По затерянному следу. «Абвер» ищет связь [Григорий Осипович Набатов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

По затерянному следу. «Абвер» ищет связь. Сборник

Г. Набатов По затерянному следу Документальная повесть (сокращенный вариант)


...Капитан Юрьев задумчиво шагал по коридору. Вчера утром его вызвал полковник Семашко и вручил измятый листок бумаги с коротким адресом:

Рига.

Проспект Виестура, 2.

Гарлевский Н. А.

Больше на листке не было ничего. Даже подписи. И на конверте, в который был вложен листок, ни почтового штемпеля, ни адреса отправителя...

К вечеру Юрьев выяснил, что ни по указанному адресу, ни по какому-либо другому Гарлевский в Риге не проживает.

И вот теперь, какой-то час назад, с трудом сдерживая улыбку, полковник передал капитану новый листок. На нем стоял знакомый адрес:

Рига.

Проспект Виестура, 2.

Гарлевский Н. А.

И снова — ничего больше.

Правда, приглядевшись повнимательней, он обратил внимание на тонкую линию, перечеркивающую фамилию «Гарлевский». Рядом карандашом еле видна была новая: «Экерт».

Экерт... Экерт... Это было уже что-то знакомое. Его искали, но безрезультатно. И решили, что он бежал вместе с фашистскими войсками в Германию. Но полученный сегодня анонимный документ свидетельствует, что Экерт, пожалуй, скрывается в Советском Союзе. И кто-то сигнализирует об этом.

Что ж, выходит, надо ехать в Ригу.

* * *
...В Риге, в домовых книгах на проспекте Виестура, 2, Гарлевский Н. А. не числился.

— А что было на этой территории раньше?

— Я работаю здесь недавно, — ответил управляющий домами. — Но слыхал от жильцов, что прежде тут находилось строительно-монтажное управление 148. Были бараки. Кто в них жил — не знаю: домовые книги у нас не сохранились.

— А где сейчас СМУ-148?

— Тоже не знаю.

Несколько дней Юрьев и его спутник лейтенант Бушуев провели на стройках Риги в поисках прежних работников СМУ-148. Вначале нашелся бывший инспектор кадров строительства.

Он подтвердил, что на проспекте Виестура, 2 некогда размещалось строительно-монтажное управление, но с окончанием работ его ликвидировали.

— Но не все же уехали отсюда?

— Конечно. У нас и сейчас работает Лупенков. Он тогда был начальником жилищно-коммунального отдела. Поговорите с ним.

Лупенков оказался общительным и доброжелательным человеком. Он поехал с Юрьевым на проспект Виестура и рассказал на месте, что здесь было раньше.

— Вот тут у входа стояла небольшая избенка, — объяснял Лупенков. — Жил в ней Экерт. Вот здесь баня. А в этом общежитии находились истопники. Одного из них я помню. Муратов — фамилия его. С Муратовым была знакома женщина.

— Фамилию не помните?

— Кажется, Федорова... Я недавно встретил ее случайно на стройке. На улице Дзирнаву. Ходила к нему еще одна женщина. Но фамилию не знаю. Работала она, кажется, продавщицей в магазине.

Лейтенант Бушуев познакомился на стройке с десятком женщин, но Федоровой среди них не оказалось.

— У нас такой нет, — заверил его бригадир. — Можете не искать.

Бушуев уже собрался было уходить, как неожиданно кто-то крикнул сверху:

— Э-эй, молодой человек, береги-и-сь!.. Если жизнь не надоела...

Лейтенант едва успел отскочить в сторону, мимо проплыл тяжелый груз.


Крановщица в синем берете держалась заигрывающе:

— Кого ищешь? Не меня ли?

— Нет, не тебя. Приятеля ищу.

— А может, приятельниц?

— Может, и их...

— А кто твои приятели?

— Да их перевели сюда со стройки на Виестура.

— На Виестура? — переспросила женщина удивленно... — Я сама оттуда. Только давно перешла. Лет восемь назад... Фамилии знакомых назови. Может, кого-нибудь я знаю.

— Ну, вот Степанова, например...

Крановщица покачала головой.

— А Гарлевского?

— Нет.

— Экерта?..

Женщина ответила не сразу, сделав вид, что не расслышала.

— Нет... Но фамилию слыхала. Давно это было... — Она постояла, минуту раздумывая, и вдруг оживилась: — Постойте, вспомнила. С ним дружила моя знакомая Велта Будрис. Работала в продмаге продавщицей. Где она сейчас — не знаю.

— А как ваша фамилия?

— Зачем тебе?

— Раз спрашиваю, значит, надо, — сказал лейтенант и добавил: — Я сотрудник госбезопасности.

— Мария Федотова.

Бушуев случайно столкнулся именно с той женщиной, о которой рассказывал Лупенков, ошибочно назвав ее Федоровой.

* * *
Лейтенант передал капитану свой разговор с Федотовой. Им без труда удалось установить адрес Велты Будрис. И вот Юрьев и Бушуев уже подходят к домику, окруженному соснами.

Их встретила хозяйка — светловолосая женщина лет тридцати пяти.

— Вы работали в продмаге СМУ-148? — спросил Юрьев, поздоровавшись и назвав себя.

— Да.

На вопрос, знает ли Велта Экерта, она ответила утвердительно.

— Откуда?

Лицо Велты покрылось румянцем.

— Ну... — замялась она на секунду. — Меня познакомил с ним его товарищ Витольд. Они вместе жили в Западной Германии в лагере для перемещенных лиц и вместе вернулись на родину.

— Где теперь Витольд?

— В Риге. Работает на заводе ВЭФ.

Юрьев черкнул в блокноте.

— Где работал Экерт?

— На стройке.

— Вы не могли бы сообщить о его прошлом?

— О прошлом я ничего не знаю. Он ничего не говорил и о своих планах на будущее. Кто его знал, какой он человек... Все таился, боялся чего-то... — продолжила вдруг она уже было законченный разговор. — Обманул меня... Сошелся с ненормальной... Все звали ее Аннушкой...

— А куда делся Экерт?

— Витольд рассказывал, что Николай внезапно куда-то уехал из Риги. Может быть, это случайное совпадение, но Аннушка тоже исчезла. Одновременно с Экертом.

* * *
Вернувшись в Минск, Юрьев торопливо поднялся к себе, подошел к несгораемому шкафу, вынул желтую папку и начал медленно перелистывать документы.

...Был на исходе июнь сорок первого года.

На Витебщине отцвели сады. Пошли в рост хлеба, обещая богатый урожай. Но людям было не до урожая.

Через Белоруссию отходили на Восток советские войска. Тягачи, надрываясь, тащили орудия, ползли танки. По обочине устало шагала пехота.

Где-то за лесом шли жаркие бои. В Оболь доносился гул артиллерийской канонады.

Фронт подкатывался к Сиротинскому району.

В это тревожное время, как-то под вечер, Николай Экерт отправился из деревни Зуи в станционный поселок Оболь и на пригорке у кладбища повстречал председателя колхоза Егора Егоровича Барсукова.


— Домой? — спросил Барсуков. Экерт приволакивал ногу, с усилием опираясь на суковатую палку. — Что у тебя с ногой?

— Ненароком наскочил на пень... А ты что здесь торчишь?

— Тебя подстерегаю. Делать-то что, Николаша, собираешься? В армию пойдешь, или подашься в лес?

— Какой из меня солдат. Хворый я. Потому, сам знаешь, и не призывался. А насчет леса... — Экерт заковырял палкой землю. — Подскажи, Егорыч, с кем связаться. А то, вроде, ищи ветра в поле.

Барсуков хотел было назвать адрес явки, но постоял с минуту и сказал:

— Мне, Николаша, надобно только выяснить твои планы. Что и как. А дорогу в лес найдешь сам...

— Верно, Егорыч. Найду, ежели потребуется.

— Только раздумывать-то некогда, — вздохнул председатель.

— А я не спешу.

Экерт вытащил кисет, протянул председателю, но тот, словно не замечая, отвернулся и зашагал по шоссе.

В Оболи прошло детство Николая. Здесь он закончил шесть классов, здесь стал работать в колхозе. Сначала в полевой бригаде, потом прицепщиком, а затем на тракторе.

Но никто не знал, что творится у него на душе. «Работает честно — и ладно», — говорили про него.

Все в Оболи знали, что немец Артур Экерт, отец Николая, был когда-то богатым хозяином, но все пропил и умер. Жена его с горя повесилась. И скрытный характер Николая колхозники объясняли его тяжелым детством: рос, дескать, сиротою.

Никто почти не знал, что Николай переписывается с тетушкой, живущей в буржуазной Латвии. Нет-нет, да где-то между строк она писала племяннику, что «крепким хозяевам живется вольготно, никто их не притесняет».

Злоба, зародившаяся у Экерта против тех, кто мешал ему стать таким же, каким был когда-то его отец, все время подогревалась письмами тетушки. Он ненавидел все советское, но умело прятал свои мысли.

...Захватив Сиротинский район, гитлеровцы оставили в Оболи гарнизон. Вокруг — заводы, нужные фронту, электростанция, железная дорога и автострада, связывающие Восточную Пруссию через Прибалтику и Белоруссию с группами армий «Центр» и «Север».

Надо было все это охранять от партизан. В помощь войскам фашисты стали формировать полицию. Вербовали уголовников, людей, затаивших злобу против Советской власти, карьеристов и тех, кто готов был служить любому хозяину, лишь бы сытно кормили, одевали и платили жалованье.

И Экерт добровольно поступил в полицию. Он решил, что это откроет ему дорогу к власти, к богатству. Предатель принес новым хозяевам толстую тетрадь, в которой перечислялись коммунисты, советские работники, передовые рабочие и колхозники. Отдельно были указаны те, кто ушел в Красную Армию и в партизаны, или поддерживал с ними связь.

По заданию гитлеровцев Экерт лично расстрелял председателя колхоза Егора Барсукова, председателя сельского совета Владимира Алексеева с женой, коммуниста Павла Акуционка с женой и девятимесячным ребенком.


За усердие фашисты назначили Экерта начальником Обольской полиции, и он вместе с другими полицаями, эсэсовцами и жандармами стал арестовывать, пытать и расстреливать патриотов.


Километрах в четырех от Оболи находилась деревня, которую называли по-разному: то Барсуки, от Елисеенки, потому что большинство жителей носило фамилию Елисеенко. Деревня небольшая — сорок дворов. Добротные рубленые дома с ладными крылечками и палисадниками утопали в зелени...

Гитлеровцы заподозрили нескольких жителей в связях с партизанами. Экерт и эсэсовец Криванек разработали «операцию» по уничтожению «партизанского центра». Каратели, неожиданно окружив Барсуки, врывались в дома и забирали белье, обувь.

Когда обоз с награбленным добром отъехал к лесу, они подожгли деревню. Уцелела лишь одна изба на поляне. Сюда были согнаны сорок человек — мужчин, женщин, стариков и детей. Экерт закрыл дверь избы на засов, для прочности сунул в скобу вилы, поджег крышу, отошел и швырнул в окно гранату. Стены вздрогнули.

Обезумевшие люди сорвали дверь с петель, но попали под огонь автомата Экерта.

Так была стерта с лица земли тихая деревенька Барсуки. Так погибли ее жители.

Фашисты оценили преданность своего подручного: Экерту был присвоен чин унтер-офицера немецкой армии.

После этого предатель совсем осатанел. Во главе карательного отряда он, как голодный хищник, днем и ночью рыскал по деревням.

На станции Оболь комсомольцы-школьники создали подпольную организацию «Юные мстители».

За два года ребята нанесли оккупантам большой урон. По заданию комитета «Юных мстителей» молодой стрелочник Коля Алексеев следил за движением воинских эшелонов. На чердаке у него был оборудовав наблюдательный пункт. Однажды он заметил, что один за другим через Оболь проскочили несколько эшелонов с тюками прессованного сена. Поздно вечером, когда состав с сеном задержался на станции, Коля пробрался к эшелону и обнаружил на платформе, под сеном, замаскированный танк «Тигр».

«Так вот что они прячут!».

Перед рассветом нарочный «Юных мстителей» доставил в партизанский отряд подробное донесение о фашистских танках. А днем советская авиация уже бомбила эшелоны.

Вскоре юная подпольщица Нина Азолина взорвала обольскую водокачку, единственную водокачку, уцелевшую на большом участке железной дороги Двинск—Витебск. Взрыв ее на неделю приостановил движение воинских эшелонов. В Оболи и на промежуточных станциях застряли десятки составов, которыми занялась наша штурмовая авиация.

«Юные мстители» были хорошо законспирированы. Да и откуда было немцам знать, что в диверсиях участвуют дети, школьники.

Стремясь оправдать доверие своих хозяев, Экерт лез вон из кожи, чтобы разыскать подпольщиков. Ему-таки удалось заслать к ребятам провокатора. Напав на след юных патриотов, Экерт стал проводить обыски и аресты. Экерт — главный организатор их расстрела...

* * *
Юрьев захлопнул папку.

«Подумать только — Экерт живет среди нас и, может быть, продолжает вредить... Разве можно быть спокойным, пока этот оборотень ходит по нашей земле?».

Юрьев достал из сейфа листки с адресом Экерта, присланные неизвестным автором.

Кто же все-таки этот человек? Откуда он знает Экерта и его родственника Гарлевского?

Капитан стал пристально изучать листки. На обратной стороне измятой бумажки при ярком свете лампы он вдруг обнаружил едва-едва приметный полуистершийся отрывочный текст:

«Дир... Обольс... кирпич... от прос...»

«Обольс?.. Так это же Обольский кирпичный завод! Там есть такой». — Дальше мелкие буквы стерлись.

«Значит, автор анонимки может оказаться в Оболи, — рассуждал про себя Юрьев. — Понятно теперь, почему он знаком с Экертом и с его родственниками».

* * *
За год на имя директора Обольского кирпичного завода поступили сотни заявлений. Юрьев и эксперт по графике тщательно просматривали толстые папки. Внезапно эксперт насторожился: в одном деле был подшит интересовавший их документ:

«Директору Обольского кирпичного завода от просителя...»

Местный житель Прохор Иванович Епифанов просил отпустить ему для хозяйственных нужд битый кирпич за наличный расчет. Почерк письма и заявления принадлежал одному и тому же лицу.

...Епифанова, семидесятилетнего колхозника, Юрьев застал в постели: старик был болен.


Побеседовали о видах на урожай, о колхозе, затем капитан незаметно перешел к хозяйственным нуждам Епифанова.

— Зачем вам, Прохор Иванович, понадобился кирпич, да еще битый?

— Печь поправлял, — отозвался старик, — дымила сильно...

Он лежал неподвижно, только большие узловатые руки его беспокойно шевелились на одеяле. По-видимому, Епифанов почувствовал, что дело не в кирпиче.

Юрьев осторожно спросил про письмо, про Экерта, руки старика замерли на одеяле, лицо сделалось каменным.

— Не знаю, о чем вы, — хрипло сказал он.

— Как же, Прохор Иванович... Вы же при немцах были бургомистром в Оболи.

— Не по своей воле был...

— Да не о том разговор. Экерт ведь числился при вас. Правда, формально. А все-таки вы его знали.

— Сбежал он с немцами...

— Жаль, — сказал Юрьев. — Я думал, вы поможете нам до конца. Уж если написали письмо... Ваша должность бургомистра для нас не секрет. Знаем и то, что ваша племянница была замужем за Экертом...

— Замужем?! — Старик попытался приподняться и прошептал: — Обманул он ее, соблазнил... Погубил, гадина, девку... Сначала душу растоптал, а потом и жизни лишил... И людей столько поубивал, что не мог я молчать. Вот и послал письмо. Одно, второе... Боялся раньше-то...

— А откуда адрес узнали?

— Приезжал он как-то. А где сейчас хоронится, не знаю. Правду говорю, не знаю.

Капитан поднялся. Значит, надо было продолжать розыск по документам ликвидированного СМУ-148, надо было ехать в Ленинград.

* * *
Найти документы любого учреждения совсем не трудно, если они сданы в Государственный архив. Однако, там документов СМУ-148 не оказалось. Случайно их удалось обнаружить в учреждении, которое не имело никакого отношения к строительству. Перелистывая списки личного состава, Юрьев задержался на знакомой фамилии: Федотова М. Ф., а затем в конце обнаружил строку: «960. Экерт Н. А.».

В книге приказов фамилия Экерта упоминалась осенью сорок шестого года. Он зачислялся на стройку рабочим-плотником. Месяца через два его перевели в истопники. А в конце года Экерт получил повышение: его назначили заведующим складом.

В книге имелась еще одна запись. Заведующий складом Экерт исключался из списков сотрудников СМУ, как дезертир. Он самовольно покинул стройку.

Значит, Мария Федотова и Велта Будрис говорили правду. Но придется еще раз побеспокоить их.

* * *
...И Мария Федотова рассказала все, что ей было известно об Экерте и его друзьях.

— Самым закадычным его другом был Муратов. Одно время они жили вместе. Потом Муратова внезапно арестовали... Я жила в женском общежитии вместе с уборщицей Анной.

— Фамилию знаете?

— Нет, не запомнила. Очень она длинная. Анна была в близких отношениях с Экертом.

— А где она сейчас?

— Я слышала, что уехала. А куда — не знаю. Правда, ее видели после этого в Риге.

— Кто видел?

— Моя соседка, Зинаида Степановна Михайлова. Она живет в этом же доме. Этажом выше.

* * *
— Да, я была знакома с Аннушкой, — сказала Зинаида Степановна. — Она служила домработницей в семье коммерческого директора бисквитной фабрики Оскара Петровича Берзиньш. Но еще в 1945 году его перевели в Москву, в министерство...


Поздно вечером капитан Юрьев получил разрешение выехать в Москву.

* * *
...Оскар Петрович Берзиньш, тучный мужчина лет под пятьдесят, сгорал от нетерпения узнать, что привело к нему капитана. Юрьев коротко изложил суть дела и спросил:

— Как фамилия Аннушки? Это очень важно.

— Рад бы, товарищ капитан, помочь, но ей-богу не помню. Может быть, Алина знает? — Берзиньш обратился к жене: — Алина, тебе известна фамилия Аннушки?

— Видите ли, — замялась та, — Анна работала у нас недолго. Я ее почти не знала.

— Она прожила у вас около года. И без прописки, — заметил Юрьев. — Вы, Алина Генриховна, держали ее паспорт у себя, чтобы она не ушла от вас.

Хозяйка слегка покраснела.

— То есть я знаю ее... Фамилию не помню. Длинная-предлинная.

Капитан показал супругам Берзиньш список работниц СМУ-148, имена которых начинались с буквы «А». Тут же были указаны их фамилии.

Алина Генриховна задержалась на фамилии Хижняк-Стефановская.

— Она...

Юрьев поблагодарил. Прощаясь, он обратил внимание на семейную фотографию, висевшую на стене.

— Дети? — спросил он.

Алина Генриховна объяснила:

— Справа стоит наша Алма, слева — Мартин. В центре — Аннушка.

— Где она работала после вас?

— Домработницей у военнослужащего в Риге. Адреса не знаю, не спросила...

И вновь в Риге. В адресном бюро Юрьеву дали справку, что в 1954 году в Риге, на улице Ленина, 62, в квартире 18 проживала гражданка Хижняк-Стефановская Анна Ивановна, 1906 года рождения, что Хижняк-Стефановская сменила свою фамилию на Ткаченко. Она уроженка деревни Бережок, Порховского района, Псковской области.

