Путевые впечатления. Кавказ. Часть 2 [Александр Дюма] (fb2) читать онлайн

Александр Дюма Том семьдесят шестой Путевые впечатления Кавказ ЧАСТЬ ВТОРАЯ

XXVII. ШЕМАХА

Одиннадцатого ноября по русскому стилю, или 23 ноя­бря по нашему, отъехав примерно на восемь верст от Баку и обернувшись в экипаже, я окончательно про­стился с Каспийским морем.

Мы были решительно настроены преодолеть за день огромное расстояние, сто двадцать верст (а по кавказ­ским дорогам дневной путь в тридцать льё — это огром­ное расстояние), и заночевать в Шемахе, древней Шема- хии.

На середине пути мы встретили офицера, который по приказу вице-губернатора Шемахи — губернатор был в Тифлисе — ехал нам навстречу в сопровождении кон­воя.

На протяжении нескольких последних дней лезгины вновь стали спускаться с гор, так что для нас опять наступили прекрасные деньки Хасав-Юрта, Чир-Юрта и Кизляра.

Этот офицер, наделенный полной властью в отноше­нии станционных смотрителей, заставлял их давать нам лошадей, невзирая на ночное время. Без него нам при­шлось бы остановиться в шесть часов вечера, а вместо этого мы продолжали путь и в полночь прибыли в Шемаху.

Нас ожидал дом с горящим камином и зажженными свечами, освещавшими превосходные диваны, отличные ковры и ужин на столе.

После ужина меня провели в отведенную мне комнату. Там стоял письменный стол со стопкой бумаги, свежими перьями и открытым перочинным ножичком.

Даже те, кто знает меня двадцать лет, не распоряди­лись бы лучше, а вернее сказать, так же хорошо.

Комнату украшали три картины: «Прощание в Фон­тенбло», «Чумные в Яффе» и «Битва при Монтро».

Спал я не на кровати, как у Дондукова и Багратиона, а на прекрасном ковре.

На следующий день, на рассвете, нас посетил полиц­мейстер. Он пришел предложить нам свои услуги. Мне было заранее известно, что в Шемахе много всего любо­пытного, так что я попросил полицмейстера показать нам город, и мы вышли вместе.

Первое, что бросилось мне в глаза и показалось стран­ностью, — это стадо баранов, пасшихся на крыше. Крыша была покрыта землей и представляла собой небольшую лужайку, на которой трава росла точь-в-точь как на ули­цах Версаля. Подстригали эту лужайку бараны.

Как они туда влезали и как оттуда спускались, я не имею понятия.

Город разделен на нижний и верхний.

Мало найдется городов, которым приходится страдать больше, чем страдает Шемаха.

На протяжении трех месяцев в году в нижнем городе свирепствует страшная лихорадка, от которой народ уми­рает. Чем выше люди поднимутся в гору, тем больше вероятности, что им удастся избежать этой болезни.

Однако невозможно избежать землетрясения. Шемаха никогда не знает сегодня, будет ли она существовать зав­тра.

Между лихорадкой и землетрясением лишь та разница, что лихорадка является перемежающейся, а землетрясе­ние происходит почти беспрерывно.

Однако лихорадка и землетрясение не самые главные враги Шемахи: человек, вот что стало самым страшным из обрушившихся на нее бичей.

Шемаха являлась столицей Ширвана. Тогда это было богатое ханство, приносившее своему хану несколько миллионов дохода.

В то время в ней обитало сто тысяч жителей, а не десять, как теперь.

— Слыхал ли ты, — спросил я однажды Эль-Мокрани, арабского вождя, который среди племен, обитавших в окрестностях Алжира, слыл ученым, — о величественных древних городах, построенных из бронзы и гранита и именовавшихся Сузами, Персеполем, Вавилоном, Мем­фисом, Баальбеком и Пальмирой?

— Веревка, поддерживающая мою палатку, — ответил он мне, — всего-навсего веревка, но она пережила их; вот все, что я о них знаю.

Невозможно лучше и короче выразить свою мысль: это прославление кочевой жизни и осуждение жизни осед­лой.

Вольтер в своей «Истории Петра Великого», никуда не годном историческом сочинении посредственного исто­рика, уверяет, что Шемахия была древней столицей Мидии и резиденцией того самого Кира, сына Камбиса и Манданы, который возвратил Персии независимость, одержал победу над мидянами, заставил побежденных провозгласить его царем, разбил Креза у Тимбры, овла­дел Сардами и всей Малой Азией, захватил Вавилон, отведя воды Евфрата от его русла, и, наследовав своему дяде Киаксару, оказался настолько могущественным, что он и его преемники стали именоваться великими царями.

В то время его держава включала в себя Вавилон, Сирию, Мидию, Малую Азию и Персию.

Как умер этот завоеватель? Как рухнул этот колосс? Ксенофонт говорит, что он скончался в глубокой старо­сти и на руках своих детей. Геродот же, сын басни и отец истории, напротив, рассказывает, что, пытаясь захватить владения массагетской царицы Томирис, сына которой он убил, царь был взят ею в плен, и эта мать, играя роль античной Немезиды, в отмщение велела отрубить ему голову и собственноручно погрузила ее в чашу, напол­ненную кровью, говоря: «Насыться наконец кровью, ты, кто всю свою жизнь жаждал ее».

Если такое в самом деле было, то название Кир, дан­ное древними Куре, вполне может служить историческим свидетельством в пользу высказывания Вольтера.

Д’Анвиль, более сведущий, чем автор «Философского словаря», и более определенный, чем Геродот, утверж­дает, что, как по своему географическому положению, так и по едва ли не полному сходству названий, Шемаха — мы отдаем предпочтение татарскому произношению ее имени — это древняя Камахия Птолемея.

Олеарий проезжал через этот город в 1645 году вместе с тем знаменитым гольштейнским посольством, секре­тарь которого сошел с ума, проведя всю ночь на ветви дерева и руководя с ее высоты собранием шакалов. В то время Шемаха пребывала во всем своем великолепии; будучи городом, через который провозили товары, она служила местом, где встречались Запад, Юг и Восток. К несчастью, вследствие какой-то ссоры русские купцы были перебиты жителями Шемахи. Это происшествие стало поводом к войне между Россией и Персией. Петр Великий двинулся на Шемаху, захватил город, опустошил его и превратил все его окрестности в руины.

Затем последовали вторжения, театром которых была Персия, междоусобные войны и чума, всегда требующая прав гражданства в гибнущих империях и рушащихся городах, так что в 1815 или 1816 году от процветавшего в древности населения Шемахи осталось примерно два­дцать пять—тридцать тысяч душ.

И вот, видя все продолжающееся сокращение населе­ния, столь частые землетрясения и столь злую лихорадку, последний хан принудил двадцать пять или тридцать тысяч жителей Шемахи покинуть развалины города и последовать за ним в крепость Фитдаг, своего рода орли­ное гнездо, где, как он надеялся, ни один из только что названных нами врагов не сможет его достать.

Город в это время был совершенно заброшен; когда шевалье Гамба посетил его в 1817 году, ни одного потомка тех ста тысяч жителей, что видели вступление Петра I в Шемаху, не осталось в безмолвном и пустынном городе, где устроили себе жилище шакалы. Он отведал там барана, который обошелся ему в четыре франка и за которым пришлось посылать за восемь верст.

Однако в конце 1819 года хан, с вершины скалы Фит- дага еще беспокоивший Россию, был обвинен в подго­товке заговора против нее и получил от генерала Ермо­лова приказание отправиться в Тифлис. То ли считая недостойным своего княжеского звания давать объясне­ния, то ли действительно чувствуя, что совесть его нечи­ста, хан бежал в Персию, оставив русским свое ханство, свою крепость и своих подданных.

И тогда генерал Ермолов позволил этим тридцати или тридцати пяти тысячам горожан вновь вступить во вла­дение покинутым городом. Караван изгнанников вошел в его стены. Уцелевшие дома были заняты, а остальным предоставили возможность спокойно рушиться.

Но как ни сильно пострадал от всех этих бедствий город, еще больше пострадали окружавшие его плодо­носные равнины, которые немец Гюльденштедт прежде видел засаженными виноградными лозами и покрытыми тутовыми деревьями. Не осталось ни одного дерева, на которое могла бы опереться виноградная лоза и пита­тельная листва которого могла бы кормить драгоценных червей, чей продукт составляет сегодня почти единствен­ное богатство Шемахи.

Мы осмотрели базар: он занимает целую улицу. Там продают ковры и шелковые ткани, примитивные по стилю, но очаровательные.

Я забыл сказать, что утром, поднимаясь из нижнего города в верхний, мы встретили возле развалившегося фонтана, рисунок которого сделал Муане, коменданта города. Он узнал, что мы приехали, и отправился за нами, чтобы пригласить нас к нему домой.

Нас ждали его жена и сестра: жена — молодая и хоро­шенькая, сестра — милейшая особа, уже в возрасте, очень хорошо говорящая по-французски.

Ну не забавно ли в полутора тысячах льё от Парижа жить в доме, который украшают картины, изображающие Монтро, Яффу и Фонтенбло, и завтракать в кругу рус­ской семьи, говорящей по-французски?

Хозяева взяли с нас твердое слово вернуться к ним на обед, и мы, верные своему обещанию, в самом деле воз­вратились в их дом в три часа пополудни. Впрочем, комендант, г-н Охицинский, милейший человек, веселый и крепкий шестидесятилетний старик, все это время повсюду ходил с нами.

Пока мы гуляли по базару, нам поступило приглаше­ние: самый богатый шемахинский татарин Махмуд-бек позвал нас на персидский ужин и вечер с баядерками.

Шемахинские баядерки сохранили определенную известность не только в Ширване, но и во всех кавказ­ских провинциях.

Нам уже давно говорили об этих прекрасных жрицах, отправляющих одновременно два культа.

— Не забудьте увидеть баядерок в Шемахе, — напом­нил нам князь Дондуков.

— Не забудьте увидеть баядерок в Шемахе, — напом­нил нам Багратион.

— Не забудьте увидеть баядерок в Шемахе, — повто­ряли нам в Баку.

Баядерки — это то, что осталось от владычества ханов. Они были придворными танцовщицами.

К сожалению, подобно парсам в Баку, во всей Шемахе теперь лишь три баядерки: две женщины и один маль­чик.

Четвертая, отличавшаяся необыкновенной красотой, покинула эти края вследствие одного происшествия, наделавшего много шуму в Шемахе.

Звали ее Сона.

В ночь с 1 на 2 марта лезгины пробрались в дом пре­красной Соны, чтобы обокрасть ее. Эта девица очень любила свое искусство, поэтому в полночь, вместо того чтобы спать, неутомимая танцовщица повторяла одно па, свое любимое па, в котором ей всегда сопут­ствовал наибольший успех. Репетитором выступал ее двоюродный брат по имени Наджиф Исмаил-оглы. При всей своей занятости хореографией молодые люди услы­шали какой-то необычный шум, раздававшийся в сосед­ней комнате. Наджиф, человек весьма храбрый, бросился туда с кинжалом в руке; Сона услышала шум борьбы, а затем крик, в котором нельзя было ошибиться, — один из тех криков, какие испускает душа, покидая тело. Она в свою очередь бросилась в эту комнату, споткнулась о труп Наджифа и попала в руки четырех лезгин, один из которых был серьезно ранен.

Они схватили девушку и забрали у нее не только все драгоценности и дорогие вещи, какими она владела, но и ту одежду, что была на ней, оставив ей лишь рубашку и шальвары. Затем ее связали и, заткнув ей рот кляпом, бросили на постель.

На другой день дверь баядерки не отворилась.

Соседи прекрасно слышали шум и даже крики, раз­дававшиеся в доме красавицы Соны, но соседям баяде­рок несвойственно обращать особое внимание на такого рода подробности, имеющие отношение к дому, где порой танцуют всю ночь напролет. Тем не менее около одиннадцати часов утра эта дверь, по-прежнему остава­вшаяся запертой, стала их тревожить. Они дали знать полиции; дверь взломали. В первой комнате нашли Над- жифа, заколотого тремя ударами кинжала, а во второй — лежащую на постели Сону, связанную и с кляпом во рту.

Поскольку у Наджифа была отрезана правая рука, сразу же стало понятно, что убийство совершено лезги­нами, имеющими обыкновение отрубать не головы, как это делают чеченцы и черкесы, что иногда, да почти даже всегда причиняет убийцам немало хлопот, а лишь руки, которые куда легче положить в карман.

Мы еще вернемся к этому обычаю лезгин и почти всех племен, живущих на южном склоне Кавказа, даже если эти племена, как тушины, являются союзниками русских и исповедуют христианство.

Едва Сона закончила давать полиции показания по поводу этого происшествия, как с улицы донеслись крики: «Лезгины! Лезгины!» В одно мгновение татарская милиция была на ногах.

Татарская милиция и лезгины напоминают собаку и кошку из той истории, какую я вам рассказывал: эти животные изображали турок и русских, и офицер, слу­живший на Кавказе, в часы досуга обучал их грызться между собой.

Татары вскочили на коней, схватив ружья, шашки и кинжалы, и, словно голодные ищейки, бросились пре­следовать своих смертельных врагов, которых они обна­ружили в пещере горы Дашкесан, в версте от города. Один из лезгин, тот, что был тяжело ранен Наджифом, не смог добраться до пещеры, и именно он навел татар на следы его товарищей. Разбойники упорно защища­лись, потом произвели вылазку и оттеснили нападающих, но, тотчас получив в свою очередь отпор, вынуждены были укрыться в другой пещере, Кизе-Кала, в трех вер­стах от города.

Там началась осада, шедшая по всем правилам.

Она продолжалась шесть часов; десять или двенадцать милиционеров были убиты и ранены; наконец лезгины израсходовали все свои пули и порох, завязался бой

холодным оружием, затем последовал последний штурм, и разбойники были схвачены.

Все, что они похитили, было найдено при них или в первой пещере.

Однако известность, доставленная красавице Соне этим происшествием, сильно повредила ее репутации. Девушка имела в городе несколько репетиторов, и каж­дый из них полагал, что он один дает ей уроки. Но убий­ство двоюродного брата, случившееся в ее доме в столь поздний час ночи, не оставляло никакого сомнения в том, что благосклонность, так дорого стоившую бедному Наджифу, он делил с другими.

Опорочив себя, красавица Сона вынуждена была по собственной воле покинуть родные места. В одно пре­красное утро дверь ее дома опять, как и в первый раз, долго не открывалась; полиция явилась и отворила ее, но на этот раз дом был пуст; никто так и не узнал, что стало с Соной.

Но, поскольку труппа баядерок состояла из трех жен­щин, а число три везде, особенно в том, что касается персидского танца, является числом магическим и свя­щенным, красавицу Сону заменили мальчиком, переоде­тым в женское платье. Таким образом труппа вновь обрела полный состав, и, странное дело, эта перемена, вместо того чтобы повредить хореографическому зре­лищу, оживило его и сделало еще более занимательным.

Какие же чудаки эти татары!

Вечер был назначен на восемь часов. В доме у г-на Охицинского с нас взяли слово, что, в каком бы часу ни кончился этот вечер, мы возвратимся в крепость, где нас ожидал бал, но не в персидском духе, а во французском. Госпожа Охицинская, будучи попечительницей учебного заведения для девочек, в нашу честь отпустила с занятий всех своих пансионерок, а чтобы память обо мне еще крепче запечатлелась в головках этих очаровательных пятнадцатилетних созданий, устроила для них вечерний бал.

Как видите, мне оказали все полагающиеся важным персонам почести, включая даже выходный день в учеб­ных заведениях!

Мы явились к Махмуд-беку. Он владел самым очаро­вательным персидским домом, какие мне довелось уви­деть от Дербента до Тифлиса, а кое-какие из них я видел, не говоря уж о тифлисском доме г-на Аршакуни, откуп­щика тюленьего и осетрового промыслов на Каспии, который уже потратил на постройку своего дома два миллиона рублей, а тот все еще не завершен.

Мы вошли в чисто восточного стиля гостиную, о стро­гости и одновременно богатстве убранства которой перо бессильно дать представление. Все гости возлежали на атласных подушках с золотыми цветами, заключенных в тюлевые чехлы, что придавало самым ярким краскам размытость и бесконечную мягкость; в глубине, вдоль всего огромного окна изящнейшей формы, сидели ожи­давшие нас три танцовщицы и пять музыкантов.

Понятно, что аккомпанировать столь самобытному танцу должен особый оркестр.

Внешность одной из двух танцовщиц была довольно заурядна; другая же, наверное, много лет тому назад отличалась необычайной красотой. Ее красота была похожа на избыточно пышную красоту осенних цветов, и сама она очень напоминала мне мадемуазель Жорж в те времена, когда я с ней познакомился, то есть в 1826 или в 1827 году.

В этом сравнении вполне можно было бы пойти и дальше: ее счел красивой даже император; однако в этом отношении преимущество находится на стороне маде­муазель Жорж, которую сочли красивой два императора и несколько королей.

Правда, мадемуазель Жорж много путешествовала, а красавица Ниса, напротив, никогда не покидала Шемаху.

Так что в одном случае гора пришла к пророкам, а в другом — пророк пришел к горе.

Как и все восточные женщины, Ниса была сильно накрашена: ее брови сходились у переносицы, словно две темные великолепные арки, под которыми блестели вос­хитительные глаза. Правильной формы нос, исключи­тельно изящный по своим очертаниям, разделял ее лицо и с безукоризненным равновесием зижделся на малень­ком ротике с чувственными губами, красными как коралл и скрывавшими ровные и белые как жемчуг зубы.

Пышные пряди черных волос яростно выбивались из-под ее маленькой бархатной шапочки.

Сотни татарских монет опоясывали шапочку, словно золотоносная река, а затем каскадами ниспадали по волосам, осыпая плечи и грудь новоявленной Данаи золотым дождем.

Ее наряд составляли длинные покрывала из газа, жакет из шитого золотом красного бархата и платье из белого узорчатого атласа.

Ног ее видно не было.

Вторая баядерка, уступавшая ей в красоте и в пред­ставительности, уступала ей и в наряде.

Меня вовремя предупредили, так что я распознал в третьей баядерке мальчика; без этого предупреждения я вполне мог бы остаться в заблуждении, ибо внешне он походил на чрезвычайно красивую юную девушку.

Музыканты подали сигнал.

Оркестр состоял из барабана, поставленного на желез­ные ножки и напоминавшего разрезанное пополам испо­линское яйцо;

из бубна, весьма похожего на наш;

из флейты, походившей на античную тибию;

из небольшой мандолины с медными струнами, на которой играют пером;

и наконец, из стоявшего на железной ножке чон- гура, гриф которого поворачивается в левой руке музы­канта, так что в данном случае струны ищут смычок, а не смычок ищет струны.

Все это производило бешеный шум, не слишком мело­дичный, но, тем не менее, довольно своеобразный.

Первым поднялся мальчик и, держа в руках медные кастаньеты, начал танцевальное представление.

Он имел большой успех у татар и персов, то есть у большинства собравшихся.

Затем настала очередь второй баядерки.

Потом поднялась Ниса.

Восточный танец везде один и тот же. Я видел его в Алжире, Константине, Тунисе, Триполи, Шемахе. Это всегда более или менее быстрое топтанье на месте и более или менее подчеркнутое движение бедер — как мне показалось, оба эти приема были доведены у красавицы Нисы до совершенства.

У меня достало нескромности попросить, чтобы был исполнен танец пчелы, но мне ответили, что он исполняется лишь в узком интимном кругу.

Я взял назад свое предложение, которое, впрочем, явно ничуть не оскорбило Нису.

Танцевальное представление было прервано ужином. Самым причудливым из поданных блюд был пилав из цыпленка и гранатов, заправленный сахаром и салом.

Несчастье всех кухонь, за исключением французской кухни, состоит в том, что все в них, видимо, делается по воле случая. Одна лишь французская кухня является про­думанной, сложной и научной.

Кухня, как и гармония, имеет свои общие законы. Лишь варварские народы не знают и не используют наши музыкальные законы.

По моему мнению, самая дикая из всех музык — кал­мыцкая. Но самая ужасная из всех кухонь — русская, поскольку, внешне цивилизованная, она имеет варвар­скую основу.

Русская кухня не только ничего не приоткрывает зара­нее, но к тому же еще все утаивает и обезображивает.

Вы полагаете, что надкусываете мясо, а это оказыва­ется рыба; вы полагаете, что надкусываете рыбу, а это оказывается каша или крем.

Ученый Греч составил грамматику русского языка, до Греча обходившегося без грамматики.

Мне хотелось бы, чтобы какой-нибудь гастроном, сто­ящий на уровне Греча, составил словарь русской кухни.

После ужина, во время которого вино всех сортов лилось рекой, но хозяин дома и несколько строгих блю­стителей закона Магомета не пили ничего, кроме воды, танцевальное представление возобновилось.

Однако должен сказать, что оно не выходило за пре­делы самых строгих правил приличия.

Я видел в Париже балы с нотариусами, куда более оживленные, когда на них приходят в три часа утра после позднего ужина, чем наш бал с баядерками в Шемахе.

Правда, в Париже все пьют вино, даже гурии.

В полночь мы вернулись к коменданту; бал уже начался, но шел вяло: за исключением двух безбородых кавалеров, девицы танцевали одна с другой.

Мы привели с собой пять или шесть кавалеров, в том числе красивого грузинского князя, брата отсутству­ющего губернатора.

Мало того что грузины, по моему мнению, самые кра­сивые мужчины на свете, у них еще и наряд восхитите­лен.

Он состоит из остроконечной черной бараньей шапки, острый верх которой заправляют внутрь: по форме она напоминает персидскую шапку, но наполовину ниже ее;

из доходящей до колен чохи с открытыми висячими рукавами, застегивающимися у запястья;

из шитого золотом атласного бешмета, складчатые рукава которого выходят из открытых рукавов чохи;

из широких шелковых шаровар, которые заправлены в прекрасно соответствующие всему наряду сапоги с загну­тым кверху носком и с украшениями из бархата и золота.

На нашем грузинском князе была чоха гранатового цвета, подбитая светло-голубой тафтой; белый атласный бешмет, обшитый золотым позументом, и шаровары не­определенного цвета — среднего между сизым и цветом палой листвы.

Стан его стягивал пояс с золотой чешуей, а на этом поясе висел кинжал в серебряных ножнах, украшенных золотой насечкой, и с инкрустированной золотом руко­яткой из слоновой кости.

А ко всему этому черные как смоль волосы и брови, черные глаза, по-женски нежный цвет лица и сверка­ющие белизной зубы.

Князь рекомендовал нам своего дядю и своего двоюродного брата, живущих в Нухе. Впрочем, они уже были нам рекомендованы раньше.

Этим дядей был полковник князь Тарханов, управи­тель Нухи, гроза лезгин, а этим двоюродным братом — князь Иван Тарханов. Багратион, напомним, уже говорил нам и о том, и о другом.

В три часа утра я выскользнул из зала в переднюю, а из передней — на улицу.

Едва оказавшись там, я пустился бежать, опасаясь, что меня догонят, и остановился лишь у своего казенного дома.

Уже давно мне не случалось возвращаться с бала в три часа утра.

Что же касается Шемахи, то, полагаю, она в первый раз видела столь припозднившегося европейца.

XXVIII. ШАМИЛЬ, ЕГО ЖЕНЫ И ЕГО ДЕТИ

Убегая с подобной поспешностью, я бежал, разумеется, не из дома, где мне оказали такой хороший прием, и не от хозяев, к которым у меня сохранилась глубокая при­знательность; просто мне как старейшине нашей путеше­ствующей компании следовало думать о том, как сло­жится у нас следующий день.

Дело в том, что выехав на рассвете следующего, а точ­нее, уже этого дня, безжалостно погоняя лошадей и все­возможными способами подбадривая ямщиков, мы вполне могли прибыть в Нуху к ночи.

Но человек предполагает, а Бог располагает.

Как только я вошел в свою комнату, в дверь ко мне постучали. Я вспомнил о лезгинах красавицы Соны, рас­судив, что только им могла прийти в голову мысль нане­сти мне визит в столь позднее время.

Я схватил кинжал, бросил взгляд на карабин и стал ждать.

Но оказалось, что это был наш комендант, который, заметив мое исчезновение, бросился вслед за мной.

Он пришел, чтобы от имени своей жены и своей сестры обратиться ко мне с просьбой не уезжать утром, не позавтракав с ними. Я стал отнекиваться, говоря о своем желании прибыть в Нуху в тот же вечер, но он взял верх над всеми моими возражениями, заявив, что ему хочется познакомить меня за завтраком с офицером, побывавшим в плену у горцев и способным дать мне точ­ные и неоспоримые сведения о Шамиле, которого он видел собственными глазами.

Не уступить такому искушению было невозможно.

Но кроме этого искушения, появилось еще одно: Махмуд-бек, которому я говорил о своей страсти к соко­линой охоте, потихоньку предупредил об этом губерна­тора, и тот пожелал предоставить мне на следующий день двух лучших своих сокольников и двух лучших своих соколов. В двадцати верстах от Шемахи нам предстояло проехать через местность, где фазанов и зайцев водилось больше, чем где-либо еще во всем уезде; там мы могли остановиться и поохотиться пару часов.

Наш достойнейший и милейший комендант не знал, что бы такое придумать, чтобы удержать нас еще на день.

Однако меня грызли сомнения.

Я выставил возражением против этого плана, весьма, признаться, меня привлекавшего, желание Муане при­быть в Тифлис как можно скорее, но комендант ответил мне, что с Муане уже все улажено.

