Государево бремя (СИ) [D_n_P] (fb2) читать постранично

========== Часть 1 ==========

Тяжёлая сбитая из дуба дверь грохнула в косяке, зазвенела металлическим запором, но лицо Всемилостивейшего Государя Сокджина Первого осталось невозмутимым и безжизненным, — нетронутая какими-либо чувствами совершенная красота. Для всех так читаемая, кроме Чимина.

— На выход… — негромко скомандовал он спальникам*, когда увидел монарха молчаливым изваянием застывшего около двери.

Государю не было нужды лишний раз открывать рот, его постельничий* за годы службы научился читать все оттенки эмоций по аккуратным изгибам бровей и недовольным складкам около обманчиво мягких губ. И сейчас Сокджин Первый, судя по всему, был охвачен чистейшим, ничем не замутненным бешенством.

Дверь опочивальни закрылась за последним служкой, а государь все ещё стоял, не шевелясь, погруженный в омут злобных мыслей. Ноздри точеного носа трепетали, пальцы сжимались на шитой золотом поле кафтана.

Чимин взял в руки спальное платье из французского узорного шёлка.

— Всемилостивейший государь, прошу…

— Нет, — отрезал тот и гордо вскинул непокрытую голову.

— Милостивый государь мой, — сделал ещё одну попытку Чимин.

— Нет! — прищурился Сокджин Первый.

Чимин вздохнул, погладил пальцами тонкий шелк одеяния.

— Ваше величество, — позвал упрямца на иностранный манер.

— Я, наверное, никогда не услышу… — монарх обжег высокомерным взглядом своего слугу.

Чимин молча склонил голову. Опасные игрища, в которых всегда один победитель. И которые из раза в раз навязывал государь.

— Что ж… Раз так. Раздень меня… — протянул тот нетерпеливо руку.

Сегодня был действительно худой день. Чимин снова про себя вздохнул, аккуратно отложил платье на скамью и приблизился. Пальцы, усыпанные перстнями, дрожали в ожидании, слуга коснулся их устами. Мягко, трепетно, долго. И недостаточно. Рука не упала. Тогда Чимин перехватил её ладонью и потянул к кровати.

— Я их казнил.

Спина, освобожденная от кафтана, была такой же прямой, но Чимину она виделась не гордой — напряжённой. Он замер, вслушиваясь в треск свечей по расписным стенам опочивальни. Кроме этого звука, да их тяжёлого дыхания — ничто не нарушало покой. Значит ропот недовольных был спрятан по горницам, да по спальням. Туда им и дорога. Он провёл по предплечьям, чтобы высвободить руки из широких рукавов.

— Всех казнил. До единого. И жён тоже.

Чимин молча сложил кафтан, перешёл лицом к государю и взялся за тесемки нательной рубашки.

— И слуг?

— И слуг.

— Руки поднимите…

Чужой властный взгляд вонзился в лоб — экая вольность, обращаться так к царю и повелителю. Но игра стоила свеч. Руки, объятые тонким сукном, взвились вверх. Чимин потянул рубашку, освобождая сильное, стройное, холеное, не по-царски крепкое тело. В мерцании свечей оно казалось цвета горчичного мёда — смуглое, спелое, сладкое. Розовые горошинки на груди сжались, сморщинились от холода, и Чимин бросил обеспокоенный взгляд на изразцовую печь. Завтра же накажет того нерадивого спальника, работающего спустя рукава.

— И детей казнил.

— Не верю. Руки держите?

— Они вырастут и будут строить новые козни. Будут в разы злющими и мстительными.

Спальное платье на мгновение скрыло горделивый изгиб губ царя, спрятало его горькую усмешку, но Чимину не было нужды смотреть. Он всё знал. Годы прислуживания — от царского сынка, кто не претендовал на скипетр и державу, до Сокджина Первого, правителя огромного государства — не прошли даром. Невозмутимое выражение лица встретило царя, когда рубашка легла ему на плечи. Чимин провел ладонями по ткани, расправляя складки на груди, одернул полу на тонкой талии, не нарочно обхватил её ладонями. Даже в его небольших руках она была приятно узкой. Сокджин Первый был пригожий, как для касаний, так и для взора.

Много титулов было у царя. Сокджин Первый, Грозный, Пригожий, и каждый использовался. В государственных свитках, где его величали Первым. Грозным его звали недруги и те, по чьим головам он прошелся, отбирая власть. Пригожим звало женское племя, прощающее его холодность, резкость, безжалостность за одну только редкую улыбку полных губ и иногда смягчающийся взгляд тёмных глаз. Нервный бабский стрёкот не сбавлялся тем фактом, что государь никак не мог выбрать себе суженую. Некогда, не к спеху, дела государства важнее — отговаривался он от бояр, а иногда топал ногой в сафьяновом сапоге на самых настырных. И все они не знали того, что творилось в опочивальне.

— Иди ко мне… — государь снова протянул руку Чимину. Пальцы уже были освобождены от колец, но дрожали так же нетерпеливо. Без мощных, тяжёлых украшений длань казалась узкой,