По указанному адресу Юрьев отыскал квартиру инженер-полковника Лившица.

Жена полковника в ответ на вопрос Юрьева достала из письменного стола блокнот и, перелистав несколько страничек, прочитала:

— Анна Ивановна Ткаченко. Договор оформлен с 15 октября 1954 года. Уволилась 10 августа 1955 года. Расчет произведен полностью. Вас такие данные устраивают?

— Вполне...

Юрьев показал фотокарточку.

— Она, — подтвердила хозяйка.

— Вы не знаете, куда уехала ваша домработница? — спросил капитан.

— Могу уточнить и это. — Зашелестели страницы блокнота. — Аннушка выехала в... Псковскую область, Порховский район, деревня Бережок.

Юрьев взглянул на часы и, пожелав хозяйке всего доброго, не вышел, а выскочил из квартиры.

Он еще надеялся успеть на минский поезд.

Размышляя о предстоящем свидании с Анной Ткаченко, капитан перебирал в памяти все, что знал о ней: «Под фамилией Хижняк-Стефановская Анна пришла на стройку одновременно с Экертом. Заболела, лечилась в психиатрической больнице. Затем вернулась и, как заявляют Федотова и Будрис, стала часто навещать Экерта. И, наконец, дезертировала со стройки тогда же, когда и Экерт. После этого вернулась в Ригу и служила домработницей, но уже под фамилией Ткаченко».

Юрьев не сомневался, что между этими фактами есть прямая связь.

Точку зрения капитана разделял и полковник Семашко.

— Сергей Петрович, вы установили, когда Анна вернулась в Ригу? — спросил он при встрече у капитана.

— В 1949 году. До этого она жила некоторое время у себя в деревне. Затем опять лежала в больнице. Шизофрения...

И показал полковнику фотографию Анны.

— Болезненная и старовата...

— На восемь лет старше Экерта. Он умеет обольщать женщин, этот Экерт. Соблазнил племянницу Епифанова, бывшего при гитлеровцах бургомистром Оболи, затем Велта Будрис, Анна Ткаченко... — пояснил Юрьев и добавил: — Между прочим, Анатолий Викторович, в Риге обнаружен солагерник Экерта — некий Кузьмичев. Он пытался направить розыск по ложному пути... Интересно, почему Экерт сблизился с Анной? Она намного старше его, да еще больная. А бросил он молодую, красивую — Велту Будрис. В то время Велта работала в продмаге и имела состоятельных родителей. Мне думается, что у Экерта была не любовная, а какая-то другая, далеко идущая цель.

* * *
В Бережок Юрьев поехал с лейтенантом Бушуевым. Деревня раскинулась вдоль озера, лежавшего у подножья пологого холма. Вокруг — холмы, поросшие кустарником. Берег, что напротив деревни, покрыт лесом. Ветки берез низко склонялись к воде, словно хотели пить.

В конце улицы размещался сельсовет. Юрьев застал там председателя Никиту Федоровича Круглова.

Из его рассказа он узнал, что Анна Ивановна Хижняк-Стефановская (Ткаченко — ее девичья фамилия) родилась в этой деревне. Здесь она училась, а после окончания школы работала счетоводом в сельпо. В тридцать третьем году вышла замуж за техника-лесовода Хижняк-Стефановского и прожила с ним в дружбе и согласии до сорок первого года.

В первые же дни войны Хижняк-Стефановский добровольно ушел на фронт, участвовал в обороне Ленинграда, сражался на Ораниенбаумском пятачке, был тяжело контужен и после освобождения Псковщины вернулся в Бережок.

Но это уже был не тот Казимир Станиславович, каким его помнили в округе. Он часто болел, стал пить. Не выдержала Анна, в сорок шестом году завербовалась и уехала на строительство в Ригу. Вскоре Казимир Станиславович умер. Похоронила Анна мужа и опять надолго покинула Бережок.

— А чем она сейчас занимается? — поинтересовался Юрьев.

— Пенсионерка, по инвалидности. Живет затворницей. Ни во что не вмешивается... С головой у нее не совсем...

* * *
Дом Анны Ткаченко стоял у самой околицы. Одну половину его занимала семья младшего брата, колхозного зоотехника, в другой, что поменьше, жила с матерью-старухой Анна.

Прежде чем нанести ей визит, Юрьев с Бушуевым узнали, что Анна себя чувствует хорошо, бывает в гостях у знакомых, ходит в сельскую библиотеку. В погожие дни любит копаться на огороде.

Анна встретила гостей встревоженно, поднялась из-за стола.

— Мы сотрудники госбезопасности, — представился Юрьев. — Нас интересует Экерт. При каких обстоятельствах вы познакомились с ним?

— Когда он был истопником, — после длительной паузы тихо ответила Анна.

— Вы бывали вместе с Федотовой в компании Экерта и Муратова?

— Иногда. Но я с Экертом ничего общего не имела... Хотите верьте, хотите нет, — на глазах Анны показались слезы.

Юрьев понял, что она боится быть искренней.

— Экерт что-нибудь рассказывал вам о себе?

— Ничего не рассказывал. Муратов как-то проговорился, что служил вместе с ним у немцев...

—  Анна Ивановна, — мягко спросил Юрьев, — что заставило вас уехать из Риги вместе с Экертом? Велта Будрис говорила нам о вашем отъезде.

— Я уезжала в Куйбышев. К брату.

— Я понимаю вас, Анна Ивановна. Вы боитесь сказать правду. Не бойтесь. Вас мы ни в чем не подозреваем. Экерт вас обманул. Он рассказывал вам о том, как убивал советских людей?

— Убивал?

— Да! Он — каратель.

Анна вспыхнула. Губы ее задрожали.

— Каратель?

— Если мы найдем Экерта, то вы сами убедитесь в этом. Он палач. Экерт изменил Родине...

Юрьев поднялся и отошел к окну.

— Я понимаю вас, — продолжал он, стараясь говорить как можно мягче. — Трудно поверить вот так, сразу... Он был близок вам. Может быть, и сейчас...

— Нет! Нет! — И, положив на колени руки, перевитые узловатыми венами, Анна заговорила:

— Тяжело было работать на стройке. Кирпичи я таскала, бревна, доски... Здоровые и те кряхтели. Ну, я и слегла, заболела. А на ноги поднялась — позаботились обо мне добрые люди: уборщицей в баню определили. Там я и повстречалась с Николаем. Спросила как-то: «Где твоя семья?» — «Нет у меня семьи, — отвечает, — расстреляли...»

Мой покойный муж не был чутким, а Николай... Почти каждый день виделись мы, и он спрашивал, как я себя чувствую.

Однажды Николай говорит: «Отчего это, Аннушка, другой раз на меня находит такое, что хочется волком завыть? У тебя так бывает?» И потом все чаще стал на нервы жаловаться, об отъезде намекать: «Вижу, что и тебе здесь не сладко. Надо убираться отсюда». Узнав, что в Оренбурге живут мои знакомые, он предложил поехать туда. Я согласилась.

— Экерт не говорил, почему он хочет покинуть Ригу?

— Говорил. Это было под Витебском. Мы проехали небольшую станцию, не помню точно ее названия. Кажется, Оболь. Николай побледнел как-то. «Знаешь, Аннушка, хорошо, что я уезжаю. Здесь много моих врагов. Увидят — не пощадят. Но я их бил и буду бить...»

Двое суток мы были в пути, и Николай чувствовал себя хорошо. Но вот поезд стал приближаться к Оренбургу, и его будто подменили. Он позеленел, начал трястись, бредить... У него случился припадок. Когда поезд прибыл в Оренбург, я отправилась с Экертом в больницу. Регистраторша спросила у него документы, а он в ответ: «Украли в поезде во время приступа». — «Как фамилия?» — «Неведомский Николай Иванович». Я удивилась, но промолчала.

— Значит, Экерт лежал в больнице не под своей фамилией? — переспросил Юрьев. — А почему вы уехали из Оренбурга?

— Это он велел. Он сказал мне, что плохо себя чувствует. Очень много пережил. Ему нужно некоторое время побыть одному, чтобы восстановить здоровье. Обещал прислать мне вызов.

— И, конечно, не вызвал?

— Нет.

— Значит, он в Оренбурге... — тихо проговорил Юрьев, как бы подводя итог беседы.

— А то где же... — с неожиданной злостью сказала Анна. — Тут и ищите его, гадюку. Фамилию-то сменить можно, а вот фотокарточку не сменишь.

* * *
В Оренбурге был прописан только один Неведомский — Николай Степанович. Год рождения — 1890. Пенсионер.

Это был не тот, кого искали. Экерт родился в 1914 году. Оренбург запросили снова: «Когда Н. И. Неведомский находился на излечении в областной психиатрической больнице и по какому адресу выписался?».

Ответ был такой: «Неведомский Н. И. лежал в больнице с 5 по 13 мая 1947 года. Выписался в город Новосибирск, Советская тридцать, квартира шесть...».

«Опять двадцать пять, — подумал с досадой Юрьев. — Ищем в Оренбурге, а он в Новосибирске. Ну и ловкач!».

Ночью в Новосибирск полетела телеграмма, а утром на столе Юрьева лежал ответ: «Указан-му адресу Неведомский не проживает. Новосибирске не прописан».

* * *
Главный врач психиатрической больницы Оренбурга в ответ на вопрос Юрьева развел руками.

— О Неведомском я ничего не знаю. Работаю здесь всего полгода. Можно разыскать историю болезни.

В истории болезни Неведомского рядом с диагнозом «эпилепсия» красовался огромный вопросительный знак. Внизу была отметка «Выписался в Новосибирск». И указан фиктивный адрес.

— Не смогу ли я побеседовать с кем-либо из старых работников больницы?

Главный врач задумался.

— Постойте, постойте... Кто же у нас здесь давно работает? — Он стал вслух перечислять: — Орлова Ксения Никаноровна... Так! Тетя Поля... Как говорится, раз, два и обчелся. Орлова еще не пришла на работу. А тетя Поля...

Тетю Полю Юрьев нашел в коридоре. Он несколько минут наблюдал, как невысокая, щупленькая женщина с заостренным подбородком старательно вытирала мокрой тряпкой светлые, покрытые масляной краской стены.

— Тетя Поля, — Юрьев подошел к санитарке. — Извините, что я так вас называю.

— Ничего, ничего, я привыкла, — тетя Поля взглянула на него добрыми глазами. — Меня все так зовут. Что надобно-то?

— Вы работали здесь в сорок седьмом году?

— Еще раньше, милый, работала. При госпитале.

— Не лежал ли здесь Неведомский?

— Не помню...

— Плотный такой, видный. Блондин...

— Много лежало у нас и плотных, и видных, и блондинов...

— У него на правой руке пальца не хватает.

Санитарка оживилась.

— Батюшки! Да ты бы с этого и начал. Зовут его Николай. А фамилию, хоть убей, не скажу.

— Вы не знаете, куда он девался?

— Никуда... Работает в нашем подсобном хозяйстве. Кузнецом.

* * *
Ксения Никаноровна, старшая медсестра Оренбургской областной психиатрической больницы, вернулась с работы раньше обычного и пригласила мужа в кино.

Николай Иванович Неведомский поморщился. Он не любил бывать на людях. Ксения Никаноровна знала это и не удивилась тому, что даже в кино приходилось тащить мужа чуть ли не силком. Поэтому, воспользовавшись минутной его заминкой, схватила мужа под руку и потащила к двери.


Во Дворец культуры пришли за десять минут до начала сеанса. Военный фильм не интересовал Николая Ивановича. Он видел настоящую войну и пережил такое, что, пожалуй, никому не расскажешь...

Сидя рядом с женой, он думал о своем... Здесь могла бы сидеть не она, а... А что, если Аннушка неожиданно заявится в Оренбург?.. Николай Иванович беспокойно заерзал на стуле.

Скосив глаза, Ксения Никаноровна взглянула на профиль мужа. Худощавое лицо с ямочкой на подбородке. Задумчивый, немного грустный взгляд. Она знала со слов Неведомского, что он, подобно героям фильма, воевал, был ранен. «Переживает, вероятно...»

Ксения Никаноровна жалела мужа и в то же время чувствовала смутную тревогу из-за того, что он редко делится с ней своими мыслями, молчит. «Впрочем, — рассуждала она про себя, — Николай всегда был неразговорчивым».

Ей вспомнилось, как она выходила замуж. Прежде чем дать ответ Николаю, посоветовалась с матерью.

— Понимаешь, мама, он сильный, ласковый. А иногда как будто чужой мне. Скрытный, беспокойный, молчаливый...

— Стерпится-слюбится, — сказала мать.

И вот уже тринадцать лет Ксения Никаноровна живет с Николаем. А он все такой же скрытный и не любит вспоминать о прошлом. Он неплохо работал кузнецом в подсобном хозяйстве психиатрической больницы. Был подтянут, исполнителен, никому не перечил. Скажут — сделает. И сделает на совесть, не придерешься.

Друзьями Николай Иванович не обзаводился, но ходить в гости не отказывался, чтобы не обидеть. Придет, выпьет две-три рюмки и просидит весь вечер молча. «Хлебнул, видать, браток, горя, вот и угрюмый», — говорили о нем знакомые.

Ксения Никаноровна не решалась надоедать мужу расспросами. Она любила Николая и не мешала ему жить в собственном мире раздумий и переживаний.

Лишь однажды она попыталась узнать, где Николай работал раньше.

— В колхозе, — ответил муж. И, словно боясь, что жена захочет выяснить подробности, поспешил добавить: — Немцы разорили его начисто. Народ, должно быть, разбрелся, кто куда. Написал на родину, да не отвечают.

* * *
...В подсобное хозяйство психиатрической больницы приехали под вечер. Не доезжая метров ста до поселка, Юрьев приказал шоферу остановиться. Дальше пошли пешком.

Кроме Юрьева, было еще двое понятых: Григорий Николаевич Зайцев, приехавший из Оболи опознать преступника, и председатель поселкового Совета Никулин.

Миновали шестой домик на левой стороне, и Никулин сказал:

— Здесь!

В одном окне горел свет.

Никулин постучал, прислушался, но никто не появлялся. Он постучал сильней. За дверью раздались шаги.

— Кто там?

— Это я. — Председателя Совета знали здесь в каждом доме. — Николай Иванович пришел?

— Нет еще, Василий Иванович. Задержался на собрании.

— Ладно. Я скоро загляну.

— А что за собрание? — тихо осведомился Юрьев у Никулина.

— Перевыборы рабочкома. Неведомский ведь заместитель председателя...

Они перешли дорогу и сели на скамейке в палисаднике. Минут через двадцать послышались голоса. По улице шла группа людей. От них отделился Неведомский. Он уверенно вошел во двор, поднялся на крыльцо и настойчиво, по-хозяйски постучал.

Едва он скрылся за дверью, как Юрьев и его спутники зашагали к дому. Дверь снова открыла старушка — это была теща Экерта.

— Добрый вечер, — поздоровался Никулин, войдя в комнату.

— Здравствуйте, — тихо сказали Юрьев с Зайцевым.

— Вечер добрый, Василий Иванович, — отозвался Экерт и оглядел незнакомцев. Вдруг он вздрогнул, лицо его побледнело. Метнул злобный взгляд в сторону Зайцева. Должно быть, узнал.

Юрьев сразу заметил в нем перемену.

— Садитесь, — твердо произнес он. — Я работник госбезопасности Юрьев. — Ваша фамилия?

Несмотря на сковавший его ужас, Экерт казался спокойным. Слишком долго готовился он к этой встрече.

— Неведомский.

— Имя и отчество?

— Николай Иванович.

Юрьев указал на Зайцева:

— Вы этого гражданина знаете?

— Нет, не знаю. Первый раз вижу.

— А вы, товарищ Зайцев, знаете его?

— Как же! Сколько лет рядом жили. Работали в одном колхозе. Это — Экерт! Начальник обольской полиции.

— Ух, сволочь! — побагровел Экерт. Он затрясся, как припадочный, стал закатывать глаза.

Капитан встал и резко произнес:

— Хватит, Экерт, играть... Вы арестованы!

* * *
ОБОЛЬ. 12 сентября 1961 года (ТАСС).

Выездная сессия Верховного суда Белорусской ССР закончила сегодня слушание дела бывшего начальника фашистской полиции в Оболи, Витебской области, Николая Артуровича Экерта (он же Николай Иванович Неведомский).

Изобличенный неопровержимыми доказательствами и свидетельскими показаниями, Экерт вынужден был признать себя виновным в совершении тягчайших государственных преступлений.

Предатель и палач приговорен к расстрелу.

Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.


В. Тарасов «Абвер» ищет связь

Ради великой Победы

Новосибирская область, как и вся Сибирь, до Октябрьской революции представляла далекую окраину царской России, и только при советской власти осуществилась мечта великого русского ученого М. В. Ломоносова — могущество нашей Родины прирастать стало Сибирью.

Вероломное нападение фашистской Германии прервало мирный труд страны. Уже в первые три-четыре месяца войны практически все заводы и фабрики перешли на выпуск оборонной продукции. Городу Новосибирску и области пришлось перестраивать не только свои предприятия, но и принять десятки эвакуированных заводов и фабрик. Став в годы войны крупнейшим индустриальным, научным и культурным центром, Новосибирск внес неоценимый вклад в дело разгрома врага.

В те суровые годы, когда тыл и фронт объединились для защиты родной земли от захватчиков, вся деятельность чекистов была тоже подчинена борьбе за разгром фашизма. Большая группа работников Новосибирского управления государственной безопасности была направлена в действующую армию, а те, кто остался в тылу, вели трудную борьбу с подрывной деятельностью разведок империалистических государств, зарубежных спецслужб и враждебных элементов. В своей деятельности чекисты всегда опирались на широкую поддержку народа, на патриотизм и непримиримость советских людей ко всем врагам государства. И в те суровые годы они вместе со всем народом подчинили свою жизнь единой цели — «Все для фронта, все для победы!»

24 сотрудника Управления государственной безопасности Новосибирской области пали смертью храбрых в боях за честь и независимость нашей Родины. Их имена занесены на пилоны монумента Славы воинам-сибирякам. Личное мужество и отвага новосибирских чекистов, их беззаветное служение Родине отмечены высокими правительственными наградами. 22 участника Великой Отечественной войны и сегодня продолжают работать в Управлении КГБ СССР по Новосибирской области, передавая свой богатый опыт молодым сотрудникам.

За высокие показатели в чекистской работе удостоены звания «Почетный чекист»: генерал-лейтенанты В. Г. Балуев и И. А. Маркелов; генерал-майоры М. Г. Нелюбивцев, В. М. Ситнов, В. И. Сафронов; почетный гражданин города Чугуева полковник М. Г. Сизов; полковники Г. М. Москвичев, Н. А. Соломонов, П. И. Гусев, В. К. Березников, Е. Н. Костин; подполковник П. В. Осколков; майоры К. В. Лопатин, М. А. Якунин, В. В. Старков; ст. лейтенант В. Ф. Козловская.

Документальная повесть, которую вам предстоит прочесть, подготовлена к 40-летию Победы над фашистской Германией по инициативе Совета ветеранов Управления КГБ СССР по Новосибирской области. В ней рассказано не только о славных делах чекистов в суровое для страны время, но и о той огромной помощи, которую оказывало население органам государственной безопасности в борьбе с врагами Советского государства.