После этого все мои возражения иссякли. Мы услови­лись позавтракать в девять часов, выехать в одиннадцать и поохотиться с часу до трех.

Так что в этот день нам предстояло удовольствоваться ночевкой в Турианчае.

В девять часов утра мы были у коменданта. Там уже находился обещанный нам русский офицер: это был человек лет сорока—сорока пяти, прекрасно говоривший по-французски.

Взятый в плен около Кубы, он был уведен в горы и доставлен к Шамилю. Сначала за него потребовали выкуп в двенадцать тысяч рублей, но в конце концов снизили цену до семи тысяч.

Семейство и друзья офицера собрали три с половиной тысячи рублей, а граф Воронцов, в ту пору наместник Кавказа, добавил остальное.

На протяжении пяти месяцев, пока длился его плен, офицер видел Шамиля примерно два раза в неделю.

Вот что он рассказал нам об имаме.

Шамилю теперь, должно быть, от пятидесяти шести до пятидесяти восьми лет. Поскольку у мусульман не при­нято вести записи актов гражданского состояния и они считают свои годы лишь приблизительно, полагаясь на воспоминания о важных событиях своей жизни, Шамиль, как и все другие, сам не знает своего возраста.

На вид ему нельзя дать больше сорока.

Это человек высокого роста, с кротким, спокойным, внушительным лицом, главная особенность которого — застывшая на нем грусть. Тем не менее понятно, что если мускулы этого лица напрягутся, то оно способно приоб­рести выражение самой мощной энергии. Бледный цвет лица подчеркивает резко обозначенные брови и темно­серые, почти черные глаза, которые он по обычаю вос­точных людей или отдыхающего льва держит полузакры­тыми; у него рыжая борода, заботливо приглаженная и позволяющая увидеть ярко-красные губы, а между ними — ровный строй зубов, мелких, белых и острых, как у шакала; его руки, о которых он явно очень забо­тится, — небольшие и белые; походка у него медленная и степенная. С первого взгляда в нем угадывается чело­век выдающийся, в нем чувствуется вождь, рожденный повелевать.

Его обычный наряд составляет черкеска из зеленого или белого лезгинского сукна. На голове он носит папаху из белой как снег овчины. Папаха обвита тюрбаном из белого муслина, конец которого свисает сзади. Верх папахи покрыт красным сукном с черной кисточкой. На ногах он носит чулки-ноговицы, плотно облегающие икры; мы вынуждены воспользоваться этим русским сло­вом, поскольку слово «гетры» далеко не полностью пере­дало бы нашу мысль; остальная часть его обуви сделана из красного или желтого сафьяна. В очень холодную погоду он надевает поверх этого наряда суконную шубу ярко-малинового цвета, подбитую черной овчиной.

По пятницам, то есть в дни, когда все торжественно идут в мечеть, он облачается в длинное белое или зеле­ное платье; остальная часть его наряда остается преж­ней.

Он с необычайным изяществом сидит верхом на коне и с беспечностью, способной вызвать головокружение у самых решительных людей, преодолевает труднейшие пути. Отправляясь в поход, он вооружается кинжалом, шашкой, двумя заряженными и взведенными пистоле­тами, а также заряженным и взведенным ружьем.

Двое из мюридов имама следуют по обе стороны от него, и каждый из них имеет при себе два пистолета и ружье, заряженные и взведенные; если одного из этих мюридов убьют, его место занимает новый.

Шамиль отличается чрезвычайно высокой нравствен­ностью и не терпит вокруг себя никаких слабостей. Рас­сказывают историю, подтверждающую сказанное.

Одна вдова-татарка, которая не имела детей и, следо­вательно, вольна была сама распоряжаться собой, жила с лезгином, обещавшим на ней жениться. Она забереме­нела; Шамиль узнал об этом, удостоверился, что такое на самом деле произошло, и велел отрубить голову обоим.

Я видел у князя Барятинского, наместника Кавказа, топор, использовавшийся для этой казни: его захватили во время последнего похода.

Воздержанность Шамиля в еде доходит до невероят­ности. Всю его пищу составляют пшеничный хлеб, молоко, фрукты, рис, мед и чай. Мясо он ест крайне редко.

У Шамиля три жены. У него была и четвертая жена — мать его старшего сына Джемал-Эддина, но, когда во время осады Ахульго в 1839 году ребенок был захвачен русскими, мать умерла от печали.

Звали ее Фатимат.

Помимо Джемал-Эддина, у имама остались от нее дру­гие дети: второй сын Гази-Мохаммед, которому теперь может быть от двадцати трех до двадцати четырех лет; пятнадцатилетний Мохаммед-Шефи, четырнадцатилет­няя Нафисат и, наконец, младшая дочь, двенадцатилет­няя Фатимат, названная по имени матери.

Все они стали старше на пять лет, прошедших с того времени, как наш офицер был в Ведене.

Другие его жены — с последней из них он недавно развелся из-за ее бесплодия — это Заидат, Шуанат и Аминат.

Заидат — дочь одного старого татарина, который, как говорят, воспитал Шамиля и к которому, во всяком слу­чае, он питает большую привязанность. Этого старого татарина зовут Джемал-Эддин. Шамиль дал его имя сво­ему любимому сыну.

Заидат двадцать девять лет. После смерти Фатимат она стала первой женой Шамиля, что дало ей превосходство над остальными его женами. Все дети имама и его слуги повинуются ей, как самому имаму. Она хранит ключи и распределяет съестные припасы и одежду.

У Шамиля от нее есть двенадцатилетняя дочь с безу­коризненно красивым лицом и с чрезвычайно развитым умом, однако ноги ее повернуты носками внутрь и по виду совершенно безобразны; зовут ее Наджават.

Имам чрезвычайно любит всех своих детей, но, веро­ятно из-за ее физического недостатка, он питает к Над­жават более сострадательную нежность, чем ко всем дру­гим. Хотя она бегает, как мальчик, и с необыкновенной ловкостью скачет на своих кривых ногах, Шамиль обычно носит ее на руках. Рано или поздно Наджават подожжет аул, поскольку ее самое большое удовольствие состоит в том, чтобы вытащить из очага или печки пылающую головешку и, держа ее в руке, бегать по балкону. Когда же Заидат бранит ее, Шамиль удерживает мать, говоря:

«Оставь ее в покое; Бог всегда с теми, кого он карает, и если те, кого он карает, безгрешны, с ними не случа­ется несчастий».

Шуанат, второй жене Шамиля, тридцать шесть лет; она среднего роста, очень красива, но фигуру имеет за­урядную; у нее белая кожа, очаровательный рот и изуми­тельные волосы, однако слишком крупные кисти рук и широкие ступни. Она дочь богатого армянина из Моз­дока. Двадцать лет тому назад Шамиль захватил Моздок, похитил Шуанат со всем ее семейством и привез ее с отцом, матерью, братьями и сестрами в Дарго, свою тог­дашнюю резиденцию. Потом Дарго был взят и разрушен генералом графом Воронцовым, и Шамиль удалился в Ведень. Армянский купец предлагал за себя и свою семью выкуп в сто тысяч рублей. Шамиль влюбился в Шуанат, звавшуюся тогда Анной. Он отказался от пятисот тысяч, но предложил вернуть свободу всему семейству, выставив условием, что он возьмет в жены Анну. Девушка, со своей стороны, вовсе не питала отвращения к имаму и согла­силась на эту сделку. Ей было тогда шестнадцать лет.

Семейство было отпущено на свободу. В течение двух лет Анна изучала Коран, отреклась от армянской веры и стала женой Шамиля, давшего ей имя Шуанат.

Позднее, потеряв отца и мать, она вытребовала свою долю родительского наследства и отдала ее Шамилю.

Шуанат служит ангелом-хранителем пленникам Шамиля и особенно его пленницам. Оказавшись в неволе, княгиня Чавчавадзе и княгиня Орбелиани, эти две знаменитые пленницы, обрели в ней покровитель­ницу, которой они были обязаны всем облегчениям, вне­сти какие в их положение имела возможность Шуанат.

Третьей женой Шамиля является, а точнее, являлась, Аминат; ей двадцать пять лет, и она все еще остается без­детной; это поставили в вину бедной женщине, более красивой и, главное, более молодой, чем две другие жены имама; она вызывала у них ревность, особенно у Заидат, без конца упрекавшей Аминат в бесплодии и со злым умыслом приписывавшей его недостатку у нее любви к имаму.

У Аминат правильной овальной формы лицо, крупный рот, украшенный, однако, настоящими жемчужинами, и ямочки на щеках и подбородке, причем одна из этих ямочек, которые поэт восемнадцатого столетия не пре­минул бы сравнить с гнездышками любви, придает ее вздернутому носику еще более лукавое выражение.

По происхождению она татарка; ее похитили в пяти­летием возрасте, и ее мать, не имея возможности выку­пить девочку, попросила позволения разделить с ней неволю и получила на это милостивое согласие.

Гарем имама включает в себя, помимо трех жен, ста­руху по имени Баху: это бабушка Джемал-Эддина, кото­рого Шамиль потерял теперь во второй раз, и мать Фати- мат. Она имеет свои отдельные покои, свою отдельную провизию — мясо, рис, муку — и ест одна, тогда как дру­гие женщины едят вместе.

Три жены Шамиля не только не имеют никаких пре­имуществ друг перед другом, но к тому же еще ни в чем по своему положению не отличаются от жен наибов. Однако лишь они имеют право войти к Шамилю, когда он молится или держит совет со своими мюридами. Мюриды приезжают со всех концов Кавказа, чтобы посо­вещаться с имамом, и гостят у него сколько им заблаго­рассудится, однако он не ест вместе с ними.

Само собой разумеется, что гость, кем бы он ни был, не проявит нескромность и не переступит порога жен­ской половины.

Любовь трех жен Шамиля к своему господину — а это слово повсюду на Востоке куда более подходящее, чем «муж», — необычайна, хотя она и по-разному проявля­ется в соответствии с их различными характерами. Заи­дат, ревнивая, как европейка, так и не смогла обрести привычку разделять с кем-либо еще любовь имама; она ненавидит двух своих подруг и сделала бы их несчаст­ными, если бы любовь к ним имама, а вернее, его любовь к справедливости, не оберегала их.

Что же касается Шуанат, то ее любовь в самом деле проистекает из страсти и доходит до беспредельной само­отверженности: когда Шамиль идет мимо нее, ее глаза воспламеняются; когда он говорит, она жадно внимает его словам; когда она произносит его имя, ее лицо сияет.

Большая разница в возрасте, существующая между Шамилем и Аминат, тридцать пять лет, заставляла Ами­нат любить Шамиля скорее как отца, чем как мужа; глав­ным образом на нее, из-за ее молодости и красоты, и была обращена ревность Заидат. Поскольку у Аминат не было детей, Заидат беспрестанно угрожала ей, говоря, что она добьется ее развода. Аминат смеялась над этой угрозой, которая, тем не менее, все же осуществилась: из опасения, что его любовь к бесплодной женщине могут счесть за распутство, суровый имам, хотя его сердце и страдало от этого, несколько месяцев тому назад удалил ее от себя.

Шамиль неукоснительно следует заповеди Магомета, предписывавшего всякому доброму мусульманину посе­щать свою жену по крайней мере раз в неделю. Утром того дня, когда должен состояться этот визит, имам велит передать той из своих жен, какую ему хочется посетить, что он придет к ней вечером.

Людовик XIV, менее нескромный, довольствовался тем, что втыкал булавку в шитую золотом бархатную подушечку, которую клали с этой целью на ночной сто­лик.

После ночи, когда он посетил одну из своих жен, Шамиль целый день и целую ночь проводит в молитвах.

Аминат, взятая в плен, как мы уже сказали, в пятилет­ием возрасте, воспитывалась вместе с детьми Шамиля; разлученная в возрасте восьми лет с Джемал-Эддином, она перенесла свою привязанность к нему на Гази- Мохаммеда, который к тому же был близок ей по годам.

Два года назад Гази-Мохаммед женился на прелестной девушке Каримат и обожает ее; она дочь Даниял-бека, племянника которого мы встретим в Нухе. Благородное происхождение заметно в манерах, в походке и даже в голосе Каримат; она лезгинка и всегда носит богатый и изящный наряд, богатство и изящество которого вызы­вает большие упреки со стороны Шамиля: наполовину смеясь, наполовину бранясь, имам каждый раз, как только она приходит к нему с визитом, бросает в огонь какие-нибудь из самых красивых ее украшений.

Когда Гази-Мохаммед приезжает в Ведень, он поселя­ется и спит в комнате отца, а Каримат, со своей стороны, поселяется то у Заидат, то у Шуанат; все это время Шамиль не наносит никаких визитов своим женам, а Гази-Мохаммед — своей: эту жертву отеческой стыдливо­сти и сыновьего почтения каждый из них приносит друг другу.

Гази-Мохаммед слывет самым красивым и искусным наездником на всем Кавказе. Возможно, он не уступает как наездник самому Шамилю, чья слава в этом отноше­нии неоспорима.

И в самом деле, как я уже упоминал, все уверяют, что нет никого красивее, чем Шамиль, когда он отправля­ется в один из своих походов.

Аул окружен тремя стенами, и каждая из них образует оборонительную линию, имеющую только одни ворота, под которыми всадник не может проехать, если он дер­жит голову высоко поднятой.

Шамиль пересекает эти три стены галопом, наклоня­ясь к шее своего коня каждый раз, когда ему нужно пре­одолеть очередные ворота; но, как только ворота преодо­лены, он тотчас выпрямляется, чтобы наклониться снова перед очередным препятствием и снова выпрямиться, когда это препятствие остается позади.

Таким образом он в одно мгновение оказывается за пределами Веденя.

Когда Гази-Мохаммед наносит один из своих визитов отцу в Ведень, там, чтобы оказать ему честь, созывают всех местных наездников. Обычно сбор происходит на ближайшей к аулу поляне, и все изысканные, трудные и невероятные упражнения, какие только способна изо­брести восточная фантазия, исполняются там черкес­скими, чеченскими и лезгинскими всадниками с таким умением и ловкостью, что это привело бы в изумление самых искусных наездников наших цирков и возбудило бы у них зависть.

Эти праздники продолжаются два или три дня; краси­вое ружье, славный конь или богатое седло служат обычно наградой тому, кто исполняет самые трудные упражнения.

Все эти награды доставались бы Гази-Мохаммеду, если бы он с присущим ему великодушием не уступал их своим товарищам, сознавая при этом свое превосходство над ними.

Несмотря на крайний недостаток денег и нехватку боевых припасов, порох и пули на такого рода праздни­ках никогда не жалеют.

Правда, какое-то время тому назад Шамиль устроил в горах пороховую фабрику.

Когда какая-нибудь из девушек, относящихся к свите жен имама, выходит замуж, это празднуют не только в гареме, но и во всем ауле. Все домочадцы женского пола получают в связи с этим событием коралловые или янтарные бусы, четки и браслеты, а также полный набор одежды.

Что же касается свадебных обрядов, то вот что расска­зал нам бывший пленник, присутствовавший на несколь­ких таких праздниках.

На невесту надевают новые шальвары, рубашку, покры­вало и красные сафьяновые сапожки, а поверх них — сандалии на высоких каблуках.

Потом устраивается трапеза.

Однако, вместо того чтобы принимать в ней участие, невеста сидит, спрятавшись за толстым ковром. Ей пола­гается воздерживаться от пищи, и у нее, как и у ее жениха, это воздержание длится три дня.

Угощение подается на ковер, лежащий на полу. Оно состоит из шашлыка — единственного мясного блюда, которое там фигурирует, — плова с изюмом, меда, пре­сных лепешек и воды: как подслащенной медом, так и чистой.

Хлеб — пшеничный, нередко замешиваемый на молоке.

Мы уже говорили в другом месте, что такое шашлык и как приготовляется это блюдо, лучшее из всех, какие мне встретились за все время моего путешествия, и лишь одно достойное того, чтобы быть присоединенным к числу блюд, уже известных во Франции.

Шашлык будет ценным нововведением в особенности для охотников.

Вернемся, однако, к татарской свадьбе.

Все гости едят руками, ногти на которых выкрашены хной (привычка к ней встречается как в северных, так и в южных странах Востока).

Лишь некоторые женщины, проявляя невероятную ловкость, едят рис маленькими палочками, похожими на те, какими пользуются китайцы.

Трапеза начинается в шесть часов вечера.

В десять часов женщины встают.

Подруги невесты выходят вперед, чтобы принять подарки жениха.

Они состоят из кувшина, с которым ходят за водой; медной чашки для черпания воды; ковра из овечьей шер­сти, служащего одновременно тюфяком; чана для стирки и небольшого сундучка, изготовленного горскими масте­рами: он покрашен в красный цвет и грубо разрисован цветами; если же сундучок привезен из Макарьева, то он сделан из листового железа, покрытого желтым и белым лаком, и обтянут жестяными обручами, которые, пока они новые или пока за ними хорошо ухаживают, могут сойти за серебряные.

К этим предметам обычно добавляют еще покрывало, зеркало, две или три фаянсовые чашки, головной платок и шелк для шитья и вышивания. Невеста садится на коня; женщины, держа в руках фонари, освещают шествие и провожают новобрачную в ее новую семью, в ее будущее жилище; на пороге ее ожидает и принимает жених.

Однако невеста печется о том, чтобы не покидать родительский дом, пока она не получит свое приданое, составляющее ее полную собственность.

Это приданое для девушки составляет двадцать пять рублей, для вдовы после первого брака — двенадцать, а для вдовы после второго брака — шесть рублей.

Разумеется, эти цифры никоим образом не являются безусловными и цена зависит от богатства невесты и ее красоты; о приданом торгуются, особенно когда речь идет о вдове.

Шамиль обожает детей, и втечение всего времени, пока длился плен княгини Чавчавадзе и княгини Орбе- лиани, он каждое утро приказывал приносить ему маленьких князей и маленьких княжон.

По целому часу он играл с ними и никогда не отпускал их от себя, не сделав им каких-нибудь подарков.

Дети, в свою очередь, привыкли к Шамилю и плакали, прощаясь с ним.

Что же касается Джемал-Эддина, то наш офицер не мог сообщить о нем никаких сведений. Джемал-Эддин был в то время пленником русских, и потому офицер не видел его.

Но мы, будьте уверены, увидим его, когда придет оче­редь рассказать о похищении и пленении грузинских княгинь.

XXIX. ДОРОГА ИЗ ШЕМАХИ В НУХУ

Как и было условлено накануне, ровно в полдень мы простились с нашим милейшим комендантом и его семейством.

Он снабдил нас конвоем из двенадцати человек под командой храбрейшего из своих есаулов — Нурмат- Мата.

Нурмат-Мат должен был сопровождать нас до Нухи. Лезгины уже начали боевые действия. Ходили разговоры о похищенном скоте и об уведенных в горы жителях рав­нины. Нурмат-Мат отвечал за нас своей головой.

Наш выезд из Шемахи, благодаря тому что впереди нас ехали два сокольника с соколами на руке, имел вполне средневековый облик, который доставил бы удо­вольствие всем еще оставшимся во Франции привержен­цам исторической школы 1830 года.

От Шемахи до Ахсу — Новой Шемахи — дорога несколько напоминает шоссейную, так что она не совсем уж скверная; кроме того, по обеим ее сторонам начинает появляться держи-дерево, то есть те знаменитые колючие кусты, противостоять которым способны одни лишь лезгинские сукна.

После Баку нам не встретилось ни одного дерева.

На дороге же из Шемахи мы снова увидели не только деревья, но и листву.

Воздух был теплый, небо чистое, а горизонт изуми­тельно голубого цвета. За полтора часа мы проехали два­дцать верст, отделявших нас от места охоты.

Мы узнали его издали. Два татарина ожидали нас, держа двух лошадей на поводу и трех собак на своре.

Вместе с ними нам предстояло принять участие в соко­линой охоте.

Мы вышли из экипажа, но, поскольку вдоль всей дороги на глазах у меня резвились зайцы, я прямым ходом бросился в колючие кустарники, решив начать охоту с пушных зверей и вынудив тем самым последовать за мной татарина с моей лошадью.

Муане поступил точно так же.

Не успев сделать и ста шагов, каждый из нас убил по зайцу.

Кроме того, я поднял стаю фазанов и проследил, куда она опустилась.

После этого, сев на коня, я подозвал к себе сокольни­ков.

Они тотчас примчались со своими собаками.

Я указал сокольникам место, где сели фазаны. Мы спустили собак со своры и поскакали туда же сами.

Подъехав к указанному мною месту, мы оказались прямо посреди стаи фазанов, взлетавших вокруг нас.

Сокольники спустили двух соколов.

Я двинулся вслед за одним, а Муане — за другим.

Стоило мне проехать двести шагов, как фазан, за кото­рым я следовал, оказался в когтях сокола.

Я подоспел вовремя, чтобы вырвать у него фазана еще живым. Это был великолепный петух, лишь слегка ранен­ный в голову.

Сокольник вытащил из кожаного мешка кусочек окро­вавленного мяса и дал его соколу, возмещая ему утрачен­ную добычу.

Птица была явно ограблена человеком, но, тем не менее, казалась совершенно довольной и готовой возоб­новить охоту на тех же условиях.

Мы вернулись к нашему конвою. Муане посчастливи­лось так же, как и мне, и он возвращался с прекрасным фазаном-петухом, еще живым, но пострадавшим больше, чем мой.

Петуху тотчас свернули шею и бросили в багажный ящик экипажа, рядом с двумя убитыми зайцами.

Затем, отыскав самый высокий пригорок, господству­ющий над всеми окрестностями, мы застыли на нем, словно две конные статуи, а двух наших сокольников отправили на поиски дичи.

Они поскакали с соколами на руке и сворой собак, рыскавших в кустах.

Наконец, взлетел один фазан; сокольник спустил на него своего сокола, но фазан ускользнул от погони.

Затем поднялся другой фазан, и на него кинулся вто­рой сокол. Фазан летел прямо на нас, как вдруг сокол, которому оставалось сделать три-четыре взмаха кры­льями, чтобы настигнуть добычу, рухнул прямо в кустар­ник, как если бы ружейный выстрел перебил ему оба крыла.

Я поднял глаза, чтобы отыскать причину этого внезап­ного падения. В ста метрах над моей головой пролетал огромный орел. Сокол заметил его и, считая себя, без сомнения, браконьером перед лицом столь могуществен­ного властелина, поспешил опуститься в кусты.

Орел спокойно продолжал свой полет, не проявляя к соколу никакого интереса.

Помчавшись к тому месту, где рухнул сокол, я с нема­лым трудом отыскал его; он спрятался в траве и весь дро­жал.

Я насильно вытащил его из укрытия, но лапы у него так судорожно сжались, что он не мог держаться ни на моей руке, ни на моем плече. Мне пришлось положить его на свою согнутую руку.

Он со страхом озирался по сторонам.

Но орел был уже далеко, и небо было пусто.

Подъехавший сокольник взял сокола с моей руки и успокоил его, но тот лишь спустя полчаса решился воз­обновить травлю упущенного им фазана.

Несмотря на это неожиданное происшествие, которое, позволив мне сделать весьма поучительные наблюдения, оказалось для меня скорее приятным, чем досадным, мы добыли в течение двух часов трех фазанов.

День клонился к вечеру, а нам оставалось проделать еще тридцать верст до Турианчая, где мы должны были заночевать; кроме того, впереди была огромная гора, на которую предстояло взобраться и с которой потом следо­вало спуститься, причем спускаться необходимо было при свете дня; так что мы прекратили охоту, вручили несколько рублей сокольникам и простились с ними, увозя с собой дневную добычу, обеспечившую нас про­визией на остальную часть пути.

Нам предоставили новый конвой, но Нурмат-Мат остался с нами. Приняв командование над двенадцатью казаками, он двух из них послал вперед, двух оставил позади, а с восьмью другими скакал рядом с нашим тарантасом.

Такого рода предосторожности принимают всегда, если дорога не совсем безопасна.

Мы осмотрели наш арсенал, который уменьшился на карабин с разрывными пулями, подаренный Багратиону, и на револьвер, подаренный князю Хасаю Уцмиеву, после чего, заменив заряды дробью на пули, отправились в путь.

У начала подъема тарантасу пришлось замедлить ход. Мы с Муане воспользовались этим, чтобы поменять теперь уже пули на дробь, и ринулись в разные стороны от дороги, причем каждого из нас сопровождали два казака.

В итоге этой прогулки были убиты фазан и турач.

Звук ружейного выстрела, донесшийся до нас непо­нятно откуда, и пуля, ударившая в землю у наших ног, послужили призывом вернуться в тарантас и держаться настороже.

Однако ничего за этим не последовало, и после подъ­ема, продолжавшегося около часа, мы достигли вершины горы.

Гора эта казалась отвесной; однако, как это бывает в некоторых местах горного массива Мон-Сени, по ее кру­тому склону извивилась, словно огромная змея, дорога, и мы стали спускаться по ней.

По виду дорога была пугающей, хотя и достаточно широкой, чтобы на ней могли разъехаться два экипажа; однако открывающийся с нее горизонт был великоле­пен.

Так что он отвлекал нас от дороги.

Мы спускались между двумя хребтами Кавказа: у пра­вого хребта подошва была лесистой, середина — голой и безжизненной, а вершина — заснеженной; левый, более низкий, имел лазоревую подошву и золотистую вершину; между хребтами лежала необъятная долина, а точнее говоря, равнина.

Картина была поразительной.

