знание», а по Центральному телевидению я выступал вместе с Ойзерманом и Мотрошиловой. О работе конгресса было рассказано и в печати: в «Правде», «Литера­турной газете», журнале «Коммунист». В издательстве «Зна­ние» вышла брошюра, а издательство «Наука» выпустило мо­нографию «Философия и культура».

Все это было хорошо, но впереди стояла задача, каким об­разом, посредством каких именно исследований подойти к философскому осмыслению социальной практики. Дело ока­залось непростым: над умами исследователей нередко довлела привычка ставить в качестве задачи предстоящей работы — описание философских понятий и категорий, их развития и взаимодействия; тогда как объяснения сложных процессов и явлений общественной жизни оставались в стороне. И все же, в процессе длительных обсуждений и споров план научно-ис­следовательских работ пополнился полутора десятком новых для Института проблем. Среди них наибольшую значимость представляли: диалектика производства и потребления, соци­альные аспекты интеграции города и деревни, коллективизм в сфере отношений и сознания, пути формирования научного мировоззрения, экологические проблемы научно-технической революции, роль философии в духовной жизни общества.

Нельзя сказать, что я был в восторге от этих новаций, но иного не придумали.

На фоне этих поисков стала выявляться между тем про­блема, над которой до того времени работали философы-оди­ночки, но которая, однако, могла стать стержневой для такого коллектива, как Институт философии, точнее — подразделе­ния социально-философского направления. Я имею в виду философское осмысление состояния и развития общественно­го сознания в стране. При этом особое значение приобретала задача формирования у людей марксистско-ленинского миро­воззрения. В апреле 1984 года мы провели по этой теме тео­ретическую конференцию, а через некоторое время создали в Институте Отдел философских проблем общественного созна­ния во главе с известным ученым и хорошим организатором Людмилой Пантелеевной Буевой.

Расскажу о некоторых интересных моментах, связанных с проведением конференции по мировоззрению. В ней приняли участие не только ученые, но и писатели, драматурги, артис­ты, журналисты. На одной из секций выступил известный драматург Виктор Розов, чьи пьесы многие годы будоражили общественное мнение. Попробую хотя бы приблизительно восстановить канву его речи. Зная мои пьесы, говорил он, никто не может упрекнуть меня в том, что я против хороших людей, которые в моих пьесах героически противостоят ме­щанской морали, вещизму и т.п. Но, простите, я не понимаю, что такое «новый человек». Разве альтруистическую заангажированность, служение высоким идеалам добра мы не встреча­ем уже у людей XIX века, а то и раньше? К этому стремились наши родители и родители наших родителей. Так почему эти свойства мы должны называть новыми?

И еще одно: в том смысле, как вы толкуете мировоззре­ние, оно представляет собою некую сумму ценностей и пози­ций. Но значит ли это, что человек в своем поведении всегда руководствуется именно этими ориентирами, даже если он принимает их? Не кажется ли вам, что поведение человека определяется не только установками мозга, разума, но и эмо­циями, потребностями организма, а эти последние нередко противостоят установкам мозга? И никто не сможет убедить меня в том, что мозг всегда умнее, чем остальное тело. Чело­век — это не только то, что варится в голове. Человек — это и мозг, и сердце, и печень, и желудок, и его пятка, если хо­тите. Попробуйте игнорировать чувствования человека, и вы ничего не поймете в его поведении. Точно так же ничего не поймете без учета связей его с окружающими людьми.

Мысли эти не были совершенно новыми или слишком уж оригинальными, но наша аудитория встретила их с большим удовлетворением. И причины тут были две. Во-первых, в своем докладе я не затронул эту сторону человеческого пове­дения совершенно, а во-вторых, Розов был прав: нельзя рас­сматривать поведение человека, процесс формирования его сознания в изолированном от чувствований виде. Более того, даже формирование ценностных установок и позиций челове­ка происходит не только путем «пересаживания» знаний и мыслей из одной головы в другую. Состояние организма, удовлетворение потребностей, чувствование человека на этой основе — все играет определенную роль в его поведении, тол­кает порой на поступки, не соответствующие его убеждениям.

Мировоззрение складывается под воздействием не только книжного знания, хотя без обучения его быть не может. Не случайно Сухомлинский рассматривал словесное воспитание как важнейшее. Словесное воспитание, однако, либо усилива­ется, либо ослабляется, либо вовсе сходит на нет, когда жиз­ненные обстоятельства и интересы вступают в непримиримый конфликт с пропагандируемыми установками и ценностями. Ну, что же, конференции на то и проводятся, чтобы появи­лись новые поводы задуматься, увидеть новые аспекты уже знакомых проблем.

В процессе работы, особенно после конференции, уже не только априори, но гораздо конкретнее, на деле стали выяв­ляться творческие возможности Института. Особенно в этом смысле выделялись секторы истории философии — западной и восточной, философских проблем культуры, биологии, ис­торического материализма, диалектического материализма. Да и в каждом подразделении имелись сильные квалифицирован­ные работники, которые активно трудились над актуализацией научно-исследовательской тематики. Мне стало казаться, что стоит только проявить внимание к людям, растопить лед от­чуждения у тех, кого раньше отталкивали, и... дело пойдет!

Но положение оказалось куда сложнее, чем думалось. Ко­нечно, перестроечное мышление под воздействием статьи Андропова, после июньского Пленума ЦК неуклонно разви­валось, создавалась благоприятная обстановка для критическо­го мышления и творческого поиска. И все же продвижение по этому пути было трудным и мучительным. С одной сторо­ны, не было недостатка в призывах к смелой и критической оценке положения дел в стране, вскрытию назревших проти­воречий, преодолению догм, проведению творческих дискус­сий. С другой — заведомо завышенные официальные оценки состояния многих сфер жизни скрывали проблемы и проти­воречия, а привычки к охранительному отношению к поискам рождали постоянное ожидание окрика за вольные суждения и делали научную мысль робкой и непоследовательной. Что ка­сается дискуссий, то они действительно поощрялись, но глав­ным образом такие, в которых не было бы слишком острых проблем. Этот страх перед проблемами подпитывался еще невостребованностью со стороны общества (точнее — со сторо­ны партии и государства) выводов и рекомендаций общест­венных наук. Обществоведы имели достаточно оснований чув­ствовать себя на положении пасынков, чуть что — критика на них сыпалась градом.

Мне лично долгие годы помогало писать более или менее заостренно то обстоятельство, что я работал в ЦК, причем долгие годы на руководящей работе. И я не боялся высказать­ся. При том, что мои публикации всегда были политически выдержаны, тень «вольнодумца» долгие годы сопровождала мое творчество. Когда в 1981 году мою кандидатуру вновь (в 3-й раз!) выдвинули в члены-корреспонденты АН СССР, мой бывший шеф Ильичев будто бы сказал: «Созрел, теперь можно выбирать, даже нужно».

Я приведу несколько примеров того, как общее положение общественных наук сказывалось на разработке отдельных про­блем. Несмотря на то, что на самом высоком уровне уже было заявлено о необоснованности и нецелесообразности форсирования задач коммунистического строительства, в От­деле научного коммунизма Института была запланирована подготовка многотомного труда о социализме и коммунизме, в том числе отдельный том о коммунизме. Я узнал об этом, еще работая в Отделе пропаганды: меня просили написать главу о личности при коммунизме. Но чем больше я размыш­лял над этим поручением, тем больше приходил к мысли о ненужности этой затеи. Что можно написать о личности при коммунизме? Когда и проблемы личности при социализме ос­тавались недостаточно разработанными? Мне потребовалось много сил и времени, чтобы убедить инициаторов издания от­казаться от этой затеи, собственно, потребовалось занять пост директора Института философии.

Форсирование задач коммунистического строительства по­родило утопические подходы и к другим конкретным вопро­сам. Так, на XXVI съезде партии в Отчетном докладе провели мысль о том, что классы у нас могут исчезнуть еще в рамках первой фазы коммунизма, т.е. в обозримом будущем. Типич­ный пример «новаций» без учета реальных процессов. Пол­ностью преодолеть эту позицию удалось только на XXVII съезде партии, когда в докладе Горбачева было показано, что, лишь тщательно учитывая в своей политике общность инте­ресов классов и общественных групп, Коммунистическая пар­тия обеспечивает единство общества, успешное решение наи­более важных и сложных задач.

В 83—84 годах вновь оживились споры о противоречиях. Известно, что Ленин выдвинул положение о том, что антаго­низм и противоречие совсем не одно и то же: первое исчеза­ет, второе остается при социализме. Но вот А.П.Бутенко в одном из своих выступлений выдвинул положение, что неан­тагонистические противоречия при социализме могут превра­щаться в антагонистические. Его доказательства было трудно опровергнуть. Но в таком случае неправ Ленин, а к этому мы не привыкли. Или у нас нет социализма и антагонизмы впол­не возможны, или социализм таков, что допускает возмож­ность антагонистических противоречий. И тогда я сделал по­пытку примирить эти непримиримые позиции. Я писал («Во­просы философии», 1984, № 5), что возможность превраще­ния неантагонистических противоречий в антагонистические зависит от состояния социально-классовой структуры общест­ва. Что касается СССР, то здесь уровень таков, что перерас­тание неантагонистических противоречий в антагонистические становится объективно невозможным. Встает вопрос: ну, а субъективно — возможно? Но этого я не сказал. Зато сказала об этом жизнь. Бутенко был, конечно, прав.

Названные здесь и многие другие проблемы обсуждались на заседаниях ученого совета, его секциях, в секторах и отде­лах. Это, безусловно, оживляло жизнь Института. Но плодо­творной работе все еще мешало внутреннее противостояние различных групп и группок, для которых общеинститутские дела иной раз отступали на второй или даже третий план. Пи­сать об этом сейчас нет никакого смысла. Хочу только под­черкнуть, что тогда было желание собрать в Институте как можно больше талантливых людей, способных к глубокой творческой разработке актуальных проблем. В Институт были приглашены теперь известные философы: Б. А. Грушин, Н.И.Лапин, В.И.Купцов, В.Д.Гранов, П.С.Гуревич, Ф.Т.Михайлов и другие. Активную работу вели академик Т.И.Ойзерман, Л.П.Буева, Ю.К.Плетников, Р.С.Карпинская, М.Т.Степанянц и другие.

И безусловно крупнейшей фигурой Института философии был и остается академик Теодор Ильич Ойзерман. Он возгла­вил сектор истории философии стран Западной Европы и Америки, а позже — объединенный отдел истории филосо­фии. Ойзерман — крупнейший знаток домарксистской и со­временной буржуазной философии, работает на английском, французском и немецком языках. Но особую значимость при­обрели его работы по истории возникновения и развития марксистской философии. Многие из них были переведены на основные иностранные языки. Его имя широко известно за рубежом, он часто принимает участие в международных симпозиумах и конференциях. Знакомство с Ойзерманом у меня состоялось задолго до моего появления в Институте фи­лософии, он был одним из активных сторонников моего пере­хода в Институт и деятельно помогал мне в Институте, осо­бенно на первых порах. Естественно, я был признателен и благодарен ему за помощь.

Несколько слов мне хочется сказать о сотрудничестве с Л.П.Буевой. Я знал ее еще по Сталинграду как преподавателя пединститута. Она поддерживала мои старания в практичес­кой ориентации научных исследований. Я охотно прислуши­вался к ее советам и корректировал свои суждения в соответ­ствии с ее рекомендациями, в особенности касающимися ме­тодологии и гносеологии. Когда я работал над своею доктор­ской диссертацией, я во многом опирался на ее труды по личности, о чем свидельствуют многочисленные ссылки на ее книги. На заседаниях редколлегии журнала «Вопросы филосо­фии» наши мнения часто совпадали.

Много времени занимали вопросы сотрудничества с уче­ными зарубежных стран. Особенно с поляками. С мая я стал работать председателем советской части Советско-польской комиссии по сотрудничеству в области общественных наук. Мне приходилось часто ездить в Польшу. Мы провели две со­вместные научные конференции и выпустили две книжки: «Теоретические проблемы социализма» и «Критика немарк­систских концепций социализма».

В Польшу, а перед тем в Болгарию я был приглашен с суп­ругою. К тому времени я женился на Роксане Денисовне Станковской, работавшей редактором в издательстве «Знание». Об­щительная и остроумная, она помогла мне значительно расши­рить дружеские отношения с обществоведами из братских стран. Особенно теплые отношения у нас установились с суп­ругами — Тадеушем Ярошевским и Данутой Колаковской. С Тадеушем я был знаком по его работам о личности. Непосред­ственное знакомство укрепило наши отношения, которые пре­вратились в прочную и теплую дружбу. К сожалению, Тадеуш вскорости скончался. В нашей памяти навсегда сохранится образ этого доброго человека и серьезного ученого.

В декабре 83 года по приглашению Индийского философ­ского конгресса я вместе с профессором Мариэттой Степанянц побывал в Индии. На симпозиуме, посвященном фило­софии Маркса, я выступил с докладом о личности в теории и практике марксизма. Оба наши доклада оживленно обсуж­дались. Епископ Индийской православной церкви Григориас говорил о наших выступлениях: «Вы посмотрите на русских: они говорят без бумажек! Я ведь хорошо их знаю и не помню случая, чтобы раньше они говорили без бумажки».

Успех нашей делегации во многом определялся участием в ней именно Мариэтты Тиграновны. Она когда-то работала в Дели атташе в советском посольстве и по сей день заведует в Институте сектором восточной философии. Прекрасно обра­зованная, владеющая английским, французским, хинди. Кра­сивая и общительная, она становилась центром притяжения, где бы мы ни появились. Мы посетили Джайпурский универ­ситет, где беседовали с профессорами и преподавателями. Ве­чером нас принимала семья профессора, где присутствовало несколько человек гостей. Сдержанный вначале прием пре­вратился в бесконечные дружелюбные разговоры. Одна англи­чанка сказала, что наше появление так необыкновенно, что она готова сравнить его с прибытием марсиан. Полночи мы провели у мавзолея Тадж-Махал в городе Агре, любуясь кра­сотами одного из чудес света. Потрясающее впечатление про­извели индуистские храмы древности с настенной скульптурой в Каджурахо.

Интересная встреча состоялась у нас со Святославом Николаевичем Рерихом. И тоже благодаря стараниям Мариэтты Тиграновны. Ему было тогда около восьмидесяти, но был он бодр и оживлен, расспрашивал о Москве. Затронул, видимо, очень интересовавшую его тему о сверхприродном духе, его влиянии на мир и поведение людей. За разговорами и чаем прошло часа полтора времени, а когда мы стали прощаться, он сам и его супруга провожали нас до вестибюля отеля, а потом на улицу, благо погода стояла чудесная. Я затрудняюсь объяснить одной причиной столь глубокое впечатление от встречи — то ли имя Рерихов вообще, то ли личное его обая­ние, но она, встреча эта, осталась для меня одной из самых примечательных в жизни.

В сердцах нашего поколения находила особое место Куба. Мы преклонялись перед героическим народом, дерзнувшим строить новое общество под боком у враждебного ему соседа- гиганта. На Кубу попросил меня поехать с ним покойный ныне Юрий Анатольевич Овчинников — молодой вице-прези­дент Академии наук, занимавшийся вопросами биологии. Мо­лодой, но уже известный у нас и в мире, Герой Социалисти­ческого Труда. На Кубу Овчинникова пригласил Фидель Ка­стро. В делегации был еще президент Белорусской академии наук Константин Платонов. Естествоведческую делегацию было решено пополнить гуманитарием, им оказался я.

Куба встретила нас теплой, по нашим меркам, погодой в январе. У меня состоялись интересные встречи в Институте философии с учеными и с директором Института Талией Риверон Функ, которую я знал раньше: она защищала у нас докторскую диссертацию по философии. Осматривали Гавану, бывали на приемах. Но вид Гаваны, встречи рождали чувство еле уловимой тревоги, какого-то напряжения. Фидель приехал к нам в гостиницу очень поздно, ночью, мы еле держались на ногах. Он долго говорил с Овчинниковым на английском, изредка перебрасываясь русскими фразами. Я с огромным ин­тересом смотрел на этого коренастого человека, его знамени­тую бороду. Ведь перед нами был человек-легенда. В конце беседы, отдавая дань вежливости, спросил меня, что думают обо всем этом философы? Я ответил: «Примерно то же самое, только в более общей форме». Посмеялись, он похлопал меня по плечу и распрощался.

Может показаться, что я хочу изобразить все происходя­щее в Институте при мне розовыми красками. Нет, конечно. Наряду с большинством коллектива, активно включившимся в перестройку работы Института, сформировалась небольшая, но активная группа, а может, и не одна, которая стала испод­воль выступать против линии директора. Хотя меня дружно избрали в партбюро, от чего мой предшественник благоразум­но отказывался напрочь, нашлись те, кто стал выступать с критикой на партсобрании, а некоторые писать анонимки. Верхом же критического запала было обвинение директора в том, что он «евреям помогает, а в душе шовинист». Как го­ворится, «хоть стой, хоть падай». В общем опыт еще раз до­казывал, что нельзя так быстро сплотить коллектив, расколо­тый с давних времен идейной враждой, националистическими предрассудками, психологической несовместимостью. Требова­лись время и много усилий по налаживанию творческой ра­боты.

Приглашение Горбачева. В феврале 84 года умер Ю.В.Андропов, генеральным секретарем ЦК КПСС был избран К.У.Черненко. Решение не было неожиданным, но это не де­лало его ни авторитетным, ни привлекательным. Сожаление в связи с кончиной многообещающего Андропова дополнилось ощущением нарастающей нестабильности и тревоги. Для со­здания обстановки стабильности, уверенности у нового лидера не было необходимых данных: ни сильной политической хват­ки, ни должной теоретической подготовки, ни достаточной воли, ни тем более — здоровья. Сильно компрометировало его то, что многие годы его деятельность была связана с кан­целярией — в Президиуме Верховного Совета СССР и в ЦК КПСС. Неуверенное поведение на трибуне, с запинками и неправильным произношением речь вызывали удручающее впечатление.

В июне 84 года я побывал на Варненской философской школе в Болгарии. Известный болгарский философ и старый мой приятель Стефан Ангелов с болью говорил мне: «Слушай, Георгий! Как это получилось, что Черненко стал у вас лиде­ром? В Болгарии это известие встретили с большим неудо­вольствием. Думаю, не только в народе, но и "наверху"».

Еще более резкую реакцию я встретил в Италии, куда мы с женой ездили на отдых. В Римини к нам в гости приехал знакомый итальянец Мирко, коммунист, член Европарламен­та. С первых слов он прямо-таки обрушился на меня. «Что вы там делаете в Москве?! Разве можно было избирать Чер­ненко! Вы же наносите огромный вред КПСС, а вместе с тем мировому комдвижению, а как вы ведете себя на международ­ной арене? Вы же попали в положение изоляции: ни вы ни к кому, ни к вам никто. Ощетинились шипами во все сторо­ны словно еж...» Чувствовалось, что они восприняли все это как собственное бедствие. Наше руководство обвинялось в безответственном отношении к серьезнейшему вопросу — из­бранию лидера. И оправдаться было невозможно. Мы и сами примерно так же переживали.

Где-то в начале осени 84 года Горбачев пригласил А.Н.Яковлева и меня в связи с подготовкой доклада к науч­но-практической конференции, посвященной задачам идеоло­гической работы партии в свете решений июньского (1983 г.) Пленума ЦК КПСС. Главным докладчиком был намечен Гор­бачев, и это обстоятельство многое значило для него. Не только с точки зрения заявки на лидерство в области идеоло­гии, но и как способ консолидации сил, на которые он со временем мог бы опереться. Горбачев уже сидел в бывшем ка­бинете Суслова, а это означало, что он не только фактически исполняет роль второго секретаря ЦК (ведет Секретариат и т.д.), но и обладает соответствующими аксессуарами.

Воспользовавшись появлением у Горбачева в новом качест­ве, я рассказал ему о том, как меня «полоскали» зарубежные друзья по поводу избрания нового Генсека. Мой рассказ про­звучал как вопрос: а в самом деле зачем это сделали? Алек­сандр Николаевич поддержал меня. Горбачев встал из-за стола и заходил по кабинету. Потом бодро и уверенно произнес: «Ничего, ничего, ребята, все идет правильно». Ему при нас по­звонил Черненко, в ходе разговора Михаил Сергеевич просил его не увлекаться международными встречами и беречь свое здоровье. Иногда мысленно возвращаюсь к тому разговору. Мы и сами знали, что, исполняя обязанности второго секретаря ЦК, Черненко почти автоматически проходил на пост Гене­рального. Таков был порядок смены лидера. И все же я сейчас не уверен, осознавали ли вообще члены Политбюро, какой вред они наносили авторитету партии, выдвинув Черненко, или, увлекшись шахматными комбинациями, совсем перестали думать о реакции коммунистов и народа.

Яковлев к тому времени вернулся из Канады и работал ди­ректором Института мировой экономики и международных отношений. Все время пребывания в Канаде он поддерживал не интенсивную, но не прерывавшуюся надолго связь: то при­шлет открытку с новогодним поздравлением, то передаст при­вет, я отвечал ему тем же. Во время отпусков, находясь в Москве, он старался где-нибудь встретиться, предпочтительно на нейтральной территории. Думаю, что поддерживал отноше­ния он не только со мною. На мой взгляд, никаких особых изменений в наших отношениях в худшую сторону по срав­нению с прошлым за те годы не произошло. Будучи располо­женным к нему, я так же оценивал его отношение ко мне. Тем более уверен в этом, что в свое время попытки некото­рых работников Отдела раскритиковать Яковлева «вдогон», в духе дурных традиций, были мною пресечены.

Но вот недавно в книге одного из воспоминателей, любя­щего обо всем судить весьма категорично, читаю о том, что якобы в Отделе пропаганды после отъезда Яковлева о нем го­ворили нехорошо, а когда он вернулся и стал заведующим Отделом, начали вновь выражать ему чувства преданности и т.п. Я хорошо знал ситуацию в Отделе того периода и не могу сказать, что у Яковлева не было недоброжелателей, но такого рода суждения могли появиться лишь из двух источников. Либо в результате болезненного восприятия ситуации они возникали у самого Яковлева и рассказаны автору воспомина­ний. Либо автор сам, по своей воле, измыслил сие, руковод­ствуясь немудреной догадкой по принципу: «так могло быть». Но откуда бы это утверждение ни шло, что касается офици­альной позиции руководства Отдела пропаганды, такое сужде­ние тенденциозно по существу. Более того, я должен при­знаться, что в числе других я по просьбе самого Яковлева хо­датайствовал перед Зимяниным, Федосеевым о том, чтобы вернуть его. Правда, потом оказалось, что разговоры о Яков­леве шли и на самом верху. Вот что рассказывает бывший по­мощник Брежнева и Андропова А.М.Александров-Агентов в своих мемуарах: «Мне казалось, что потенциал Яковлева можно было бы эффективно использовать в Центре. Тогда был вакантен пост председателя АПН, и я намекнул (Андро­пову. — Г.С.) на возможность назначения Яковлева. Андропов поначалу реагировал довольно вяло. “Может быть, — сказал он и вдруг решительно добавил: — Но назад, в аппарат ЦК, ему пути нет!” Я понял, что тут претензии серьезные».

Но вернемся к подготовке доклада конференции по вопро­сам идеологии. Рабочая группа представила проект доклада для теоретической конференции в ноябре. И неожиданно на этот материал поступили острые замечания из другой группы, которая под руководством Р.И.Косолапова работала над каким-то иным материалом на даче Горького. Не знаю всех деталей, так как я подолгу отсутствовал в группе. Но смысл замечаний сводился к тому, чтобы доклад не делать, а кон­ференцию не проводить. Не была произнесена лишь фраза: «А Горбачева от руководства идеологией отстранить». Однако она угадывалась. Горбачев, кажется, легко преодолел эту странную ситуацию, конференция была проведена, и доклад Горбачева на ней состоялся. По итогам конференции был издан толстый сборник со всеми материалами, в том числе и непроизнесенные речи, но подготовленные для конференции. Не был опубликован лишь текст непроизнесенной речи Яков­лева. Знаю, что сам этот факт был воспринят Александром Николаевичем как оскорбление, по крайней мере, он так его оценил.

Противостояние групп, руководимых Яковлевым и Косола­повым, было очевидно, но не совсем ясно по существу. Ко­солапое был известен как эрудированный теоретик и яркий публицист. Но при этом он был жестким сторонником марксовых схем устранения товарного производства и выступал как ярый антитоварник. Он приветствовал концепцию разви­того социализма как способ отказа от формулы коммунисти­ческого строительства как непосредственной задачи, но одно­временно настаивал на задаче стирания классовых различий в обозримый период. Он выступал за неизбежное слияние наций — одна из самых неуместных его идей. Работая с ним рядом, я естественно не соглашался с теоретическим экстре­мизмом. Яковлев же теоретически долгое время был неясен. Он разделял общие гуманистические, демократические на­строения, идеи мирного сосуществования, критиковал импе­риализм. И развернутых теоретических публикаций по внут­ренним вопросам к тому времени не имел.

Отмеченных различий во взглядах в нормальных условиях было совершенно недостаточно для конфронтации. Сам по себе доклад, вернее, проект его не давал повода для обостре­ния отношений. Он базировался на материалах июньского пленума ЦК и содержал все, чему полагалось там быть: исто­рическое значение Октября, совершенствование развитого со­циализма, задачи коммунистического воспитания, больше­вистская неуспокоенность, мирное сосуществование, критика империализма и т.д. Единственно чего там действительно не было, так призывов строить коммунизм. Но пришла пора от­резвления, да против этого Косолапое возражать и не мог.

Может быть, Косолапое что-то знал, чего не знал я? Может быть, он что-то чувствовал, чего не чувствовал я? Не знаю, разговоров между нами по этому поводу не было. Он уже давно дистанцировался от меня по каким-то своим сооб­ражениям.

Можно допустить и иное предположение: став руководите­лем мозгового центра у Черненко, выступая фактически в ка­честве альтер эго Константина Устиновича, пользуясь безраз­дельным доверием его, Косолапое решил скомпрометировать Яковлева, а заодно и оттеснить Горбачева, если последний не откажется от Яковлева. А было известно, что еще со времени поездки Горбачева в Канаду он проникся большим доверием к Яковлеву и теперь нередко обращался к нему за советами и помощью. Их сотрудничество тогда еще только начиналось.

Вся эта история странным образом напомнила о том, что произошло с Яковлевым где-то сразу после октябрьского (1964 г.) Пленума ЦК КПСС, об этом рассказывает в своих мемуарах Александров. Он выражает недоумение по поводу того, что к «твердокаменной» группе вокруг «железного Шу­рика» (Шелепина) примкнул в тот период А.Н.Яковлев, кото­рый «образованностью и гибкостью мышления» намного пре­восходил других членов прошелепинской группы. «Что его за­ставило к ней примкнуть, не знаю. Возможно, ошибочные расчеты карьерного порядка. Хорошо помню, как тогда, в самом начале брежневского руководства, он с усмешкой бро­сил нам, работавшим, над каким-то материалом по заданию Брежнева: «Не на того ставите, братцы!» Довольно скоро, од­нако, А.Н.Яковлев переориентировался и уже вместе с нами участвовал в подготовке материалов для Брежнева». Чуть даль­ше автор мемуаров как бы мимоходом сообщает: добродуш­ный вроде бы Брежнев был, однако, злопамятен. В конце концов пострадал и Яковлев: он был снят с работы в ЦК и направлен на долгие годы послом в Канаду.

Этот рассказ человека, в данном случае беспристрастного, на многое проливает свет. Я тогда работал в «Коммунисте», многого не знал, в том числе и об упомянутом эпизоде. Сам Яковлев, естественно, об этом мне не рассказывал. Когда же мы стали вместе работать над докладом к 20-летию Победы, он вместе со всеми стоял на позициях XX съезда партии. Вот почему мне долго оставалось непонятным, почему Брежнев настойчиво отодвигает его, тем более, что и Яковлев недоуме­вал вместе со мной. И оба мы критически относились к Брежневу, как, впрочем, и его ближайшее окружение, о чем они теперь пишут в мемуарах.

Я не буду рассказывать ни о смерти Черненко, ни об из­брании Горбачева Генеральным секретарем ЦК, все это не раз описано и хорошо известно. Через полтора часа после окон­чания Пленума ЦК я докладывал об итогах Пленума, в кото­ром, как кандидат в члены ЦК КПСС принимал участие, коллективу Института философии. Пересказал речь Громыко, заранее зная весьма скептическое отношение философов к взаимовосхвалению членов руководства. Но в зале настроение одобрительное: наконец-то молодой руководитель, по всей ви­димости, грамотный человек.

Через день-два после избрания, помощник Горбачева В.И.Болдин передал мне его просьбу — написать свои сооб­ражения относительно того, что было бы целесообразно де­лать вновь избранному Генсеку в ближайшее время. При этом просил, чтобы я нигде рукопись не перепечатывал, а принес бы ему лично. Срок — сутки.

Соображений в моей голове было более чем достаточно. О многих из них я уже не раз высказывался на разных уровнях, но тут — дело совсем иное: ведь они для Горбачева, человека, который может решиться на серьезные шаги. Вспомнив моло­дость, я отключился от всех дел и просидел дома за письмен­ным столом почти сутки. Пришлось мобилизовать и свою па­мять, и свои записи, все беспокойные мысли, которые трево­жили меня. Наутро я передал Болдину около 30 страниц «со­ображений» касательно того, что назрело и что надо делать немедленно и решительно. Писал я азартно, без какой бы то ни было цензуры — без собственной внутренней и без расчета на какую-то внешнюю. Меня беспокоило лишь то, что мате­риал носил несколько хаотический характер.

Болдин сказал мне, что материал передан Горбачеву, прав­да, объединенный с яковлевским. Честно говоря, мне это не понравилось: я видел полторы страницы, написанные Яковле­вым, возник вопрос: как они их объединили? Выходит, цен­зура все-таки объявилась? Все мои просьбы — показать мне перепечатанный материал ни к чему не привели. Сперва Бол­дин говорил, что теперь этот материал уже секретный, а когда я стал помощником Генерального, он ссылался на то, что не может его найти. И это еще больше не нравилось: по каким- то не вполне ясным причинам он не хотел показать его мне.

Я беспокоился не потому, что там содержалось что-то осо­бенное, но хотелось знать, видел ли это Горбачев. А писал я тогда прежде всего о создании экономических и правовых ус­ловий для развития инициативы местных органов управления — предприятий и Советов, о передаче части управленческих функций на места, о развитии информации в печати, по радио и на ТВ, о расширении приема в партию интеллиген­ции, особенно идеологической, об изменении практики выбо­ров в партийные комитеты, о преодолении хронического де­фицита, грозящего стать фактором, разрушающим основы нравственности. Поставлен был вопрос о дурном воздействии ограничений на заработки, своего рода не узаконенного ми­нимума и т.д. и т.п. Все это, на мой взгляд, должно было слу­жить укреплению социализма.

В июле Яковлев был назначен заведующим Отделом про­паганды ЦК КПСС и фактически возглавил подготовку мате­риалов к XXVII съезду партии. В сентябре он сообщил мне, что я включен в бригаду по написанию Отчетного доклада, я вскоре выехал в Волынское-2, где застал кроме Яковлева и Болдина, Лукьянова, Вольского, Медведева, Биккенина, наез­дами здесь бывали Абалкин, Заславская и другие. Мне был поручен раздел о социальной политике.

13 ноября я с утра был в Институте, а к часу приехал в Волынское. Здесь Болдин передал просьбу Горбачева позво­нить ему по первой вертушке. Чуть позже я узнал, что он зво­нил мне в Институт. Секретарь директора Лида Арсеньева уморительно рассказывала о своем общении с руководителем партии. Слышу, говорит, звонит вертушка, думаю, идти или не идти, далеко все-таки, а она продолжает вопить. Подбегаю и с ходу кричу в трубку: «Алло!» А из трубки такой значи­тельный, начальственный баритон: «Институт философии?» Да, говорю, Институт. «А чего же вы там молчите?» Я ему бойко так отвечаю: да телефон далеко. «А Смирнов на месте?» Нет, его нету. «А где он?» Не знаю, что отвечать. Потом со­образила: он где-то задание выполняет. А кто его спрашивает? И слышу: «Это Горбачев говорит. Ну, если на задании, я его найду». А я рот раскрыла, а закрыть не могу, только и ска­зала: «Ой!» А он мне: «Ну, спасибо, до свидания!» А я поче­му-то шепотом: до свидания.

Я пытаюсь угадать, о чем пойдет разговор. Набираю номер и докладываюсь. «А, Лукич, привет! Как самочувствие? Как здоровье?» Говорю, что все нормально. «Можно нагружать?» Можно, отвечаю. «Хорошо. А как ты смотришь на то, чтобы поработать со мною?» Отвечаю: очень желал бы этого, Миха­ил Сергеевич, особенно в такое время. А в какой роли? Со­беседник медлит с ответом, потом произносит: «Помощника по идеологии».

Больше всего в жизни я не хотел оказаться на этой долж­ности ни у кого, даже у Генерального секретаря ЦК. Нагля­делся на все это и давно решил, что я не приспособлен для такой работы, особенно писать для кого-либо речи. Но!.. В данном случае речь идет о работе с Горбачевым, да еще в такое время! Может быть, с этим связана судьба социализма, судьба страны. И я отвечаю ему, что его предложение для меня большая честь, я согласен работать с ним. Он пригла­шает к себе на Старую площадь.

К пяти часам я в приемной Генсека. Мысль еще лихора­дочно объясняет, почему я согласился. К тому времени был сформулирован курс на ускорение, это на меня особого впе­чатления не произвело. Сколько уж этих разговоров было о повышении темпов производства. Но идея о подъеме социа­листических отношений на качественно иной уровень — это сулит изменение качества жизни. В этом надо участвовать.

Вхожу в кабинет. Михаил Сергеевич встречает меня на полпути к рабочему столу и, пожимая руку, говорит: «Я рад, что ты согласился». Отвечаю, что тоже рад, впереди столько дел. Невольно вырывается фраза: надо спасать социализм! На это он отвечает свое: «Надо спасать Россию!» Для меня это одно: Россия, социализм, поэтому быстро отвечаю: конечно, конечно! Лишь позднее что-то царапает меня в этом минут­ном диалоге. Что он хотел? Дополнить? Или это иной под­ход? Ответить на этот вопрос смогло лишь время, и только время. Дальше в разговоре уточняется круг моих обязаннос­тей: пропаганда, наука, культура и вообще вся идеология, в той степени, в какой она касается Генерального секретаря ЦК КПСС. Конкретно всей этой материей занимается секретарь по идеологии и отделы.

Радовало, что на Отдел пропаганды возвратился Яковлев. Я высоко ценил его профессионализм, широту взглядов, уме­ние располагать к себе людей. Я уважительно относился к его сдержанности и даже скрытности как признаку зрелости по­литического работника. Что касается его тогдашних сетований на то, что он 10 лет «просидел» в Канаде, я как-то посовето­вал ему не особенно стенать по этому поводу: скажи спасибо, что тебя тут не было 10 лет, иначе тебя давно бы списали в резерв, а так ты сегодня на коне. Никаких разногласий идео­логического свойства к тому времени между нами не обнару­живалось.

Меня многие поздравляли с переходом на новую работу. Но все же отношение к этому было разное. Земляки, напри­мер, одобряли, гордились тем, что я работаю «у самого». Мос­квичи отнеслись к этому весьма сдержанно. Одна дама так и сказала: слишком много чести для Горбачева.

Но омрачили мой переход, как это было ни странно, именно Яковлев и Болдин. Яковлев, видимо, не ожидал тако­го решения от Горбачева. Во всяком случае, когда я его спро­сил, как понять такое решение, он с легкой досадой ответил: «Знаешь, я не понял его». И вдруг Яковлев и Болдин пред­ложили «побеседовать». Вот что они сказали мне. Учитывая, что для меня эта работа новая, учитывая некоторые особен­ности Михаила Сергеевича, они решились мне кое-что посо­ветовать. Дело в том, что Горбачев — очень внушаемый чело­век и легко поддается влияниям. Поэтому они рекомендуют мне не очень сильно давить на него. Совет этот показался мне совершенно бессмысленным: как работать помощником, не защищая своих мнений. Что же вы прикажете мне молчать и не отстаивать своих позиций?! Вопрос прямой и резкий, не­сколько смутил моих собеседников. Ведь вся наша работа в том и состоит, чтобы предлагать руководству свои мнения по разным вопросам. Но мотивировать свои советы сколько-ни­будь здраво они не стали и ограничились пожеланием, чтобы я тем не менее учел это соображение.

Может быть, мои собеседники хотели еще предварительно нейтрализовать мое возможное влияние. Но почему — сие мне было трудно объяснить. Не исключено, что мотивы у них были разные. Я знал, что Горбачев хотя и прислушивается к тому, что ему советуют, но сам не стесняется настаивать на своих позициях. Так что и по этой причине я отнесся к со­вету моих коллег не как к искреннему пожеланию добра, а как к какому-то «хитрому» шахматному ходу, имеющему не слишком открытую цель. Во всяком случае, я поблагодарил их, и на этом мы разошлись.

А вообще поведение этой пары меня несколько удивляло в тот период, да и не только меня. Люди совершенно разные, они на наших глазах стремительно превратились в неразлуч­ных друзей. Почти все свободное время проводили вместе, как две влюбленные подружки. На обед вместе, на прогулку вместе, за шахматами вместе. Видно, Болдин очень нужен Яковлеву.

Болдина я знал еще со времени работы его дежурным сек­ретарем у Ильичева. Был это улыбчивый доброжелательный парень, с медовой улыбкой на устах. После ухода Ильичева он окончил Академию общественных наук, работал в «Прав­де» редактором сельхозотдела. С 81 года вернулся в ЦК в ка­честве помощника секретаря ЦК, работал с Горбачевым. Ка­залось, так и останется доброжелательным парнем. Однако по мере своего возвышения и приближения к. Генеральному сек­ретарю он становился замкнутым, мрачным и высокомерным. Особенно когда заведовал Общим отделом. Недоступность — характерное выражение его лица, когда он шествовал по ко­ридорам власти. Видимо, сама должность заведующего Общимотделом ЦК КПСС и близость к истокам и секретам высшей власти делают людей мрачными. Что-то похожее я наблюдал в поведении и двух его предшественников — Черненко и Бо­голюбова. Мои впечатления усугубились, видимо, еще и тем, что многого я тогда не знал. До моего прихода Валерий Ива­нович вел у Горбачева идеологию. А теперь ему пришлось за­ниматься исключительно экономикой. Возможно, это ему не очень нравилось.

Материалы к XXVII съезду партии. Летом 1985 года начала разворачиваться работа по подготовке XXVII съезда партии. В Институт философии стали поступать просьбы давать предло­жения по новой редакции Программы партии. Этим у нас за­нимались работники Сектора исторического материализма, Отдела научного коммунизма. Я в их дела не вмешивался, они сносились с ЦК напрямую. Позже мне стали поступать через Болдина куски новой редакции Программы. Я был убежден, что партийное руководство не готово к принятию новой редакции Программы, а частичное «латание» старого текста ничего не даст. Я предложил отложить эту работу. Бол­дин передавал мне потом, что замечания и предложения даже испугали Горбачева, но, судя по всему, руководство не в силах отказаться от приятной роли созидателей нового про­граммного документа. Жизнь все же показала, что возня со старой программой оказалась ненужной.

Понятия перестройки в том смысле, которое оно приобре­ло позднее, в материалах XXVII съезда еще не было. Хотя и до съезда это слово довольно широко гуляло по страницам литературных изданий. Встречалось оно и у Андропова, и у Черненко. Но именно в период подготовки материалов XXVII съезда стало складываться представление о необходимости перестройки в ее глубинном смысле.

Обстановка в группе господствовала деловая и товарищес­кая. Частое появление в Волынском-2 Горбачева не могло не вносить возбуждающего элемента. Каждый присутствующий мог поставить любой вопрос, критиковать любое положение доклада. В решающей степени эти взаимоотношения обеспе­чивались доброжелательным тоном Михаила Сергеевича, ко­торый он привносил во все свои отношения. Повседневной работой руководил Яковлев. И все же какая-то часть замыс­лов от меня, думаю, и от других была скрыта.

У каждого раздела были свои трудности, были они и у меня — в изложении вопросов социальной политики. Я чув­ствовал, что при характеристике проблем недостатки затраги­вались такие, на которые указывалось не раз и раньше, а при­чины и носители их оставались все же в стороне. Когда еще раздел был в работе, я заболел гриппом и пробыл недели две дома. Без меня состоялось чтение материалов на даче Горба­чева. Я недоумевал, но оказалось, что это потребовалось, чтобы удовлетворить любопытство Раисы Максимовны Горба­чевой. Мне сообщили, что раздел социальной политики там подвергся критике. Не знаю деталей, но, когда я заметил Яковлеву, почему же он не защищал раздел, он с досадой от­ветил мне: «Да если бы мы одни обсуждали»... Вот тебе на! Не хватало нам еще в роли идеологов партии жен Генсеков! Ощущение чего-то неприятного появилось на сердце, но я постарался подавить его. Кстати, рассуждения, что жена Гор­бачева сыграла роковую роль в его падении, по-моему, несо­стоятельны. Виноват он сам, и только он, при любом ее по­ведении.

Успокоившись, я отпустил своих помощников из Отдела пропаганды и, поработав в одиночку, довел раздел до уровня, которым он предстал на Политбюро, а затем и на съезде, с небольшими стилистическими изменениями. При обсуждении на Политбюро Громыко назвал этот раздел блестящим и луч­шим разделом доклада. Съезд также встретил раздел очень хо­рошо. Выступая после съезда, Горбачев подчеркивал, что со­циальные проблемы сильно прозвучали на съезде, на нем была указана необходимость решительного поворота органов планирования и управления к потребностям социальной жизни. Естественно, я испытал чувство удовлетворения.

Но вот недавно я прочитал книжку Вадима Медведева «В команде Горбачева», в которой он рассказывает в том числе и о тех делах. Из нее я узнал, что экономический и социаль­ный разделы были «за мной и Болдиным». И это говорится о разделе, который написан мной от начала и до конца и вошел в доклад именно в моем варианте.

При рассмотрении экономической политики было выска­зано общее мнение — смело ориентироваться на изменение устаревших производственных отношений. Прозвучала ирония по поводу людей, которые много говорят о необходимости перемен, но менять ничего не хотят. Конкретной программы перемен, правда, не было. Но недооценивать высказанных по­ложений тоже нельзя, ибо они готовили общественное мнение к грядущим преобразованиям.

Однажды Яковлев попросил меня изобразить на бумаге сущность переживаемого момента и значение демократичес­ких преобразований. Эти мои писания послужили поводом к интересным и тяжелым разговорам с Яковлевым. Ход моих рассуждений был таков (записи сохранились). В любом госу­дарстве, особенно в таком, как наше, осуществление назрев­ших производственных, экономических задач в огромной сте­пени зависит от дееспособности политических институтов. Нельзя сказать, чтобы в стране никто не говорил, не сигна­лизировал о назревших переменах. Говорили государственно-­хозяйственные деятели, ученые, журналисты. Но этого не хва­тило для эффективного преодоления консерватизма и бюро­кратизма центральных ведомств. Недоставало именно влия­тельных и достаточно демократических институтов, которые могли бы добиваться необходимых изменений и сами прово­дили бы в жизнь новые идеи. Не было законов, которые по­зволяли бы Советам действительно стать органами самоуправ­ления. В свое время об этом сильно беспокоился Ленин.

В одной из бесед по поводу моей записки Яковлев выска­зал мысль о том, что выход из положения в создании многопартийности или лучше — двухпартийности, на американский манер. Только взаимная критика политических партий, смена ими друг друга у власти избавят нас от болячек. Идеи эти были известны, но я в своем видении будущего связывал ре­шение проблем с активизацией масс, свободой критики вооб­ще и в средствах массовой информации в частности. А меха­низм смены лидеров видел в законодательном ограничении сроков пребывания политических деятелей у власти. Установ­ление же двухпартийного правления, тем более многопартий­ного, чревато опасным потрясением для нас. Во-первых, ини­циатору многопартийности у нас грозит немедленная кара.

