Беспризорник Кешка и его друзья [Николай Павлович Картавый] (fb2) читать онлайн

Николай Картавый Беспризорник Кешка и его друзья ПОВЕСТЬ

Моим детям Ларисе и Валентине

Неизвестный всадник

1

Чисто к полудню голубое высокое небо в долине Суйфуна. Степной орел реет в вышине, то легко подымаясь, то стремительно падая к земле.

На зеленой поляне мирно пасется стадо, за которым присматривает старик-пастух с седыми жиденькими волосами, с такой же бороденкой, в длинной заплатанной рубахе, перехваченной бечевкой, в старых ичигах. Рядом с ним в траве лежит темноволосый босой подпасок Кешка в выцветшей кумачовой рубахе и серых штанах. Нос у него шелушится от первого майского загара.

— Оплошал, Кешка, слышь? — бубнит старик. — Обманет Хватов… Хозяин. Ей-бо! В дураках будешь. Время-то какое сурьезное, вишь, а? В лесу округ красные, стало быть, толстый черт опаску имеет, как бы партизаны евонный скот не угнали! — Пастух говорит медленно, и так же медленно плывет по синему небу небольшое облако. — Намедни, чуял я, бабы хозяйские болтали, должен-де хозяин коров в город угнать… На бойне забьет… Мясо на базар — и вся недолга.

— Скоро? — спросил мальчик.

— Уж, стало быть, скоро!

— Э, неправда, дедка! Тогда зачем он меня на заимку вез? — приподнялся на локте Кешка. — Говорил, пасти до Покрова. Хорошо заплатит, ежели буду стараться. — Подпасок опять опустился на траву и с неожиданной теплотой в голосе проговорил: — С деньгами приеду домой. К мамке. Хворая она. Доктор лекарство велел купить.

Пастух закашлялся и стал растирать руками землистое, словно прошлогодняя картошка, лицо.

— Ей-бо, обманет! Мал ты еще, сынок! Не разумеешь, что на белом свете деется. Ну какой я к шуту пастух? Взял он меня потому, что других мужиков-то негу — одних Колчак угнал, другие в сопки подались… в партизаны. А я бегать за скотиной не могу, вот он тебя и привез. Ты, паря, в Никольск-то коров погонишь… Хозяин хитер, партизан боится. Хочет скот на мясо перепустить. Денежки за пазуху, да и айда в Харбин. Понял ты таперича хватовскую смекалку, а? Чтоб ему повылазило, прости восподи…

Мальчик, не мигая, смотрел на старика.

— А тебе-то что ж делать, дедка?

— А не знаю! По миру пойду… Куски собирать.

Оба замолчали. Старика страшило, что он вот-вот совсем расхворается, не сможет и за скотиной смотреть, «Кто ж меня кормить-то будет? Кто меня в избу примет? Кто воды кружку подаст?» — горько думал он. А мальчик мысленно перенесся в город, в небольшую, с одним окошком комнатку больной матери, и с лица его слетела детская беззаботность.

— Ты, паря, не горюй! — заговорил старик, поглядывая на Кешку. — К зиме, наверно, наши придут. Выгонят белых и японцев из Никольска. Грамоте учиться пойдешь, а то в железнодорожные мастерские. На мастерового махнешь. Держи в себе бодрость. Вона белых по всей матушке России таперича гонют… — Пастух не мог говорить быстро — мучила одышка. — Твое дело не мое. Восподь-то меня скоро приберет… Хоть бы в город партизаны пришли, а там и не грех богу душу отдать. Жалковать не буду… А тебе надо ждать наших. С ими быть. — Дед кивнул на тайгу. — Сколь тебе годков-то от роду?

— Тринадцать! — ответил подпасок, доставая из-за пазухи самодельную свирель. — А тебе, дедка?

Батрак потрогал бороденку:

— На Николу зимнего без двух годочков семь десятков будет.

Мальчик приложил было свирель к губам, но поднял глаза и увидел, что несколько коров отбилось от стада. Он вскочил, схватил длинный кнут и бросился по траве за уходившей скотиной. Иглы шиповника, остья скошенной травы и сучки то и дело кололи его босые ноги.

— Назад! Куда? На-за-ад! — закричал Кешка. Он приостановился, согнулся, чтобы легче было раскрутить над головой кнут.

Черный бык с раскидистыми рогами остановился и замычал. Потом понимающе посмотрел на подбежавшего подпаска, ударил себя по бокам хвостом и повернул обратно. За ним потянулись коровы.

2

Возвращался Кешка не торопясь, стараясь шагать по едва приметному следу зимника, чтоб не кололо ноги, Слова старого пастуха взволновали мальчика. «Надо сегодня обязательно с Ленькой поговорить», — решил он.

Ленькой он называл своего приятеля, китайского мальчика Лу. У обоих не было отцов. Кешка жил с матерью, а Лу был приемным сыном русской вдовы. Обе семьи ютились почти рядом и жили одинаково бедно. В школу ребята не ходили и целые дни проводили вместе. Однажды Кешка узнал, что купцу Хватову нужны подпаски, и вместе с Лу еще с ночи стал ожидать у дома Хватова. Рано утром хозяин вышел из калитки и из толпы галдевших ребятишек выбрал Кешку и его друга, Кешка попал к самому Хватову, а Лу — к его младшему брату. Заимки братьев находились по соседству. На той, где жили Кешка с дедом, хозяйничала сестра Хватова. «Ведьма старая! — думал Кешка. — Как увидит нас вдвоем, так и орет: «Бездельник! Есть — так мужик! Работать — так мальчик!»

Пастушок подошел к деду, оглядел стадо и присел в тень. Жара нарастала, и скоро коровы одна за другой улеглись в траву. Теперь можно было и пообедать. Старик развязал сумку, достал краюху ржаного хлеба, чеснок и соленую рыбу. Самодельным ножом он вырезал себе мякиш, посыпал круто солью, перекрестился и прошамкал беззубым ртом:

— Бери хлеб, пожуем.

Подпасок расстегнул воротник рубахи, взял корку, натер ее чесноком, тоже посыпал солью, но только поднес ее ко рту, как вдалеке заржал конь. Кешка вскочил, прикрыл рукою глаза от солнца и увидел на опушке всадника, стоявшего на стременах и осматривавшего поляну.

— Это кто ж, милачок? — тихо спросил пастух.

— Не знаю! Кто-то на коне! — ответил Кешка и, заложив два пальца в рот, пронзительно свистнул.

Верховой оглянулся на свист, опустился в седло и рысью направился к пастухам.

— Дедка, гляди! С ружьем! Матрос, что ли? Полосатый, как зебра, — шептал подпасок.

Дед стал на колени, и теперь оба рассматривали приближавшегося всадника. Откуда он появился в тайге да еще в таком наряде? Матрос — на коне!

Всадник был в бескозырке с красной лентой поперек тульи. Полосатая тельняшка крест-накрест перетянута пулеметными лентами, на поясе болталась кобура, за спиной — карабин, у седла — две гранаты-бутылки. Он подъехал к пастухам, тряхнул чубом и, не спешиваясь, весело кинул:

— Здорово, стар и мал, ни в солдаты, ни в матросы!

— Здравия желаем, — несмело ответил старик. — Просим милости…

— Кроме вас, тут есть кто?

Мальчик смотрел на верхового во все глаза.

— Есть! — быстро ответил он.

— Кто и где? — похлопал всадник по кобуре.

— Вона!.. — подпасок показал на отдыхающее стадо.

— Да не скотина!

— А тебе кого? — спросил пастух.

— Люди есть тут?

— А-а-а, — почесал бородку батрак. — Таперича, окромя нас, тута никого нету.

Матрос спешился, потрепал коня по холке и пустил его на траву. Пастухи повеселели — тревога первой встречи рассеивалась.

— Как живете, братишки? — спросил моряк.

— Ничево, дай бог здоровья. Ничево. Живем.

— Вы чего на меня так смотрите?! Своих не узнаете? — сказал матрос, и два ряда крупных зубов блеснули в озорной улыбке.

— Да таперича какое время. Один человек хорош, другой — плох, третий — за мил душу… Кто их разберет? А нам-то што? Мы пастухи, приглядываем скотину, и все… — говорил дед.

— А ты кто будешь? — вдруг спросил Кешка.

— А разве по мне не видно? Партизан! — ответил моряк, и снова блеснули его белые зубы. Он бросил бескозырку на траву, снял карабин и сел под тень кедра.

Пастушок одернул рубаху, подтянул штаны и весь обратился в слух и зрение, восторженно глядя на коренастую фигуру моряка. Так вот они какие, партизаны! И лицо подпаска уже выражало готовность следовать за матросом, куда он прикажет, совершать подвиги, рубить белогвардейцев. Приглаживая непослушные вихры, мальчик подсел к партизану и деловито посоветовал:

— Сними седло-то с коня! Спутай, пускай пасется!

— Спасибо, ни в солдаты, ни в матросы! — опять ввернул свою любимую поговорку матрос. — Хоть и жаль коня, а расседлать да стреножить — не рука! Не время! Да конь ученый — и так никуда не уйдет.

Матрос оглядел поляну, достал пачку сигарет и протянул старику:

— Кури, отец. Заморские… А мне дай махорочки, ежели найдется.

— Как не найтись? — ответил тот и начал возиться с кисетом.

Моряк ловко свернул цигарку, сладко затянулся и радостно заметил:

— Табачок настоящий! Ядреный! Шибко я по махорочке заскучал. Что же не пробуешь американских сигарет? Пестрые, как попугай, а силы нету. По Сеньке и шапка, ни в солдаты, ни в матросы!

Пастух с опаской посмотрел на сигареты, словно они могли взорваться, и осторожно вытащил одну.

— Кха-кха!.. — закашлялся он через минуту и отдал сигарету назад. — Не надо… Кха-кха! Как трава!

— Плохие? — спросил мальчик. — Так зачем их брать?

— Дареному коню в зубы не смотрят. У американцев взяты. Понял? — Партизан говорил отрывисто, постоянно встряхивая темным чубом. Вдруг он быстро вскочил, оглядел поляну и снова сел. — Чей скот пасете?

— Ясно дело — хозяйский, — ответил старик.

— То-то оно и есть — хозяйский. Сам жрет, а вас чесноком да сухой коркой кормит, чтобы не зажирели? Эх, ни в солдаты, ни в матросы!

Он посмотрел на висевший на подсошках закопченный котелок и продолжал:

— Ну, пасите пока. Уж скоро им отдавать концы. А если не захотят, так на абордаж возьмем. Силой заставим. Пусть улепетывают вместе с японцами да с американцами. В морской воде выкупаем. За границей пусть пресмыкаются. — Он опять окинул взглядом поляну и сбросил с толстой и короткой шеи муравья.

Кешка, разглядывая матроса, так и порывался потрогать гранату и якорь на ленточке, но не решался, — а вдруг скажет: «Чего лапаешь?»

— А как ты стал партизаном? — наконец выговорил он.

Моряк будто не слышал и спросил:

— А хозяин ваш часто приезжает на заимку?

— Та он, трястя его матери, таперича совсем не будет наведываться, — заговорил дед. — Скоро убежит… Опаску имеет супротив партизан.

— О чем же он говорит?

— При нас у хозяев не клеится беседа, — вмешался в разговор Кешка, сверкая глазами. — Болтают, мол, на базаре все дорого, мешок сеянки, говорят, большие деньги стоит. Товару в лавках мало. В Харбин хозяева бегут, — охотно делился он последними новостями. — Говорят про Колчака, про атамана Семенова да про американцев, япошек, что они плохо воюют с красными. Партизан давно, мол, нужно было выкинуть из сопок, а то скоро, говорят, все мосты повзрывают. Ездить, мол, можно только днем, а ночью — нет. И еще говорят, что японцам пришла подмога из Владивостока. Сейчас выгружаются в Никольске.

— Так, так. Подмога из-за моря пришла? — переспросил матрос. Он лихо тряхнул чубом. — А как тебя зовут, ни в солдаты, ни в матросы?

— Кешкой Башлыковым. А тебя как?

— Яков. Фамилия — Налетов! — ответил моряк. — Так ты, ни в солдаты, ни в матросы, спрашиваешь, как я стал партизаном?.. Служил в восемнадцатом году на, острове Русском на корабле «Бедовый». Видишь — ленточка на бескозырке? Ну, конечно, подняли мы красный флаг. Летом поехал в Никольск, а там в это время чехи заняли город. Нашим пришлось скрываться: кому в сопки, кому по хибаркам. Потом комитет большевиков собрал ребят из железнодорожных мастерских. Я там работать стал. Гляжу, значит, вышел седой братишка-мастеровой и говорит, что, дескать, мировая контра — Америка, Япония, Англия и прочие и прочие — помогают Колчаку, поганят нашу землю. Молодые парни по призыву большевиков должны идти в партизаны. А то, дескать, опять царя посадят на трон. Ясно? Я слушал, сидел, как на шиповнике. Думал: «Уж если падать, так с вороного коня!» Он еще махал свою речь, а я с места дал полный вперед: «Запиши в партизаны!» Меня дернули: «Пусть к концу подойдет». А я давай огрызаться: «Потом пусть пришвартовывается, а сейчас записывай! Что мешкаете? На приколе не хочу сидеть!» И к столу: «Запиши! Налетов — и баста. Да первым, смотри, запиши!»

— И сразу записали? — завистливо спросил Кешка.

— Обожди, ни в солдаты, ни в матросы! Это дело заковыристое, надо по порядку. Все зашумели. А товарищ, дай бог ему здоровья, и говорит: «Будешь слушаться командиров и не такой будешь горячий, то я велю записать тебя. Понятно?» Я обнял его и сказал, что воды не замучу.

Мальчик не сводил глаз с говорившего.

— Ну, мне пора! — Матрос быстро встал и по-морскому расставил ноги, точно на палубе корабля во время шторма.

Вскочил и пастушок, старательно одергивая рубаху, потом, кряхтя, поднялся старик. Мальчик с нескрываемой грустью следил, как партизан надел бескозырку, закинул за спину карабин и развалисто направился к коню.

— Возьми меня с собой, — тихо попросил Кешка.

— Это зачем? Кобыла — за делом, а лошонок — без дела. Ты еще мал.

— А если я партизанам хозяйских коров пригоню? Ведь мясо, поди, нужно? Верно, дедка? — набивался подпасок, а его глаза не переставали умолять: «Ну возьми, ну что тебе стоит?»

— Ты, парень, захватил бы таперича с собой несколько коровенок-то, — согласился и старик.

Моряк расплылся в улыбке.

— Никак нельзя. За этих коровенок, отец, мне взбучка будет, да и вам тоже. Пусть пасутся, набирают сил. На все свое время. У нас пока есть трофейные консервы. Ну, пока, папаша. Лихом не поминайте. Всего вам хорошего!

— Дай же восподь и партизанам, сынок, главное — здравия… Да дерись ядрено. Бей белых да микада японского. Нашим скажи, рот пусть не разевают. Враг-то хитер, — напутствовал старый пастух. — Я буду денно и нощно бога молить.

— Бог-то бог, да главное — сам не будь плох!.. Не подкачай! — кивнул головой партизан и повернулся к Кешке. — Ну, малец, подрастай, ни в солдаты, ни в матросы!

Налетов звякнул шпорами. Они у него были непарные: одна — круглая, другая — с насечкой, мотнул широким клешем, взялся за луку и уверенно вскочил в седло. Боевой конь так и заходил под ним. Матрос дал шенкеля.

— До скорой встречи!

Гнедой попятился, напружинивая задние ноги, и с места взял рысью.

Кешка смотрел на широкую спину всадника. И, не успел тот отъехать пятидесяти шагов, вдруг пустился вдогонку, крича:

— Матрос, партизан, погоди!..

Яков придержал коня. Запыхавшийся Кешка подбежал и взволнованно спросил:

— Партизаны насовсем одолеют беляков и американцев с япошками?

Чтобы танцующий конь не оттоптал ему босых ног, он тоже прыгал с ноги на ногу.

Моряк сдерживая рвущуюся вперед лошадь, призадумался, потом тряхнул чубом и ухарски отчеканил:

— Насовсем! — и уже тихо закончил: — Ни в солдаты…

Почувствовав поводья, конь быстро понес Налетова через поляну.

Подпасок бежал к стаду и повторял:

— Насовсем! Насовсем!

Побег

1

Прошло две недели, как уехал Налетов, а голос его все еще звучал в ушах подпаска. «Где сейчас матрос? Наверное, лупит американцев да япошек?» — думал мальчик. Мечта о побеге все сильней одолевала его, «Бежать! Скорее бежать!»

Яков придержал коня…

— Дедка, я убегу в город, — высказал Кешка старому пастуху волновавшие его мысли.

— Погоди, парень. Вот будешь гнать скотину, да разом до дому и завернешь. А то хозяин таперича жалованья не отдаст. Какую ни есть копейку, а заработал, — предостерегал дед.

— Не заплатит — и не надо! На лекарство в городе заработаю, а может, и партизаны дадут.

— Один-то заплутаешься…

Птичка с темно-синим брюшком села на сук соседнего куста, повернула любопытную головку к людям, почистила о ствол клюв, вспорхнула и ступеньками стала подниматься в небо.

— Мы вдвоем с Лу, — доказывал Кешка. — Ему тоже нелегко живется, уши дерут каждый день, а есть дают мало. Я его сговорю.

— Смотри сам. Ты — вольна птица. Хошь — сюды, хошь — туды податься можешь. Боязно только, кабы не заплутался.

— А мы хозяйского коня возьмем и доедем, во как! А в городе отпустим, пусть идет к хозяину, — твердил свое подпасок.

— Да вы и ездить-то не мастаки.

— Ка-ак не мастаки? Я умею рысью и галопом. Лу тоже может.

— Справных коней хозяин в город увел, тревожится, кабы их партизаны не угнали. Остались Вулкан да Пират. Вулкан боевой конь. А я подожду наших… Покуда город не отобьют.

2

Как-то вечером Кешка решил наконец поговорить с Лу о побеге. Ребята сидели на скамейке в глухом углу хватовского фруктового сада.

— Он храбрый, говоришь? — с завистью расспрашивал Лу. Ему было досадно, что Кешка, а не он увидел партизана.

— Ну да! Сразу двух американцев поймал. Еще, говорил, поймает. Он сказал, что в отряде у них все такие. Подрастай, говорит, в партизаны возьмем, — и Кешка таинственно шепнул: — Давай удерем в город. За уши не будут драть. К мамке вернешься. Давай, а? Может, в городе к партизанам попадем. А не хочешь, я один удеру, все равно тут не останусь.

Лу молчал, опустив голову. По его смуглому лицу видно было, что он никак не может решиться. Своих родителей мальчик не знал. Его мать, молодая китаянка, двенадцать лет назад пришла к бедной русской женщине с двухмесячным ребенком, ища приюта. Та ее приняла, а вскоре китаянка заболела и умерла. Рабочая семья похоронила китаянку и усыновила черноголового мальчика, дав ему имя, которое произнесла в последнюю минуту умирающая мать, — Лу. Ребенок стал любимцем семьи, вырос среди рабочей детворы и по разговору не отличался от русских сверстников. Теперь из всей семьи остались в живых только двое — Лу да его названная мать, привязанные друг к другу крепкой любовью.

Хозяйка заимки три дня назад так ударила Лу по голове, что у него до вечера звенело в ушах. На Кешкино предложение бежать от Хватова он только тяжело вздохнул и потрогал распухшее ухо. По натуре Лу был кроток. Наказывали ли его хозяева, уставал ли он от непосильной работы, все эти батрацкие невзгоды Лу переживал молча.

— Ну давай удерем! — продолжал уговаривать Кешка друга. — Утром пораньше встанем, выведем Вулкана из конюшни, оседлаем и айда. К вечеру доедем. Давай, Леньча? Ну! Тебе слабо́, слабо́?

Лу упорно молчал и только болтал босыми ногами. Не мог он сказать «да». Согласишься, а потом уж отказаться нельзя. А сказать «нет» ему тоже не хотелось. «Как же я останусь один?» — с тоской думал мальчик. И вдруг сразу решил:

— Ладно, удерем! Только зачем конь?

— Правильно, молодец, Леньча. Не струсил. Тебя бы и партизан похвалил, сказал бы, что годишься и в солдаты и в матросы. Во как! Они храбрых любят. А то раздумывал, как девчонка. Зачем конь, говоришь? А как без коня? За день не дойдешь. А ночью волки съедят. А на коне нам наплевать на всех волков. Такого стрекача дадим, — восхищенно шептал Кешка, обрадованный согласием товарища. — Ты захвати хлеба или сухарей на дорогу. Набери в карманы и отнеси в дупло старого дуба, знаешь?

— И верно. В дупле никто не увидит, — тихо согласился Лу. — А когда побежим?

— Если хлеб сегодня добудешь, так на рассвете давай удирать. Хозяин должен сейчас уехать.

О, как хотелось Кешке скорей покинуть ненавистную заимку!

Еще долго перешептывались бы маленькие заговорщики, обсуждая задуманный побег, да сердитый мужской бас донесся с открытой веранды хозяйского дома, где горела керосиновая лампа:

— Эй, Кешка! Где ты?

Тот робко откликнулся:

— Я тут.

— Иди сюда, живо! — раздраженно приказал хозяин.

— Иду! Беги, Леньча, — шепнул Кешка, — а то он сюда придет. Да смотри, уговор дороже денег, — на рассвете бежим!

Через минуту, поправляя свою кумачовую рубаху и бронзовый крестик на груди, Кешка стоял на крыльце перед полным, но энергичным мужчиной лет сорока пяти, в рубахе поверх брюк, заправленных в хромовые сапоги. Это был Хватов-старший, приехавший проверить, как идут дела на заимке, и расспросить сестру, не слыхала ли она чего о партизанах.

— Коров плохо пасете со стариком! — отчитывал хозяин Кешку, прихлопывая волосатой рукой комара на блестящей лысине. — Все по осоке гоняете? Надо менять пастбища: сегодня здесь, завтра там. А то на траву скотина вышла, а молока мало.

Пастушонок молча глядел на ноги хозяина.

— Запрягай Бегуна, мне ехать надо, — распорядился Хватов и быстро пошел в дом.

Мальчик спрыгнул с крыльца, побежал на конюшню, запряг лошадь и вывел ее к воротам.

Хозяин окинул взглядом коня, сердито приказал Кешке снять с упряжки колокольцы, грузно уселся в коляску, отчего заскрипели мягкие рессоры, и выехал со двора. А Кешка побежал в избу, откуда визгливым голосом звала его сестра Хватова.

Руки у нее были тонкие, как колесные спицы, пальцы — узловатые, длинные. Плоская грудь, большой нос, бескровные губы, всегда непричесанные волосы и сварливый характер — все это дало повод батракам называть ее Ведьмой.

— Бездельник! Сколько тебе нужно говорить? Иди качай Васюточку, — зло ворчала она, подкручивая фитиль и собираясь ложиться спать.

— Это Феклино дело, — тихо выговорил мальчик.

— Я тебе дам «Феклино»! Она у меня другим занята. Качай и не разговаривай!

Кешке хотелось спать, но он сел на табуретку, взялся рукой за витой шнур и стал его потихоньку тянуть. Колыбель поскрипывала: «Рук-рук, рук-рук». Взлохмаченная голова пастушонка сама клонилась набок. По стене мелькала тень зыбки. Временами Кешка прислушивался, посматривая на лицо ребенка, — спит? Но как только звуки «рук-рук» затихали, младенец начинал реветь, и с кровати, где дремала Ведьма, раздавался голос, скребущий душу:

— Куда спешишь?! На пожар торопишься, что ли? Почему перестал качать? Дай Васюточке заснуть!

Кешка косил глаза на хозяйскую кровать и думал: «Сама — спать, а я — качай! Вот удеру, не поспит несколько ночей, так узнает, как его укачивать. У, Ведьма!»

Время было позднее, сон одолевал, глаза слипались. Подпасок задул лампу, лег на пол и нехотя дергал уставшей рукой за шнурок. Сквозь дрему он все реже и реже слышал ненавистное «рук-рук» и вскоре уснул.

3

В двухстах шагах от строений, принадлежавших Ивану Хватову, стоял дом с надворными постройками его младшего брата Петра. Сейчас, когда скрывавшиеся в сопках партизаны совершали смелые набеги на железнодорожные мосты и другие важные объекты, находившиеся в руках белогвардейцев, он, как и старший брат, боялся жить на заимке и лишь изредка навещал ее, чтобы посмотреть, как ведется хозяйство. А сам в это время распродавал добро, скупал драгоценности и золото и одной ногой стоял в Никольск-Уссурийске, а другой — в Харбине.

В эту ночь в доме Петра Хватова было тихо, только со стороны конюшни изредка доносился слабый цокот копыт — это лошади в стойлах переступали на дощатом полу.

У амбара виднелась пристроенная глинобитная сараюшка с вмазанным небольшим стеклом. В ней у стены стоял деревянный топчан, сколоченный из шершавых досок. На нем валялось старое пальто, служившее Лу постелью. Мальчик охотно жил в сараюшке, чувствуя себя здесь свободнее. В хватовском доме он боялся сделать лишний шаг и, если его не звали, никогда не заходил даже на кухню.

Лу серьезно отнесся к побегу. Еще с вечера он незаметно взял на хозяйской кухне кусок белого хлеба, остаток курицы и под покровом темноты спрятал все это в условленном месте. А перед тем как ложиться спать, раскрыл настежь дверь сараюшки, чтобы услышать крик первых петухов. Но этого ему показалось недостаточно: он выставил оконное стекло и, полный тревожных мыслей, лег спать. Спал беспокойно. Чуть раздавался легкий шорох или лязг цепи сторожевой собаки, Лу вскакивал, прислушивался и, убедившись, что время не наступило, опять ложился. Ему снились всадники, похожие на моряков, рабочие, которые воевали в степи с американцами и японцами. В этом бою был и он с Кешкой, рубил саблей врагов. А противник наседал и наседал. Из-за сопки шли на партизан новые и новые сотни. Но вот враги дрогнули. Рядом с Кешкой и матросом летел во весь опор и Лу, преследуя отступавших. В самый интересный момент, когда его и Кешку награждали за отвагу, из курятника отчетливо и звонко донеслось:

— Ку-ка-ре-ку!

Лу вскочил, быстро протер заспанные глаза, положил в карман кремень, увеличительное стекло, пустую гильзу, затем вышел на улицу и осмотрелся. В большом одноэтажном, сложенном в сруб, хватовском доме света в окнах не было. Лу насторожился: «Ведь могли же подслушать наш разговор с Кешкой и теперь поймают». Ему стало страшно. На цыпочках он подошел к собачьей будке, просунул худую руку в открытую дверцу, погладил по голове Рыжего, дал ему кусочек хлеба.

Гремя цепью, пес вылез из конуры, положил большие лапы на грудь китайчонку и несколько раз лизнул его лицо влажным и шершавым языком.

Мальчик не сопротивлялся. Ласка собаки растрогала его. Сдерживая себя, он молча потрепал единственного в хозяйском доме друга и на ходу проговорил:

— Прощай, Рыжик, прощай!

Пес последовал за ним, но цепь не пустила.

Крадучись, батрачонок подошел к заднему двору, вылез через дыру и побежал к условленному месту, чтобы посмотреть — там ли Кешка.

Кешки еще не было, и Лу хотел пуститься в обратный путь, чтобы разбудить друга, но подумал: «Дай-ка посмотрю, тут ли хлеб и курица?» Он подошел к дереву, присел на корточки и пошарил в дупле. Там ничего не было. «Неужели Кешка обманул? Взял хлеб и ускакал сам, а меня оставил. Пусть едет. Пусть скачет. Никогда играть с ним не буду. Это разве товарищ? Это — обманщик. Пусть, пусть! Он еще что-нибудь попросит у меня, я тогда ему припомню!»

Огорченный Лу пошел обратно, чтобы незаметно пробраться в сараюшку и лечь спать.

Звезды по-прежнему мерцали в вышине. Где-то щелкали соловьи, где-то хрипло прокричал филин, прощаясь с ночью:

— Ух-ма! Ух-ма!

Лу стало жутко. Досадуя на себя и ругая приятеля, он быстро шел к ненавистному дому и думал: «Хорошо, если не заметили, а то будет порка».

4

Проснувшись, Кешка сразу вспомнил о побеге. «Не проспал ли?» Но из спальни хозяйки послышался бой стенных часов:

— Бом, бом, бом!

«Три часа. Пора. Как же выбраться из дому? Если в дверь — заскрипит, — размышлял Кешка. — Полезу в окно!»

Он глянул на образа, тускло освещаемые мигавшей лампадой, подошел к кухонному столу, нащупал противень, взял оттуда несколько пряников и сухарь, положил их за пазуху и осторожно раскрыл окно; в лицо потянуло свежим ночным воздухом. Мальчик ловко взобрался на подоконник и спрыгнул во двор. «Ленька, наверно, давно ждет меня у дуба, а я все еще копаюсь», — подосадовал на себя Кешка и заторопился. Сделав два шага к конюшне, он остановился: «Ключи забыл взять! Да и как Вулкана будем взнуздывать? В недоуздке удил-то нет. А так нельзя — разнесет. Надо обратно лезть на кухню за уздечкой и ключами. Эх, разиня! — ругал себя Кешка. — Ладно, мигом вернусь, возьму ключи и уздечку!»

У ног его очутилась хозяйская собачонка Жулька. Она сладко поскуливала. Кешка что-то шепнул ей, залез на подоконник и стал водить ногой, нащупывая место на лавке, чтобы ступить. Вдруг с крынки слетело блюдце и громко задребезжало, а босая нога оказалась в большом горшке со сметаной. По телу мальчика пробежала дрожь, на лбу выступил пот. Кешка так и замер, плотнее прижавшись к подоконнику, боясь пошевелиться и даже вытащить ногу из горшка. «Не разбудил ли Ваську? Тогда все пропало. Ведьма схватит и будет бить».

Убедившись, что опасности нет, он осторожно подошел к стене, оставляя на полу следы, взял ключ, уздечку и тем же путем проворно вылез на улицу.

Дрожащими руками пастушонок отпер замок, висевший на массивной скобе, и потянул тяжелую дверь. Вороной конь повернул голову и, узнав подпаска, приветливо заржал. Мальчик зашел в стойло, похлопал лошадь по шее, чувствуя, как мелкая дрожь прошла по телу животного, порывистым движением снял недоуздок, взял уздечку и торопливо стал просовывать удила в рот лошади, стараясь разжать стиснутые зубы.

— Назад! Сдать назад! Ну скорей, Вулканчик, скорей! — приглушенным голосом уговаривал Кешка.

Конь неловко попятился, гулко ступая подковами по сырому полу.

Подпасок снял со стены тяжелое казачье седло, укоротил ремни, суетливо оседлал мерина и вывел его из конюшни. Потом он вытащил задвижку, замыкавшую одновременно ворота и калитку, и очутился за двором. Подведя лошадь к скамейке, прибитой к забору, он поспешно сел в седло, опасливо взглянул на хозяйский дом — нет ли в окнах света? — дал шенкеля, и конь рванул вперед.

В небе звезды уже потускнели, чуть брезжил рассвет. Темные кроны деревьев безмолвствовали.

Еще не доехав до условленного места, Кешка увидел двинувшийся ему навстречу силуэт. Он насторожился и стал всматриваться в темноту.

— Леньча, ты? — узнав приятеля, прошептал он. — Скорей садись.

— Ты брал, Кешка, хлеб и курицу? — спросил Лу, не подходя близко к лошади.

— Что в дупло ты хотел положить? Нет, не брал. Да ладно, искать не будем. Завалились, наверно, куда-нибудь. Я сухарь утащил да несколько пряников — и хватит. Скорей, Лу, давай руку.

Лу засуетился, неумело вдевая ногу в стремя.

— Ну скорей! — взволнованно подгонял Кешка.

Лу дважды срывался со стремени и проворно отскакивал, боясь, как бы лошадь не наехала на него.

— Что он у тебя крутится, как змей? — сердился Лу.

— Чего ты, черт, топчешься! Назад! Стой! Вперед, ну, вперед! Еще немного! Ну, Леньча, давай руку!

Только Лу протянул руку, как лошадь мотнула хвостом и отступила. Кешка развернул Вулкана.

— Чуть-чуть! Во-во, хватит! Стой! — командовал Лу.

Наконец Кешка схватил товарища за воротник и потянул, что есть силы, не обращая внимания на треск рубашки. Кряхтя, Лу уцепился за заднюю луку, забросил ногу на спину лошади и с трудом вскарабкался.

— Чего ты меня за руки схватил? Как же я буду править? Держись за бока… Ну, поехали!

Ребята помчались по пыльной проселочной дороге. Перед глазами у них мелькали темные силуэты придорожных деревьев, а в ушах четко отдавался топот конских копыт.

На крутом повороте Кешка прильнул к луке, руками и ногами вцепился в лошадь и оглянулся на хватовский дом. Но сквозь кусты разглядеть ничего не удалось. «Эх, один конец!» — пронеслось в голове Кешки, он ослабил поводья, и лошадь поскакала дальше.

Заблудились

1

Через полчаса Кешка остановил коня в густом подлеске. Высокий папоротник доходил Вулкану до колен. Конь шевелил губами, с которых падала пена. Кешка прислушался.

— Кажется, слышен топот? — сказал он, напрягая слух.

— Кто-то свистит, — испуганно шепотом ответил Лу. — А Пират быстрее бегает, чем Вулкан? — спросил он.

— Конечно, быстрее. На Пирате нас сразу догонят.

— Тогда давай в лес свернем и переждем, — подал мысль Лу, ерзая на крупе мерина. — А как Ведьма промчится, мы опять выедем. Давай?

Кешка согласился. Он суетливо потянул за повод. Мальчики дружно заколотили ногами по бокам лошади, и она с ходу влетела на извилистую тропу, дробя копытами хрустящие ветки и углубляясь в тайгу.

— Хватит забираться, — встревожился Лу, дергая товарища за рубашку. — Заблудимся! Там зверей много. Хватит, Кешка!

— Ничего. Обогнем немного и выедем в другом месте. А ждать нельзя: если Вулкан увидит Пирата, его не удержишь, он сам к нему побежит.

Довод был убедительный, и Лу с ним согласился.

Неизвестная стежка, петляя между старых и новых порубей, виляла среди деревьев, обогнула замшелую вздыбленную громаду-выворотень, походивший на осьминога, распростершего цепкие щупальца. Таких извилистых и неведомо куда идущих троп в этой необъятной и таинственной тайге было очень много: они перекрещивались, расходились, вновь сливались. Но эти тропы не годились для лошади. Управляемый неопытным седоком, Вулкан обходил завалы, иногда перескакивая через сучья, и тогда Кешка хватался за гриву коня, а Лу — за бока своего друга.

Стало светлее. Вулкан шел все тише и тише. Он путался в разросшихся лианах дикого винограда, споткнулся о волокушу с заржавевшим капканом и наконец остановился под разлапистой елью.

Кешка закричал на него, но конь не тронулся с места. Лу тяжело вздохнул. Ребята с напряжением прислушивались к шорохам, к хрусту сухих веток, к шепоту трепетавшей на верхушках деревьев зеленой листвы.

— Куда он нас завез? — испуганно проговорил Лу, дергая друга за рубашку, выбившуюся из штанов.

Кешка не ответил.

— Кажись, мы забрали малость вправо. Надо левее свернуть, — заметил Лу, держась одной рукой за податливые ветки, а другой вытирая вспотевшее лицо.

Кешка продолжал молчать.

— Влево правь! Скорей выберемся. Влево должна быть дорога, — настаивал на своем Лу.

Кешка послушался совета товарища. Топча опавшие прошлогодние шишки, лошадь повернула влево.

— Чем так плутать, лучше ехать прямо к партизанам, — через минуту сказал Лу. — Они ж где-то в тайге. Может, осталось немного.

— До города и то не можем доехать, — ответил Кешка, — а ты хочешь к партизанам.

Суровость уссурийской тайги, попавшаяся на дороге медвежья берлога, белка, неожиданно зацокавшая с вершины кедра, — все это угнетающе действовало на ребят. Они не высказывали вслух своих мыслей, но каждый готов был вернуться к хозяину с повинной, лишь бы не встретиться с кровожадными зверями. Некстати им вспомнились страшные рассказы о хозяине уссурийской тайги — полосатом тигре, о волках.

Лу готов был упрекнуть друга за неудачную затею, но молчал. Тяжело вздыхал и Кешка.

А неуправляемый конь шаг за шагом забирался все глубже и глубже в лес. Он запрядал ушами и отпрянул в сторону от кабаньих порытков, споткнулся и опять остановился.

В густой чаще послышался треск валежника, а за ним, уже с другой стороны, — рев какого-то зверя. Лошадь захрапела и понеслась, подкидывая ребят. Несколько раз Вулкан чуть не сбросил их. Ветки больно хлестали по пригнувшимся головам.

Наконец тайга расступилась, и перед беглецами раскинулась зеленая поляна, залитая лучами солнца. Мальчики обогнули извилистый овраг и очутились в небольшой долине, не зная, куда держать путь дальше.

Подул ветерок. Он прошелся по верхушкам деревьев, вызывая ласковый говор молодой зеленой листвы. Заворошилась и зашелестела трава, закачались цветы.

— Я говорил, не надо забираться, так ты ж всегда на своем. Хорошо, что зверь не сцапал, а то… — упрекал Лу товарища, поглядывая на свою исцарапанную ногу.

— Зверь сцапал бы или нет, а Ведьма гналась. Она хуже тигра! А Вулканчик умный, не заплутает, — оправдывался Кешка.

Лошадь захрапела и понеслась, подкидывая ребят.

— Куда ж мы поедем?

— На пашни, а там видно будет, — Кешка, сам не зная дороги, тревожно поглядел по сторонам, сдвинул брови и дернул за повод.

Лошадь нехотя затрусила. Она пересекла перелесок, межу и заброшенное поле, поросшее хвощом, миновала зыбун, спугнув на болоте журавлей, которые поднялись на крыло и закричали свое «курлы-курлы».

— Смотри, Леньча, поезд! Дым клубится, верно? — Кешка остановил коня.

Поезда видно не было, но дым действительно вырывался из-за возвышенности, поросшей орешником и молодым дубняком.

— Значит, скоро и город?

— Конечно! — восторженно подтвердил Кешка. — Нам вправо ехать нельзя: там Железнодорожная слободка. Прямо тоже нельзя — Ведьма уж, поди, сообщила, пока мы блуждали. Если погнались за нами, то они направятся на переезд и могут сцапать, как мышей. Верно, Лу?

— Тогда и удирать некуда? — поспешил с заключением разочарованный Лу.

— Нет, Леньча. Надо выбираться к разъезду, — и Кешка указал рукой влево. — Выедем к Хениной сопке, а там посмотрим. — Он передернул плечами и подмигнул.

— Правильно, Кешка. Только я есть хочу. Сосет тут, — китайчонок показал на желудок.

— И у меня тоже сосет. И пить охота. Давай заедем за лесок и поедим, — и, не дожидаясь согласия, Кешка направил коня к дубраве.

Переправа

1

Закусив, беглецы благополучно переехали железнодорожное полотно. Спешились. Кое-как, с остановками, взобрались на Хенину сопку. Здесь они привязали поводья к лестнице водонапорной башни, что стояла на самой вершине.

Во всей своей красе перед ребятами раскинулась зеленая всхолмленная Суйфунская долина. Справа виднелся город Никольск-Уссурийск с домиками, крытыми гофрированным железом, и куполами церквей, увенчанных позолоченными крестами. Слева, внизу, сверкал широкий голубой Суйфун, покрытый рябью, походившей на змеиную чешую. С ним сливалась узенькая ленточка речки Раковки; через нее надо переправляться, чтобы попасть в город.

— Глянь-ка на мост. Кажется, японский разъезд? — Кешка приложил руку ко лбу. — Их там много — и у моста и около царской арки. Наверно, опять обыскивают прохожих. Как бы япошки нас не заграбастали, верно, Леньча?

— Да-а, верно. Давай переберемся через Раковку вон там, у Суйфуна. Через мост не надо ехать: сцапают, — ответил Лу.

— Правильно. Переплывем через Раковку, и все. Можно и через Суйфун попробовать, а там на пароме в город.

Китайчонок задумчиво смотрел на извивающуюся внизу реку. Вдруг он неожиданно пригнулся, таща за рукав товарища.

— Смотри, японцы к реке кого-то ведут.

Кешка взялся за упругую рогатину, из-за куста глянул на берег и увидел кавалеристов. Два китайца, связанные за косы, и один русский тащились за лошадьми. Руки у всех были скручены, веревки, продернутые через поясные ремни, прикреплены к седлам. Мальчики затаили дыхание и ждали, что будет дальше.

Вскоре конники остановились, поставили пленников на край обрыва, выстроились, вскинули винтовки и по команде офицера дали залп. Русский успел что-то крикнуть и одновременно с китайцами полетел в воду.

Японцы сели на коней и на рысях помчались в город. Ребята долго не могли прийти в себя от увиденного.

— Сволочи! Наверно, партизан расстреляли. Ну, погодите! — погрозил Лу смуглым кулаком.

— Давай подождем, пока эти гады уедут, и посмотрим то место? Может какой из партизан у берега остался и нужна подмога.

— Давай, — охотно согласился Лу.

Беглецы переждали, пока японцы скрылись, и подъехали к месту казни.

Быстрым течением трупы уже унесло. Только помятая трава да пустые гильзы свидетельствовали о том, что здесь произошло. Потрясенные ребята еще долго стояли на краю обрыва.

— Тпррр! Успеешь попить! — сдерживал Кешка коня, тянувшегося к воде.

2

Наступил вечер. Солнце собиралось уже скрыться за горизонтом. Потянуло прохладой. Пора было переправляться.

Лошадь осторожно зашла в реку. Быстрая вода журчала. Ребята бултыхали ногами. Лу захотел напиться, не слезая с лошади. Он повернулся на крупе, нагнулся и погрузил руку в Раковку. Конь очень медленно переступал по дну. Раздосадованный Кешка ударил его поводом по шее. Вулкан сделал рывок и неожиданно провалился в яму. На поверхности осталась только его голова.

— Спасай, Кеш!.. — послышался позади Кешки отчаянный крик товарища.

Кешка быстро оглянулся и увидел испуганное лицо Лу, которого течение тащило из Раковки в Суйфун.

— Лу, к берегу!.. К берегу плыви! — не своим голосом закричал Кешка. — Я сейчас!

Он повернул Вулкана, выбрался на отмель и поскакал вдоль Суйфуна, чтобы заехать вперед и перехватить Лу.

— Греби под себя, под себя больше! — кричал он то исчезавшему под водой, то снова появлявшемуся товарищу.

У небольшой косы Кешка круто повернул Вулкана к реке, но напуганная лошадь в воду не шла.

— Вулканчик, спасай Лу! — понукал Кешка и стал колотить поводом по крупу и шее коня.

Вулкан нагнул голову, закусил удила и продолжал пятиться.

— Вперед, черт! — привстав на стременах, выходил из себя Кешка.

Вулкан топтался, мотал головой, но в реку не шел.

Кешка нагнулся и выломал ветку.

— На! На тебе! Еще на! — с ожесточением стал он хлестать лошадь.

Наконец конь осторожно и нерешительно шагнул в воду, попятился, опять шагнул и, к неописуемой радости седока, плавно поплыл на середину Суйфуна.

Вначале Лу несло прямо к Кешке, но вдруг течение резко повернуло, и его потащило к противоположному, правому берегу.

«Как крутит, а!» — подумал Кешка. Он не растерялся, с силой потянул за повод и начал колотить ногами по бокам мерина, чтобы плыть по течению рядом с товарищем и улучить момент для его спасения.

Вулкан поворачивался неуклюже и медленно. Чтобы подобрать товарища, Кешка приподнялся на стременах.

— Леньча, сейчас!.. Малость потерпи! Под себя, под себя греби! Больше ногами бултыхай!

Смертельно перепуганный Лу беспорядочно барахтался, все чаще скрываясь под водой. Наконец Кешка оказался подле товарища. Рискуя свалиться с седла, он схватил Лу за жесткие волосы и потащил из воды…

Течение несло лошадь и седока к правому берегу. «Ну и хорошо, — думал Кешка, — переедем в город на пароме. С той стороны нас никак не могут ожидать».

Вулкан почувствовал под ногами дно, вздохнул и стал отфыркиваться. Пока было глубоко, Кешка легко держал Лу за волосы. Теперь пришлось бросить повод, схватить друга за шиворот и так тащить до самого берега. На песчаной отмели Кешка осторожно опустил его и быстро соскочил с седла.

— Ты уже на земле, Лу. Вставай! — стал он теребить друга.

Тот лежал неподвижно, не подавая признаков жизни.

Кешка оттащил Лу от приплеска и приложил ухо к его груди. «Не дышит!» — показалось ему. Мальчику приходилось видеть, как рыбаки приводили в чувство тонувших людей. Он принялся колотить друга по лопаткам, перевертывал его на спину, хватал за руки и беспорядочно ими махал.

Неизвестно, помог ли Кешка, но к его великой радости изо рта Лу полилась вода.

— Леньча, возьми пальцы в рот, пусть стошнит, — советовал он, и, видя, что Лу не понимает, сам засунул ему пальцы в рот.

Кешка тотчас же поплатился за эту смелость. Задыхающийся Лу так схватил его зубами, что Кешка с криком вскочил:

— Пальцы, черт!.. Пальцы! Чего кусаешься?! Я ж тебя спасаю, а ты?!

Наконец Лу открыл глаза и начал отплевываться.

— Ожил! — обрадовался Кешка.

3

— Ну, что, Леньча, подадимся дальше? — спросил Кешка, когда Лу отдышался. — Смотри, где теперь Хенина сопка. На той стороне осталась.

Лу безразлично посмотрел и ничего не ответил.

Откуда-то появилась сорока. Она села на лозу и пронзительно застрекотала, словно подбадривая ребят.

— Надо дотемна переправиться через реку. А то солнце уже зашло. Паромщик может сказать: «Переплавляйтесь вплавь,вы ж без телеги», — торопил Кешка товарища, дергая его за мокрую рубаху.

Лу нехотя встал. Опять пришлось отыскивать пень, чтобы китайчонок смог забраться на Вулкана.

Проселочная дорога проходила по живописной местности. Справа виднелась береговая полоса реки Суйфун. Слева цвел мак, посеянный здесь китайцами. Тут были бутоны розовые и малиновые, темно-красные и ярко-красные, синеватые и бледно-розовые, сиреневые и чисто белые.

За деревьями показалась переправа. Мальчики хотя и не ожидали с этой стороны погони или засады, но все же со страхом въехали на паром.

— Что это вы, хлопчики, мокрые, да и конь тоже? — спросил паромщик, глядя на влажные рубашки мальчиков.

Дети украдкой переглянулись.

— Да так, малость выкупались, — нашелся Кешка.

Дед посмотрел на побывавшее в воде седло, на влажную гриву лошади, на встревоженные лица мальчуганов и укоризненно покачал головой, но больше вопросов не задавал.

Когда паром причалил к берегу, был уже поздний вечер. На улице-односторонке, у засиженного воробьями забора, ребята распрощались с Вулканом. Кешка быстро разнуздал коня, обнял за шею, а Лу погладил белое пятно на его лбу.

Вулкан против обыкновения не топтался. Почувствовав ласку, он стоял смирно, наклонив красивую голову, и только изредка поводил ушами, словно прислушивался.

Пустив Вулкана, чтобы он сам дошел до городского дома Хватова, взволнованные ребята отправились домой.

Вот и знакомый телеграфный столб с перекладиной наверху. Он покосился и походил на подгнивший кладбищенский крест. «Сейчас мамку увижу. Наверно, все хворает. Сам расскажу ей и про Хватова, и про партизана Налетова, и про коня. Скажу, что без коня не добрались бы: и лес, и звери, и далеко!» — с такими мыслями Кешка подбежал к воротам небольшой мазанки, которая стояла около дороги. И вдруг из-за ограды послышался бешеный лай незнакомой цепной собаки. От неожиданности Кешка отпрянул назад. Лу тоже остановился и проговорил:

— Кешка, какого пса твоя мать взяла. Смотри не подходи, а то без штанов останешься.

Собака не находила себе места. Она хрипло рычала, становилась на задние лапы, кидалась в сторону ребят. К удивлению мальчиков, из ворот вышла незнакомая девочка.

— Что тебе нужно? — стараясь перекричать собачий лай, произнесла она.

— Как что? Я домой пришел. К мамке… Это чья собака? Убери ее!

— Тут теперь мы живем, и собака наша.

— А где моя мамка? — тише спросил Кешка.

— Так это ты тут жил с матерью?

Кешка кивнул.

— Твоей мамки уже нет. Померла. Ее похоронили там, — и девочка показала рукой в сторону кладбища.

Кешке показалось, что и дом, где он жил с матерью, и небо — все покачнулось. Он ухватился за тонкий тополь, который сам посадил перед окном, нагнул голову и безутешно зарыдал.

— Ты не плачь. Давай пойдем к нам. Там узнаем, моя мамка все расскажет. Может, врет эта девчонка! Пойдем, Кеша, — успокаивал Лу.

— Сам ты врешь! — бойко возразила девочка. — Спроси кого хочешь. Все знают. И чего мне языком-то молоть? Грешно!

Убитый горем Кешка не двигался с места. Ему бы нужно подробно расспросить о смерти матери, но рыданья не давали говорить. Постояв несколько минут, он, заботливо поддерживаемый товарищем, пошел на дорогу.

Пройдя несколько шагов, Кешка остановился.

— Не пойду я к тебе, Леньча.

— Почему? А ночевать где будешь?

— Не пойду. Когда я разбил стекло, твоя мать меня за уши отодрала. А я обозвал ее обезьяной. Она сказала, чтоб я не показывался на глаза.

— Да что ты, Кешка! Она уж давно позабыла про стекло. Пойдем! — Лу пытался заглянуть в заплаканные глаза товарища. — У меня на огороде балаган есть, в нем и переночуешь. Я там японский тесак запрятал, завтра покажу тебе.

Больше идти было некуда, и Кешка согласился.

— А ты мамке не скажешь, что я буду спать в балагане?

— Ладно. Раз не хочешь — не скажу, — пробормотал Ленька, и мальчики задворками стали пробираться в огород Лу.

Осиротевший Кешка, устроившись в незатейливом балагане, долго плакал и все не мог заснуть. Только под утро он забылся. И ему приснилось, будто мать стояла перед ним живая, а он собирался отколотить девочку за обман.

Когда лучи солнца заглянули в балаган, сделанный из стеблей кукурузы и подсолнуха, Кешка уже не спал. Тревожные мысли одолевали мальчика. «Как теперь жить буду? Где работу найду? Если б Вулкана не увели, так вернулся бы к Хватову».