Однако, глядя на каждом повороте дороги вниз и измеряя расстояние, отделявшее нас от этой равнины, я не мог сдержать дрожь, пробегавшую по моим жилам. Что же касается нашего ямщика, то казалось, будто в него вселился дьявол; с той минуты, как мы начали спуск, он с похвальной привычкой своих сотоварищей, да еще и побуждаемый услышанным выстрелом, пустил упряжку в галоп, так что те казаки, что составляли наш авангард, вскоре пропали из виду; те, что сопровождали нас, остались позади, ну а тех, что были в авангарде, мы сначала догнали, а затем и опередили.

Тщетно кричал ему по нашей просьбе Калино, требуя придержать лошадей: ямщик даже не отвечал нам, а напротив, все сильнее хлестал лошадей, чтобы они мча­лись с той же скоростью или даже еще быстрее, если такое было возможно. При всем том он правил экипа­жем, как Нерон, с исключительным постоянством дер­жась середины дороги, и, что успокаивало еще в большей степени, ему, восседавшему на козлах, опасность убиться грозила в десять раз больше, чем нам.

Этот бешеный спуск, на который нам следовало потра­тить часа два, был совершен за пятьдесят минут; мы при­ближались к равнине с такой скоростью, какая была сравнима лишь с нашим удовлетворением от этого. Нако­нец мы оказались на дне долины и вместо извилистого пути, всем поворотам которого нам только что приходи­лось следовать, увидели перед собой длинную прямую дорогу, заканчивавшуюся у окраины Ахсу.

Внезапно, в ту самую минуту, когда мы уже было решили, что опасность миновала, ямщик закричал Калино, сидевшему рядом с ним на козлах:

— Возьмите вожжи и правьте: у меня в голове помути­лось, в голове помутилось!

Мы не поняли ни слова из того, что он сказал, но видели, что на наших глазах разыгрывается какая-то пантомима из числа самых пугающих.

Лошади, вместо того чтобы плавно свернуть на пря­мую дорогу, лежавшую перед ними, продолжали свой бег в косом направлении, то есть мчались прямо к оврагу с крутыми склонами.

Калино выхватил вожжи из рук ямщика, но было уже слишком поздно.

Затем, видимо, и у него в голове помутилось.

То, что случилось дальше, произошло с быстротой молнии.

Ямщик исчез первым; он скатился вниз, а лучше ска­зать, провалился и исчез между лошадьми.

Калино, напротив, был подброшен вверх: тарантас натолкнулся на скалу.

Этот толчок выбросил Муане из экипажа, но нежно, мило — на мягкую траву, впитавшую влагу небольшого ручейка.

Мне же удалось ухватиться обеими руками за ветвь дерева, так что я был выдернут из тарантаса, словно кли­нок, выдернутый из ножен.

Ветвь согнулась под моим весом, и я оказался в футе от земли.

Мне осталось лишь спрыгнуть, так что этим все и ограничилось.

Муане был уже на ногах.

Но с двумя другими все обстояло иначе.

Ямщик по-прежнему лежал под ногами у лошадей. Голова и руки у него были в крови.

Калино упал на вспаханную землю и пострадал не так уж сильно.

Однако его сильно беспокоило одно обстоятельство.

На нем были мои часы, довольно ценное украшение, изготовленное Рудольфи.

Ему поручалось сообщать нам по первому требованию, который сейчас час.

Вместо того чтобы прикрепить конец цепочки этих часов к пуговице жилета, он из щегольства прицепил его к рединготу.

Так вот, во время исполненного им акробатического прыжка крепкая и в то же время гибкая ветка подцепила цепочку и, выдернув часы из жилетного кармашка, забро­сила их неизвестно куда.

На пуговице осталась разорванная цепочка, однако часы исчезли бесследно.

Калино обрисовал мне затруднительное положение, в котором он оказался.

— Сначала поможем ямщику, — сказал я ему, — а часами займемся потом.

Калино отказывался понимать, что ямщик может быть важнее часов: для него, напротив, часы были важнее человека.

Однако я настоял на своем. К тому же Муане уже взялся за вожжи лошадей, пытаясь распрячь их.

Однако на Кавказе лошадей запрягают каким-то совер­шенно особым способом: то, что у нас ремень, — здесь веревка; то, что у нас пряжка, — здесь узел. Я вытащил кинжал и перерезал постромки.

Как раз в эту минуту подъехали казаки. Они издали увидели наши кувыркания и, не понимая, каким упраж­нениям мы предавались, бросились нам на помощь. Их ожидала радостная встреча, так как мы весьма в них нуждались.

Наконец, после того как выяснилось, что вытащить человека из-под лошадей невозможно, удалось стащить лошадей с человека. Голова и руки у него были пора­нены.

Однако его раны были не слишком опасны, так что наши носовые платки, смоченные в родниковой воде, послужили для них вполне приемлемым перевязочным материалом.

Пока я перевязывал раненого, Калино искал часы.

Как только с перевязкой было покончено, я пожелал узнать, какая все же муха укусила ямщика. Я стал рас­спрашивать его и дошел в своих расспросах до той минуты, когда он пустил лошадей в галоп и перестал нам отвечать.

И тогда ямщик признался мне, что в ту минуту у него закружилась голова; он машинально продолжал удержи­вать лошадей на середине дороги, а лучше сказать, лошади сами придерживались этого направления. Господу Богу было угодно, чтобы все шло хорошо вплоть до под­ножия горы, но, когда мы оказались там, ямщик почув­ствовал, что и силы, и воля разом изменили ему; вот тогда-то он и крикнул Калино: «Возьмите вожжи, у меня в голове помутилось!»

Объяснение было правдивым, и нам ничего не остава­лось, как возблагодарить Господа за чудо, совершенное им ради нас.

Однако Господь удовольствовался лишь одним этим чудом, которого, впрочем, было вполне достаточно, и, к великому отчаянию Калино, не помог нам отыскать часы.

Как только наши двенадцать казаков собрались вокруг тарантаса, его уже нетрудно было поставить на колеса; он превосходно выдержал удар и готов был совершить второй прыжок, причем с вдвое большей высоты.

В тарантас впрягли лошадей, и они вытащили его на середину дороги. Мы сели внутрь экипажа, ямщик и Калино снова расположились на козлах, но поменявшись местами, так, чтобы Калино мог править.

Оставив часы там, куда их забросила ветка, мы трону­лись в путь и четверть часа спустя были в Ахсу — Новой Шемахе.

Ахсу, население которого составляло прежде от три­дцати пяти до сорока тысяч душ, теперь едва ли насчи­тывает три-четыре тысячи жителей и не стоит того, чтобы делать в нем остановку; так что мы лишь переменили там лошадей и продолжили путь.

В восемь часов вечера мы прибыли на станцию Тури- анчай; самым примечательным из того, что нам удалось там увидеть, был стенной ковер, висевший в комнате станционного смотрителя, позади его кровати, и воспро­изводивший картину Конье «Ревекка, похищаемая рыцарем-храмовником Буа-Тильбером».

В семь часов утра мы были уже в дороге.

По мере того как мы продвигались вперед, раститель­ность становилась все богаче. Восхитительное солнце ласково окутывало нас своим нежным теплом; короче говоря, в прекрасный летний день мы ехали по одной из живописнейших дорог.

И это происходило в ноябре!

В одиннадцать часов мы прибыли на почтовую стан­цию.

Перед нами стоял вопрос, что делать дальше. Перено­чевать здесь и на другой день проехать через Нуху, не делая там остановку? Или переночевать в Нухе и остано­виться на день у князя Тарханова?

Я настоял, чтобы мы ночевали в Нухе и выехали оттуда на другой день, независимо от того, удастся нам увидеть князя Тарханова или нет.

Так что ямщикам было велено продолжить путь, невзи­рая на поздний час, и доставить нас к казенному дому в Нухе.

Тарантас помчался во весь опор и спустя пятнадцать минут, в течение которых мы переправлялись через несколько рек, преодолевали несколько ручьев и следили взглядом, как по обе стороны дороги мелькают деревья, дома, мельницы и фабрики, въехал в проулок между двумя оградами и остановился перед зданием с погашен­ными сумрачными окнами и запертой дверью.

Это не обещало нам особо щедрого гостеприимства.

XXX. КАЗЕННЫЙ ДОМ

Наш ямщик вошел в большой дом, стоявший напротив здания, где, по его словам, нам предстояло располо­житься: он намеревался сообщить там, что путешествен­ники прибыли и требуют ключи.

Я запретил ему называть мое имя, опасаясь, что в доме князя начнется переполох и князь непременно подни­мется с постели, несмотря на неурочный час.

Ямщик вернулся с княжеским нукером; тот не спал, а скорее, видимо, бодрствовал, как бодрствуют часовые. Он был полностью вооружен: на левом боку у него висели шашка и кинжал, на правом — пистолет.

При виде нашего оружия он поинтересовался, заря­жено ли оно и если да, то чем; мы ответили ему, что два ружья у нас заряжены крупной дробью, а три — пулями.

Этот ответ — хотя я и не мог уяснить себе, что именно вызвало у нукера удовлетворение, какое он, видимо, испытал, — явно доставил ему большую радость.

— Хорошо, хорошо, — повторил он два или три раза.

Я поклонился в знак согласия, не имея никакой при­чины противоречить этому славному человеку, который в ту самую минуту, когда мой желудок напомнил о себе, поинтересовался у меня, не нуждаюсь ли я в чем-нибудь.

Три голоса вместо одного ответили утвердительно.

Нукер вышел, чтобы отыскать нам что-нибудь на ужин.

Тем временем мы стали осматривать наше новое жилище. Оно состояло из пяти или шести комнат, но ни в одной из них не было никакой другой обстановки, кроме трех положенных на козлы досок.

Зато в стенах там было множество ниш. В первый раз я видел это архитектурное украшение, хотя о его суще­ствовании мне дал знать еще Дандре, рассказывая исто­рию врача, который по возвращении из лазарета наносил визиты своим нишам и брал в каждой из них по стакану пунша. К сожалению, никакая из здешних ниш не была украшена подобным образом.

Мы сели втроем на одну из наших постелей, поскольку стульев в доме не было, и стали ждать, дав себе твердое слово заложить рано утром тарантас и после визита к князю тотчас отправиться в путь.

Слуга, а точнее, нукер — между двумя этими званиями есть большая разница — вернулся с блюдом копченой рыбы, блюдом мяса, вином и водкой.

Мы начали есть, дрожа от холода, а в это время в печи, стоявшие в нашей комнате, стали засовывать поленья, которые, под тем довольно убедительным предлогом, что их накололи в этот самый день, отказывались загораться; но, как и во всех случаях, когда человек проявляет упор­ство, это препятствие было в конце концов преодолено.

Тем временем закипел самовар, внося своим паром посильный вклад в обогрев помещения.

Словом, эти пустые и нежилые комнаты оживились и наполнились людьми. Изначальное недомогание смени­лось ощущением блаженства, которое всегда приносят пища, отдых и тепло, идущие вслед за голодом, устало­стью и холодом. Чай, эта обжигающая жидкость, кото­рую в неимоверных количествах пьют в России и кото­рая, видимо, имеет своим предназначением привносить тепло в оцепеневшие тела обитателей Севера и лишь с этой целью, преодолевая пустыни, поступает с Востока, действенно способствовал улучшению нашего физиче­ского и душевного состояния, и мы начали издавать звуки «О-о!», «Э-э!» и все другие подобные восклицания, являющиеся не чем иным, как внешним свидетельством того, что человек начинает возвращаться в то спокойное и радостное расположение духа, какое в конце концов дает о себе знать пятью словами, произнесенными с одним и тем же радостным выражением:

— О, дела идут к лучшему!

Дела пошли совсем хорошо, когда, разойдясь по ком­натам, мы обнаружили войлочные подстилки на своих постелях и свечи в стенных нишах, в то время как неж­ное и ласкающее тепло, проникая сквозь толстые пере­городки печей, распространялось по всему дому.

И тогда мне вспомнилось, что по дороге сюда мы видели, насколько можно было что-либо видеть в тем­ноте, дома, терявшиеся в огромных садах, улицы, обса­женные великолепными деревьями, ручьи, текущие повсюду с тем веселым и непокорным шумом, какой присущ естественным водопадам.

— А ведь в конечном счете Нуха, должно быть, пре­красный городок, — отважился произнести я.

— Да, летом, — ответил Муане.

Я привык к такому ответу. Зябкий характер Муане — чтобы лучше выразить свою мысль, я хочу приложить этот эпитет, чисто физический, к понятию чисто нрав­ственному — так вот, повторяю, зябкий характер Муане отзывался этим возражением на все мои похвалы мест­ностям, через которые мы проезжали.

Правда, он говорил как пейзажист, и в этой постоян­ной жалобе, которая слышалась от него со времени нашего приезда в Петербург и которую можно было извинить, если только она нуждалась в извинении, тремя или четырьмя приступами лихорадки, ощущалось в рав­ной степени сожаление, что нельзя увидеть листву, и недомогание, вызванное ощущением холода.

После того как в отношении столь неожиданных и столь поздних гостей, как мы, были проявлены все мыс­лимые заботы, в нашу комнату вошел нукер и поинтере­совался, не нужно ли нам что-нибудь еще.

— Все прекрасно, — ответил я, — мы здесь, словно во дворце Махмуд-бека.

— Нам недостает лишь баядерки, — со смехом произ­нес Муане.

Нукер попросил объяснить слова француза, и Калино перевел их ему на русский язык.

— Сейчас, — ответил нукер и вышел.

Мы не обратили никакого внимания на это двуслож­ное слово, которое в России, а в расширительном смысле и на Кавказе, звучит, словно эхо, после любой вашей просьбы.

Нукер ушел, и каждый из нас стал устраиваться на своем месте.

Муане и Калино заняли самую большую комнату, а я — самую маленькую.

Луна только что взошла, и я видел, как ее лучи слегка касаются моих окон, словно испуганные горящим в ком­нате светом. Вокруг всего дома тянулся большой балкон. Я вышел на него, чтобы в предвкушении завтрашнего дня полюбоваться пейзажем.

К моему великому удивлению, в глаза мне бросился прежде всего часовой, прохаживавшийся под моими окнами.

Он не мог быть поставлен здесь для охраны нашего багажа, поскольку весь наш багаж внесли в дом.

Он не мог быть поставлен здесь и для оказания поче­стей моему чину: вспомним, что в моей подорожной я значился в ранге генерала, но ведь никто в Нухе не видел моей подорожной.

Неужели я арестован и являюсь пленником, сам того не зная? Однако это предположение было наименее веро­ятным из всех возможных.

Поскольку лишь оно одно могло вызывать у меня тре­вогу, но было при этом маловероятным, я вернулся в комнату, лег в постель и, погасив свечу, заснул сном человека, который ни в чем не может себя упрекнуть, за исключением нескольких глав, посвященных императору Павлу, и при этом вовсе себя за них не упрекает.

Сон этот продолжался минут десять—пятнадцать, как вдруг я услышал, что моя дверь отворилась: раздавшийся при этом шум, каким бы легким он ни был, тотчас раз­будил меня.

Я посмотрел в ту сторону, откуда донесся шум, и уви­дел нашего нукера, сопровождавшего женщину под боль­шим татарским покрывалом: при свете свечи ее глаза сверкали сквозь щель в покрывале, словно два черных алмаза.

— Баядерка! — произнес нукер.

Признаться, сначала я ничего не понял.

— Баядерка, — повторил он, — баядерка!

И тут я вспомнил, как в ответ на произнесенные мной слова «Мы здесь, словно во дворце Махмуд-бека» Муане промолвил: «Нам недостает лишь баядерки».

На что нукер ответил: «С е й ч а с».

Этот славный человек принял пожелание Муане все­рьез и привел с собой, причем даже скорее, чем обещало привычное «сейчас», то единственное, чего нам недоста­вало, чтобы вообразить себя во дворце Махмуд-бека или в раю Магомета.

Однако вовсе не я требовал баядерки, и, следова­тельно, у меня не было на нее никакого права.

Я поблагодарил нукера и во всю силу легких крик­нул:

— Кто желает баядерку?!

— Я! — отозвался Калино.

— Тогда отворите дверь и раскройте объятия.

Дверь напротив моей отворилась, а моя закрылась. Но раскрылись ли объятия Калино так же, как открылась дверь? Вполне вероятно. Что же касается меня, то я снова повернулся к стене и заснул во второй раз, пола­гая, что святой Антоний чересчур легко удостоился кано­низации.

Правда, если верить Калло, баядерки, искушавшие святого Антония, были окутаны покрывалом куда меньше, чем моя.

В первом часу ночи я был разбужен криком петуха.

В этом крике не было бы ничего удивительного, если бы он не раздался так близко от моих ушей, что я вполне мог подумать, будто петух сидит в нише, примыкавшей к изголовью моей постели.

Решив, что нукер, которому пришла мысль впустить в мою комнату баядерку, не сообразил выпустить из нее петуха, вселившегося в пустовавшее помещение и ста­вшего его главным жильцом, я стал оглядываться по сторонам, намереваясь так или иначе выселить этого беспокойного соседа, не имевшего причин быть привя­занным ко мне, как к святому Петру.

Но, насколько можно было судить об этом при свете луны, комната была совершенно пуста.

Если бы в моей комнате были шкафы вместо ниш, я подумал бы, что кто-то из моих спутников возложил на меня обязанность запереть петуха в один из этих шка­фов; но такое предположение было еще более невероят­ным, чем мысль о моем аресте: оно было просто невоз­можным.

В эту минуту крик послышался во второй раз, а затем стал повторяться, удаляясь каждый раз шагов на сто, пока, наконец, не затих где-то вдали.

Крик раздавался снаружи, но совсем близко от моего окна.

Не часовой ли, увиденный мной, подтверждал таким образом непреклонность, с какой он выполнял обязан­ности стража? И не были ли крики, затихавшие в бес­конечных далях, отзывом его товарищей, этих людей природы, которые, считая петуха символом бдительно­сти, петушиным криком давали знать, что они тоже бдят?

Каждое из этих предположений все дальше и дальше выходило за пределы возможного. Я погружался в пол­нейшую фантастику.

Бывают такие минуты, такое душевное состояние, когда ничто не представляется в истинном свете. И вот теперь я находился в подобном состоянии и для меня настала одна из таких минут.

Однако на этот раз мне захотелось вникнуть в вопрос поглубже. Я соскочил с постели полностью одетым — такой способ спать имеет, по крайней мере, то преиму­щество, что не лишает ваших побуждений их естествен­ности, — и вышел на балкон.

Часовой стоял, прислонившись к дереву, завернувшись в бурку, нахлобучив папаху до подбородка, и, казалось, никоим образом не был расположен подражать пению петуха.

К тому же это пение слышалось на уровне моего изго­ловья.

Подняв глаза, я взглянул на дерево, высившееся рядом с домом, и мне тотчас открылась вся эта тайна.

Мой певец, обладавший превосходным басом, спал, а лучше сказать, бодрствовал, усевшись на этом дереве вместе со всем своим гаремом.

В Нухе еще не изобретены курятники. Каждый петух выбирает себе одно из множества деревьев, покрыва­ющих своей тенью дома, располагается на нем со своими курами, проводит там ночь и спускается оттуда лишь утром.

Возможно, они читали басню Лафонтена «Лиса и виноград» и заняли место винограда, чтобы в свой черед оказаться для кого-нибудь чересчур зелеными.

Обитатели Нухи привыкли к этому пению, разбуди­вшему меня, точно так же как жители предместья Сен- Дени и улицы Сен-Мартен привыкли к шуму экипажей и уже не обращают на него никакого внимания.

Я снова лег в постель, решив поступить так же, как поступают они.

Нельзя сказать, что благодаря этому решению я больше не слышал пения петуха, но, по крайней мере, оно меня не будило.

На рассвете я открыл глаза и в то же мгновение под­нялся на ноги.

Что касается воды, то здесь она лилась потоками. Однако начиная от Москвы эта жидкость совершенно несовместима со спальными комнатами. Отсутствие воды и борьба, которую мне приходилось каждый день начи­нать, продолжать и вести до конца, чтобы добыть ее, безусловно было на всем пути от Москвы до Поти, за исключением нескольких домов, тем, что более всего утомляло меня и приводило в неизбывное отчаяние.

Я не раз вернусь к этой теме, ибо не знаю, как еще предостеречь моих читателей, если их когда-нибудь охва­тит желание совершить путешествие, подобное моему, относительно кое-каких удобств нашей цивилизации, совершенно неизвестных в России, за исключением больших городов, и неизвестных там даже в некоторых больших городах.

В Испании у меня был испанский словарь. Я искал и нашел в нем слово «вертел», так и не сумев найти его там на кухнях. Правда, на кухнях я искал предмет, а не слово.

У меня не было с собой русского словаря. Но я при­зываю тех, кто имеет счастье владеть им, поискать в нем слово «таз».

Однако, даже если они найдут там такое слово, пусть все же это не помешает им в случае путешествия допол­нить тазом свой дорожный несессер.

Правда, я обнаружил один таз у князя Тюменя: таз и кувшин были серебряные. Их вытащили из несессера, где они были спрятаны, и очень заботливо поставили на мой стол. Однако кувшин был пуст.

Вечером, ложась спать, я попросил дать мне воды, но меня, видимо, не поняли. Наутро, когда я стал проявлять настойчивость, один из калмыков взял кувшин, возна- меревшись пойти и наполнить его водой в Волге. Минут через десять у меня был полный кувшин воды, которую я изо всех сил сберегал, чтобы не утруждать этого слав­ного человека, заставляя его совершать еще два или три похода на расстояние в четыреста или пятьсот шагов.

Запомните раз и навсегда, что во всей России, за исключением опять-таки Петербурга и Москвы, вода имеется только в реках, причем некоторые из них, как, например, Кума, пользуются этой привилегией, лишь когда тает снег.

Это, однако, не мешает им значиться на картах в каче­стве настоящих рек. И заметьте, что почти то же самое я могу сказать и о прославленной Волге с ее протяженно­стью в три тысячи шестьсот верст, с ее шириной в три, четыре или пять верст и с ее семьюдесятью двумя устьями: это обманчивая река, глубину которой нужно измерять каждый миг, по которой никто не осмеливается плавать ночью, опасаясь сесть на мель, и ни по одному из семи­десяти двух устьев которой судно водоизмещением в шестьсот тонн не может пройти из Астрахани в Каспий­ское море.

В русских реках есть что-то от русской цивилизации: они широки, но не глубоки.

Принято говорить, что Турецкая империя — всего лишь фасад.

Россия — всего лишь видимость.

Возможно, русские, путая землю с ее обитателями, скажут, что я проявляю неблагодарность, говоря так о стране, столь замечательно принявшей меня. Я отвечу на это, что меня хорошо приняли люди, а не страна. Я при­знателен за это русским, а не России.

Необходимо подчеркнуть это отличие в пользу людей, настолько хорошо чувствующих правоту только что ска­занных мною слов, что получать образование они отправ­ляются за границу и говорят на иностранном языке, как если бы собственного языка им было недостаточно для потребностей образования, доведенного до класса рито­рики, и культуры, доведенной до уровня комфорта и чистоты.

Очень мало стоило бы правительству, уже обязавшему все почтовые станции иметь два деревянных дивана, два табурета, стенные часы и стол, обязать их также иметь кувшин, таз и воду в этом тазу.

Лет через пять или шесть можно будет ввести в упо­требление и полотенца: нельзя требовать слишком много всего сразу.

Однако я обязан сказать, воздавая должное истине, что мне было достаточно сделать знак нашему нукеру, уже в шесть часов утра находившемуся на своем посту, на котором мы видели его накануне в одиннадцать вечера, и он принес мне воду в медном кувшине изумительной формы, но вмещавшем едва ли четыре или пять стака­нов.

Чтобы воспользоваться этим кувшином, нужно протя­нуть руки: слуга льет вам воду на ладони, и вы трете их под этим импровизированным краном.

Если у вас есть носовой платок, вы вытираете им руки. Если у вас его нет, вы оставляете их обсохнуть естествен­ным образом.

Вы спросите меня, а как же при таком подходе умы­вают лицо? Простолюдины поступают следующим обра­зом: они набирают в рот воду, выпускают ее себе в горсть и ладонями трут лицо, повторяя такое прысканье каждый раз, когда ладонь проходит по рту, и до тех пор, пока во рту еще остается вода.

О том, чтобы утереться, никто и не думает, это уже дело свежего воздуха; так поступают простолюдины. Ну а как поступают порядочные люди?

Порядочные люди — это проникнутые стыдливостью особы, которые запираются и прячутся, занимаясь своим туалетом. Так что я не могу сказать вам, как они умыва­ются.

Ну а иностранцы?

Иностранцы ждут дождя, а когда дождь начинается, они снимают шляпу и повыше задирают голову.

Но как мне приступить теперь к другому вопросу? Ах, черт побери, ничего не поделаешь! Я ведь поклялся гово­рить обо всем! Долой эту напрасную стыдливость слов, как сказал Монтень, ведь она приводит к тому, что путе­шественник, который едет вслед за вами, держа в руках описание вашего путешествия, каждую минуту бросает книгу в сторону, говоря: «На кой черт мне знать, на какой широте я нахожусь? Мне нужно знать, что на этой широте я не найду ни таза, ни ...»

Ну вот, несмотря на цитату из Монтеня, я вдруг оста­новился, удерживаемый той напрасной стыдливо­стью слов, которая не остановила его и позволила ему рассказать, как Гелиогабал, после того как он — и все это на случай победоносного восстания против него — велел сплести петлю из золота и шелка, чтобы повеситься; после того как он велел выдолбить изумруд, чтобы хра­нить в нем яд; после того как он велел выковать меч с узорчатым клинком, чтобы заколоться; после того как он велел вымостить двор мрамором и порфиром, чтобы бро­ситься вниз и разбиться, — после всего этого был застиг­нут врасплох в тогдашнем ватерклозете, не имея возмож­ности воспользоваться ни одним из этих средств самоубийства, и ему пришлось удавиться там губкой, которой — это говорит Монтень, а не я — римляне под­тирали задницу.

