Сновидения [Вадим Иванович Кучеренко] (fb2) читать онлайн

Утренний бриз, наполнявший паруса бригантины, через открытый иллюминатор проникал в каюту. Мужчина в кожаной куртке с широким поясом и ботфортах до колен сидел за столом и точил шпагу, невозмутимо покуривая ароматную гавайскую сигару. Одетая в расшитое золотом сари женщина, распростершись на кровати под парчовым балдахином, плакала.

– Командор, – шептала она сквозь слезы. – Я хочу всегда быть с тобой!

– Это невозможно, – печально ответил он. – Моя жизнь полна смертельных опасностей.

– Я не страшусь разделить их с тобой!

В дверь каюты сильно постучали и кто-то прокричал:

– Командор, на горизонте шхуна! Она преследует нас!

– Это Дрейк, пират ее величества королевы Елизаветы! – в порыве отчаяния женщина заломила руки. – Он настиг меня!

– Это будет его последнее злодеяние, – пообещал командор, взяв в одну руку шпагу, в другую – длинноствольный мушкетон. Отдал распоряжение через дверь: – Команде приготовиться на абордаж!

– На абордаж!

Бригантина мгновенно наполнилась возбужденными криками и топотом ног бегущих на палубу моряков.

Красавица, побледнев, поцеловала возлюбленного, быть может, в последний раз…

Николая Зябликов, проснувшись, долго еще лежал в темноте и слушал, как за окном после короткого ночного затишья пробуждается город. Через открытую форточку свободно проникали свежий морозный воздух и звуки. Сначала зарычали автомобили, взбираясь по их крутой улице к перекрестку. Потом торопливо прошагал человек, неизвестно куда или откуда спешивший в такую рань, за ним другой, третий… И вскоре множество ног хрумкало выпавшим ночью и успевшим подмерзнуть снегом, перемалывая его в грязь.

Николай невольно вздохнул. Ему казалось невыносимо скучным совершать неизменный ежедневный круговорот жизни: вставать, умываться, завтракать и одеваться, а затем выходить из дома и брести по уличной слякоти на работу, и там маяться весь день, мысленно торопя приближение вечера. Но и долгожданный вечер, он знал, не принесет ему радости, тогда он начнет ждать ночь, когда можно будет, наконец, с облегчением лечь в кровать и забыться до утра…

Николай опять грустно вздохнул. Он понимал, что потерял интерес к жизни. Но случилось это не вчера, а несколько лет тому назад, и он смог уже привыкнуть к этому состоянию безнадежности. Однако старался не вспоминать то время, когда утро еще приносило ему радость. Это было не так просто – отречься от всего чистого и светлого, что хранила его память. И не всегда удавалось. Тогда Николай пытался схитрить, обмануть самого себя. Он переворачивал в своей памяти как можно больше страниц и заглядывал чуть ли не в начало своей жизни.

В те дни его будила мама. Тогда он спал в одной с ней комнате, но только в маленькой детской кроватке с забавным медвежонком, нарисованным на деревянной спинке. Мама склонялась над ним и, ласково поглаживая по голове, приговаривала:

– Коленька-Николенька, вставай, утро пришло, пирожки принесло!

А ему были так приятны прикосновения ее теплой мягкой руки, пахнущей почему-то молоком, но не магазинным, а деревенским, парным, что он, уже проснувшись, старательно жмурился, продляя мамины ласки. Он знал, что на завтрак его действительно ждут вкусные пирожки, еще пышущие жаром, с сочащейся из них начинкой из грушевого или яблочного варенья. И не мог понять, как это утро сумело их принести, ведь у него нет рук. Но если допустить, что руки есть, значит, имеется и рот, и почему же тогда оно, это самое утро, исправно несет вкусную сдобу ему, Коленьке, а не съедает само? Он бы ни за что не удержался и попробовал хотя бы кусочек. Но еще ни разу ему не попадался надкусанный пирожок…

Мама все-таки замечала, что Коленька притворяется, и нежно упрекала его:

– Сынок, я же опоздаю на работу, и меня накажут!

Каждое утро эта неведомая работа отнимала у него маму, и Коленька сильно невзлюбил ее. Работа представлялась ему страшным, большим и лохматым чудовищем, похожим на соседского пса Фильку. Коленьку обжигала острая жалость к маме, он протягивал к ней свои ручонки и обнимал за шею, лепеча, что когда он станет взрослым, ей не придется бояться не только своей злой работы, но даже и самого Фильки. А мама, смеясь, целовала его, и Коленьке было так хорошо, как, наверное, не бывало уже никогда в жизни. Если забыть про Ирину…

Дзи-и-инь!

Николай вздрогнул от резкого звонка будильника. Пора было вставать. Он мог бы еще понежиться в постели, но это уже не доставило бы ему удовольствия, потому что в своих воспоминаниях он дошел до Ирины, что всегда отзывалось в нем болью. И сколько он ни пытался, но миновать Ирину не мог, она служила переходным звеном между его радостными и хмурыми утрами. И, наверное, была неповинна в этом, как нельзя всерьез винить плохой сон в своем дурном настроении, но это ничего не меняло. Обычно Николай не думал о ней. Но с таким же успехом он мог пожелать забыть день своего рождения или о том, что однажды он умрет. А это было невозможно.

В соседней комнате проснулась мать. Она глухо кашляла, одеваясь, чтобы пойти на кухню и приготовить ему завтрак. Она уже давно вышла на пенсию и теперь по утрам беспокоилась, что на работу опоздает сын. Он для нее оставался все тем же Коленькой-Николенькой, которого она будила каждое утро, если он не вставал вовремя сам, поэтому Николай, отбросив одеяло, поднялся с кровати. Он опасался, что она зайдет и догадается по лицу сына о его душевном смятении, а он не сможет внятно объяснить причину своей утренней ипохондрии. И тогда мама начнет переживать, и у нее обязательно разболится голова, а он будет чувствовать себя виноватым в этом. Ему же и без того было плохо.

– Коленька, завтракать, – позвала из-за двери мать.

Николай съел на завтрак три яйца всмятку, тарелку шанежек и выпил большой стакан теплого молока. Поесть он любил. Он был выше среднего роста, полноват, даже несколько рыхловат для своих тридцати лет, но со здоровым румянцем на пухлых щеках. Мама заботливо подкладывала ему на тарелку. Она искренне верила, что хорошее пищеварение служит залогом жизненного успеха и благополучия. Аппетит Николая являлся для нее барометром его настроения, и стрелка на нем всегда должна была показывать «ясно», иначе мама начинала тревожиться. Родив сына на излете молодости, когда уже отчаялась выйти замуж, как по любви, так и по необходимости, она любила Николая, как только может любить единственного сына одинокая стареющая женщина, и не видела в нем никаких недостатков, ни телесных, ни духовных, а если порой случайно и замечала, то относила это на счет собственной мнительности. Обычно при таком воспитании, тем более без твердой мужской руки, вырастает закоренелый эгоист, если не хуже. Но Николай был ласковым и послушным сыном. Быть может, даже чуть более послушным, чем того требуется для личного счастья. Но он был добр и легко прощал маме ее слепую ревность ко всем без разбора представительницам одного с ней пола. По здравому размышлению, он понимал, что женщины заботливее, чем мама, ему не найти. А потому он и не искал. Впрочем, была, наверное, на то и другая причина, и он даже знал, какая, но ни за что бы не открыл ее маме. В свое время она тяжело пережила его студенческую влюбленность, он не хотел напоминать ей об этом ничем.