Нерадостные размышления друга прервал Лу. Он принес Кешке горячую лепешку и сообщил новость:

— Мамка уже говорила с попечительницей. Тебя определят в приют. Знаешь, для беженцев? Она там что-то наврала. Ты сегодня после обеда пойдешь с ней в приют.

— Я с твоей мамкой не пойду! — решительно заявил Кешка и отвернулся.

— Да говорю ж тебе, она забыла про стекло и про то, как ты ее назвал.

— Я сам схожу к попечительнице. Я знаю, где она живет… — не соглашался Кешка.

— Но мамка знает, как сказать. Она ей там наговорила, наговорила… А ты что скажешь?

Долго ребята спорили, доказывали друг другу, как лучше сделать, и все же Кешка настоял на своем. Он не хотел показываться на глаза матери Лу.

Враги

1

В просторной гостиной попечительницы приюта Градобоевой большие окна занавешены гардинами. На дверях, ведущих в спальню и прихожую, — тяжелые портьеры из красного бархата. На одном простенке висит портрет офицера лейб-гвардии, на другом — картина Ренуара в тяжелой раме.

За круглым столом, на стульях, обитых розовым плюшем, сидели двое: начальник городской контрразведки Осечкин с лисьим лицом, длинным, острым носом и редкими усиками и полная белая хозяйка. Она делала все, чтобы казаться красивее. Носила тяжелое ожерелье, серьги, браслет и полдюжины затейливых перстней.

— Ах, Россия, Россия! — вздыхала Градобоева. — Мы катимся в пропасть.

Офицер пытался успокоить свою собеседницу.

— Мда-а. Не отчаивайтесь, Августа Николаевна, у нас есть адмирал Колчак. Ему, я подчеркиваю, только ему помогают иностранные державы. Он победит…

Градобоева скривила полные накрашенные губы и с ноткой неуверенности произнесла:

— Мне так многие говорят. Но ведь все видят, что наши армии отовсюду отступают. Ведь так? Приморье наводняется беженцами. В горах свирепствует тиф. Везде нет хлеба, нет его и в Никольск-Уссурийске. Многие уже перебрались в Харбин. Это благоразумно. Только я все еще в пыльном провинциальном Никольске.

«Эх, судьба, судьба, — задумался Осечкин. — Сколько было радости в жизни — и на́ тебе… Откуда-то взялись большевики… Ре-во-лю-ция… Одно дуновение! И сперва Западная Сибирь. Думали задержаться… Потом Забайкалье — и тут думали задержаться. Потом… Потом Дальний Восток — и тут тоже думаем задержаться. Но правильно в песне поется: «…бог знает, что с нами случится впереди…»

— Вы что-то задумались, Вадим Петрович?

Осечкин очнулся.

— Ничего. Наша возьмет! Нам, военным, виднее, Августа Николаевна. А насчет Харбина советую пока не торопиться. Так как…

— Ага! Говорите «пока»? — перебила хозяйка, делая ударение на последнем слове. — Значит, у вас где-то таится неуверенность? — Она повысила тон. — И это у вас, у офицера и начальника контрразведки. Что же, «пока», — она снова подчеркнула это слово, — я в Харбин не уезжаю. Продолжаю оставаться в Никольск-Уссурийске. Продолжаю заниматься благотворительностью, исполнять должность председательницы городского комитета призрения и попечительницы приюта. И надеюсь…

На лице Осечкина промелькнула довольная улыбка. Он продолжил неоконченную мысль:

— Можете надеяться, Августа Николаевна. В нужный момент я на своих рысаках укачу вас туда! — он кивком головы показал в сторону китайской границы. — А сейчас нет необходимости беспокоиться.

Попечительница вздохнула, что не ускользнуло от проницательного взгляда начальника никольск-уссурийской контрразведки, и нажала кнопку.

Дверь, ведущая в прихожую, бесшумно отворилась, вошла миловидная девушка в белоснежном переднике.

— Что прикажете, барыня? — спросила она, остановившись у порога.

— Накройте стол на две персоны, — распорядилась Градобоева.

— Слушаюсь, барыня, — ответила горничная и бесшумно вышла.

Градобоева посмотрела штабс-капитану в глаза и хотела что-то спросить, но в этот миг одновременно открылись две двери. В одной показался русый юноша с заносчивым видом. На нем была рубашка цвета хаки с рукавами до локтей, на шее — платок, завязанный в виде галстука. Из-под коротких, выше колен, штанишек были видны толстые розовые ноги. Он извинился, что прервал разговор, и попросил разрешения провести минуту-другую в обществе сестры и офицера. Это был бойскаут первого никольск-уссурийского отряда, входившего в состав общества «Русский скаут». Градобоева в знак согласия кивнула и повернула голову к другой двери, где стояла горничная, и подняла черные брови, что означало: «Ну что?»

— К вам, барыня, просится мальчик, — девушка показала головой на дверь, ведущую в прихожую.

— Что ему нужно? Ах, да-да… — протянула попечительница. — Я знаю, знаю. Меня просила женщина-солдатка устроить в приют мальчика, круглого сироту. Сына одного доблестного солдатика. У него мать умерла, а отец убит красными. Скажи ему, что я сейчас занята. Пусть придет завтра в приют. Нет, завтра день неприсутственный. Скажи, пусть зайдет послезавтра. Нет. Я лучше сама передам с солдаткой, когда прийти.

Девушка вышла, а мадам Градобоева продолжала:

— Тиф унес в могилу двух детей из приюта, так что сейчас в приюте освободилось две кровати. И еще есть одна вакансия посудницы. Можно его устроить. Знаете ли, Вадим Петрович, уж такая моя обязанность, — помогать неимущим. Хотя благотворительность — сейчас тяжелое бремя.

Опять на пороге показалась горничная.

— Он не уходит, говорит: «Хочу к барыне».

— Ну, пусть войдет, — недовольно повела плечами попечительница и посмотрела на собеседника. В ее глазах можно было прочесть: «Видали такого нахала?»

В третий раз отворилась дверь, и порог переступил мальчик. Он снял выцветший картуз, подошел к камину у двери, оперся плечом о кафельную стенку и удивленно стал рассматривать богатую обстановку гостиной.

Госпожа Градобоева поднесла к глазам лорнет и посмотрела на вошедшего. Ее взгляд рассеянно скользил по вихрастой голове, загорелому пыльному лицу, порванной на плече кумачовой рубашке, по рваным серым штанам, грязным, босым и исцарапанным ногам.

Дама отвела от глаз лорнет, сморщила нос и первая нарушила молчание:

— Как зовут?

— Кешкой Башлыковым, — переступая с ноги на ногу, ответил вошедший.

— Сколько тебе лет? — спросила Августа Николаевна, вертя в руках лорнет.

— Тринадцать, — односложно ответил тот, шевеля припухшими губами.

Бойскаут, сидящий напротив сестры, нахмурился и исподлобья поглядывал на непрошенного гостя.

Осечкин повернулся боком, прищурил глаза и про себя чертыхался. Он злился, что было нарушено приятное времяпрепровождение.

Попечительница не торопясь встала и пошла по просторной гостиной. Ее полная фигура важно подвигалась к Кешке. Проходя мимо зеркала, она посмотрела в него и поправила локон.

— Я знаю. Я все знаю. Мне белошвейка уже рассказала. Можешь не объяснять. — Госпожа Градобоева слегка пригладила вихрастые волосы мальчика. — Мыкаться по миру больше не будешь. В приюте тебя приведут в божеский вид. Зайди туда послезавтра. Этот день как раз присутственный. Канцелярия приюта находится против Японского Красного Креста, — объяснила хозяйка дома и тут же величаво пошла на свое место, шурша платьем.

Офицер, наблюдавший больше за дамой, чем за мальчиком, подумал: «И почему она носит туфли на высоком французском каблуке? Носила бы на английском».

Усевшись в кресло, Августа Николаевна обратилась к военному:

— Видите, Вадим Петрович. Его отец, говорят, мужественно принял смерть с крестом на шее и погиб, как многие солдатики российского христолюбивого воинства. Ох, эта война! На днях мы разговорились с настоятельницей женского монастыря о недостаточных ученицах, и она мне сообщила, что в подъезд доктора Басса подкинута девочка с запиской: «Крещена, звать Елена, родилась первого июня». Какая безжалостная судьба!

Кешка стоял и размышлял: «Скажу, что хочу мыть посуду в приюте. Жалованья мне надо самую малость. Мыть справно буду». Он уже раскрыл было рот, но Осечкин смерил его быстрым и острым взглядом и, прищурив глаза, спросил:

— Где же твоя мать?

— Померла, — ответил мальчик, разглядывая свои босые ноги.

— Отчего она скончалась?

— Закашлялась от чахотки…

— А ты помнишь, как погиб твой отец? — поинтересовался Осечкин.

— Помню.

— Расскажи Вадиму Петровичу, — посоветовала Градобоева.

Кешка глазами затравленного зверька посмотрел на госпожу, на начальника контрразведки и несмело ответил:

— Его запороли.

— Кто запорол? — насторожился Осечкин.

— Опричник, — невольно проронил малознакомое слово Кешка и сдвинул брови.

— Кто, кто? Как ты сказал? — поспешно переспросил офицер и удивленно посмотрел на хозяйку дома.

Все трое, сидевшие за столом, переглянулись и устремили взоры на Кешку, ожидая, что он скажет.

— Опричник, говорю, — повторил Кешка, исподлобья поглядывая на господ.

— Его так звали? Или фамилия была такая? — озадаченно спросила Градобоева.

— Такая фамилия, — нехотя процедил сквозь зубы Кешка, вертя в руках фуражку.

— Когда и за что запороли? — не унимался Осечкин, не сводя сощуренных глаз с Кешки.

— В прошлом годе папка нечаянно белогвардейца убил, когда они наступали на город, — прежним тоном ответил тот.

Бойскаут несколько раз порывался встать. Щеки его вспыхнули густым румянцем. Он не выдержал и взвизгнул:

— В шею его отсюда!

— Жорж! — резко остановила брата Августа Николаевна.

— Кто тебе сказал, что отца убил какой-то опричник? — процедил начальник контрразведки, барабаня длинными пальцами по краю стола.

Взгляды сидящих за столом опять встретились.

— Я его сейчас вышвырну на улицу! — вызывающе сказал юноша, вставая со стула.

— Сядь, Жоржик, и слушай! — старалась умерить пыл брата попечительница. Внутренне она тоже горела ненавистью, но не показывала виду.

Осечкин казался спокойным, но по учащенному пульсированию вены, вздувшейся на виске, можно было заметить, как он негодовал. Он повернулся к своей собеседнице, наклонил голову и сиплым полушепотом проговорил:

— Тут что-то не то, Августа Николаевна. Вас ввели в заблуждение. Его отец, как видно, служил у красных и принимал участие в боях против наших союзников — чехословаков, занимавших восьмого июля прошлого года Никольск-Уссурийск. Поэтому-то он и был расстрелян. Фамилия Башлыков? Эта фамилия проходила по спискам контрразведки. Не думаю, чтобы это был однофамилец. Я вам советую повременить. У нас свои беженцы из центральных губерний голодают и умирают от тифа, целые бараки забиты.

— Я тоже чувствую неладное, — согласилась Градобоева и, повернув голову к Кешке, спросила: — Кто у тебя есть из родственников?

— Никого.

— Значит, ты круглый сирота?

— Угу, — сдавленным голосом проронил маленький проситель.

Попечительница встала. Ее черные длинные ресницы чуть вздрагивали, прикрывая злые глаза. Она сделала два шага к окну, повернулась, скривила пухлые губы:

— Я тебя взять в приют не могу. Нет мест. Да, да, сейчас именно нет мест.

— Я хотел посуду… я хочу мыть на кухне. Я это умею, — уговаривал Кешка.

— Нет, нет! Взяли уже. Пока мест нет, — проговорила Градобоева. — Как-нибудь в другой раз.

— А мне говорили, — два места есть да посуду мыть еще, — возразил мальчик.

Попечительница приюта нервно развернула веер из павлиньих перьев, резко сложила его и решительно произнесла:

— Я тебе уже сказала. Можешь идти.

«Где же буду ночевать?» — подумал Кешка, посмотрев в окно, окрашенное вечерним закатом. Потом недружелюбно глянул на задиристое лицо бойскаута. Не спеша повернулся к двери и направился по персидскому ковру к выходу.

В зеркале Кешка увидел отражение Осечкина, уставившегося прищуренными глазами ему в спину, скаута со сжатыми кулаками и растерявшуюся госпожу Градобоеву.

Отказ от приюта вывел Кешку из равновесия. Он подошел к двери, где стояла горничная, надел картуз и дерзко показал сидящим за столом свой зад, затем высунул язык и быстро вышел в прихожую.

От этой выходки девушка-горничная прыснула, поспешила захлопнуть за Кешкой дверь и уже в прихожей громко расхохоталась, вытирая передником глаза.

— Обожди чуточку, — прошептала горничная и побежала на кухню. Она тотчас же вернулась с пирожком в руке. — На, поешь.

Кешка отвернулся и пошел к выходу.

Горничная остановила мальчика, сунула в его карман теплый пирожок, но карман был рваный, и пирожок вывалился на пол.

Девушка подняла его.

— Возьми, ведь это от меня!

Кешка почувствовал, как от голода свело живот, и больше отказываться не стал. Переступив порог, он услышал, как за ним захлопнулась дверь.

Новые друзья

1

В офицерских флигелях зажглись огни. Темные тучи обволокли небо. Вдруг блеснула молния. Поднялся ветер. Деревья пришли в движение, неспокойно зашумела листва, и хлынул проливной дождь. Крепостной район, где жила Градобоева, опустел, прохожие разбежались.

Промокший до нитки Кешка стоял около дома попечительницы и не знал, куда спрятаться. Косые струи дождя хлестали по его щекам. Скованный мокрой одеждой, он поплелся по вязкой грязи.

В голове мальчика теснились сбивчивые мысли: «Куда пойти? Куда податься?» Он хорошо знал юго-восточную окраину города, но ни на Бульварной улице, ни в военной крепости нельзя было найти пристанища на ночь.

Впереди лежала прямая Хабаровская улица, ведущая в центр города. Мальчик посмотрел вдоль проспекта и увидел мигающие электрические лампочки кинотеатра. Они то гасли, то вспыхивали вновь.

«Хорошо бы прикорнуть около иллюзиона, — устало передвигая ноги, рассуждал про себя Кешка. — Там не так боязно: света много. Но только мокро. А лучше б пробраться на галерку и остаться под скамейкой на ночь…»

К счастью Кешки, дождь перестал. Весело зажурчали ручьи. Откуда-то донеслась песня:

С тревожными мыслями Кешка подходил к ресторану Панатаиоки, из открытых окон которого вырывалась веселая музыка, смех, женские и мужские голоса.

Когда Кешка поравнялся с рестораном, дверь резко распахнулась и на крыльце показался здоровый рыжебородый детина — вышибала. Он держал под мышки низкорослого человека, бессильно болтавшего ногами. Вытащив пьяного на крыльцо, вышибала бросил его на вымощенный камнем тротуар.

— О-ой!.. О-ой!.. — захрипел пьяный. — Убили… Ограбили!.. — и медленно пополз на четвереньках в сторону.

Вышибала одернул косоворотку, перевязанную пояском с кисточкой, и не торопясь вернулся в ресторан.

Кешка посмотрел на отползавшего мужчину, потом перевел взгляд на открытое окно ресторана. За ближним столом сидели два русских офицера и японец. Офицер в артиллерийской форме, размахивая руками, громко разговаривал с улыбающимся японцем.

— Я бы разгромил! Да! А они, горе-вояки, что? — Он встал и с силой ударил кулаком по краю стола, отчего опрокинулась бутылка и зазвенели рюмки. — Приходится удирать за границу! Эй, сюда! — поднял руку артиллерист.

Моментально появился юркий официант.

— Что угодно-с, господа офицеры?

— Десять русской. Живо! — приказал артиллерист, затем обнял японца, ковырявшего зубочисткой гнилые зубы. — Друзья, один пью все десять за единую и неделимую Русь! Матушку-Русь!

— Это харосо, русски… очень харосо! — заулыбался во весь рот японец. — Русски рюбит выпит.

Кешка отошел от окна.

— Браво, браво, Мишель! Эй ты, вьюн! Еще десять! — услышал Кешка позади себя пьяные голоса и песню, доносившуюся из раскрытых окон ресторана:

Мальчик оглянулся в последний раз и увидел пьяного офицера, свесившегося с подоконника.

У иллюзиона Никитина сверкали разноцветные рекламы, зазывающие публику.

«Американский боевик

«ОЧЕРЕДНАЯ ЖЕРТВА!» —

прочитал Кешка красочный плакат. Внизу мелкими буквами было написано:

«Слабонервных покорнейше просим не смотреть»

Дождь, наделавший много грязи, заставил господ офицеров, купцов и чиновников вызвать экипажи. Около иллюзиона, на противоположной стороне Хабаровской улицы, стояли брички, с верхом и без верха, четырехколесные дрожки, пролетки, беговые американки с розовыми резиновыми шинами. Слышался говор денщиков и возниц, ожидавших конца сеанса.

Наконец распахнулись широкие двери иллюзиона, и сплошным потоком хлынула пестрая расфранченная публика.

«Самый удобный момент шмыгнуть в дверь», — быстро сообразил Кешка. Он потуже затянул ремень, покосился на билетера, стоявшего у стены, и незаметно стал пробираться к входу, ведущему на галерку. С бьющимся сердцем, прижимаясь к косяку, он приближался к вестибюлю: одна нога переступила порог, в следующую минуту он уже находился в помещении и, как напуганная мышь, без оглядки на цыпочках побежал вдоль панели на балкон. На первом марше лестницы он обернулся и посмотрел: билетер по-прежнему пропускал мимо себя зрителей, ничего не замечая.

Быстрым взглядом Кешка окинул пустой зал галерки. Только сейчас он ощутил холодный пот на лбу. Не долго думая, он залез под последнюю скамью и с нетерпением прислушался: не идут ли зрители? Раздался первый звонок, и Кешка радостно вздохнул.

Душный зал быстро заполнялся публикой. Кто-то подошел и сел на жесткое сиденье, под которым лежал мальчик. Оно заскрипело. Перед глазами Кешки замелькали две туфли, а рядом звякнули шпоры. Дама оказалась непоседливой, болтала ногами. Кешка нечаянно коснулся рукой ее ноги, женщина испуганно ойкнула и вскочила, а за ней — солдат. К счастью, в этот момент свет потух, и сеанс начался. Кешка прижался к стене и незаметно уснул.

Во сне он видел мать. Она гладила своими исхудавшими руками его голову и ласково говорила: «Останешься со мной. В батраки больше не пущу».

2

Рано утром Кешку разбудили голоса уборщиц да робкий утренний свет, пробивавшийся в зрительный зал через раскрытые двери.

«Где я? — спросонья задал себе вопрос мальчик. — Ленькин балаган? Нет, не балаган. А-а, галерка!»

За ночь рубашка и штаны высохли, но облипли окурками и грязью. Кешка встал и принялся отряхивать свою старенькую кумачовую рубашку. В горле запершило, он не сдержался и закашлялся, прикрывая рукой рот.

В противоположном конце галерки из-за скамейки высунулась чья-то взлохмаченная голова. «Кто это такой?» — испуганно подумал Кешка.

— Ты откуда взялся? — спросил лохматый.

— А ты? — сорвавшимся голосом отозвался Кешка. Но тут же понял, что говоривший — тоже мальчишка, и это его несколько успокоило.

— Чего раскашлялся? Услышит Старый Шайтан — нас выгонят на улицу, и больше сюда не проберешься. Будешь на улице дрыхнуть под дождем, узнаешь, как чхать!

Кешка не двинулся с места. Он прислонился к стене и в полутьме окинул взглядом подходившего паренька. Ростом тот был немного ниже Кешки.

— Пойдем на улицу, пока бабы полы моют, а то Старый Шайтан даст всем по затылку, — примирительно промолвил мальчишка и повелительно скомандовал: — Корешок, выходи из засады. Пошли на улицу!

Успокоившийся Кешка хотел было идти, но после того как оказалось, что здесь еще кто-то есть, опять насторожился; он увидел, как из-под скамьи показалась еще одна лохматая голова, и услышал пошмыгивание носом. «Если будут задираться, дам одному и другому по зубам и убегу», — подумал Кешка.

— Ну пошли скорей на улицу, а то Старый Шайтан зайдет! — распорядился первый мальчишка и направился к выходной двери. За ним поплелся и второй.

Кешка не знал, о каком Старом Шайтане идет речь, но понял, что всем грозит неприятность, если их застанут в зрительном зале. Осторожно, стараясь не шуметь, он пошел за мальчиками по той самой лестнице, по которой пробирался, чтобы найти себе убежище. На первом повороте он увидел широко распахнутую дверь.

Дети инстинктивно пригнулись, затаили дыхание и на цыпочках выбежали на улицу.

3

Утро выдалось погожим. Солнце только что взошло. Дворники подметали тротуары и очищали мусорные ящики.

Здесь мальчики уже с нескрываемым любопытством стали рассматривать друг друга. Первый мальчик с взлохмаченной головой, продолговатым веснушчатым лицом и серыми глазами носил козырьком назад потертую кожаную фуражку. На нем были темная грязная рубашка и такие же штаны в жирных пятнах. Став к Кешке вполоборота, не вынимая рук из карманов, он с пренебрежением процедил сквозь зубы:

— Как тебя звать по-блатному?

— А тебя как?

— Ворон, а настоящее имя — Ванька. Вороном прозвали за то, что я клевал таких ворон, как ты! — с небрежной важностью ответил тот, поводя худыми плечами.

Нужно заметить, что Ванька солгал, не моргнув глазом. Беспризорники прозвали его не Во́роном, а Вороной за то, что однажды он стоял «на-стреме» и «проворонил» приближение полицейского. Но сам себя он называл Вороном и с тех пор блуждал по белому свету с этим прозвищем.

Ворон видел, что имеет дело с новичком, и поэтому смотрел вызывающе.

— Ты что — мамкин сынок? — Он ловко сплюнул через щербатый зуб и сморщил курносый нос.

— А тебе зачем знать? — ответил Кешка.

— Как зачем? А чо на галерке кемаришь? Может ты, — шпиен?! — задиристым голоском вмешался в разговор до сих пор молчавший Корешок. — Не ходи больше на галерку! А то знаешь…

Корешок вел себя забавно: вытер ладошкой чуть вздернутый мокрый нос, шмыгнул им, подбоченился и перебирал ногами, как бодливый козленок. Весь его вид говорил, что он сейчас же бросится на противника.

Это был мальчик лет девяти, ростом значительно ниже Кешки и Ваньки. Когда его спрашивали о возрасте, он старался схитрить. Попрошайничая, отвечал: «Только восемь», а если среди сверстников заходила речь о возрасте, он вытягивался и говорил: девять, десять, одиннадцать, а однажды даже сказал тринадцать и сам засмеялся, обведя взглядом присутствующих, чтобы увидеть, какое впечатление произвело на них это сообщение. На нем была расстегнутая ситцевая косоворотка, кое-как заправленная в драные казачьи шаровары с желтыми лампасами, открывавшие босые, покрытые струпьями ноги. Из-под потрепанной кепки со сдвинутым набок большим козырьком сверкали задорные темно-синие глаза. По лицу Корешка нельзя было определить — смуглый он или чумазый.

Корешок не помнил ни отца, ни матери, ни своего настоящего имени и фамилии. В город Никольск-Уссурийск он попал случайно, направляясь в сказочную Полтаву, где, по утверждению Нюрки-Черный Зуб, «галушки сами в рот валятся».

Однажды в 1918 году главарь бродяг по прозвищу Безухий, зная слабую струнку Корешка, сообщил ему, что он со своей «штаб-квартирой» снимается и будет пробираться в Полтаву, где Корешок может насытиться до отвала украинскими галушками.

Изголодавшийся малыш несказанно обрадовался и заверил Безухого, что об этом никому не скажет. Он «смылся» от Нюрки-Черный Зуб, которую водил по церквам, и последовал за бродягами. Воры ради потехи обманули мальчишку, запрятали его в ящик вагона товаро-пассажирского поезда — «Максимки» — и повезли не на Украину, а в противоположную сторону — на восток. Шайка медленно продвигалась к намеченной цели.

На станции Никольск-Уссурийск Безухий послал Корешка на перрон за «дармовыми» галушками, утверждая, что это уже Полтава. Корешок с неописуемой радостью пробкой выскочил из укрытия и, подняв вихрастую голову, с налета спросил проходившую женщину: «Землячка, это чо? Это уже Полтава?» Та не успела ответить, а он опять: «А где галушечки сами кидаются… скакают?» — он серьезно показал пальцем в свой открытый рот.

Женщина остановилась, поправила пенсне и с недоумением посмотрела на измазанного шустрого беспризорника, у которого блестели только хитроватые глаза да зубы. Потом она дала Корешку несколько серебряных монет и объяснила, что он приехал не в Полтаву и что галушки нигде в рот не скачут.

Корешок взял деньги и вскоре убедился сам в достоверности ее слов.

Жулики остановились в Никольск-Уссурийске. После неудачного ограбления кассы богатого магазина они частью были переловлены полицией, частью бежали, забыв своего юркого сообщника. Так он и остался в незнакомом городе.

Однажды серым дождливым утром голодный и оборванный Корешок повстречался на вокзале с Ванькой и стал его постоянным спутником в вечных поисках куска хлеба и какого-нибудь пристанища на ночь…

Где-то около магазина Зингера послышалась походная песня:

Из-за поворота Корсаковской улицы показались всадники в ухарски заломленных фуражках с желтыми околышами. Впереди выделялся бравый хорунжий с закрученными кверху усами. Он осадил лошадь, оглянулся и отрывисто бросил:

— Отставить!

Песня оборвалась. Хорунжий пришпорил серого коня, и сотня чубатых уссурийцев понеслась на рысях к крепости.

— Гадюки! — бросил Кешка в сторону конников. Он задумался и посмотрел через дорогу. Ему вспомнился рассказ матери, как калмыковцы шомполами пороли его отца. — Гадюки! Дайте малость подрасти. Посмотрим, чья возьмет!

— Наши зададут им перцу, — подхватил Ворон, показывая казакам кукиш. — Скоро, говорят, нашим подмога придет из Москвы. Тогда наверняка партизаны белым шею свернут, и японцы с американцами не помогут. Говорят, наших в лесу тьма-тьмущая. Ждут только приказа.

У Ваньки с белогвардейцами были свои счеты. В Иркутске в уличной схватке с колчаковцами погиб его отец, и тогда Ванька поехал на Камчатку к родственнице. В теплушках, на платформах, на ступеньках товарных поездов, в «собачьих» ящиках, на крышах пассажирских вагонов он пробирался от одной станции к другой. Когда поезд, в котором ехал Ванька, стоял на вокзале в Никольск-Уссурийске, белогвардейские офицеры, ехавшие в классном вагоне, открыли стрельбу по потолку. Ванька лежал на крыше, и пуля попала в козырек кожаной фуражки. От страха он чуть не свалился на рельсы, кое-как слез на перрон и остался в Никольске.

— А чо наши их не вышибут? В лесу-то холодно зимой. Вышибли бы беляков, япошек и американцев из домов. Сами бы поселились, а? — пытался разрешить неясный вопрос Корешок, вопросительно глядя лучистыми глазами то на Ваньку, то на «маменькиного сынка».

— Вы не видели партизан? А я видел. Самого настоящего партизана, во как! — с нескрываемой гордостью мотнул головой Кешка. Чувствуя свое превосходство над новыми знакомыми, он выпрямился и уверенно посмотрел на Ваньку.

— Не ври! Где ты видел партизана? Чего хвастаешься! Не на таковских напал! — Недоверчиво возразил Ворон, зло посматривая на Кешку, и обратился за сочувствием к своему товарищу: — Видал вруна? Мамкин сынок, а хочет нас обмануть! — Он глубже засунул руки в оттопыренные карманы и с раздражением плюнул сквозь зубы новичку под ноги.

Корешку не хотелось изменять товарищескому долгу, который обязывал во всех спорных случаях с незнакомыми поддерживать только Ваньку, и в то же время, как не поверить в заманчивые утверждения незнакомца, видавшего «всамделишного» партизана? Слова Кешки так его заинтересовали, что он уклонился от ответа и спросил:

— А чо он тебе сказал? А где ты его видел? Он бравый?

— Ей-бо, видел! Партизан, здоровый такой. Грудь — во какая! Дубинушка, ухнем! И даже разговаривал и даже за руку прощался с ним, — с жаром уверял Кешка. Видя, что задел за живое, он еще больше оживился: — Эх, кабы вам поглядеть. В матросской форме! Бескозырка! Тут красная лента, — и он показал Корешку на лоб. — А конь? Конь — змей. Ученый-преученый. Все рвется в бой. Прямо залихватский такой, во как! — заключил Кешка и щелкнул языком.

— А хвост какой? — важно спросил Корешок, как будто это имело значение.

— Хвост — обрезанный! Шея — дугой!

Корешок шмыгнул носом, снял с головы выгоревшую кепку, отодрал козырек и швырнул его на землю. Потом надел «бескозырку» на взъерошенную голову, воображая себя матросом-партизаном. Вид у него был сияющий, глаза то и дело перебегали с новичка на Ваньку, на прохожих. Ему хотелось прочесть во взгляде каждого: «Ну и бескозырка! Совсем матрос!»

— А куда он ехал? — спохватился Корешок.

— В лес ускакал.

— В какую сторону? — в один голос поинтересовались беспризорники.

Последний вопрос озадачил Кешку, но сдаваться ему не хотелось, и, поразмыслив, он уверенно ответил:

— Туда. Далеко-далеко, — и кивнул головой в неопределенном направлении. Видя, что ребята начинают верить, Кешка рассказал им, как он с Лу убежал от Хватова на Вулкане. Это окончательно покорило Ворона и Корешка. Теперь они во все глаза с завистью смотрели на своего нового знакомого.

— Партизан и меня мог бы взять в отряд. Я только немного меньше тебя, — проговорил Ванька, примеряясь — на сколько он ниже нового товарища и выше Корешка. — Мне бы его увидеть! — в глазах его засветилась надежда.

— Чо только тебе? — с обидой сказал Корешок, в душе сознавая, что он намного младше друзей. — А может, и меня возьмет? У меня штаны военные, — Корешок с гордостью показал на лампасы. — Только вот карабина да бомбы нет. Я буду просить главного.

Кешка промолчал, а Ворон, услышав, как у нового приятеля от голода бурчит в животе, вытащил из-за пазухи кость и предложил:

— На, погрызи. Мы с Корешком знаем, где можно подстрелить. А то без нас будешь репку петь.

Сильно проголодавшийся Кешка взял кость, обгрыз оставшееся на ней мясо, но голод не проходил, и мальчики побрели через базарную площадь к прилавкам. Корешок взял с лотка старый надкушенный огурец, съел его и, подражая Ваньке, сплюнул себе под ноги.

На базаре Ванька держался уверенно, считая себя знатоком беспризорной жизни. В этом городе он изучил дворы, замаскированные и незамаскированные пролазы в дощатых заборах, доступные для ночлега чердаки. Он знал все рестораны, бары, парикмахерские, гостиницы и номера, кабачки, питейные заведения, харчевки, под окнами которых часто просил хлеба или объедков, тайные босяцкие «ковчеги».

Найдя таких же, как и сам, бездомных товарищей, искавших в жизни свою долю, Кешка стал скитаться с ними по базарам — Сенному, Маленькому, Китайскому, Корейскому, по вокзалу, кабакам, ночлежным домам, постоялым дворам, подбирая отбросы, прося подаяния или воруя.

В поисках партизан

1

Наступала осень. Дни стали серыми, зори — красными. По утрам бывали небольшие заморозки. Под ногами шуршали желтые листья. Со стороны Хениной сопки дул порывистый ветер, взметая тучи пыли и песка.

Мальчики и не заметили, как промелькнуло лето. За это время Кешка научился лихо «цвыркать» сквозь зубы, косить глаза на то, что плохо лежит, запомнил дни престольных праздников, когда церковный благовест зазывал верующих и можно было выклянчить у набожных старушек подаяние. Вместе с ребятами он совершал набеги на окрестные бахчи и в случае удачи лакомился украинскими кавунами, большими желтыми русскими и маленькими зелеными китайскими дынями. Не были выпущены из поля зрения и фруктовые сады.

Ванька и Корешок любили слушать Кешкины рассказы о встрече с партизаном, о побеге на коне, считали его удачливым человеком и прозвали «Дошлым».

Мечта о вступлении в партизанский отряд не покидала мальчиков ни на один день. Чтобы убедиться, что они растут, каждую неделю ребята делали пометки на стене торговой палатки. В воскресенье Корешок пришел второй раз, чтобы узнать, насколько он вырос с девяти часов утра до шести вечера. На том месте, где должны были быть царапинки, он увидел прибитый ржавым гвоздем измятый клочок бумаги, исписанный вкривь и вкось крупными буквами. Медленно водя указательным пальцем с длинным ногтем по спотыкающимся строчкам, Корешок прочел:

«Корешок чиво примирашся думаишь мы не знаем мы усе знаим? Ни подрос ишо. Дошлый Ворон 20 первого числа».

Корешок пришел в замешательство. Он сорвал бумажку, примерил рост, записку приклеил снова слюной и, подтянув штаны с оттопыренными карманами, пустился бежать.

2

После рассказов Кешки о том, как матроса Налетова приняли в партизаны, ребята не раз собирались сходить в железнодорожные мастерские: а вдруг и им кто-нибудь предложит вступить в отряд.

— А может, и матрос там окажется, — говорил Кешка.

— Ты, Дошлый, уговори матроса, если мы его встретим, чтобы и меня взял, — просил Ворон, надеясь на знакомство Кешки с партизаном.

— И меня. Чо я, один останусь? — беспокоился Корешок, дергая Кешку за рукав рубашки.

— Ну да! Только бы сперва хоть одному туда попасть. Верно, Ворон? — успокаивал Кешка.

Корешок страдальчески морщил лицо и высказывал свои опасения:

— А чо я смогу там делать? Верхом ездить боюсь, кони брыкаются.

— На двуколке будешь ездить и кашу варить, — утешал Кешка товарища, глядя на его грустное лицо. — Там работы всем хватит. Можно патроны подносить, когда пальба будет. Или подать чего-нибудь партизану, трубку табаком набить… Ты, Корешок, тут подстрель хлеба, а мы быстро смотаемся на вокзал, и тебе потом все расскажем, верно, Ворон?

Корешок заулыбался, облегченно вздохнул, привстал на носки, чтобы казаться выше, и согласился.

Над вокзалом понуро висели иностранные флаги — символ интервенции и порабощения русского Дальнего Востока. На флагштоке выше всех колыхался флаг бывшей Российской империи, немного ниже, по бокам, — японский и американский.

Американские, японские и чехословацкие солдаты переполнили железнодорожные помещения, перрон, привокзальный сквер и кабачки.

В этой разноязычной, беспорядочной толпе мальчики с первого взгляда ничего не могли понять. Низкорослые японцы разгружали с железнодорожных платформ ящики с консервами, амуницию, пушки и пулеметы. Чехословацкие солдаты пели песни, надеясь на скорое возвращение на родину. Предприимчивые янки продавали китайским солдатам морфий, кокаин и предлагали местному населению за доллары и золотые русские пятерки электрические фонарики, подтяжки, жевательную серу и шоколад.

Кешка и Ванька шли по перрону вдоль эшелона, стоявшего на первом пути. Состав был сформирован из теплушек, набитых стрижеными мулами и двуколками, офицерских вагонов, американских полувагонов и платформ. На одной из платформ сидел на ящике солдат без гимнастерки, топал каблуком и по-русски пел заплетающимся языком:

В тамбуре вагона Американского Красного Креста появились два пьяных офицера. Один из них, увидев трех рабочих, на ломаном русском языке стал выкрикивать:

— Ви, пролетарий всероссийский! Голодная Россия! Как это ви називайт… варварски русски язик? Лопай… лопай!.. Ми, Красный Крест, добрый дядя Сэм… так давай, без один цент… Ну, что ви смотрит, как это… бизон на нови ворот!

Когда американец произносил свою речь, негодующий Кешка, сверкнув глазами, отстранил с дороги Ворона, показал американцам кулак и побежал.

— Молодец, сынок! — похвалил Кешку рабочий, стоявший рядом.

Кешка сделал круг и тихо свистнул Ваньке. Беспризорники зашли в служебное помещение.

В комнате дежурного станции стоял невообразимый шум: рослый американский офицер с длинной шеей, угрожая оружием, требовал толкача и дополнительного порожняка для погрузки награбленного. Японец с золотыми зубами от имени командования настаивал учесть японские интересы. Представитель белогвардейцев кричал, что задерживается эшелон с солдатами.

Дежурный по станции не знал, кого слушать, и наконец воскликнул:

— Не мешайте мне! Не вмешивайтесь в оперативные дела дежурного по станции! Я и без вас знаю, что мне нужно делать!

Беспризорники стояли на пороге и видели, как американец одной рукой взял дежурного за воротник, а другой наставил ему в бок дуло пистолета и закричал:

— Ти будешь выполнять прикази американского командования?! Или я тебя застрелит!

Дежурный изменился в лице, встал, резко отстранил руку офицера и изо всей силы ударил его по лицу. Янки стукнулся затылком о стену, выплюнул изо рта зубной протез и выстрелил. Дежурный качнулся к окну, фуражка упала с головы. Он неловко прислонился к углу, обмяк и тихо опустился на пол. Изо рта медленно потекла тоненькой струйкой кровь.

Американец растерянно посмотрел на свой исковерканный протез, валявшийся под ногами, и, не обращая внимания на труп, стал распоряжаться у диспетчерского пульта, шлепая большими губами и выговаривая непонятные для ребят слова.

Мальчики выскочили на перрон.

— Черти, нашего убили! — с ужасом проговорил Кешка, смотря широко раскрытыми глазами на Ворона. — Что делать? Кому сказать?!

Вскоре послышался звон станционного колокола, а за ним — свисток паровоза. Вместо главного сигнал подавал солдат, размахивая винтовкой с флажком. Другой солдат исполнял обязанности машиниста. Паровоз дернул состав. Лязгая заржавевшими буферами и сцеплениями, вагоны медленно двинулись на восток, на Сучан, где шли бои между партизанами и американцами.

— Вон паровоз, смотри, Ворон! Пойдем и расскажем машинисту.

— А ты запомнил эту длинную змею? — спросил Ванька, сверкая серыми глазами, и шагнул в сторону станционных путей.

— Конечно! — подтвердил Кешка. — У него зубов нет. Наш все выбил. Видал, как надо бить?! Саданул, не побоялся, что один, а их, смотри, сколько было.

— Кабы у него был пистолет, он бы всех перестрелял. А что кулаком?! Кулаком всех не перебьешь, — произнес Ванька.

3

Беспризорники перебежали перрон, быстро прошли к концу длинного эшелона, обогнули его и по междупутью пробрались к паровозу,выпускавшему клубы пара.

— Ну, Дошлый, давай кричи! — подталкивал Ванька товарища, опасаясь, что поезд уйдет и они не успеют рассказать машинисту о случившемся.

— Обожди, вишь, никого нет. Не полезу ж я на паровоз — заругаются, — огрызнулся Кешка, становясь на рельс босыми ногами и пытаясь заглянуть в паровозную будку.

Вскоре показалось чумазое лицо машиниста. Кешка сложил руки рупором, силясь перекричать пыхтевший паровоз:

— Дядь, останови его, этот паровоз, поди сюда!

— Что вам, мальчуганы? — послышался ответ, и паровоз перестал парить.

— Они… они, гады, убили сейчас!.. Здесь недалеко. Скорей, дядя! — волнуясь и топчась на месте, махал рукой Кешка.

— Кого убили? Кто убил? Ты толком расскажи.

Кешка и Ванька, перебивая друг друга, поведали о случившемся. Они думали, что железнодорожник сейчас же примет меры и американским солдатам не поздоровится. Но, к их удивлению, машинист никуда не побежал. Он только сдвинул брови, швырнул паклю и посмотрел на составы, забитые солдатами. Желваки задвигались у него на щеках.

— Дядя, что им за это будет? — спросил Ванька, ожидая чего-то особенного.

— Сегодня ничего не будет, — ответил железнодорожник, продолжая смотреть невидящими глазами на загоны.

— А что если б дать знать партизанам? Они нагрянут да ка-ак дадут по станции! Все вверх полетит, — с жаром говорил Кешка.

Машинист поправил засаленную рубаху, взобрался на паровоз и что-то сказал кочегару. Тот быстро направился в сторону депо, а машинист опять спустился к мальчикам.

— Спасибо за вести, ребятки. Только всему свое время. А сейчас шли бы вы домой и не ходили по путям. Тут может всякое случиться.

Друзья переглянулись. Вдруг Ванька, спохватившись, дернул Кешку за рубаху и шепнул ему на ухо:

— Давай узнай о партизанах!

— Дяденька, скажи, как вступить в партизаны? — робко спросил Кешка.

— В партизаны? — удивленно переспросил машинист. — Зачем они вам?

— Мы… — несмело начал Кешка, — мы хотим записаться… Мне партизан Налетов сказал, что его записали в партизаны здесь, в железнодорожных мастерских, и что мне сперва нужно подрасти. Мы уже подросли. И Ворон, и я, да еще и Корешок тоже — все мы хотим записаться. Верно, Ворон? — Кешка глянул в серые глаза товарища.

Машинист огляделся. Вблизи никого не было. Он опустился на рельс. Ворон нечаянно сел на паклю, и на его штанах прибавилось еще одно жирное пятно. Кешка рассказал машинисту о встрече с партизаном.

Железнодорожник слушал внимательно, иногда задавал вопросы, потом закурил. Его суровый взгляд скользил вдоль состава.

— Вы есть, наверное, хотите? — вдруг спросил он.

Ванька невольно глотнул слюну и подтянул ремешок. Машинист позвал вернувшегося кочегара:

— Петро, принеси-ка мою сумочку.

— Ты что, Сидорыч, уже обедать собрался? — спросил тот.

— Да неси, не мешкай. Вишь солнце где. Обедать давно бы пора. — Развязав клетчатую сумку, железнодорожник протянул ребятам еду. — Нате-ка подкрепитесь калачом.

Мальчики переглянулись, как бы спрашивая глазами: «Ну что, будем есть?»

— Что смотрите? Прикладывайтесь, — подбадривал их машинист.

Когда управились с нехитрой снедью, Сидорыч сказал:

— Ну, вот что, ребята. Нет у меня знакомых партизан. И я не знаю, где они. Ведь сейчас партизаны в сопках, а часть — в подполье. Их трудно найти, да и не надо искать.

— Как в подполье? Так прямо и сидят под полом? В погребе? — недоуменно переспросил Ванька.

— Нет, сынок, не в погребе. Не понял ты меня. Как бы это тебе объяснить. Ну, чтоб колчаковская полиция их не арестовала, партизаны работают скрытно. Это и называется подпольем. — Сидорыч оглянулся по сторонам и продолжал: — Это хорошо, что вы хотите в партизаны, но вы ж еще маленькие. Сколько тебе лет, курносый? — кивнул он на Ваньку.

— Мне двенадцать, — ответил тот, выпячивая грудь.

— А мне уже тринадцать, — задорно сказал Кешка.

— Куда вы, такие малолетки? Надо подрасти. У вас еще мамкино молоко на губах не обсохло. — Он встал, пригладил седые волосы. Поднялись и беспризорники. — Что касается вступления в партизанский отряд — это тоже не от меня зависит. Я не партизан, как видите, а машинист. А потом, что это вы ходите и каждого встречного расспрашиваете о партизанах? За это колчаковская полиция с вас шкуру сдерет, — он глянул на Кешку. — Погубите себя ни за грош. Вот если узнаете что интересное или есть захотите, — приходите ко мне в депо. Спросите у рабочих машиниста Сидорыча. Вам скажут, где меня найти. На хлеб и на кукурузу всегда можете рассчитывать. До свиданья, ребята, нам нужно заниматься маневрами. Крепитесь, не робейте. Как-нибудь еще увидимся.

Неожиданная встреча

1

Простившись с машинистом, Кешка и Ванька обошли стороной двух уссурийских казаков, которые, оглядываясь, рубили шашкой на рельсе слиток золота, и пробрались между вагонами на вокзал.

Ребята поняли, что о партизанах нельзя говорить с кем попало, и решили, что в другой раз будут осторожней, но все же попытаются узнать, где находится партизанский отряд.

— Ты слышал, как он тебя курносым назвал? — Кешка засмеялся и подмигнул.

Ворон покраснел, вспыхнул и перевел разговор на другое.

— Давай стащим подсолнечного жмыха? Вкусный, знаешь. В нем много семечек.

— Поймают, — предостерегающе заметил Кешка.

— Ничего, улизнем. Сейчас обед, — подбодрил Ванька друга и свернул в сторону товарного двора, где были сложены мешки с зерном, ящики, а в углу высился штабель жмыха. — Видишь? — кивнул головой Ванька.

— Ладно, пойдем, — согласился Кешка.

Озираясь по сторонам, они стали подбираться к штабелю.

— Дошлый, ты давай ползи и поглядывай на меня. Я буду вон там за американским полувагоном. Как только кто покажется, сразу махну рукой или кепкой.

— Лучше ты полезай, а я буду на стреме, — возразил Кешка.

— Эх ты, сдрейфил? А еще в партизаны собираешься, — стыдил товарища Ванька. — Я бы пошел, да колено болит, — солгал он, виновато улыбаясь и показывая на ногу.

Задетый за живое обвинением в трусости, Кешка согласился:

— Ладно. Только хорошо смотри, не прозевай.

— Что ты! Не прозеваю! — уверенно ответил Ванька.

Кешка осмотрелся и пополз к штабелю. Без привычки двигаться на коленях было трудно, да еще нужно было оглядываться и следить за сигнализацией товарища.

На полпути Кешка сел и с завистью посмотрел на друга, выглядывавшего из-за вагона. В это время Ванька подал знак, означавший: «Притаись и жди нового сигнала». Кешка вытянулся на земле и не сводил глаз с товарища.

Через несколько минут Ванька замахал шапкой: «Ползи дальше!»

Кешка добрался до первого жмыха, валявшегося в стороне, хотел переломить его на две части, но не смог. В стороне он увидел разломленный жмых и направился к нему. Когда он схватил жмых и оглянулся, Ваньки не было видно. Кешка откусил кусочек жмыха. Спрессованные семечки со скорлупой показались ему вкусными. Мальчик обрадовался и хотел ползти обратно. Вдруг рядом послышался топот, и Кешка увидел человека. Он бежал пригнувшись и придерживал рукой полу куртки. Лицо человека показалось Кешке знакомым.

Бегущий оглянулся и, убедившись, что поблизости никого нет, отодвинул в штабеле пару кругов жмыха, положил туда какую-то сумочку, привалил ее этими же кругами и метнулся в сторону. В этот момент раздался полицейский свисток, потом второй, немного позже — третий. И вот уже с разных сторон к неизвестному двинулись два колчаковских полицейских и какой-то штатский. «Сыщик, наверное», — подумал Кешка. По спине его поползли мурашки.

Увидев, что его окружают, человек выпрямился и пошел размеренными шагами, не сворачивая и не обращая внимания на сыщика.

— Стой, руки вверх! — скомандовал тот, вынув пистолет.

Человек продолжал идти напрямик.

— Кому говорят — стой?! — закричал сыщик, поднимая пистолет.

— Ты брось-ка этим заниматься. Убери! — твердо проговорил человек, кивнув на оружие.

Полицейские шагнули было к нему, но парень, расставив ноги, приготовился к схватке.

Некоторое время он молча смотрел на своих преследователей, потом сердито спросил:

— Что вам от меня нужно?

— Пойдем с нами! — мотнул головой сыщик.

— Никуда я не пойду. Можете убираться ко всем чертям!

Сыщик кивнул полицейским:

— Взять живьем!

Полицейские неуверенно топтались на месте, с опаской поглядывая на плотного, крепкого парня. Видя их замешательство, сыщик рассвирепел:

— Что стоите?! Сказано — взять!

Рыжий полицейский, ближе других стоявший к парню, первым бросился на него, но парень со всего размаху ударил полицейского по глазам, тот взвизгнул и отскочил назад. Не успел молодой человек поправить сбившуюся кепку, как на него накинулись второй полицейский и сыщик. Завязалась борьба. Двое старались скрутить руки третьему, а он ожесточенно отбивался, подминая под себя то одного, то другого. Рубашка на нем была разорвана, глаза горели. Снова напал на парня и полицейский с подбитым глазом, но, получив сильный удар в живот, присел, корчась от боли. Нападающие замешкались.

— Ну, еще кто! — угрожающе проговорил парень, сжав кулаки.

2

Сидевший неподалеку Кешка забыл и про свой жмых, и про то, что ему самому надо бежать. Он ненавидел колчаковских полицейских, и ему хотелось чем-то помочь этому храброму парню. Кешка уже собрался было позвать на помощь Ваньку и предложить ему забросать камнями полицейских и сыщика, но вдруг ему пришла в голову другая мысль: «А как же сумочка? Раз он ее спрятал, значит, там что-то важное, ее нельзя показывать полиции. А вдруг сыщик найдет и спросит: зачем прятал? А если там бомба или пистолет? Тогда парня засадят в тюрьму!»

Кешка заерзал на земле, поглядывая то на полицейских, то на место, где была спрятана сумочка. «Кому бы сказать? Кого позвать? — с тревогой размышлял он. — Неужто полицейский видел, где спрятана сумка? Сидеть нельзя, будет поздно… Возьму сумочку и дам деру!» Он уже хотел привести в исполнение свой смелый замысел, как вдруг услышал знакомую поговорку:

— Ну, полицейские олухи, кто еще? Ни в солдаты, ни в матросы!.. — парень немного пригнулся, напружинил ноги. Из-под разорванной рубашки виднелась загорелая грудь.

«Да ведь это ж Налетов! — вихрем пронеслось в голове беспризорника, и, пренебрегая опасностью, он высунулся из-за штабеля. В его памяти мгновенно всплыла заимка, первая встреча с партизаном. — Он, партизан Налетов!» — убедился Кешка.

«Надо поскорей сумочку выкрасть, — снова подумал Кешка, — а то полицейские заберут ее, и тогда пропал Налетов. Он же от них ее и прятал…»

Звать исчезнувшего куда-то Ваньку было некогда, и Кешка незаметно миновал мешки с зерном, обогнул ящики и на четвереньках подполз к штабелю, куда Налетов положил сумку.

Озираясь по сторонам, вытирая выступивший на лбу пот, Кешка проворно отодвинул круг и засунул в щель руку, но ничего там не обнаружил. Он хотел было залезть на штабель и заглянуть внутрь отверстия, но тут ему показалось, что один из полицейских разгадал его намерения. «Пропал! Сейчас засвистит, и меня тоже схватят. Надо отползать!» — подумал он и дрожащими руками торопливо сдвинул круг на прежнее место.