Во-вторых, никакой двухпартийности у нас не получится, партии начнут расти как грибы, и произойдет великий хаос. В-третьих, насаждение многопартийности искусственным путем чревато катастрофой. Многопартийность после долгих лет правления компартии грозит неизбежной заменой комму­нистов у власти, приходом к власти партий буржуазной ори­ентации. А такая подвижка внутри страны будет поддержана материально и духовно Западом, в чем мы убедились на опыте Венгрии, Чехословакии, Польши. Все это означает, что встанем перед угрозой реставрации капитализма.

Разговор происходил во время прогулки по заснеженным дорожкам дачного парка. Изложив свои соображения, я ждал его ответов. Да, возможность реставрации существует, согла­сился он. Ну, и что? Коммунистическая партия должна дока­зать свою правоту делами, своей политикой. На другие сооб­ражения он отвечать не стал.

Помолчав, я спросил его: «И как же ты себе это мыс­лишь? Как отдаленную возможность или как ближайшую пер­спективу?» На что он так же спокойно ответил, что это воз­можно и в настоящее время. Тут уж я не сдержался и заявил: «Ну, до этого тебе не дожить». Ответ его был не менее пора­зительным: «Почему не доживу? Вполне могу дожить». На этом прогулка наша завершилась, беседа тоже.

Яковлев человек по преимуществу серьезный, но мог и любил позубоскалить, пошутить, разыграть кого-нибудь, рас­сказать байку. Но в данном случае я поверил ему и сокру­шенно думал, что он так и считает, как говорит. Однако ка­залось, что это лишь теоретические размышления, мне ни на йоту не приходило в голову, что именно он когда-нибудь и станет способствовать осуществлению высказанных идей. Не думал потому, что считал его сторонником социализма, идей­ным коммунистом. Во всяком случае, работая вместе долгие годы, мы жили общими взглядами и решали одни задачи.

После обсуждения проекта доклада на Политбюро работа над материалом еще продолжалась. Однажды Горбачев при­гласил меня в Кремль для коллективного просмотра замеча­ний по докладу. Кроме меня были еще Яковлев и Болдин. Работа длилась несколько часов, мы даже обедали в одной из комнат его апартаментов. Когда подошли к разделу о соци­альной политике, Яковлев не без ехидства заметил: «Ну, по лучшему разделу замечаний быть не может». И все же, поми­мо мелочей, был поставлен принципиальный вопрос. Где-то в начале раздела шла цитата Маркса из «Критики Готской про­граммы» о том, что при социализме никто не может дать об­ществу ничего, кроме своего труда, в собственность отдельных лиц не может перейти ничто, кроме индивидуальных предме­тов потребления. Когда дошли до этого места, Михаил Сергеевич обратился ко мне: «Как ты думаешь, Лукич, может быть, снять эту цитату? Цитата известная, что она нам дает?»

Разговоры об этой цитате уже шли, но до сих пор она дер­жалась. Я сказал, что текст действительно известный, но в нем фиксируется принципиальная позиция марксистов. Если неудобна цитата, можно сказать об этом своими словами. Я посмотрел на Яковлева и Болдина, лица их были вытянуты, дело выглядело куда серьезнее, чем, как мне казалось, требо­вал момент. Горбачев продолжал настаивать на снятии цита­ты, и я в конце концов сказал: да пожалуйста, снимайте, это же ваш доклад. Не без удовольствия вычеркивая цитату, он заметил мне с несколько наигранной укоризной: «Ну, это уже оппортунизм». Я хмыкнул, но возражать более не стал. Так из доклада исчезло одно из возможных теоретических препятст­вий для будущих идей приватизации.

А отчуждение между мною и Яковлевым усилилось. Он перестал советоваться со мной, да и разговоры стали редкими. Я прочитал вновь перепечатанный после правки доклад, и, естественно, у меня нашлись замечания и предложения, но все они практически остались без учета. Конечно, при этом я проводил свое понимание проблем, что, видимо, его раздра­жало. И однажды я услышал от него сказанное с досадой: «Только мешаешь мне!» Такого слышать мне еще не прихо­дилось. И хотя позже он постарался уверить, что это не сле­дует принимать всерьез, я вынужден был признаться себе, что пути наши расходятся. Но работать все же было надо.

Помощник Генерального секретаря. Позже, когда я работал в Институте марксизма-ленинизма, американский советолог Стивен Коэн задал мне вопрос, который мог задать только иностранец: зачем нужен советскому руководителю консуль­тант по идеологическим вопросам? Предположительно, он уже и так знает марксистско-ленинскую теорию и идеологию? Верно, конечно, что Горбачева учить теории было не надо. А вот Брежнев просил сам не изображать его теоретиком: все равно никто этому не поверит. Но дело не в этом: консуль­тант и помощник не одно и то же. Если консультант может выступать в роли советчика, спичрайтера, то помощник, по­мимо консультирующей роли, ведет большую вспомогательно-­организационную работу по одному из направлений деятель­ности Генерального секретаря.

Значительную часть работы составляло чтение информаци­онных материалов, в том числе и посольских — из-за рубежа. Огромный поток информации шел из ТАССа и АПН, по ра­диоперехватам. Ежедневно на стол ложились кипы газет и журналов. Обязательному прочтению подлежали протоколы заседаний Политбюро и Секретариата ЦК, письма и обраще­ния из партийных комитетов, от граждан — коммунистов и беспартийных, с поручениями шефа и без. Чтение и просмотр всего этого материала занимали не час и не два, пропустить что-либо значительное было невозможно, так как это могло обернуться просчетом.

Но все это было не главным. Главное состояло в том, чтобы готовить очередные речи, проекты постановлений, за­писок, редактировать их, делать замечания и предложения по документам, поступающим из отделов, от секретарей ЦК, пар­тийных комитетов, общественных организаций и ведомств. Мне пришлось немало повозиться с подготовкой к печати первых трех томов «Избранных речей и статей» Горбачева. Особенно трудоемким оказался первый том, в котором около половины материалов составили ставропольские статьи и речи.

Самую большую часть рабочего времени занимала подго­товка речей для Генерального. Я неожиданно для себя пре­вратился в спичрайтера, слава богу, ненадолго. А как раз этот вид работы более всего приносил мне огорчений: я не любил подстраиваться и подлаживаться под стиль и манеры оратора.

Выбор для первого послесъездовского выступления выпал на Тольятти, на ВАЗ. Над речью мы просидели весь март и вылетели в Куйбышев (Самару) рано утром 7 апреля, а 8-го уже ходили по цехам ВАЗа. Из помощников Горбачева сопро­вождали Болдин и я. По многокилометровым внутризавод­ским коммуникационным проездам мы пробирались на мик­роавтобусах. Наш автомобильный поезд проходил мимо ты­сячных радостно приветствующих толп. Когда автобусы трога­лись, десятки и сотни людей продолжали бежать рядом. Машут руками, что-то выкрикивают, женщины посылают воз­душные поцелуи, Михаил Сергеевич сидел у окна и руками, улыбкой приветствовал их. В одном месте я зазевался, но меня заметили вовремя, дверца одного из автобусов открылась на ходу, высунулась мощная рука, и я влетел внутрь на коле­ни охранников.

А вечером во Дворце автомобилестроителей состоялось вы­ступление Горбачева. Хотя брошюра с речью названа потом «Быстрее перестраиваться», она пока не выходила за рамки идеи ускорения социально-экономического развития. Пере­стройка упоминается лишь в частном смысле как перестройка центральных органов управления, технического контроля на предприятиях, не более. Но докладчик немало озадачил кол­лектив призывом стать законодателями автомобильной моды в мире. Сомнения были большие, Горбачев же, захваченный этой идеей, вышел с нею на аудиторию и заразил ею автомо­билестроителей.

А в самом Куйбышеве было много встреч на улицах с жи­телями. Нас поражало неудержимое стремление Горбачева ос­тановиться везде, где мало-мальски толпился народ. Но вско­ре стало заметно повторение одного и того же: он спрашивал, поддерживают ли они политику партии, и не очень вслуши­вался в разноголосицу, но услышав возгласы «согласны!», сво­рачивал беседу и двигался дальше, к новой толпе. Меня сму­щали некоторая буффонадность и ничтожная практическая польза таких «встреч», но, тут же возникало и оправдание: может быть, так и надо. Пусть народ видит, что руководство интересуется его мнением.

Мне показалось сильным выступление Горбачева перед об­ластным партактивом. Помимо хозяйственных задач, он оста­новился на нуждах народа, рабочих, интеллигенции, деревен­ских жителей. Завел речь о торговле, о картошке, подобной гороху, которой торгуют в городе. Неужели, живя на Волге, в картофельных местах, вы не смогли заготовить приличной картошки? Я-то знаю, товарищи, что вы неплохо живете. И зарплата у вас приличная, и с жильем устроены, и ваши дети учатся, и с продуктами не бедствуете. Но знаю об этом не только я, знает это и народ. Неужели уже одно это не обя­зывает вас ответственнейшим образом относиться к нуждам народа?! Я уже не говорю, что это ваш нравственный и по­литический долг.

Надо было видеть, какими напряженными стали лица у присутствующих, надо было слышать, какая мертвая тишина повисла в зале. По существу-то они все это знали, но вот в таком тоне, так откровенно с ними никто и никогда не раз­говаривал. Свежим ветром повеяло на головы этих людей, очень занятых и очень ответственных перед государством, иногда все же забывающих о долге перед народом. Я радовал­ся тому, что Генеральный может так говорить с партийным активом.

Оба раза, когда мы летели в Куйбышев и обратно, Горба­чев приглашал нас к себе в салон, где за чашкой чая, кото­рым угощала Раиса Максимовна, велись беседы на разные темы: о впечатлениях от поездки — они были в целом поло­жительными, — о том, что пора переводить общие директивы XXVII съезда партии на конкретный деловой язык практичес­ких действий, о необходимости поиска творчески мыслящих людей. Мне потом передали, что он остался доволен более близким знакомством со мной. Я вернулся из этой поездки успокоенный после тяжелых впечатлений от работы над до­кладом съезду. Я был уверен в своих позициях, своей роли в качестве помощника. У меня — своя линия и свои задачи. Но это лишь казалось.

После возвращения из Куйбышева Горбачев пригласил по­мощников для беседы о предстоящих делах, в частности, он попросил каждого из нас предложить темы возможных плену­мов Центрального Комитета партии. В этой связи я подгото­вил и передал ему записку на 15 страницах, содержащую кон­кретные предложения по реализации идей и решений XXVII съезда. Они касались широкого спектра организационно-по­литической и идеологической деятельности: от практики внед­рения передовых методов труда в массовое производство и Советы трудовых коллективов до методов подготовки партий­ных кадров и характера проведения наших совещаний и засе­даний, от углубленного научного изучения путей становления новой формации до освещения позиций и деятельности таких людей, как Троцкий, Бухарин, Сталин, Хрущев и др. Все эти вопросы так или иначе поднимались в прессе, стучались в дверь и требовали своего решения. Тем более странной была реакция Михаила Сергеевича на эту записку. В присутствии кого-то из помощников он сказал: вот Лукич предлагает по существу провести еще один съезд по выполнению решений XXVII съезда. Да, записка говорила о необходимости конкрет­ных практических дел, черновых повседневных мер для про­ведения в жизнь линии XXVII съезда. Но именно эти пред­ложения не вдохновляли Генерального секретаря. Не любил он конкретику, да и не владел ею.

На одном из совещаний помощников завязался разговор о новой пьесе Михаила Шатрова «Диктатура совести», постав­ленной в театре «Ленинского комсомола». Отзывы — самые противоположные, от восторженных до резко критических. Некоторые считали, что спектакль представляет судилище над социализмом, где верх берут, по воле его создателей, антисо­циалистические аргументы над слабой защитой. Распростра­нились слухи, что Московский горком партии собирается снять из репертуара.

Действительно, спектакль инсценирует суд над социализ­мом с участием судьи, обвинения, защиты. Необычность про­исходящего на сцене, острота суждений, предельная откровен­ность — все вызывает бурную реакцию зала. Она, конечно, неоднозначна, зал делится на глазах — одни «за», другие «против». Тут бы нужны яркие и веские социалистические ар­гументы. Но увы, защита на сцене слабенькая, хотя позже на­бирает силу и выстраивает целую цепочку убедительных аргу­ментов в пользу социалистической идеи. Мне думается, что не надо снимать спектакль: надо воспитывать социалистичес­кую убежденность в процессе противоборства. А слабые места нужно доработать.

Горбачев поинтересовался, кто из нас видел спектакль. Я коротко рассказал суть его, о слабых и сильных сторонах, о реакции зала. Надо, чтобы печать помогла правильно истол­ковать идейное содержание спектакля. Михаил Сергеевич об­легченно вздохнул и сказал: «Ну, вот, а мне говорят, что надо-де прикрыть»... Спектакль остался, а на очередь встали другие острые проблемы.

Меня уже давно беспокоил вопрос о приеме интеллиген­ции в партию. Происходило неуклонное сокращение числа коммунистов в редакциях центральных газет, журналов, изда­тельств. С переходом на должность помощника Генсека и под впечатлениями, собранными в академических институтах, с согласия Горбачева я вновь принялся за изучение этого во­проса. Большую помощь оказал мне Леон Оников, который также интересовался этими делами.

Картина оказалась куда более тревожная, нежели я ее представлял. В шести газетах ЦК КПСС среди журналистов коммунистов насчитывалось менее трех процентов, в Гостелерадио — пяти. В десяти молодежных журналах из 164 твор­ческих работников коммунистов моложе тридцати лет было всего шесть человек, в журналах «Смена», «Студенческий ме­ридиан» — ни одного. Примерно такое же положение было в вузах и научных институтах общественных наук, среди учите­лей, в издательствах. Происходило это оттого, что ЦК партии сознательно ограничил прием интеллигенции в партию. На протяжении почти 20 лет действовала жесткая установка: при­нимать в партию семьдесят процентов рабочих и колхозников, тридцать процентов — служащих. Соответствующие цифры-за­дания доводились до обкомов и райкомов партии. В соответ­ствии с ними первичные организации получили разнарядку на определенное количество анкет для желающих поступить в партию. Для Института философии — две-три анкеты в год. После того, как я побывал у первого секретаря райкома пар­тии, в партбюро поступил из райкома такой звонок: примите в течение трех дней одного научного сотрудника. Это должна быть женщина, не старше 28 лет. Очевидно, что статистичес­кие отчеты о приеме не в полной мере отражали живые че­ловеческие стремления, а разнарядки сверху были лишь сред­ством проведения «линии».

В результате сотни и тысячи заявлений о приеме в партию от преподавателей, учителей, журналистов, ученых годами ос­тавались не рассмотренными. Школы, вузы, комсомол готови­ли молодежь в духе преданности коммунистической идеоло­гии, воспитывали желание в рядах партии строить новые от­ношения, а когда их возраст позволял вступить в партию, им заявляли «нет», даже тем, кто очень хотел быть в рядах пар­тии и был профессионально связан своей работой с партий­ной деятельностью. Я уже не говорю о том, что такая прак­тика шла вразрез с традициями русского освободительного движения: именно русская интеллигенция десятилетиями несла в народ социалистические идеи, а теперь ей показывают кукиш.

С цифрами в руках, опираясь на указанные аргументы, я пытался доказать Горбачеву и нашему Орготделу, что мы сво­ими руками наносим колоссальный ущерб партии. Мы делаем невозможным вступление в нее той части молодой интелли­генции, которая лучше всего теоретически подготовлена и для которой идеологическая работа является профессией. Прегра­ды на пути вступления в партию на основании принадлежнос­ти этих людей к интеллигенции создают у них не только ком­плекс неполноценности, что само по себе очень скверно, но и вкупе с другими причинами взращивают негативистские, диссидентские настроения. Я даже пытался припугнуть своих оппонентов: «Надо принимать интеллигенцию в партию, пока она просится, а придет время, когда она этого не захочет». Я не знал, что окажусь провидцем всего через несколько лет. Орготдел стоял как стена, а вслед за ним и Горбачев, очевид­но, по привычке первых секретарей обкомов, крайкомов ви­деть в орготделах высшую инстанцию партийной мудрости.

У помощников Генерального секретаря ЦК были право и обязанность присутствовать на заседаниях Политбюро ЦК. К тому времени, когда я стал бывать на Политбюро, его члены переживали нечто вроде ренессанса: они получили возмож­ность пространно высказываться. Встает, к примеру, Андрей Андреевич Громыко, человек заслуженный и всеми уважае­мый, эрудированный и умный, но он почему-то считает, что если получил слово, то должен высказаться по всем аспектам обсуждаемого вопроса. И длилась такая речь и пятнадцать, и двадцать, а то и тридцать минут. Его примеру следовали и другие ораторы. А при Брежневе, в силу болезненного состо­яния лидера, заседания, как правило, проходили быстро: на­зывался вопрос, и, если возражений не было, он принимался, переходили к следующему. Молодой же председательствую­щий из уважения к старшим товарищам не перебивал их.

Как я уже говорил, перед заседаниями приходилось про­читывать все материалы повестки дня и замечания передавать Генеральному. Приведу два примера. Генеральный прокурор, Председатель Верховного Суда СССР и Министр юстиции СССР внесли предложение об увеличении срока лишения свободы с 15 до 20 лет в случае замены смертной казни в по­рядке помилования. Меня же как раз беспокоило то, что у нас сроки лишения свободы значительно превышают целесо­образные рамки, не всегда соизмеримы с содеянными пре­ступлениями. Я посоветовался с юристами и узнал, что мои позиции совпадают с их предложениями по этим вопросам. Я написал на имя Горбачева записку, в которой обратил его внимание на то, что вышеуказанные предложения Генераль­ного прокурора и других противоречат курсу на гуманизацию общественных отношений. Мне потом говорили, что моя за­писка была приобщена к другим материалам и сыграла свою роль при разработке более гибкой и адекватной системы на­казания.

Еще в одной записке я обратил внимание Горбачева на то, что в предложениях о перестройке системы высшего и специ­ального среднего образования была начисто забыта подготовка управленческих кадров. С незапамятных времен наши вузы готовили главным образом специалистов-технологов, кон­структоров, инженеров-металлургов, машиностроителей и т.д., знающих, как создать изделие, но как управлять производст­вом — об этом мимоходом и чуть-чуть. Проект Постановле­ния был исправлен. Такого рода замечаний и предложений вносилось немало.

Представление об обстановке, которая иногда складывалась на Политбюро, лучше всего может дать рассмотрение вопросов Чернобыльской катастрофы. Политбюро с самого начало взяло это дело в свои руки. Положение дел на месте аварии обсужда­лось на всех заседаниях Политбюро, а в промежутках — на за­седаниях оперативной группы Правительственной комиссии под председательством Николая Ивановича Рыжкова. Из вы­ступлений зампредсовмина Б.Е.Щербины, который тогда почти безвыездно сидел в Чернобыле, председателя Госкомгидромета Ю. А. Израэля, Н. И. Рыжкова и других стало ясно, что масштабы и глубина катастрофы, серьезность образовавшейся ситуации прояснились не сразу. Об этом, в частности, свиде­тельствовало то, что на заседании назывались очень различные цифры затрат на ликвидацию последствий аварии: сперва два миллиарда рублей, потом четыре, позже шесть, а на самом деле они многократно превзошли первые прикидки. Эта приблизи­тельность представлений зависела от многих факторов, в том числе — от отсутствия опыта в таких делах, от тенденции не допускать «панических настроений» и др.

Всех встревожило появление на Политбюро министра среднего машиностроения Ефима Павловича Славского. Именно в его ведении находились атомные электростанции, он по праву считался отцом атомной энергетики, находясь на своем посту около тридцати лет. Перед тем как пригласить его в зал заседаний, Горбачев рассказал, что Славский недав­но появился на месте аварии, но как? Он прошел по всем по­мещениям аварийного блока в обычном своем костюме, даже без головного убора, очевидно, для того, чтобы пристыдить паникеров, «преувеличивающих» опасность катастрофы. Рас­сказывая об этом, Горбачев кипел от возмущения по поводу несерьезного поведения министра. Многие знали этого неза­урядного человека, в прошлом кавалериста-буденновца, командира и комиссара в Первой конной армии. Он прошел путь от рабочего-обрубщика на металлургических заводах до министра, депутата Верховного Совета СССР, члена Цент­рального Комитета партии, лауреата Ленинской и государст­венных премий, трижды Героя Социалистического Труда. Живая легенда.

Когда он вошел в зал, я увидел человека выше среднего роста, крепкого телосложения, смуглолицего, с сильно посе­девшей головой. Было ему тогда 87 лет. Он энергично прошел к столу председательствующего и был остановлен потоком уп­реков со стороны Горбачева. Последний хотя и умерил свое раздражение, но все же сказал ему: почему вы так безответ­ственно ведете себя, какой же пример вы показываете коллек­тиву?! Славский вместо полагающегося заверения высокого начальства в том, что он больше так себя вести не будет, вдруг заплакал, а чуть успокоившись, проговорил: я много лет проработал, много раз докладывал здесь, но никто и никогда меня не ругал, тем более так резко... Тогда пришла очередь смутиться Горбачеву. Он помолчал, пытаясь дать отчет, кто перед ним. Потом заговорил, и тоже обиженным тоном: «Мы собрались здесь обсуждать серьезные дела, а не выяснять от­ношения»...

Один из самых значительных результатов Чернобыльской катастрофы состоял в ином, совершенно конкретном пред­ставлении о характере угрозы ядерного удара. Если крушение одного только ядерного реактора дало радиацию, проникшую во многие страны, то очень вероятно, что целенаправленный ядерный удар по противнику не ограничится поражением района удара. Смерть постигнет людей в других местах, и по­добно бумерангу бедствия неизбежно вернутся к источнику нападения. И если у человечества есть шанс на спасение, то он в предотвращении ядерной войны вообще.

Все летние месяцы я с группой товарищей просидел на даче Горького над двумя речами Горбачева. Одна из них должна была произноситься во Владивостоке по поводу вру­чения городу ордена. Другая предназначалась для будущего съезда комсомола. За работу я взялся с желанием. Я совсем недавно побывал на Дальнем Востоке, представлял их пробле­мы, и мне хотелось им чем-то помочь.

В дальневосточной речи были свои трудности: внутренние проблемы Дальнего Востока в последние годы обострились, и местные руководители рассчитывали использовать приезд Гор­бачева для поправки финансового положения края. А денег, как видно, не было. Раза два Михаил Сергеевич говорил мне: «Не выворачивайте все проблемы наизнанку, пусть ищут соб­ственные резервы». Но как бы то ни было, работа в положен­ный срок была завершена. Внешнеполитическую часть напи­сал Черняев, и она привлекла внимание мировой обществен­ности, как и было рассчитано.

В этой поездке состоялась еще одна речь — в Хабаровске. Она делалась, видимо, с особыми целями. В этой речи пере­стройка впервые рассматривалась как глобальный революци­онный процесс, ставился знак равенства между перестройкой и революцией. При этом речь шла о революции во всей сис­теме отношений в обществе, в умах и сердцах людей. Дела­лась заявка на нечто не вполне определенное. Одновременно резанули угрожающие слова в адрес тех, кто с трудом воспри­нимал слово «перестройка», кто видел в ней чуть ли не по­трясение устоев, чуть ли не отказ от наших принципов. Воз­никал вопрос, зачем же отлучать людей от перестройки, когда она еще не до конца додумана и объяснена? Тем более, что провозглашалась революция в сердцах и умах людей. А ведь революция — это отказ, но от чего? Словом, что-то неожидан­ное, настораживающее почудилось мне в этих двух пассажах.

Что касается молодежной речи, то надо было посмотреть на проблемы, как они выглядят в жизни. Я встречался с ру­ководителями комсомола, журналистами, с секретарями пер­вичных комсомольских организаций. Впечатлений была масса, и их надо было переварить и соответствующим образом вы­строить. Пригласил для работы над речью молодых работни­ков, знающих молодежные проблемы. Но дело не заладилось. И раз, и два Горбачев возвращал текст с выражением недо­вольства, словно выступать ему завтра. Я тоже был недоволен его реакцией: ведь такие речи с ходу не пишутся, тем более, что оратор каждый раз менял основную установку. Да и до съезда комсомола оставалось еще месяцев семь-восемь.

Позвонив однажды мне на дачу, где мы работали, Горба­чев вдруг сказал, заканчивайте, мол, сдавайте вариант, все равно не напишете. Я не без удивления заметил: почему не напишем? То писали, а то не напишем... А положив трубку и поразмыслив, я стал склоняться к мысли, что тут налицо какая-то интрига. Расстраивала бесцеремонность и даже гру­бость. Этого я от Горбачева по отношению к себе не ожидал, да и вообще не привык к такому обращению. Сделав очеред­ной вариант, я отложил его и засобирался в отпуск.

В первый день отпуска я вызвал машину к подъезду ЦК, чтобы заехать домой и направиться в санаторий «Барвиха». Решил пообедать на втором этаже. Чувствую огромную уста­лость, на душе скверно, а вместе с тем ощущение предстоя­щего освобождения — отпуск. На этаже встречается Альберт Власов — первый заместитель заведующего Отделом внешне­политической информации, приглашает зайти к нему, дейст­вительно, я ни разу у него не был. Сидим, разговариваем, он что-то рассказывает о своих заботах.

И вдруг я перестаю его слышать, потом через мгновение включаюсь и вновь перестаю слышать. Прихожу в себя и думаю: его надо перебить, со мной плохо. Выбираю момент, говорю ему, что мне плохо, вызывай врача. Он начинает зво­нить по телефону, а я чувствую, как в желудок вливается теп­лый поток чего-то. «Кровь, наверное», — соображаю я. Кровь поднимается к горлу, и я делаю невероятные усилия, чтобы сдержать ее в себе. Наконец, прибегает врач из медпункта и первое, что она делает, велит положить меня на стулья. Мне действительно становится легче.

Прибывает бригада врачей из поликлиники. Меня надо срочно везти, но никто не знает, через какой подъезд можно пройти. Наконец, меня несут, накрыв простыней, через пер­вый подъезд ЦК, прямо на Старую площадь, к машине. Ог­ромный ЗИЛ плавно трогает с места. Машина идет быстро, и через считанные минуты я в операционном отделении. Даль­ше ничего не помню.

Глава 4

В ИНСТИТУТЕ МАРКСИЗМА-ЛЕНИНИЗМА

Новое назначение. Тяжелая болезнь вновь поставила меня перед выбором. Еще находясь в больнице, мучительно разду­мывал над тем, чем же я стану теперь заниматься и в состо­янии ли буду вообще чем-либо заниматься? Дело в том, что я перенес тогда две тяжелейших операции на кровеносных со­судах, снабжающих кровью желудок. Было все: останавлива­лось сердце, большие дозы наркоза вызвали галлюцинации. Три недели я находился в реанимации. Только высочайшее мастерство врачей вернуло меня с того света.

Все дни болезни от меня не отходила жена Роксана Дени­совна, кормила с ложечки, помогала выйти из полубредового состояния. Большое беспокойство и заботу проявил Михаил Сергеевич, который находился в то время на юге в отпуске. В самые критические дни с юга ежедневно звонили в боль­ницу. Видимо, повышенное внимание, усилия врачей и всего медперсонала обусловили то, что здоровье мое быстро пошло на поправку. После реанимации я пробыл в больнице всего две недели и был выписан в санаторий Барвиха на реабили­тацию. А в середине декабря вышел на работу.

Врачи определили, что работоспособность моя полностью восстановлена. Однако было ясно, что я не могу и не должен оставаться после таких операций на должности помощника Генерального секретаря, работе тяжелой и суетной, к тому же очень зависимой от настроения шефа. К тому времени стало известно, что академик А. Г. Егоров уходит с поста директора Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС на работу в Отделение философии и права Академии наук СССР в каче­стве академика-секретаря. После нового года меня пригласил Михаил Сергеевич. Поинтересовался самочувствием, заметив, что о моем здоровье знает лучше меня. В ходе разговора он спросил, как я отнесусь к предложению перейти на работу директором ИМЛ. Я был согласен. «Ты знаешь, Лукич, как я к тебе отношусь, — заметил собеседник в заключение. — Тут в цэковской суете тебе будет тяжело, а в Институте ты сам хозяин, сможешь регулировать свое время. И будешь полезен для дела. Желаю тебе успеха. Можешь рассчитывать на мою поддержку». На том мы и расстались.

Что можно сказать о моей тогдашней реакции на предложе­ние М.С.Горбачева? Оно, конечно, было встречено с большим удовлетворением. Я вновь возвращался на научную работу и этому радовался больше всего. Ну и, разумеется, льстило то об­стоятельство, что пост директора НМЛ всегда считался одним из самых престижных в науке и в партии. Мне казалось, что на этой работе я смогу с наибольшей пользой служить делу социалистической перестройки. Естественно, новая работа решительно отодвинула в сторону мои больничные мечтания о скромном литературном труде где-нибудь в сельской глуши. К тому времени мне уже порядочно надоели треволнения в идео­логических верхах. Да и годы были немалые.

Последующее развитие событий дает мне основание ду­мать, что с моим уходом кое-кто из ближайшего окружения Горбачева облегченно вздохнул. Таким образом они избави­лись от моего влияния на обстановку вокруг Генерального. Правда, сам я еще не мыслил себя в качестве инородного тела в команде Горбачева, верил в правильность проводимого им курса, готов был помогать ему верой и правдой.

Институт марксизма-ленинизма как центральное научно- исследовательское учреждение при ЦК КПСС был создан в 1931 году. В нем были объединены Институт Ленина, инсти­тут Маркса и Энгельса, Институт истории партии (Истпарт). На новое научное учреждение возлагались задачи собирания и хранения документов и материалов Маркса, Энгельса, Ле­нина, а затем Сталина, их соратников, по истории партии и международного рабочего и коммунистического движения, из­дание трудов и биографий классиков марксизма-ленинизма, трудов по истории партии и мирового революционного дви­жения, марксистско-ленинской теории. Институт координиро­вал работу 16 филиалов, которые были созданы в компартиях союзных республик, Московской городской и областной парт­организациях, Ленинградской областной парторганизации, а также музея Маркса и Энгельса. Институт размещался в боль­шом пятиэтажном здании рядом с ВДНХ. Ранее здесь работал Исполком Коминтерна.

Исторически сложилось так, что более 84 процентов науч­ных работников ИМЛ занимались вопросами истории. Конеч­но, труд их играл немалую роль в развитии исторической науки, тем более, что ИМЛ располагал уникальными специа­листами в области истории революционного движения и со­циалистической мысли. Но ведь партия, коммунисты ждали от научного коллектива Института книг и статей по современ­ным проблемам, коль скоро партия располагала научным уч­реждением, именуемым Институтом марксизма-ленинизма. Не случайно член ЦК Ю.В.Петров заявил на январском (1987 г.) Пленуме ЦК партии, что Институт марксизма-ленинизма су­ществует как-то полуподпольно и мы ничего от него не по­лучаем. Первое побуждение было — дать отпор несправедли­вым упрекам, но, присмотревшись, я заметил, что научные работники Института действительно редко выступают по со­временным проблемам: в Институте просто было мало таких людей, которые занимались бы современностью, да и те были вовлечены в создание пухлых трудов, что позволяло им года­ми не появляться в печати.

19 января я приступил к исполнению обязанностей дирек­тора И МЛ. Но не успел познакомиться с положением в под­разделениях Института, как произошло событие, которое на­долго отодвинуло плановое развитие дел и во многом предоп­ределило нашу дальнейшую жизнь. Я имею в виду Пленум ЦК КПСС, который состоялся 27—28 января 87 г. и обсудил вопрос о перестройке в кадровой политике партии. Из докла­да М.С.Горбачева и последующих прений стало ясно, что кад­ровая повестка — лишь повод для постановки кардинальных политических и идеологических проблем.

В Мраморном зале Пленумов ЦК, в Кремле, у Спасских ворот перед открытием заседания царило возбуждение, точно перед холодным купанием. Кадровые вопросы так или иначе затрагивались на всех съездах и пленумах ЦК, но чтобы вот так напрямую, в качестве основного вопроса, да еще в связи с перестройкой, — подобного не было никогда. «Кадры» за­мерли в ожидании.

С самого начала докладчик «берет быка за рога» — начи­нает решительно и с самого главного. Дело перестройки, го­ворит Горбачев, оказалось более трудным, чем представлялось нам раньше. Остается непонимание сложности положения, в котором оказалась страна, появились вопросы по поводу предпринимаемых мер: не слишком ли круто берем? Наши успехи огромны и неоспоримы, но они не должны заслонять наших ошибок и упущений. Объективно в экономике, других сферах назревала потребность в переменах, но в политической и практической деятельности партии и государства она не на­ходила реализации. ЦК КПСС, руководство страны прежде всего в силу субъективных причин не смогли своевременно и в полном объеме оценить необходимость перемен, опасность нарастания кризисных явлений в обществе, выработать чет­кую линию на их преодоление. Возобладали консервативные настроения, инерция... За все это руководство партии и госу­дарства несет ответственность. В зале — тишина. Такого в адрес предшественников за время перестройки не говорилось ни разу.

Докладчик обращается к вопросам теории. Теоретические представления о социализме во многом оставались на уровне 30—40 годов, реальное состояние общества не стало объектом глубоких научных исследований. Мне представляется это утверждение докладчика неточным, огрубленным: исследования были разные, в том числе были и ценные, содержащие дель­ные выводы и рекомендации, но теоретическая безграмот­ность руководства породила незаинтересованность в развитии обществоведения, а следовательно, и невостребованность вы­водов и рекомендаций теории. А такой подход, как в докладе, перечеркивал все обществоведение. И не случайно Горбачеву пришлось позже перед обществоведами уточнять свои пози­ции. Но мне нравится смелость суждений докладчика относи­тельно торможения, недостатков функционирования институ­тов социалистической демократии, консерватизма форм уп­равления. Однако что-то беспокоит меня и в этой связи... Ага, вот что: какая-то отстраненность докладчика от того, что он оценивает. Будто это не он почти 10 лет находится в со­ставе руководства ЦК партии. Так мог говорить Яковлев, он был в Канаде, но не Горбачев. Но я подавляю эти сомнения: кому-то и когда-то надо обо всем этом сказать.

А заканчивается доклад в духе привычного пафоса: мы хотим превратить нашу страну в образец, чтобы даже скепти­ки вынуждены были сказать: да, социализм — это строй, слу­жащий благу человека!

class="book">Доклад вызвал оживленный обмен мнениями как на три­буне, так и в кулуарах. Критичность по отношению к про­шлому перекинулась на дела нынешние. Многие ораторы призывали не переоценивать достигнутого в перестройке, не допускать захваливаний и самовосхвалений. Привыкли к тому, что руководству всегда не терпится сказать о «достижениях». Говорили об отставании аппарата управления. Критике под­вергались не только традиционные объекты, такие как Гос­план, Госснаб, производственные министерства, но и партий­ные комитеты. И даже — отделы ЦК КПСС. Наконец-то было высказано то, что давно беспокоило меня: вышестоящие инстанции принимают слишком много решений, их невоз­можно даже усвоить, а тем более — выполнить.

На Пленуме впервые вспыхнула открытая идейная полеми­ка: критиковали отдельных литераторов за их резко критичес­кие выступления в печати, которые могут опустошить души молодежи. Другие же считали, что надо благодарить Айтмато­ва, Астафьева, Распутина за то, что они ставят наболевшие проблемы. Слушая их, я думал о том, как в сущности далеки и непримиримы позиции этих людей. В спор вмешался Гор­бачев: это же прекрасно, что на Пленуме идет дискуссия. У нас нет и не может быть монополистов на истину. Представ­ления об истине вырабатываются коллективно. И где же об­суждать спорные вопросы, как не на пленумах ЦК партии? Тогда трудно было представить, до какого опасного накала дойдут эти споры на пленумах со временем. Здесь не хватало авторитетного слова лидера, Михаил Сергеевич уклонялся от конкретных высказываний. При Ленине тоже спорили, и еще как, но Ленин вторгался в существо спорных позиций и по­казывал их сильные и слабые стороны. Этого сейчас не было.

Не только на Пленуме столкнулись противоположные мне­ния. В Институте я тоже встретил двоякое отношение, но уже к перестройке в целом. Подавляющая часть научных работни­ков встретила Пленум, доклад Горбачева с интересом и одоб­рением. Тем не менее, однажды, знакомясь с научными со­трудниками, я зашел в одну из комнат Отдела истории пар­тии. Здесь на мой вопрос об отношении к материалам Пле­нума я получил спокойный и уверенный ответ, что перестрой­ка вообще не нужна. Пожилой уже, вполне уравновешенный сотрудник отвечал убежденно: а зачем нам эта перестройка? Разве мы плохо жили? А кто знает, что произойдет с нами в результате перестройки? Никто об этом наверняка не знает, и вы тоже точно знать не можете. Все мои попытки переубедить рассыпались о его несокрушимую уверенность. Мне подума­лось тогда, что в нашей аргументации (я не отделял себя от официальной точки зрения) есть что-то неубедительное. Ско­рее всего это то, что критический запал, а затем и разруши­тельные усилия явно преобладали над положительным, кон­структивным содержанием перестроечных идей.

Но в любом случае критический дух пленума взывал к дальнейшему творческому анализу прошлого, поиску путей и средств решения предстоящих задач.

Мое представление о перестройке. Январский Пленум ЦК КПСС создавал новую ситуацию в перестройке: от общих раз­говоров о смысле перестройки предстояло перейти к конкрет­ным делам во вс.ех сферах общественной жизни. Обдумывая это обстоятельство применительно к Институту марксизма-ле­нинизма, я видел, по крайней мере, четыре направления дея­тельности:

1. Углубление и уточнение социально-философ­ской сути перестройки, ее предназначение в обновлении со­циализма;

2. Внесение существенных корректив в методоло­гию историко-партийной науки, заполнение «белых пятен» на картах истории;

3. Усиление внимания к научной разработке современных проблем социалистического строительства;

4. Улучшение практики планирования и организации научной работы.

Своими соображениями я поделился на партийном собра­нии и получил одобрение и поддержку. И хотя правильность избранных направлений получила затем подтверждение на практике, руководству Института пришлось встретиться с та­кими неожиданными трудностями и препятствиями, проис­хождение которых было порой трудно даже определить, а не то что преодолеть. Но об этом в свое время и по порядку.

Для меня лично вопросы философского понимания пере­стройки, ее роли в укреплении позиций социализма становят­ся основными во всех моих устных и печатных выступлениях. Назову наиболее значительные из них. Статья в «Правде» «Ре­волюционная суть обновления» (13.11.87.), «Творческая теория развивающегося социализма» — журнал «Коммунист» № 12 за 1987 год, книга «Революционная суть перестройки», Политиз­дат, 1987 год, «Исторический опыт Октября и перестройка», статья в журнале «Вопросы истории КПСС» № 2 за 1988.

Самый трудный вопрос перестройки, мучивший сограждан, состоял в осознании драматической проблемы: как могло случиться, что, осуществив величайшую революцию, которая круто изменила ход событий в стране и мире, создав огром­ный экономический, научно-технический и интеллектуальный потенциал, испытав радость великих свершений, мы вынужде­ны сегодня заняться критикой и самокритикой, причем в столь острой форме? Мы, конечно, знали о накопившихся ошибках и просчетах, прежних проблемах, но этого было не­достаточно для понимания глубинных причин этих явлений, их философской оценки.

Пленум ЦК указывал на консерватизм и инерцию, кото­рые не позволили своевременно решать назревшие социально- экономические проблемы. А для массового сознания особую чудодейственную роль играл «Центр». Как зачарованные смот­рели мы на центральные органы управления и планирования как на наиболее полное выражение сущности социалистичес­кого строя, привычно ожидая, что они могут решить все про­блемы. Но в изменившихся условиях научно-технической ре­волюции эти формы, в своем прежнем виде, оказались неэф­фективными.

И тут, я думаю, что дурную роль сыграло с нами то самое преувеличенное представление о единстве и непротиворечи­вости советского общества, о котором уже шла речь. Хорошо зная, на словах, суть марксова учения о том, что диалекти­ческий метод по самому существу своему критичен и револю­ционен, что диалектика рассматривает каждую существующую форму в движении, с ее преходящей стороны, мы — это прежде всего высшее руководство партии — очень не любили признавать именно противоречивости нашего развития. А между тем Маркс подчеркивал, что пролетарские революции постоянно критикуют сами себя, возвращаются к тому, что кажется уже выполненным, чтобы еще раз начать это сызно­ва, с беспощадной основательностью высмеивают половинча­тость, слабые стороны и негодность своих первых попыток.

Казалось бы, располагая столь великолепным методологи­ческим приемом, нужно всегда быть готовым идти на любые целесообразные перемены, и лишь соображения безопасности, трезвости в оценках, практической полезности предлагаемых мер могли служить критериями их пригодности или непригод­ности. Ан нет! Мало-мальски серьезные критические сужде­ния встречались руководством партии, партийными кадрами в штыки, рассматривались ими чуть ли не как подрывное дея­ние. И немудрено, что, когда пришло время перестройки, вместо тщательного и делового осуществления ее, у одних по­селился страх и предубеждения против перемен, тогда как у других — безоглядный, бесшабашный напор.

Я написал тогда в «Правде» (13.02.1987 г.) нечто непривы­чное о брежневском периоде, а именно, что линия, проводи­мая после Октябрьского (1964 г.) Пленума ЦК руководством партии, имела и политическую подоплеку. Меры эти, в сущ­ности, были направлены против осуществлявшейся до этого, хотя и не системно, не целеустремленно, демократизации пар­тийного и государственного аппарата. Имелись в виду факты отмены ограничений сроков пребывания работников на руко­водящих постах в партии, тяготение к централизованным формам управления и т.д.

Разумеется, такие позиции не могли остаться незамечен­ными. Мой коллега, бывший в то время зав. Отделом пропа­ганды, сказал мне: «Мы прочитали статью в Отделе и ахнули!» А чего было ахать, ведь главное уже сказал Горбачев в своем докладе. Но в том-то и дело, зашоренность мышления пропа­гандистских кадров была настолько велика, что они готовы были еще много лет повторять тезис об ответственности ру­ководства партии и страны, не называя фамилии Л.И.Брежне­ва. Примерно так же, как в свое время три года терзали «культ личности», не называя фамилии И.В.Сталина.

Но особенно порезвилась западная пресса. Корреспондент американской газеты «Балтимор сан» сообщил: «Близкий к Горбачеву новый директор Института марксизма-ленинизма Георгий Смирнов недавно осудил роль Брежнева во время его пребывания у власти, он положительно отозвался о демокра­тических начинаниях Хрущева». Корреспондент германской газеты «Франкфуртер альгемайне» писал, что Смирнов недав­но заявил, что с именем Хрущева, по крайней мере, хоть как-то связаны попытки демократизации партийного и государст­венного аппарата, которые были пресечены Брежневым. По­лучилось нечто вроде сенсации.

И еще один вопрос встал тогда во всей своей сложности и значимости: почему мы ведем речь о революции, револю­ционном характере происходящего? Ведь революция означает качественное изменение сложившейся системы общественных отношений. Не о реформе ли в действительности идет речь, а слово «революция» мы употребляем скорее как образ, как некую метафору? Я старался оправдать положение о револю­ционности перестройки. И такое оправдание находилось, если видеть в перестройке продолжение Октябрьской революции 1917 года. Это — преодоление чуждых социализму наслоений, это — утверждение принципов коллективизма, социальной справедливости и демократизма. Это — взрывной характер перемен в обществе, перерыв постепенности. А все вместе взятое будет означать качественный скачок в более высокое состояние, подготовленный достижениями социализма, и, в то же время, — назревшие потребности устранения негативных явлений, традиций, устаревших форм общественной жизни.

Иначе говоря, революционность перестроечных процессов состояла в отбрасывании чуждых социализму наслоений во имя упрочения социалистического характера общественных отношений. Речь шла не о разрушении общественных форм собственности на средства производства, а об их укреплении и более эффективном использовании местных органов власти и местной инициативы; не об отказе от основного принципа социализма «от каждого по способностям, каждому по труду», а о более последовательном применении его в интересах со­циальной справедливости; не о сломе социалистического го­сударства, а о дальнейшем углублении социалистической де­мократии, социалистического народного самоуправления.

Такого рода представления о перестройке, основных на­правлениях практической деятельности, казалось мне, на­столько естественны и так прочно гарантируют социалисти­ческий характер перестройки, что просто невозможно от них уклониться, тем более совершить поворот на сто восемьдесят градусов. И тем не менее...