Коль скоро у меня вырвалось это выражение Монтеня, я полагаю возможным приступить к обсуждаемому вопросу.

Нет никого из числа моих читателей во Франции, кто не имел бы у изголовья своей постели, причем не только для того, чтобы поставить на него, отходя ко сну, свечу или ночник, но еще и с другой целью, небольшой пред­мет мебели — произвольной формы, круглый у одних, квадратный у других, имеющий вид столика для рукоде­лия у этих и переносного книжного шкафчика у тех, изготовленный из орехового, красного, палисандрового или лимонного дерева, а может быть, и из корней дуба, короче, затейливый как по материалу, так и по форме; вам ведь знаком этот предмет мебели, не правда ли, дорогие читатели?

Я не обращаюсь к вам, мои прекрасные читательницы: общепризнанно, что вы никоим образом не нуждаетесь в подобной мебели, а если она и находится в вашей спальне, то лишь как предмет роскоши.

Так вот, эта мебель есть не что иное, как футляр, шкаф, а порой и ларец, настолько сокрытый в нем предмет может быть, если он вышел из старинных севрских ману­фактур, восхитительным по форме и богатству орна­мента.

Эта мебель содержит в себе предмет обстановки, кото­рый она скрывает, но который содействует тому, чтобы вы спокойно спали, сознавая, что он находится возле вас и вам надо лишь протянуть руку, чтобы взять его.

Увы! Подобная мебель, как вместилище, так и скрытое в нем содержимое, полностью отсутствует в России, а поскольку здесь в равной степени отсутствуют и ватер­клозеты, несомненно с тех пор как у Екатерины II слу­чился в ее ватерклозете апоплексический удар, то вам приходится в любой час ночи и в любой холод выходить на открытый воздух и предаваться там астрономическим и метеорологическим наблюдениям.

Однако московские торговцы скобяных товаров, надо отдать им справедливость, в этом нисколько не вино­ваты. Их лавки содержат целые груды медных емкостей настолько сомнительной формы, что, покупая вместе с одной хорошо знакомой мне дамой, живущей в России уже пятнадцать лет, самовар, я попросил ее осведомиться у торговца, что это за сосуды и для чего они могут слу­жить.

Она задала на русском языке вопрос торговцу, а когда он ответил ей, принялась смеяться и слегка покраснела.

Видя, что она не переводит мне его ответ, я спросил ее:

— Ну, так что это за кофейники?

— Не знаю, как вам это сказать, — отвечала она, — но могу дать совет купить одну такую вещицу, а точнее, один такой предмет.

— Стало быть, он относится к мужскому роду?

— Как нельзя более мужскому, мой милый друг.

— И вы не можете сообщить мне его название?

— Я могу написать его вам, но с условием, что вы про­чтете его без меня. Это условие sine qua non^[1].

— Пусть так, пишите.

— Дайте мне карандаш и клочок бумаги из вашего дневника.

Я вырвал из своего дневника клочок бумаги и подал ей его вместе с карандашом.

Она написала на этом обрывке несколько слов, сло­жила его и вернула мне, а я засунул сложенный листок между двумя чистыми страницами дневника.

Потом мы делали покупки, бегали из магазина в мага­зин, так что я забыл об этом листке бумаги и, следова­тельно, так и не купил предмета, о каком идет речь.

И только два месяца спустя, в Саратове, дойдя до стра­ниц, между которыми была спрятана сложенная записка, я нашел ее и развернул, не зная, что она содержит, и совершенно забыв о разговоре в лавке скобяных това­ров.

Записка содержала лишь одну короткую строчку:

«Это дорожные ночные горшки: не забудьте купить один из них».

Увы! Было уже слишком поздно. В Саратове их не продают.

Такими предметами запасаются в Каире или Алексан­дрии, перед тем как отправиться в плавание по Нилу или отважиться странствовать по пустыне.

Что бы ни говорили русские, их цивилизации далеко до цивилизации народа, который еще сто лет тому назад, не желая упустить ни слова из проповедей отца Бурдалу, пользовавшихся чрезвычайной известностью и чрезвы­чайно длинных, изобрел, чтобы ходить в церковь, пред­меты хотя и несколько иной формы, но употреблявшиеся подобно тем, какие жители России изобрели для путеше­ствия из Москвы в Астрахань.

Я привожу эту занятную подробность для этимологов, которые через пятьсот, тысячу, две тысячи лет будут искать происхождение названий «бурдалу» и «рамбюто», приложенных: одно — к сосуду, другое — к будке.

Первое название будет для них провожатым ко вто­рому.

Однако мы слишком удалились от Нухи. Вернемся туда; было бы досадно покинуть этот город, не рассказав вам о нем то, что мне следует о нем рассказать.

XXXI. КНЯЗЬ ТАРХАНОВ

Нукер ждал нас, чтобы передать нам слова князя Тарха­нова, испытывавшего крайнее сожаление, что накануне его не разбудили и нам пришлось провести ночь в казен­ном доме. Князь выразил желание, чтобы наши вещи были немедленно перенесены к нему в дом и мы распо­ложились там и только там. Он ждал нас к чаю.

Я уже говорил, что дом князя находился как раз напро­тив казенного дома, так что наш переезд на другое место не должен был быть ни долгим, ни трудным. Впрочем, вначале мы переселились сами, предоставив нукерам и слугам позаботиться о переносе багажа.

Вход в дом князя был необычайно живописен: главные ворота, поставленные наискось, чтобы их легче было оборонять, и калитка в этих воротах, устроенная так, что только один человек мог пройти через ее узкий проем, свидетельствовали о мерах предосторожности, принятых на случай штурма.

Ворота вели в обширный двор, засаженный огром­ными платанами; у подножия каждого из этих деревьев били копытом о землю две-три лошади, полностью сна­ряженные к бою. Среди лошадей прохаживались взад и вперед около двух десятков есаулов; на плечах у каждого из них была бурка, на голове — остроконечная папаха, на левом боку — шашка и кинжал, на правом — писто­лет.

Командир этих есаулов, человек лет сорока, неболь­шого роста, но крепкого сложения, разговаривал с две­надцатилетним мальчиком, одетым в черкесское платье и вооруженным кинжалом.

У мальчика была очаровательная внешность; в нем легко было распознать грузинский тип во всей его чистоте: черные волосы, опускающиеся до самых бровей, как у Антиноя; черные брови и ресницы; бархатные глаза, прямой нос, алые чувственные губы и великолеп­ные зубы.

Заметив меня, он направился прямо в мою сторону.

— Вы, верно, господин Александр Дюма? — произнес он на чистейшем французском языке.

— Да, — отвечал я, — а вы, верно, князь Иван Тарха­нов?

Я узнал мальчика по тому, как мне описал его Багра­тион.

Он обернулся к командиру есаулов и что-то живо ска­зал ему по-грузински.

— Могу ли я спросить вас, князь, что вы сказали этому офицеру?

— Разумеется. Я сказал ему, что узнал вас по тому, как мне вас описали. Сегодня утром, когда нас известили, что в казенном доме остановились путешественники, я сказал отцу: «Наверняка, это господин Александр Дюма». Нас предупредили о вашем прибытии, но, поскольку вы очень задержались, мы опасались, что вы предпочли дорогу через Елисаветполь. Папа, папа! — закричал он пятидесятилетнему мужчине могучего телосложения, облаченному в повседневный мундир русского полков­ника. — Папа, это господин Александр Дюма!

Тот кивнул и стал спускаться по лестнице балкона, выходящего на двор.

— Вы позволите мне обнять молодого хозяина, кото­рый так сердечно меня принимает? — спросил я маль­чика.

— Конечно! — ответил он и бросился мне на шею. — Из-за своей лени я не читал еще ни одной вашей книги, но теперь, познакомившись с вами, прочту все, что вы написали.

Тем временем его отец уже сошел во двор и прибли­жался к нам.

Иван вприпрыжку бросился к нему навстречу, радостно хлопая в ладоши:

— Ну вот, я же говорил тебе, папа, что это господин Александр Дюма! Так и есть, и он проведет у нас целую неделю.

Мальчик перевел мне свои слова, и я улыбнулся:

— Мы уедем сегодня вечером, князь, или, самое позд­нее, завтра утром.

— Нет, сегодня же вечером, если это возможно, — про­изнес Муане.

— Во-первых, мы не позволим вам уехать сегодня вечером, потому что не хотим, чтобы вас зарезали лез­гины. Что же касается завтрашнего дня, то это мы еще посмотрим.

Я приветствовал отца молодого человека. Он поздоро­вался со мной, заговорив по-русски.

— Мой отец не говорит по-французски, — сказал мальчик, — но я буду вашим переводчиком. Отец просит передать вам, что он очень рад видеть вас в своем доме, а я отвечаю от вашего имени, что вы принимаете госте­приимство, которое он вам предлагает. Дмитрий говорит, что у вас превосходнейшие ружья. Мне очень нравятся ружья. Вы мне их покажете, не правда ли?

— С величайшим удовольствием, князь.

— Идемте же, чай вас уже ждет.

Иван сказал несколько слов по-грузински отцу, и тот указал нам дорогу, стараясь пропустить нас вперед.

Мы дошли до лестницы. По обе ее стороны тянулась открытая галерея.

— Вот комната для этих господ, — сказал мальчик, — а ваша там, наверху. Ваши вещи положат в третью комнату, чтобы они вам не мешали. Проходите же: отец ни за что не пойдет впереди вас.

Я поднялся по лестнице и оказался на балконе. Маль­чик побежал вперед, чтобы открыть нам дверь в гости­ную.

— Теперь, — произнес он, приветствуя нас, — вы у себя дома.

Все это говорилось с оборотами речи, которые я ста­раюсь передать, с галлицизмами, невероятными в ребенке, родившемся за полторы тысячи льё от Парижа, в Персии, на краю Ширвана, и никогда не покидавшем своего родного края.

Я был восхищен, и это в самом деле казалось чудом.

Мы сели за стол, на котором кипел самовар.

Взяв стакан чая — мне кажется, я уже упоминал, что в России, а следовательно, и во всех подвластных ей краях мужчины пьют чай из стаканов и лишь женщины имеют право пить его из чашек, — так вот, повторяю, взяв ста­кан чая, я выразил князю свою признательность и задал ему несколько полагающихся в таких случаях вопросов. Сын переводил отцу мои слова по мере того как я их произносил, причем делал он это с удивительной легко­стью, как будто всю свою жизнь служил переводчиком.

Внезапно на ум мне пришло воспоминание о часо­вом.

— Кстати, — сказал я, обращаясь к князю Ивану, — уж не из опасения ли, что мы сбежим, поставили этой ночью часового у наших дверей?

— Нет, — со смехом отвечал молодой человек (я не смею больше называть его мальчиком), — нет, это было сделано для нашей безопасности.

— Что значит «для нашей безопасности»? Нашей без­опасности что-нибудь угрожало?

— И да, и нет. Нас предупредили, что лезгины наме­рены совершить набег на шелковую фабрику в Нухе, и добавили ...

— А кто же вас предупредил? — прервал я юного князя.

— Наши лазутчики. У нас есть лазутчики среди лезгин, так же как и они имеют их на нашей стороне.

— Так что же они добавили? — спросил я.

— Что лезгины были бы не прочь заодно похитить меня. Мой отец принес им немало вреда: он собственной рукой отрубил три десятка их голов. Когда счет дошел до двадцати двух, император Николай прислал ему перстень. Папа, покажи свой перстень господину Дюма.

Последние слова были произнесены по-грузински. Полковник, улыбаясь, встал и вышел. Казалось, что он, старый лев, счастлив повиноваться этому молодому голосу и этим свежим устам.

— Как, эти разбойники хотят похитить вас, милый князь?

— Кажется, да, — ответил мальчик.

— И в отместку отрубить эту очаровательную головку?

Я обнял мальчика и от всего сердца поцеловал его, задрожав от только что высказанной мною мысли.

— О! Отрубить мне голову? Они не настолько глупы. Для них предпочтительнее хороший выкуп, и им известно, что если бы они меня похитили, то отец, относящийся ко мне с великой любовью, продал бы все до последней пуговицы своего мундира, чтобы выкупить меня. К тому же, лезгины не рубят головы — это обычай чеченцев.

— А что же тогда они рубят? Ведь не может быть, чтобы они что-нибудь да не рубили?

— Они рубят правую руку.

— Ах, так! И что же они делают с отрубленными руками?

— Прибивают их к своим дверям. Тот, у кого их на дверях больше, чем у всех других, считается самым ува­жаемым человеком в ауле.

— И они назначают его мэром?

— Кого вы так называете?

— Местного судью.

— Да, именно так.

Полковник вернулся, держа в руках перстень.

Перстень состоял из четырех превосходных алмазов и был украшен в середине императорским вензелем.

— Когда я отрублю три головы, — произнес юный князь таким тоном, как если бы он сказал: «Когда я сорву три ореха», — отец подарит мне его, он так обе­щал.

— Подождите, пока вы не отрубите двадцать две головы, дорогой князь, и после этого напишите импера­тору Александру: он пришлет вам другой перстень, похо­жий на тот, какой император Николай прислал вашему отцу, и тогда в семье будут два таких перстня.

— О, кто знает, — с прежней своей беззаботностью произнес мальчик, — представится ли мне такой случай? Теперь ведь с каждым днем становится все менее опасно, и многие аулы уже покорились. Наверное, мне придется удовольствоваться тремя головами. Я уверен, что за свою жизнь убью трех лезгин. Да и кто не убивал столько лез­гин?

— Например, я, дорогой князь.

— Ну, вы не местный житель, и вас это не касается. Скажем, тот, с кем я разговаривал, когда вы вошли во двор, уже довел свой счет до одиннадцати и надеется, что через три-четыре дня, если только лазутчики нам не сол­гали, он доведет его до дюжины. Вот почему у него есть Георгиевский крест, как и у моего отца. У меня тоже когда-нибудь будет Георгиевский крест.

И глаза мальчика вспыхнули огнем.

В возрасте этого юного князя, над которым каждую минуту нависает угроза, что его похитят разбойники, и который говорит о рубке голов, как о самом простом деле, наши дети еще играют с куклами и, когда их пугают ночным страшилищем, прячутся между коленями своих матерей.

Правда, здешним детям кинжал на бок прикрепляют уже в том возрасте, когда нашим еще режут еду на их тарелке, чтобы не дать им дотронуться до ножа.

Я видел сына князя Меликова в белой папахе, которая была выше его самого, в безукоризненном черкесском наряде, с патронными гнездами на груди, наполненными порохом и пулями, и с острым как бритва кинжалом на боку.

Ему не было еще и двух лет, а он уже вытаскивал свой кинжал, чтобы показать клинок с клеймом знаменитого Муртаз-Али, чье имя ребенок произносил с гордостью.

Французская мать упала бы в обморок, увидев такое оружие в руках малыша, едва способного произнести «папа» и «мама».

А княгиня Меликова улыбалась и сама говорила ему:

— Покажи свой кинжал, Георгий.

Вот почему, как видите, в десять лет здешние маль­чики уже мужчины.

Я возвращаюсь, однако, к лезгинам. Подробность, касающаяся отрубленных рук, была для меня новостью.

Князь сказал мне, что в Нухе было человек двенадцать, у которых недоставало правой руки, как у трех кривых календеров из «Тысячи и одной ночи» недоставало пра­вого глаза.

Для лезгина левая рука в счет не идет, если только ему не повезет настолько, что он встретит врага без правой руки.

Однажды лезгины совершили набег на Шильду и напали на дом местного начальника Додаева, писарем у которого служил армянин по имени Ефрем Сукьясов. В разгар резни, желая с помощью уловки спасти свою жизнь, он упал и притворился мертвым. Какой-то лезгин споткнулся в темноте о его тело, распознал в нем врага и отрубил ему левую руку. У армянина хватило не то чтобы мужества, но сил удержаться от крика; к несча­стью, лезгин, выйдя на свет, сразу же заметил свою ошибку: только что отрубленная им рука служила скорее символом позора, а не победы.

Он вернулся и отрубил ему другую руку.

Ефрем Сукьясов пережил эту двойную ампутацию. В настоящее время он служит полицмейстером в Телаве.

Когда юный князь закончил рассказывать мне эту историю, в комнату вошел высокий, худощавый и блед­ный мужчина. Князь Тарханов принял его приветливо, как принимают друзей дома.

Я вопрошающе взглянул на Ивана, который прекрасно понял меня.

— Это Мирза-Али, — сказал он, — татарский перевод­чик при моем отце. Вы ведь любите истории, не правда ли?

— Особенно когда их рассказываете вы, дорогой князь.

— Так вот, спросите его, почему он дрожит.

И в самом деле, я заметил, что рука Мирзы-Али, когда он протянул ее князю, заметно дрожала.

— Говорит ли он по-французски? — спросил я Ивана.

— Нет.

— Как же, по-вашему, я могу задать ему этот вопрос?

— Я задам его от вашего имени.

— А ответ?

— Я переведу его вам.

— На таком условии я согласен.

— Тогда возьмите ваш карандаш и ваш дневник.

— Стало быть, это целый роман?

— Нет, это подлинная история. Не правда ли, Мирза- Али?

Татарин обернулся и, с грустной улыбкой посмотрев на мальчика, в свою очередь что-то сказал ему, явно желая узнать от него смысл слов, только что произнесен­ных им на иностранном языке.

Мальчик объяснил ему мое желание, а лучше сказать, внушенное им мне желание узнать, откуда у Мирзы-Али это дрожание.

Татарин повиновался без возражений, околичностей и предисловий.

Вот что он рассказал.

Генерал Розен обложил Гимры, родину Шамиля (в начале нашего повествования мы уже рассказывали о блокаде и осаде этого аула). У барона Розена было три­дцать шесть тысяч человек, у Кази-муллы — четыреста. Блокада продолжалась три недели, приступ — двенадцать часов. Кази-мулла и его четыреста человек были убиты. Лишь один Шамиль чудесным образом спасся. Мы уже упоминали, что с тех пор и начинается его влияние на горцев.

Но в те дни, когда Гимры только взяли в блокаду и до приступа дело еще не дошло, Кази-мулла, будучи по характеру человеком веселым, велел спросить генерала Розена, не пропустит ли тот его через окружение, чтобы он, выполняя свой обет, мог совершить паломничество в Мекку.

Генерал Розен ответил, что он не может взять на себя решение такого рода, но может снестись по этому вопросу с князем Паскевичем, императорским наместником на Кавказе.

На следующий день прибыл новый посланец Кази- муллы.

На этот раз Кази-мулла спрашивал, сможет ли он, если ему позволят совершить это паломничество, пред­принять его вместе с конвоем.

На третий день пришел третий посланец.

На этот раз Кази-мулла спрашивал, возьмет ли на себя русское правительство, если численность конвоя дойдет до пятидесяти тысяч человек, расходы на их питание и квартирование.

Генерал Розен, не уловивший вначале ни цели, ни тон­кости насмешки, начал догадываться, что Кази-мулла язвит. Он направил к нему своего переводчика Мирзу- Али, чтобы понять, в конце концов, чего же тот хочет.

Заметим, что Мирза-Али — мусульманин суннитского толка.

Мирза-Али был приведен к Кази-мулле и изложил ему требование генерала Розена.

Ничего не ответив ему, Кази-мулла призвал двух пала­чей, велел им стать с топорами в руках по обе стороны Мирзы-Али, раскрыл Коран и велел посланцу генерала прочитать ту статью закона, где сказано, что всякий мусульманин, поднимающий оружие против мусульма­нина, наказывается смертью.

Это был настолько случай Мирзы-Али, служившего христианскому генералу Розену против имама Кази- муллы, что никакой ошибки тут быть не могло.

Так что Мирза-Али начал дрожать и защищать свою голову, пуская в ход лучшие доводы, какие только можно было найти.

Он всего лишь бедный татарин, говорил Мирза-Али, так что не в его власти было выбирать того, кому он хотел бы служить, и ему пришлось служить тому, в чьи руки его отдала судьба.

А так как он попал в руки русских, то поневоле слу­жил русским.

Кази-мулла ничего не отвечал, но, без сомнения, все эти доводы казались ему неубедительными, ибо он все сильнее хмурил брови, и чем сильнее он их хмурил, тем больше дрожал Мирза-Али.

И тогда Мирза-Али стал говорить еще красноречивее.

Его защитительная речь длилась четверть часа.

По прошествии четверти часа Кази-мулла счел наказа­ние достаточным и объявил несчастному переводчику, что на этот раз он его прощает, но пусть тот воздержится когда-нибудь являться к нему снова.

Мирза-Ал и отделался только страхом, но это был страх такого рода, что дрожание, появившееся у бедняги при виде грозно нахмуренных бровей кавказского Юпитера, сохранилось у него до сих пор и, вероятно, сохранится до самой его смерти.

Ивану, видимо, доставляло удовольствие заставлять бедного Мирзу-Али рассказывать эту историю, и он не упустил представившийся ему удобный случай оживить его страхи и усилить его дрожание.

Мы выпили чай и выслушали две истории. Я счел своим долгом вознаградить моего милого переводчика и предложил ему не только осмотреть мои ружья, но и испытать их во дворе.

Он тотчас снова сделался ребенком, закричал от радо­сти, захлопал в ладоши и бегом первым спустился с лест­ницы.

Из шести ружей, которые я привез с собой, у меня осталось только четыре: одно было подарено, другое — обменено.

Из оставшихся четырех ружей два были обыкновен­ными двустволками: одна мастера Зауэ из Марселя, дру­гая — Перрен-Лепажа.

Два другие были превосходными ружьями Девима.

Одно, которым я пользуюсь больше двадцати лет, вхо­дит в число первых ружей системы Лефошё, изготовлен­ных Девимом.

Другое — это карабин, подобный тому, что был пода­рен Жерару, истребителю львов, «Охотничьей газетой».

Дальнобойность карабина необычайна, точность — великолепна.

Карабины и обычные двуствольные ружья были хорошо известны юному князю. Но вот что ему не было известно и что вызвало у него восторженное удивление, так это ружье, заряжавшееся с казенной части.

С удивительной сообразительностью он тотчас понял механизм переломной конструкции и устройство патрона.

Но любопытнее всего было то, что он слушал мои объ­яснения, опершись на крупного ручного оленя, который, казалось, тоже проявлял к ним интерес, тогда как огром­ный черный баран, лежавший в четырех шагах от оленя и менее любопытный, чем он, явно обращал на наш раз­говор куда меньше внимания, ограничиваясь тем, что время от времени поднимал голову и высокомерно смо­трел на нас.

Из опасения, что с юным князем может случиться какая-нибудь беда, я решил прежде него испытать ружье переломной конструкции. Велев поставить на другом конце двора, противоположном тому, где находились мы, доску, а точнее говоря, брус, я вставил патроны в оба ствола, затем запер стволы и, настроившись увидеть кра­ешком глаза прыжки, которые сделают олень и черный баран, произвел два выстрела одновременно.

К моему большому удивлению, ни олень, ни баран не тронулись с места. И тот, и другой давно привыкли к ружейной пальбе, и, если бы кто-нибудь затратил немного труда, чтобы пополнить их военное образование, они, подобно тем зайцам, каких показывают на ярмарках, били бы в барабан и стреляли бы из пистолета.

Пока я восхищался отвагой обоих животных, Иван кричал от радости; он подбежал к брусу: одна из пуль отщепила его край, другая попала прямо в середину.

— Теперь моя очередь, моя! — воскликнул он.

Это было вполне справедливо.

Так что я дал ему патроны и позволил самому зарядить ружье.

Он сделал это не только безошибочно, но и не заду­мываясь. Ему было достаточно один раз увидеть, как это делал я, чтобы с полнейшей точностью воспроизвести теперь все мои действия.

Однако, зарядив ружье, он стал искать для него точку опоры. Я хотел отговорить его стрелять таким образом, но он на это не согласился. Чаще всего жители Востока хорошо стреляют только с опорой.

Он нашел бочку — на этом дворе можно было найти все что угодно — и оперся на нее.

Но, несмотря на эту опору, обе выпущенные им пули прошли мимо доски: одна слева от нее, другая справа, почти коснувшись ее, но все же не задев.

Он покраснел от досады.

— Можно мне выстрелить еще раз? — спросил он меня.

— Разумеется! Стреляйте столько, сколько хотите: патроны и ружье в вашем распоряжении. Однако позвольте мне наметить вам точку прицела на мишени: вы промахнулись лишь потому, что ваш глаз ни на что не был нацелен.

— Ну да, вы говорите так, чтобы меня утешить.

— Нет, я говорю так, потому что это правда.

— Но вы-то тогда как попали в мишень, не имея точки прицела?

— Потому что я следил за одной подходящей точкой.

— И что это за точка?

— Гвоздь, который вы едва видите, а я вижу отчет­ливо.

— Я тоже его вижу.

— Ну так вот, сейчас я прикреплю к этому гвоздю кло­чок бумаги и ручаюсь, что на этот раз вы попадете хотя бы в доску.

Он покачал головой, как стрелок, которого первый неудачный опыт сделал недоверчивым.

Пока он вынимал из стволов старые патроны и вкла­дывал в них новые, я приладил к доске кружок бумаги величиной с ладонь, потом отошел в сторону на дюжину шагов и крикнул юному князю:

— Стреляйте!