Но тревога оказалась напрасной — полицейским некогда было отвлекаться.

«Неужто ошибся? Ведь он сюда ее клал, — ломал голову мальчуган. — А что если разобрать один столбец кругов до земли? Она, наверно, вниз провалилась!» Окрыленный этим предположением, Кешка начал стаскивать тяжелые жмыхи. Наконец сумочка нашлась, он схватил ее, не разглядывая, сунул за пазуху и, пригнувшись, не дожидаясь конца схватки между матросом и полицейскими, заспешил прочь.

Позади остались мешки с зерном, ящики с иностранными надписями. Среди людской толпы Кешка немного успокоился, но все же продолжал бежать, постоянно оглядываясь, а в его вихрастой голове проносилась одна мысль: «Не гонятся ли?»

Около северного выхода в город Кешка увидел полицейского, разговаривавшего с чешским солдатом. Мальчика опять обдало холодом: «Влип! Неужели меня караулит?» Он юркнул за спины солдат, стоявших между ним и полицейским, и кинулся к воротам с надписью: «Выход в город». Но этим проходом воспользоваться не удалось: японские солдаты выгружали здесь ящики со снарядами и никого из гражданских не подпускали близко. «А что если махнуть прямо через забор?» Но он тотчас же отказался от такого намерения: «Нет. Могут подумать, что я в карман залез, и поймают, как воришку. Тогда и полицейского позовут эти япошки», — он покосился на японцев, переговаривавшихся около поставленных в козлы винтовок, и отошел. «А если через ресторан попробовать?» — подумал Кешка и решительно зашагал к двери. У входа он снял картуз и, бормоча себе под нос: «Подайте кусочек хлеба. Подайте копеечку», — миновал американских офицеров, стоявших в коридоре. Выход из ресторана никем не охранялся. Кешка небрежно надел свою фуражку, выскочил на улицу и, обежав привокзальный сквер, направился прямо в город. «Там посмотрим, что в этой сумочке!» — рассуждал он.

Но любопытство было сильнее Кешки. Он остановился и стал обдумывать, куда бы ему спрятаться, чтобы развязать сумочку и взглянуть на содержимое. Свернув влево, в сторону привокзальных домов, Кешка зашел за угол и осмотрелся: никого не было. Тогда он осторожно потрогал сумочку. «Что сюда положил партизан? Деньги? Важные документы? А может, тут приказ по партизанским войскам? Разве можно прямо на улице раскрывать?» Эти мысли заставили Кешку повременить. Оглядевшись еще раз по сторонам, он застегнул ворот рубашки, чего раньше никогда не делал, и помчался на Бородинскую дамбу — главную магистраль, ведущую в центр города.

3

Вначале Ванька добросовестно исполнял обязанности наблюдателя. Его продолговатая голова проворно поворачивалась, а шустрые глаза внимательно наблюдали за товарным двором. Когда послышались свистки, а затем завязалась борьба между парнем и полицейскими. Ванька усердно замахал руками, засвистел, чтобы Кешка возвращался. Затем, увлеченный борьбой, он потерял из виду своего приятеля.

«Раз этот человек против полиции, значит он должен быть за наших», — рассуждал Ворон, сидя на буфере разбитого американского полувагона. Он внимательно следил за схваткой, и каждая неудача незнакомого парня больно отзывалась в его детской душе; меткий удар по противнику быстро менял настроение Ваньки: мысленно он подзадоривал парня: «Так, так! Стукни ему в живот!»

В критическую минуту Ворон не выдержал и закричал:

— Души подлюку! Души его!

Забыв об осторожности, Ванька захлопал в ладоши и тут же свалился с буфера на рельс, больно ударив ногу. Его кожаная фуражка покатилась под вагон. Он опять залез на буфер и продолжал наблюдать.

Сыщик, улучив момент, ударил партизана по голове пистолетом. Тот, разжав руки, ничком упал на лежавшего полицейского; теперь воспрянувшие духом колчаковцы беспрепятственно скрутили ему руки и связали шнуром.

Вздох облегчения вырвался у сыщика при виде связанного противника, лежавшего на земле и не подававшего признаков жизни.

— Какой здоровяк, а? — нарушил общее молчание рыжий, отыскивая оторванный погон и пуговицу с гимнастерки.

— Эх вы, деревня! Вам бы на колымагах ездить, а не в полиции служить. Если бы не я, вы бы еще возились, — возмущался сыщик.

Полицейские виновато переглянулись. Они и сами чувствовали себя неловко — двое, а не могли справиться с одним.

— Слава богу, что одолели, — с облегчением заметил рыжий и обратился к сыщику с вопросом: — Что прикажете делать?

— Обыскать карманы! Потом за ноги и на извозчика. Да живее поворачивайтесь! Деревня!

Полицейские бросились обыскивать партизана.

— А жив ли он? — поинтересовался второй полицейский. — Вы его так стукнули, что он, может, уже душу дьяволу отдал.

— Жив или нет — не твое дело, ты лучше повнимательней производи обыск.

Видя, что полицейские не особенно тщательно обыскивают партизана, сыщик отстранил их, стащил с лежащего человека сапоги, развернул портянки, выворотил наизнанку кепку, отодрал у нее подкладку. Видно было, что не впервые занимается он подобным делом. После бесплодного осмотра он процедил сквозь зубы:

— Ничего нет. Удивительно…

Подбежал рыжий и доложил:

— Вашбродь, извозчик стоит за складами. Разрешите тащить в экипаж?

В это время избитый человек начал проявлять признаки жизни. Он попытался приподняться, но вновь бессильно опустился на землю.

Сыщик пнул его и сказал полицейскому:

— Ты боялся, что он издохнет? Видишь, шевелится? Его и черт не возьмет. Дубиной не добьешь. — После некоторого раздумья он махнул в сторону дороги: — Волоките в экипаж. Разберемся в контрразведке. Он там язык развяжет.

Полицейские схватили парня и потащили к извозчику.

При виде полицейских кучер поморщился, но не проронил ни слова. Полицейские положили партизана поперек экипажа, рыжий и сыщик сели на сиденье.

— Трогай да поживей! — распорядился агент охранки, ткнув кучеру в спину.

— Куда ехать-то? — спросил извозчик с заметной неприязнью в голосе.

— Валяй по Бородинской!

Экипаж покатил в город, вздрагивая на ухабах. Голова партизана безжизненно свисла на ступеньку, а ноги бились о мостовую. Кучер, доехав до Николаевской улицы, натянул вожжи и, обернувшись к седокам, спросил опять:

— Куда ехать-то?

— В контрразведку!

Извозчик кивнул головой, дернул вожжами, и гнедые кони крупной рысью понеслись в сторону крепостного вала.

Ванька, все это время из-за любопытства бежавший за извозчиком, отстал и побрел разыскивать своих приятелей.

Тайна сумки

1

В центре города под одной крышей стояло несколько заброшенных купеческих лавок. Хозяева их распродали по дешевке или с торгов свои товары и заблаговременно сбежали в Харбин, Чунчунь и другие города Китая. Широкие окна были закрыты на тяжелые железные прутья с прочными болтами, двери заколочены досками крест-накрест.

В одной из этих лавок и собрались вечером ребята после событий на вокзале. Ночлежка эта была главным пристанищем Кешки и его друзей. Называли они ее «Малый Ковчег». Входить сюда разрешалось только под покровом темноты. «Дверью» ребятам служила висевшая на одном гвозде доска, которая легко отодвигалась.

Кешка и Ванька уже рассказали о том, что каждый из них видел, и теперь всем не терпелось поскорее узнать, что же лежит в сумке. Корешок вызвался зажечь свечку и долго рылся в углу.

— Что ты возишься? Колдуешь, что ли? Шебаршится, как мышь, а спичек не несет, — сердился Ворон.

— Их в темноте плохо искать, — огрызнулся Корешок. — Попробуй сам, тогда узнаешь.

— А ну, дай я пошарю, — Кешка отстранил Корешка.

Вскоре послышалось чирканье спички. Свет неуверенно замигал, тускло озарив оплетенный паутиной потолок и стены ночлежки. Щели в дверях и окнах были заделаны ветошью, пол завален обрывками оберточной бумаги. На груде соломы лежали две конские попоны и разное тряпье — постель беспризорников.

Когда свеча разгорелась, Корешок забрался на замызганного деревянного коня без ноги и без хвоста и «подъехал» к приятелям.

Кешка, убедившись, что за стенами лавки тихо, извлек из-за пазухи сумочку. Сразу же две пары рук потянулись к ней.

— Подождите, я сам, — сказал Кешка.

— Дошлый, тряхни. Может, там монеты, — повеселел Корешок.

Ребята притихли, Кешка встряхнул сумочку, но никакого звона не последовало.

— Тут, наверно, колчаковские тыщи лежат, — опять высказал предположение Корешок. — Потому и не звенят. Они бумажные. Такие громадные. — Он развел руками, шмыгнул и ладошкой вытер нос.

— Тряхни мне на ухо, — теребил за рукав Кешку Ванька. — Я услышу. У меня уши хорошо слышут.

Кешка исполнил его просьбу, но результат был тот же.

— Давай развяжем, чо так гадать, — посоветовал Корешок, ерзая на сене и глядя то на конопатое лицо Ваньки, то в круглые глаза Кешки.

— Давай, давай! — передразнил Кешка. — Ты не отвечаешь? А если партизан спросит? У кого, скажет, руки чесались? Кто развязывал? Зачем развязывал? Тогда кому влетит, а? Ты в кустах останешься, да?

Лица обитателей «Малого Ковчега» стали серьезны. Даже Корешок перестал улыбаться, чесаться и испуганно уставился на Кешку. Молчание нарушил Ванька.

— А если что-нибудь важнецкое? Вроде пакета аллюр три креста? Такие есть, говорят. Тогда что скажет тебе партизан? — он посмотрел на Кешку, на Корешка. — А если что срочное? А если в Москву нужно переправить?

— Может, настрочить письмо прямо на Москву? Дошлый сможет написать. А на кончике и я пропишу: «Корешок». Я это умею. И Ванька какую букву напишет. А если бы были деньги, так вдарили бы телеграмму на Москву. Может, там не знают, чо янки на подмогу япошкам пришли. Да еще и задираются. Там посмотрят, чо пропечатано, и тогда подмогу двинут!

Темно-синие лучистые глаза Корешка искали сочувствия и поддержки, а рука усиленно чесала нестриженый затылок.

Слова Ворона убедили Кешку. Он молча стал развязывать зубами узлы на сумочке, и три пары любопытных глаз устремились в одну точку.

Когда Кешка вытащил наконец содержимое сумочки — спрессованную пачку тонкой белой бумаги, — все трое удивленно переглянулись. Ванька скривил тонкие губы и поднял брови. Выражение его лица говорило: «Чепуха!»

Кешка осторожно отслоил несколько слипшихся листков. Один он протянул Ворону, и ребята с интересом стали его рассматривать. На бумаге мелким убористым шрифтом было что-то напечатано.

— Читай! — дернул Ванька за штаны Кешку и возвратил ему листок.

Кешка положил сумочку себе на колени, осмотрел бумагу, прислушался и при мигающем свете огарка стал водить пальцем по строчкам.

«Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Ко всем рабочим железнодорожных мастерских, ко всем батракам, ко всем трудящимся!..»

— А чо тут про нас не пропечатано? — возмутился Корешок.

Кешка при мигающем свете огарка стал водить пальцем по строчкам.

— Ты постой, — перебил его Кешка. — Дальше будет и про нас. Верно, Ворон? — Он опять прислушался к шорохам на улице, вздохнул и продолжал:

«Товарищи! 7 ноября 1919 года исполняется два года, как живет и здравствует Советская Россия. Два года назад наши братья под руководством РКП(б) низвергли самого злейшего врага рабочих и крестьян — буржуазию России. Но враг не унимается…»

Иногда детям казалось, что кто-то подслушивает за стеной или под окном, и они настораживались, но, убедившись, что им не грозит никакая опасность, снова принимались за чтение листовки. Многое из того, что прочитал Кешка, они не поняли, но конец листовки понравился всем:

«Для оказания помощи партизанам, в знак солидарности с Красной Армией, в день второй годовщины революции партизаны Приморья призывают вас вступать в наши ряды. Недалек час, когда мы придем вам на помощь и совместными усилиями разгромим белогвардейцев и их иностранных хозяев и опять установим свою родную Советскую власть!

Да здравствует революция!

Да здравствует РКП(б)!»

— Дошлый, видишь, они сами зовут в отряд, а ты говорил, что нас могут не принять, — обрадовался Ванька.

— Я правильно говорил. Мы же — не парни, а зовут взрослых. Матрос сказал тогда, и дедка слышал, чтоб я малость подрос, а потом уж записался в отряд. Понял? Во как!

— Вот если б в отряд попасть! Нам, как маленьким, дали б карабины. Тогда б мы смогли с японцами драться, — мечтал Ванька, ероша свои и без того лохматые волосы.

— Верно, — оживился Кешка, — была бы партизанам подмога. Я б в разведку ходил. Я ж могу на коне ездить.

— А чо только вас? А я чо? Я тоже в отряд хочу, — старался не отстать от товарищей Корешок.

— Маленьких не берут, — возражал Ванька, — да еще таких, как ты.

Послышалось шмыганье носом, и обиженный Корешок отвернулся от товарищей.

— Видишь, уже и надулся, как мышь на крупу. Ванька, не дразни его. А ты, Корешок, не распускай нюни, — тоном старшего сказал Кешка. — Пойдешь с нами, если только нас самих возьмут. Будешь штаны латать партизанам да пальцы перевязывать, если ранят в бою, или кашеварить.

Корешок обрадованно заулыбался и повернулся лицом к друзьям:

— Хочь кашеваривать, только б взяли.

— А что такое большевики? А есть еще и меньшевики? — спросил Ванька, вспомнив непонятное слово из листовки.

— Большевики — это наши земляки. Здоровенные такие! Да храбрые-прехрабрые, такие, как партизан. А меньшевики… меньшевики? Это маленькие мужички… шпиены. Вроде япошек, — объяснил Корешок.

— Откуда ты взял? — усомнился Кешка. — А долговязый американец-офицер? Такой здоровенный, что нашего на станции убил? Кто он тогда будет? Врешь ты все, Корешок. Верно, Ворон?

— Корешок не врет. Он же неграмотный, — он просто не знает, — поддержал малыша Ванька, снисходительно улыбаясь.

Ребята затихли.

— Корешок, а где твой папка? — нарушил молчание Ванька.

— Не знаю. Папки нету и мамки нету. Атаман Безухий учил буквы читать, — грустно ответил малыш и стал усиленно чесать ногу вдоль лампаса.

Свеча в полутьме постоянно мигала. Язычок пламени робко облизывал то одну, то другую сторону огарка. И в наступившей тишине бездомные дети как-то особенно остро почувствовали свою оторванность от семьи, отцовского крова, материнской ласки, домашнего уюта и тепла.

Одному Корешку не о чем было вспоминать. Он не помнил своего родного очага. В эту минуту он был мыслями в уссурийских дебрях, в сопках у партизан, где находился когда-то матрос Налетов. Только там он надеялся получить гостеприимный кров, привольную, сытую жизнь, равноправие и участие в настоящем деле — в боях с белогвардейцами, японцами, американцами и чехословаками.

Молчание нарушила большая крыса, выскочившая из-под пола. Ребята вздрогнули от неожиданности, но, устыдившись своей робости, сделали вид, что не испугались. А крыса спокойно повернула голову в сторону сидящих и затем не спеша скрылась в щели.

— У, какая! — проговорил притихший Корешок.

— Их здесь много, — ответил Ванька и, чтобы не показать, что он боится крыс, перевел разговор на другое: — Куда девать листовки?

— Не знаю, — унылым голосом произнес Кешка и покачал вихрастой головой.

— Я тоже не знаю, — пожал плечами Корешок, все еще искоса поглядывая на угол, где скрылась крыса.

— А что если мы разбросаем листовки? — предложил Ванька. — Партизан, наверное, хотел разбросать их или расклеить по заборам. А этот сыщик заприметил и не дал.

— А если сходить к машинисту? Спросить, что с ними делать? Верно, Ворон? — спросил Кешка.

— Его нету, он же уехал на паровозе, — возразил Ванька, поправляя картуз: мальчик гордился своей кожаной фуражкой и поэтому не давал ей покоя.

— Так он же скоро вернется, — не сдавался Кешка. — Мы листовки закопаем в землю и подождем два-три дня. Потом пойдем к машинисту и расскажем.

Ванька не знал, что ответить. Он молча поправил фитиль свечи, подложил к огню кусочек стеарина, отчего огарок сначала чуть было не потух, но затем снова вспыхнул ярко.

— А чо сейчас с ними делать? — И Корешок осторожно дотронулся до сумочки с прокламациями.

— В лабаз положить. Он пустой. Там их никто не найдет.

Так и не решив, как дальше быть с листовками, ребята бережно запрятали их и стали укладываться спать.

Корешок порылся в кармане, вытащил хлебную корку и великодушно протянул Кешке:

— На, возьми. Кто бы чо съел сейчас вкусного-вкусного?

— Жареной картошки и много-премного. Целую бы сковородку! — глотнул слюну Кешка, прислушиваясь к бурчанью в животе, и спросил: — Корешок, а когда партизаны придут, ты на кого будешь учиться? На главного? На начальника?

— Нет, — ответил Корешок. — Нюрка-Черный Зуб, как водил я ее в церковь, говорила, что я — ее горе. Чо на главного надо тянуться. А у меня, говорила, кишка тонка. Я не хочу на главного. На слесаря буду, чтобы гаечку точить да точить себе. А кто найглавнее? Атаман Безухий, матрос или партизан? — спросил через минуту Корешок.

Этот вопрос озадачил обитателей ночлежки. Наступило молчание. Каждый обдумывал, что ответить. Потом Кешка решительно заявил:

— Матрос! Партизан!

— А атаман Безухий?! — возразил Корешок. — Он буквы знает! Он сам не шнырит по карманам, а только сидит в ночлежке, как царь! А все воришки деньги к нему несут и несут. А он только взашей дает. Атаман — найглавнее! — безапелляционно заключил Корешок.

— Нет, матрос! — вставил Ворон, больше всего любивший моряков.

— Главнее-найглавнее — Яшка Налетов! — настаивал на своем Кешка.

— Почему? — сквозь одолевавший сон спросил Корешок.

— Потому что он матрос и он же — партизан. Значит, он — самый главный, во как.

Больше никто не возражал. Все согласились с доводами Кешки. Ребята еще некоторое время копошились в соломе, зарываясь глубже, натянули на себя попону, прижались плотней друг к другу и незаметно задремали.

В «Малом Ковчеге» воцарилась тишина.

2

Дни стали короче. Часто налетали сильные ветры, взметая тучи пыли, отчего город, как будто после разгрома, стонал и дымился. Мельчайшие песчинки порошили глаза, забирались в уши, хрустели на зубах.

Прошло уже несколько дней, а листовки все еще лежали, запрятанные в лабазе. «Куда же их девать?» — думал Кешка, сидя с друзьями на краю бетонированной канавы, идущей из городской бойни.

— Давайте сбегаем на вокзал, машиниста поищем, — предложил он ребятам.

— Можно сбегать, да прежде нужно достать и зажарить крови. В животе пусто, — проговорил Ванька и, вооружившись банкой, пошел к раскрытым настежь широким дверям бойни.

Он переступил порог и стал смотреть, как одни рабочие поднимали лебедку, другие короткими ножами быстро снимали шкуры, третьи разрубали на части уже освежеванные багровые туши.

В противоположных дверях показалась корова. Ее вели за веревку двое бойщиков. Чуя свежую кровь и слыша встревоженный рев, корова сопротивлялась, дико мыча, но третий рабочий с силой крутил ей хвост, и она против своей воли медленно подвигалась навстречу казни, скользя раздвоенными копытами по мокрому асфальту.

Бойщик в кожаном фартуке вытащил из ножен короткий кинжал и ловко вонзил его в темя коровы. От удара животное дрогнуло, растопырило передние ноги, упало на колени, потом на бок. Воспользовавшись этим моментом, бойщик быстро разрезал шею, и алая кровь хлынула, разливаясь по полу.

Ванька подскочил к корове, хотел было придвинуть банку, но бойщик топнул ногой и прогнал его. Как только бойщик отошел, Ванька торопливо подставил жестяную банку под струю крови. В предсмертных судорогах корова резко ударила копытом по банке, содержимое брызнуло мальчику в лицо, его кожаная фуражка покатилась по мокрому полу. Все было потеряно: ни крови, ни банки. Вытирая лицо, Ванька побрел к друзьям с пустыми руками.

Завидя товарища, сердобольный Корешок закричал не своим голосом:

— Ворон!.. Кровь на лице!..

— Ха-ха-ха! — засмеялся Кешка, убедившись, что лицо друга не пострадало. — Как это она тебя не хватила по носу?

— Хи-хи-хи! — залился Корешок, держась за живот. — Ты сейчас не конопатый, а красный! Хи-хи-хи-хи!

Ванька обиделся, передразнил смеющегося Корешка, показал кулак и, не оборачиваясь, стал спускаться по откосу к реке. Немного отойдя, он успокоился и крикнул Кешке и Корешку:

— Эй, братва, свининой пахнет. Идемте просить свиного уха. Видите, мужики с чушками возятся? — Он показал рукой в сторону, где опаливали туши. — Эх, как солома полыхает, искры аж до неба летят!

— Идемте, идемте! — подхватил Корешок.

Вдруг Кешка остановился и попятился. Среди людей, стоявших у костра, он увидел сначала деда, с которым пас коров, а потом и самого Хватова.

— Ребята, там хозяин, у которого я с Ленькой свистнул Вулкана. Я туда не пойду. Он меня сразу схватит и в полицию отведет. Верно, Ворон? Верно, Корешок?

— Дошлый, а ты по берегу, по берегу обойди двор бойни и жди нас за воротами, — сказал Ванька, — а я с Корешком пойду и попытаю счастья. Если отломится, так и тебе принесем.

Кешка убежал, а Ванька и Корешок подошли к мясникам.

— Корешок, ты меньше меня, тебе скорей дадут. Иди, попроси, — шептал Ванька, подталкивая малыша вперед. — Уши вкусные, пальцы оближешь. Подойди к тому дядьке, что в поддевке. Он, наверное, хозяин.

— А чо сказать? А как сказать шпиену? — тихонько спрашивал Корешок.

— Поклонись в пояс и жалобно скажи: «Дяденька, просить можно, а воровать нельзя. Отрежь ухо у чушки и дай мне. Я три дня не ел». Вот и все. Да, забыл — руку подлинней протяни. А если не услышит, то повтори еще раз. Ну, иди. Дай бог, чтоб повезло.

Корешок шмыгнул носом, блеснул озорными глазами, еще раз переспросил, как ему обратиться, и, про себя повторяя: «Просить можно, а воровать нельзя, просить можно, а воровать нельзя», боком стал подвигаться к отдувавшемуся, как старый паровоз, Хватову.

Еще шагов за десять до Хватова мальчуган протянул руку, а когда подошел, то пролепетал, все перепутав:

— Земляк… дяденька, воровать можно, а… а просить нельзя. Дай мне ухи от чушки.

Хватов обернулся, упер руки в бока и насмешливо переспросил:

— Как ты сказал? А ну повтори!

Стоя на некотором расстоянии, Ванька махал картузом, гримасничал, подмигивал, показывая Корешку, что он говорит не то. А Корешок хотя и видел знаки, но не понимал жестикуляции товарища.

— Ты, часом, не того? Умом не рехнулся? Кто тебя учил так просить, шалопай? — прищурив глаза, строго спросил Хватов.

— Я сам… Я сам, — испуганно пробормотал Корешок, не понимая, в чем он запутался, и не решаясь подойти ближе. Но руку все же не опускал.

— Эх ты, горе-горемыка! Как же это для тебя, босяка, я отрежу у свиньи уши? Да разве голова без ушей бывает? Кто такую голову купит у меня на ярмарке? — усмехнулся Хватов.

— Я не знаю. Чо с ухом, чо без уха, — ответил притихший Корешок и посмотрел на Ваньку: «Правильно я сказал?»

Ванька подошел ближе и стал поддерживать Корешка:

— Дяденька, отрежь голодающему хвост. Ведь он не продается.

Глядя на беспризорников, дед, который пас коров вместе с Кешкой, покряхтел, взялся за бороденку и поддержал ребят:

— Иван Иваныч, восподи, помилуй их… Дите — оно есть дите. Хвостами пожалуйте…

Хватов повернулся к Ваньке.

— Молодец. Люблю за ухватку. Из тебя бы вышел хороший купец. А вишь у этого шалопая философия-то большевистская: «Воровать, можно, а просить нельзя!» Этак, знаешь, можно и в полицию попасть. Все бы воровали, а кто барышничать?.. Кто будет честным трудом заниматься?! — раздраженно закончил он, но все-таки отрезал хвосты у двух свиней и с видом благодетеля бросил их беспризорникам.

Ванька на лету поймал горячие хвосты, достал перочинный нож, разрезал их, поделив на три части. Корешок жадно следил за дележкой и, прищурив глаз, прикидывал — не обманул ли Ворон? Получив свою долю, он тут же стал грызть хрустящий хрящ, не обращая внимания на оставшуюся щетину и копоть.

Хватов махнул рукой и проговорил:

— Поживились, канальи? Теперь идите своей дорогой. А какие вы тощие! Эх, эх, посмотрю на вас, и жаль мне вас… А как подумаю, да черт с вами!

За воротами бойни к ребятам присоединился Кешка.

— Корешок, а ты ему ввернул так ввернул: «Воровать можно, а просить нельзя!» — потешался Ванька.

— Это я так каркнул шпиену? — удивился Корешок и звонко рассмеялся.

3

— Дошлый, Ворон, Корешок, обождите, черти! — донеслось до ребят, когда они по Нахаловке брели к вокзалу, чтобы разыскать знакомого машиниста.

Беспризорники обернулись и узнали Лу, который частенько приносил в ночлежку хлеб. Он был босиком, одет в сатиновую рубаху.

— Здорово! — протянул Лу худую руку Кешке, подражая взрослым.

— Здорово!

— Как дела, бродяга? — дружелюбно спросил Лу Ваньку.

— А твои как, мамкин сынок? — вопросом ответил тот, смотря в смеющиеся узенькие глаза приятеля.

— Идем, Леньча, с нами на вокзал, мы тебе расскажем про одну штуку. Верно, Ворон? Верно, Корешок?

Ленька ответил, что мать ушла в город и ему нельзя уходить далеко от дома.

— Жалко, — сказал Кешка, — ну, мы тогда пойдем.

— Приходи к нам чаще, Лу, — пригласил Корешок. — Чо тебе? Мамка кормит, а ты шатайся да шатайся. Нам в ночлежку принес бы мешок сухарей. Тут недалеко, дотащишь.

— Ребята, — вспомнил вдруг Лу, — на купеческом огороде есть чучело. Такое нарядное, как барин. Его нужно раздеть, а вам кому-нибудь напялить на себя штаны да зипун с шапкой.

— Правильно, Леньча! — обрадовался Кешка. — Идем, братва. Где это чучело? Мы сейчас его разденем. На то лето купец пусть еще раз оденет.

Вскоре ребята возвратились оживленные и веселые. На Кешке была большая шапка-ушанка, на Ваньке — старые широкие штаны.

Лу примерял Корешку ватную тужурку с разорванными рукавами и восхищался:

— Смотри, как будто на тебя шили. Только до половины нужно рукава обрезать. Ну, это ничего, мы обрежем, — и китайчонок стал шарить по карманам, ища перочинный нож.

— Зачем отреза́ть? — остановил товарища Кешка. — Да они, знаешь, как зимой пригодятся?! Рукавиц-то нету. Корешок руки запрячет в рукава и будет ему хорошо. Верно, Корешок?

Корешок посмотрел на опрятного Лу, на его новую сатиновую рубашку и подумал, что хорошо жить с матерью. Малышу надоело голодать, шататься по ночлежкам, и он хлопнул Лу по плечу:

— Ленька, землячок, а чо, если мы с тобой будем жить вместе? Ты скажи своей мамке, чтобы она меня взяла в мамкины сынки. Я ее слушаться буду. Я ее объегоривать не буду. Скажешь, Лу?

Лу уклонился от ответа. Он-то хорошо знал, что они с матерью живут бедно, сами часто голодают, и передавать просьбу Корешка ему не хотелось.

Корешок прохаживался взад и вперед, и на лице его сияла довольная улыбка. Он не интересовался тем — теплая ли тужурка, нет ли дыр? Предметом его восхищения являлись два больших накладных кармана. Он нагнулся в правую сторону, погрузил руку до локтя в правый карман, потом обследовал таким же образом левый. После этого стал перекладывать из брюк в тужурку разные гвоздики, железки, веревочки.

— Лу, землячочек, смотри сколько карманов! И у Дошлого и у Ворона столько нету! Здорово я запасся кармашками!

Ваньке пришлось применить всю свою изобретательность, чтобы «новые», не по росту брюки кое-как держались на нем. Он скрепил их проводом, а штанины закатал: одну почти до колен, вторую — ниже.

Ленька, попрощавшись, побежал домой, а беспризорники в обнимку направились на станцию, со смехом вспоминая, как Ванька прямо на улице снял старые штаны и ловко юркнул в «новые».

На станции ребята долго бродили по путям, заглядывали в двери паровозных будок, но знакомого машиниста нигде не нашли.

Жмыха, которым ребята хотели подкрепиться, уже не было. Ванька долго лазил между ящиков и тюков и нашел только один затоптанный кусок, который ребята, выбравшись на улицу, поделили.

Возвращаясь в «Малый Ковчег», Кешка и Ванька долго спорили, как быть с листовками, и наконец решили, что разбросают их сами.

За опасной работой

1

Утром Кешка поделился с друзьями новым планом. Он предложил взять в типографии театральные афишки и вместе с ними раздать партизанские прокламации. Кешкин план одобрили, и беспризорники пошли в типографию.

— Вот хорошо, — радовался Корешок, — смешаем театральные и партизанские в одну кучу и раздадим — кому какая достанется. Или та, или та. Кто фартовый — тому партизанская достанется.

— А если тебя за руку схватят и спросят: «Где взял?» — остановил Кешка Корешка. — Что тогда?

— Скажем, что в типографии дали, и все. Их в типографии много и разные.

— Нет, так мы влипнем. Будем раздавать только театральные. А вот эти, — Кешка показал за пазуху, где лежали прокламации, — будем потихоньку подкидывать в почтовые ящики, в щели заборов. В руки давать не будем. Только разве своим в доску.

— Правильно, Дошлый. Нужно так, чтобы никто не видел, — поддержал Ванька.

Ребята подходили к булочной. У дверей стояла огромная толпа: тут были женщины, подростки, старики. Дети поминутно выбегали из очереди, чтобы согреться, они толкались, боролись, играли и опять втискивались на свои места.

У беспризорников подвело животы. Они подошли к толпе и с завистью смотрели на таких же детей, надеявшихся купить фунт ржаного хлеба.

— Кабы были деньги, мы бы смогли стать в очередь, — громко проговорил Ванька. — Ой, до чего ж вкусно пахнет! Давайте хоть понюхаем досыта.

Переступая с ноги на ногу, беспризорники долго стояли около телеграфного столба, подпертого двумя рельсами и походившего на человека на ходулях с распростертыми руками. Но хлеб для них был недосягаем.

Ванька, подтянув штаны, глотнул слюну и, отвернувшись от булочной, проговорил:

— Идем, Дошлый. Холодно стоять на одном месте.

И беспризорники молча поплелись в сторону Бульварной улицы.

2

В типографии, в печатном цехе, Кешка снял шапку и обратился к худощавому мужчине в пенсне:

— Дядя, дай мне афишки, я буду разбрасывать.

— Не разбрасывать, а давать в руки.

— Конечно, в руки. Это я не так сказал, — виновато поправился Кешка.

— Ладно. Только ты опоздал. Теперь остался самый дальний район города. Пойдешь по Николаевской улице, дойдешь до самого кладбища. Когда в том районе раздашь, завернешь в пятый полк. Оттуда можешь возвращаться по Унтербергеровской. Ясно? — закончил конторщик и пошел к плоскопечатной машине, где лежали афишки.

— Ясно, — Кешка радостно закивал нечесаной головой. — А контрамарку в иллюзион дашь?

— Контрамарку получишь, когда раздашь. Ясно?

— Мне нужно три контрамарки, — опять обратился Кешка к конторщику.

— Ты что, торговать ими будешь? — с напускной строгостью спросил тот.

— Торговать не буду. Нас трое. Ворон и Корешок там стоят. Они тоже будут мне помогать афишки разбр… нет, нет — раздавать, — поперхнулся Кешка.

— Ладно. Валяй. Когда все раздадите, тогда и получите три контрамарки. Ясно? — скороговоркой ответил конторщик, протягивая Кешке розовые рекламные листовки.

Получив афишки, Кешка выбежал за палисадник, где его с нетерпением ждали друзья.

— Дошлый, дай мне, ятоже буду раздавать, — показывая на пачку, проговорил Корешок.

— Сейчас. Дай выйти за калитку, там поделим.

Кешка повел друзей на бульвар. Там он отыскал удобное место между крепостным валом и большим деревом. Корешок присел на обнаженный корень, Ванька — на корточки около Кешки.

— Это тебе, Ворон. Пойдешь по Бульварной до Китайского базара. Там свернешь на Княжескую, а потом на Сенной базар. Выкрикивать не нужно. Раздавай втихаря прохожим.

— Что тут пропечатано? — принимая афишки, спросил Ванька.

— Зачем тебе знать? Раздавай, и все. Ведь без денег будешь давать.

— А если спросят, про что пропечатано?

— Ну, скажи, мол, про американский боевик, — недовольным тоном проговорил Кешка, не отрываясь от своего занятия.

Корешок терпеливо наблюдал, беспокоясь, чтобы старшие его не обделили. Не дождавшись своей очереди, он спросил:

— А чо мне не даешь? Теперь дай мне маленькие газетки.

— На и тебе немножко.

Кешка встал, посмотрел кругом. Убедившись, что вблизи никого нет, сел на прежнее место и вытащил из-за пазухи прокламации. Он положил их себе на колени, не выпуская из рук, точно боясь, чтобы у него их не отняли.

— Дай и этих мне, — попросил Ворон. Серые глаза его оживились. — Да побольше давай, не скупись.

— Только смотри не влопайся.

— Не трусь, Дошлый. В случае чего, я деру дам. Меня полицейский не догонит. Чего так мало? Дай больше. Хоть штук двадцать, — клянчил Ванька. — Я не засыплюсь.

— На еще.

— А чо мне? — умоляюще спросил Корешок. — Я тоже хочу помогать партизанам. И мне дай много. — Он держал наготове две руки, ожидая от Кешки половину пачки.

— Куда тебе? Ты быстро бегать не можешь, — возразил Кешка. — А если тебя схватят и спросят: «Кто тебе дал? Где ты взял?» Как тогда вывернешься? Верно, Ворон? Ну, что молчишь?

— Скажу, что в типографии дали вместе с этими. Вон их сколько. Дай хочь одну.

— Я тебе много дал театральных, и хватит.

— Этих мне не надо. Дай настоящих, партизанских! — настаивал Корешок, надувая губы.

— Ладно, Корешок, я тебе оставлю, а дам, когда мы встретимся на Маленьком базаре. Ты при мне подсунешь их куда-нибудь. А сейчас иди вместе с Вороном и раздавай пока эти.

Корешок опустил голову, засунул палец в рот и отошел в сторону. Он решил, что никогда больше не будет играть ни с Кешкой, ни с Ванькой. Даже порывался сейчас же сказать, что уйдет от них, будет скитаться один или уедет к атаману Безухому. Пусть остаются они тогда вдвоем. Эту угрозу он всегда приберегал на последний момент, когда все убеждения были исчерпаны, и высказывал только в исключительных случаях. В то же время Корешок чувствовал, что друзья правы, но вида не подавал. Одной рукой он держался за дерево и ногой потихоньку сгребал сухой лист.

— Хватит тебе, Корешок. Нужно расходиться, — сказал Кешка. — Твои листовки я приберегу.

Корешок молчал. Кешка дал Ваньке еще несколько партизанских прокламаций, две запрятал для Корешка, а остальные положил так, чтобы их можно было быстро вытаскивать.

— Идем, Корешок, — встал Ванька. — Будешь мне помогать. На стреме будешь стоять, когда я буду разбрасывать партизанские. Дошлый тебе оставит.

Беспризорники разошлись в разные стороны.

3

Не оглядываясь, Кешка быстро шагал по улице. Подойдя к почтовому ящику, прибитому у ворот колбасной фабрики Саковского, он вдруг заколебался, сердце у него забилось. Кешка засунул руку за пазуху, взялся за прокламацию, но не вытащил ее, боясь, что кто-нибудь увидит. Вместо прокламации он взял театральную афишку и только хотел положить ее в почтовый ящик, как неожиданно заскрипел запор калитки. Кешка застыл на месте. Калитка приоткрылась, и сторож высунул голову.

— Тебе чего, малец?

— Прочитай это, — с заметной запинкой проговорил растерявшийся Кешка, протягивая старику афишку.

— Спасибо. Читать мы, таво, не мастаки. На эту самую… на цигарку пригодится, — протянул сторож. — Э-э… Да она, кажись, таво, какая-то крашеная. Цигарку не таво. Ну ладно, давай, в хозяйстве пригодится. А что там кажут? Опять хулу на партизан?

— Про американскую картину. Боевик! — поторопился ответить Кешка.

Он облегченно вздохнул и пошел дальше, слыша непонятное бормотанье старика и скрежет шарнир. «Струсил. Трус! Корешок меньше меня, и то так бы не сделал», — ругал себя Кешка, но после некоторого размышления решил, что поступил правильно: а вдруг сторож притворялся? Но где-то в душе его грыз укор: «Струсил, струсил… Трус…»

Мучимый совестью, Кешка вспомнил матроса и представил, что Налетов видел его трусость. «Эх ты, девчонка, — сказал бы матрос, — а еще в партизаны хотел. Тебе в бабки играть, а не партизаном быть». Эти мысли придали Кешке смелости. Он вручил одну афишку о боевике женщине, шедшей ему навстречу, подошел к кондитерской фабрике, опасливо осмотрелся, вложил партизанскую прокламацию в дверное кольцо калитки и как ни в чем не бывало пошел дальше. Начало было положено, и это подбодрило его. Кешка раздал прохожим несколько розовых афишек. Потом остановился возле китайской лавочки, делая вид, что читает вывеску, потихоньку вложил в щель двери партизанскую прокламацию, быстро отошел на тротуар и принял беспечный вид.

«А что если школярам подсунуть? — подумал Кешка, смотря на церковноприходскую школу. — Эта братва шныряет по всем углам. Обязательно подберет на перемене. Надо подбросить. Прочитают про наших партизан и отцам расскажут».

Мальчик спешил. Он засунул руку за пазуху, подошел к школьной ограде, припал к забору и, выждав момент, швырнул штук пять прокламаций. Потом перебежал на левую сторону улицы и сунул одну прокламацию под ворота дома, вторую положил на крыльцо фотографии «Ива», несколько прокламаций вложил в почтовый ящик гостиницы «Киев», осмелев, дал одну рабочему квасного завода, вторую китайскому носильщику с рогульками на спине. Теперь Кешка был уверен в успехе своего дела и быстро расправлялся с оставшимися афишками и партизанскими прокламациями.

Через час, кроме двух прокламаций, отложенных для Корешка, у Кешки осталась только одна. Он хотел засунуть ее в щель дощатого забора, но, когда подошел к нему, послышалось ворчанье собаки и пискливый голосок закричал:

— Девочки, девочки! Мальчишка-оборванец!..

Кешка отпрянул от забора, перешел улицу, остановился возле богатого особняка и, переждав, пока пройдут прохожие, вложил последнюю прокламацию в почтовый ящик…

4

Начальник никольск-уссурийской контрразведки Осечкин жил на Николаевской улице в роскошном особняке, стоявшем на гранитном фундаменте. Края резного фронтона, походившие на кружева, разрисованные наличники и двустворчатая дверь, выходившая на крыльцо с навесом, придавали дому нарядный вид. Усадьба была обнесена узорным забором.

Штабс-капитан Осечкин велел вестовому оседлать двух рысаков: одного под мужское седло, другое под дамское:

— Эх, ну и денек. Не день, а просто — божий рай! — рассуждал контрразведчик, томясь желанием скорее встретиться с Градобоевой. — Приятно будет прокатиться с Августой Николаевной. Куда же мы с ней катнем? По городу кататься нет интереса. Поехать за Ильюшкину сопку или за Хенину? Опасно — могут партизаны поймать. Я для них — находка! — Осечкин гнул стек. — Нет, рисковать нельзя. Ну, там будет видно.

Осечкин полюбовался своим домом, потом, заложив руки за спину, не спеша пошел на задний двор, в конюшню. Там он пробыл недолго. Выходя из конюшни, Осечкин заметил, что кто-то на одно мгновение остановился у почтового ящика. Штабс-капитан притаился́, вытянул шею подобно собаке-ищейке и стал выжидать. Полицейское чутье его не обмануло: задержавшийся быстро отошел, и его небольшая фигура замелькала в заборных прорезях.

«Почта? — подумал начальник контрразведки. — Может быть, что-либо от Августы Николаевны? Но почему он отскочил, как ужаленный? Нужно посмотреть, как бы чего…»

Когда Осечкин отпер маленький замочек, извлек листовку и прочел: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — он затрясся от злости. Посмотрев на удалявшегося мальчика, штабс-капитан пробежал глазами по прокламации и сгоряча хотел было бежать за Кешкой в распахнутом халате, но спохватился: «Куда это я раздетый? И что это даст? Чертенок! Специально мне подбросил! Каков, а?!»

Осечкин вбежал в комнату и начал звонить по телефону:

— Алло?! Быстро! Это Прешиперский? Неизвестный мальчишка в замызганной тужурке, лет тринадцати, только что вложил в мой почтовый ящик большевистскую прокламацию. Он идет в вашу сторону. Поручаю вести наблюдение, пока не установите связь этого оборванца со взрослыми. Надо узнать, откуда он взял листовки. Я вам вышлю помощницу. Держите меня в курсе дела. — Осечкин бросил телефонную трубку и зашагал по комнате.

Ванька и Корешок помогают партизанам

1

Небо было голубое, чистое и ясное. Со стороны Ильюшкиной сопки дул ветерок, от которого трепетали листья лип на бульваре Линевича.

Беспризорники шли по бульвару.

Считая себя обиженным, Корешок плелся позади, исподлобья поглядывая на Ваньку и пиная порванной галошей опавшие листья. Он думал, как бы при случае насолить «притеснителям» или уйти от них. А уж куда — он знает и не скажет им. «А то чуть чо: «Корешок, иди стибри. Корешок, иди попроси, тебе скорей дадут: ты маленький». А как партизанские прокламации разбрасывать, так сами. Думают, шибко парни. Уеду. Будут знать тогда. Уеду туда, где персики растут. Или к атаману Безухому, или к Нюрке-Черный Зуб…»

— Корешок, что ты тащишься, как сивка? Что уросишь? Иди скорей! Дошлый, поди, уже далеко ушел и разбросал половину, а мы все плетемся по бульвару, — начальственным тоном проговорил Ворон, поджидая товарища и глядя на него сердитыми глазами.

Но тот ничего не ответил и совсем остановился.

— Идем, чего стал, козявка несчастная? — обозлился Ванька. Он повернулся и взял Корешка за руку.

— Чо ты? Не щипай: тут болит. Видишь, тут шкура содрана? Видишь, кровь? Не видишь, так разуй глаза, — Корешок отдернул руку, отступил назад, придерживая штаны, и отвернулся.

— Идем! Кому говорят? Чего артачишься? А то дам по затылку! — угрожающе произнес Ворон.

Опасаясь Ванькиных кулаков, Корешок сдался.

— Куда пойдем?

— На Унтербергеровскую. А там видно будет.

— Ты будешь партизанам помогать, и я тоже хочу, — обиженно заговорил Корешок. — Чо только вы? Я тоже хочу эти самые подкидывать. Когда я стащил пышки, так и вы ели, а мне достались за них шишки. А когда я украл деньги? Я поровну разделил. А вы? Чо вы так делаете? Чо? — он длинным рукавом вытер глаза, нос и опять отвернулся.

Ворон промолчал. Он думал о том, что они поступили не по-товарищески, обделив друга. «А если дать ему партизанских? Пусть подбросит. Дать или не дать? — задавал себе вопрос Ванька и сам ответил: — Ладно, дам две штуки. А то будет хныкать весь день. Еще драла даст, как в тот раз».

Ванька вспомнил, как однажды из-за какого-то пустяка он поссорился с Корешком. Тот обиделся, швырнул в Ваньку булыжником и, прицепившись к проезжавшему мимо извозчику, уехал на вокзал, намереваясь пуститься в путешествие, разыскивать «штаб-квартиру» вора Безухого.

Ворон так привык к Корешку, что через некоторое время пошел на вокзал и долго искал беглеца, пока случайно не нашел его в «собачьем» ящике пассажирского вагона. Кое-как он помирился с Корешком и отговорил его от задуманной затеи. Боясь опять такого поворота дела, Ванька перешел в наступление.

— Тогда дай присягу, что сыщикам ничего не скажешь, если сцапают.

— Я уже давал присягу атаману Безухову.

— То атаману, а то матросу, понял?! Скажи, что, мол: «Я, Корешок, никого не выдам», и еще что-нибудь такое.

— Я… я, Корешок, — малыш шмыгнул носом, — я уже говорил атаману Безухову, чо буду…

Видя затруднительное положение товарища, Ванька подсказал:

— Мол, буду молчать, как рыба в воде!

— А чо только в воде?

— Ну и на берегу!

— Буду… буду держать язык за зубами в воде и… и на берегу. — Корешок взялся за лампасы и подтянул штаны.

— Теперь побожись!

— А атаман Безухий не заставлял божиться.

— Матрос — не атаман! Он любит делать по всей форме. Понял?

— Ей-бо, — Корешок обнажил взъерошенную голову, троекратно перекрестился и облегченно вздохнул.

— Смотри, только партизана не подведи! Ты в штанах путаешься, убежать не сможешь!

— Дай мне нож, я их до колен обрежу, — нашелся Корешок, готовый пойти на все ради партизанских прокламаций.

На чумазом лице обрадованного Корешка появилась довольная улыбка, он замусоленным рукавом вытер чуть вздернутый нос, афишки суетливо положил на землю, а партизанские прокламации бережно сложил вдвое, не зная, куда их деть. Сперва он намеревался вложить их в середину пачки розовых листовок, потом снял галошу и запрятал их внутрь.

— Зачем в галошу?! — воскликнул Ворон, строго смотря на Корешка.

— А чо? Тут не видно!

— А чо! А чо! — передразнил Ванька. — Пока бульвар пройдем, от них труха останется. Это ж не железо — бумага. Она сотрется, и тогда разбрасывать нечего будет. Надо ж тебе башкенцией шевелить. Эта работа — важнецкая! Не то, что у твоего атамана Безухого. Вытаскивай обратно! — командовал Ванька.

Корешок чувствовал, что он поступил неразумно, и поэтому молчал, шмыгая носом и озабоченно обдумывая, куда бы запрятать драгоценные листовки. «В шапку… пусть там будут. Там никто их не увидит», — решил он и взялся за головной убор.

Ворон, видя растерянность товарища, с чувством превосходства заметил:

— В один рукав затолкай и придерживай другой рукой, чтобы не выпали. Так! Эх, ты! А еще хвастаешься: «Я с атаманом Безухим работал!»

Лицо Корешка сияло счастьем. Он послушно запрятал прокламации в рукав, поднял афишки и, оживившись, собрался бежать, точно его подстегивали.

— Теперь давай выйдем на дорогу и перейдем на ту сторону Бульварной. Там народу мало, — остановил его Ванька.

Корешок все еще не мог прийти в себя от восторга, В одной руке он открыто нес розовые театральные листовки, а другую крепко прижимал к боку, боясь, чтобы прокламации не выпали из рукава.

Не доходя до угла, Ванька остановился и прислушался.

— Что за шум? Смотри, смотри, сколько китайцев идет. И во все гонги лупят. У них какой-то праздник, что ли?

Корешок тоже не знал, что это за шествие, и только пожал плечами.

Шум нарастал. Множество китайцев в однообразной синей и черной одежде двигалось со стороны базара навстречу детям. Мальчики остановились и с нескрываемым любопытством смотрели на толпу. Звенели большие и малые гонги, стучали связки тоненьких дощечек. Били барабаны, бубны, визгливо гудели дудки. В воздухе взрывались ракеты, трещали хлопушки, хлопали шутихи.

— Корешок, спроси этого дядьку.

— Спроси сам, если тебе нужно!

— Спроси! За язык дернет, что ли?! А то… — повышая голос, настаивал Ванька.

Корешок молчал, и было похоже, что он не намерен выполнить просьбу друга. Убедившись, что Корешок не послушается, Ванька сам подошел к мужчине, стоявшему около ворот, и завел разговор:

— Дядя, куда это китайцы пошли? Что это они до небес шум подняли гонгами и ракетами? Смотри, как шпарят!

Тот посмотрел на оборванных детей и, приподняв брови, охотно заговорил:

— В городе эпидемия холеры. Слышал? Косит всех без разбору — и старых и малых. Я удивляюсь, как она вас не прибрала? Ведь вы скитаетесь как раз там, где водится эта проклятая холера. По ихней вере холеру можно изгнать трезвоном, приношениями и подарками. Поэтому они пошли к кумирне в степь. Понесли холере подарки: задобрить ее хотят. А вон видите белое? — говоривший показал в сторону процессии. — Это белая метла. Они считают, что этой самой метлой можно замести следы холеры, чтобы она не приходила больше на Китайский базар. Берегитесь, ребята, холеры!

Беспризорники понимающе переглянулись. Серые глаза Ваньки смотрели на Корешка и, казалось, говорили: «Видишь? Нужно эту холеру бояться как распрочерта, а ты не хотел спрашивать, Чокало-екало».

Корешок, наоборот, подумал: «Это бы приношение стащить. Там, наверно, пампушки есть. Чо только холере, а нам?»

Когда процессия удалилась, ребята пошли дальше. Они незаметно вкладывали в почтовые ящики прокламации, раздавали встречавшейся публике афишки и в веселом расположении духа подошли к почтовой конторе. Здесь на дощатом тротуаре сидел слепой нищий с обнаженной головой. Лицо у него было моложавое. На коленях лежала кепка с медными монетами.

