Клад Зеленого Оврага [Игорь Недоля] (fb2) читать онлайн

Игорь Недоля Клад Зеленого Оврага

Моей жене, Вере Степановне, с которой прошли жизненный путь, посвящаю с любовью.

Автор

КЛАД ЗЕЛЕНОГО ОВРАГА

Запорожская застава

Выше Чертомлыка^[1] берега Днепра круты и скалисты. Кое-где словно кто-то рассек их, и до самого Великого Луга^[2] расползлись вокруг овраги. Большинство из них заполняются водой лишь после большого дождя или весной, когда дружно сойдут снега, но в них всегда прохладно и есть родники с чистой водой. В оврагах растут дубы, ясени, вязы, клены. А в степи встретишь разве что дикие заросли абрикоса да кое-где небольшие кусты терна или шиповника...

По обоим берегам Днепра, далеко вниз от Сечи выстроили запорожцы небольшие крепости с землянками, чтобы жить, и высокими помостами для дозорных, у которых всегда наготове сухие дрова и сырое сено.

Степь ровная, видно далеко-далеко... Заметит дозорный конных татар, крикнет товарищам, и те мигом, разложив костер, кинут туда сырое сено. До неба взовьется белый столб дыма, а потом другой, третий, и запылают над Днепром и Великим Лугом все новые и новые предвестники беды.

Увидят это с Сечи, и вот уже мчат казаки встречать незваных гостей. А мурза лишь хлестнет с досады коня, крикнет всадникам, и бросятся те к заставе, что подала знак. А там уже никого. Остается татарам лишь ломать да крушить, только что толку — Сечь уже знает об их набеге.

Одну такую крепость выстроили запорожцы у широкого оврага, заросшего густым лесом. Потому и назвали его 3еленым.

А рядом с ним возвышался скифский курган, на вершине которого стоял, сложа руки, каменный воин. Вот на этом кургане и выстроили запорожцы заставу, от которой вела вниз одна-единственная тропа. Вода здесь тоже была рядом — по дну оврага текла небольшая речушка...

Набегут конные татары, зорко выглядывают, куда денутся казаки. Им хорошо видны и днепровские кручи, и степь с другой стороны оврага, а казаков не видно. Те же словно под землей пройдут и вынырнут аж на самом Великом Лугу. Визжат татары, грозят, но казаков им не достать... А дело, в общем, нехитрое. Как увидят запорожцы врагов, отведут коней в овраг, оставив наверху лишь дозорного, который разведет огонь, бросит сено и следит за татарами. Те же все ближе, ближе. Тогда сядет казак на коня, да и мчит догонять своих.

Прошли годы... Реже и реже наведывались татары. Пленных брали мало. Отобьют лошадей, овец отару, стадо коров — вот и вся добыча.

И у древних крепостей-застав стали оседать казаки-гречкосеи. У Зеленого Оврага, только с другой его стороны, — там удобнее и ближе посевы с водой, — выкопали они землянки, а потом построили и дома. Посадили сады — вишни, сливы, груши-дички. Только дозор все также держали на высоком кургане.

Одним из первых в Зеленом Овраге поселился казак по прозвищу — Толок. Звали его Григорием, и был он старшим у людей. Не много их поначалу было на хуторе, но с каждым годом становилось все больше. Рождались дети, приходили нездешние: поклонятся старикам и просят защиты. Не спрашивали старики, кто они и почему на спинах их незаживающие раны. Спросят только, как зовут, да и скажут:

— Хочешь — землянку рой, хочешь — дом ставь. Люди помогут, а места хватит всем.

Так и появилась сперва одна улица, за ней другая, третья. И вот уже не хутором, а полноценным селом стали величать Зеленый Овраг.

Помещики и их соседи

Лихо мчат дикие кони. Мелькнут перед глазами — и нет их. Медленно летом и зимой течет Днепр, а воды утекает много. Так и время. Одни дни мелькают, как тени мимолетных облаков, другие — тянутся долго. Годы же летят быстро, быстрее, чем мчит дикий конь.

Человек пока не живет двести или триста лет, а если бы и жил, то увидел бы, как все изменилось на Диком Поле^[3]. Как хозяйничали на Украине и издевались над людьми польские и местные паны. Как разрушали Сечь, и как пришли новые господа, а среди них немало немцев. Царица-немка, Екатерина, раздала казацкие земли, хутора и угодья своим приближенным и выписанным из Германии землякам.

Так Зеленый Овраг и земли над Днепром с частью Великого Луга отошли немцу из Саксонии по фамилии Шнейдер.

Взошел новый господин на высокий курган, осмотрел свои владения. Сколько глаз хватает — все его. Широкие плавни, окутанные летним бархатом трав, сменяющие их голубые озера и лиманы. Все это когда-то радовало казаков, все было их, а теперь стало барским.

Потеряли надежду крестьяне вернуть себе политую их кровью и потом землю. Правнук запорожского казака, теперь полураб на своей земле, вдыхал воздух, напоенный запахом трав, и думал думу, глядя на всю эту красоту. Нет, не видать ему больше воли в этих, чужих ныне краях.

Первый господин-саксонец развел местных овец, его внук завез мериносов-шпанок^[4]. А через тридцать лет едва ли приказчик их или управляющий могли бы сказать, сколько уже барских овец паслось в степи.

Бывало, глянешь, с кургана — небо голубое, чистое, ни облачка, а зеленым пятном наползает тень. Но тень эта не от облаков — то движется отара господина Шнейдера. И так везде — степи, луга, плавни.

День будешь ехать — все это шнейдерова земля, а дальше земли пана Зарецкого, графа Мордвинова, угодья Фальцфейнов, графов Апраксина, Воронцова…

А в селах их — кулаки. Какой-нибудь Курячий, Кочан или Плохотнюк арендует землю или скупает зерно, шерсть. Глядишь — лет через пять у него уже свой хуторок на купленной земле. И нанимает он теперь сельскую голь отрабатывать ему, бедному, одолженный хлеб и деньги.

Горек труд и раба, и наемника. Исчезают следы старой жизни. Даже каменных воинов со всей степи свезли на усадьбу Шнейдера и поставили вдоль дороги к его дому.

Дожди размыли остатки крепостей, крестьяне забросили землянки — за долгие годы опустели степные курганы.

И в Зеленом Овраге многое изменилось. Морозы сточили утесы, дожди вымыли камни, вода и ветер отшлифовали острые выступы скал. Со временем вырубили и густой лес в овраге...

Как-то один из Шнейдеров решил выстроить новую усадьбу в густом, тенистом парке и развести диких коз, оленей, фазанов и павлинов. Выписал он ученого немца-лесничего, а тот ему вычертил план усадьбы и парка. Почему нет, если деньги позволяют?

Захотелось барину жить у воды, а Днепр далеко. В плавнях весной разлив, летом комары. Если же в овраге поставить плотину, то вода будет доходить до самого барского дома. Задумал все это Шнейдер зимой 1895 года, а уже следующей весной прибыли к нему сотни возов, запряженных волами. Люди долбили камень, копали глину, работали на плотине. Широкая вышла плотина: два воза рядом пройдут.

Зима выдалась снежной, весной из степи в овраг сбежала вода, да и родников вокруг было не мало. Летом же, после дождей воды в овраге стало еще больше, и затопило вскоре его вплоть до самых краев. Получилось и скоту водопой, и барину радость. Запустил он в пруд карасей, карпов из днепровских озер, а чтоб они не «дремали», добавил щук.

Привез заморских уток, черных и белых лебедей, фазанов. Никто бы никогда и не и подумал, что здесь совсем еще недавно был овраг, по дну которого едва змеилась небольшая речушка. Даже раков завели в пруду, а чуть позже выпустили в парк оленей, диких коз и сайгаков.

Приказал также Шнейдер, чтобы разбили сад, высадили деревья, и уже через год зацвели у него абрикосы, вишни, черешни. Привезли из Германии и виноградные лозы.

Усадьбу с парком огородили и на каждом столбе повесили объявления о штрафах, где подробно указывалось, какие штрафы и за что. Но главное — кнут. Не жалея сил, хлестал крестьян немец-объездчик или приказчик. Штраф — это уже потом, после кнута...

Засушливы места у Зеленого Оврага, а помещику хотелось, чтобы лес, сад и виноградник росли быстрее. День и ночь качал воду паровик, и все росло, как на дрожжах, да так, что через десять лет местность вокруг стала неузнаваема.

Еще одному событию всегда радовался хозяин: когда окатывались овцы или появлялись на свет жеребята.

Всех Шнейдеров интересовали только деньги. Книги читали об овцах, коровах, лошадях, о масличных культурах, льне, — и все для того, чтобы доход больший иметь. Из Германии им присылали газету и два журнала. Зимой господа жили в городе, а летом молодые Шнейдеры охотились на зайцев и лис. Иногда ездили в степь за дрофами, но не потому, что мечтали добыть крупную и гордую птицу, просто охотиться на нее было нелегко. На диких уток в плавнях они не обращали внимания.

Первые Шнейдеры прибыли в Зеленый Овраг в 1770 году, и сто тридцать пять лет жили спокойно, никто их не трогал.

Но вот наступил 1905 год. Каждую ночь над степью вспыхивали пожары. Пылали скирды помещиков и кулаков. Горели овчарни и барские усадьбы. Но Шнейдеры пережили революцию довольно легко. Пожары обошли их усадьбу, а господа, выписав стражников с Кавказа, хорошо вооружили их. Винтовка, сабля, а главное — кнут всегда были наготове. Их командиром Шнейдер назначил немца.

Стражники жили на всем готовом и были преданы господину. С такой охраной Шнейдер не боялся никого...

В первую революцию часть людей мужественно пошла на бой с царизмом, другую часть поманила легкая жизнь.

Так между Мелитополем, Александровском и Днепром стала промышлять разбойничья шайка Вараввы. Это были обычные грабители, и когда им приходилось тяжело, дрались они отчаянно. Никто не сдавался полиции. Знали: конец будет один — виселица.

Вздумал как-то Варавва прощупать Шнейдеровы хоромы, но выбрал неудачное время. И хоть немало перебил он стражи, до господ не добрался — прибыл на помощь исправник с полицией.

После этого даже уверенный в себе и в незыблемости уклада Шнейдер задумался. И что же он надумал? Еще строже завести порядки и выписать новых охранников. Жизнь опять потекла, как и раньше: для одних без просвета, для господ — в приятных заботах.

С рассветом шел Фердинанд Шнейдер на скотный двор, и прежде всего к свиньям, затем баранам и коровам, а под конец заходил в конюшню, где били копытами роскошные кабардинские и чистокровные арабские скакуны. Дорого стоили кони, но и барыши от них были немалые.

Эдуард Шнейдер утром шел на псарню, где выли и грызлись сотни собак разных пород. Уезжая в поле проверять работы, молодой господин брал с собой свору борзых или гончих, а в руке держал длинный арапник, которым «учил» и собак, и нерадивых батраков.

Так проходил день за днем. А чтоб как-то разнообразить жизнь, иногда устраивали охоту, приглашая соседей-помещиков, живших подчас за сотню верст. Для такой охоты выбирали оленя, сайгака или дикую козу, которых гнали до тех пор, пока бедное животное не падало, обессилев. Тогда тот, кто успевал первым, дорезал его.

В таких гонах участвовали порой до сотни всадников и несколько сотен собак. Они начисто вытаптывали крестьянские посевы, но господин щедро платил за потраву, и на том все кончалось.

Нередко на таких охотах, когда зверь попадался сильный, а дни стояли жаркие, падали сами лошади. Особенно часто, впав в азарт, загонял их Эдуард Шнейдер.

По окончании охоты, убитое животное зажаривали на костре там же, в степи. Привозили вино, водку и начинался пир.

Так жили господа. И казалось им, что так будет до скончания века. Иначе, по их мнению, и быть не могло.

* * *

Широко раскинулся Великий Луг. Казалось, только его не коснулось время. По-прежнему росли там густые камыши, задумчивые ивы, черные тополя. По-прежнему на зеленом бархате сверкали самоцветы лиманов и озер. Весной, заглушая тысячный хор лягушек, мрачно и страшно кричала на болоте выпь.

Не было только казаков, которые ловили бы линей и щук по озерам да лиманам. Широкой полосой простерлись владения Шнейдера через Великий Луг к другому берегу Днепра. И не было там ни одного озера, лимана или хотя бы клочка земли, который бы не принадлежал ему.

Село Зеленый Овраг пряталось в садах, сбегавших по крутому берегу к днепровским кручам. Везде росли вишни, сливы, на улицах — акации. А на краю села высились стройные тополя.

В поле виднелись узенькие полоски — наделы, но земля была поделена так, что один участок крестьянина лежал рядом с селом, а другой — за семь верст в степи. И надо было полдня идти до узенького клочка, где посеяна пшеница или рожь.

Хлеба крестьянину хватало, лишь только с голоду не умереть. А еще нужны были деньги: обуться, одеться, налоги заплатить. Оставалось только идти в батраки к тому же Шнейдеру или к кулаку.

Народ бедствовал — крестьян становилось больше, а земли на каждого едока все меньше.

Некоторые из них рыбачили, арендовав у господ озера и лиманы, а зимой заготавливали высокий тростник для продажи, отдавая половину господину. Другие рубили лозу и плели из нее корзины. Весной, едва сойдет вода, девушки и женщины рвали в плавнях, на незатопленных грядках, щавель, а мужчины отвозили его в Никополь и Александровск — продавать.

Жили в тесноте, большими семьями, потому что разделяться было нельзя. И так земли мало, а если выделишь сыновей, что с ними будет?

Многие шли на шахты и оставались там.

У Ивана Толока, потомка первого осевшего в селе казака, было четыре сына. Федор, Санько и Борис женатые — у Федора, старшего, дочь на выданье, у Санька сын в женихах. Самый младший из них, Марко, служил в солдатах.

Семья у них была дружная. Чуть развиднеется, все уже при деле. И никогда от них не слышали ни шума, ни брани, каждый свое место знал. Но, не смотря на это, хлеба у них не хватало, приходилось докупать.

Отслужил Марко, вернулся домой. Обедать теперь садилось двадцать три души, а земли своей было всего шесть с половиной десятин: чуть больше, чем четверть десятины на душу.

Как-то вечером старый Толок сел к столу, подумал-подумал и говорит:

— Как дальше жить будем? Вместе или раздельно?

Старший Федор ответил ему:

— Раздельно — с голоду помрем.

Санько поддержал брата:

— Думали мы с Тодоской на рудники податься. Нашу долю брать не будем, деньгами только помогите, чтобы до шахты добраться. Вам здесь полегче будет.

— А ты, Борис, что скажешь? — спросил старый Толок.

— И мы туда же, если отпустите, — склонил голову Борис.

— А ты, Марко?

— А я, пожалуй, к барину подамся. Вам и сейчас тяжело, а когда женюсь, еще тяжелее станет. Не у нашего, так у другого работу найду.

Поговорили, подумали и решили: Федор останется в селе, а Санько с Борисом и семьями поедут на шахты...

Марко невысокий, но крепкий, силу большую имел. И с лица красив был: смуглый, глаза большие, черные. Невозмутимый, спокойный, любил он петь, и голос имел хороший — густой бас. Научился его отец на бандуре играть. Бывало, как начнет струны перебирать, все послушать сбегаются.

Через месяц, когда отсеялись, пошел Марко к Шнейдерам наниматься.

Старший Шнейдер в тот день ходил на скотном дворе мрачный: свинья придушила двух поросят. Услышав, зачем пришел Марко, буркнул, что будет тот свинарем. А Марко с норовом.

— Свиней кормить? Не буду.

— Чего же тебе тогда? — удивился барин.

— Служил я в кавалерии и знаю хорошо коней. Люблю их и хочу у вас при них быть, — ответил Марко. И не просил, а словно требовал. Не понравилось это барину, решил он проучить наглеца. Вспомнил о Змее — жеребце, которого никто объездить не мог. Трое конюхов Змея выводили.

— Ладно, пойдем, — улыбнулся барин.

На конюшне показал он на окованный железом станок из грубых бревен:

— Выводи тогда и седлай жеребца. Только если что случиться с тобой, я не в ответе. Справишься — назначу конюхом. — А сам выбежал из конюшни и быстро залез на высокий помост, с которого обычно любовался животными.

Разошлись кто куда конюхи. Кто-кто, а они-то лучше других знали Змея — чистокровного кабардинца. Марко же спокойно подошел к станку.

— Смотри, убить может! — предупредил его дед Мартын, старый конюх.

Еще на службе командир спрашивал Марко, не цыган ли он. Слушались его даже те кони, что не подпускали к себе никого.

Самых злых и норовистых мог укротить Марко. И без кнута.

Кто его научил так кричать, неизвестно, но именно так подчинял он самых строптивых жеребцов. В этом негромком, властном и одновременно диком возгласе, слышалась сила, усмирявшая даже льва.

Неприветливо встретил Змей Марко: ударил копытами по станку, уши прижал, и злобно заржал, косясь на юношу.

— Ну-ну, не балуй! — спокойно произнес тот, и в тот же миг мелькнули перед его лицом копыта. Пригнулся Марко, а потом оказался вдруг у головы лошади. Хотело, было, животное укусить смельчака, да только Марко так гаркнул, что не только Змей с испугу присел — в других станках кони вздрогнули.

Вывел тогда Марко Змея во двор, привязал к коновязи и направился к конюшне за седлом и уздечкой

Фердинанд Шнейдер, вытаращив глаза, с удивлением смотрел на необычного конюха. В руках Марко не чувствовалось дрожи, он спокойно седлал коня. Тот снова хотел укусить его, но Марко лишь буркнул слегка:

— Смотри у меня! — и толкнул Змея в голову.

Все видели — не сильно толкнул, но конь пошатнулся и сразу утих. Оседлал его Марко, обернулся к барину и спросил:

— Что теперь делать?

— Объездить, чтобы под седлом ходил, — еле выдавил помещик.

В это время вышел во двор молодой барин. Услышав последние слова, он насмешливо бросил:

— Да куда ему! Уж если я не смог, то он тем более.

Марко вскипел:

— Вам барин, если повезет, кобылу б смирную для начала объездить. А я на Змее куда хочешь, поскачу. Отойдите, а то собью!

И не успел пораженный Эдуард что-то ответить, как Марко уже сидел верхом. Жеребец погарцевал немного на месте, но, повинуясь властной руке, медленно двинулся к воротам. А за ними дал Марко волю, и Змей бешеным карьером помчался в степь.

Все видели, как конь вдруг остановился, стал свечой на задних ногах, потом попытался лечь, но ничего из этого не вышло. Марко обуздал его и пустил рысью. Те, кто видели эту картину, вновь услышали властный и требовательный голос всадника.

Через полчаса Марко вернулся. Жеребец шел спокойно. Марко, не дергая, придерживал повод.

— Я сделал все, что мог, но теперь Змей будет слушать только меня. Никто больше не сможет сесть на него. Такой у него нрав, — сказал Марко, привязывая коня.

Шнейдеры долго о чем-то советовались. Молодой, видимо, не соглашался с отцом, потом пожал плечами и пошел прочь, неприязненно взглянув на Марко. Тому тоже не понравился молодой барин. А когда старый Шнейдер еще раз спросил, какую именно работу тот хотел бы получить, Марко ответил:

— Буду делать все, что прикажете, только возле лошадей. Кроме того, помимо жалованья, дайте мне жилье — жениться хочу. И еще: признавать буду только вас, никто мне больше не начальство. Согласны — берите, нет — пойду в другую усадьбу.

От дерзости такой Шнейдер даже покраснел, но, поняв, что добрый конюх ему пригодится, пожаловал тому на десять рублей больше, чем остальным, дал комнату и сказал, что возить Марко будет только его и старую госпожу.

Шнейдер не ошибся. За неделю новый конюх навел в конюшнях порядок. Пересмотрев кабардинских и арабских скакунов, он расставил их по-своему, а в помощники себе попросил деда Мартына.

Барин очень был доволен работой Марко и назначил его старшим конюхом.

Пришло время свадьбы.

Невеста Марко была девушкой красивой и под стать ему — веселой певуньей и танцовщицей; стройной, русоволосой с синими, как васильки, глазами. Не один парень сватался к ней, но Горпина любила только Марко.

Девушка служила горничной у старой барыни. Однажды она обратилась к ней:

— Барыня, жених мой вернулся. Замуж зовет. Позвольте мне теперь жить с мужем.

Очень осерчала старуха:

— А как же я? А обо мне ты подумала?

Привыкла она к трудолюбивой и скромной Горпине. Та знала немного немецкий и, живя рядом с комнатой хозяйки, приходила к ней в любой час по первому ее зову.

— Сестра моя ночью у вас побудет.

— А если дети пойдут?

— Так что ж? Проведаю маленького и снова к вам.

— Иди, я подумаю.

Семья Марко Толока

Через год после свадьбы родилась у Горпины дочь. Назвали ее Оксаной. Не могли родители нарадоваться на нее. Слушал Марко, как мурлычет она по-своему, и улыбался.

— Оба мы любим петь, а у дочки нашей голос будет куда лучше. И будет она любить песню не меньше, чем мы с тобой. Ей еще года нет, а вон, как заливается.

Вечером придут с работы, накормят ребенка, поужинают. Горпина в доме хозяйничает, а Марко возьмет бандуру и начинает петь. Тихонько слушает Оксана, словно понимает слова печальной песни...