Он снова стал на колени, опять оперся на бочку, долго целился и выстрелил из первого ствола.

Пуля попала прямо в доску, на шесть дюймов ниже бумаги.

— Браво! — закричал я. — Но у вас чуть дрогнула рука, когда вы нажимали на спуск, и из-за этого пуля откло­нилась вниз.

— Вы правы, — сказал он, — и на этот раз я буду вни­мательнее.

Он выстрелил еще раз, и пуля ударила прямо в бумаж­ный кружок.

— Ну не говорил ли я вам! — вскричал я.

— Так я попал в цель? — спросил он, весь трепеща от надежды.

— В самую середину. Да вы сами посмотрите.

Он бросил ружье и побежал к мишени.

Я никогда не забуду этого прекрасного детского лица, принявшего вдруг выражение мужественности и свети­вшегося гордостью.

Он обернулся к князю, стоявшему на балконе и сле­дившему за малейшими подробностями этой сцены.

— Ну вот, отец, — воскликнул он, — ты можешь позво­лить мне идти с тобой в поход, ведь теперь я умею стре­лять из ружья!

— Через три или четыре месяца, дорогой князь, — ска­зал я ему, — ко дню вашего боевого крещения, вы полу­чите из Парижа точно такое же ружье, как мое.

Мальчик протянул мне руку:

— То, что вы сказали мне сейчас, это правда?

— Даю вам честное слово, князь.

— Я любил вас еще до того, как мы познакомились, — сказал он мне, — но полюбил еще больше с тех пор, как узнал вас.

И он прыгнул мне на шею.

Милое дитя, ты непременно получишь ружье, и пусть оно принесет тебе счастье!

XXXII. НУХА: УЛИЦЫ, ЛЕЗГИНЫ, БАЗАР, СЕРЕБРЯНЫХ ДЕЛ МАСТЕРА, СЕДЕЛЬЩИКИ, ШЕЛК, ПРОМЫСЛЫ, ХАНСКИЙ ДВОРЕЦ

После завтрака я спросил юного князя, не соблаговолит ли он показать мне город, и прежде всего базар.

Мальчик взглядом попросил разрешения у отца, и тот кивнул ему в знак согласия.

Между двумя этими благородными человеческими существами было удивительное взаимопонимание. Чув­ствовалось, что они привязаны друг к другу всем серд­цем.

Князь отдал приказание Николаю — Николай был личным есаулом юного князя, — и четыре нукера, не считая Николая, потуже стянули пояса, поправили кин­жалы, надвинули на глаза папахи и приготовились сопро­вождать нас.

Юный князь взял, помимо кинжала, пистолет, посмо­трел, заряжен ли он, и воткнул его за пояс.

Двенадцать или пятнадцать есаулов, по-прежнему находившихся под командой своего начальника Бадридзе, обменялись друг с другом несколькими словами, после чего Бадридзе заверил князя Тарханова, что его сын может без опасений выйти в город.

Уже две ночи подряд Бадридзе вместе со своими людьми дежурил в лесу, окружавшем Нуху, и не заметил там ничего подозрительного.

К тому же не представлялось возможным, чтобы в раз­гар дня лезгины попытались совершить какое-нибудь нападение на город с населением от двенадцати до четыр­надцати тысяч душ.

Мы вышли. Николай шагал первым, в десяти шагах впереди нас; за ним следовали князь, Муане, Калино и я, а замыкали шествие четыре нукера.

Так что мы напоминали армию, которая, имея аван­гард и арьергард, не может быть застигнута врасплох.

Ощущение безопасности, внушаемое мне и моим спут­никам этой стратегической расстановкой сил, позволяло нам спокойно осматривать город.

Нуха — это очаровательная деревня, которую можно обойти за два или три часа.

За исключением торговых улиц в центре города, каж­дый дом здесь имеет свою собственную ограду, свой сад и свой родник.

Во многих местах воды этих родников вырываются, бурля, за ограду и пересекают улицу.

По отношению к остальной части города князь жил в загородном доме, что и объясняет те большие предосто­рожности, какие ему приходилось принимать.

Мы прошли чуть ли не целую версту, прежде чем добраться до главной улицы. Эта главная улица служила руслом небольшой речке, на два дюйма покрывавшей грунт из мелкого галечника.

По этой улице можно было передвигаться тремя спо­собами:

идя по своего рода тротуару, проложенному с обеих ее сторон, но, по-видимому, предназначенному лишь для серн и акробатов;

прыгая с камня на камень, как это делают трясо­гузки;

храбро ступая прямо по воде.

Именно на этот последний способ решались по боль­шей части все мученики. Более изнеженные люди выби­рали между тротуаром и камнями.

После этой переправы речка текла между двумя довольно высокими берегами. На ее левом берегу стояли дома, у многих из которых вода омывала фундаменты; правый берег образовывал высокий бульвар, заставлен­ный торговыми лавками. Оба берега были покрыты дере­вьями, которые, сплетаясь между собой ветвями, образо­вывали зеленый свод над бурлящей водой. С одного берега на другой люди переходили по мосткам из поло­женных рядом досок или из поваленных деревьев, осно­вание которых лежало на одном берегу, а вершина опи­ралась на другой. У этих деревьев были срублены лишь те ветви, что мешали ходьбе, другие же, благодаря остат­кам корней, упорно продолжавших жить и врастать в землю, по-прежнему покрывались листвой, хотя пита­вший их ствол находился в горизонтальном положении.

Живописные обрывистые горы, видневшиеся на заднем плане, являли собой одно из тех дополнений к пейзажу, придумать какие отваживается одна лишь природа.

Я никогда не видел ничего восхитительнее этого зре­лища, которое несколько напоминало картину Кизляра, но было величественнее по своим размерам.

Наконец, круто повернув налево по склону, а лучше сказать, по грубо сработанной лестнице, где никогда не проехал бы экипаж, мы попали непосредственно на базар.

Его заполняла плотная толпа прохожих, любопытных зевак, покупателей и продавцов.

Помимо торговцев-лавочников, которые размещались в своих жалких и, тем не менее, чрезвычайно живопис­ных ларьках, тянувшихся по обеим сторонам улицы, здесь были и, если можно так выразиться, дикие тор­говцы, которые занимались своим промыслом, бродя среди прохожих, причем каждый из них продавал лишь какую-нибудь определенную вещь: у одних это были сабли, кинжалы или пистолеты и ружья из Кубы; у дру­гих — ковры из Шемахи; у третьих — сырцовый шелк и шелк в мотках, доставленный с гор. Среди всех этих при­чудливых торговцев прохаживались лезгины с огромными коробами, которые были наполнены штуками сукна, изготовленного лезгинками. Эти сукна белого, светло- желтого или желтоватого цвета чрезвычайно высоко ценятся на Кавказе, ибо они очень прочны и способны противостоять колючкам, успевая, прежде чем те вырвут из них клок, сорвать их со стеблей. Штука сукна, из которой можно сделать черкеску и штаны для человека среднего роста, продается по цене от шести до двена­дцати рублей, то есть от двадцати четырех до сорока восьми франков, в зависимости от качества ткани. Все эти сукна непромокаемы и, несмотря на свою гибкость, похожи скорее на вязаную материю, чем на тканую. Вода скользит по ним, никогда не проникая сквозь них.

Я купил две штуки этого сукна. Возможно, наши него­цианты из Лувье и Эльбёфа, изучив их, извлекут для себя какую-нибудь пользу.

В отличие от бродячих торговцев, униженно предла­гающих свои товары, лавочники, чем бы они ни торго­вали, важно сидят и ожидают покупателей, не делая никаких усилий, чтобы привлечь и удержать их. Склады­вается впечатление, что ни один из этих надменных тор­говцев не имеет желания продавать. «Вот мой товар; берите его, оплачивайте и уносите, если он вас устраи­вает, а нет, так идите прочь: я вполне могу прожить без вас; ведь если я открыл лавку на улице, то лишь для того, чтобы быть на воздухе, на солнце и, спокойно покуривая свою трубку, разглядывать прохожих».

Разумеется, они такого не произносят, но это слово в слово написано на их лицах.

Здесь все производится и все продается. Три самых великолепных базара из всех, какие мне довелось уви­деть, не исключая и тифлисский, который, по моему мнению, намного им уступает, это дербентский, бакин­ский и нухинский.

Говоря «Здесь все производится и все продается», я подразумеваю, что здесь все производится и продается в соответствии с потребностями персидского города, кото­рый лишь вчера стал русским и никогда не будет евро­пейским.

Здесь производят и продают ковры, оружие, седла, патронташи, подушки, скатерти, папахи, черкески, обувь всякого рода — от горской сандалии до остроконечного грузинского сапога. Здесь производят и продают кольца, браслеты, ожерелья в один, два и три ряда татарских монет, головные уборы, каким позавидовали бы наши театральные цыганки и с какими можно было бы угод­ничать перед самой Нисой, булавки и корсажи, откуда свешиваются золотые и серебряные плоды, эмблемы еще более драгоценных плодов, которые им предназначено заключать в себе.

И все это блестит, сверкает, суетится, ссорится, дерется, обнажает клинки, бьет нагайкой, кричит, угро­жает, бранится, здоровается, сложив руки на груди, обни­мается и живет между ссорой и смертью, между дулом пистолета и острием кинжала.

Внезапно мы услышали крики и оглянулись: трое или четверо покорных лезгин, из тех, что приходят продавать сюда свои сукна, остановили какого-то всадника, удер­живая его коня за узду. Чего они хотели от него, я не знаю; что он им сделал, мне неизвестно. Он угрожал, они кричали. Он замахнулся нагайкой и ударил ею по голове одного из них так, что тот упал; в ту же минуту его лошадь повалилась, и он исчез в начавшемся вихре. Но в эту минуту появился следовавший за ним нукер, который вмешался в дело: от каждого его кулачного удара кто-нибудь падал; тотчас же всадник поднялся на ноги и, снова сев на коня, стал раздавать удары направо и налево, размахивая своей страшной нагайкой, словно цепом; толпа расступилась перед ним, нукер вскочил позади него на коня, и оба они ускакали галопом, оставив лежать на земле двух или трех окровавленных и наполовину покалеченных лезгин.

— Кто этот человек и чего хотели от него эти лез­гины? — спросил я у юного князя.

— Понятия не имею, — ответил он.

— И у вас нет желания это узнать?

— Зачем? Подобное случается каждую минуту. Лезгины оскорбили его, и он поколотил их. Теперь ему надо быть настороже. Отъехав от города, он должен будет остере­гаться кинжала и ружейной пули.

— А в городе они оружие в ход не пускают?

— О нет, им прекрасно известно, что каждого, кто здесь, в Нухе, нанесет удар кинжалом или выстрелит из пистолета, отец прикажет расстрелять.

— Ну, а если один уложит другого ударом нагайки?

— О, нагайка — это совсем другое дело. Она не запре­щенное оружие. Тем лучше для того, кого природа наде­лила крепкими руками: он пользуется ими, и тут возра­жать не приходится. Смотрите, вот превосходные седла; советую, если вы настроены приобрести седла, купить их здесь: они обойдутся вам дешевле, чем где-либо еще.

Я купил два расшитых седла за двадцать четыре рубля. Во Франции такие нельзя приобрести даже за двести франков, а вернее, во Франции такие нельзя приобрести ни за какую цену.

В это время к нам присоединился красивый офицер, облаченный в черкесское платье. Он приветствовал юного князя.

Князь обернулся в мою сторону и в свою очередь пред­ставил мне офицера.

— Мохаммед-хан, — произнес он.

Это имя мне ничего не говорило.

Я поклонился.

Молодой офицер носил Георгиевский крест и велико­лепное оружие. Георгиевский крест всегда служит пре­красной личной рекомендацией для того, кто его носит.

— Вы ведь скажете мне, князь, кто такой Мохаммед- хан? — спросил я Ивана.

— Конечно, сию минуту.

Он произнес, обращаясь к Мохаммед-хану, несколько слов, из которых я понял, что речь идет о моем оружии; потом он вернулся ко мне, а Мохаммед-хан пошел позади нас.

— Не правда ли, князь, речь шла о моих ружьях?

— Да, ему известно имя оружейника, изготовившего их. Он славится у нас как знаток. Вы позволите ему осмотреть их?

— С великим удовольствием.

— Ну а теперь я расскажу вам, кто такой Мохаммед- хан. Прежде всего, он внук последнего нухинского хана. Если бы город и вся область не принадлежали русским, они находились бы в его владении. Ему дали пенсию и чин майора, хотя, скорее, он его заслужил. Он прихо­дится племянником знаменитому Даниял-беку.

— Как! Любимому наибу Шамиля, тестю Гази- Мохаммеда?

— Именно так.

— И как же вышло, что дядя служит Шамилю, а пле­мянник — русским?

— Виной всему глупое недоразумение. Даниял-бек состоял на службе у русских как хан Илису. Генерал Шварц, командовавший в то время Лезгинской линией, обошелся с ним, по-видимому, несколько необдуманно. Даниял-бек открыто жаловался на него и, возможно, угрожал ему. Как вы понимаете, никто не знает, как пра­вильно вести себя в подобных обстоятельствах. А у Даниял-бека служил секретарем один армянин; этот секретарь написал генералу Шварцу, что Даниял-бек намерен перейти к Шамилю. Однако его письмо, вместо того чтобы попасть к адресату, было доставлено Даниял- беку; тот заколол кинжалом секретаря, вскочил на коня и в самом деле перешел к Шамилю. Это случилось в тысяча восемьсот сорок пятом году. Если верить Даниял- беку, которого мой отец хорошо знал, он был доведен до крайности. Находясь в Тифлисе, он попросил отпуск, чтобы отправиться в Петербург и поговорить с самим императором. Однако ему отказали в отпуске, который он просил, и дали конвой, но вовсе не для того, чтобы оказать ему честь, а чтобы за ним присматривать. В тысяча восемьсот пятьдесят втором году он попытался снова примкнуть к нам и приехал в Горный Магал. Через посредство барона Врангеля он обратился к князю Воронцову, выразив желание вернуться на русскую службу и поставив единственным условием разрешение остаться в Магале. Однако Магал находился чересчур близко к Шамилю, с которым Даниял-бек мог бы под­держивать сношения. Так что ему предложили вернуть его прежний чин, но на условии, что он будет жить в Тифлисе или в Карабахе. Даниял-бек отказался от этого предложения и вернулся к Шамилю. С этого времени он возглавляет все его походы и причиняет нам огромней­ший вред.

— А случалось дяде и племяннику сталкиваться в одном бою?

— Такое происходило дважды.

— И что же они делали в таком случае?

— Обменивались приветствиями, после чего каждый вставал на свою сторону.

Я с еще большим интересом взглянул на красивого молодого человека двадцати восьми или тридцати лет, напомнившего мне Аммалат-бека, героя Марлинского, за исключением, разумеется, его преступления.

Он появился на свет во дворце, который мы шли осма­тривать и который находился во власти русских лишь с 1827 года.

Опасаясь пробудить в Мохаммед-хане грустные вос­поминания, я предложил юному князю перенести посе­щение дворца на другое время. Князь сообщил о моих опасениях Мохаммед-хану, но тот, поклонившись, отве­тил:

— Я стал бывать во дворце после приезда сюда вели­ких князей.

И мы продолжили путь.

Ханский дворец, как обычно и все сооружения такого рода, построен в самой высокой точке города. Однако он является образчиком современной архитектуры и датиру­ется 1792 годом.

Возвел его Мохаммед-Гасан-хан. Династия, к которой этот хан принадлежал, возникла в 1710 году. Самым выдающимся человеком из всей этой династии был ее основатель Хаджи-Челеби-хан, правивший в 1735 - 1740 годах. Несколько раз сражаясь с Надир-шахом, он побе­дил его во всех битвах. Он подчинил себе весь Ширван, дошел до Тавриза, взял его, оставил там своего брата в качестве наместника и распространил свою власть вплоть до Тифлиса.

Когда два грузинских царевича, братья Александр и Георгий, в 1798 году сошлись в борьбе за корону своего отца Ираклия, тогда еще живого, и Александр, потерпев поражение, укрылся в Нухе, Мохаммед-Гасан-хан принял изгнанника, но упрятал его в крепость, позволив, при всей своей приверженности к мусульманской вере, чтобы обедню ему там служил православный священник. Эта веротерпимость заставила татар заподозрить, что их хан намерен стать христианином. Они восстали против него, и Александр был вынужден бежать в Персию. В 1825 году он возвратился. Верный семейной традиции, Гасан-хан, племянник Мохаммед-хана, в свою очередь дал ему приют. Он признал его царем Грузии, хотя к этому вре­мени Грузия уже двадцать два года принадлежала Рос­сийской империи; однако в 1826 году победы русских над персами вынудили хана и его подопечного бежать в Эривань, в ту пору еще остававшийся под владычеством персов.

Александр умер там в 1827 году. В 1828 году русские заняли Нуху и с тех пор уже не оставляли ее.

Ханский дворец — восхитительная постройка, изобра­зить которую, с ее замысловатыми украшениями и с ее бесконечными арабесками, способна лишь кисть худож­ника. Внутреннее убранство дворца было восстановлено по старым рисункам, когда готовились к приезду великих князей, которые в нем останавливались. Однако рестав­рация дошла лишь до лестницы и остановилась на уровне первого этажа. Так все делается в России: никогда ника­кое дело не простирается за пределы сиюминутной, без­условной необходимости; затем, как только нужда про­шла, все начатое, вместо того чтобы содержать его в порядке, продолжать и завершать, бросают, представляя ему впадать в то состояние, в каком оно пребывало до этого.

Россия — это стихия: она вторгается, чтобы разрушать. В ее нынешних завоеваниях есть отголоски варварства скифов, гуннов и татар; невозможно понять, с точки зре­ния современной культуры и современного мышления, эту потребность в захватах и это безразличие к усовер­шенствованиям, уживающиеся вместе.

В один прекрасный день Россия захватит Константи­нополь, что предопределено и неизбежно — белая раса всегда была расой завоевателей, тогда как как у темноко­жих рас завоевания являлись лишь короткими по времени ответными действиями, — и тогда Россия развалится, но не на две части, как Римская империя, а на четыре части. Вместо нее возникнет государство на севере, со столицей на Балтике, которое останется подлинным русским госу­дарством; государство на западе, которым будет Польша со столицей в Варшаве; государство на юге, то есть Тиф­лис и Кавказ; и наконец, государство на востоке, которое будет включать в себя Западную и Восточную Сибирь.

Если позволительно пойти в своих догадках дальше, то можно предсказать следующее:

император, правящий в то время, когда произойдет эта великая катастрофа, сохранит за собой Петербург и Москву, то есть подлинный престол России;

какой-нибудь вождь, поддержанный Францией и попу­лярный в Варшаве, будет избран королем Польши;

какой-нибудь вероломный наместник поднимет мятеж в армии и, воспользовавшись своим влиянием среди военных, коронуется царем Тифлиса;

и наконец, какой-нибудь изгнанник, человек гениаль­ного ума, установит федеративную республику от Иркут­ска до Тобольска.

Невозможно, чтобы государство, занимающее сегодня седьмую часть земли, всегда оставалось в одной руке: если эта рука будет чересчур твердой, она сломается; если эта рука будет чересчур слабой, она разожмется, но и в том, и в другом случае ей придется выпустить то, что она держит.

Вот пример куда меньшего масштаба: королю Виль­гельму пришлось позволить Бельгии ускользнуть из его рук, хотя его девизом было «Я удержу».

А пока пусть Господь хранит от вандалов очарователь­ный маленький дворец нухинских ханов!

Мы возвратились через базар. Другой дороги, по кото­рой можно добраться до дворца или вернуться из него, нет. Есть только одна улица, так что надо либо идти по ней, либо обходить вокруг города.

Мохаммед-хан сопровождал нас до дома князя Тарха­нова; то, что Иван сказал ему о моих ружьях, явно вер­телось у него в голове. Это было первое, о чем он спро­сил, когда мы туда пришли.

Принесенные ружья снова стали предметом долгого и заинтересованного осмотра. Желая дать юному князю представление о распространенном у нас приеме стрельбы влет, столь отличном от принятой здесь манеры стрелять лишь по неподвижным целям, я подбросил вверх копейку и, выстрелив, попал в нее пятью или шестью дроби­нами.

Иван решил, что я попал в нее случайно, и попросил меня повторить выстрел.

На этот раз я взял две монеты, подбросил их вместе вверх и, выстрелив из обоих стволов, попал в обе.

Бедный ребенок не мог прийти в себя от изумления. Он был готов поверить, что мое ружье заколдовано, как клинок Астольфа, и что успех зависел в большей степени от ружья, чем от стрелка.

Он без конца повторял, обращаясь ко мне:

— О, так у меня будет такое ружье, как это? У меня будет такое ружье, как ваше?

— Да, милый князь, — отвечал я ему, улыбаясь, — будьте покойны.

Это придало смелости Мохаммед-хану. Он отвел юного князя в сторону и сказал ему вполголоса несколько слов.

Иван возвратился ко мне.

— Мохаммед-хан, — произнес он, — очень хотел бы иметь пару револьверов, но только изготовленных Деви- мом. Он спрашивает, что ему следует сделать, чтобы при­обрести их.

— Это очень просто, милый князь: Мохаммед-хану стоит лишь сказать мне, что он желает иметь такие револьверы, и я их ему вышлю.

Мой ответ был тотчас передан Мохаммед-хану.

Он подошел ко мне, извиняясь за доставляемые хло­поты, а затем поинтересовался у меня, сколько может стоить пара револьверов Девима.

В ответ я попросил его не беспокоиться об этом, ска­зав, что их цена — это моя забота и что он получит револьверы, а в обмен на оружие из Франции пришлет мне при первой же возможности какое-нибудь оружие с Кавказа.

Мохаммед-хан поклонился в знак согласия, отстегнул шашку, вытащил пистолет и протянул их мне, извиняясь, что у него нет возможности присоединить к ним кинжал, полученный им от человека, которому он обещал не рас­ставаться с этим кинжалом никогда.

Обмен был настолько выгоден для меня, что я не решался на него пойти. Однако Иван сказал мне, что своим отказом я оскорблю Мохаммед-хана.

Тогда, в свою очередь поклонившись, я взял шашку и пистолет.

И то, и другое было образцом вкуса и изящества.

К тому же, эта шашка явно была знаменитой, и, поскольку я носил ее с этой минуты и вплоть до своего приезда в Тифлис, она на всем моем пути привлекала внимание татарских офицеров, с которыми мне доводи­лось встречаться.

Когда у сабли такая слава, ее наверняка предвестила слава хозяина.

Дюрандаль был знаменит, но потому, что это был меч Роланда.

XXXIII. УДИНЫ. БОЙ БАРАНОВ. ТАТАРСКИЙ ТАНЕЦ И ТАТАРСКАЯ БОРЬБА. ПОСЛАННИК ОТ БАДРИДЗЕ

Утром, за завтраком, разговор зашел об удинах.

«Кто такие удины?» — спросите вы меня. Мне самому очень хотелось бы это узнать и поделиться с вами полу­ченными сведениями. А пока я намерен рассказать вам то немногое, что я о них знаю.

Удины — одно из кавказских племен, однако оно столь незначительно с точки зрения своей численности, что я сомневаюсь, чтобы его внесли в список различных народ­ностей, помещаемый в официальный календарь.

И все же это племя заслуживает внимания не меньше всех других.

Удины явились неизвестно откуда и говорят на языке, которого никто не понимает и который не имеет сход­ства ни с каким иным языком.

Они сами блуждают и теряются во мраке, окружающем их прошлое.

Самоназвание их: «уди» — в единственном числе, «удины» — во множественном.

Мовсес Хоренаци в своей «Истории Армении» говорит об удинах, но ему неизвестно их происхождение и он не знает, к какой группе народов относится это племя.

Армянский историк Чамчян упоминает о них в своей «Истории Армении», изданной в Венеции.

Наконец, в прошлом году один из членов русской Ака­демии наук был послан из Петербурга на Кавказ, чтобы собрать все какие только можно удинские песни и памят­ники удинского языка. Он подзабыл там если и не латин­ский язык, то русский и вернулся в Петербург, не найдя ничего заслуживающего внимания.

Удин около трех тысяч душ: они не помнят, чтобы когда-либо их было намного больше или намного меньше.

Они живут в двух деревнях, одна из которых называ­ется Варташен и находится в сорока верстах от Нухи; в ней сто двадцать грузинских домов, сто армянских и шестьдесят девять татарских.

Вторая расположена в тридцати верстах от Варташена, по направлению к Шемахе. В ней триста армянских домов.

Мы называем дома удин грузинскими, армянскими или татарскими в зависимости от веры, исповедуемой их обитателями. Удины не имеют собственной религии, и кто-то из них придерживается православия, а кто-то магометанства.

Я пожелал увидеть хотя бы одного удина. Князь Тар­ханов тотчас отправился на поиски и нашел того, кто мне был нужен.

Так что удин меня уже поджидал.

Это был невысокий человек лет тридцати, смуглый, с живыми глазами и черной бородой. Он работал школь­ным учителем в Нухе.

Я поинтересовался у него, что чаще всего думают сами удины о своем происхождении. Он ответил, что, по их общему мнению, удины происходят от одного из внуков

Ноя, оставшегося в Армении после потопа, и что язык, на котором они говорят, из-за самой своей древности непонятный современным ученым, это, вероятно, язык патриархов.

Звали учителя Георгий Бежанов.

Я попросил его произнести мне на удинском языке несколько тех первичных слов, какие почти всегда имеют корни в языках ушедших времен или соседних народов, и начал со слова «Бог».