— А чо, Ворон, если я свою партизанскую отдам этому слепому? Он, наверно, из наших. Пусть возьмет, а в ночлежке ему прочитают. Он узнает, чо там пропечатано, — зашептал Корешок на ухо Ваньке, когда они подходили к слепому.

Ворон на минуту заколебался, припоминая Кешкины наставления, но доводы Корешка ему показались убедительными, он хотел уже согласиться, как неожиданно услышал:

— Что вам тут нужно? Марш отсюда! — Это выпалил слепой, и, к своему великому удивлению, мальчики увидели, что он зло смотрит прямо на них. — Ну, пошли, пошли! Марш! Марш! Что уставились? Что рот раззявили? Шпандыря захотели? Не поскуплюсь!

Завидя приближающуюся даму с девочкой, мнимый слепой угрожающе показал ребятам кулак, потом подмигнул и опять принял позу «незрячего»: ловким движением завернул веки, приподнял немного брови, отчего на лбу образовались складки, и протянул руку. Когда дама подошла, он умоляющим голоском произнес, склонив голову набок:

— Подайте — не минайте. Подайте, христа ради, убогому.

— Видал такого «слепого»? Смотри, как он может прикидываться. Мне бы уметь так. Тогда б все денежку подавали, — восхищался Корешок ловкой симуляцией нищего. — А мы чо? Тоже давай так делать. — Он взялся пальцами за свои длинные ресницы и тщетно старался сделаться «незрячим».

— А ты хотел дать ему партизанскую, — корил товарища Ванька.

— А это я нарочно, — виновато оправдывался Корешок, с опаской отходя от «слепого».

— В руки давать не надо. Лучше просто подбрасывать. Пусть сами берут и читают, — говорил Ванька. — Вишь? В два счета можно засыпаться. Брось свою партизанскую во двор этой избы, — и Ванька показал на покосившийся небольшой домик, вросший в землю по окна. — Только обожди. Как бы кто не заметил.

Корешок почесал голову и, улучив момент, на цыпочках подошел к забору, просунул в щель партизанскую прокламацию и испуганно отбежал обратно. В этот момент на переднем дворе залаяла собака. Сердце у Корешка заколотилось сильней, он вопросительно посмотрел на Ваньку; тот взял друга за руку, и они скрылись за углом.

Выполнив свой долг, Корешок сделался болтливым, обращался к другу с разными вопросами, а когда тот не отвечал, не обижался. Потом он стал думать о том, как будет просить партизан взять его в отряд. Теперь они должны принять, он же распространял прокламации.

У Ваньки оставалось еще пять подпольных листовок. Он предложил Корешку вернуться обратно по другой улице.

— Чо-то есть хочется, — пожаловался Корешок. У тебя нету в заначке кусочка?

— У меня у самого в животе такой базар… Что толкучка, что живот — одинаково, — вздохнул Ванька.

— А чо, когда шамать хочется, так в брюхе бурчит? — уставился Корешок на своего спутника.

— Кишка кишку догоняет. Там война идет. Пойдем, Корешок, на Китаянку^[1]. Там, может, что подстрелим. Пошли, а?

2

Через горбатые ворота, по которым ползли друг другу навстречу деревянные драконы, беспризорники вошли на Китайский базар, свернули в центр, где на ветру колыхались круглые вывески харчевен, фонари, готовые вспыхнуть в сумерках. Поперек улиц тянулись длинные полотнища. В китайской толпе, одетой в разнообразную синюю одежду из дабы^[2], не было женщин и детей — китайцы и маньчжуры приходили на русскую территорию, оставляя в родных краях жен, детей, родственников и имущество.

Над базаром плыл запах жареного лука. Слышался скрип колес одноколок. Визжали жирные черные свиньи. На разные голоса кричали продавцы. Лотошники торговали пудрой, нитками, чулками, иголками, наперстками, рыболовными крючками, лесками и поплавками, английскими булавками. В круглых корзинах лежали свежая рыба, грибы, речные раки, морские крабы, устрицы, трепанги, вырытые из ила залива Посьета, серые осьминоги, камбала, привезенные из Владивостока, бананы — из Юньнани, кокосовые орехи из тропических стран.

Ребята стояли около ставни, подпертой узловатой бамбуковой палкой.

— Идем, Ворон, туда, где лепешки тяпают да ляпают, — соблазненный запахом поджаренного мяса с капустой предложил Корешок.

На улице, под открытым небом, на небольших дымящихся жаровнях плавали в сале румяные пышки, жарились пресные лепешки из кукурузной муки, подсушивались галеты. Рядом опаливали кур, красовались креветки с овощным гарниром и бобовым сыром, варились пельмени, обильно начиненные луком. Немного дальше можно было купить сушеную рыбу, свиные жилы, тертое мясо крабов, жареных воробьев. Тут же продавали семечки и арахисовые орехи.

То там, то здесь раздавались голоса:

— Ходи чифань^[3]!

— Зачем мы сюда пошли? Все равно тут ничего не отломится, — остановился Ванька под холщовой вывеской, на которой иероглифами было написано: «Зуб дракона».

Корешок тоже знал, что у торговцев трудно выпросить хотя бы немного еды, но, соблазненный видом множества яств богатой и разнообразной китайской кулинарии, не соглашался так скоро уходить и с завистью смотрел на жаровни.

Ребята обошли уличного гадальщика, опиравшегося на бамбуковый посох, и подошли к лотошнику, продававшему нанизанные на палочки ранеты, облитые сахаром.

— Ой, как вкусно пахнет! До черта всего, а подступиться нельзя: все кусается, длинные рубли стоит, — с сожалением проговорил Ванька, глядя на манящие пампушки, изготовленные на пару. Он облизнулся и обратился к продавцу: — Ходя, дай пампушка. Наша шибко чифань хочет.

— Цуба! Твоя чена^[4] нету. Чена нету — купи нету! Моя даром давай не могу, — небрежно ответил купец и продолжал протяжным голосом бойко зазывать покупателей.

Корешок отошел от лотошника, а над ним громко разнеслось:

— Доуфу-у^[5]!

— Маньтоу! Пампушка!

Невдалеке другой китаец выкрикивал на ломаном русском языке:

— Кастрюли починя-я, починяй-й-й!

А чуть подальше, около нищего с обезьянкой, маньчжур с длинной косой предлагал невыделанные шкуры тигра и медведя.

— Купеза, твоя давай наша мала-мала ранет, а наша давай твоя мала-мала бумага, — предложил Ванька китайцу, показывая на театральные афишки. Он глотнул слюну и закончил: — За две ранеты мы с Корешком все отдадим, всю стопку. Давай?

— Моя бумага не надо. Моя мала-мала так давай, — китаец подал ребятам две ранеты. — Бери, а бумага не надо, — он поправил на голове шапочку с шариком, походившим на картечь, и продолжал зазывать покупателей: — Ранетка! Кому нада ранетка?!

Дети поблагодарили китайца за ранеты, постояли около китайского рассказчика и стали пробираться сквозь толпу, окружившую продавцов всяких целебных товаров. Здесь предлагали тигровые когти, придающие, как утверждали купцы, неустрашимость, желчь для лечения детей от падучей болезни, жилы, усы, зубы и глаза тигра. Рядом на подносе лежали маленькие кусочки земли, называемые хупо — тигровая душа, и хусинь — завернутые в шелк буро-красные высохшие кусочки тигрового сердца, придающие отвагу. Как особая редкость продавался старинный талисман из тигровой кости, спасавший от тридцати шести демонов.

Тут же можно было купить медвежью желчь, медвежье сало, сушеных лягушек, скорпионов и пауков.

Старик-китаец с длинными усами продавал плавники акулы. А морщинистый маньчжур предлагал чудодейственный корень женьшень, лежавший в ящике, обшитом внутри шелком. Толпа больше смотрела, чем что-нибудь брала: для покупки всего этого нужна была куча серебряных даянов^[6].

— Идем к ресторану «Голова дракона». Может, чо и найдем, — позвал Корешок, когда они выбрались из толпы.

Ребята двинулись вперед, но тут их внимание привлек китаец-фокусник, который превращал шкурки в живых мышей. Вдоволь насмотревшись на фокусы, Ванька потянул Корешка дальше.

В этой части базара шпионы, контрабандисты, хунхузы, беженцы покупали и сбывали фальшивые паспорта, приобретали поддельные документы, русские золотые пятерки николаевской чеканки, обесцененные романовские бумажные деньги, американские доллары, японские иены и оккупационные боны, колчаковские кредитки, сделанные в Соединенных Штатах, чехословацкие кроны, купоны торговых фирм Чурин и К°, Кунст и Альберс. Здесь можно было узнать курс многих иностранных валют, находившихся в обращении во Владивостоке, Никольск-Уссурийске и Харбине в связи с оккупацией Приморья интервентскими войсками.

3

— Ворон, смотри, смотри, — долговязые приехали! Чо им тут надо? — Корешок дернул товарища за рукав и показал на двух американских солдат в широкополых шляпах.

Янки были одеты в рубахи с нагрудными накладными карманами, в брюки полугалифе, на ногах — тяжелые ботинки и краги.

— Джекоб, здесь, что ли? — обратился сержант к сослуживцу, ехавшему на второй двуколке военного образца, запряженной мулом.

— Здесь так здесь, — согласился тот, останавливая мула около харчевни «Черный журавль». — Место подходящее — центр толкучки. Смотри, сколько тут манз^[7]. Здесь прямо второй Бродвей.

— Эй, манзы, ходи сюда! Моя мала-мала фокус покажи! — после чрезмерного употребления вина голос Джекоба сипел.

Китайцы, не торопясь, обступили двуколки и стали ждать.

— Видите эту красивую машину? Из нее можно сделать четыре вещи: стол, стул, кровать и экипаж! — Джекоб подмигнул толпе. — Смотрите сюда! — солдат нажал рычаг. — Раз и два — это стул и стол. Здорово придумано?! На родине вы спите в лодках, а в России — под забором. А вам хочется отдохнуть и всегда быть начеку. Не так ли? Смотрите: раз, два и три! Это — кровать на колесах, и вы имеете все шансы выспаться прямо в очереди на бирже, не боясь дождя. Даже можете положить рядом с собой мальчугана. — Джекоб длинным пальцем показал на Корешка. — Это еще не все. Вдруг сквозь сон вы слышите, что господину понадобился рикша, и вы желаете опередить конкурентов. Вы мигом хватаетесь за поручни, кровать превращается в коляску, и вы — рикша! Здорово придумано? Вы первым подъезжаете к господину. Опять все шансы в ваших руках. Коляска легка на ходу. Видите никелированные спицы? Коляска сделана лучшей фирмой Нью-Йорка! Вы везете господина с предельной скоростью, и вы довольны легкостью хода, и господин доволен мягкостью рессор и тем, что его не мочит дождь. Вы отвезли щедрого господина, и тогда прямо на улице можете съесть завтрак. — Сержант сел на стульчик, а ноги, к удивлению присутствующих, положил на стол.

Стоявший в первых рядах Корешок шмыгнул носом, посмотрел на ноги американца и спросил ближайшего кули:

— А чо янки ноги задрал?

— Русски пословица говори: «Посади свинью мала-мала за стол — она и ноги клади мала-мала на стол!» — ядовито ответил тот, с иронией глядя на американца.

Китайцы удивлялись, но покупать коляску никто не котел.

— Ну, манзы, что жметесь?! Всего несколько долларов. Барыши будут ваши. Прямой расчет! Такую коляску вам в России больше нигде не купить. Налетай! Кто первый, ну?

Из толпы выделился владелец богатой лавки и бойко заговорил:

— Русски рикши ходи нету. Русски извозчика ходи еси. Наша купи не хочет. — Он повернулся и ушел, увлекая за собой других.

— Старина, — остановил своего коллегу второй солдат. — Твой товар тут никому не нужен. Другое дело мой. Я более предусмотрителен. Он и тут в моде. — Янки хитровато улыбнулся.

— Попробуй. Посмотрим, как ты будешь добиваться бизнеса у этих манз.

Второй солдат вскочил на двуколку.

— Одряхлевшая Европа такой новинки еще не знает, — громко выкрикивал он, показывая на закрытую коробку, напоминавшую пачку папирос. — Дешево, быстро и стерильно! Эй, вы, тише! Это — морфий! Из этой коробки колю кому угодно и не возьму ни одного цента! Действие наступает быстро — исчисляйте минутами!

Китайцы оживленно заговорили.

— Видите? — продолжал солдат. — У этих ампул иголка на конце и резиновый хвостик! На улице, под этим… как это русские говорят, под плетнями вы можете сделать себе укол. И тут же будете храпеть со свистом во весь дух!

Солдат взял ампулу, прямо через брюки уколол Джекобу ногу выше колена, надавил резиновый хвостик — и содержимое было под кожей.

— Вот все, а вы боялись! — использованный шприц он бросил через голову.

Публика загалдела. Со всех сторон неслись одобрительные возгласы:

— Хао! Хорошо!

— Тын хао! Очень хорошо!

Ремесленник в мягких улах с шайбами вместо каблуков стал рыться в поясе, прося продать ему один шприц.

— Я тебе бесплатно уколю! — сказал американец, подошел к ремесленнику, через грязные дабовые штаны сделал тому укол и тут же махнул рукой Корешку: — Эй ты, русский парень! Хочешь я и тебе сделаю укол? На небесах у бога бесплатно побываешь, забудешь невзгоду, непогоду! И расскажешь об этой штуке собратьям. Хватит вам носить бороду по пуп и прозябать в невежестве!

— А после укола кушать не буду хотеть? — по взгляду Корешка было видно, что ради куска хлеба он готов пойти на многое.

— Корешок! — Ванька вытащил руки из кармана и с силой дернул товарища за рукав. — Иди сюда! Не давайся американцу. Это зараза. А то морфинистом станешь.

Корешок отшатнулся.

— Не хочешь? Ну, как хочешь. Наш девиз — свобода! В розницу дороже! Оптом, оптом, налетай! Ну, кто первый?

Некоторые китайцы и маньчжуры рылись в поясных ремнях, вытаскивая деньги.

Вдруг голоса стихли, толпа расступилась, давая дорогу сухощавому китайцу, в шелковой черной шапочке, с длинной лоснящейся косой, ниспадавшей до поясницы, в черной кофте, в новых матерчатых туфлях. Он подошел к американцу, что-то негромко сказал ему, и тот обрадованно заорал:

— Сразу видно, что купец! Это — по-американски! Джекоб, он у меня берет все, оптом.

Китаец повел солдат за собой, свернул во двор, где конь с завязанными глазами, прихрамывая на одну ногу, ходил по кругу, вращая примитивную мельницу, и бесшумно отворил дверь бамбуковой хижины, на коньке которой были привязаны хугу — кости тигра, предохраняющие от злых духов. Хозяин вошел первым, за ним — американец. С несколькими любопытными китайцами робко переступили порог и мальчики.

Внутри помещения царил полумрак, стены были черные, в нос бил горький запах опия. На стене висел продолговатый плакат, на котором иероглифами было написано: «Когда опийная трубка в твоих руках, ты владыка колесницы в облаках счастья». На столике стояли две статуэтки: деревянная — бог опиекурения и бронзовая — бог богатства. Перед ними день и ночь горели душистые палочки. Синий дымок поднимался вверх и стлался по закопченному потолку: джангуйда — хозяин этого заведения — просил бога богатства послать ему побольше серебряных даянов. В разных местах на кане^[8] лежало несколько китайцев и маньчжуров. Слуга принес двум из них трубочки и иголки. Китайцы разогрели черные с горошину шарики опия и положили их в отверстия трубок. Прошло немного времени, и курильщики пришли в полусонное состояние.

У самых дверей лежал только что проснувшийся маньчжур со взъерошенными волосами. Вид у него был изнуренный, кожа походила на пергамент. От постоянных уколов морфия на груди образовались сплошные кровяные струпья и гнойные язвы. Бедняга хрипло закашлялся, тяжело задышал и опять лег на кан.

Хозяин сел за бамбуковый столик и предложил американцам выпить из фаянсовых белых чашечек ханшина. Пока он торговался с владельцами морфия о цене, Джекоб, принявший в ногу укол, вытянулся на циновке и крепко уснул.

Ванька расстегнул ворот ситцевой синей рубахи, вытащил прокламацию и незаметно оставил ее на нарах: «Пусть почитают и китайцы», потом дернул Корешка за руку и вывел его из притона.

На улице беспризорники остановились около игорного дома, из окон которого слышались азартные выкрики китайцев, игравших в маджан^[9], подобрали несколько арбузных корок и, грызя их, пошли к ресторану «Голова дракона».

Кешка в опасности

1

Не успел Кешка свернуть за угол, как его заметил сыщик Прешиперский. Кешка не обратил внимания на человека в пальто и кепи, с кашне на шее. А Прешиперский сразу решил, что это тот самый мальчишка, о котором говорил по телефону Осечкин.

Полицейские никольск-уссурийской контрразведки между собой называли Прешиперского Удавкой. Косые глаза его, казалось, были созданы специально для сыскной работы. Когда левый глаз глядел прямо, правый наблюдал с правой стороны, и, наоборот, если правый смотрел вперед, левый в это время устремлялся влево. В этом с ним никто не мог соперничать.

Сейчас, идя следом за Кешкой, Удавка был похож на случайного прохожего, безразлично относящегося к окружающему, а между тем он пристально наблюдал за своей жертвой. Левый глаз его зорко следил за малейшими движениями мальчика и теми, кому он давал листовки, а правый тщательно осматривал северную сторону улицы: не машет ли кто-нибудь из-под ворот? Нет ли условного знака в слуховом окне? Не выставлен ли на подоконник какой-нибудь условный предмет, означающий: «Вход свободен». А может быть, «случайно» откроется форточка и кто-либо «невзначай» кашлянет или чихнет. Мало ли бывает подобных фокусов?

Вот беспризорник остановил идущего навстречу молодого человека и протянул ему листовку. «Стервец! Не боится: прямо в руки дает прокламации», — подумал Удавка, и, когда парень поравнялся с ним, он любезно спросил, показывая на розовую бумажку в руках у прохожего:

— Гм, позвольте, любезный молодой человек. Что нового тут пишут?

— Опять про ковбоев, — ответил тот.

— Гм, да-а… Про американских, да? — переспросил Прешиперский.

— А то про каких еще могут писать? Известно, ковбои в Америке только и есть. Прочтите, если желаете, — предложил молодой человек афишку и пошел дальше.

— Благодарствую, благодарствую, — с подчеркнутой вежливостью ответил Удавка, принимая афишку и пробегая ее быстрыми глазами.

Убедившись, что это не то, что ему нужно, он на всякий случай аккуратно сложил афишку и спрятал ее в карман.

Кешка дал проходившей женщине афишку с рекламой об американской картине, оглянулся и, ничего не подозревая, пошел дальше.

«Надо что-то предпринять, а то он может догадаться, — думал Прешиперский. — Нужно отвести всякое подозрение. Главное — узнать, кто его послал, кто снабдил крамолой. В этом гвоздь вопроса! Нужно выследить, пронюхать, как говорил мой питерский учитель — жандармский полковник».

Когда женщина поравнялась с Удавкой, он вежливо обратился к ней:

— Извините, мадам, нет ли у вас случайно спичек?

— Что вы, откуда у меня могут быть спички?

— Бывает, знаете ли, иногда случается, что по рассеянности и барышни держат спички в карманах. Да-с, да-с, это, знаете ли, так-с, — сбивчиво говорил Прешиперский, а сам пытливым правым глазом поглядывал на розовую бумажку, которую та держала в руке.

— Это вы, кажется, рассеянны, — резко оборвала женщина и пошла своей дорогой.

— Фу-ты, ну-ты! Еще и ворчит. Вольного духа много! Ничего сказать нельзя. И дамы большевистским духом заразились! А может быть, это самая настоящая большевичка? Бродил-бродил призрак коммунизма по Европе да и вышел из европейских берегов. Добрался до Востока. В красной Москве, что ни баба, то, говорят, подстрижена! Может и эта чертовка стриженая?! А ну, стой! — пробормотал Удавка. Он обернулся и увидел длинную косу, спадавшую до пояса.

Когда Кешка перешел улицу, Удавка подумал, что беспризорник ведет себя уж очень спокойно. Он даже не подходит к заборам и почтовым ящикам. Неужели все прокламации рассовал? Неужели остались только афишки? Беспокойство охватило поручика: ведь так и не поймаешь мальчишку с поличным. Но тут же Прешиперский подумал, что беспризорник должен отчитаться где-то о результатах своей работы. А раз так, то сегодня днем, вечером или глубокой ночью он должен зайти на явочную квартиру.

Решив, что явочная квартира от него никуда не уйдет, Удавка повеселел. Но через минуту опять забеспокоился. А что если подпольщики примут информацию на ходу, при «немой встрече», когда вместе с афишкой мальчишка передаст и записку. Не скажет ни слова, и был таков! «Не будешь же обыскивать полгорода, черт их побери! Плохо, что Осечкин не пообещал хорошего помощника. Почему-то он к этому мальчишке отнесся с пренебрежением. А что сыщица! Я должен ее на ходу учить. Это разве работа?» — рассуждал Удавка, и его косые глаза еще пристальней стали прощупывать прохожих, которым Кешка давал афишки.

2

Когда Прешиперский увидел сыщицу, посланную ему в помощь, Кешка еще ничего не подозревал. Он остановился у витрины лавки и беспечно рассматривал выставленные товары.

— Объект наблюдения — оборванный мальчуган, — шепнул Удавка женщине. — За исход операции ответственность несу я. Будем наблюдать по двум сторонам улицы. Я пойду по правой стороне, а вы — по левой.

— Господин Прешиперский, а как… — хотела спросить что-то сыщица, но Удавка не дал ей договорить.

— Обождите. Не торопитесь, — огрызнулся он, смотря на виновато улыбающуюся женщину. — Госпожа Савкина, у вас с собой новинка, что получена от Американского Красного Креста?

— Портативный фотоаппарат? Со мной, господин Прешиперский.

— Тогда, госпожа Савкина, вы должны сфотографировать этого удальца. И лучше в тот момент, когда он будет вручать кому-нибудь листовку.

— Господин Прешиперский, а как его сфотографировать?

— Как вам будет удобней, — отчужденным голосом ответил Удавка. — Лучше всего сфотографируйте в фас. Верно, это сложней — для этого вам нужно будет зайти навстречу этому крамольнику и выждать момент. И еще, госпожа Савкина, поскольку вы будете идти ему навстречу, то попросите у мальчугана одну листовку. Так прямо открыто и попросите. В этом случае допустимо, и я разрешаю. А какую именно он даст, пусть решит сам. Да не забудьте в этот момент сделать блаженное лицо. Знайте, что такие дети, как он, почти в каждой женщине видят благодетельницу. Эти роли вам блестяще удаются. Не так ли, госпожа Савкина? — закончил Прешиперский, кольнув сыщицу косым взглядом.

— Будьте уверены, господин Прешиперский. Тут он меня не проведет, — оскалила желтые зубы Савкина, и в лицо Прешиперскому так пахнуло винным перегаром, что даже он поморщился.

Распределив между собой роли, колчаковские сыщики, словно шакалы, незаметно преследовали свою маленькую жертву, внимательно следя за каждым ее шагом. Временами контрразведчики подавали друг другу условные знаки, которые были понятны только им. После одного из сигналов Прешиперского Савкина завернула за угол, чтобы выйти навстречу беспризорнику.

А Кешка остановился у двери обыкновенной покосившейся деревянной избы, из которой доносился запах жареного картофеля. Кешка любил картофель, он втянул носом воздух, глотнул слюну и постучал в дверь. Вышедшая старушка, увидев попрошайку, сухой рукой подала ему краюшку хлеба. Кешка в знак благодарности предложил ей пару розовых афишек, но она не взяла и, махнув рукой, скрылась.

Прешиперский обратил внимание на это. Он торопливо достал карманные часы, чтобы записать, сколько минут мальчик будет разговаривать со старухой, но та быстро закрыла дверь.

3

Навстречу Кешке вышла Савкина. Она хотя и запыхалась от быстрой ходьбы, когда обгоняла Кешку, но сейчас виду не подала, шла медленно, беспечно наклонив голову набок. Не доходя шагов десяти до беспризорника, она нажала спуск, и портативный американский фотоаппарат, спрятанный под платком на груди, бесшумно сработал.

«Хотя бы вышел снимок. Дай боженька! А то меня Прешиперский и Осечкин заедят», — взмолилась Савкина. Тут же она сделала умильную физиономию и слащавым голосом обратилась к беспризорнику:

— Что ты раздаешь, милый мой малютка? — контрразведчица мысленно перекрестилась: «Дай бог, чтобы этот оказался простофилей и дал партизанскую прокламацию. Ох, дай бог, чтобы хоть на этот раз повезло».

Кешка остановился и, подавая сыщице афишку, сказал:

— Афишка про американский боевик. Прочитайте.

— Спасибо, спасибо, мой милый мальчик, — благодарила Савкина, принимая из рук Кешки розовую листовку.

4

Когда Прешиперский решил, что людей, которым беспризорник передавал афишки, замечено уже много, он направил Савкину с донесением к начальнику контрразведки Осечкину. Под подозрение попали не только «простые смертные» — дети, женщины, рабочие, солдаты, но и видные купцы, два белогвардейских офицера из конно-егерского полка и даже казачий есаул из карательного отряда атамана Калмыкова.

Штабс-капитан Осечкин, хотя и не придавал серьезного значения этой босяцкой, как он говорил, операции, но все же, чтобы «не опростоволоситься», сообщил по начальству во Владивосток о проделываемой работе, послав шифрованную телеграмму:

«Владивосток, вагон начальника контрразведывательного управления.

1296 3084 5237 6394 2584 0328 7801 4318 9318 8141 3259 1432…»

Во Владивостоке расшифровали:

«Рапорт № 101. Срочно. Весьма доверительно. Имею честь донести вашему высокоблагородию, что сего числа напали на след распространителя партизанских прокламаций, призывающих к низвержению в городе Никольск-Уссурийске местной власти адмирала Колчака, изгнанию из города войск союзников и оказанию помощи партизанам. Предположительно следы ведут к некоторым офицерам конно-егерского полка и к нескольким влиятельным особам города. С целью уточнения данных принимаю дополнительные меры. При наличии улик допросу будут подвергнуты все, не исключая замешанных в этом деле господ офицеров. Ваше высокоблагородие, надеюсь, одобрит мой образ действий. Подлинник прокламации и подробности выслал нарочным.

Начальник никольск-уссурийской контрразведки

штабс-капитан Осечкин».

5

Уставший иголодный Кешка не подозревал, что партизанские прокламации уже вызвали беспокойство в колчаковской контрразведке. Дойдя до церковной калитки, он зашел в сад кафедрального собора и сел около паперти отдохнуть.

В это время Удавка прохаживался вокруг сада и незаметно заглядывал в щели забора.

Отдохнув, Кешка пошел бродить вразвалку по базару, раздавая остатки афишек. Ему казалось, что опасность миновала: раз его не схватили во время разбрасывания подпольных прокламаций, значит полиция не пронюхала о его работе. Правда, его беспокоило, не засыпался ли Ванька. Ведь он с Корешком, а Корешок — помеха: не может быстро бегать. Но все же больше половины дела было сделано.

К концу дня рынок опустел. Дворник подмел базарную площадь, хозяева лавок опустили на окнах ставни из гофрированного железа и ушли домой. Только китаец дозором ходил около магазинов, проверяя целость запоров на дверях и окнах.

Стало быстро темнеть. Зажглись оплетенные проволочными сетками электрические лампочки, тускло освещая фасады торговых рядов.

Раздав театральные афишки, Кешка пришел к сверкающему огнями иллюзиону Никитина. Он честно выполнил свой долг и со спокойной совестью рассуждал: «Разыщу братву. Отдам Корешку последние прокламации. Пусть и он поработает. Пусть подбросит. Сейчас даже лучше — темно. А то хныкать будет целую неделю». У иллюзиона друзей не было, и Кешка направился в типографию за контрамарками, но по дороге его окликнули:

— Дошлый, ты куда? Хочешь, прокачу до самого вокзала?

Кешка узнал знакомого извозчика-подростка, сидящего на козлах экипажа с фонарями, запряженного низкорослыми кобылицами.

— А ты с вокзала куда поедешь?

— Быстро сделаю одно дело, а потом куда тебе надо, туда и отвезу, — дружески приглашал тот.

Стоявший в толпе Удавка слышал весь разговор Кешки с извозчиком. Он понял, что мальчик может уехать на извозчике и что это и есть критический момент, когда по правилам контрразведки считалось: все средства хороши для достижения главной цели — задержать крамольника!

Соблазнившись ездой в легковом экипаже, Кешка согласился. Он подошел к козлам и только хотел поставить ногу на ступеньку, как вдруг увидел по ту сторону экипажа лицо контрразведчика. Кешка узнал в нем того самого сыщика, который в памятный день арестовал на товарном дворе дорогого для него человека — матроса Налетова. Кешка на миг замер, потом попятился, проворно повернулся и пустился бежать вдоль улицы.

Извозчик, видя, что с его товарищем произошло что-то неладное, пустил коней вскачь и скрылся в темноте.

Не поднимая шума, Прешиперский пустился за Кешкой.

Навстречу мальчику шел бойскаут. Видя, что за беспризорником гонится знакомый ему контрразведчик, скаут преградил Кешке дорогу. Кешка вывернулся и понесся во весь дух дальше. Одна лишь мысль сверлила его мозг: «Гонится или нет?» Оглянуться он боялся.

Прешиперский на ходу бросил бойскауту свое пальто, а сам продолжал погоню.

На углу Корсаковской улицы Кешка пришел в замешательство: «Куда бежать?» В этот миг он вспомнил про водосточную канаву, покрытую прочными досками, из которой раньше доставал провалившиеся сквозь щели монеты, сделал небольшой зигзаг и, не чувствуя под собой ног, юркнул в нее.

В тисках

1

Быстро накатилась тихая приморская ночь. На небе замерцали звезды. Земля была прихвачена небольшим морозцем. Края мелких лужиц подернулись стрелками хрупкого льда.

Сторож-китаец обходил магазины, изредка бил в деревянную колотушку, давая знать, что он не спит и охраняет купеческое добро.

Поручик Прешиперский видел, как беспризорник залез в водосточную канаву. По его лицу скользнула легкая усмешка.

— Врешь, тут я тебя и накрою. Никуда теперь не убежишь!

От быстрого бега Удавка тяжело дышал. Он прямо с ходу бросился к дыре, опустился на колени и стал шарить там, пытаясь схватить Кешку за ногу. Но парнишки в начале канавы не оказалось: он пролез дальше, Поручик выругался, заложил руки за спину и зашагал взад и вперед, обдумывая план дальнейших действий.

«Кто мог предполагать, что мальчишка залезет в эту дурацкую канаву? Не нужно было скаута отпускать! Вызвать кого-нибудь на помощь из контрразведки? Нет, нужно самому испробовать все средства, чтобы выкурить его, подлеца, оттуда. Далеко ли он уполз? А ну, посвечу фонариком, может быть, видно?»

Прешиперский снова подошел к входу, опустился на землю, прижал к бокам локти, пригнул голову к земле и полез. Сначала в отверстии канавы скрылись его голова и плечи, затем — вся фигура.

Прошло несколько минут, и из канавы послышался недовольный глухой голос:

— И какой дурак делал канавы с поперечными балками! Дальше даже плеч не просунешь. Как же там лазит этот сорванец? — Прешиперский, как рак, попятился назад и с трудом выбрался обратно.

Из-за темноты контрразведчик не видел, как он испачкал глиной и паутиной свой костюм. Немного отряхнувшись, он опять зашагал взад и вперед, ломая голову, как выманить беспризорника из водосточной канавы.

«А если я ему что-нибудь пообещаю? Ведь детей привлекают лакомства».

Поручик вытащил пухлый бумажник и с притворной добротой сказал:

— Слышь, малыш! Я обещаю дать тебе конфет. Честное слово, дам. Вот крест будет порукой! — В подтверждение он перекрестился и стал прислушиваться. Но ответа не последовало. — Сейчас магазины закрыты, хочешь, вместо конфет я тебе денег дам? На вот, возьми, — говорил Удавка, нарочно шурша обесцененными кредитками. — На эти деньги ты купишь все, что душа пожелает: гармонь, пистолет, купишь себе хромовые сапоги. Ну, вылезай, не бойся.

Беспризорник не отвечал. Контрразведчик прошел по настилу еще дальше в глубь базара и все прислушивался. Без пальто он продрог. Подражая американским офицерам, поручик носил в заднем кармане брюк плоский флакон с водкой. Теперь он достал его и выпил порядочную долю содержимого. Вино вскоре дало себя знать. Прешиперскому стало теплей и веселей. Он более спокойно похаживал по тротуару, украдкой поглядывая на темневшую дыру сточной канавы. Наконец он остановился, расставил циркулем ноги и взялся рукой за лоб.

«Неужели мальчишка меня одурачил? Нужно во что бы то ни стало выкурить его оттуда. Хватит возиться. С этой шпаной легко оскандалиться! — настраивал себя на решительные действия охмелевший поручик. Убежал, негодяй! Ну, я тебе вспомню! Дай только вытащить тебя из канавы. Я тебе!..»

— Тра-та-та! Тра-та-та! — услышал стук деревянной колотушки Удавка. Он оглянулся и громко позвал:

— Сторож!

Ответа не последовало, а стук опять повторился.

Прешиперский обозлился. Он сложил рупором руки и что есть силы крикнул в темноту:

— Сторож! Оглох, что ли, дьявол тебя побери!

Китаец положил колотушку в карман и скорыми шагами направился к нему.

— Чиво твоя нада? — на ломаном русском языке спросил он, подозрительно смотря на незнакомца.

— Я — агент полиции!

Китаец, услышав слово «полиция», захлопал глазами.

— А-а… твоя — полица капитана еси?

— Да, да. Я полицейский капитан! Вот что. Сейчас же сбегай к иллюзиону Никитина и приведи ко мне одного или двух полицейских. Они там дежурят. Скажи, чтобы шли без промедления сюда, а то, мол, начальник гневается!

— Моя лавка бросай не могу. Моя — сторож, — робко возразил китаец.

— Как это — не могу?! Сейчас же беги! А твои кабаки да лавки никто не возьмет! — закричал контрразведчик. Он вытащил из кармана пистолет и пригрозил: — Видал?! Не разговаривай — и марш!

Сторож бросил тревожный взгляд на оружие и побежал исполнять приказание, но Удавка остановил его:

— Стой, подожди! Подойди сюда! Ну, живо! Что остолбенел? Слушай, — поручик положил руку на плечо сторожу, — когда будешь разговаривать с полицейскими, не делай много шума. Отзови их в сторону и скажи так, чтобы никто больше не знал. Понял?

— Какой шума нада моя делай? — переспросил китаец, не понимая, чего еще хочет от него сердитый русский «капитан».

— Балда непонятливая! Шум не на-до под-ни-мать! — с расстановкой говорил контрразведчик. — Разобрал теперь?

— Моя русски путунды^[10], — мотал головой китаец.

— Ну, черт, с тобой. Беги! А то время идет. — Поручик выругался и сплюнул.

Сторож скрылся в темноте, а Прешиперский, заложив руки за спину, стал шагать около водосточной канавы, боясь отойти далеко.

2

Не прошло и десяти минут, как Удавка услышал торопливый топот. Это бежали полицейские: один впереди, другой несколько поодаль. Сторож-китаец плелся последним.

— Вашбродь, по вашему приказанию дежурный Ситников прибыл! — отрапортовал первый полицейский с большим красным носом, придерживая рукой саблю и тупо смотря на Прешиперского.

Тот не ответил, только махнул рукой, что означало: «Вольно», и обратился к китайцу:

— Ты иди караулить свои дурацкие лавки и не мешай нам. Когда нужно будет, я позову. Да смотри, не прячься по закоулкам, а быстро беги!

Сторож, обрадованный тем, что легко отделался, скрылся в темноте. Поручик повернулся к полицейскому.

— Ты, Ситников, сбегай в пожарное депо. Оно тут рядом. Передай дежурному мое приказание, чтобы он выслал ко мне без промедления пожарную команду. Да предупреди, чтобы поснимали с дуг дурацкие колокола. Чтобы они не звенели по дороге, как ошалелые! Сам лично проверь, чтобы захватили багры и топоры. Пусть пошевеливаются. И без шума. Ясно тебе?

— Так точно, вашбродь! — взял под козырек полицейский, звякнув окованными ножнами. — Разрешите идти?

— Не идти, дурак. Бежать нужно! Подбери полы да взапуски! — свирепо закричал контрразведчик, размахивая руками.

Ситников схватил саблю, подобрал полы шинели и помчался в сторону пожарного депо.

— А тебе вот какое будет приказание, — продолжал поручик, обращаясь к рыжему полицейскому. — Видишь эту крытую канаву? Так вот, — он стукнул по настилу ногой, — она тянется через весь базар, пересекает улицу. Потом идет вдоль магазина Чурина и кончается где-то далеко, чуть ли не на Николаевской улице. Значит, там где-то есть второй выход. Понял?

— Так точно, вашбродь. Разрешите выполнять приказание? — рявкнул рыжий.

— Стой, балбес этакий! Чего исполнять-то будешь? Я ж не закончил, чучело ты гороховое! Так вот. Тебе нужно встать у второго выхода из этой дурацкой канавы и никого не выпускать. Если кто-либо будет оттуда вылезать, всех задерживай. Ясно? За это ты отвечаешь мне головой! А теперь марш! — с сердцем крикнул Удавка уже удалявшемуся полицейскому.

Прешиперский остался один, покосился на проходивших стороною японских офицеров и облегченно вздохнул.

«Как только приедут пожарники, я заставлю их взломать настил. Тогда посмотрим. Этот щенок окажется в моих руках, — утешал себя контрразведчик. — Хорошо, что вблизи нет людей. Я ему покажу, как удирать!»

Он посмотрел в ту сторону, откуда должны были показаться пожарные повозки, осветил фонариком циферблат карманных часов. Уверенность его поколебалась: «А вдруг сбежит?»

Он продолжал ходить взад и вперед, попыхивая сигаретой. Потом ему пришла в голову другая мысль: «Если узнает Осечкин, что малец убежал у меня из-под носа, — беда будет. Нет, тут надо не дать маху… Что же это не едут пожарники?» Поручику казалось, что время тянется очень долго, и он опять повернулся в сторону пожарного депо, всматриваясь в темноту и прислушиваясь.

Прошло еще несколько томительных минут. Наконец послышался звон колокольчиков и тарахтенье повозок, мчавшихся по булыжной мостовой. Контрразведчик швырнул в сторону недокуренную сигарету. Шум быстро нарастал, и вскоре на базарную площадь свернули две пары пожарных повозок с бочками.

— Вашбродь, ваше приказание выполнено!

— Вижу, — недовольно буркнул Прешиперский. — Я же приказывал, чтобы поснимали колокола! А вы звенели на всю ивановскую.

По всему было видно, что Удавка не в духе. Он, широко расставив ноги, встал перед небритыми дружинниками, которые вытянулись и замерли в ожидании распоряжений начальства.

— Нам, господа, предстоит выполнить почетную задачу. В эту водосточную канаву залез государственный преступник. Его нужно выкурить оттуда и как можно быстрей. Поручаю вам, господа, — он показал пальцем на правофланговых пожарников, — поехать в тот конец водосточной канавы и без промедления начать взламывать этот дощатый настил, чтобы открыть канаву. В том районе уже давно находится полицейский. Смотрите, чтобы преступника не прикокошили. Его нужно поймать живым. А вам, — поручик мотнул головой в сторону остальных двух дружинников — начать взлом с этого конца, вот здесь. — И он величественно показал на конец настила. — Тебе, Ситников, не следует рот разевать. Если преступник выскочит и попытается бежать, ты должен его настигнуть и задержать. Как только работа будет сделана, от меня лично получите на банку спирта! — Он посмотрел на красный нос полицейского и добавил: — Есть вопросы?

— Разрешите, вашбродь! — обратился полицейский Ситников.

— Давай.

— Чтобы он не убег, вашбродь, можно взять пожарный шланг да водой туда. Там, в канаве, и захлебнется. — Он еще что-то хотел сказать, но контрразведчик резко прервал его:

— Балда ты, Ситников! Преступника нужно живым поймать. Во что бы то ни стало живым! Я же только что об этом говорил! Всем ясна задача?! — почти взревел Прешиперский.

— Всем, всем, — ответили вразнобой пожарники.

— Тогда расскажите, как вы будете взламывать настил? Ну, ты расскажи, — Прешиперский ткнул пальцем в левофлангового пожарника и впился в него глазами.

— Вашбродь, ломом, да топором, да баграми с конца рвать все доски эдаким манером, — пожарник взмахнул руками налево и направо. — И баста! Что с ними возиться!

— Эх, пожарник, пожарник! — контрразведчик вздохнул. — Эдак ты, балбес, будешь возиться до второго пришествия, а мне нужно быстро! Я научу вас, как это делать. Смотрите сюда. — Он показал на настил. — Взламывать нужно только две доски посредине. Если его в этом отсеке нет, нужно оторвать еще две. И так до тех пор, пока не натолкнемся на преступника. А теперь марш по местам! — поручик чему-то ехидно улыбнулся, покручивая ус.

Два дружинника сели на повозки и быстро умчались в темноту, а остальные с рвением принялись вскрывать настил с того конца, где остался Прешиперский. Доски, крепко прибитые большими гвоздями, трудно отрывались. Как только конец первой доски приподняли, контрразведчик осветил канаву электрическим фонариком: беглеца не было видно.

3

Кешка, бросившись в канаву, думал лишь о том, чтобы как можно скорей отползти подальше от входа. Шапка его то и дело сползала на глаза, а когда он ее водворял на затылок, она смахивала с потолка иней, сыпавшийся за шиворот. В спешке мальчик ударился головой о брус, набив на лбу шишку. На стыках, там, где путь преграждала поперечная балка, он ложился на живот, пригибал голову и постепенно пробирался все дальше и дальше, удаляясь от входного отверстия. У одной из поперечных балок он прилег, чтобы перевести дух и отдышаться.

Лежа на животе, Кешка мало-помалу пришел в себя. Осматриваться было бесполезно: под досками царил мрак. Он пошарил руками: канава выложена по бокам бутовым камнем, стенки и потолок покрыты инеем, дно — замерзшими сточными водами.

«Не вылезу. Пусть караулит хоть до самого утра, если ему нужно. Надоест и уйдет. — Но тут же приходили в голову и другие мысли, беспокоившие его. — А если полицейский не уйдет, пока я не вылезу? Ну и пусть ждет у этого конца сколько угодно, а я вылезу в другой стороне и дам деру. Вот и останется с носом полицейская крыса. Хоть бы Ванька с Корешком подоспели, тогда можно в щель передать им листовки. Эх, зря я оставил для Корешка две прокламации. — Кешка отыскал за пазухой листовки, запрятал их в щель канавы, стянул потуже ремешок на штанах и вздохнул. — Не нужно было оставлять. А вдруг сыщик полезет за мной и подберет их? И все это из-за сопливого Корешка — хныкать начал. А теперь могут в тюрьму посадить. Если уж посадят, так пусть вместе с матросом Налетовым в одну камеру. Он храбрый, не даст бить и научит, как врать полицейскому, когда будет спрашивать».

Тревога беспризорника усилилась больше, когда он почувствовал, что начинает мерзнуть. Чтобы согреться, Кешка все время менял положение: ложился то на левый бок, то на правый, то на живот, то переворачивался на спину и смотрел в «потолок», в котором кое-где сверху через продольные скважины прорывались узкие полосы лунного света. Мальчик глядел в щель снизу и видел холодный диск месяца, медленно плывущий среди звезд по необъятному небу, словно медуза в море. Полоса света переместилась на его усталое лицо, и Кешке вдруг стало страшно от мысли, что лунный свет может выдать его. Быстро перевернувшись опять на живот, он пополз дальше.

Еще находясь недалеко от входного отверстия, Кешка слышал, как поручик Прешиперский послал полицейского за пожарной командой, и понял, что затевается что-то серьезное. Это побудило его скорее продвигаться вперед. Он опять усиленно заработал локтями и коленями. Сколько времени он полз, в каком месте находился — Кешка не знал и мог только предполагать, что базарную площадь еще не минул.

После утомительного передвижения Кешка прилег немного отдохнуть, и вдруг до него донесся грохот телег и топот конских копыт. Мальчик догадался, что это приехали дружинники, вызванные полицейским. Когда до его слуха донесся говор и стук сапог, подбитых ракушками, он чуть было не чихнул, но снял шапку и закрыл ею рот. Вскоре он услышал, как кто-то стал взламывать доски в той стороне, где он забрался в канаву, и там же заметался красноватый свет электрического фонаря. Это придало Кешке сил, и он снова проворно заработал локтями.

4

Пожарники, вскрывавшие настил вместе с рыжим полицейским, рассчитывая получить деньги на банку спирта, работали старательно. На другом конце водосточной канавы дружинников подстегивал Сам Удавка, руководивший работами. Он все ворчал:

— Да не так! Кто вас, дураков, учил! Привыкли в пожарной команде дрыхнуть. Вас там разбаловали, так вы думаете, что и у меня будете рот разевать?! Я вас выучу, как нужно поворачиваться!

А когда один дружинник возразил, контрразведчик дал ему зуботычину. После этого все стали работать с показной энергией. Только сопели да отплевывались, про себя ругая на чем свет стоит полицию и свою судьбу.

— Ситников!

— Я, вашбродь, — мешковатый полицейский вытянулся перед поручиком, держа в руках багор. Спина его покрылась испариной, шинель была расстегнута.

— Сбегай на Николаевскую улицу и посмотри, как там идут дела. Может быть, они уже вытащили этого мерзавца?

Поручик электрическим фонариком осветил лицо полицейского. Тот бросил багор, застегнул крючки на шинели и опять вытянулся, сощурив глаза от яркого света.

— Смотри, чтобы быстро обернулся. Одна нога здесь, другая — там! Передай, что, мол, начальник сильно гневается на медленную работу!

«Эх-ма. Было там три дурака — два пожарника и один полицейский, а теперь будет четыре: два на два…» — подумал Прешиперский.

Поручик раскосыми глазами посмотрел на небо. Луна скрылась. Кругом была тишина, не предвещавшая скорого появления пожарников с той стороны. Удавка вытащил часы, когда-то подаренные ему за работу в царской жандармерии, осветил фонариком циферблат. Потом подошел к зияющей дыре, стал на колени, посветил внутрь канавы фонариком. Ничего не увидев, поднялся на ноги и с раздражением плюнул:

— Тьфу! Неужели эта каракатица так быстро ползет? Там же повернуться негде. — И, уже успокаивая себя, подумал: «Ладно. Через час его песенка будет спета».

Прешиперскому показалось, что пожарники замедлили темп работы, и он счел своим долгом властно окрикнуть:

— Опять возитесь?! Что топчетесь на одном месте?! Пора бы уж скинуть верхнюю одежду. Видите, я без пальто?

Дружинники молча сняли куцые пожарные пиджаки, побросали их на землю, засопели и принялись опять взламывать крепкие доски, которые на стыках были окованы толстым обручем.

Прешиперскому показалось оскорбительным, что ни один из работавших не ответил на его замечание. Это его обозлило еще больше, и он продолжал браниться уже более сердито:

— Я кого спрашиваю?! Чего топчетесь на одном месте?

— Тут, вашбродь, не гвоздями пришиблено. Тут, вашбродь, оковка обручем… что сани куют, — оправдывался пожарник, налегая на багор.

— Оковка или нет, а ты быстрее поворачивайся!

Контрразведчик окончательно продрог без пальто, опять вытащил флакон с водкой и опорожнил его до конца. Тут он услышал вдали топот и стал пристально всматриваться. Из темноты показался силуэт человека, в котором он узнал Ситникова.

— Как дела идут?

— Хорошо, вашбродь… — ответил тот, прикладывая одну руку к козырьку, а другой вытирая свой красный нос.

— А что хорошего?

— Они уже начали ломать… шибко движутся в нашу сторону, — еле переводя дух, торопясь, докладывал Ситников, довольный тем, что быстро выполнил приказание.

— Я так и знал. Ни черта хорошего нет, — тревожно пробурчал Прешиперский.

Он короткими шагами быстро заходил вдоль канавы, точно подстегиваемый нестерпимым зудом. Потом громко крикнул:

— Ситников!

— Я, вашбродь!

— Побудь здесь. Я сам пойду посмотрю. Я им поддам жару… Я им не дам там мерзнуть! Тоже, наверно, в одежде работают?! — Поручик зашагал в темноту.

5

Кешка прилагал все силы, чтобы как можно скорей достичь Николаевской улицы, и думал: «Сколько еще нужно ползти?»

Вдруг сверху по настилу послышались торопливые шаги. Беспризорник притаился и прислушался:

«Кто это? Может, полицейский? Может, он хочет доску в этом месте ломать? Наверно, меня в щель заметил!»

Тревога Кешки усилилась еще больше, когда идущий замедлил шаг и остановился над его головой, отчего за шиворот мальчику посыпался иней. Кешка был ни жив ни мертв.

Опасался он не напрасно: сверху на досках находился Удавка. Не подозревая, что он стоит над самой головой Кешки, Прешиперский закурил сигарету и затем скорым шагом двинулся дальше.

Когда мальчик услышал, что человек прошел, он облегченно вздохнул и тоже стал пробираться по канаве в ту же сторону.

Вдруг, неожиданно для себя, беспризорник наткнулся на четырехугольный бутовый камень, преградивший ему путь. Тщетно разыскивая проход, он пал духом: впереди ход был завален, а позади к нему приближались полицейские. Кешка плечом подпер камень, уперся ногами в балку и что есть сил надавил, но камень не поддавался. Мальчик обернулся и увидел, как позади луч фонарика мечется по стенам канавы. Отчаявшийся Кешка вытер со лба пот и распластался на холодном дне, не зная, что ему предпринять.

6

Пожарники, работавшие с разных концов, приближались друг к другу. Усилился треск ломающихся досок, скрежет гвоздей и обручей.

Наступил момент, когда осталось несколько метров до полного вскрытия настила. Контрразведчик, видя, что работы подходят к концу, а распространителя прокламаций нет ни там, ни тут, стал терять терпение. Он уже не шагал взад и вперед, а почти бегал и беспрестанно курил.

Не дождавшись, пока пожарники взломают последнее звено досок, он подбежал к ближайшему отверстию, нагнулся над канавой, посветил фонариком и ахнул: мальчишки там не было! Неописуемая ярость отразилась на его лице. Прешиперский вскочил на ноги и, не веря своим глазам, опять припал к отверстию и потребовал, чтобы другие проделали то же самое. Когда полицейские подтвердили, что действительно крамольника в канаве нет, поручик поднял вверх руки со сжатыми кулаками и закричал:

— Сбежал! Сбежал, мерзавец! Что он, сквозь землю провалился, что ли? Ведь оба отверстия охранялись?!