Практическая постановка задач перестройки настоятельно требовала обновления теоретических представлений о разви­тии социализма: если верно, что с каждым эпохальным от­крытием материализм приобретает новые формы, то не менее правильно, что на каждом переломном этапе теория социа­лизма не может не измениться существенным образом. Совет­ское социалистическое общество — это быстро меняющееся, интенсивно развивающееся общество. На новом историческом витке социализм нуждается в обновленной системе теорети­ческих взглядов, которая, базируясь на прочной основе марк­сизма-ленинизма, давала бы современное представление о на­правлениях, способах и формах его развития. Эта теоретичес­кая система должна быть так же нова и изменчива, как и сама реальность, как наше сегодняшнее бытие. Она должна освещать завтрашний день и более отдаленное будущее.

Выступив с рядом статей о перестройке, я принялся за на­писание книги «Революционная суть перестройки», книгу я писал быстро и увлеченно, засиживаясь за письменным сто­лом все свободное от работы время: начал в конце марта и в основном закончил в начале сентября. Надо иметь в виду, что книга явилась итогом многолетних критических размышлений и поисков. А с другой стороны, она отражала тогдашний уро­вень понимания ситуации, представляла лишь первые шаги на пути перестроечного мышления.

При рассмотрении различных аспектов перестройки вста­вал вопрос об экономической и политической активности масс, которая выступает непременным условием распознания назревших проблем и успешного их разрешения. Именно бла­годаря активности трудящихся удалось быстро поднять страну к высотам социально-экономического и научно-технического прогресса. Но активность масс не есть величина постоянная и при социализме. Она то поднимается, то снижается в зави­симости от более или менее эффективного учета общих, груп­повых и личных интересов. Ленин строил управление молодой советской властью на учете энтузиазма масс. Но не кто иной, как Ленин, считал, что новое общество надо создавать не на энтузиазме непосредственно, а при помощи энтузиазма, на личном интересе, на личной заинтересованности (ПСС, т. 44, с. 151). Ленин в кратчайший исторический срок, после окон­чания гражданской войны смог, отказавшись от догм марк­сизма о прямом продуктообмене, повернуть страну к НЭПу. Учитывая вековой опыт Запада и России, он в качестве средств активизации экономики предложил использовать тор­говлю, деньги, банки, привлекая частный капитал, кооперацию при сохранении командного положения госсобственности.

Цитировали Ленина по этим вопросам довольно часто, од­нако практическое применение этой идеи мыслилось главным образом через заработную плату в государственных и коопе­ративных предприятиях.

К сожалению, на протяжении всей истории социалисти­ческого строительства государство само регулировало индиви­дуальную оплату труда работников посредством установления ставок заработной платы, норм выработки и тарифов. Отсюда — недостаточная зависимость оплаты труда работников от результатов хозяйственной деятельности предприятия, слабая заинтересованность в итогах их деятельности. Главная беда здесь состояла в том, что от решения назревших проблем хо­зяйственной жизни отстранялись сотни тысяч трудовых кол­лективов и миллионы работников. И другое: почему право распоряжения государственной собственностью могут осу­ществлять только центральные органы? Почему многие из этих прав не могут осуществлять сами предприятия? Ведь такой порядок намного ускорил бы и улучшил решение хо­зяйственных задач.

Мне думалось, что лишь признание трудовых коллективов как носителей прав государственной собственности много­кратно усилит их заинтересованность в результатах хозяйст­венной деятельности, когда работники предприятий получат право распоряжаться определенной частью доходов и расхо­дов, развивать производственные и экономические связи с другими предприятиями, строить свою социальную инфра­структуру, по своему усмотрению создавать и комплектовать штаты и оплачивать труд. Выход — в переходе самым реши­тельным образом на условия полного хозяйственного расчета, коллективного подряда, аренды и т.п. О возвращении к многоукладной экономике у меня тогда речи не было.

Этими ограничениями в сфере трудовых отношений дело не исчерпывалось. Так, например, целый поход был устроен против совместительства среди преподавателей вузов и науч­ных работников. Вместо того, чтобы шире использовать тру­долюбивых и способных работников, их буквально преследо­вали. Подобные меры, запреты на многие виды индивидуаль­но-трудовой деятельности снижали трудовой потенциал обще­ства и увеличивали массу раздраженного населения в стране. Все эти меры трактовались как ограничение буржуазных пере­житков, как укрепление социалистических отношений. Тогда как на самом деле они наносили обществу нравственный и экономический вред. Такой подход является продуктом уста­ревшей идеологической схемы, согласно которой при социа­лизме все должно быть обобществлено. В реальной жизни все невероятно усложнено, и любая политическая или идеологи­ческая схема должна с этим считаться.

Мы росли в обстановке затяжного дефицита на товары на­родного потребления, понимая, что экономия нужна для строительства заводов и фабрик, для укрепления оборонной мощи страны. Но пришло время, когда на Западе объявили о вступлении развитых стран в эпоху потребления. С дефици­том надо было кончать, ибо хронический дефицит мог ока­заться одной из причин краха нашего общественного строя.

Но руководство не поняло новой ситуации. Вместо принятия мер оно поощряло разносную критику концепции «потреби­тельского общества». А надо было бы не уповать на долготер­пение народа, а во что бы то ни стало вывернуться и создать изобилие товаров потребления. Тем более, что страна имела для этого все возможности, и ресурсные, и производственные. Известно, что XXIV съезд партии поставил эту задачу, а на XXV Генеральный меланхолично доложил, что не справились с этой задачей. И звучало это как могильная эпитафия.

Различные виды коопераций и индивидуально-трудовая деятельность длительное время испытывали на себе экономичес­кое и административное давление и даже произвол. Вспоми­наю посещение совхозного молочного комплекса в Иловлинском районе Волгоградской области. Повез туда меня первый секретарь Волгоградского обкома партии Леонид Сергеевич Куличенко, колоритнейшая фигура того времени. После ос­мотра комплекса состоялась беседа с руководством и специа­листами совхоза. Куличенко спросил директора, имеет ли он собственную корову, тот ответил, что нет, не имеет. «Значит, молоко выписываешь?» «Выписываю» — ответил директор. Так же ответили главный агроном, главный инженер, ветврач и др. «Та-а-ак! — протянул Куличенко. — Вы тут, значит, мо­локо выписываете, а я чем должен рабочих тракторного заво­да кормить? Мы вот со Смирновым, когда работали секрета­рями райкомов партии, коров имели, и было даже очень не­плохо!» Собеседники смущенно молчали. Тогда в заднем ряду поднялся здоровенный мужик, спросил разрешения говорить и сказал: «Насчет коровенок, Леонид Сергеевич, в свое время нам ведь выговора давали, вот они и поисчезали со двора»... Теперь уж Куличенко смущенно крякнул, махнул рукой и от­ветил: «А, чего там прошлое вспоминать. Тогда нас Никита попутал»... Хрущев, действительно, рисовал молочные реки с кисельными берегами, если ликвидировать скот в личных подсобных хозяйствах.

Индивидуально-трудовую деятельность не надо было вооб­ще запрещать, как не-надо было давить на подсобные хозяй­ства. Ведь именно это обстоятельство явилось одной из при­чин обострения дефицита в товарах народного потребления и продуктах питания. Но каковы бы ни были конкретные при­чины дефицита, в конечном счете он проистекал из общей политики, из неправильного планирования, из порочной линии на экономию ресурсов за счет потребительских интере­сов народа. И ведь известно было об этом! Сколько раз за­писывалось в официальных документах, что надо решительно прекратить пагубную практику, когда при строительстве круп­ных заводов, городов социально-бытовая сфера хронически отстает. И что же? Именно хронический дефицит товаров по­требления, отставание социально-бытовой сферы преврати­лись в зубную боль партийного и государственного руковод­ства, стали серьезным дефектом управления и планирования.

Строить больше, строить быстрее, строить гиганты, строить за счет экономии на сфере народного потребления — таков был девиз управленческих и планирующих органов. Однажды в одном подмосковном колхозе нам показали новый коровник — гигантское, высотой с трехэтажный дом сооружение, с боль­шими окнами, цементными полами. Показывая сие сооруже­ние, председатель колхоза, как бы мимоходом, заметил, что зимой скотине здесь холодно, разве такую махину натопишь! Кто-то из нас спросил: зачем же строить такие коровники? Председатель пожал плечами, побормотав: дак не мы же про­ектируем, сверху спустили.

Одним из самых трудных вопросов перестроечного мыш­ления оказалось объяснение недостатков социалистической демократии. Мы привыкли гордиться широкими социальными гарантиями — бесплатным здравоохранением, доступным об­разованием, бесплатным получением жилья и мизерной его оплатой и т.п. В этом смысле демократизм выступал одной из существенных черт общественного строя. Вместе с тем, недо­статки гласности, формализованные выборы, абсолютная за­висимость местных органов власти от центра, а фактически от чиновничьего аппарата, планирующих и распределительных учреждений, — все это делало демократические институты бессильными, неспособными противостоять негативным про­цессам.

Но если даже объяснение недостатков демократии состав­ляло немалую трудность, то осуществление практических мер по расширению и углублению демократии оказалось труднее вдвойне и втройне. Еще в начале 60 годов даже само слово «демократизация» находилось под запретом. Развитие демо­кратии — это пожалуйста, «демократизация» — ни в коем случае. Одним из дурных последствий таких порядков явилось то, что ограничение демократии, примирение с этими ограни­чениями стало своего рода привычкой. Неприкосновенными казались закрытость органов управления, особенно партий­ных, секретность, анонимность бюрократических структур, а между тем, именно эта закрытость, анонимность сплошь и рядом являлись прикрытием некомпетентности, а то и безде­ятельности управленческих органов.

И еще один важный момент: демократизм преподносился как выражение монолитного единства общества, а между тем, общество, при всех признаках такого единства, все же не было абсолютно единым ни в социальном, ни в идейном от­ношении. Социально-классовые, национальные различия, а также различия в уровне материального благосостояния, куль­туры, в идейно-политических взглядах, нравственных пред­ставлениях — все это многообразие объективно нуждалось в духовном и политическом выражении. Отчасти оно находило такое выражение в деятельности различных общественных, профсоюзных организаций, в обширной и многообразной пе­чати, но далеко не в полном виде. Вставал вопрос о социа­листическом плюрализме, и он был рассмотрен в книге.

Книга вышла из печати в конце 1987 года и была одним из первых изданий на тему о перестройке.

История врывается в современность. Как я ни беспокоился об усилении внимания к современным проблемам, случилось все-таки так, что на первое место у нас выдвинулись вопросы истории партии. И не просто выдвинулись, а именно ворва­лись, потому что здесь накопилось великое множество неяс­ных, отложенных, а то и просто закрытых тем, проблем, со­бытий, без уяснения которых невозможно было двигаться вперед, правильно ориентироваться в современности. Отло­женные исторические проблемы ворвались в современность и как бы взорвали ее.

Задолго до моего появления в Институте марксизма-лени­низма научным учреждениям и отделам ЦК партии был разо­слан макет 6-го тома многотомной истории КПСС, который охватывал период с 1959 по 1966 год. Прочтение тома и под­готовка отзывов в отделах ЦК проходили вяло, с большими паузами. Еще были живы многие участники хрущевских ре­форм и контрреформ, от них поступали самые противоречи­вые замечания, которые трудно было привести к единому зна­менателю. Обращал на себя внимание очень конъюнктурный подход авторов к освещению хрущевского и брежневского пе­риодов.

Тогда шли оживленные дискуссии о том, следует ли исто­рикам вообще забираться в современность. Бросалось в глаза, что чем большие ученые приближаются к нашему времени, тем меньше объективного, беспристрастного изложения исто­рического материала. Но если не историки, так кто же будет писать о современности, и как без этих материалов обойдутся будущие авторы? Пока шли споры, зуд конъюнктуры в выс­ших сферах побудил историков написать еще один том, по­священный уже перестройке. Все это вместе взятое требовало принятия решений.

К тому времени во главе Отдела истории КПСС Института был поставлен сравнительно молодой профессор Валерий Ва­сильевич Журавлев. Я попросил его подготовить рецензии на оба тома. Привлекли к этой работе ученых и из других под­разделений. Вчитался в материалы томов и я. В итоге внима­тельного прочтения, а также внутренних обсуждений стало вырисовываться мнение, что в таком виде эти тома не только выпускать нельзя, но и работать над ними дальше не имеет смысла.

В самом деле, общая тональность текста шестого тома была выдержана в духе документов того времени: одни побед­ные реляции сменялись другими победными реляциями, в итоге постоянных успехов происходил непрерывный рост бла­госостояния народа, культуры, крепло единство общества. Сложные противоречивые явления и процессы представлялись как отдельные недостатки. Оценивая деятельность руководства партии, авторы пишут, что, вступая в 70 годы, партия (вся партия?) всесторонне проанализировала состояние народного хозяйства, раскрыла качественно новые моменты развития со­ветского общества. Между тем январский пленум только что отметил неспособность тогдашнего руководства оценить опас­ность нарастания кризисных явлений.

Главным источником для написания подобных текстов служили доклады на съездах и пленумах ЦК партии, да и вся история выглядела как описание мероприятий такого рода. В этом и состояло одно из серьезных нарушений в историко­-партийной науке принципа историзма. Ведь наука тем и от­личается, что исследователи располагают значительно больши­ми материалами, чем участники исторических событий. Давно известно, что о человеке, как и об обществе, нельзя судить только по тому, что они сами о себе говорят.

Перед руководством Института встала довольно сложная задача — разобраться во всех обстоятельствах и оценить их. Существовала Главная редакция многотомной истории, в ко­торую входили академики П.Н.Федосеев, А.Г.Егоров, И.И.Минц, Б.Н.Пономарев, а кроме того, все принципиальные вопросы не могли регулироваться без ЦК КПСС. Пришлось совето­ваться с Отделом науки.

26 марта 87 года состоялось заседание Главной редакции, на котором я выступил с докладом. В докладе я привел многочисленные примеры, иллюстрирующие приведенные выше соображения. Общий вывод состоял в том, что содер­жащиеся в 6 и 7 томах изложение и обобщение событий 60— 70 годов в целом не соответствуют современным методологи­ческим требованиям исторической науки и уровню знаний об этом периоде. Задачу осмысления этого периода истории пар­тии и страны еще предстояло решить. Это не значило, конеч­но, что следует механически перенести в область конкретного анализа 60-х и 70-х годов оценки, прозвучавшие на XXVII съезде и январском Пленуме ЦК. То время и материалы о нем дают ученым достаточно сведений, чтобы все это проду­мать, оценить и соответствующим образом изложить. Главная редакция согласилась с выводами руководства Института марксизма-ленинизма о прекращении работы над этими двумя томами и о подготовке нового издания многотомной истории КПСС. ЦК принял предложение Главной редакции о прекра­щении работы над этими двумя томами.

Эти события произвели впечатление на коллектив Инсти­тута. Одно дело было в целом одобрить январский Пленум ЦК, а другое — перевести его идеи на язык практических ре­шений. Позиции НМЛ получили широкий резонанс и под­держку научной общественности столицы. К нам потянулись ученые, свежие силы — и на работу, и чтобы принять участие в обсуждениях. В актовом зале впервые за многие годы состо­ялась большая встреча историков партии. В ней приняли участие ученые, придерживавшиеся самых различных точек зрения. Развернулась многогранная дискуссия, в ходе которой были высказаны не просто различные суждения, но и диамет­рально противоположные. Мы были в целом удовлетворены этой встречей: люди получили возможность услышать друг друга, высказаться по наболевшим вопросам, посмотреть, как говорится, друг другу в глаза. Уже на этой встрече мы почув­ствовали, что история становится ареной острой идейной борьбы.

Что касается Института, его отдела истории партии, то ра­бота пошла по двум главным направлениям. Во-первых, надо было определить «белые пятна истории партии»: оказалось не­мало неясных периодов, позиций и действий, политических движений и партий, политических деятелей, которых специа­листы знали односторонне или вовсе не знали. Такая работа со временем была проделана, и объем этого материала составил более ста страниц. Во-вторых, отдел Журавлева предложил, не дожидаясь решения ЦК о подготовке второго издания много­томной истории, подготовить популярный учебник истории партии, нужда в котором возникла и обостряется. Подумав, я решил, не докладываясь руководству, начать эту работу.

Надо сказать, что в ЦК очень долго собирались с мыслями о том, как быть с книгой по истории партии. Наконец 6 июля 1988 года, т.е. через год с лишним после заседания Главной редакции многотомной истории, Политбюро ЦК об­разовало Комиссию ЦК КПСС по подготовке «Очерков исто­рии КПСС» под председательством М.С.Горбачева. В состав комиссии вошли А.Н.Яковлев, А.И.Лукьянов, В.А.Медведев, Н.Б.Биккенин и др. Вошел в эту комиссию и я. И ни одного профессионального историка, что было, конечно, замечено. Со мною на этот счет не советовались, и мне это не понра­вилось. Само создание комиссии напомнило времена Стали­на, у него тоже была комиссия по созданию «Краткого курса истории ВКП(б)». Но не всегда комиссии давали хоть какой- то результат. Известно, что если хочешь завалить дело — соз­дай комиссию и передай дело ей. Так оно и получилось.

Мои занятия вопросами истории этим не ограничились, да и не могли ограничиться. Особым направлением в моей ра­боте стало участие в комиссии советских и польских истори­ков. В апреле 1987 года на встрече М.С.Горбачева и В.Ярузельского было высказано пожелание, чтобы история отноше­ний двух стран не могла быть предметом для идеологических спекуляций и поводом для националистических страстей. Было решено создать комиссию историков и присвоить ей такое наименование: «Совместная комиссия ученых СССР и ПНР по истории отношений между двумя странами». Сопред­седателем от польской стороны был назначен профессор Я.Мачишевский — ректор Академии общественных наук ПОРП, от советской стороны — я.

В состав комиссии с нашей стороны вошли академик А.Л.Нарочницкий, А.О.Чубарьян, В.С.Парсаданова, В.В.Журавлев, О.А.Ржешевский, И.С.Яжборовская и другие. Уже в мае мы провели первое заседание в Москве, на котором были обозначены проблемы, которые комиссия принимала к своему рассмотрению: от войны 1920 года до послевоенного времени. Приступая к работе в комиссии, я уже имел опыт работы с поляками, понимал, что трудности будут большие. Но не предвидел, что главные проблемы окажутся в Москве.

Шел год семидесятилетия Октябрьской революции, а сле­довательно — время повышенной активности в этом отноше­нии. Проводились теоретические конференции и симпозиумы. От нас потребовали большое количество справочных матери­алов для подготовки доклада Горбачева о семидесятилетии: о Советах, советской федерации, избирательной системе, аграр­ной политике, идейно-теоретичекой борьбе в ВКП(б) в 20 и 30 годы и т.д. Попросили и соображения о самом докладе.

Я считаю доклад Горбачева о 70-летии Октябрьской рево­люции одним из самых лучших его выступлений с позиций социализма: в нем органично сочетались реализм и свежесть мысли с убежденностью в правоте социалистических идей и гордостью за свершения народа на пути социализма. И мы отметили, что в докладе были учтены и наши соображения. Сошлюсь лишь на некоторые предложения, содержавшиеся в нашем материале и использованные так или иначе в докладе. Почти все они касались ситуации в партии после смерти Ле­нина.

Мы предлагали сказать, что отнюдь не все руководители партии разделяли ленинские взгляды. И кроме того, ленин­ские рекомендации не могли охватить все вновь возникшие вопросы социалистического строительства. Поэтому после Ле­нина с новой силой развернулись дискуссии. В центре этих дискуссий оказались судьбоносные вопросы, можно ли по­строить социализм в нашей стране и какими путями надо это делать? Теоретическая полемика отражала перипетии классо­вой борьбы, но к ней примешивались и амбиции личного по­рядка. Это относилось прежде всего к Троцкому, который после смерти Ленина проявил непомерные притязания на ли­дерство в партии. Опасения Ленина относительно раскола в партии оправдались. Правда, в характеристике Сталина до­кладчик пошел дальше наших предложений.

Неизбежно вставал вопрос о реабилитации. Мы предложи­ли подчеркнуть, что, заявляя об этом, мы продолжаем линию XX съезда партии на открытый, принципиальный подход к оценке собственного прошлого. Этот подход нужен нам, чтобы очистить нашу историю от искажений и фальсифика­ций, восстановить честное имя борцов за дело революции. Чтобы практически завершить дело реабилитации тех, кто еще не реабилитирован, целесообразно создать авторитетную ко­миссию Политбюро, которая займется рассмотрением теорети­ческих и политических позиций различных групп, мерой от­ветственности каждого деятеля.

Такая комиссия была действительно создана уже в сентяб­ре 87 года. Возглавил ее сперва председатель Комитета пар­тийного контроля М.С.Соломенцев, а с октября 1988 года — А.Н.Яковлев. Включили туда и меня, как директора ИМЛ, ко­торый являлся хранителем многих историко-партийных архи­вов и располагал квалифицированными кадрами ученых, хо­рошо знавших историю. Участие в работе этой комиссии по­требовало от историков и архивистов Института большого на­пряжения. По каждому «делу» приходилось готовить научно­-историческую и биографические справки по конкретным лицам, подлежащим реабилитации. Все эти документы вместе с материалами правоохранительных органов, решениями суда и постановлениями комиссии публиковались в журнале «Из­вестия ЦК КПСС». Приведу названия лишь некоторых из них: «О так называемом право-троцкистском блоке» (Бухарин, Рыков, Томский, Угланов и др.), «О так называемой «троцкистской военной оппозиции» (Тухачевский, Корк, Якир и др.), «О так называемом «союзе марксистов-ленинцев» (Рютин, Иванов, Каюров и др.), «О так называемом «ленин­градском деле» (Вознесенский, Кузнецов, Родионов и др.). Всего ИМЛ подготовил 10 таких справок, часть из них со­вместно с Комитетом партийного контроля и другими органи­зациями. Большое значение этих документов состоит в том, что впервые сделана попытка дать научно обоснованную и справедливую характеристику процессов, организованных Ста­линым и его подручными Ягодой, Ежовым, Берией.

Вопрос об отношении к Сталину после его смерти продол­жал оставаться непреходящим и острым в общественном со­знании. Порой казалось, что он затухает, почти исчезает, но так лишь казалось. Ошибались и те, кто полагал, что во време­на Брежнева по этому вопросу в высших эшелонах власти ца­рило полное согласие. Я рассказал выше, как во время подго­товки материалов к XXIV съезду партии в узком кругу Брежнев с болью говорил о том, что прошло 15 лет со времени XX съез­да партии, а мы никак не можем встать на ноги. И каждый раз, когда надо было так или иначе давать оценку Сталину, скажем, в связи с 90-летием или 100-летием со дня рождения Сталина, разногласия в идеологических отделах вновь обострялись. С.П.Трапезников, заведующий Отделом науки, «рвал и метал» по поводу публикаций в «Правде»: как это без нас такое напи­сали! А дело было в том, что Агитпроп в таких случаях прово­дил сбалансированную линию, выработанную в 65 году: отме­чались заслуги Сталина, но тут же указывалось на вредные последствия культа и репрессий. И надо сказать, что нас в этом отношении неизменно поддерживал П.Н.Демичев — тог­дашний секретарь ЦК партии и наш куратор.

В узком кругу товарищей мы нередко говорили о Сталине, его влиянии на нашу жизнь. Я не раз высказывал мысль о том, что вопрос о Сталине надолго останется яблоком раздора в партии, которое может превратиться при определенных ус­ловиях в повод для раскола партии, если не вскрывать всей правды о нем. И что же? Разве это не так? Различные ком­мунистические партии не могут преодолеть разъединения, раскола в значительной мере из-за отношения к Сталину, точнее — из-за отношения к формам общественного устрой­ства и методам управления страной.

На встрече с пропагандистами после январского (1987 г.) Пленума ЦК партии мне был задан вопрос: вы сказали, что некоторые руководители боятся демократии, потому что не верят в силу народа. А в Постановлении ЦК о преодолении культа личности (1956 г.) сказано, что партия и народ созна­тельно шли на ограничение демократии. Разве это положение устарело? Отвечая на вопрос, я напомнил, что все эти огра­ничения были вызваны войной. Но в том же Постановлении говорится, что эти ограничения рассматривались партией и народом как временные, однако эти ограничения Сталин начал возводить в норму. Пленумы ЦК и съезды партии про­водились нерегулярно, а затем и вовсе не созывались в тече­ние многих лет. Еще по ходу ответа из зала была брошена реплика: «Да на съездах и обсуждать-то было нечего!» Знако­мая погудка. Минула тяжелейшая война, прошли нелегкие годы восстановления, накопились сложнейшие проблемы в экономике, политике, культуре, нравственной сфере, а «гово­рить нечего»!

Конечно, я понимал, что дело не в словах: очевидно, во­прошающие хотели выразить таким образом недоверие к переменам и защитить прошлое. Именно вокруг этих проблем в то же время вспыхнула острая полемика у нас на Ученом совете. Вопрос поднял в своем выступлении заведующий От­делом партстроительства В.Я.Бондарь, старый коммунист, участник войны, человек общем осторожный. Его, видимо, возмущали бесконечные разговоры о том, что вот теперь надо делать все заново и вообще все начинается с перестройки, в том числе и правду стали говорить только сейчас. Он сказал в своем выступлении, что честный ученый и до перестройки говорил правду, и народ сам разберется, где правда, а где нет.

Выступление вызвало оживленную полемику, даже некото­рый переполох. И не потому, что в нем прозвучал вызов: тогда уже можно было говорить все, что взбредет в голову. Но сама позиция все же была уязвима. Конечно, в жизни правда и ложь соседствуют неразлучно, в политике правду говорили, и порой довольно резко. Но показалось упрощением, что честные говорят только правду, нечестные — ложь. Ведь бы­вают и честные заблуждения, и довольно серьезные, а кроме того, были и преследования за правду. Перестройка ввела в оборот множество проблем, ранее запретных. Этого отрицать нельзя. Все это товарищу было сказано. Что касается того, что «народ сам разберется» — это тоже упрощение: ведь к на­роду обращаются носители разных, даже противоположных идей, и никто из этих «просветителей» народа не оставляет его своим вниманием и заботой.

А недавно я прочитал у А.Н.Яковлева в его «Горькой чаше» хлесткое суждение: «Лгали все — и те, которые речи держали, и те, которые смиренно внимали». Раз прочитал эту сентенцию, два и множество раз и все не мог надивиться виртуозности автора. Ну, говорит докладчик, положим, ложь, так откуда у тебя уверенность, что и слушающие тебя, т.е. «внемлющие», согласны с оратором, что их тоже лгунами надо числить?! Да ведь и согласиться с краснобаем-лгуном — вовсе не значит, что сам ты станешь лгуном, в этом еще надо разобраться. И думалось мне, а ведь Бондарь-то был не так уж и не прав, когда говорил о честности и правде. Подумать только: всю жизнь говорить, писать, убеждать и знать, что врешь, врешь сознательно! Нет, что-то я не верю в искрен­ность этой фразы: не более как очередная погремушка — звонкая и пустая. Отказывать всем людям в том, что они ис­кренне верили в идеи социализма, делать это столь безапел­ляционно — это уж слишком. Да и не думает же Александр Николаевич, что, читая его «Горькую чашу», читатель уже тем самым разделяет целиком его открытия, его позиции?

Странные игры вокруг ИМЛ. Поворачивать Институт к современным проблемам было все же надо. С этим соглашались и в ЦК, к этой идее положительно относились и в Институте. Правда, здесь возникал вопрос: а как это удастся? За счет чего можно это осуществить? И дело тут было не просто в том, чтобы преодолеть долголетнюю инерцию. Просто не было соответствующих людей, вернее, их было очень мало. Всего лишь менее 16 процентов научных работников так или иначе имели отношение к современным проблемам и работа­ли в отделах партстроительства, научного коммунизма, между­народного коммунистического движения. Да и в планах этих отделов преобладали толстенные монографии, над которыми работа шла годами.

С двумя такими трудами я столкнулся в ближайшее время после прихода в Институт. Наименования они имели в выс­шей степени актуальные: «Идеологическая деятельность

КПСС на современном этапе» и «Возрастание общественно- политической активности масс при социализме». Обе книги были прорецензированы и представлены на Ученый совет Ин­ститута. Их создатели настаивали на том, что книги готовы для издания. Однако Ученый совет, обсудив рукопись об идеологической деятельности, вынужден был отметить, что ав­торский коллектив не смог выявить основных тенденций в реальных процессах в сфере идеологии, пропаганды, культу­ры, существенных изменений форм и методов в работе пар­тийных организаций, средств массовой информации, учрежде­ний культуры. Не было даже попыток раскрыть истоки и при­роду противоречий, конфликтов в этой сфере, не были объ­яснены противоречивые процессы в общественном сознании, отсутствовали и социально значимые рекомендации. Что каса­ется труда об активности масс при социализме, то в нем пре­обладали восторженные декларации о все возрастающей ак­тивности и не было анализа наблюдающегося снижения этой активности, причин, порождающих это снижение. Оторван­ность от реальности — наиболее бросающаясяособенность монографии. Ученый совет отклонил и эту рукопись.

Конечно, снятие из плана этих двух работ, да еще по столь «политическим» темам, вызвало немало обид. Но доказать, что книги могут быть изданы, никто, конечно, не мог. Задумыва­ясь над причинами столь неприятного конфуза, я обратился к практике планирования и организации научных трудов. В самом деле, для исследования брались настолько широкие темы, что они включали в себя практически все стороны обще­ственной жизни, а между тем, научное исследование могло быть тем более обещающим, чем конкретнее избиралась тема. Бывало и так, что выдвигаемая тема уже предопределяла ре­зультат исследования, как, например, возрастание трудовой и политической активности масс. В этом случае почти исключал­ся исследовательский момент, потому что итог уже предопреде­лен: активность возрастает! Иначе говоря, результат становился впереди исследования или, говоря образно, телега ставилась впереди лошади. А вообще-то, эта история имела тот положи­тельный результат, что перестройка стала обретать конкретные практические формы. Исследовательская часть избранной темы выдвигалась на первый план. Об этих проблемах пришлось го­ворить и на Отделении философии и права, на собрании обще­ствоведов Академии наук СССР, так как явления аналогичного порядка имели место не только у нас.

В общем передо мною, как перед директором, встали очень непростые задачи: надо было вносить существенные коррективы в направления исследовательской и издательской работы, в структуру подразделений, в кадровый состав, если мы хотели, чтобы наша продукция отвечала современным тре­бованиям. Разумеется, многое мы делали сами, но как учреж­дение ЦК КПСС мы не имели права самостоятельно, без со­гласия ЦК, изменять структурные подразделения или созда­вать новые, не могли ввести у себя новую, пятизвенную структуру научных званий для научных сотрудников, приня­тую к тому времени в системе Академии наук СССР, а стало быть — и провести переаттестацию научных сотрудников.

Еще до моего прихода в Институте работала комиссия От­дела науки ЦК КПСС, которая доложила о своих замечаниях и предложениях на Ученом совете. Надо сказать, что оценки комиссии были весьма и весьма критические. В записке От­дела вносилось предложение принять специальные постанов­ления о работе ИМЛа. Мне казалось, что и общая обстановка в партии, и отношение руководства партии к Институту и ко мне лично благоприятствовали принятию хорошего документа по Институту. Коллектив Института активно включился в перестройку, помогал Генеральному секретарю ЦК в написа­нии различных документов. Михаил Сергеевич неоднократно звонил мне сам по вопросам подготовки различных материа­лов. Что касается Яковлева, который в то же время курировал и науку, то, хотя позади маячил тенью зимний разговор о многопартийности, наши отношения с внешней стороны вроде не испортились. Он незамедлительно принимал меня, когда я обращался к нему, вносил предложения о включении меня в разные комиссии. Все было как и раньше.

Сама по себе должность директора ИМЛ была такова, что, кто бы ее ни занимал, она предопределяла участие в разного рода комиссиях, комитетах, правлениях. Не успел я оглянуть­ся, как стал членом комиссии по подготовке издания об ис­тории Великой Отечественной войны, членом Комитета по Ленинским и Государственным премиям СССР в области науки и техники при Совете Министров СССР, председателем правления Советско-Венгерского общества дружбы, сопредсе­дателем советско-польской комиссии историков по вопросам отношений между двумя странами.

1987—1989 годы стали пиком в моей научной и публицис­тической активности. В 87 году вышла книга о перестройке, в газетах и журналах печатались статьи о перестройке, о 70-летии Октября. В «Правде» публиковались по четвергам «Ста­ницы истории», где в основном выступали работники ИМЛ. Материалы публиковались под моей редакцией. За эти три года в печати появилось примерно столько же публикаций, сколько за предыдущие десять лет.

23 декабря 87 года меня избрали действительным членом Академии наук СССР. Это означало признание той роли, ко­торую играли мои разработки по теории личности, а также, надо полагать, представления о перестройке. Избрание акаде­миком было большим успехом, авторитетной оценкой науч­ных и общественных достижений. По этому поводу, как во­дится, я получил множество поздравлений. Я уж не говорю о том, что работать мне стало легче: авторитет этого звания был очень велик. Но, с другой стороны, это накладывало на меня еще большую ответственность.

Словом, я не видел и не чувствовал, чтобы кто-нибудь из сильных мира сего захотел бы помешать принятию жизненно важного постановления ЦК по нашему Институту. Вел я себя уверенно, может быть, даже слишком. Все вопросы проекта постановления были тщательно подготовлены и, как положе­но, согласованы.

В связи с ожидаемым принятием постановления в Инсти­тут приезжал Егор Кузьмич Лигачев. Визит продлился весь рабочий день. Ему обстоятельно показали Центральный пар­тийный архив — совершенно уникальное хранилище. Здесь на специальном хранении находились свыше семи тысяч доку­ментов Маркса и Энгельса, около тридцати пяти тысяч ори­гиналов рукописей Ленина, архивы Коминтерна и др. В ки­нозале архива в течение двух часов демонстрировались все на­личные кинопленки о Ленине. Дело в том, что к этому вре­мени на экранах шел пятнадцатиминутный фильм «Живой Ленин», остальная же пленка лежала на полках. Из-за того, что в кадрах присутствовали соратники Ленина, объявленные при Сталине врагами народа.

После кинопросмотра состоялась беседа об основных пла­нах и проблемах Института. Гость был благожелательно на­строен, обещал помощь в быстром решении проблем Инсти­тута. Относительно киноматериалов договорились, что вместе с Гостелерадио мы будем готовить два больших фильма «Живой Ленин» и «Похороны Ленина». Для нас эта догово­ренность была очень важна, так как в то время — это была первая половина 1987 года — еще не была выработана пози­ция в отношении репрессированных деятелей партии.

Встреча, как говорится, прошла в обстановке доброжела­тельности и взаимного интереса. Егор Кузьмич был явно до­волен увиденным и услышанным. Были, конечно, и критичес­кие замечания, но самого общего плана. Он по собственной инициативе предложил записать в проект постановления об Институте поручение Отделу науки и Управлению делами ЦК КПСС проработать вопрос о строительстве для ИМЛ нового комплекса зданий. Нашел он подходящие слова и в мой адрес. Когда вокруг осталось совсем мало людей, он как бы мимоходом заметил, что все зависит от личности, которой по­ручено дело: есть личность — все можно сделать. Я промол­чал. Давно уж приучился пропускать мимо ушей и несправед­ливые упреки, и неожиданные комплименты.

Постановление по Институту было принято сравнительно быстро на заседании Секретариата, состоявшемся под предсе­дательством Лигачева 15 мая 1987 года. По своему содержа­нию оно было деловым и конкретным, в нем было все, что нам было нужно: предложение об усилении внимания к со­временным проблемам, раскрытие архивов, расширение прав руководства Института при решении внутренних проблем. Легко представить мое радостное состояние, которое я испы­тывал в тот день. Но постановление было направлено в Политбюро (Горбачеву М.С.) «для информации», а оттуда последовало... молчание.

Меня смущало одно обстоятельство: отделы науки и про­паганды, Управление делами ЦК КПСС принимали самое ак­тивное участие в его подготовке. В то же время Яковлев — секретарь ЦК по идеологии — никакой заинтересованности в постановлении не обнаружил и на заседание Секретариата не пришел. Я очень хорошо знал, что Александр Николаевич ни­чего зря не делает. И уж если он не пришел на Секретариат, где обсуждался не самый последний вопрос из его сферы, то тем самым он сказал свое «Фе!» по отношению к самой идее постановления, и к ведущему Секретариат, и к директору ИМЛа. Запахло интригой.

Дней через десять я случайно встретил на пятом этаже здания ЦК, где проходили заседания Секретариата, Лигачева. Поздоровавшись, Егор Кузьмич сказал, что документ задержи­вает Михаил Сергеевич, но скоро он выйдет. Выдержав при­личную временную дистанцию, я сам позвонил Горбачеву и спросил его о судьбе Постановления. В ответ он, в самом доброжелательном тоне и, главное, — очень убедительно, про­изнес примерно такую речь: «Подожди, Лукич, нельзя же такое Постановление принимать до празднования 70-летия Октября»... И ведь поверил я ему в тот момент: такова была гипнотическая сила воздействия его на меня. Хотя почти сразу же мысли-чертики выстроились в вопрос: а при чем тут 70-летие Октября?!

Не раз я разговаривал и с Яковлевым. Сперва он отделы­вался кратким: не знаю, почему-то задерживает М.С. Позднее он повторил то, что я слышал от Горбачева: документ будет принят после 70-летия Октября, сейчас не имеет смысла. А в последнем разговоре на эту тему Яковлев приоткрыл совсем уж скандальную историю, опровергавшую предыдущую вер­сию: дескать, Лигачев вынес на секретариат вопрос об ИМЛ вопреки мнению Горбачева или не совсем посчитавшись с ним, после чего Горбачев сделал внушение своему заместите­лю, а Постановление задержал на неопределенный срок.

Могло быть и так. А могло быть и иначе: сперва Горбачев согласился с Лигачевым, а потом под влиянием другого мне­ния взял это согласие назад. Уточнять эту ситуацию, рассле­довать ее мне и в голову не приходило, но не думать о ней вовсе я не мог. Возможно, именно мне давали понять, чтобы я особенно не зарывался. Не случайно Михаил Сергеевич, не­смотря на торжественное обещание поддержки, ни разу так и не принял меня, хотя я неоднократно обращался к нему с такой просьбой. Но наказывать директора непринятием реше­ния по такому крупному общепартийному делу — вряд ли это возможно. Может быть, хотели насолить Лигачеву и указать на его место? Хотя в отношениях Лигачева и Яковлева и без того хватало поводов для острых столкновений. Тогда остава­лось предположить, что главной причиной было нежелание укрепления и усиления Института марксизма-ленинизма, хотя бы обновленного, а может быть, именно — обновленного.

Но как бы то ни было, после того эпизода прошло четыре года до принятия Постановления. Это обстоятельство создава­ло в коллективе нервозную обстановку, тормозило осущест­вление многих планов, мешало перестройке Института. Что касается меня, то я понял: демонстрация доверительного от­ношения ко мне, во многом, чистейшее лицемерие, и надо отказаться от иллюзий на этот счет. В такой обстановке важно было не растеряться и настойчиво работать, продол­жать намеченную линию. Как показала жизнь, такая установ­ка мне пригодилась, когда через два года была предпринята попытка разогнать ИМЛ.

А до этого мне пришлось столкнуться с мелкими наскока­ми и укусами. В мае 87 года в Москве проходила первая сес­сия советско-польской комиссии историков по «белым пят­нам» в нашей истории. Все шло нормально, но вдруг я стал замечать, что за нами ведут скрытое наблюдение. Информи­руя ежедневно Отдел соцстран ЦК о работе комиссии, я об­наружил, что там уже все знают и на столах в Отделе уже лежат документы комиссии. Мы работали в тесном контакте с Отделом, и его работники могли располагать любой инфор­мацией и в любое время. Но путем тайного доносительства? Я спросил Медведева, бывшего моего коллегу по Отделу про­паганды и возглавлявшего этот Отдел, зачем им нужна эта самодеятельность? В ответ я услышал: «А ты хотел, чтобы Отдел узнавал позже других?» Проработав в ЦК много лет, я привык к доверию и определенному такту в отношениях между работниками аппарата ЦК.

Еще один эпизод также был связан с Отделом соцстран. Группе советских историков было поручено провести 4 нояб­ря пресс-конференцию по докладу М.С.Горбачева о 70-летии Октябрьской революции для советских и иностранных журна­листов. В зале Пресс-центра на Зубовской площади царила оживленная атмосфера, между учеными и корреспондентами то и дело вспыхивала полемика. Корреспонденты из Индии поставили заковыристый вопрос: почему академики-историки после доклада говорят, как все там правильно сказано, а между тем Горбачев не специалист по истории? П.В.Волобуев, отвечая на вопрос, сказал, что доклад — это синтез того, что достигла советская наука в трактовке этих вопросов, и это — прорыв на новую ступень познания. Что в отличие от про­шлого у нас здесь совпадение не в силу инерции, традиции, о которых корреспонденты заметили в общем-то правильно, а именно в силу нашей искренней приверженности этим взгля­дам.

Вопрос корреспондента японской газеты «Асахи» адресо­вался мне: в контексте перестройки дипломатии в отношении стран-союзников считаете ли вы нужным пересмотреть точки зрения на события пражской весны 1968 года? Имело ли смысл военное вторжение СССР в Чехословакию? Вопрос принадлежал к разряду тех «бронебойных снарядов», которые в любом случае вызывали сенсацию. Скажи я «нет» — сенса­ция, скажи я «да» — не меньшая сенсация. А между тем я специально не занимался чехословацкими событиями в 1968 году. Я мог бы использовать накатанный путь — заявить, что пересмотр принятых руководством решений — дело самого политического руководства Чехословакии и СССР. Но в силу своего положения не мог позволить себе уклониться от отве­та. И я сказал: что касается общей постановки вопроса, то она вполне правомерна. Так же, как и наша собственная ис­тория, история других социалистических стран нуждается в осмыслении многих проблем заново. Я полагаю, что следует задуматься над вопросами 1968 года, над вопросами ввода войск в ЧССР. Но я лично не взял бы на себя решение этого политического, научного вопроса и не стал бы давать на него категорического ответа. Другим мой ответ быть не мог.

Иначе говоря, я сказал: анализируйте, привлекайте новые материалы и делайте выводы, давайте оценки. Они могут быть разными — подтверждающими или опровергающими прежние. И тем не менее реакция оказалась весьма оживленной. Уже в самом сообщении некоторые корреспонденты подали эту ин­формацию в таком духе, что Смирнов осудил введение совет­ских войск в Чехословакию в 1968 году. Особенно тревожная реакция исходила из Праги. Тамошнее руководство не желало никакого нового «осмысления» и прямо отождествляло его с переоценкой всех событий 68 года. Как мне сказали, чехам было разъяснено, что это личная точка зрения Смирнова, но мы не можем наложить запрет на обсуждение исторических проблем нашими учеными.

Казалось бы, все ясно, но нет. Через несколько дней на совещании в Отделе Медведев, пригласив присутствующих об­меняться мнениями по разъяснению доклада Горбачева, вдруг добавил: «Только не так, как высказался в пресс-центре Смирнов». Никто, впрочем, не откликнулся на это приглаше­ние Медведева, но сам он неожиданно для меня весьма и весьма расстроился. То ли понял, что сказал что-то не то, то ли ему кто-то шепнул пару слов. Только не успел я как сле­дует осмыслить «втык» начальства, как он догнал меня в ко­ридоре, положил руку на плечо и извиняющимся тоном спро­сил: «Слушай, зачем я это сказал?» Видя, что я не спешу идти ему навстречу, стал повторять сокрушенно: «Дернуло же меня, зачем это нужно!» Мы уже сидели у него в кабинете, а он все расстраивался.

Я не особенно вникал тогда в эту историю, да и сейчас не стал бы ее вспоминать, если бы не встретился с нею вновь... в сочинении В.А.Медведева, кое называется «Распад», где он повествует о своем участии в развале мировой системы социализма. Дело в том, что этот факт проливает свет на некото­рые особенности тактики тогдашнего руководства. Медведев называет происшедшее весьма любопытным и многозначи­тельным казусом. В выступлении Смирнова под сомнение была поставлена правомерность действия союзных государств в Чехословакии в 68 году. Конечно, Смирнов высказал свою точку зрения. Но дело в том, что он был членом ЦК (здесь ошибка, я был кандидатом в члены ЦК. — Г.С.) и директором Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, а в недав­нем прошлом помощником Генсека. Никаких санкций или тем более указаний по этому вопросу из ЦК КПСС он, есте­ственно, не получал. Это выступление привело чехословацкую делегацию (находившуюся в Москве по случаю юбилея. — Г.С.) в большое возбуждение. В разговоре наедине с Биляком (секретарь ЦК КПЧ) Медведевым было заявлено, что это личное мнение Смирнова, при этом подчеркнуто, что ни один вопрос, касающийся любой дружественной партии и страны, нами не решается и никогда не будет решаться без совета с ее руководством. В то же время мы не можем наложить за­прет на обсуждение исторических проблем нашими учеными.