– Коленька, не забудь вечером зайти на почту и заплатить за квартиру, – напутствовала его мать уже в прихожей, пока он застегивал пальто. – Я не могу. Сегодня мы с Марьей Филипповной идем в кино.

Со своей давней подругой, Марьей Филипповной, такой же безмужней старушкой, мама не пропускала ни одного индийского фильма, в каком бы кинотеатре тот ни шел, даже на другом конце города. Радж Капур был ее кумиром, а Амитабх Баччан – тайной любовью. Но прежде она обязательно узнавала перипетии сюжета. На фильмы с несчастной любовью не ходила, объясняя это тем, что в жизни хватает собственного горя, и не хватало еще платить за чужое из собственного кармана. До пенсии она работала бухгалтером, и привычка переводить чувства в область дебет-кредита прочно укоренилась в ней. К счастью для мамы и Марьи Филипповны, почти все индийские фильмы заканчивались хорошо, а страдания главных героев в них с лихвой компенсировались веселыми танцами и песнями.

– Опять вернетесь заплаканными? – улыбнулся Николай, целуя мать.

Она, сердито подтолкнув его к двери, ответила:

– Тебе этого не понять, так что можешь скалить зубы, сколько угодно!

«Почему же мне этого не понять?» – с неожиданной обидой подумал Николай, и даже хотел спросить у матери об этом, но за его спиной уже щелкнул дверной замок. Он остался один на темной лестничной площадке. И начал осторожно, держась за перила, спускаться по лестнице.

Николай работал в проектном институте «Стройгражданпроект». Это большое многоэтажное здание построили в те годы, когда в моде был минимализм, по принципу коммунальной квартиры. Каждый этаж представлял собой длинный коридор, по обеим сторонам которого шли крошечные клетушки-кабинеты. Народа в «Стройгражданпроекте» трудилось великое множество, и каждому требовалось рабочее место – с письменным столом, стулом, кульманом. Поэтому их набивали в кабинеты, словно кильки в консервные банки. В отделе, где работал Николай, на двенадцати квадратных метрах разместилось пять человек. Было тесновато, но они привыкли и притерлись.

За многие годы Николай ни разу не опоздал к началу рабочего дня, и очень этим гордился, но втайне от всех. Никто из сослуживцев, с которыми он ютился бок о бок в одной комнате, не мог сказать о себе то же самое. Поэтому на общем собрании их маленького коллектива ему было раз и навсегда поручено каждое утро наводить на столах отсутствующих коллег рабочий беспорядок и отвечать тем, кого это будет интересовать, что те буквально минуту назад вышли по очень важному и чрезвычайно срочному делу. Какое это дело, Николаю доверили придумывать самому, полагаясь на его природную сообразительность.

В это утро с опозданием пришли все, кроме Николая. Каждый из вновь прибывших садился на стул, доставал из недр письменного стола папки с деловыми бумагами и, подобно сфинксу, замирал над ними, подперев голову руками. Очень редко кто-то переворачивал страницу. Потому что это было не обычное утро, а утро понедельника, и в рабочем графике, по общему мнению, оно существовало только по ошибке или недомыслию руководства. В основном все дремали, отсыпаясь за активно проведенные субботне-воскресные дни и ночи.

Николай, как обычно, минувшую ночь, да и все выходные, провел дома, с мамой, а потому хорошо выспался. Он давно уже снял пальто и повесил его на «плечики» в шкаф, переменил узкий в плечах и слегка тесный в талии пиджак на рабочую, свободного покроя, куртку, и подошел к кульману. И надолго задумался, рассеянно перебирая карандаши. Проект жилого дома для сельской местности, который ему поручили доработать, был хорош всем, кроме одного – его окончательная стоимость превышала запланированную смету расходов. Николаю требовалось удешевить проект. В пятницу, после сильных душевных мук, он отсек от дома балконы, но на этом его запал иссяк. Утешив себя известной мудростью, что «утро вечера мудренее», Николай отложил дальнейшую расправу с сельским домом на понедельник. Но и понедельник не добавил ему мудрости, а вернее, решительности. Он знал, что если уменьшить высоту потолков, да и остальные параметры комнат, превратив их в малогабаритные клетушки, сделать крышу прямоугольной, убрав все завитушки, необходимые только для красоты, да и сам дом строить не из кирпича, а из переработанной древесины, которая намного дешевле, то проблем со сметой не будет. Проблемы возникнут с его профессиональной совестью.

Когда-то, давным-давно, Николай совсем иначе представлял себе работу архитектора, о которой мечтал еще со школы. Тогда для него непременными атрибутами этой профессии были полет фантазии и дерзость мысли, благодарные сограждане и, быть, может, одна из улиц родного города, построенная по его проекту и названная его же именем. Его ухо ласкали такие слова, как рококо, барокко… И даже в то время, когда многие его сокурсники уже разочаровались в своем выборе, он исправно посещал лекции, сдавал аккуратно зачеты и успешно – экзамены, и считался одним из лучших студентов на курсе, несмотря на свою ординарность.

– К сожалению, юноша, в вас нет божьей искры, – говаривал, рассматривая его студенческие проекты, профессор Уфимцев, в далеком прошлом значительная фигура в градостроительстве, а в те годы уже состарившийся и обучающий азам ремесла будущих архитекторов. – Но за счет упорства и методичности вы можете добиться многого. Помните об этом!

И Николай, ободренный напутствием старика, серьезно готовился к своему будущему, в глубине души надеясь, что искра все-таки проявится, если постараться, а уж он сумеет превратить ее в пламя. Пожалуй, если не считать детских впечатлений и Ирины, самым счастливым в его жизни был день, когда он впервые вышел на работу. Еще пах типографской краской диплом, который он отдал в отделе кадров «Стройгражданпроекта» женщине за конторкой, и мечты были светлыми, а планы – наполеоновскими… Но прошло не так уж много времени, а ничего от этого не осталось. Мечты полиняли, планы сморщились, словно воздушные шары, из которых вышел воздух, и, наверное, даже диплом уже попахивал плесенью, залежавшись во внутренностях огромного сейфа.

Николаю почему-то особенно запомнился именно этот сейф, серо-стальной, почти до самого потолка, бронированная дверца которого натужно скрипела, когда ее отворяли или закрывали. В нем хранилось множество человеческих судеб, немногословно изложенных в коротеньких биографиях и трудовых книжках. Николаю он тогда показался саркофагом, в который если что попадало, то исчезало бесследно и навсегда. Не прибавляла оптимизма и предпенсионного возраста женщина за конторкой. Своим слегка крючковатым длинным носом и всезнающими хитрыми глазами она напомнила Николаю бабу-ягу, самый коварный персонаж русских народных сказок. И то, что баба-яга, выхватив у него из рук своими цепкими пальцами его диплом, нехорошо усмехнулась при этом, навело даже чрезвычайно наивного в ту пору Николая на тревожные раздумья.

Предчувствие не обмануло его. Своего диплома он с того дня так и не видел. Николай временами думал, что, возможно, это было сделано нарочно, чтобы он не стыдился того, чем занимается все эти годы…

Неторопливую последовательность мыслей Николая внезапно нарушил чуждый звук. Это смачно, на всю комнату, зевнул Иван Федоркин.

– Что-то горло пересохло, – произнес он и потянулся всем своим грузным телом, разминая затекшие мышцы. Стул под ним жалобно заскрипел. На лбу Федоркина краснел четкий отпечаток ладони, на которую он до этого опирался, чтобы не клевать носом. – А не испить ли нам чайку?

