Уроки минувшего [Георгий Лукич Смирнов] (fb2) читать постранично

ВСТУПЛЕНИЕ

Никогда в жизни не собирался писать мемуары, хотя писал и публиковался немало. Наверное, потому, что длитель­ная работа в партийном аппарате заставила крепко усвоить строгую этическую норму — требование личной скромности, которую в упрощенном виде можно было бы выразить таким¹ образом: «не высовывайся!»

И в первую очередь это касалось партийных работников. До перестройки их мемуары вообще не выпускались, за ис­ключением тех, кто в свое время участвовал в партизанском движении. И дело было не только в скромности, это само собой. Главное в том, что вся документация партийного ап­парата была наглухо засекречена. Естественно, что охотников раскрывать «секреты» просто не могло быть.

И еще одно обстоятельство, отбивавшее желание занимать­ся мемуаристикой. Это — бешеный темп работы. Сколько помню себя — всегда было некогда: жизнь мчалась подобно курьерскому поезду. Не успеешь закончить одно дело, как тут же наваливается другое. Почти всегда основное внимание было приковано к делам сегодняшним, завтрашним. Все ка­залось, что главное впереди и рано заниматься воспоминания­ми. И даже когда на страницах книг, журналов и газет стали появляться бесчисленные рассказы о прошлом и в голову не­чаянно заползала мысль о том, чтобы рассказать о чем-то из собственной жизни, то и тогда после колебаний и раздумий говорил себе решительное «нет».

Но все-таки прошлое настойчиво стучалось в сознание, к тому же ситуация в стране менялась. К письменному столу подталкивали и некоторые встречи и беседы, вызывавшие ин­терес к прошлому. Как-то в 1992 году у меня случайно возник разговор с одним молодым человеком, уже окунувшимся в хитросплетения бизнеса, и потому несколько удививший меня. Он спросил, пишу ли я мемуары. Я ответил, что нет и не собираюсь. И вот что я услышал тогда: «А напрасно! О вашем поколении не так уж много написано, если не считать фронтовой литературы. Может быть, потому, что из ваших мало кто вернулся с войны. А ведь интересно, как вы росли, как вы учились, что читали, что более всего ценили... Почему вы так дружно воевали за Советскую власть и безоглядно шли на смерть?» Этот разговор основательно запал мне в душу, поразмыслив еще и еще раз, я впервые взялся за перо и начал выводить планы будущих воспоминаний.

Но еще раньше, осенью 1988 года, ко мне в Институт марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, где я работал директо­ром, приехал известный американский советолог Стивен Коэн. К тому времени я уже прочитал его большую и инте­ресную книгу о Н.И.Бухарине. Вместе со своей женой Катрин он собирал материал для книги о горбачевской перестройке, названной впоследствии «Голоса гласности». Они встречались в Москве с журналистами, учеными, деятелями культуры. К нам в Институт его привело желание собственными глазами увидеть, каким образом, как он сам говорил, «цитадель дог­матизма», «блюститель советской идеологической и истори­ческой ортодоксальности» превращается в «аванпост пере­стройки» и «арену свободных дискуссий».

В ходе разговоров он заинтересовался и моей персоной, в частности, тем, каким образом мне, выходцу из крестьянских низов, к тому же из казачьей староверской семьи, удалось подняться на столь высокие ступени партийно-политической и научной деятельности: стать одним из руководителей Отдела пропаганды ЦК КПСС — знаменитого Агитпропа, входить в состав Центрального Комитета партии, руководить Институ­том философии Академии наук СССР и Институтом марксиз­ма-ленинизма, быть избранным действительным членом Ака­демии наук СССР.

На какое-то мгновение мне показалось, что мой собесед­ник усматривает в моей биографии нечто из ряда вон выхо­дящее: паренек из деревенской глуши приходит в столичные научные и политические центры, становится одним из разра­ботчиков идеологических документов Коммунистической пар­тии. (По крайней мере, так меня охарактеризовал в свое время секретарь ЦК партии М.В.Зимянин на большом собра­нии идеологических работников.) Между прочим, за рубежом знали, что в начале тридцатых годов у нас еще существовали ограничения для молодых казаков в допуске их на службу в Красную Армию. Что касается меня, то я не видел в своей биографии ничего исключительного. Вместе со мной миллио­ны детей рабочих, крестьян, мелких служащих кончали деся­тилетки, получали высшее образование, становились специа­листами, учеными, мастерами культуры, выдвигались на боль­шую политическую и государственную работу. В том числе из казачьих семей. Упоминавшиеся выше ограничения для моих сверстников не существовали, мы знали о них понаслышке. Даже из казаков моей Сталинградской области я стал не пер­вым и не единственным академиком.

Но не следует, конечно, упускать из виду и те трудности, которые приходилось преодолевать на путях обретения зна­ний, в том числе и