Бог — я пишу не по правилам правописания, а в соот­ветствии с удинским выговором, — называется «бихад- жух», хлеб — «шум», вода — «хе», земля — «кул».

У удин нет слова для обозначения неба, и они пользу­ются татарским словом «гог».

Звезда называется у них «хабун», солнце — «бег», луна — «хаш».

Два других слова, послужившие причиной первых войн в Индии и произносящиеся по-индийски как «лингам» для мужского органа и «йони» для женского, на удин­ском языке звучат соответственно как «кол» и «кут».

Человек называется «адамар», женщина — «чубух».

Ну что ж, свою задачу человека несведующего я испол­нил: орех сорван, а вот раскусить его придется моему ученому другу Соси.

Удина я продержал у себя до обеда, но ничего другого узнать от него не смог.

После обеда, два или три раза прерывавшегося бесе­дами, которые князю пришлось вести с какими-то при­ехавшими верхом людьми, мы решили еще раз прогу­ляться по базару, но князь попросил нас не брать с собой его сына, если мы и в самом деле надумали отправиться туда.

— Впрочем, — прибавил он, — с моей точки зрения было бы лучше, по многим причинам, которые я не могу вам сейчас сообщить, отложить вашу прогулку до завтрашнего утра. Я приготовил для вас, кстати, вечер в чисто татарском духе.

У меня не было сомнений, что гонцы, во время нашего обеда беспокоившие князя, являлись к нему с какими-то известиями о лезгинах, и потому я более не настаивал на задуманной прогулке.

К концу обеда приехал и Бадридзе, казавшийся очень веселым и довольно потиравший руки. Он отозвал князя в сторону, и они вдвоем перешли в соседнюю комнату; через какое-то время князь вернулся один.

Бадридзе покинул эту комнату, воспользовавшись две­рью, выходившей на балкон.

Мы встали из-за стола и направились на террасу пить кофе. На дворе стоял какой-то человек с великолепным рыжим бараном, вокруг которого с вызывающим видом вертелся черный баран князя.

Татарский вечер и в самом деле должен был начаться боем баранов.

Не скрывая секретов своего отца, Иван известил нас, что за этим боемдолжны последовать татарский танец и борьба, а за борьбой — комнатный бал: на этот бал были приглашены самые высокопоставленные дамы города, и они будут танцевать лезгинку.

И действительно, гости начали понемногу собираться: те, что жили по соседству, пришли пешком, а другие приехали в экипажах; пять или шесть человек прибыли верхом и остановились в ста шагах от князя; восточные люди ходят пешком лишь тогда, когда они не могут поступить иначе.

После обычных приветствий все гости и гостьи раз­местились на балконе, постепенно начавшем походить на театральную галерею.

Некоторые из явившихся дам отличались необыкно­венной красотой. Это были грузинки и армянки.

К шести часам вечера почти все приглашенные собра­лись.

Одновременно появились и сорок милиционеров. Это была стража, которая каждый вечер окружает дом князя Тарханова и дежурит у него во дворе и у его ворот.

После того как были выставлены часовые, остальные милиционеры столпились вокруг человека с бараном.

Подали сигнал; все расступилась, освобождая место для состязания.

Николай, слуга молодого князя, а скорее, его нукер, который никогда его не оставляет, ночью ложится у его дверей и с утра до вечера не выпускает его из виду, схва­тил черного барана за рога и оттащил его примерно на десять шагов от рыжего барана.

Со своей стороны, хозяин рыжего барана долго ласкал, гладил, обнимал свое животное, а потом поставил его напротив черного барана.

Тотчас же бойцов принялись воодушевлять криками.

Однако бараны не нуждались в ободрениях: едва им предоставили свободу, они бросились друг на друга, словно два рыцаря, которым судьи ристалища открыли на него вход.

Они сошлись в середине арены и сшиблись лбами; послышался сильный и глухой удар, похожий на тот, какой, должно быть, производила античная осадная машина, тоже носившая имя «баран».

Оба бойца осели на задние ноги, но не отступили ни на шаг.

Затем, оберегаемые своими хозяевами, бараны возвра­тились на прежние места: черный — высоко подняв голову, а рыжий — тряся ушами.

Нижний круг зрителей, состоявший из милиционеров, всех слуг княжеского дома и прохожих, пожелавших при­сутствовать на этом зрелище, стал собираться вокруг человека с рыжим бараном: трясение ушами показалось им дурным предзнаменованием.

Оттуда, где мы находились, то есть с высоты балкона, двор являл собой живописнейшую картину. В числе вошедших в него прохожих оказался погонщик с тремя верблюдами; верблюды, вообразив, по всей вероятности, что они прибыли в караван-сарай, разлеглись, вытянув шеи, и погонщик, взобравшись на поклажу одного из них, устроил себе едва ли не лучшее место для обозрения этого бесплатного представления.

Другие, приехавшие верхом, на лошадях въезжали во двор, приветствовали князя и, оставаясь в седле, накло­нялись к шее своих верховых животных, чтобы лучше видеть подробности боя.

Татарки в огромных клетчатых накидках и армянки в длинных белых покрывалах стояли безмолвно, словно статуи.

Около трех десятков милиционеров с их живописными нарядами, их сверкавшим в последних лучах солнца ору­жием и их от природы артистическими позами, соста­вили оцепление, но сквозь него проскользнуло несколько детей и в его разрывах виднелись головы женщин, отли­чавшихся большим любопытством, чем другие.

Всего собралось, по-видимому, около сотни зрителей.

Понятно, что это было более чем достаточно, чтобы воодушевлять победителя и освистывать побежденного.

Но, говоря о побежденном, я несколько забегаю впе­ред: рыжий баран далеко еще не был побежден. Он тряс ушами, только и всего, а ведь следует признать, что баран, каким бы он ни был, может затрясти ушами и по менее значительной причине.

Он был еще настолько не побежден, что хозяину сто­ило большого труда удерживать его: казалось, баран понимал, что в нем начали сомневаться.

Последовал второй удар, еще более звучный, чем пер­вый. Рыжий баран согнулся в коленях, затем поднялся и отступил на шаг.

Превосходство определенно было на стороне черного барана.

При третьем ударе это превосходство стало бесспор­ным: рыжий баран затряс не только ушами, но и голо­вой.

И тогда черный баран бросился на него и с невооб­разимой яростью стал наносить ему удары в зад, в бока, в лоб каждый раз, когда тот поворачивался, и сбивал его с ног при каждом ударе. Несчастный побежденный баран, утратив веру в себя, потерял, казалось, и способность сохранять равновесие.

Он метался во все стороны и в конце концов сумел прорваться сквозь кольцо зрителей, но черный баран кинулся вслед за ним.

Вся публика партера ринулась вслед за черным бара­ном, издавая возгласы одобрения.

Погруженная в первые сумеречные тени, толпа зако­лыхалась по двору, следуя за сражением, а лучше сказать, за беспорядочным бегством повсюду, куда оно ее за собой увлекало.

Наконец, рыжий баран укрылся под каким-то экипа­жем. Тем самым он не только признал себя побежден­ным, но и запросил пощады.

В эту минуту на улице послышались первые звуки татарского барабана и грузинской зурны. Тотчас же наступила полнейшая тишина: каждый хотел убедиться, что он не ошибся.

Но затем, узнав мелодию и убедившись, что это в самом деле приближается оркестр, все бросились за ворота на улицу, и двор мгновенно опустел.

Однако вскоре он заполнился еще больше, чем пре­жде. У ворот показались два факелоносца. Они шли впе­реди четырех музыкантов, за которыми следовали два других факелоносца.

Позади них шли три танцора.

И тогда толпа людей, причем не только тех, что наблю­дали бой баранов, но и тех, что скапливались позади танцоров по мере того как те пересекали город, прибли­зилась к дому князя.

Танцоры подошли прямо к балкону и поклонились князю. Толпа закричала «ура!» и обступила их; четыре факелоносца расположились так, чтобы как можно лучше освещать танцевальное представление.

Два танцора несли в руках нечто вроде коротких, но тяжелых булав; третий держал лук, который был натянут почти в полукруг и тетива которого была украшена железными кольцами, своим бренчанием вторившими музыкантам.

Двое музыкантов играли на зурне, двое других — на чем-то вроде барабанов.

Но, говоря, что двое музыкантов играли на зурне, я ошибаюсь: да, они играли на ней оба, это правда, но они играли на ней по очереди. Эта разновидность волынки страшно утомляет музыканта, который в нее дует; одни лишь грузинские легкие никогда не устают дуть в нацио­нальный грузинский инструмент.

Мы же имели дело с татарскими легкими, а они, хотя и обладая определенной прочностью, были вынуждены поочередно сменяться.

Первые звуки музыки и первые движения танцоров неожиданно были прерваны страшной ружейной паль­бой, раздавшейся, вероятно, не более чем в полуверсте от нас. Танцоры застыли с поднятыми кверху ногами; у музыкантов, игравших на зурне, перехватило дыхание; барабаны умолкли, милиционеры покинули ряды зрите­лей и бросились к оружию, есаулы вскочили на своих всегда оседланных коней, а зрители, как в партере, так и на галерее, стали вопросительно переглядываться между собой.

— Ничего, ребята, ничего, — воскликнул князь, — это Бадридзе так развлекается, обучая своих милиционеров стрельбе! Ну же, давайте, танцуйте!

— Это лезгины? — спросил я юного князя.

— Вероятно, — отвечал он, — но там Бадридзе, так что не стоит обращать на это внимание.

И он в свою очередь произнес несколько ободряющих слов танцорам и музыкантам.

Музыканты снова принялись дуть в зурну и бить в барабаны, а танцоры — плясать.

Затем мало-помалу все разошлись по своим местам, и, хотя в ответ на первоначальную пальбу раздалось несколько одиночных ружейных выстрелов, никто уже, казалось, не обращал на них внимания.

И в самом деле, этот татарский танец был по-настоящему причудлив и заслуживал того, чтобы все внимание было сосредоточено на нем. Два танцора, дер­жавшие в руках булавы, разместились на противополож­ных концах круга, в центре которого находился третий танцор, тот, у кого был натянутый лук. С быстротой и ловкостью, сравнимыми лишь с быстротой и ловкостью жонглеров с Елисейских полей, они вертели булавами вокруг головы и перебрасывали их между рук и ног, тогда как третий танцор производил своим луком всякого рода движения и звенел кольцами, усиливая музыку, и без того достаточно дикую, этим еще более диким сопрово­ждением.

Музыканты, игравшие на зурне, сменяли поочередно друг друга, заставляя ее издавать те пронзительные и раз­дражающие звуки, какие приводят в восторженное состо­яние грузин, подобно тому как звуки волынки вызывают восторг у шотландских горцев. Такая музыка словно удваивала силы танцоров и выводила их за пределы чело­веческих возможностей. Эти движения, которые самый сильный из нас не мог бы исполнять и две-три минуты, длились более четверти часа, причем танцоры, благодаря то ли привычке, то ли ловкости, не испытывали на вид ни малейшего утомления.

Наконец музыканты и танцоры остановились.

Как и все восточное танцевальное искусство, танец с булавами очень прост: он состоит в передвижениях назад и вперед, но не в соответствии с заранее установленными правилами, а по прихоти танцора. Никогда, в отличие от того, что происходит у нас, артист не старается ото­рваться от земли, и руки, вообще говоря, играют в этом танце более важную роль, чем ноги.

После танца должна была начаться борьба. Двое из наших танцоров сняли с себя верхнюю одежду, оставшись лишь в широких штанах, затем поклонились князю, натерли ладони пылью и приняли позу диких зверей, готовых вот-вот броситься друг на друга.

Впрочем, борьба, это чисто первобытное зрелище, видоизменяется меньше всех других зрелищ. Кто видел Матве и Рабассона, человека, который никогда не был положен на обе л о пат к и, тот видел также татарских борцов и может представить себе Алки- даманта и Милона Кротонского.

Так что это зрелище осталось бы для нас достаточно безликим, если бы одно происшествие чисто местного характера не придало ему ужасающе страшной окраски.

В ту минуту, когда борьба была в самом разгаре, к бал­кону, под которым толпилось больше всего зрителей, внимательно следивших за борцами, из темных глубин двора стал приближаться на виду у всех какой-то чело­век, несший на конце палки некий бесформенный пред­мет.

С демонстративным видом этот человек подходил все ближе к толпе.

По мере того как он приближался в колеблющемся свете факелов, при каждом дуновении ветра бросавших отблески на весь двор, в этом предмете стали угадываться очертания человеческой головы, а поскольку самой палки видно не было, то казалось, что эта голова, отделенная от туловища, движется одна, сама по себе, чтобы тоже принять участие в спектакле.

Человек этот вступил в круг зрителей и, не заботясь о принесенном трофее, наклонился вперед.

И тогда все стало отчетливо видно.

Он был залит кровью и нес на конце палки только что отрубленную голову с открытыми глазами и искривлен­ным ртом.

Выбритый череп указывал на то, что это голова лез­гина; на черепе зияла широкая рана.

Муане молча толкнул меня локтем, указывая на голову.

— Вижу, черт побери! — сказал я, а затем, дотрону­вшись до руки юного князя, спросил его: — Что это такое?

— О! — промолвил князь. — Это Бадридзе через своего нукера Халима посылает нам свою визитную карточку.

Пока мы обменивались этими словами, все уже рас­смотрели отрубленную голову. Женщины сделали шаг назад, мужчины — шаг вперед.

— Эй, Халим! — по-татарски крикнул князь Тарха­нов. — Что это ты сюда принес, сынок?

Халим поднял голову.

— Это голова предводителя лезгинских разбойников, которую посылает вам господин Бадридзе, — отвечал он. — Господин Бадридзе приносит вам свои извинения, что он не явился лично, но его следует ждать здесь через минуту: там было очень жарко, и он пошел сменить рубашку.

— Не говорил ли я вам, что он скоро пополнит свою дюжину голов? — сказал, обращаясь ко мне, юный князь.

— Ну а поскольку голову у мертвеца отрубил я, — про­должал Халим, — то господин Бадридзе отдал ее мне. Стало быть, князь, причитающиеся в таких случаях десять рублей вы должны мне.

— Хорошо, хорошо, — произнес князь, — поверь мне в долг до вечера. Положи голову куда-нибудь, где ее не сожрут собаки; завтра надо будет выставить ее на базаре в Нухе.

— Хорошо, князь, — ответил Халим и исчез на лест­нице, которая вела на балкон.

Минуту спустя мы увидели, как он появился с пустыми руками, припрятав голову в безопасном месте.

Через несколько минут показался и Бадридзе в безуко­ризненном наряде.

Когда лезгины попали в приготовленную для них засаду, Бадридзе приказал своим людям стрелять в них; его команда была выполнена, и трое лезгин упали замертво: вот эту ружейную пальбу мы и слышали.

Лезгины дали отпор, но Бадридзе ринулся на их пред­водителя, и завязался рукопашный бой, в котором Бадридзе ударом кинжала раскроил череп своему против­нику.

Видя, что затеянное ими нападение провалилось, а их предводитель убит, лезгины обратились в бегство.

Стало быть, ничто более не мешало празднику продол­жаться, а дамам — танцевать лезгинку.

Именно это дальше и происходило, однако около одиннадцати часов вечера случилось еще одно событие.

Мы заметили, что Халим, явно пребывая в сильном беспокойстве, ходит взад-вперед.

Было очевидно, что он что-то ищет и, по всей вероят­ности, крайне удручен своей потерей.

— Что ищет Халим? — обратился я к юному князю.

Князь расспросил нукера и со смехом возвратился к нам.

— Он не помнит, куда положил отрубленную голову, — смеясь, промолвил князь, — и думает, что ее у него украли.

Затем, обратившись к нукеру, он произнес, будто при­казывал своей собаке:

— Ищи, Халим, ищи!

И Халим в самом деле отправился искать голову.

Наконец он с большим трудом нашел ее.

Как выяснилось, Халим положил голову на скамью, стоявшую в темном углу прихожей.

Приглашенные на бал гости, не замечая головы, бро­сали на эту скамью свои плащи и шубы.

В итоге голова оказалась погребенной под шубами и плащами.

Но, уходя, каждый брал свою верхнюю одежду.

Наконец под последней шубой Халим обнаружил про­павшую голову.

— Хорошо ли вы развлеклись? — спросил Иван, про­вожая меня в отведенную мне комнату.

— Невероятно, князь, — ответил я.

На другой день голова лезгинского предводителя была выставлена на базарной улице и снабжена надписью, содержавшей его имя и обстоятельства, при которых он обрел смерть.

XXXIV. ОТЪЕЗД

Нуха, как мы уже сказали, это чудесный город или, с нашей точки зрения, восхитительная деревня; он явля­ется средоточием дачной жизни, и благодаря этому с апреля по октябрь его население возрастает с двенадцати до шестидесяти тысяч душ.

И в самом деле, сюда приезжают, чтобы найти при­бежище под свежей тенистой листвой и посидеть возле здешних прелестных ручьев.

Главный предмет торговли в Нухе — шелк. Город имеет фабрику, но не ткацкую, а шелкомотальную: ежегодно тут продается на шесть миллионов шелка-сырца.

Значительная часть тех великолепных деревьев, что покрывают здесь своей тенью дома, это шелковицы, листья которых служат кормом для мириадов червей, составляющих своими коконами богатство края.

Чуть более года тому назад, после повальной болезни, уничтожившей три четверти шелковичных червей на юге Пьемонта и Миланской области, в Нуху приезжало несколько итальянских купцов, чтобы закупить здесь яйца шелковичных бабочек; однако в Нухе им отказали в продаже, так как она пошла бы на пользу конкурен­там.

Купцам пришлось обратиться к лезгинам.

Молодой декоратор тифлисского театра, по фамилии Феррари, изъясняющийся почти на всех кавказских наре­чиях, отважился на рискованное путешествие: он выря­дился горцем и отправился в путь, взяв с собой двести тысяч франков золотом и серебром (непокорные лезгины признают лишь золото и серебро и ни во что не ставят бумажные рубли). Он с успехом провернул дело, и ита­льянцы покинули Кавказ, увезя с собой достаточное количество яиц шелковичных бабочек, чтобы с избытком возместить свои потери в Европе.

Понятно, что вместе с покорными лезгинами, прихо­дящими в Нуху продавать сукна, шелковичных червей и баранов, сюда без труда пробираются и непокорные лез­гины. Жители равнин и горцы легко распознают друг друга, но никогда не выступают доносчиками.

Эти непокорные лезгины приходят, чтобы разбойни­чать, грабить, отрубать руки, а порой и в поисках средств совершить на город набег вроде того, свидетелями кото­рого мы только что стали.

Голова, выставленная на площади в Нухе в этот день, была пятой в текущем году.

К несчастью, лезгины — мусульмане, а следовательно, фаталисты. Знаете, какое впечатление производит на фаталистов отрубленная голова?

— Так на роду написано, — говорят они, только и всего.

На следующий день, когда мы прогуливались по базару, на эту голову никто уже не обращал внимания.

Это постоянное смешение на улицах Нухи непокорных лезгин с покорными все время заставляет князя Тарха­нова испытывать страх за безопасность сына.

В самом деле, драка вроде той, что мы видели нака­нуне, может быть притворной: среди суматохи, которую она неизбежно за собой влечет, сильный человек может схватить мальчика за шиворот, бросить его поперек лошади и во весь дух ускакать с ним.

Мальчик стоит сто тысяч рублей, а такие разбойники, как лезгины, за сто тысяч рублей готовы рискнуть чем угодно.

Говоря о лавочниках на улицах Нухи, я забыл упомя­нуть о торговцах шашлыком, примерно соответствующих нашим продавцам жареного картофеля.

С каким бы старанием вы ни приготовляли его дома — я говорю о жареном картофеле, — он все равно не идет ни в какое сравнение с тем, что покупают на Новом мосту.

Точно так же обстоит дело и с нухинским шашлыком. Этот проклятый шашлык источал такой чудесный запах, что я не мог преодолеть соблазна и в предвкушении завтрака попросил у князя позволения заморить чер­вячка.

Путешественники, проезжающие через Нуху, ешьте шашлык на свежем воздухе! Ведь на Кавказе, как пра­вило, едят плохо, а я предлагаю вам возможность поесть хорошо, так что не пренебрегайте ею!

О, если бы теперь, когда я пишу эти строки в Поти, сидя в отвратительной задней комнате мясной лавки, у меня было бы блюдо этого вкуснейшего нухинского шашлыка, как бы я радовался ему! К сожалению, его у меня нет.

Было решено, что мы выедем из Нухи не раньше часа дня. Предполагалось сделать в пути лишь одну остановку, самое большее — две, и заночевать на другой день в Цар­ских Колодцах, нашей последней станции перед Тифли­сом; так что времени у нас было достаточно, и мы совер­шили продолжительную прогулку по базару.

Предчувствие подсказывало нам, что ничего прелест­нее Нухи мы уже не увидим.

Не говоря уж о том, какими хозяевами оказались князь и его сын, этот мужчина и этот мальчик, которых, встре­тившись с ними случайно и проведя вместе с ними лишь сутки, мы полюбили на всю жизнь!

Я хотел было купить на базаре скатерть, но Иван поме­шал мне это сделать.

— Отец намеревается подарить вам очень красивую скатерть, — сказал мне юный князь.

Так что я знал, какой подарок ожидает меня по воз­вращении с базара.

И в самом деле, я нашел на своей постели великолеп­ную скатерть, а рядом с ней необычайной красоты татар­ское ружье: это было знаком благодарности князя за вполне заурядный подарок, обещанный мною его сыну.

Скорее даже, в этом проявился грузинский характер. Грузинский народ любит давать, подобно тому как другие народы любят получать.

— Какого вы мнения о грузинах? — спросил я барона Фино, нашего консула в Тифлисе, прожившего среди грузин три года.

— Это народ, не имеющий ни единого недостатка и обладающий всеми достоинствами, — ответил он.

Какая же это похвала в устах француза, то есть по при­роде своей человека все поносящего и нетерпимого ко всему чужому, как все мы!

Один известный своей храбростью русский, Шереме­тев, говорил мне:

— Надо видеть их в сражении! Когда они слышат свою чертову зурну, которая не годится даже на то, что под ее звуки танцевали куклы, это больше не люди, а титаны, готовые взять приступом небо.

— Надо видеть их за столом! — говорил мне один достойный немец, с гордостью вспоминавший, как он выпивал в гейдельбергском трактире дюжину кружек пива, пока часы отбивали полдень. — Они проглотят пятнадцать, восемнадцать, двадцать бутылок вина, и по ним это не будет заметно.

И Фино говорил правду, и русский говорил правду, и немец говорил правду.

Мое знакомство с грузинами началось с Багратиона, и я полагал, что такое сочетание достоинств в одном чело­веке было призвано ввести меня в заблуждение, но, как оказалось, ничего исключительного в этом случае не было.

В Тифлисе, в лавке оружейного мастера, я прицени­вался к кинжалу. Мимо проходил князь Эристов с четырьмя своими нукерами. Я не знал его, и он никогда не видел меня прежде.

Ему сказали, кто я.

Тогда он подошел ко мне и, обратившись к моему молодому русскому переводчику, произнес:

— Скажите господину Дюма, чтобы он ничего не поку­пал у этих мошенников: они обманут его и подсунут ему скверный товар.

Я поблагодарил князя Эристова за совет, но, прежде чем пойти дальше своей дорогой, бросил взгляд на кин­жал, висевший у него на поясе. Вернувшись к себе, я обнаружил там этот кинжал и визитную карточку князя Эристова. Кинжал стоил восемьдесят рублей; карточка была бесценной.

И заметьте, что грузину, предлагающему вам что-либо, отказать нельзя, в полную противоположность испанцам: отказ будет означать оскорбление.

Я, во всяком случае, и не думал отказываться от ска­терти и ружья князя Тарханова, ибо эти прекраснейшие вещи были предложены от всего сердца.

Мы позавтракали. Увы, время шло! Настал полдень, а мы должны были отправляться в час дня. Князь не знал, что нам еще пообещать и что нам еще предложить, чтобы заставить нас остаться. Но сделать это мы никак не могли, ибо наслаждения Петербурга и Москвы стали для нас тем же, чем были наслаждения Капуи для Ганнибала: они развратили нас.

Словно Вечный Жид, я был обречен теперь на беспре­станное передвижение с места на место; какой-то голос безостановочно кричал мне: «Вперед, вперед!»

Князь пригласил на этот прощальный завтрак всех, с кем мы познакомились в Нухе; среди гостей был любез­ный молодой врач, чье имя у меня хватило неблагодар­ности забыть, и офицер, которого я видел впервые и который тотчас стал умолять меня заказать ему охотни­чье ружье у Девима.

Если и есть на свете имя, чьей популярности на Кав­казе мне следовало бы позавидовать, то это, разумеется, имя Девима. Но я воздержусь это делать: я настолько люблю Девима и считаю его настолько выдающимся мастером, что не могу не понимать, что никогда еще популярность не была заслужена в большей степени.

Если я снова приеду на Кавказе, причем, как мне хочется надеяться, на своем собственном судне, я нагружу его ружьями Девима и вернусь во Францию миллионе­ром.

Все встали из-за стола; тарантас и телега были запря­жены. Помимо этого, запрягли лошадей и в экипаж князя.

Против всякого обыкновения, Иван отказался ехать верхом и согласился сесть в экипаж, и все это для того, чтобы побыть со мной еще несколько минут. Этот милый мальчик проникся чувством глубокой привязанности ко мне, и я платил ему взаимностью.