Чай они пили каждое утро, как только маленькая стрелка на круглых стенных часах вставала на цифру «10», а большая замирала на цифре «12». Но предложение приступить к чаепитию, высказанное, как правило, все тем же Федоркиным, всегда казалось неожиданным и вызывало бурную радость. Потом долго обсуждали, кому идти за водой к титану в конце коридора. Чаще всего это выпадало Николаю, как самому молодому среди них. Пошел он и на этот раз, с облегчением отложив казнь сельского дома на неопределенное будущее.

В ожидании, пока в чайнике закипит вода, коротали время, чем придется: обсуждали вчерашний кинофильм, спорили о хоккейном матче, сообща разгадывали кроссворд. Давно уже было решено, что работать в оставшиеся до чаепития минуты глупо, лишь напортишь спешкой. И только Николай возвратился к своему кульману. Незавершенный проект не давал ему покоя, отталкивая и притягивая одновременно.

– Николай, – как бы между прочим поинтересовалась Нина Константиновна, женщина средних лет, рано потолстевшая, но не утратившая своей поистине детской любознательности. – Ты, наверное, этой ночью опять что-нибудь интересненькое во сне видел?

– Поделись с коллективом, Кольша, – сочно причмокивая, поддержал ее Федоркин. – Мы же все за тебя переживаем!

В углу комнаты, который занимали столы Ольги Анатольевны и Анны Александровны, двух обремененных семьями и потому не верящих ни во что романтическое подружек, сдавленно захихикали, но на них шикнули, и никто уже не мешал Николаю. Это тоже была одна из традиций их отдела. Во время утренних чаепитий Николай рассказывал сослуживцам свои сны.

Это были не обычные, прозаические сны, которые может видеть любой спящий человек. Сновидения Николая отличались от них, как небо от земли. Они были яркими, фантастическими и головокружительными, полными приключений и смертельных опасностей, из которых он, главный герой своих собственных снов, неизменно выходил победителем. Пушкинский Дон Жуан, байроновский Чайльд-Гарольд и даже капитан Грей из «Алых парусов» Александра Грина бледнели в ярком ореоле Николая, в котором он представал в своих снах.

Иногда это приводило в смущение самого Николая, и он отнекивался от рассказов. Но в это утро ему хотелось отвлечься от своих мрачных мыслей, а другого повода не находилось. И он дал себя уговорить.

Минувшей ночью Николай видел сон, в котором он был благородным рыцарем-командором Ордена Британской империи и спасал от свирепого и алчного пирата Дрейка прекрасную наследницу великого махараджи по имени Джиотсана, что в переводе с индийского значило «лунный свет».

Начав рассказывать, Николай увлекся, и скоро его голос приобрел силу, а движения – уверенность, которых ему так не хватало в другое время.

– … И когда я вышел на капитанский мостик, то еще чувствовал на своих губах соленый от слез поцелуй прекрасной принцессы Джиотсаны. Я мысленно пообещал за каждую пролитую ею слезу отплатить каплей крови злобного и мстительного пирата, которому были нужны только несметные сокровища ее отца, правящего одной из богатейших провинций Южной Индии, – Николай приложил два кулака к своему правому глазу и прищурил левый. Он не только говорил, но еще и изображал все события, происходящие в его снах, в лицах. – Я смотрел в подзорную трубу. На палубе догоняющей нас шхуны, среди множества готовых к смертельному бою пиратов, держащих наготове тесаки и абордажные крючья, я увидел сэра Фрэнсиса Дрейка, вице-адмирала Британского флота, одного из самых титулованных морских разбойников в истории человечества. В его единственном глазу горел дьявольский огонек…

– Ты и глаз сумел рассмотреть, Кольша? – радостно изумился Федоркин. – Во дает!

– Необыкновенная личность наш Николя, – раздалось ехидно из угла комнаты.

– Коллеги, ну, не мешайте же! – возмутилась Нина Константиновна. Ее глазки сияли от восторга. – Продолжайте, Коленька!

– И тогда я приказал навести мортиру прямо на Дрейка и влепить чугунное ядро в его гнусную…

– Зябликов! – вдруг раздалось от двери, за которой сослуживцы Николая, увлеченные его повествованием, давно уже перестали следить. И напрасно. Никем не замеченный, в нее вошел Олег Павлович Кныш, начальник архитектурно-планировочного управления «Стройгражданпроекта», в чьем подчинении находился их отдел. И некоторое время он даже слушал Николая, в изумлении качая головой. Но, наконец, прервал, видимо, посчитав, что услышал достаточно для того, чтобы сделать определенные выводы. – Прошу вас, вернитесь на грешную землю!

Кныш считался строгим и взыскательным начальником. Свой маленький рост, худосочность и невыразительные глазки, малозаметные на его крошечном мышином личике, в отношениях с подчиненными он компенсировал язвительно-покровительственным тоном и выговорами, которые раздавал, не скупясь. Однако воображение настолько далеко унесло Николая-Командора из этого обыденного мира, что вернуться сразу он был просто не в состоянии. Его недавние слушатели и зрители уже старательно работали, уткнувшись в бумаги и приглушенно фыркая, а он застыл посреди комнаты с поднятой рукой и непонимающе смотрел на Кныша.

– Не надо прожигать меня взором, Зябликов, – хмыкнул тот. – Я ведь не пират Дрейк. Так, кажется, зовут на этот раз злодея из вашего сновидения? А кто вы, позвольте узнать? Великий китайский философ Конфуций, беглый каторжник Жан Вольжан или попросту – святой дух? Интересно, как вам хватает зарплаты на такую беспокойную жизнь!

Кныш редко шутил, только когда у него бывало очень хорошее расположение духа. Поняв, что гроза прошла стороной, в кабинете опять уже никто не работал. Все, как один, смеялись, потешаясь над Николаем.

– А зарплата Кольше совсем не нужна. Все равно спит!

– Нет, ему зарплату надо во сне показывать. Пусть там и тратит!

– Снами сыт не будешь. Говорят, один цыган хотел научить свою лошадь овес лишь во сне лопать, зато вволю. Так на седьмой день померла, неблагодарная…

– Бедный Николя!

Под градом насмешек, которые сыпались на него со всех сторон, Николай совершенно растерялся. Затравленно озираясь, он на всякий случай робко улыбался, чтобы никто не подумал, что он обижается.

Наконец Кнышу надоело развлекаться, и он строго глянул на вошедших в раж остряков. Те разом смолкли, будто поперхнувшись. Во внезапно наступившей тишине тоненький голос Кныша прозвучал особенно зловеще:

– Зайдите ко мне в кабинет, Зябликов! Прямо сейчас.

И Кныш вышел из комнаты. Николай покорно пошел за ним, бросив обреченный взгляд на коллег. Те сочувственно молчали и отводили глаза, и только Федоркин показал ему кулак с направленным в пол большим пальцем, то ли призывая к смирению, то ли предрекая будущее. Когда-то Николай рассказал ему, что таким знаком в Древнем Риме зрители гладиаторских боев обрекали на смерть поверженного бойца. И с тех пор Федоркин к месту и не к месту, как это было сейчас, использовал свои новые знания.