Дружинники и полицейские, переглядываясь между собой, таращили глаза в пустую канаву. Один из пожарников промолвил:

— Отчаянная голова, стало быть, ежели убежал.

Для взрыва не хватало именно этого замечания. Поручик пришел в еще большую ярость. Он подбежал к полицейскому и стал размахивать кулаками:

— Это ты, разиня, выпустил преступника из рук. Бражник!.. Балбес!.. Дурак!.. — он с размаху ударил полицейского по лицу, затопал ногами. — Мало вас расстрелять! Повесить сволочей!..

Погребальный вид был у всех выстроившихся в шеренгу помощников Прешиперского. Они не считали себя виновными, но не смели оправдываться перед расходившимся начальником. В пылу гнева он действительно мог пристрелить кого-нибудь тут же на месте. Теперь они стояли перед ним, как провинившиеся школьники. Кто держал лом, кто — топор, кто — доску, а полицейский Ситников для чего-то обнажил саблю, будто собирался немедленно препроводить арестованного в контрразведку.

— Что у вас за идиотский вид?! — не переставал беситься Удавка, бегая перед строем пожарников и полицейских. — Какой дурак прислал вас ко мне?!

— Разрешите, вашбродь, опять приколотить энти доски на место? — отважился спросить один из дружинников.

Но поручик и в спокойном состоянии не мог терпеть, чтобы кто-либо высказывал свои соображения. Он любил, когда подчиненный только молчал и преданно смотрел на него. А в такую критическую минуту тем более! Стоило пожарнику заговорить, как гнев поручика вспыхнул с новой силой.

— Я тебе приколочу дурную башку, болван!.. Я прибью ее гвоздями к этому настилу! Ты у меня сгниешь здесь в канаве!.. Марш!.. Марш!.. Вам нечего тут больше делать. Катитесь!.. — взревел Прешиперский, хватаясь за пистолет и наступая на дрогнувшую шеренгу перепуганных дружинников.

Пожарники, видя, что взбесившийся контрразведчик может наделать бед, вскочили на свои повозки, ударили по коням и понеслись во весь опор в пожарное депо.

Прешиперский злобно посмотрел вслед удаляющимся бочкам и погрозил кулаком. Он совершенно растерялся и не знал, с чего начать поиски. Потом спохватился, круто повернулся к полицейским.

— А вы что стоите с повешенными носами, беспросветные дураки? — тихим и вкрадчивым голосом говорил поручик, вытянув шею. — Ничего?! Так марш ко всем чертям! Вон отсюда!! А то я вас!!!

Полицейские приподняли сабли и пустились в разные стороны.

После того как уехали пожарники с догоравшими факелами и скрылись полицейские, на базарной площади воцарилась прежняя тишина. Даже сторож-китаец не появлялся больше, не бил в колотушку. Наблюдая за действиями русского «капитана», он трепетал не меньше дружинников и рядовых полицейских. Он притаился за углом здания «Казенных весов» и боялся даже близко подойти к взломанному настилу.

Прешиперский со злостью пнул ногой обруч, подошел к валявшейся доске, сел на нее и обхватил руками голову: «Опростоволосился! Осечкин не преминет устроить мне какую-нибудь гадость».

Отчаявшийся сыщик стал подбадривать себя мыслью, что этой же ночью примет все меры. «Ищеек! Ищеек привести! Вот идея!» — подумал он и уверенно зашагал прочь с базарной площади.

Сторож-китаец, наблюдавший за грозным «капитаном», стал опять негромко стучать в колотушку:

— Тра-та-та! Тра-та-та!

Лу становится беспризорником

1

Незамеченный полицией, Кешка выбрался из водосточной канавы, пустился бежать вдоль торговых лавок и скрылся за углом.

Около двери иллюзиона он увидел Ваньку и тихонько свистнул.

— Иди сюда. Скорей! — приглушенным голосом позвал Кешка.

— Где ты запропастился? — спросил Ванька, подходя к товарищу.

— Тише, тише! — хрипло зашикал Кешка. — Я влопался. За мной полиция гналась.

— Что же делать? — забеспокоился Ванька. — Как ты напоролся?

Кешка выглядел усталым. Посматривая на другую сторону улицы, он смущенно ответил:

— Не знаю. — Потом добавил: — Ты куда Корешка услал? Что он делает?

— Пообедал да хлеб жует, — некстати пошутил было Ворон. — Он с Лу за углом нас ждет. Да, — спохватился Ванька, — ты знаешь, Лу теперь с нами будет. Насовсем пришел. Его мамка от холеры померла. Он и пришел. Говорит, с нами будет попрошайничать. Идти-то ему некуда, избушку спалили. Пусть с нами будет? Уж этот никогда не подведет, никогда не выдаст. Свой в доску.

— Значит, будет с нами? — задумчиво протянул Кешка.

— Так давай пойдем в ночлежку? — предложил Ванька. — Чего стоять на виду у всех? Я сейчас ребят позову. Давай?

— Ты им скажи, пусть по одному собираются в «Малый Ковчег». Потом, ежели все в порядке, придешь за мной. Беги, Ворон.

2

Время было позднее. На центральных улицах и у кинотеатра народу было мало: шел последний сеанс. Прислонившись к стене, Кешка стоял в темном углу, ожидая возвращения Ворона, и все думал о том, как мог сыщик его выследить. Ванькины шаги вывели мальчика из раздумья.

— Ребята уже там. Все в порядке. Айда! — тихо позвал Ванька.

Беспризорники осторожно пересекли дорогу и пошли около каменного дома. У входа они еще раз оглянулись и посмотрели по сторонам. Убедившись, что за ними никто не следит, они отодвинули доску, висевшую на одном гвозде, и юркнули в пустую лавку. Потом прошли еще через несколько лавок и наконец добрались до своей ночлежки, где уже сидели около мерцавшей свечи Корешок и Лу.

— Здорово! — Кешка протянул руку Лу. — Значит, с нами? Насовсем? Нас бродягами называл, а теперь сам бродяга?

— Конечно. Идти-то больше некуда. А ты что, влопался? — сочувственным тоном спросил Лу. — Что он увязался за тобой?

— Да еще как, — ответил Кешка.

Он сел к стене и стал рассказывать, как разбрасывал прокламации и как за ним гнался контрразведчик.

…Когда бутовый камень преградил ему дорогу, Кешка долго шарил в темноте руками по заиндевевшим шероховатым каменным стенам и вдруг почувствовал, что с правой стороны стена заделана доской. Дрожащими руками Кешка нажал на доску, которая без труда поддалась, в стене образовалось отверстие. Вздох облегчения вырвался из его груди. Он прислушался, что делается на поверхности. Пожарники приближались с двух сторон. Сердце мальчика готово было разорваться. Он отодвинул деревянную заслонку, просунул голову, но плечи не пролезали. Тогда Кешка снял ватную тужурку, выбросил ее в отверстие и затем кое-как вылез сам. Теперь он оказался около лавки.

Когда Кешка выпрямился, он почувствовал, что ноги у него дрожат, губы пересохли. Он видел, как на противоположной стороне канавы маячили силуэты дружинников и полицейского, слышал ругань, треск ломавшихся досок. «Ну, сейчас он меня черта с два поймает. Надо только незаметно прошмыгнуть за магазины, а там пусть ловит», — подумал Кешка.

Сторож-китаец все время стоял около «Казенных весов» и пристально наблюдал за работой пожарников и Удавки. Он видел, как из канавы вылез мальчишка, как он пробирался мимо торговых лавок, но, ненавидя колчаковскую полицию, сочувствовал беглецу и делал вид, что ничего не замечает.

Беспризорники, выслушав рассказ товарища, сидели, повесив головы. Нехороший осадок остался на сердце каждого от прошедшего дня. Они чувствовали грозившую опасность.

Вдруг Кешке показалось, что у него под рубашкой что-то шуршит. Он полез за пазуху, пошарил и вытащил прокламацию.

— Смотрите, братва, еще одна осталась. Это здорово! А я думал, что в канаве последние две запрятал.

— Это моя. Ты мне обещал две, — Корешок просительно посмотрел на Кешку и зашептал: — Я ее куда-нибудь подсуну.

— Я тебе дал две? — укоризненно посмотрел Ванька на Корешка и сам ответил: — Дал! И хватит. Сейчас полиция бесится. Вся на ногах, и тебя заарканит, как дикого козла. Когда ты, Корешок, мозгами шевелить будешь?

— Лучше сейчас же листовку сжечь, верно, ребята? — предложил Кешка.

— А партизаны придут, что мы им скажем? Скажем — сожгли? А они возьмут да не поверят.

— Всем нам поверят. Скажем — туго пришлось, поэтому и спалили, — взволнованно доказывал Кешка.

Неожиданно для всех Корешок скомандовал:

— Кто за то, чобы газетку сжечь на свече? Руки поднимите вверх.

Мальчики подняли руки, в том числе и Кешка. Вдруг он спохватился и укоризненно посмотрел на Корешка:

— Стой! Я же тут главный, а чего ты, Корешок, верховодишь?

После горячих споров решили листовку сжечь. Но как только дело дошло до исполнения, никто не решался этого сделать. В конце концов договорились, что подносить прокламацию к огню будут все вместе.

Кешка осторожно расправил прокламацию. Ребята взяли ее за четыре конца и поднесли к горящей свече. Листовка занялась пламенем и быстро сгорела.

Трепечущее пламя огарка тускло освещало серьезные и озабоченные лица ребят.

— Черти! Хотели Дошлого выколупать из канавы, — нарушил молчание Корешок. — Придут земляки, так всех беляков да американцев на одну осину повесят. — Он сдул с руки пепел от сожженной листовки и посмотрел на ребят, ожидая одобрения.

— Такой осины нету. Верно, Ворон? Верно, Леньча? — возразил Кешка. — У тебя мозга за мозгу зашла.

— Есть такая осина. И большая, — Корешок шмыгнул носом. — Всем американцам, белякам и японцам места хватит и еще останется, — горячо защищался малыш, задетый недоверием к своим словам.

После дневных передряг Кешка устал. У него ломило виски, тело расслабло, неудержимо тянуло ко сну.

— Завтра будем спорить, верно, братва? — вяло проговорил он. — У кого что-нибудь есть пожевать?

— Сегодня день неудачный, брюхо пустое, — за всех ответил Ванька, выворачивая свои порванные карманы; словно в подтверждение его слов, у Корешка забурчало в животе.

Клевавший носом Лу пожаловался:

— Я тоже кушать хочу.

Корешок стал возиться с иглой и ниткой, в полтора раза длиннее его самого, пытаясь зашить порванный рукав.

— Чо ты, земляк, хочешь с нами бродяжничать, а не можешь по-нашему ни одного слова сказать? Не кушать, а шамать. Нужно говорить: «Шамать!» Ты слушайся Корешка. Ты в «Малом Ковчеге» еще щенок, — поучал Корешок Лу. — В этих штуковинах Корешка держись. Ты в этом Корешка не переплюнешь. — Он сморщил вздернутый носик в сторону новичка, что означало: «Знай наших!»

Лу кисло усмехнулся, посмотрел на говорившего, но промолчал.

На воле

1

Недалеко от никольск-уссурийского вокзала стояла четырехстенная неказистая избушка, тускло мигая в ночной темноте освещенными окнами. Ее хозяином был машинист Сидорыч, у которого Кешка и Ванька на товарном дворе спрашивали, как попасть в партизанский отряд.

Хозяева жили бедно: в комнате стоял стол, две старые деревянные кровати, топчан, сундук, окованный жестью, табуретка. В правом углу висели образа, засиженные мухами.

В эту ночь хозяин избы был один: жену и сына отправил в деревню и наказал: «Сами поправляйтесь и привезите домой продуктов». Он только что вернулся из длительного рейса и, уставший, готовился ложиться спать, как вдруг услышал осторожный стук в окно, выходившее на задний двор.

Машинист перестал возиться с постелью, внимательно прислушался и не спешил отзываться. После повторного стука он открыл скрипучую дверь, ведущую в сенцы, и, не выходя на улицу, спросил:

— Кто там?

— Сидорыч, это я… Не мешкай, открывай! — послышался приглушенный голос. Неизвестный дернул за дверную ручку.

— Кто ты? Как фамилия? — задал вопрос машинист, прислушиваясь к шороху за дверью. Он хотел определить, один человек стучится к нему или несколько.

— Неужто не узнаешь, ни в солдаты, ни в матросы?! Это я, я, Налетов!

Дверь приоткрылась, и высокий порог переступил молодой чубастый парень.

— Матрос?! Ты? — удивился хозяин дома, протягивая крепкую руку вошедшему и закрывая дверь на крючок.

Сидорыч прошел в кухню, а за ним, пригибая голову, чтобы не стукнуться лбом о притолоку, — матрос.

— Как видишь, братишка. Чуть было не отдал швартовы в преисподнюю. Уже одной ногой стоял в гробу, а другой упирался в крышку. Но об этом потом. А теперь главное скажи, Сидорыч, ни в солдаты, ни в матросы: твоя изба за это время — не на подозрении у полиции? Ты же знаешь, сколько наших братишек арестовано на явочных квартирах!

При свете слабого огонька машинист разглядывал Налетова. Матрос похудел, оброс, но возмужал и, как прежде, сохранял бодрость духа.

— Пока бог милует, — успокоил партизана машинист. — Если ты сам их сюда не привел. Только в крайнем случае кое-кто из наших посещает меня, а так — нет. Проходи, что ты, как по минному полю, ступаешь?

2

Хозяин дома задернул старенькую занавеску на окне.

— Пойдем в комнату.

Сидорыч сел на сундук, а гостю пододвинул шаткую табуретку.

— Садись, в ногах правды нет. Хотя ее не только в ногах нет, вообще нет и неизвестно, когда будет. Да как же это тебе удалось бежать? Это чудо какое-то. Рассказывай. — Машинист был членом подпольного комитета большевиков и хотел узнать подробности побега.

Матрос сидел, широко расставив ноги. Он тряхнул чубом и проговорил:

— Ты, братишка, думаешь, что я к тебе пришел от тещи? Прямо с горячих блинов? Я целый день не евши, даже крошки во рту не держал!

— Забыл, — смущенно проговорил Сидорыч. — «Сытый голодного не разумеет», так говорили наши батьки. У меня есть солдатская ржануха да холодный картофель в мундирах. Это все, чем я богат. Будешь есть, ни в солдаты, ни в матросы? — улыбнулся машинист.

— Давай, давай! — махнул рукой Налетов и заходил по комнате. Под его ногами заскрипели доски. — Я сейчас черта с рогами и то съем. А картошка — это же объедение по сравнению с тем, чем нас кормили в застенке белогвардейцы.

Сидорыч снял со стола скатерть, положил ломоть хлеба, несколько картофелин и поставил щербатую стеклянную солонку с крупной солью.

— Улик не было, братишка! — уплетая за обе щеки, начал рассказывать матрос. — Я листочки-то выбросил тогда, до ареста. И если бы не дрался с полицейским на товарном дворе, так вообще только побоями бы отделался. А то, ни в солдаты, ни в матросы, драку затеял. Ну, конечно, их заело. Они мне там так дали, век буду помнить! Мурыжили-мурыжили и потом отправили на оборонительные работы. Задумали обороняться, — усмехнулся Налетов. — Нас было много. Конвой зазевался, а меня в это время братишки заложили в штабеле бутового камня, и сейчас еще от этого камня спина болит. После работы переклички не делали. Арестованных построили, и они ушли в лагерь, а я выбрался из штабеля и убежал. Вот тебе и вся история.

— Молодец, Яшка! После твоего ареста полиция перевернула весь товарный двор — все мешки, все ящики, жмыхи, но так ничего и не нашли. И знаешь, эти же самые листовки были разбросаны по городу. Полиция опять всполошилась, опять начала делать обыски, облавы. Я до сих пор ломаю голову: как это получилось? — Сидорыч поднял брови и уставился на матроса.

— Значит, не пропали даром? Я не знаю, кто их подобрал, но помню, как бросил в щель штабеля жмыхов, со стороны путей. Хорошо, что они не попали в руки полиции, а то была бы мне крышка. Ведь это ж было вещественное доказательство.

— Я наводил справки. Листовки разбросали какие-то мальчишки. Но кто им их дал? Кто им мог поручить такое опасное задание? Вот убей — не пойму! Это такое дело, — машинист посмотрел на собеседника, который уже съел весь хлеб, картофель и не прочь бы еще попросить, но воздержался.

— Да-а, — протянул Налетов и устало зевнул. — Теперь главное, как мне добраться до отряда? Я сегодня, братишка, у тебя буду ночевать. Больше некуда податься.

— Я и не собираюсь тебя так быстро отпускать. Денька три — четыре у меня отдохнешь. За это время полиция немного поостынет, а там и айда к своим, в сопки! Вот так мы и сделаем, — Сидорыч прищурил глаза, подошел к товарищу и похлопал его по спине.

— Нет! — возразил матрос. — Эту ночь пересплю, а на ту — в сопки! Мне только перебраться на ту сторону кордона, а там я буду у своих, там тайга! Они тут — зубры, а туда нос редко суют. — Партизан подошел к зеркалу. — Ну и оброс я, ни в солдаты, ни в матросы, как морской волк. Мне надобно будет как-то переоблачиться. Ты, Сидорыч, завтра узнай, где находятся наши в сопках. Принеси мне тужурку мастерового, только чтобы на ней было побольше масла да сурика. Эта примелькалась. Еще кое-что попроси у братишек. И посоветуй, как мне выбраться отсюда.

— Раз ты попал ко мне, Налетов, так не горячись, а слушайся. Облачение-то я тебе устрою быстро, это мелочь. Трудней будет перебросить тебя через заградительный кордон. Но не беспокойся — ты не первый и не последний. Ложись спать. Может быть, будешь со мной кочегарить на паровозе. В удобном месте я замедлю ход, ты спрыгнешь — и был таков! Но это еще нужно обмозговать. — Машинист сделал несколько шагов по комнате, потом опять сел на сундук. — Иногда с нами на паровозах ездят часовые: не доверяют нашему брату. Особенно недоверчивы японцы — ни одному русскому не верят. Скажешь командиру, что к японцам прибывает подкрепление из Владивостока. Из Японии пришел какой-то пароход и привез самураев.

— А сколько этой нечисти прибыло? Полк, дивизия? Ведь меня об этом спросят.

— Пока нет сведений. Через несколько дней будут все подробности, тогда я сообщу. — Сидорыч минуту подумал и продолжал: — Да вот еще что. Передай, что отправка орудийного лафета задерживается. Он уже отремонтирован, но пока не можем его переправить. Как улучим момент, так и переправим.

На этом разговор закончили. Машинист предложил партизану лечь на кровать сына, но тот отказался и попросил постлать ему прямо на полу.

Потушив огонь, два большевика, озабоченные одной мыслью, еще долго ворочались, пока не заснули.

Гонимые

1

По-осеннему затуманилось небо. Давно оголились деревья. Стал капризный Суйфун, оскалившись ледяными торосами, а снега еще не было.

Вот уже несколько дней ребята почти не выходили из ночлежки. Беспризорники понимали, что Кешке не следует появляться на улице. Остальные делали вылазки только для того, чтобы раздобыть что-нибудь съестное.

В «Малом Ковчеге» даже днем было темно: окна, заколоченные еще хозяином магазина, не открывались, и беспризорники большую часть суток проводили впотьмах, экономя оставшиеся два небольших огарка.

В этот вечер в ночлежке находились трое — Кешка, Корешок и Лу. Вдруг со стороны главного входа послышался шорох, затем условный стук.

— Ворон ползет! — Корешок весело подмигнул Кешке.

— Достал он чего-нибудь покушать или нет? — с нетерпением спросил Лу.

Дверь «парадного хода» открылась, и снизу показаласьзапорошенная снегом голова Ваньки.

— Что, снег? Снег идет? — раздались голоса ребят.

Ванька задорно кивнул друзьям, сидящим вокруг свечки.

— А на санках можно хоть разок прокатиться? Маменькины сынки катаются или нет? Может, санки у них отобрать? — весело предлагал Корешок, и улыбка скользила по его грязному лицу.

Сидевшие в «Малом Ковчеге» беспризорники не видели, как в полдень в воздухе закружились редкие снежинки. Сперва они падали медленно, большими хлопьями, а во второй половине дня повалил густой снег.

Ребята обрадовались первому снегу. Им хотелось покататься на санках с горки, побегать по скользкому льду, слепить бабу, поиграть в снежки, насыпать холодного снега за ворот зазевавшемуся барчонку, друг другу или «цацам», как они называли заносчивых девочек из богатых семей.

Но вот первый проблеск радости отступил перед сознанием, что наступившая зима несет им, не имеющим ни хорошей одежды, ни обуви, ни теплого постоянного пристанища, новые лишения и беды. Они должны будут рано вставать и с нетерпением ожидать момента открытия магазинов и харчевен, чтобы там немного погреться и выпросить кусок хлеба.

— Давно идет снег? По колено уже есть? — расспрашивал Корешок.

— Снегу еще мало, но он валит вовсю, будет много.

— А чо, — Корешок прервал Ворона, — сыщик, который Дошлого хотел сцапать, не шныряет тут?

— Не видел я. Если бы он тут шлялся, я бы сюда не пришел, понял? — Ванька бросил на солому два куска рыбы. — Ходил, ходил. Хотел уже идти с пустыми руками. Потом смотрю, повар ресторана вышел на улицу. Я попросил у него чего-нибудь поесть. Вот он и дал рыбы. Хватит червячка заморить!

Ребята обрадовались еде. Кешка широко улыбнулся и принялся делить добычу. Ели молча. Корешок облизывался, вытирал рукавом губы и сопел.

Покончив с ужином, Корешок тяжело вздохнул, сожалея, что не мог наесться досыта. Свеча при этом чуть не погасла. Затем он альтом потихоньку затянул:

— Корешок, что ты ноешь? — недовольным тоном проговорил Лу. — Не плакать же нам, что снег пошел!

Корешок без смущения замурлыкал что-то на другой мотив.

Ночевать в «Малом Ковчеге» давно уже стало холодно. Каждую ночь беспризорники все глубже и глубже зарывались в солому, набрасывая на себя все, что имелось у них, — старые попоны, подобранные около конюшни конно-егерского полка, чей-то изодранный армяк, рогожи. Надо было искать другую, теплую ночлежку.

Ветер на улице усиливался, временами поскрипывала ветхая кровля «Малого Ковчега». Кто-то предложил запеть, и вот под сводами заброшенного магазина раздались нестройные детские голоса:

Когда песню пропели до конца, все примолкли.

— Хорошая песня, — Корешок поежился от холода и тяжело вздохнул. — Давайте еще споем? Про Байкал. Как он к Байкалу подошел.

— Надо спать! — возразил Ванька.

— Ну ты дрыхни, а мы петь будем. Чо тебе?

Но ребята не поддержали Корешка, и все зарылись в солому.

Вот уже кто-то из них стал похрапывать, а Корешок никак не мог заснуть. Ему неудержимо захотелось лизнуть конфету, которая, как редкое лакомство, лежала на полке неприкосновенным запасом. Но как это сделать, чтобы не заметили товарищи? Мальчик притаился и терпеливо вслушивался. Когда ему показалось, что все уснули, он, стараясь не шуршать соломой, осторожно приподнялся на четвереньки, потом привстал, сделал несколько шагов и затаил дыхание. В темноте Корешок нащупал прилавок. Вот заветная конфета в его руке. В этот самый момент Ванька, разгадавший замысел Корешка, дернул его за ногу. Корешок юркнул на свое место и скоро уснул. Во сне он всхлипывал, бормотал припухшими губами и, видимо, куда-то пытался бежать, так как его ноги нервно вздрагивали, шевеля солому.

Ванька хотел разбудить Корешка и избавить его от неприятных сновидений. Он сквозь дрему потянулся к нему, но уснул, прижавшись к Лу, не выполнив своего намерения.

2

На улице разыгралась пурга.

Кешка проснулся от неприятного резкого скрипа кровли. Ветер то затихал, то с новой силой обрушивался на пристанище беспризорников. Кешку охватила смутная тревога: «А вдруг сорвет крышу?» Он хотел разбудить Ваньку, но раздумал и зажег огарок.

Жалкий огонек замерцал, чуть освещая заиндевевшую груду соломы и ветоши да голые полки на стенах.

Кешка подумал о том, что надо искать новую, более теплую ночлежку, да и еды ребята достали немного, а ему на улицу выходить нельзя. Попадешь в полицию — запорют. Станут допытываться, где взял листовки. Либо потребуют, чтобы вел к партизанам. А если рассказать, где взял, они матроса Налетова сразу убьют! «Вот если б он убежал да взял нас в отряд. Мы б с Ленькой да с Вороном ходили в разведку. А потом рапортовали бы: дескать, то-то и то-то выполнено, товарищ Налетов. А матрос сказал бы: «Спасибо. Молодцы, братцы, ни в солдаты, ни в матросы!»

Крыша скрипела все сильнее. Кешка с опаской посмотрел на потолок и стал глубже зарываться в солому. Он долго не мог заснуть от холода. Ему не хотелось даже шевелиться. Затем он пересилил себя, встал и хотел выйти из ночлежки, чтобы посмотреть, что делается на улице.

В пустой лавке Кешке показалось, что кто-то отрывает доски у лаза, через который они проникали в свое убежище. Может, ветер? Вон что он делает на улице. Нет, скрип не на улице, а в лавке.

Кешка еще внимательней вслушался. Сперва заскрипела крыша, раздался свист ветра, и опять послышался скрежет гвоздей. Беспризорник вздрогнул, на цыпочках подошел к лазу, отодвинул доску, служившую «дверью», и стал всматриваться в щель противоположной стены.

Подозрение его оправдалось. К своему ужасу, он увидел освещенные электрическим фонариком погоны полицейского, услышал звяканье шпор, торопливый шепот и треск досок. «Полиция!» Кешка бесшумно попятился назад, закрыл лаз на засов, вскочил в ночлежку и, разгребая солому над головами товарищей, тревожно крикнул:

— Братва, шухер!

И этого было достаточно, чтобы крепко спавшие мальчики моментально вскочили на ноги. Кешка возбужденным взглядом обвел всех и с волнением в голосе произнес:

— Полиция во второй лавке!

Ребята задрожали, а Корешок совсем растерялся. Он так и присел на солому на том месте, где стоял. Остальные двое не знали, на что решиться, и выжидательно смотрели на Кешку.

— Не мешкать! Ты что, дурень, сел?! — прикрикнул Кешка на Корешка. — Вставай! — Потом повернулся к остальным и тихо прошептал: — Братва, быстро собирать шмутки и вира отсюда!

Лагерь беспризорников всполошился. Мальчишки забегали. Свеча сильно замигала и чуть не погасла. Каждый хватал, по его мнению, самое главное. Лу торопливо запихивал за пазуху какую-то тряпку. Ванька совал в карман порванную рукавицу и впопыхах неправильно застегнул полу пиджака. Корешок подхватил ломик-фомку и взвалил его себе на плечо. Кешка сердито зашептал ему:

— Брось, Корешок, лом! Сдурел, что ли?! Такую тяжесть брать! Как улепетывать будешь?!

Он подбежал к потайному выходу, вытащил шпонку, сделанную из большого гвоздя, и отодвинул доску.

— Вылазь, живо! Хвачу вот по загривку!..

Подстегиваемые страхом, Корешок и Ленька одновременно сунулись в отверстие и стукнулись головами.

— Куда ты лезешь? Хочешь первый деру дать? Дудки! Дай мне пролезть! — недовольно заворчал Корешок, отталкивая Лу.

Ленька не уступал. Но тут же почувствовал, как кто-то дернул его за шиворот. Это Кешка бесцеремонно оттащил Леньку от дыры и с силой вытолкнул прямо в снег Корешка.

— Теперь лезь ты, да быстрей, ворона! А то как два козла. Нашли когда спорить!

3

На улице беспризорники по-настоящему почувствовали дурную погоду. Снегу было по колено, а людей — ни единой души. В ночной темноте мигали редкие электрические лампочки, освещая особняки богатых домовладельцев. Ребята, зябко поеживаясь, сгрудились около Кешки. Они покинули свое единственное, считавшееся надежным пристанище.

— Ишь, как зима окрысилась, — заметил Лу, пряча подбородок в воротник.

— Где крыса? — не понял Корешок.

Он посинел, съежился и часто шмыгал носом. В эту минуту он напоминал скованного морозом нахохлившегося беспомощного воробья.

— Какая тебе крыса! Говорю, по-го-да ок-ры-си-лась. Вон как крутит! — повторил Лу, стараясь перекричать ветер.

Кешка с тревогой посмотрел на оборванные бураном провода и тяжело вздохнул. «Куда теперь идти? Надо спрятаться так, чтобы полиция не нашла. Двинуться на постоялый двор? Там нужно платить и полиция проверяет паспорта у ночлежников. На вокзал? Там опять полиция кишмя кишит. Но тогда куда?»

Так ничего не решив, Кешка пошел наугад в подветренную сторону, увязая по колено в снегу и попеременно подставляя ветру то спину, то бок. Остальные мальчики гуськом плелись за ним, боясь, чтобы их не настигла полиция.

Ванька согнулся в три погибели и старался ни на шаг не отставать от Кешки. За ним плелся Лу, одетый в пальто, сшитое еще матерью. Он поглядывал на спину Ваньки, стремясь не потерять его из виду. Когда снег сыпал Леньке в лицо, затрудняя дыхание, он отворачивался. Шествие замыкал Корешок. Ветер легко швырял его маленькую фигурку из стороны в сторону, метель злобно металась над головой, мороз обжигал щеки. Корешок беспомощно закрывал глаза и еле сдерживал слезы. А ветер все крепчал и крепчал. Наконец Корешок вынужден был остановиться. Над ним загудели и лопнули провисавшие телеграфные провода.

— Дош-лый, ку-ды ве-де-ешь! — донесся до Кешки голос Корешка.

Кешка не знал, что ответить, и молчал. Прошло еще несколько томительных минут.

— Ку-ды ве-де-ешь?..

Кешка повернулся и хотел сказать товарищу несколько утешительных слов, но у него вырвалось против воли:

— Не знаю!

Сильный порыв ветра перехватил Кешке дыхание, заставил остановиться. Но через несколько секунд он боком упрямо двинулся дальше.

Ребята растянулись, стали заметно отставать друг от друга. Они думали о том, где получить хоть временное пристанище от разбушевавшейся стихии, от полиции? Кешка проклинал свою бродячую жизнь и сетовал на себя, что не смог тогда уговорить матроса Налетова взять его с собой в партизанский отряд. Вдруг он вспомнил Нахаловку, родной дом с маленьким окном, большие теплые полати и ласковую мать, все увещевавшую его быть примерным, не хулиганить, а главное — найти свое место в трудной жизни. Обязательно научиться какому-нибудь ремеслу, его за плечами не носить — сапожному, сулившему заманчивое тепло и сухость, дескать, «не будет капать над головой», или плотницкому, что было менее желательно — оно требовало хорошего здоровья, которого Кешка в ту пору не имел. «Хворый он у меня, — говорила мать людям о Кешке. — Ему бы работать в тепле. Подучил бы кто его подметки да подборы подбивать к старым штиблетам. Ремесло хорошее, и всегда кусок хлеба будет».

4

Корешок все больше отставал от ребят, сбивался с дороги. Он сильно озяб и валился с ног от изнеможения. Теперь он ничего не видел перед собой — ни товарищей, ни построек. Ветер свистел все сильнее, бросая ему в лицо колючий снег. Слабые нервы Корешка не выдержали, рыдания комом подступили к горлу. Он беспомощно опустил руки.

— Я… я больше не могу… Чо они… Я за-мерза… — Его зов никем не был услышан и затерялся в диком снежном урагане.

Напрягая последние силы, Корешок рванулся вперед, желая догнать ушедших ребят. На перекрестке улицы он застрял в снегу. В это время послышался звон бубенцов. Вместе со снежным вихрем в ночной мгле показалась запорошенная снегом тройка лошадей, несущаяся во весь опор, а за нею еще несколько саней, запряженных попарно.

Рослый коренной с наглазниками, с роскошной гривой на обе стороны гордо задрал голову, подставляя свою богатырскую грудь пронзительному ветру. Он высоко поднимал ноги и бежал крупной рысью, а по бокам были впряжены два сухопарых рысака. Они наклонили головы, красиво выгнули шеи и неслись вскачь, встряхивая подстриженными челками, гривами и пушистыми хвостами.

На облучке передней богатой кошевки сидел бородатый коннозаводчик, одетый в добротный тулуп, опоясанный красным кушаком. Завидев на дороге Корешка, он не натянул вожжей, не осадил бешено рвущихся вперед лошадей, а во все горло закричал:

— Эй! Посторонись, люди добрые! Пшел!.. Пшел!.. Ну, Вороной, наддай-наддай!

Корешок еле успел отпрянуть, как мимо него пронеслись сани-розвальни, кошевки, пьяные верховые, которым казалась нипочем метель. В санях лихо, с переборами, играла двухрядная гармонь и пьяные голоса нестройно пели забористые частушки:

Веселая свадебная процессия пронеслась и скрылась, а закоченевший Корешок сидел в снегу и плакал. У него замерзли ноги, и он не знал, что же ему делать: идти дальше или вернуться опять в «Малый Ковчег»? А куда ушли товарищи? Почему они не подождали его?

Корешок поднялся и сделал несколько шагов в сторону тротуара. Но тут же порывом ветра его прибило к стене кирпичного дома. Обессиленный, мальчик опустился на колени, закрыл лицо рукавом и горько заплакал. Слезы, скатываясь с ресниц, капали на тужурку и тут же замерзали.

А ветер продолжал дуть. Корешок еще больше сжался и совсем погрузился в пушистый снег. Он хотел поправить воротник, но окоченевшие руки не повиновались. Приятная истома охватила все тело. Мальчик стал забываться. Ему показалось, будто он выбрался из снежного сугроба, лежал в уютной ночлежке, зарывшись в солому, и блаженствовал: ел ту самую с душком рыбу, которую Ванька накануне принес. Вместо плавников у этой рыбы были собачьи ноги, а там, где должны быть жабры, находились длинные уши, как у охотничьей собаки. Ветер хотя и свирепствовал по-прежнему, больше не причинял ему страданий. Перед его глазами плыли «Малый Ковчег», громадная вкусная полтавская галушка, предводитель шайки сибирских воров Безухий, его «штаб-квартира» с жуликами, играющими в карты, Нюрка-Черный Зуб, матрос Налетов, Кешка с Ленькой и Ванькой. Потом ночлежка качнулась, оторвалась от земли, миновала деревья и поднялась ввысь вместе с порывистым ветром и снежной тучей.

В ту же ночь

1

Над городом выл буран, гнал тучи снежной пыли, валил заборы, а в районе крепости большой одноэтажный дом Августы Николаевны Градобоевой сиял сквозь метель освещенными окнами, у подъезда было оживленно.

Из летящего снега выныривали щегольские сани — парные и одиночки. Одним из последних приехал помощник начальника гарнизона. В николаевской шинели нараспашку, несмотря на пургу, он быстро вышел из саней и двинулся в дом, где перед ним предупредительно распахнулись двери. Старый генерал потопал у порога бурками, обивая снег, стряхнул папаху, разгладил бороду, вытер усы платком и, покачивая седой головой, заметил:

— Ну и погодка! Откуда такая напасть? У нас, в Орловской губернии, такого не бывает. Нет! Восток, знаете…

Бас его гремел, как в рупор. Все кругом почтительно улыбались.

— Так точно, ваше превосходительство! Погода как раз такая, чтобы большевиков морозить! — проговорил угодливо кинувшийся навстречу генералу штабс-капитан Осечкин. Он давно уже караулил генерала, чтобы «попасться ему на глаза», и теперь, опередив горничную; помог генералу снять шинель и бросился с ней к вешалке, сплошь занятой шинелями, шубами, меховыми ротондами.

— Вадим Петрович! Сюда, тут можно повесить! — выручил его брат хозяйки, показывая на свободное место.

— Правильно, Жорж! — обрадовался штабс-капитан и повесил шинель. — Знаете, и приятно и полезно поухаживать за начальством.

Генерал в доме Августы Николаевны был в первый раз. Он оглядел с порога обширную гостиную, оклеенную светлыми обоями, прищурился на люстру, блестевшую сотней хрустальных подвесок, на бронзовые бра на стенах, на вазы перед зеркалами в простенках.

Много труда и заботы положила хозяйка, чтобы навести такой блеск, чтобы достать все эти вещи уже после спешной эвакуации.

В гостиной собрались и военные, и штатские, и дамы. Еще недавно все эти люди считали, что старый строй непоколебим, что он вечен, а теперь и сами почти не верили в победу. Здесь были богачи, бежавшие от Красной Армии, их сынки, бранившие родителей за то, что те допустили революцию, помещики из России, купцы и коннозаводчики — вся публика, жаждавшая возврата старого, у которой революция отняла фабрики, заводы, лавки, банки, барыши. Сюда пришли офицеры-артиллеристы, кавалеристы, пехотинцы и казаки, то и дело метавшиеся отсюда в Харбин ради политических и торговых спекуляций. Все это были люди без будущего, живущие только сегодняшним днем.

Гости стояли группами, сидели, разговаривали в ожидании ужина. Говорили больше всего о последних событиях — о налетах партизан.

Хозяйка дома, в черном бархатном вечернем платье, наконец выплыла на середину зала. Любезно улыбаясь направо и налево, она пригласила гостей к столу, и сама первая двинулась в столовую.

Усаживаясь, она довольным взглядом окинула богато сервированный стол. Все было в полном порядке, и хозяйка с улыбкой подняла хрустальный бокал, приглашая следовать ее примеру.

Старый генерал скоро охмелел. Осоловелым взглядом он окинул стол с изысканными закусками и заметил своим командирским басом:

— Обожаемая Августа Николаевна! Вы — волшебница! Лавки в нашем городе почти пусты, где же вы достаете все эти чудеса? Где этот рог изобилия?

— Все очень просто! — отозвалась попечительница. — Чурин, Кунст и Альберс доставляют из Маньчжурии. Почти все оттуда.

— Но, Августа Николаевна, если все из Маньчжурии, так не завезите опять чуму или холеру — там этого тоже немало! — попытался пошутить сидевший напротив коннозаводчик.

Никто не засмеялся.

— Кстати, господа, — продолжал коннозаводчик, — я слышал, в Екатеринбурге образован комитет по борьбе с тифом. Он предложил отменить рукопожатия — ведь не плохо придумано! Это же прямая зараза! Не образовать ли у нас в Никольске такой же комитет, а? Ведь у нас даже не тиф, а злейшая холера. Азиатская!

— Дражайший Николай Касьянович, вы, значит, отказываетесь целовать дамские ручки? — раздался голос войскового старшины. — Непохвально!

В ответ загремел смех. Действительно — к чему помнить о холере, если сейчас так светло, тепло, весело.

Жена коннозаводчика говорила своему соседу, артиллерийскому офицеру:

— Нет, нет и не спорьте, — хотя офицер и не собирался с ней спорить. — Убеждения простого люда очень шатки. Его можно и нужно привлечь на нашу сторону. А то что в самом деле? Покоя нет! Забастовки! Дрожи за свою жизнь! Ведь весной, еще совсем недавно, стреляли во Владивостоке в генерала Хорвата, а какой он чудесный человек. Говорят, что во Владивостоке формируется специальный отряд жандармов. Это было бы чудесно! А то кто же будет нас охранять?

— Надежда Петровна! — ответил ей артиллерийский офицер, занятый своей тарелкой. — Не беспокойтесь! Мы охраним вас. Мы ведь военные. Это наш долг. Но, конечно, нужны решительные меры. Я считаю необходимым всех рабочих в десятиверстной полосе вдоль железной дороги приписать к полкам стоящих там гарнизонов и распространить на них воинский устав и Дисциплину. Если забастовал — расстрелять! Вот!

Оратор выпил бокал вина и снова начал трудиться над вкусным блюдом.

— Батюшка, — спросил коннозаводчик — священника, — а не может ли бог напустить мор на большевиков?

Поп искоса взглянул на спрашивавшего, вздохнул и ответил дипломатично:

— Бог всегда с нами. Он знает наши скорби. Нужно только нам-то не забывать его. В этом все дело. И тогда господь поможет.

— Батюшка, а как вы теперь в церквах-то поминаете? — домогался сосед. — Ведь власти у нас то и дело меняются?

— А очень ясно и бесспорно. Поминаем мы богохранимую державу российскую, правительство ее и войско ее. Какая власть ни будет, а все правильно выйдет. Хе-хе!

Наконец загремели стулья, гости встали из-за стола и перешли в зал. Музыканты заиграли вальс. Хозяйка с генералом танцевала в первой паре. Они забыли про неприятности, про дела, про партизан. А вслед за ними закружились другие пары. Мелькали цветные платья дам, мундиры офицеров, погоны, ордена, позвякивали шпоры.

«Как хорошо! Если бы не революция! Если бы не эти большевики, — думал взволнованный бойскаут Жорж, с завистью смотря на танцевавших, — непременно был бы я генералом!»

Он выхватил из лубочной шкатулки горсть конфетти, швырнул на головы танцующих, а потом в разные стороны бросил серпантин. Разноцветные ленты полетели: обвивая пары. Стало еще веселее.

Следующий вальс Августа Николаевна отдала штабс-капитану Осечкину. Осечкин танцевал с упоением: он лихо запрокидывал голову, притоптывал каблуками лакированных сапог, позванивал серебряными шпорами. Вальс растрогал его душу. Сейчас у него были две заветные цели: добиться руки богатой вдовы Градобоевой и обосноваться в Харбине, чтобы там в безопасности выждать, пока в России воскреснет рухнувшая монархия.

— Августа Николаевна, — Осечкин показал глазами обвившую их голубую ленту, — вы видите?

Градобоева улыбнулась, задорно посмотрела на штабс-капитана.

— Вадим Петрович, говорите без обиняков. Чего же я не замечаю?

Штабс-капитан молчал и еще сильней кружил ее в вихре вальса.

— Вы молчите, друг мой? — улыбаясь, спрашивала она. — Не скрытничайте.

Он повторил:

— Августа Николаевна, вы видите голубую ленту?

— Предположим. Ну и что же?

— Как бы это выразиться? Эта голубая лента обвилась вокруг нас, — Осечкин опять замялся. — О, если бы это так было навеки! Навсегда. Мои мысли заняты только этим.

Артиллерийский офицер, танцевавший с женой коннозаводчика, задел локтем Осечкина, и голубая лента порвалась.

— Плохая примета, Вадим Петрович, — засмеялась Градобоева. — Ваша голубая лента обманчива. Молчите, друг мой? Вам нечего сказать?

Штабс-капитан был суеверен, мнителен, и намек на плохую примету его расстроил.

Вальс кончился, Августа Николаевна ушла распорядиться по хозяйству, а штабс-капитан, чувствуя себя несчастным, мрачно подошел к камину и уставился на огонь ничего не видящими глазами. Здесь и разыскал его Жорж, сообщив, что в прихожей ждет Хватов.

Хватов огляделся и сказал:

— Господин Осечкин, я только что со своей заимки. Есть новости о партизанах. У них новые силы. Захватили на днях японский пулемет.

Осечкин пришел в себя.

— Мы выступаем рано утром, как договорено. Вы лично проведете отряд к их логову! Учтите, буран замел все тропы. Как бы нам самим не влопаться!

— Да разве мне впервой? — проговорил Хватов. — Господи, я с детства все эти места знаю. Им и в голову не придет, что мы в такую непогоду выступим. А потом рассчитаемся и с мужиками, чтобы не помогали партизанам.

— Ладно. Рассчитаемся и с теми и с другими. А вы уходите сейчас. Отдыхайте. И я тоже уйду.

«Как же уехать, не попрощавшись с хозяйкой?» — подумал Осечкин, вернувшись в гостиную. Но Градобоевой поблизости не было, и он окликнул бойскаута:

— Жорж, подойди, дружок, сюда! Я сейчас должен уехать. Служба! Передай, дружок, Августе Николаевне: прошу извинения, что уехал не прощаясь. Ты это сделаешь, Жорж?

— Не забуду.

— Ну, я поехал! — Осечкин пошел одеваться.

2

Буран набирал силу.

Ребята все чаще теряли из виду друг друга и не заметили, как отстал Корешок.

У Лу замерзли ноги, и он тоже начал отставать. Когда ветер невыносимо дул в лицо, он отворачивался в сторону, нагибая голову. Но это мало помогало. Лу остановился, перевел дух и решил подождать Корешка. Тут на него налетел Ванька — у него сдуло с головы фуражку, и он кинулся ее догонять. От холода у Ваньки стучали зубы. Отыскав фуражку, он пытался вытряхнуть набившийся в нее снег, но потом махнул рукой да так и надел.

— Ты что стоишь? — спросил он Лу, стараясь перекричать ветер.

— Корешка жду.

— А где он?

— Откуда я знаю?..

— У тебя побелел нос, — сказал Ванька.

— Что-о?

Ванька повторил громче, но, поняв, что приятель опять его не расслышал, ткнул пальцем в обмороженную часть лица рукой, показал, что нужно делать.

В глазах у Лу была растерянность, он неуверенно и вяло тер варежкой нос, щеки и тихо всхлипывал. Ванька оставил Леньку и побежал догонять Кешку.

Кешку он нашел у забора и крикнул ему, что потерялся Корешок. «Надо было его в середину поставить», — с тревогой подумал Кешка.

Пришлось поворачивать обратно.

Кешка поплотнее натянул шапку, поглубже запрятал пальцы в рукава. Ванька, съежившись в три погибели, покорно двинулся за ним.

С трудом продвигаясь против ветра, они дошли до Лу. Тот стоял, прислонившись к воротам, и, весь дрожа, дожидался Корешка.

— Ну, что? — спросил Кешка. — Когда он отстал?

Ленька только развел закоченевшими руками. Ребята принялись звать Корешка, но вместо ответа слышали лишь свист ветра и скрип сорванной с нижней петли калитки.

— Около какого дома ты его видел в последний раз? — спросил Ванька.

Лу ответил не сразу. Он подумал и, не желая вытаскивать рук из карманов, показал головой на ближнее здание. Ребята пошли вперед. Несколько раз Кешка останавливался и опять принимался безрезультатно кричать в темноту:

— Ко-ре-шок! Ко-ре-шок!

От замыкания электрических проводов на миг озарился фасад дома, на головы мальчиков посыпались искры. Неподалеку упал с крыши лист гофрированного цинка, сорванный ветром.

В это время Кешка дернул Ваньку за рукав.

— Смотри, сугроб шевелится!

Кешка быстро разметал снег и крикнул радостно.

— Корешок!

Это был действительно Корешок, весь засыпанный снегом. Он так и остался сидеть на корточках возле кирпичного здания, прикрыв лицо длинными рукавами.

— Корешок, вставай! — Кешка схватил его за шиворот, пытаясь приподнять.

К Кешке присоединились Ленька и Ванька. Кое-как они растормошили задремавшего Корешка. Ребята заметили, что у него побелели щеки и нос, и, не сговариваясь, стали тереть его лицо снегом.

Корешок сперва хныкал, потом плакал, говоря, что они протрут ему кожу. Наконец Кешка решил, что тереть больше не надо.

— Вставай. Пойдем! — приказал он.

— Не пойду. Чо, ботинок каши просит! И пятка замерзла, и весь я промерз.

Кешка на мгновение задумался. Тащить Корешка силой они не могли: у всех мерзли руки. Поэтому он пошел на хитрость:

— Дурак, полиция сюда идет! Бежать надо, понял?!

Это сообщение подействовало на Корешка, придало ему сил. При помощи ребят он, пошатываясь, встал на ноги; его бил озноб.

— А куда пойдем? Чо полиция делала в ночлежке?

— Шуровали. Искали листовки партизанские. Теперь нас ищут. А ты всех подводишь. Из-за тебя и всех заграбастают. Пошли!

3

Ребята ничего не видели уже в нескольких шагах. Они зашли за угол дома, где не так сильно дул ветер, и молча прижались друг к другу. Кто переступал с ноги на ногу, кто дыханием пытался согреть озябшие руки, кто тер щеку, нос или подбородок.

Напротив сквозь ставни в окнах гостиницы пробивались узкие полоски света.

— Замерз. Идемте, чо мы стоим? — жалобно бормотал Корешок. — Замерз… — Он в отчаянии готов был опять присесть тут же около забора.

Тогда Ванька негнущимися пальцами расстегнул свою тужурку и, ни слова не говоря, снял ее, накинул на Корешка. Малыш сначала не понял, в чем дело, а поняв, стал отбиваться.

— Сними, ты чо, сам окоченеешь.

Но Ванька пригрозил ему кулаком:

— Я вот тебе сниму! Отогреешься, потом я надену.

А морозный ветер пронизывал его до костей. Надо было что-то делать, куда-то идти. Но куда?

Прошло еще несколько томительных минут.

Корешок, прыгая в Ванькиной тужурке, как в халате, жалобно спросил:

— Чо мы топчемся на одном месте? Ну, пошли!

Кешка, не поднимая головы, стоял мрачный и озабоченный. Он старался не смотреть в глаза товарищам и лихорадочно думал, где отогреться.

— Братва, пошли на «Зеленку»! — крикнул он.

«Зеленкой» в городе называли сад «Зеленый Остров», расположенный на окраине. Беспризорники знали этот сад хорошо, каждый из них летом не раз побывал там, перебираясь вброд через журчащую речушку. В зимнее время «Зеленый Остров» был совершенно необитаем. Поэтому-то ребята с недоумением посмотрели на Кешку, когда он предложил идти на «Зеленку» и устроиться там на ночлег.

— Под кустами, что ли, пристроиться? — недоверчиво сказал Ванька.

— Зачем под кустами? Мы заберемся в ресторан, на кухню. А там затопим печку. — Кешка нашарил в кармане спички и глубже нахлобучил шапку. — И будем посиживать, как китайские… — ветер сыпанул ему в лицо снег, он отвернулся, — как китайские императоры. Пошли, братва?!

4

Беспризорники часто теряли дорогу, петляли, но упорно продвигались вперед. Сперва они хотели пробраться на «Зеленку» по льду речки, но потом зашли на мост, соединявший остров с городом. На мосту ветер дул еще сильнее. Вьюга словно злилась, что не смогла сломить упорство детей.

Корешок решительно остановился и сбросил Ванькину тужурку.

— Одевай.

Ванька, еле попадая зубом на зуб, натянул ее, но он так продрог, что тепла не почувствовал.

Поплутав по заснеженным аллеям сада, ребята вышли к ресторану.

— Так и знал, что двери забиты, — сказал Лу.

— В окно надо! — предложил Ворон, притопывая от холода ногами.