Все есаулы и все нукеры были на ногах. Бадридзе с пятнадцатью милиционерами должен был сопровождать нас до следующей станции.

Я сел в коляску вместе с князем и его сыном; Муане, Калино и молодой врач разместились в тарантасе, а все остальные поехали верхом.

Караван тронулся в путь. Коляска, более легкая, ехала первой и быстро опередила другие экипажи, тяжело гру­женные.

По пути мы проехали часть города, носящую название Кышлак.

Именно здесь накануне происходила стычка с лезги­нами, и в некоторых местах тут еще виднелась кровь, как на бойне.

Бадридзе рассказал нам об этом сражении во всех под­робностях.

Впрочем, все эти подробности уже известны чита­телю.

Тем временем я начал с беспокойством оглядываться, не видя на дороге нашего тарантаса.

Я привлек к этому внимание Ивана, и он что-то ска­зал Николаю.

Николай помчался во весь опор и через несколько минут вернулся с известием, что у тарантаса сломалось колесо и что господа остановились на дороге.

В то же самое время вдали показались Муане и Калино, ехавшие верхом.

Происшествие и в самом деле имело место, но, к сча­стью, пострадал лишь экипаж.

Починка колеса должна была занять целые сутки.

Иван был вне себя от радости, поскольку нам пред­стояло пробыть в Нухе еще сутки.

Я же, напротив, был чрезвычайно раздосадован, а Муане пребывал в отчаянии.

Заметив это, князь Тарханов отдал вполголоса какой-то приказ Николаю, и тот поскакал во весь дух.

Затем, когда все собрались, из коляски достали бутылки и стаканы.

В бутылках, разумеется, было шампанское. На Кав­казе, как и в России, именно с шампанским в бокалах желают счастливого пути и поздравляют с благополуч­ным возвращением.

В России потребляется несметное количество шампан­ского, настоящего или поддельного; чтобы произвести столько настоящего шампанского, всей Франция, даже если она превратится в Шампань и станет сплошным виноградником, окажется недостаточно.

Мы пили, болтали и опустошили около тридцати буты­лок шампанского, каждая из которых стоит три рубля; это продолжалось полчаса.

Через полчаса показался тарантас, который с триум­фом, на полной скорости подкатил к нам.

Неужели совершилось какое-нибудь чудо?

Нет, просто-напросто князь дал приказ снять колесо со своего тарантаса и поставить его на наш.

Взамен он взял наше сломанное колесо — так на так. Определенно, грузинские князья не рождены для ком­мерческой деятельности.

Наступила тягостная минута. Я протянул обе руки юному князю; он разразился слезами.

Отец, глядя на него едва ли не с ревностью, произ­нес:

— Когда уезжаю я, он так не плачет.

— Конечно, — отвечал мальчик, — я же уверен, что скоро увижу тебя снова; ты ведь не покидаешь меня навсегда, а вот господин Дюма!..

Слезы не дали ему договорить.

Я обнял его и прижал к сердцу, словно своего соб­ственного сына.

О, разумеется, я увижу тебя снова, бедный мальчик! Разумеется, я снова обниму тебя и прижму к своему сердцу! Насколько человек, это перышко на ветру, может что-либо обещать, я обещаю тебе это.

Потом мы обнялись с князем, с Бадридзе, с Иваном, сели в тарантас и поехали.

На протяжении всего этого великолепного путеше­ствия по России сердце у меня сжималось лишь дважды, при двух расставаниях.

Пусть милый юный князь Иван возьмет на свой счет один из этих случаев, а у кого есть память, возьмет на себя другой.

Мы еще долго обменивались знаками прощания, пока не потеряли друг друга из вида.

Потом дорога повернула, и мы простились оконча­тельно!

От всех этих людей я увозил что-нибудь на память: ружье и скатерть от князя Тарханова; шашку и пистолет от Мохаммед-хана; седельные кобуры и одеяло от князя Ивана; и наконец, штаны от Бадридзе и пояс от моло­дого врача.

Уделим минуту этой последней подробности, чрезвы­чайно забавной.

О расточителе у нас говорят: «Он отдаст все, вплоть до штанов».

Правда, это всего лишь метафора.^[2]

Однако в Грузии эта французская метафора преврати­лась у меня на глазах в реальность.

Выше уже говорилось, что в Нухе я купил две штуки лезгинского сукна.

Это сукно по прибытии во Францию должно было превратиться в грузинские штаны.

Мне не было нужды беспокоиться о черкеске и беш­мете, поскольку Багратион обещал мне прислать их в Тифлис.

Но у нас не было с ним разговора о штанах.

А как заказать в Париже грузинские штаны, не имея образца?

Эта мысль меня очень тревожила.

Бадридзе носил под черкеской грузинские штаны.

— Попросите Бадридзе, — сказал я князю Ивану, — чтобы он позволил мне рассмотреть его штаны; я хочу заказать себе точно такие же, вернувшись во Францию, и потому мне нужно изучить их во всех подробностях.

Князь передал мою просьбу Бадридзе.

Бадридзе, сидевший в седле, в ту же минуту развязал пояс на штанах, привстал на правой ноге и вытащил из них левую ногу, потом привстал на левой, подняв правую кверху, и, высвободив в конце концов из-под себя верх­нюю часть штанов, протянул их мне.

Я с возрастающим удивлением следил за его действи­ями.

— Что это он делает? — спросил я юного князя.

— Он вам их предлагает.

— Что он мне предлагает?

— Свои штаны.

— Он предлагает мне свои штаны?

— Да. Разве вы не хотели их увидеть?

— Увидеть, но не иметь.

— Берите, раз он их вам предлагает.

— Нет, нет, любезный князь, я не возьму штаны слав­ного Бадридзе.

— Так знайте же, что вы нанесете ему сильную обиду, если откажетесь.

— Помилуйте, ну не могу я взять эти штаны, такое невозможно!

Бадридзе, застегнув черкеску и снова утвердившись в седле, вмешался в спор и произнес несколько слов.

— Что он говорит? — спросил я.

— Он говорит, что это совершенно новые штаны, кото­рые заказала ему его жена и которые сегодня утром надеты им в первый раз; он сожалеет, однако, что пояс будет старый.

— О! Это не помеха, — произнес молодой врач, — у меня как раз есть новый пояс, купленный мною вчера на базаре.

— Берите, берите, — сказал мне князь, — вы же пре­красно видите, что доставляете ему огорчение.

И в самом деле, лицо Бадридзе приняло недовольное выражение.

— Но, черт побери, — воскликнул я, — ведь не может же он возвращаться без штанов в Нуху!

— Да кто это заметит, — произнес князь, — раз он в сапогах и черкеске?

Я пребывал в нерешительности.

— Быть может, господин Дюма отказывается от моих штанов потому, что я надевал их? — с глубоко опечален­ным видом промолвил Бадридзе. — Скажите ему, что у нас считается за честь пить из стакана, из которого пил ДРУГ.

— Ну что ж, ладно, — обратился я к Бадридзе, — я выпью из твоего стакана.

И я взял штаны, украшенные поясом молодого врача.

Вот каким образом я уехал с поясом молодого врача и со штанами Бадридзе.

Однако, когда я решил надеть их, они оказались на шесть дюймов короче, чем надо.

Так что в эту минуту они мчатся вместе с Калино по дороге на Москву.

Именно Калино пьет вместо меня из стакана Бадридзе.

Кстати, нелишне добавить, что Бадридзе, оставшись без штанов, уступил командование нашим конвоем млад­шему офицеру.

XXXV. ЗАМОК ЦАРИЦЫ ТАМАРЫ

По мере того как вы удаляетесь от Нухи, панорама ста­новится все шире и предстает перед вами во всем своем величии.

Нуха, едва видимая среди окружающих и затеняющих ее деревьев, теряется в углу, образуемом Кавказским гор­ным хребтом, к которому она прилегает.

Эти мощные и величественные по своим очертаниям горы с покрытыми снегом вершинами великолепны и по цвету.

Мы ехали вдоль одной из красивейших долин Кавказа, и нам дважды пришлось пересекать вброд орошающую ее реку Алазань.

До того дня, когда лезгины совершили набег на Цинан­дали и взяли в плен княгинь Чавчавадзе и Орбелиани, они никогда не осмеливались пересекать эту реку.

В свое время и в надлежащем месте мы расскажем об этом страшном нападении, когда презренные разбойники волочили двух принцесс царской крови, привязав их к хвостам своих лошадей, словно тех античных пленниц, о каких говорит Гомер и каких воспевает Еврипид.

По левую руку от нас была Кахетия — этот сад Кав­каза, этот виноградник Грузии, где производят вино, которое соперничает с кизлярским и могло бы соперни­чать с французским, если бы местные жители умели делать его как надо, а главное, хранить.

Его наливают в козьи или буйволиные бурдюки, и по прошествии определенного времени они придают ему особый вкус, ценимый, как уверяют, знатоками, но мне показавшийся отвратительным.

То вино, какое не разлито по козьим и буйволиным бурдюкам, наливают в огромные глиняные кувшины, которые закапывают, как это арабы делают с зерновым хлебом, в своего рода силосных ямах. Здесь еще помнят, как под ногами одного русского драгуна провалилась земля и он, упав в такой глиняный кувшин, утонул в нем, как Кларенс в бочке мальвазии.

По правую руку от нас тянулась цепь скалистых кру­тых гор со снежными вершинами и неприступными скло­нами, в складках которых скрываются непокорные лез­гины.

Чтобы отыскать их, надо идти именно туда.

Даже в Алжире, даже в Атласе не имеют понятия о таких трудностях и опасностях, с какими приходится сталкиваться во время военной экспедиции на Кавказе, не говоря уже о тех опасностях, каким вы подвергаетесь со стороны врага.

Я видел ущелье Музайя, видел перевал Сен-Бернар, но это просто королевские дороги по сравнению с воен­ными тропами Лезгинской линии.

Дорога делает огромный крюк из-за Алазани, которая своими излучинами напоминает Меандр и которую иначе пришлось бы пересекать на каждой версте, так что после трех часов езды нам удалось проделать не более двух льё, если считать по прямой.

Мы остановились на почтовой станции. Нуха предста­вала оттуда в таком восхитительном облике, что Муане сделал ее зарисовку, находящуюся в настоящее время у князя Барятинского.

Около трех часов пополудни мы снова пустились в путь и с наступлением ночи, после четырех или пяти часов езды по прелестной Алазанской долине, прибыли на станцию Бабаратминскую.

Нас ожидали там лишь две деревянные лавки, стол и два табурета; к такому мы уже давно привыкли, но вот к чему мы никак не могли привыкнуть, так это к тому, что на станции нельзя было найти ничего съедобного.

К счастью, у нас был с собой запас провизии: два фазана и жареный заяц, остаток трофеев нашей охоты возле Шемахи, а точнее, ее первый трофей.

Мы выехали как можно раньше на рассвете, намерева­ясь во что бы то ни стало добраться в тот же вечер до Царских Колодцев. У меня в дневнике рукой генерала Дондукова-Корсакова были написаны три строчки для графа Толя, командира Переяславского полка.

Большую часть дня мы катили по Упадарским степям, проехав по пути через уголок Кахетии, и наконец в седь­мом часу вечера прибыли в Царские Колодцы.

Это город современной постройки, и скорее даже не город, а военный лагерь. Заметив большой дом, стоя­вший на возвышенности, мы остановились у его ворот и спросили полковника Толя.

Слуга, к которому обратился Калино, пошел доклады­вать о нас хозяину дома и вернулся со словами:

— Вас ожидают.

Мы вошли.

Навстречу нам вышел старший офицер с чрезвычайно приятными манерами.

— Вы господин Дюма? — спросил он меня.

Я поклонился и подал ему свой дневник, где было несколько строк, написанных рукой князя Дондукова- Корсакова.

— А вы граф Толь? — в свою очередь спросил я, когда он закончил чтение.

— Нет, — ответил он, — я князь Меликов, и я настолько счастлив предложить вам гостеприимство, что не могу позволить, чтобы вы просили его у кого-нибудь другого. Вы увидите графа Толя, но у меня дома; сейчас я передам ему приглашение прийти и отужинать вместе с нами.

Это ловкое завладение гостями было проделано столь учтиво, что нам ничего не оставалось, как подчиниться.

Вещи выгрузили из тарантаса и перенесли в перед­нюю, а нас отвели в превосходные комнаты, натоплен­ные так, словно нашего приезда ждали.

Через полчаса явился граф Толь. Он долго жил в Париже и очень хорошо говорил на французском языке, на котором князь Меликов изъяснялся с некоторыми затруднениями.

Записка князя Дондукова заканчивалась постскрипту­мом:

«Покажите г-ну Дюма замок царицы Тамары».

Царица Тамара пользуется в Грузии неоспоримой попу­лярностью. Она была современницей Людовика Святого и, как и он, но удачливее его, вела яростную борьбу с мусульманами.

Подобно тому, как в Нормандии все древние замки считаются замками Роберта Дьявола, в Грузии все древ­ние замки связывают с именем царицы Тамары.

Так что в ее владении находятся, наверное, полторы сотни замков, служащие сегодня — какому бы царю, царице или князю они ни принадлежали прежде — жили­щем орлов и шакалов. Стоит заметить, однако, что все они стоят в живописных местах и восхитительно распо­ложены.

Я всюду искал и у всех выспрашивал какую-нибудь историю о царице Тамаре, но ничего не смог найти, кроме неясных преданий и одного стихотворения Лер­монтова. А вот замки царицы Тамары я находил на каж­дой версте.

В девять часов утра мы закончили завтрак и, встав из-за стола, обнаружили, что лошади для нас уже осед­ланы.

Время до завтрака прошло в разглядывании рисунков одного старого художника, превосходно говорившего по- французски. К какой нации он принадлежит, я не знаю; что же касается его религии, то он, без всякого сомне­ния, тамарист.

Он заполнил альбом большого размера рисунками желтого, голубого и зеленого тонов; этих трех цветов ему, вероятно, было достаточно для чего угодно, и он явно поставил перед собой задачу зарисовать все замки царицы Тамары во всех видах.

Тот замок, какой нам предстояло увидеть, он зарисо­вал с семи разных сторон.

Сев на лошадей, мы за двадцать минут проделали четыре или пять верст, отделявших нас от царских раз­валин.

Внезапно, обогнув какую-то гору, мы увидели величе­ственно высившийся перед нами замок.

Он стоял на вершине одинокой скалы, господству­ющей над Алазанской долиной. Фоном ему служила великолепная цепь Кавказских гор, вдоль которой наш путь пролегал накануне.

Мы находились выше фундаментов замка, а его вер­шина высилась над нами; проломы в его стенах были величественны и горделивы; чувствовалось, что эти бреши служили проходом не только для времени, но и для мятежей.

Муане срисовал замок с того самого места, где мы остановились; возможно, это была единственная точка обзора, ускользнувшая от внимания старого художника.

В шести верстах от замка царицы Тамары возвышается другая гора, с которой связано еще одно предание.

Мы проезжали мимо этой горы перед закатом солнца и обратили на нее внимание из-за ее красивых очертаний и потому что она была великолепно освещена.

Это гора Святого Илии.

Ее подножие омывают воды соленого озера.

В небольшой пещере, вырытой в середине горы, построена часовня, часто посещаемая верующими.

Предание гласит, что именно в эту пещеру пророку Илии доставлял пропитание ворон и что с вершины этой горы он вознесся на небо, оставив плащ своему ученику Елисею.

Это было первое библейское предание, с которым мы встретились на нашем пути. Чувствовалось, что мы при­ближаемся к Армении.

Вернувшись в дом князя, мы увидели его адъютанта, поджидавшего нас со своим альбомом. Он тоже был рисо­вальщиком и, участвуя в последней экспедиции против лезгин, сделал несколько очень любопытных зарисовок.

Одной из них был вид Гарух-Меэра — горы, на кото­рую в ходе этой экспедиции нужно было взобраться, чтобы проникнуть к лезгинам.

На другом рисунке была изображена Бежита — аул, захваченный после осады каждого его дома.

Чтобы войти в аул, пришлось разрушить все его дома один за другим; когда был захвачен последний дом, аул оказался стерт с лица земли.

Наконец, третий рисунок был видом аула Китури, объ­ятого пламенем. Именно перед этим аулом, захваченным 21 августа 1858 года, генерал Вревский был ранен двумя пулями — в грудь и в ногу.

Через двенадцать дней он скончался от двух этих ране­ний.

Полковник Карганов принял на себя командование экспедицией и, продолжая ее, взял приступом Дидо и стер его с лица земли.

Все жители этого селения, около тысячи человек, были приведены к покорности.

На четвертом рисунке были изображены лезгинские ворота, украшенные отрубленными руками; руки были прибиты гвоздями, подобно тому как к воротам наших ферм пригвождают волчьи лапы.

Отрубленные руки долгое время не подвергаются раз­ложению и остаются, так сказать, живыми на вид, благо­даря какому-то составу, в котором их предварительно варят.

Эти ворота в одном из домов Дидо были украшены пятнадцатью руками. Другие лезгины, более благочести­вые, прибивают их к стенам мечетей. В мечети Дидо было, вероятно, около двухсот прибитых рук.

Впрочем, такой христианский народ, как тушины, смертельные враги лезгин и вообще всех магометан, ока­зывающие огромные услуги русским в их военных экс­педициях, имеют, при всех своих христианских доброде­телях, тот же самый обычай: сколько врагов захватывают тушины, столько они и отрубают рук.

Во время последнего похода у одного из предводите­лей тушин, вместе с тремя своими сыновьями шедшего в русских рядах, был ранен старший сын. Отец боготворил этого юношу, но счел для себя делом чести никоим обра­зом не выказывать свою слабость, хотя, на самом деле, сердце его было разбито.

Отца звали Шете. Возможно, это имя представляет собой искаженное слово «шайтан», что значит «дьявол».

Сына звали Григорием.

Отцу показали дом, куда перенесли раненого.

Шете отправился туда.

Не в силах превозмочь боль, юноша стонал.

Шете подошел к ковру, на котором лежал сын, оперся на свое ружье, взглянул на раненого и, нахмурив брови, спросил:

— Кого это я породил — мужчину или женщину?

— Мужчину, отец, — ответил Григорий.

— А если так, — произнес Шете, — то почему же этот мужчина стонет?

Раненый замолк и скончался, не испустив ни единого вздоха.

Когда сын умер, отец взял труп, раздел его и положил на стол.

Затем острием кинжала он сделал семьдесят пять зару­бок на стене, после чего разрубил тело сына на семьдесят пять кусков — по числу родственников и друзей, способ­ных носить оружие.

— Что ты делаешь? — спросил полковник, увидев его за этой жуткой работой.

— Я хочу отомстить за Григория, — отвечал он, — и через месяц мне доставят столько же лезгинских рук, сколько я разошлю кусков его тела.

И действительно, спустя месяц он получил от своих родственников и друзей семьдесят пять рук, к которым он добавил еще пятнадцать, добытых им самим.

В общей сложности это составило девяносто рук.

Григорий был отомщен.

Во время боя тушин если и придет на помощь другу, то лишь по его призыву, однако редко случается, чтобы тушин звал на помощь, даже когда он сражается один против трех.

Некий тушин полюбил девушку из селения Тиармет и посватался к ней.

— Сколько лезгинских рук ты можешь принести мне в приданое? — спросила его девушка.

Молодой тушин удалился пристыженный: он еще ни разу не сражался. Придя к Шете, он рассказал ему освоей беде.

— Спроси сначала у той, которую ты полюбил, сколько она хочет рук, — сказал ему Шете.

— По крайней мере, три, — заявила девушка.

Тушин передал ее ответ Шете.

— Иди со мной в ближайший поход, — предложил ему Шете.

— А вдруг придется долго ждать, — опечалился моло­дой человек.

— Ну что ж, тогда пойдем теперь же, я ведь готов всегда.

Они отправились в поход и через две недели вернулись с дюжиной рук: Шете отрубил их семь, а влюбленный — пять.

Парень принес на две руки больше, чем у него про­сили, и потому свадьба праздновалась с большой пыш­ностью, с участием всего селения.

Среди рук, добытых Шете, была одна детская.

Каким образом она у него оказалась?

Сейчас я вам это расскажу.

Шете служит ночным пугалом и страшилищем для лезгин; лезгинские матери, желая заставить своих детей замолчать, говорят:

— Вот сейчас я позову Шете.

И дети умолкают.

Но один из них, более упрямый, чем другие, или, может быть, не веривший в существование Шете, про­должал плакать.

Дело было ночью.

Мать взяла ребенка и открыла окно.

— Шете! Шете! Шете! — крикнула она. — Приди и отруби руку этому плаксе, который не хочет умолкнуть!

И, чтобы попугать ребенка, она высунула его за окно.

Ребенок отчаянно закричал.

Это был крик боли, а не страха, и мать тотчас догада­лась, что произошло. Она поспешно втащила ребенка назад: его правая рука была отрублена.

Случаю было угодно, чтобы Шете находился в засаде возле этого дома: он услышал неосторожные слова матери и исполнил ее просьбу.

Какими же кровожадными зверями бывают подобные люди!

Нам оставалось проделать еще около ста двадцати верст, чтобы добраться до Тифлиса. Учитывая отврати­тельные дороги, ожидавшие нас впереди, можно было предположить, что мы попадем в Тифлис на следующий день не ранее полудня или часа дня, да и то, если будем ехать всю ночь.

На первых двух станциях, то есть на Чероской и Сиг- нахской, все шло отлично, и мы нашли там лошадей.

Но после второй станции, где дорога становилась без­опасной, мы не сочли нужным и дальше ехать с кон­воем.

Это стало причиной того, что на третьей станции, то есть на Магарской, нас приняли за людей малозначи­тельных; в итоге, несмотря на нашу подорожную, смо­тритель даже не потрудился повернуть голову и заявил, что лошадей у него нет.

Такие ответы нам были хорошо знакомы; но, поскольку у нас было желание пообедать, перед тем как снова отправиться в путь, а обед должен был занять целый час, мы ответили, что готовы подождать.

— Ждите, — с прежним своим безразличием произнес смотритель, — но лошадей не будет до ночи.

Когда станционные смотрители в России принимают подобный вид, это похоже на то, как если бы они с помо­щью тридцати одной буквы своего алфавита сказали вам: «Мы воры и хотим взять с вас выкуп».

Так что на это заявление можно было ответить лишь одним способом, а именно, приготовить плетку.

— Возьмите мою плетку, — сказал я Калино.

— А где она?

— В моем чемодане.

— А почему вы туда ее положили?

— Потому что, как вам прекрасно известно, эту пре­восходную плетку подарил мне генерал Лан и я очень дорожу ею.

— А что я буду делать с помощью вашей плетки?

— То же, что волшебники делают с помощью своей волшебной палочки: вы достанете нам лошадей из-под земли.

— О, я полагаю, что сегодня это будет совершенно бесполезно.

— Отчего же?

— У этого человека и правда нет лошадей.

— Это мы увидим после обеда, а теперь все же достаньте из чемодана плетку.

Пока Калино доставал плетку, Муане и я вошли в зал для путешественников.

Он был переполнен людьми.

Всем им был дан тот же самый ответ, что и нам, и все они находились здесь в ожидании лошадей.

Какой-то грузинский князь и его сын, сидя в конце стола, ели вареную курицу и пили водку.

Увидев нас, отец и сын встали, подошли к нам и пред­ложили поделиться с нами своим обедом.

Мы согласились, но с условием, что и они, со своей стороны, возьмут часть нашего угощения.

Это было настолько справедливо, что они не могли нам отказать.

Мы располагали тушеным зайцем и двумя жареными фазанами, которые остались от нашей шемахинской охоты и были приготовлены для нас поваром князя Меликова; кроме того, у нас была огромная дорожная фляга, доверху наполненная вином.

Два или три путешественника, не рассчитывавшие останавливаться на станции Магарской, грустно пили чай: это было все, что они смогли здесь достать.

Мы попросили у двух наших князей позволения при­гласить этих господ к общему столу и поручили им пере­дать это приглашение.

Гостеприимство до того естественно на Кавказе, что все приглашенные тотчас сели за один стол с нами и принялись наперегонки тянуть куски с нашего блюда и наперегонки пить вино из нашей фляги.

Заяц, три фазана и шесть или восемь бутылок кахетин­ского вина, которые вмещала наша фляга, — все пошло в дело: съестное исчезло до последней крошки, а напи­ток — до последней капли.

После этого Калино, которому досталась его доля вина и еды, так что рассудок у него находился как раз в том состоянии, какое требовалось, получил предложение вооружиться плеткой и следовать за мной.

Смотритель стоял во дворе, опершись на одну из дере­вянных колонн, поддерживающих выступ на фасаде станционного здания.

Мы остановились возле него; он через плечо взглянул на нас.

— Калино, — сказал я, — потребуйте лошадей.

Калино потребовал лошадей.

Смотритель раздраженно ответил:

— Разве вы не слышали?

-Что?

— Я же говорил вам, что лошадей нет.

— Калино, скажите ему, что мы это прекрасно слы­шали, но нас не покидает уверенность, что он лжет.

Калино перевел мой ответ смотрителю, но тот даже не шелохнулся.

— Не поколотить ли его? — поинтересовался Калино.

— Нет, сначала надо убедиться, что он лжет.

— И если он лжет?

— Вот тогда, Калино, можно будет его и поколотить.

— А как проверить, лжет он или не лжет?

— Нет ничего проще, Калино: стоит только осмотреть конюшни.

— Я иду с вами, Калино, — сказал Муане.

Я остался возле смотрителя, не двигавшегося с места.

Через несколько минут Калино вернулся: он был в ярости и уже поднял вверх плетку.