На первый взгляд, все правильно, за исключением одного: чуть прикрытой тенденциозности в истолковании моего отве­та. Можно было понять иностранных корреспондентов: им нужна была сенсация. Можно было понять и беспокойство чехов, ибо новый анализ событий 68 года мог привести к иным оценкам. Но Медведев, имея перед собой мои слова о том, что лично я не могу давать однозначного ответа, все- таки представляет мой ответ как призыв к пересмотру преж­них решений. Зачем-то это было надо? Ведь успокаивая чехов, он вроде бы не соглашался с возможностью нового анализа, а публичное замечание на совещании в Отделе и вовсе представляет его как несогласного с таким допуском. Тогда мне все это было не очень понятно, я был склонен ду­мать, что тут проявлялась старая привычка подставлять млад­ших по должности ради высших интересов, в данном случае ради успокоения чехов. Но книга В.А.Медведева вносит яс­ность в те события, представляет истинную подоплеку случив­шегося.

Как можно понять из книги, руководству было выгодно представить мой ответ таким образом, будто я и в самом деле ставлю под сомнение акцию 68 года. Дескать, такого рода на­строения стали все шире распространяться среди интеллиген­ции, вот и Смирнов — туда же. А мы не можем запретить ученым вести поиск. Но через несколько страниц Вадим Анд­реевич рассказывает о беседе с секретарем ЦК КПЧ, который зондирует почву на предмет, не может ли руководство КПСС сделать какие-то шаги в направлении пересмотра оценок 1968 года, тогда они (чехи) могли бы со своей стороны реагиро­вать. На это Медведев дает ему следующий ответ: «Для нас, поскольку мы отмежевались от брежневского курса в рамках нового политического мышления, переоценка 1968 года не представляет опасности, напротив, была бы логичным шагом (подчеркнуто мною. — Г.С.)... Инициатива в пересмотре этих позиций или хотя бы постановка вопроса должна быть за че­хословацкими товарищами». В общем, получается, что казус состоял не в том, что Смирнов сказал 4 ноября 87 года, а в том, что, дезавуировав мои высказывания, тем самым делали вид, что они не имеют ничего общего с таким толкованием вопроса, но на самом деле уже ушли далеко вперед и были готовы пересмотреть 68 год или готовились к этому.

Плюрализм по определению и в реальности. К плюрализму меня подвели длительные занятия вопросами свободы личнос­ти. Мне пришлось столкнуться с широко распространенным в нашей литературе мнением о формальном характере прав и свобод в буржуазном обществе. Эго пропагандистское клише находилось в явном противоречии с реалиями капиталисти­ческого общества и со здравым смыслом вообще. Разве бур­жуазное законодательство не гарантировало весьма существен­ные права и возможности для капиталистов и вообще для имущих людей? А кроме того, весьма важные политические и социальные права были завоеваны трудящимися в длительной борьбе, и они высоко ценят эти права. Политический плюра­лизм отнюдь не является добровольным благодеянием буржуа­зии: он закономерный продукт расслоения общества на клас­сы. Вместе с тем плюрализм — одно из важных условий со­хранения политической власти буржуазии путем перехода власти от одной буржуазной партии к другой. Многообразие политических интересов и позиций существует и в социалис­тических странах.

Впервые свои взгляды по вопросам плюрализма я высказал на теоретической конференции в июне 85 года в Польше в рамках Советско-польской комиссии по сотрудничеству в об­ласти общественных наук. С некоторыми уточнениями эти позиции были изложены в статье «Проблемы свободы в идео­логической борьбе на международной арене». В этих матери­алах впервые была подчеркнута наша заинтересованность в правильном истолковании вопросов плюрализма.

Ограничение гласности с первых лет Советской власти, строгий контроль за печатью были продиктованы условиями гражданской войны, а потом — холодной войны. Робкие на­меки на усиление критики и самокритики в разное время были поглощены строго управляемой информацией. Гласность лишь изредка упоминалась в партийных документах. Но хотим мы этого или не хотим, а истина состоит в том, что гласность — непременное условие демократии, свободы слова, свободы печати. Кроме того, гласность — метод контроля об­щественности за органами управления. Отсутствие гласности неизбежно влечет за собой анонимность в работе органов уп­равления, излишнюю секретность и, как следствие, — скры­тые недостатки в управлении, поощрение склонности к науш­ничеству и доносительству. В свое время существовали целые запретные зоны, которые охраняли регионы, избранных руководителей, особые проблемы, куда проникновение журналист­ского глаза было запрещено.

В зависимости от судьбы гласности решался вопрос о плюрализме. Одно время плюрализм рассматривался как атрибут буржуазного общества. Конечно, отрицать необходимость идейной оценки тех или иных произведений нельзя, но дело в том, что репрессивные методы занимали значительное место в проведении линии партии в этой сфере общественной жизни. Как только где-либо проходили дискуссии, за ними почти неизбежно следовали репрессивные меры, в лучшем случае — меры организационного порядка. В условиях пере­стройки вопрос о плюрализме неизбежно становится актуаль­ным. Тема плюрализма поселилась в выступлениях М.С. Гор­бачева, причем впервые — в совместном заявлении Горбачева и Ярузельского, который уже давно утверждал правомерность социалистического плюрализма, вполне в соответствии с польской действительностью. Интересно, что социалистичес­кий плюрализм в отличие от плюрализма политического вы­глядел в выступлениях Горбачева — как нечто очень желанное и даже ласковое, что-то вроде новорожденного теленка. Со­циалистический плюрализм, говорил он в одном из своих вы­ступлений, основывается на социалистических ценностях, со­здает наилучшие условия для борьбы мнений, поиска истины. Однако реальная жизнь давала несколько иные представления о плюрализме в нашем обществе.

Возможно, Михаил Сергеевич сам ожидал (или ему вну­шили), что оппозиция предстанет в виде конструктивной доброжелательной силы, которая будет предлагать несколько иные методы и способы перестройки, а в итоге получится доброкачественный синтез. Что касается консервативных дог­матических элементов, то об их опасности Горбачев повел речь уже в первых своих выступлениях после провозглашения перестроечного курса, хотя консерваторы долгое время отмал­чивались и заговорили лишь где-то в 89 году.

Однако наиболее активную и наиболее острую оппозицию составили правые радикалы, которые почему-то долгое время величали себя «левыми», видимо, учитывая, что в стране с сильным пиететом революционных традиций выгоднее ходить в «левых», чем в правых. Именно с этой стороны разверну­лась наиболее острая критика социализма, Октября, Ленина и партии, а затем и горбачевского толкования перестройки. На­ряду с диссидентскими элементами неожиданно активную роль в этом плане стали играть люди, которые совсем недавно были вхожи в партийные коридоры власти и проявляли себя на ниве популяризации и защиты идей марксизма-ленинизма, авторитета Маркса, Энгельса, Ленина. Я уж не говорю о том, что все они были коммунистами.

В середине 88 года стал заметно выделяться профессор Ю.Н.Афанасьев, работавший в то время директором истори­ко-архивного института. Кто-то из сотрудников ИМЛ обратил мое внимание на статью Афанасьева в газете «Литературная Россия» под названием «Перестройка и историческое знание». Мы провели анализ и установили, что автор по всем основ­ным вопросам противопоставляет свои взгляды Горбачеву на перестройку, но при этом взгляды эти несколько маскирует. Во время одной из встреч с Яковлевым я внес предложение: учитывая канун партийной конференции, может быть, следо­вало бы в одной из газет задать Афанасьеву ряд вопросов, чтобы он уточнил свои позиции, пригласив к диалогу. Яков­лев дал свое «добро». Статья «Вопросы историку» появилась в «Правде», а 25 июня в «Правде» же публикуется статья Афа­насьева «Ответ историка».

Автор в начале своего «ответа» предупредил читателя — «не пугаться» того, что он скажет дальше. Я не считаю, писал он, созданное у нас общество социалистическим, хотя бы и «деформированным». Тут же он отрицает наличие целостной концепции социализма у Ленина. Он предлагает создавать современную концепцию социализма заново, правда, пока еще при помощи Ленина. Но взгляды Афанасьева эволюциониру­ют стремительно. Проходит всего около трех месяцев, а он уже пишет, что социализм в своей марксистско-ленинской девственности не способен к саморазвитию, и партия вообще вела страну в никуда. СССР означает погружение советских республик в бездонную яму, перестройка представляет конец последней империи. Наконец, в январе 90 года он заявляет: существующая партия не имеет будущего, потому что это ле­нинская партия. Но даже не заглядывая в будущее, все было достаточно ясно из правдинской публикации: вопросы постав­лены, ответы получены, маскировка сброшена. Позиция «Правды» была зафиксирована в примечании к статье «Ответ историка».

Надо сказать, что я медленно подходил к четкому понима­нию идейного размежевания внутри партии. Сила традицион­ных представлений о великом значении идейно-политического единства партии давила на сознание партработников, в том числе и на мое собственное, со страшной силой. Уже упомя­нутый Стивен Коэн, американский советолог, спросил меня в ходе беседы, что я думаю о наличии оппозиции внутри пар­тии. Я ответил ему, исходя скорее из соображений тактичес­кого характера, что у нас различия во взглядах действительно бывают значительные, но вряд ли это дает основание гово­рить о наличии политической оппозиции.

Но, видимо, Коэн лучше меня знал то, что он именовал оппозицией внутри нашей партии. Он назвал наши разногла­сия с Ю.Афанасьевым фундаментальными и слишком серьез­ными, чтобы мы могли оставаться в рамках единой партий­ности. Афанасьев, продолжал Коэн, хочет убедить людей в том, что перестройка должна быть очень радикальной, что со­ветский социализм еще предстоит создать.

Этот разговор с С.Коэном заставил меня еще и еще раз возвращаться к существу наших расхождений с Афанасьевым. Я не мог согласиться с тем, что у Ленина нет концепции со­циализма. Если ее нет у Ленина, то нет ее и у Маркса. Тогда у кого она есть? В таком случае разговор становится беспред­метным.

Я не мог согласиться и с тем, что советское общество не является социалистическим. Если нет социализма у нас, то нет его нигде в мире, и вообще, о чем тут спор? Между тем и в мире известен только тот социализм, который утвердился у нас и в других странах. В этом обществе господствует об­щественная собственность на средства производства в виде государственной, кооперативной, собственности общественных организаций, что, впрочем, не исключает и индивидуальной и частной собственности. Советский Союз впервые дал опыт общегосударственного планирования народного хозяйства. В основе распределения здесь лежат трудовые отношения, как бы ни были несовершенны его конкретные формы. Управле­ние, при всех бюрократических и технократических тенденци­ях, всегда ставило своей задачей обеспечение благосостояния и безопасности всего народа, а не богатство и супербогатство узкого слоя людей за счет всего народа. Конечно, социализм мог возникнуть и в ином варианте, но он у нас был, и это признано всем миром. Немало было и заимствовано у нас. Другое дело, что его надо достраивать, перестраивать, совер­шенствовать, но в основе его лежат социалистические прин­ципы.

Почему же столь решительно отрицается этот очевидный факт?

Дело все в наличии в обществе двух противоположных мыслящих сил — сторонников и противников социализма. И эти силы вели себя с самого начала перестройки различно и противоположно. Одни выступали за перестройку социализма ради укрепления социализма. Ради очищения его от чуждых наслоений, подъема его производства, общественных отноше­ний, культуры и нравственности на более высокий качествен­ный уровень. Другие, приняв накопившиеся проблемы за ис­торическое поражение социализма, решили поставить задачу смены системы общественных отношений, реставрации капи­тализма. Признание ленинской концепции социализма, тем более — построения социализма в СССР не укладывалось в логические схемы оппозиционеров. Но, зная высокий автори­тет социалистических идей у народа, они с самого начала по­нимали, что нельзя получить поддержку народа, встав изна­чально открыто на путь капиталистической реставрации. Поэтому был избран обходной маневр: объявить социализм несуществующим, осудить все, что было построено в СССР, скомпрометировать учение Маркса и Ленина и призвать к построению «подлинного социализма», не очень заботясь о его об­лике, поскольку сразу же стали подменять социализм гражданским обществом со свободной рыночной экономикой, т.е. капитализмом.

Ленин, о котором спорят. Усиливающиеся нападки на Ле­нина заставили меня много заниматься ленинской проблема­тикой. Ленина я и до того знал неплохо. Еще во времена учебы в партийной школе и в Пединституте, в АОН я прочи­тал и законспектировал все основные произведения и множе­ство статей Ленина. Но Ленин — неисчерпаем. Я согласен с тем, что нужно перечитывать его заново. Но известно, что одни читают и находят новые подтверждения правоты социа­лизма, новые подходы Ленина к решению социальных про­блем, другие — для того, чтобы опровергнуть Ленина.

Задолго до перехода в ИМЛ я был приглашен консультан­том в многосерийный документальный фильм о Ленине «Страницы жизни». Ставил его известный режиссер-документалист В.П.Лисакович, а многие сценарии, первые и заключи­тельные, писал Егор Яковлев, представлять которого не надо. Эта работа длилась более десяти лет, и я участвовал в ней, независимо от того, где работал. Лисакович впервые широко и удачно ввел в документальный фильм методы игрового кино. Особенно хорош был Николай Губенко, который пред­ставлял Ленина. Участие в работе над фильмом позволило мне еще глубже вникнуть в образ Ленина, содержание ленин­ской мысли. Когда пришел в ИМЛ, я с интересом стал зани­маться именно Лениным, в том числе публикацией неопубли­кованных произведений Ленина.

В марте 86 года, еще до моего прихода, ЦК партии пору­чил ИМЛ внести предложения о новом — шестом издании Полного собрания сочинений Ленина. Необходимость нового издания объяснялась главным образом тем, что предыдущее издание не включало в себя до семи тысяч ленинских доку­ментов. Правда, большинство из них было опубликовано в дополнительных томах собрания сочинений и в биографичес­кой хронике. Но оставалось примерно до 300 документов, ко­торые нигде не публиковались. 2 сентября 87 года по нашему предложению Секретариат ЦК принял постановление о харак­тере нового издания Полного собрания сочинений.

Естественно, что я должен был заинтересоваться неиздан­ными документами Ленина. Тем более, что гуляло много раз­ных легенд о секретных и сверхсекретных сочинениях Ленина. И вот передо мною папка, довольно полная, но всего лишь одна — обыкновенная канцелярская папка с картонными кор­ками. Вместе со мною заместители заведующего архивами Ахапкин и Амиантов, хранитель фонда. Они комментируют документы. Очень много писем Троцкому, Бухарину, другим лидерам оппозиций. Значительную часть документов с ходу откладываем для публикаций. После согласия Секретариата ЦК они будут направлены в печать.

В общем-то было ясно, что рано или поздно все докумен­ты Ленина будут изданы. Эта работа в период перестройки ускорилась. Но опубликовать все сразу невозможно, хотя бы потому, что каждый документ нуждался в научной обработке. Были и такие документы, о публикации которых следовало подумать и посоветоваться.

После XXVIII съезда партии шестое издание сочинений Ле­нина оказалось под вопросом. Между тем, Общий отдел ЦК не переставал теребить нас — требовал предложений: издавать, не издавать. Посоветовавшись с заместителем Генерального секретаря ЦК В.Ивашко, я написал для него неофициальную записку по этому вопросу и передал ее из рук в руки в середине декабря 90 года с условием, что после прочтения ее он пригласит меня, и мы поговорим, как быть дальше. Но, видимо, у то­варища Ивашко в то время руки до сочинений Ленина не дошли. Августовские события 91 года застали записку на пись­менном столе в кабинете Ивашко. Записка попала на глаза жадных до сенсаций журналистов, и замелькали на газетных полосах возмущенные «охи» и «ахи»: дескать, директор ИМЛ не желает открывать секретов Ленина...

Авторы подобных «сенсаций», конечно, постеснялись ска­зать читателю о том, что основной смысл докладной Смирно­ва состоял как раз в стремлении опубликовать ленинские ар­хивы. Но там действительно был поставлен вопрос о докумен­тах, касающихся мер по поддержке революционных сил за ру­бежом, разведывательной деятельности, вмешательства в меж­дународные противоречия, попыток «советизации» Литвы, Венгрии, Чехии, Румынии и т.д. Не видел тогда и не вижу сейчас ничего предосудительного в секретной деятельности молодого Советского государства и в праве его охранять свои секреты. Все государства так или иначе занимаются защитой своих интересов за границей, поддержкой дружественных сил. И уж совсем нет ничего особенного в том, что директор на­учного института, прежде чем предлагать публиковать такого рода секретные документы, стал советоваться со своим поли­тическим руководством.

Вокруг Центрального партийного архива Института марк­сизма-ленинизма вообще кипело немало страстей. Объясня­лось это неудовлетворенными потребностями исторической науки, но и преувеличенным представлением о документах, хранящихся в этом архиве. Действительно, архивы, связанные с деятельностью Ленина, а также руководства партии в до­военный период, хранились у нас. Но все остальные материа­лы находились на хранении в Общем отделе ЦК КПСС, где образовался по существу еще один исторический архив пар­тии, и доступ туда был закрыт, в том числе и для научных сотрудников.

Михаил Сергеевич не раз широковещательно заявлял, что архивы должны быть открыты для ученых и литераторов. И нам кое-что удалось сделать. Со второй половины 88 года с согласия ЦК были раскрыты архивы Коминтерна не только для наших ученых, но и для представителей всех партий, вхо­дивших в Коминтерн. Сразу пошел поток заявок от компар­тий всего мира на работу в наших хранилищах. До марта 89 года поступили просьбы принять научных работников, изгото­вить копии документов из 31 страны. Это создало большие нагрузки для работников архива, но дело сдвинулось. Публи­кация архивов приобрела вполне регулярный характер с появ­лением журнала «Известия ЦК КПСС». Под рубрикой «Из архивов партии» печатались материалы о деятельности партии после революции, ленинские документы, в том числе письма к нему. Только до августа 90 года в журнале было опублико­вано более двадцати новых документов Ленина. Впервые в СССР вышел в свет доклад Н.С.Хрущева на XX съезде партии о культе личности Сталина.

И все же наши просьбы передать архив партии послевоен­ных десятилетий ИМЛу были отклонены. Болдин — заведую­щий Общим отделом ЦК раза два очень важно и поучительно говорил мне в ответ на мои домогательства: «Архив, Георгий Лукич, это серьезное дело!» Насколько это серьезное дело, мы скоро увидим.

Но вернемся к Ленину. Мой собственный опыт изучения жизни и трудов Ленина, длительные непосредственные отно­шения с аудиторией, воспринимающей Ленина, позволяют четко вычленить три очень значимых, но совершенно различ­ных типа или вида восприятия Ленина, его учения и его на­следия. Я бы сформулировал их так: 1. Признание его выда­ющегося воздействия на ход мировой истории, стремление к реалистическим оценкам его вклада в дело социалистического преобразования России; 2. Безграничное восхищение Лени­ным, иконографическое изображение его образа и всего того, что он делал; 3. Глобальное отвержение учения Ленина и по­литической деятельности, испепеляющая ненависть к самому его имени. Оставим в данном случае в стороне индифферент­ный массив.

Виновником столь конфронтационного восприятия Ленина был прежде всего сам Ленин, его дела и устремления, но также реалии человеческого бытия, вековое разделение обще­ства на господ и негоспод. Он был не просто сторонником социалистического учения и революции, он стал во главе ве­личайшей народной революции и практически приступил к созданию общества, в котором народ берет управление всеми делами на себя. Английский советолог Роберт Сервис считает, например, что события 1917 года были не просто политичес­ким экспериментом элиты с массами. Это была настоящая сага самоосвобождения рабочих, крестьян и солдат, создавших в городе и на селе свои организации. В каждой деревне, в каждом городе был образован свой Совет, у крестьян появи­лись коммуны.

Пострадавших, несогласных, обиженных революцией ока­залось много. Среди них были не только те, кто потерял бо­гатство и власть, но и те, кто считал существовавший порядок естественным, данным от Бога, кто считал притязания го­лытьбы на власть и незаконными и бессмысленными. И ничто не могло примирить их с Лениным и его партией. Это касалось не только простых обывателей, но и ученых. Ленин это великолепно знал и понимал. Вся казенная и либеральная наука, писал он еще в 1913 году, защищает наемное рабство. Ожидать беспристрастной науки в обществе наемного рабства — глупенькая наивность.

Естественно, что споры вокруг Октябрьской революции и социалистической России, вокруг ленинского наследия проис­ходили и не могли не происходить, ибо слишком было велико значение того, что свершилось в России. Здесь не только раз­рушались устои старого мира, что порой сопровождалось бес­смысленной жестокостью и вандализмом, но предлагался новый миропорядок. В созидании этого нового миропорядка народ, особенно молодежь, с энтузиазмом поддерживал Ком­мунистическую партию, готов был строить, преодолевать труд­ности, овладевать наукой и культурой, отстаивать справедли­вость и защищать Родину. Все это не могло не вызывать ин­тереса к Ленину и споров вокруг него. Никакие «санитарные кордоны», никакие экономические бойкоты, холодная война, железный занавес не могли прикрыть интересов к СССР, к социализму. Не случайно ведь, как фиксировал ЮНЕСКО, Ленин оставался самым издаваемым и самым читаемым авто­ром среди когда-либо живших политических публицистов, теоретиков и даже писателей.

Конечно, в жизни и творчестве Ленина были и ошибки. Сам он неоднократно подчеркивал, что строить новое обще­ство без ошибок невозможно. Между тем говорить об ошиб­ках Ленина было у нас не принято. За малым исключением об общепризнанных. Но времена меняются. В апреле 1987 года меня пригласили выступить перед пропагандистами Мос­квы в связи со 117 годовщиной со дня рождения Ленина. После вступительного слова пошли вопросы — самое главное на таких собраниях. Один из первых вопросов: «Вот вы гово­рили о прозорливости Ленина, а можете вы назвать ошибки Ленина?» Лихорадочно начинаю перебирать историю. Напо­минаю присутствующим принципиальное отношение Ленина к вопросу о публичном признании ошибок. Потом бегло перечисляю: бойкот выборов в первую Государственную Думу большевиками был ошибочен, так как наивысшая точка подъ­ема революции была уже пройдена; небезошибочно шла раз­работка аграрной программы партии, а в итоге большевики были вынуждены в октябре 1917 года использовать программу эсеров, так называемый «Крестьянский наказ о земле», со­ставленный на основании 242 местных крестьянских наказов; оказался ненужным пункт программы о всеобщем вооружении народа вместо постоянного войска; забегание вперед с наци­онализацией частных предприятий в период военного комму­низма. Наконец, избрание на пост Генерального секретаря ЦК Сталина и предоставление ему возможности сосредото­чить в своих руках необъятную власть, которая была исполь­зована им для расправы с соратниками Ленина — это ошиб­ка, которую Ленин успел осознать, но исправить уже не смог.

Слушая этот перечень, аудитория ошарашенно молчала. Да и сам я, спохватившись, вслух сказал: хватит, а то как бы мой перечень не превратился в мою собственную ошибку. В зале — смех. Ледок отчуждения растаял.

Редакция «Московских новостей» собралась опубликовать упоминавшуюся выше статью Р. Сервиса о Ленине и обрати­лась ко мне с просьбой написать к ней свой комментарий. 12 ноября 1989 года газета поместила и статью Сервиса и мой комментарий к ней. Сервис характеризовал Ленина как поли­тического колосса XX века, как человека, оказавшего глубо­чайшее влияние на историю в нашем столетии. Мне были близки рассуждения автора статьи о том, что у Ленина не было тщеславия и что он корректировал свои взгляды по мере поступления новой информации о народных чаяниях. Может быть, это одна из сильнейших черт личности Ленина, что и привлекает внимание к его фигуре.

Сервис отмечает далее, что в изображении Ленина в СССР появились реалистические тенденции, опубликованы материа­лы, характеризующие Ленина как человека. Однако старая трактовка деятельности Ленина, который все знал, все пред­видел и все контролировал, сохраняется. Ленин изображается гением, который сплотил массы для социалистической рево­люции,осуществил благодаря сверхпрозорливости переход от сверхмонополизированной государственной экономики перио­да гражданской войны к НЭПу. Советское руководство нахо­дит прецедент в ленинской политике периода НЭПа, отмеже­вывается от периода сталинизма. Да, связь между перестрой­кой и НЭПом несомненно существует. Но, заявив об этом во всеуслышанье, мистер Сервис делает великолепный кульбит. Оказывается, Ленин не подходит для роли предтечи пере­стройки, потому что он ответственен за ужесточение полити­ки в период гражданской войны, за диктатуру Сталина, и что между Лениным и Сталиным вообще можно поставить знак равенства. Отсюда, необходимо дать «более точный портрет Ленина».

Слов нет, такая сложная личность, как Ленин, всегда будет вызывать желание что-то уточнить в его понимании, что-то дорисовывать в нем, но в данном случае у мистера Сервиса легко угадывается стремление отождествить Ленина со Стали­ным. О трогательном совпадении этих зарубежных советов с намерениями оппозиции свидетельствует появление в «Огонь­ке» (№ 24 за 1989 год) статьи известного экономиста, главно­го редактора журнала «Вопросы экономики» Г.Х.Попова, представляющей собой комментарии к статье Л.Б.Красина под названием «Контроль и производство». Читатель наверняка встречал эту фамилию, но я напомню: Красин — старый большевик, соратник Ленина, советский дипломат и крупный организатор социалистической экономики. Указанная статья впервые появилась в «Правде» 1923 года и содержала крити­ческие замечания по поводу ленинской статьи «Лучше мень­ше, да лучше». В статье Красина был высказан упрек в адрес Ленина в связи с выдвижением им идеи создания суперконтрольного органа (Рабкрина). По мнению Красина, главная за­дача должна состоять не в контроле, а в восстановлении эко­номики страны, в увеличении производства. Эти замечания Красина били мимо цели, потому что Ленин более всего как раз заботится о подъеме производства, но при этом видел в контроле одно из средств повышения производства, для него судьба производства всегда оставалась главной для победы но­вого общественного строя. Да и вообще критические замеча­ния Красина не представляли чего-нибудь особенного, а вос­торги Попова относительно «смелости» Красина носили явно искусственный характер: полемика с Лениным в те времена была не столь уж редким делом среди его соратников.

Конечно же, Попов хорошо об этом знает. Но, судя по всему, он вознамерился показать, что рядом с Лениным дей­ствовал мыслитель, который предлагал иной и более правиль­ный путь строительства социализма. По словам Попова, Кра­син видит за идеями контроля теоретические ошибки Ленина, поскольку контроль, административная система вообще, зани­мают подчиненное положение в экономике. У Красина речь идет о методах, приближающихся к производственным, сегод­ня бы мы сказали — экономических методах. По мнению По­пова, — это лучшая организация производственного аппарата, более толковый подбор людей, материальное обеспечение ра­бочих, служащих и руководящего персонала, содружество ра­бочего, техника и представителей власти. Мне казалось все это по меньшей мере странным. Будто Ленин недооценивал экономические методы управления, будто это не он настаивал на полном использовании личной материальной заинтересо­ванности. Будто это не Ленин учил толковому подбору людей, привлечению специалистов, не он настаивал на высокой оп­лате их труда.

19 июля в «Правде» вышла моя статья «Об одном истори­ческом экскурсе». В ней я напомнил читателю о богатейшем наследии Ленина в области экономических методов управле­ния народным хозяйством — от использования всех инстру­ментов капиталистической экономики и буржуазного опыта до развития местной инициативы и соревнования. Экономи­ческие методы управления хозяйством были разработаны Ле­ниным несравненно глубже и систематичнее, чем у Красина. Пункты, отмеченные Поповым в статье Красина, — это всего лишь бледная урезанная копия ленинских идей и представле­ний. И такой квалифицированный экономист, как Попов, не мог не знать всего этого. Тогда в чем же дело?

Сам Попов об этом пишет следующее: модель Ленина со­держит в себе своеобразный синтез подхода нэпа и подхода военного коммунизма. От первого шла идея строя цивилизо­ванных кооператоров, от второго — идея руководства со сто­роны меньшинства большинством народа. В этом плане было больше для развития в сторону Административной системы. Следовательно, замысел профессора Попова состоит в том, чтобы возложить ответственность на Ленина за создание той администрации, которая была практически создана Сталиным, долгие годы действовала в СССР и при которой руководство народным хозяйством осуществлялось преимущественно по­средством голого администрирования. Для Попова не важно, что «цивилизованность кооператоров» была отнюдь не един­ственным элементом НЭПа. Профессор как бы случайно «забыл» продналог — важнейший экономический метод взаи­моотношения с крестьянством. Что касается руководства меньшинства большинством народа как признак военного коммунизма, то и тут профессор лукавит, намекая на то, что вот они, демократы, когда придут к власти, станут большин­ством руководить меньшинством... Что сталось с этим наме­рением — видно сейчас достаточно наглядно.

В общем, в своей статье я попытался показать подоплеку велеречивых рассуждений профессора об экономических мето­дах и демократии. В то время шло быстрое формирование идейной и политической платформы Демократического дви­жения. Попов, как один из идейных вдохновителей демдви­жения, предпринимает попытку скомпрометировать Ленина как создателя административной системы, его концепцию со­циализма, а стало быть, и горбачевскую задачу восстановле­ния ленинской концепции социализма. Конечно, для этого Попову потребовалось вообще отсечь ленинские экономичес­кие взгляды, представить дело таким образом, что их как бы и не было. Забыты ленинские высказывания о материальной заинтересованности, хозрасчете, роли денег, банков, торговли, допущении частной собственности. Я понял, почему тогда моя отповедь Попову в защиту Ленина не вызвала никакого отклика со стороны руководителей партии, хотя статья в «Правде» была опубликована на видном месте и под броским заголовком. Очевидно, Горбачеву и Яковлеву было нужно такое выступление.

Обе эти публикации — и Попова и Сервуса — делали Ле­нина ответственным за диктатуру Сталина и ставили между Лениным и Сталиным знак равенства. Мне-то представлялось, что именно Сталин, приложил руку к тому, чтобы погубить идеи Ленина. Но тут уже сказывалось различие наших идей­ных позиций.

Более обстоятельным сопоставлением Ленина и Сталина мне пришлось заниматься в книге «Ленинская концепция со­циализма». В своей главе я проследил все основные различия в подходах Ленина и Сталина к проблемам социалистической экономики, товарного обмена, демократии, роли партии, к проблемам личности и др. Получилось в конечном итоге так, что, отойдя от ленинского видения социализма, Сталин затем канонизировал этот отход и стал выдавать неленинские реше­ния за подлинно ленинские, за эталон социалистического об­щества. Вот почему я считал, что ленинские представления о социализме предстают перед нами как цель, как задача, кото­рую надо еще осуществить.

В то время в отделе Ленина в Институте была задумана и издана книга «Ленин, о котором спорят сегодня». Книга вышла в 1991 году. В ней Ленин рассмотрен в различных ас­пектах: как человек, политик и мыслитель. Такой работы у нас в стране еще не предпринималось. Впервые широко осве­щены его отношения с Инессой Арманд. Когда я рассматри­вал неизданные ленинские документы, перелистал все остав­шиеся его письма к ней. Из них становится еще яснее и большая забота Ленина об Арманд, и их близкая дружба, переходящая в трепетную нежность.

Остается еще один документ, правда, не ленинский. Это — дневник Арманд. Знаю, что отрывки из него опубликованы в ряде статей. Поэтому очень коротко о нем. Маленькая книж­ка, в половину тетрадного формата, в светло-коричневой об­ложке, тесно написанные округлым женским почерком строч­ки. Текста немного. И никаких житейских подробностей. Только переживания, чувства одиночества, тоски, любви. Бе­режно положили книжечку на место. Да, Ленин был живой человек, и ничто человеческое было не чуждо ему. И на этом стоит поставить точку.

Комиссия советских и польских историков. Впервые я при­ехал в Польшу зимой 73 года во главе представительной де­легации ЦК КПСС. В составе делегации были секретарь ЦК Компартии Белоруссии Александр Трофимович Кузьмин, сек­ретарь Хмельницкого обкома Компартии Украины Тамара Владимировна Главак и др. Принимали нас не просто тепло, но даже задушевно. Я никогда не чувствовал так глубоко дух славянской общности, как на этот раз. Особенно, когда нас принимали в знаменитом ансамбле «Шленск», где приветство­вали таким чудесными польскими и русскими песнями.

Я с удовольствием погружался в польскую речь и ощущал ее близость к строю русского языка. Я восхищался поистине культом женщины, который мужчины-поляки охотно демон­стрировали. Изящное целование ручек и изысканный тост «здровье пенькных пань по раз перши!» (Здоровье прекрасных дам, всякий раз — как первый раз!). Хорошо встречали и во многих аудиториях, когда я выступал с рассказами о наших делах. Особенно запомнились выступления на Всепольском совещании редакторов газет в Академии общественных наук, на машиностроительном заводе в районе Воля столицы. Обычно мы говорили без переводчика, и аудитория чутко ре­агировала на тонкости речи.

В последующие поездки пришлось почувствовать кое-где отчуждение. Так, в университете в Люблине меня встретила напряженная аудитория, над входом в зал уже во время на­шего пребывания появился крест. В Институте философии на встречу с нами вообще не пришли представители немарксист­ских направлений. Что же, мы знали, что проблем между нами хватало.

Я уже писал о создании комиссии историков по «белым пятнам» в отношениях между нашими странами. На первом заседании в мае 1987 года поляки высказали просьбу о дез­авуировании советской стороной выступления Молотова, а также ряда статей в советской печати в сентябре 1939 года, совершенно неверных по существу и недопустимых с точки зрения элементарных норм международных отношений. В последних августовских номерах еженедельника «Новое время» появилась моя статья «Возвращение к урокам». В ней отмечалось, что успех антигитлеровской коалиции во второй мировой войне убедительно показал возможность масштабно­го сотрудничества государств с различными общественными устройствами. Это стало возможным при условии, когда их лидеры смогли подняться над идеологическими различиями. И в этом — один из незабываемых уроков истории.

А во второй части статьи было высказано осуждение заяв­лений советских лидеров 39 года. Было сказано, что в докладе Председателя Совета Народных Комиссаров и Народного ко­миссара иностранных дел Молотова на пятой сессии Верхов­ного Совета СССР 31 октября 39 года была дана неприемле­мая оценка польского государства как «уродливого детища Версальского договора». Такая оценка находилась в противо­речии с исторической правдой, являлась недопустимой по от­ношению к польскому народу. Было сказано о неприемлемости понятия «военнопленные» по отношению к интернирован­ным польским гражданам, так как между СССР и Польшей не было в 39 году состояния войны.

Статья вызвала большой резонанс в Польше. Она была перепечатана во многих польских газетах. О ней говорилось на пресс-конференции представителя Президента, которая транслировалась телевидением и ее слушали миллионы поля­ков. В общем, в Польше с большим интересом восприняли весть о том, что Советский Союз выполняет договоренности о ликвидации «белых пятен» в польско-советских отношениях.

Между тем «белые пятна» стали быстро превращаться из проблем советско-польских отношений в проблему междуна­родного порядка. Польский еженедельник «Политика» при­звал всех называть такие проблемы и сообщал, что западные радиостанции уже составили свой список таких «белых пятен». В общем, на многих голосах звучал клич — собрать как можно больше фактов о преступлениях Советского Союза против польского народа. Все это грозило вместо кропотливой исследовательской работы превратить деятельность комиссии в травлю СССР, советского народа. Меня подбивали, чтобы мы в свою очередь поставили вопрос о плохом отношении к советским военнопленным в 21 году.

На первом заседании комиссии польская сторона по соб­ственной инициативе заявила о понимании необходимости за­ключения германо-советского пакта о ненападении 39 года. Это было подтверждено позже в совместных тезисах «Канун и начало второй мировой войны». Та же мысль прозвучала в сообщении Комиссии по политической и правовой оценке со­ветско-германского договора о ненападении от 39 года второ­му съезду Советов 23 декабря 89 года. И вдруг уже после моей статьи появилась в польской печати статья историка Ко­вальского, в которой затрагивались те же вопросы, что и в моей статье, но оценки — совершенно противоположные. Смысл этого объективно состоял в том, чтобы внести дух конфронтации внутрь комиссии.

Озабоченность по поводу усиления конфронтации тогда же выразил Примас католической церкви Польши Глемпа. «Се­годня нас гнетет как бы привычка к жалобам, предубеждения, воспоминания о слезах и даже о крови. Нельзя нам начинать подсчитывать, кто кому больше сделал зла; это ни к чему не приведет... Необходимо задуматься над тем, кто мог быть тре­тий, кто нас взаимно сталкивал друг с другом, чтобы добиться обеспечения собственных интересов».

Мне пришлось срочно выехать в Варшаву и провести ряд бесед, в ходе которых было выражено беспокойство относи­тельно попыток использовать комиссию для усиления проти­востояния между нами. После встреч в публикациях, касаю­щихся «белых пятен», стало больше сдержанности, что несо­мненно способствовало укреплению взаимного уважения и терпимости. Однако в одном отношении поляки становились все более неуступчивыми и требовательными, — по вопросу о судьбе польских военнослужащих, захороненных в Катыньском лесу под Смоленском.

Первоначально они предлагали нам найти доказательства того, что лагеря интернированных поляков существовали до осени 1941 года, когда Смоленщина была оккупирована гер­манской армией. В этом случае можно было бы отклонить от­ветственность советской стороны за гибель польских офице­ров. Однако в нашем распоряжении таких материалов не было: ни переписки, ни интендантских документов, ни каких- либо отчетов о жизни лагерей. Все наши попытки разыскать материалы в наших архивах до определенного времени не да­вали никаких результатов. Я сам неоднократно разговаривал с руководителями архивов, но ничего, кроме материалов комис­сии Бурденко, уже известных нам и обвинявших в убийстве поляков немцев, они не предлагали.

И тогда на втором заседании комиссии возникла идея: по­лякам подготовить экспертизу на сообщение комиссии Бур­денко. Такой документ был вручен мне 12 мая 1988 года. Прочитав его, я увидел, что, действительно, сообщение Спе­циальной комиссии академика Бурденко было весьма проти­воречиво и страдало слабостями в доказательствах своих вы­водов. Недоказанной оказалась вина 537-го немецкого полка связи в осуществлении катыньской акции: его просто в то время там не было... Но зато выяснялось, что переписка ин­тернированных со своими семьями прекратилась в феврале- марте 1940-го года. Эти и другие доказательства не могли не вызывать сомнения в достоверности сообщения Специальной комиссии. Но все же этих аргументов было недостаточно, чтобы прийти к заключению о виновности советских органов. Это понимали не только мы, но и наши польские коллеги. Так, профессор Мадайчик, автор специального исследования по Катыни, говорил, что он хорошо понимает: советские ис­торики только тогда согласятся с нашей позицией, когда у них в руках будут советские документы, свидетельствующие, что расстрелы в Катыни — дело рук НКВД. Нам следовало продолжать поиск документов.

Ничего нового не внес в это дело пышный визит Горба­чева в Польшу, состоявшийся 11—14 июля 88 года. Выступая в Парламенте и перед польской интеллигенцией, Михаил Сергеевич не уклонился ни от темы о секретных приложе­ниях к советско-германскому договору 39 года, ни от вопро­сов о Катыньской трагедии. Но никаких новостей не сооб­щил, кроме того, что ученые работают. А вообще, нашей ко­миссии было уделено большое внимание. Мне и Мачишевскому была предоставлена возможность выступить на встрече с учеными Польской академии наук. Но все это не выходило за рамки популяризации договоренностей Горбачева и Ярузельского.

Польская «Экспертиза» не только стимулировала наш поиск. Но она готовила наше руководство к выводу о том, что молчание с советской стороны не может быть бесконеч­ным. Поляки опубликовали «Экспертизу» у себя, но еще до того организовали ее утечку, и ее содержание вскоре было распубликовано в советской печати. Нам же согласия на пуб­ликование ее в советской печати руководство не давало. Мы разослали «Экспертизу» в Прокуратуру СССР, КГБ и МВД с просьбой сообщить об имеющихся у них по этому вопросу материалах. Ото всех мы получили однозначный ответ, что та­кими материалами они не располагают. Образовалось некото­рое топтание на месте.

А между тем поляки продолжали свой нажим. Они стали заявлять, что если мы не признаем секретные приложения к Советско-германскому пакту и преступления в Катыни, то они не пойдут на следующее заседание комиссии. Они заяв­ляли у себя, что мы свое дело сделали, а советские члены ко­миссии не желают идти нам навстречу. Мы расценили эти за­явления поляков как недружественные и неконструктивные. Прежде всего потому, что к тому времени комиссия уже по­казала продуктивность своих усилий. Польской стороне были переданы ценнейшие документы о Компартии Польши: реше­ние Исполкома Коминтерна о роспуске партии, а также о ее восстановлении, что для поляков было полной неожиданнос­тью. В мае 89 года мы опубликовали совместные тезисы «Канун и начало Второй мировой войны», что хотя и потре­бовало немалых усилий, но показало творческий потенциал комиссии. Продвинулись мы вперед и в осмыслении событий 1917—1920 годов, боевого содружества поляков и советских людей во время Второй мировой войны, событий Варшавско­го восстания и т.д. Но еще больше предстояло сделать: ведь у нас были намечены 22 темы для совместных исследований.

Можно ли ставить под вопрос всю работу комиссии? Тем более, что поляки хорошо знали о характере наших затрудне­ний, я регулярно встречался с председателем польской части комиссии Мачишевским, и он понимал нашу ситуацию. Но если Болдин говорил, что ни приложений к Пакту, ни доку­ментов об акции в Катыни в архиве нет, то никто опроверг­нуть его не мог. Помню, как перед визитом в Польшу Гор­бачев говорил мне очень возбужденно: «Понимаешь, Лукич, я не могу на основе каких-то копий делать столь ответственные признания, а документов у нас нет». Кто кого обманывал?

В том, что нам все-таки удалось найти документы, про­ливающие свет на отправку интернированных поляков из Козельского лагеря в Катынь, была определенная закономер­ность: упорный поиск не мог не дать результатов. Член ко­миссии профессор Валентина Сергеевна Парсаданова работа­ла над вопросом о депортации поляков в восточные районы СССР после сентября 39 года. О результатах своих исследо­ваний она сделала интересное сообщение на заседании ко­миссии в Варшаве в конце февраля — начале марта 89 года. О подходах к судьбе лагерей для интернированных тогда речи еще не было. Но Валентина Сергеевна присутствовала на всех заседаниях комиссии и была в курсе всех наших за­труднений и претензий поляков. И вот, продолжая работать в архивах над вопросами депортации, она вышла на архивы Управления конвойных войск НКВД и Главного управления НКВД по делам военнопленных и интернированных. Они давали возможность что-то узнать и о судьбе поляков. Я по­просил держать меня в курсе и готовить материал к публи­кации.

Примерно в начале сентября, может быть, чуть раньше, в конце августа 89 года, я получил вариант статьи Парсадановой. В ней излагалось следующее. В марте 40 года в лагерях польских военнослужащих стали готовиться к эвакуации. В начале апреля уже происходит движение эшелонов: из Ко­зельска по направлению к Смоленску, из Старобельска — к Харькову, в неизвестном направлении — из Осташково. Дви­жение эшелонов контролировал сам Берия. Всего было выве­зено из трех лагерей четырнадцать с половиной тысяч чело­век. 20-го мая Берии было доложено, что поляки из всех ла­герей вывезены. Обнаружилась почти полная идентичность численности Козельского лагеря и численности трупов в Катыньских могилах. Найденные на трупах в Катыни документы принадлежали интернированным из Козельска. Обрывки газет имели дату 6 мая 1940-го года.

Из сказанного следовало, что комплекс косвенных доку­ментов и свидетельских показаний показывает, что ответст­венность за содеянное, во всяком случае за основную часть содеянного, лежит на органах НКВД. Квалификация имеюще­гося материала, юридическая оценка доказательств содеянного должны быть осуществлены прокуратурой и судом. Таково было заключение научного исследования.