А время быстро летит, и вот уже бежит маленькая Оксана, словно уточка. И первым делом к папе на конюшню. В покои барские она не ходит — боится и делается там, словно дикий зверек, испуганной и робкой. А с папой все иначе, там она смелая. Кто не пройдет мимо нее, обязательно по головке погладит или поцелует, а если во дворе много лошадей, возьмет на руки и отнесет в безопасное место или к отцу. По дороге же непременно что-нибудь расскажет, а Оксана в ответ о своем: и какие у нее куклы, матерью сшитые, и какого ей коня сделал папа из дерева. Ну, чисто живой! Только не ржет, никак его Оксана не научит.

Светлели лица у конюхов и кучеров, когда появлялась она на конюшне. У многих дети жили в селе, но не каждое воскресенье случалось родителям их увидеть. На все барская воля: прикажет хозяин, и никто не посмеет уйти домой.

Поговорит с папой Оксана и бежит к деду Мартыну. Днем он свободен, а ночью приглядывает за лошадьми. И летом и зимой спит на конюшне — никого у него из родных нет.

Дед Мартын лучший друг Оксаны, и умеет делать все. В свободное время выпиливает из медяков обручальные кольца для сельских красавиц. Из куриных или фазаньих перьев сделает такой цветок — не поверишь, что он не живой. Из тонких тростинок свистульки и свирели мастерит, да и сам неплохо на них играет. Лучший же подарок он сделал Оксане — цепочку из конского волоса. Звенья в ней такие маленькие, что даже Оксанин мизинчик не пролезет. И нигде не увидишь концов волосков.

А еще старый конюх умел делать ложки. У Оксаны своя ложка, у папы с мамой — свои. Держало папиной ложки — конь. Летит он, а не скачет. У маминой ложки вместо держала — ребенок маленький в пеленках, а у Оксаны — рыбка. Даже глазки у рыбки есть...

Встретишь порой в степи растение. Ничем вроде не примечательно оно. Лишь цветок у него красивый. Но не затопчут, не сломают люди, а постоят возле него, полюбуются красотой. Так и Оксана росла. Всяк ею любовался, всяк оберегал. Кто сказку расскажет, кто быль, а кто и песне новой научит. Поднималась девочка на радость всем, словно то степное растение.

В том году Пасха ранней была. Погода менялась часто. То жара, словно летом, то налетит вдруг с севера стужа, принесет с собой дождь с крупинками снега, как поздней осенью.

Готовились к Пасхе и Шнейдеры.

Горпина убиралась в барских покоях, выбивала во дворе ковры. Разгорячившись, вспотела, обдул ее холодный ветер, а вечером стало ей плохо. Огнем горит и непонятно, о чем просит. Но недолго болела она. Как-то позвала к себе Марко:

— Подойди и дочку с собой возьми. Милые мои, как же вы жить без меня будете? Умру я скоро. Высохло все в груди, дышать тяжело. Страшно умирать, а еще страшнее, что Оксаночка сиротой останется. Кто присмотрит за ней, кто платьице ей постирает, искупает, умоет? — еле говорила больная.

Умерла она на рассвете погожего дня. Сады белели цветом, словно невесты в свадебном строе.

Похоронили Горпину, и остались Марко с Оксаной сиротами: без ласки, без любви, без доброго слова.

А летом заболела девочка. Марко уж надежду потерял, что выживет его радость и утешение, но Оксана, переборов тяжелую болезнь начала потихоньку ходить. Марко же совсем извелся. И так черный был, а тут еще чернее стал, осунулся так, словно не дочка болела, а сам он в могилу смотрел.

Оксана пришла в себя, только стала она тоненькой, как лозинка, которую они высадили на могиле Горпины.

Иногда после работы сажал отец дочь на колени, брал книжку и начинал читать ей вслух. Водит пальцем по строчкам, а Оксана остановит папин палец и спрашивает, что это за буква. Так к шести годам и выучила всю азбуку, а потом научилась складывать слова.

Бывало, девочка просила отца поиграть на бандуре. Нехотя брал Марко инструмент, играл, пел, но почти всегда грустное: о невольниках, гайдамаках или о сестре, не узнавшей брата.

Посмотрит Оксана, как отец струны перебирает, и скажет:

— А теперь играйте, тато, а я петь буду.

Дивился Марко, как дочка быстро запоминала самую сложную песню, не ошибалась ни в словах, ни в мелодии. Голос у нее чистый, сильный, словно журавлиный крик в небе. И думал Марко: великий талант у его дочери. Учителя надо, но где его взять. Да и деньги на это нужны.

А Оксана тем временем бандурой увлеклась. Днем, когда отца дома не было, снимала ее с гвоздя и начинала водить пальчиком по струнам. А если эту струну тронуть, а эту? Глядь — отвечает бандура. Папе не говорила ничего, сама хотела понять и научиться играть.

Платьица Оксане стирала крестная мать — тетя Ганна. И купала ее, и головку ей расчесывала, а к весне с тетей Одаркой — Горпининой сестрой — обещала вышить ей новую рубашку. Оксана и сама уже научилась вышивать, по-своему придумывая узоры. Конечно, далеко ей было до такой мастерицы, как крестная, но и она находила свою красоту.

«Учить надо дочку. Учить всему — она способна к любому делу», — все чаще подумывал Марко.

Лошади и лисы

В барских конюшнях стояли племенные арабские, пылкие кабардинские и ахалтекинские скакуны. Здесь же, рядом с ними размещались обычные рабочие и ездовые лошади. Заболеет одна, и зараза может перекинуться на других, дорогих коней. Тогда их не спасти — ведь как ни был богат Шнейдер, а ветеринара не имел. Марко привык, что в кавалерийском полку лошадей осматривал и лечил ветеринар. У господ же одно на уме — побыстрее вырастить и подороже продать чистокровного коня.

И еще одно возмущало Марко. Барин молодой, с виду вялый, становился совсем другим, лишь только завидит зайца. Пустит собак по следу и за ними верхом. Лошадей для этого самых резвых выбирал, быстрее ветра неслись они по полю.

Заяц что? Пятьдесят копеек стоит. А лошадь из племенных — сотни. Да не в них дело. Жалко Марко красавцев. Шнейдер порой гонял зайцев до тех пор, пока лошадь под ним не падала.

Сколько раз он внимательно следил, как Марко выводил и седлал Змея — хотел понять, почему животное слушает только конюха. Змей легко, словно играючи, оставлял далеко позади самых прытких скакунов, и решил Эдуард, что лучшей лошади ему для охоты не найти. Ни лиса, ни заяц от него не уйдут. Да и краше его не только в конюшне, но и во всей округе не было.

Как-то утром приказал он седлать Змея. Марко напомнил о нраве коня, но Эдуард даже бровью не повел:

— Делай что сказано, а дальше не твое дело.

Пожал плечами конюх, усмехнулся: далеко, барин, не уедешь. Сам седлает коня, а тот мягкими, теплыми губами хватает Марко за руки, громко дышит ему в лицо, словно радуется, что помчится сейчас в степь, на простор.

Слов нет, Эдуард Шнейдер ловко вскочил в седло и даже удержался в нем, когда Змей, встав на дыбы, скакнул вперед на целых три сажени. Стоял Марко и смотрел, а барин молодой со злости так хлестнул нагайкой коня.

Быстрей ветра помчался тот в степь, лишь сердито заржал — не привык к кнуту конь-красавец. Марко его даже в руки не брал.

Но недалеко ускакал Змей, взвился, словно стена вдруг выросла перед ним, и барин молодой через голову коня перелетел далеко вперед. Скинув всадника, Змей весело заржал, и, как знать, куда бы он убежал, если бы не Марко. Выйдя за ворота, гаркнул он раз, другой, и Змей, услышав знакомый голос, по широкому кругу вернулся назад.

Погладил его Марко, протер ноздри, расправил гриву, а к воротам тем временем подошел Эдуард. Свирепо взглянув на конюха, приказал он седлать другого коня. На нем и поехал.

Все это видел старый барин. Он лишь покачал головой и усмехнулся, а Марко направился к конюшне. За ним, словно верный пес, последовал Змей.

— Господин Фердинанд, так ваш сын всех коней погубит. Лошади золотые, а он из-за лисы или зайца загонит их. Что хотите, делайте, только я их ему больше не дам. И конюшня для племенных нужна отдельная. Ветеринара надо нанять, зерно велите давать самое лучшее, — так говорил Марко, простой конюх, всесильному господину. Старик сперва рассердился, покраснел, как индюк, но потом успокоился.

Конюх правду говорил: лучше уход — больше денег. Это Шнейдер понимал.

— Продолжай…

— А что продолжать-то. Я за племенными сам смотреть буду и никого, кроме вас, на конюшню не пущу. Два жеребца сдохли, двух ваш сын загнал. Третий конь обезножел, еле ходит. Разве это дело? Животные любят уход и ласку. Сердце болит, когда видишь, как барин коней губит, — смело сказал Марко.

— Эдуард — мой наследник. Что прикажет, то и будешь делать.

— Буду, только лошадей обижать не дам. А если не годен я за ними ухаживать, переведите меня в другие работники, — теперь уже строго и требовательно отвечал Марко.

— От приказчика узнаешь, что и как дальше будет. А пока выгуляй Змея в степи.

Змей затанцевал под Марко. За воротами он дал коню волю, и тот понесся, только пыль заклубилась за ним. А старый Шнейдер позвал немца-приказчика, и они долго о чем-то советовались.

Через час вернулся Марко, поставил в станок Змея и едва только вышел во двор, как его окликнул приказчик.

— Господин Фердинанд приказал строить конюшня. Ты будешь главный рабочий. В эту конюшня переведут всю племенную лошадь. Если будешь хорошо работать, господин Фердинанд приказал платить тебе двойной жалованье. Ты понял?

— Понял. Только передай господину Фердинанду, что племенных коней я Эдуарду больше не дам.

— Это не твой свинячий дело. Господин Фердинанд сам решать, что делать.

На другой день на конюшню пришли оба Шнейдера. Молодой барин велел седлать лучшего скакуна. Марко вспыхнул:

— Да это золото, а не лошадь. Не дам на съедение!

Усмехнулся Фердинанд, а Эдуард, подскочив к Марко, замахнулся на него кнутом. Только конюх в ответ так сдавил его руку, что кнут выпал. Эдуард побледнел.

— Спасибо скажи, что ты барский сын, а не то б... — Склонившись, он поднял кнут и выбросил его прочь. — Лошадям прежде ласка нужна.

Старый барин весело рассмеялся и стал по-немецки что-то доказывать сыну, добавив по-нашему:

— Что с ним поделать? На конюшне хозяин он. Нам, сынок, деньги нужны, а лошади эти, верно он говорит, золотые.

Через два дня начали строить новую конюшню. Приехал и ветеринар. Они с Марко осмотрели всех племенных коней. Понял Марко — конюшню будут строить не на двадцать, а на сто голов. Теперь он за них был спокоен.

А еще через неделю конюха вызвали в контору. Там сидели ветеринар и Фердинанд Шнейдер, который сказал Марко:

— Вместе с господином ветеринарным доктором поедешь на Дон и Кавказ покупать лошадей. Выбирай самых лучших, племенных. С вами поедет и господин Шульц, он будет договариваться о ценах, а также наймет людей, чтобы те по дороге присматривали за конями. Помни, ты больше всех отвечаешь за выбор. Жалование тебе, как вернешься, поднимем вдвое.

Так неожиданно закончился разговор Марко со старым барином. Думал Марко, что прогонит его господин, а вышло наоборот. Что ж, нет своего коня, будем смотреть за барскими.

Месяца через два вернулся Шульц, а немного погодя — Марко с ветеринаром и лошадьми. Привезли они двадцать две кобылицы чистых донских кровей и десять маток кабардинских скакунов.

Новая конюшня, выгул, денники, сеновал и комната при конюшне были уже готовы. И стал Марко в них хозяйничать, а господин — подсчитывать, сколько тысяч со временем он положит в банк.

* * *

Разума у зверя нет, его заменяет опыт, передаваемый из поколения в поколение.

Люди считают лису крайне хитрой. Она легко и безошибочно распознает любые ловушки, словно смеясь, закрутит человека и исчезнет у него из-под носа, да еще собак обманет.

Заяц по сравнению с лисой — глуп, но и он дурачит охотника и собак. И если бы не ружье, добыть лису или зайца было бы совсем тяжело.

Но какими бы хитрыми лисы не были, большинство из них все равно становятся добычей господ-охотников. У них стаи собак, ружья и быстрые лошади. Лишь только выпадет снег, объездчики находят в степи следы, а Эдуард Шнейдер подсчитывает, сколько в этом году можно убить животных, чтобы не истребить всех.

Лисы водились в степных оврагах. Там, на склонах, они рыли норы — в степи им хватало мышей, сусликов и куропаток.

А одна из лис когда-то давно, еще, наверное, во времена прадеда Эдуарда, нашла себе надежное место, где спокойно растила лисят — уютное, хорошо укрытое от непогоды да еще недалеко от барского птичника.

На это убежище наткнулась она, спасаясь от смерти. Охотник со стаей гончих, казалось, вот-вот настигнет зверя.

Прижатая к обрыву, она увидела едва приметный выступ и по нему спустилась в пещеру. Собаки, подбежав, лишь жалобно заскулили, глядя вниз. Охотник решил, что зверь сорвался и разбился. Позвав собак, он спустился в овраг, но, к удивлению своему, никаких следов там не обнаружил.

Лиса едва передвигала лапы после долгого бега, но, зайдя в пещеру, резко отшатнулась. Оттуда пахнуло железом, а там, где железо, всегда человек, несущий смерть. Страшный запах шел с небольшого возвышения, но вокруг было тихо. Усталая лиса, свернувшись калачиком, крепко уснула.

Так и поселилась первая лиса в пещере. Наступало время, когда у нее должны были появиться лисята, и лучшего убежища ей было не найти.

Поколения за поколением рождались в пещере хитрые лисы.

Днем ни одна из них наружу не выходила. Лишь ночью они отправлялись охотиться в степь или на птичник. Совсем же вольготно им стало, когда хозяева в парке развели фазанов и куропаток. Лисята росли крепкими и сильными, с пушистым мехом, который очень ценили охотники.

Шнейдеры давно отличали пещерных лис, но где они жили не знали ни они, ни объездчики, ни сам Господь Бог.

* * *

В начале ноября выпало несколько погожих дней, таких редких для этого времени года. Стояла тихая и теплая погода, пели птицы, и, казалось, не поздняя осень пришла, а ранняя весна. Но подул ветер, тучами заволокло поблекшую синеву, засеяла морось. Вскоре дохнуло холодом, и капельки дождя, падая на землю, стали замерзать. Тонкий, как стекло, лед покрыл все.

Вечером лиса вышла из пещеры. Порывистый ветер чуть не сбросил ее в пруд, и она вернулась в пещеру. Но голод вновь заставил выйти ее на охоту.

Несколько раз лиса с трудом удержалась на выступе но, цепляясь за камни, наконец, уверенно вышла наверх. Оглянувшись, она направилась к зарослям дерезы и терновника.

В кустах она поймала двух куропаток. Наелась, но в пещеру возвращаться было опасно — пришлось искать убежище где-то здесь. Она нашла его в густых зарослях боярышника и просидела там весь день и всю следующую ночь.

Вечером выпал снежок, но мороз не ослабевал. На рассвете лиса поднялась и двинулась ловить мышей. Лед был присыпан снегом, и она, несколько раз поскользнувшись, падала именно тогда, когда лапы ее вот-вот должны были схватить грызуна. Тем не менее, охота была удачной.

Еще на рассвете в барском доме загорелись огни: Эдуард Шнейдер собирался на охоту. Лакей принес ему в комнату завтрак. Эдуард поел, оделся, взял ружье и, неспешно пройдя по парку, вскоре увидел следы лисы. Отпечатки лап на снегу показались охотнику знакомыми, он остановился и внимательно рассмотрел их. Да, здесь прошла именно та хитрая лиса, которую он давно выслеживал.

Следы петляли между кустов, охотник терпеливо, не спеша, распутывал их. Но ему не везло, он дважды поскользнулся, упал, и лиса услышала шорох. Прислушавшись, она догадалась — смерть идет за ней, и быстро побежала к пещере.

Выйдя на поляну, Шнейдер понял, что вспугнул зверя, след теперь лежал ровно, прямиком на скифский курган. Эдуард довольно усмехнулся: впереди обрыв, справа высокая и прочная ограда, слева поместье — лиса бежала прямо в ловушку. Если взять немного левее, то зверя можно зажать в угол между оградой и обрывом. Деваться ей некуда, и ее огненно-рыжий мех скоро станет для него легкой добычей.

Так размышлял охотник и прибавил ход.

А лиса тем временем взошла на выступ, по которому ходила уже сотни раз. Только на секунду остановилась она, прислушиваясь, далеко ли враг. Пушистый хвост ее вильнул как раз в тот момент, когда разгоряченный охотник показался в пределах видимости. Он засмеялся — знал про этот выступ, который вел прямиком к ограде. Осталась в дураках кума, теперь она пойдет по нему и волей-неволей упрется в препятствие. Туда и направился охотник, держа ружье наготове — как только лиса появится, тут ее и встретит выстрел.

Но прошло несколько минут, а лиса не появлялась. Эдуард направился к обрыву, полагая, что лиса не рискнет подойти к ограде, но едва заметные следы, к его удивлению, вели в совсем другом направлении. Он осмотрел их и увидел, что назад следа нет. Значит, зверь затаился где-то в расщелине.

А лиса была уже в пещере.

Долго ждал ее охотник, но так и не дождался: понял — перехитрила его рыжая красавица. Ловко обманула! Но куда она могла деться? Шнейдер подошел к обрыву. Глянул вниз. Страшно! Глубина саженей пятнадцать. Острыми зубами торчат камни. Охотник двинулся дальше, смотря, куда ведут следы зверя. И увидел он, что лиса спрыгнула еще ниже. Охотник наклонился. Другого выхода отсюда нет, значит, лиса где-то здесь. А если ступить на выступ? Рыжая притаилась совсем рядом. Может, пугнуть ее?

Шнейдер бросил вниз несколько камешков. Тишина. А мех у лисы замечательный. Охотник ступил на выступ... И тут случилось страшное. Оступившись, Шнейдер выронил ружье, а еще через мгновение хрипло вскрикнул. Падая, он ударился головой о скалу и рухнул вниз, в черную холодную воду.

Лиса слышала, как падали камни, как вскрикнул охотник, но лишь шевельнула ушами. Уверенная в своей безопасности, она даже не тронулась с места.

Вечером поднялась метель. Дико гулял и свистел ветер среди обнаженных деревьев парка. А когда небо прояснилось, ударил лютый мороз. Вода озера затянулась первым ледком.

Только на следующее утро стали искать сына хозяина поместья, но не нашли ни его, ни его следов...

А лиса ночью вышла из пещеры и навестила хозяйский курятник.

* * *

Не любила старая барыня быстро ездить: боялась, что лошади понесут и перевернут экипаж. Возил ее всегда Марко, только ему она доверяла. А Марко, жалея животных, не сильно и гнал их.

За три дня перед тем, как исчез сын, старая барыня с внучкой уехали в город. Но уже утром в тот день, когда стали искать Эдуарда, госпожа велела Марко запрягать и возвращать домой.

За это время снег накрыл пушистым ковром дорогу, поле, и Марко заложил сани. Внучка помещицы, закутавшись в шубу и медвежью шкуру, спала. Ехали быстро, лошади радовались свежему морозному воздуху.

А в имение между тем прибыл пристав с казаками. Они обыскали сады, поля, и никому даже в голову не пришло, что молодой наследник лежит с разбитой головой на дне пруда.

Под вечер привез Марко госпожу с внучкой к главному подъезду господского дома, а сам повернул к конюшне. Но не успел он выпрячь коней, как подошел урядник и забрал его с собой.

Допрашивал Марко пристав. Бил он, избивали казаки, допытывался следователь, хотя знал, что Марко был в городе и ничего сыну помещика сделать не мог. Старый Шнейдер сам посылал его с барыней, но не заступился — пристава слушал, а тот все твердил, что если не сам конюх убил, то кого-нибудь подговорил.

Месяц, другой сидел Марко в тюрьме. Вернулся только весной. Худой, оборванный, с большой бородой. Оксана узнала отца только по голосу. Снова пошел он к Шнейдеру наниматься, а тот, опознав его только тогда, когда Марко назвал себя, сначала не хотел его брать, но позже все-таки взял конюхом.

После тюрьмы Марко замкнулся в себе. Сядет вечером с Оксаной и начнет ей рассказывать сказку или читать стихи Тараса Шевченко о таких же бедолагах, как он сам.

Так потекла его жизнь. Марко не женился, а дочь к тому времени подрастала. Пришло время идти ей в школу, которая была здесь же, в поместье. Только учили в ней на немецком языке.

Так решили господа. Сами они плохо знали русский язык, поэтому всех старались научить говорить по-своему. Но не только этого хотели — пытались таким образом онемечить детей, сделать из них безропотных рабов.

И как ни больно было Марко, посылать дочку в немецкую школу все-таки пришлось.

Чему же в ней учили? Читать, писать и считать. Учителя читали на немецком детям сказки братьев Гримм.

Ничего не скажешь, сказки хорошие, только дед Мартын рассказывал Оксане лучше, а главное, на родном языке. Интересную книгу привез Оксане из города отец. Там и про страшного Вия, и про заколдованное место, и про Сорочинскую ярмарку.