Повесть не претендует на всесторонний и полный охват большой и многогранной работы, проделанной сотрудниками Новосибирского управления государственной безопасности в годы Великой Отечественной войны, но на основе документальных данных и действительных событий дает читателю представление о нелегком труде чекистов, служит убедительным напоминанием каждому советскому человеку о необходимости постоянной политической бдительности.

Сейчас, когда спецслужбы империалистических государств и связанные с ними антисоветские центры используют всё более изощренные методы подрывной деятельности против СССР и дружественных нам стран, чекисты, вместе со всем советским народом, отдают все силы борьбе за мир, за безопасность нашей страны.

Мужество и героизм славных защитников отчизны в тылу и на фронтах Великой Отечественной войны навсегда останутся в наших сердцах символом героизма и самоотверженного труда на благо великой Социалистической Родины, символом беззаветного служения делу мира и счастья всего человечества.

Н. С. ФРОЛОВ,
начальник Управления КГБ СССР по Новосибирской области,
генерал-майор.

Тревожные годы

Для чекистов в годы Великой Отечественной войны фронт проходил по обе стороны фронта, а если точнее, то этой линии для них не существовало — они сражались в боевых соединениях, руководили операциями в партизанских отрядах, выполняя задание командования, шли в самое логово врага, а те, кто нес службу в глубоком тылу — разоблачали шпионов, диверсантов и других врагов советской власти. Работа в тылу требовала адского нервного и физического напряжения, и часто, очень часто приходилось чекистам смотреть в глаза смерти. Но на то они и чекисты — люди мужества, чести и долга. Некоторые из них и сегодня несут трудную службу по охране мирной жизни и безопасности нашего государства. Большая человеческая скромность отличает этих людей, но в День 40-летия они вместе со всеми участниками Великой Победы надели военную форму с боевыми наградами и вспомнили те трудные годы. Им было что вспомнить, бойцам невидимого фронта, ибо война началась для них гораздо раньше июня 1941 года.

После XVIII съезда партии был взят курс на индустриализацию восточных районов страны, на создание в Сибири мощных центров тяжелого машиностроения, черной и цветной металлургии, химической промышленности.

Чтобы лучше понять значение Новосибирской области в то тревожное время, нужно вспомнить ее границы — 595 тысяч квадратных километров — три с лишним Англии могло разместиться на этой территории. Кроме крупнейших сельскохозяйственных центров по производству зерна в Кулунде и продуктов животноводства в Барабинских степях, на севере ее, в пределах нынешней Томской области, раскинулись безбрежные просторы тайги, в Кузбассе (нынешняя Кемеровская область тоже входила в ее границы) сосредоточились угледобывающие и металлургические центры, а сам Новосибирск стремительно превращался в промышленный гигант, которому была по силам не только мирная, но и самая современная оборонная продукция.

Одним из главных преимуществ фашистской армии в первые месяцы войны был мощный промышленный тыл, поскольку на нее работали практически все крупные заводы Европы. Следуя своим стратегическим расчетам, основанным на разведданных, фашисты решили концентрированными ударами лишить советскую армию поддержки тыла и обрушили всю свою мощь на центральную Россию. Сибирь они не принимали в расчет. Во многом, конечно, здесь заслуга и новосибирских чекистов, сумевших в предвоенные годы пресечь утечку оборонной информации из нашего города и области. К великому изумлению фашистских стратегов, Новосибирской области понадобилось всего три с небольшим месяца, чтобы перестроить все заводы, фабрики и деревообрабатывающие предприятия на выполнение главной задачи — все для фронта, все для победы...

Промышленный и энергетический потенциал Сибири оказался настолько высок, что она смогла принять с июня по ноябрь 1941 года 322 эвакуированных предприятия. Только в Новосибирске разместилось свыше 50 заводов с десятками тысяч рабочих и членов их семей. Сельское хозяйство области обеспечивало не только прожиточный минимум продовольствия для своих жителей (а население ее увеличилось почти вдвое), но и отправляло на фронт тысячи эшелонов с продуктами...

Все это привлекало внимание зарубежных шпионско-диверсионных центров, и в первую очередь германских, японских и китайских. Новосибирским чекистам пришлось столкнуться с умным и коварным врагом, не брезгующим для осуществления своих планов никакими средствами.

Особая трудность в работе чекистов — расстояния. От далеких таежных поселков до районных центров, где располагались отделения НКВД с небольшим штатом сотрудников, — сотни километров дорог, по которым в зимние бураны и распутицу «ни пешим, ни конным» не добраться. Там, в далеких поселках, окопались раскулаченные, но не сломленные в лютой ненависти к советской власти бывшие хозяева сибирской земли. Вместе с остаткамирассеянной армии Колчака и белыми офицерами организовывали они террористические и диверсионные банды. От села к селу, от города к городу сновали с фальшивыми документами, а то и вовсе без них, сомнительные личности.

В 1931 году русским служащим Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД) гоминдановские власти создают искусственные трудности, и в СССР устремляется поток беженцев. После продажи дороги поток этот становится настолько массовым, что японской, китайской и другим разведкам удается влить в него немало прошедших специальную подготовку и тщательно законспирированных агентов.

В конце двадцатых годов Новосибирск и крупные населенные пункты области посетили представители турецкой и итальянской репатриационных миссий. Официальная версия их визитов — помощь в возвращении на Родину бывшим военнопленным. Главная цель — создание шпионской сети.

В меру сил и возможностей помогали западным разведкам сотрудники английской концессионной фирмы «Ленагольдфильдс», датской миссии по приемке сибирского масла, которое шло в обмен на станки и оборудование для новых заводов и фабрик, представительства других концессий и торговых фирм.

И в эти же годы, когда молодая промышленность Сибири остро нуждалась в квалифицированных кадрах, через торговые представительства производился наем иностранных специалистов в Германии, Австрии, Америке и других капиталистических странах. Иностранные разведки не замедлили воспользоваться этим «легальным» путем для засылки своей агентуры.

Главными резиденциями шпионско-диверсионной работы стали расположившиеся в центре города иностранные консульства. В 1923 году над старинным особняком по улице Октябрьской поднялся германский флаг. Три года спустя другой старинный особняк по улице Советской «украсил» флаг империалистической Японии, а в 1934 году в трехэтажном особняке по улице Чаплыгина разместились полномочные представители гоминдановского Китая.

Только один факт — германское консульство было полностью укомплектовано офицерами, в свое время побывавшими в Сибири в качестве военнопленных.

Установили тесную связь с некоторыми бывшими служащими КВЖД японское и китайское консульства.

С помощью «окопавшихся» агентов иностранные разведки усиленно ищут новых кандидатов на роли организаторов антисоветских групп.

Обыденный для чекистов тех предвоенных лет рабочий день начинался в 8 часов утра и заканчивался глубокой ночью... А они были обычные люди, часто с не очень крепким здоровьем, у многих давали знать о себе ранения, полученные в гражданскую войну, в борьбе с белофиннами и в боях при Халхин-Голе, в схватках с басмачами и при подавлении кулацких восстаний...

Провокатор

Незадолго до войны на заборах, трамвайных и автобусных остановках, в людных местах Новосибирска стали появляться листовки. Написанные крупными печатными буквами, они бросались в глаза издалека. Тексты их призывали не подчиняться советской дисциплине, организовывать саботажи и диверсии... Заканчивались они, как правило, словами: «Да здравствует Германия и свободный труд».

Это было трудное для нашей страны время. Не хватало специалистов, квалифицированных кадров, рабочих рук. И Советское правительство вынуждено было пойти на крайние меры. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 26 июня 1940 года (за год до начала войны!) — увеличивалась продолжительность рабочего дня с семи до восьми часов при одном выходном дне в неделю, запрещался самовольный уход рабочих и служащих из государственных, кооперативных и общественных предприятий и учреждений, а также самовольный переход с одного предприятия или учреждения на другое.

Сейчас, в год сорокалетия Великой Победы, можно понять необходимость этого Указа. Поняло его и тогда абсолютное большинство рабочих и служащих... Но не все. Некоторым крайние меры правительства показались чуть ли не ущемлением прав трудящихся. Этим и воспользовались враги Советской власти, развешивая на заборах листки, где корявыми печатными буквами было выведены слова «закабаление», «рабство», «подневольный труд»... Висели листки недолго, люди или срывали их, или, отклеив, приносили в Управление государственной безопасности. Но кое у кого листовки вызывали злорадную усмешку, а иногда и сочувствие.

Были предупреждены все постовые милиционеры, патрульные службы, но... клочки бумаги с безграмотным текстом продолжали появляться. Более того, антисоветчик наглел день ото дня.

В Управление государственной безопасности было доставлено письмо в адрес японского консула с открытым призывом к войне против Советского Союза. «Русский народ ждет освобождения доблестной японской армией», — нагло утверждал автор от имени народа, еще не успевшего забыть зверства интервентов на своей земле.

А вскоре на заборах был расклеен «Призыв к советскому народу»: «Если начнется война, все сдавайтесь в плен...» «Послание японскому консулу» и «Призыв» были написаны теми же печатными буквами.

Еще раз опросили всех, кто доставил снятые с заборов листовки. У нескольких человек вызвал подозрение высокий, худощавый мужчина, с опущенными плечами и длинным острым носом.

Чекисты решили провести подворный обход центра города, но в это время в Управление пришла взволнованная секретарь партийной организации универмага М. И. Рожкова и показала листовку, обнаруженную сотрудниками магазина на дверях служебного буфета. Написана она была теми же печатными буквами. Круг поиска сужался — к служебному буфету посторонний не мог проникнуть незамеченным.

И вот перед следователем сидит худощавый мужчина в черной косоворотке. Тонкие губы напряженно сжаты, рука нервно касается седых волос над узким скошенным лбом, резко выделяется острый, длинный нос...

— Ну, что ж, гражданин Мышкин, вы по-прежнему утверждаете, что не писали этих листовок?

Из-под набухших век за каждым движением следователя настороженно следят серые глаза.

— Слышал, как вы заставляете признаваться невинных людей. Со мной не получится. Все эти бумажки я вижу в первый раз.

— Надеюсь, вы, гражданин Мышкин, не имеете претензий к следствию.

— Пока нет.

— Обещаю, что и в дальнейшем у вас не будет повода. А вот правду я вам советую рассказать. Чистосердечное признание — первый шаг к раскаянию.

— Мне не в чем раскаиваться.

— Тогда перейдем к сухому языку документов. Посмотрите, эту автобиографию вы писали собственноручно?

— Что ж, я, по-вашему, соседа просил.

— Так вот, как бы человек не изменял свой почерк, даже если он будет писать не правой, а левой рукой, характерные особенности остаются.

— Какое это имеет значение. Листовки писал не я.

— Тогда познакомьтесь с актом графической экспертизы. Специалисты приходят к единому мнению — автобиография и листовки написаны одним человеком.

— Вранье... Дайте посмотреть...

— Пожалуйста.

— Они могут ошибиться.

— Когда графологи сомневаются, они так и пишут, а здесь, как видите, утверждение, не вызывающее сомнений... Кроме того, мы подготовили вам встречу с людьми, которые видели, как вы наклеивали листовки на заборы, и пытались вас задержать...

Каждое следствие — психологическая дуэль, в которой противник пытается использовать малейший шанс для своего спасения, даже если он, как говорится, зажат в угол неопровержимыми уликами и свидетельскими показаниями...

Федор Николаевич Мышкин, заместитель заведующего складом универмага, пытался выиграть поединок, даже когда был опознан свидетелями и уличен другими неопровержимыми доказательствами. Но однажды, в конце допроса, он все-таки сорвался:

— Да, я писал... Писал эти листовки... Я был задавлен жизнью... Я на базаре крал с прилавков лук, картошку — все, что мог... Мои дети умирали с голода... Нечем было топить и я крал у соседей дрова... Я обозлился на всех, и на советскую власть в первую очередь... У меня в жизни была мечта, и я надеялся, что она сбудется. Надеялся до 1919 года...

— Почему именно до 1919-го?

— Когда вы разбили белую армию.

— И что за мечта, если не секрет?

— Я шел к ней много лет. В 1903 году я был мальчиком на побегушках у купцов, а через год стал приказчиком. Служил в торговых фирмах Смирнова и Морозова, был на хорошем счету и вскорости мечтал открыть свой магазин. Революция лишила меня всего...

— Зачем же так мрачно, гражданин Мышкин. К советской власти у вас не должно быть претензий. После ухода белых вы пришли добровольно в губернскую милицию и вскоре стали заместителем начальника по хозяйственной части. Не понравилась работа — уехали на Алтай. Через несколько лет снова вернулись в Новосибирск. Вас назначили заведующим крупным отделом Сибкрайсоюза, в 1935 году вы перешли заведующим отделом в Золотопродснаб...

— Я мечтал иметь собственное дело.

— Этой возможности вам не дала советская власть и вы на нее кровно обиделись?

— Я сказал, меня обозлили голод и притеснения моей семьи.

— В деле есть показания вашей жены, она рассказывает, что все эти годы вы жили лучше многих других семей. А вот о притеснениях она умолчала... Но мы выяснили, семья действительно терпела притеснения, жила в постоянном страхе... От вас, гражданин Мышкин.

— Врет жена, я на свои кровные детей выучил, а они сейчас отцу рубля не могут прислать.

— Детей ваших вырастила советская власть. Может, вы станете утверждать, что смогли бы дать им высшее образование, работая приказчиком?

— Я бы их научил верному делу.

— Обкрадывать покупателей?

— Хороший торговец никогда плохо не жил.

— Дети ваши на судьбу не жалуются. Старший получил высшее инженерное образование, второй сын окончил консерваторию, дочь учится в институте, младшая — в школе. У вас с женой хорошая работа. Так чем же вы недовольны, гражданин Мышкин? И не воровали вы, ни на базаре, ни у соседей. И голодом не сидели. И дети вам регулярно помогают. Живете в хорошем доме, свой огород, фруктовый сад...

— Зачем мне все это, если я никогда не смогу стать настоящим хозяином, купцом, чтобы людишки при встрече шапки снимали и в пояс кланялись, чтобы собственный выезд, всякий почет и уважение.

— Почет и уважение у нас в стране честным трудом и преданностью народу заслуживают. А вы призывали японское правительство напасть на СССР, восхваляли Германию и советовали русским людям сдаваться в плен?

— Я хотел вернуть старую жизнь...

— Вы хотели торговать русской землей, и чтоб люди при этом ломали перед вами шапки. Вы даже детей и жену пытались заставить ползать у ваших ног...

— Вы отобрали у меня детей.

— Зачем же так, они сами уехали из вашего дома. Натерпелись унижений в детстве, такое не скоро забывается.

— Теперь им все равно не поздоровится, полетят со своих постов, тогда вспомнят отца.

— И тут вы ошиблись, гражданин Мышкин. Дети ваши работают честно и заслужили уважение. И никто их этого уважения лишать не станет. А вот от вас мы их постараемся избавить, пусть живут и работают спокойно... Придется вам и за клевету, и за призывы к иностранным государствам поработить русскую землю ответить по всей строгости советских законов...

Диверсанты

Жарким летним днем 30 мая 1940 года из окон третьего этажа строящегося корпуса ткацкой фабрики повалили клубы дыма и следом вырвалось пламя. На глазах рабочих пожар в считанные минуты охватил огромный трехэтажный корпус. Рискуя жизнью, люди бросились на борьбу с огнем, но в кранах раздалось только шипение — воду отключили, молчал телефон... Небольшой кучке смельчаков удалось вынести только чертежи и документацию. От почти законченного корпуса фабрики к приезду пожарных остались оплавленные стены да искореженные балки перекрытий.

Следом за пожарными к сгоревшему объекту прибыла черная «эмка» Управления государственной безопасности. Расследование на месте происшествия ни к чему не привело. Все рабочие утверждали: никто в тот день на третий этаж не поднимался. Подтвердил это и вахтер военизированной охраны Морковин. Незадолго до пожара он обошел все здание. Посторонних на стройке тоже не видели.

Такими фактами располагало следствие в первый день. Ясно было и другое — само по себе здание загореться не могло.

По минутам исследовался рабочий день всех, кто был в тот воскресный день на стройке...

У каждого оказалось безукоризненное алиби, подтвержденное несколькими свидетелями.

Оставался только вахтер военизированной охраны.

Следователь заканчивал его допрос, когда Морковин попросил разрешения закурить.

— Пожалуйста, вот папиросы, — и подвинул к краю стола пачку.

— Я свой табачок, у меня покрепче.

Морковин извлек из кармана объемистый кисет, оторвал газетку, скрутил толстую цигарку, смел на широкую жилистую ладонь просыпавшиеся крошки, попросил спичку... Курил он жадными затяжками и на конце самокрутки вспыхивал яркий потрескивающий огонек, выхватывая в полумраке комнаты маленький подбородок с резкими по-бурятски выпирающими скулами и широкий нос с горбинкой.

Следователь тоже закурил, устало откинулся на спинку стула.

— Может, припомните какую-нибудь необычную подробность, Морковин?.. Осторожно, прожжете брюки!

— Ах ты, якорь ее, — подскочил Морковин, стряхивая пепел с коленей.

Что-то вспомнив, следователь встал, щелкнул выключателем, и, словно забыв о вахтере, углубился в чтение...

— Так, так, любопытно...

Следователь оторвался от бумаг и встретился взглядом с большими холодными глазами вахтера.

— Скажите, Морковин, вы всегда экономите спички?

— С крестьянства. Отец врежет по шее: «Вишь, у меня горит, запали. Спички денег стоят».

— У вас с отцом было крепкое хозяйство?

— Како хозяйство, почитай из бедняков. Едва до нового урожая дотягивали, а когда и голодать случалось.

— Голод впрямь научит экономить и на спичках... Так, говорите, с тех пор у вас эта привычка?

— С того самого, царского время.

— А за сколько минут вы обход совершаете?

— Какой обход?

— Вы же по нескольку раз за смену обходили здание.

— Известное дело, охрана.

— Так за сколько?

— У меня часов-то сроду не было... Поди так две четверти часа.

— Тридцать минут... А самокрутку вы курите... — следователь посмотрел на часы, — девять минут. В день пожара, в начале первого, вы зашли в курилку, «запалили» у кочегара Богомолова и отправились в обход... Минут через десять папироса догорела, и вы бросили окурок. Припомните-ка, в каком месте?

— Чего, в каком месте?

Следователь заметил, как резко напряглись скулы на узком худощавом лице вахтера, а руки нервно затеребили край пиджака.

— В каком месте вы бросили окурок, Морковин?

— Да нешто я упомню.

— Вы упомните... Обычно вы сразу поднимаетесь на третий этаж по ближнему трапу, проходите по нему до дальнего трапа и спускаетесь на второй этаж. Так?

— Кажись, так...

— Ну, так где бросили окурок?

— Выходит, на третьем и бросил...

— Выходит... Но третий этаж был засыпан стружками и строительным мусором...

— Нешто я не понимаю. Загасил я его, ногой затоптал.

— И опять неточность. Вы никогда не затаптываете папиросу, а гасите ее, как и сейчас загасили, поплевав на ладонь.

— В деревне, каки сапоги, больше босиком, потому и привык о ладонь.