В октябре я вынес вопрос на заседание советской части комиссии. Сообщение на комиссии Парсадановой произвело тяжелое впечатление, хотя к тому времени многие уже пони­мали, что так оно и было. Возразить было нечего, высказали кое-какие пожелания, поблагодарили исследователей: труд вы­дающийся. Я предложил направить материал в Международ­ный отдел ЦК. Там его приняли и предложили ждать.

Ожидание основательно затянулось, межеумочная ситуация еще более усугубилась. С одной стороны, мы имели в виде материалов В.С.Парсадановой значительный результат, успех комиссии, который мог внести ясность и определить дальней­шие отношения с поляками. С другой стороны, без согласия ЦК мы не могли ничего: ни сообщить полякам о наших сдви­гах, ни запустить в каком-либо виде этот материал в научный оборот. В декабре 89 года в специальной записке я доклады­вал в ЦК КПСС об обострившейся ситуации: поляки выра­жали нетерпение и угрожали отказом проводить очередную встречу комиссии. К тому же у них в стране происходили кризисные процессы обвального порядка.

Признаться, я не верил тому, что в архиве Общего отдела не было никаких материалов по Катыньскому делу: не такое это учреждение, чтобы доверить кому-либо иному хранение подобных документов. Тем более, что очень вероятно было предположить, что существовало Постановление Политбюро, так или иначе санкционировавшее это дело. Как и оказалось в действительности. А между тем, нам отвечали однозначно, что никаких документов по Катыни нет. Мне же думалось, что дело не в документах, а в позиции: может быть, кто-то из членов Политбюро возражает против принятия еще одной вины Советским Союзом. Но это были всего лишь догадки, не подкрепленные документами. Посмотреть же архивы Об­щего отдела — об этом и речи не могло быть. И все же в догадках своих мы оказались недалеки от истины.

Проходит время, и все тайное становится явным. Вот что рассказал в своих воспоминаниях о подлинном положении дел с названными документами В.И.Болдин. «Мои предшест­венники по работе в Общем отделе, — пишет он, — полагаю, не раз докладывали Генеральным секретарям ЦК, в частности М.С.Горбачеву, о материалах архива, в том числе и о тех, ко­торые были в закрытых пакетах. Сказал об этом и я, но М.С.Горбачев отмолчался. Возможно, он лучше меня знал об этом массиве документов и просто не знал, что с ними де­лать». Перед одной из встреч с Ярузельским, когда, надо по­лагать, давление Международного отдела, советско-польской комиссии историков усилилось и поднялось на несколько гра­дусов выше обычного, Горбачев дал срочное поручение Бол­дину: «В архиве должна быть информация по Катыньскому делу. Быстро разыщи ее и заходи ко мне». Когда два пакета были принесены, Михаил Сергеевич вскрыл их, быстро про­бежал несколько страничек, сказал: «В одном пакете речь идет об истинных фактах расстрела поляков в Катыни, а во втором — о выводах комиссии, работавшей после освобожде­ния Смоленской области в годы войны. Храните получше и без меня никого не знакомьте...» Болдин от себя добавляет: «Знаю, что о необходимости предать гласности все материалы Катыньской трагедии в ЦК КПСС, лично к М.С.Горбачеву не раз обращалась польская сторона, В.Ярузельский, специально созданная советско-польская комиссия (надо полагать, Бол­дин имеет в виду нашу комиссию. — Г.С.). Предлагали это сделать В.А.Крючков, В.М.Фалин, но Генсек-Президент не реагировал на просьбы, записки на его имя оставались без от­вета, а Общему отделу он запретил что-либо выдавать из до­кументов по этому вопросу. Более того, говорил сам и пору­чал сообщить польской стороне, что достоверных фактов о расстреле, кроме тех, что были обнародованы еще во время войны, не найдено». Выходит, Михаил Сергеевич лгал поля­кам, нам и мировой общественности?!

Прошло почти полгода после передачи в Отдел ЦК статьи Парсадановой. За это время Горбачев сделал еще одну попыт­ку разрядить мрачную обстановку: он передал предложение вместе с польской стороной обратиться к общественности СССР и Польши с просьбой сообщить комиссии все, что им известно о событиях в Катыни. И это в то время, когда в ар­хиве ЦК находились те самые достоверные материалы! Есте­ственно, что поляки решительно отклонили предложение, по­скольку для них вопрос был ясен. Такое обращение поставило бы под вопрос их позиции.

Наконец в конце марта из Международного отдела ЦК мне дали понять, что предстоит очередная встреча Горбачева с Ярузельским, на которой что-то будет объявлено. Проходит еще несколько дней, и становится известным, что будет объ­явлено о признании вины органов НКВД. Мне сказали, что польской стороне будут переданы списки польских офицеров из трех лагерей (Козельского, Старобельского и Осташкинского. — Г.С.) часть из которых погибла в Катыни, а остальные — неизвестно где. Будут переданы и другие документы из архи­вов НКВД, подтверждающие эвакуацию поляков из лагерей. Иных политических документов «не нашли».

Накануне встречи президентов мне сообщили, что меня вместе с Мачишевским приглашают на встречу Ярузельского и Горбачева, даже показали, что именно передадут полякам: документы и толстые черные папки со списками польских офицеров. Мне сказали, что это в основном то, что нашла Парсаданова. Технически все это оформлялось в Международ­ном отделе ЦК КПСС.

13 апреля 90 года Мачишевский и я встретились в Екате­рининском зале Кремля. Появляется Михаил Сергеевич, при­ветствует всех, уславливается со мной, что после речи он передает Ярузельскому папку с документами, а я папку со списками польских офицеров. Соответственно пристраиваюсь слева, чтобы не слишком далеко, но и не попадать в объек­тивы камер. Произнося речь и собравшись передавать эти черные папки, он понял, что неудобно их разделять, и про­говорил: «Ну, ладно, я сам».

В своей речи по поводу Катыни Горбачев сказал: «В пос­леднее время найдены документы, которые косвенно, но убе­дительно свидетельствуют о том, что тысячи польских граж­дан, погибших в смоленских лесах ровно полвека назад, стали жертвами Берии и его подручных». В Заявлении ТАСС говорилось подробнее: «Историками двух стран были прове­дены тщательные исследования катынской трагедии, включая и поиск документов. В самое последнее время советскими архивистами и историками обнаружены некоторые документы о польских военнослужащих, которые содержались в Козель­ском, Старобельском и Осташковском лагерях НКВД СССР. Из них вытекает, что в апреле—мае 1940 года... основная часть «передана в распоряжение управлений НКВД соответ­ственно по Смоленской, Ворошиловоградской и Калинин­ской областям и нигде больше в статистических отчетах не упоминается».

После встречи глав государств мы с Мачишевским дали совместное интервью корреспонденту газеты «Известия», опубликованное на следующий день, т.е. 14 ноября, под за­головком «Катынь — наша общая боль». На вопрос коррес­пондента о значении советского заявления Мачишевский сказал, что для польской общественности оно имеет огром­ное значение. Что касается научного аспекта, то впервые в оборот исследователей введены советские источники — без сомнения, наиважнейшие в этом трагическом деле. Согласив­шись с профессором, я обрисовал трудности, с которыми со­ветские историки столкнулись, отметил пионерскую роль в этом деле профессора Парсадановой, а также других иссле­дователей — Лебедевой и Зори. Корреспондент спросил меня о мотивах преступления. Я сказал, что в документах об этом ничего не говорится, но если судить по активизации аген­турной работы в момент переброски интернированных, то можно предположить, что здесь большую роль сыграла хоро­шо знакомая советским людям практика расправ с полити­ческими противниками, даже неявными. Мачишевский за­явил о прекращении своих полномочий в связи с самороспуском ПОРП. Я высказался за продолжение сотрудничества по академической линии. Позже это предложение было ре­ализовано.

Дело вроде закончилось, но оставалось чувство незавер­шенности. Мы сформулировали наши позиции, что дальней­ший поиск должна осуществлять Прокуратура, так как рассле­дование должно носить скорее криминалистический характер, нежели научный.

И вот более чем через полтора года, в декабре 91 года, меня пригласили в военную прокуратуру. Я подумал, что на­шлось что-нибудь новенькое. Но, к моему немалому удивле­нию, меня как свидетеля спрашивали о работе нашей комис­сии, почему комиссия тормозила расследование катыньского дела. А у меня завертелись в голове вопросы: кому же пона­добилось расследование самого преступления направить про­тив комиссии ученых, якобы сознательно тормозивших рас­следование. Самой прокуратуре? Вряд ли. Польским колле­гам? Еще менее вероятно. А может быть, тем, кто скрывал упорно катыньские секреты, а теперь счел удобным свалить все на ученых? Но бесполезно гадать на эту тему.

Я сказал, что к такому чисто научному делу, как работа комиссии историков, нельзя подходить с прокурорских пози­ций: мы шли от незнания к знанию, шли с трудом, преодо­левая установившиеся представления, но необходимые мате­риалы были открыты и именно они были переданы президен­том СССР президенту Польши. Еще спросили меня о том, что я знаю о политическом решении, на основе которого была предпринята акция по расстрелу польских военнослужа­щих? Я ответил, что мне об этом ничего не известно, но можно предположить, что подобная акция без Сталина не могла быть осуществлена.

Не помню даты, но в средствах массовой информации промелькнуло сообщение о том, что в архивах бывшего Об­щего отдела ЦК КПСС найдены документы о подписании секретных приложений к пакту с гитлеровцами в 39 году и о проведении акции с поляками в апреле—мае 40 года. А еще через некоторое время мне в руки попал 3-й выпуск «Военных архивов», где были опубликованы названные доку­менты. По Катыни, в частности, записка Берии, где он предлагал осуществить расстрел польских военнослужащих без суда и следствия, постановление Политбюро, в котором давалось согласие на предложение Берии, и записка Шеле­пина от 3 марта 1959 года, в которой он предлагает унич­тожить личные документы расстрелянных поляков. Вот, собственно, и вся история.

Борьба за Институт. Каждое научно-исследовательское уч­реждение пережило свою историю участия в перестройке. Ес­тественно, что Институт марксизма-ленинизма, с его огром­ным влиянием на историко-партийную науку, привлекал по­вышенное внимание прессы. При этом, наверное, учитыва­лись активные позиции директора в разработке принципиаль­ных вопросов перестроечного мышления.

Интервьюеры меня спрашивали: как могут догматизиро­ванные кадры научных работников вести перестройку? В силах ли те, кто работал прежде, писал книги, защищал дис­сертации, переосмыслить историю, по-новому, правдиво оце­нить события, явления, процессы? Сам по себе вопрос такого рода был правомерен. Но, с другой стороны, кто начал пере­стройку? Отнюдь не люди, никогда ничего не писавшие, не занимавшиеся наукой, не бывшие в партии. Перестройку на­чинали, может быть, заблуждались и, в конце концов, пред­приняли ее — коммунисты. Тут, как говорится, ни прибавить, ни убавить.

Конечно, без новых людей было не обойтись. Мы замени­ли почти всех руководителей отделов и секторов, на три чет­верти обновили Ученый совет института. К нам пошла моло­дежь: за два года с небольшим в Институт пришло 90 новых научных сотрудников, в том числе с периферии. Это состави­ло почти четвертую часть всего научного персонала. За то же время на пенсию и на другую работу ушло 80 человек. Что касается «стариков», то среди них было немало современно мыслящих людей.

Где-то уже с 88 года ИМЛ становится одним из центров широко резонирующих дискуссий и всякого рода встреч. Ин­тервьюеры из журнала «Наше наследие» предпослали изложе­нию беседы со мной такую врезку: «Вряд ли правы те, кто объявляют Институт цитаделью консерватизма, как не правы, впрочем, и те, кто до сих пор видит в нем держателя истины в высшей инстанции. Ныне здесь развернулись острые дис­куссии, обсуждаются сложнейшие проблемы вопросов теории, разворачивается изучение «белых пятен» истории, исследуется истинный облик ее оболганных и оклеветанных героев».

Действительно, в стенах Института наши работники встре­чались с представителями нарождающегося демократического движения, различных «неформальных организаций», комму­нистических и рабочих партий, германских социал-демократов и японских социалистов. За это время здесь побывали пред­ставители азербайджанской и армянской интеллигенции, рус­ских греков, немцев Поволжья, месхетинских турок. В Инсти­туте впервые были проведены научные конференции, посвя­щенные Николаю Бухарину и Яну Рудзутаку. Вместе с ита­льянцами организовали научную сессию, на которой было об­суждено творчество Антонио Грамши. Не помню, кто именно назвал это время в ИМЛ дискуссионным бумом. И это было именно так.

Появилось немало публикаций, привлекших к себе внима­ние широкой научной общественности. Получив согласие ЦК КПСС, опубликовали никогда ранее не издававшиеся на рус­ском языке произведения Маркса и Энгельса по вопросам дипломатии. В том числе статью Маркса «Разоблачение дип­ломатической истории XVIII века». Теперь можно было ска­зать, что в СССР опубликованы все основные произведения Маркса и Энгельса. После длительной кропотливой и редак­торской работы впервые вышли протоколы VI Пражской пар­тийной конференции. Эти документы окончательно опровер­гали сталинский миф о том, что партия была создана в 1912 году, а не раньше, как считал Ленин.

Отдел истории партии подготовил книгу «Механизм тормо­жения», сборник произведений Н.Бухарина, книгу документов «КПСС о перестройке». Наши историки участвовали в подго­товке аналитических записок для ЦК КПСС по проблемам внутрипартийной борьбы в 20—30 годах. Они же вместе с Центральным партархивом вели в журнале «Известия ЦК КПСС» хронику деятельности ЦК в первые годы революции.

Наконец, Управление делами ЦК КПСС разрешило руко­водству ИМЛ совершенствовать структуру Института в преде­лах общей численности штата и фонда зарплаты. Мы преоб­разовали Сектор научного коммунизма в Отдел научного со­циализма, во главе поставили Бориса Славина, и Отдел зара­ботал активно. На базе Института готовили учебное пособие «Очерк теории социализма». Заканчивалась работа над кол­лективной монографией «Ленинская концепция социализма». Обе эти книги создавались с непосредственным моим участи­ем и под моим руководством. Считаю, что это лучшее, что мне удалось сделать вместе с моими коллегами за последнее время работы.

Продолжалась работа над полным собранием сочинений Маркса и Энгельса на языке оригиналов («МЕГА»), которое мы готовили и издавали вместе с немцами при помощи гол­ландцев. Это издание по праву можно считать памятником общечеловеческой культуры. Завершилась подготовка к выпус­ку в свет 41-го Ленинского сборника, в котором было собра­но более 300 неопубликованных документов Ленина. Сдан был в издательство 2-й том «Истории марксизма-ленинизма», началась работа над книжкой об истории Коминтерна.

Тон в науке и публицистике стали задавать пришедшие в Институт сравнительно молодые научные сотрудники: Валерий Журавлев, ставший заместителем директора, Борис Славин, Валентин Шелохаев, Геннадий Бордюгов, Владимир Десяте­рик, Владимир Козлов, Андрей Андреев, Василий Липицкий. Активно включились в работу по перестройке Института и ста­рожилы: Эдуард Баграмов, Георгий Багатурия, Андрей Здравомыслов, Александр Совокин и другие. Большую роль во всех наших делах играл мой первый заместитель Всеволод Кузьмин, к сожалению, скоропостижно умерший в ноябре 89 года.

По поводу нашего коллектива Стивен Коэн в своем ин­тервью корреспонденту «Литературной газеты» сказал 19 июля 89 года, что в его книге «Голоса гласности» среди че­тырнадцати интервью «с вашими перестройщиками» «есть Смирнов Георгий Лукич, директор Института марксизма-ле­нинизма, очень интересный человек, собравший довольно ра­дикальную команду». Если даже не слишком обольщаться такой оценкой, все равно, слова эти говорят сами за себя.

До поры до времени я воспринимал линию Горбачева в перестройке как в целом правильную и считал себя одним из выразителей этой линии, и делал для этого все, что полагал нужным. Этому моему пониманию сути дела были посвящены статьи и книги, все выступления, а также материалы, которые я направлял ему по его просьбе и по собственной инициати­ве, но с некоторых пор меня стали беспокоить появившиеся в печати трактовки перестроечных процессов. Я привык, ра­ботая наверху, где создают идейно-политические документы, к тому, что здесь всегда идет поиск и наличествует немало вся­ких разногласий. Но при этом главные цели оставались об­щими. Все остальное, казалось, образуется, пусть даже не со­всем так, как мне хотелось. Хотя «странные игры» вокруг И МЛ а в мае 87 года насторожили, но все же я доверчиво от­носился к установкам со «Старой площади».

В октябре 88 года состоялось первое и последнее заседание комиссии по подготовке «Очерков истории КПСС», обменя­лись мнениями, какой примерно должна быть будущая книга, условились, что вся работа над книгой будет вестись на базе ИМЛ. В ноябре я, по поручению Яковлева, провел в Инсти­туте совещание авторского коллектива, где договорились, что несколько месяцев отводится на изучение архивных материа­лов. После этого авторы приступят к написанию текстов.

И тут начинается отступление от договоренностей, оттес­нение ИМЛ от работы над книгой.

Не сказав мне ни единого слова, Яковлев посадил на за­городной даче авторский коллектив и взял руководство им на себя. Я, разумеется, не претендовал на первую роль в напи­сании этого труда, но как член комиссии и как директор ИМЛ я должен быть в курсе дел. В действительности, налицо было желание Яковлева, да, видно, и Горбачева — отодвинуть ИМЛ от работы над этим трудом, долженствующим стать эта­лонным. И это при том, что до того момента никогда не воз­никал вопрос о противостоянии руководства ИМЛ руководст­ву партии. Более того, все, что мы делали до сих пор, — кри­тический анализ последних томов многотомной истории пар­тии, подготовка перечня проблем историко-партийной науки, требующих нового осмысления и переосмысления, участие ра­ботников ИМЛ в подготовке материалов для комиссии по ре­абилитации — все это свидетельствовало о желании и готов­ности наших научных работников творчески участвовать в ра­боте над новой книгой.

Чтобы как-то возместить недостаток учебных материалов по истории, наш Отдел истории партии предложил создать популярную книжку по истории партии, о чем я выше писал. Была проведена подготовительная работа. Однако Яковлев, когда я доложил ему об этой затее, категорически заявил: «Никаких книг до написания «Очерков» выходить не должно». Но ведь было разрешено университетам и кафедрам выпускать пособия по истории партии. Выходит, запрет касался только ИМЛ. В это время у нас появилась возможность развернуть работу над трудными проблемами истории партии. Главный редактор «Правды» Виктор Афанасьев предложил нам опубли­ковать серию статей по наиболее сложным и искаженным во­просам истории партии. Совместно разработали перечень тем, и вскоре по четвергам под рубрикой «Страницы истории» стали появляться статьи. Во врезке говорилось о характере за­мысла и что серия статей идет под общей редакцией акаде­мика Смирнова Г.Л. Здесь были и интервью, и новые доку­менты, и размышления. Публикации различались между собой и уровнем теоретического обобщения, и стилистикой, и фак­тологической насыщенностью, и даже позициями авторов. Статьи привлекли к себе внимание, их ждали, поступало не­мало откликов, критических замечаний.

Позже явилась идея выпустить сборник этих статей. В него вошли материалы о завещании Ленина, VI Пражской конфе­ренции, об Октябрьском восстании, НЭПе, национальной по­литике, индустриализации и коллективизации, идейно-теоре­тической борьбе в 20—30 годы, о кануне войны, демократии и т.д. — всего 15 материалов. В предисловии говорилось, что основное достоинство очерков — их строгая документаль­ность, хотя это не исключает возможности вести дальнейшую полемику.

Наконец, через два с лишним года после начала работы коллектива нам прислали два материала, относящихся к первоначальному периоду истории партии. Только прочитав их,

можно было догадаться, зачем понадобилось отстранить ИМЛ от работы над книгой по истории партии. Было ясно, что эти авторы придерживались совершенно иной, противоположной трактовки истории. Тутуж дело не ограничилось ликвидацией «белых пятен». Авторы из себя выходили, чтобы подвести чи­тателей к мысли о случайном характере Октябрьской револю­ции в России. Всеми средствами создавалось впечатление, что некая враждебная сила сграбастала бедную Россию за шиво­рот и насильственно бросила народ в чуждый ему котел про­летаризации. Что касается формы, то это был плохо органи­зованный, элементарно спорный материал. Свои замечания мы передали в рабочую группу.

Но трудности возникали и иного порядка. Решением ЦК партии мне было поручено возглавлять авторский коллектив учебника по научному коммунизму. С самого начала для меня было ясно, что студентам надо прежде всего давать представ­ление об обществе, в котором они живут, т.е. писать надо книгу о социализме, сказав о коммунизме как перспективе, которая будет решаться в зависимости от конкретно-истрических условий. Сам основной принцип коммунизма — «от каж­дого по способностям, каждому по потребностям» — в усло­виях растущего оскудения мировых запасов энергетических ресурсов и сырья, ухудшения экологической обстановки все более ставился под вопрос. Тогда как социализм утверждался в реальности.

Я поделился своими соображениями с авторским коллек­тивом, и большинство меня поддержало: реалистическое мышление все более проникало в сознание специалистов. Од­нако нашлись и влиятельные оппоненты. Так, мой замести­тель по авторскому коллективу профессор В.Ф.Халипов был категорически против. При поддержке своих единомышленни­ков он доказывал, что переименование книги может иметь нежелательные последствия, в том числе «непонимание» в не­которых кругах коммунистического и национально-освободи­тельного движения. Возможно, что кто-то обратил бы на это внимание, но для нас, уже не раз обжигавшихся на форсиро­вании задач коммунистического строительства, было ясно, что надо возвращаться к реальности.

К сожалению, спор стал сказываться на продвижении книги к изданию. Основным потребителем был Минвуз СССР, где преобладали сторонники именно курса научного коммунизма. А поскольку старое название было установлено постановлением ЦК КПСС, то надо было идти в ЦК. Отдел науки занял двойственную позицию: один раз скажут «за», другой раз — «против». Пришлось мне обратиться к Яковлеву, полагая, что он, как шеф идеологии, примет официальное ре­шение. Но он не захотел вмешиваться в это дело официально и дал мне мудрый совет: «Зачем тебе какое-то решение? Вы­пускай книжку с таким названием, какое ты считаешь нуж­ным».

Так что волны бились о борт нашего институтского кораб­ля слева и справа. Но то, что нас ожидало впереди, было куда пострашней бортовой качки.

В начале апреля 89 года мне прислали проект Постанов­ления об Институте марксизма-ленинизма и записку к нему, подготовленные вновь созданным Идеологическим отделом ЦК КПСС. Но что это? Читаю и не верю своим глазам. Не­внятно сказано о том, что в ИМЛ внесены коррективы в планы научных исследований, активизировалась аналитичес­кая работа по вопросам историко-партийной науки, произо­шла замена некоторой части кадров. А дальше шла погромная часть. Все негативные оценки, относящиеся к положению Института до 87 года, перешли в проект. Во внимание не принималось ничего, что проделано положительного за эти годы. Институт, значилось в проекте, не добился заметных результатов в новом прочтении классического наследия. В по­становляющей части проект решительно отступал назад по сравнению с постановлением от мая 87 года. Вносилось пред­ложение о незамедлительном решении кадровой проблемы. Для этого намечалось расформировать существующие кадры, научную структуру Института и осуществить новый набор со­трудников на конкурсной основе. В состав аттестационной комиссии предлагалось включить наряду с руководством Ин­ститута ведущих ученых других учреждений, а также ответст­венных работников ЦК КПСС. Ничего подобного я в своей жизни не видел. Предполагался беспрецедентный разгон на­учного учреждения.

Тщательно проанализировав присланные мне материалы, отметив их противоречивость, беспомощность предлагаемых практических мер, я написал резкую по форме записку на имя заведующего Идеологическим отделом ЦК партии Алек­сандра Семеновича Капто, попросил его принять меня и об­судить ситуацию. В записке я писал, что считаю представлен­ные документы поверхностными и неконструктивными, не со­держащими каких-либо дельных предложений с целью эффек­тивной перестройки Института. Я также обратил внимание на то, что при подготовке проекта постановления применен осужденный метод работы, когда аппарат навязывал свою волю научному коллективу, не советуясь с работниками ИМЛ. Со мною, действительно, не было никаких разговоров по этому поводу.

Записка ушла в Идеологический отдел 24 апреля 89 года, а через несколько дней состоялась встреча у Капто. Идя на совещание, я старался понять: кто устраивает нам этот по­гром? С одной стороны, вроде бы какая-то смесь консерва­тивных устремлений против перестроечных дел Института. А с другой — это могло быть делом рук аппаратных радикалов-перестройщиков, если судить по погромным предложениям, которые вели к ликвидации ИМЛ. Ну, а если это было сан­кционировано «наверху» в расчете на бурные аплодисменты оппозиции? Такой вариант вполне был возможен.

На совещании присутствовало 4-5 человек, которых я либо знал плохо, либо вовсе не знал. Я открыто и четко изложил свое резко отрицательное отношение и к документам, и к стилю подготовки вопроса, стараясь дать понять, что с науч­ным учреждением так обращаться нельзя. Для реорганизации научного учреждения совершенно не годится предлагаемый репрессивный метод замены научных кадров. Для этого есть метод переаттестации научных работников. Тем более, что коллектив не заслужил этого, показав свою активность в перестроечных делах.

Обращаясь к авторам проекта, я говорил: здесь обойдены ряд начинаний и дел Института, например, проведение мно­гих дискуссий, работа с партиями и демократическими орга­низациями, выдвижение молодых в руководство. Если это не­правильно, так и скажите об этом. Если вы не согласны с расширением современной проблематики научных исследова­ний, созданием информационно-социологической службы, то скажите, что ИМЛ должен оставаться историко-архивным уч­реждением по преимуществу. Иначе в документе странная ло­гика: для создания научного центра по социализму возмож­ностей, по-вашему, нет, а для разгона и перенабора всего со­става научных работников возможности есть. Заканчивая вы­ступление, я подчеркнул: впервые за многие годы работы в ЦК я наблюдаю картину, когда Управление делами ЦК пар­тии поддерживает ИМЛ, а Идеологический отдел — нет. Вот факты: ЦК обязал нас развернуть новую работу по истории Коминтерна. Управление делами дает нам для этого дополни­тельные ставки, Идеологический отдел — не согласен. ЦК обязал нас включиться в подготовку трудов по истории Вели­кой Отечественной войны. И опять Управление согласно вы­делить ставки, Идеологический отдел — нет. В чем дело?

Может быть, я был слишком резок. Но мне было ясно, что подготовленные предложения, если они будут приняты, нанесут серьезный удар по Институту, по социалистической идеологии вообще.

Мои оппоненты хотя и возражали по ряду вопросов, но защиту своих позиций вели нерешительно и неубедительно. Из состоявшегося разговора было очевидно, что такие доку­менты в ЦК не пройдут в силу их противоречивости, беспо­мощности и неделовитости. Отбросив нашу концепцию пере­стройки ИМЛ, сами они оказались не в состоянии предло­жить взамен что-либо цельное и эффективное. Александр Се­менович Капто вел совещание спокойно, давая возможность высказаться всем. Он возглавил Отдел недавно и не был свя­зан с предыдущими аппаратными игрищами. Он кратко резю­мировал в том духе, что предстоит еще большая работа над документами и что следует учесть многое из того, что здесь говорилось. Этот обмен мнениями отодвинул принятие поста­новления по Институту. До него оставался еще год и девять месяцев.

Оставшись наедине с собой, я попытался осмыслить про­исшедшее. Хотя антиинститутский, антиперестроечный проект был опрокинут, я вовсе не чувствовал себя победителем. Ко­нечно, инициаторы и организаторы этой авантюры выбрали неудачный момент для такого дела: еще не сложились усло­вия, чтобы руководство партии могло позволить ликвидиро­вать Институт марксизма-ленинизма. Да и исполнители ока­зались слабенькими неумехами. Но тот факт, что такая акция все же была предпринята и проект был подготовлен, — гово­рил о многом. Кто-то счел возможным под видом перестрой­ки ИМЛ ликвидировать его самым бесцеремонным образом. Значит, такое будущее кому-то снится.

Вдохновители и покровители этого замысла вели себя на­столько осторожно, что я не узнал, кто это был. Да и не предпринимал таких усилий. В конце концов, это могла про­делать и «сборная команда» из сторонников и противников перестройки. Ради одного-единственного, чтобы показать ру­ководству, на какое «выдающееся» действо они способны.

Что касается меня и моих коллег по руководству Институ­том, то нам удалось не просто отбить грозный натиск на ИМЛ, но и — это главное! — развивать Институт как центр социалистической мысли. Правда, это был путь, отнюдь не усыпанный розами, это было, пожалуй, самое трудное, самое сложное время в моей жизни.

Глава 5

МУЧИТЕЛЬНЫЕ ПРОЗРЕНИЯ

Вопросы, вопросы, вопросы... Годы 89, 90, 91 оказались временем бурных, стремительных событий — разноплановых, противоречивых, крикливых. В конечном итоге они вылились в катаклизмы драматические и даже трагические — развал Со­ветского Союза, запрещение Коммунистической партии, раз­рушение производства и глубокое падение жизненного уровня народа. Что касается меня лично, то я видел нелады с пере­стройкой, конфликты и метания в руководстве партии, но ка­тастрофического конца могущественной державы я не ожидал и не предвидел. Казалось, что и на этот раз партия найдет в себе силы и кризисные явления будут преодолены.

В 92 году ко мне обратились журналисты из японского журнала «Социализм» с просьбой подготовить материал, отве­чающий на три вопроса: почему потерпела поражение пере­стройка? Почему развалился СССР? Какова перспектива со­циализма в этих условиях? Но чем больше я углублялся в ра­боту в то время, тем больше понимал, что не в состоянии дать удовлетворительные ответы на поставленные вопросы. С тех пор многое прояснилось: публикации документов, мемуа­ров, аналитических статей, научных конференций высвечива­ют многие темные пятна тогдашних событий. Но спорных во­просов остается еще немало. Они продолжают терзать умы и сердца людей.

Среди такого рода вопросов назову хотя бы некоторые. Нужна ли была перестройка вообще? Не правы ли те, кто ут­верждает, что социализм вообще не поддается реформирова­нию? Чем объяснить, что авторитетная политическая партия, умевшая сплачивать народ на достижение великих целей, ока­залась бессильной в противоборстве с демократами? Почему антисоциалистические, в том числе националистические, идеи не получили своевременного и аргументированного отпора со стороны идеологического аппарата партии? Почему руковод­ство партии так безвольно смирилось с охаиванием имени и образа В.И. Ленина и даже приложило руку к этому гнусному делу?

Возьмем вопрос о перестройке. Сейчас принято в правой, да и в левой прессе возлагать ответственность за многие беды на саму идею перестройки, пренебрежительно называя ее «катастройкой», делая упор на объективную предопределенность ее разрушительных последствий. А между тем, партия, вла­деющая революционной диалектикой, не может в принципе отказываться от переделки уже содеянного. Однако назревшие потребности в перестройке и ее практическое исполнение — не одно и то же. С самого начала разные люди, стоявшие у кормила власти, преследовали разные, даже противоположные цели. К тому же многие из них вообще имели смутные пред­ставления о перестройке: лишь бы разрушить устаревшее, а там, дескать, посмотрим... Именно в таких противоречиях или в таком легковесном подходе к делу следует искать причины трагедии и крушения перестройки.

Я уже говорил о том, что в нашей партии само понятие перестройки не было ни неожиданностью, ни тем более какой-то новинкой. В разных смыслах оно присутствует у Сталина и Хрущева, Косыгина. В принципиальном смысле оно употребляется у Андропова. Не случайно стремление уст­ранить из жизни все устаревшее, застойное, накопившееся за долгие годы господства консервативной мысли, было встрече­но в печати и в народе с одобрением и энтузиазмом. Дальше все зависело от искусства и последовательности политическо­го руководства.

А то, что происходило у нас на деле, наводило на груст­ные размышления. На апрельском Пленуме ЦК КПСС 1985 года была сформулирована как центральная задача нового курса — ускорение социально-экономического развития стра­ны. Тогда же было сказано о необходимости достижения но­вого качественного состояния общества, перестройки управле­ния и планирования, структурной и инвестиционной полити­ки и т.д. Но все это не выходило за рамки ходивших в то время разговоров.

На XXVII съезде партии, т.е. более чем через год после ап­рельского Пленума, идея ускорения продолжает главенствовать в качестве характеристики нового курса. Хотя теперь) курс ус­корения расшифровывается не только как повышение темпов экономического развития, но и как новое качество роста: всемерная интенсификация производства, структурная перестрой­ка экономики, создание эффективных форм управления, орга­низации и стимулирования труда. Но, чувствуя недостатки этих разъяснений, М.С.Горбачев добавляет: курс ускорения не сводится к преобразованиям в экономической области. Он предусматривает активную социальную политику, последовательное

утверждение социальной справедливости. Ускорение предпола­гает совершенствование социалистических общественных отно­шений, обновление формы и методов работы политических и идеологических институтов, углубление социалистической де­мократии, решительное преодоление инерции застоя и консер­ватизма. Но сохраняется традиционное перечисление сфер об­щественного бытия, которые должны подвергнуться перестрой­ке, однако какой именно — остается неясным. К тому же сло­вечко «ускорение» основательно затаскано в политическом лексиконе, не говоря уже о том, что с ускорением просто ни­чего не получалось без создания определенных условий. Да и притязания высшего руководства явно выходили за рамки этой, хотя и важной, но все же весьма прагматичной задачи. А пока не были сформулированы конструктивные задачи, пере­строечный пафос выражался главным образом в критике всего, что можно было критиковать.

Лишь в первой послесъездовской речи, произнесенной в Тольятти в начале апреля 86 года, Горбачев впервые выдвига­ет перестройку в качестве ключевого понятия нового курса. Начинать надо, говорил он, прежде всего с перестройки в мышлении и психологии, в стиле и методах работы. Если мы сами не перестроимся, то не перестроим экономику и нашу общественную жизнь. Несколько позднее, на январском Пле­нуме (1987 г.), производится важное уточнение: эта револю­ция есть продолжение дела, начатого в октябре 1917 года. Таким образом, только к началу 87 года мы получили более или менее полную социально-философскую формулу пере­стройки, обладающую достаточной новизной и качественной определенностью, теоретическим уровнем обобщения назрев­ших потребностей общественного развития. Речь шла об уп­рочении и развитии социализма на гуманистических и демо­кратических основаниях, о подъеме материального и культур­ного уровня жизни народа путем решительной и глубокой перестройки общественных отношений.

Странное смещение акцентов. Казалось бы, определившись с сутью, основными задачами перестройки, руководство полу­чило возможность для разработки конструктивных предложе­ний, практических мероприятий, которые были бы направле­ны на эффективную замену устаревших государственных и об­щественных форм управления, или хотя бы призвать к поиску их. Но происходило нечто иное, что объяснить было вообще трудно.

С одной стороны, затягивание с разработкой целей и задач перестройки наряду с осуждением почти всего, что существо­вало до перестройки, создало своеобразный идейный вакуум, развилась дезориентация низовых кадров. Происходило не только осуждение старых форм работы, но и практическое разрушение их. С другой — раздавались бесконечные призывы к поддержке перестройки, хотя она не обрела еще осязаемых, конкретных черт, и требовалось время для уразумения ее смысла и целей. Одновременно начались нападки самого Ми­хаила Сергеевича на партийные и хозяйственные кадры как противников перестройки.

Получилось, что Генеральный секретарь, опережая естест­венный ход событий, разделяет все кадры на «чистых» и «не­чистых», культивирует идею раскола партии на сторонников и противников перестройки. Тогда как люди в это время были не в состоянии определиться в силу отсутствия четких ориен­тиров перестройки. Так произошло первое смещение акцен­тов, подмена одних элементарных задач другими, неясными и навязываемыми сверху. Но, может быть, уже тогда М.С.Горбачев торопился навстречу еще не организовавшейся оппози­ции? Может быть, уже тогда ему хотелось решительно отсечь потенциальных противников его замыслов?

Пройдет несколько лет, в течение которых Горбачев решительным образом будет отвергать упреки в отсутствии у руко­водства партии ясной программы перестройки. И вдруг тот же Горбачев с милой непосредственностью заявит, что только сейчас мы многое начали видеть по-иному, подходим к доста­точно ясному пониманию смысла того, что мы делаем... Спрашивается, какое же право имел Горбачев упрекать кадры партии в неприятии перестройки, когда и сам он, как оказа­лось, имел смутное представление о задачах перестройки. И не просто упрекать, но и жестко критиковать как консервато­ров, как противников перестройки. Разве можно было таким образом рассчитывать на прочное доверие этих кадров или хотя бы на лояльность?

Еще одно смещение акцентов касается отношения к демо­кратам. Иные авторы всю ответственность за поражения ком­партии, развал СССР и другое возлагают на демократов. Слов нет, демократы приложили немало сил для борьбы против партии, использовали все доступные им средства и методы, в том числе обман и надувательство. Это они провозглашали лозунг «Вся власть Советам!», но делали это ради устранения от власти партии, а пришло время, и они разогнали Советы, передав власть чиновной администрации. Это демократы с пеной у рта доказывали неэффективность социалистической экономики, а придя к власти, бросили на произвол целые от­расли хозяйства и обеспечили падение производства более чем на 50 процентов. Это демократы с негодованием критиковали привилегии при социализме, но с жадностью набросились на присвоение тех же привилегий и многократно превзошли прежний их уровень, за короткое время создали класс бога­тейших людей за счет ограбления народа. Но ведь демократы не особенно и скрывали своих намерений и даже при случае хвастали тем, как ловко им удается обмануть Горбачева и дру­гих руководителей партии.

В развертывании событий, о которых идет речь, каждая действующая сила — личность, политические партии, зару­бежные центры и т.д. — сыграли свою роль. Коммунистам надо искать причины поражения прежде всего в себе, своем поведении.

Знал ли М.С. Горбачев об антисоциалистических, антисо­ветских замыслах демократов? Судите сами. 6 января 89 года он выступил перед деятелями науки и культуры. В некоторых дискуссиях, говорил он, выдвигается вопрос о том, что для перестройки рамки социализма тесны. Исподволь подбрасыва­ется мысль о политическом плюрализме, многопартийности и даже частной собственности. Под видом гласности предпри­нимаются попытки атаковать КПСС. По партии бьет тот, кто хочет сорвать перестройку, повредить ей. Для нас неприемле­мы новейшие рецепты путей дальнейшего развития нашего общества, рецепты, составленные на заемных ценностях. Это — неверие в наш исторический выбор, в приверженность нашего народа идеалам социализма.

В речи не говорится о намерении оппозиции вернуть стра­ну на путь капитализма, говорится лишь, что, по мнению не­которых, рамки социализма тесны для перестройки. Но опас­ность была все же обозначена, замыслы оппозиции указаны.

Казалось бы, в условиях фактического плюрализма должна была возрасти полемическая направленность партийной прес­сы, ее теоретическая аргументированность, доказательность ее выступлений. Однако в действительности происходило нечто совершенно противоположное.

Значительная часть газет и журналов коренным образом стала менять свои позиции. Такие издания, как «Известия», «Литературная газета», «Труд», «Огонек» и др., от поддержки партии стали переходить на позиции критики ее идеологии и политики, отвержение социалистических ценностей, на под­держку иных ценностей. От критики Сталина и его деяний устремились к разносной критике Октября, а затем и Ленина и перестройки. Все это происходило с молчаливого согласия идеологического руководства партии, сказать иначе, — под благожелательным его покровительством. Когда же возмущен­ные изменившимся поведением ряда изданий члены Полит­бюро стали спрашивать со своих коллег, ответственных за идеологический участок, что происходит с прессой, то Медве­дев и Яковлев не нашли ничего более убедительного, как по­рассуждать на тему о том, что пресса и журналисты — это не какой-то иной мир, а часть общества, которая живет его мыс­лями и чувствами, только, может быть, острее их восприни­мает и выражает. Не правда ли, как все просто!

За Яковлева и Медведева раскрыл подоплеку происходив­шего сам Горбачев, признав, что дело не в ошибках, не в от­дельных упущениях, а в линии руководства. Правда, сделал он это позднее, в мемуарах. Но мы-то, естественно, о таком раз­двоении личности Генсека не знали. Не знали и того, что, когда он говорил деятелям науки и культуры с изрядным воз­мущением о рецептах, составленных на заемных ценностях, у него в сейфе около четырех лет лежала записка Яковлева, в которой он предлагал заменить правление Компартии много­партийной системой. А между тем за это время Яковлев стал членом Политбюро и главным идеологом партии.

Идейная неустойчивость Генерального секретаря с особой наглядностью выявилась в отношении к радикальной эконо­мической реформе, принятой после тщательной подготовки на июньском (1987 г.) Пленуме ЦК КПСС. Намеченная реформа носила четко выраженную социалистическую направленность. Она ориентировала на развитие экономической самостоятель­ности и повышение ответственности и активности предпри­ятий. С учетом этого намечалось перестроить центральные уч­реждения. Теперь не надо было согласовывать в Риге образцы ложек, изготовляемых где-нибудь в Уфе, как это было до ре­формы. Однако реформе суждено было оказаться похоронен­ной, в частности, из-за непоследовательности в вопросе о по­вышении розничных цен.

А между тем, благодаря тому, что в первые годы пере­стройки авторитет партии был высок и руководство партии, лично Горбачев, располагали большим политическим влияни­ем на народ, послушным партийным и государственным ап­паратом, т.е. всем тем, что в совокупности составляло запас прочности руководящего ядра, можно было уверенно идти на осуществление экономических преобразований, в том числе и на повышение розничных цен. Так утверждали, по крайней мере, специалисты, в том числе из окружения Горбачева.

Своевременного повышения цен осуществить не смогли. Как объясняет сам Михаил Сергеевич, не хватило политичес­кой воли. Вследствие этого в стране резко обострился дефи­цит потребительских товаров, особенно — продовольствия. Поражали воображение зияющие пустотой полки магазинов и длинные очереди, напоминавшие начало 30 годов. Сам Гор­бачев, казалось, понимал и суть ситуации, и ее опасность. Выступая перед руководителями средств массовой информа­ции 29 марта 89 года, он говорил, что, несмотря на увеличе­ние производства товаров и продовольствия, мы его не ощу­щаем, потому что за это время денежные доходы и зарплата росли быстрее, чем производство товаров. И если рынок ос­танется в таком состоянии как сегодня, если не сумеем ре­шить эту проблему, то, говоря откровенно, можно сорвать всю перестройку, допустить серьезную дестабилизацию обще­ства.

Предсказать срыв перестройки, дестабилизацию страны оказалось нетрудным, а вот перейти на новые формы хозяй­ствования не удалось. Не удалось не только потому, что не хватило политической воли, оказались непродуманными формы и методы перехода, центр опять взял все на себя, от­странив от управления местные организации и предприятия. Но было еще одно обстоятельство — более существенное. Судя по высказываниям в интервью по Московскому телека­налу 21 марта 95 года, несостоявшееся повышение цен в ходе той реформы имело более глубокие, куда более основательные мотивы: манили иные пути реформирования экономики — перспективы перехода к капиталистическому рынку. Об этом, в частности, говорили его порывистые приближения к проек­ту «500 дней». Впрочем, закончившиеся отказом от него.

Получалось таким образом, что Горбачев сам становился запевалой каждой новой антисоциалистической волны, под­хватываемой целым хором оппозиционного многоголосья. Не­гативный пафос его речей намного превосходил конструктив­ную разборку насущных проблем. Так произошло с докладом на январском (1987 г.) Пленуме, с докладом о юбилее Ок­тябрьской революции, с выступлением в Организации Объ­единенных Наций 7 декабря 1988 года. Осуждение преступле­ний Сталина, признание консерватизма брежневского руко­водства, движение роли общечеловеческих ценностей так или иначе были неизбежны: без этого двигаться вперед в теорети­ческом осмыслении назревших проблем было невозможно. Вместе с тем, следовало быть готовым к резким и мощным атакам на социалистическую идеологию, социалистические ценности, деятельность не только Сталина, но и Ленина со стороны оппозиции и быть готовым к отпору, к борьбе. В противном случае эти выступления служили детонаторами антисоциалистических взрывов, в результате которых правда и клевета перемешивались теснейшим образом и отделить их было крайне трудно, если вообще возможно. Так, например, получилось с тезисом о приоритете общечеловеческих ценнос­тей, высказанном в речи в ООН.