В школу изредка заходила молодая дама, жена покойного Эдуарда Шнейдера. У нее было двое детей, мальчик и девочка. Госпожа искала для детей ровесников. В школе учились немецкие мальчики, девочек-немок не было, а госпоже хотелось, чтобы у Эльзы была подружка. И она выбрала Оксану.

С тех пор Оксана стала учиться в барских покоях. Там она совсем не слышала родного языка. Дама решила, что девушка со временем станет хорошей горничной для Эльзы, а Оксана только и ждала, когда ее отпустят к отцу. При старших она всегда молчала, и, только оставшись вдвоем с Эльзой, слегка оттаивала.

Старая дама не любила молчаливую Оксану и скоро привезла из города Эльзе подружку-немку. Оксану же отослала к отцу, чему оба только обрадовались. Оксана вновь защебетала, словно лесная птичка: то поет, то читает, то побежит вдруг в степь или на скифский курган.

Но время, проведенное в барских покоях, не прошло для нее даром. Она неплохо выучила немецкий язык, и теперь с ней часто и охотно беседовали даже взрослые немцы.

Как Оксана клад нашла

В ту ночь хитрая лиса возвращалась с жирной курицей, но неожиданно увидела в парке двух овчарок — недалеко заночевали чабаны с отарой барских овец. Лиса бросила курицу и вильнула хвостом перед носом собак. Те метнулись сначала к курице, потом погнались за лисой.

Не раз приходилось рыжей обманывать собак. И наэтот раз она бы спаслась, но на ее беду подбежали еще три овчарки. Утром же на поляне нашли только кости да лоскуты лисьей шубы.

Однако недолго пещера оставалась пустой. Одна из хитрых лис в драке с другими завладела убежищем и несколько дней сидела, охраняя его, пока за ней не признали право владелицы. А уже весной в пещере завозилось несколько лисят. Это было в апреле, когда на холмах проросла трава, а в низинах появились первые фиалки. В один из таких теплых дней, напоенных запахом земли и трав, пошла Оксана погулять и дошла до оврага.

Нарвав цветов, села девушка на краю и вдруг услышала, как где-то внизу кто-то жалобно скулит. Оксана подошла к обрыву, заглянула вниз. Там лежал маленький лисенок. А хорошо бы иметь ручную лисичку! Девушка быстренько побежала домой за веревкой, но не найдя ее, вспомнила, что веревка есть на конюшне. На ней отец выводил Змея и гонял его по кругу. Так то Змей, а она ведь гораздо легче.

Взяв веревку, она завернула ее в платок и потихоньку пошла через двор, а дальше помчалась быстрее ветра. Но к тому времени лисенок уже исчез.

Задыхаясь от бега, Оксана немного посидела у оврага, затем привязала один конец веревки к акации, а другой бросила вниз. Глубоко!

Опираясь босыми ногами и крепко цепляясь за веревку, Оксана начала опасный спуск. Миновав выступ, она немного отдохнула и вдруг почуяла тяжелый животный запах. Звериная нора!

Не выпуская веревки, она, нагнувшись, пролезла между плитой и стеной обрыва. Дальше зияла черная дыра — пещера. Вот беда, опять надо бежать на конюшню — за фонарем. В пещере было тихо. Прислушавшись, Оксана поняла, что лисенок, видимо, затаился.

Девушка вскарабкалась наверх и вновь побежала домой. Фонарь и спички надо было просить у отца. Пришлось рассказать ему, что она хочет поймать лисенка, но куда для этого нужно спускаться, не сказала.

А Марко как раз готовил лошадей, чтобы везти барина, и ему некогда было ее расспрашивать. Поэтому он, погладив любимицу по головке, дал ей спички и огарок свечи.

И вновь Оксана помчалась наперегонки с ветром. Второй раз спускаться в пещеру, как ей показалось, было легче. У входа она зажгла свечу и полезла во тьму. В пещере девушка увидела череп, смотревший на нее пустыми глазницами. Оксана вскрикнула, уронила свечу и оторопела. Хорошо, что перед этим спички положила в карман. Чиркнула ими, нашла свечу. Переборов страх, не глядя на страшный череп, она стала осматривать пещеру. Лисенка нигде не было.

В углу Оксана увидела медный, позеленевший котел, кувшин и несколько черепков. На каменном выступе лежали ружье, пистолет и сабля, покрытые пылью. Видны были стремена и уздечка, а на земле рассыпанные голубые камушки в оправе из потемневшего металла. Тут же валялись кости. Она догадалась: это того человека, чей череп она видела у входа в пещеру. Вновь девушке стало страшно. Так страшно, что она поспешно выбралась из пещеры. Солнечный свет ее успокоил.

А лисенок, видимо, куда-то спрятался, хотя он теперь уже меньше интересовал Оксану. Она вспомнила о голубых, как небо, камушках, об оружии.

Ноги и руки ее дрожали. Но что ей этот пустой череп или кости мертвеца. Жутко, конечно, но не больше. Подумав так, Оксана снова полезла в пещеру и взяла котел, чтобы накрыть череп. Накрывая, на него не смотрела, однако ничего ужасного не произошло.

Девушка нагнулась и стала выбирать из пыли голубые камушки в оправе. Бусы из них не сделаешь — они как бляшки на уздечках, что надевал на лошадей отец. Только без камней. Еще нашла Оксана несколько золотых и серебряных монет. Потом увидела рукоятку ножа. Сверху и снизу рукоятки блестели желтые ободки, а под слоем пыли, когда она стерла ее, заиграли разными цветами вправленные в золото камушки — зеленые, красные, белые, желтые…

В пещере было сухо. Нож, сабля, ружье и пистолет не очень и заржавели. На лезвии тяжелой широкой сабли даже виднелись какие-то буквы. Все находки девушка перенесла в одно место, только котел не тронула. Свечу и спички оставила в пещере, а сама, держась за веревку, выбралась наверх, отвязала ее и, завернув в платок, побежала домой.

* * *

Вечером пришел с работы отец. У Оксаны уже ужин готов — вареная картошка и молоко с хлебом, а папа селедку принес. Хорошо поужинали! Сел тогда Марко и закурил махорку, а Оксана, убрав со стола, прижалась к нему и говорит:

— Тато, вот вы часто мне сказки рассказывали, а теперь послушайте мою, я сама ее придумала. Хотите?

И так заглядывает отцу в глаза.

— Давай, дочка, расскажи, — ласково улыбнулся Марко и погладил ее по голове.

— Так вот слушайте. Стоит гора высокая, высокая, а в ней нора глубокая, глубокая…

— Погоди, дочка, это же я тебе про Назара Стодолю книжку читал. Там так и написано, — перебил Оксану отец.

— Ой, тато, не мешайте, а то все забуду. Слушайте, это сказка такая. Нора та страшная, черная. Вокруг горы, внизу вода, а наверху деревья и баба каменная стоит. Слепая и очень страшная. Так вот какое дело. Пролезешь нору, а там пещера. Большая, из камня вся и постель там каменная. В пещере той когда-то старик жил. Сам горбатый, старый-престарый, зубы кривые, а голова словно котел. Скуп он был и жаден, все хотел набить свою пещеру добром: кувшинами, золотом, серебром, голубыми, как небо, камушками. Красивыми такими, как в лавке бусы. И все это он прятал от людей, чтобы никто не узнал о его тайнике…

Я еще не придумала, но может, старик тот разбойником был. Ходил себе по свету, людей убивал и добро их забирал. Мне в пещере страшно было об этом думать. И я придумала другое. Он, наверное, охранял от кого-то это добро. В пещере у него ружье и сабля были.

Долго ли, коротко ли жил старик, но пришло ему время умирать. А жил он один, и некому было его похоронить. Умер он на каменной постели, там его кости и остались, но перед смертью позвал он к себе лису и приказал ей стеречь свое богатство и кости. Только лиса меня испугалась, сбежала и лисят с собой забрала, а кости старика с богатством его в пещере оставила... Только вот куда лисенок делся — не пойму, — неожиданно кончила рассказ Оксана и, помолчав, добавила: — А мне так хотелось его иметь…

Понял Марко, что нашла дочь в пещере клад, а пещера та могла быть только в овраге. И его охватила тревога. Это не выдумки, она действительно спускалась туда и могла сорваться. Знал Марко, что камни в зеленом овраге не крепкие и часто обваливались.

— Выходит, не лисенка поймала, а клад нашла? Как же ты отыскала ту пещеру?

— А откуда вы знаете, что я в пещере была?

— Я же тебе сам свечу и спички давал. К тому же ты сама проговорилась.

— Вон какой вы хитрый! Слушали и молчали. Больше никогда не буду сказки вам рассказывать, — расстроено сказала Оксана.

Марко прижал дочь к себе.

— Пусть лежит пока клад. Только ты никому не говори о нем. Барин, если узнает, все себе заберет — его земля, его и пещера. Все, что на земле и под землей — его... А золотые монеты надо достать. Я сам слазаю, ты больше туда не ходи, а то свалишься, не дай Бог, разобьешься. Что я тогда буду делать? Когда вырастешь, замуж пойдешь, вот тогда мы на эти деньги приданное тебе и справим.

— Вы, тато, туда не заберетесь, а я заберусь. Пролезу, возьму все золото и вам принесу. Не бойтесь, я на веревке туда спущусь.

Наутро отправилась Оксана в пещеру. Собрав голубые камушки, золотые и серебряные монеты, она вечером показала их отцу.

Только монеты эти оказались старинные. Золотые Марко зашил в пояс, а серебряные, сказал, не нужны. Не понадобились и голубые камушки — ожерелье из них не сделаешь, а на уздечку Марко нашивать их не захотел. Вдруг барин или управляющий спросят, откуда они?

К тому времени, Оксана уже выяснила, как можно спуститься в пещеру без веревки, и через несколько дней отнесла узелок с серебром и камушками назад.

Горит свеча в пещере, а девушка сидит и думает: что, если еще кто-нибудь заберется сюда? Надо вещи, саблю и ружье перепрятать так, чтобы никто их не нашел. Взяла она свечу и стала искать укромное местечко. Обошла всю пещеру, видит — лаз какой-то, узкий и крутой, вверх ведет. Может, это вход в другую пещеру, или просто камень вывалился из стены?

В лазе этом и решила она сложить находки. Надо только камень отодвинуть чуть-чуть. Но едва она прикоснулась к нему, как он скатился вниз. Чудом девушка успела отскочить. Придя в себя от испуга, она заглянула туда, где был камень. Заглянула и вскрикнула: впереди была еще одна пещера, на полу которой стояли кувшины, посуда, а посредине — чан с пергаментной книгой. Подошла Оксана, подняла книгу, глядь — а в чане полно монет. Всяких, но в основном медных. Были здесь и пистолеты, ружья, сабли, покрытые пылью. Полюбовавшись на них, Оксана принялась сносить сюда вещи из первой пещеры. По пути девушка задела ногой серебряный кувшин, он упал, и из него выкатились бусинки от ожерелья — те же камушки, что нашла она в первой пещере, только чуть светлее и с дырочками посередине. Вот же было радости! Быстро собрав, завязала их Оксана в платок, перенесла оставшиеся вещи в пещеру, только медный котел на месте оставила — черепа боялась.

Потом взялась за книгу. Не сразу поняла она, как ее раскрыть, но потом нашла две застежки, раскрыла. Написано не так, как ее учили. Какие-то закорючки, черточки и только в конце смогла разобрать.

Прочитала Оксана о том, как запорожцы сражались с татарами. Было понятно, что писали по-украински, двое, один из которых звался Свирид Танцор, другой — Максим Шило. Оба они... Но тут, на беду, догорела свеча, и стало темно, страшно. Что делать? Взять книгу с собой? Нет, не стоит! Еще увидит кто-нибудь, станет допытываться, откуда. Она положила книгу, попыталась вернуть камень на место, чтобы закрыть лаз, но не хватило сил даже сдвинуть его с места. Ничего, это сделает отец. Оксана пошла к выходу и вдруг услышала, как кто-то разговаривает сверху по-немецки. Девушка затаилась. Хоть и страшно в темной пещере, а немцы еще страшнее. Только когда совсем все стихло, девушка отважилась, наконец, выйти на свет.

После ужина рассказала Оксана отцу продолжение сказки:

— А старик-то тот хитрющим оказался. Теперь-то я знаю. Он, должно быть, действительно людей убивал и добро их прятал, а перед смертью долго по пещере ходил — все местечко укромное искал, как и я сегодня. Каждый камень пытался сдвинуть с места. Подцепил один, а он вниз покатился, чуть ноги ему не отдавил. Глянул старик — а там пещера. Низкая, но длинная. Я сегодня в ней встать не смогла, только когда присела место еще осталось. Что в ней дальше — не знаю, там темно и страшно. Я туда не полезла. Может, это ход к третьей пещере?..

Вот и решил он здесь все свое богатство сложить.

Настало время умирать старику. Выглянет он из пещеры, послушает. Никто не ходит, никто голоса не подает, только черный ворон каркает на дубе, смерть ему кличет. Жалко стало себя старику! Небо синее-синее, лес да степь зеленые, цветы пахнут, а там, дальше, виден Днепр широкий, на солнце блестит. Жаль себя старику, а богатства еще жальче — достанется кому-нибудь задарма. И стал он все перепрятывать. Кряхтит, надрывается день, другой, третий, тяжко ему перед смертью ходить. Ночью сыч кричит, днем ворон. Не зря говорят, что птицы эти голос подают, когда знают, что смерть близко.

Золотые и серебряные кувшины, сабли, ружья, монеты, тарелки и еще что-то из посуды снес он в потайное место, отдельно положил старую книгу, чернильницу, а для меня — это голубое ожерелье. — Оксана развязала платок и высыпала бусинки. — В книжке же той сперва непонятно было написано, черточки какие-то да закорючки. А дальше по-нашему. Про татар и запорожцев.

Сложил старик все в тайник и завалил его камнем, а сам лег на каменную постель и умер. Вот такая сказка.

Марко взволновал рассказ Оксаны.

— Просил же я тебя туда не ходить — упадешь, разобьешься. Мне самому туда надо спуститься и все как следует осмотреть. Пропасть может клад, а он, видимо, дорогой. Это счастье наше с тобой, только обернуться оно может несчастьем.

— А почему, тато? — удивилась Оксана. — Я же его нашла, значит, он мой.

— Не твой, а барский, я уже говорил тебе, что все, что на земле и под землей — его.

Видела Оксана, что радуется отец, но и боится чего-то, а чего — не понимала.

Сказку рассказывала она в пятницу, а в воскресенье, после обеда, приехали к хозяевам гости. Теперь господа не пойдут в парк. Из рабочих кто прилег отдохнуть в холодке, кто пошел домой в деревню, а Марко взял веревку, две свечи и направился с Оксаной к оврагу.

Девушка первой спустилась в пещеру. Марко же, не привязывая веревки к дереву, спустился на двух концах, а когда встал на твердую землю, то стянул веревку к себе. Никто и не подумает, что они в пещере. Управятся — Оксана вскарабкается наверх и веревку за собой потянет.

Зажгли свечи и, переговариваясь шепотом, стали осматривать клад. Перебирал Марко нежданное богатство и только вздыхал тяжело.

— Ох и много тут добра. Можно хутор большой купить, землю — все, что нужно для хозяйства. Но беда не в этом. Как продать это сокровище? Не поверят ведь, затаскают по судам да тюрьмам. Украли, скажут. А если до барина дойдет, то нам точно с тобой ничего не достанется.

Марко замолчал. Перед ним лежал клад, а с ним и воля. Не пришлось бы тогда прислуживать господам, а можно было бы самому хозяйствовать. Только как им завладеть?

Оксана тем временем взяла старинную книгу и стала читать. Послушает, что отец говорит, и снова читает. Поначалу с трудом получалось, но интересно: про запорожцев, как они плыли по Днепру и синему морю в город Кафу^[5]. А где это?

Писавший упоминал также Гезлев^[6] и Перекоп. Видимо, тоже большие города. Но недолго читала Оксана — отец начал вынимать из чана золотые монеты, а она считать. Отсчитав триста штук, Марко оставшиеся монеты высыпал обратно в чан.

— Хватит, дочка. Всего не заберешь. Вон уже сколько.

И положив сверху книгу, он завалил камнем вход, чтобы никто не узнал об их сокровище.

— Вот что я надумал, дочка. Золотые монеты мы в городе продадим, и ты будешь учиться на врача или учительницу, потому как это лучше всякого богатства. Клад спрятан надежно, никто его не найдет. А может бросить его в воду? Нет, не век же господам быть. Когда-нибудь и люди заживут по-другому. Вот тогда-то он и пригодится.

Марко подкатил к ходу еще несколько больших камней. Теперь если даже кто-то спустится в пещеру, ничего не заметит — камней здесь много.

Выбравшись наверх они, пошли домой и больше о пещере не говорили, а Оксана если и придумывала теперь сказки, то не про старика, а все больше про зверей и птиц.

Марко часто ездил в город: возил господ или один за покупками.

Вернулся он как-то и говорит Оксане:

— Нашел я человека, купил он у меня золото. Взял я с собой пятьдесят монет и продал их за сто двадцать пять рублей, когда же продам все, то будет у нас почти тысяча рублей. Это чтобы ты училась. Да и купить тебе что-нибудь нужно. Только не сразу — заметят, разговоры пойдут... А ты, дочка, думай об учебе.

* * *

Началась жатва. Хлеб уродился, слава Богу, добрый, а июль выдался такой, что солнце, казалось, спалит все живое. Днем и ночью стучали молотилки у помещиков и кулаков. Обессиленные барабанщики едва успевали кормить прожорливые пасти механизмов. А на крестьянских дворах молотили каменными гарманами^[7] — рубчатыми катками. Давно такого урожая не было, люди радовались.

Но рано утром из волости примчался на коне гонец с царским манифестом. Страшное слово «война» ударило, как обухом. Часто зазвонил колокол, народ валом повалил в церковь, где поп зачитал манифест. Начиналась война с немцами и австрийцами.

Марко о войне узнал в тот же день. Пришел из села сотский^[8] и сообщил, что завтра Марко должен идти в город к военному начальнику. Завтра, а сегодня надо устроить Оксану. И задумался Марко. Почему война? С кем? С немцами? Так в имении тоже немцы, только работники у них — украинцы да русские. А те немцы, с которыми война, они чем занимаются?

Марко понимал по-своему. Небось и у них сейчас жатва, и у них бедняков забирают в армию. Какие же они для него враги? Настоящие враги здесь: хоть приказчики с господами, хоть приставы с урядниками — будь они немцы, русские или украинцы.

Вспомнил, и сердце сжалось, словно кто холодной рукой его сдавил. Мрачный подошел он к Ганне, попросил, чтоб взяла дочь к себе.

Взглянул Марко на степь. На барских токах скирды хлеба по сто саженей длиной, весь хлеб собрали. У крестьян же урожай еще в поле. Завтра в город идти, а сегодня всю ночь они будут возить его. Молотить же придется женщинам.

Наступила темная, душная ночь. И вдруг где-то за полночь забил колокол. Часто и звонко гудела медь. Пожар! У барина! И страшно-то как! На токах полны скирды хлеба и соломы. Вспыхнут, как спичка, и ничем тогда не потушить. Выбежали люди, а отойти от домов боятся — ну, как и у них займется. Стоят и смотрят, как у барина конюшни горят, а в поле хлеб полыхает.

Полураздетый выскочил из дома Марко и бросился к конюшне — там Змей, там арабские и кабардинские скакуны, жеребята... Спасать их надо, и не потому, что это барское добро. Лошади ведь! Он холил их, лелеял, ночей недосыпая, ухаживал с момента появления на свет.

Вместе с другими конюхами успел Марко вывести всех лошадей из племенной конюшни. В рабочей конюшне большинство лошадей погибло.

При этом обгорел Марко. Вся спина волдырями покрылась.

Во двор прибежал старый Шнейдер и немец-урядник, прозванный людьми кровопийцей. Еще со дня гибели Эдуарда затаил урядник злость на Марко и теперь, не разобравшись в чем дело, хлестнул его кнутом по обожженной спине.

Только зря он это сделал. Тяжелый кулак Марко опустился ему на голову, и отлетел он на три сажени. Остальное доделали другие — урядника зарубили его же саблей.

С этого и началось. Люди перестали тушить пожар. Приказчики, стражники и управляющий спрятались в конторе, но их тоже не миновала кара. За все расплатились сполна.

Марко не был при этом. У него страшно болело обожженное тело, и он сразу пошел домой. Ганна с соседкой взялись лечить его.

Не знал Марко и того, что работники поместья добрались-таки и до Шнейдера, но их встретили выстрелами, а когда немного утихло, Шнейдер с семьей укатил в город на недавно купленном автомобиле.

В полдень на дороге поднялась пыль — к имению мчался пристав с двумя десятками казаков.

Те, кто ожидал расправы за убийство урядника и других, скрылись в плавнях.

Марко лежал на кровати. Спина его горела, и он все время просил воды.

Знал Марко, не простят ему, что он первый ударил урядника. На рассвете позвал он Ганну и передал ей деньги.

— Не удивляйся, что у меня их много. Это я клад нашел, возьми. Знаю, не оставишь ты крестницу. Теперь у нее, кроме тебя, никого не будет. Мне все равно не жить — убьют, а ты выучи Оксану, на врача выучи. Ты же, дочка, слушайся крестную. Тебе многому надо научиться, о многом узнать... Не забывай меня и покойную мать.