Не долго думая, Кешка ударил по стеклу, потом вынул из рамы застрявшие осколки, чтобы не порезаться, и полез на разведку. Сразу забраться ему не удалось, окно было высоко от земли. Тогда Ванька подставил спину, и Кешка, просунув в окно плечи, перевалился внутрь ресторана.

Остальные трое, с нетерпением ожидая сигнала, жались к стене.

— Чо он так долго? Как за смертью, — не терпелось Корешку. Он становился на цыпочки, стараясь заглянуть в разбитое окно.

Вскоре ребята увидели, как внутри ресторана вспыхнул небольшой огонек свечи, а еще через минуту услышали радостный голос Кешки:

— Подавайте сюда Корешка! Живо!

Лу и Ванька подхватили мальчишку, протолкнули его голову в разбитое окно. Кешка принял Корешка и втащил в помещение. Затем при помощи Ваньки влез и Лу и последним — Ванька.

Огонек тускло освещал пустое помещение, запорошенных снегом детей. По заиндевевшим стенам заходили их тени. Между столов и стульев мальчики прошли к открытой двери, ведущей в кухню. По сравнению с улицей здесь был рай: ни ветра, ни Снега. Им показалось, что на кухне тепло. Но первое впечатление оказалось обманчивым. Друзья по-прежнему переступали с ноги на ногу и стучали зубами.

Лу растерянно осматривался, Ворон топтался на одном месте, растирал руки и все чаще и чаще покашливал.

Кешка подошел к печи, открыл дверку, заглянул внутрь. Затем приволок пару стульев, сломал их, положил обломки в печь, подсунул снизу старую газету «Уссурийский край» и зажег. Блики огня запрыгали на лицах детей. Обломки стульев горели плохо — тянуло дымом. Но ребята теснились около дверцы. Корешок снял ботинок и заметил со вздохом:

— Было бы гусиное сало, помазать бы обмороженную пятку.

— А я бы сало лучше съел… — сказал Лу. — А пятку лучше зализать.

Беспризорники впервые за этот день засмеялись. Наконец-то они убежали от колчаковской полиции и нашли пристанище. Ребята плотно закрыли кухонную дверь и раздаточное окно, сломали пустой ящик и подложили в печку дров. Скоро на кухне стало по-настоящему тепло. Дрова разгорелись так, что из печки послышался гул.

Корешку, верившему в ведьм и домовых, показалось, что ведьма, шевеля отвисшими, как у старой лошади, губами, с длинными космами, с клюкой спускается по трубе, шурша жесткой метлой. Он притих, молчал, пытаясь не подавать вида, что боится, но заметно прижался к Ваньке и, не отрывая глаз, косился на трубу.

— Кхе-кхе… Кхе-кхе!.. — закашлялся Ванька и обратился к товарищам: — А как могла полиция пронюхать о нашем «Ковчеге»?

— Как-то пронюхали, сволочи, — отозвался Кешка.

Беспризорники погрузились в невеселые размышления.

— Матрос сказывал, что партизаны скоро придут. Тогда всех беляков расшвыряют. Вот жизнь когда будет! Тогда уже мы носы позадираем перед маменькиными сынками, — заговорил Кешка, расчесывая пальцами темные густые волосы. — Полицию камнями забросаем.

— Дошлый, тебе нужно сидеть в ночлежке и не вылезать на улицу, а то полиция быстро сцапает, — прервал его рассуждения Лу.

— Мы будем еду сами промышлять. А ты, Дошлый, сиди в ночлежке, как Ленька говорит, и не показывай носа на улицу. А то и правда поймают, — поддержал Ванька. — Нас, наверно, полиция еще не знает, мы и будем тебя подкармливать.

— Ладно, братва. Еще несколько дней посижу. Сейчас вся полиция на ногах, рыскают, как волки, — согласился Кешка. Он потянул носом воздух и заметил: — Кухня есть, а вот жратвой не пахнет. Эх, картошки бы поесть жареной!

Усталость давала себя знать. Не раздеваясь, друзья легли на пол, поближе к печке, и, прижавшись друг к другу, стали засыпать. Ваньку трясло во сне.

За окном, на улице, скрипела на немазанных шарнирах сорванная с крючка ставня, гулко бился о стену большой ржавый болт. Ветер не унимался, взметал хлопья снега, засыпал скрипевший и стонущий ресторан, врывался в остывшую трубу, завывая волком, и свистел:

«У-у-у-у!.. Фью-ю-ю!»

Партийное задание

1

В домике машиниста, как и в прошлый раз, сидело двое — хозяин и прибывший из отряда матрос Налетов. Яков рассказывал про партизанские дела:

— Командир отряда просил помочь провизией и медикаментами и устранить поломку в пулемете «гочкис». Что-то заедает. Тут на нас позавчера калмыковцы напали, хотели врасплох застать, так этот пулемет подвел… Гранаты самодельные выручили, а то бы наших много полегло. А так отбились. Какая-то сволочь провела калмыковцев прямо к отряду. Если бы не пулемет, мы бы им крепко дали! А еще командир просил прислать пополнение. — Налетов прошелся крупными шагами по комнате и опять сел. — А то, братишка, у интервентов-то ряды растут не по дням, а по часам: из-за моря синего везут японцев, американцы прибывают, белогвардейцы едут из Сибири, из Маньчжурии, да еще уссурийские казаки поднялись в станицах по всей границе.

Сидорыч поправил седые волосы и перебил:

— Как добрался, когда я тебя ссадил с паровоза?

— Добрался что ни на есть лучше.

— А почему отряд плохо растет за счет деревни? — На суровое лицо Сидорыча упал свет от лампы.

— Деревня есть деревня, братишка. У одного хата похилилась — нужно латать, у другого тигр корову задрал. Причины находятся, ни в солдаты, ни в матросы. Пришли-ка, братишка, побольше мастеровых ребят. Да еще командир просил подбросить кого-нибудь по лечебной части. А то в отряде есть коновал, он здорово коней лечит, а вот людей не очень: два партизана богу душу отдали, не вылечил. А какие были парни, если бы ты знал. Все в бой рвались!

— Твой командир прав, — заговорил Сидорыч. — Отряд пополнять надо. До сих пор мы посылали тех, кто мог здесь провалиться. Деваться ребятам некуда, ну и перебрасывали их в отряд, чтобы от полиции спасти. Так дальше не годится. Нужно мобилизовать часть молодежи и послать на пополнение рабочего ядра. Да и коммунистов добавить не мешало бы. Мы подумаем. А насчет провизии, — машинист покрутил головой, — насчет провизии отряду нужно больше держать связь с деревнями. Рабочим самим есть нечего.

— Когда идешь в бой и брюхо пустое, то плохо воевать, — заметил Налетов.

— Провизию надо отнять у врага. Ну, ладно. Мы подумаем насчет просьб командира отряда. А ты скажи, знаешь, зачем тебя сюда прислали?

— Еще бы, ни в солдаты… В тыл к белым пробраться, — матрос тряхнул чубом и устремил взгляд на машиниста.

Сидорыч тронул собеседника за рукав.

— Мы шлем людей в отряд, а отряд шлет людей в город. Так надо. Тут все уже обдумано. Командир отрада просил пристроить тебя в воинскую часть к белым, чтобы вести агитацию среди солдат. Там нужен парень-гвоздь! Чтобы у него не дрожали поджилки, когда нужно будет постоять за наше народное дело и за себя. Видишь, Налетов, недавно тебя приняли в партию и уже доверяют важное задание. Такое партийное поручение дается не всякому. А ты помнишь, что мне говорил, когда я велел, чтобы тебя первым записали в отряд? Что, уже забыл?

— Помню, братишка, конечно, помню, как я клялся тебе, что не буду горячиться, и еще что-то сморозил такое ядреное — флотское, — ответил Налетов.

Машинист помолчал, вытащил кисет, угостил партизана, закурил сам и продолжал:

— А обещание ты не выполнил. На товарном дворе напрасно дрался с полицейскими. Ведь у тебя же улик не было? Тебе просто повезло. Ну ладно, это дело прошлое. Ты думал, как лучше пробраться к белым?

— Думал. Пойду добровольцем. Так прямо и скажу: мол, хочу защищать матушку-Русь от большевиков! Прошу, мол, записать меня в кавалерию, и все такое.

Старый подпольщик положил руку на колено партизану.

— Этот план не годится. Сразу возьмут под подозрение. Подумают, что подослан большевиками. Добровольцев-то к ним идет мало, а если и идут, так больше зажиточные. А ты кто? Не сын же купца. Я предлагаю пробраться в воинскую часть не таким путем. Есть сведения, что скоро белые будут проводить мобилизацию. Мы сделаем так, что они тебя сами мобилизуют, как рабочего депо. Ты немножко покуражишься, а там смиришься. Связь будешь держать только со мной.

Сидорыч посмотрел на плотную фигуру Налетова и подумал: «Выбор сделан удачно. Этот не подведет, будет до последней капли крови драться! Хорош парень, ничего не скажешь».

— А ты здорово, братишка, придумал, ни в солдаты, ни в матросы! Пусть сами мобилизуют, а я еще покуражусь. Мол, одно дите осталось, а жинка еще одного думает родить и прочее.

Долго еще беседовал большевик-машинист с молодым партизаном. Они разошлись, когда уже сгустились сумерки, а луна поднялась над железнодорожной церковью и как будто бы зацепилась за крест.

2

Через неделю, в воскресенье, два рядовых конно-егеря в ногу шагали по городской улице. Один из них, что выше ростом и шире в плечах, был Налетов. Его серая солдатская папаха была лихо заломлена, на глаза сползал темный чуб, которым он временами встряхивал.

Солдаты не заметили, как из-за угла показался полковник. А когда увидели его, то замешкались. Офицер остановился и поманил их к себе пальцем.

— Какой части?

— Рядовые конно-егерского полка, ваше высокоблагородие! — за обоих бойко отрапортовал Налетов, стукнув каблуками и смело глядя в глаза полковнику.

— Увольнительные?

— Увольнительных никак нет по причине отсутствия в казарме фельдфебеля, ваше высокоблагородие!

— Это в военное-то время?! — офицер мизинцем расправил усики. — Понимаю, понимаю! Чтобы в другой раз вы были умней и брали увольнительные, я вас проучу, канальи! Тяните-ка у меня из кармана по одной бумажке.

Солдаты робко шагнули к полковнику, по очереди погрузили руки в прорезь полковничьей шинели и вытащили свернутые бумажки.

— Теперь читайте!

Налетов пробежал глазами: «Дежурному коменданту города. Посадить предъявителя сего на гауптвахту на десять суток. Полковник Иванов».

Товарищ Якова также развернул бумажку и прочел: «Дежурному коменданту города. Посадить предъявителя сего на гауптвахту на пять суток. Полковник Иванов».

Офицер спросил их фамилии и скомандовал:

— А теперь кругом марш!

Егеря взяли под козырек, отчего у них на плечах покоробились погоны, повернули и зашагали в сторону комендатуры.

Когда они прошли порядочное расстояние, второй егерь недовольно проворчал:

— Я же говорил, что без увольнительной рискованно.

— Хватит тебе, ни в солдаты, ни в матросы. Тебе хоть отвалил пять суток, а мне — целых десять! Смотри, какой пакостливый, а? Как придумал давать наказание! Через лотерею! Специально заготовленные бумажки носит в кармане. Здорово у него это получается! Но все это ерунда. А как своим сообщить, чтобы нас связали с революционным комитетом полка? Мы боимся первые заговорить и не знаем с кем, и они нас боятся. Так и будем сидеть, а время не ждет.

Вдруг Налетов остановил товарища.

— Братишка, стой, этот паренек мне знаком, — матрос показал в сторону аптеки, у которой стоял оборванный мальчуган. — Ей-богу, это он.

— Кто — он?

— Потом узнаешь. Надо подозвать его, а то среди народа с ним неудобно разговаривать. Скажи, пусть подойдет сюда.

Второй егерь подошел к мальчику и тронул его за плечо:

— Молодец, идем-ка к тому дяде на минутку.

Они подошли к стоявшему спиной Налетову; тот обернулся и приложил палец к губам:

— Кешка, только тихо! Я теперь не Налетов!

Кешка сперва удивился, но быстро сообразил, в чем дело, шагнул к партизану, но как его сейчас называть — не знал: просто солдатом — не поворачивался язык, партизаном — нельзя!

Видя замешательство беспризорника, Яков взял его за руку:

— Отойдем-ка в сторону. Там побеседуем.

В безлюдном месте Налетов спросил:

— Как ты живешь? Что-то вид у тебя неважный.

— А теперь ты уже не партизан?

— Как не партизан? Партизан, но об этом молчи.

Кешка коротко рассказал, какие перемены произошли в его жизни. Рассказал и про то, как он с друзьями распространял прокламации, а сейчас вот заболел Ванька, лежит и кашляет.

— Да-а, братишка, дело ваше незавидное. Плохо, что нас посадят на гауптвахту. Но не горюй. Продержитесь немного. Я или мой товарищ, — он показал на второго егеря, — найдем вас на «Зеленом Острове» и поможем. А теперь я хочу дать тебе поручение. Ты меня не подведешь?

— Ей-бо, нет, вот крест!

— Не крестись. Я и так поверю.

Налетов вытащил из-за обшлага шинели листок бумаги и написал:

«Меня определили в полк, но из-за плохой связи я не могу найти, кого нужно. Меня побаиваются, и я затрудняюсь объявиться. Свяжите меня с ВРК^[11]. Помогите беспризорникам, находящимся в ночлежке на «Зеленом Острове» в ресторане «Суйфун». Подробности вам сообщит Кешка. Якорь».

— Пойдешь, Кеша, сейчас к магазину Шевченко. Знаешь, где он находится?

— Там конфеты продают?

— Правильно. Этот самый.Незаметно положи эту записку под кирпич в водосточную трубу, но так, чтобы никто не заметил. На этой водосточной трубе должно быть красное пятно с рукавицу.

— А потом?

— Все. Своим товарищам ни слова! Даже виду не показывай! Если сумеешь язык держать за зубами, тогда будешь настоящим партизаном. Твоим товарищам я верю, но все равно ничего не говори. Так лучше. Понял, ни в солдаты, ни в матросы?

— Понял. Сделаю все так, как ты сказал. А где тебя найти?

— Меня, искать не нужно. Тебя найдут на острове. Духом не падай, Кеша. Хоть дрожи, а форс держи!

Егеря тепло попрощались с мальчиком и пошли в свою сторону, а Кешка побежал выполнять поручение.

Реванш

1

Непроницаемый туман окутал все вокруг. Дома тонули в густой морозной мгле. Сизый дым, тянувшийся из труб, не поднимался ввысь, а стлался тут же, обволакивая строения.

В этот вечер ребята сидели голодными в ресторане «Суйфун». Кешка послал Лу и Корешка в город достать что-нибудь поесть больному Ваньке, который слег после бегства из «Малого Ковчега».

Когда после долгих и тщетных поисков мальчики возвращались с пустыми руками в ночлежку, они увидели около бани Жоржа, того самого скаута, что хотел задержать Кешку, убегавшего от сыщика Прешиперского. Беспризорники пришли в негодование. Корешок запетушился, кровь прилила к его лицу, и он готов был начать ссору, но разница в возрасте и росте удерживала его и Леньку от немедленного вступления в драку.

Не замечая ребят, скаут скорыми шагами направился к бане.

Лу и Корешок крадучись последовали за ним, и, когда тот зашел в двери, Лу вполголоса распорядился:

— Беги в ночлежку и скажи Кешке, что скаут в бане. Я буду караулить. Быстро беги!

Корешок ничего не ответил. Он лишь блеснул плутоватыми глазами, шмыгнул носом и пустился бежать без оглядки в ресторан «Суйфун».

Вскоре запыхавшийся Корешок появился в ночлежке и прямо с порога выпалил:

— Дошлый, дело есть! Мы сейчас с Ленькой на пару видели скаута. Пошел баниться в баньку. Идет и грызет яблоко, аж верхняя губа ходит, как у кролика. — От волнения Корешок еле переводил дух. — Лу сразу смекнул и я… И главное — я сразу смекнул… мы оба сразу смекнули и сказали, чо он тогда хотел поймать тебя. — Корешок подтянул свои широкие штаны, шмыгнул носом и провел грязной ладошкой по горлу. — Давай побежим туда? — заключил он, выжидательно глядя на Кешку, готовый сию же минуту померяться силами с Жоржем, лишь бы рядом был Кешка.

— А что делает Ленька?

— Около бани стоит. Караулит, чтобы он не убежал, — с воодушевлением ответил Корешок. Его глаза сверкали смелостью, он смотрел то на Кешку, то на больного Ваньку, лежавшего около печки.

Кешка тоже взглянул на Ваньку и заколебался. Ему не хотелось оставлять больного одного.

Ванька не выходил на улицу с тех пор, как они в пургу перебрались в ресторан. Поняв, что Кешка не решается идти из-за него, Ванька закашлялся и махнул рукой:

— Иди, Дошлый.

— Ладно, Ворон, ты малость побудь один, а я быстро сбегаю с Корешком. Надо скаута отмутузить. Он сегодня перцу схватит!

Кешка поправил под головой больного солому, прикрыл его тряпьем, пододвинул бутылку с водой и направился к выходу.

2

Беспризорники спрыгнули с кручи на пустоледь, образовавшуюся у самого берега, прошли по прогнутой середине реки, запорошенной снегом, обогнули пропарину и выбрались на городской берег. От мороза под ногами у ребят мягко поскрипывал снег. Корешок семенил за Кешкой сзади, вытирал слезы, застилавшие глаза, и сетовал на холод.

Около угла Кузнечной улицы они увидели Леньку.

— Ну как? Он тебя не обманул? — тихо спросил Кешка.

— Еще не вышел. Моется, — скривил тот губы, продолжая притопывать ногами и хлопать руками: он промерз. — Давай заманим его подальше на площадь. Там нет народу. И в тумане не видно. Шею ему надо намылить. Пусть знает, как наших ловить, — сердито закончил Лу, сжав худые руки в кулаки.

Ребята сговорились, что Корешок будет смотреть по сторонам и в случае опасности сразу же засвистит. Нападать будут Кешка и Лу. После драки все разбегутся в разные стороны и окольными путями, чтобы не показать полиции дорогу, соберутся в ночлежку.

В ожидании мальчики стали греться: затеяли петушиный бой. Корешок то и дело выглядывал из-за угла, стараясь не пропустить скаута. Вдруг он попятился и приглушенно воскликнул:

— Идет!

Кешка мигом залез на снежный сугроб, наметенный у забора, а остальные двое притаились рядом и стали ждать появления противника.

Как только из-за угла показался юноша, походивший на скаута, Кешка прыгнул ему на спину и почти одновременно набросились на него Лу и Корешок. В один миг трое сбили юношу, Тот растерялся и только успел крикнуть:

— Спасите, грабят!

Лежа на снегу ничком, он пытался звать на помощь, а ребята старательно колотили его по спине.

Корешок, в обязанности которого входило смотреть, чтобы кто-нибудь из посторонних не помешал, выглянул за угол и вдруг предупреждающе свистнул. Потом зашикал:

— Тише, тише. Кто-то идет!

Кешка и Ленька поднялись, а подросток, которого они били, проворно вскочил и пустился бежать, довольный тем, что так легко вырвался из рук «грабителей».

Кешка хорошо знал в лицо скаута, и каково же было его удивление, когда, высунув голову из-за забора, он узнал в приближавшемся прохожем того самого брата Градобоевой, которого они собирались бить, а по ошибке напали на какого-то гимназиста.

— Это же скаут идет сюда! Кого же мы отмутузили? — спросил Кешка, снова прячась за угол.

Лу укоризненно посмотрел на Корешка, как бы спрашивая: «Что ты наделал?»

— А я-то чо? Я не знаю, может, и не скаут. Видишь, какой туман, это туман виноват, а не я, — прогнусавил Корешок. Избегая сердитого взгляда Кешки, он посмотрел на Леньку, ища сочувствия.

— Это здорово! Отлупцевали, да не того. Разиня ты, Корешок! — тихо проговорил Кешка и еще тише добавил: — Ну, ладно. Сызнова давайте по местам. Пропустим его подальше, на площадь, а там набросимся.

Из-за угла появился скаут, на голове у него была фуражка с лакированным козырьком, на ушах — наушники, на шее — кашне. Одна рука была засунута в карман зимней шинели с блестящими пуговицами, под мышкой Жорж нес небольшой сверток. Не подозревая засады, скаут миновал сугроб, за которым притаились мстители. Как видно, он намеревался пересечь площадь.

Ребята только этого и ждали: вокруг — ни души. Они пропустили скаута вперед и зашагали за ним. Как только Жорж дошел до середины безлюдной площади, мальчики окружили его.

Лу забежал вперед, принял задиристую позу и скомандовал:

— Стой! Куда топаешь?!

Скаут презрительным взглядом окинул с ног до головы стоявшего на пути замерзшего оборванного мальчишку.

— Убирайся с дороги, попрошайка! Что тебе надо сирота казанская?! — Скаут хотел идти прямо на преградившего путь Лу, но, услышав скрип шагов, живо обернулся и остановился в нерешительности: — Что вам нужно от меня?

— Ничо. А тебе чо нужно? — ответил за всех Корешок. — Мы сейчас тебе припомним, как шпиенить, как наших ловить и шпиенам выдавать.

— Раз ничего, тогда убирайтесь, и я пойду своей дорогой, — уже заметно дрогнувшим голосом проговорил скаут, оглядываясь по сторонам.

— Не торопись. Воображала! Наушники надел! С голыми руками не подходи, — подбоченившись, издевался Корешок. Он сжал потрескавшиеся губы и, посмотрев на друзей, еще задорнее поднял голову.

— Чуб отрастил, козявка разнесчастная, — вмешался и Ленька. Он стоял к противнику боком, скорчив смуглую физиономию. — Зачем нашим ножку подставлял? Хотел поймать?

— Я… Ножку я не подставлял и ловить никого не собирался, — отговаривался Жорж, озираясь по сторонам и прижимая сверток, точно боясь, чтобы его не отобрали.

— Небось, испужался? — наступал Корешок, высвобождая из воротника обветренный подбородок. От возбуждения он то и дело шмыгал носом и был похож на рьяного уличного драчуна. — Мы сейчас тебе дадим пилюль!

Скаут продолжал озираться, боясь, чтобы его кто-нибудь не ударил, и поправлял чуб, некстати спадавший на глаза.

— А ты этого узнаешь? — Лу показал на Кешку., стоявшего позади.

Жорж посмотрел на Кешку. Ему на какой-то миг вспомнился вечер, когда Кешка был в их доме, у сестры-попечительницы, потом он догадался, что это и есть тот мальчишка, которого он пытался поймать. Боясь теперь расправы за проявленное тогда усердие, скаут поспешил отрицательно замотать головой.

— Нет. Не знаю. Впервые вижу.

— Врешь! — не унимался Лу. Он шагнул вперед и приказал: — Побожись, не то салазки загнем!

— Клянусь. Ей-богу, я ни при чем.

В подкрепление своих слов скаут даже перекрестился, с опаской поглядывая на противников. Но это не помогло.

— Чо смотреть?! Отмутузить, и баста! Он зря крестится. Просто сдрейфил. Ему слабо! — хорохорился Корешок. Он поплевал на руку, замахнулся, а сам ударил скаута ногой.

Молчавший до сих пор Кешка подошел к противнику ближе.

— Зачем меня ловил?! Мы в долгу не останемся, расплатимся. Получишь наличными. — И Кешка замахнулся.

Хотя Жорж был старше ребят и выше их ростом на целую голову, но все же испугался, у него тряслись ноги, дрожали губы.

— Э-это же не я. Это он, он сам! Прешиперский гнался и хотел поймать… Ребята, я вам подарю что-нибудь, и давайте не будем враждовать? Хорошо, ребята? Давайте не будем враждовать?

— Не каркай! Откупиться вздумал? Струсил? — наступал Кешка. — Мы тебя отхлестаем и в расчете будем, во как! Верно, Лу? Верно, Корешок?

Скаут изменился в лице и прищурил глаза… Видно было, что он на что-то решился.

— Раз вы так, тогда посмотрим — кто кого, вшивое отродье! Воришки! — Он швырнул сверток в снег, быстро вытащил нож и принял оборонительную позу, рассчитывая, что нападавшие испугаются. — Ну, налетайте!

Беспризорники не предвидели, что у скаута может быть нож. Это заставило их отшатнуться.

Видя растерянность друзей, Кешка сделал шаг вперед и сдвинул брови:

— Не робей, братва!

Для острастки Лу тоже вытащил из кармана щербатый нож.

Жорж тоскливо окинул взглядом потонувшую в тумане пустынную площадь и, приседая, попятился, повертываясь то одним, то другим боком, пытаясь ускользнуть от наседавших врагов.

Кешка вобрал голову в плечи и шел на него.

Корешок, скорчив гримасу, вытянув шею, со сжатыми кулаками топтался на одном месте и подбадривал друзей:

— Двинь, Дошлый, ему по загривку! Двинь ему. Ударь его по уху! Чо он их развесил?! Ишь, наушники надел!

Продолжая отступать, Жорж сбился с протоптанной тропинки, забрел по колено в снег и не сводил глаз с Кешки, самого опасного, по его мнению, врага.

Кешка сделал вид, что собирается броситься, а сам мигнул Лу. Тот понял замысел товарища и кошкой прыгнул на спину противника, схватив его за шею. В это время Кешка ударил скаута кулаком по лицу, тот повалился набок, увлекая за собой Леньку.

Корешок бегал вокруг и переживал за товарищей:

— Дай ему! Бей!

Кешка ухватился за руку скаута, державшую нож, и так они катались по снегу. Ребята дружно колотили Жоржа. Тот в свою очередь пинался и отбивался. Наконец у него из носа брызнула кровь. А Корешок все бегал и подзадоривал Кешку и Лу криками.

Кое-как Кешка изловчился и завернул противнику руку, тот разжал пальцы и выпустил нож. Это еще больше ожесточило скаута, и он ударил Кешку в переносицу. Кешка охнул, перед глазами у него поплыли круги. Жорж чуть было не вырвался. Но Кешка быстро оправился, бросился скауту на спину, и опять клубок из ребячьих тел завертелся на снегу. Все трое были без шапок, с залепленными снегом волосами, пыхтели, сопели, фыркали.

Скаут неожиданно подхватил на снегу нож и занес его над спиной Кешки.

Увидев смертельную опасность, грозившую товарищу, Корешок мигом очутился около Жоржа, схватил его за руку и крикнул:

— Нож! Дошлый, нож!

Почувствовав неладное, Кешка выпустил ногу скаута, вырвал из его рук нож и швырнул в сторону.

Скаут неожиданно подхватил на снегу нож.

— Убили! — не своим голосом кричал Жорж. — Лежачего не бьют!

— Замри! Не будешь ножом пыряться! Не будешь ловить наших! — приговаривал Кешка сквозь зубы, волоча скаута за ноги подальше в сугроб.

Бойскаут плакал. Он был весь в снегу, в крови.

— Хватит! — торжествовал Ленька, высвобождая из-под скаута свою шапку. — Пусть удирает, пока жив! — Он отошел и стал отплевываться.

Жорж спохватился, втянул голову в плечи и пустился бежать, поддерживая штаны.

— Смотри, смотри, как улепетывает! Его что-то набок повело. Испугался! — восхищался победой Кешка. Он разыскал скаутский нож, положил его в карман и надел шапку.

Корешок пнул ногой наушники и сверток, оставленный гимназистом.

— Пусть валяется. Это господское.

Запыхавшиеся беспризорники что есть духу пустились бежать… Когда же убедились, что угроза миновала, пошли быстрыми шагами, наперебой вспоминая драку.

Доктор медицины

1

На первый взгляд могло показаться, что «Зеленый Остров» необитаем: деревья, обильно покрытые инеем, словно притаились, боясь пошевелиться и нарушить тишину; на заснеженных дорожках виднелись отпечатки фазаньих лапок. И только из кухонной трубы летнего ресторана «Суйфун» лениво змеился сизый дымок.

Уже несколько дней подряд в ночлежке стояла тишина. Не было слышно детского смеха, споров, задорных выкриков, возни. Болезнь не отпускала Ваньку. С каждым днем ему становилось все хуже. Ребята из-за осторожности первое время топили печь только ночью, но потом, заботясь о больном друге, стали поддерживать огонь и днем. Печь поглотила все стулья и столы ресторана. Огарок свечи, подобранный в церкви, бросал тусклый свет.

Больному из разбитых столов соорудили около горячей кухонной печи лежанку. Из старой ночлежки ночью перетащили конскую попону и укрыли Ваньку. У изголовья больного положили кусок мороженого молока. Тут же лежало немного колбасы, небольшой кусочек засохшей просвирки и тянучка.

Друзья сидели около Ваньки удрученные и только изредка перешептывались. Когда раздавался надсадный кашель больного, ребята одновременно наклонялись к нему.

— Ворон, чо тебе хочется! Может, колбаски? — спрашивал Корешок, гладя руку товарища. — Или блинов? Только скажи, чо бы ты съел? Мы стащим.

Ванька не отвечал.

— Мне сдается, у него язык не (ворочается, — продолжал Корешок, глядя на Кешку. Кешка промолчал. Тогда Корешок опять обратился к больному: — Чо бы ты съел? Может, хочешь пососать сосульку, так я сейчас быстро сбегаю на улицу и принесу?

— Колбаса заплесневела. Еще отравится. Нужно молока ему, — заметил Лу. — Ваня, ты молочка откуси. Ну хоть кусочек! Оно вкусное — мороженое. Попробуй. — Но Ванька не шевелился, и Лу, тяжело вздохнув, положил молоко на прежнее место. — Уже несколько дней не ест, — сокрушенно сказал он.

— К доктору надо, — ответил Кешка.

Вначале Ворон жаловался на головную боль. Временами был возбужден. Почти каждую ночь бредил: плакал, вскакивал. Тогда кто-нибудь из верных друзей вставал, пытался успокоить его, предлагал попить воды или поесть и опять укладывал в постель.

Теперь он лежал смирный, тихий, с кроткими глазами. Губы у него запеклись, от лба несло жаром. Ванька не узнавал товарищей и был совершенно безучастен к окружающей обстановке.

— Ваня, тебе надо кушать, а ты не ешь. Кушай, Ваня, — опять принялись уговаривать друзья.

Но больной не ответил, только пошевелил тонкими губами. Ребята догадались, что он просит пить.

Три пары рук сразу же потянулись к склянке. Кешка приподнял голову друга, а Ленька поднес к его пылавшим губам воду. Ванька глотнул и закрыл глаза.

«Почему партизан не идет? — думал Кешка. — Если б он пришел, то обязательно б доктора привел. Значит, что-то случилось. Что делать? Как привести доктора? Скажет: «Заплати!» В долг не поверит. Денег нет ни копейки, а лекарство стоит дорого».

Последний огарок свечи догорел. Слышно было, как в печи потрескивали сухие обломки досок. Огонь, просвечивающий через щели конфорок, плохо освещал убогое жилище. Ребята сидели, понурив головы, и не знали, что предпринять, чтобы спасти товарища.

Нарушил молчание Кешка.

— Главное, надо бы доктора. Он пропишет лекарство, Ворон выпьет и сразу же поправится. Верно, Ленька? Верно, Корешок?

— А как по морозу мы потащим Ваньку к доктору? — возразил Лу. — Он же закоченеет. Везти его так нельзя. Разве только в попону закутать хорошенько, а под низ соломы побольше.

Кешка посмотрел на товарищей и уверенно произнес:

— Я сейчас пойду к доктору и приведу его сюда. Скажу, что Ворон помирает, что надо его немедля лечить! Мы же голь перекатная, где мы ему возьмем денег? Пусть пропишет лекарство задаром, а денег потом найдем, чтобы лекарство купить. Пойдем промышлять, у кого-нибудь утащим.

— Сюда доктора звать нельзя. Он выдаст ночлежку. Полиция так и рыскает, — возразил Лу. — Нужно отвезти Ворона к доктору. Тогда он не узнает, откуда мы его привезли. Я знаю, где есть санки. Можно их украсть. Закутать его получше и бегом-бегом повезти.

— Черт с ней, с твоей ночлежкой! — выпалил Кешка. — Другую найдем. Надо спасать Ворона. Вас-то полиция не знает, что вам трусить? Это она меня заприметила.

Кешка готов был идти на все, лишь бы помочь больному товарищу. Он вскочил на ноги и заходил по кухне. Корешок хотел что-то сказать, но Лу его перебил.

— Постой, Корешок, дай я скажу, а то ты сейчас затараторишь. Ладно, давайте доктора приведем, и что он велит, то и будем делать. Я слышал, как одному больному дали сладкое-пресладкое яблоко, а он от этого заболел еще пуще. Надо у доктора узнать, что ему можно есть. Я сейчас сбегаю, а вы посидите. Да хорошенько смотрите за Вороном, — оживляясь, проговорил Кешка. — Леньча, дай мне свою тужурку и шапку, а то в этом полиция меня заприметила. А ты надень мою, во как.

Лу подумал и возразил:

— Нет. Ты сиди в ночлежке, а то тебя быстро могут сцапать. Давай мы с Корешком пойдем.

— Правильно, — согласился Корешок. — Мы с Лу пойдем. Я могу зубы заговаривать. Мы дохтура уговорим.

— Нет, братва. Я сам пойду. Давай тужурку и шапку, — Кешка протянул к Леньке руку.

Ребята знали, что спорить с Кешкой трудно — он все равно не отступит. Лу снял тужурку и дал ее Кешке, а шапку сам надел ему на голову.

— Скажи доктору, что мы ему потом заплатим. Дай ему честное слово. И намекни, что мы у него никогда воровать не будем. А если не захочет, так, мол, быстро обшарим карманы.

2

Озираясь по сторонам, чтобы не наскочить на полицию, Кешка пробирался в центр города. Он глубоко нахлобучил шапку, искоса поглядывал на прохожих и шел не по тротуару, а по дороге. Этот испытанный метод хождения по городу давал возможность сохранить за собой расстояние от тротуара до середины дороги. Если бы полицейский направился к нему на дорогу, то Кешка имел возможность своевременно заметить опасность и пуститься бежать, а на панели его могли схватить неожиданно.

Он раньше часто читал фамилии врачей на табличках, прибитых к парадным дверям, и пошел по известному ему адресу. Кажется, здесь. Кешка по слогам прочел четкую черную надпись на блестящей эмалевой табличке:

ДОКТОР МЕДИЦИНЫ С. С. БАСС

принимаю с 12 до 5 часов вечера ежедневно, кроме воскресных дней и престольных праздников.

Вход и звонок с парадного.

Кешка был не из трусливого десятка, а тут замешкался. Он поправил шапку, вытер рукавом нос и прислушался, точно хотел определить — есть кто за дверью или нет. Затем приподнялся на цыпочки, потянулся к звонку и, вздрогнув, тут же опустил руку. Оглянувшись на японских солдат, шедших строем в сторону крепостного района, он опять поднял руку и неуверенно нажал кнопку.

Где-то далеко в помещении задребезжал электрический звонок. Кешка отшатнулся и стал ждать. Ему казалось, что сейчас откроется дверь и появится врач-старик с добродушным открытым лицом — такой же, как однажды приходил лечить его больную мать: с окладистой бородой, пушистыми усами, в белом халате, ермолке на седой голове и обязательно в очках. Кешка обдумывал, как он обратится к доктору, как поведет его на «Зеленый Остров». А уж насчет покупки лекарства — эта задача хотя и была трудной, но особенно не пугала: «Где-нибудь раздобудем денег, купим тогда и лекарства, только бы доктор написал бумажку в аптеку…» Эти мысли придали ему уверенности, он улыбнулся от одного предположения, что поможет больному Ваньке.

Мысли мальчика были прерваны. Распахнулась дверь, и на пороге появилась молодая горничная в белом переднике.

— Это ты звонил? — спросила она, держась одной рукой за фигурную дверную ручку из голубого стекла, а другой — за косяк.

— Я.

— Что тебе надо?

— Доктора. Срочно доктора, — замялся Кешка.

— Навряд ли тебя доктор примет. Ну, подожди. Стань здесь. Погрейся. Поди, замерз? — Она показала место в углу прихожей. — Пойду и скажу — попрошу за тебя.

Служанка скрылась, оставив за собой широко распахнутую дверь. До слуха Кешки донеслась тихая музыка. Кто-то умело перебирал струны гитары и под аккомпанемент негромко пел:

Горничная что-то проговорила, и пение смолкло. Затем послышался невнятный мужской голос, и пение возобновилось снова. Служанка опять заговорила о чем-то. Густые басы гитары оборвались.

В дверях показался высокий мужчина в летах, без усов, бритый, с двойным подбородком и выступавшим вперед животом.

Это был тот самый доктор медицины, который до революции лечил в Петрограде знатных вельмож, имел несколько роскошных особняков, собственный выезд, приличный капитал. Со взятием Красной гвардией Зимнего дворца он решил, что нужно временно выехать из мятежного Петрограда и переждать революционный взрыв где-нибудь в тылу, ну, скажем, в Сибири, где собрались разбитые белые армии. Под защитой белогвардейских штыков по великой транссибирской магистрали он отступал все дальше и дальше на восток. Поскольку армия адмирала Колчака на восточном фронте терпела одно поражение за другим, медик, потеряв надежду на скорое возвращение в бывшую царскую столицу, поселился пока вблизи маньчжурской границы, в Никольск-Уссурийске.

Доктор Басс даже по оперативным сводкам, печатавшимся в белогвардейских газетах, видел, что дело плохо, и собирался в скором времени покинуть Никольск-Уссурийск и выехать в Харбин, оттуда в Шанхай, а затем перебраться в Париж. Там больше своих и ближе к Питеру.

В вестибюле он заложил пальцы за вырез жилета, выпятил живот и вразвалку подошел к бездомному мальчику, бесцеремонно его разглядывая.

— Ну-с, что скажешь? Ты что, болен? — глядя сверху вниз, спрашивал доктор, остановившись на некотором расстоянии от посетителя.

— Это не я, а Ворон хворый… он заплошал, — робко заговорил Кешка.

При виде врача у него вылетели из головы все заготовленные фразы, и теперь он смущенно топтался на месте и мял в руках шапку.

— Значит, ты не болен? М-да… — Доктор раскачивался, медленно поднимаясь на носки, потом опускаясь на ступни.

— Ну да, нет. Я беспокоюсь через него, Ворона.

— А что с ним, с твоим Вороном?

— Не знаю. Он кашляет и кашляет. Такой горячий, как в бане парился.

— Ну, а что он говорит? Где у него болит?

— А он не говорит. Молчит только. Мы ему жратву давали, а он не ест, уже давно не ест. — Кешка еле сдерживал подступившие к горлу рыдания и поминутно вытирал рукавом нос, который так некстати подводил его.

— А почему мать не пришла?

— Матери у Ворона нету.

— Где же он живет?

— В ночлежке на «Зеленке», на острове. Там Ленька и Корешок за ним смотрят…

— Э-э, так вы что, бродяги, что ли? Люмпен-пролетариат? — протянул медик, смотря в сторону. Он так же поднимался на носки, опускался на пятки и что-то соображал про себя.

— Бродяги? Нет… Ну да. Ну да, про… про… летарии. Да, да… пролетарии, — утвердительно замотал головой Кешка, обрадовавшись, что понял близкое ему ученое слово, которое он прочел в партизанских прокламациях. — Пропишите лекарство. Напишите бумагу в аптеку.

— Этого я не могу сделать. Откуда я знаю, чем он болеет, твой Ворон? Может быть, он тифозный или еще чем болен. Рецепты так просто не выписываются, молодой человек.

Врач, так же раскачиваясь, посмотрел на часы и про себя подумал: «На этом «Зеленом Острове» еще партизанам в лапы попадешься!»

Кешку бросило в пот. Вытирая шапкой лоб, кусая свои бескровные губы, он растерянно спросил:

— А как же Ворон?

— Этого я уж не знаю, что будет с твоим Вороном. К другому врачу сходи.

В голове Кешки на какой-то миг промелькнули наставления Лу, и он спохватился:

— У нас нет и целкаша. Но мы вам потом заплатим! Ей-бо, заплатим столько, сколько вы скажете, еще и поход дадим! — Он искренне крестился.

— Я занят и поехать на «Зеленый Остров» не могу, — произнес доктор, поднявшись на носки как можно выше и твердо стал последний раз на ступни. Это значило, что разговаривать он больше не намерен.

Мальчик попятился, остановился в нерешительности, затем вышел на улицу. На крыльце, надевая шапку, он услышал лязг засова и удалявшиеся мужские шаги.

Кешка запрятал пальцы в рукава и прислонился к холодной стене здания. Что делать? У кого просить денег? Может, к другому доктору пойти? Так ничего и не решив, он съежился и бесцельно побрел, не зная куда.

Поиски денег

1

В воскресный день Кешка с Корешком отправились на базар, чтобы выпросить денег и продуктов для себя и для больного Ваньки. На рынок съехалось и сошлось много народу. Вся площадь и проезжие дороги были запружены крестьянскими санями-розвальнями. На этом базаре казаки продавали за звонкую монету опаленные свиные туши с оскаленными зубами, освежеванных медведей, потрошенных кур, привезенных из соседней Маньчжурии. Местные охотники доставляли боровую дичь, мороженых зайцев, торговцы — сахар малыми и большими головками, гаолян, бобовое масло, крестьяне окрестных деревень — мед липовый и цветочный в долбленых бочках, сметану, творог, яйца; местные торговки предлагали свой товар — шанежки, калачи, кофе, горячие блины, жареную птицу, сибирские пельмени и многое другое.

По всему базару, здесь и там, слышались бойкие голоса торговцев, перекупщиков, зазывавших покупателей. Раздавались звонкие голоса детей, кричавших: «Вот папиросы «Василек»! Крученый «Василек»! Кому надо «Василек»?»

Корешок петлял среди толпы, косил глазами на карманы прохожих и вдруг вытянул шею и глянул украдкой на сухощавую женщину.

— Дошлый, смотри, вон барыня… Наряженная, чо с собачкой, кошель раскрыла и деньги достает. Покажу фокус, может даст копеечку.

Кешка посмотрел в ту сторону, куда показывал Корешок.

— Это ж хватовская Ведьма! Ишь, разоделась! Это ж у нее мы с Ленькой Вулкана украли. Она тебе даст денег, держи карман шире! Ладно, ты все ж попробуй, а мне нельзя.

Ведьма держала в руках цепочку, прикрепленную к ошейнику крошечной собачки. Собачонка была в бархатной попонке с замысловатыми инициалами «М. Д.», обозначавшими «Мушка-Дорогушка». Собачка дрожала на морозе, поджимая то одну, то другую лапку. Женщина что-то говорила своей прислуге, стоявшей рядом с корзинкой в руках.

Корешок, не долго думая, подбежал к Ведьме и снял шапку.

— Будьте милостивы, барыня, подайте, христа ради, копейку на харч. Есть хочется, аж в брюхе бурчит. — Корешок протянул давно не мытую руку.

Хватова поняла, с какой просьбой обратился к ней мальчик, но не показывала виду и продолжала разговаривать с прислугой, ожидая, что попрошайка отстанет. Однако Корешок был не таков, чтобы не испытать все средства и способы разжалобить даму. По опыту он знал, что подобные женщины хоть и богаты, но жадны и тут нужно набраться терпения и прибегнуть к некоторой уловке. Хоть и невесело было ему в эту минуту, когда в ночлежке лежал больной товарищ, он воскликнул:

— Землячка, давай за три гроша я сердешную пропою и потешу твою душу?

Не дожидаясь ответа и согласия, Корешок надел шапку, поправил штаны, лихо развернул плечи и пустился в пляс с вывертом. Он притопывал ногами, волчком кружился налево и направо, ударяя себя ладошкой по затылку и подошвам, и припевал:

Он прошел боком, попятился и опять запел:

Ведьма не успела опомниться, как он снял шапку, обнажив взъерошенную голову, и стал просить за свои труды.

— У меня с собой денег нет. На, возьми бисквит, — женщина взяла в корзине у прислуги пряник и подала его беспризорнику.

Тот удивленно глянул на небольшой пряник, на обеих женщин и шмыгнул носом. «Подарила так подарила», — подумал он и бойко показал пальцем на прислугу:

— А за нее кто отдаст? Она тоже смотрела.

Хватовой сделалось неловко, она достала еще один пряник.

— А что нужно сказать? Забыл? — нахмурила брови прислуга.

Корешок подумал и, показывая рукой на стоявшего неподалеку Кешку, ответил:

— Дайте еще пряник, ему.

Женщины поторопились уйти.

Обрадованный успехом, Корешок подошел к пирожнику, считавшему выручку, и подмигнул:

— Земляк, дай денежку или пирожок!

— Какой я тебе земляк? Какая тебе денежка? Какой тебе пирожок? Сам скоро с торбой по миру пойду! Сегодня плохая выручка, — затараторил пирожник и перестал считать деньги. Он отвернулся от беспризорника и стал громко выкрикивать: — Пирожки горячие! С пылу-жару — гривенник за пару!..

Видя, что пирожник ничего не даст, Корешок подбежал к крестьянским саням и спросил:

— Землячка, почем сметана? Почем коко? Почем курица?

Крестьянка назвала цену. Тогда Корешок сунул два пальца в сметану, облизал их и пустился бежать, говоря:

— Твоя сметана невкусная.

— Ах ты, разбойник! Антихрист! — погрозила пальцем женщина удалявшемуся мальчику.

Корешок подбежал к Кешке, похвастался своей добычей и предложил оставить пряники для больного Ворона. Теперь надо было где-то достать денег. Мальчики посмотрели на группу японских и американских офицеров, которые о чем-то оживленно говорили между собой по-английски, но просить у них не решились и пошли шататься по базару.

Внешний вид беспризорников не внушал доверия окружающим. Особенно были начеку продавцы. Стоило — ребятам очутиться около прилавков, как хозяева сразу же настораживались. Они знали, что если зазеваются, то кусок колбасы или жареный цыпленок мигом исчезнет. «За этой шпаной смотри да смотри. У них руки вечно чешутся на чужое. Живо сопрут!» Так и теперь. Не успел Кешка приблизиться на три шага к ларьку, как между ним и прилавком появился хозяин и предостерегающе проговорил:

— Ну, проваливай, проваливай. Ишь, карманы нагрузил, как с ярмарки! Когда-то сам таким был. Сам смотрю, где бы стащить.

Как только мальчики отошли, продавец вернулся на свое место и зычно стал выкрикивать:

Раздобыть денег на базаре не удалось, и когда под звон колоколов верующие вереницей потянулись к кафедральному собору, Кешка и Корешок пошли за ними. Они подошли к порталу^[12] мрачного пятиглавого храма, увенчанного позолоченными крестами. Здесь на каменной паперти, дрожа от холода, толпились и благоговейно крестились калеки, дети и женщины, старики с клюшками и просто бродяги с разных дорог.

— Давай мы тоже на паперти станем. Будем выпрашивать подаяние, — предложил Корешок.

— Тут будем до утра стоять. Ничего не выпросишь. Ишь, сколько нашего брата! — Кешка кивнул на толпу и подтолкнул товарища вперед. — Нужно идти прямо в церковь. Там тепло и, может, подвезет. С подноса украдем деньги. Для доктора надо раздобыть денег, обязательно надо раздобыть.

Мальчики обошли слепого, миновали непрестанно кланявшихся нищих женщин, прошли паперть и вошли в собор.

Собор был полон народу. Солдатки и вдовы оплакивали погибших на фронтах сыновей и мужей. Офицеры выпрашивали у господа-бога награды и чины. Купцы и крупные подрядчики просили увеличить доходы. Некоторые молящиеся стояли на коленях, смотрели на икону богоматери и усердно крестились, другие застыли в скорбных позах, наклонив головы набок, иные молча сменяли догоравшие свечи и, отойдя от подсвечника, что-то шептали, смотря на иконостас. В храме пахло елеем и ладаном.

Кешка глянул в ту сторону, где продавали свечи, на серебряный поднос с деньгами, и вздохнул. Он понял, что с этого блюда взять монеты будет трудно: уж больно высоко оно стояло. Особенно его страшил церковный староста, пристально смотревший за каждой рукой, тянувшейся к блюду. Кешка знал, что около попа, который исповедует, есть еще одно блюдо для сбора денег, и стал пробираться туда, ведя за руку озиравшегося Корешка.

— Вы куда, дети? — нахмурился монах с требником в руках.

Он окинул взглядом ребят с ног до головы и дал дорогу, боясь замарать одежду об их грязные лохмотья.

— Мы хотим это самое… исповедаца, — насторожился Кешка и остановился. — Верно, Корешок?

— Если вы хотите поведать свои грехи, то пройдите прямо вон туда, к иконостасу. Там увидите школьников. Они тоже будут исповедоваться. И вы с ними можете. Там и батюшка, — шепотом объяснил монах.

Беспризорники протискались к холодной стене и стали у бронзового подсвечника.

«Как же пробраться к блюду?» — подумал Кешка и посмотрел на амвон^[13].

Корешок почесывал лохматый затылок, принюхивался к запаху лампадного масла и смотрел на помутневшую икону богородицы.

— А чо та икона плачет?

— Откуда я знаю?! Возьми и спроси у нее! — недовольно буркнул Кешка.

Он был занят другими мыслями: «Надо перво-наперво протискаться к той тетке, что в очках, обойти подальше офицера, он стоит на коленях и мешает пролезть около этих девчонок — понаставали тут, другого места не нашли. Потом можно пробраться к школярам. Стану с ними вместе на споведание. Этих легче обмануть».

Докучливый Корешок не мог успокоиться. Не получив ответа от Кешки, он спросил какую-то старушку:

— Бабушка, а чо та плачет?

Старушка охотно отозвалась:

— Энто которая-то, внучек? Энто богоматерь. Энту икону позатом годе повесили. Добробарин-купец пожаловал. Становись на колени и смиренно молись. Молись, внучек, господу-богу, — она вытерла кончиком платка влажные старческие глаза, сострадательно посмотрела на беспризорника и перекрестилась. Затем потянула Корешка за руку к полу: — Становись на колени, дитятко, и помолись господу-богу. Он тебя простит, он всех прощает.

Корешок считал себя грешным: мало ли краж было совершено с его участием, скольких людей он обманул, и поэтому не́ прочь был воспользоваться случаем хоть часть грехов сбросить со своих плеч, чтобы не попасть в ад к чертям. Он стал серьезным, посмотрел на старушку, страдальчески скорчил лицо, сложил три пальца, чтобы перекреститься, и уже хотел опуститься на колени, как Кешка дернул его за руку:

— Пошли! Ты чего, никак в рай собрался?!

Корешок ничего не ответил. Он был недоволен тем, что Кешка ему помешал, и хотел показать товарищу кукиш, но, взглянув на офицера, на рукаве которого виднелась буква «К», что означало «калмыковец», опустил руку и отвернулся.