— И последний вопрос. Ваш сосед видел, как вы субботним утром, часа в четыре подошли к строительству и скрылись за забором. Зачем вам понадобилось идти туда в такую рань?

— Врет он, сосед-то, с другим спутал.

— Жена тоже заметила вашу раннюю отлучку...

— Так то... должно по надобности.

— По надобности за двести метров от дома, да еще через дыру в заборе?.. Не сходятся у вас концы с концами.

Худощавая фигура вахтера сжалась, руки больше не теребили пиджак, а лежали на коленях, и по ним пробегала мелкая дрожь.

— Я завтрева приду, гражданин следователь. Дома, может, чего припомню.

— Домой вам, Морковин, идти поздновато. Засиделись мы — далеко за полночь. Вас сейчас проводят в специальное помещение...

— В камеру, что ли?

— Вы, гражданин Морковин, задерживаетесь по подозрению в поджоге трикотажной фабрики. И мой вам совет обдумать до завтра ваши показания. Чистосердечное признание всегда облегчает совесть, а иногда и участь.


Зимним днем 1939 года на Ипподромском базаре[1] встретились два давних сотоварища. Не виделись они несколько лет, с тех пор, как судьба раскидала по разным исправительно-трудовым колониям. Один, среднего роста крепыш, с круглой головой на короткой шее, известный в преступном мире под кличкой «Горло», а по паспорту Сергей Тимофеевич Паршин, 54 лет. Другой, помоложе — высок, худощав, с лихим чубом из-под шапки, с маленьким, будто срезанным подбородком и острым кадыком. На лагерном жаргоне он именовался «Большим», а в обычной жизни — Иваном Кондратьевичем Шахматовым.

Как водилось между старыми собутыльниками, завернули они на радостях в ближайшую закусочную. Выпили по первой, второй... Иван Кондратьевич слегка забеспокоился, когда появилась на прилавке третья сотка, и грустно похлопал себя по карману: «Не при деньгах». Паршин тут же успокоил, расстегнул пиджак, убедительно потряс толстой пачкой красненьких тридцаток...

С тех пор они виделись часто. На выпивку Паршин денег не жалел, кроме того, и взаймы давал, и не торопил с отдачей: «Будут, сочтемся — не велики деньги, я в день четыре-пять сотен навара завсегда имею». Шахматов только вздыхал — ему, скромному вахтеру Трикотажстроя, за такие деньги нужно месяц работать.

— Да я тоже сторожем состою при Облжилснабе, чтобы милиция не цеплялась. А так шмутки покупаем-продаем, когда и на ипподроме повезет, а то какого дурака в картишки можно почистить... На жизнь хватает, не жалуюсь.

По пьянке «Горло» всегда расписывал красивую жизнь, а у «Большого» от зависти глаза разгорались жадным блеском. За зиму его долги «по мелочи» перевалили за тысячу рублей. Попробовал несколько раз «ободрать» друга в карты — еще больше задолжал. Сыграл на скачках — опять «пролетел».

— Невезуха у тебя кругом, — посочувствовал как-то Паршин. — Задолжал ты мне порядком, и живешь как обычный совслужаший.

— И сам не знаю, как выпутаться, научил бы...

— Думал над судьбой твоей, да не пригоден ты к нашему делу — торговец из тебя плевый, в картишки — ловкость рук нужна. Есть у меня одно денежное дельце, да не знаю, возьмешься ли?

— Говори, чего темнишь.

— А ну, как заложишь? И пришить тебя не успею, самого к стенке поставят.

— Мы же с тобой вместе срок отбывали, поди знаешь меня.

— Ходил слушок — будто продался ты, в охранниках состоял.

— Эк, чего упомнил. А не слыхал, как я дружку твоему бежать помог?

— О том сказывали...

Паршин зачесал набок жиденькие волосы, дунул на расческу.

— Ладно, беги за бутылкой, я тебя тут подожду. Место тихое, потолкуем.

Короткое время спустя они сидели на скамейке у танцевальной площадки ипподрома. Шахматов сломал белый сургуч на горлышке, разлил водку по стаканам.

— Говори, «Горло», какое дело?

— Есть у меня должок за советской властью. Безвинно, почитай, пришлось пять лет по лагерям мотаться. И охота мне с ней посчитаться, подпустить ей петуха, да пожарче, чтоб пятки защипало. Говоришь, фабрика-то ваша совсем готова?

— Осталось оборудование поставить и завертятся веретена.

— А может, не завертятся, если петушка подпустить? К примеру сказать, на 1 Мая...

— Не выйдет на первое, — зажевывая стакан водки соленым огурцом, буркнул Шахматов. — По праздникам вся охрана на казарменном положении — объект особой важности...

— Ну... в другое время.

— Опасное дело. За такое и к стенке могут поставить.

— Мозгами поворочай, не поставят. А я хорошо заплачу и должок забуду...

— Сам-то не смогу, перевели меня сторожить склады, а на фабрике другие вахтеры.

— Мне сам, не сам — лишь бы сгорела.

— Есть вроде надежный человек... Из наших. Отбывал срок за спекуляцию. Намедни в городе каки-то листки на заборе видел, а в тех листках призывают вредить советской власти. Я ему говорю: «Язык-то попридержи», а он матом: «Люди к делу зовут, а мы чужо добро охраняем. Что нам до того добра!»

Паршин допил водку, тяжело поднялся со скамейки.

— Раскинь мозгами, как петуха сотворить, а у меня денежки припасены — за одну ночь богатым станешь... На, бери на разживу три сотни, может, чего удумаешь.

* * *
— Ты бы, Иван Иванович, заглянул когда, разговор есть и не на сухую, — Шахматов показал сургучное горлышко бутылки.

— Чего не зайти, можно и заглянуть...

Вахтер Трикотажстроя Черемин стрельнул глубоко посаженными глазками. Шахматов смотрел на него сверху, и оттого сутулая фигура собеседника казалась совсем скрюченной. И каким-то жалким показался ему этот маленький человечек со впалой грудью. «Должон согласиться, — подумал Шахматов. — Жисть-то, видать, скрутила, трое детей, слыхать, а младшой токо родился. На зарплату вахтера не гульнешь. А выпить не дурак, особливо на дармовщину. Ему и больших денег сулить не надо, согласится по малой цене». И вслух сказал:

— Так сёдни и заглядывай, акурат ночью дежурю, чего ее квасить-то, — и, подмигнув, скосил глаза на карман с бутылками.

Когда совсем стемнело, в дверь вахтерской сторожки центральных складов осторожно постучали.

— Кого черт несет, — грубо крикнул Шахматов и схватился за ружье, но, увидев входящего, смягчился: — А-а-а, Иван Иванович, милости просим. Время позднее, проверки теперь до утра не будет, можно и пропустить по малой...

Когда открыли вторую бутылку, план, можно сказать, созрел во всех деталях. Оставалось найти исполнителя — Черемин охранял другой объект, и на фабрике его бы сразу заметили. Надо искать надежного человека на стройке...

—  Есть один мужик, — заплетающимся голосом бормотал Черемин, — пощупать надо...

— Дотолкуешься, мне его покажи, — голосом потрезвее наказал Шахматов. Он пил мало, больше подливал собеседнику.


— Так, что, Морковин, будем правду рассказывать или сказки сочинять?

— Убить они грозились, гражданин следователь. Если, говорят, не запалишь — пришьем ночью и никто не узнает.

— Кто они? Выражайтесь яснее, Морковин.

— Да Шахматов с Череминым. Вы их не знаете, гражданин следователь. У Шахматова сын — бандюга, из тюрем не вылазит. И сам он такой же. Как-то выпили, он нож достал, покрутил у меня перед носом и говорит: «Ладно, не бойся, с тобой мы и так поладим, а вот скоро советскую власть германцы кончат, тогда повеселимся, я у вас атаманом буду, пустим кровь коммунистам, покрутятся они на этом ножичке».

— Чего же вы, Морковин, их напугались... Вы для их банды человек подходящий — сами имеете опыт расправ с коммунистами.

— Зачем, гражданин следователь, напраслину возводите.

— Припомните-ка, Морковин, где вы находились с мая по сентябрь 1919 года?

— Так Колчак нас с братом насильно загнал в армию.

— А в комендантскую команду вы сами попросились?

— Кому ж охота на фронте помирать.

— Расстреливать людей безопаснее. У них руки связаны. А вы их и прикладами забивали, связанных-то... А среди арестованных и женщины были...

— По приказу, гражданин следователь, попробуй, откажись — самого тут же кончат.

— А судили вас за что, Морковин?

— То не я, дядя — кулак — колхозное имущество поджег.

— Вы ж говорили, что из бедняков, и голод и нужду терпели.

— Не наше хозяйство, отца да дяди. А мы с братом ничего не имели.

— То-то после пожара вы вместе с дядей из села сбежали...

Морковин молчит, тупо уставившись в пол. Его высокая фигура начинает горбиться, словно не слова, а тяжелый груз складывают ему на плечи.

— Так вернемся к пожару на ткацкой фабрике. Рассказывайте, как было дело.

Он долго молчит, хмуро глядя себе под ноги. Не поднимая головы, хриплым голосом говорит:

— Устал я, перенесите допрос.

Следователь нажимает кнопку. Входит охранник.

— Отведите арестованного в камеру, а ко мне пригласите Шахматова.

Улавливает быстрый, отчаянный взгляд Морковина. Видит, как тяжелым, шаркающим шагом идет он к двери...


— Итак, гражданин Шахматов, на очной ставке с Паршиным вы признались, что получили от него деньги для организации поджога фабрики. Подтверждаете свои показания?

— Чего запираться-то, когда «Горло» раскололся. Мне трепался, пусть хоть режут, не продам. А чуть прижали... Тьфу, гнида.

— Оставьте, Шахматов, блатной жаргон. Говорите нормальным языком.

— Паршин отомстить хотел — его безвинно осудили, а я ему задолжал и рассчитаться не мог.

— Ну, если провоз контрабандных товаров из Маньчжурии и спекуляция ими на территории СССР — невинное занятие; если расхищение продуктов питания и промышленных товаров из советских магазинов вместе с Альшвангом и Базилевским в особо трудное для страны время и перепродажа этих товаров по спекулятивным ценам — тоже невинное занятие, тогда и впрямь Паршин жертва советского правосудия. Кроме того, он до последнего дня хранил удостоверение на право задержания и ареста любого подозрительного человека, выданное ему за собственноручной подписью атамана Семенова. Сколько людей побывало по его милости в контрразведке бандитов — одному ему, Паршину, известно. Такие вот дела, гражданин Шахматов, такая у вас компания подобралась...

— Я за других не в ответе, гражданин следователь. Спросите лучше у Черемина, кто воду перекрыл в тот день и телефон обрезал?

— С телефоном, верно говорите, работа Черемина. А про воду, гражданин Шахматов, придется вам рассказать. Один вы из всей компании знали, что главный вентиль находится рядом с центральным складом. Вы и олифу в ведра налили накануне ночью, а Черемин их на стройку отнес. А чтоб он похрабрее стал — стакан водки ему налили... Вы же и научили Морковина разлить олифу по стружкам. Он для этого даже ранним утром встать не поленился. В воскресенье оставалось только окурок бросить... Кстати, Шахматов, за что вы отбывали наказание?

— Как участник заговора против советской власти...

— И сына воспитали в своем духе?

— Не-ет, гражданин следователь, ему до меня далеко. Он — мелкий уголовник... а я политикой занимаюсь. Ему сроду до такого дела не додуматься, а мы одним окурком на сотни тысяч убытка нанесли... И все без всякой корысти для себя...

— Без корысти, говорите? Давайте кое-что уточним. Какую сумму вы передали Черемину за организацию поджога?

— Попервости, значит, сунул ему полторы тысячи — говорит, мало, Морковин за такие деньги не соглашается. Тогда я взял у Паршина еще полторы...

— А вам Паршин сколько обещал?

— Долг простить...

— И десять тысяч сверх того вручить... Что ж вы, бескорыстный человек, так не по-братски с соучастниками поделились? Вам на одного десять тысяч, а им три — на двоих?

— Этой шпане и столько хватило. Черемин-то и за выпивку согласился, а Морковин жадный оказался. После пожара еще требовал...


Следствие подходило к концу. Нет, никто из них не раскаивался, что загубил труд инженеров, рабочих. Что город, вся страна не скоро теперь получит миллионы метров ткани, которая так нужна людям, пообносившимся, терпящим нужду и лишения. Тяжело и голодно жилось в тот неурожайный 1940-й... Но люди сутками не уходили с работы, чтобы хоть немного, хоть на один маленький шажок быть поближе к тому светлому дню, когда страна сумеет накормить и одеть всех, когда обычный хлеб будет свободно лежать в магазинах, а на полках — столько, пусть самой дешевой, материи, что ее хватит всем... Тогда, в 1940-м, это была только мечта. И надо ли удивляться той священной ненависти людской к тем, кто мешал им жить.


Встать. Суд идет.

— Слушается дело по обвинению Паршина, Шахматова, Черемина и Морковина в организации поджога новосибирской трикотажной фабрики... Обвиняемые, вы признаете себя виновными?

— Да, — отвечает на прямой вопрос каждый из четверых. Но на протяжении нескольких дней, пока идет судебное заседание, каждый пытается свалить главную вину на другого.

Только в последнем слове Шахматов сам подвел черту:

— Я понимаю, какое тяжкое преступление совершили мы перед народом. Если бы сейчас здесь, на месте суда, сидели мои племянники, люди уважаемые, занимающие высокие посты, они бы не стали столько дней разбираться — своими руками расстреляли бы меня. И я не прошу снисхождения, и все остальные тоже не имеют права на него.

Суд удаляется на совещание...

Агент компании «Зингер»

Осенью 1925 года в Новониколаевске[2] появился крепкий высокий старик, одетый просто, но не без изящества, широкоплечий, подтянутый, с военной выправкой, с лицом, не лишенным интеллигентности.

Профессия у него была скромная — мастер по ремонту швейных машинок: имелся соответствующий патент кустаря-одиночки на имя Трунченкова Степана Ивановича. Клиентуре он пришелся по душе точностью и добросовестным исполнением заказов, а главное, набором запасных частей к популярным в то время швейным машинкам немецкой фирмы «Зингер». Ничего предосудительного в поведении Трунченкова не замечалось, если не считать его трехчасовой беседы в германском консульстве. Но скоро все прояснилось — у Степана Ивановича в Германии проживала родная дочь — Мария Степановна Строганова, бежавшая за границу с мужем после разгрома армии Колчака. К ней, на старости лет, и решил поехать Трунченков — пожить в семейном кругу, понянчить внуков.

В консульстве он выяснил — получить разрешение на постоянное жительство в Германии весьма хлопотно, к тому же и дорого. «Откуда у старика такие деньги, — сокрушенно вздыхал Трунченков. — Ремонтом швейных машинок много не заработаешь. Едва-едва хватает на уплату налога кустаря-одиночки, на жизнь, и на старость отложить».

От второго брака были у Трунченкова еще двое детей, но как-то не заладились у них отношения с отцом. Дочь Евгения далеко, в Красноярском крае, сын, Николай, хоть и в Новосибирске, но старается держать родителя на некотором от себя расстоянии. «Ну и бог с ним, — говаривал Степан Иванович, — навязываться не стану. Может, когда и переберусь к Машеньке в Германию, она не выгонит. В консульстве обещали похлопотать».

Так и жил тихонько скромный старичок — приветливый, обходительный и незаметный.

Правда, милиция возбудила против него уголовное дело по обвинению в ростовщичестве, но соседи и клиенты в один голос заявили о его тихой безгрешной жизни, а главный свидетель неожиданно покаялся в ошибке и с извинениями забрал свое заявление. Старичка отпустили с миром, тучка рассеялась, и вскоре все о ней забыли.

Минуло еще три года, и снова над кустарем-одиночкой грянул гром. Ему предъявили обвинение в валютных операциях. На сей раз милиция провела тщательное расследование и выяснила, что скромный мастер по ремонту швейных машинок в больших размерах скупал золотые и серебряные рубли. Трунченкова попросили объяснить — откуда у него берутся средства на дорогостоящие валютные операции.

— От продажи швейных машинок, — вздохнул Трунченков. — Скупаю у людей ненужный заржавелый хлам, ночи напролет тружусь, и получается как новая. Продаю с гарантией, на случай поломки — бесплатный ремонт. На таких условиях покупатели денег не жалеют. Человек я старорежимный, привык верить только драгоценному металлу, потому и скупал его, где придется.

— Обороты-то у вас, Трунченков, на десятки тысяч...

— Помилуйте, гражданин следователь, какие тысячи! Просили люди, я не отказывал, а они мне кое-что платили за посредничество — всё старику доход.

За незаконные валютные операции Трунченкова осудили на пять лет, но, учитывая преклонный возраст, освободили из мест заключения досрочно.

Вернулся кустарь-одиночка к разоренной мастерской. Но скоро выяснилось — «дружки» надежно спрятали и инструмент и запасные части, и обернутая в промасленную тряпку дожидалась в тайнике объемная банка, до верху набитая золотыми и серебряными рублями царской чеканки. И зажил наш мастер в тепле и достатке, сняв сразу несколько квартир.

«Дружки» у него были надежные, еще с тех, давних, времен, когда имел Степан Иванович звание почетного гражданина Новониколаевска и собственный двухэтажный дом на углу улиц Барнаульской и Гондатти, и магазин «Прогресс» по продаже швейных и чулочно-вязальных машин немецкого производства, а при нем штат в несколько десятков человек и торговых агентов по всей Томской и Барнаульской губерниям. Тогда он был гласным городской думы от крупных домовладельцев и торговых людей и активным членом монархической партии «Союз русского народа». И при колчаковской власти его не забыли — избрали членом правления и заведующим торговым отделом общества крупных промышленников и домовладельцев, с оборотом до двух миллиардов рублей, а заодно числился Трунченков в «Особой комиссии по самосохранению и караульной службе при Новониколаевском гарнизоне», попросту говоря, черносотенной организации по борьбе с большевиками и сочувствующими советской власти гражданами города.

А поднялся Трунченков на эти высоты с простого писаря 3-й Ломженской бригады, что охраняла в 1895-1896 годах участок русско-германской границы. Начальником участка в те годы был подполковник царской армии, немец Эрнст. Он-то первым и обратил внимание на услужливого писаря...

* * *
В Управление государственной безопасности пришел рабочий-штукатур Трикотажстроя Николай Макарович Коростелев. Разговаривая с дежурным, он смущенно мял в руках шапку, часто курил. Лицо измученное, серое, под глазами темные круги.

— Я, товарищ, которую ночь заснуть не могу, — признался он дежурному, — все думаю над их разговорами. Неужто и впрямь скоро воевать придется. Только-только жизнь налаживаться стала, полегче народ вздохнул, и с Германией мирный договор... Может, врут они... Напраслину говорят, чтоб людей запугать...

Дежурный видел — трудно дается мужчине каждое слово, и не торопил.

— Успокойтесь, Николай Макарович, рассказывайте по порядку.

— Про что рассказывать, про их разговоры, али как?

— Все, с самого начала. Где познакомились, что вас смутило в их поведении.