Да, действительно, новые исторические реалии — угроза термоядерной войны, экологической катастрофы, энергетичес­кого кризиса поставили под угрозу существование всего чело­вечества. Необходимость решения глобальных проблем требо­вала, чтобы мировая политика определялась приоритетом об­щечеловеческих ценностей. В порядок дня нового этапа вста­ла деидеологизация межгосударственных отношений. Возмож­но, чувствуя некоторую однозначность этих суждений, оратор тогда же заметил, что за разницей в общественном строе го­сударств и образе жизни, в предпочтении тех или иных цен­ностей стоят интересы. Мы не отказываемся от наших убеж­дений, от нашей философии, традиций, не призываем никого отказаться от своих. Пусть каждый доказывает преимущества своего строя, своего образа жизни, своих ценностей, но не только словом и пропагандой, а реальными делами. Иначе го­воря, наряду с общечеловеческими ценностями нельзя забы­вать о социально-классовых проблемах.

Казалось бы, акценты расставлены, предупреждения необ­ходимые сделаны. И все же! Для внутреннего употребления эти предупреждения оказались недостаточными, а практичес­кие меры внутри партии приняты вовсе не были. Оппозици­онная печать дружно и напористо начала выдвигать мысль о деидеологизации общественных отношений вообще. Поистине, каждый слышит то, что он желает слышать! Необходи­мость классового, партийного подходов к оценке обществен­ных идей и явлений была многими изданиями решительно отброшена под вопли демократов: долой идеологию! Да здрав­ствует деидеологизация! И началась своего рода вакханалия, между прочим подтверждавшая как раз сугубо классовые при­страстия потенциальных сторонников вульгарно-буржуазных интересов и идеологии.

Предупреждения об ограничении общечеловеческих цен­ностей социально-политическими интересами своей страны были сладостно проигнорированы. Плевать на какие-то там классовые интересы пролетариев, неимущих, вообще люмпе­нов! Скорее вперед в «мировую цивилизацию», словно Россия действительно отсталая дикая страна, никогда не знавшая ци­вилизации. Скорее туда, в цивилизацию, за бугор, где сладко пахнет сникерсами и порнографией. Глашатаям деидеологиза­ции совершенно было безразлично, что в реальной жизни развертывается острейшая классовая и межнациональная идеологическая и политическая борьба, раздирающая душу и тело державы.

Итак, перескакивание от социалистической риторики, со­четающейся с тайным тяготением к настроениям оппозиции, открытие новых фронтов идеологической борьбы и неумение или нежелание организовать борьбу на этих направлениях, с одной стороны, острейший товарный дефицит, растущая ин­фляция, крушение перестроечных планов, ухудшение матери­ального положения народа, с другой, — неуклонно вели, не могли не вести к обострению недовольства народа поведением руководства партии, к падению авторитета партии и лично Генерального секретаря. Антисоциалистические митинги и де­монстрации, политические забастовки под эгидой оппозиции создали новую ситуацию в стране. Эта ситуация объективно поставила Горбачева перед выбором: либо продолжение соци­алистической перестройки, направленной на укрепление со­циализма, либо — поворот к оппозиции, к капиталистической реставрации. Но прежде чем окончательное решение было принято, на идеологических полях развернулись сражения.

Игра в одни ворота. Мне думалось, что в этой обстановке нельзя промолчать. Я написал большую статью для «Правды» «Общечеловеческие интересы и интересы классов», которая вышла в двух номерах: 28 февраля и 1 марта 89 года.

О чем мне хотелось сказать прежде всего?

Для марксизма приоритет общественных ценностей не пустой звук, не конъюнктурная посылка, это органический вывод из того факта, что учение о социализме возникает как естественное следствие развития цивилизации, как закономер­ный итог развития мировой культуры, общественной мысли. Само существование человека на земле обуславливает наличие у него жизненно важных общих интересов. Еще до первой мировой войны Энгельс и Ленин предупреждали об опасности для жизни человечества гонки вооружений, развязывания ис­требительных войн между развитыми странами. И для совре­менных марксистов ничего непреодолимого в этом положении нет, как нет и оглушительной новизны.

Помнится, как некая критикесса марксизма рыдающим го­лосом восклицала в одной из передач московского радио: по­думайте, ведь доказали же, будто Ленин выступал за приори­тет общечеловеческих интересов! А что тут, собственно, дока­зывать, просто Ленина надо хотя бы читать, прежде чем по­ражаться на весь эфир. А заодно уж и помнить, что марксизм возник не в стороне от мировой цивилизации, а как закон­ный преемник всего того, что накопило человечество, что во Второй мировой войне, отодвинув в сторону идейные разног­ласия, советские люди, в том числе и коммунисты, тесно со­трудничали в рамках антигитлеровской коалиции со своими союзниками в борьбе против фашизма. Наконец, известно, что руководство КПСС неоднократно заявляло о готовности сотрудничать с любыми системами в борьбе за решение про­блем мира, экологической безопасности. Вряд ли кому-либо удастся вычеркнуть из истории совместные усилия советских политиков и руководителей Запада.

Можно сказать, что общество опытным путем уже давно смогло оценить значение общечеловеческих ценностей. Но они не исключают значение в истории классовых битв, национальных движений, религиозных войн. В.И. Ленин, работая над проектом первой Программы РСДРП, счел целесообразным отметить это обсто­ятельство. Он предложил записать в Программу, что при социализме производство за счет всего общества обеспечивает полное благосостояние всех членов общества. И второе, что в теоретическом отношении необходимо указание на то, что с точки зрения основных идей марксизма интересы обществен­ного развития выше интересов пролетариата. Казалось бы, сказано предельно ясно и находится в полном соответствии с марксизмом.

Но история любит парадоксы. Александр Ципко в качестве ревнителя абсолютной ценности человеческой жизни, проде­монстрировал истинный образец классовой войны против марксизма, против социализма. Работая в Международном от­деле ЦК КПСС консультантом, он опубликовал большую ста­тью в журнале «Наука и жизнь» (№ 11, 12 за 1988 год, № 1, 2 за 1989 год), в которой пытался доказать, что преступления, антидемократизм советского общества коренятся в бестовар­ное™ учения Маркса, Ленина, в классовых принципах их учения. Об угрозе внешнего нападения на Советский Союз, о внутренней контрреволюции у Ципко даже намека нет, слов­но, этого вовсе не было.

Естественно, что с этих позиций Сталин никакого отхода от марксистско-ленинской доктрины не совершал и выполнил то самое, что и замышляла Ленинская партия. Что касается связки товарности и демократии, то тут Ципко нарушил эле­ментарные правила полемики.. Прежде всего нарушена вер­ность фактам. Ленин, как известно на основе опыта россий­ской революции признал, что без денег, без торговли при строительстве социализма не обойтись. Практика социалисти­ческих стран также показала, что товарное производство не­минуемо. Так что критика Ципко в данном случае не дости­гает цели.

Конечно, Ципко и его единомышленники, говоря о связи товарности и демократии, имеют в виду частно-капиталисти­ческое товарное производство и буржуазную демократию. Но история капиталистического общества показывает, что не то­варное производство, а соотношение классовых сил играет ре­шающую роль в развитии демократии. Именно длительная по­литическая борьба трудящихся привела к значительным завое­ваниям прав и свобод. Что касается марксистов, то они в своих представлениях о демократии прежде всего ориентиру­ются на социальное равенство членов общества, законодатель­ное обеспечение гарантий социальных и политических прав граждан. Недооценка же с их стороны политических свобод, свободы слова безусловно заслуживает критического разбора.

Как показали последующие события, личные позиции и пристрастия Ципко, по его собственным признаниям, не имели ничего общего ни с социализмом, ни с демократией. Его сердцу, умонастроениям ближе всего оказались позиции лидера белогвардейского движения, главнокомандующего Добровольческой армии А.И.Деникина. Как и полагается, все стало на свои места.

Ципко изображает учение о классах и классовости в под­ходах к общественным явлениям как источник губительных репрессий в политике. Однако известно, что не Маркс открыл классы и классовую борьбу, ее движущую роль в историчес­ком процессе. Маркс указал на пролетариат как на класс, за­интересованный в социалистической революции. И никуда не уйти от того факта, что революционный взрыв в России про­изошел как следствие народного негодования против тяжкого угнетения народа со стороны самодержавия. Действительная история с неопровержимой наглядностью выявила определяю­щую роль классовой борьбы в развитии многих исторических процессов. Но при всем том, марксисты не отрицали огром­ного значения в истории религиозных и национальных дви­жений, а также роли выдающихся личностей в судьбах тех или иных общественно-политических движений.

Октябрьская революция совершилась как социалистическая революция. Но в процессе гражданской войны в политичес­кие действия были втянуты огромные массы людей, в том числе мелкобуржуазные и деклассированные элементы. Имен­но из этой среды чаще всего всплывали лица, которые совер­шали многие поступки, не имеющие ничего общего с интере­сами революции, всякого рода несправедливости, жестокости, даже преступления, продиктованные вековой ненавистью к господам, личной местью, а то и корыстью, анархистскими настроениями, слепым невежеством и т.п. Происходило это и в рядах сторонников Советской власти и в белом движении, и вряд ли все подобные проявления можно объяснить «клас­совым принципом». Ципко указывает на сталинское положе­ние об обострении классовой борьбы по мере нарастания ус­пехов социализма, которое будто бы требовало применения жестоких репрессий против крестьян в мирное время. Разве интересы социализма диктовали высыпку целых народов? Разве интересы классовой борьбы требовали уничтожения со­ратников Ленина, командиров и комиссаров Красной Армии, работников Госбезопасности, Коминтерна, руководителей за­рубежных компартий? Здесь скорее обнаруживается извраще­ние классовых принципов в оценке событий и людей, в по­строении отношений с ними.

Или возьмем «применение» классового принципа в облас­ти науки и культуры. В 20-е и 30-е годы под запрет попали социальная психология, социология, а позже генетика и ки­бернетика. Было время, когда усилия Пролеткульта были на­правлены на изгнание предшествующей (дворянской, буржу­азной) культуры. Третировали Пушкина, Толстого, классичес­кую музыку, живопись и т.д. В более позднее время пресле­довалась музыка Шостаковича, Прокофьева, авангардистская живопись. И что — разве это классовый подход? В действи­тельности это — невежество, которое наносило большой ущерб развитию науки, искусству, культуре вообще, и означа­ло вульгаризацию классовых принципов. Потребовалось нема­ло времени, чтобы осознать и исправить эти печальные за­блуждения.

В публицистике о нашей истории сейчас нередко можно встретить иные искажения фактов. Утверждается, например, что советская культура вообще не восприняла культур пред­шествующих, что мы не восприняли культуру зарубежных стран. Но это утверждение находится в противоречии с реаль­ным содержанием исторического процесса. Конечно, упомя­нутые заблуждения не могли не оставить последствий, но надо все-таки иметь в виду, что действовала ленинская уста­новка на то, что коммунистом можно стать лишь тогда, когда обогатишь свою память всем тем богатством, которое накопи­ло человечество. Окончив десятилетку в канун войны, я могу свидетельствовать, что наше поколение великолепно знало Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева, Некрасова, Толсто­го, Чернышевского, Гончарова, Островского, Чехова, Горько­го, Серафимовича и множество других русских писателей. Чи­тали мы и Достоевского, его свободно выдавали в библиоте­ках города, не говоря уже о школьной библиотеке. Я еще до войны прочитал «Бедные люди», «Неточка Незванова», «Пре­ступление и наказание». Что касается зарубежных авторов, то каждый мог прочитать Шекспира, Сервантеса, Мольера, Гете, Дюма, Вальтера Скотта, Диккенса, Гюго, Золя, Стендаля, Бальзака, Жюля Верна, Байрона, Джека Лондона, Ромэна Роллана, Фейхтвангера, Драйзера и других. Огромный, слож­ный, многокрасочный мир вошел в наше сознание, корректи­руя наши представления о нем. Так что выпускники довоен­ной школы, последующих поколений были весьма даже начи­танными молодыми людьми. Иначе откуда же появились бы острые на язык и столь эрудированные шестидесятники?

Таким образом, наблюдая за развитием событий, я все больше приходил к выводу, что дело не ограничится полеми­кой в сфере идеологии или истории, что нельзя рассчитывать и на то, что при желании разногласия останутся в рамках «со­циалистического плюрализма». Коль скоро в обществе нали­чествуют различные и даже противоречивые экономические и социально-политические интересы и устремления, — значит, будут и различные, противоречивые виды поведения, пози­ции, а стало быть, и политические организации, выражающие эти интересы и защищающие их, ориентирующие не только на собственные интересы, но и на чуждые, в том числе — буржуазные. Наличие в обществе правых и левых — убеди­тельное свидетельство тому.

И если при этом разносной критике подвергаются социалистические ценности, а в ответ наблюдается вежливое молчание пропагандистского аппарата партии, то такая деликатность означает не что иное, как сдачу идейно-политических позиций партии. Игра, как говорится, идет в одни ворота. Плюрализм же из диалога превращается в собрание моноло­гов. Примерно так я оценивал ситуацию в статье об общече­ловеческих и классовых интересах.

После выхода в свет статьи я стал ожидать реакции со сто­роны руководства. Все-таки, это не рядовая публикация. К тому времени в руководстве партии произошла своеобразная рокировка: Яковлева передвинули с идеологии на Междуна­родный отдел, а Медведева — на идеологию. Видимо, даль­нейшее пребывание Яковлева на посту главного идеолога пар­тии стало нетерпимым. Прошел слух, будто у Медведева есть иные подходы к руководству идеологической работой. И тут произошла случайная встреча с Михаилом Сергеевичем.

22 апреля я был приглашен в Президиум торжественного заседания, посвященного 119 годовщине со дня рождения Ленина. В ожидании начала стою среди приглашенных. Вдруг оживление: вошел Горбачев. Это новшество: обычно Генеральный и члены Политбюро проходят за стол Прези­диума, минуя «рядовых». Он приветствует собравшихся, жмет руки, улыбается, что-то говорит. Выглядит все это демокра­тично. Подходит и ко мне, справляется о здоровье. Потом добавляет что-то невнятное, вроде того, мол, давай, давай... Я не постеснялся, переспросил, о чем, мол, речь? Повторяет: «Читал, читал твою статью, хорошо, продолжай». Я поблаго­дарил.

Оказалось, что вокруг статьи возникло немало вопросов. Как-то встретил в Международном отделе Ципко. Поздоро­вался со мной, поинтересовался, почьему поручению я опуб­ликовал критику на него? Я коротко ответил: по собственной инициативе. Сам-то он, работая в Международном отделе ЦК, выступил с погромной статьей, направленной против доктри­ны марксизма-ленинизма, наверняка располагая влиятельны­ми покровителями.

17 октября 96 года в приложении к «Независимой газете» «Сценарии» Ципко поведал о своих попытках повлиять на перестройку. В том числе рассказал о том, как ему не то удалось, не то не удалось повернуть в свою сторону М.С.Горбачева. Он сообщает читателю, что сам давно пришел к призна­нию абсолютной ценности человеческой жизни как таковой, что якобы означало отказ от марксистской классовой теории ценностей, учения о революциях как «локомотивах истории» и отказ от теории формаций. Но Горбачев в Политическом докладе XXVII съезду партии, признав приоритет общих цен­ностей, в ленинском духе отнес это к достоинству коммунис­тического мировоззрения. Однако, хотя Михаил Сергеевич, по словам Ципко, сформулировал «мостик», по которому было легко перейти от классовых к общечеловеческим ценностям, он все же не уверен в том, что конкретно подразумевал Гор­бачев, когда сказал, что человеческая жизнь — главная цен­ность.

Ципко предоставляет судить читателю о том, кто же вино­ват в этой запутанной истории: то ли Михаил Сергеевич, ко­торый, впрочем, сказал то, что хотел сказать, то ли сам Ципко, который пытался пробиться со своими идеями в до­клад на съезде, то ли «Лукич», который «причудливым обра­зом» «транслировал в доклад Горбачева» основные идеи книги Ципко.

Что касается «Лукича», то я, конечно же, так бы и сделал, но, к сведению Александра Сергеевича, не имел отношения к международному разделу доклада Горбачева, хотя свое мнение о выступлении Ципко, как показано выше, высказал вполне определенно. Сам же Ципко в любом случае может быть до­волен: если Михаил Сергеевич не принял идей Ципко — ви­новат «Лукич», если же Горбачев сотворил «мостик», то это заслуга его, Ципко. В статье много и других ссылок на меня, но большинство из них либо искажают суть дела, либо вовсе придуманы.

Но вернемся к ситуации 89 года.

Положение в идеологической обстановке продолжало ухуд­шаться. Выступая на совещании историков в начале октября 89 года, Медведев вынужден был признать, что участились выступления в печати, которые искажают смысл учения Ле­нина, его практическую деятельность, его облик. Участились выступления против Октября. Происходит нечто парадоксаль­ное. На формуле: Сталин — не извратитель марксизма, а его выразитель — сходятся и те, кто выступает в защиту Сталина, пытается его реабилитировать, и те, кто хотел бы опрокинуть нашу идеологию, Ленина, Октябрь, дело Маркса. Не правда ли, как уродливо преобразился плюрализм? Консультант Международного отдела ЦК как раз громит нашу идеологию, а бывший руководитель того отдела, где Ципко работает, бес­помощно сетует по этому поводу.

Сокращенная стенограмма совещания опубликована в жур­нале «Вопросы истории» № 1 за 1990 год. Все выступающие (члены Академии наук И.Д.Ковальченко, П.В.Волобуев, Ю.С.Кукушкин и др.) в той или иной степени проявили оза­боченность состоянием идеологической обстановки, исследо­вательской работы обществоведов, прежде всего — историков. Одни больше подчеркивали нарастающую опасность слева, другие — справа. Характерная особенность времени: в неко­торых выступлениях под правыми подразумевались левые, т.е. сторонники социализма, а под левыми — правые, т.е. против­ники социализма.

В своем выступления я поддержал Медведева относительно опасности атак на партию, Ленина, Октябрь, обратил внима­ние присутствующих на то, что носители оппозиционных на­строений считают несостоятельным обновление сознания как задачу перестройки, вещают о полном провале перестройки как практической политики, требуют ликвидации руководя­щей роли КПСС в обществе.

Налицо стремление представить всю историю социалисти­ческого строительства антигуманным, разрушительным для че­ловека процессом. Просчеты, репрессии, преступления пред­ставлены не просто драматическими, трагическими страница­ми истории, но как единственное и исчерпывающее содержа­ние всего нашего развития, деятельности партии. Очевидная цель этих усилий — не оставить никакого следа в памяти по­томков о достижениях социалистического общества, обосно­вать крах дела социализма и необходимость отстранения пар­тии от руководства обществом.

Да, плюрализм принес оживление дискуссий, но не следу­ет упускать из виду, какие силы участвуют в дискуссиях, какие идеи противоборствуют и одолевают. Ни литература, ни наука, ни искусство никогда не бывают зеркальным отраже­нием жизни. Здесь всегда так или иначе проявляются пози­ции. Разве мы не видим, что одни и те же факты истории преподносятся то со знаком минус, то со знаком плюс? С точки зрения белогвардейской идеологии, гражданскую войну начали большевики, Ленин; с нашей точки зрения, граждан­скую войну начали царские генералы и офицеры. Кто послал войска в Петроград против восставшего народа? Керенский, а повел их генерал Краснов. Кто расстрелял солдат 56 полка в дни Октября? Правый эсер полковник Муравьев, обманным путем проникший с юнкерами внутрь Кремля и расстреляв­ший солдат из пулеметов у кремлевских стен. Кто развязал террор против руководителей советского правительства? Эсеры. Историю нельзя изменить, но ее можно переврать до неузнаваемости. Плюрализм как раз разрушает монопольное и корыстное изложение истин, предполагает преодоление оппо­нентов посредством превосходства аргументов, их ясности и доказательности. Именно этого, как мне кажется, не хватает сейчас многим выступлениям. Иные схватки порой напомина­ют залегших в окопах солдат, которые вслепую забрасывают гранатами позиции противника.

В заключительном выступлении Медведев отметил, что на практике нередко излагается лишь одна точка зрения, а дру­гая полностью отсутствует. Не нанося ущерба гласности, не отталкивая способных людей, надо утверждать подлинный плюрализм мнений, достигать консенсуса на принципиальной основе. Нельзя оставлять без ответа ни одного выступления, которое вносит сумятицу, путаницу, а то и просто антиисторично, противоречит объективным истинам.

Совещание, конечно, помогло прояснить ряд вопросов. Но мне показалось, что руководство партии, озабоченное дости­жением консенсуса с оппозицией, не видит или не желает ви­деть того обстоятельства, что радикальная часть оппозиции уже твердо заявила о Нежелании какого бы то ни было кон­сенсуса по таким вопросам, которые на совещании назвал Медведев: перестройка, Ленин, Октябрь и др. В этой обста­новке жизнь требовала прежде всего консолидации тех уче­ных, которые поддерживали высказываемые Горбачевым суж­дения о социалистическом характере перестройки. Жизнь тре­бовала лучшей организации всей работы, но как раз этого не прозвучало на совещании.

И ничего похожего не произошло на деле. Атаки на пар­тию обрели систематический и злобный характер, не обещав­ший никакого компромисса. Создалось устойчивое негатив­ное отношение к тем авторам, которые пытаются защитить ценности социализма и перестройки. Оппозиционные силы хорошо организовались и нередко превосходили партийных пропагандистов в ведении полемики. В канун предстоящих в марте 89 года выборов эти преимущества могли сыграть дур­ную роль, если не принять необходимых мер. Речь не шла об отходе от плюрализма. Нужна была усиленная работа Идеологического отдела по координации средств массовой информации с целью повышения целенаправленности и эф­фективности выступлений партийной печати. Идеологический отдел ЦК производил впечатление какой-то заторможеннос­ти, его работники, как правило, старались воздержаться от высказываний по острым вопросам. Говорили даже, что при подготовке выборов Отдел будто бы получил сверху установ­ку — не вмешиваться в предвыборную кампанию, пусть, дес­кать, местные партийные организации и кандидаты в депу­таты сами ведут борьбу за голоса избирателей. Возможно, в этом состояла одна из причин поражения на этих выборах, неизбрания огромного числа кандидатов из партийного руко­водства, а вместе с тем — образования мощной политичес­кой оппозиции в высшем органе государственной власти — на Съезде народных депутатов. Она получила, как известно, несколько нейтральное наименование «Межрегиональная де­путатская группа».

Устарел ли марксизм? Спор о доктринальных достоинствах и недостатках марксизма разгорался с новой силой. Во второй половине 89 года все еще было можно выступать в печати в защиту марксизма-ленинизма, идей и практики социализма. Я хочу это подчеркнуть, потому что наступит время, и довольно скоро, когда такой возможности я буду лишен посредством плотной изоляции.

Где-то в конце сентября раздался телефонный звонок из «Литературной газеты», и мне предложили ответить на вопро­сы научного обозревателя газеты Олега Мороза на тему «Ус­тарел ли марксизм». Я знал, что газета к тому времени зани­мала резко критические позиции по отношению к марксизму, и это обещало открытую и острую полемику. Тем не менее я согласился, рассчитывая на свободную и откровенную дискус­сию. Однако в процессе работы я увидел, что такого недобро­желательного отношения к марксизму, социализму, а заодно и ко мне лично, встречать не приходилось. Видно, где-то было решено еще раз вызвать меня на ковер и нанести чув­ствительный удар. Долгие часы мы провели с обозревателем в ожесточенных спорах, перебирая аргумент за аргументом, уточняя вопросы и ответы. Споры становились порой на­столько острыми, что походили на перебранку. Наконец, к началу ноября мы поставили точку, и 8 ноября дискуссия была опубликована в газете на всю полосу.

В центре спора, естественно, встал вопрос об ответствен­ности марксизма за кризис советского общества, при этом оп­понент имел в виду не только нынешнее положение, а круп­номасштабный кризис, к которому, по его словам, мы шли долгие годы. Он, дескать, возник вследствие того, что неот­вратимой необходимости в социализме для России не было, учитывая фактическое отсутствие экономических предпосы­лок. Этот строй, говорил оппонент, был спроектирован, при­думан. Уже принятие НЭПа перечеркивало основное положе­ние марксизма об уничтожении частной собственности. В общем, причина всех бед — в послушном следовании духу и букве марксизма.

Известно, что именно Маркс, а вслед за ним и Ленин ве­ликое множество раз выступали против догматического истол­кования марксизма, говорили о готовности пересмотреть любую устаревшую догму, если того требуют обстоятельства. Именно Ленин считал, что переход к социализму не может не породить гигантского многообразия форм этого перехода. О каком послушном следовании букве учения можно говорить, если Ленин и большевики пошли на социалистическую рево­люцию и социалистическое строительство, сознавая недоста­точность предпосылок цивилизованности в России? И запад­ные социал-демократы не замедлили упрекнуть Ленина, что он отступает от указаний Маркса. Известен ответ Ленина, суть коего в том, что сначала надо создать в России такую предпосылку, как установление рабоче-крестьянской власти, а потом уже начать движение к социализму с использованием всех достижений и механизмов буржуазной экономики. Этот путь оказался тяжелым и порой драматическим. Но вместе с тем главным итогом исторического развития России явилось то, что страна вышла на передовые рубежи экономического, технического и научного прогресса, создала лучшую в мире систему социальной защиты интересов трудящихся. Миру был представлен первый опыт социалистического общества.

Конечно, в нашей стране имели место ошибки и отступ­ления от гуманистических принципов социалистического уче­ния, в особенности относительно прав и свобод личности. Да и вообще, главные просчеты лежат в области политической практики: отступления от требований демократизма, матери­альной заинтересованности, нарушения законности и право­порядка, ограничения гласности и т.п. Тяжким бременем на социалистическое отечество легли сверхцентрализм и бюро­кратизм в управлении, сковывавшие инициативу регионов и трудовых коллективов. Но разве во всем этом виноваты Маркс и Ленин? Если бы нам удалось точнее и последова­тельнее осуществлять заветы Ленина, мы в итоге оказались бы в более благоприятном положении.

Что касается экономических предпосылок социализма, то они, конечно, были в России, Ленин считал их достаточными для социалистического строительства. Они заключались в вы­соком уровне обобществления производства. Известно, что Россия имела самый высокий в Европе уровень концентрации и централизации производства, развитую систему трестовской организации, банков. Ленин подчеркивал необходимость ис­пользования при строительстве социалистической экономики торговли, прибыли, материальной заинтересованности и дру­гих форм экономической организации, которые были созданы при капитализме. Он говорил, что хозрасчет в ближайшее время станет господствующей или даже исключительной фор­мой управления. Ленин считал, что государственно-монопо­листический капитализм есть полнейшая материальная подго­товка социализма, что социализм смотрит на нас через все окна современного капитализма. И когда вводился НЭП, он указывал на то, что глубокий смысл НЭПа — поставить со­циализм «на почву наличных капиталистических отношений» (ПСС, т. 44, с. 210).

Ленин не раз говорил, что НЭП есть отступление, по­скольку он допускает оживление капиталистических отноше­ний, в том числе и частную собственность. Но это такое от­ступление, которое позволяет укрепить социалистические от­ношения и двинуться вперед ускоренными темпами. Он мыс­лил НЭП как целую эпоху, на протяжении которой сосуще­ствуют различные экономические уклады. В свете всего этого утверждение оппонентов о том, что НЭП перечеркивает важ­нейшее положение марксизма об уничтожении частной собст­венности, выглядит весьма неубедительно.

Наконец, о проектировании будущего социалистического общества. Широко известно, что Маркс считал коммунизм не идеалом, а общественным движением. Маркс и Ленин были весьма сдержанны относительно подробной обрисовки буду­щего общества, что не мешает, впрочем, их критикам утверж­дать нечто подобное, о чем говорил и мой собеседник. Ленин даже после победы Октября решительно отказывался приду­мывать, как будет выглядеть социализм. Так, на VII съезде партии в 1918 году Бухарин предложил ввести в Программу партии подробное описание общества. Ленин категорически возразил против этого, заявив, что сейчас мы не знаем и знать не можем, каким будет это новое общество, мы знаем лишь некоторые основные принципы. Он считал, что во всех деталях формы этого строя должны быть найдены, нащупаны практически в самом историческом процессе, и сделать это может только социальное творчество народных масс. Именно поэтому он призывал внимательно присматриваться к их опыту и многое черпал из него.

Для доказательства «устарелости марксизма» было исполь­зовано положение Маркса о том, что сущность человека есть совокупность всех общественных отношений. Известно, что Маркс выдвинул это положение в «Тезисах о Фейербахе», чтобы подчеркнуть реалистическое содержание свойств созна­ния и деятельности человека в противоположность абстракт­ным идеалистическим представлениям о человеческой сущ­ности. И не более того! По мнению же научного обозревателя газеты, человек перво-наперво биологическое существо, из мяса и костей, продукт долгой биологической эволюции. Можно подумать, что ни Маркс, ни Энгельс до этого не до­думались. Будто это не Энгельс написал «Происхождение семьи, частной собственности и государства», где представле­на целостная концепция эволюции человека именно как су­щества биологического в существо высоко общественное. Оказывается, искажение марксистских представлений понадо­билось оппоненту для того, чтобы показать, что именно в силу примата биологической своей природы человек не при­нял общественно-государственную собственность, что боль­шинство других форм обобществления чужды его природе. Оказывается, его природе соответствует лишь частная собст­венность.

Но решать проблемы человеческой сущности, принимая во внимание лишь биологические потребности и отклоняя значе­ние и роль социальной среды, общения между людьми, — не­возможно. Ведь именно в сфере общественных отношений со­здаются и разрушаются конкретные формы владения и распо­ряжения собственностью, способы и размеры получения дохо­дов, направления влияния политических и правовых институ­тов, норм нравственности, что в конечном итоге и определяет жизненный уровень членов общества, меру участия их в уп­равлении общественными делами, характер и способы их по­ведения.

Да, конфликтов с государственной собственностью у нас было немало, но это не дает оснований утверждать, что народ в целом не принял общественной и государственной собст­венности, что они чужды его природе. А разве с частной соб­ственностью у трудящихся нет конфликтов? И что в таком случае можно сказать о миллионах рабочих и крестьян, кото­рые с оружием в руках отстаивали именно порядки, основан­ные на общественной собственности? О тех рабочих, которые требовали установления управления предприятиями именно через профсоюзы? Наконец, и сегодня трудовые коллективы хотят сами решать дела на своих предприятиях, активно вме­шиваться в дела управления. Другое дело, что наша партия, социалистическое государство проявили близорукость и сдела­ли явно недостаточно для того, чтобы продвинуться вперед от командно-административной системы к социалистическому самоуправлению. Если в свое время многое нам не удалось сделать, то это вовсе не означает, что эти проблемы вообще нерешаемы.

В дискуссии о марксизме мы не могли обойти темы о классовой борьбе, о ее роли в современной общественной жизни. По мнению оппонента, неоправданным оказалось представление о первостепенной роли классового сознания по сравнению с другими его видами, например, национальным сознанием. Тогда как марксисты строили всю национальную политику на первостепенном значении классовых интересов и второстепенности национального сознания, в жизни могуще­ственнее оказалось именно национальное сознание. «Щедрые плоды этих взглядов мы нынче пожинаем», — иронично за­мечает мой оппонент. Что же, в этих словах есть доля правды: разбуженное острой классовой борьбой в конце XIX и в пер­вой половине XX веков, национально-освободительное движе­ние вышло в мире на первое место. Но это как раз тот слу­чай, когда часть правды выдается за всю правду.

Классовая борьба, повторим еще раз, разбудила нацио­нальное самосознание. И важнейшая роль в этом принадле­жит Октябрьской социалистической революции. Конечно, первая мировая война вызвала взлет шовинизма почти во всех европейских странах, но этот угар националистического со­знания постепенно сменила растущая классовая солидарность, она стала все более мощно проявляться в антивоенных вы­ступлениях практически во всех участвовавших в войне стра­нах. А разве не было проявлением классовой пролетарской солидарности широкое интернациональное движение в под­держку молодой социалистической России, фактически со­рвавшее интервенцию? К тому же именно на базе пролетар­ского интернационализма выросла и окрепла дружба народов СССР.

Почему в нашей стране, я имею в виду территорию быв­шего СССР, произошло обострение межнациональных кон­фликтов? Конечно, не потому, что они возникли только сей­час. Поводы для взаимных претензий были всегда. А перерас­тание их в острые конфликты произошло вследствие ослабле­ния политической классовой солидарности, ослабления поли­тического руководства со стороны Коммунистической партии. Общие социально-экономические и политические интересы республик были грубо отодвинуты на второй и третий план, а на первое место вышли интересы национальные и национа­листические. Узы дружбы и сотрудничества ослабли, в резуль­тате чего все народы оказались в бедственном положении. Если коммунисты и были в чем-то неправы, то прежде всего в том, что недооценили именно значение общих интересов.

Я взял из нашей беседы лишь отдельные фрагменты. Чем интересен этот диалог?

Риторический вопрос о том, устарел или не устарел марк­сизм, не мог меня обмануть. В истории общественной мысли не было и не может быть такого учения, теоретической сис­темы, которые за полтораста лет своего существования в чем- то не устарели, не утратили своей актуальности. И марксизм — не исключение из этого правила. Об этом не раз заявляли и Маркс, и Энгельс, и Ленин. Об этом говорили и современные лидеры компартий. Дело, однако, в том, что мой оппонент задался целью показать, что марксизм вообще как теоретичес­кая система не годится для использования в социалистичес­ком преобразовании общества. Более того, и социалистичес­кая идея вообще не годится для обустройства российского об­щества и ведет лишь к глобальному кризису.

Что касается меня, то я считал и считаю, что социализм — это прежде всего и главным образом использование матери­альных и духовных богатств общества в интересах интеллек­туального и нравственного развития всего народа, всех членов общества, а не только избранных. Распределение материаль­ных благ в соответствии с количеством и качеством труда, широкое развитие народного самоуправления. Что касается конкретных форм и методов реализации этих устремлений, то они могут быть бесконечно многообразны и подвижны. Но сами эти основные устремления — естественны, непреходящи и неодолимы, ибо коренятся в самой природе человечества.

Что скрывалось за теоретическими баталиями. Особенность второй половины 80 годов заключалась в невиданной теоре­тической активности. Половодье теоретических дискуссий, конференций, программных разработок, платформ, заявле­ний, деклараций и т.п. — все это обрело характер словесного буйства.

За сравнительно короткое время, начиная с XXVII съезда партии, в свет выходит целая серия программных документов. На съезде, как известно, была принята новая редакция Про­граммы партии, содержавшая значительные изменения в текс­те. Хотя, надо сказать, проблемы перестройки не нашли от­ражения в ней. На XIX партконференции по важнейшим на­правлениям перестроечной политики приняты резолюции, представляющие будущие преобразования в политической сфере. В декабре 89 года принимается постановление о до­срочном проведении XXVIII съезда партии и разработке про­екта платформы ЦК КПСС к съезду. Естественно, предпри­нимаются меры по ее подготовке, в феврале проект обсужда­ется на Пленуме ЦК. Если вспомнить, что к тому времени были опубликованы «демократическая» и «марксистская» платформы, то фактически развернулась общепартийная поли­тическая дискуссия. На самом съезде было принято постанов­ление о подготовке новой Программы партии, создана специ­альная комиссия.

Порой казалось, что это хорошо: перед взором коммунис­тов раскрылись новые горизонты совершенствования общест­ва. Дело, однако, в том, что движение теоретической и поли­тической мысли все больше отрывалось от экономических, социальных, политических и культурных реалий, традиций, отчетливо выявилась тенденция отхода от классово-партийных принципов, введение в оборот неопределенных формулировок и взглядов на дальнейшее развитие общества.

Между тем, ни широкие партийные массы, ни многие пар­тийные руководители к этому готовы не были и видели во всем этом опасность для общества. Теоретическая суета, бур­ная полемика, хотя и создали видимость напряженной дея­тельности, пользы давали немного. Более того — практичес­кая деятельность от этого страдала. Вместо решения назрев­ших неотложных экономических, социальных, культурных, бытовых задач, принятия эффективных законов — бесконеч­ные теоретические дискуссии, системосозидающие проекты и заявления. Люди, называвшие себя марксистами, на время за­были мудрый завет Маркса: каждый шаг практического дви­жения важнее дюжины программ.

В этой обстановке равные права получили антисоциалис­тические документы, совершенно невероятные, казалось, с точки зрения здравого смысла проекты и прогнозы. Именно к такому разряду относился новый теоретический опус про­фессора Г.Попова под претенциозным заголовком «Что де­лать?» — своего рода заявка на полемику с Лениным. Издан­ная отдельной брошюрой, статья была затем опубликована в двух декабрьских номерах журнала «Огонек» (1990 г.). Статья представляла своего рода квинтэссенцию «демократического радикализма».

Я не сразу обратил на эту статью внимание: отвлекала кру­говерть дел, да и переживания были таковы, что не стимули­ровали особенно внимание к творчеству Гавриила Харитоно­вича. Но и до меня дошли неординарные суждения по поводу сего произведения. Где-то уже в январе 91 года я засел за ее прочтение. Несмотря на то, что я уже имел дело со столь же резко антисоветскими суждениями, полемизировал в «Правде» лично с Поповым, тем не менее я был поражен той предель­ной развязностью, с которой Попов излагал свои взгляды на прошлое и формулировал свои рецепты на будущее общества, его уклада, всей страны. При первом прочтении — впечатле­ние легкомысленного бреда, при втором — удивление от того, насколько дерзко Попов представляет меры по разрушению общества и страны. Здесь я попытаюсь как можно точнее, хотя и кратко, передать то, что меня особенно поразило.

В.И. Ленин и большевики, пишет Попов, убедили себя и страну, что экономика и созрела, и даже перезрела для пере­хода к социализму. Не правда ли, лихо закручено? И стоит обратить внимание на то, что, по Попову, Ленин считал, что экономика «перезрела» для социализма. Ленин говорил лишь о предпосылках в экономике и о недостатке цивилизованнос­ти, что следует решать эти вопросы после прихода к власти. Попову хочется представить Ленина как наивного романтика, и не более того. Подспудно сие означало, что Ленин не может считаться настоящим марксистом, тогда как Попов — вот настоящий марксист.

Каков марксист — показывают дальнейшие его рассужде­ния. Никто не может сказать, что не были приложены гран­диозные усилия, пишет он, не жалели ни людей, ни природы, ни тела, ни души, ни чужих, ни своих собственных. В свете семидесятилетнего опыта выводов для марксизма может быть два. Первый: попытка строить социализм была преждевремен­ной, не соответствующей уровню развития и производства, и самого человека. Второе: надо привести общество в соответ­ствие с производительными силами и вернуться на столбовую дорогу человеческой цивилизации. Социалистический идеал — если это не слепая и утопическая вера, а научный факт — это вывод о том, что на определенной стадии развития производ­ства необходимо планируемое общественное хозяйство. Когда этот процесс достигнет уровня, нужного для социализма как строя, — сейчас сказать нельзя (к слову сказать, плановое ре­гулирование экономики осуществляется во многих странах, не только социалистических, но и капиталистических, уже сей­час). Поэтому «честный социалист», вещает Попов, обязан помочь стране уйти от преждевременного социализма.

Итак, «честность социалиста» Попова состоит в отказе от «преждевременного» социализма, в призыве к реставрации ка­питализма. Правда, слово «капитализм» язык все еще не по­ворачивается выговорить: демократы и сейчас далеко не всег­да это делют. В этом — их тактическая мудрость. Они знают, насколько капиталистические порядки непопулярны у нас в народе.

А вот дальнейшие рассуждения Попова куда более откро­венны. Надо признать, говорит, главную суть перестройки в экономике — денационализация, разгосударствление. Переход не просто к плюрализму форм собственности, а к системе, где... фундамент всего — частная собственность. Главное в перестройке в экономическом плане — это дележ государст­венной собственности между новыми владельцами.

Не правда ли, откровения предельные? Только честность, конечно, не социалиста, а откровенного матерого захватчика. Умалчивает он пока об одном, как будет происходить эта де­лежка госсобственности. Известно, что для первоначального накопления капитала в классических европейских странах по­надобились долгие десятилетия мучительного ограбления крестьян и мелких собственников вообще. Демократы задума­ли провести ограбление народа куда как эффектнее — бы­стрее, крупнее, наглее! Опираясь на политическую власть, ко­торую они вознамерились захватить.

Суть перестройки в политической, государственной сфере, говоря кратко — в замене Советской власти «нормальной де­мократической республикой». Другими словами: десоветиза­ция. Денационализация в экономике должна соответствовать десоветизации в политике. Хотя одновременно выдвигался ло­зунг: «Вся власть Советам!»

И, наконец, национальный вопрос. Если не будет у центра административной силы, если будет подлинная (?) демокра­тия, если будет подлинная денационализация, — то каким может быть СССР? Попов считает, что СССР заменят наци­ональные государства. В том или ином составе они могут со­здать тот или иной союз. Но эти будущие союзы могут быть только следствием появления независимых государств. Любая иная схема решения национального вопроса означала бы скрытый или явный отход и от денационализации, и от десо­ветизации.

Читатель, наверное, обратил внимание на то, что, предла­гая в принципе противоположные социалистической пере­стройке цели и задачи, Попов продолжает называть все это перестройкой. Но это лишь один из маскировочных приемчи­ков — не более. Как говорится в известной пословице: «Хоть горшком назови, только в печь не сажай».

Итак, триада: денационализация, дележ государственной собственности, господство частной собственности в целях со­здания класса богатых; десоветизация, ликвидация власти Советов; дефедерализация; создание независимых государств вместо Союза ССР. Три жестких «де» как программа развала и разрушения великой державы и социалистического строя. Вот, собственно, и все.

А далее автор ведет речь о способах своей «перестройки». Уже сейчас ясно, говорит он, что именно исполнительная власть станет ключевым звеном политического механизма пе­риода перестройки. Сам характер строя, который должен воз­никнуть, сразу ограничивает возможности массовых предста­вительных органов и заранее предопределяет опору на испол­нительную власть как главный инструмент перехода от старо­го к новому. Главное — готовность демократов пойти на ряд ограничений нормальной демократии и в части прав респуб­лик, и в части местных органов ради устойчивого перехода к новому строю. Обратите внимание: все это пишет человек, который совсем недавно критиковал Ленина, большевиков за то, что в период военного коммунизма некое «меньшинство» управляло большинством! Хотя демократия и означает по-гре­чески власть народа, но для «демократов» это лишь пустой звук: главное — обеспечить переход к господству частной соб­ственности, отстранив при этом широкое представительство именно народа.

Переходный период требует резкого усиления исполни­тельной власти (чего не понял Горбачев!). Если аппарат (пар­тийный. — Г.С.) не позволит провести выборы — демократам останется путь непарламентской борьбы. Такая борьба будет неизбежно жестокой и, скорее всего, закончится установлени­ем демократической диктатуры. Надо поднять все массы, бро­сить их в бой, включить самые отсталые отряды трудящихся. Насилие обязательно выродится в террор, в кровь. Почему же «самые отсталые»? В надежде легче дурачить головы?

Какая же корысть скрывается за этими политическими по­строениями? На какие интересы ориентируется профессор?

Чтобы вернуть Россию в лоно «мировой цивилизации», а проще — восстановить капиталистические отношения, — надо создать класс частных собственников, группу богатых и очень богатых людей. Чтобы они могли строить заводы, проклады­вать нефтепроводы, строить железные дороги, издавать газеты, управлять обществом и т.д. Таких богатых людей у нас не было, а деньги из воздуха не возникают. Старых путей для первоначального накопления у нас тоже не имелось. И Попов ничтоже сумняшеся предлагает два пути: «дележку» государст­венного имущества и грабеж народного добра. А так как за счет государственных (общественных) фондов народ удовле­творял многие личные, общественные, государственные нужды, то перераспределение предполагало принудительное изъятие богатств у народа в пользу небольших групп богатых и их обслуги. Таким образом, не создав ни заводов, ни неф­тепроводов, ни железных дорог, новый класс господ может владеть миллиардными состояниями, перемещаться на собст­венных самолетах, ездить на «Мерседесах», издавать собствен­ные газеты, спонсировать культуру, вести такой образ жизни, какой мил его душе. Во имя всего этого народ должен меся­цами не получать зарплату, нищенствовать, устраивать голод­ные забастовки, отказывать себе в самом элементарном — по­ездках к родным, в переписке, в лекарствах и т.п. Тут уж не до социальной справедливости, разных там социальных гаран­тий. Никакого распределения по труду или по потребностям. Вместо них — старая как мир идея неизбежности и целесо­образности разделения общества на богатых и нищих, эксплу­ататоров и эксплуатируемых, господ, хозяев жизни, с одной стороны, униженных и оскорбленных, с другой. А в качестве переходной меры — грубое растаскивание общественного пи­рога по принципу: кто больше ухватит.