Кабинет Кныша находился в другом конце бесконечного коридора. Они долго шли, Николай в двух шагах за Кнышем, глядя в его спину. Худая, обтянутая черной материей пиджака спина начальника управления вызвала у него мимолетное желание нарисовать на ней мелом крест, тем самым превратив его в своем воображении в Великого инквизитора. Николаю как-то удалось увидеть портрет первого из них, Томаса де Торквемада, настоятеля доминиканского монастыря в Испании, жившего в пятнадцатом веке. Это был совершенно лысый мужчина с узкой полоской бескровных губ, мясистым носом и крохотными, запрятанными под выпуклые надбровные дуги, глазками. Он не имел никакого отношения в Великому инквизитору, описанному Достоевским в его «Братьях Карамазовых», но, казалось, будь это, по его разумению, необходимым, также был способен заточить самого Иисуса Христа в тюрьму, а там, в тайне от всех, расправиться с ним. Разумеется, Кныш мало походил и на того, и на другого, но в эту минуту, в мыслях Николая, являлся олицетворением обоих. В чем он провинился, Николай пока не знал, и даже не понимал, но заранее был готов к самому худшему и уже смирился.

Кабинет начальника управления напоминал крохотный музей. Его стены были завешены эскизами проектов уже построенных зданий, к которым когда-то приложил руку сам Кныш. На это указывала размашистая подпись в углу ватманских листов. Но еще большее сходство с музеем придавал кабинету застоявшийся теплый воздух, от которого с непривычки начинало сводить челюсти зевотой. Украшением коллекции, несомненно, мог считаться сам Олег Павлович Кныш. Когда он сидел за своим письменным столом, строгий, даже несколько чопорный, в туго повязанном галстуке, и смотрел, не мигая, на собеседника, он легко бы сошел за экспонат. Не хватало, по мнению Николая, только таблички «Руками не трогать».

Кныш беззвучно опустился в кресло и, не предлагая сделать того же Николаю, долго смотрел на него, чуть прищурившись. Он любил делать томительную паузу перед началом беседы с провинившимся подчиненным, чтобы тот «прочувствовал». Выждав положенное время, Кныш спросил:

– Я так понимаю, Зябликов, вы уже закончили работу над проектом, которую я поручил вам на прошлой неделе?

– Завтра, – едва слышно ответил Николай, понуро разглядывая носки своих ботинок.

Он чуть было не сказал, что поставленный ему срок сдачи проекта наступает лишь завтра, и что он сделал бы его еще вчера, то есть в минувшую пятницу, если бы у него лежала к этому душа. Но оборвал себя на полуслове, потому что тогда мог последовать вполне резонный упрек в том, зачем он вообще взял этот проект, а ответить Николай не смог бы. Взял, потому что дали. Не в его привычках было отказываться от работы или перебирать, рискуя этим вызвать недовольство того, кто давал. Он всегда делал на совесть то, что ему поручали. И не его вина, что поручали ему, как правило, совсем не то, что ему хотелось бы, и чаще всего то, от чего отказывались другие. А как вырваться из этого порочного круга, он не знал, и поэтому работал почти механически, без мешающих работе эмоций и сомнений. В конце концов, он зарабатывал деньги на жизнь, причем далеко не самым худшим способом, и даже приносил какую-то пользу обществу, в котором жил. Это был наиболее веский довод из тех, посредством которых Николай обычно восстанавливал в своей душе равновесие и умиротворенность.

– Так, – Кныш грозно насупил брови и выбил пальцами дробь по лакированной поверхности стола, на которой не было ни пылинки, и где зеркально отражался сам Кныш. Получалось, что он щелкает свое отражение по носу, а то, недовольное таким обращением, тоже хмурится. – И, тем не менее, вы травите байки и отвлекаете коллег от работы.

– Они сами просили, – тихо произнес Николай.

Не ожидавший возражений Кныш удивленно воззрился на него. Но увидел, что это не бунт на корабле. Зябликов стоял перед ним потерянный и жалкий, в ожидании неминуемого наказания. И сердце начальника управления неожиданно дрогнуло. В голову ему пришла нелепая мысль образумить Николая.

– Да поймите же, что они над вами просто смеются, – сказал Кныш уже мягче. – Неужели вы до такой степени не уважаете самого себя, что вам нравится быть клоуном?

То, что последовало за этой почти по-отечески высказанной фразой, явно не ожидали ни Кныш, ни даже сам Зябликов.

– А за что меня уважать? – вдруг вырвалось у Николая. И он почувствовал, как его подхватила неведомая сила и понесла, не выбирая дороги. Но он уже не мог остановиться, он слишком долго сдерживался, чтобы, однажды сорвавшись, хранить благоразумие. Тугая пружина протеста, которую годы покорного молчания сжимали в его душе, распрямилась и, звеня, начала крушить направо и налево. – За то, что я порчу чужие чертежи? За то, что еще ничего не сделал сам, а загубил более чем достаточно? Или за то, что еще немного, и я начну вешать на стену искалеченные мною проекты и гордиться тем, что надругался над чьей-то талантливой мыслью?

Последнего ему явно не стоило говорить, даже в бреду. Кныш, до этого слушавший Николая скорее с недоумением или жалостью, как врач-психиатр пациента, воспринял эту фразу как личное оскорбление. И обиделся.

– Я надеюсь, молодой человек, что вы будете последовательны до конца и уйдете из нашего проектного института по собственному желанию, – голос Кныша был суше знойного ветра в пустыне. – А теперь можете идти.

– Спасибо, – неизвестно зачем сказал Николай и вышел, осторожно притворив за собой дверь. Пламенный порыв его, как неожиданно вспыхнул, точно так же и угас. Чацкий, обличитель порока, в нем умер, уступив место под солнцем напуганному своей минутной смелостью обывателю.

Но если бы Николай мог видеть, что происходит сейчас в кабинете Кныша, возможно, он сдался бы не так скоро. После его ухода Олег Павлович продолжал неподвижно сидеть за своим столом, тщетно пытаясь соединить обрывки мелькающих в его голове мыслей. Он то презирал Николая, то начинал ненавидеть его, а то вдруг ощущал слабость во всем теле и полную растерянность, когда, сам не желая того, признавал правоту слов Зябликова. Если бы кто из сотрудников управления увидел в эту минуту, как музейно-застывшее прежде лицо их начальника то и дело перекашивают гримасы самых различных чувств, то он бы, наверное, усомнился в своих глазах. И уж ни за что бы не поверил, что такое с грозным доселе Кнышем мог сотворить кроткий и безответный Зябликов…

Пока в кабинете Кныша разыгрывалась маленькая человеческая трагедия, виновник ее бесцельно брел по улице, шаркая подошвами об асфальт. Он ушел из «Стройгражданпроекта», даже не заходя в свой кабинет. Домой Николаю идти не хотелось. Мать, если она еще не ушла, обязательно начала бы приставать с расспросами о том, что случилось. А он и сам не разобрался пока в этом. Просто чувствовал, как физическую боль, что жить он так больше не может, ни одного дня. Все его прежнее существование представлялось ему схожим с жизнью земляного червя. После смерти Чацкого недолго протянул в нем и обыватель, и теперь по городу шел принц датский, разрешая мучительный вопрос, как ему жить дальше в королевстве, где все прогнило.

В его жизни это был уже третий приступ глубокого, до желания умереть, отчаяния. Из опыта предыдущих Николай знал, что если чем-то поступиться, в себе или вне себя, то все встанет на свои места, вернется на круги своя, плохое минует и забудется. Но он не знал, чем ему пожертвовать на этот раз. У него не осталось ничего, кроме его необыкновенных снов…

Впервые это произошло во втором или третьем классе, Николай уже точно не помнил. Но в памяти осталось, что, несмотря на осень, в тот день было очень тепло. Его завели, держа за руки, за угол школы, куда не заглядывали взрослые. Уроки закончились, школа опустела. И тишина всегда шумного школьного двора казалась неестественной, как и все, что с ним сейчас происходило. Все это было похоже на сон.