— Дак познакомились известно где, на работе. Мужики присоветовали попроситься в бригаду Небылицина Трифона Герасимовича. Заработки там хорошие, а у нас с женой третий родился, мальчишка, и лишняя копейка, сами понимаете, край нужна. «Только, — говорят, — ты ему, Трифону Герасимовичу, про свое крестьянское происхождение не сказывай, не любит он голытьбы, с нее, говорит, хорошего работника не выходит. Поплачься лучше — из кулаков, мол, отца сослали, а сам в город подался, бедствую...» Ну я, как мужики учили, поплакался. И верно, взял.

— А почему в бригаде Небылицина заработки выше?

— Я поначалу тоже удивлялся, а когда побыл — понял. Рабочих-то рук не хватает, а мастеров он собрал хороших, еще в царское время они вместе дома строили и ремонтировали у богатых купцов. Сам Небылицин подрядчиком был по строительству, дом имел двухэтажный. В верхнем сам с женой и детьми проживал, а первый и подвальный этажи сдавал своим рабочим за большую плату. Такое условие сразу ставил, иначе в свою артель не брал... И при советской власти собрал знакомых мастеров, а сам стал бригадиром. В городе эвон кака стройка развернулась. Почитай, в любой организации людей не хватает. Ну, Небылицин и просил в три-, четыредорога. В одном месте не согласятся, в другое идет. Завсегда выгодный подряд найдет. А тут, акурат, Указ вышел, запрещающий самовольный уход с работы. В то время мы в Трикотажстрое крупный подряд закончили. Хвать, в другое место уходить — нельзя по новому Указу. Направляют нас на отделку клуба. Трифон Герасимович запросил, конечно, в четыре раза выше нормы. А ему говорят: будешь получать как все, что по расценкам полагается. Пришел он к нам: «Давайте забастовку устроим, не выйдем на работу, пока хорошо не заплатят». Кое-кто из штукатуров сомневаться начал. А я, как значит близкий друг Трифона Герасимовича, с его слов и начал: «Советская власть из человека раба делает, только в крепостном праве запрещался уход. Закабалить нас хотят», ну и все прочее, чему он меня учил.

Сам-то Трифон Герасимович завсегда в стороне находился. Он и на собраниях выступал, советскую власть хвалил, а когда на один с бригадой, ругал ее последними словами. Недолго, мол, ей держаться. Придет германец с японцем и старую жизнь вернут...

— Неужто в Трикотажстрое были низкие расценки?

— Да нет, обычные. Но ежели можно в три, четыре раза больше получить, кто откажется... Устроили мы митинг, как Трифон Герасимович учил, а на другой день вся бригада не вышла на работу, окромя самого Небылицина и нескольких маляров. Он завсегда видимость служебного усердия создавал — это, мол, бузят рабочие, а я ни при чем.

— Вы говорили: «Как Небылицин научил...» Он вас на работе подбивал на такие высказывания?

— Зачем на работе, дома у него собирались. Он мне как-то сказал: «Я тебе раньше не доверял, а теперь вижу, свой человек, можно положиться. Если и дальше будешь меня слушать — богато заживешь»... Это он мне после той забастовки сказал, потому вышло, вроде я всех подбил...

— И часто вы встречались с Небылициным?

— Вестимо, как водится между дружками: то он ко мне, то я к нему. После той забастовки он мне карты-то и раскрыл. «Скоро, — говорит, — советской власти конец придет. Япония с Германией, хоть и подписали мирные договоры с СССР, а к войне готовятся. У них, значит, план такой: Япония забирает всю Сибирь, а Германия поддерживает ее с Запада, и, вроде, встретиться они должны на Урале». Я его и спрашиваю, откуда все это известно, кака сорока на хвосте принесла? «Есть, — говорит, — знающие люди. Мы для пользы Германии кое-что делаем, и будет нам за то большая благодарность».

— Не интересовались, Николай Макарович, кого Небылицин разумел под словом «мы»?

— Наверно, Трунченкова с Вильбергом, может, и еще кого. С этими-то он меня познакомил. Трунченков у них за главного. Он, сказывали, был в германском консульстве и с ихним послом разговаривал, а тот обещал, что не забудут его услуг, и всех, кто с ним работал на Германию.

— И какие они давали задания?

— Трунченков говорил: «Сейчас наша задача не за палку браться и бить большевиков. С этим пока погодить надо. Сейчас наша задача собирать вокруг себя недовольных советской властью. Германец-то потому так быстро всю Европу завоевал, что в каждой стране были верные люди. Когда фашисты к их границам подошли, они против своих воевать стали». Мудрёно как-то их называл — пятая колонна. И нам, мол, нужно пятую колонну организовать... И вредить советской власти, где только можно... Один вот Небылицин поди на целый миллион ей убытка принес...

— Не говорил Трунченков, как Небылицин этот убыток принес?

— Вроде чего-то вредил на железной дороге — точно не скажу. А вот в революцию, это сам Трифон Герасимович рассказывал, состоял Небылицин в партии эсеров. А при Советах работал в земельном отделе. И когда белые чехи город захватили — он всех совдеповцев в лицо знал, а с Петуховым даже работал вместе — помог их разыскать и арестовать. И еще до прихода белых скрывал у себя на квартире царских офицеров, которые оружие портили на складах. Трунченков говорил тогда: «Видите, сколько может один человек навредить, а если нас много будет — Германия легко советскую власть одолеет...»

— И давно вы знакомы с этой компанией?

— Да, почитай, сразу после той забастовки в 1939 году Небылицин и познакомил.

— Что ж так поздно к нам пришли?

— Думал, невзаправду они. Как может русский человек хотеть под германцем жить. Сам-то я неграмотный, может, думаю, чего по своей серости не понимаю. А когда про эту самую колонну заговорили, меня — как водой из ушата: что ж ты, сукин сын, выходит с германскими шпионами связался. За деньги и угощение Россию продаешь. Верите, нет ли, ночь не спал, ворочался... Жене все поведал, а она в рев. Как своим детям в глаза смотреть будешь? Вот и пришел. Жена мне и узелок сварганила и проводила до вашего дома.

Дежурный Управления государственной безопасности устало улыбнулся.

— За разговор наш сегодняшний, спасибо. Вы нам очень помогли. Если понадобитесь, не обессудьте, побеспокоим... И еще, Николай Макарович, — никому о нашем разговоре ни слова...


Совещание проводил начальник отдела контрразведки.

— Итак, попробуем свести все данные. Сначала о самом заявителе.

— Коростелев Николай Макарович, из беднейших крестьян. Отец в поисках пропитания для семьи каждую осень уходил в город на заработки. Строил и ремонтировал дома, штукатурил. Когда подрос старший сын, Николай, стал брать его с собой. Так сын и остался в городе. Воевал рядовым на первой империалистической. Был ранен. Во время революции находился в госпитале. Характеризовался как хороший, преданный советской власти рабочий, пока не поступил в бригаду Небылицина. С тех пор стал высказываться против советской власти, один из организаторов забастовки на строительстве клуба Трикотажстроя. Жена — домохозяйка. Трое детей...

— Как считаете, можно верить в его чистосердечное раскаяние?

— Товарищ старший лейтенант, можно справку?.. Вчера Коростелев снова пришел к нам. Без всякого вызова. Волнуется, руки дрожат... Оказывается, за это время Трунченков несколько раз пускался в откровения. И вот интересная закономерность. В начале января Небылицин прямо обратился к Трунченкову: «Все же скажи нам, Степан Иванович, когда мы большевиков сбросим? Вот мы собираем для тебя сведения о недовольных советской властью, о расположении воинских частей...»

— Так напрямую и сказал?

— А кого ему стесняться. Все свои...

«...Ты, — говорит Небылицин, — нам все сулишь гибель большевиков, а они погибать не собираются и только крепнут. Вон, сколько заводов понастроили и люди им верят. Даже на кого мы раньше надеялись, начинают от нас отходить... Если дальше так пойдет, как бы одним не остаться».

Трунченков немного задумался: «Что ж, нужно правду сказать, а вы ее нашим людям передайте. В этом, 1941-м, большевики еще удержатся у власти. Германия и Япония заняты своими делами в Европе и на Дальнем Востоке, но в 1942-м доберутся и до большевиков».

— Заметьте, товарищ старший лейтенант, это Трунченков говорил в январе. В марте он в той же компании пожаловался: «От верных людей слыхал, Германия усиленно готовится к войне с большевиками. Но вот беда, не пойму, почему мне нет никаких распоряжений. Ни к черту у меня дела, самая прескверная связь. Надо ехать самому».

— За это время, мы проверяли, Трунченков никуда не выезжал и вот вчера пришел радостный к Небылицину: «Война должна начаться в июне. Во Франции, Бельгии и Голландии пятая колонна сыграла решающую роль. Германское командование верит — в России ждут только начала войны, чтобы оказать помощь в свержении большевиков». С этим сообщением и пришел к нам Коростелев. Я хочу обратить внимание. В январе — Трунченков еще делает предположение, скорее делится собственными домыслами. В марте — жалуется на никудышную связь, а в мае — сообщает чуть ли не точную дату нападения Германии на СССР. Значит, за это время у него была какая-то встреча... Возможно, к нам в город прибыл специальный резидент.

— Спасибо за информацию. Похоже, что Трунченков не сам придумал такую новость. Есть секретное сообщение из Москвы о возможном нападении Германии на СССР именно в эти сроки.

— А что из себя представляет их третий «друг» — Вильберг?

— Мы навели справки, товарищ старший лейтенант. Вильберг Алексей Иосифович, 1892 года рождения, уроженец города Томска. До революции служил агентом немецкой компании «Зингер» по продаже швейных машин.

— Вместе с Трунченковым?

— Одно время даже под его началом, когда Трунченков был заведующим отделением в Ачинске. Затем переехал в Боготол. Имел свой дом, считался одним из состоятельных граждан. Когда подошли белочехи, он с представителем купечества выехал навстречу с «хлебом-солью». Устроил обед и вместе с белочехами торжественно въехал в город. После разгрома колчаковцев в его доме скрывался полковник Морозов. В Новониколаевск приехал личным адъютантом одного из командиров Красной Армии, который был вскоре арестован за организацию побега большой группы пленных колчаковских офицеров. Вильберг избежал ареста, но был уволен из рядов Красной Армии и с тех пор работал по найму. Сейчас числится кузнецом в Горстройконторе. С Трунченковым встречается не только у Небылицина, знает все его квартиры. На работе характеризуется отрицательно. Часто высказывает недовольство советской властью. В узкой компании рассказывал, что раньше жил на широкую ногу и делал большие дела.

— Нужно запросить о нем товарищей из Боготола.

— У него там живет родная сестра. Она приезжала к нему с мужем, но он в Боготоле со дня установления советской власти не был.

— Возможно, есть веские причины не показываться там. А вот факт его работы в компании «Зингер» под началом Трунченкова заслуживает особого внимания.


— Итак, гражданин Трунченков, следствие по вашему делу подходит к концу. Многочисленными документами, свидетельскими показаниями и очными ставками разоблачена ваша многолетняя шпионская деятельность. Давайте подведем итоги. Начнем с вашей службы скромным писарем на русско-германской границе.

— Подполковник Эрнст создал такую обстановку, что немцы свободно переходили на нашу сторону и переправляли крупные партии контрабандного товара. В одной из операций оказался замешан сам Эрнст. Его сместили с должности и с тех пор я ничего о нем не знаю.

— Вы тоже помогали переправлять через границу контрабандный товар?

— Я только помогал Эрнсту.

— А за какие заслуги вы за год поднялись от простого писаря до унтер-офицера и стали личным адъютантом подполковника?

— Он был ко мне расположен, ценил за аккуратность и исполнительность.

— И только?

— В мои обязанности входило сообщать Эрнсту о настроениях солдат и офицеров.

— После отстранения Эрнста вам пришлось покинуть службу по требованию офицеров. А не припоминаете, гражданин Трунченков, ваших с Эрнстом общих знакомых с германской стороны?

— К нему постоянно приходил немец Вилленбург, но о чем они говорили, я не знаю.

— В компании «Зингер» вас приняли по рекомендации Вилленбурга?

— Как-то он сказал, что я хороший друг Германии, а немцы умеют ценить преданных людей. И посоветовал, если я уйду со службы, поступить на работу в компанию «Зингер».

— Вы так и сделали?

— Когда мы с братом приехали в город Томск, брат занялся сельским хозяйством, а я вспомнил совет Вилленбурга и разыскал контору компании «Зингер». Ее возглавлял немец Юстус. Он сказал, что ему нужен надежный человек в Барнауле, и я согласился.

— Какие задания дал вам Юстус?

— Компания «Зингер» продавала в России немецкие швейные машинки, и я стал торговым агентом.

— И только? А не припомните, гражданин Трунченков, какого характера сведения должны были вы собирать?

— Торговый агент компании заполнял анкету в каждом населенном пункте: сколько жителей, в том числе портных и сапожников, есть ли церковь и школа, где находятся органы власти. Кроме того, о каждом пункте мы должны были знать: сколько сеют хлеба и других культур, сколько имеется скота, в каких пунктах концентрируются запасы продовольствия, какие и где располагаются воинские части...

— Неужели, Трунченков, вы сразу не поняли, что сведения эти никакого отношения к торговле швейными машинками не имеют?

— Наше дело подчиненное — хозяин приказал, мы делали.

— Все агенты компании собирали такие сведения?

— Конечно, все. Когда я стал заведовать отделением в Барнауле — мне Юстус сразу дал задание обобщать данные агентов и передавать ему в Томск.

— Вы сами выбирали маршруты своих поездок?

— Сначала сам, а в 1903 году меня вызвали в Томск для встречи с представителем главной конторы в Екатеринбурге (сейчас Свердловск) Дицем. Он вручил разработанный им маршрут моих поездок. Я посмотрел его и сразу начал отказываться: в таких местах много не продашь, а мы получали три процента от выручки. Тогда Диц предложил мне твердое жалование 100 рублей в месяц и 20 процентов от торгового оборота. И сказал: «Главное, герр Трунченков, не продажа машинок, а сведения, которые нас интересуют». Я согласился.

— Сведения хозяйственного и военного характера? А карты? Вы же проводили топографическую съемку местности. Кстати, где вы научились топографии?

— На границе меня учил подполковник Эрнст. Говорил, в жизни может пригодиться.

— И вы вели съемку?

— Без нее у меня отчета о поездке Юстус не принимал.

— Вы понимали, что не швейные машины, а Родину продавали?

— Фирма «Зингер» хорошо платила, и я делал все, что прикажут.

— И долго вы вели эту торговлю?

— В фирме «Зингер» я работал до 1904 года. А в 1905 перешел в немецкое акционерное общество «Жорж Блок».

— По каким причинам расстались с компанией «Зингер»?

— Приходилось много ездить. За эти годы меня постоянно переводили с места на место по всей Сибири.

— И везде проводили съемку местности и собирали сведения шпионского характера?

— Такая работа была у каждого агента.

— Вы были не просто агентом, а заведовали отделениями, сами подбирали штат, иначе говоря, формировали шпионскую сеть под видом продажи швейных машинок. Кстати, зачем вы в 1905 году выезжали в Германию?

— Я представил акционерному обществу «Жорж Блок» доклад об экономическом состоянии Новониколаевска и предложил открыть в городе самостоятельное отделение.

— И с вашими доводами согласились?

— Да, по моему докладу был открыт магазин «Прогресс».

— Кому принадлежал магазин?

— Компании «Жорж Блок».

— Ошибаетесь, гражданин Трунченков. По данным Новониколаевского банка — вы открыли магазин на собственные деньги и на свое имя сразу после возвращения из Германии. Вы рассказывали Вильбергу и Небылицину, что в Германии получили крупную сумму на организацию торговли.

— Запамятовал, гражданин следователь. С тех пор много воды утекло.

— Такая забывчивость непростительна крупному коммерсанту... С тех пор подобранные вами агенты разъезжали по Сибири и собирали интересующие немецкую разведку сведения. Под вывеской магазина «Прогресс» долгие годы существовал в Новониколаевске немецкий шпионский центр... Когда же вы ликвидировали свое дело?

— В 1917 году, когда в России началась революция, я роздал швейные машинки и запчасти своим знакомым и уехал из города.

— И несколько лет спустя вернулись в роли скромного кустаря-одиночки. И торговали вы не отремонтированными швейными машинками, а новыми, которые хранились у знакомых.

Трунченков долго молчит, уставившись в пол, видно еще раз перебирает в памяти свою жизнь. В тот, 1941, год ему исполнилось 63 года. Больше сорока лет жили в нем два человека, два характера, две сущности. Первый — готов был за деньги продать что угодно. Второй — был трусом и всю жизнь боялся разоблачения. Он рвался в Германию, под охрану своих «друзей», но они так и не пустили его к себе. Он нужен был им здесь, в России, а в Германии он бы превратился в нищего старика, каких много скитается по дорогам Европы со времен гражданской войны. Тогда он стал ждать их здесь, в России, чтобы отомстить советской власти и за свой дом, и за магазин, и за то, что бросили его родные дети.

Он поднял на следователя прозрачные бесцветные глаза, и много повидавшему чекисту стало не по себе от какой-то звериной тоски во взгляде старика. Голос Трунченкова звучал глухо и хрипло. Он попытался улыбнуться, но на лице получилась жалкая гримаса.

— Я знаю много, очень много. Сохраните мне жизнь, и я помогу вам. Назову имена шпионов здесь, в Новосибирске.

— В этом нет особой необходимости, гражданин Трунченков. Посмотрите на эти фотографии. Вы о них хотели рассказать? Как видите, мы обошлись без вас, хотя, не скрою, вы нам помогли, еще находясь на свободе. Как видите, вам нечего продать, да мы и не платим за такие услуги.


Так буквально накануне войны новосибирские чекисты раскрыли и обезвредили крупную сеть немецко-фашистской агентуры, нити которой потянулись далеко за пределы нашего города.

«Пусть ярость благородная вскипает, как волна»

Был у фашистских стратегов один, едва ли не главный, расчет. По данным агентурной разведки, которую готовили они еще со времен первой мировой войны, германское командование было убеждено в существовании на территории СССР «пятой колонны», которая только и ждет сигнала к восстанию против советской власти.

И, пожалуй, самым тяжелым ударом по планам фашистского «блицкрига» оказался именно этот просчет. Они поняли с первых дней, с первых часов войны — не паникой и приветственными возгласами, а мощной волной народного гнева и героизма встретила завоевателей русская земля.

Советский народ свято поверил в слова Верховного Главнокомандующего И. В. Сталина: «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами». И с тех пор вся страна долгих четыре года жила лозунгом: «Все для фронта, все для победы!»

Свыше шести тысяч повесток разослали райвоенкоматы Новосибирска на 24, 25 и 26 июня 1941 года. Абсолютное большинство прибыло на призывные пункты в первый день. Сотни коммунистов и беспартийных, мужчин, женщин, девушек и юношей подали заявления с просьбой разрешить им вступить добровольцами в ряды Рабоче-Крестьянской Красной Армии. На массовых митингах принимались решения: «Всем цехом, заводом, колхозом, институтом, классом — на фронт!»

А на смену фронтовикам приходили в цехи и на колхозные поля женщины, мальчишки и девчонки. Чтобы дотянуться до станка, подставляли они деревянные ящики и показывали образцы трудового героизма.

Еще строящийся «Сибметаллстрой» («Сибсельмаш») принял на свою территорию несколько эвакуированных заводов и превратился в крупнейшее предприятие оборонной промышленности. К концу 1941 года отсюда на фронт было отправлено 580 вагонов с военным снаряжением.