Я глубоко огорчился тем, что партийная печать и наше высшее партийное руководство, обновленное на XXVIII съез­де партии, не дали ни достойного политического ответа на эту акцию демократов, ни теоретического разбора статьи По­пова, ни ее оценки. Почему? Разделяли они сами эти взгля­ды? Или же сказалось преклонение перед плюрализмом, пусть, дескать, оппонент поговорит. Считались с близостью Попова к президенту? Действительно, обращала на себя вни­мание картинка: на первой странице брошюры со статьей По­пова рядом с портретом автора — панорама огромного митин­га на Манежной площади. А в «Огоньке» (№ 51) на фоне кремлевской стены автор шествует в группе вождей — Горбаче­ва, Рыжкова, Ельцина. Картинка о многом говорила, и уж на­верняка о том, знайте, мол, с кем дело имеете! Тот, кто монти­ровал эти фотографии, наверняка знал, что содержание брошю­ры резко отличается от речи демократов на подобных митингах. На них демократы страстно разоблачали незаконные репрессии и привилегии, требовали расширения демократии и передачи всей власти Советам, сулили народу все мыслимые и немыс­лимые блага, и главное — каждого сделать собственником, настаивали на расширении прав республик во имя укрепления Союза и т.д. И это в то время, когда версталась эта про­граммная статья, содержащая совершенно иные, в принципе противоположные цели.

За всем этим стояли серьезные подвижки в политической и духовной жизни страны, в том числе — в позициях партий­ного руководства, самого Генерального секретаря.

Догадки, предположения, прозрения. Читатель вправе спро­сить меня, какую же позицию занимал тогда Институт марк­сизма-ленинизма и почему он не выступил с критикой статьи Попова? Или лично директор? Сразу скажу, что позиции у нас были. И выступить-то я, конечно, выступил, но как и при каких обстоятельствах — об этом и пойдет речь.

С переходом на работу в ИМЛ я полностью был освобож­ден от подготовки речей для Горбачева. Основное внимание уделял работе Института, более всего — подготовке публика­ций. В декабре 89 года вышла книга «Очерк теории социализ­ма», предназначенная для студентов, аспирантов вузов, к ее подготовке была привлечена большая группа московских уче­ных. В апреле 90 года ИМЛ выпустил коллективную моногра­фию «Ленинская концепция социализма» — результат дли­тельной работы большой группы ученых. Обе эти книги вы­ходили под моим руководством и с моим участием. В том же 90 году вышла моя брошюра «Ленинское видение социализ­ма». Довольно часто выступал я и со статьями, участвовал в дискуссиях на телевидении. Нечего говорить, что эти труды по всем пунктам полностью противостояли писаниям Попова.

В повседневной суете я должен был оставаться в курсе по­литических и теоретических дискуссий, не упускать из виду более или менее значительных нюансов в выступлениях М.С.Горбачева, отражавшихся на развитии перестроечной мысли. Особенный интерес для меня представляли его отно­шение к ленинскому наследию, характеристики смысла и задач перестройки, оценки советского социализма, поскольку все это продолжало почти непременно корректироваться, порой довольно серьезно изменяться. К тому же общеполити­ческая и идейная ситуация в стране обострилась, вызывая у нас тревожные предчувствия.

Судя по выступлениям М.С.Горбачева, он продолжал под­черкивать опасность, угрожавшую со стороны антисоциалис­тических сил. Так, в докладе на XXVIII съезде партии он го­ворил: «Не следует закрывать глаза и на то, что в обществе появились силы, толкающие нас к буржуазному строю, связы­вающие выход из нынешнего сложного состояния с перехо­дом страны на капиталистические рельсы». Опасность, кажет­ся, осознается. Но что же делать? «Я думаю, — отвечает на этот вопрос оратор, — если и потерпит поражение наша пере­стройка, то только в том случае, если кому-то удастся раско­лоть твердо стоящие на ее позициях демократические силы». И далее следует перечисление мер, на осуществлении которых «должны быть сосредоточены усилия всех партийных органи­заций».

Читатель не может не обратить внимания на то, что виде­ние опасности капиталистической реставрации у докладчика не подкрепляется четким указанием на те политические силы, которые могут осуществить «раскол», и какие «демократичес­кие силы» могут быть расколоты. Здесь сказалась старая при­вычка уходить от конкретных характеристик противоборству­ющих сил. Дело в том, что к тому времени общество было уже расколото, и расколото глубоко. Бьши, действительно, сторонники социалистической перестройки, были ее против­ники в лице бюрократического слоя в управленческом аппа­рате, деструктивную роль играли националистические силы. И противниками горбачевской перестройки были руководители демдвижения, выступавшие против социализма, против Лени­на, против партии. Именно оттуда раздавались призывы к от­казу от социализма, к устранению Горбачева от власти. И тем не менее Горбачев даже в этой ситуации «на всякий случай» продолжает исповедовать и проповедовать неопределенность. Но что бы Горбачев ни делал для достижения компромисса с противниками социализма, их поведение ясно говорило о том, что он был им не нужен, он мешал им со своим «соци­алистическим выбором», со своим коммунистическим про­шлым, наконец, со своими колебаниями между коммунистами и демократами.

Такого рода размышления приводили меня к предположе­нию, что Михаил Сергеевич более всего беспокоится именно о возможном окончательном разрыве с демократами, об удер­жании их в рамках, которые позволяли бы ему говорить о не­коем широком демократическом объединении.

Свои размышления и позиции по многим спорным вопро­сам я смог высказать в двух докладах на заседаниях Идеоло­гической комиссии ЦК КПСС: в мае 89 года — об идеологи­ческих проблемах межнациональных отношений и в январе 90 года — о значении ленинского идейно-теоретического насле­дия в современных условиях. Думаю, что предложения эти возникли в связи с приходом на идеологию В.А.Медведева. Все ожидали от него каких-то положительных сдвигов. Сам Медведев позднее скажет, что он разделял позиции Яковлева, поддерживал его линию на гласность, преодоление догматиз­ма, снятие запретов, создание обстановки творчества в сфере идеологии и культуры. Вместе с тем он находил, что надо ак­тивно противодействовать (демократическими же методами) разнузданности, беспредельному негативизму, возбуждению низменных чувств и страстей, отстаивать прогрессивные, со­циалистические идеалы. Учитывая, что в работе комиссии принимали участие руководители министерства и ведомств, центральных идеологических учреждений, средств массовой информации, ученые-обществоведы, выступление на заседа­нии комиссий не могло не получить широкого общественного резонанса.

О докладе по национальным проблемам я скажу в связи с Союзным договором. А сейчас о Ленине. Готовясь к докладу о творческом наследии Ленина, я вернулся к ранее прочитан­ной статье Горбачева «Социалистическая идея и революцион­ная перестройка», опубликованной в «Правде» 20 ноября 89 года, а затем вышедшей и отдельной брошюрой. Еще при первом прочтении статьи она обратила на себя внимание гло­бальным охватом фундаментальных вопросов теории и прак­тики социализма. Но дело было не только в этом: статья со­держала ряд новых моментов прямо-таки поворотного харак­тера. Прочитав ее еще раз с карандашом в руках, я понял, что со многим в ней не могу согласиться.

В самом начале статьи делается заявление о том, что толь­ко сейчас, на почти пятилетием рубеже перестройки... мы многое начали видеть по-иному, подходим к достаточно ясно­му пониманию смысла того, что мы делаем. Фраза озадачи­вающая. А следующая усугубляет это впечатление: если на первых порах полагали, что речь идет, в основном, лишь о выправлении отдельных деформаций общественного организ­ма, совершенствовании той, в целом устоявшейся, системы, сложившейся за предыдущие десятилетия, то теперь говорим о необходимости радикальной переделки всего общественного здания — от экономического фундамента до надстройки.

Получается, пришли на день рождения, а справляют по­минки. Сразу же возникает недоумение: разве не с самого на­чала мы заявили о необходимости достижения качественно нового уровня общественных отношений, говорили и писали о революционном характере перестройки? Значит, речь идет о каком-то ином качестве, но о каком? Чтобы такое сказать послемногочисленных заявлений о правильности избранного пути, надо иметь весьма веские основания.

Между тем, внимательно изучив то, что предлагалось в ка­честве «радикальных» переделок, я не нашел в тексте для этого оснований. Шла речь все о том же — о развитии раз­нообразных форм социалистической собственности, структур­ной перестройке, демократизации социализма, об освобожде­нии партии от оперативно-распорядительных функций. Но обо всем этом пресса толковала еще до перестройки. Правда, проскользнула мысль о гражданском обществе, но без доста­точного развития. Можно было предположить, что у автора либо к тому времени не было четких представлений о нова­циях, либо надо было до поры до времени скрывать их. И все-таки в статье присутствовало нечто такое, что свидетель­ствовало о серьезных изменениях во взглядах автора, и каса­лось это «нечто» прежде всего его оценок ленинского насле­дия, толкования негативных процессов в советском обществе.

Известно, что в ноябре 87 года, в докладе о 70-летии Ок­тября, задача перестройки, точнее, одна из задач, формулиро­валась как полное теоретическое и практическое восстановле­ние ленинской концепции социализма, в которой, по словам докладчика, непререкаемый приоритет — за человеком труда, с его идеалами, интересами, за гуманистическими ценностями в экономике, социальных и политических отношениях, куль­туре. Куда правильнее? Восстановление ленинского наследия не решало всех современных задач, но многое из того, что предстояло делать, — было завещано Лениным. И вдруг читаю: «Широко утвердилось представление, что у Ленина якобы имелась законченная программа строительства социа­лизма в нашей стране. На самом деле у него такой завершен­ной программы не было». В самом деле, что может быть за­конченным, завершенным в мире, полном изменений и пере­мен, тем более применительно к такому новому делу, как строительство нового общества. Тогда к чему такой акцент на том, на что Ленин не претендует, а серьезные ученые таким образом не толковали? Заявление это не являлось чисто сти­листической поправкой и не было случайностью.

Настойчивость, с которой Михаил Сергеевич опровергал заведомо несостоятельное утверждение о том, что Ленин ос­тавил нам завершенную программу, имела какую-то далеко идущую цель, которая угадывалась, но в указанной статье явно не просматривалась. На это наталкивало меня его стрем­ление придать ленинским словам о «перемене всей точки зре­ния нашей на социализм», сказанным им в связи с идеей ко­оперирования крестьянства, какое-то таинственное, чуть ли не мистическое значение. Более поздние выступления Горбачева покажут, что, основываясь на этих ленинских словах, он по­пытается сделать из Ленина чуть ли не союзника в отказе от социалистического развития страны.

Мне было обидно за Горбачева, который, как мне виде­лось, отступился от своих первоначальных взглядов и сделал шаги навстречу лидерам демдвижения, которые утверждали, что Ленин не имел концепции социализма, стремились вооб­ще развенчать Ленина и убрать его из перестроечной идеоло­гии. Такое поведение Горбачева казалось мне трагической ошибкой.

В этой мысли меня укрепляли и те способы критики со­циализма, которые присутствовали в разбираемой статье. Со­ветское общество характеризуется как общество, в котором во имя «великой цели» оправдывались самые бесчеловечные средства. Сталинские извращения привели к утрате главного, что было в марксовой и ленинской концепции социализма: понимание человека как цели, а не средства. Вместо идеи свободного развития каждого как условия свободного разви­тия всех появилось представление о человеке как «винтике» партийно-государственной машины и организациях как «при­водных ремнях» этой машины. Поражает категорическое, не­примиримое отрицание социалистического характера совет­ского строя.

Но уместна ли ирония по поводу «великих целей»? Они таки действительно были и достигались, хотя нередко и боль­шой ценой. А разве кто-нибудь знает, когда бы великие дости­жения сваливались людям в виде манны небесной? Подъем ин­дустрии, образования и культуры народа, научные достижения, социальные гарантии, Победа в Великой Отечественной войне — разве это не великие достижения, в которых воплотились вели­кие цели, выдвинутые в свое время партией? И разве делалось все это не ради человека труда? Откуда появились поколения людей, готовых самоотверженно служить делу социализма? Как могли иначе сформироваться энтузиасты, творцы, высоконрав­ственные личности? Кто и во имя чего шел на массовое само­ограничение и совершал героические подвиги? «Винтики», автоматы, манкурты? Негативные явления и процессы не были тем единственным и исчерпывающим, что составляло жизнен­ную среду и влияло на формирование людей. Да ведь и сам автор статьи тут же пишет, что наше прошлое неоднозначно. В нем слились энтузиазм, героический труд и жертвы, великие надежды и разочарования.

И тут же в стремлении угодить демократическим критикам социализма он делает, например, такое открытие: народ лишь в глубине своего сознания хранил гуманистическое понима­ние социализма и по возможности стремился дать ему ход. И только перестройка переводит изначальные принципы в раз­ряд реальных, ибо в прошлом они лишь провозглашались. Подумать только! Лишь при Горбачеве начинается реализация принципов социализма! Социализма не было, но откуда люди получали гуманистические представления о социализме? Со­циализма не было, но тот же Горбачев собирался перестра­ивать социализм? Вот и получается не по Горбачеву, а по По­пову: вернемся к капитализму, а лет эдак через тысячу по­смотрим, что делать.

Все сказанное не могло не отразиться на моем выступле­нии 26 января 90 года на Идеологической комиссии ЦК о Ле­нине. Конечно, открытая полемика с Горбачевым на трибуне заседания для меня была исключена как и для других орато­ров, но изложить свое понимание ленинского наследия, от­личное от горбачевского, я мог и собирался. Согласно тради­ции я должен был раскрыть историческое значение труда Гор­бачева «Социалистическая идея и революционная перестрой­ка». А поскольку эта работа вызвала у меня решительное не­приятие, я, упомянув ее вначале, перешел к обстоятельному изложению того понимания ленинской концепции социализ­ма, которое сложилось у нас в Институте после длительных коллективных обсуждений.

Докладу предшествовало вступление, которое обратило на себя внимание присутствующих. Оно было опубликовано в «Правде» 1 февраля 90 года. Вот оно. Устранение от власти компартий в ряде восточноевропейских стран сопровождалось резко критическим отношением этих партий к Ленину и ле­нинизму. Антиленинские идеи стали широко распространять­ся и в нашей стране. Широкое хождение получила так назы­ваемая «доктринальная концепция», согласно которой все бед­ствия, пережитые страной, — ожесточение классовой борьбы, гражданская война, массовый террор, тяжкие страдания наро­да во время индустриализации и коллективизации — все это имеет общие причины: гипертрофия классовой борьбы и уто­пический характер социалистического учения. Настойчиво пробивает себе дорогу стремление отдельных людей и групп избавиться от марксизма-ленинизма, социализма вообще и вернуться к «нормальной жизни», «цивилизации», говоря без недомолвок, к буржуазному образу жизни, к обществу, в ко­тором можно свободно мыслить, богатеть и нищенствовать. И этим устремлениям уже давно не противостоит четкая и ясная позиция социалистической идейности и нравственности.

Это ослабление идеологического уровня в партии началось давно, и в значительной мере оттого, что массы были отстра­нены от обсуждения и решения важных вопросов обществен­ной жизни. Вспомним события в Новочеркасске, Муроме, Темир-Тау и других местах, где партийные организации не проявили ни политической стойкости, ни организованности. А с другой стороны, эти события не стали поводом для ана­лиза и выводов, которые прозвучали бы в качестве важных поучительных уроков. Все происходило втихомолку. До сих пор не могу понять этого губительного пристрастия к секрет­ности по любому поводу!

Когда же в условиях гласности организовались антипар­тийные силы, местные партийные комитеты и организации вновь показали свою неспособность противостоять антипартийной, антисоциалистической демагогии. Если разного рода «народные» фронты повели линию на решительный захват власти, для чего они вооружились идейно и организовались политически, партийные комитеты и в этой обстановке дей­ствуют вяло и нерешительно. Картина дополняется пассивнос­тью органов партийной печати, впечатление такое, что они не желают связываться с критикой противников Советской влас­ти и социализма.

На прошлой неделе в нашей партии образовалась еще одна партия — Объединение коммунистов «Демократическая плат­форма». Пока мы спорим о многопартийности, она стала фак­том. Судя по опубликованным документам, цель «платформы» — объединение на антиленинских позициях. Вот что говорит один из лидеров этой партии: «Существующая партия (КПСС) не имеет будущего, потому что — это ленинская партия. Она построена на порочной ленинской модели насаждения социа­лизма сверху».

Итак, в рамках одной партии, почти всю свою историю исповедовавшей нерушимое единство, теперь фактически две партии, две идеологии и два основных направления в борьбе за власть. В этом надо бы разобраться всерьез и во что бы то ни стало, тем более, что наши научные учреждения, партий­ная печать почти полностью хранят не вполне понятное мол­чание по этому поводу, впрочем, как и руководящие органы партии. Обстановка требует от партии четких позиций в оцен­ке проблем.

Это была откровенная и резкая критика позиций высшего руководства партии, руководителей средств массовой инфор­мации, научных учреждений, требующая определенной реак­ции и ответа.

Появление внутри партии антиленинской группы, фракции было в высшей степени неожиданным и неприятным. Хотя оно исподволь готовилось, появление ее поощрялось и скрыт­но санкционировалось, но для Политбюро оно стало событи­ем скандальным, требующим объяснения. Лишь в марте в верхах началось обсуждение с целью выработки оценок само­го этого факта и особенно линии поведения по отношению к Демократической платформе.

Что касается меня, то я не получил никаких замечаний за свой выпад. Но незамеченным он не остался, и простить мне этот выпад не могли. Во всяком случае это выступление стало для меня последним на Старой площади.

Конечно, я сознавал, что вступаю в неравный спор со своим кумиром. Но раскрепощенный характер статьи «Соци­алистические идеи и революционная перестройка» как бы приглашал к еще большей свободе мысли, чем я, очевидно, и воспользовался.

Зарубежные впечатления. Не могу обойти стороной наши зарубежные поездки и зарубежные впечатления. За сравни­тельно короткое время — в 89 и 90 годах во главе делегаций Института марксизма-ленинизма мне пришлось побывать в ФРГ, Японии, Аргентине, Австрии, Югославии, Польше и Китае. Поездки сами по себе интересны с точки зрения оз­накомления с культурой этих стран и народов. Но главное все же состояло в научных контактах, особенно в обсуждении проблем нашей перестройки.

Вообще-то интерес к нам, я имею в виду советские науч­ные делегации, был всегда и везде велик. А в годы перестрой­ки этот интерес помножился на любопытство относительно происходящих перемен, в известной части аудиторий он был окрашен тревогой за судьбы социализма в нашей стране. По­ражала большая осведомленность о положении дел у нас, конкретный интерес к конкретным политическим движениям и их позициям.

В 89—90 годах между ИМЛ и Фондом Фридриха Эберта — общественной организацией, примыкавшей к Социал-демо­кратической партии Германии, и занимавшейся вопросами международных связей в области науки и культуры, активизи­ровались контакты. Какими бы сложным ни были отношения между КПСС и СДПГ в прошлом, жизнь требовала развития новых связей между нашими партиями. Исходя из этого, ру­ководство ИМЛ взяло курс на расширение научного сотруд­ничества с Фондом Эберта.

Известно, что Сталин называл германских социал-демо­кратов пособниками фашистов. Но Гитлер преследовал соци­ал-демократов, как и коммунистов, а в 34 году СДПГ была запрещена Гитлером. Многие социал-демократы вели актив­ную борьбу с фашистами. Под влиянием СДПГ находилась значительная часть рабочего класса и профсоюзов ФРГ. В проекте новой Программы, которая в то время готовилась, со­держался ряд прогрессивных положений демократического и социалистического характера. Во внешней политике СДПГ высказывалась за углубление разрядки и развитие отношений с социалистическими странами.

Фонд Эберта первым высказался за установление контак­тов с нашим Институтом. В Москве побывала делегация Фонда, а затем в декабре 88 года я во главе нашей делегации выехал в Германию, побывал в Бонне, Гамбурге, Дюссельдор­фе, других городах. Принимали нас весьма дружественно, проявляя при этом большой интерес. Был подписан договор об учреждении представительства, а затем я выступил на общем собрании актива Фонда с лекцией на тему: «Пере­стройка: историческая необходимость, решения, новые шаги».

В большом зале Центрального Фонда собралось множество желающих послушать директора Института марксизма-лени­низма. Говорили, что некоторые депутаты Бундестага, находя­щиеся в отпусках, приехали в Бонн, чтобы принять участие в мероприятиях. Подогретый столь явным интересом, я говорил увлеченно, слушали внимательно, вопросов было множество, отзывы последовали весьма положительные. Уже в апреле 89 года состоялось открытие официального представительства в Москве, был одобрен план научного сотрудничества между ИМЛ и Фондом Эберта.

В ноябре 89 года в ИМЛ состоялся первый совместный симпозиум ученых-историков. Это была очень памятная встре­ча. Большое внимание было уделено проекту Программы СДПГ. Проект свидетельствовал о сохранении и дальнейшем развитии социалистических идей и целей. Зафиксировано более глубокое понимание социального прогресса, вбирающее в себя мысль об «экологически и социально ответственном ин­дустриальном обществе» как новой модели индустриальной ци­вилизации. Человек ставится в центр внимания практически всех разделов новой Программы. Обещая разрешить общест­венные противоречия в интересах человека, авторы документа вводят в оборот такие понятия, как «свободное, справедливое и солидарное общество», «через социальную справедливость к солидарному обществу». Обстоятельно разработаны меры по обеспечению социальной защиты человека. Намечались огра­ничения власти монополий в интересах человека труда, ликви­дация положения, когда культура и средства информации нахо­дятся в руках капитала, экономическая демократия рассматри­вается как средство против всевластия концернов. Разумеется, в проекте было немало положений, которые вызвали у нас критические замечания, и мы о них говорили.

В мае 89 года по приглашению «Общества социализма» и «Совета рабочих университетов» делегация ИМЛ находилась в Японии. Для европейца, впервые прибывшего в Японию, можно ничем иным не заниматься, кроме как знакомиться с этой удивительной страной, ее экзотикой, наблюдать поведе­ние людей, расспрашивать и выслушивать их доброжелатель­ные ответы. На самолете и в поезде мы пересекли почти всю Японию с севера на юг, от острова Хоккайдо до острова Кюсю, побывали в городах Саппоро, Токио, Тиба, Нагасаки, Киото и др. И все же наше главное занятие — лекции и бе­седы в рабочих аудиториях, встречи с учеными, занимающи­мися проблемами социализма. Хочется отметить два характер­ных момента в этих встречах: доброжелательный интерес и беспокойство по поводу нашей самокритики и чересчур сме­лых экспериментов. Кстати сказать, почти во всех зарубежных встречах это беспокойство являлось лейтмотивом бесед.

Еще до поездки началось очередное охлаждение наших от­ношений с японскими коммунистами. Это произошло после выступления Горбачева на Генеральной ассамблее ООН в де­кабре 88 года. Делегация КПЯ побывала у нас в Институте и произнесла в адрес руководства КПСС многочасовые резко осуждающие речи, собралась и уехала. Находясь в Японии, мы предложили встретиться, но руководство КПЯ ответило отказом.

Уезжал я из Японии со смешанными чувствами. Мы были очарованы красотой страны, ее людьми, понимая, конечно, что трудную, сложную сторону жизни японцев мы не увидели. При внешней сдержанности, японцы в общении становятся раскованными и остроумными. На сердце тяжелым грузом ос­тавался сухой отказ коммунистов встретиться с нами. Раскол в рабочем движении продолжал углубляться.

Вскоре мне представилась возможность выразить по этому поводу публичное сожаление. В середине сентября 89 года в Австрии, в г. Линце проходила 25-я конференция историков рабочего движения. Линцские конференции являлись единст­венным научным форумом, где принимали участие социалис­ты и коммунисты, представители иных идейных течений и где была возможность обсуждать вопросы взаимоотношений двух основных направлений рабочего движения. В своем выступле­нии я подчеркнул значение этих конференций для развития диалога и сотрудничества ученых различных стран, между представителями различных научных и политических направ­лений и школ. Специально остановился на их роли в преодо­лении последствий поистине трагического раскола междуна­родного рабочего движения.

Угроза термоядерной войны и экологической катастрофы выдвинула перед всеми отрядами рабочего класса задачу по­иска совместных решений с другими общественными силами проблем сотрудничества и соразвития, говорил я далее. Но возрастание общечеловеческих проблем не снимает проблем защиты классовых интересов.

А вообще Австрия оставила особый след в моей памяти. Здесь в ведущих отраслях народного хозяйства большой удель­ный вес занимал государственный сектор. Образование, меди­цинское обслуживание, социальное обеспечение финансирова­лись за счет общества, но при этом ни один социалист или коммунист не соглашался с утверждением некоторых наших теоретиков о том, что Австрия — социалистическая страна. Директор Института Карла Реннера вообще назвал это ут­верждение бредовым.

Я встречался с руководством Компартии Австрии, и мы обсуждали интересующие нас вопросы, затем состоялась встреча с руководством социалистической партии. На обеих встречах была выражена поддержка нашей перестройки. Руко­водство соцпартии высказалось за сотрудничество с КПСС в теоретической области. В качестве партнера ИМЛ был назван Институт Карла Реннера. Но особое удовлетворение у меня вызвало выступление в Институте Восточной и Юго-Восточ­ной Европы. Тема доклада здесь — «Актуальные проблемы истории советского общества».

Людей было много. Научные работники, преподаватели, политические деятели, журналисты. Слушали в полнейшей ти­шине, и — множество вопросов: от самых сложных до не­сколько наивных. Спрашивали, например, что предпринимает перестройка, чтобы в будущем совершать поменьше ошибок? Существует ли самоконтроль со стороны историков, чтобы не допускать ошибок при описании исторических событий и не создавать тем самым «белых пятен»? Можно ли людей с идеа­листическим мировоззрением рассматривать как потенциаль­ных членов социалистического общества? Как сделать доступ­ными исторические архивы? Каким путем пойдет все челове­чество — социалистическим или капиталистическим? Или должно произойти сближение этих цивилизаций, примем ближе к западному образцу? Считаете ли вы, что сталинская система была самой хорошей системой для развития экономи­ки в целом, или все-таки нужно было продолжить НЭП, или искать новые пути взаимоотношений между различными фор­мами собственности? Не является ли то обстоятельство, что у вас возникла однопартийная система, фундаментальной ошиб­кой Ленина?

В ноябре 89 года я был уже в Аргентине в качестве гостя Коммунистической партии и выступал по вопросам пере­стройки. И должен сказать, что именно здесь я впервые встретился с резким неприятием горбачевской перестройки. Не такое враждебное, как у японских коммунистов, но реши­тельное товарищеское несогласие, проистекающее из беспо­койства о судьбе социализма в СССР, судьбах комдвижения вообще, в том числе на юге Америки.

Особое внимание вызвал вопрос о приоритете общечелове­ческих интересов. Выступала женщина: «Вы говорите о том, что в настоящее время рабочему классу необходимо соотно­сить свои классовые интересы с общечеловеческими интере­сами — с защитой цивилизации, с борьбой за мир и т.д. Я хотела бы поставить вопрос наоборот: чем мешает развитие классовой борьбы укреплению мира и не ослабляет ли ваш подход классовую борьбу в странах империализма? Тогда как усиление классовой борьбы могло бы способствовать усиле­нию борьбы за мир».

У оратора явно просматривалась критика невнимания со стороны нашего партийного руководства к проблемам клас­совой борьбы, особенно в связи с ажиотажем вокруг обще­человеческих ценностей. Отвечая на вопрос, я согласился, что классовая борьба может способствовать усилению борьбы за мир. Говоря об опасности классового противостояния, я имел в виду прежде всего страны, принадлежащие к проти­воположным социально-экономическим системам, обладаю­щие ядерным оружием и способные развязать мировую ядерную войну. Именно они должны прежде всего озаботиться снижением уровня ящерного противостояния. Если человече­ство сможет ликвидировать угрозу ядерной войны, то тем самым оно создаст благоприятные условия для решения со­циальных проблем.

Еще более заковыристым оказался вопрос относительно перестройки: явился ли перестроечный кризис объективным процессом или тут больше субъективного желания руководи­телей выдать обычные трудности за повод для перестроечных крутых мер?

А в середине мая 90 года состоялась поездка в Югославию. К сожалению, эта поездка не оставила сколько-нибудь осо­бенного впечатления, хотя мне давно хотелось посетить эту страну. Мои выступления в Белграде было очень откровенны­ми и острыми, но реакция аудитории была довольно вялой. Может быть, потому, что к этому времени у них самих поло­жение стало быстро меняться к худшему и им было не до нас. Однако с моего выступления в Югославии резко усилились критические акценты в моих оценках наших перестроечных дел, которые затем прозвучали и в Китае. Обострение внут­ренней полемики у нас дома подталкивало меня к откровен­ным высказываниям за рубежом.

В Китай мы приехали в середине сентября 90 года. Эта поездка была ответной на посещение ИМЛ китайской делега­цией, примерно равного нам значения. Это был первый на­учный обмен между партийными учреждениями после вели­кой ссоры. Принимали нас очень хорошо: мы многое посмот­рели, в том числе Великую китайскую стену, императорские дворцы, выезжали в свободную экономическую зону Шеньчжень, побывали в городах Ханчжоу, Гуаньчжоу, посещали промышленные предприятия, научные учреждения, выступали с докладами. В конце были приняты членом Постоянного Политического бюро ЦК КПК, секретарем ЦК по идеологи­ческим вопросам. Встречу эту и то, что я сказал во время встречи, передали по телевидению на всю страну. А сказал я тогда, что их опыт развития экономики весьма поучителен для нашей страны. Состоялась беседа в советском посольстве.

Большое впечатление на нас производили огромные толпы людей на улицах, в музеях, на рынках — довольно спокой­ные, благодушно говорливые. У нас если на рынке шумно — значит, загорелся скандал, у китайцев шумно — значит, про­давец увидел русских и задиристо, весело приглашает чего-ни­будь купить.

Можно сказать, что поездки за рубеж, общение с людьми различных политических настроений, их обеспокоенность на­шими делами способствовали тому, что я мог взглянуть на положение дел у нас как бы со стороны, оценить их более критично, глубже, чем находясь дома.

В конце 89 года резко возросла оппозиция Горбачеву внут­ри ЦК КПСС. Страна нуждалась в объединении усилий рес­публик, в гражданском мире. Единственной силой, которая могла бы справиться с этими задачами, была КПСС. Но ее руководство было занято иными делами. Каждый пленум ЦК выливался в бурю негодования по поводу обстановки в стране и поведения руководства. Обеспокоенная разрушительными процессами в стране большая группа членов ЦК требовала наведения порядка, принятия мер против антисоциалистичес­кой деятельности представителей Демплатформы. Большинст­во членов ЦК, однако, поддерживали линию Горбачева на развитие демократии, на переход к регулируемому рынку, до­пущение частной собственности, хотя ясности о путях пере­хода не было. Силы, группировавшиеся вокруг Межрегио­нальной депутатской группы и Демплатформы внутри партии, требовали ускорения, реформ, использовали экономические трудности для разносной критики руководства партии. Они явно стремились к захвату власти, не скрывая своих реставра­торских намерений. Сепаратистские силы в национальных республиках к этому времени прочно определились в анти­социалистической направленности.

Разномыслие перерастает в конфликт. Развитие идейно-по­литической ситуации, углубление полемики неуклонно втяги­вали меня в положение, когда мои представления о конкрет­ных вопросах перестройки, об отношении к социализму, Ле­нину стали более явственно и публично расходиться со взгля­дами М.С.Горбачева. В «Слове о Ленине», посвященном 120-летию со дня рождения В.И.Ленина, Горбачев заявляет, что Ленин не успел разработать целостной концепции перехода к новому обществу. Правда, речь теперь не о программе, а о концепции перехода к социализму, но принципиального зна­чения это различие не имело, по крайней мере, в данном слу­чае. Если статья «Социалистическая идея и революционная перестройка» вызывала догадки и предположения об измене­нии взглядов Горбачева, то «Слово о Ленине» расшифровыва­ло тот «крутой поворот», который собирался осуществить Ге­неральный секретарь ЦК КПСС: нужна новая экономика, ре­организация политической системы, действительно федератив­ное государство. Иначе говоря, нужны частная собственность, рынок, отстранение партии от управления обществом, пере­смотр Союзного договора. И все в кратчайшие сроки, и все почти одновременно. В свете этих замыслов становилось по­нятным утверждение Горбачева о том, в каком смысле Ленин не успел выработать «целостной концепции» перехода к соци­ализму.

«Слово» застало авторский коллектив книги «Ленинская концепция социализма» в процессе работы над корректурой. Естественно, нам пришлось задуматься над нашими позиция­ми: они не совпадали с позициями Михаила Сергеевича, осо­бенно в моей главе, которая так и называлась: «К вопросу о ленинской концепции социализма». Некоторые товарищи предлагали даже изменить название монографии. Поразмыс­лив и собравшись с духом, мы решили оставить все, как у нас было написано, присовокупив некоторые объяснения. Иначе книгу пришлось бы переписывать заново, а к этому мы были внутренне не готовы. Название книги решили не менять. Что касается характеристики ленинской концепции социализма, то мы исходили из того, что «концепция» по определению есть целостное понятие. Либо она есть, либо ее нет. Нецелостной концепции быть не может. Поэтому, отвечая тем, кто утверж­дал, что у Ленина вообще не было концепции социализма как таковой, что он лишь на концептуальном уровне изложил свои представления о путях и методах строительства нового общества, мы обращали внимание на то, что в этом случае концепция социализма оказывается потерянной. И вновь мы подходим к уже давно решенному вопросу: если у Ленина не было концепции социализма, то не было ее у Маркса и Эн­гельса, то откуда пошла по свету научная теория социализма, а если ее нет, то о чем спор? Спите себе спокойно, нет ни теории, ни практики социализма...

Завершая конкретное изложение взглядов Ленина, я писал: ленинские взгляды представляют собой систему основных ха­рактеристик, каждая из которых касается фундаментальных вопросов взаимоотношения человека и общества в новых ус­ловиях. Мы вправе говорить о наличии в творчестве Ленина концепции строительства нового общества и видения самого социализма. Если говорить о завершенности программы соци­алистического строительства, то, проживи Ленин еще годы, мы имели бы куда более полные рекомендации. Но ведь и мы не имели всеобъемлющей законченной программы нашего дальнейшего развития. Да, строго говоря, ее и не может быть, поскольку практика и процесс познания социализма будут по­стоянно обогащаться.

Именно благодаря Ленину партия и страна получили новую систему принципиальных теоретических положений о переходе к новому обществу, понимание его целей, постро­ения экономических отношений, политической организации, образа жизни. Имелись в виду: индустриализация, коопериро­вание крестьянства, народовластие в форме Советов, широкое участие трудящихся в управлении и гласность, развитие многоукладной экономики при господстве госсобственности, широкое использование рыночных отношений, научной орга­низации труда, подъем материального благосостояния народа на основе использования материальной заинтересованности и общественных фондов для прочих социальных гарантий, раз­витие науки, образования и культуры. Партия считала, что со­циализм у нас построен, но со временем становится ясным, что ленинские представления о социализме во многих отно­шениях остались не достигнуты.

Неоднократно заявляя о вкладе Ленина в развитие и осу­ществление социалистической идеи, о связи с Октябрем вели­чайших прогрессивных перемен в стране и в мире, Горбачев вместе с тем пишет в своих воспоминаниях о разрыве с боль­шевизмом, об отказе от коммунизма и социализма. Подходы к такому финалу не могли не замечаться и раньше. Естест­венно, у многих возникают вопросы, как можно все это со­вместить в одном уме, в одном сердце? Как можно предста­вить себе Ленина без большевизма, без коммунизма и социа­лизма?

Интересно, что, отмечая незавершенность у Ленина про­грамм перехода, неразработанность концепции, Горбачев вместе с тем решительно отметает упреки в свой адрес в том, что партия вступила в перестройку, не имея детально проду­манного плана, не предусмотрела всего на годы вперед. Ссы­лаясь на то, что революция и социализм — это живое твор­чество масс, он указывает на неуместность кабинетных рецеп­тов в перестройке. Но если это правильно по отношению к горбачевскому руководству, то почему к Ленину нужно под­ходить с иной меркой? К тому же Ленин имел на обдумыва­ние планов гораздо меньше времени, чем имел его Горбачев.

Выявились и стали достоянием общественности и серьез­ные различия во взглядах М.С.Горбачева и группы имэловских авторов по вопросам, связанным с пониманием совет­ского социализма. В статье «Социалистическая идея и рево­люционная перестройка» отсутствует понятие о реальном со­циализме в СССР, его вытеснила социалистическая идея, ко­торая хранилась лишь в сознании народа, и лишь перестройка стала переводить изначальные принципы социализма в разряд реальных. В нашей книге «Очерк теории социализма» мы рас­сматривали социализм не только как идею, но и как сущест­вующую реальность. В книге о ленинской концепции социа­лизма, отвечая на утверждение о том, что развивалась лишь идея, мы четко заявили, что социализм утверждался и разви­вался в нашей стране и как реальность, и в сознании масс. В кризисное положение попало именно общество, в котором строился социализм, и перестраивать нужно его.

Характеризуя социалистическое общество, мы не только писали о провалах и ошибках, трагических страницах исто­рии, но прежде всего старались уяснить те созидательные процессы, которые приносили людям благо, выявить достиже­ния социализма. Дело в том, что, несмотря на тяжелые про­блемы, построение социализма открыло народу широкий до­ступ к образованию и культуре, создало прочные гарантии со­циальных прав — на труд, образование, медицинское обслу­живание, социальное обеспечение в старости, бесплатное жи­лище, участие в управлении общественными делами. Социа­лизм вывел страну на вершины научно-технического и эконо­мического прогресса. Наконец, система Советов, при всех ее недостатках, создавала широкие возможности участия трудя­щихся в государственном управлении и самоуправлении.

Вопрос о том, был или не был построен у нас социализм, имел не только теоретическое, но и сугубо практическое зна­чение, прежде всего — для определения смысла перестройки, характера намечаемых реформ. Если исходить из того, что со­циализм, социалистические формы общественных отношений у нас были созданы, то и смысл перестройки состоял прежде всего в том, чтобы устранить из общества чуждые явления, укрепить и развить социалистические формы взаимоотноше­ний. Если же считать, что никакого социализма у нас постро­ено не было, удалось создать лишь некую командно-админи­стративную систему, не укладывающуюся ни в какие извест­ные социальные формы, то тогда можно вести речь о чем угодно, в том числе и о восстановлении капитализма.

Наконец, разошлись наши взгляды с позицией Генсека и по вопросу о новом Союзном договоре. Не могу сказать, что я к этому очень уж стремился, все произошло как-то само собой. И пишу я сейчас отнюдь не для того, чтобы лишний раз подчеркнуть свои особые расхождения с Горбачевым. Слу­чилось так, что мне пришлось, как я уже упоминал выше, вы­ступать на заседании Идеологической комиссии 5 мая 89 года по вопросу об идеологических проблемах межнациональных отношений, а после заседания комиссии я опубликовал про­странную статью по тем же вопросам в журнале «Политичес­кое образование» (1989, № 12).

И заседание Идеологической комиссии ЦК, и последовав­ший после него «круглый стол» в Институте марксизма-лени­низма на тему: «Социально-политические проблемы межнаци­ональных отношений в СССР: теория и практика», и публи­кация ряда статей в указанном журнале — все это проходило в порядке подготовки к Пленуму ЦК КПСС, который состо­ялся в сентябре 89 года. Примерно тогда же, 14 июля, Полит­бюро ЦК рассмотрело проект платформы ЦК КПСС о наци­ональной политике в современных условиях. Было признано необходимым после доработки направить его на рассмотрение в ЦК компартий союзных республик.

На заседании комиссии вопрос о Союзном договоре про­странно не обсуждался. Лишь в кратких репликах были вы­сказаны соображения за и против пересмотра Договора об об­разовании СССР 1922 года. В своих воспоминаниях «Жизнь и реформы» М.С.Горбачев счел нужным в связи с опублико­ванием Платформы отметить, что тогда впервые был постав­лен вопрос о разработке и подписании нового Союзного до­говора. Слово «поставлен» здесь играет хитрую роль — создать у читателя определенное впечатление. Решение же было при­нято иное. В Платформе мы читаем: «В настоящее время ста­вится вопрос о разработке и подписании нового Союзного Договора вместо Договора об образовании СССР 1922 года, а также о подготовке новой Декларации о Союзе СССР. Что касается нового Договора, то сама Конституция Советского Федеративного государства является договорным документом, поскольку в ней фиксируются основные правила и взаимные обязанности Союза и составляющих его республик. Как из­вестно, Договор 1922 года является открытым и сохраняет свою юридическую силу по сей день». Имелось в виду, что все проблемы повышения прав и расширения компетенции органов государственной власти Союзных республик могли быть разрешены путем внесения поправок и дополнений к действующей Конституции, т.е. в рамках Конституции, на что и указывает текст Платформы.

Надо полагать, что инициаторы заключения нового Дого­вора на Пленуме потерпели поражение, их предложения о новом Договоре не были приняты. Я отсутствовал на этом Пленуме и не знаю деталей, но вот указанные воспоминания Михаила Сергеевича проливают некоторый свет на его пози­ции того времени. Он сетует на то, что материалы сентябрь­ского Пленума сильно опоздали: увлечение коллегиальностью, большей частью мнимой, дел было невпроворот, подготовку затянули... При всем разнообразии и остроте постановки про­блем их решение виделось в рамках Союза. Тогда и надо было начинать работу по созданию правовой базы реформи­рования Союза, проработку Союзного договора. Мы же при­ступили к консультациям по разработке договора только в конце 1990 года. Вообще, автор фактически ушел от объясне­ния, почему предложение о новом Союзном договоре не было принято, зато резко акцентировал внимание на том, что ра­боту над ним надо было начинать раньше. И в этом вроде бы все дело.

У нас в ИМЛе, конечно, не могли не обсуждать проблем Союзного договора, хотя бы потому, что в составе Института имелся квалифицированный сектор национальных проблем. Были у нас свои сторонники и противники подготовки ново­го Договора. Что касается меня лично, то я был решительным противником этой акции, усматривал в ней большую опас­ность для Союза СССР. Я исходил из того, что заключенный в 1922 году Договор об образовании СССР относится к кате­гории «вечных» договоров, которые действуют до тех пор, пока существуют соответствующие условия, и не нуждается в специальных акциях по его продлению. Тем более, что ни при принятии Конституции 1936 года, ни позднее законода­тель нигде и никогда не указал на то, что Договор 1922 года утрачивает свою силу. Именно поэтому, надо думать, в Плат­форме, принятой сентябрьским (1989 г.) Пленумом ЦК КПСС, было четко сказано, что Договор 1922 года является открытым и сохраняет свою юридическую силу по сей день. Что касает­ся предложений о расширении и выравнивании прав союзных и автономных республик, усилении самостоятельности и от­ветственности местных органов и т.д. — все это можно было осуществить посредством поправок к Конституции. Думаю, что такое решение явилось бы сдерживающим фактором при улаживании коллизий в области межнациональных отноше­ний. При таких обстоятельствах только нестерпимый зуд спичрайтеров или непомерное честолюбие политиков могли двигать энтузиастами подготовки нового проекта Договора.

И вот несмотря на то, что сентябрьский Пленум ЦК КПСС отклонил идею подготовки нового Союзного договора, Горбачев все-таки сумел провести через новый Верховный Совет СССР решение о заключении нового Союзного догово­ра, особенно не утруждаясь на этот счет аргументами. Об этом свидетельствует и материал следующего декабрьского (1990 г.) Пленума ЦК, где в специальном докладе о концеп­ции Союзного договора нет ни единого слова, раскрывающего необходимость именно заключения этого нового Договора. Речь шла лишь о том, каким он должен быть, и о порядке его подготовки. Чем закончился этот процесс, который «пошел» под руководством Михаила Сергеевича, — известно. Для борьбы сепаратистов за выход из СССР такого решения только и не хватало. Процесс разработки проекта Союзного договора явился удобной формой для выражения и защиты националистических устремлений, для оформления и реализа­ции идеи «суверенизации» республик, постепенного отпадения многих из них из состава СССР. Лучшего подарка сторонни­ки выхода из Союза и ожидать не могли.