Вокруг него столпились мальчишки-одноклассники. Они возбужденно переминались с ноги на ногу, но никто не решался ударить первым. Наконец вперед вышел Димка, забияка и драчун, вечно ходивший в синяках и с оторванными пуговицами. Еще у него были нелады с математикой. В тот день они писали контрольную работу, и Коля не дал ему списать. Димка подступил вплотную и, не глядя в глаза, с неожиданно прорезавшейся в голосе хрипотцой, сказал:

– Ну, что, отличник-единоличник, по морде хочешь?

– Нет, – честно ответил Коля. Он действительно не хотел этого и, кроме того, не понимал, за что с ним так. Он отчаянно трусил. Его еще никогда не били. Коля был очень аккуратным, вежливым и славным мальчиком, которого нельзя было не любить. Он привык к этой мысли. А сейчас, прижатый спиной к шершавой кирпичной стенке школьного здания, он чувствовал, как его начинает подташнивать от того, что вокруг были чужие, враждебные лица. Хотя каждого из окружавших его мальчишек он знал и прежде не опасался, но в этот момент никого не узнавал, настолько их изменили предвкушение близкой расправы и сознание своей власти над ним. Колю лихорадило, он не мог скрыть этого. И чем сильнее он дрожал, тем больше распалялись его обидчики.

– Трус, – сказал презрительно Димка и плюнул Коле в лицо.

Коля заплакал. Он даже утереться не посмел, боясь поднять руку. Соленые струйки стекали по его пухлым щекам. Мальчишки смеялись и выкрикивали:

– Плакса-вакса!

– Да что с ним говорить, дать ему под дых, пусть знает!

– Димка, врежь ему!

И Димка «врезал». Удар пришелся в живот, и через куртку, пиджачок и рубашку Коля его почти не ощутил, но упал. Он знал, что так ему меньше достанется. Сорванцы и в самом деле испугались того, что натворили, а сильнее всех грозный Димка. Они вмиг разбежались. Но Коля еще долго не вставал, опасаясь, что они вернутся, хотя ему было противно лежать на раскисшей после недавнего дождя земле.

После этого он три дня не ходил в школу, пользуясь тем, что мама выходила утром из дома раньше него. Сидел в своей комнате, читал книжки, смотрел телевизор и ни о чем не думал. Даже в окно не выглядывал, чтобы его невзначай не заметили с улицы. Мама ни о чем не знала, пока ей не позвонила на работу встревоженная учительница. Вечером мама плакала и так жалобно просила не сводить ее раньше времени в могилу, что Коля пожалел ее. Наутро он шел в школу, держась за мамину руку и с трудом переставляя ноги, словно на них навесили пудовые гири. Ему было и страшно, и стыдно одновременно. Когда начался урок, и мама ушла, кровь так шумела в его ушах, что он почти не слышал голоса учительницы, однако упорно не сводил взгляда с доски, боясь смотреть по сторонам. С тоской ждал звонка. Но неожиданно все обошлось. На перемене к нему подскочил Димка и, хлопнув его по плечу, сказал:

– Не дрейфь, не трону. Сделал математику?

– Ага, – кивнул Коля и торопливо достал из портфеля тетрадку с домашним заданием по математике.

С тех пор так и повелось: он исправно решал за Димку уравнения и задачки, а тот не давал его никому в обиду. И все равно, каждый раз, когда Димка приближался к нему, Коля чувствовал внезапную слабость и тошноту под ложечкой, и казался самому себе жалким и маленьким, хотя Димка был на целую голову ниже. Коля был готов выполнить любое указание своего плюгавого повелителя. Он до того боялся, что его снова изобьют и плюнут ему в лицо, что даже не мог ненавидеть Димку. Это состояние было мучительно, но непреодолимо, и продолжалось до восьмого класса, когда Димка ушел из школы в училище.

Чем обернулись для него те годы постоянного унижения? Говорят, что детская память забывчива и всепрощающа. Может быть, и так. Николай не таил в душе зла ни на Димку, ни на прочих своих былых обидчиков. Но он с горечью сознавал, что именно тогда он научился смиряться перед более сильным и улыбаться, когда его обижают. У него не хватало мужества восстать против духовной тирании Димки, он лишь тешил себя надеждой, что это скоро кончится, и терпел. Но это не кончилось и после того, как не стало Димки. Просто его место заняли другие люди. Везде, где бы Николай потом ни был, находились желающие подчинить его своей воле. А он, наученный горьким опытом, знал, что проще будет уступить. И уступал. Сначала незаметно, затем все более откровенно, пока с ним совсем не переставали считаться, воспринимая чуть ли не как самый подходящий объект для разного рода притязаний. Ему же это было почти безразлично. До того дня, когда он встретил Ирину. Тогда он будто начал возрождаться и с некоторым даже удивлением чувствовал, как в нем сквозь пласты былой апатии пробиваются ростки уверенности в себе, в своих силах и в своем праве никого и ничего не бояться.

Они познакомились на первом курсе университета, на сельхозработах. До совхоза, на полях которого студентам предстояло работать целый месяц, пришлось добираться сначала полсуток на поезде, потом еще несколько часов на автобусах. В поезде ехали в общем вагоне, набилось в него столько, что не повернуться, но было весело. Пели под гитару, всю ночь не спали. Чем дальше от города, тем сильнее дух романтики кружил им головы.

Совхоз затерялся в глухомани, вокруг на десятки километров только тайга, непроходимые буреломы и топкие болота. Лишь тонкая нитка грунтовой дороги связывала его с остальным миром. По ней один раз в день курсировал маленький тряский автобус, но и он часто ломался, и тогда всякая связь обрывалась. Из примет цивилизации в деревеньке имелись магазинчик, почта-телеграф в покосившейся избе и клуб с кинозалом на двести мест. Одиннадцать месяцев в году клуб пустовал, с приездом студентов в нем каждый вечер устраивали танцы. Раз в неделю кинопередвижка привозила новый фильм. Этим и ограничивался нехитрый набор развлечений. Все остальное время трудились, кроме воскресных дней, когда студенты старались отоспаться и отмыться за всю неделю. Из городской дали сельская жизнь виделась им в несколько ином свете.

Романтический угар вскоре прошел, зато остались тяжелые мешки с картошкой, скрипучая пыль на зубах под палящим солнцем, липкая грязь на поле после дождя, общие отхожие места, неотапливаемые бараки, продуваемые по утрам ледяными сквозняками, а хуже всего – постоянное чувство голода, особенно по ночам. Голодные спазмы терзали желудок, привыкший к обильной и регулярной пище, и Николай, лежа в темноте под одеялом, часто беззвучно плакал, вспоминая мамины пирожки. Уже через неделю его пухлые щеки обвисли складочками, он перестал бриться и даже умываться, и начал походить на бродягу из любимого маминого индийского фильма с Раджем Капуром в главной роли.

В один из вечеров Николай сидел на берегу быстрой речушки, протекавшей неподалеку от их студенческого лагеря, и обдумывал план побега. Он знал, что его могут исключить из университета, но уже не боялся этого. Смеркалось. Он бросал камешки в воду, наблюдая, как они, булькая, тонут, и не заметил тихо подошедшую к нему девушку. У нее были длинные черные косы, удлиненный овал лица и светлые глаза. Но все это Николай рассмотрел позже, а тогда он только нахмурился, недовольный тем, что нарушили его одиночество, и отвернулся.