Строительство Новосибирского металлургического завода началось в 1940 году. К началу войны пустили лишь несколько цехов. Но рабочие и инженеры на этой более чем скромной базе решили создать металлургический центр (будущий завод им. А. Н. Кузьмина). И через несколько месяцев он выдал первую продукцию для фронта.

Ввести в строй оловозавод планировалось в 1942 году, но он выдал первую продукцию в декабре 1941-го.

Меньше двух месяцев понадобилось для пуска цехов знаменитого Сестрорецкого (ныне Новосибирского инструментального) завода.

Тысячи рабочих, инженеров, техников направил областной комитет партии на завод имени В. П. Чкалова. Круглые сутки шел монтаж оборудования эвакуированных предприятий. И вскоре из нашего города на фронт пошли эскадрильи прославленных боевых истребителей.

За годы войны на заводах города смонтировано и пущено 16 тысяч различных станков. Чтобы привести их в движение, понадобилось в пять раз увеличить мощность новосибирской ТЭЦ-2 и смонтировать новые электростанции, на которых было установлено оборудование эвакуированных Каширской и Сталиногорской ГРЭС.

То, что планировалось на годы, было выполнено за несколько месяцев. Город и область превратились в индустриальный гигант, откуда на фронт непрерывным потоком шла военная техника, оружие, боеприпасы и, вместе с ними, эшелоны продовольствия.

Сейчас, с высоты сорока мирных лет, кажется невероятным тот человеческий подвиг. На скудном военном пайке, в холодных, нетопленых цехах, а то и прямо под открытым небом, люди сутками не отходили от станков...

Столь крупный центр оборонной промышленности в глубоком тылу вызвал особый интерес фашистской разведки. Но оказалось, что сплетенная за долгие годы с истинно немецкой педантичностью шпионская сеть порядком потрепана сибирскими чекистами. Разрозненные, часто противоречивые данные, поступающие из Новосибирска, вносили разнобой и путаницу в планы германского командования. Забегая вперед, скажем: за все четыре года войны им так и не удалось получить достоверной информации из нашего города и области.

Более шестидесяти самых опытных сотрудников Управления государственной безопасности сражались в рядах сибирских дивизий и соединений. Многие из них шли на смерть, зная, что их последний подвиг останется безымянным. Посланцы новосибирских чекистов боролись с вражеской агентурой не только в тылу, но и на фронте, в отделах контрразведки «Смерш» («Смерть шпионам»). Только в битве за Москву, судьбу которой во многом решали сибирские дивизии, контрразведчики обезвредили в тылу и зоне боевых действий свыше 400 фашистских агентов и более 50 диверсионно-разведывательных групп. А сколько шпионов и диверсантов было подготовлено в фашистских спецшколах и заброшено в глубокий советский тыл! Не случайно службы разведки занимали особое, привилегированное положение в фашистской Германии. Это была главная опора Гитлера, его секретное оружие, ибо при огромной растянутости фронтов Великой Отечественной войны ложная, тщательно подготовленная чекистами информация оборачивалась для фашистов потерей целых дивизий, танковых и авиационных соединений.

Бдительность рабочих помогла чекистам в конце 1942 года разоблачить и обезвредить несколько крупных агентов фашистской разведки и их пособников на оборонных заводах Новосибирска, на химических заводах Кемерова, на Кузнецком металлургическом комбинате.

Но не только самоотверженной службой помогали чекисты действующей армии.

В годы Великой Отечественной войны новосибирцы отчисляли свои сбережения на строительство танков, самолетов и другой боевой техники.

В июне 1942 года молодые рабочие нашей области собрали около трех миллионов рублей на строительство эскадрильи истребителей «Новосибирский комсомолец». В том же году область внесла 106 миллионов рублей на постройку эскадрилий «За Родину».

В 1943 году сибиряки передали летчикам-фронтовикам еще 120 боевых самолетов, построенных на сбережения трудящихся.

С первых дней в этом патриотическом движении тыла самое активное участие приняли новосибирские чекисты.

Из справки Центрального архива Министерства обороны СССР от 8 июня 1984 года:

«...с 29 октября 1942 г. по 1 марта 1943 г. 91 ИАП (истребительно-авиационный полк) находился на доукомплектовании и переучивании на самолетах ЯК-7б и ЯК-9 в Новосибирской области... Полк получил с завода 32 самолета ЯК-9, в том числе 10 самолетов, как подарок... построенный на средства сотрудников управления НКВД[3] по Новосибирской области».

На бортах самолетов одной эскадрильи 91 истребительного авиационного полка ярко алели названия «Чекист», «Дзержинский» и «Менжинский»...

Эти боевые машины стали грозой фашистских стервятников в небе Украины. На одной из них летал командир 91 истребительного авиационного полка Александр Сергеевич Романенко, сбивший сам 18 вражеских самолетов и 5 в групповых вылетах. 28 сентября 1943 года ему присвоено звание Героя Советского Союза.

Перед фашистскими шпионско-диверсионными центрами была поставлена задача — любыми средствами сорвать ритмичную работу новосибирских оборонных заводов. Диверсиями в цехах, убийствами активистов и ведущих специалистов, ложными слухами — посеять панику среди жителей города. Но, опираясь на помощь трудящихся, новосибирские чекисты сорвали планы врага.

Новосибирск вызывает «Абвер»

Подлинные имена «германских агентов» в этом рассказе мы называть не станем по причине, которую читатель вскоре поймет сам.

Шел 1941 год... В одном из боев был контужен командир Красной Армии Сарафанов. Очнулся он в темном сыром подвале фашистского штаба.

Допрос. Снова допрос. Он потерял счет пыткам и избиениям. Каждый день вытаскивали его из подвала и полуживого швыряли обратно. Однажды всех военнопленных построили в колонну, повели к железнодорожному вокзалу и втиснули в забитые до отказа людьми товарные вагоны. Только через несколько дней бесконечного пути открыли двери, и тех, кто еще мог двигаться, снова построили в колонну. Ослабевших расстреливали на глазах товарищей. Так Сарафанов оказался в одном из фашистских концлагерей. Колючая проволока в несколько рядов под смертельным напряжением, а внутри специально обученные собаки разрывали каждого, сделавшего неосторожный шаг в сторону.

Измученные, голодные люди спали в нетопленых бараках, а днем работа в каменоломне... И снова короткие автоматные очереди по каждому, кто утром не мог подняться с голых нар, кто падал от изнурительной работы.

Однажды в концлагере появились люди в гражданской одежде. Военнопленных выстроили на плацу, и прибывшие медленно обходили длинные шеренги, внимательно прислушиваясь к пояснениям коменданта.

Иногда они задерживались, и офицер в гестаповской форме отдавал короткую команду. Солдаты выхватывали из строя человека и уводили в сторону. К концу обхода неподалеку от ворот собралось человек двадцать военнопленных. Попал в эту группу и Сарафанов.

Их поместили в отдельный барак и стали вызывать по одному. Назад никто не возвращался. На второй день дошла очередь до Сарафанова. В просторной комнате сидело несколько человек в штатском и гестаповский офицер.

— Ваша фамилия Сарафанов?

— Да, — выдавил он.

— Мы знаем, что вы командир Красной Армии, но к советской власти у вашей семьи должны быть кое-какие претензии. Ваши родственники состояли до революции в монархической партии, а родная тетка еще со времен гражданской войны живет за границей.

— Я слышал об этом в детстве, но никогда не видел ее в глаза и ничего о ней не знаю.

— Могу вас порадовать. Она жива, здорова, часто вспоминает о вас и даже, узнав, что вы в плену, хлопотала перед германским командованием. Вы сможете поехать к ней в гости и навсегда остаться в Германии. Но это право нужно заслужить...

— Чего вы от меня хотите? — насторожился Сарафанов.

— Вы долго жили в Новосибирске. Правда, последние пять-шесть лет служили в Красной Армии далеко от родных мест, но надежные знакомые наверняка остались... Как бы вы отнеслись к нашему предложению — снова вернуться туда?

Сарафанов недоуменно посмотрел на сидящих людей.

— Конечно, не в качестве командира Красной Армии. Мы сделаем вам другие документы.

Гестаповский офицер, которому, видно, наскучила затянувшаяся беседа, раздраженно сказал что-то по-немецки. Говоривший с Сарафановым смутился и резко сменил тон.

— Господин офицер спрашивает: «Вы умеете работать с радиостанцией?»

— Не приходилось.

— Это ничего, вы пройдете специальную подготовку.

Гестаповец опять недовольно буркнул.

— Итак, господин Сарафанов, у вас есть отсюда два выхода. Подойдите к окну. Видите у стены... Это один. Есть и другой. Мы обучаем вас работе с радиостанцией и устраиваем поездку в Новосибирск. Вы передаете немного интересующих нас данных и возвращаетесь в Германию к родной тете. Она заверила нас, что подождет, пока немецкая армия победно закончит войну. Мы ждем вашего решения.


Два месяца спустя Сарафанов сидел в кабинете следователя Новосибирского управления государственной безопасности и давал подробные показания о системе вербовки, обучения и заброски агентов фашистскими разведцентрами...

Этот план родился у него там, в особом бараке концлагеря. Тогда, в беседе с этими штатскими и гестаповским офицером, он понял — появилась возможность вырваться из фашистского плена и помочь своей Родине...

С первых дней обучения в разведшколе он понял: провести опытных вербовщиков непросто, но это был единственный шанс. Долгих два месяца он видел, как по малейшему подозрению, по неосторожному слову и даже жесту курсанта немедленно «пускали в расход» в назидание остальным. И все-таки он выиграл первый раунд. Теперь предстояло осуществить второй этап плана, не менее сложный и опасный.

Через несколько дней позывные его рации прозвучали в эфире и «Абвер» получил первую информацию о продукции нескольких оборонных заводов города. Она была тщательно подготовлена... новосибирскими чекистами. Так началась «игра» с фашистской разведкой, получившая условное название «Фисгармония». Свыше ста радиограмм с «ценной» информацией о продукции заводов, о формировании воинских частей, об эшелонах, идущих через город, передал Сарафанов в «Абвер». С каждым сеансом германская разведка все больше «входила во вкус». Видно, не один орден появился на груди ее сотрудников за ценнейшую информацию. Новосибирским чекистам все труднее было удовлетворять их растущие аппетиты. Пришлось запросить у «Абвера» еще одного помощника.

Некоторое время спустя в Новосибирск прибыл новый агент — Соловьев. Он доставил радиооборудование, шифры и 375 тысяч рублей для вербовки и подкупа.

Правда, прежде, чем появиться в Новосибирске, он, едва приземлившись на советской территории, явился с повинной в ближайшее Управление государственной безопасности и рассказал о полученных инструкциях и о высокой оценке в «Абвере» агента Сарафанова.

С приездом Соловьева операция «Фисгармония» пошла более успешно... Но не так наивны были руководители «Абвера», чтобы беспредельно доверять даже своей лучшей агентуре. Однажды, зайдя в рабочую столовую, Соловьев услышал знакомый голос. Осторожно отыскав взглядом оживленного рассказчика, он узнал своего «однокашника» по разведшколе, некоего Харитонова. При ближайшем знакомстве с новым посланцем «Абвера» оказалось, что он возглавляет шпионско-диверсионную группу, направленную для проверки информации Сарафанова и Соловьева. Через некоторое время «Абвер» получил от Харитонова несколько радиограмм, подтверждающих сообщения главных агентов, после чего группа бесследно исчезла.

Такая же участь постигла в нашем городе еще несколько фашистских «шпионов». Но их судьба не очень беспокоила хозяев. Главные агенты продолжали успешно работать до самого конца войны.

Тайна кладбищенского пня

Контрразведка Ленинградского фронта задержала фашистского курьера, когда он пытался извлечь из дупла березового пня донесение агента о дислокации частей Красной Армии. Пень находился у кладбищенской ограды неподалеку от дороги на деревню Графскую. Никаких данных о фашистском агенте курьер не знал.

Красная Армия перешла в наступление, и маленькая деревушка оказалась в глубоком тылу. У кладбищенского пня устроили засаду, но больше там никто не появлялся.

Тайну эту раскрыли новосибирские чекисты.

В то военное время они были частыми гостями в государственных учреждениях, на заводах, фабриках, в колхозах, совхозах. Однажды по поручению Искитимского райкома ВКП(б) старший лейтенант госбезопасности А. Ф. Хотченко выступал перед служащими районных организаций с беседой о политической бдительности. После беседы к нему подошли несколько работников райфо и рассказали о странных разговорах, которые ведет с населением и сослуживцами финагент Преображенского сельсовета Николаева. По ее словам, германская армия непобедима, а если и отступает, то только по стратегическим соображениям. На оккупированных советских территориях фашисты якобы заботятся о мирном населении, снабжают его продовольствием, оказывают помощь в сельхозработах.

Заявление работников райфо насторожило молодого чекиста. Он навел справки о финагенте. Николаева прибыла в Новосибирскую область из-под Ленинграда. Несколько месяцев их село было оккупировано фашистами, а после освобождения почти всех его жителей временно эвакуировали в глубокий тыл. Валентина Николаева сама попросила направить ее в Новосибирскую область, где проходил военную подготовку брат.

Познакомился старший лейтенант госбезопасности А. Ф. Хотченко и с самой девушкой. Присматривался к новому человеку, и, честно говоря, ему не верилось, что эта невысокая, красивая девятнадцатилетняя девушка с такой русской внешностью — курносый нос на круглом лице с широкими бровями и большими доверчивыми глазами — может восхвалять фашистов. Тем более сама побывала в оккупации. «Может, напутали люди, — думал старший лейтенант. — Устали от войны, появилась излишняя подозрительность?» По просьбе чекиста из Новосибирского управления госбезопасности ушел запрос в Ленинградскую область. А когда пришел подробный ответ, Хотченко понял — не так проста эта с виду добродушная девушка. Из показаний ее бывших односельчан вырисовывался совсем другой образ Валентины Николаевой.

Вот свидетельствует ее бывшая подруга: «На станции Бологое нас было шестеро девушек из деревни Любань. Мы уходили вместе с войсками Красной Армии в тыл. Все эти дни Валентина Николаева и Мария Варламова уговаривали нас вернуться в свою деревню, хотя мы точно знали, что она занята фашистами. Со станции Бологое мы ушли вчетвером. Николаева и Варламова остались»...

Показания односельчан, переживших оккупацию:

«Как только в деревню вошли фашисты, Василий Николаев со всей семьей (жена, три дочери и сын) добровольно явились в комендатуру и предложили свои услуги. Их направили на работу в пекарню, где они день и ночь выпекали хлеб для германской армии. Скоро оккупанты назначили Николаева-отца старостой. В их доме офицеры германской армии постоянно устраивали пьянки и танцы. Дочери старосты — Валентина и Серафима похвалялись, что они находятся с оккупантами в самых близких отношениях. Даже собирались выйти замуж и уехать в Германию. Они не стесняясь разгуливали по улицам в обнимку со своими «женихами». Семья Николаевых получала из комендатуры часть награбленных у односельчан продуктов. Сам староста и его сын с помощью подобранных ими полицаев и фашистских солдат уводил у населения скот, отбирали сено для германских лошадей и гоняли под дулами автоматов голодных крестьян на изнурительные работы. При отступлении фашистов все жители Любани укрылись в лесу, чтобы их не угнали в Германию, а семья Николаевых осталась на месте и помогала немецким солдатам грузить награбленные вещи и оборудование пекарни»...

Старший лейтенант отложил последний лист показаний жителей деревни Любань. Теперь ему стали понятны высказывания Николаевой о хорошей жизни на оккупированной земле. Она и в самом деле, в отличие от своих односельчан, жила сытно и весело. Насторожили чекиста и поездки Валентины в Искитим и Бердск, где ее видели около предприятий, выпускающих оборонную продукцию.

Начиная следствие по делу Валентины Николаевой, старший лейтенант госбезопасности все же надеялся на ее искреннее раскаяние. По материалам дела на нее ложились тяжкие обвинения, но не должностное, а простое человеческое сочувствие к этой молодой, только-только начинающей свою жизнь девушке у Хотченко оставалось. И он предложил ей на первом допросе добровольно рассказать о своей связи с фашистами и разъяснил, что искреннее признание может облегчить ее судьбу. Но Николаева оказалась «крепким орешком». Первый допрос:

— Расскажите, Валентина, зачем вы посещали фашистскую комендатуру?

В ответ удивленно-наивный взгляд из-под распахнутых ресниц:

— Бог с вами, какую комендатуру? Я боялась даже близко к ней подходить.

Зачитываются показания ее бывших односельчан — одно, второе, третье...

Николаева:

— Ах, вспомнила. Несколько раз мне приказывали принести туда дрова и растопить печь. Никаких разговоров с офицерами я не вела.

Зачитываются показания ее близкой подруги Марии Варламовой.

Николаева:

— Она сама выдала немцам коммунистов, комсомольцев и активистов села. Я только рассказала офицеру, кто сейчас находится в селе, а кто эвакуировался в тыл. Больше я с гестаповцем не встречалась.

Зачитываются показания отца и брата. Николаева:

— Я случайно узнала: в соседнем селе находятся партизаны — и рассказала об этом немецкому офицеру. Он вызвал солдат. Им удалось арестовать нескольких человек. Мой отец показывал им дорогу и советовал, как лучше оцепить село, чтобы из него никто не ушел.

Очная ставка с братом.

Николаева:

— А ты забыл, как выдал двух партизан? Увидел их на опушке леса, побежал в комендатуру и показал солдатам, где они скрываются.

Следователь:

— Через несколько дней после ухода фашистов из деревни Любань около кладбища был задержан немецкий разведчик. При нем оказалось подробное донесение о воинских частях, зенитных и артиллерийских батареях вокруг сел. Вот это донесение. Оно вам знакомо?

Опять удивленно-наивный взгляд Николаевой:

— В первый раз вижу.

— По заключению графической экспертизы, донесение написано вашей рукой.

— Я выполняла задание гестаповского офицера под угрозой расстрела.

— Но к тому времени Красная Армия освободила вашу деревню.

— Офицер гестапо сказал, что они временно отходят на более удобные позиции и скоро вернутся.

Попробуем теперь свести отрывочные признания Николаевой, показания свидетелей и сухой язык документов в рассказ о падении человека, молодой девушки, и решить, прав ли был Военный трибунал, приговорив ее к 15 годам лишения свободы и к 5 годам поражения в правах.

Итак, шел октябрь 1941 года...

Как установило следствие, отстав от подруг и дождавшись на станции Бологое прихода фашистской армии, Николаева и Варламова подробно рассказали офицеру германской разведки, где и какие части Красной Армии они встречали, по каким направлениям отступали войска и где оставили заслоны.

Их никто не принуждал. Свой первый шаг к предательству они сделали добровольно и сами круто изменили свою судьбу. Офицер разведки выяснил, куда они идут и как их фамилии. И трудно сказать, кто первым попал в Любань — сами подруги или сообщение о них. На второй день их попросили помочь фашистским солдатам закопать убитых красноармейцев, а также поручили «черную» работу — обыскивать павших и доставлять в штаб ордена, документы, деньги и личные вещи. Они согласились сразу и в первый же день завели знакомства с офицерами, а вечером организовали для них танцы. Через несколько дней у подруг появились «женихи», а сестра Варламовой заневестилась с самим комендантом по имени Вилли.