Расхождения во взглядах на пути перестройки с Горбаче­вым не вылились в открытую оппозицию. Слишком многое связывало с ним в развитии перестроечного мышления, и слишком много надежд я возлагал на него в этом смысле. И, пожалуй, еще то, что он ловко маскировался в своем поведе­нии, хотя противоречивость его речей, непоследовательность высказываний стали замечаться давно, но относились мною то на счет занятости, то на счет разномыслия спичрайтеров, каждый из которых стремился всегда «просунуть» нечто свое. И тем не менее все это не делало моих огорчений и разоча­рований менее глубокими и менее значительными. А главное, наше инакомыслие стало общеизвестным фактом. Знаю, что Михаил Сергеевич держал в своих руках книжку «Ленинская концепция социализма» и мог увидеть там все то, что отли­чалось от его последних высказываний.

Меня, наверное, было трудно изобразить отступником от перестройки, закостенелым догматиком-консерватором, так как моя приверженность идеям обновления социализма была широко известна и работа рядом с Горбачевым — тоже. И все же... все же...

Об отстранении меня от написания книги по истории пар­тии я уже рассказывал. Не думаю, что здесь проявилось лишь желание А.Н.Яковлева самому возглавить эту, как тогда каза­лось, важную работу. Отстранить ИМЛ и Смирнова лично от процесса пересмотра всего и вся — вот, пожалуй, то главное соображение, которым «наверху» руководствовались.

Я был делегатом XIX Всесоюзной партконференции, уча­ствовал в ее работе и очень хотел выступить на ней, просил неоднократно слова. Не дали. Но это еще куда ни шло: всем желающим слово не дашь, хотя директор ИМЛа делал для перестройки кое-что и немаловажное. Но непроизнесенной речи в стенограмме конференции я тоже не нашел.

Наконец, длительное непринятие в течение четырех лет постановления ЦК по ИМЛ тоже говорит о чем-то.

В свете всего происходившего меня уже не тронуло неизбрание меня на XXVIII съезде в состав Центрального Коми­тета партии. Я избирался три раза, кроме того, вместе со мной не были избраны ни ректор Академии общественных наук, ни ректор Института общественных наук. Но я пони­мал, что это неизбрание предопределяет недолгое пребывание на посту директора ИМЛ. К тому же, это основательно огра­ничивало доступ руководителей научных учреждений партии к политической информации, возможности участия их в поли­тической жизни партии.

И заключительные акты этого спектакля: в один прекрас­ный день мне сообщили, что закрывается публикация серии наших статей, шедшая под рубрикой «Страницы истории», о которой я рассказал выше. Примерно в то же время из глав­ной редакции пропаганды Центральноготелевидения мне ска­зали, что мои выступления у них прекращаются. К тому вре­мени, уже наученный опытом, вопросов по этому поводу я никому не задавал. Когда теперь иногда заглядываю в список своих публикаций, то вижу, что активная публицистическая деятельность моя завершилась еще в апреле 90 года.

Постановление о реорганизации ИМЛа и моя отставка. Мои резкие возражения на совещании, проведенном в мае 89 года у заведующего Идеологическим отделом ЦК А.С.Капто по по­воду проекта постановления ЦК о реорганизации Института, очевидно, были приняты во внимание. Во всяком случае ап­парат надолго замер, и никаких движений с его стороны мы не чувствовали. Накануне XXVIII съезда партии я вновь об­ратился с запиской по поводу дальнейшей судьбы Института, на сей раз уже непосредственно к М.С.Горбачеву.

В этой записке, датированной 5 июня 90 года, я вновь от­метил ряд положительных тенденций в работе ИМЛ, прежде всего — превращение Института в крупный исследовательский центр, способный активно участвовать в перестроечных про­цессах и играть более заметную роль в обществоведческих ис­следованиях, в особенности в исследованиях истории мировой социалистической мысли, в России, СССР и за рубежом, про­цессов духовного, идеологического обновления в партии и стране, развития диалога с идейными и политическими оппо­нентами. Однако этому препятствует, отмечалось в записке, ориентация коллектива Института главным образом на изуче­ние одного только марксизма, которая закреплена в самом названии Института. Это сужает поле теоретического поиска, затрудняет разработку комплексных проблем, требующих ана­лиза всего спектра политических и идеологических вопросов прошлого и современности. Между тем практика убедительно показывает, что исследования по теории и истории марксизма в современных условиях должны осуществляться в контексте всего комплекса социально-политических учений, политологи­ческих теорий. Особенно важное значение такой подход при­обретает в разработке концепции гуманного, демократическо­го социализма, которая невозможна без всестороннего науч­ного обобщения опыта международного социалистического движения, достижений мировой цивилизации вообще.

В этой связи мы в июне 90 года внесли в ЦК КПСС давно уже разрабатываемое нами предложение о переименова­нии и соответствующем преобразовании Института марксиз­ма-ленинизма при ЦК КПСС в Институт истории и теории социализма. В этой же записке мы предложили новую струк­туру Института, которая содержала не только обновленческие идеи, но и идеи преемственности.

Прошло еще девять месяцев, и вот, наконец, 7 марта 91 года было принято постановление о преобразовании всех научных и учебных заведений партии, в том числе Академии общественных наук, Института общественных наук и нашего Института. Оно так и называлось — «О реформе системы на­учных и учебных заведений КПСС». Опубликовано в журнале «Известия ЦК КПСС» № 5 за 1991 год. Кроме указанных уч­реждений в нем речь шла и о партийных школах, музее В.ИЛенина, партийном архиве и т.д. Я на заседании Секре­тариата ЦК, который обсуждал этот документ, не был, нахо­дился в отпуске после очередной операции, докладывал во­прос мой первый заместитель М.К.Горшков.

Пункт первый постановления гласил: «На базе Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС создать Институт исто­рии и теории социализма ЦК КПСС — научно-исследователь­ское учреждение КПСС, являющееся юридическим лицом и действующее на основании Устава, утвержденного Секретари­атом ЦК КПСС». В качестве ведущих направлений научно- исследовательской работы и подготовки кадров, помимо исто­рико-партийных и национальных проблем, рекомендовались фундаментальные разработки проблем развития мировой со­циалистической и демократической мысли, концепции гуман­ного, демократического социализма, изучение современных социалистических теорий, а также анализ процесса социалис­тического обновления в СССР и за рубежом; моделирование и прогнозирование тенденций перестройки, развитие теории социалистических реформ и изучение опыта их проведения. Предусматривалось исследование наследия К.Маркса, Ф.Эн­гельса, В.И.Ленина, других видных представителей социалис­тической мысли, изучение истории КПСС, других политичес­ких партий, международного коммунистического, рабочего и демократического движения.

Вообще, постановлением мы могли быть в целом доволь­ны: наши предложения были приняты и наша концепция перестройки Института восторжествовала. Но в ЦК вновь по­селилась тишина: там не были готовы к решению кадровых вопросов. По Институту марксизма-ленинизма была создана ликвидационная комиссия, ее возглавил Горшков, а директора вновь созданного Института теории и истории социализма не было... Сперва сказали, что через три дня будут решены все организационные вопросы, но проходит март, проходит ап­рель — молчание. Звоню в Идеологический отдел ЦК, секре­тарю по идеологии, избранному после XXVIII съезда — мнут­ся, трутся, ничего не могут сказать. А между тем, дела в Ин­ституте замерли, никто из нас теперь не может решить ни одного вопроса. Даже документы на зарплату, временно дого­ворились, может подписывать лишь заместитель директора по административно-хозяйственной части. Мне становится ясным, что решается вопрос обо мне.

В новой обстановке я должен был поразмыслить насчет своей дальнейшей судьбы. Добившись, наконец, согласия на наши предложения по реорганизации Института, я считал, что могу еще поработать какое-то время и реализовать свои замыслы. С другой стороны, я только что вернулся из боль­ницы после шестой уже полостной операции, мне шел 69-й год, можно и пойти на более спокойную, чисто научную ра­боту. К тому же ситуация в партии шла, как говорится, на­перекосяк, развернулось острое идейное противостояние, впрочем, как и политическое, а позиции ЦК КПСС были не очень ясные, переменчивые. Это тоже не вызывало особого желания работать.

Положение в Институте было таково, что с решением о руководстве надо было поторопиться. Помимо трудностей с зарплатой, затягивалась переаттестация научных сотрудников, определение их новой зарплаты, а это осложняло вопрос с очередными отпусками. Мы не могли производить структур­ную перестройку, кадровые перемещения. Впрочем, по суще­ству мы ничего не могли делать. В этой ситуации некоторые сотрудники, наиболее, как бы это сказать, прыткие, стали подыскивать себе более надежную работу и уходить из Ин­ститута. Учитывая все это, я еще раз позвонил секретарю ЦК КПСС А.С.Дзасохову и настойчиво попросил, не откла­дывая, принять меня. Встреча состоялась где-то в середине мая 91 года.

Принял меня Александр Сергеевич приветливо, но, как бы мимоходом, выразил недоумение по поводу того, что мы бес­покоимся, поднимаем шум. Мне пришлось изложить все наши проблемы. Добавил еще, что не возражал бы на неко­торое время остаться директором, чтобы приложить руки к реализации Постановления ЦК КПСС. В ответ услышал, при­мерно, следующее. Он, Дзасохов, понимает все сказанное, но вопрос о директоре непростой, он потребует времени. У нас есть такое предложение: вас утвердить советником директора нового Института, а временно исполняющим обязанности ди­ректора назначить Горшкова. Институту предстоят серьезные дела, и надо подбирать директора помоложе и с перспекти­вой... Я возражать не стал, и мы договорились, что Дзасохов приедет к нам в Институт и сам представит это решение ЦК.

Я понял, что вопрос решен на высшем уровне и обсуждать его больше не стоит. Как ни готов я был к такому повороту, на душе все же остался осадок. Что ни говори, а это означало окончательное отстранение от активной общественно-полити­ческой деятельности, чем я занимался всю свою сознательную жизнь. Смешанные чувства сожаления и облегчения, вместе с тем, владели мною в тот момент.

Постановление обо мне было принято 23 мая 91 года. Оно гласило: считать целесообразным ввести в штат Института теории и истории социализма ЦК КПСС должность советни­ка дирекции. Назначить на должность советника дирекции Смирнова Г.Л., освободив его от должности директора Инсти­тута марксизма-ленинизма при ЦК КПСС. Приказом по Ин­ституту я был освобожден от должности директора 27 мая, т.е. за 83 дня до августовских событий. Но то начались другие времена.

Признания, утратившие характер сенсаций. Одна из самых губительных черт поведения тогдашнего руководства партии, прежде всего М.С.Горбачева, — это двоемыслие и постоянные колебания. Причем колебания эти носили принципиальный, если можно так выразиться, характер. Одно дело, когда ру­ководство допускает ошибки в осуществлении намеченной линии: это вполне понятно, не ошибается тот, кто ничего не делает. И совсем иное дело, когда человек мечется между по­лярными взаимоисключающими друг друга позициями, меняя походя ориентиры и оценки. Так происходило с Горбачевым, особенно начиная с 88 года. Сказанное — не мои досужие до­мыслы. Об этом говорят его собственные признания, сделан­ные уже после ухода от власти. Конечно, признания эти не являются неожиданными, тем более — сенсационными. Но все же если раньше приходилось гадать, строить предположе­ния, то сейчас такая необходимость отпала. Появились собст­венные объяснения его неожиданных поворотов и загадочных кульбитов.

Одно из первых заявлений такого рода — интервью быв­шему главному редактору газеты «Московские новости» Лену Карпинскому, опубликованное в ноябре 91 года. Вот что он тогда сказал: «Я все-таки лучше других представляю замысел перестройки, не все, что обрисовано в политических докумен­тах, охватывает масштаб и глубину задуманных преобразова­ний. Надо было менять систему, я к этому пришел. Но если бы с самого начала, не подготовив общества, так поставить вопрос, ничего бы не получилось. Я знал — дело связано с переходом к новым формам жизни, что приведет к столкно­вениям...»

Не так уж много слов, высказанных к тому же неясно и коряво. Но в них все же видится своего рода ключ к пони­манию того, что происходило все эти годы в руководстве пар­тии и страны. Попробуем разобраться в нем, чтобы добиться некоторой ясности. Очевидно, речь идет о замене системы об­щественных отношений, в том числе о замене системы управ­ления. Замысел возник с самого начала, а не по мере приоб­ретения опыта, как иногда говорится. Замысел этот приходи­лось скрывать от общества.

Свою лепту в понимание вынашиваемой идеи вносит Ана­толий Черняев, один из ближайших помощников и советни­ков Горбачева. В интервью «Московскому комсомольцу» летом 95 года он говорит: «Сама идея перестройки заключа­лась не в том, что Горбачев и его команда правили по-ново­му, а само общество определилось — как жить дальше. Ока­залось, — в рамках социализма это невозможно». Тут социа­лизм отвергается в принципе, нужен иной строй — капита­листический. Третьего не дано. И не похоже, чтобы помощ­ник высказался вопреки позиции шефа, хотя еще в январе 89 года на встрече с деятелями науки и культуры Михаил Сер­геевич гневно отвергал саму постановку вопроса о том, что для перестройки рамки социализма тесны... Подобные взгля­ды, говорил он, в корне ошибочны и противоречат интересам народа.

Но процесс шел, и Михаил Сергеевич начинает решитель­нее отказываться от признания социалистического характера существующих в СССР общественных отношений, от приня­тия их в качестве исходного пункта и базиса для социалисти­ческой перестройки. Делает он это не прямолинейно. Порой прямо-таки поет дифирамбы социализму и его творцам, при­зывает, например, беречь созданные духовные ценности или даже возрождать большевистское искусство убеждать народ. Он широко использует идеи Маркса и Ленина для доказатель­ства возможности гуманного преобразования социализма, предлагает даже критерии социалистической общественной жизни, опираясь опять-таки на Маркса и Ленина. Он напо­ристо доказывает объективную обусловленность и историчес­кую правду Октябрьской революции, называет ее великим всемирно-историческим прорывом в будущее. Объявив перво­начально перестройку как продолжение дела Октября 1917 года, он не удерживается и ставит перестройку на уровень Октябрьской революции, называет не менее глубокой револю­цией, чем Октябрьская, революцией в революции. Иначе го­воря, перестройка выступает как отрицание отрицания, по­скольку она, перестройка, представляет собой реалистический путь движения к новому обществу, наиболее эффективную форму реализации социалистического выбора. Правда, позже он скажет: мы не равняем перестройку с Октябрем. Но слово — не воробей: вылетит — не поймаешь.

По прошествии десяти лет с начала перестройки Горбачев вообще берет под сомнение даже возможность какого бы то ни было реформирования социализма. 16 августа 1995 года в был опубликован большой материал с изложением диалога Горбачева с политологом Борисом Славиным. Сла­вин, в частности, поставил вопрос: «Мы с вами говорили о возможности реформирования "реального социализма". Как вы сегодня считаете, после крушения перестройки, — это была утопическая задача или нет? Я спрашиваю потому, что так и не понял из ваших многочисленных высказываний, от­казались вы или нет от возможности трансформации государ­ственно-бюрократического социализма в демократический. В одном случае вы считаете возможным, в другом называете это "утопией"».

Ответ Михаила Сергеевича, собственно, даже два ответа, были в высшей степени показательны: «Если быть до конца взвешенным, то я думаю, что этот вопрос пока открыт. В том смысле, что надо объединить научные силы, использовать и проанализировать все факты». Таков был первый ответ. И тут же второй: «Человеческий опыт и история показывают, что это не так, что реформировать систему можно... Когда я го­ворю "утопия”, то имею в виду утопию не теоретическую, а скорее политического плана. А именно, что созданная систе­мой номенклатура сопротивляется до конца». Можно ли при­знать последний ответ достаточно ясным? Получается, что взялись решать вобще-то утопическую задачу. В то же время систему реформировать можно. Рассерженный Леон Оников в заметках по поводу ответа бывшего Генсека возмущался в той же «Правде»: «Какого же черта, в таком случае, вправе спро­сить любой нормальной человек, надо было затевать "револю­цию, коренную перестройку государства и общества" — свет­лую и действительно насущно необходимую идею, если ему же самому до сих пор, оказывается, не ясен вопрос, возможно или невозможно было реформировать "реальный социализм", то есть перестраивать общество?»

Оников называет этот вопрос «обжигающим вопросом», «вопросом вопросов». И действительно, во имя чего же надо было идти на раскол и разрушение общества, не имея ответа на коренной вопрос, не занимая по нему, по сути дела, ни­какой определенной позиции? Не ради же того, чтобы можно было свободно упражняться по поводу «теоретической» или «политической» утопии? И не ради же того, чтобы бросить миллионы людей в пучину нищеты и страданий, разрушить старое, не зная и не умея, как заменить его новыми эффек­тивными формами?

В книге «Жизнь и реформы» М.С.Горбачев, кажется, ста­вит точки над 1 по поводу своих блужданий. Несколько изре­чений из нее. Это тем более любопытно, что тексты, которые я приведу здесь, отвечают на вопрос, поставленный автором самому себе: «Кто же я?» Его «я» отказывается от коммуниз­ма. Потому что оно не очень верит, что в ближайшую «пару сотен лет можно будет исключить из общественной жизни всякую социальную борьбу и добиться идеальной гармонии». Понятие коммунизм связывается в сознании очень многих в современном мирю со сталинской системой. «Я не хочу свя­зывать себя лозунгами насильственной революции, диктатуры, оправдыванием любых средств достижения цели» («Жизнь и реформы», книга 2, с. 476—478).

Отказывается он и от понятия «социализм» и останавлива­ется на понятии «социалистическая идея». Понятие социализм могло быть отнесено не только к Советскому Союзу, Китаю, другим странам, которые называли себя социалистическими, пишет он. Социализм объявляется целью развития в Индии, Египте, Сомали, других развивающихся странах. В демократи­ческих странах Запада также существует смешанная экономи­ка, применяются наряду с капиталистическими социалисти­ческие принципы. Социалистическая идея «предполагает стремление к такому устройству общества, при котором обес­печивается максимум возможностей в данных условиях соци­альной справедливости, гражданам гарантируются политичес­кие свободы и социальные права, люди имеют возможность проявлять свои таланты, способности, предприимчивость, и в то же время государство заботится о достойном существова­нии социально уязвимых слоев населения. Добавьте к этому прочные демократические институты, законность, свободные выборы, миролюбивую внешнюю политику — вот, пожалуй, тот минимум, с которым согласится сегодня каждый разум­ный человек, желающий блага себе, своим соотечественникам, всему миру» (там же, с. 478).

Конечно, картинка, нарисованная здесь, как говорится, имеет место быть, своими отдельными частями и в отдельных местах. Но выдавать эти факты за реализацию социалистичес­кой идеи — это, действительно, утопично. Это, конечно, не остров «Утопии» Мора, не «Город Солнца» Кампанеллы и не фаланстеры Фурье, но тем не менее изображается умилитель­ная картина обеспечения максимального благополучия, соци­альной справедливости в сочетании с политическим обеспече­нием прав и свобод личности. И в самом деле, ничего ори­гинального, как замечает сам автор. Достигается это довольно просто: из описания удаляются наиболее трудно решаемые проблемы сегодняшней жизни, а именно: малопроизводитель­ный труд и нищета населения в обширных районах земли, со­циально-классовые и межнациональные, межгосударственные, религиозные конфликты, обострение экологических проблем, а наиболее благоприятные процессы в развитых странах Запа­да выдаются за общее движение человечества по дороге новой гуманистической цивилизации. Это и есть реализация социалистической идеи. Желаемое выдается за действительное. Чем не утопия? С той только разницей, что теперь это называется не социализм, а новая гуманистическая цивилизация.

Под общечеловеческим содержанием социалистической идеи М.С.Горбачев понимает необходимость ставить во главу угла интересы не какого-то одного класса, а всего общества, всех социальных слоев. Как бы походя Михаил Сергеевич за­мечает, что в учении Маркса и Ленина общечеловеческие ин­тересы тоже не отрицались. Читатель видел совсем недавно, что Ленин девять десятилетий назад указывал как на про­граммную цель РСДРП — обеспечение за счет всего общества полного благосостояния всех членов общества. Новация Гор­бачева состоит лишь в том, что он опустил в своем тексте слова «за счет всего общества». В СССР: именно за счет всего общества обеспечивались надежные социальные гарантии для всех членов общества

Из всего сказанного очевидно, речи Михаила Сергеевича о социалистическом выборе, великой правоте Октябрьской ре­волюции, об укреплении социализма и упрочении СССР через перестройку — не более чем пустая риторика, предна­значенная для маскировки и обмана людей. А вся суета с перестройкой — это двойная игра. В самом деле, провалить реформу экономики, намеченную в 87 году, чтобы обратиться затем к частной собственности и капиталистическому рынку? Ратовать за плюрализм, чтобы развязать руки антисоциалисти­ческой пропаганде? Говорить о повышении ответственности Коммунистической партии, чтобы отстранить ее от власти? Призывать к укреплению Союза ССР, чтобы подвести к его развалу?

А как же быть теперь с той запальчивой критикой, кото­рую Михаил Сергеевич адресовал советскому социализму, коммунистам по поводу оправдания ими «любых средств» ради «великих целей»? Задумывается ли Михаил Сергеевич над тем, что сам он пошел на грандиозный обман народа и партии ради весьма сомнительных целей, если сказать опре­деленнее, — целей антинародных.

Сам он пытается успокоить себя: если бы не скрывать первоначальных замыслов, то ничего бы не получилось. А что, собственно, получилось? Уж если что и получилось, то получилось то, что менее всего скрывали, — гласность, демо­кратизация общественной жизни, плюрализм, расширение рамок личной свободы. А все то, что готовили втайне от на­рода, всячески маскируясь, — все это привело к катастрофи­ческим последствиям: утрате народовластия, небывалому паде­нию производства, обнищанию народа, распаду более чем ты­сячелетнего государства. Говорят, что этого они не хотели. Может быть. Но, начиная раскачивать государственный ко­рабль, надо было приложить хотя бы толику государственного разума.

Отказавшись от социализма и коммунизма в марксистско- ленинской интерпретации, Генеральный секретарь Коммунис­тической партии выдвигает довольно странный аргумент: со­здание социалистического общества с исключительно «социа­листическими чертами вряд ли правомерно и перспективно» («Жизнь и реформы», книга 1, с. 380). Наверное, бывший Генсек не знает простой вещи, что у основоположников марксизма-ленинизма социалистическое общество никогда не мыслилось и не могло мыслиться как состоящее исключитель­но из классовых, специально сконструированных социалисти­ческих черт, элементов, ячеек. Исторический процесс движе­ния общества к социализму и коммунизму происходит благо­даря вызреванию объективных и субъективных предпосылок в результате изменения наличного материала и находит в соци­алистических формах эффективные способы дальнейшего раз­вития. При этом социализм органически воспринимает такие «нейтральные» сферы и формы общественной жизни, к кото­рым неприменимы ни понятия социалистические, ни антисо­циалистические. Таковы, например, до известной степени, то­варная форма обмена, деньги, технологии производства, стро­ительство и транспорт. Прибавим сюда природопользование и экологию, народные обычаи и обряды, простые нормы нрав­ственности, культуру и искусство, красоту и любовь и т.д. и т.п. Идеологические принципы лишь косвенным образом вли­яют на эти общечеловеческие сферы жизни. Марксизм, как уже говорилось, всегда признавал и признает приоритет обще­человеческих ценностей и интересов. Если перевести эту на­учную формулу на простой язык, то получится, что для чело­века первостепенное значение имеет то обстоятельство, что он должен есть, пить, одеваться, трудиться, общаться с людьми, соблюдать традиции и обычаи, заботиться о близких людях, а все остальное — потом.

Между тем отход от классовых ориентиров может привести к путанице в элементарных политических проблемах, что и произошло с М.С.Горбачевым. Он, оказывается, весь смысл реформ видел в том, чтобы покончить с самим принципом классовой диктатуры, окончательно закрыть семидесятилетний раскол нашего общества (см. «Жизнь и реформы», книга 1, с. 436). Как будто этого можно добиться по своему хотению, сердечному велению. И как будто не сам Горбачев в той же книге сообщает, что он отказывается от коммунизма, потому что не верит, что в ближайшие «пару сотен лет» можно будет исключить из общественной жизни всякую социальную борь­бу. В одном случае неверие в возможности преобразований, в другом — посредством реформ — «закрыть семидесятилетний раскол». Можно подумать, ни до, ни после этого раскола не было и нет.

Такой непоследовательности, бездоказательности, очевид­ной противоречивости в тексте немало.

Будучи Генеральным секретарем ЦК Коммунистической партии, говорит Горбачев, он воспринимал это как доверие миллионов людей, и было бы непорядочно, нечестно, если хо­тите, преступно, перебежать в другой лагерь. Но это не более как красивые слова. Дело в том, что оставался Горбачев на посту Генсека отнюдь не для того, чтобы оправдать доверие миллионов людей, а чтобы довести свои тайные замыслы до конца, обманывать партию и народ, проводить линию развала и разрушения. И это удавалось ему благодаря словесной эквилибристике, риторике на тему о развитии гуманного, демокра­тического социализма. Но главное благодаря сосредоточению в его руках необъятной власти, которую предоставлял пост Гене­рального секретаря ЦК КПСС. Сам Горбачев неоднократно указывал на свои демократические устремления, выразившиеся в нежелании воспользоваться огромной властью.

Всевластие Генеральных секретарей было известно. Это считалось даже естественным и правомерным делом, поскольку создавало преимущество перед демократиями Запада, находив­шимися чуть ли не постоянно в состоянии правительственных кризисов. Власть Генсека рассматривалась как одна из гаран­тий единства и силы в противостоянии с буржуазным миром. И все же беспредельная, ничем не ограниченная, никем не контролируемая власть Генсека оказалась одной из самых крупных и трагических ошибок советского социалистического общества. И не только потому, что мешала его тяготению к дальнейшему развитию демократии, но прежде всего потому, что всегда сохраняла опасность для разрастания культа личнос­ти вождя, для его бонапартистских поползновений. В различ­ной мере это проявилось у Сталина, Хрущева, Брежнева.

Очень сильно и своеобразным образом властные тенден­ции выразились у Горбачева. Без использования такой власти ему не удалось бы осуществить свои замыслы — отстранить КПСС от власти. Но прежде — парализовать партийный ап­парат, дезориентировать идеологию, а потом развалить Совет­ский Союз, создать условия для реставрации капитализма, ка­питулировать перед Западом в международных отношениях.

Приведу два поразительных примера, свидетельствующих о том, как это делалось на практике.

В первом томе воспоминаний «Жизнь и реформы» (с. 324) Горбачев как будто с сожалением констатирует, что пресса выходит из-под контроля, указывает, в частности, на поведение руководителей «Московских новостей» и «Огонь­ка». У читателей должно создаться впечатление, что происхо­дит это стихийно, вопреки желанию руководства партии. Упустили, мол, что поделаешь. Во втором томе той же книги (с. 378) он изображает картину заседания Политбюро по этому же вопросу, но с другим резюме: «Страсти кипели. Каждый член Политбюро, в первую очередь Лигачев, повто­ряли одно и то же: мы упустили прессу, потеряли всякий над ней контроль. При этом Егор Кузьмич прекрасно понимал, что дело в принципиальном направлении нашей политики, но, поскольку до прямых нападок на Генерального секретаря еще не дошло, мне лишь указывали на излишнюю терпи­мость, призывали что-то предпринять, «положить конец». Вы­разительная картинка: эдакий пушистый кот ведет игру с мы­шами, в результате которой мыши погибают, а кот иронизи­рует по поводу наивности мышей. Здесь не только признание своего коварства и цинизма, но и любование Генсека изо­щренной ложью.

И еще один пример — отношение Генсека к судьбе Ком­мунистической партии в период перестройки. Еще до XXVIII съезда партии М.С.Горбачев неоднократно провозглашал, что партия, отказываясь от управленческих функций, не отказы­вается от ответственности за положение дел в стране. Фраза эта явилась не столько заявлением о намерениях, сколько маскировкой подлинных устремлений. На протяжении ряда лет в партии шли разговоры об устранении подмены Советов партийными организациями. К этому привыкли, воспринима­ли эти разговоры, уже не вслушиваясь. В расчете отчасти на это привыкание было задумано устранение КПСС от власти. Вопрос этот, как известно, был предрешен на XIX парткон­ференции и окончательно решен на XXVIII съезде. А вот признания на этот счет М.С.Горбачева, срывающие лицемер­ные покровы с этих ухищрений. «Стратегическая установка на ликвидацию монопольного господства КПСС, вернее, госпартаппарата была правильна, — говорит он. — Но тактичес­ки было целесообразно осуществить передачу власти Советам не рывком, а плавно, постепенно, чтобы не потерять управ­ление страной и не дать тем самым повода "партократам" об­винить во всем перестройку» («Жизнь и реформы», книга 1, с. 451).

Да, передача власти от КПСС была произведена рывком, именно власти, а не только функций управления, как внушал Генсек на ранних стадиях. В результате никаких условий в виде соответствующих органов новой власти подготовлено не было. Утрата управляемости страной, дезорганизация власти стали неизбежными. Ни о каком сохранении ответственности партии за положение дел в стране не могло быть и речи; все это лишь пустые слова, призванные затушевать проблему. Коммунистическая партия, если смотреть на дело реалисти­чески, была не только органом управления и власти, но и идейным стержнем всей системы политических, идеологичес­ких, организационных отношений. И ответственность за раз­рушение этой конституции несет тот, кто возглавлял разработ­ку и осуществление и стратегических и тактических мер.

Выше я уже упоминал об интервью «Московского комсо­мольца» с Анатолием Черняевым. В нем есть еще одно любо­пытное место. На вопрос корреспондента, могло ли все по­вернуться по-другому, если бы не события августа 91 года, Черняев совершенно однозначно ответил: «Могло бы. Тут сте­чение разных обстоятельств. Не уйди Горбачев в отпуск, ни­какого бы путча не было». Что верно, то верно. Путча могло бы не быть. Причин у Горбачева не отлучаться из Москвы было более чем достаточно. Трудно поверить в то, что он этого не понимал. Выходит, зачем-то все-таки отъезд ему по­надобился. А вот изменило ли бы это обстоятельство исход перестройки и судьбу самого Президента — это вопрос иной. Может быть, и изменило бы, но не существенно.

В первой половине августа 1991 года ситуация сложилась таким образом, что процессы вряд ли могли остановиться и пойти вспять. Игра была сыграна. Все, что можно было про­играть, — проиграно.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Мне остается в заключение вернуться к вопросу о том, по­чему у нас в процессе перестройки произошло то, что про­изошло: социализм потерпел поражение. Конечно, в ходе по­вествования я так или иначе касался этой темы, но чувствую себя обязанным рассмотреть вопрос в более общем виде.

Существует и широко распространено мнение, что главная и основная причина поражения социализма и развала СССР в том, что страна проиграла соревнование с капитализмом в области производительности труда, В.И.Ленин, как известно, видел в производительности труда самое главное, самое важ­ное для победы нового общественного строя. Действительно, мы отстали от Запада в производительности труда, потому, что плохо поставлено было внедрение в производство дости­жений научно-технического прогресса, передовых технологий, вследствие этого мы оказались в условиях хронического дефи­цита потребительских товаров, все это дурно влияло на другие сферы общественной жизни. И все же я бы не стал объяснять наше поражение исключительно отставанием в области произ­водительности труда. Не все так просто, так прямолинейно.

Несмотря на то, что стартовые позиции у СССР и, ска­жем, США в социально-экономическом соревновании были далеко не в пользу Советского Союза, несмотря на то, что страна вышла из первой мировой и гражданской войны с раз­рушенным хозяйством, перенесла тяготы войны с фашизмом и послевоенного восстановления, СССР к концу семидесятых годов по объему промышленной продукции занимал первое место в Европе и второе в мире после США. По ряду важ­нейших видов промышленной продукции — первое место в мире. О громадном продвижении вперед свидетельствовали достижения советской космонавтики, овладение атомной энергией и использование ее в мирных целях, успехи в облас­ти авиации, гидростроительства и в других отраслях. Отожде­ствлять такое положение страны с общей катастрофой эконо­мики можно лишь при условии, что кому-то это очень уж по­надобилось в специальных целях. Беспристрастные аналитики считают, что экономическая ситуация к тому времени в СССР и РСФСР была далека от катастрофической, экономи­ческий потенциал обладал высокой степенью прочности, но тем не менее нужны были инновационные способы реформи­рования народного хозяйства (В.В..Покосов, И.Б.Орлова. Пя­тилетка № 13. Взлеты и падения, 1996, с. 13). Время и воз­можности для реформирования экономики, подъема произво­дительности труда были. Ядерный щит надежно прикрывал страну от внешних вторжений.

Как же использовали эти возможности? А никак.

Конечно, народ трудился в большинстве своем честно и добросовестно, производство функционировало, решались те­кущие дела. Однако возникали и требовали своего решения проблемы принципиального порядка. Они касались самых различных сфер общественной жизни, но более всего и преж­де всего — сферы управления. Здесь же встретились два раз­личных, но близких по способности вызывать опасные пос­ледствия, явления: сверхцентрализм в планировании и управ­лении хозяйством, социальной сферой и неуклонное старение несменяемых членов руководства.

Централизм в Советском обществе, сложившийся в силу ряда объективных обстоятельств, несомненно способствовал в ходе социалистического строительства концентрации средств и мобилизации сил для решения важных государственных задач. И все же формы и методы управления со временем устарели, особенно в ходе научно-технической революции, стали нега­тивно влиять на темпы роста народного хозяйства, на соци­альную и политическую жизнь страны. Сверхцентрализм об­рекал на неизбежную бюрократизацию стиля работы, снижал творческую активность и предпринимательскую инициативу местных органов власти и предприятий. В политической сфере централизм препятствовал развитию демократизма и гласности, создавал жесткую зависимость нижестоящих орга­нов управления от вышестоящих, культивировал секретность и анонимность при принятии решений, назначенчество в кад­ровой политике.

Централизм по своей природе мешал развитию таких не­зависимых общественных организаций и демократических ин­ститутов, которые могли бы на местах самостоятельно строить народное самоуправление, противодействовать бюрократичес­ким и технократическим тенденциям, осуществлять контроль над властными структурами, быть противовесом антидемокра­тическим поползновениям центра. Вследствие этого создава­лись благоприятные условия для разрастания культа личности высшего руководителя, для волюнтаризма и произвола, осу­ществления антинародных, антисоциалистических намерений.

В таких условиях все предложения, направленные на рас­ширение прав и ответственности местных органов власти, встречали сопротивление престарелых членов руководства. В делегировании властных полномочий из центра на места они усматривали лишь опасность для государства и для себя. За­конодательной же основы для своевременного обновления ру­ководства не было. Точнее говоря, оно было заблокировано после октябрьского (1964 г.) Пленума ЦК КПСС.

Социализм — общество, которое создавалось на основе теоретических концепций и прогнозов. Это требовало от ру­ководства партии, чтобы оно строило свою политическую линию на основе хорошо проверенных научных рекоменда­ций, а также соответствующей эрудиции самих руководителей. Но прагматики, которые нередко преобладали в Политбюро, были далеки от теоретических проблем вообще. Только при этом условии, надо полагать, и могла появиться Программа коммунистического строительства, предусматривающая по­строение коммунизма в течение двадцати лет. Потом проис­ходило подтверждение курса на коммунистическое строитель­ство на четырех последующих съездах партии, т.е. на протя­жении более чем двадцати лет, когда уже народу стало ясно, что ни о каком коммунизме в ближайшей перспективе и речи быть не может. Но и отказ от этого курса означал большой конфуз для партии. Создалась поистине тупиковая ситуация.

Думаю, что с теоретической слабостью руководства партии связано и отношение партии к своим ошибкам и к вопросу о противоречивости положения в стране и в партии. Признание ошибок составляло немалую трудность для руководства, а иногда самая возможность их отрицалась. Те или иные реше­ния руководства преподносились как своевременные и муд­рые. Такое отношение к просчетам вело в конечном счете к их замалчиванию, уроков из них не делали. А между тем, Ленин предупреждал партию: ничто нас не погубит, кроме собственных ошибок.

Одно из давних и закоренелых упущений руководства, превратившееся в особенность стиля, — преувеличенное под­черкивание единства внутри партии, между партией и наро­дом, недооценка разнородности положения и стремлений раз­ных слоев населения. Отсюда — недостаточная проработка намечаемых мер и нереалистичность иных предлагавшихся политических начинаний.

Огромный ущерб делу социализма нанесли незаконные репрессии в сталинские времена и позже. До последнего вре­мени существовали ограничения прав и свобод личности, что являлось постоянным раздражителем для общества, особенно для интеллигенции. Долго сохранялись неоправданные приви­легии для руководителей партийных, государственных и обще­ственных организаций.

Оставаться с таким наследием в социалистическом общест­ве было нельзя. Неизбежно встал вопрос о перестройке. Одна­ко успешное осуществление ее требовало глубокой и конкрет­ной проработки задач и последовательного их осуществления.

Перед обществом вырисовывались два возможных пути. Многие считали, что надо использовать накатанные дорожки, проверенные методы, надо только что-то «усилить», «углу­бить», вообще — «мобилизоваться». Другие понимали, что, не развязав инициативы «на местах», не изменив роли «центра», сдвинуться с места невозможно. Июньский Пленум ЦК КПСС (1987 г.) обозначил именно такое направление реформ: расширение прав и ответственности предприятий, изменение директивного характера централизованного планирования в рекомендательное, более широкое использование товарно-де­нежных отношений, тем более, что у нас был опыт НЭПа, ле­нинская методология его осуществления.

Выбор руководства зависел от того, как оно понимало на­копившиеся проблемы. Если к ним относиться как к пробле­мам, решаемым в рамках социализма, то впереди ждала — длительная, черновая работа, направленная на реформирова­ние и укрепление социализма. Но можно было рассматривать их как показатель нежизнеспособности социализма, как повод для того, чтобы «сменить систему», т.е. двинуться назад к ка­питализму. Часть партийного руководства во главе с Горбаче­вым избрало именно такое решение.

Принятое решение заставило М.С.Горбачева играть очень трудную роль, и в конце концов оно привело его к пораже­нию. Избранный путь обрек его на тягостное двоемыслие: он сам и те, кто его поддерживал, вынуждены были говорить вслух одно, думать другое, а делать третье. Так, он публично славил Октябрьскую революцию, Ленина, социалистический выбор, обосновывал задачу укрепления социализма в ходе перестройки, а вместе с тем, подготавливая «смену систем», поспешно разрушал действовавшие органы государственного управления, яростно обрушивался на те партийные кадры, ко­торые выступали в защиту социализма, вел дело к ослаблению партийного аппарата и привел в конечном итоге партийные комитеты и отделы ЦК к параличному состоянию.

Естественно, раздвоение целей и сокрытие главной части своих намерений не дали Горбачеву возможности разработать реалистическую, деловую, целеустремленную программу пере­стройки социализма. В воспоминаниях он признается, что во время подготовки к июньскому Пленуму ЦК 1987 г. его настораживал в поведении Н.И.Рыжкова тот факт, что уж очень он нажимал на то, что нельзя «выходить за рамки со­циализма». Из текста ясно, что Рыжков беспокоился о рам­ках, за которыми реформы переходят в разрушение социализ­ма. Понятно, что Генсеку такие заботы внутренне были чужды. Другую же программу — антисоциалистическую — он не мог предложить открыто, и понятно почему.

А ведь у Генерального секретаря Компартии была возмож­ность, и наиболее продуктивная: оставаясь на позициях соци­ализма, используя его достижения, опираясь на поддержку партии и народа, честно и открыто объявить о целесообраз­ности заимствования из капиталистического опыта всего луч­шего и эффективного. Как это в свое время сделал Ленин. Конечно, в новых условиях требовались и новые подходы. Но этого не произошло. И перед наблюдателями развернулась кривая ломаная линия, состоящая из лихорадочных метаний и скачков.

Первоначально — безобидная, да и бесплодная, формула ускорения. А провалив экономическую реформу 87 года, что привело к заметному обострению антигорбачевских настро­ений, тут же стали готовить отстранение партии от власти, а отстранив партию, потеряв авторитет и влияние в массах, стали готовить новый Союзный договор, пригласив тем самым сепаратистов к разделу Советского Союза.

Страна вступает в полный хаос, утрачивается управляе­мость ею. Руководство партии не могло ни жить по-старому, ни жить по-новому, эффективно управлять партией и стра­ной. Кризис верхов назрел.

Что касается низов, то массового повышения политической активности не произошло. В процессе перестройки народ ока­зался обманутым дважды: первый раз, когда под лозунгами социалистической перестройки он с энтузиазмом поддержал М.С.Горбачева. Но вместо обещанных благ наступило время резкого усиления дефицита, невиданной инфляции, падения производства, политического хаоса.

Партийные организации на местах не только потеряли власть, но и перестали защищать интересы народа. Обостре­ние нужды и духовная дезорганизация, бестолковая позиция партийного руководства бросили народные массы в объятия оппозиции. Народ был лишен политического руководства и объективной информации. К тому же народ не имел опыта политической борьбы, привык к обстановке общего единства, согласия и доверия.

Второй раз, когда к власти шли демократы. Тоже под ло­зунгами социализма, и тоже скрывая свои истинные цели рес­таврации капитализма. При этом они клялись очистить реаль­ный социализм от жестокостей и несправедливости. Демокра­тыобещали все, что могли обещать. Неважно, что с приходом демократов к власти они многое будут делать наоборот. Этому тоже нашлись подходящие объяснения: политика, мол, гряз­ное дело, что поделаешь... Лишь в специальной литературе они вынашивали свои подлинные намерения — уничтожение социализма, возврат к капитализму.

К проблемам социальным присоединились, с ними пере­плелись национальные. В союзных республиках сложились мощные националистические движения, у которых сепара­тистские требования стали преобладающими. Кое-кто упрека­ет В.И.Ленина за то, что при нем было узаконено право наций на самоопределение вплоть до государственного отде­ления. В этом видят источники всех бед. Но в свое время как раз это положение помогло объединить народы в СССР. А главное — национальные вопросы надо было решать постоян­но и своевременно, т.е. на протяжении всего существования Союза. У нас же почти все время преобладали тенденции к сугубой централизации. В условиях колебания властей произо­шли до сих пор не вполне ясные провокации, которые нане­сли Союзу непоправимый вред. Подготовка нового Союзного договора и Беловежские соглашения довершили развал СССР.

Таким образом, во второй половине 80 годов в стране об­разовался ряд резко антисоциалистических, совершенно ле­гальных политических движений, поставивших своей целью свержение Советской власти и ликвидацию социалистического строя. Но взятое в отдельности ни одно из них не могло бы добиться успеха в осуществлении своих целей.

Уникальность, исключительность обстановки состояла в том, что выявилось совпадение целей и соединение различных антисоциалистических движений и сил, которые образовали материал огромной разрушительной силы. Произошло — и это главное! — смыкание самой влиятельной части высшего партийного руководства с верхушкой оппозиции, благодаря чему возникло тесное сотрудничество между ними, координа­ция усилий и своего рода разделение труда: авангард оппози­ции наносил мощные удары по партийным комитетам, стре­мясь скомпрометировать партию в глазах трудящихся; из ап­парата ЦК предпринимались усилия ослабить партийное вли­яние на перестройку, а вместе они делали все, чтобы разру­шить авторитет социалистической идеологии.

В то же время, силы, выступающие за укрепление социа­лизма, оказались дезориентированными, неуверенными даже в том, что в лице высшего партийного руководства мы имели дело с людьми, изменившими делу социализма. На местах от­сутствовали политические центры, способные противопоста­вить себя проводившему антипартийную политику руководст­ву. Когда же борьба внутри ЦК обострилась, эти силы оказа­лись слабыми и расколотыми.

В процессе политических хитросплетений, манипуляций сознанием масс общество было приведено в хаотическое со­стояние, управление утрачено, доверие народа руководству — тоже. Власть была утеряна и оказалась беспризорной. Оппо­зиции только и оставалось взять ее в свои руки. Что она и сделала, воспользовавшись августовским путчем.

Москва.

1993-1996