– Я не помешаю тебе? – спросила девушка. – А то мне одной страшно.

Ее откровенность обезоружила Николая, и он даже подвинулся, освобождая девушке место на бревне, на котором до этого сидел. Она присела рядом. Они долго молчали. Шумел в кустарнике поднявшийся на закате ветерок, в небе светил месяц, и Николай впервые за последние дни чувствовал себя спокойно. Он с удивлением отметил это и спросил:

– Что, тебя тоже допекли?

– Нет, – ответила она и улыбнулась. – Просто ты выглядел таким несчастным, что мне стало жалко тебя. Ведь сейчас тебе уже не так грустно, правда? Ну, скажи мне, о чем ты думал?

Николай хотел было обидеться на «жалко», но почему-то передумал. У девушки оказался мягкий грудной голос, который было приятно слушать, независимо от того, что она говорила. Внезапно он почувствовал к ней необъяснимое доверие и рассказал о предполагаемом побеге.

– Это потому, что ты всегда один, в голову тебе и лезут всякие плохие мысли, – выслушав его, сказала девушка. – От одиночества люди даже сходят с ума. Подружись с ребятами.

– Они не уважают меня, – признался Николай ей в том, что никогда бы не открыл никому другому. Студенты дразнили его «маменькиным сынком» и не признавали за равного. Это началось с первых же дней.

– Ты сам избегаешь всех, – мягко укорила его собеседница. – Почему они должны уважать тебя, а ты их нет? Протяни руку первый, и ты увидишь – ее пожмут.

В этой маленькой девушке жила большая сила убеждения. Вскоре, не повысив ни разу голоса и не переставая улыбаться, она сумела уверить Николая, что виноват в своем отчуждении он один. И, странно, ему стало не так грустно, как могло быть, если бы он дошел до понимания этого сам. Он только слушал, соглашался со всем и радовался, непонятно чему – то ли теплому вечеру, то ли звездному небу, то ли ее голосу, от которого тревожно и томительно замирало его сердце.

Когда в тот вечер они расстались, Николай вернулся в барак, примиренный с действительностью и с надеждой увидеть ее утром. Он еще долго лежал на своем жестком деревянном топчане, вспоминая ее глаза, жесты, походку, и его даже не мучил голод.

Они начали встречаться, по вечерам, после работы. Студенты быстро узнали об этом, в лагере каждый был на виду. Однажды в поле, когда бригада, в которой работал Николай, загрузила машину мешками с картошкой и перекуривала в ожидании следующей, к нему подошел незнакомый долговязый парень, старшекурсник. И так, чтобы все слышали, предупредил:

– Эй, тюха-матюха, оставь в покое Иринку. Не для тебя она.

Николай видел, что все вокруг оставили свои дела и смотрят только на него, многие посмеиваются. Он был уверен, что ни к кому другому этот рослый парень не подошел бы так запросто со своим наглым требованием. И опять едва не стушевался. Но подумал, что если сейчас уступит, то уже не сможет встречаться с Ириной. И впервые не дрогнул.

– А что, для тебя? – спросил он и сжал кулаки.

Когда Николай выпрямился и встал рядом, они оказались одинакового роста, и Николай даже шире в плечах. Старшекурсник не ожидал от него такой смелости и растерялся.

– Смотри, я тебя предупредил, – сказал он, криво усмехаясь, и отошел.

У Николая сразу ослабли колени, и он опустился на землю. Незаметно огляделся. Уже никто не смеялся. И он понял, что победил.

С того дня его перестали называть «маменькиным сынком». Студенты уже успели полюбить Ирину за ее добрый спокойный нрав, и теперь частичка этой любви досталась и на долю Николая. Стена пренебрежения, отделявшая его прежде от всех, рухнула, и он даже не заметил, как промелькнули последующие дни, и пришло время возвращаться в город.

Теперь Николай нуждался в Ирине так же, как до этого в маме. Он просыпался с мыслью, что вскоре увидит ее, будет с ней разговаривать, держать за руку, ощущать тепло ее губ и прохладу рук. Он так по утрам торопился в университет, что дожевывал свой завтрак уже на бегу, и мама не могла нарадоваться на его необыкновенное прилежание. Если бы она узнала, что им действительно владеет страсть, но не к учебе, а к Ирине, она бы, наверное, разочаровалась в своей проницательности. Мама считала своего Коленьку еще ребенком, а они с Ириной мечтали о том времени, когда у них появятся свои дети. Это должно было случиться после того, как они получат дипломы. Так хотела Ирина, а Николай не спорил. Он старательно грыз гранит науки, заполняя томительное ожидание встреч с нею зубрежкой. Ему казалось, что такая жизнь – это и есть счастье, и оно уже навсегда…

Внезапно Ирина перестала улыбаться. Если бы Николай не был ослеплен своей любовью, он бы уже давно заметил неладное в ее поведении. Она все чаще пропускала занятия, ссылаясь на различные причины, на лекциях порой так засматривалась в окно, что не слышала, как он ее окликал, а когда поворачивалась к нему, то взгляд у нее был блуждающий и рассеянный. Но ничего этого Николай будто не видел, пока однажды Ирина не сказала ему:

– Знаешь, я, наверное, заберудокументы из университета.

– Почему? – ошарашенно посмотрел на нее Николай, не поняв. Впрочем, давно уже перестал понимать, принимал ее такой, какая она есть, со всеми ее причудами.

– Ошиблась, – ответила она. Отвела глаза и договорила: – И в выборе профессии ошиблась, и в тебе, Коля, тоже…

Вскоре Ирина действительно бросила университет. Напрасно Николай ходил к ней домой, уговаривал, клялся в вечной любви, даже плакал – ничто не помогло. Ирина казалась чужой, будто ничего между ними и не было в прошлом, не таком уж далеком.

Тогда цвел май, и все однокурсники словно сошли с ума – ходили парами и говорили только о любви. А Николаю было очень плохо. Он уже отвык от одиночества, а в те дни оказался до ужаса одинок. Николай подумывал даже, не бросить ли ему все и не уехать ли куда-нибудь на крайний север, подсобным рабочим в геологическую экспедицию. Но не хватило решимости оставить маму одну. А, может быть, и не маму, а тот обжитой мирок, который она создала для него, и где было тепло, уютно и без тревог.

Приближалась пора экзаменов. И Николай, никуда так и не уехав, заставил себя забыть о Ирине. Но теперь его уделом стали хмурые утра и безрадостные дни.

Тогда, по ночам, мучимый бессонницей, он мечтал о том времени, когда закончит университет и начнет работать. Слово «работа» уже давно не пугало его, как и соседский пес Филька, сильно постаревший и облысевший. Теперь Филька не мог даже спуститься по лестнице во двор, и его выносили на руках хозяева. Пес лежал около песочницы, опустив поседевшую морду между передних лап, смотрел на прохожих невидящими слезящимися глазами и вяло стучал хвостом по земле, когда кто-нибудь проходил рядом – так, на всякий случай, чтобы его не обидели. Почему-то в таком поведении пса Николай в минуты душевного смятения находил сходство с собой и чувствовал стыд. Поэтому, когда Филька, наконец, издох, он поначалу воспринял это даже с облегчением. Но затем загрустил. Со смертью пса оборвалась последняя нить, связывавшая его с Ириной. В прежние дни ей нравилось, встретив собаку во дворе, гладить его по мягкой шерстке, а та неожиданно охотно позволяла столь вольное обращение с собой, замирая под ее ласковой рукой и блаженно виляя коротким лохматым хвостом. Ирина ушла. Пес умер. Николай остался совсем один. Теперь у него была надежда только на будущее. Николая снедало желание, чтобы однажды Ирина увидела построенный по его проекту дом, а лучше дворец или даже город, и поняла, кого она отвергла, и пожалела об этом…

Рядом с ним пронзительно затренькал звонок. Николай вздрогнул и очнулся от своих раздумий. Светофор подмигивал ему красным глазом. Замечтавшись, он едва не попал под трамвай. Воинственно позвякивая на стыках рельс, тот свернул за угол дома, в котором жила Ирина.