Едва Ганна успела спрятать деньги, как в комнату ворвались казаки.

Пристав арестовал еще пятерых человек, заподозренных в бунте. Били всех. Только Марко не трогали. Но не потому, что жалели его, — боялись.

Словно и не было на свете шестерых работников. Отвезли их в город — и ни слуху о них, ни духу. Лишь через год вернулся один и рассказал Ганне, что их долго держали в тюрьме, а потом погнали на фронт. Через неделю Марко убили. Сгинули и другие, только Федор Калько выжил, но и тот остался без ноги...

А вскоре узнала Ганна, что муж ее тоже погиб в Галиции.

Плакала, тосковала Оксана о любимом отце. Убивалась Ганна по мужу, а жизнь между тем продолжалась…

В городе

В 1915 году господа переехали в Александровск. Здесь у них был свой дом, здесь учились внук с внучкой. Старая барыня взяла с собой Ганну — только она могла ей угодить, а та забрала Оксану.

Двенадцать исполнилось девушке, и была она стройной, как колосок, красивой в мать и смуглой в отца. Посмотрит, бывало, на нее Ганна и тяжко вздохнет. Как в той песне поется — дали родители красу, да счастья не дали. Работящая, до всего сама доходила, но больше всего любила читать. Пришло время учить ее, как завещал Марко.

Осенью пошла Ганна в гимназию просить, чтобы приняли ее крестницу, но директор гимназии, баронесса, и разговаривать с ней не захотела: как это — принять дочь конюха, к тому же убийцу молодого Шнейдера и урядника?

Этот разговор услышала молодая учительница. Она догнала Ганну, когда та вышла из кабинета, и, назвав свой адрес, пригласила прийти с девочкой к ней домой. Звали учительницу Ольга Ивановна, и жила она недалеко от дома Шнейдеров.

Вечером, в воскресенье, когда барыня уехала к знакомым, Ганна с Оксаной подошли к небольшому домику и позвонили.

Ольга Ивановна открыла им и провела в комнату, где были стол, пианино, софа. У стены стоял шкаф с книгами.

Ольга Ивановна выслушала историю Оксаны и проверила ее знания. Выяснилось, что по многим вопросам девушка знала даже больше, чем ее ровесницы-гимназистки. Послушала учительница, и как Оксана поет.

— Учатся у нас в основном дочери чиновников и купцов, есть и дворянки. Только зачем им это? Окончат гимназию, выйдут замуж (у родителей денег много) и быстро забудут все. Тебя же, Оксана, в гимназию не примут, но учиться тебе нужно. Поэтому приходи ко мне, будем вместе изучать предметы, а там посмотрим. Да и петь тебе нужно научиться правильно — голос у тебя красивый, поешь, словно птичка, но без науки.

— А как это — правильно петь? Я если песню услышу, запоминаю ее, — удивилась Оксана.

Учительница улыбнулась:

— Это да, слух и музыкальная память у тебя прекрасные, но этого мало. Вон лежат ноты. Ты их не понимаешь, а я легко читаю и знаю по ним, какой высоты звук, что передает каждый значок-нота. Птичка тоже поет, ее никто не учил, а человек может научиться петь лучше.

Ганна не знала, как и благодарить учительницу.

На другой день Ольга Ивановна с Оксаной купили нужные учебники, и начала Оксана учиться.

Ольга Ивановна полюбила ее и даже часто оставляла ночевать у себя.

Однажды вечером у Ольги Ивановны собрались ее коллеги-учителя. Вскоре пришла и Оксана. Сперва она немного стеснялась незнакомых людей, но потом осмелела и начала отвечать на их вопросы.

Это был как бы экзамен, необычный, но строгий. Вопросы сначала были простые, потом все сложнее, но девушка неплохо справилась с ними, хотя на некоторые и не смогла ответить. Учителя поняли, что Оксана — способная, неглупая, а главное, умеет думать...

На другой день в учительской обсуждали Оксану. Ольга Ивановна доказывала, что талантливая девушка должна получить образование. Ей надо учиться в гимназии.

Просить за нее к баронессе пошли самые заслуженные учителя.

Первым из них начал преподаватель русского языка Илья Иванович Покровский:

— Многих учениц видел я за тридцать лет преподавания. Были они разные: старательные и ленивые, способные и бестолковые, но такой, как Оксана Толок, у меня не было. Эта девушка — драгоценный камень, и если его огранить наукой, то цены ему не будет. Мы должны помочь развить ее способности.

Баронесса, скривив тонкие губы, натужно улыбнулась — с этим учителем считалась даже своенравная госпожа директриса, — но глаза ее остались злы, и она сказала:

— Мне известно, господин Покровский, что вы уже начали гранить этот камень. Но запомните: пока я здесь, ее в гимназии не будет. Дочь горничной и конюха, дочь убийцы Эдуарда Шнейдера нельзя принимать в гимназию. И должна предупредить вас, господа, — обратилась она ко всем учителям, — что в жандармерии не нравятся ваши сборища под предлогом обучения этой девчонки. Это может плохо кончиться для вас. У меня все.

— Нет, не все. Если так, то я ухожу в отставку! — вспыхнул Покровский.

— Можете подать прошение, — холодно ответила баронесса.

Так Оксану в гимназию и не приняли.

Революция

Туманным вечером в конце февраля Оксана пришла к Ольге Ивановне. В комнате сидели и стояли учителя гимназии, среди которых выделялся Сергей Петрович, высокий, стройный, в солдатской гимнастерке с двумя крестами на груди: белым Георгием и красным Владимиром с мечами. Левый рукав его гимнастерки был заткнут за ремень — Сергей Петрович недавно прибыл из госпиталя, где долго лечился после тяжелого ранения.

Ольга Ивановна обняла девушку.

— Оксана, ты слышала? У нас больше нет царя! Теперь будет республика, свобода, равенство, братство. Все будут равны. Все — граждане великой и свободной России. Теперь ты будешь учиться в гимназии.

— Завтра же пойдем к баронессе, — добавил Сергей Петрович.

На следующий день Ольга Ивановна, Оксана и Сергей Петрович направились к ней.

В кабинете кроме директрисы сидела ее родственница, Клара Иогановна, — классная дама, а точнее — шпионка, ежедневно докладывающая обо всем, что слышала вокруг.

После революции шел уже третий день, но в кабинете все еще висели портреты государя императора и императрицы.

Взглянув на них, Сергей Петрович улыбнулся:

— А царей-то у нас уже нет.

— Помазанники божьи всегда останутся царями, — холодно ответила баронесса. — Чем могу служить? Кто эта особа?

— Это та девушка, о которой мы с вами уже говорили. В России свершилась революция, теперь все равны. Отец Оксаны Толок погиб на фронте, и теперь она имеет полное право учиться в гимназии за счет государства. Об этом мы и пришли вам сказать. Все учителя поддерживают ее.

— Во-первых, хочу напомнить, что пока еще я руковожу гимназией, а значит, именно я буду решать, кого принимать в нее. А во-вторых, — она обратилась к классной даме по-немецки: — Вы только подумайте, Клара! Они решили, что если кучка бандитов устроила в Петербурге переворот, то значит и они могут делать все, что им заблагорассудится. Они забыли революцию девятьсот пятого года. Еще немного, и их разгонят. Дочь горничной и конюха в моей гимназии?! Боже, до чего мы дожили!

Оксана поняла, что сказала баронесса, лицо ее вспыхнуло, но она промолчала.

А баронесса, не глядя на Оксану, продолжила:

— Вы знаете, Клара, кто отец этой девушки? Убийца Эдуарда…

Оксана не выдержала и побледнела от обиды.

— Мой отец никого не убивал. Он был сильный и добрый. А в тот день, когда исчез Эдуард Шнейдер, отец был в городе.

— О боже! Где ты научилась немецкому языку? — воскликнула баронесса.

— Я училась в школе Шнейдеров, а там преподавали на немецком.

— Хорошо, подожди пока в коридоре, — поспешно велела баронесса, а когда Оксана вышла, резко бросила учителям:

— Вы должны были предупредить меня, что эта девчонка знает немецкий. Впрочем, это лишний раз доказывает мою правоту. Все, что я могу вам сказать, господа: «Вы свободны»

— Что ж, тогда мы обратимся к городскому голове, — теперь уже гневно предупредил Сергей Петрович. — Я удочерю ее, и тогда вы не сможете отказаться принять ее.

— Мне больше нечего вам сказать. Но вы, господин Малявин, ведете себя слишком смело. Смотрите, чтобы потом не пожалеть.

— Право так говорить мне дают эти награды и пустой рукав. А дальше мы будем еще смелее.

И, не попрощавшись, учителя вышли. Оксана стояла в коридоре у окна. Когда она обернулась, Ольга Ивановна увидела ее решительный взгляд, а между бровей — морщинку.

— Не надо больше к ней ходить. Теперь я сама не хочу здесь учиться, — Оксана не сдержалась и заплакала.

В учительской, за исключением классных дам и попа, все учителя подписались под письмом городскому голове и в газету. Однако и это не помогло.

* * *

В начале ноября ночью на улицах послышалась стрельба. Стучали пулеметы, сухо трещали винтовки, глухо раздавались взрывы гранат. В полдень над домом городской управы взвился красный флаг, у входа столпились вооруженные рабочие, по сторонам стояли пулеметы.

Оксана побежала к зданию управы, где встретила Сергея Петровича и Ольгу Ивановну, а также Петра Григорьевича, командовавшего всеми вооруженными силами пролетариата, как он называл отряды восставших под руководством большевиков.

Через неделю, когда все более-менее стихло, Оксана вошла в гимназию, теперь уже как полноправная ученица пятого класса. Баронессы не было, директором гимназии стал Илья Иванович Покровский.

Ученики встретили Оксану настороженно и отстраненно, но девушку это не пугало. Она знала, что так реагировали дочери богатых, а она была бедной. Оксана села на последнюю свободную парту, и первые несколько дней с ней никто не разговаривал.

Каждый вечер Оксана помогала Ольге Ивановне, но всегда выполняла домашние задания и отвечала только на пятерки. Кончались уроки, Оксана вставала и шла домой, а вдогонку слышала: «Большевичка! Убийца!»

Сначала было больно выслушивать такие слова, но девушка себя успокаивала: «Не все ли равно, что говорят дочери купцов и чиновников?».

Недалеко от Оксаны сидела дочь учителя городской мужской гимназии. Веселая, с лукавым выражением смуглого личика, которое украшало несколько родинок, Люда часто напевала модные песенки. Именно она первая нарушила молчание:

— Слушай, мне мама говорила, что ты хорошо поешь. Давай с тобой дружить.

Оксана пристально взглянула в глаза Люде и охотно ответила:

— Давай. Только я люблю петь украинские песни.

— Я тоже. А ты играешь на каком-нибудь инструменте?

— Немного на бандуре и пианино. Скажи, Люда, а кто еще из наших учениц любит петь?

— Таких много.

— А что, если мы организуем хор?

С тех пор к Оксане часто стали подходить и маленькие девочки, и старшеклассницы. После уроков они оставались на репетицию и, наконец, попросили Илью Ивановича, чтобы он разрешил им устроить концерт.

Хор выучил несколько украинских и русских песен, а еще две песни на итальянском языке. Были и сольные выступления — игра на пианино и бандуре.

В вестибюле гимназии повесили большую афишу, приглашающую всех на музыкально-художественный вечер, который должен был состояться в субботу в начале февраля.

На вечер пришли не только гимназистки, но и их матери, отцы, учителя, на почетных местах сидели работники ревкома и штаба.

Ольга Ивановна видела, как волнуется Оксана, но девушка старалась делать вид, что все это для нее обычное дело.

— «Интернационал» выучили? — спросил Петр Григорьевич.

— Конечно, выучили. А еще споем «Завещание» Тараса Шевченко и «Вихри враждебные».

Конечно, Оксана не рассказала Петру Григорьевичу, что пришлось исключить из хора нескольких девушек, которые возражали против революционных песен. И это была первая победа Оксаны в открытом противостоянии с враждебными ей людьми.

Открылся занавес, на возвышении выстроился хор. У пианино сидела Ольга Ивановна. Оксана вышла вперед и звонко сказала:

— Предлагаю всем встать и прослушать «Интернационал».

Представители штаба и ревкома поддержали хор, и получилось так, будто в зале пели все.

Когда запели «Завещание», вновь все поднялись. Кое-кто подпевал, а когда исполнили революционную песню «Вихри враждебные», в зале громко захлопали. Оксана видела, что аплодируют лишь отдельные гимназистки, работники ревкома и штаба, учителя. Остальные отнеслись к этому враждебно.

Во втором отделении исполнялись песни на украинском и русском языках. Оксана спела свою любимую песню о брате и сестре. Девушке пришлось исполнить еще несколько украинских песен — зрители никак не хотели ее отпускать. Оксана пела с душой, ее голос пленил всех чистотой и мелодичностью.

А потом были танцы. Каждое выступление вызывало громкие аплодисменты.

Когда концерт закончился, поднялся Петр Григорьевич.

— Друзья мои, от имени ревкома и воинов-красногвардейцев, — сказал он, — объявляю благодарность всем исполнителям, а особенно создателю хора — ученице гимназии, дочери батрака, Оксане Толок. Так держать! Приглашаем вас выступить перед красногвардейцами нашего города.

После концерта к Оксане подошла Ольга Ивановна, тетя Ганна и поздравили смущенную Оксану с успехом.

Вскоре к женскому хору присоединились старшеклассники мужской гимназии. Сводный коллектив каждое воскресенье выступал в городском театре или на заводах.

Поход через степь

В городе стало неспокойно, на улицах и рынках воцарилась тишина, люди, подозрительно оглядываясь, старались быстрее закончить свои дела и спешили домой.

Появилось много незнакомых личностей, явно военных, хотя и не в военной форме. Это они принесли первые известия о том, что в Киеве сидит гетман всея Украины и что с запада надвигаются полчища немцев и австрийцев. Красная Армия отступает, везде убивают большевиков.

Заседание ревкома вместе со штабом частей Красной гвардии было назначено на пять часов вечера. Ольга Ивановна собиралась немного отдохнуть, но из ревкома позвонил Сергей Петрович и попросил немедленно прийти, — заседание должны были начать раньше.

— Оксана, пойдем со мной, поможешь, а то я плохо себя чувствую, — попросила Ольга Ивановна, одеваясь.

В просторном зале ревкома собрались почти все, кого вызвали. Громко разговаривая, они много курили. Над головами висела синяя пелена дыма.

Сергей Петрович постучал карандашом по столу.

— Товарищи! Украинская буржуазия вступила в сговор с кайзеровской Германией и отдала ей Украину на откуп. Немецкие войска вместе с войсками украинской буржуазии наступают и, очевидно, скоро будут здесь. Надо немедленно готовиться к эвакуации. Нас тут не больше ста человек, коммунистов и красногвардейцев еще меньше. Кто-то из них останется здесь, в подполье, остальным же, на мой взгляд, надо пробираться в какой-нибудь промышленный город, где легче скрыться. Предлагаю Одессу. Есть возражения?

Спорили долго. Наконец решили отправиться вниз по Днепру на Каховку, а оттуда в Николаев или Одессу.

— С собой брать только самое необходимое, придется много идти пешком. Сбор в девять часов на пристани. Сейчас семь. Капитан, — обратился Сергей Петрович к мужчине в матросской форме, — у вас с пароходом все в порядке?

— Задержки не будет.

Где-то около девяти вечера, не зажигая огней, от пристани отчалил пароход «Виктория» и два катера. Они двинулись вниз по Днепру — в темноту, в неизвестность.

На пароходе было только три женщины: Ольга Ивановна. Оксана и тетя Ганна.

Небо, темнее сажи, то секло крупой, то сыпало холодным дождем. Капитан с рулевым, снизив ход до минимума, напряженно вглядывались во тьму. На капитанском мостике стояли Сергей Петрович и Петр Григорьевич.

Прибыв в десять утра в Никополь, они отправились на встречу с председателем Никопольского ревкома.

— Надо устроить нескольких товарищей для работы в городе, — сказал ему Петр Григорьевич. — А наш курс — на Каховку.

— Устроим. Только мы, с вашего позволения, поплывем с вами, — ответил председатель ревкома.

Через час пароход и катера отправились дальше.

Вскоре с берега по головному катеру ударили из винтовок. С катера короткими очередями ответил пулемет. Выстрелы на берегу стихли, и до Берислава добрались спокойно.

На пристани «Викторию» встретил красный флаг. Ура, свои! Но в Херсоне уже были немцы. Надо было как можно скорее пробираться через степь в Николаев.

На окраине Берислава, в балке у высокого кургана зарыли пулеметы, винтовки и другое оружие. При себе оставили только пистолеты и гранаты.

А впереди простиралась ровная степь. Ни деревьев, ни сел, даже птиц не увидела Оксана. Только жуткое сиротское безлюдье, но в этом безлюдье пока что было их спасение. Надо было как можно дальше отойти от Днепра...

Льет холодный дождь, тяжелеет одежда, ветер валит с ног.

Позади враг, впереди неизвестность.

Но люди идут! Сгорбившись, согнувшись в три погибели, идут вперед!

Идут вопреки всем невзгодам!

Под вечер показались какие-то строения. Сергей Петрович вынул карту:

— Это, должно быть, ольгинские хутора. Там, пожалуй, и заночуем, а то люди еле ноги волочат.

Подождали, пока стемнеет, и ближе к ночи подошли к четырем домам. Было видно, что здесь жили богачи. Пришлось поговорить с ними жестко.

Выставив на ночь посты, путники устроились на ночевку. Спали в домах, конюшнях.

Оксана так устала, что, едва заставив себя поужинать, провалилась в сон...

А на утро едва рассвело, Петр Григорьевич разбудил всех. Наварив картошки, позавтракали, и вновь отправились в путь. Ночью перешли небольшой мост через Ингулец. Оказавшись поблизости от села Галагановка, послали в него разведку, которая выяснила, что там немцы. Пришлось поворачивать на запад.

Вокруг вновь лежала безлюдная, мертвая степь, но после дождя идти стало легче и за два дня путники добрались-таки до Николаева. Темноты дождались в балке, а в город пошли только Сергей Петрович и двое рабочих.

Поздно ночью они вернулись и повели товарищей за собой. Через час-полтора все были устроены в надежных рабочих семьях.

Но в городе хозяйничали немцы...

Страшное время

Ольга Ивановна вскоре начала преподавать в гимназии. Еще раньше, хоть и нелегко было этого добиться, приняли туда Оксану. Дома хозяйничала Ганна Петровна.

Сергей Петрович и Ольга Ивановна наладили связь с николаевскими большевиками и окунулись в революционную работу.

Ольга Ивановна переписывалась с подпольными организациями и руководителями партии других городов, Оксана ей помогала. Сначала переписывала разные шифрованные письма и инструкции, позже научилась сама шифровать и работать на пишущей машинке. Ольге Ивановне стало легче. Теперь она только готовила тексты, Оксана шифровала, а когда надо было, размножала их.

В гимназии Оксана подружилась со своей ровесницей Женей, которая с разрешения Ольги Ивановны стала помогать Оксане. Подруги часто расклеивали листовки на заборах, домах, раздавали их рабочим.

Пригодилось Оксане и знание немецкого языка. Правда, многих политических слов она не понимала, приходилось пользоваться словарем, но это не замедляло работы.

В августе произошло событие, которое встревожило руководство подполья. Кто-то из членов организации оказался предателем. Он выдал многих большевиков, руководителей, в том числе Сергея Петровича, который оказался в тюрьме. Учительница узнала об этом первой, поэтому надо было, не медля известить всех.

Ольга Ивановна обратилась к девушкам.

— От вас зависит жизнь товарищей. Вот их адреса. Предупредите этих людей, иначе ночью их арестуют. Ты, Оксана, домой не возвращайся, тебе же, Женя, арест не грозит. Поэтому перенеси все наше имущество к себе, но только так, чтобы никто не заметил.

Поезд на Знаменку отходил вечером. Женя пришла провожать Оксану и передала ей чемодан с одеждой.

Оксана села в четвертый вагон. Ольга Ивановна пошла к пятому. Через несколько остановок она перешла в вагон к Оксане, где уже сидела и Ганна Петровна.

Большинство пассажиров спали, задремала и Оксана, только Ольге Ивановне не спалось. Удалось ли уйти членам подпольного комитета? Что ждало их впереди, Ольга Ивановна не думала. О себе она вообще не привыкла заботиться, беспокоилась только об Оксане.

В полночь в вагон зашел патруль и проверил у всех документы. На Оксану они не обратили внимания. Правда, один из них осветил ей лицо, но слишком уж оно было детским, и он ничего не стал спрашивать.

Едва патруль скрылся за дверью, как к Ольге Ивановне подсел какой-то мужчина.

— Позвольте? — проговорил он негромко.

Подвигаясь, Ольга Ивановна разбудила Оксану. Мужчина чиркнул зажигалкой и, удостоверившись, что пассажиры спят, прошептал:

— На следующей станции выходите, я вас встречу…

Не закончив, он громко захрапел. В вагоне послышались голоса, это возвращались солдаты. Когда они прошли мимо, мужчина договорил:

— ...встречу у вокзала.

И ушел.