С трудом протискавшись через толпу молящихся, мальчики стали в очередь вместе со школьниками. При виде оборванных и грязных беспризорников ученики посторонились, прижались к стене.

По мере приближения к серебряному блюду у Кешки все сильнее колотилось сердце, он лихорадочно обдумывал, как ему незаметно схватить горсть денег и улизнуть. «А что если поп заметит? Тогда закричит на весь собор: «Вор! Держите его! Дайте ему взашей!» А как деру дать? Напрямик не побежишь. И чего народу до черта набралось? Мимо военного бежать — по спине еще даст. Лучше бежать под стенкой и айда к выходу. А там? А там прямо к доктору. И приведем его к Ворону», — подбадривал себя Кешка.

Неожиданно Кешку дернули за полу. Он оглянулся и увидел вопрошающий взгляд Корешка. Он чистил пальцем нос, а выражение лица и глаз говорило: «Ну ты чо, сдрейфил, что ли?»

— Чего уставился? Нашел где свой клюв чистить! Как сказал — так и сделаю! Будь уверен! — недовольным тоном вполголоса сказал Кешка.

Стоявший рядом мужчина с потупленным взором тихо заметил:

— Мальчики, в божьем храме шуметь нельзя — бог накажет!

Кешка мотнул головой в знак того, что понял, и притих.

Не прошло и нескольких минут, как Корешок опять обратился к другу:

— Дошлый, смотри сюда, — он показал на вторую группу школьников, стоявших вблизи. — Деру давай сюда. Их можно расшвырять. Ты храбрый парень — оторви да брось!

Кешка промолчал.

Когда подошла очередь Корешка становиться на исповедь, он растерялся. Видя замешательство мальчика, священник нагнул его голову.

— Грешен, чадо мое? — услышал Корешок бас священника и пригнулся еще ниже.

— Это кто? Это я? — послышался робкий голос малыша.

— А кто же, сын мой? Кто сейчас исповедуется, чадо мое?

— Не знаю.

— А чья это голова, чадо мое? — священник указательным пальцем постучал по голове беспризорника.

— Это моя голова, а чо?

— Я тебя спрашиваю, чадо мое: грешен ты или нет? — уже несколько громче спросил поп.

— Ну да. Как и Ворон, и Дошлый, и Ленька, и атаман. А чо за это?

— А что ты сделал, сын мой?

— Ничо. Кое-чо украл на базаре, да богатую девчонку за косу дернул, да скауту пинка дал. А чо за это будет? На это самое… чертово колесо, в ад не попаду?

Поп почувствовал неприятный запах, исходивший от Корешка, и поспешил ускорить конец церемонии.

Наступила очередь Кешки. Исподлобья посмотрев на строгое бородатое лицо священника, он заколебался: «Засыплюсь!» — и потянул Корешка в сторону от блюда, с которого хотел украсть деньги.

Робость Кешки не ускользнула от пытливых глаз Корешка, и он начал подтрунивать:

— Дошлый, ты чо? Испугался? Давай тогда я!

Кешка ничего не ответил. Он сдвинул брови, взял Корешка за руку и, протискиваясь на середину собора, остановился за спиной солидного мужчины в богатом пальто с бобровым воротником. Мужчина вскоре опустился на колени и принялся усердно молиться. Заглянув в его оттопыренный карман, Кешка вдруг увидел уголок портсигара. Сердце у Кешки заколотилось. Поставив рядом с собой Корешка, чтобы загородить карман барина, он стал на одно колено так, чтобы можно было отскочить и бежать, осмотрелся и, воспользовавшись тем, что мужчина продолжал молиться, полез ему в карман. Кешке казалось, что все это видят, но, несмотря на страх, он осторожно, с замиранием сердца вытаскивал золотой портсигар. Только Кешка успел запрятать портсигар за пазуху, как мужчина в бобровом воротнике выпрямился и встал с колен. Кешке показалось, что он попался с поличным. Но тревога была напрасной: мужчина стоял спокойно, не догадываясь о пропаже.

Теперь нужно было выйти из собора. Кешка взял за руку Корешка и, работая локтями, потянул его к выходу.

Только около калитки, ведущей на улицу, ребята почувствовали себя в относительной безопасности. Отбежав за угол, они принялись рассматривать блестящий портсигар.

От радости Корешок завертелся на одном месте.

Кешка хотел что-то сказать, но Корешок помешал:

— Надо продать. Тогда купим Ворону всего и дохтура приведем.

Кешка был рад не менее Корешка. Завидев невдалеке прохожего, он запрятал украденную вещь в карман и дернул товарища за рукав:

— Помчались!

Мальчики побежали в ночлежку, чтобы обрадовать товарищей.

Скорбь друзей

1

На другой день, как только открылись магазины, Кешка с Лу появились в центре города и зашли в ювелирную мастерскую.

— Дядя, купи, — смело предложил Кешка, протягивая руку с портсигаром и выжидательно смотря на хозяина.

Пожилой ювелир сперва осмотрел с ног до головы мальчиков, потом снял очки, приставил к глазу лупу и залюбовался портсигаром. Он надавил кнопку на ребре корпуса, крышка открылась, обнажив выгравированную надпись: «А. П. от Ю. Л.». Ювелир оттопырил нижнюю губу и усмехнулся в усы.

Кешка стоял и думал: «Сколько даст? Не обманул бы. Надо было сперва прицениться, а потом и предлагать. А мы сразу к ювелиру. Вон как присматривается — понравился. Думает на нем зашибить несколько целкашей и налево загнать. Ну, черт с тобой! Заработай, да только скорей давай нам деньги. Сейчас же к доктору побежим».

Хозяин не торопился. Он закрыл портсигар и спросил:

— А где вы его взяли?

— Это крестный мне подарил на святой пасхе. Верно, Ленька? — выпалил Кешка заранее придуманный ответ.

Лу кивнул. Кешке показалось, что друг недостаточно горячо поддерживает его слова, и он толкнул его ногой.

— Верно, верно, дяденька. Вот крест! — и Ленька перекрестился.

— А как фамилия твоего крестного? Как его звали? — с ехидной улыбкой спросил ювелир, пристально уставившись на Кешку.

— Крестного? Крестного, да? Крестного зовут… дядей Сашей. Верно, Лу? — ответил Кешка, не подготовленный к такому вопросу.

Ювелир открыл выдвижной ящик в столе и положил туда портсигар.

— Не врите! Этот портсигар у меня уже был. Это ведь я буквы гравировал: «А. П. от Ю. Л.». Не думаю, чтобы у господина Попова был такой крестник. Впрочем, вы не торопитесь, сорванцы. Подождите-ка немного. Это можно быстро выяснить. Я только позвоню, — ювелир шагнул за перегородку, к телефону.

Ленька, стоявший ближе к двери, незаметно дернул Кешку за полу тужурки: «Пошли, пока не сцапал!» Он отставил ногу и приготовился бежать.

Кешка сперва растерялся, но быстро пришел в себя. Пока ювелир за перегородкой вызывал по телефону квартиру Попова, он шагнул за прилавок, отделявший заказчиков от хозяина, и хотел выкрасть портсигар, как вдруг услышал:

— Квартира не отвечает? Тогда дайте срочно полицейский участок!

От этих слов Кешка подскочил, как уколотыйбулавкой, и вслед за Лу выбежал на улицу, оставив незакрытой дверь.

Порядочно попетляв по дворам и переулкам, беспризорники остановились наконец передохнуть.

— Слава богу, что ноги унесли, — еле переводя дух, сказал Лу.

— Не везет нам, — вздохнул с сожалением Кешка. — Надо было не ювелиру продавать, а часовщику. Он же всякие там надписи на крышках не делает. Ему все равно.

Кешка в душе ругал себя за то, что плохо обдумал способ продажи портсигара. За время беспризорнической жизни он таких дорогих вещей еще не воровал.

— А сколько там золота, а! — восхищался Лу. — За этот портсигар Ворона кормили бы целых два месяца… Дядька, наверно, нас на бога взял, а мы с тобой струсили.

— Мы не додумали. Надо было портсигар поломать ломиком и продавать кусочками или понести в японскую часовую мастерскую. Ведь япошка-то по-русски читать не умеет, верно, Леньча?

Лу кивнул головой. Ребята направились дальше. Лу опять раздумывал о том, как бы пригласить к Ворону врача.

Кешка вспомнил матроса Налетова: «Скоро ли он придет, как обещал? Почему партизаны отсиживаются в сопках? Боятся, наверно? Когда приедут партизаны, я этому доктору камень в окно брошу. Пусть знает. Не пошел Ворона лечить…»

— Стой, Леньча! А что если нам мотануть к церкви? Там у двери кружка с деньгами прибита. Ее можно стащить. Давай посмотрим? Попробуем оторвать ее, а?

2

Остаток дня мальчики шатались по городу, выпросили кусок хлеба, а вечером пошли к церкви. У калитки они посовещались и осторожно на четвереньках поползли по ступенькам паперти, озираясь на дом сторожа.

За выступом на стене была прибита железным обручем кружка, закрытая массивным замком и опечатанная сургучной печатью.

— Смотри по сторонам, — сказал Кешка. — Я ее подергаю, может оторву.

Он приподнялся и стал дергать кружку, но она даже не пошевелилась.

— Попы так прибили, что с нашим носом не суйся, — с досадой шепнул Кешка.

— Попы так не могут, это кузнецы постарались, — отозвался Ленька, не поворачивая головы и посматривая на калитку.

— Леньча, а ну давай свой ремень. Быстро! Он у тебя узкий!

— А зачем тебе ремень? У меня штаны спадут, — недоумевал тот.

— Если там есть серебрушки и медяки, я попробую ремнем их достать.

Кешка взял у друга ремень, смочил его конец языком, затем опустил ремень в отверстие кружки, рассчитывая, что к мокрому концу примерзнет монета. И действительно, когда он стал вытаскивать ремень обратно, в прорези кружки показалась монета, но она сорвалась и полетела на дно. Это не обескуражило Кешку. Он дважды неудачно опускал поясок, а на третий раз вытащил его с примерзшей серебряной монеткой. Таким способом Кешка вытащил несколько серебрушек и медяков.

Довольные ребята спрыгнули с паперти на снег и побежали к выходу. На добытые деньги они решили купить еды для Ворона и для себя, а для доктора попытаться достать денег в воскресный день.

В первой же лавке Кешка заказал себе три бутылки фруктового квасу.

— А тебе чего? — спросил у Лу продавец.

— Мне такого, как у него, и столько же.

Хозяин поставил на прилавок шесть бутылок и у всех открыл пробки.

Первые стаканы мальчики выпили залпом. Третьи уже не допили и поглядели друг на друга.

— Я не выпью. Пей, — предложил Кешка.

— Я и свой-то не осилю. По две бутылки лишних взяли, — сокрушенно ответил Лу.

По лицу хозяина скользнула довольная усмешка… Мальчики вышли на улицу, жалея, что не рассчитали своих сил и зря потратились.

На оставшиеся деньги Кешка решил купить колбасы. Ребята зашли в лавку.

— Дядя, дай нам колбасы. На́ тебе деньги, — Кешка протянул монеты.

— Сколько же вам нужно колбасы? — усатый приказчик в белом фартуке с кожаными нарукавниками поднял пушистые брови.

— Фунт. Или три фунта. Верно, Лу?

Приказчик посмотрел на монеты, потом на мальчиков и заметил:

— Денег мало, а вы просите целых три фунта!

— Ну тогда давай обрезков. Только чтоб был кусочек от охотничьей колбасы. Верно, Лу?

Китайчонок кивнул.

— Обрезков можно, но тоже немного, — приказчик стал собирать с прилавка куски. — Тут вам будет и кусочек настоящей охотничьей.

Схватив покупку, мальчики побежали на «Зеленый Остров».

Когда ребята подбегали к ресторану «Суйфун», они уже издали увидели стоявшего под деревом Корешка. Он тер кулаками глаза и плакал. Кешка и Лу почувствовали неладное.

— Корешок, чего ты? — встревоженно спросил Кешка.

— Ваньча… наш по-мер… — всхлипывая, ответил Корешок.

Ребята были ошеломлены. Кешка уронил на снег колбасные обрезки. Спазмы сдавили горло Лу, глаза наполнились слезами. Он не мог выговорить ни слова и заплакал навзрыд, закрывшись замусоленной шапкой. Кешка, опустив голову, тихо пошел к пролазу, желая увидеть умершего друга, с которым делил горести и радости.

— Дошлый, не ходи, — сквозь слезы проговорил Корешок. — Его там уже нету. Он там уже не лежит. Его увезли в мертвецкую…

Кешка остановился около пролаза, приткнулся плечом к стене и не двигался с места. Потом поднял голову и взглянул на плачущих друзей. «Ну чего вы ревете, как девчонки?!» — хотелось сказать ему. А у самого глаза все больше и больше увлажнялись. Он напрягал силы, чтобы сдержать слезы, но против его воли рыдания упрямым комком подступали к горлу. Не выдержав, Кешка потихоньку всхлипнул и отвернулся.

Через несколько минут, оправившись, он спросил:

— А кто сказал, чтобы его увезли?

— Я… я… поз-вал… оттуда дяденьку… — Корешок показал рукой за речку, слезы скатывались по его щекам. — Из… изо рта пош-ла-а кровь… Он перестал дышать… А… а потом приехала повозка… Из этой самой, по-кой-ницкой и… увез-ла-а… Где он лежал, всю ночлежку… залили такой вонючей из-вест-кой… такой смердячей…

3

Прошло три дня. Кешка, Лу и Корешок никак не могли смириться с мыслью, что их друга Ворона нет в живых.

— Мы сами положим его в ямку. Сами выкопаем ему ямку, — предложил Корешок, и остальные с ним согласились.

Ребятишки пошли в кладбищенскую мертвецкую, чтобы справиться о покойнике. Они поднялись на крыльцо сторожки и постучали в дверь. Она отворилась, и вышел старик.

— Э-э, что вам, хлопчики? Что пожаловали? Дюжий мороз загнал? — участливо заговорил старик. — Носы нужно греть: морозно. Ух, как морозно!

— Нет, — ответил Кешка, — тут привезли нашего Ворона. Он помер. Мы хотим сами, сами хотим захоронить. Верно, Лу? Верно, Корешок?

— Э-э… какого дня скончался? — осведомился дед.

— Три дня назад, — ответил Ленька.

— Не знаю, тут каждый день хоронют. Может и был такой. А что он, ничейный малый?

— Как ничейный? Наш. Это Ванька, — возразил Корешок. — Он с нами шатался.

— Ну, как это? Э-э… бездомный? — уточнил старик, почесывая сивую бороду.

— Так, как и мы… про-про-летари-и, — пояснил Лу.

— Он такой… в кожаном картузе. Он из наших, — продолжал Корешок, глядя лучистыми глазами на деда.

— Седни закопали всех ничейных усопших, и малец был конопатый.

— А как он одет был? — допытывался Кешка.

— Как есть начисто, в чем мать родила. Энтих, ничейных… э-э… так и закапывают бесштанными и без смертных рубах. Тут поглядите, может, признаете одежонку, — сторож повел ребят в сарай, и там среди разного тряпья, облитого известью, они узнали тужурку и Ванькину кожаную фуражку.

— Это он носил, — заплакал Корешок, вытирая горькие слезы длинным рукавом.

— Дяденька, покажи его могилу, — попросил Кешка.

— Я-то могу, хлопчики… — уставился старик на Кешку. — Не енерал, и папки и мамки у него нету. Значит их… э-э-э… прямо и кладут в общую — братскую, зараз по два — три али пяток… сколь будет.

— Ну, покажи общую могилку, — настаивал Лу. — Покажи, дедка!

— Раз уже той, то пойдемте, родимые. Эх-ма, божий свет такой. Горе, оно для такого люда… э-э-э… Бедняк быстро идет — беду нагоняет, бедняк идет помалу — беда его нагоняет, — бормотал старик, ведя мальчиков к могиле.

Ребята шли между унылых покосившихся крестов, богатых каменных надгробий, обогнули высокий памятник и подошли к свежезасыпанной могиле.

— Тут и почивает конопатенький. Царствие ему небесное, — старик снял шапку и троекратно перекрестился.

— А где же крест, дедушка? — спросил кто-то из мальчиков.

— Э-э… Война, хлопчики. Только енералам кресты ставят. А он, конопатенький, ничейный. Опосля войны кресты, может быть, поставят.

Ребята осторожно, будто боясь нарушить покой усопшего, подошли к могиле, где был похоронен их товарищ, окружили ее, сняли шапки. Детские головы обдал холодный зимний ветер. Каждый потихоньку всхлипывал. Кешка, стоявший рядом с Корешком, слышал, как тот сквозь зубы приговаривал:

— Ваньча, Ваньча… Братишка… Чо ты… так быстро?

Слезы беспризорников растрогали кладбищенского сторожа, хотя он ежедневно видел похороны и привык к ним. Старик покряхтел и узловатыми пальцами стал оправлять могилу.

Ребята покрасневшими от холода руками тоже принялись выравнивать свеженасыпанный холм.

— Прощай, Ваня, — сказал, выпрямляясь, Кешка. Голос у него срывался и дрожал. Он слизнул с губ соленую слезу. — Мы тебя не забудем, Ваня.

— Прощай, Ваньча, прощай, — вторили простуженными голосами Лу и Корешок.

— Царствие тебе небесное, паренек, — вытирая увлажненные глаза, произнес сторож. Он перекрестился, надел кое-как шапку, еще больше сгорбился и пошел петляющими шагами к себе в сторожку. За ним потянулись, ежась от холода, беспризорники.

Северный ветер крепчал. Мела поземка, заметая Ванькину могилу и сбивчивые ребячьи следы…

Кешкина ошибка

1

Накануне была оттепель. За ночь на голых ветвях тополей наросла пушистая изморозь, и сейчас они искрились от прикосновения солнечных лучей.

Через Налетова Сидорыч узнал о беспризорниках. Он послал на «Зеленый Остров» кочегара со своего паровоза, и тот в это утро привел ребят в дом машиниста. Сидорыч раздел их, отогрел возле печки, расспросил, кто они, откуда, потом усадил за стол и угостил кукурузной кашей.

Корешок, радуясь теплу, старался наесться досыта. Он исподлобья обводил всех хитроватыми глазами, и если Сидорыч не смотрел, зачерпывал деревянной ложкой побольше каши и быстро жевал.

— Что же вы собираетесь дальше делать? — спросил Сидорыч.

— Ничего. Шататься будем по базарам, и все… — ответил Лу.

Корешок перебил его.

— Шататься будем, пока наши не придут. А потом не будем шататься. В партизаны запишемся. Матрос Дошлому обещал.

«До прихода партизан вы пропадете от голода и холода», — подумал машинист. Он осторожно расспросил ребят о листовках, а потом сказал:

— А что, ребята, если вы останетесь у меня?

— Насовсем? — обрадовался Корешок, чуть не поперхнувшись кашей.

— Дальше будет видно, — ответил машинист, и его лицо посуровело. — Моя жена все еще не приехала из деревни. А мне одному скучно, да и за домом некому посмотреть, пока я езжу. Чем шататься по рынкам, живите пока у меня. Я сегодня уеду, а вы хозяйничайте. Да смотрите, чтобы дом не сожгли. И чтобы никуда не уходили. Если кто придет и будет спрашивать, так и скажите, что уехал на паровозе. А как вернусь, тогда и поговорим. Согласен, Кеша?

— А вы скоро приедете? — спросил Кешка.

— Скоро. Дня через четыре. Но вы духом не падайте. Я вам оставлю крупы кукурузной и хлеба. Дрова в сарае. Сидите себе в тепле. Что вам еще нужно?

Ребята рады были предложению Сидорыча и заверили его, что не спалят избу. Машинист вечером уехал, а Кешка, Корешок и Лу остались хозяйничать в его доме.

2

Прошло три дня, прошел четвертый, а машинист не возвращался. Ребята загрустили. Первое время теплая и относительно сытая жизнь их радовала, но к концу пятого дня им надоело сидеть дома, и они сходили на вокзал, где узнали, что будет ярмарка.

В воскресенье спозаранку мальчики пошли на базар. Наевшись кукурузной каши, оставшейся с вечера, они шли не торопясь, время от времени перебрасываясь малозначащими словами. По дороге заглядывали в кюветы, под заборы, и когда кто-нибудь из них подбирал скомканную бумажку, остальные смотрели — нет ли там чего-нибудь интересного. Корешок в мусоре, выброшенном лавочником, нашел сломанные ножницы и закричал:

— Чур, не делить! Чур, это мое!

Лу позавидовал Корешку, несколько минут рылся сам, но ничего не нашел. А Корешок уже запрятал находку в карман.

Мальчики переходили с одной улицы на другую, осмотрели несколько мусорных ящиков и остановились возле витрины продуктовой лавки.

— Эх, вот эту бы колбасу к нашей каше, — сказал Лу, показывая на выставленные в витрине колбасные муляжи, блестевшие свежей восковой поверхностью.

Сытый Корешок вытащил из оттопыренного кармана небольшой осколок зеркала, посмотрел в него и спросил у Лу, показывая на свою шапку с неподвязанными ушами:

— Идет?

— Как корове седло! — засмеялся тот.

— Сам ты корова с седлом! — рассердился Корешок и поправил шапку чуть набок, с фасоном.

Ребят нагнала хлебная повозка. На козлах сидел старик, понукая гнедую лошадь. Как ни заманчив был далеко разносившийся запах свежеиспеченного хлеба, мальчики за этой повозкой не пошли, зная, что «Бородач», как звали они возницу, сам нагружал и сам выгружал булки, а все крошки из ящиков выметал и забирал с собой. У кондитерской остановилась другая повозка. Этот возница давал изредка ребятам хлеб, и они обрадовались.

— Дядя, помочь тебе хлеб носить? — спросил Кешка.

Возница промолчал.

— Брюхо болит… чо-то есть хочется, — надеясь разжалобить возницу, страдальчески сказал Корешок, гладя ладошкой по животу.

— Хозяин ругается! — отмахнулся возница, ловко доставая хлеб. А немного погодя добавил: — Ладно уж, таскайте, только быстро и не уроните булки.

Беспризорники от радости запрыгали. Когда возница становился к ним спиной, они украдкой отрывали от круглых булок «заусеницы» и незаметно жевали. Корешок думал: «А что если бы три булки дали? Все бы и съел!..»

Когда работа приблизилась к концу, вышел приказчик и разогнал мальчиков.

3

Над громадной базарной площадью, на которой разместилось бы целое городище, сотнями кружили голуби, а на земле, под ногами у лошадей, копошились воробьи.

Ярмарка шумела и клокотала. В центре толкучки, около фургона, плясала молодая черноокая цыганка. Она то легко взлетала, то скользила по насту, то прохаживалась по кругу, била в старинный тамбурин и звенела серебряными браслетами на запястьях, а расступившаяся толпа гудела: отовсюду неслись возгласы одобрения, хлопали ладоши.

Тут же рядом разбитной барахольщик махал подолом юбки перед носом старика:

— Купи, мужик, юбку! Купи!

— Зачем мне юбка? Ей цена — копейка в базарный день.

— Купи, чудак! Баба ругать не будет!

Он полез в жилетный кармашек, понюхал табаку, а потом круто повернулся к женщине-торговке и хлопнул ее тяжелой рукой по спине:

Невдалеке, прямо на снегу, предприимчивый шулер разыгрывал из себя пьяного; тасуя колоду потрепанных атласных карт, он бойко выкрикивал:

— Ну с кем сыграем на интерес?! Шевелись, у кого деньги завелись! Красная — програё, черная — выграё! Ну, дядька Яков, ставь деньги на кон: рупь поставишь — два возьмешь!

Передразнивая шулера, Кешка крикнул:

— А два поставишь — шиш возьмешь!

— А ты, малыш, — отозвался шулер, — распроваливай отсюда! У тебя, малыш, в одном кармане — вошь на аркане, а в другом — блоха на цепи!

Ленька дернул Корешка за рукав:

— Наверно, пьяный? Или придуривается?

— Пошли, чо стоять? — подтолкнул Корешок Кешку.

Беспризорники обошли стороной древнего старика, продававшего в ведре из бересты приворотное зелье, и свернули к сбруйному ряду. Там на прилавках, стенах и дверях висели простые и выездные хомуты, вожжи, уздечки с медными кольцами и без колец, супони, седелки, чересседельники, подпруги, сыромятные ремни и постромки, попоны, брезентовые торбы. Здесь густо пахло колесной мазью.

Корешок увлекся конской сбруей. Он внимательно осматривал гужи, бубенцы и колокольчики, поводки и недоуздки, стремена. Уж больно понравилась ему плетеная казацкая нагайка! Он подошел ближе к прилавку, тронул гибкую нагайку рукой и сейчас же услышал:

— Голопупый, что пронюхиваешь? Не лапай — не купишь: кишка тонка! Задарма только дегтю могу дать.

— На чо мне деготь? Чо я буду с ним делать? — смутился Корешок, а сам еще раз потрогал нагайку.

— Братва, пошли в продуктовый ряд, — предложил Ленька.

На пути к продуктовому ряду друзья очутились в гуще беспорядочного потока лошадей и людей: извозчиков, крестьян из близких и далеких деревень, уссурийских казаков, барышников-цыган, интендантов американских, японских и чехословацких войск.

Здесь продавались, перепродавались и менялись гнедые русские битюги и орловские рысаки, цирковые кони и низкорослые монголки, выбракованные американские мулы и жирные китайские ломовые лошади, откормленные бобами.

Над всей базарной площадью клубился пар. Пахло сеном, конским потом и свежим навозом. Лошади ржали, фыркали, били о землю копытами, становились на дыбы. В разных местах слышалось щелканье бичей, раздавался свист.

Цыган и два деревенских мужика тут же, на санях-розвальнях, под одобрительные возгласы распивали магарыч — венец барышнической сделки.

Торг был в самом разгаре.

Пронырливый перекупщик расхваливал старого мерина. Ломовой извозчик заглядывал в зубы вороному коню, стараясь определить возраст, чтобы не дать маху. Усатый полтавский казак, в папахе набекрень, в добротном тулупе осматривал жеребца: не сбита ли холка, крепко ли стоит на ногах? Он то щупал ребра, то раздувал шерсть на боках: нет ли струпьев от шпор, то нагибался и по очереди брал ногу: целы ли копыта? При этом он приговаривал:

— Ну, стой, стой, дурачок! Тпру! Дай ножку, гнедок! Стой смирно!

По узкому проезду среди незапряженных коней на упитанной кобылице белой масти гарцевал цыган-пройдоха, с черной бородой, с массивной золотой серьгой в мочке и с ножом-чури за голенищем. В этот день он надеялся уехать с конской ярмарки на даровом коне, стать богаче на несколько десятков золотых рублей. Это веселило его барышническую душу. Завидя на дороге зазевавшегося Корешка, он заорал во всю глотку:

— Что хайло раззявил?! Дай дорогу, шалопай, а то копытом в рот заеду! — цыган подмигнул мужику, который участвовал в дележе барыша, за что обязан был поддакивать и набивать цену.

Корешок шарахнулся в сторону, а цыган, не слезая с лошади, решил с ходу кого-нибудь одурачить. Он жирной рукой хлопнул по плечу стоявшего рядом украинца:

— Ты что, паря, не фартовый сегодня? Рано запряг да поздно выехал? — барышник усмехнулся в усы, дал шенкеля и натянул поводья. Полукровка взвилась на дыбы, роняя изо рта пену. — Покупай! Али хошь — сменям на твово?! Моя — змея, а не кобылица: ни щербата, ни горбата, животом не надорвата! Вот лошака так лошака!

Украинец не успел раскрыть рта, как цыган уже поймал его руку и ухарски замахнулся:

— Ну, батя, по рукам: сменим баш на баш! Ты не проиграшь, а только выиграшь! Эта кобылица, батя, тебя на широ-о-кую дорогу выведет! Не кобылица, а золото!

«Хочешь сбить меня с панталыку, конокрад? Не выйдет!» — подумал украинец с плутоватыми глазами, держа за уздцы кровного рысака-красавца. Желая отделаться от назойливого цыгана, украинец сказал:

— Твоя кобылица крадена.

— Не нам попа судить, на то черти есть, батя! — шуткой отделался цыган. — Ну, батя, где твоя не пропадала?! Задаром отдаю. Вот попомнишь меня добрым словом. Не заработаю цыганятам даже на куриную ножку! Жалеть будешь, батя. Счастье свое в землю зарыл.

Видя, что сделка не состоится, цыган отъехал прочь.

Тут был и Хватов-старший, одетый в теплый полушубок военного образца, в шапке-ушанке, а рядом мерз в старом башлыке дед-батрак, с которым Кешка пас скот. Чувствуя плохую обстановку, сложившуюся для белогвардейцев, Хватов постепенно распродавал имущество. На ярмарку он вывел двух лошадей — Пирата и Волчка. Дед, держа коней под уздцы, водил их по площади, оставив у коновязи Вулкана — того самого коня, на котором убежали Кешка и Ленька с заимки. Хватов шел рядом с дедом, похлопывая кнутом по голенищу.

Проходя мимо, Кешка увидел привязанного Вулкана. Мальчик остановился. Вспомнились обиды, нанесенные Хватовым ему и деду-пастуху, и захотелось отомстить бывшему хозяину. Кешка отыскал глазами в толпе Хватова и, улучив момент, пробрался к коновязи, погладил по шее Вулкана и быстро развязал повод уздечки.

— Пошел, Вулканчик! Пошел домой. Пусть хозяин пешком потопает.

Лошадь, почувствовав свободу, попятилась от коновязи, а Кешка, пригнувшись, исчез в людском потоке и присоединился к товарищам.

4

Поручик Прешиперский чувствовал себя отвратительно: после бегства мальчишки, распространявшего листовки, начальник контрразведки намекнул, что если он и дальше так будет выполнять его поручения, то больше не получит серьезных заданий.

Сослуживцы при случае едко подшучивали над Удавкой, и его репутация в контрразведке заметно пала. Чтобы исправить свои дела, поручик энергично действовал. Он посещал постоялые дворы, вокзалы и рынки. Только на «Зеленый Остров» не догадался заглянуть.

Начальство выражало недовольство плохой работой контрразведки. Оно считало, что тайная полиция плохо борется с большевиками. Об этом думал Прешиперский, собираясь обойти окраины города, как вдруг послышался звонок. Он открыл дверь и принял от вошедшего гимназиста записку.

«Господин поручик! — прочитал сыщик. — На конской ярмарке я случайно встретил около коновязи сорванца, которого вы ищете, — распространителя партизанских листовок. Я его хорошо знаю. Летом он приходил к моей сестре и просил, чтобы она его приняла в приют. Однажды они напали на меня около бани. Я веду за ним наблюдение. Скорей приезжайте. Жорж».

— Неужто?! — невольно вырвалось из уст Удавки.

Его раскосые глаза радостно забегали. Он еще раз прочел записку, подошел к телефону, вызвал экипаж, быстро надел пальто с каракулевым воротником, шапку и в ожидании лошади еще раз рассмотрел фотографию Кешки, сделанную сыщицей.

Постучали в дверь. Сыщик сунул фотографию в карман и с порога бросил кучеру:

— Рысью на ярмарку!

5

— Дошлый, — шепотом сказал Лу и в то же время потихоньку наступил товарищу на носок ботинка, что на условном языке беспризорников означало: «Сразу не смотри, а то заметят». — Гимназист с завязанной щекой, в шинели и в штанах на выпуск все время за нами ходит. Как бы не скаут.

Кешка, считавший себя в постоянной опасности, вздрогнул. Затем он надвинул шапку на глаза, полуобернулся и мельком взглянул на гимназиста.

— Как хвост привязался. Мы на барахольный ряд — и он на барахольный ряд. Мы от барахольного — и он от барахольного. Мы к сбруйному ряду — и он туда же. Мы тут стали около коняк, — и он тут около коняк. Не иначе, как тот скаут, а? Давай дадим деру?

Кешка еще раз украдкой обернулся, пытаясь узнать своего старого врага, но у гимназиста была перевязана щека, и это мешало рассмотреть его лицо.

— А он часто на нас смотрит?

— Смотрит-то вроде не часто, а вот ходит по пятам, — ответил Лу.

— Скажи Корешку, а то он рот разевает да мух ловит. Пусть ближе около нас трется, — посоветовал Кешка и спросил, оглядывая себя: — А как я в этой тужурке, похож на себя?

Ленька оглядел приятеля с ног до головы и отрицательно замотал головой.

— Только рожа. А так нет. Ты скорчи ее как-нибудь, чтобы не был похож сам на себя. Вроде ты косоротый.

Лу пошел предупредить Корешка, а Кешка посматривал на гимназиста, остановившегося около коня, и тревожно размышлял: «А что, если меня узнает полиция и схватит? Буду отпираться. Откуда они взяли, что я партизанские прокламации подбрасывал? Пусть докажут. Буду молчать, как рыба… А вдруг спросят: мол, раз ничего не было, так зачем убегал?..»

Корешок вертелся около заиндевевшего пони и думал: «Шаровары у меня военные, с лампасами! Вот только не хватает коня». Потом он стал глазами примеряться, как заскакивать на пони «по-партизански» — с ходу или залезать при помощи стремени.

«Увести да в сопки к партизанам заявиться на этом коне. Главный тогда б обязательно принял в отряд и ружье б дал с маленькой саблей. Бомбы навешал на пояс», — мечтал Корешок, не сводя завистливых глаз с лошадки. Он несколько раз порывался погладить ее, но удерживался, боясь, чтобы хозяин не ударил его кнутом. Наконец он осмелился, подошел к лошадке, и, улучив момент, потрогал пальцем ее шею. Ему захотелось посмотреть лодашке в зубы и определить возраст, как это делают взрослые, но в это время к нему подошел Лу.

— Корешок, иди сюда. Что ты тут глазеешь? — Тот не ответил. Тогда Лу повысил голос: — Иди сюда!

— И чо привязался? Скулит и скулит, — отмахнулся недовольный Корешок. Но тут же стал хвастаться: — Лень, а ты знаешь, я гладил эту лошадку. Она не брыкается. Могу еще погладить. И даже в зубы заглядывал! Она совсем молодая. Ей лет столько, сколько и мне.

После того как Ленька сердито дернул его за рукав, Корешок совсем рассердился.

— Чо ты пужаешь? Тебя завидки берут, чо я лошадке рот раскрыл и в зубы заглянул, да?

Тогда Лу шепнул ему про подозрительного гимназиста. Тревога друзей передалась Корешку. Он сразу забыл о пони и подумал: «Скаут полицию покличет, сцапают Дошлого и начнут дубасить, как матроса на вокзале».

Мальчики быстро пошли к Кешке.

В это время гимназист стороной ходил вокруг Кешки, и Кешка хорошо рассмотрел его. Это был скаут. Надо было от него избавиться. Не подавая виду, он незаметно шепнул подошедшим друзьям:

— Расходитесь в разные стороны, а я пойду прямо, посмотрю, — за кем он поплетется?

Ленька и Корешок отошли от Кешки: один — направо, другой — налево. Кешка направился к скобяному магазину. Не оборачиваясь, он зашел в магазин, закрыл за собой дверь, дыханием оттаял заиндевевшее дверное стекло и услышал сердитый голос хозяина:

— Мальчик, чего возишься? Сломаешь мне стекло!

Не ответив, Кешка быстро протер рукавом тужурки стекло и одним глазом посмотрел в небольшой кружочек. Сердце у него замерло: к лавке рядом со скаутом шагал сыщик. Надо было скорее куда-то спрятаться. В это время хозяин заорал из-за прилавка:

— Чего трешься? Пшел вон отсюда!

Согнувшись, Кешка выскочил на улицу и пустился бежать. Он стремительно влетел в широкие боковые двери продуктового ряда и хотел прошмыгнуть на улицу в другую дверь, но налетел на большой бидон с молоком, опрокинул его, и молоко хлынуло через широкое горло.

— Скаженный, чи шо? Видкиля цэ вин узявся?! — всплеснула руками крестьянка, подхватывая бидон. Но было поздно: молоко вылилось на землю, образовав большую белую лужу.

Оказавшись на улице, перепуганный Кешка юркнул в черный ход китайского жестяного квартала и, пробежав немного, залез под большую цинковую ванну и притаился, намереваясь переждать погоню.

Удавка и Жорж не заметили, как Кешка выскочил из скобяной лавки. Но когда они вошли в нее и увидели, что мальчишки нет, сыщик устремил правый глаз на хозяина лавки, а левый — на вторую дверь и строго осведомился:

— Где оборванец?

Хозяин сморщил горбатый нос, отчего его очки подпрыгнули, как велосипед на ухабе, и угодливо сообщил:

— Ваше благородие, он только что выскочил. Я таких у себя не прячу. Можете поверить моему честному слову.

Контрразведчику стало ясно, что мальчишка догадался о преследовании. Он резко повернулся, на пороге запнулся о «подкову счастья», выругался и выскочил на улицу. Ему удалось заметить, как беспризорник вбежал в боковые двери продуктового ряда. Прешиперский дал свисток, рассчитывая, что кто-нибудь задержит мальчугана, а сам вместе с Жоржем помчался по следам Кешки в продуктовый ряд.

— Сюда мальчишка вбежал. Такой оборвыш. Куда он делся?! — переводя дух, спросил поручик ту самую женщину, у которой Кешка нечаянно опрокинул бидон.

— Цэ шо вин здурив, чи шо? — затараторила женщина, показывая на лужу разлитого молока́.

— Я не знаю, кто из вас сдурел, — ты или он! Я опрашиваю — куда побежал оборванец? — с раздражением закричал сыщик.

— А хто мэни заплатыть гроши? Вы його знаетэ, чи ни?

Хозяйка еще что-то хотела сказать, но Прешиперский, потеряв терпение, закричал:

— Я тебя спрашиваю, куда он смылся?!

— Та нэ мыло… Я кажу, вин молоко пэрэкынув, тай годи.

— Дура! Куда побежал мальчишка, спрашивает тебя господин Прешиперский?! — вмешался Жорж, схватив женщину за ворот шубы и тряхнув так, что та заморгала глазами и закрестилась.

Перепуганная крестьянка показала на дверь.

— Чого цэ вы до мэнэ чипляетесь? Хиба я знаю! Вин, як той малый бис, наскочив на мое добро и як скажэнный утик туды, тай годи…

Преследователи выскочили в проход и остановились в нерешительности, раздумывая, куда делся беспризорник.

— Ты, Жорж, валяй вдоль дверей, да смотри в оба. А я пойду черными ходами. Что за дьявол! Прямо на глазах исчез! Он, по всей вероятности, где-то тут. Больше ему некуда деваться.

Сыщик быстро пошел по жестяному кварталу и стал осматривать лавки. Китайцы-жестянщики делали тазы, стиральные доски, ведра, ванны, кружки, баки, скребницы. От частых ударов деревянными молотками по жести стоял неимоверный шум и звон.

Удавка зажал уши и набросился на работавшего китайца, запретив ему бить молотком. Китаец перестал колотить по ободку ведра, не понимая, чего хочет разгневанный русский «капитан». Видя, что шум и звон не уменьшились, поручик плюнул и закричал:

— Ты не видал оборванного мальчишку?!

Китаец отрицательно замотал головой и еле выговорил на ломаном русском языке:

— Моя не видала.

Кешка лежал под ванной ни жив ни мертв. Он слышал разговор сыщика с жестянщиком.

Чувствуя, что мальчишка может опять уйти, контрразведчик с силой пнул подойник, он полетел кувырком и ударился о ванну, под которой прятался Кешка. Кешка вздрогнул всем телом и чуть было не выскочил. Несмотря на то, что он лежал ничком на снегу, у него на лбу выступила испарина: «Пропал!»

Попался

1

— Корешок, чего ты улепетываешь? — сделав круг и встретив Корешка, сказал Лу. — Дошлого нужно спасать, а ты без оглядки драла даешь!

— Я драла не даю, это ты драла даешь. Дошлый чо сказал? Чтоб в разные стороны улепетывали, — ответил Корешок, готовый сию же минуту бежать дальше.

— А как же Дошлый? Ты разве не слышал свисток? Это же Дошлого ловят. Надо туда бежать и следить, может, какая подмога нужна. Как же он один? Побежали!

Корешок не успел ответить, как оба услышали новый захлебывающийся полицейский свисток, раздавшийся за скобяной лавкой. Ребята испуганно переглянулись и без лишних слов пустились бежать. Ленька несся первым, за ним пыхтел Корешок. Они обогнули скобяную лавку, но за ней ни Кешки, ни сыщика не было.

— Стой, Лу! Куда мы мчимся? — крикнул отставший Корешок, замедляя бег и радуясь, что сможет немного передохнуть.

— Закудыкал! Там видно будет. Бежим в продуктовый ряд.

Мальчики с ходу влетели в широкие двери, и тут в проходе Лу схватила за шиворот торговка, у которой Кешка опрокинул молоко.

— Стой, хлопче, пиймався! Потим будэш бигаты, колы заплатыш мэни за тэ, — женщина показала на лужу разлитого и уже затоптанного молока.

— Что тебе надо?! — стал вырываться Лу, но не тут-то было: хозяйка бидона крепко держала его за ворот.

— Як цэ чого? Ногою турнув тай чого? Платы за тэ, шо пролыв, тай годи, — настаивала на своем женщина.

— Что пролил?! Откуда ты свалилась?! Мы тут в первый раз бежим! Чего пристала! Кто пролил, у того и требуй! — оправдывался Лу. Он догадался, что его с кем-то спутали, но доказать свою правоту не мог.

Стал собираться народ.

— Цэ ты, як скажэнный, нисся тай турнув цю посудыну з молоком. Дэ твий батько? Хай вин заплатыть.

— Да иди ты от меня с твоим батькой! Чего тебе нужно?! Никакого у меня батька нету. Молоко твое я не разливал. Спроси вон у Корешка! — кипятился Лу, тщетно пытаясь вырваться из цепких рук.

— Та нэ брэши! Якый ты брэхун! Я тоди городового поклычу. Хай вин найдэ твого батька, — женщина смотрела по сторонам, пытаясь найти полицейского. — Дэ цэ городовый?

Крестьянку начали поддерживать другие торговки:

— Тащи его в полицию!..

— На ярмарке найди околоточного!..

— Протокол надо составить!.. Протокол!

— Вэды його до батька, хай заплатить!

— Разобраться надо, разобраться, братцы!

— Что разбираться? За уши его!

Корешок видел, что его друг оказался в затруднительном положении: прибежит полицейский, Леньку схватят и будут спрашивать про листовки, про Кешку. Это заставило Корешка перебрать в уме испытанные уловки, начиная от заигрывания и до самой яростной атаки, на какую он был способен. Он заметался, подбегая к торговке то с одной стороны, то с другой и не зная, что предпринять, чтобы выручить товарища. Кое-как он протиснулся сквозь толпу, схватил друга за руку и стал тащить, надеясь вырвать его из рук женщины. Но та цепко держала Лу за ворот тужурки, и от помощи Корешка не было толку. Тогда он вытер ладошкой снизу вверх нос, подтянул штаны и с отважным видом, как маленький петух, стал наступать на крестьянку, задрав голову вверх и уставившись на нее отчаянным взглядом:

— Чо ты, землячка? Ослобони парня. Чо цепляешься? Не тронь его! Землячка, это не он.

Сильная деревенская женщина пренебрежительно поглядела на Корешка сверху вниз, ничего не ответила и продолжала высматривать полицейского. Но когда Корешок еще раз дернул Леньку за руку, она, сверкнув глазами, топнула ногой:

— А тоби чого? А ну гэть! Бачь, якый знайшовся земляк. Видкиля цэ ты такый?

Видя, что Корешок старается помочь ему, Лу усилил сопротивление. Он пытался укусить крестьянку за руку, приседал на землю, но все было напрасно.

Тогда Корешок подбоченился и перешел в смелую атаку:

— Чо ты, как рак, уцепилась? Чо тебе надо? Ослобони, а то я сейчас твою сметану трахну! — он схватил крынку, стоявшую на прилавке, и поднял ее над головой.

— Отпусти его, а то!..

Женщина, увидев сметану в руках у беспризорника, пришла в ужас. А Корешок уже бросил под ноги крынку и крикнул:

— На́ тебе!

Крынка разлетелась вдребезги. Сметана брызнула во все стороны.

— Хай вам бис! — всплеснула руками торговка, невольно выпустив Лу.

Этого только и нужно было ребятам. Воспользовавшись замешательством женщины, Лу выскочил из толпы и пустился бежать.

Уже на улице, когда они были далеко от злополучного места, Ленька признался:

— Смотрю, ты замахнулся, а у меня аж сердце екнуло: жалко сметану!

— Я хотел напужать бабу, а она такая вредная, как заноза. Ну, я и трахнул!

2

«Куда он мог деться? Не мог же он за это время удрать в центр города. Нет, он где-то здесь», — рассуждал контрразведчик, стоя недалеко от ванны, под которой находился Кешка. Он потоптался еще немного и пошел дальше.

Кешка лежал и трепетал, как сухой дубовый лист. Несколько минут, пока Прешиперский стоял рядом, показались ему бесконечными. Он начал мерзнуть. Услышав, что сыщик отошел, Кешка хотел осторожно повернуться на другой бок, ванна сдвинулась, и мальчик замер в неудобной позе. «Сейчас сыщик заорет: «Вылезай, дурак! Вздумал убегать!»

Только Кешка подумал об этом, как услышал скрип шагов, и в следующий миг край ванны приподнялся. Перед глазами на снегу стояли две ноги, обутые в соломенные боты. Кешка вздрогнул и услышал недоумевающий голос китайца:

— Чиво твоя тута делай?

Кешка, догадавшись, что это хозяин лавки, залепетал, сам не зная что:

— Моя мала-мала… так мала-мала…

Китаец понял, что именно про этого мальчугана его спрашивал русский «капитан». Он немного поколебался, потом опустил ванну и проговорил:

— Ладна, сиди!

Вдруг откуда-то появился взвод китайских солдат консульской охраны. Они ловили соотечественников и силой обрезали у них косы. Китайцы и маньчжуры загалдели на своем гортанном языке, лавки стали закрываться, заскрипели шарниры, захлопали ставни, залязгали засовы. Лотошники, схватившись за бамбуковые коромысла, бежали прочь с жестяного ряда.

Воспользовавшись этой суматохой, Кешка вылез из-под ванны и побежал, собираясь спрятаться в доме машиниста. Но не успел он добраться до ворот базара, как увидел бегущего за ним сыщика. Тогда Кешка выскочил из жестяного квартала и помчался по улице к центру города, надеясь спрятаться где-нибудь во дворе. Позади раздавался топот ног и свистки Удавки. Забежать в чей-нибудь двор сейчас уже было нельзя.

«А что если махнуть на вокзал? Там можно затеряться в толпе!» — Кешка хотел свернуть, но поскользнулся и упал, а когда оглянулся, то увидел, что расстояние между ним и сыщиком значительно сократилось: «Нет, до вокзала не добежать». Кешка опять свернул на базар, надеясь скрыться в толкучке.

Он уже пробежал несколько крайних магазинов, оглянулся и увидел торжествующее лицо Прешиперского и опять услышал: «Тррю!.. Рюю-рю!..»

Кешка заметался, сердце его готово было выскочить из груди. От встречного ветра глаза застилали слезы. На какое-то мгновение перед ним всплыло сразу два образа одного и того же человека: матрос Налетов в разорванной на груди тельняшке, отбивавшийся от врагов на товарном дворе, и он же с бесшабашным видом верхом на коне. Любимый образ быстро исчез. Близко-близко, все явственнее и явственнее слышался топот мужских ног. Кешка напряг остаток сил: «Вот-вот схватят! Вот-вот схватят!» Он считал себя уже почти пойманным. Но на его пути растянулся конный обоз. Кешка на ходу заскочил в сани, проехал немного, потом спрыгнул на другую сторону и побежал к центру толкучки.

Это несколько задержало преследователей. До слуха Кешки донесся голос Прешиперского:

— Держите-е!..

Не оглядываясь, мальчик добежал до первого попавшегося магазина и, как зверек, загнанный стаей борзых, в нерешительности остановился у двери: «Вбежать в магазин? Есть ли там вторая дверь?»

Еще один миг, еще какая-то доля секунды, и Кешка открыл двери, сбив с ног какого-то барчука, и устремился ко второму выходу. И вдруг он увидел бойскаута с расставленными циркулем ногами.

Кешка хотел вернуться, но, снова поскользнувшись, упал. Он проворно вскочил, но перед ним вырос Удавка и схватил его за руки.

«Бить будут!» — пронеслось в голове беспризорника. Он из последних сил стал вырываться.

— Укусить хочешь? Нет, дудки! Брось шалить! Твоя песенка спета, — торжествовал Прешиперский, и в его голосе слышалась неописуемая радость.

— Отпусти! Что руки ломаешь?! Что тебе нужно?! — кричал Кешка.

— Ты не ори! — прикрикнул Жорж.

Стал собираться народ. Сердобольные женщины говорили:

— Какие дюжие к мальцу привязались. Отпустите его! Что он вам плохого сделал? На мозоль, что ль, наступил?

— Вам-то какое дело? — бросил Прешиперский.

— И действительно, какое ваше дело? Что столпились? Идите своей дорогой. Если он ваш, так и вас арестуем, а если родня через девятый плетень, так живо проваливайте отсюда. Заступники нашлись! — затараторил скаут.

— Жорж, подержи-ка его, а я обыщу.

Удавка начал шарить в карманах, полез Кешке за пазуху.

— Там ничего нету, чего ты холодными руками за пазуху. Чего нужно? Отстань! — плачущим голосом протестовал Кешка.

— Молчи, лучше будет. Сегодня ты меня не проведешь, медногрошник. — Улыбка самодовольства не сходила с лица поручика.

Кешку вывели из магазина.

— Жорж, у тебя есть перочинный нож? — спросил Прешиперский. — Давай обрежь пуговицы на его штанах и забери ремень.

Удавка держал Кешку за руки, а Градобоев, сняв с мальчика ремень, стал срезать брючные крючки и пуговицы.

Кешка запротестовал:

— Зачем отрезаешь пуговицы? Штаны спадут!

— Говоришь, штаны спадут? Это хорошо. За этим-то у преступников пуговицы и обрезают, чтобы они не смогли убежать. Теперь портки руками поддерживай, — скалил зубы Прешиперский, одним глазом наблюдая за работой скаута, а другим — за обступившей публикой.

Без ремня и пуговиц штаны съехали на снег, обнажив красные, как у гуся, ноги. Беспризорник от холода дрожал и стучал зубами.

Толпа стала возмущаться:

— Перестаньте глумиться над дитем!

— Мальчишка замерз, ноги пупырками покрылись, а они держат его на холоду.

Бойскаут поднял штаны, Удавка опустил руки, взяв Кешку за ворот пиджака.