Это было неожиданно и в то же время ожидаемо. Он шел, казалось, куда глаза глядят, а ноги сами привели его к дому, который он всегда старательно обходил стороной. Возможно, это была обычная случайность. Для Николая это было не важно. После многих лет разлуки он вдруг снова захотел увидеть Ирину. Говоря по правде, он хотел встретиться с ней все эти годы, но скрывал это от самого себя. Возможно, он и сейчас прошел бы мимо, будь это другой день. Но сегодня все прежние понятия Николая о жизни, как языческие идолы, были повергнуты в прах, и он мог себе позволить совершить любое безрассудство, на которое едва ли бы осмелился еще вчера.

Окно ее комнаты на втором этаже освещалось изнутри светом настольной лампы. Значит, Ирина была дома, потому что кроме нее едва ли бы кто включил лампу в полдень, даже по-зимнему сумрачный. Она не выносила теней и полумрака.

Глядя на ее окно, Николай вспомнил, что в прежние годы у нее была привычка смотреть из комнаты на уличных прохожих и отгадывать, кто они, чем занимаются и куда спешат. Ее предположения поражали своей фантастичностью, но она обижалась на Николая, когда тот почему-либо не соглашался с ее выводами, предлагая свои, неизменно прозаические, варианты. Ирина мнила себя Шерлоком Холмсом в юбке, а его называла доктором Ватсоном, не способным на элементарный полет фантазии. А иногда она была доктором Джекилом, а он – мистером Хайдом, и каждый выносил незнакомым им прохожим приговор, исходя из своей светлой или темной сущности.

Но сейчас Ирины в окне не было. Возможно, с годами она избавилась от своей привычки, подумал Николай, и ему почему-то стало грустно. Он опасался, что Ирина изменилась настолько, что равнодушно закроет перед ним дверь.

Перед самым подъездом Николай чуть было не повернул обратно. Затем долго топтался на этаже, собираясь с духом. Наконец нажал кнопку звонка. Дверь открыла Ирина.

– Это ты, – произнесла она так, словно они расстались только вчера. Ни удивления, ни вопроса, даже в глазах. – Проходи.

Николай хотел было что-то сказать, но горло словно перехватила невидимая рука, сжала и лишила дара речи. Не то что говорить, но даже дышать ему удавалось с трудом. Он вошел. Снял пальто, ботинки. Вслед за Ириной прошел в комнату, которая разительно отличалась от его собственной. И прежде всего тем, что в ней не было опрятности, привычной ему. У окна стоял мольберт с начатым наброском картины, карандаши были разбросаны по столу, некоторые упали на пол. На диване лежала забытая книга. Многочисленные рисунки и фотографии прикрепили к обоям обычными кнопками, вместо того, чтобы поместить их в рамочки. Но даже не это было главное. Возможно, разгадка крылась в том, что Ирина, несмотря на годы разлуки, оставалась для него близкой, а эта комната была чужой, потому что кроме Ирины в ней жил еще один человек, ее муж. Сейчас его не было, однако витал его дух, пусть незримый, но очень неприятный.

Ирина присела в кресло, и Николай отметил, что она располнела за эти годы. Но по-прежнему была привлекательна, особенно в домашнем халатике…

Проследив за его взглядом, Ирина поправила полу халата, прикрыв ноги, и спросила:

– Что у тебя произошло?

Голос у нее остался прежний, точно проникающий в душу, расслабляющий ее своим ласковым прикосновением. Против этой ласки невозможно было устоять. И, как когда-то при первой их встрече, Николай рассказал ей обо всем: и о своих сновидениях, и о чужом проекте, который он должен был испортить, и о Кныше с коллегами по работе.

– Вот уж не думала, что такое с тобой может быть, – удивилась Ирина. – Ты же никогда раньше не видел снов.

У Николая едва не вырвалось признание, что тогда он не нуждался ни в каких, пусть самых чудесных, снах. Он верил, что его ждет жизненный успех, и что Ирина всегда будет с ним. И, не тревожась за будущее, усердно овладевал ремеслом. Сны пришли позже, когда он все потерял…

– Ты был такой образцово-показательный и ужасный педант, – произнеся это, Ирина улыбкой смягчила свои слова. – Ты не забыл, как постоянно удерживал меня от сумасбродных, по твоему мнению, поступков? А я не понимала, почему пропустить лекцию или не подготовиться к семинару – это сумасбродство, и обижалась на тебя. И тогда ты, скрепя сердце, шел за мной. С крыш капали сосульки, воробьи шалели от весеннего солнца, снег искрился и слепил глаза, а ты был очень строгий, застегнутый на все пуговицы, и зорко следил за тем, чтобы и я тоже не расстегивала пальто. Мы из-за этого всегда ссорились.

Николай виновато улыбнулся. Он не помнил ничего из того, о чем говорила Ирина.

– Еще ты любил рассуждать о будущем. Строил грандиозные планы, мечтал перевернуть мир, а заканчивал обычно тем, что ради этого надо поступиться сиюминутными удовольствиями. Ты казался мне юным старичком. А я была глупой девчонкой, и мне совсем не хотелось загадывать на годы вперед, когда сейчас, здесь, так хорошо, и зима прошла, скоро почки набухнут на деревьях, такие горькие, если их раздавишь на ладони и попробуешь языком…

Ирина обращалась к Николаю, но он понимал, что говорила она это не для него. Просто ей приятно вспомнить свою юность. Дело прошлое, и что бы тогда ни случилось, сейчас уже поздно это оплакивать или желать изменить. Единственное, что возможно – это оглянуться и словно просмотреть кадры старого кинофильма, в героях которого узнаешь знакомые лица. Становится грустно, даже если там все было хорошо – от того, что это уже никогда не повторится, что ты уже другой, и вокруг все иное, что жизнь проходит…

На глаза Николая навернулись нежданные слезы. Еще бы немного – и он заплакал бы, облегчая душу. Возможно, это было именно то, что ему требовалось, и, выплакавшись, он бы успокоился и почувствовал в себе силы жить дальше, так же, как он жил до сих пор. Но Ирина увидела, как изменилось его лицо, и осеклась. Она с жалостью смотрела на Николая, мысленно ругая себя за черствость. Ее одолевало желание подойти к нему, приласкать, как маленького. Но она сдержалась. Испугалась, что он неверно истолкует ее душевный порыв и этим все испортит.

Молчание затянулось. Николай застыдился своей чувствительности и овладел собой.

– Значит, тебе никто не верит? – вернулась Ирина к старой теме, лишь бы не молчать. – Наверное, завидуют.

– Почему? – спросил Николай, и, бледные до этого, его щеки покраснели.

– Может быть, потому что в их жизни нет даже этого – таких прекрасных снов, – ответила Ирина, задумчиво глядя мимо него. – Только скучная нелюбимая работа, надоевшие домашние заботы, телевизор по вечерам и гости по выходным. Годами одно и то же.