Долго и протяжно, словно взывая о помощи, гудел паровоз у семафора, пока не дали зеленый свет. Оксана с тревогой вслушивалась в шум у вагона. Кто-то о чем-то спрашивал, ему грубо отвечали. Затем послышались стон, крики, раздались выстрелы и опять крики.

Поезд остановился на станции. Вновь появился все тот же мужчина и тихо сказал:

— Выходите. Не бойтесь.

И вот они уже идут по темной улице пристанционного поселка... Мужчина нес чемодан. Они отошли довольно далеко, когда он заговорил вновь:

— Скоро уже придем. Там вас ждет подвода, на ней вы поедете дальше, в село, где вы будете учить детей. Вот ваши документы и деньги, возьмите, а вознице я заплачу. Ехать туда верст пятнадцать...

Через полчаса Ольга Ивановна, Ганна Петровна и Оксана выехали в степь, а на рассвете прибыли в небольшое село. Подвода, никого не спрашивая, остановилась у хаты недалеко от церкви.

Здесь они и стали жить.

Вскоре после приезда похоронили Ганну Петровну — она умерла от тифа.

С ее смертью оборвалось последнее, что связывало девушку с детством. Теперь только Ольга Ивановна оставалась близким ей человеком, который любил ее, как родную дочь...

Через три месяца пришла радостная весть — в Германии и Австрии революция, гетман сбежал, а Оксану и Ольгу Ивановну вызывают в Киев. Быстро собравшись, обе отправились на станцию.

В университете

— Кем же ты будешь, Оксана? — спросила как-то вечером Ольга Ивановна.

— Отец хотел, чтобы я стала врачом. А я хочу быть историком.

И Оксана поступила в Киевский университет.

Историю Украины в университете преподавал профессор Владимир Петрович Непийвода, известный ученый, археолог, знаток истории Украины. Лекции его были интересные. Слушать ученого приходили даже студенты других факультетов.

Однажды, когда профессор рассказывал о Запорожской Сечи, Оксана вспомнила книгу, которую видела в пещере. В ней как раз говорилось о Сечи, о казаках, сражавшихся против татар. Сохранилась ли та книга? Прошло столько времени, может быть, кто-то уже нашел клад?

От этих мыслей Оксану отвлек разговор. Два студента о чем-то болтали между собой. До Оксаны донеслись отдельные слова.

— Это правда, — сказал один. — Профессор глаз с нее не сводит. Приворожила старика.

— Точно. Об этом все знают, только она делает вид, словно ничего не замечает, — басом поддержал второй.

Так вот оно что! В самом деле, Непийвода во время лекций смотрел только на Оксану. Иногда он замолкал, словно вспоминал что-то, а сам не отрывал от девушки глаз.

Оксане становилось неловко. Она пересела подальше, но все равно не могла уберечься от пристального взгляда профессора.

Непийвода был рослым худощавыммужчиной лет шестидесяти, имевшим длинные, чуть вьющиеся, с проседью волосы, темно-карие глаза, которые всегда были задумчивы, хотя иногда в них загорались веселые огоньки.

Говорил он громким басом. На лекциях приводил примеры из истории, всегда неожиданные, интересные, и студенты обычно запоминали их. Лучшего знатока Запорожской Сечи и Слободской Украины^[9] среди историков не было. Владимир Петрович преподавал историю и работал в музее. Вот и все, что знала Оксана о профессоре.

Но почему он так пристально смотрит на нее? Неужели потому, что она красивая? Стройная, смуглая, на щеках неяркий румянец, а глаза синие-синие. Лоб высокий и чистый, губы четко очерченные. Да, Оксана — девушка умная, способная и волевая.

И все же она смущалась пристальных профессорских взглядов. Иначе Оксана давно бы уже рассказала ему о своей находке. Слушая лекции Непийводы, девушка часто вспоминала о ней, но обмолвиться не решалась.

Шло время, глубже и глубже открывалась Оксане история родного края, все больше укреплялась уверенность в том, что сообщить о кладе нужно. Оксана вспомнила, что в книге, кроме записей запорожцев, были страницы, написанные на других языках. Может быть, там что-то важное?

Думая о кладе, Оксана, к своему удивлению, не могла вспомнить, какие еще вещи были там. Она ясно помнила чан с монетами, котел, которым она накрыла череп, ружье, саблю, а остальное память не удержала.

Сохранилось ли то сокровище? Не лучше ли сперва самой поехать в Зеленый Овраг, спуститься в пещеру и убедиться, что все на месте, а потом уже рассказать? Но как она уберет камни, закрывающие вход в сокровищницу?

Может, так и не решилась бы Оксана подойти к профессору, если бы он сам на лекции не заговорил однажды об этом.

— Есть немало легенд о кладах запорожцев, — рассказывал Непийвода, — о забитых овечьей шерстью колодцах, в которых спрятаны ценности, о закопанных в плавнях огромных богатствах казаков, но по большей части все это легенды.

— Нет, не легенды. Такой клад существует! — не удержалась Оксана.

Легкий шум и удивление среди студентов не так смутили Оксану, как пристальный взгляд профессора.

— Наверное, у вас есть веские причины, чтобы прервать лекцию, — сказал Владимир Петрович, — но расскажете вы мне о них, пожалуйста, во время перерыва.

Оксана вспыхнула и чуть не расплакалась от стыда за свою несдержанность. Когда лекция закончилась, она хотела первой выбежать из аудитории, но профессор остановил ее.

— Вот теперь я к вашим услугам, товарищ Толок, и готов выслушать вашу гипотезу о существовании клада запорожцев.

— Простите, я нарушила ход занятия и очень прошу извинить меня за это, но я высказалась при всех и, думаю, будет лучше, если все, кто слышал мои слова, узнают, о чем я хотела сказать.

И тогда Оксана рассказала, как в детстве нашла в пещере клад, показала свое ожерелье — из того клада.

— Так вот оно что! — неожиданно воскликнул профессор. — А я все время думаю, откуда у вас эти четки!

— Какие четки? — удивилась Оксана.

— Вот эти, которые вы носите вместо ожерелья! Это старинные четки из бирюзы, возможно, арабской или персидской работы, они были распространены на востоке, у мусульман. А я все думал, кто так искусно подделал их? Теперь все понятно. Что ж, в ближайшее время мы съездим в Зеленый Овраг и заберем клад.

Профессор достал карту Приднепровья. Оксана отыскала свое село:

— Вот оно. Тут было поместье Шнейдеров, а вот тут — пещера.

Непийвода долго сидел, задумавшись, затем произнес:

— Боюсь только, что клада уже нет. Но пусть все пропадет, самое важное — книга. Впрочем, важно все. Итак, едем. Кого же мы возьмем с собой?

И они принялись обсуждать состав предстоящей экспедиции.

Вновь в Зеленом Овраге

Из тумана, повисшего над Днепром, рождался погожий осенний день. В плавнях уже начали желтеть листья ив и осокорей^[10], а на юг из родного края потянулись стаи диких уток и гусей. Серая гладь древней реки тускло поблескивала.

Когда солнце взошло, Оксана вышла на верхнюю палубу и, сев у самого борта, засмотрелась на берега, медленно проплывающие с обеих сторон. Изредка ее взгляд останавливался на одинокой лодке рыбака или следил за чайками, пролетавшими над водой.

Профессор позвал ее завтракать, и Оксана нехотя оторвалась от своих мыслей. Многое вспомнилось ей на днепровском приволье, но девушка ничего не сказала ни профессору, ни своим товарищам...

К пристани Зеленый Овраг причалили в полдень. На берегу их уже ждали. Не успела Оксана рассмотреть родные места, как подвода остановилась у бывшего барского дома, где была контора и жили работники. К экспедиции присоединились двое из них, и все вместе они двинулись по парку к оврагу.

За эти годы парк изменился, местами стал гуще, появились молодые акации.

Старая акация, к которой Оксана когда-то привязывала веревку, спускаясь в пещеру, стояла, словно мать среди детей, и, словно мать, оберегала их. За ней на кургане, как и прежде, возвышался каменный воин и как прежде смотрел на восток пустыми глазницами. Вокруг все также пахло чабрецом и полынью.

Оксана настояла, чтобы первой спуститься в пещеру. Ребята-студенты страховали ее. Вот и площадка с плитой, узкий проход между плитой и входом. Тот же запах звериного логова, только лис нет.

Дернув канат, Оксана дала знать, что уже в пещере. Вскоре, кряхтя и сопя, к ней спустился профессор, а за ним два студента, включившие фонари. В пещере стало светло. Оксана огляделась.

Все было так же, как в последний раз, когда она была здесь. Эти камни положил ее отец, а за ними в маленькой пещере и должен быть клад.

Дружно отвалили камень, Оксана осветила вход и невольно вскрикнула: узкий лаз был пуст, а чуть дальше высилась каменная стена. Нет, ошибки быть не могло. Больше в пещере нигде не было такой кучи камней. Клад украли? Но почему тогда лаз такой узкий? Он был шире.

Подошел обеспокоенный профессор.

— К сожалению, обвалился потолок, и стена закрыл лаз. Но маленький проход остался.

Протиснувшись в него, девушка увидела, что все на месте. Профессор взял книгу и лихорадочно начал листать ее.

— Ага! Пергамент!.. Записи на польском, арабском.... Вот! На украинском!.. Танцор? Шило? Да это же сага о братьях. Записи об их жизни. Кто-то из братьев изложил ее... А вот и сам клад! — радостно воскликнул профессор, глянув куда-то в сторону. — Вытаскивайте все на свет!

Много веков прошло с тех пор, как чьи-то руки спрятали в пещере свою добычу. А теперь Оксана бережно вынимала вещи, осторожно упаковывала их в мягкую бумагу и складывала в ящик. Монеты собрали в сумку.

С большим трудом ящик вытащили наверх, для чего пришлось сбросить в озеро плиту, чтобы на площадке стало свободнее...

В большой комнате конторы совхоза до поздней ночи раскладывали сокровище братьев, описывали их, а когда все, уставшие, уснули, Оксана вышла на веранду и просидела там до рассвета.

Утром клад стали упаковывать. Пароход должен был прийти вечером, поэтому сильно не торопились. После обеда Оксана пошла на могилу матери. Лозинка, что высадили они вместе с отцом, разрослась и закрыла собой всю могилу. Поплакала Оксана, вспомнив своих родных.

Хата, где они жили, не сохранилась, только остались кое-где остатки фундамента. Задумавшись, девушка вновь вернулась в парк и не заметила, как дошла до кургана. Сев возле него, она, как в детстве вдохнула полной грудью запахи земли, полыни и чабреца.

День стоял тихий, погожий. Прилетела непоседливая синица и, что-то негромко прощебетав Оксане, полетела дальше. Из травы выкатился еж. Возможно, потомок тех ежей, что пугали когда-то девочку. Оксана, грустно улыбнувшись, тихо дотронулась до него. Еж засеменил в сторону, даже не пытаясь свернуться в колючий клубок, словно был уверен, что зла ему не причинят...

Под вечер выехали обратно. На пароходе Оксана задумчиво сидела у борта. К ней подошел профессор.

— Оксана, — сказал он, — я осмотрел клад и сделал некоторые выводы, правда, не окончательные. Самое ценное из того, что мы нашли, конечно, книга. В ней описан довольно большой промежуток времени. Это записи братьев о походе в нынешнюю Феодосию и Евпаторию, о пребывании в плену одного из казаков. Есть очень интересные данные о быте того времени. Польские записи, как я понял, свидетельствуют о восстании поляков. Таким образом, это как бы хроника событий, записанная разными людьми. Наверное, и арабские записи дадут что-нибудь интересное, их вел один из владельцев книги, видимо, татарин.

— Мой отец мечтал о другом, — улыбнулась Оксана. — Он хотел на эти сокровища купить хутор. Но не сбылась его мечта, может это и к лучшему.

— Почему же к лучшему? Разве хорошо, что ваш отец не мог уйти от помещика? — удивился профессор.

— Отец, наверное, постепенно распродал бы этот клад, и мы бы теперь не увидели его... А вот вторая мечта отца сбылась, хоть и не так, как он думал.

— Расскажите подробнее, — попросил профессор.

— Немного золотых монет взяли мы из клада, отец продал их, и перед самым арестом передал деньги моей крестной матери, чтобы я могла учиться в городе. Это его желание исполнилось. Я учусь в университете, хотя и не буду врачом. Ожерелье это я взяла из клада и ношу не снимая. Думаю, оно не заинтересует работников музея, ведь для меня это память о детстве, а теперь еще и о братьях…

И вот они снова в Киеве. Сходя с парохода, профессор не удержался и сказал:

— А все-таки я не верю в забитые шерстью колодцы с сокровищами.

— Вы и мне не сразу поверили, — улыбнулась Оксана.

— О, да, — весело ответил Непийвода.

Пергаментная книга

Оксана раскрыла пергаментную книгу. На первой ее странице лежал лист грубой полуистлевшей бумаги. Расправив, Оксана положила его между двумя стеклами и обклеила края бумажной полосой.

Затем взглянула на криво написанные строки. Она читала их в детстве, но что она могла понять тогда? Теперь же боль писавшего человека, стоявшего у могилы брата, воспринимались ею острее. Сама манера изложения не могла ее не волновать.

— Владимир Петрович, можно я возьму книгу и перепишу записи братьев? По содержанию они порой повторяются, события подаются непоследовательно. А я все это систематизирую и постараюсь сделать единый текст, который проще будет использовать, — предложила Оксана.

— Что ж, хорошо, — поддержал ее профессор. — А когда закончите — выступите с ним на семинаре.

— Да, конечно, я уже начала работу. Разбила текст на главы.

— Делайте, как вам удобно.

Через неделю Оксана сделала доклад и прочитала записи братьев-казаков.

Орлики

«Теперь я остался один. Брат мой лежит на дне оврага. Лошадей я отпустил, их скрыли травы Дикого Поля. Скоро наступит смерть, но я не боюсь ее — верю, что для людей мы не умрем. Они будут помнить наши дела, а мною записанный рассказ пусть даже через много лет поведает о них.

Ты, неведомый мне друг, раскрой книгу на странице сто первой. Прочти и запомни то, что описали мы, а потом расскажи людям о страшном времени, свидетелями которого мы были.

Нам не удалось отобразить все, что мы видели и сделали. Брат убит, смерть стоит рядом и смотрит на меня. Она не раз уже затмевала мои глаза, коварно скрадывая написанные сроки. Я знаю, что недолго мне осталось — совсем скоро костлявая заберет меня и унесет во мрак...

Тихо в Овраге. Только ворон пророчит мою гибель.

Долго еще будет стоять тишина, и не знаю я, когда пахарь вспашет землю и бросит в нее семя, но я верю, что так будет. Будет мир в нашей бедной Украине, и люди не должны забывать о ее горе и муках.

Сухая земля быстро впитывает капли дождя, но ни ветер не высушит, ни жадный песок не впитает в себя кровь и слезы нашего народа.

Все рожденное должно умереть, и умирает, но пока живет должно оставить после себя новую жизнь, а наша судьба еще тем горька, что жили мы, как одинокие волки в степи, одни. После нас не останутся дети, наши сыновья, чтобы отомстить помещикам и татарам за горе людское, за нашу погибель, за разоренные села и истоптанные нивы, за мучительный плен.

Юность наша погибла в расцвете сил, погибла в горе, и не догнать, не воротить ее даже самым резвым коням.

Не время, не ненастье разрушили наше село, не годы подкосили стариков — счастье и мирная жизнь наша всего за пару часов превратилась в пепел.

Не узнали мы домов своих отцов, родственников, все лежало в руинах, и только кое-где еще тлело, когда возвратились мы в Орлики. Высохли от горя наши слезы, не принесли облегчения. Словно стебли степных трав, что качает ветер, зашатались мы под грузом тяжкой беды...

Вы, люди, не забывайте нас, нашу горькую жизнь, страшную долю. Верю я, что вы будете жить мирно и счастливо...»

— На этом обращение писавшего обрывается, — сказала Оксана. — Вероятно, в этот час его и настигла смерть.

Пораженные услышанным, все молчали.

Владимир Петрович склонил голову и задумался. В комнате на несколько минут повисла тишина.

— Читайте дальше, Оксана, — тихо сказал Непийвода.

Девушка продолжила со сто первой страницы.

Это была запись, сделанная Свиридом Танцором.

«Родились мы и выросли в небольшом селе Орлики, в котором дома спускались к самому Днепру. А если пройти чуть дальше — недалеко от тихой Орели^[11].

Хата отца Максима стояла ближе к берегу, а наша чуть выше, и со двора нашего хорошо были видны и Днепр и плавни.

Еще совсем маленькими мы поклялись с Максимом быть друзьями до гроба, а чтобы закрепить нашу дружбу, обменялись крестами и стали братьями.

Грамоте и письму нас учил мой отец, хорошо знавший не только наш язык, но и русский c польским. Долго жил он в имении пана Вишневецкого, а затем сбежал в Сечь, где встретил Петра Шило, отца Максима, с которым и подружился.

Поженились наши отцы, построили дома, стали гречкосеями, но и воевать им приходилось часто. Время от времени на окраины Дикого Поля налетали татары. Так и жили отцы: едут в поле — берут с собой саблю и пистолет, с лошадей седел не снимают.

Нам с Максимом еще пятнадцати не было, но мы тоже уже сражались с татарами и барскими прихвостнями. Меня татарин саблей угостил, а Максиму стрела в ногу попала. С тех пор захромал он и потому танцевать не мог, но бандуристом был добрым.

До славного города Полтавы от нас два дня пути, а до Кобеляк^[12] летом можно и за день добраться, но городов этих мы не видели, хоть и было нам тогда уже по семнадцать лет.

К тому времени Максим стал ухаживать за моей младшей сестрой Галей. Я замечал, как она каждый вечер бегала в леваду^[13]. Я же влюбился в сестру Максима — Прысю. Хотели мы пожениться, но старики наши не соглашались — молоды мы еще были. Отец мой говорил, что надо сперва жизни попробовать, пощупать, какая она. Мы же настаивали. Тогда надумали наши родители послать нас в Полтаву продать там лошадей и бычков, а также купить все нужное для двух свадеб.

— Посмотрите город, увидите, как там люди живут, справите себе одежду и подарки для невест купите, а когда вернетесь, поговорим о свадьбе.

Оседлав коней, зарядили мы пистолеты, наточили сабли и погнали на продажу полтора десятка молодых коней и двадцать упитанных бычков.

Ночевали у хуторов и деревень, а через три дня вечером, когда добрые люди садились ужинать, пригнали мы свой товар в Полтаву. Было это в субботу, в воскресение же открылась ярмарка.

Хорошо мы на ней коней продали, еще лучше бычков. Накупили всякой материи: матерям на платья, отцам на штаны да рубахи. А невестам своим — тканых платков, лент шелковых да бус. Не забыли и о себе. В тот же день мы впервые попробовали горилки. Мне она не понравилась, жжет от нее внутри. А Максим так набрался, что утром перед выездом пришлось мне привязывать его к лошади, чтобы он не упал.

В Полтаву мы ехали медленно, а домой возвращались быстро. Только и тратили время, чтоб заехать на курган да оглядеться, нет ли кого чужого.

А степь непаханная, травы по пояс, цветет все и так красиво вокруг, но сердце у меня не на месте. Почему над степью дым стелется? Почему нет никого? И что за туча стоит на востоке? Максим, видно, тоже почуял неладное.

Стоим мы на высоком холме и вдруг видим: прячется кто-то в траве. Пустили мы коней — Максим справа, я — слева, — и как не старался человек, мы его нашли: рука перевязана, голова в крови, еле на ногах стоит. Узнал, что мы свои, и расплакался, бедняга:

— Горе, большое горе случилось! Татары в плен увели много наших людей! Вон, тучу видите? То они ушли, и часть с пленными повернула в Крым.

— А ты откуда будешь, добрый человек? — спрашиваю.

— С Гупаловских хуторов, — отвечает. — Недалеко отсюда.

— С Гупаловских? А с наших?.. — начал, было, Максим и замолчал.

— Все хутора порушили, всех в плен забрали! — подтвердил человек. — А вы откуда будете?

— Из Орликов.

— Ну, так ваших первых взяли. Только вы не езжайте туда.

Но хлестнул коня Максим и помчался к Орели. Я же дал бедолаге хлеба, сала, денег немного и сказал, чтобы шел он к Полтаве. Сам же рванул за Максимом.

И увидели мы страшное. Такое, что до сих пор перед глазами стоит.

Ничего не осталось от наших Орликов. Только тлели еще кое-где угли да собаки выли над трупами. Ни отца, ни матери, ни Гали, ни Прыси моей — никого.

Говорю Максиму:

— Надо бы всех похоронить…

Нашли мы лопаты и стали общую яму рыть. А дышать тяжко, камнем грудь давит. Не раз падали мы на обожженную землю, бились на ней, но легче нам не становилось.

До поздней ночи собирали мы на пожарищах, нивах, в садах убитых и сносили их к яме.

Нашли своих матерей и отцов, только Гали и Прыси не было среди них. Не было и моего брата Миколы.

Закрыли могилу уже в темноте. Огня не разводили, не хотелось ни пить, ни есть. Так и просидели всю ночь у дорогого нам теперь холмика.

Утром обложили его камнями, из них же выложили крест. Затем поклонились погибшим, помолились и седлали коней.

Надо было быть осторожными — по степи рыскали татары. Переплыли мы широкий Днепр и поехали в Сечь.