Вот такая «беззаботная компания» веселилась целых два месяца на оккупированной русской земле.

Валентина Николаева, ее сестра Серафима и Мария Варламова не очень заботились о верности своим «женихам». Они с готовностью оказывали гостеприимство всем фашистам. Единственное требование — офицерское звание. С простыми солдатами и другой «мелкой сошкой» они не знались. Но вот однажды встревоженная Мария чуть свет застучала в окошко подруге и прямо с порога сообщила:

— У меня сегодня ночевал офицер с фронта. Под город Тихвин прибыли сибирские дивизии, и немцы начали отступать.

В тот же вечер Николаеву вызвали в штаб. Знакомый офицер любезно предложил ей стул, распорядился принести кофе.

— Мы имели возможность убедиться в вашей преданности Великой Германии, госпожа Валентина. Должен вас огорчить, мы ненадолго покидаем село.

Офицер отпил глоток кофе, холодным взглядом окинул растерянную собеседницу.

— Вы зря печалитесь, госпожа Валентина. Когда мы вернемся, вы станете богатой хозяйкой...

Он снова сделал глоток, раскурил сигарету. Со стороны их беседа походила на теплую встречу двух давних знакомых.

— О вашей связи с немецкой разведкой знаю только я и несколько надежных людей.

— Я думала, — пробормотала Николаева, — вы возьмете меня с собой.

— В тылу вы можете оказать Германии больше услуг, и когда мы окончательно разгромим русских, вы станете хозяйкой большого поместья.

— Что я должна делать?

Офицер загасил сигарету, отставил в сторону кофе.

— Во-первых, никому о нашем разговоре, даже самым близким родственникам. Вашего отца, бывшего старосту, вызовут на допрос, и он может проболтаться. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Понимаю, господин офицер.

— Отлично, мы всегда находили общий язык. Вы должны выяснить: какие части стоят в селе, их вооружение, где располагаются артиллерийские и зенитные батареи.

— Но как я передам эти сведения, господин офицер?

— Вы хорошо знаете свое кладбище? В самом конце его, в нескольких шагах от дороги, есть старый березовый пень. Вы должны написать донесение, завернуть в тряпку и опустить на самое дно дупла.

— Да, господин офицер.

— А теперь слушайте меня совсем внимательно. Советское командование может переселить вас в тыл, куда-нибудь далеко от фронта. Например, в Сибирь или на Урал. Это очень важные районы, и германское командование нуждается в самой подробной информации о них. Мы ставим перед вами две задачи. Первая. Находясь в тылу, говорить всем, что мы ничего не отбираем у мирных жителей, не притесняем их... Нужно убеждать людей, что германская армия несет русским людям сытую и, как это у вас говорится, вольготную жизнь. Вы будете рассказывать о нашем хорошем отношении с военнопленными, призывать уезжающих на фронт добровольно сдаваться германской армии.

— Но они читают газеты и слушают радио...

— Говорите, что это советская пропаганда.

Офицер откинулся на спинку стула.

— И второе. Вы должны собирать подробные данные о воинских частях и секретных заводах. Будете писать письма Марии Варламовой и рассказывать о своей жизни, зашифровывая в них донесения. Если вы не сможете писать подруге, собирайте побольше данных, мы пришлем за ними связного. Все шифры и пароли получите у Варламовой. До скорой встречи, Валентина. Не забывайте, от хорошей работы зависит ваша будущая жизнь.

* * *
— Скажите, Николаева, как вам удавалось прятать донесения в березовый пень? Неподалеку от кладбища проходила передовая, и гражданским лицам туда подходить запрещалось.

— С передовой приходили солдаты. Я знакомилась и провожала их за село.

— А как вы собирали шпионские данные в нашей области? Ведь вы не разбираетесь в продукции заводов, мало знакомы с военной техникой, но, судя по изъятым у вас записям, вам удалось собрать важные секретные сведения.

— О военной технике мне рассказывал брат, мы с ним виделись часто и он просматривал мои записи. А о заводах... — Николаева на минуту замялась, — некоторые мужчины хотят возвыситься в глазах красивой девушки, показать, что они занимаются важным государственным делом. — Она нагло взглянула в глаза следователю. — Из таких можно выудить любые сведения, если обнять покрепче, а я это умею.

Завершая этот печальный рассказ, остается добавить: специальная комиссия Верховного Суда СССР, внимательно рассмотрев материалы дела, оставила приговор Военного Трибунала в силе, о чем было сообщено В. В. Николаевой.

Понесли суровое наказание и бывший староста деревни Любань, и его сын Виктор, главный консультант Валентины по военным вопросам, и дочь Серафима, и близкая подруга Николаевой — Мария Варламова.

Трус

— Во, жизнь, — пожаловалась своей товарке Пелагея Александрова, — цигарку не из чего свернуть. Газеты до дыр зачитывают, на закрутку ни у кого не выпросишь.

— Ладно, Пелагея, помогу твоему горю, — посочувствовала подруге Мария Аверьянова, — у сестры заприметила несколько газеток. Сунула она их под матрац, да видать запамятовала. На обед пойду, возьму.

...После обеда в цехе № 8 Новосибирского завода имени Воскова произошла неприятная история. Заглянув по делам в комнатку Пелагеи Александровой, одна из работниц заприметила на ее столе несколько газет с незнакомыми названиями: «Новое слово», «Заря». С больших снимков улыбались фашистские солдаты в обнимку с русскими женщинами, какая-то делегация «хлебом-солью» встречала колонну танков с черной свастикой на башнях.

«Что за странные газеты», — подумала женщина. Пригляделась повнимательнее и обомлела: четким русским шрифтом написано «Отпечатано в Берлине». В голове мелькнула мысль: «Неужто старейшая работница завода Пелагея Александрова занимается такими делами?» На обратном пути завернула к мужу, парторгу соседнего цеха.

— Брось глупости говорить, что мы, Александрову не знаем, завод вместе поднимали, а ты на нее такое.

— Своими глазами видела. Не веришь, сходи, посмотри. Прямо на столе, в открытую лежат.

Когда старший лейтенант госбезопасности Еремин прибыл по экстренному вызову на завод, газеты лежали на том же месте, а за столом сидела сама Пелагея и, добродушно улыбаясь навстречу гостям, с удовольствием раскуривала аккуратную самокрутку.

— Это ваши газеты, товарищ Александрова? — вежливо осведомился сотрудник госбезопасности.

— Чьи же еще, теперь хоть покурить можно. Бумага, правда, какая-то жесткая, да ничего, по нынешним временам сойдет.

— Откуда они у вас?

— Газеты-то? Свет, вишь, мил человек, не без добрых людей, — принесли на курево.

— Вы их читали?

— Когда мне читать, работы выше головы, и политинформации в цехе каждый день, так что в курсе всех фронтовых событий.

— А кто вам принес эти газеты?

— Подруга, Мария Аверьянова уважила.

— Вы не могли бы ее пригласить?

— Марию-то, да сию минуту покличу.

Некоторое время спустя обе ошеломленные женщины рассматривали экземпляры фашистских изданий, один из которых был свернут аккуратной гармошкой для курева.

— Да не глядела я на них, — уверяла Мария Аверьянова, — взяла несколько штук у сестры из-под матраца и сразу на завод.

Во время обыска в доме Аверьяновых, под матрацем одной из сестер — Екатерины — была обнаружена стопка газет на русском языке, которые фашисты распространяли среди жителей оккупированных районов. Екатерина сидела тут же, и Еремин обратился к ней:

— Откуда у вас фашистские изделия?

Растерянная Екатерина Аверьянова напряженно смотрит куда-то в угол комнаты.

Следователь видел, какая борьба идет сейчас в душе этой красивой, чуть курносой девушки, с пышной волной русых волос и крутыми дугами бровей. И только глаза, злые и колкие, помогали заглянуть внутрь и обнаружить ее вздорный характер.

В последнее время особенно близкие отношения установились у Екатерины с двоюродным братом Александром, недавно объявившимся в Новосибирске. Их часто видели вместе, несколько раз он ночевал у сестры.

— Может, вам, Аверьянова, кто-нибудь подбросил газеты?

— Кто мне подбросит, сама положила. Брат попросил припрятать до поры, я не смогла отказать...

— Тогда расскажите нам подробнее о брате. Все, что вы о нем знаете...

* * *
Когда фашисты окружили небольшой отряд красноармейцев, Александр Аверьянов схоронился в логу среди буйных зарослей чертополоха. Он немного прополз, припадая к корням пахучей травы, и обнаружил глубокую воронку, прикрытую сверху вывороченным корнем. Ствол дерева прикрывал воронку со стороны поля, где сейчас шел неравный бой. Силы измотанного отряда красноармейцев были слишком незначительны, чтобы оказать серьезное сопротивление, к тому же последнее, что видел Аверьянов, скорострельные пушки, которые немцы выкатывали на прямую наводку. Сначала он слышал короткие автоматные очереди — это стреляли красноармейцы, они уходили влево, к реке. «Значит, немцы будут стрелять в ту сторону», — подумал Аверьянов и замаскировал вход пучками наскоро сорванной травы.

Пушки начали бить часто. Он понимал — отряду не пробиться: река простреливалась с берега и на той стороне тоже были фашисты.

Снова стало тихо, так тихо, что слышно, как в траве путается легкий ветерок. Затем неторопливые шаги и отрывистые негромкие голоса фашистов. Аверьянов вздрогнул, схватил автомат, но отдернул руку, словно коснулся раскаленного металла. По телу пробежала дрожь...

В полевой жандармерии его не били. Тощий, нахохлившийся офицер подробно расспрашивал, кто он, как оказался в тылу немецкой армии, какое задание выполнял отряд. Срывающимся голосом Аверьянов торопливо рассказывал об известных ему воинских частях, называл фамилии командиров. В углу комнаты быстро стучала пишущая машинка. Офицер предупредил, если данные не подтвердятся, он передаст его в гестапо, а там не станут церемониться. Он так и сказал по-русски: «Не станут церемониться» — и посмотрел на побледневшего парня. Тот весь сжался под холодным взглядом, внимательно выверил каждое слово своих показаний и дрожащей рукой подписал.

Через несколько дней его доставили на какую-то станцию и кинули в обитый железом пристанционный склад. Как только мрачное помещение с наглухо забитыми окнами до отказа наполнилось людьми, подогнали эшелон.

Вагон скрипел, надсадно трещал на стыках, но каким-то чудом не разваливался. Рядом с Аверьяновым, притиснутый к вагонной двери, стоял молодой парень в разорванной офицерской гимнастерке.

— A-а, сволочи, — ругнулся он, — прикончили бы на месте. Нет, гады, везут в концлагерь.

Аверьянов вздрогнул, и тело его покрылось противным липким потом. Он слышал о фашистских концлагерях...

Через несколько дней эшелон остановился. Послышались резкие окрики команды, заскрипели двери теплушек. Фашисты решили навести ревизиюживому грузу.

Люди падали на жесткий гравий, разбивая в кровь лица и руки. Фашисты выталкивали их прикладами, резкими окриками поднимали с земли и сбивали в тесную кучу у края платформы.

И вдруг вся охрана ринулась к вагонам, раздались короткие автоматные очереди, взвыла сирена. Аверьянов почувствовал осторожное прикосновение. Это был тот самый молодой офицер, что ехал с ним в теплушке. Взглядом он показал на низкое строение в нескольких шагах от края перрона. Аверьянов оглянулся: охрана металась около вагонов. Они сделали несколько шагов в сторону и оказались в кустах за стеной низкого строения.

— Дальше куда, — растерянно шепнул Аверьянов, — поймают, застрелят на месте.

— Кировоград это. Здесь у меня мать с отцом. До ночи бы переждать, там проберемся.

Разъяренные фашисты снова затолкали пленных в вагоны, и эшелон ушел дальше.

...Ночью беглецы выбрались к окраине города. Офицер постучал в темное окошко небольшого домика.

— Кто там? — послышался приглушенный женский голос.

Оказалось, родители офицера уехали из города к родственникам, в дальнюю деревню, а в доме поселилась незнакомая девушка. Она собрала ужин — несколько картошек да кусок черствого хлеба.

К вечеру следующего дня офицер засобирался:

— Давай, друг, пробираться к родителям в деревню. До нее верст десять. А оттуда — к партизанам.

Аверьянов встал, сделал несколько шагов и со стоном повалился на пол. Офицер и девушка подскочили, уложили его на кровать. Тихим голосом Аверьянов пробормотал товарищу:

— Ты иди, иди в деревню, а я отлежусь  и тоже уйду к партизанам. По одному даже лучше.


Девушку звали Валентиной. Она оказалась скромной, тихой, невзрачной простушкой. В город приехала перед самой войной из деревни и остановилась на квартире у приветливых хозяев. Когда город заняли фашисты, хозяева с двумя ребятишками ушли к родственникам — в городе их многие знали. А квартирантка осталась. Жила Валя тихо, незаметно. Домик на самом краю, и к ней только раз зашел немецкий патруль проверить документы.

Аверьянов быстро оценил обстановку. Дня два он пролежал в кровати, а Валя выполняла роль прилежной сиделки. На третий день он бодро ходил по дому, забыв о своей болезни.

Рослый, красивый парень, с крупным веселым лицом и ямочкой на подбородке, со стрелами разлетных бровей, да еще образованный, городской... Дней через пять они строили планы, как будут жить после войны в большом городе. А пока ему нужны документы: в любой день может нагрянуть патруль и его расстреляют. Девушка от этих слов приходила в ужас и металась по городу, стараясь найти хоть какой-то выход, чтобы сохранить своего красавца жениха.

Дня через три ей повезло — встретила школьную подругу из села. Оказалось, та работает в жандармерии и может все устроить.

Вечером к ним пришли гости — Валина подруга с каким-то мужчиной. Он представился:

— Алексей Гержов...

Посидели немного. Поговорили о том о сем. Гержов как бы невзначай обронил:

— Не устоять против германцев советской власти. — Внимательно посмотрел на Аверьянова. — Надо, пока не поздно, устраиваться в новой жизни...

Аверьянов не спускал с него глаз и неопределенно поддакивал. Тогда Гержов обратился к девушкам:

— Вы бы погуляли немножко, красавицы, у нас тут небольшой разговор будет...

На другой день Аверьянов переехал к Гержовым, а еще через несколько дней его определили на квартиру к супругам Валюшек. О невесте своей он тут же забыл и в скором времени женился на дочери хозяина — Клавдии. Свадьбу праздновали скромно — из гостей только следователь жандармерии Алексей Гержов с женой да родители невесты.

До освобождения Кировограда Красной Армией Аверьянов скрывался у Валюшеков. Они же помогли ему связаться с подпольщиками, но гестапо вскоре напало на след и арестовало всех членов группы сопротивления. Аверьянова от фашистских застенков снова уберег Гержов. Правда, с приближением Красной Армии следователь жандармерии исчез столь поспешно, что «забыл» в городе свою жену. И Аверьянов собрался домой к родителям под Новосибирск в деревню Вертково, пообещав вскоре вызвать к себе и жену. Его снарядили в путь, и вскоре он поселился в родных местах, предъявив в сельском Совете справку об освобождении от воинской службы. Вот и все, что смог узнать следователь Управления государственной безопасности от Екатерины Аверьяновой о ее двоюродном брате.

Насторожила Еремина одна случайно оброненная Екатериной фраза: «Брат просил устроить его к нам на курсы»... Окончившие эти курсы получали доступ к секретным документам государственной важности. Зачем больному Аверьянову такая хлопотная должность? Было в деле и много других неясностей...

* * *
— Ну что, гражданин Аверьянов, так и будете выкручиваться или все-таки расскажете, наконец, правду?

— Я говорю правду.

— Вы бы хоть запоминали свою ложь. То вы в глаза не видели Гержова, то жили несколько дней, случайно, у него на квартире, а из материалов следствия выясняется, что он был даже свидетелем на вашей свадьбе.

Следователь внимательно посмотрел на Аверьянова и ему стало неприятно от вида этого трясущегося молодого парня.

— Я хочу предупредить, Аверьянов, сегодня вам в последний раз предоставляется возможность чистосердечного признания.

— Я все рассказал, мне больше нечего добавить.

— Тогда начнем восстанавливать события по порядку. О чем вы говорили со следователем фашистской жандармерии в первый вечер знакомства?

— Я не знал, что он следователь, и просил помочь достать документы.

— Тогда ознакомьтесь с показаниями вашей близкой знакомой Валентины К. и ее подруги. Вы не знали, что в тот вечер они не пошли на улицу, а сидели в соседней комнате и слышали ваш разговор с Гержовым.

Следователь заметил, как Аверьянов вздрогнул и в глазах его промелькнул животный страх.

— Он угрожал передать меня в гестапо.

— И спасая свою жизнь, вы дали подписку работать на фашистов.

— Я только дал подписку, но на них не работал.

— В этом нам еще предстоит разобраться. Итак, через несколько дней Гержов устроил вас на квартиру Валюшеков?

— Они меня скрывали от фашистов.

— Согласитесь, Аверьянов, не логично получается. Один из самых жестоких предателей, Гержов вдруг спасает бежавшего советского военнопленного. От его рук погибли сотни людей, а к вам он проникается симпатией и оберегает от жизненных невзгод... Кстати, на квартиру Валюшеков несколько раз приходили гестаповцы с проверкой документов. Как вам удавалось спасаться?

— Я прятался в кладовке.

— Но однажды они застали вас?

— Тогда я тяжело болел.

— И гестаповцы оказались столь гуманными, что не побеспокоили больного человека без документов?

— Я не знаю, почему они меня не задержали.

— А свадьба? Вы официально зарегистрированы фашистскими властями тоже без документов?

— Это устроил Гержов.

— Ладно, Аверьянов, хватит нам ходить вокруг да около. Придется восстановить всю картину вашей жизни в оккупированном Кировограде по материалам следствия.

* * *
Это была тонко продуманная в гестапо операция. Когда Аверьянов поселился в семье Валюшеков, соседи быстро узнали, что Пантелей Корнеевич с риском для жизни укрывает у себя советского офицера. Через некоторое время на него вышли члены подпольной группы и предложили переправить офицера в партизанский отряд. Тогда-то Аверьянов срочно лег в постель. По свидетельству врача, тоже служившего у фашистов, он не мог даже подняться с кровати. И подпольщики поверили. Кроме того, сын Валюшека выполнил несколько поручений и даже помог доставить в партизанский отряд оружие. Правда, вскоре партизанскую базу окружили каратели, а подпольщиков, связанных с Валюшеком, арестовало гестапо. Но и отец и сын остались на свободе.

— Вы, Аверьянов, тоже к этим арестам руку приложили.

— Я никого не выдавал.

— Вы были связным между Валюшеками и гестапо. Так?

— Мне пригрозили расстрелом, если откажусь.

— Подпольщики выходили прямо на вас, Аверьянов. Помните, к вам подошла на улице девушка, сказала пароль и предложила немедленно доставить в партизанский отряд? Вы отказались, а девушку арестовали, едва она отошла от вас.

— За мной постоянно следили.

— И арестовывали по вашему сигналу. Так?

— Да.

— А теперь расскажите, с каким заданием вы приехали в Новосибирск?

— Я должен был расхваливать гитлеровскую армию и жизнь в оккупации. Для этого мне дали пачку фашистских газет. Но я боялся вести такую агитацию.