– Неужели все так живут? – произнес он с непонятной надеждой.

– К счастью, не все, – Ирина улыбнулась, поняв его невысказанную мысль.

И он тоже понял, что она догадалась о его тайном желании, но все же спросил:

– А как бы мы с тобой жили?

Ирина трагически заломила руки.

– О, это было бы ужасно! Ты бы смотрел свои чудесные сны, а наяву изнывал бы от скуки. И не вылезал бы из постели.

– А ты?

Ирине было жалко Николая, но она не хотела внушать ему напрасных надежд, памятуя о прошлом. Однажды она уже пожалела его, и чуть было не испортила жизнь и ему, и себе. Но вовремя опомнилась… Хотя так ли это? Почему же он пришел к ней сейчас, со своими нелепыми обидами, такой несчастный – нет ли в этом ее, пусть косвенной, но вины? Она опечалилась и решила быть честной, даже если будет жестокой. И она сказала:

– А я все равно ушла бы от тебя к Андрею, потому что люблю его.

– Ты счастлива с ним? – неизвестно зачем настойчиво спросил Николай. Он словно бы даже с наслаждением бередил рану в своей душе.

– Я очень счастлива, – просто ответила она, и у Николая защемило сердце. – Ты прости меня, Коля, за то, что так вышло… Но у тебя есть твои сны. У меня Андрей. И нам обоим без этого не жить. Понимаешь?

– Да, – резко кивнул он, даже что-то хрустнуло в шее…

– А из-за того, что в твои сны не верят, ты не расстраивайся, – утешала его Ирина, провожая к дверям. – Главное, что ты их все-таки видишь.

– Да, – беззвучно ответил он, отведя виновато глаза.

Неловко попрощался и быстро ушел.

Выйдя от Ирины, Николай понял, что напрасно побывал у нее. Эта встреча не принесла успокоения, на которое он рассчитывал, наоборот, еще сильнее растревожила. Он не знал, что ему делать сегодня, а тем более завтра. Жизнь требовала от него решительного поступка, а он всегда боялся этого. Мысли его пришли в смятение, и он уже почти жалел себя.

Пройдя немного по улице, Николай увидел в подворотне скромную вывеску «Пивной бар» над малозаметной дверью. Холодное пиво было сейчас очень кстати, чтобы затушить бушующий в его груди пожар. Он нащупал в кармане деньги, которые утром ему дала мама на уплату за квартиру. Обреченно махнул рукой и вошел, спустившись по ступенькам вниз в полуподвальное помещение.

Пивной бар оказался полутемной комнатой, пропитанной запахом прокисших дрожжей, с пятью или шестью колченогими столиками и узкой барной стойкой в углу, за которой скучал бармен, мужчина неопределенных лет с невыразительным лицом и грязной каемкой под ногтями. Несмотря на сравнительно ранний час, здесь уже были посетители, трое или четверо. И, судя по их бледным опухшим лицам, округлым животам и вялым движениям, они являлись завсегдатаями заведения. Свои деньги они давно уже пропили и теперь сидели за столиками в ожидании неизвестно чего, мучаясь от жажды. Они встретили Николая настороженными взглядами, сразу признав в нем чужака. Однако быстро подружились с ним, после того как он угостил их, выставив всем по кружке пива. Пить в одиночестве, когда на него смотрят столько жаждущих завистливых глаз, Николаю было стыдно.

Через час Николай уже не только любил все человечество, но и простил отдельным его представителям все свои обиды. Он даже приобрел немало новых друзей, которые пересели за его столик, и бессвязно изливал перед ними свою душу.

– Я бы для нее все, ничего не пожалел… А она замуж за другого… И правильно! Ибо кто я такой есть? Обыкновенный среднестатистический гражданин – и не более того!

– Выпьем за это, – недолго искали повода его все понимающие друзья.

Они чокались кружками, так, что мутная пена переливалась через край на стол, звучно отхлебывали. После чего Николай, все более пьянея, продолжал исповедь.

– А еще они не верят мне, что я вижу такие сны. Они завидуют!

– Сучьи дети! – гудел у него над ухом некто в измятом плаще и шляпе, одетый явно не по погоде.

– Ты не прав, – вдруг обиделся Николай за своих сослуживцев. – Они хорошие, порядочные люди. Это я подлец, потому что обманываю их! Говорю, что вижу, а сам ни-ни, сплю мертвым сном.

– Это как же? – таращил свои и без того выпученные глаза его собеседник. Он уже ничего не мог понять своим затуманенным пивом умом, но чувствовал – здесь что-то не так…

А Николаю не удавалось найти нужных слов, чтобы объяснить ему свою жизнь – скучную и незначительную. А без этого было не понять, зачем он каждое утро, проснувшись, лежит в кровати и придумывает разные невероятные истории, а потом выдает их за свои сны.

В голове Николая назойливо крутились разрозненные воспоминания о злополучном проекте и о Кныше. Почему-то виделся пес Филька, покорно стучащий хвостом о землю. Чудилось, что он подмигивает и говорит человеческим голосом: «У Ирины есть ее Андрей, у твоей мамы – индийские фильмы, а у тебя – только я!»…

Бредовое видение окончательно сбило Николая с толку, и теперь он лишь невнятно мычал, спрятав лицо в ладони. Его буквально раздавила внезапная мысль о том, что как страус в минуты опасности прячет голову в песок, так и он всегда пытался уйти от жизненных невзгод в свой выдуманный беспечальный мирок. Когда его побили мальчишки, он трусливо закрылся в комнате, когда ушла Ирина – гордо, как ему тогда казалось, замкнулся в себе. Он берег душевные силы, словно они должны были пригодиться ему для чего-то, более важного, в будущем. Он не жил, а готовился к жизни, мечтая въехать в нее, как в завоеванную крепость, на белом коне, победителем. Но красавец-конь оказался невзрачным серым пони, успех прошел мимо, счастье не состоялось. Жизнь отплатила ему той же монетой, какой и он хотел с нею рассчитаться – фальшивой. Ему не удалось скрыться от реальности, а, в конечном счете, от самого себя, даже в свои сны, она настигла его и там. Если бы только можно было все повернуть вспять и начать жизнь заново…

– Выпьем, – не дождавшись ответа, предложил его приятель в мятой шляпе. – И плюнь на все!

– Не могу больше пить, – отмахнулся Николай. – И жить так тоже не могу… Вот увидишь – завтра же все изменится. Мне уже за тридцать, пора. И все пойдет по-другому!

Слезы потекли по его щекам, он вытирал их жирной от селедки рукой, размазывая грязь. Николай чувствовал облегчение, приняв решение. И не задумывался, как это произойдет, что ему надо будет сделать, чтобы изменить свою жизнь. Он боялся задуматься, боялся, что померкнет его радость. Пусть ненадолго, но он страстно желал быть счастливым, как это было когда-то, давно. Он опять, подобно страусу, спрятал голову в песок и даже не заметил этого.

– Правильно,– икнув, одобрил новый друг Николая. – И я тоже начну новую жизнь.

– А ты кто такой? – обозленно глянул на него Николай. Это была его мечта. И ему было жаль с кем-либо ею делиться.

– Я – Василь Петрович, – представился его собеседник, вежливо приподняв шляпу. – А ты кто?

Николай тяжко задумался. В его голове все перемещалось, явь и сны сплелись в один клубок, и он не мог, как ни пытался, вспомнить, как его зовут: то ли командор Зябликов, то ли Николай Грозный…