Там нас приняли хорошо и сразу же назначили в Незамаевский курень. Казаки собирались догнать татар и отбить пленных, но, к несчастью, опоздали — тех уже увели за Перекоп. Так и погибли наши в Крыму.

А что нам было делать? Остались мы казаковать в Сечи.

Дикое Поле и Крым

Зимой гуляют по Дикому Полю холодные ветры. Тонко свистят в прошлогодних травах, буйно и озорно гудят в зарослях шиповника и жалостно стонут, запутавшись в ветвях деревьев.

Весной в поле блестят озерца, а среди лета все выгорает. Хорошо на Диком Поле, только когда буйные травы покроют всю землю, и когда в воздухе парят сотни птиц, весело распевая свои свадебные песни.

Для коней вдоволь корма под ногами, а в степных озерцах — воды. Весну и выбрали татары для набега на Украину.

Люто разбойничали они. Налетят, как саранча, на село, что на окраине Дикого Поля, сожгут дома, вытопчут посевы, вырубят сады. Уничтожат людей, но не всех. От стариков им пользы нет — их убивают, а молодых и сильных забирают в плен. И детей забирают — их проще в свою веру обратить.

Тем, кого схватят, свяжут руки за спиной, окружат на лошадях и гонят в тяжкую неволю. При этом никуда не торопятся. Пленные идут пешком, коровы, овцы тоже движутся медленно. А солнце понемногу сушит воду в озерцах, и плачут, стонут невольники — от жажды все горит внутри. Разве что раз в сутки удастся им напиться мутной воды. Хуже только, если подует с востока сухой горячий ветер...

Ужасен путь невольников. Весь он отмечен костьми тех, кто не выдержал мук. Днем слетаются к ним стервятники, ночью — сбегаются волки. Только самые сильные и крепкие доходили до Перекопа. Иногда казаки нападали на врагов и освобождали страдальцев, но не всегда это получалось, потому что велика татарская сила. Так случилось и на этот раз. Догнали мы татар только возле Крыма. Многие казаки сложили головы. Подо мной убили коня, самого ранили. А что делать пешему против конного? Кровь залила мне глаза, по голове, словно цепами молотят. Заарканил меня татарин, сдавила горло петля, упал я на землю, а когда очнулся, был уже привязан к татарскому седлу...

На Перекопе держали пленных в большом доме перекопского мурзы. Пришел тот с купцом из Кафы, сели они на тахте. Купец складывает в маленькие кучки золотые монеты, в большие — серебряные, а мурза не сводит с них жадных глаз. Отсчитал купец, а мурза, словно коршун, схватил их дрожащими руками, пересчитал и давай проверять каждую на зуб, не подделана ли.

Деньги эти за человеческие жизни, за невольников, взятых на Украине да в России...

На рассвете следующего дня пересчитали нас, бросили каждому по куску просяного чурека и погнали по степи к Кафе, стоящей у синего моря. Мальчиков и девочек забрали у матерей. Их погнали другой дорогой, в Бахчисарай, к самому хану.

Маленькие дети ничего не понимают, без отца, без матери быстро забудут и родину, и язык свой. Мальчики вырастут, станут янычарами, а девочки останутся в гаремах султана или какого-нибудь мурзы.

Кричали, стонали, извиваясь, матери. И попрощаться не дали с родными детьми. Плакали, кричали дети. Да разве есть жалость у врага?!

Меня купец сразу заприметил. Я был самый высокий среди невольников. Иду по степи и шатаюсь, а в голове звенит, словно в колокол бьют. Смотрю на степи, и какими-то странными кажутся они: не зелеными, а красными, словно кровью кто-то залил их.

Подъехал ко мне купец и стал осматривать, как животное. А я хоть и слаб был, но, откуда только силы взялись, бросился на купца. Руки связаны — зубами, как клещ, впился ему в ногу. Да что толку, только избили меня сильно...

Пригнали нас в Кафу, а здесь еще хуже.

Маленький, сухой, словно стебель осенней травы, купец стал скупать невольников. Для перепродажи, не для себя.

Глянули мы и сразу поняли — злой купец, как степной хорек. А когда пригнали нас на его двор, ни одного он не пропустил — кого плетью огрел, кого в кандалы заковал. А я негромко, но так, чтобы все пленники слышали, говорю:

— Где, скажите, нас пожалеют? Где приют дадут? Да нигде! Что мурза, что купцы, цена им одна — все они людьми торгуют. Как скотину на ярмарке скупают и продают. Только с человеком еще хуже обращаются, чем со скотом. Эх, вырваться бы на волю! Я бы тогда за все отплатил...

Еще по дороге заприметил я казака, крепкого да коренастого, как дуб. И второго — крестьянина русского, сильного, как Илья Муромец. Несколько раз переглянулся я с ними, потом тихо бросил:

— Ночью надо поговорить…

Радостно блеснули их глаза, но объясниться нам пришлось лишь через месяц. Очень я слаб был тогда, куда такому бежать…

Не совсем мы в себя пришли, но сил все же хватило на то, чтобы трем стражникам головы свернуть. Еще четверых казаков освободили и подались в татарскую степь. Шли по звездам, прямо на Арабат^[14], а там Сиваш — хоть вплавь плыви, хоть по косе иди.

Но догнал нас купец с прихвостнями. В степи не бил, не мучил, зато в Кафе заковал нас в пудовые кандалы и бросил в яму. Там и умерли два казака.

Было это в конце осени. Лили дожди, потом пошел снег. Сильный, холодный ветер пронизывал до костей. Купец на зиму загнал в ямы всех невольников. Одежды не давал, а еду слуги его бросали нам, словно собакам.

Купец каждый день подходил к яме. Глянет на нас и начинает прельщать:

— Кто нашу веру примет, будет аллаха чтить и пророка его, тот будет сыт и одет. И кандалы сниму.

Слушали казаки, плевались. Как можно веру свою, отцов и дедов своих забыть? Не может казак предателем стать, не может веру оставить и обычаи свои родные.

Что только не делал купец, чтобы сломить голодных невольников. Прикажет слугам жарить барана у ямы, это чтобы невольники запах мяса чуяли, и гнет свое:

— Кто на крест плюнет, аллаху поклонится, говорите! Сразу баранины дам!

Ни одного такого не нашлось. Нос закроют, от купца отвернуться, а тот ногами топочет, кричит:

— Всех в ямах сгною! Продам на галеры!

Совсем отощали казаки — худые, грязные, в вонючем рубище. Приказал тогда купец привести их к себе, думал, теперь они стали покладистее. Вновь хотел едой, одеждой прельстить, но в недобрый час это сделал. Стал он восхвалять магометанскую веру, а я не выдержал. С трудом вырвали еле живого купца из моих рук, правда, потом мучали так, что я пальцем не мог пошевелить. Но не научил нас купец послушанию…

Все пленники запомнили слугу, который больше всех мучил невольников. Ждали случая расквитаться с ним, долго ждали и терпеливо.

А слуга тот надумал такое. Вечером перед сном приходил с факелом и начинал швырять в лежащих пленников камни. Спрятали мы один, а когда пришел он вновь, бросил я этот камень и попал ему в голову. Покачнулся палач, а мы схватили его и стащили к себе. Потом задушили и, как бешеного пса, выбросили мертвого из ямы...

Прошла зима, в марте потеплело. Ветер доносил из степи запахи трав и овечьих отар. Полетели на север вольные птицы. Еще больше затосковали пленники, но не было сил выбраться из ямы и полететь вместе с ними к родному краю. Не знали мы тогда, что в Сечи о нас помнят...

А татарин наш все скупал и скупал по улусам да кочевьям пленников — ждал большого барыша. Из Стамбула весной должны были приехать купцы. Вот и стал он кормить нас лучше — кому нужен полумертвый раб? Но одежды не давал — сквозь лохмотья лучше видно тело, а именно тело и покупали в первую очередь купцы из далекой Турции...»

— На этом кончаются записи Свирида Танцора. Далее вновь пишет Максим Шило. Он повествует о том, как освобождали пленников, — сказала Оксана.

Владимир Петрович взял рукопись и начал читать. Голос его, хоть и приглушенный, был хорошо слышен в аудитории.

Поход на Кафу и Гезлев

«К нам в Запорожье из Крыма пришло известие, что в Кафе и Гезлеве собрали татары множество невольников и ждут купцов. Много горя и обид нанесли татары казакам, и на совете решили запорожцы освободить людей, попавших в беду. Но нелегко осуществить задуманное. Далеко до Кафы и Гезлева. В низовьях Днепра надо татарскую заставу миновать, потом плыть по синему морю, а по суше не добраться до тех городов.

Долго думали на Сечи, как лучше все сделать, и придумали. Приказал кошевой^[15] готовиться в морской поход.

Кто жерновами серу, селитру и уголь для пороха молол, кто за байдаки^[16] и чайки^[17] взялся — конопатил, смолил их. Точили сабли, готовили кремни для ружей и пистолетов. Немало казаков пошло охотиться зверя и ловить рыбу: сушили и вялили мясо, запасали себе и пленникам.

На Диком поле уже выросли травы, Днепр залил всю ширь плавней. Зазеленели ивы, поднялся камыш на Великом Лугу...

Настало время похода. Старый кошевой, как мать родную берегший Сечь, оставил в ней немало казаков, на случай если пожалуют незваные гости. Другие же (в том числе и я) в дождь на байдаках и чайках отправились темной ночью вниз по быстрому течению Днепра.

И хоть крупной была татарская застава на Днепре ни лодок, ни чаек, ни байдаков казацких за зеленью плавней они не разглядели. Правда, плыли мы осторожно, большей частью ночью, а днем отсыпались в густых камышах. Татары без крайней нужды в такие дебри не лезли, больше опасались конного похода казаков.

Ночью прошли мы Кинбургскую косу. Не увидели нас татары, они понятия не имели о нашем передвижении, а нам только этого и надо было.

У лимана заплыли мы в заросли и стали резать там камыш и вязать снопы. Черное море бескрайнее, волны в нем высокие — могут опрокинуть и потопить лодки.

И вроде не сильный западный ветер, а вздымает буруны, и если лодка перевернется, то не утонет — снопы камыша, привязанные к бортам, удержат ее. Подплывут казаки, помогут забраться братьям в байдак или чайку, воду вычерпают — и вперед.

Почти сутки мы плыли. Одни спали, другие стояли на часах — следовало опасаться и врагов, и высокой волны.

В полдень следующего дня показались едва заметные берега Крыма. Кошевой подал знак собраться всем вместе, а потом приказал части чаек и байдаков повернуть на Гезлев.

— Опускайте паруса, берите весла и ночью направляйтесь туда. Татары о вас знать не знают, а мы пойдем дальше, на Кафу. Вернемся через неделю.

Помахали на прощание шапками друг другу казаки и вскоре скрылись на морских просторах.

Еще сутки плыли мы в Кафу. На севере синели Крымские горы, только вершины их были видны. А вечером заметили мы, что горы вроде бы стали ниже. И не потому, что плыли мы от берега. Те казаки, что бывали здесь, говорили, что у Кафы и Судака горы гораздо ниже, и не стеной стоят, а каждая отдельно.

Стемнело уже, когда показалась одна из них, особо приметная, у самой Кафы. За ней кое-где светились огни на башнях крепости. Задумались казаки: татары у себя в городе, а дома и стены помогают. Здесь они высокие, крутые, из пушки не пробить, да и пушек у нас не было. Не разбить нам и ворот. В лоб крепость брать — только силу казацкую губить. Но все мы знали нашего кошевого: тот, если сядет в карты играть, хоть с самим чертом, непременно оставит его в дураках.

Кошевой знал, как взять Кафу. Там жили свои люди, из казаков, хоть и сменивших веру, но не забывших Родины. Пообещав открыть ворота, они хотели вернуться домой.

Сел кошевой на корме байдака, трубку сосет. Глянет на небо — высоко Волосожары^[18], полночь скоро, а значит, время слать чайку с известием в Кафу.

С Богом!

А чайка рядом стояла. Услышали там приказ, подняли паруса и растворились во тьме... Вернулись же перед рассветом, когда даже самого сильного казака сон с ног валил. В городе тоже спали, уснула и стража у ворот. Байдаки с чайками быстро подплыли к берегу, к самым крепостным стенам...

Тихо двинулись мы к четырем воротам Кафы. Они даже не скрипнули, и мы тут же заперли их на свои замки, чтоб ни один враг не ушел, а нам, если что, все равно не жить.

В разных местах заполыхало пламя. Начался бой, кровавый, смертельный. Казаков немного, самим с татарами не справиться. Но в Кафе невольников не меньше, чем татар. На это и рассчитывал кошевой.

Когда началась стрельба, даже те, кого не известили, поняли — подмога пришла, казаки в городе. Тогда кто палку, кто камень схватил, а были такие, что кандалами своими орудовали. И все набросились на мучителей. Убьют палача — саблю, пистолет заберут. Вот и помощь казакам.

В Кафу вошло человек пятьсот, да мужчин-невольников оказалось там с тысячу. Растерялись татары, а мы знали, что делать, — пленников освободить, чтоб сполна рассчитались они за свои муки.

Сам я захватил невысокого татарина. Немолодого уже, но крепкого. Трех казаков он ранил и одного убил, прежде чем аркан мой изловил его.

Знал татарин по-нашему, умолять стал не убивать его. Обещал мне с товарищами деньги, оружие, золото, серебро, камни драгоценные.

Моргнул я казакам, а сам подумал: «Искать его сокровища долго, пусть сам покажет» и сказал ему одно лишь слово: «Веди». Обещать ничего не стал, потому как казак свое слово держать должен.

Богатый у него дом оказался, а за домом яма с пленниками. Плачут, стонут, кричат люди: «Спасите, братья!»

Мы туда. И вдруг вижу я, в яме той брат мой сидит — Свирид Танцор. Правда, не сразу узнал я его — худой, с длинной бородой, а усы, думаю, то ли татары выдрали, то ли сгорели они в бою, когда в плен попал. Очень короткие они стали.

Самый последний старик с бандурой, мыкающийся по селам, и то лучше одет был, чем славный казак Свирид Танцор. На руках и ногах кандалы двухпудовые, но гордости казак не потерял. Только злости к врагам прибавилось.

Замахнулся он на татарина, я же говорю:

— Погоди, брат. Обещал он хранилища тайные показать. Просит жизнь ему сохранить.

Увидел татарин Свирида, белей пены морской стал. Затрясся, руки вверх поднял и что-то про аллаха шепчет, а из руки четки выпали синего камня. Поднял их Свирид, подал мне и говорит:

— Не верь ему, обманет. Лучше отдай его мне. Уж я ему верну сполна, да еще от себя добавлю.

Удержал я Свирида. Стал купец показывать тайники, но прав оказался брат, хитрил больше, силой пришлось заставлять.

И говорит тогда Свирид:

— Теперь, брат, мой черед. Не было нам жизни от него. Не было часа, чтобы не били нас, не издевались. Не было дня, чтобы мы были в сытости. Все подбивал нас в веру их перейти. Сам он, дети его, все, кому не лень, мучили нас. А теперь отойди. Кровь в сердце кипит, камнем грудь давит. Эй ты, кат! Молись Богу своему, да только не поможет он, конец твой пришел.

Ударил его Свирид по голове кандалами. Очень уж много злости накопилось в нем против мучителя своего: потом жалел, что сразу убил. Та же участь постигла и остальных — никого мы не выпустили со двора купца. Всем врагам воздалось по заслугам.

Поделили мы между пленниками добычу и себя с братом не забыли. А уходя, подожгли проклятое гнездо торговцев людьми. Со всех сторон запылала Кафа. Сами же сели в чайки, байдаки, взяли татарские кочермы^[19] и вечером вышли в море.

Долго нам ночью светил пожар. А днем над городом стоял высокий столб черного дыма. Вскоре горы заслонили все.

Теперь мы плыли, не таясь, вблизи от суши. Быстро разлетелся слух по Крыму о нашей победе.

Те татары, что жили недалеко от моря, бросали все и уходили в горы. Мы же не могли сойти на берег, ведь с нами были женщины, дети, раненные и больные...

В Гезлеве наши тоже освободили пленников.

Смерть братьев

Беда не приходит одна. Татар мы приструнили, но только в Кафе и Гезлеве. Перекопский и бахчисарайский мурзы решили бросить на нас великую силу, но как бы не так: казаки встретили их и разгромили на Диком Поле.

А в это время в других городах и весях Украины вершила беззаконие польская шляхта. И кошевой назначил поход на Умань. Но перед этим позволил нам с братом спрятать добычу. Собрались мы и, благословясь, отправились верхом в долгий путь. День туда — к схрону, день обратно.

Но ни мы, ни кони наши не чувствовали беды, а она была рядом — притаились в густой траве шпионы перекопского мурзы, следившие за Сечью с окраин Дикого Поля.

Пропела стрела, раздался выстрел: недолго гулял Свирид на свободе. Упал он замертво с коня, меня же в живот ранило. Метнулись лошади в сторону, захрапели.

Припал я к шее коня, стременами сдерживаю его, а сам смотрю, где трава шевелится, — где прячется враг. И не стих еще мой выстрел, дым от пороха не рассеялся, как выхватил я саблю, а конь мой помчал ко второму татарину. Тот выпустил стрелу, но не попал. Зарубил я его, потом снял колчан, саблю кривую и, вернувшись к первому, уже мертвому, забрал и его оружие. Тела же бросил на съедение волкам.

А с братом что делать? Пока сражался, рана моя не болела, теперь же, как огнем в животе пекло, жажда мучить стала. Заткнул я рану куском материи, качает меня, словно в чайке на море, однако ж дело делаю. Привязал я мертвого брата к седлу и поехал к схрону. Овраг, где он был, внизу густым лесом зарос, а стены его поднимались почти отвесно. У большого кургана, насыпанного в старину, и размещался наш тайник.

Чтобы добраться до него, надо было пройти по узкому выступу скалы, потом спрыгнуть на маленькую площадку, а с нее перебраться на площадку пошире. Вход в пещеру закрывала большая плита. Между ней и стеной обрыва, если продвинуться, можно было попасть в пещеру, а в самой пещере через лаз — непосредственно к тайнику.

Думал я с почестями похоронить брата, чтобы тело его казачье звери не съели, не разнесли по степи его костей, да, чувствую, сил нет. Скоро самому конец, но хочется и после смерти остаться с братом. Поэтому решил я мертвого Свирида спустить вниз.

На крепком волосяном аркане сначала добычу, потом Свирида опустил я на площадку. Потом передохнул, снял уздечки, седла с коней и пустил их степь. После спустился сам и тогда похоронил брата.

Выкопать яму не смог, поэтому завалил его камнями. Чувствовал — сил у меня осталось не много.

Посмотрел с тоской на приволье, попрощался с белым светом и вошел в пещеру.

Торопился, времени у меня было мало. Оставив рядом самое необходимое, завалил я тайник камнями, выпил воды, лег и словно во тьму провалился.

А на следующий день слег я в горячке, метался от резкой боли в животе. К вечеру только очнулся и стал дописывать эти строки.

Прощайте, люди! Не поминайте лихом братьев-казаков... А кто клад найдет, пусть потратит его на бедных людей».

Оксана вздохнула и негромко произнесла:

— На этом кончаются записи братьев. Больше об их жизни ничего узнать нельзя. Остальное для истории интереса не представляет.

— Почему же? — громко сказал один из студентов.

Владимир Петрович бросил на него быстрый взгляд.

— В саге о братьях говорится о том, как жили казаки Свирид да Максим. А в конце сказано, что в Сечи их долго искали, но никто не знал, что с ними и где они. Весточкой об их гибели стали лошади, пойманные запорожцами недалеко от Сечи. Но они ничего не могли рассказать о своих хозяевах.

— Эта сага мало что прибавила к страшной Повести о том времени, — отметила Оксана.

— Пусть так, но и это важно. Историк по крохам собирает сведения, создавая из них картины прошлой жизни. Этим, Оксана, вам и следует заняться в будущем, — закончил Владимир Петрович.

КАМЕЯ ФЕМИСТОКЛА

Страна нуждалась в железе. Его требовалось много, и геологи начали поиски новых залежей на самом юге Керченского полуострова.

Места здесь привольные, степи широкие. На востоке — пролив, соединяющий Азовское и Черное моря, на юге — само Черное море.

Геологи бурили скважины, определяли, где и как залегает железная руда, какой слой почвы прячет ее. А в городе чертили большие карты залегания руд и готовили проект городка для горняков.

Когда полевые работы с расчетами были закончены и планы строительства утверждены, на место, где должен был вырасти городок, выслали грейдеры. На одном из них работал Виктор, семнадцатилетний паренек, только весной окончивший среднюю школу.

Невысокий, коренастый, с непослушными рыжими кудрями, зачесанными в залихватский чуб. Его серые глаза всегда были внимательны и спокойны, но на лице порой играла озорная улыбка.

Любил Виктор во время работы петь. С песней работать веселее. Голос его, низкий и густой, органично сливался с ворчливым рокотом мотора грейдера. Казалось, что человек и машина исполняют общую песню, песню труда и доблести.

За рулем Виктор всегда серьезен: не любит делать что-либо кое-как. Вот и теперь, прежде чем начать работу, он внимательно осмотрел участок и прикинул, как лучше и быстрее разровнять его. Вечером с десятником они забили колышки, которыми обозначили площадь работ и высоту слоя грунта, который необходимо срезать ножом грейдера. Рано утром, когда над проливом еще клубился туман, Виктор подъехал к хорошо знакомому участку, опустил нож, и, прибавив газу, двинул грейдер вперед. Мотор запел, запел и Виктор.