— Теперь можешь держать штаны руками, — сказал сыщик, огляделся и крикнул извозчику: — Эй, подавай!

Извозчик, как бы не слыша, поехал дальше.

— Кому говорят?! Валяй сюда! — закричал Прешиперский. Он вытащил револьвер и потряс им в воздухе. — Видишь?

Извозчик остановился.

— Я же занят, еду с биржи по вызову.

— Я тебе покажу — занят! — пригрозил револьвером Удавка. — Как только полиция вызывает, так вы всегда заняты. А так торчите целыми днями на бирже!

Втащив мальчика в кошевку и усадив на сиденье, поручик приказал кучеру:

— Трогай в крепость. Или стой, стой! Жорж, садись-ка сам на козлы. Да ударь хорошенько по коням! А то он будет тащиться.

Скаут сел на облучок, дернул вожжами. Лошади тронули с места и понеслись, швыряя подковами в передок кошевки комья утрамбованного снега.

3

Лу и Корешок были недалеко и хорошо видели, как их товарищ выскочил из ворот жестяного ряда, как пустился бежать, преследуемый сыщиком. Но они не знали, как помочь другу, оказавшемуся в беде, как задержать наседавшего врага.

Рискуя попасть в лапы контрразведчика, они на небольшом расстоянии бежали следом, не выпуская из виду полицейского. Лу бежал по левой стороне улицы, Корешок — по правой. Ребята встретились в тот момент, когда Удавка уже держал Кешку за руки в магазине.

Мальчики расхрабрились, подошли ближе, спрятались за угол, все видели и слышали почти каждое слово.

Корешок не мог спокойно смотреть на эту сцену. Видя, как Прешиперский крутил Кешке руки, он сжал кулаки и шагнул вперед, намереваясь вступиться за друга, но Ленька вовремя схватил его за полу, рывком оттащил опять за угол и стал уговаривать: не поможешь, а только сам влипнешь! Корешок понимал, что помочь сейчас невозможно, но отступил неохотно и все порывался выскочить из-заукрытия.

«Чо он, косой заяц, штаны снимает? Заморозить хочет?» — Корешок хотел найти камень и швырнуть в контрразведчика, но ничего подходящего не отыскал…

Когда Кешку увозили на извозчике, Корешок отвернулся от Лу, рассердившись, что тот и сам не принял участия в спасении друга и ему помешал. Нагнув голову, он всхлипывал, размазывая грязь по мокрым щекам и шмыгая носом.

В контрразведке

1

Поручик Прешиперский давно не был в таком хорошем расположении духа. Он смеялся, шутил и рассуждал сам с собой, готовясь к предстоящему допросу.

Поздно ночью он приказал привести арестованного. «Ну, что ж, беседа у меня с этим вшивым мальчуганом сперва будет ди-пло-ма-ти-чес-кая, — подумал он и глянул на стену, где висела плетка-треххвостка. — Я все же добьюсь признания! Теперь начальство мою работу оценит…»

Сыщик важно сел в глубокое кресло, обитое коричневой кожей, положил руки на подлокотники и, чмокнув губами, подозвал овчарку, лежавшую у дверей.

Хорошее настроение не проходило, и Прешиперский сиплым голосом запел:

В дверь постучали, поручик перестал петь и крикнул:

— Введите!

Дверь распахнулась, и, подталкиваемый в спину дежурным, Кешка переступил порог. Поддерживая штаны, он остановился около двери, прищурил заспанные глаза на яркий электрический свет. Волосы его были взъерошены, на острых плечах висели жалкие лохмотья.

Поручик глазами приказал дежурному удалиться, сел поудобней и притворно заулыбался, глядя на мальчика.

— Давай познакомимся. Меня зовут Станислав. А тебя как? — Удавка старался говорить ласково, задушевно, точно он желал Кешке всяческих благ.

Беспризорник молча смотрел себе под ноги и по-прежнему поддерживал руками штаны.

— Подойди ближе, не стесняйся. Какого вероисповедания?

Кешка молчал.

— Как тебя зовут? Как фамилия?

— Православного, — сухо начал мальчик. — А зовут Кешка Башлыков.

— Пуговицы-то еще не пришили на штанах? Да? Не послушались. А ведь я велел сейчас же пришить все пуговицы и крючки, — он небрежно нажал кнопку.

Вошел тот же дежурный и через несколько минут пришил к штанам пуговицы.

— Есть-то тебе сегодня давали?

Поручик не настаивал на ответе. Он полез в ящик письменного стола и достал два пирожных, приготовленных им на всякий случай.

— На пока немного подкрепись. — Кешка не трогался с места. — Ну, бери, бери. Чего стесняешься? Или тебе курица надоела, так ты конины захотел? — начал раздражаться контрразведчик. — Напрасно отказываешься. Пирожное лучший сорт — сенаторское! Ну, ладно, раз не хочешь, пусть тогда пес съест.

Он взял пирожное и швырнул его собаке. Овчарка на лету поймала его, проглотила и облизнулась, показывая розовый язык. Потом зевнула, полузакрыла глаза и уткнула нос в лапы.

Кешка посмотрел на страшную собаку, заметил висевшую на стене плетку, и сонливость слетела с него мигом. Он заметно оробел. Эта перемена не ускользнула от проницательных глаз поручика. Он усмехнулся и подумал: «Боится. Это хорошо. А ведь я его еще не пугал…»

— Ты, конечно, прав был. Разбрасывая листовки, ты хотел себе заработать на кусок хлеба? Или на билет в иллюзион? Я бы тоже так поступил, будучи на твоем месте. Что тут такого? Решительно ничего. За это мы не наказываем.

— Ну да, мне обещали… — начал несмело Кешка.

— …партизаны, — попытался подсказать Удавка.

— Нет. Не партизаны! — резко ответил Кешка, чувствуя расставленную сеть. — В типографии обещали контрамарку на картину.

«Чертенок! Не поддакнул! А жаль. Хотя бы раз кивнул головой. Ну что же, попробую нарисовать ему картину земного рая… Может быть, клюнет?»

— Мы, брат, знаем, что ты работаешь на партизан. А ведь они тебе не заплатят. Вот мы — другое дело. Мы тебя выпустим так или устроим «побег». Кадило раздувать не будем. А если спросят, скажешь, что, мол, ничего не сказал. А за это от меня получишь четвертную золотом! Они тебя опять будут тянуть к себе, скажут, мол, «брось грязное дело, пойдем трубы чистить». А ты будь себе на уме, утри им нос. Положим тебе хорошее жалованье, а жалованье только взрослые получают, кто находится на службе у правителя адмирала Колчака. Тогда ты не будешь день-деньской промышлять кусок хлеба, в пояс не будешь кланяться, а будешь кушать французскую булку. Да еще со сливочным маслом! Будешь жить, как у христа за пазухой. На деньги все можно купить. Ох, деньги, деньги, — продолжал соблазнять Прешиперский. — У них-то, небось, купило затупило, собирать будут медные гроши и даже не поедят колбаски эдакой, знаешь, чайной? Ты, наверное, колбасу любишь, да? — Кешка упорно молчал. — А та кобылка, что с тобой бегала, вечно будет искать свою долю, — контрразведчик старался употреблять «блатные» словечки. — А ты знаешь русскую пословицу? Не знаешь? Она говорит: «Смел — два съел!»

Кешку не прельщали посулы. Он был предан партизанам и ждал, чтобы они скорей пришли, выручили его из белогвардейского застенка. Оправдываться ему было трудно, и он, потупив взор, стоял, переступая с ноги на ногу. По лицу, по глазам, по скованной манере держаться было видно, что мальчик был очень взволнован и боялся.

— Положу тебе месячное жалованье, — продолжал уговаривать контрразведчик, — а постоянное жалованье — это постоянные деньги. Эх, деньги, деньги! — патетически воскликнул он. — Люблю сорить красненькими. Зайду, бывало, в кабаре или в лучший ресторан «Гранд-Отель», что на Никольской улице. Всюду чистота, яркий свет: сто иголок рассыплешь, а сто одну найдешь! Сядешь это за отдельный столик, закажешь что-нибудь, ну, скажем шашлык из молодого барашка или цыпленка на вертеле, выпьешь шампанского или что-нибудь из наливок да закусишь сочной грушей, и не успеешь выкурить сигару, как на душе станет весело… Деньги — все! Эх ты, понять не можешь!

Поручик облокотился на стол. «Я такое наговорил, что земная жизнь покажется раем. Это и требовалось доказать! Может быть, и клюнет?»

— Итак, уговор дороже денег. Я болтать не люблю. Скажи, кто тебе дал прокламации? Молчишь? Ну, не торопись, подумай. Можешь назвать фамилию. А впрочем, если затрудняешься, можешь просто только показать рукой или кивнуть головой, моргнуть глазом на того человека или на дом. Никто не узнает. Это делается просто. Ну? — И поручик звякнул шпорой.

Кешка вздрогнул. Боясь говорить и даже смотреть прямо в косые глаза следователя, он отвернулся. Ему показалось, что контрразведчик заглянул в самый тайник его души и все разгадал.

— Не знаю я, — наконец произнес Кешка, — партизанских прокламаций никаких не знаю. — А про себя подумал: «Пес смердячий, хочет выпытать про матроса. Не скажу! Не заправляй арапа: все равно не уговоришь».

«Этак его, пожалуй, трудно будет взять. Держится, чертенок! Ну, посмотрим, надолго ли?» — размышлял Прешиперский, пытливо смотря на Кешку, и опять заговорил вкрадчивым голосом:

— Как зовут товарищей-то, что на базаре с тобой были, — старшего и младшего?

— Сережка и Арапчонок, — схитрил Кешка.

— Подойди сюда ближе и садись. Ведь устал? — Удавка деланно улыбнулся, поглаживая волосы. — Я тебе честь-честью говорю: не дружи с ними, не притворяйся незнающим, не бери пример с тех шалопаев и тогда милостыню не будешь просить, не будешь подвергаться невзгодам. Садись.

Словно на пороховую бочку, сел Кешка на кончик мягкого кресла, опершись ногами о пол, чтобы сразу можно было вскочить.

— Ты в бога веруешь?

— Верую, — выдавил из себя Кешка, украдкой поглядывая на пса и вытирая капли пота, выступившие на лбу.

— Побожись и перекрестись.

Кешка побожился, вытащил из-за пазухи бронзовый крестик, показал его следователю, потом перекрестился и тяжело вздохнул.

— Значит, ты настоящий православный, а вот безбожникам-большевикам помогаешь. Это уже нехорошо.

— Не помогаю, — опять слукавил Кешка.

— Как не помогаешь? Ведь ты же большевистскую прокламацию подсунул начальнику контрразведки прямо в почтовый ящик. Бога побойся! Кому ты помогаешь?! Еретикам?! Кто тебя нагрузил прокламациями в тот день?

— Никто, — искренне ответил беспризорник.

— Дурак ты! Зарядил, как попугай: «никто», «не знаю», «не помогаю». Я даже протокол допроса не веду: хочу все устроить по-хорошему, а ты!

Терпение Прешиперского иссякало. Он искал хоть малейшего промаха мальчика, чтобы ухватиться за какую-нибудь нить и распутать ее до желаемого конца.

— Так-так… хорош гусь, нечего сказать. Значит, хочешь меня провести? Напрасно. Ишь, как насупился! Ну что же, я, как нянька, возиться не буду. Знаешь что, парень? Ты упрям, а в этом деле упрямство не поможет. Хватит дурака валять. Сознавайся. Мне точно известно, что ты распространял партизанские прокламации! Посмотри сюда, — он показал на фотографию, где Кешка был заснят в тот момент, когда вручал женщине афишки. А сам подумал: «А ну посмотрим, что ты скажешь?!»

— Я афишки раздавал про американский боевик, — настороженно ответил беспризорник.

В это время послышался бой стенных часов. Наступила полночь. По лицу контрразведчика было видно, что он вот-вот взорвется. Он встал из-за стола, нахмурился, медленным шагом, позвякивая шпорами, молча прошелся по кабинету и остановился около Кешки.

— Брось фордыбачить. Сам подумай, тебе дают хорошие условия: полную свободу, деньги. А деньги — это экипаж! Лакированные сапоги! Ты будешь сыт, и нос в табаке! Что же тебе еще надо, дурак ты этакий? Сознаешься или нет?! — Удавка сделал длинную паузу и выжидательно посмотрел на мальчика. — Если будешь куражиться, посажу в кутузку, штаны спущу да всыплю розог! — Лицо Прешиперского стало наливаться кровью. Чтобы немного успокоиться, он подошел к столу, достал флягу, налил стопку, выпил и закусил конфетой.

— Я… я партизанские не разбрасывал, я только про боевик, которые мне в типографии дали, — упорствовал Кешка и сам чувствовал, что говорит неубедительно.

— Почему же убегал? Чего ты испугался?! Думаешь сбить меня с толку?! Не выйдет! — после каждой фразы поручик все больше повышал голос.

Мальчику пришли на ум заготовленные им когда-то слова, и он выпалил:

— Я думал, что за сайку меня ловят, сайку я утащил, потому и убегал.

— За кражу сайки? Кто тебя учил так врать?! — крикнул Удавка, ударив по столу кулаком.

Кешка вздрогнул, вскочил со стула, испуганно глядя то на плеть, то на собаку.

— Хватит чертомелить! — опять заорал сыщик вставая.

Кешка хотел бежать, но контрразведчик взмахнул рукой, и собака мигом очутилась около двери, оскалив зубы и загородив дорогу. Кешка шарахнулся от овчарки в угол, весь съежился и наклонил голову.

— Хорошо поешь, да где-то сядешь. Хватит в ступе воду толочь! — взревел Удавка, схватив плетку. Лицо его перекосилось, глаза забегали. Он выскочил из-за стола, широко расставил ноги, заложил за спину руки и вытянул шею. — Ну что мы вхолостую время тратим? Последний раз спрашиваю, слышишь?!

Беспризорник видел, что дела его плохи. Разъяренный Прешиперский будет бить. Это заставило его еще сильнее прижаться к стене.

— Бом-бо-ом! — пробили часы половину первого…

2

На столе зазвонил телефон.

Прешиперский сердито повернулся и нехотя взял трубку.

— Алло! Кто говорит? Что-о?! — Контрразведчик изменился в лице. Держа одной рукой трубку, другой он судорожно искал кнопку электрического звонка. — Какая стрельба?! Уже окружают?! Партизаны?! Город?!

На звонок вошел дежурный.

— Убрать арестованного! — коротко бросил поручик и снова повернулся к телефону. — Господин Осечкин, что вы говорите? Что сказать мадам Градобоевой? У вас с ней связь прервана?.. Хорошо!..

Прешиперский на минуту опустил телефонную трубку, но тут же вновь схватил ее:

— Алло! Дайте адъютанта командира конно-егерского полка. Это кто? А где адъютант? Что-о?! Уже готовятся оставить город? А в каком направлении? По Никольскому тракту? А как же гарнизон? Говоришь, слабо сопротивляется? Что же они так легко отдают большевикам последний клочок русской земли?!

Он бросил трубку на рычаг, и телефон гулко задребезжал.

Прешиперский теперь походил на перепуганного зайца. Он потерял способность здраво рассуждать. Бегая по кабинету, он то хватался за голову, то поднимал телефонную трубку, то тут же бросал ее обратно на рычаг.

«Что же я должен делать? Скрыться в иностранной разведке? Нет, этот номер не выйдет: они меня выдадут. Скажут, что я трус, и не оправдаешься. Нет, лучше в Харбин, там надежнее, там Хорват! А потом можно сказать, что я отчаянно сопротивлялся большевикам в уличных боях. Стой, я ведь куда-то должен был позвонить? Куда же? Тьфу! Что за черт! Память отшибло. — Он взялся рукой за лоб, а другой за телефонную трубку. — Ах, да-а. Чуть не забыл. Осечкин просил».

— Алло! Что вы, дьяволы, долго не отвечаете? Два двадцать. Да-да. Кто это? Августа Николаевна? Наконец-то… Мигом собирайте все, что есть ценного. Да, ценного. Велел Вадим Петрович. Сейчас же нужно выезжать… Куда? За границу. Да-да!.. Уже окружи… Комендант города полковник Радецкий застрелился?! Что? Бог с вами!.. Какие чемоданы?! Что?! Он сказал — поедете верхами в казачьих седлах. Так что оденьте… найдите для себя какие-нибудь… самые настоящие брюки. Поедете сопками, тракты опасны. Да-да! Только с драгоценностями… Он сейчас за вами заедет…

Удавка второпях еще раз покрутил ручку телефона.

— Алло! Мою квартиру. Забыли? Квартиру поручика Прешиперского! Говорю, квартиру… Кто? Вестовой Проценко? Милый Проша, сейчас же седлай коня и карьером в контрразведку… казачье седло да подсумки захвати, да вьючные ремни… Что, что! Повтори! — Поручик побелел, у него подкосились ноги. — Подлец, переметнулся к партизанам! Змею на груди грел!..

Контрразведчик снова забегал по кабинету. «А как же арестованные? Ведь они политические, — он на миг в нерешительности остановился, потом махнул рукой: — Ну и черт с ними! Пусть комендатура расстреляет всех до единого — меньше будет языков, если только она сама не удрала».

Прешиперский сорвал погоны, надел гражданское пальто, снял кокарду и неуверенно, с оглядкой, выбрался из здания, опасаясь, как бы не заметили, что он позорно бежит.

В конце улицы слышалась перестрелка. Удавка хотел идти на квартиру к Хватову и там спрятаться, но потом резким движением поднял воротник, втянул шею в плечи, пригнулся и побежал в сторону конно-егерского полка, прислушиваясь к нестройным ружейным хлопкам. Вдруг он приостановился: ему послышался звон шпор, и он решил, что за ним кто-то следует по пятам. Он уже хотел поднять руки вверх и сдаться на милость победителя, но сообразил, что это звенят его собственные шпоры. «Надо их отстегнуть и выбросить!» Поручик принялся торопливо расстегивать ремешки, но от волнения у него ничего не выходило. Наконец он со злостью швырнул шпоры, которые, звякнув о ствол дерева, зарылись в снег. Сделав несколько шагов, Прешиперский остановился: «Ох, голова, совсем рехнулся. Ведь шпоры-то были серебряные. Ведь в Харбине-то пригодятся». Он вернулся и дрожащими руками стал шарить под деревом, пытаясь разыскать шпоры.

В этот момент раздался раскатистый гул артиллерийского выстрела. Контрразведчик, бросив поиски, приподнял полы пальто и пустился бежать.

Артиллерия давала о себе знать все громче, все чаще. Ей вторили пулеметные очереди. Где-то справа послышался одноголосый звук трубы. Он, словно охотничий рог, призывал к штурму, а за ним широко разнеслось:

— Ура-а-а!

„Наши!.. Наши!..“

1

На рассвете в здание контрразведки ворвался партизанский отряд. Комендант контрразведки, успев расстрелять только немногих заключенных, сбежал с охраной, забрав с собой ключи от камер.

Коридоры наполнились топотом ног и свежим холодным воздухом; слышался лязг взламываемых замков и засовов, глухие и резкие удары прикладов о двери, ликующие выкрики, радостный смех и глухой кашель тяжелобольных. Узники с бледными изможденными лицами обнимались и целовались с освободителями.

— Наши!.. Наши!.. — разносились по зданию контрразведки возгласы освобожденных.

Один из них, обняв на пороге первого попавшегося безусого бойца, тут же рухнул плашмя на каменный пол. Партизаны пытались вернуть ему силы, привести в чувство, но жизнь покинула его на пороге свободы — сердце уже не билось…

Бойцы обнажили головы, подняли тело и бережно понесли его на носилках из винтовок и карабинов.

— Товарищи! Братцы! Победили контру! Ура!.. — кричал другой политзаключенный. — Сбылись надежды! — Он обнимал то одного, то другого партизана и бегал по коридору, прихрамывая на одну ногу.

На лестнице пожилой мужчина с изнуренным лицом кричал:

— А как в смертных камерах? Там всех расстреляли или нет? Где трупы?

Он беспокоился о своем сыне, который сидел в одиночке, и, не получив удовлетворительного ответа, побежал вниз с намерением узнать его судьбу.

По лестнице на второй этаж поднимались двое. Один — рослый, бородатый, с обветренным лицом, в папахе, полушубке и расписных с красными узорами валенках — был командир партизанского отряда. Рядом с ним шел машинист Сидорыч — член подпольного комитета большевиков. Он был в шапке железнодорожника, в кожаной тужурке и в сапогах; на боку висела расстегнутая кобура.

— Ну, как? Здесь всех освободили? — спросил командир одного из партизан.

— Товарищ командир, некоторые двери пока не поддаются. Но мы скоро взломаем.

— Быстрее расправляйтесь с запорами и выпускайте на волю узников! — распорядился командир и прибавил шагу, чтобы догнать машиниста.

2

Дежурный офицер конно-егерского полка, расположенного в крепостном районе, при первых выстрелах партизан сообщил по телефону о боевой тревоге. Командир полка Враштель приказал привести полк в боевую готовность.

Через несколько минут по-батарейно и по-эскадронно в пешем строю полк выстроился у казарм.

Полковник Враштель нервничал. Он сидел в седле, сдерживая разгоряченную лошадь, позвякивающую удилами, и вслушивался в отдаленную стрельбу.

— Ребята, — стараясь расположить к себе конно-егерей, обратился к ним с речью полковник. — Вы меня знаете… и я вас знаю. Я — ваш командир. Интервенты-японцы разоружают гарнизон! Японцев тут видимо-невидимо! — слукавил Враштель и для большей убедительности повторил: — Да-да, разоружают никольск-уссурийский гарнизон. Мне приказано сохранить силы, чтобы отстаивать в новых условиях матушку-Русь! Время не терпит, без лишних слов и разглагольствований мы сейчас едем в сопки продолжать борьбу!

Конно-егеря не поняли полковника, и после его слов «мы едем в сопки» несколько робких, но радостных голосов раздалось в задних шеренгах:

— К своим, значит? К своим!

— По коням! — поторопился скомандовать Враштель, чтобы не отвечать на вопросы.

Залязгали окованные медью ножны, заскрипели седла. Егеря вскочили на коней и, не успев подобрать как следует поводья и поставить ноги в стремена, услышали:

— По-эскадронно-о, по-батарейно! Правое плечо вперед, рысью а-арш!

Обманутые егеря мчались по Ново-Никольскому тракту. Ночной ветер перемел дороги, появились заносы. Продвигаться вперед становилось все труднее.

Около глинобитной корейской фанзы близ села Ново-Никольского Враштель остановил заиндевевшего коня, привстал на стременах и посмотрел на растянувшийся полк.

— Можно теперь и передохнуть. Жаль коней: дороги перемело, снегу — по колено, — посетовал полковник и дал знак рукой первому эскадрону остановиться. — Нужно же за одну ночь столько намести снегу!

Здесь полковника догнал поручик Прешиперский. Он бежал из города как был, в гражданской одежде, ничего не взяв с собой, успев только разыскать коня.

— Да, господин полковник, и холодно и некстати снегу многовато, — сочувственно поддержал поручик. Он понизил голос, чтобы не слышали егеря, и продолжал: — А как же около самой границы, за Ново-Никольском? Там еще больше снегу. Как мы вообще будем переходить границу? История так история!

Враштель не торопился с ответом. Он как будто прислушивался к чему-то. Выстрелы из Никольск-Уссурийска сюда не доносились, и это несколько подбодрило и успокоило полковника. Однако вид у него был невеселый, лицо осунулось. Он закурил папиросу, поправил концы башлыка, слез с коня и стал разминать ноги. Затем, хотя в другое время он не снизошел бы до этого, взял за локоть поручика, отошел с ним в сторону и негромко заговорил:

— Да-а. Мы с вами попали не в историю, а в обоз истории. Доро́га — доро́гой, а вы, контрразведчики, с вашим начальником Осечкиным проморгали. Штабс-капитан не смог сообщить даже примерное время выступления красных. Ведь егеря-то ненадежны, стоят за большевиков. Мы могли бы вывести полк заранее. И находились бы с семьями в Маньчжурии. А теперь? — Он очистил усы от сосулек и посмотрел на контрразведчика презрительным и укоризненным взглядом. — Что теперь? Егерям веры нет. Только свистни, и все очутятся у «своих». Того и гляди, как бы своему командиру и офицерам в лоб или в затылок пулю не пустили. Жаль, что семьи остались в Никольск-Уссурийске. А мы за границу бежим да еще налегке. Без капитала, с пустыми карманами, — сокрушенно мотал головой полковник, рассеянным взглядом посматривая в сторону маньчжурской границы. — У меня имущества на сотни тысяч лопнуло в России. Сбережения тоже ахнули, и я остался у разбитого корыта. — Он помолчал и опять заговорил: — Я Осечкину как-то говорил, что контрразведка слабо нам помогает, упускает главное. Мы плохо были информированы о подпольной работе большевиков среди солдат: пришлось удирать с позором. Но позор-то позором — к позору нас революция уже приучила, — а чем все это кончится?

Прешиперский молчал, не прерывая старшего начальника. Он чувствовал себя неловко. Ведь он в какой-то мере нес ответственность за работу тайной полиции. Однако он хотел польстить Враштелю.

— Вы правы, господин полковник. — Удавка заглянул Враштелю в глаза. — Если бы егеря были все, как те двое, — он показал на Хватова и бойскаута, сидевших на конях в добровольческом эскадроне. — Бородач в Никольск-Усурийске оставил много добра, все бросил и едет с нами за границу. Такие будут отстаивать матушку-Русь до последнего вздоха, ваше высокоблагородие. Хорошо, что пулеметы вы сконцентрировали в добровольческом эскадроне. В случае чего можно будет эту братию проутюжить и прибрать к рукам.

В близком кругу Враштель говорил, что контрразведчики — это не армейцы и вообще не военные: в стратегии и тактике не разбираются, воевать не умеют, а пытаются судить о военных операциях. Сейчас он тоже резко обошелся с контрразведчиком.

— Оставьте глупости, господин поручик! — перебил он Прешиперского. — Какой вы легковерный. Мы их давно не держим в руках. Пулеметы помогут нам только на время спасти наши шкуры, вот и все! — Полковник повернулся лицом к егерям. — Посмотрите на эти физиономии, и вы увидите ненависть, злобу, и все это по нашему адресу. Они не знают, что мы направляемся за границу, а посмотрите, что будет, когда этого маневра нельзя будет скрыть. Когда заедем за Ново-Никольское.

Задетый за живое Прешиперский защищался, хотя и чувствовал, что командир полка прав.

— Тогда зачем вы ведете егерей в Маньчжурию, если у вас нет уверенности в преданности полка? — развел руками Удавка.

— Какой вы наивный, поручик! — с укоризной сказал Враштель. — Одно дело, когда мы с вами приедем в Маньчжурию, в полосу отчуждения, без ничего. А другое дело — перейдем рубикон с полком в боевой готовности и передадим его в распоряжение белых генералов. Ну, скажем прямо, — Хорвату. Тогда нам хоть какую-то должность дадут. А если вы заявитесь полным банкротом? Что тогда? Будете сапоги чистить японцам. Тогда забудете и про зеленый стол и про рулетку. Разве не так, господин поручик?

— М-да, — протянул тот, а про себя подумал: «Все эти атаманы, генералы и полковники на сигарах в России прокурились, а теперь тут думают на спичках экономить». — М-да. Вы правы, господин полковник. Время какое настало, а? Я с вами вполне согласен. Часть егерей сейчас уже догадывается, куда вы их ведете, да только молчит. Как вы считаете?

— Я тоже так полагаю! В Ново-Никольском соберу совет из офицеров и подумаем, что дальше делать. Нужно теперь быть начеку. — Враштель сел на коня и протяжно скомандовал:

— По кон-я-ям!

3

По прибытии в село Ново-Никольское полковник Враштель дал команду: «Вольно! Можно перекурить, проверить подпруги!», а сам собрал в крестьянской избе офицеров. Те разместились кто где мог — на скамьях вдоль стен, на табуретках, на сундуке; некоторые стояли, держась за эфесы сабель.

Хозяевам избы Враштель предложил погостить у соседей, сам сел за стол, крытый скатертью, и поднял руку, призывая к вниманию.

— Господа офицеры, — заговорил командир полка, теребя темляк на эфесе сабли. — Я полагаю, что вы знаете, куда я веду полк? От вас мне нечего скрывать, ведь к одному стремимся алтарю. В данный момент мы в некотором затруднении. Сами знаете, не все егеря согласятся уходить с родной земли в Маньчжурию. Это надо учесть. Всех ненадежных нужно разоружить здесь же, в Ново-Никольском, а с остатками полка переходить китайскую границу. Там есть русская земля — полоса отчуждения, там свои, там наше спасение, и оттуда мы начнем спасать нашу матушку-Русь! — Голос полковника дрожал, он заметно волновался. — А город Никольск-Уссурийск, видимо, уже в руках партизан, — полковник нахмурился. — Нужно учесть, что на нашем пути находится станица Полтавская. Часть уссурийских казаков тоже поддалась большевистской агитации, изменила России. Поэтому нужно быть начеку! Приказываю командирам батарей объявить егерям предстоящее расквартирование в этом селе. А командиру добровольческого эскадрона не расквартировывать егерей, по моему приказу разоружить неблагонадежных. В этом вам поможет господин Прешиперский — представитель контрразведки.

Офицеры стали задавать вопросы, обсуждать детали предстоящей операции.

А в это время матрос Налетов, который все еще оставался в полку, собрал в первой батарее наиболее надежных конно-егерей.

— Братишки конно-егеря, свистать сюда ребят, живо! Говорить будем!

Вокруг Налетова собрались егеря, а он вскочил на орудийный лафет, снял, несмотря на мороз, темно-серую папаху, задорно тряхнул чубом и обратился к собравшимся:

— Братишки-егеря! Чьи это трескучие ядреные морозы?! — И сам ответил: — Наши, русские, ни в солдаты, ни в матросы! Чей это снег, на котором мы с вами стоим сейчас? Русский! А чья это матушка-земля под снегом и под нашими ногами? Русская! — Его голос звенел в морозном воздухе. — А чьей она кровью и потом полита, кем оплакана и кем завоевана?!

— Кровью отцов! Кровью дедов! Кровью казаков-прадедов! — раздались голоса пришедших в движение конно-егерей, обступивших орудие.

— Значит, ни в солдаты, ни в матросы, эта матушка-земля полита кровью наших отцов и дедов?! — опять задал вопрос Налетов. — Так чего же мы ее покидаем?! Почему мы отказываемся защищать эту землю? Нас уводят в чужую страну. В Харбин нас ведут, братишки-егеря! Большевистский революционный комитет конно-егерского полка постановил: ни шагу дальше! Так обнажим же наши сабли, перебьем офицеров и вернемся к своим братишкам по оружию, к партизанам. Партизаны вас никогда не предадут и в чужую страну не уведут! Враштель сказал, что японцы разоружают гарнизон, а на самом деле ничего подобного! Город заняли красные. Партизаны сейчас проливают кровь за Никольск, а мы бездействуем!

Он с секунду помолчал, потом решительно рубанул рукой воздух:

— Кто с нами? Кто за революцию, — отходи налево, — а кто ни в солдаты, ни в матросы — направо.

Добровольцы заметили волнение конно-егерей у первой батареи и загалдели. Жорж подбежал к Хватову, а тот вскинул карабин и выстрелил в Налетова. Лошадь метнулась в сторону, а партизан упал на снег, обливаясь кровью.

На выстрел распахнулась дверь избы, где совещались офицеры, и оттуда выскочили Удавка и Враштель. Полковник бежал в расстегнутой бекеше к добровольцам, держа в руке наган.

— Пулеметы к бою, по мятежникам!..

В добровольческом эскадроне засуетились еще больше, защелкали пулеметные замки. Однако офицеры упустили момент. У восставших егерей были расчехлены пулеметы и стволы орудий первой батареи давно повернуты в сторону добровольческого эскадрона. Место матроса занял член революционного комитета полка, который сидел с Налетовым на гауптвахте. Когда часть егерей, окружавших его, стала разбегаться, он выхватил наган и закричал:

— Стой, товарищи! В ружье! Сабли наголо!

Он выстрелил в поручика Прешиперского, кинувшегося бежать к восставшему эскадрону. Тот, как подкошенный, упал на снег, а член революционного комитета скомандовал:

— По контре!

Восставшие конно-егеря сгрудились у первой батареи, стали заряжать карабины: обе стороны приготовились к смертельной схватке. Командир полка, видя, что дело приняло невыгодный для офицеров оборот, взмолился, сделав предупредительный жест:

— Ребята! Прекратите кровопролитие! Видите, пулеметы уже приготовлены, на вас обрушится шквал огня. — Стволы «максимок» действительно были наведены, и расчет ждал команды. — Я предлагаю миром договориться. Без кровопролития. Мне с вами не по пути, ребята! Наши дороги разные. Я не буду препятствовать вашему возвращению в Никольск-Уссурийск. Езжайте куда хотите, только не препятствуйте нашему пути! У меня к вам будет одна просьба. В Никольск-Уссурийске, в крепостном районе, в моем флигеле, осталась моя семья. Она в этой канители ни при чем, ребята. Сделайте, что в ваших силах. Все сделайте, чтобы семья осталась невредима. Сделаете, ребята?

У мятежной батареи конно-егеря стояли суровые и молчаливые, держа в руках оружие: кто наган, кто карабин, кто обнаженную саблю; расчеты застыли у расчехленных орудий.

Налетов, превозмогая боль в раненой руке, приподнялся и, видя, что под пулеметным огнем может погибнуть много людей, обратился к егерям:

— Братишки-егеря, ладно, пусть едут куда хотят. Наша земля в них не нуждается! Мы никуда не пойдем с нашей русской земли и вернемся к своим, в Никольск. Там, братишки-егеря, уже рабочая власть. Ура!

— Ура-а-аа! — разнеслось в морозном воздухе, и темно-серые папахи полетели вверх.

Егеря сорвали погоны и кокарды, посадили на лошадь раненого партизана и выстроились к походу.

— Братишки-егеря, слушай мою команду: шагом а-арш! — Налетов махнул здоровой рукой в сторону города. — Так держать!

Два отряда разъехались: под звуки старинного русского марша «Тоска по родине», который играл полковой оркестр, удрученные офицеры и добровольческий эскадрон повернули к китайской границе, а восставшие с песнями двинулись к Никольск-Уссурийску, чтобы присоединиться к восставшему гарнизону.

В боевом строю

1

Еще до взятия партизанами здания контрразведки политические заключенные почувствовали приближение часа освобождения или гибели. Прислушиваясь к орудийным залпам и пулеметной стрельбе, они тревожно перестукивались через стены друг с другом.

Вернувшись в камеру после допроса, измученный и обессиленный Кешка повалился на жесткие нары, свернулся калачиком и заснул. А когда проснулся, то вместо размеренных шагов часовых услышал топот и стук в коридоре. Он попытался заглянуть в глазок, но в это время по запору его камеры начали колотить прикладами.

Мальчик отшатнулся, не понимая, в чем дело, забился в угол и с тревогой стал смотреть на содрогавшуюся от ударов дверь, на глазок, в котором сверкнул луч света. Послышался скрип засова, дверь распахнулась, и в просвете показался парень в папахе, перевязанной красной лентой. Но Кешка глядел на его шаровары с желтыми лампасами.

«Казаки! Калмыковец!» — со страхом подумал он.

— Выходи, кто тут есть?! — громко бросил в глубину камеры вошедший и шагнул через порог. — Свово не признаешь, паря? Партизаны пришли. Выходи! — казак-партизан взял беспризорника за руку, приподнял с нар, глянул на его изодранную рубашку и удивленно пожал широкими плечами: — Ты что, паря, уголовный или политический?

«Партизаны!» — обрадовался Кешка.

Он посмотрел на казака, на его добродушную улыбку и, млея от радости, вначале не мог сказать ни слова. Потом обрадованно закричал:

— Наши!

Партизан крепкими руками обхватил его, поднял и понес по коридору. Мальчик сопротивлялся: он считал себя уже большим и не хотел, чтобы его несли, как ребенка.

— Кешка, ты?! Да как ты здесь-то оказался?

— Они тебя напужали, небось? Ты, паря, фартовый, жив остался, а вот иных постреляли.

Партизан поставил Кешку на ноги и обратился к подходившему вместе с Сидорычем командиру отряда:

— Товарищ командир, а товарищ командир! Смотри, какого мальчугана замуровали. Я хотел его допытать, за каку таку политику его законопатили, да он и сам, наверно, не знает.

— Кеша, ты?! Да как ты здесь-то оказался? — воскликнул Сидорыч. — Ну, молодец, что выдержал. — Он повернулся к командиру отряда: — Надо сейчас же отправить его в лазарет.

— А ты на станции говорил, что ты не партизан, — удивленно глядя на машиниста, сказал Кешка.

— Тогда нельзя было говорить. А теперь, как видишь, — и Сидорыч прижал к себе Кешку.

— Партизаны насовсем заняли город? — заглядывая в глаза Сидорычу, спросил Кешка.

— Насовсем! Так что не беспокойся, — ответил Сидорыч. — Ну, Кеша, ладно. Мы после боя поговорим. Мне сейчас некогда, — он погладил мальчика по голове и подтолкнул его к партизану.

Кешка хотел спросить про матроса Налетова, про Леньку и Корешка, но машинист ушел, и Кешка с этим вопросом обратился к казаку-партизану. Тот ничего не мог ответить, только пожал плечами.

Откуда-то принесли большую шубу, белую папаху, нарядили Кешку и вывели на задний двор для отправки в госпиталь.

2

Двор контрразведки, освещенный выглядывающей из-за туч луной, был забит снующими людьми в шубах, вывороченных собачьих полушубках, опоясанных пулеметными лентами, обвешанных гранатами, с централками, берданами или карабинами за плечами. Некоторые были вооружены японскими и американскими винтовками. Тут собрались верховые и спешенные всадники, слышалось фырканье и ржанье лошадей.

Еще шел бой: то в одном, то в другом месте взвивались в воздух ракеты, доносилась ружейная стрельба, изредка грохотала артиллерия. Неподалеку разорвался снаряд, угодивший в окно казармы, и в темноте языки пламени лизали косяки окон, подбираясь к крыше.

В крепостном районе, где жила Градобоева, слышался треск пулеметных выстрелов, разрывы ручных гранат и перекатывающееся «Ура-а-а!.. ра-а-а!.. ааа!»

Два партизана, обнажив сабли — один русскую, другой — японскую, — вели пленного офицера. Они вошли во двор и направились в помещение. На улице, около здания контрразведки, мелькали силуэты верховых, проходили и пробегали пешие партизаны.

Над крышами домов, на воротах появились кумачовые флаги. К партизанам из хибарок потянулся трудовой люд. Одни предлагали показать дорогу, другие выносили хлеб-соль на блюдах, разукрашенных домотканными полотенцами, а многим просто хотелось посмотреть на своих освободителей.

Кешку усадили в крытый санитарный фургон и вместе с другими ранеными отвезли в партизанский госпиталь, под который в крепостном районе был отведен флигель.

— На что жалуешься, сынок? — принимая Кешку, спросил пожилой партизанский врач.

— Ни на что.

— Значит здоров?

— Угу!

— Как аппетит?

Мальчик пожал плечами и приподнял брови:

— Не знаю.

— Ну, когда ешь, то терпежу хватает? Или один кусок хлеба заталкиваешь в рот, а другой уже держишь наготове?

Беспризорник улыбнулся.

— Ясно. То-то ты такой бледный и худой. Краше в гроб кладут. А волосы какие! Хоть косы заплетай. А шея! Как у быка… хвост! Давай-ка разденься до пояса. — Врач нагнулся над столом и стал что-то записывать.

Кешка тем временем снял штаны и конфузливо стоял, ожидая, чтобы как можно скорей кончился осмотр.

Доктор кончил писать, повернулся на табуретке к мальчику и удивленно приподнял брови:

— Зачем ты штаны снял?

— А вы сказали — до пояса.

— До пояса, это значит снять рубашку, а ты штаны. Надень их и сними рубашку.

Кешка покраснел, быстро надел штаны и снял порванную грязную рубашку.

— Подыши, сынок. Еще. Так-так. А ну-ка теперь задержи дыхание.

Кешка прикрыл рукой рот, а носом продолжал дышать.

— Эх ты, сынок, сынок. Руку-то опусти. Набери побольше воздуха и не дыши, как будто бы ты нырнул в воду. Так-так, молодец.

Доктор долго слушал Кешку, крутил его во все стороны, наконец распорядился, поворачиваясь к сестре милосердия:

— У него пока ничего нет угрожающего. Он просто ослаб. Завтра при обходе я его еще раз посмотрю. — Врач повернулся к Кешке. — Поправим тебя, сынок. А теперь иди мыться в ванну и подстригись. Это нужно было сделать сначала, но так уж меня просил наш Сидорыч за тебя.

— Я не пойду мыться.

— Почему?

— Когда ноги моешь, так цыпки болят на ногах.

Врач заставил мальчика снять ботинки и ахнул:

— Ах ты, боже мой! Да они у тебя все в цыпках… Ты что их, не мыл полгода, что ли?

Кешка окончательно смутился и нехотя пошел за сестрой милосердия в ванную комнату.

3

— Что это, ни в солдаты, ни в матросы, за порядки?! — услышал Кешка, когда после ванны, чистый и остриженный, очутился на пороге своей палаты, и от радости чуть было не крикнул: «Матрос!» — Наши контру громят, а я буду по госпиталям шляться?! Уж если падать, так с вороного коня. Не буду же я тут с сестрами милосердия воевать! Братишки будут контру глушить во Владивостоке, а я буду на веслах портянки сушить?! — продолжал возмущаться Налетов, придерживая руку, перевязанную бинтом. — Нашли кого на якорь ставить.

— Они должны тебя сами опять в отряд взять, — успокаивал матроса сосед по кровати.

— Э-э! Возьмут, как же! А это что? — матрос показал на перевязанную руку.

Кешка от радости глазам своим не верил. Он сперва стоял у порога, затем потихоньку продвинулся по проходу к кровати Налетова, не сводя с него глаз.

Яков, услышав шаги, повернулся в сторону мальчика.

— Ты что так смотришь, ни в солдаты?.. — матрос запнулся, потом, широко улыбнувшись, протянул Кешке здоровую руку. Кешка обхватил партизана за шею, и они расцеловались.

— Ты как тут очутился?

Мальчик сел на кровать Налетова и стал рассказывать, как он попал в контрразведку и как оказался в госпитале. Друзья долго беседовали. И Кешка, конечно, стал проситься в партизанский отряд. Когда Налетов сказал, что попросит за него, сердце Кешки вспыхнуло от новой радости. Он заерзал на кровати и подался к матросу.

— И Леньку, и Корешка, ладно? Они тоже помогали. Попроси, дядя Яша, командира, а?

Партизан ответил не сразу, он что-то обдумывал, а потом хлопнул мальчика по плечу.

— Ладно. Только за них будем просить вместе с тобой. Я ведь их не знаю, ни в солдаты, ни в матросы.

4

Прошло несколько дней.

В ветреное утро на гражданском кладбище у могилы Ваньки стали в почетный караул младшие командиры первого взвода партизанского отряда.

На холмик земли, под которым был похоронен Ванька, партизаны положили венок с надписью:

Ване от бойцов первого взвода конного партизанского отряда.

Спешенные партизаны в строгом строю стояли вокруг могилы с приспущенным боевым знаменем, пробитым в нескольких местах пулями.

С другой стороны командира отряда на низкорослой мохнатой лошади ехал Кешка.

Под команду «смирно» командир взвода читал:

ПРИКАЗ

командира конного партизанского отряда

30 января 1920 года № 2 город Никольск-Уссурийск.

За проявленную отвагу и доблесть в распространении партизанских прокламаций в городе Никольск-Уссурийске в условиях жестокого колчаковского режима приказываю:

§ 1

Ивана (кличка «Ворон») — отчество и фамилия неизвестны — посмертно считать бойцом первого взвода конного партизанского отряда.

§ 2

Кешу Башлыкова ввиду несовершеннолетия зачислить в отряд в порядке исключения и назначить ординарцем командира отряда.

§ 3

Лу (фамилия и отчество неизвестны) и Корешка (имя, отчество и фамилия неизвестны) ввиду несовершеннолетия зачислить в первый взвод воспитанниками в порядке исключения.

§ 4

Командирам взводов и всему личному составу отряда беречь наших воспитанников, смотреть за ними, как за своими детьми.

§ 5

Налетова Якова за проявленную отвагу в конно-егерском полку назначить командиром отделения разведчиков и представить к награде.

Командир конного партизанского отряда.

Раздалась команда.

Прорезая морозный воздух, сотрясая ветви кладбищенских деревьев и подгнившие кресты, троекратно прогремел ружейный салют. Затем послышался и властный голос командира…

Тронулись боевые кони.

Впереди взвода, справа от командира, с перевязанной рукой, висевшей на бинте, в полушубке, широких матросских брюках клеш, надетых навыпуск поверх валенок, верхом на горячем коне лихо сидел матрос Налетов. За ним на конях — отделение разведчиков.

С другой стороны командира отряда на низкорослой мохнатой лошадке ехал Кешка, одетый в теплый полушубок. На боку у него висел артиллерийский тесак, заменявший саблю, за спиной — карабин. Лицо его становилось то чересчур серьезным, то вдруг вспыхивало и озарялось улыбкой, глаза блестели неописуемым счастьем. Он украдкой взглянул на Налетова, который, несмотря на ветер, отбросил за спину армейский башлык, одно ухо прикрыл шевелюрой, а на правое надвинул бескозырку. Подражая ему, Кешка развязал на подбородке веревочки ушанки, задорно приподнял голову, одной рукой уперся в бок, а другую положил на переднюю луку седла.

В первой шеренге партизан ехали на конях Лу и Корешок. Первый был вооружен карабином и артиллерийским тесаком. У второго за спиной висел винтовочный обрез, сбоку — ножевой японский штык. Корешок был обут в мужские сапоги, позвякивавшие шпорами с насечкой. Обамальчика то радостно переглядывались, то посматривали на матроса Налетова, то на Кешку.

«Ничего, скоро и мы беляков бить будем», — подумал Корешок и погладил по голове своего маленького коня, точно такого же пони, какого он ласкал на Сенном базаре во время ярмарки.

Отряд, сопровождаемый приветствиями взрослых и детей, свернул влево, в город.

Среди толпы стоял поддерживаемый Феклой дед-пастух, с которым Кешка работал на заимке Хватова. Фекла улыбалась и пыталась показать деду Кешку, но у старика слезы застилали глаза, и он, вытянув морщинистую шею, тщетно всматривался в проезжавших конников.

— Запевала, а ну-ка… песню! — крикнул командир.

Колыхнулись пики. Мерно двинулись заиндевевшие кони. Цоканье копыт заглушила звонкая песня, в которой, вырываясь вперед, покрывал все голоса ребячий альт:

Из-за туч выглянуло солнце. Его лучи коснулись кирпичной трубы, вздымавшейся над Суйфунской долиной. На вершине трубы развевалось красное знамя, зовущее к берегам Тихого океана, к последнему штурму.

Уссурийск — Хабаровск.

Н. П. КАРТАВЫЙ

Николай. Павлович Картавый родился в 1910 году в г. Никольск-Уссурийске Приморского края, в семье бедного полтавского казака (отец его в составе русских войск служил в 1900 году в Китае и после демобилизации остался жить на Дальнем Востоке). Отец работал на разных поденных работах. Семья, состоявшая из восьми человек, постоянно жила впроголодь.

В 1918 году Николай поступил в никольск-уссурийскую церковно-приходскую школу. Но уже через два с половиной года ему пришлось оставить ученье и помогать отцу содержать семью. Был он продавцом газет, пас скот на заимке местного богача, работал на маковых плантациях, торговал папиросами, зарабатывая жалкие гроши. В период гражданской войны и интервенции на Дальнем Востоке Н. П. Картавый вместе с бездомной детворой скитался по рынкам в поисках куска хлеба. События гражданской войны в г. Никольск-Уссурийске проходили на его глазах. Прототипами героев в книге «Беспризорник Кешка и его друзья» послужили ребята, с которыми общался и которых хорошо знал Н. Картавый.

В 1927 году Н. П. Картавый поступил учеником на Океанский кожевенный завод. Здесь он вступил в комсомол, начал учиться в вечерней школе молодежи.

В 1930 году Н. П. Картавого приняли в члены Коммунистической партии и направили в совпартшколу, которую он окончил в 1932 году. В этом же году его призвали в ряды РККА.

После демобилизации работал в различных советских учреждениях. Одновременно Николай Картавый продолжал учиться, экстерном сдал экзамены за десятилетку, заочно окончил педагогический институт. В настоящее время он работает в Хабаровске.

«Беспризорник Кешка и его друзья» — первая книга Н. П. Картавого — в значительной степени автобиографична.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Китаянка — китайский базар.

(обратно)

2

Даба — китайская материя.

(обратно)

3

Чифань — искаженное кушать.

(обратно)

4

Чена — деньги (китайск.).

(обратно)

5

Доуфу — китайский сыр.

(обратно)

6

Даяны — маньчжурская серебряная монета.

(обратно)

7

Манзы — так американцы пренебрежительно называли китайцев.

(обратно)

8

Кан — в китайских фанзах сплошные нары, подогреваемые изнутри.

(обратно)

9

Маджан — игра в кости (китайск.).

(обратно)

10

Путунды — не понимаю (китайск.).

(обратно)

11

ВРК — военно-революционный комитет.

(обратно)

12

Портал — главный вход собора.

(обратно)

13

Амвон — круглое возвышение в церкви.

(обратно)

Оглавление

Неизвестный всадник

  1

  2

Побег

  1

  2

  3

  4

Заблудились

  1

Переправа

  1

  2

  3

Враги

  1

Новые друзья

  1

  2

  3

В поисках партизан

  1

  2

  3

Неожиданная встреча

  1

  2

  3

Тайна сумки

  1

  2

  3

За опасной работой

  1

  2

  3

  4

Ванька и Корешок помогают партизанам

  1

  2

  3

Кешка в опасности

  1

  2

  3

  4

  5

В тисках

  1

  2

  3

  4

  5

  6

Лу становится беспризорником

  1

  2

На воле

  1

  2

Гонимые

  1

  2

  3

  4

В ту же ночь

  1

  2

  3

  4

Партийное задание

  1

  2

Реванш

  1

  2

Доктор медицины

  1

  2

Поиски денег

  1

Скорбь друзей

  1

  2

  3

Кешкина ошибка

  1

  2

  3

  4

  5

Попался

  1

  2

  3

В контрразведке

  1

  2

„Наши!.. Наши!..“

  1

  2

  3

В боевом строю

  1

  2

  3

  4

Н. П. КАРТАВЫЙ

*** Примечания ***