— В это я могу поверить, Аверьянов. Но решили через сестру получить доступ к секретным документам, чтобы при надобности оказаться полезным фашистской разведке?

Аверьянов молчал. Бледный лоб его покрылся холодной испариной, руки дрожали. Весь он сгорбился, словно старался вжаться в стул.

— И последний вопрос, Аверьянов. В тот день, когда бежавший с вами офицер уходил к партизанам, у вас действительно отказали ноги?

— Я испугался, нужно было пробираться через фашистские посты.


Суд над Аверьяновым не состоялся. Нервы его сдали окончательно, и даже экстренное вмешательство врачей не смогло вернуть его к жизни.

Битая ставка

Это случилось незадолго до конца войны... В Веселовский районный отдел НКГБ пришел житель села Морозовка Карасукского района и рассказал, что вот сейчас, на улице он встретил своего земляка, Николая Мухоеда. Но Николай вдруг заявил, что видит его в первый раз и в Морозовке никогда не был...

— Это что же, товарищи дорогие, — сокрушался старичок, — нешто я Кольку не знаю. Почитай, вырос на моих глазах, а тут, на́ тебе, не узнает деда Егора. И в толк не возьму, почему он в тылу ошивается. Намедни мать его видел — сокрушается родимая, что от сына с фронта весточки нет, а он, подлец такой, глаз домой не кажет.

— Спасибо, дедушка, за сообщение, но помогите нам разыскать вашего земляка...

— Отчего не помочь.

Земляка дед Егор заметил на дороге, что уходила из села: перепуганный неожиданной встречей, «земляк» намеревался «дать тягу». Парень действительно оказался Николаем Мухоедом, хотя поселился в Веселовке под чужим именем и фамилией. Документы у него были «в порядке». Оказалось, что поддельным паспортом, военным билетом и справкой из госпиталя о тяжелом ранении снабдил его какой-то Владимир, но где он сейчас, о том Мухоед не знал.

О полученных данных доложили начальнику УНКГБ, комиссару госбезопасности П. П. Кондакову. Всем районным отделам, особенно Карасукскому, было дано указание немедленно начать розыск «вооруженного человека по имени Владимир». Подробное описание внешности неизвестного сообщил Мухоед.

Начальник Карасукского райотдела НКГБ капитан В. Т. Мазунин решил побеседовать с членами медицинской комиссии райвоенкомата — не встречались ли они с похожим человеком?

Оказалось, с месяц назад райвоенком направил на медицинское обследование человека, который вызвал у них подозрение. Звали его Владимиром, по фамилии Шумов, москвич, до войны учился в институте. Его спросили, почему он не продолжает образование, а уехал в такое отдаленное село. Шумов жаловался на контузию, участившиеся приступы эпилепсии, в подтверждение представил документы из госпиталя. Ему дали отсрочку от военной службы на полгода, с последующим переосвидетельствованием в стационаре районной больницы.

Установить место работы Шумова не составило труда. Молодого, грамотного парня, фронтовика назначили заведующим райсобесом. А поселился он... у родственников Николая Мухоеда, причем неделю спустя женился на его двоюродной несовершеннолетней сестре Екатерине.

Мать Екатерины рассказала капитану Мазунину, что ее зять — майор, имеет много орденов, но из стеснительности их не носит. В Москве у него квартира, но в ней сейчас живет его товарищ. Когда кончится война, они с Екатериной поедут учиться в столицу.


Доставленный в Карасук Николай Мухоед узнал в своем родственнике «Владимира».

При обыске на квартире Шумова чекисты обнаружили пистолет «ТТ» и 42 патрона к нему, орден Красной Звезды, медаль «За отвагу», удостоверение личности инженер-капитана отдельного запасного полка и целую пачку чистых бланков воинских документов, справок из госпиталей, орденских книжек и требований для проезда по железным дорогам.

Чистые бланки и личные документы Шумова немедленно переслали в Новосибирск, откуда вскоре пришло заключение специальной экспертизы — все документы фальшивые.

Уличенный на очной ставке Николаем Мухоедом и материалами следствия, Шумов признался, что он заброшен в тыл германской разведкой и настоящее его имя — Эразм Григорьевич Гресь, уроженец города Харькова.

Он действительно до войны учился в Москве и был призван в армию.

После тяжелого боя на Рижском направлении 26 июля 1941 года у деревни Великая Грива сержант Эразм Гресь «пропал без вести».

Он попал в лагерь военнопленных неподалеку от литовского города Вильмари. Попал полным сил и здоровья, без единой царапины, чтобы, как он собственноручно напишет три с половиной года спустя в Управлении государственной безопасности, «начать новую жизнь». Первой ласточкой его «новой жизни» оказался моложавый майор — вербовщик в форме власовской армии. В фашистском концлагере он намеревался пополнить потрепанное воинство генерала-предателя за счет малодушных, сломленных издевательствами, пытками и непосильной работой военнопленных. Но пожива оказалась слишком незначительной — десятка полтора отчаявшихся истощенных людей.

Жалкая кучка под охраной фашистов плелась к воротам лагеря, трусливо и зло поглядывая то на охрану, то на вербовщика. И только один человек шел легко и свободно, и в списке завербованных он стоял первым — бывший московский студент Эразм Гресь. Он сразу заявил, что хотел бы встретиться с представителем «Абвера» для особого разговора, и не мог скрыть сожаления, когда ему сказали, что для исполнения его желания нужно «верой и правдой» доказать свою преданность Великой Германии.

Лишь два года спустя, после участия в карательных экспедициях и жестоких расправах с мирным населением на оккупированной территории, мечта Эразма Греся, наконец, сбылась — его направили в разведшколу «Абвера», неподалеку от Кенигсберга.

Начальник школы капитан Реддер встретил «новобранца» холодно, почти зло.

— Садитесь и пишите подписку о вашем добровольном поступлении на службу в германскую разведку, — хмуро бросил он, — и запомните, теперь вы — Семен Рогов. Свое прежнее имя лучше забыть.

Через восемь месяцев Греся, а теперь Семена Рогова снова вызвал капитан Реддер.

— Я имею данные о вашей полной готовности.

— Я бы хотел, герр капитан...

— Здесь хотим мы. Можете готовиться к отъезду.

Пятерых выпускников шпионской школы поселили на отдельной квартире в городе Цихинау. Под надзором фельдфебеля фон Трайдена они проходили дополнительную подготовку и окончательную проверку на пригодность к выполнению заданий фашистского командования в советском тылу. К августу 1944 года их осталось четверо — одного пристрелил пьяный полицай.

15 сентября 1944 года их выбросили с самолета в районе Новгород-Волынска.

Гресь приземлился первым. На фоне ярких звезд он видел, как его «друзей» сносит сильным ветром прямо на город, и понял — теперь на них рассчитывать не приходится: летят прямо в руки советских чекистов. Может, догадаются застрелиться, а если нет? ...Пока его не начали искать, нужно унести ноги подальше.

Затемно он успел пробраться к железнодорожной станции и на ходу втиснулся в эшелон, уходящий на Восток. В дороге Гресь и обзавелся новым «другом» — Николаем Мухоедом, и вместе с ним сошел на маленьком разъезде, неподалеку от Карасука. Дальше дороги «друзей» разошлись.

На прощанье Гресь выпросил у Мухоеда адрес его родителей и попросил написать им («на всякий случай, может, когда и доведется заехать по крайней надобности») «о своем доблестном командире», и если случится ему заехать в гости, чтобы приняли, как родного сына.

* * *
Следователь Управления государственной безопасности внимательно посмотрел на молодого парня.

— Как же вы мыслили свое дальнейшее существование, Гресь?

— Хотел забраться куда-нибудь подальше, в Сибирь. Нужно было переждать время.

— На что же вы надеялись?

— Я рассчитывал подольше пробыть в деревне, где меня никто не знает. Думал, здесь-то не найдут. Если бы не связался с этим Мухоедом, жил бы себе спокойно.

— Без роду-племени, под чужим именем, даже отцу с матерью нельзя показаться...

— Переждал бы время, а там, за давностью лет...

— Для военных преступников, Гресь, у нас в стране «давности лет» не существует. Неужели вы, неглупый человек, до сих пор не поняли, что ваша настоящая жизнь закончилась в тот день, 26 июня 1941 года, когда вы перешли на сторону врага?

Конец агента

Громом салютов и оркестров приветствовала страна победителей. Воинские эшелоны встречали музыкой, песнями, осыпали цветами. Прямо на перронах проходили митинги, и на глазах у людей были слезы радости, великой радости Победы и окончания тяжелой, кровопролитной войны.

С одним из таких эшелонов вернулся в Новосибирск высокий, широкоплечий парень. Легко растолкав встречающих, он пробился к выходу и очутился на привокзальной площади. Какие-то девушки стрельнули лукавыми глазами и смутились, словно споткнувшись о холодный взгляд красавца.

Озираясь по сторонам, парень пересек площадь и скрылся в переплетении привокзальных улочек с деревянными, утопающими в зелени, домишками.

Он не случайно озирался по сторонам — опасался встречи с земляками, и хоть родом был не из города, но в то шумное и счастливое время на улицах Новосибирска вполне можно было встретить возвращающихся фронтовиков из Чистоозерного района, а то и столкнуться с земляками из села Пограничное. Они могли спросить, почему он не торопится в родное село, а вернувшись домой, рассказать его отцу с матерью, что жив-здоров их Иван и видели его в областном центре... И не только родителям. Одним словом, решил Иван Теблюс затеряться в городском многолюдье, а там видно будет.

Специальность у него была по тем временам дефицитная: шофер-тракторист, но устроился он сторожем-истопником на маленькой торговой базе. Здесь и нашел его младший лейтенант госбезопасности Коростелев, в комнатушке, где стояла кровать, видавший виды столик да колченогий стул.

Младший лейтенант осмотрелся:

— Что ж, Иван Эдуардович, в такой тесноте ютитесь?

— Пока ничего лучшего не нашел. Да я не в обиде, трудно сейчас с жильем.

— Поехали бы к родителям в Пограничное, у них хороший дом. Всё спрашивают, не видел ли кто их Ваню. И война закончилась, а он как в воду канул — ни писем, не вестей.

— А вам откуда известно?

— Не только они, мы вас тоже ищем. Потому и пришлось съездить в Чистоозерный район, может, думали, там о вашем местожительстве знают.

— Зачем я вам понадобился?

— Хотим узнать подробности и кое-какие детали вашего пребывания в плену.

— Когда из концлагеря освободили, я все рассказал представителю специальной комиссии. И другие военнопленные мои слова подтвердили.

— Наши войска не только освободили узников, но и захватили документы концлагеря, а органы контрразведки задержали несколько представителей администрации. Оказывается, вы не все рассказали членам специальной комиссии.

В кабинет следователя УНКГБ он вошел внешне спокойным.

— Расскажите, гражданин Теблюс, когда и при каких обстоятельствах вы попали в плен к фашистам?

— 29 ноября 1944 года на территории Польши. Я вез незнакомого лейтенанта. Попали под бомбежку. Взрывом лейтенанта убило, а я потерял сознание. Очнулся в каком-то леске, среди фашистов. Меня хотели расстрелять, но офицер распорядился доставить в штаб. Оттуда я и попал в концлагерь во Франкфурте-на-Одере. И находился там до освобождения советскими войсками.

— У какого населенного пункта это произошло?

— Не упомню я иностранных названий.

— Куда нужно было доставить лейтенанта?

Теблюс сосредоточенно думает.

— Нет, не упомню...

— А номер вашей воинской части, фамилию командира?

Опять лоб парня прочеркивают морщины.

— После той контузии, гражданин следователь, у меня память отшибло. И фашисты били резиновыми дубинками по голове... Я почему и в Новосибирске-то остался. Думал, здесь врачи хорошие, смогут вылечить.

— Обращались к врачам?

— Времени не было — ночью сторожил, днем печки топил.

— Лето на дворе, какие печи... А жизнь в концлагере тоже забыли?

— Не-ет, это век буду помнить фашистским гадам, как они над нами издевались.

— И на допросы вызывали?

— Известное дело, избивали до полусмерти, только я им ничего не сказал.

— Не случалось на допросах подписывать какие-нибудь документы?

Следователь заметил, как вздрогнул парень.

— Может, в беспамятстве что и подписал.

— Посмотрите на эту красную бумажку. Знаете, что это такое?

— В первый раз вижу.

— Это подписка о согласии сотрудничать с германской контрразведкой. На ней ваша собственноручная подпись и присвоенная кличка «Медведь».

— Заставили подписать, гады. Говорили, если не подпишу — расстреляют. Но я никого не выдал.

— У вас действительно слабая память, Теблюс. Вот фотокопии ваших доносов. По первому расстреляли пятерых коммунистов, по второму — организатора-антифашиста, в третьем вы сообщили о готовящемся побеге и участники его попали в засаду.

— Они избивали меня, грозились расстрелять, если я не буду выдавать коммунистов и тех, кто плохо отзывается об администрации лагеря.

— Освобожденные узники концлагеря подтверждают — вас часто вызывали к коменданту, но ни разу вы не вернулись избитым. Рассказали они и о ваших дружеских отношениях со старостой лагеря Полищуком.

— После контузии, гражданин следователь, у меня пропала память. Я путаю фамилии, события. Не знаю теперь, что было на самом деле, а что померещилось.

После допроса следователь зашел к начальнику отдела капитану Иванову.

— Может, у Теблюса и впрямь пропала память, товарищ капитан?

— Давайте направим его на психиатрическую экспертизу.

— Мне кажется, он морочит нам голову, товарищ капитан. У него на совести, видно, есть и другие грехи. Нужно запросить воинские части, где он проходил службу, в частности, 543 артиллерийский полк.

— Нет возражений, действуйте, старший лейтенант.


— Итак, гражданин Теблюс, продолжим наш разговор. И давайте сразу условимся — не ломайте комедию. Медицинская комиссия пришла к заключению — никаким пыткам и издевательствам вы не подвергались и здоровью вашему можно только позавидовать. И с памятью у вас все в порядке. Так когда попали в плен?

— 29 ноября 1944 года на территории Польши.

— А если получше припомнить?

— Сами же сказали, что с моей памятью все в порядке.

— По данным командования армии, вы оказались в плену несколько раньше — 29 июля 1941 года, при весьма загадочных обстоятельствах. Ваша часть попала в окружение под Минском и с боями пробивалась к своим. Во время первой стычки с фашистами вы таинственно исчезли.

— Меня контузило, и я упал. А когда очнулся, кругом были фашисты.

— И что случилось дальше?

— Меня направили в лагерь военнопленных. Нам удалось бежать: перерезали колючую проволоку, когда часовой разговаривал с другим часовым. Нас было пять человек. Мы пробрались в Минск и там устроились в железнодорожные мастерские.

— Без документов? И фашисты не обратили внимания на новых рабочих?

— Документы сделали нам минские подпольщики и раздобыли одежду.

— Тогда вспомните имена тех, кто был с вами в группе.

— Они не называли имен.

— А с кем вы вместе работали?

— Я никого не знал.

— А сами под какой фамилией работали в железнодорожных мастерских?

— Под своей.

* * *
— Опять крутит этот Теблюс, товарищ капитан, — следователь устало присел к столу начальника следственного отдела. — Придется запрашивать Минск.

— Попросите наших белорусских товарищей тщательно проверить его показания. Но сегодня получено новое сообщение — в октябре 1941 года какой-то Иван Медведев проходил подготовку в разведшколе под Магдебургом, затем был заброшен в тыл советских войск. В разговорах он упоминал, что родом из Новосибирской области. По приметам похож на вашего подопечного. Вполне возможно, что Медведев и Теблюс — одно лицо.

— Похоже... У него и кличка была «Медведь».

* * *
— Ну что ж, гражданин Теблюс, долго вы еще намерены запутывать следствие? Из концлагеря вы не бежали и в железнодорожных мастерских Минска никогда не работали. Но следствие располагает новыми документами. Ознакомьтесь, еще одна ваша подписка о согласии работать на фашистскую контрразведку, но датирована она августом 1941 года. Кроме того, в разведшколе Магдебурга под фамилией Медведев обучался человек по приметам очень похожий на вас, даже упомянут заостренный подбородок. Что вы можете сказать по этому поводу?

Теблюс долго молчит. Плечи безвольно опущены, руки дрожат, в больших открытых глазах — животный страх.

Следователь не торопит. Он понимает, парню нужно осознать, что дальше «крутить» бессмысленно.

— Так что? Расскажете правду или снова намерены выкручиваться?

— Я хочу признаться во всем чистосердечно.

— Поздновато, конечно, гражданин Теблюс, но, как говорится, лучше поздно, чем никогда. Так когда вы попали в плен к фашистам?

— 29 июля 1941 года под Минском. Меня доставили к офицеру. У него на столе лежали все мои документы. Он сказал, что по приказу Гитлера может меня немедленно расстрелять. «Но ты совсем молодой и хочешь увидеть своих родителей, — сказал офицер, — если дашь согласие работать на Великую Германию, мы сохраним жизнь».

— И вы, Теблюс, согласились?

— Кому же охота погибать. Они и направили меня в разведшколу под Магдебург.

— Под какой фамилией вас забрасывали в тыл?

— Я несколько раз переходил линию фронта со своими подлинными документами. Мне их вернули после окончания разведшколы.

— Одним словом, занимались шпионажем, гражданин Теблюс.

— Они угрожали мне расстрелом и пытками в гестапо.

— Но на советской территории со своими документами вы могли прийти в любой особый отдел.

— Я боялся, что меня будут судить за сотрудничество с фашистами.

— К тому времени вы успели сообщить германскому командованию секретные данные о частях, где служили. Но еще оставалась возможность искупить вину перед Родиной.

— Я готов это сделать сейчас.

— Слишком поздно, гражданин Теблюс. Следствие окончено, и теперь вас будет судить военный трибунал. Но объясните, как вы, преданный слуга фашистов, снова оказались в концлагере?

— В августе 1944 года мне в контрразведке дали новое задание. Под видом военнопленного меня поместили в концлагерь, чтобы выявить коммунистов и организаторов антифашистского движения. К тому времени я понял — Германия проиграла войну, и решил: если меня освободят из концлагеря советские войска, то никто не узнает о моем прошлом.

— И до последнего дня выдавали фашистам патриотов сопротивления?

— Иначе я не дожил бы до нашей Победы.

— Нет, гражданин Теблюс, это мы можем говорить «наша Победа», а вы, вместе со своими хозяевами, проиграли войну, и свою жизнь, за которую так дрожали...


1

Ныне Центральный рынок Новосибирска.

(обратно)

2

Так до 1926 года назывался Новосибирск.

(обратно)

3

Существующие ныне Управления КГБ СССР и МВД СССР в это время были объединены в Управление НКВД СССР.

(обратно)

Оглавление

  • По затерянному следу. «Абвер» ищет связь. Сборник
  •   Г. Набатов По затерянному следу Документальная повесть (сокращенный вариант)
  •   В. Тарасов «Абвер» ищет связь
  •     Ради великой Победы
  •     Тревожные годы
  •     Провокатор
  •     Диверсанты
  •     Агент компании «Зингер»
  •     «Пусть ярость благородная вскипает, как волна»
  •     Новосибирск вызывает «Абвер»
  •     Тайна кладбищенского пня
  •     Трус
  •     Битая ставка
  •     Конец агента
  • *** Примечания ***