Широкий нож грейдера снял первый слой сухой каштановой земли и сдвинул его в низину, где после зимних снегов еще стояла вода.

Трудился он до полудня. Хорошо работать, когда знаешь свое дело! Виктор же знал и машину, и работу свою прекрасно. По звуку мотора он мог определить, какой именно грунт срезает нож.

В полдень мотор натужно взревел. Казалось, он напрягает последние силы и вот-вот заглохнет. Наконец машина преодолела преграду. Мотор снова запел спокойно, но на тон выше. Виктор оглянулся и увидел, что нож вывернул несколько крупных камней. Под ними, в земле виднелись красноватые круги.

На втором заходе у того же места мотор вновь взревел громче. И вновь Виктор увидел позади вывернутые камни и красноватые круги. Диаметр каждого достигал метра. Парень остановил грейдер и, легко соскочив на землю, подошел к таинственным кругам. Их было пять. Все из красной обожженной глины со стенками в пять-шесть сантиметров толщиной.

Виктор внимательно осмотрел их, но так и не понял, откуда они и зачем. Вернувшись к грейдеру, он повел машину правее. Однако, и на новом месте, поравнявшись с кругами, мотор грейдера мощно взревел. Позади лежали вывернутые плиты ракушечника, скрепленные известью и кое-где покрытые цветной штукатуркой. Под камнями в небольшом углублении белели кости. Виктора заинтересовали неожиданные находки.

Долго стоял он, задумавшись. Из рассказов учителя и учебника истории парень знал, что на полуострове с давних пор жили люди, стояли города. Вспомнил он и музей старины, камень, найденный по ту сторону пролива, а на камне — надпись о том, что в таком-то году князь Глеб измерял расстояние по льду от Тмутаракани^[20] до Корчева^[21].

По всему было видно, что он нашел останки древней могилы. Ее, конечно, можно сравнять, но вдруг здесь что-то важное для истории?

Виктор заглушил мотор и быстро пошел к полевому стану колхоза. Оттуда парень позвонил в городской музей и рассказал о своих находках. Ему ответили, что археолог выезжает немедленно.

Через час на горизонте показался длинный хвост пыли. Виктор увидел быстро приближавшийся автомобиль. Вскоре к стану подъехала грузовая машина, из кабины которой вышел пожилой мужчина. Виктор знал его, в прошлом году ученый рассказывал им, ученикам десятого класса, о древней Керчи.

Из кузова выпрыгнули две девушки и пятеро рабочих.

— Это вы звонили нам? — спросил археолог и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Где-то здесь, хотя не точно, более двух тысяч лет назад был город. Возможно, вы нашли его руины. Впрочем, — ученый посмотрел на Виктора, — мы привыкли к тому, что неопытные открыватели старины порой вводят в заблуждение и себя, и нас. Однако вашему рассказу я поверил сразу. Круги, о которых вы сообщили, очевидно, срезанные пифосы^[22], в которых древние хранили вино и зерно. Похоже, здесь действительно жили люди, а если так, то они неизбежно оставили и другие следы. Ведите! — велел археолог.

Все подошли к срезанным кругам. Виктор, показывая на последний проход грейдера, сказал:

— А вот здесь нож срезал какую-то кладку, под которой я увидел кости. Их я не трогал.

— Правильно сделали. Чаще бывает наоборот: человек, разыскивая клад, обычно губит самое ценное, — сказал археолог, присматриваясь к срезанным кругам.

«Похоже, сердится, что я разбил пифосы», — подумал Виктор и смущенно опустил глаза. Ученый заметил это.

— Не корите себя, молодой человек. Это не ваша вина. Если посмотреть, мы в большей степени виноваты, поскольку первыми должны были найти этот город.

Тем временем девушки и рабочие разбрелись по площадке. Внимательно вглядываясь, они поднимали с земли то черепки посуды, то обломки металла. Вскоре археолог подозвал рабочих и велел выкопать пифосы, а сам с Виктором и девушками начал, осторожно убирая камни, доставать кости.

— Очевидно, здесь упала часть стены и завалила человека, стоявшего рядом, — сказал археолог. — Видите, как расплющен череп. — Осторожно, юноша, не заденьте кости, — предостерег он, увидев, что Виктор поднял камень и при этом сдвинул одну из них.

Девушка щеточкой очищала продолговатый кусок ржавого железа, в котором едва можно было угадать короткий меч, и бронзовые наконечники стрел: они сохранились лучше. Кое-где виднелись остатки каких-то медных, покрытых окисью, вещей.

Убрав камни, Виктор взглянул на место, где они до сих пор лежали, и увидел среди тонких костей узкую полоску желтого металла. Парень сразу понял, что это золото, и показал находку ученому. Вдвоем они очистили ее. Виктор поднял небольшой резной камень в золотом ободке. Это была камея.

Находку вымыли, вытерли. Золотой ободок огибал блестящий овальный камень, на котором был изображен женский профиль.

Археолог вслух прочитал греческую надпись: «ФЕМИСТОКЛ».

— Это имя резчика, — задумчиво добавил он.

Время не тронуло ни золото, ни камень, и казалось, что камею только вынесли из мастерской.

Они долго рассматривали произведение древнего художника, имя которого было четко вырезано сбоку от профиля.

Перед глазами ученого предстала мастерская Фемистокла где-то на берегах далекого острова в Эгейском море. А может, эта мастерская была здесь, в этом, еще неисследованном месте? Ведь и древний Пантикапей^[23] славился мастерами. Агат, на котором был вырезан профиль, многослойный. Камень, наверное, привезли сюда.

Тем временем трое рабочих начали откапывать пифосы, а остальные вынимать из них землю и строительный мусор.

В одном из пифосов нашли человеческие кости, остатки шкатулки из тиса, женские украшения, драгоценности, около полусотни золотых монет. Серебряные монеты лежали отдельной кучкой.

Уже почти стемнело, когда археолог велел закончить работы. Сложив в коробки найденное, прибывшие уехали в город. Охранять место раскопок оставили пожилого рабочего. Виктор пошел ночевать в палатку.

На другой день сюда приехали руководители строительства и проектировщики городка горняков. Осмотрев место находок, начальник строительства передал археологам трактор и грейдер, назначил рабочих для раскопок. Виктор попросил послать с ними его. Старший археолог поддержал просьбу, и начальник согласился.

От зари до зари трудились археологи, рабочие, студенты на раскопках древнего города. Он был небольшим, но хорошо укрепленным. К берегу моря вела широкая улица — вероятно, там была пристань. На этой улице остались развалины храма и рынка.

Виктор аккуратно снимал ножом грейдера землю и почти каждый день открывал новые следы жизни древних людей.

Вечерами все собирались у палатки главного археолога Николая Львовича, и тот рассказывал.

— Самое ценное для науки не золото, — говорил он. — Даже многочисленные украшения из дорогого металла, которые мы нашли, не могут до конца рассказать о жизни древнего города. А вот чтобы получить полную картину, нам важнее отыскать вот такие, невзрачные, на первый взгляд, обломки, — ученый показал на черепки посуды. — Именно они поведают нам о том, что делали древние люди. По остаткам глиняной посуды, утвари, по кладке стен мы достоверно узнаем, какова была их жизнь. Непосвященным кажется, что мы все придумываем. Это не так: ученые много раз перепроверяют свои выводы. Ведь никто из вас не будет отрицать, например, что в этих бассейнах, — археолог показал на небольшие ямы, — раньше солили рыбу. Смотрите, в них осталась чешуя. По ней мы можем узнать, какую рыбу ловили древние рыбаки. Или площадки со стоками, которые мы сегодня расчистили. Вокруг них много виноградных косточек. Отсюда ясно, что здесь делали вино. Косточки винограда помогут узнать, какие сорта росли вокруг города. И так во всем. Мы уже знаем, что жители города сеяли пшеницу, ячмень, просо: обугленные при пожаре остатки зерен мы находили во многих местах. Надо только уметь прочитать все находки и правильно истолковать их.

— А камея тоже может рассказать о себе? — спросил Виктор.

— Конечно. Как и любая другая найденная вещь, — ответил ученый.

— А о чем, например, может рассказать этот камень? — недоверчиво спросил один из рабочих, передавая обломок кладки.

— Этот? А вот послушайте. Камень этот добыт где-то у Тобечикского озера^[24], возможно, у села Такил. Это в пяти-шести километрах отсюда. Сначала камень был карнизом в доме, потом, поскольку он искусно обточен, очевидно, увенчивал какое-то общественное здание. Камень лежал в известковом растворе, потом побывал в огне, а через некоторое время его использовали для возведения небольшой постройки. Видите, первый слой на камне — известь, второй — глина. И снова камень побывал в огне — глина от огня стала красной. Это все хорошо заметно... О чем еще он может рассказать? Во время первого строительства его тщательно обтесали. Во второй раз строители лишь с одной стороны обили его, подгоняя под нужный размер... Вот, пожалуй, и все. Как видите, даже немой камень может поведать о многом.

Рабочие и студенты внимательно слушали ученого. Один из них не выдержал и сказал:

— Надо же! Вы как будто книгу читаете!

— А это и есть страницы книги прошлого, — закончил Николай Львович.

Он почти каждый день беседовал с участниками раскопок, и почти каждый день находил какой-нибудь новый, интересный момент.

Осенью студенты, которым пришла пора уезжать, попросили ученого рассказать о том, что же ему удалось узнать о жизни древних и о найденной камее. Послушать рассказ собрались не только участники раскопок, но и многие жители соседнего поселка, а также рабочие — строители городка горняков.

Николай Львович по своей привычке начал неторопливо:

— История моя может показаться вам вымыслом, но даже в нем основа взята из жизни. Найденные нами предметы помогут мне не погрешить против истины. Думаю, не сильно отступлю от нее, если обобщу в своем рассказе известное мне из книг и факты из жизни резчика камей Фемистокла.

Итак, более двух тысяч лет назад на небольшом острове в Эгейском море жил резчик камей по имени Фемистокл.

Как-то летом он неторопливо шел по приморскому пляжу в поисках камней. Поднимая их, он внимательно осматривал каждый и почти все отбрасывал. Вдруг лицо его озарилось радостью. Прищурив глаз, мастер долго рассматривал кусок халцедона. Камень был похож на плоскую лепешку величиной с ладонь взрослого человека. Ни одного повреждения, ни одного изъяна! Фемистокл взглянул через него на солнце: края находки тепло засветились золотом. Весело улыбаясь, он спрятал камень в сумку, где лежали уже три куска агата.

Подбежав к морю, мастер скинул одежду и, искупавшись, поспешил в свой дом на дальнем мысе, где жил в одиночестве. В доме его была всего одна комната. Постель, покрытая овечьими шкурами, очаг и у окна рабочий стол с небольшим станком для резьбы по камню. На стене две полки, на одной — камни и горшочки с наждачным порошком. На другой — несколько сосудов с вином, маслом и мукой.

Солнце стояло высоко, когда Фемистокл сел обедать: съел несколько не совсем спелых фиг, кусок лепешки, напился чистой воды из ручья, а, подкрепившись, взял найденные камни, молоток и вышел на двор. В тишине летнего дня раздались звонкие удары.

Один за другим ловко и точно отбивал он от агатов и халцедона нужные ему куски. Неудачные фрагменты и некрасивые по рисунку обломки сразу отбрасывал, остальные внимательно осматривал и складывал в разные кучки. Из грубых камней Фемистокл решил сделать ожерелье. Куски агата с красивым сочетанием слоев, пригодные для резки камей, клал отдельно. В третью кучку он отложил всего четыре камня — два черно-белых оникса, один золотистый и один с красно-белыми слоями.

Солнце, клонясь к далекому синему краю моря, спряталось за легкие облака и горело золотом. Те облака, что плыли выше, вспыхивали в его лучах ярким костром; на мелких пенистых волнах, кативших с севера, блестели тусклые оранжевые круги.

Низко, почти задевая крыльями волны, летели к далеким скалам аспидно-черные бакланы. Над морем взмывали чайки, изредка, показавшись на миг, выныривали из воды дельфины.

Фемистокл отложил последние камни и, сидя на обломке скалы, глубоко задумался. Он не мог отвести глаз от солнечного диска, уже коснувшегося далекой линии горизонта. Мастер наблюдал, как постепенно скрывалось светило... Вскоре от него осталась половина... Потом оно исчезло совсем. Только в облаках отражались еще розовые и красные его лучи. По воде пробежала тень, с моря повеяло прохладой, серебристым пятнышком на небе засияла первая вечерняя звезда.

Фемистокл громко вздохнул, собрал приготовленные для работы куски халцедона и пошел в дом. Наступила ночь — время отдыха от дневного труда и забот.

Но долго еще не мог уснуть Фемистокл. В темноте ночи он четко видел гордый женский профиль. Ему представлялось лицо женщины, но не белое, а смуглое, золотистое. Ему заказали камею с головой Афины. Но разве простой смертный способен где-либо увидеть лик богини?

Конечно, нет.

И каждый, кто изображал ее, видел другое лицо — любимой или просто красивой девушки. В темноте ночи Фемистокл ясно представил ту, чье лицо он собирался воплотить в камне. И ничего, что только вчера он закончил полировать камею, где она уже была запечатлена. Он готов был увековечивать ее тысячи раз.

Едва рассвело, резчик пошел к морю. Затем позавтракал, сел за стол. Взяв кусок халцедона, он пододвинул к себе брусок из твердого дерева — самшита и в нерешительности остановился: боялся приступать к работе. Еще раз внимательно осмотрев обломок, он вздохнул и, плотно прижимая деревянный брусок к камню, застучал по дереву молотком. Делал все осторожно. Внимательно осматривал место, по которому должен был ударить. Постепенно камень приобретал овальную форму. Овал еще был не закончен, еще следовало удалить слишком много углов и выступов, но Фемистокл, между тем, занялся другим. Из небольшого глиняного сосуда он высыпал на камень немного наждачного порошка, капнул две капли оливкового масла и начал, крепко прижимая обломок, водить им взад-вперед, выравнивая с одной стороны.

Пробившись сквозь листву фигового дерева, узкий луч солнца упал на поверхность халцедона, и она засияла словно живая. Фемистокл поднес камень к глазам и принялся поворачивать его во все стороны. Потом вышел на улицу и развернул поверхность, ставя ее под разными углами к солнцу. Да, для изображения лика богини лучшего куска не найти! Фемистокл вернулся в хижину и снова принялся шлифовать твердый неподатливый камень.

Послышались шаги. В комнату вошел мужчина с короткой курчавой бородой, черными густыми бровями, под которыми блестели большие глаза. Проходя сквозь узкую дверь, он наклонился, затем выпрямился и вытер вспотевший лоб.

— Доброго здоровья, Фемистокл. Закончил ли ты камею? — спросил гость громким басом. Это был рыбак Леандр.

— Наконец-то зашел ко мне живой человек. Камея готова, но я недоволен, — глухо и неохотно ответил Фемистокл.

— Чем же ты недоволен? Может быть, камень плох? — спросил Леандр.

Мастер отложил халцедон, достал законченную камею и подал ее гостю.

— Вот она. Но не подумай, что я хвастун. Я и сам, без чужого мнения, знаю, что камея эта — произведение высокого искусства. Она моя гордость. Я долго работал над камнем, вложил в него мастерство и вот, увековечил в агате образ твоей сестры и свое имя. Если бы я не любил ее, то не сделал бы такой камеи.

Пройдут века, тысячелетия, а люди будут любоваться прекрасным ликом. Агат — камень вечности, стал теперь камнем вечного искусства. Даже боги не могли бы такого создать.

Помнишь тот внешне невзрачный обломок, что поднял ты на далеком острове? Ты правильно его оценил. И вот что из него вышло.

На протяжении веков будет он хранить мою любовь, — неспешно говорил Фемистокл, глядя на синеву морской волны. И язык его не был языком истосковавшегося отшельника. Он выражал вслух свои сокровенные мысли. А Леандр внимательно рассматривал изображение своей сестры.

— Скажешь, я — гордец. Да, это моя гордость. Но гордость не такая, как у богатых купцов, прославленных бегунов и ораторов. Все они смертны. Умрут их дела, и слава их развеется, как после бури облака. А моя камея останется, и ее не разрушит время. Только человек сможет уничтожить ее. Но у кого из смертных поднимется рука на это? Даже варвар, и тот будет любоваться такой красотой.

Помню, ты удивлялся, когда я сказал, что хочу сделать шедевр из камня, который ты нашел. И я сделал. Ты скажешь, камень хорош, но без труда он мертв. Нужен кропотливый труд, и тогда, ожив, камень станет произведением искусства. А еще нужна любовь, ибо без любви к труду, к тому, что ты делаешь шедевра не создать.

— Ты прав. Камея великолепна, но это творение человека. А боги создают живых, — усмехнулся Леандр. — Но назови все же причину своего недовольства.

Фемистокл тяжело вздохнул. На мгновение он замолчал, а потом глухо продолжил:

— Я скажу, почему недоволен. Камея уйдет от меня к чужим людям. Я — нищий. Кроме моих рук, зорких глаз и умения работать, у меня ничего нет. Свой труд, даже эту дорогую мне вещь, я должен буду продать.

Сегодня вечером приедет купец, который привезет мне серебро, муку, чтобы я мог жить и работать, но отберет у меня то, чему я отдал столько времени, труда и любви.

Купец расчетлив и жаден. Он втридорога продаст камею, а я не смогу подарить любимой свою работу. Вот почему я недоволен. Но — клянусь тебе! — я вырежу ее лик на этом камне, — Фемистокл показал гостю халцедон, — и подарю эту камею ей.

Мастер повернулся к гостю, глаза его засветились, он заговорил громко и быстро.

— Вчера мне повезло, я нашел дивный камень, из которого сделаю несколько камей и ожерелье. Взгляни на эти обломки, рисунок на них будет холоден и мертв. А на этом, золотистом, как мед, и теплом, как смуглая кожа ее лица, твоя сестра будет как живая.

Фемистокл быстрыми движениями начал наносить заостренным углем черты любимой.

На белой дощечке появился гордый девичий профиль. Прямой нос, маленькие уши. Четкий рисунок губ, высокая прическа с тяжелым узлом, словно корона, венчавшим голову.

Резчик отодвинул дощечку, и оба задумались...

Тихим вечером друзья сидели у моря, когда к берегу причалило легкое судно. Купец купил камею, но ему пришлось заплатить за нее золотом. Кроме золота и серебра, купец привез муку, мед, оливковое масло и два больших кувшина золотистого вина, сделанного на острове Хиос, откуда приплыл он в тот вечер на своем корабле.

А чтобы отметить покупку, хозяин послал раба на судно, велев принести еще один кувшин вина.

Утром следующего дня купец уплыл в Афины...

С берегов далекого негостеприимного моря, из богатого Пантикапея пришли в Афины три корабля с зерном и соленой рыбой. Вечерело. Ветер стих, рабы гребли изо всех сил. У причала они подняли весла, и главный кормчий первым сошел на берег. Хозяин кораблей, высокий, худощавый мужчина лет пятидесяти, по имени Трифон, ступив на землю, возблагодарил богов за счастливый конец длинного и опасного путешествия.

Рабы, прикованные цепями к сиденьям, склонившись к веслам, уснули. Воины приготовились к ночевке.

К кораблям, расталкивая толпу, спешил купец, которому Фемистокл продал камею. Он договорился с владельцем кораблей, что купит у него товар. Три дня разгружали корабли. Затем еще четыре грузили на них товары, которые Трифон купил в Афинах для Пантикапея. Рабы переносили большие сосуды с маслом и вином, тюки тканей, сверху которых укладывали завернутую в сухую траву расписанную посуду.

Много всяких товаров закупил Трифон, удачливый купец, бросивший некогда прекрасную Элладу и живший теперь у Кимерийского Босфора. Но самой дорогой покупкой Трифона была камея Фемистокла.

Трифон всегда привозил жене и детям подарки. И с каждым разом были они все богаче и богаче.

Увидев камею, купец понял: ему улыбнулась удача. Он привезет в подарок жене, почтенной матери троих его детей, великолепное произведение искусства.

Ни одна из женщин ни в Пантикапее, ни в Афинах до сих пор не имела такой камеи. Трифон положил ее в шкатулку из дорогого черного дерева, где уже лежали кольца, браслеты и золотые монеты, вырученные им за продажу зерна, рыбы и рабов.

Жена Трифона Памфила часто тосковала по далекой и дорогой ее сердцу Элладе, по жарким дням долгого лета, по улицам Афин и шумным рынкам города.

Она тосковала по родине. В Пантикапее она счастливо прожила много лет. Там родились, выросли две ее дочери и стройный красавец-сын. Но в Элладе семью не обеспечить, разбогатеть проще в Пантикапее, поэтому родиной для них стал Босфор Киммерийский. Дети ее Эллады не знали, и только дары мужа понемногу скрашивали жизнь Памфилы.

Дождавшись попутного ветра, корабли Трифона подняли паруса и двинулись в обратный путь. Сперва скрылись Афины, затем исчезли берега Эллады. Миновав Гелеспонт^[25], они вышли в открытое море, где, выдержав жестокую бурю, через две недели приблизились к извилистым берегам страны скифов, а по прошествии еще десяти дней достигли, наконец, владений Пантикапея.

Но напрасно рулевой первого корабля, прикрывая глаза от солнца, искал в мареве жаркого дня приметную гору у города Казека^[26]. Он так и не увидел ее, зато обнаружил вскоре величественную Петро-Каравию^[27], или каменные корабли, — причудливые скалы далеко в море.

— Хвала богам! Дом близко, — сказал кормчий, но все знали, что только завтра они доберутся до Акры^[28]. В Босфоре Киммерийском плавать опасно: ошибется кормчий, налетит на скалу или мель — погибнут корабли, товары.

Трифону хотелось поскорее увидеть семью, но он не торопил кормчего.

Утром синие волны Понта^[29] остались позади, вокруг кораблей разлились мечтательно-зеленые волны Босфора. А в полдень перед глазами забелели стены Акры. Через час корабли пристали к деревянному пирсу, где уже ждал отца юный Поликарп. Ему и поручил Трифон вести два корабля дальше, в Пантикапей. Третье же судно осталось в Акре. Купец направился к своему дому, где его ждали жена и дочери...

А на далеком острове, за Афинами, Фемистокл резал новый камень. Продав камею, он надолго обеспечил себя. Много ли ему надо? Отложив все заказы, он целиком погрузился в работу и только иногда, отрываясь от нее, шлифовал агатовое ожерелье в подарок той, которую любил.

* * *

В конце лета каждый день с утра дул сухой восточный ветер. Небо затягивало серой дымкой, сквозь которую солнце пекло еще сильнее. Казалось, вот-вот начнется буря, но ветер не крепчал, тучи не собирались, и небо оставалось таким же обжигающим, как и накануне.

Горожане и рабы, работавшие на виноградниках, утомленные жарой, в полдень прятались в тени деревьев и винограда. В городе словно бы все вымерло. Даже неугомонные ослы, и те в это время замолкали. На стены с башнями, опоясывающими Акру, воины старались не выходить. Раскаленные солнцем их щиты и копья стояли прислоненными к стенам, а мечи и шлемы валялись, небрежно брошенные, где попало.

В доме Трифона было тихо. И хозяева, и рабы сидели в комнатах, в тени деревьев, под стенами. Почтенная Памфила крепко спала. Сын и дочери дремали на веранде.

Далеко на западе, над степью, вдруг показалась черная туча. Она быстро росла и вскоре превратилась в длинную зловещую полосу. Первыми ее увидели те, кто работал на винограднике. Люди решили, что пыль поднял западный ветер, и вскоре сухую землю освежит дождь. Но потом поняли — нет, не дождь, не прохлада приближается, а опасность. По степи мчалась конница кочевников-скифов.

Те, кто имел лошадей, тревожно оглядываясь, поспешил в город, кто-то отправился к Акре на ослах, основная же масса бросилась бегом, но скоро все поняли, что не успеют укрыться за городскими стенами — враг настигнет их.

Столбы пыли поднимались уже возле виноградников, и теперь были ясно видны всадники, скачущие на низкорослых быстрых лошадях. Часть скифов перекрыла дорогу к Пантикапею, часть понеслась к причалам, большинство же устремилось к трем городским воротам.

Стражники не успели даже собрать оружие. Кочевники перебили их и хлынули на улицы города. Горожане, рабы гибли под ударами мечей — скифы не жалели никого. Отбирая имущество, они клали его на запасных лощадей, а что не могли забрать, жгли и ломали.

В доме Трифона царило смятение. Теперь и хозяева, и рабы оказались в одинаковом положении — всем грозила смерть. Старик-привратник запер дубовые ворота. Дом купца, словно крепость, окружали стены — высокие, но, к сожалению, не достаточно прочные. Однако Поликарп все же раздал мужчинам оружие, и они засели у ворот и стен. Кто-то полез на крышу, разя оттуда врагов камнями и стрелами. Даже женщины с детьми приняли участие в бою.

В это время дочери Трифона прятали самое ценное и дорогое. Только что проснувшаяся Памфила в легкой одежде, сколотой на груди камеей Фемистокла, выбежала во двор, но через мгновение ворота рухнули и погребли хозяйку под собой. Смертельно был ранен и Поликарп.

Дочери не видели смерти матери и брата. Из комнаты они выбежали во внутренний дворик в тот миг, когда скифы, уничтожив защитников, ворвались в дом. Старшая, прижимая к груди шкатулку с драгоценностями, метнулась в угол дворика, где в землю были врыты огромные кувшины — пифосы с зерном и вином. В каждом из них могли спрятаться по два человека. Виноград еще не поспел, и несколько кувшинов стояли пустые. Девушка подняла каменную, плиту, накрывавшую крайний пифос, и прыгнула в его черную глубину.

Младшая с большим свертком богатой одежды и серебра спрятаться не успела. Ее заметили...

В тот день скифы расправились со всеми жителями Акры. Повсюду полыхал гигантский пожар.

Через несколько лет люди построили в Акре новые дома и городские стены, но многие участки остались пусты. Кочевники вскоре вновь разрушили город, и вновь пролилась кровь.

Снова жутко кричали женщины, плакали дети, гудело пламя...

После этого не раз еще нападали враги на Акру и, в конце концов, разрушили ее. Люди, наконец, поняли — в открытой степи, у неспокойного моря их дома всегда будут становиться легкой добычей. И они покинули город. Лишь его развалины напоминали о прошлой жизни и пережитом горе.

Все вокруг заросло травой. Оказавшееся погребенным в земле после первого налета кочевников, так никто и не тронул.

За многие века ветры нанесли пыль, дожди размыли кочки, сравняли выбоины, и земля скрыла под собой остатки прошлой жизни. Лишь иногда плуг выворачивал на поверхность обломки камней.

Люди забыли, где стояла Акра, в памяти осталось только ее название. В древних отрывочных свидетельствах упоминались также и другие города, бывшие когда-то к югу от Пантикапея: Китей, Киммерик, Эрмизий.

Ученые собирали сведения о них и хорошо знали их печальные истории. Знали, чем занимались их жители, на каком языке говорили и каким богам поклонялись, но где стояла Акра, ученые так и не нашли.

Закончив свой рассказ, археолог проговорил:

— Теперь вы знаете, какая трагедия случилась здесь более двух тысяч лет назад.

И взглянул на слушателей, а те смотрели на него и не понимали, почему рассказчик упоминает именно две тысячи лет, прошедшие со дня гибели города, ведь трагедия могла произойти гораздо раньше или позже. Рабочие спросили, почему он так уверенно определил дату.

— Простите, я, видимо увлекся, рисуя картину гибели города, и, вероятно, кое-что пропустил. Помните, я говорил о монетах — золотых и серебряных. Науке известно, где и когда их чеканили. Часть — в Пантикапее, часть — в Афинах, а некоторые — в Херсонесе и других городах древней Греции. Самые поздние из них дают почти точную дату гибели города. Теперь понятно?

— Вполне. А когда была сделана камея?

— Постараюсь воссоздать и ее историю. Пожалуй, она довольно запутана, — начал Николай Львович, вынимая из кармана пиджака коробочку. — Камею вырезали из многослойного, разноцветного агата, очень твердого камня. Сделал ее мастер Фемистокл, грек. Резчик большого таланта и великий художник, к тому же знаток камней. Первым делом он снял красновато-бурый слой агата и оставил его в тех местах, где ему нужен был этот цвет. То же он проделал и с белым, оставив его только для изображения лица женщины. Самый темный, почти черный, слой он не тронул, благодаря чему изображение получилось многоцветным и очень четким на темном фоне.

Слои агата размещены слегка наклонно. Поэтому резчик и использовал разные оттенки красно-бурого цвета. Волосы сделал из более темного — этот слой почти не просвечивается. Тунику богини вырезал из светлого слоя, он ближе к красному, но просвечивается сильнее, из-за чего кажется, словно сквозь одежду проступает живое тело.

Голова чуть наклонена. Разглядывая ее лицо, красивое и гордое, мы видим в нем задумчивость, грусть. Это выражение легко читается, хотя голова и маленькая — максимум сантиметра два высотой. Вероятно, художник стремился передать печаль, навеянную потерей какой-то надежды, но я хочу сказать о другом. Меня поражает искусство мастера — создателя камеи.

Взгляните на эти тончайшие складки одежды. Она будто сделана из цветной материи. А какие плавные и округлые линии плеч, груди! И все выполнено без увеличительного стекла, только с помощью куска железа и мелкого наждака, которым резчик на простом станке стирал с камня слой за слоем, — сказал археолог, сам, казалось, восхищенный терпением и сноровкой художника. — Сколько же времени понадобилось ему, чтобы вырезать волосы, уложенные в такую красивую прическу? — Ученый задумался, затем, словно бы утвердившись в своем мнении, продолжил: — Только тот, кто любит женщину и искусство, мог создать такую камею. Трудно точно сказать, когда она сделана, но ясно одно — время ее изготовления близко к периоду расцвета античного искусства.

Виктор попросил у ученого камею, посмотрел на нее, потом произнес:

— Камень вечности и вечного искусства.

Сам того не ведая, юноша повторил то, что сказал в древности создатель камеи Фемистокл.

Поздней осенью уехали с раскопок археологи, рабочие. В управлении строительства постановили перевести строительство городка в другое место. Это и понятно, ведь ученые раскопали здесь остатки древнего города. В музее тесно, всего не покажешь, а на развалинах даже несведущий человек может узнать, словно по книге, многое о жизни в далеком прошлом.

Виктор работал на руднике, но каждую субботу ездил в город, на квартиру Николая Львовича, который всегда радушно встречал юношу. Виктор слушал интересные рассказы, осматривал необычные вещи, а когда уходил, спрашивал у хозяина книги по истории. Он твердо решил посвятить свою жизнь самой интересной, по его мнению, науке — истории Древнего мира.

Николай Львович видел это и всячески поддерживал его.

Осенью 1941 года Виктор должен был сдавать экзамены в университет.

Во время отпуска юноша помогал ученому разбирать находки в древнем городе. Это они с Николаем Львовичем любовно выложили камею в витрине музея, чтобы посетители могли подробно рассмотреть ее.

О камее писали в газетах, печатали фотографии. Увидел Виктор и свое фото в журнале со статьей...

Зимой 1941 года древний город, видевший множество нападений, подвергся бесчисленным разрушениям. Город, в музее которого хранилась камея Фемистокла, оккупировали фашисты.

Десятки тысяч мирных людей они сгоняли к противотанковым рвам и без сомнений расстреливали. Тех же, кто остался в живых, обрекали на медленную смерть от голода и лишений.

Николай Львович, родители Виктора, его брат с сестрой также погибли от рук захватчиков...

Многие ценности, хранившиеся в музее, ученые успели вывезти на Кавказ, но часть ящиков уже погруженных на баржу, постигло несчастье. Авиационная бомба попала в корму судна, и оно наполовину затонуло у причала. То, что осталось, спасать было некому.

Виктор ничего этого не знал. Когда началась война, он пришел в военный комиссариат Керчи и попросился на фронт. Крепкого, здорового парня, прекрасно знавшего моторы, направили в танковое училище. Закончив его, молодой человек начал новую, полную опасностей жизнь...

Еще до нападения на Советский Союз в Германии по приказу Гитлера были созданы особые команды из людей, хорошо разбиравшихся в искусстве. В захваченных городах они отбирали в музеях, галереях, частных коллекциях картины художников, известных всему миру, которые вывозили в Германию Адольфу Гитлеру, мнившему себя великим знатоком.

От Гитлера не отставал Геринг, другие главари и пособники фашизма.

Один из них, Гуго Тирпиц, потомок старинного рода рыцарей-грабителей, родился и жил в Кенигсберге. Еще до начала войны он собрал изрядную коллекцию гемм^[30], среди которых особое место занимали камеи, но были и инталии^[31].

Хилый и болезненный Гуго не мог служить в армии, однако в этой войне он не остался без дела. Его назначили главой одной из команд, изымавших произведения искусства.

Тирпиц успешно грабил музеи Австрии, Польши, Чехословакии, где смог собрать для фюрера изысканные коллекции монет и медалей.

Не забывал он и о себе, а когда началась война с Советским Союзом, Гуго мечтал о всемирно известном собрании резных камней Эрмитажа, где хранилось замечательное произведение искусства — камея Гонзага^[32].

Гуго также знал и о других коллекциях резных камней в России, ожидая лишь того момента, когда они перейдут в просторные комнаты его родового особняка в Кенигсберге.

Когда фашисты оккупировали Керчь, Гуго прилетел сюда — ведь здесь хранилась камея, о которой столько писали. Но в Керчи ему пришлось разочароваться: в опустевших залах музея не было ничего.

Вскоре немцам стало известно, что музейные ценности лежат у причала в полузатонувшей барже. По приказу коменданта солдаты подняли ценности на поверхность.

Как и кочевники много веков назад, «культурные» грабители жадно прятали в карманы произведения старины. При этом многие древние вещи из глины и стекла были безжалостно растоптаны тяжелыми солдатскими сапогами.

Пожилому унтер-офицеру повезло. Он схватил камею Фемистокла, но в тот момент, когда появился Тирпиц, сунул ее в рот, чуть не подавившись. И все же камею пришлось отдать. Алчно зажглись глаза Гуго, когда он увидел ее...

А через месяц любитель камей уехал в Кенигсберг. Свою добычу он положил на светлый бархат в зеркальном шкафу, надменно записав при этом на листе из папки, где хранил газетные вырезки:

«1942 год. Камея Фемистокла у меня. Моя коллекция — лучшее место для такого произведения искусства».

Каждый месяц в шкафах и на полках грабителя появлялись новые шедевры, вывезенные из Советского Союза. У него были не только античные резные камни, но и творения Древнего Востока, Китая...

В 1945 году Кенигсберг окружили советские войска. Тирпиц собрался бежать, при этом самые ценные экспонаты положил в чемоданы. Но бежать было некуда, и грабитель в мундире надежно спрятал ворованное, решив, что когда-нибудь Кенигберг вновь станет немецким и коллекция вернется к нему.

В городе шел последний бой, а в доме Тирпица торопились: нужно было закончить тайник. Большой и вместительный, в нем спрятали самое ценное. Оставалось заложить его кирпичом и отштукатурить стену. Но в это время тяжелая бомба попала в угол дома, под обломками которого погиб сам коллекционер, его жена и помощники. Бомба разрушила и подвал, одновременно повредив свежую кладку тайника. Часть сокровищ просыпалось на землю...

А через сутки советские войска заняли Кенигсберг. Фашисты большей частью сдались, но кое-где все еще сопротивлялись. Виктор медленно и осторожно вел свою тяжелую машину: на улицах были воронки, завалы, неразорвавшиеся мины.

Но вот танк зашел в тупик. Справа он него высилась груда кирпичей, слева — глубокая яма от авиабомбы.

Командир и Виктор вышли из танка и, разминая ноги, подошли к руинам особняка. Юноша заглянул в яму, и вдруг на дне обнаружил небольшую шкатулку. Спрыгнув вниз, он поднял и открыл ее.

— Камея Фемистокла! — изумленно воскликнул юноша.

— Какая камея? Что там у тебя? — спросил командир танка.

И Виктор коротко рассказал, как он нашел резной камень в Крыму. Тем временем саперы расчистили завал. Можно было двигаться дальше. Танкисты осторожно собрали найденное, а пройдя к уцелевшей части особняка, отыскали там еще много дорогих экспонатов.

Через три дня Виктор и еще один танкист вылетели в Москву. Они везли в столицу пять ящиков с художественными ценностями.

«Правильно говорил Николай Львович, — думал Виктор. — Судьба камеи действительно запутана. Она уцелела даже в огне битвы за Кенигсберг».

Камень вечности и вечного искусства не мог пропасть даже в такую страшную войну.

Примечания

1

Чертомлык ‒ один из высочайших скифских курганов, конусовидная насыпь которого достигает 19,5-22 м (прим. перев.)

(обратно)

2

Великий Луг — историческое название местности, огромных речных плавней, размещавшихся в XVI веке — XVIII веке ниже порогов на левом берегу реки Днепра между Днепром и его левым притоком Конкой, по которой в XVIII веке проходила граница с Крымским ханством (прим. перев.)

(обратно)

3

Дикое поле — историческая область неразграниченных и слабозаселённых причерноморских и приазовских степей между Днестром на западе и Доном и Хопром на востоке (прим. перев.)

(обратно)

4

Мерино́с — порода тонкорунных овец, отличающихся высоким качеством шерсти. Шпанкой в Румынии, на Западной Украине называют овец, несущих кровь испанского мериноса (прим. перев.)

(обратно)

5

Современный город Феодосия (прим. перев.)

(обратно)

6

Современный город Евпатория (прим. перев.)

(обратно)

7

Гарман — сельскохозяйственный инструмент для обмолота зерна, а также молотьба домашними животными (волы или лошади), запряженными в каменные катки или в телеги, нагруженные камнями (прим. перев.)

(обратно)

8

Сотский — выборный из крестьян низший полицейский чин в дореволюционной России (прим. перев.)

(обратно)

9

Слободская Украина (Слобожа́нщина) — историческая область на северо-востоке современной Украины и юго-западе Центрально-Чернозёмного экономического района России (прим. перев.)

(обратно)

10

Осокорь — черный тополь (прим. перев.)

(обратно)

11

Оре́ль — река, протекающая по территории Харьковской, Полтавской и Днепропетровской областей Украины, левый приток Днепра (прим. перев.)

(обратно)

12

Кобеля́ки — город в Полтавской области Украины (прим. перев.)

(обратно)

13

Лева́да — земельное угодье, огороженный или окопанный луг или пастбище, приусадебный участок земли с сенокосом, огородом и плодовым садом или другими деревьями (прим. перев.)

(обратно)

14

Арабат (с 1948 года Рыбацкое) — исчезнувшее село в Ленинском районе Республики Крым, располагавшееся на западе района, в начале Арабатской стрелки, с западной стороны Арабатской крепости (прим. перев.)

(обратно)

15

Кошево́й (Кошевой атаман) — главный начальник запорожского войска (коша) (прим. перев.)

(обратно)

16

Байдак — плоскодонное, деревянное судно с одной мачтой (барка) в бассейне Днепра (прим. перев.)

(обратно)

17

Чайка — беспалубный плоскодонный чёлн запорожских казаков XVI — XVII века, в виде огромной выдолбленной колоды, по бортам обшитой досками (прим. перев.)

(обратно)

18

Волосожары (Стожары, Велесожары) – народное название созвездия Плеяд (прим. перв.)

(обратно)

19

Коче́рма — небольшое одно- или двухмачтовое парусное судно в турецком флоте (прим. перев.)

(обратно)

20

Тмутарака́нь (от тюрк. Taman-Tarkan — «город таркана Тамана») — средневековый город, отождествляемый со средневековыми слоями городища в дельте реки Кубань на территории нынешней станицы Тамань Краснодарского края (прим. перев.)

(обратно)

21

Корчев — прежнее название Керчи (прим. перев.)

(обратно)

22

Пи́фос — в Древней Греции  большой керамический сосуд (мог быть размером с человека и более) для хранения продуктов — зерна, вина, оливкового масла, солёной рыбы (прим. перев.)

(обратно)

23

Пантикапей — древнегреческий город, основанный в конце VII века до н. э. на месте современной Керчи (прим. перев.)

(обратно)

24

Тобечи́кское озеро (Тобечи́к) — солёное озеро на юге Керченского полуострова на территории Ленинского района Крыма (прим. перев.)

(обратно)

25

Гелеспонт (ныне Дарданеллы) – пролив, отделяющий Херсонес Фракийский от Малой Азии и соединяющий Эгейское и Мраморное моря (прим. перев.)

(обратно)

26

Казека — античный городок или поселок (основан в конце IV — начала III века до н. э. и известен до IV века н. э) на периферии Боспорского государства. Сейчас — городище на юго-западе Керченского полуострова (прим. перев.)

(обратно)

27

Петро-Каравия  (Скалы-Корабли) — скалы в Ленинском районе Республики Крым (прим перев.)

(обратно)

28

Акра — небольшой древнегреческий портовый город в Крыму, существовавший с конца VI века до н. э. по IV век н. э. Располагался в самой южной точке Керченского пролива, у подножия мыса Такиль (прим. перев.)

(обратно)

29

Понт (Понт Аксинский «Негостепримное море») – древнегреческое название Черного моря (прим. перев.)

(обратно)

30

Гемма – цветной поделочный камень узорчатой текстуры (прим. перев.)

(обратно)

31

Инталия – гемма с углубленным вырезанным изображением, в отличие от камеи – геммы с выпуклым изображением (прим. перев.)

(обратно)

32

Камея Гонзага (III в. До н.э.) – знаменитая камея из трехслойного сардоникса, представляющая собой парный портрет Птолемея II Филадельфа и Арсинои II. Названа в честь первого известного владельца — маркиза Франческо II Гонзага. По общепринятому мнению является самой знаменитой камеей Эрмитажа (прим. перев.)

(обратно)

Оглавление

КЛАД ЗЕЛЕНОГО ОВРАГА

  Запорожская застава

  Помещики и их соседи

  Семья Марко Толока

  Лошади и лисы

  Как Оксана клад нашла

  В городе

  Революция

  Поход через степь

  Страшное время

  В университете

  Вновь в Зеленом Овраге

  Пергаментная книга

  Орлики

  Дикое Поле и Крым

  Поход на Кафу и Гезлев

  Смерть братьев

КАМЕЯ ФЕМИСТОКЛА

*** Примечания ***