— В конюшне четырнадцать лошадей, — сказал он. — Пора его колотить?

— Еще нет. Спросите у него, дорогой Калино, как же так: в конюшне четырнадцать лошадей, а он говорит нам, что лошадей нет?

Калино перевел мой вопрос.

— Эти лошади с других станций, — ответил смотри­тель.

— Ступайте, Калино, и потрогайте лошадей под брю­хом; если они в поту, то смотритель говорит правду; но если они не в поту, он лжет.

Калино возвратился бегом со словами:

— Он лжет, лошади совершенно сухие.

— Вот теперь колотите его, Калино!

Калино ударил. После третьего удара смотритель спро­сил:

— Сколько вам нужно лошадей?

— Шесть.

— Сейчас они у вас будут, однако ничего не говорите другим.

К несчастью, было уже слишком поздно: наши попут­чики, услышав шумный спор, сбежались и от них уже нельзя было скрыть, что, после того как я возьму шесть лошадей, на конюшне останутся еще восемь других.

Путешественники завладели ими в порядке старшин­ства. Что же касается моих лошадей, то, поскольку этой находкой все были обязаны мне, никто даже и не поду­мал предъявлять на них свои права, хотя, на самом деле, я приехал на станцию последним.

Через несколько минут наш тарантас и телега были запряжены; все выпили на дорогу по последнему ста­кану; грузинский князь и его сын пообещали увидеться со мной в Тифлисе; мы сели в свои колымаги и понес­лись во весь опор.

Мы ехали всю ночь, за исключением двух часов, про­веденных нами на станции Сартичальской, которую мы покинули на рассвете. Чтобы попасть в столицу Грузии, нам оставалось проделать еще тридцать пять верст, но дорога была настолько ужасна, что лишь в два часа дня, когда мы поднялись на гору, ямщик, указывая на голубо­ватую дымку, сквозь которую виднелось несколько маленьких белых точек, произнес:

— Вот Тифлис.

С таким же успехом нам можно было сказать: «Вот Сатурн» или «Вот Меркурий».

В конце концов мы стали думать, что Тифлис — это какая-то далекая планета и нам никогда не удастся до нее добраться, тем более, что ничто не предвещало бли­зости города, да еще и столицы.

Нигде не было видно ни одного дома, ни одного дерева, ни одного обработанного поля.

Кругом лежала голая и выжженная, как пустыня, земля.

Однако, по мере того как мы продвигались вперед, гора, находившаяся перед нами, словно покрывалась зубцами, и эти зубцы напоминали развалины крепости.

Затем нашим взорам представилось еще одно доказа­тельство того, что мы вступили в цивилизованные края: по правую сторону дороги стояли три виселицы.

Средняя была пуста, две другие были заняты, но заняты мешками.

Мы долго спорили о том, что бы такое могло быть на них повешено. Муане уверял, что это не могут быть люди. Я уверял, что это не могут быть мешки.

Наш ямщик привел нас к согласию, заявив, что это люди в мешках.

Но что это были за люди? Об этом ямщик знал не больше, чем мы.

Тем не менее было очевидно, что эти люди не входили в разряд тех, кому присуждают премию Монтиона.

Мы продолжили путь, предполагая, что в Тифлисе эта тайна прояснится.

Тем временем город мало-помалу открывался перед нами. Две первые постройки, бросившиеся нам в глаза, были, как это произошло и по прибытии в Петербург, зданиями скверной архитектуры, по всей вероятности казармами, вид которых заставил нас печально покачать головой.

Неужели Тифлис, так долго ожидаемый, Тифлис, обе­щанный как грузинский рай, окажется разочарованием?

Очередной вздох отправился вдогонку за теми, что уже не раз вырывались у нас в подобных случаях.

Но внезапно мы вскрикнули от радости: на повороте дороги, в глубине бездны, показалась бурлящая Кура, а затем, клонясь в сторону этой бездны, громоздясь яру­сами по склону горы, спускаясь до дна пропасти, стал виден город с его домами, похожими на стаю испуганных птиц, которые сели на землю где могли и как сумели.

Каким же образом мы собирались спуститься в эту пропасть? Дороги туда видно не было.

В свой черед показалась и она, если только это могло называться дорогой.

Тем не менее мы на каждом шагу радостно кричали:

— Да посмотрите же туда! Видите там эту башню?! А этот мост?! А эту крепость?! А там-то, там-то!..

Последнее восклицание относилось к великолепной дали, только что развернувшейся перед нами.

Наш тарантас катил с громовым грохотом, сопрово­ждаемый криками ямщиков: «Хабарда, хабарда!^[3]»

Несомненно, утром тут происходило гулянье, ибо улицы были заполнены народом.

И в самом деле, перед нашим приездом сюда здесь повесили двух человек.

Мы переехали через деревянный мост, висящий, непо­нятно каким образом, в шестидесяти футах над рекой.

Под нами, на большой песчаной отмели, которую оги­бала Кура, лежало около сотни верблюдов.

Из предместья мы въехали в город.

Наконец-то мы были в Тифлисе, и, судя по тому, что нам удалось только что увидеть, Тифлис вполне соответ­ствовал представлению, какое у нас сложилось о нем заранее.

— Куда вести господ? — спросил ямщик.

— К барону Фино, французскому консулу, — ответил я.

И тарантас, продвигаясь среди огромной людской толпы, стал подниматься в гору так же быстро, как перед этим спускался вниз.

XXXVI. ТИФЛИС: О ТЕХ, КОГО ЗДЕСЬ ВЕШАЮТ

Барон Фино жил в верхней части города, на Царской улице, ниже церкви святого Давида.

Как выяснилось, барон обедал в это время у княгини Чавчавадзе, но, поскольку мы должны были приехать со дня на день, он, уходя, велел своему слуге проводить нас в заранее приготовленную нам квартиру.

Нас проводили в располагавшийся на Театральной площади великолепный дворец, где две комнаты и огром­ная гостиная были отданы в наше распоряжение г-ном Иваном Зубаловым, богатым грузином.

Муане и Калино заняли одну комнату, я занял другую. Гостиной предстояло стать общей творческой мастер­ской.

Из окна своей комнаты я прекрасно видел две висе­лицы с их лишенными плоти дланями, на концах кото­рых раскачивались мешки.

Это и в самом деле были повешенные, как я уже имел смелость предположить раньше, и повешены они были совсем недавно: их казнили в этот самый день.

Я стал наводить справки, желая узнать, за какое пре­ступление эти люди понесли наказание.

Как выяснилось, они убили двух приказчиков г-на Жоржаева, часового мастера, чтобы получить возмож­ность украсть в его магазине часы, висевшие под сте­клом, и деньги, запертые в ящиках кассы.

Убийцы были армяне, что крайне необычно. Армяне, с их послушным и кротким характером, часто бывают ворами, изредка шулерами, но очень редко убийцами.

Случилось так, что из одного и того же окна я мог видеть слева двух повешенных, а справа — лавку г-на Жоржаева.

Вот как все происходило.

Господин Жоржаев имел двух приказчиков, и они, проводя весь день в магазине, по вечерам, тем не менее, уходили по своим делам или отправлялись развлечься.

Ключ от магазина они обычно брали с собой, чтобы вернуться туда в удобное для них время и открыть лавку еще до того, как г-н Жоржаев поднимется с постели.

Приказчики подружились с двумя армянами, одного из которых звали Шубашев, а другого Исмаил.

Два эти армянина задумали ограбить г-на Жоржаева.

Замысел у них был такой: завлечь приказчиков на ужин, напоить их, убить, взять у них ключ и с помощью этого ключа открыть магазин.

Все произошло так, как предусмотрели убийцы, за исключением одной детали. Приказчиков завлекли на ужин, напоили, убили, однако, сколько убийцы ни обы­скивали трупы, ключа они не нашли.

Тогда они решили пустить в ход другое средство: пере­одеться в платье убитых, явиться к дому г-на Жоржаева и постучать в дверь; ночь была темная; тот, кто пойдет отворять им дверь, свечу с собой, вероятно, не возьмет и примет их за приказчиков; они войдут в дом, а оказа­вшись там, будут действовать в соответствии с прежним замыслом.

Но прежде всего им следовало избавиться от трупов.

Они разбудили какого-то бедолагу-носильщика, спа­вшего на своей котомке, привели его к месту убийства, показали ему два трупа и пообещали ему четыре рубля, если он согласится зарыть убитых.

Муша — так называют в Тифлисе носильщиков тяже­стей — никогда не зарабатывает четыре рубля за один день, а тем более за одну ночь.

Он взвалил оба трупа на спину, спустился к Куре, перешел через Александровский мост, поднялся на склон холма в предместье Чугурети и зарыл их в месте, назы­ваемом Красной горкой.

Однако дело было ночью, и, то ли бедняга плохо видел в темноте, то ли ему хотелось спать, он закопал их крайне небрежно, так что ступни одного из них высовывались из земли.

Затем муша возвратился спать туда, где убийцы его нашли; место было удобное, и он надеялся, что они оты­щут его здесь снова.

Тем временем убийцы подошли к магазину г-на Жор- жаева и постучали, однако дверь им пошел отворять сам г-н Жоржаев, причем со свечой в руке.

Не могло быть и речи о том, чтобы попытаться обма­нуть часовщика. Шубашев и Исмаил бросились бежать.

Открыв дверь, г-н Жоржаев увидел двух убегавших людей.

Он подумал, что это чья-то шутка, запер дверь и снова лег спать, пребывая в дурном расположении духа, поскольку такая шутка показалась ему крайне неумест­ной.

На другой день приказчики не явились на службу; столь явным образом они пренебрегли своим долгом впервые. Господин Жоржаев начал проявлять беспокой­ство.

Около полудня пастух, пасший быков на горе, заметил в каком-то месте, где земля показалась ему свежевско- панной, торчавшую из земли ступню.

Он потянул ее; за ней показалась другая ступня, потом нога, затем он увидел две ноги, потом тело, потом два тела.

Пастух бегом помчался в город и дал показания.

После того как трупы выкопали, было произведено их опознание и установлено, что это тела приказчиков г-на Жоржаева.

А так как нашлись свидетели, видевшие накануне вечером, как приказчики вышли из дома вместе с двумя этими армянами, то, подозрение, естественно, пало на последних.

Их арестовали, затем арестовали мушу; всех троих пре­дали суду и всех троих осудили на смерть: Шубашева и Исмаила как виновников преступления, мушу как их сообщника.

Преступление наделало много шуму и вселило в горо­жан сильный страх; князь Барятинский, наместник импе­ратора на Кавказе, торопил следствие, и оно прошло быстро: улики были неопровержимые.

Как locum tenens^[4] императора, князь Барятинский имеет право помиловать приговоренного к смерти; лишь он один судит, в определенных случаях, уместно ли докладывать о них императору.

Никакое чрезвычайное обстоятельство не требовало отсрочки казни; однако князю показалось, что муше наказание должно быть несколько смягчено. Он был перс.

В итоге его приговорили к тысяче ударов батогами и, если он после этого выживет, к ссылке в сибирские рудники сроком на восемь лет.

Было вполне вероятно, что он выживет: грузин, армя­нин, перс могут выдержать тысячу ударов батогами, горец — тысячу пятьсот, русский — две тысячи.

Но ни один преступник, какой бы национальности он ни был, не может выдержать три тысячи ударов, которые равносильны смертной казни.

Однако решено было оставить мушу до последней минуты в убеждении, что он будет повешен.

Три виселицы установили ровно там, где были най­дены тела приказчиков.

Такое расположение виселиц заключало в себе два преимущества.

Во-первых, казнь совершалась в том месте, где пре­ступление было доведено до конца.

Во-вторых, эта голгофа, на сей раз позорная, была видна со всех концов города.

В день нашего приезда, ровно в полдень, трех осуж­денных привезли на телеге к месту казни; на них были белые штаны и смертные балахоны, руки их были свя­заны на груди, а головы непокрыты.

На шее у каждого висела табличка с текстом приго­вора.

Когда преступники остановились у подножия виселиц, им зачитали решение суда.

Одному из них, как мы уже сказали, наказание было смягчено.

После того как приговор был оглашен, палач и его подручный схватили того из осужденных, кто был моложе, и накинули ему на голову мешок таким образом, что из его нижнего отверстия виднелись только ноги.

Они не были связаны.

Мешок, дно которого лежало на голове осужденного, полностью скрывал его лицо.

Палач и его подручный поддерживали преступника, пока он поднимался на виселицу.

Две лестницы, поставленные бок о бок, опирались на поперечину виселицы.

Одна, стоявшая ближе к концу поперечины, с кото­рого свисала веревка, предназначалась для осужден­ного.

Другая предназначалась для палача и его подручного.

Поднявшись на девятую ступеньку лестницы, осуж­денный остановился.

В ту же минуту палач накинул ему на шею, поверх мешка, петлю, заставил его подняться еще на две сту­пеньки и, толкнув рукой, отправил в вечность.

Тотчас же, пока первый повешенный еще раскачивался на веревке, лестницы переставили от одной виселицы к другой.

Средняя виселица оставалась свободной (напомним, что, хотя к смерти приговорили лишь двух преступников, виселиц было установлено три).

Казнь второго преступника прошла в том же порядке, что и казнь первого.

Первый еще не принял вертикального положения, а второй уже в свою очередь закачался в воздухе.

Смерть была медленной: во-первых, потому что мешок не давал веревке затянуться на шее так же туго, как если бы та была голой, а во-вторых, потому что палач, явно неопытный в своем ремесле, не тянул осужденных за ноги и не садился им на плечи.

Такую предупредительность, принятую на Западе, не считают нужным проявлять на Востоке.

Было видно, как на протяжении трех минут повешен­ные судорожно дергали локтями, потом движения их ослабли и, наконец, прекратились совсем.

И тогда пришла очередь муши.

Это был парень лет девятнадцати, смуглокожий, худой и слабого сложения; когда с него сняли рубаху, стало заметно, что все его тело дрожит.

От холода ли, как у Байи? Не знаю.

Тысяча солдат, поставленных в две шеренги по пятьсот человек в каждой, с промежутком между шеренгами в пять футов, стояли в ожидании, держа в руке по тонкому гибкому пруту толщиной с мизинец.

Руки осужденного привязали к прикладу ружья; унтер- офицер взялся за это ружье, приготовившись идти задом, чтобы приноровить шаги осужденного к своим; два сол­дата, которым тоже предстояло идти пятясь, приставили

штыки к его груди, в то время как два других стали позади него, упершись штыками в его спину.

Привязанный таким образом за руки и заключенный между четырьмя штыками, муша не мог ни ускорить шаг, ни замедлить его.

Распорядитель экзекуции подал первый сигнал.

Тотчас же тысяча солдат одновременно, словно на военных учениях, со свистом рассекли воздух батогами.

Этот свист, как уверяют, является если и не самой ужасной, то, по крайней мере, самой устрашающей под­робностью экзекуции.

На сотом ударе кровь брызнула из десятков разрывов на коже, на пятисотом спина превратилась в одну сплош­ную рану.

Если боль превышает силы осужденного и он лиша­ется сознания, экзекуцию приостанавливают, дают ему какое-нибудь подкрепляющее лекарство и затем продол­жают ее.

Муша стойко выдержал тысячу ударов, не потеряв сознание. Кричал ли он? Это неизвестно: барабанщики, шедшие следом за осужденным и на ходу бившие в бара­баны, не давали возможность слышать его крики.

На плечи ему набросили рубашку, и он пешком воз­вратился в Тифлис.

Недели через две он уже более не думал об этом и отправился отбывать восьмилетнюю каторгу в Сибирь.

Из всего этого он должен сделать вывод: если когда- либо ему придется еще раз закапывать труп, следует постараться, чтобы из-под земли не высовывалась нога.

XXXVII. ТИФЛИС: О ТЕХ, КОГО ЗДЕСЬ ЕЩЕ НЕ ВЕШАЮТ

Пока мы устраивались в своей новой квартире, барона Фино, находившегося в гостях у княгини Чавчавадзе, известили о нашем приезде, и он явился к нам с прису­щим ему хорошим настроением и веселым задором, кото­рые известны всем знавшим его во Франции.

Консульское звание сделало его серьезным в отноше­нии государственных дел и строгим в отношении инте­ресов своих соотечественников, но в обычной жизни это все то же открытое сердце и все тот же очаровательный ироничный ум.

Я не виделся с ним с 1848 года. Он нашел меня потол­стевшим, а я его — поседевшим.

В Тифлисе его просто обожают. Из ста пятидесяти трех француженок и французов, составляющих здешнюю колонию, нет ни одного и ни одной — а это неслы­ханно! — кто не отзывался бы о нем с похвалой, причем не с той пошлой похвалой, какую диктуют приличия, а идущей от всего сердца.

Что касается грузин, то они боятся лишь одного: как бы у них не отняли их барона Фино.

Если же говорить о грузинках, то я еще недостаточно долго прожил в столице Грузии, чтобы выяснить, что они думают о нашем консуле.

Барон поспешил прийти, чтобы предложить нам сто­ловаться исключительно у него все то время, пока мы будем находиться в Тифлисе.

Я был настроен отказаться от этого предложения.

— Сколько времени вы намерены пробыть в Тиф­лисе? — спросил он.

— Ну, я хочу провести здесь месяц.

— А имеете ли вы три тысячи рублей на расходы в течение этого месяца?

— Нет.

— Что ж, тогда я советую вам принять мой стол, как вы приняли гостеприимство Зубалова. У меня налажен­ное домашнее хозяйство, так что я едва почувствую ваше присутствие, исключая то удовольствие, какое оно мне доставит, тогда как вы, каким бы образом вы ни пита­лись, даже если вы станете есть лишь хлеб и масло — причем масло будет скверное, — все равно окажетесь разорены, покидая Тифлис.

Видя, что я продолжаю колебаться, он извлек из кар­мана какую-то бумагу и произнес:

— Вот, к примеру, смотрите, сколько издержала за шестьдесят шесть дней одна из наших соотечественниц, счета которой я оплатил позавчера. Это бедная горнич­ная, привезенная сюда княгиней Гагариной. Взяв расчет у княгини, она не захотела идти в гостиницу, поскольку это было для нее слишком дорого, и в итоге поселилась у колбасника-француза, чтобы жить у него как можно бережливее. Так вот, за шестьдесят шесть дней она издер­жала сто тридцать два рубля серебром, или пятьсот два­дцать восемь франков!

Все это не показалось мне достаточно убедительным доводом для того, чтобы в течение целого месяца созда­вать подобные неудобства милейшему консулу, как вдруг появился парикмахер, за которым я послал, чтобы он постриг мне волосы.

— Ну и что вы велите ему сделать? — поинтересовался Фино.

— Постричь меня, а заодно и побрить.

— После вас я, ладно? — вмешался в разговор Муане.

— Пожалуйста.

— Сколько вы платите в Париже за стрижку и бри­тье? — спросил меня Фино.

— Один франк, а в особых случаях полтора франка.

— Что ж, сейчас вы увидите, сколько это стоит в Тиф­лисе.

Парикмахер постриг и побрил меня, затем постриг Муане; что же касается Калино, который, будучи студен­том, еще только ожидает, когда у него появится борода, и в ожидании этого стрижется под бобрик, то парикма­хер до него даже не дотронулся.

— Сколько мы вам должны? — спросил я своего сооте­чественника, когда все было кончено.

— О Господи, сударь, три рубля.

Я попросил его повторить.

— Три рубля, — бесстыдно повторил он.

— Как? Три рубля серебром?

— Три рубля серебром. Вам сударь, должно быть известно, что указ императора Николая отменил рубли ассигнациями.

Я вынул из дорожной сумки три рубля и отдал их ему. Это составляло двенадцать франков нашими деньгами.

Парикмахер поклонился мне и вышел, попросив у меня разрешение сделать из моих остриженных волос булавочную подушечку для жены, которая была моей большой поклонницей.

— А если бы его жена не была моей большой поклон­ницей, — спросил я Фино, когда парикмахер вышел, — сколько бы это мне стоило?

— Это нельзя даже представить, — ответил Фино. — Угадайте, сколько цирюльник требует с меня за то, что он посылает ко мне три раза в неделю своего помощника- парикмахера? Я подчеркиваю, обратите внимание, парик­махера, потому что я ношу свободно растущую бороду.

— В Париже у меня есть брадобрей, который за шесть франков приходит ко мне из Монмартра каждый второй день.

— Полторы тысячи франков в год, мой милый друг!

— Фино, я столуюсь у вас!

— Ну а теперь, — произнес Фино, — поскольку мне удалось добиться всего, чего я хотел, а иных целей у моего прихода сюда не было, я возвращаюсь завершать обед у княгини Чавчавадзе, которой вы будете представ­лены мною завтра.

Фино не мог доставить мне одновременно большей чести и большего удовольствия.

Дело в том, что князья Чавчавадзе происходят от Андроника, низвергнутого императора Константинополя, а княгиня Чавчавадзе, урожденная принцесса Грузин­ская, — та самая дама, которая была похищена Шамилем и обменена в Чир-Юрте на его сына Джемал-Эддина.

— Кстати, — сказал Фино, снова появляясь в дверях, тогда как мне казалось, что он был уже далеко, — сегодня вечером я приду за вами и вашими спутниками, чтобы проводить вас в театр. У нас тут итальянская труппа: дают «Ломбардцев», и вы увидите наш театральный зал.

— Ваш зал? — со смехом спросил я. — Неужели вы стали провинциалом до такой степени, что говорите «наш зал» в Тифлисе, как говорят «наш зал» в Туре и в Блуа?

— Вы ведь, друг мой, видели в своей жизни немало театральных залов?

— Разумеется, я видел все театральные залы Франции, Италии, Испании, Англии, Германии и России; мне оста­лось увидеть лишь тифлисский театральный зал.

— Ну что ж, сегодня вечером вы его увидите, и будьте спокойны, вы произведете там сильное впечатление, хотя ваш чертов парикмахер слишком коротко остриг вам волосы. Ну да ладно, это пустяки: все подумают, что такова новая мода, которую вы привезли из Парижа. До встречи в восемь часов.

И он ушел.

Его слова навели меня на мысль посмотреться в зер­кало, чтобы увидеть, что можно за три рубля сделать из моей головы.

При виде себя я вскричал от ужаса: парикмахер постриг меня под бобрик, причем так коротко, что моя голова стала похожа на щетку, но не на ту щетку, какой чистят платье, а на ту, какой натирают воском паркет!

Я подозвал Муане и Калино, чтобы они насладились моим обликом в его новом воплощении.

Взглянув на меня, они расхохотались.

— Вот это находка! — сказал Муане. — Если у нас не хватит денег, мы станем показывать вас в Константино­поле как тюленя, выловленного в Каспийском море.

Муане, будучи художником, с первого взгляда угадал, с кем у меня и в самом деле есть сходство; я не могу отрицать, что, когда волосы у меня острижены очень коротко, моя физиономия несколько напоминает физио­номию этого забавного зверя.

Утверждают, что каждый человек имеет сходство с каким-нибудь видом животных.

Так вот, по здравом размышлении я предпочту быть скорее похожим на тюленя, чем на какое-либо иное зем­новодное существо: он ведь очень кроток, безобиден и ласков, и к тому же из его тела добывают жир.

Не знаю, кроток ли я, безобиден и ласков, но зато мне известно точно, что даже при моей жизни из моего тела добыли немало жира.

«Да вы, любезный виконт, настоящая бездонная бочка», — сказал Карл X, укоряя Шатобриана в расточи­тельстве.

«Это правда, государь, — отвечал прославленный автор «Духа христианства», — однако вовсе не я выбил дно у этой бочки».

Барон пришел за мной в условленный час.

— Ну что, вы готовы?

— Полностью.

— Тогда берите вашу шляпу и в путь.

— Мою шляпу, дорогой друг, я принес в дар Волге, на пути из Саратова в Царицын, ибо по дороге она приняла настолько причудливую форму, что напоминала мне складную шляпу Жиро, в которой он странствовал по Испании; но будьте покойны, я намерен купить новую.

— А знаете ли вы, во сколько вам обойдется здесь шляпа?

— От шестнадцати до восемнадцати франков, я пола­гаю?

— Берите выше.

— Быть может, вы имеете в виду касторовую шляпу высшего сорта?

— Да нет, я говорю о самой обыкновенной шелковой шляпе: ничто не распространяется по свету так быстро, как какое-нибудь дурацкое изобретение.

— Значит, от двадцати до двадцати пяти франков?

— Берите выше.

— Выходит, тридцать? Тридцать пять? Сорок?

— Семьдесят турских ливров, друг мой. Вы приобре­тете ее за восемнадцать рублей.

— Это скверная шутка, барон.

— Дорогой мой, с тех пор как я стал консулом, я уже не шучу; да и к тому же, как, по-вашему, можно шутить в Тифлисе, имея четыре тысячи рублей жалованья, когда одна лишь шляпа стоит восемнадцать рублей?

— Так вот почему вы носите фуражку?

— Именно; я превратил ее в деталь дипломатического мундира; повсюду, за исключением дома князя Барятин­ского, я хожу в фуражке. И благодаря этому, надеюсь, моя шляпа прослужит мне три года.

— Послушайте, а если я ...

— Что, если вы?

— ... если я воспользуюсь вашей шляпой?

— Просите у меня все что хотите; просите мой дом, мой стол, мое сердце — все к вашим услугам, но не про­сите у меня моей шляпы; моя шляпа для меня то же, чем было жалованье для маршала Сульта: я расстанусь с ней лишь вместе с жизнью.

— В таком случае, не могу ли я пойти в вашей фуражке?

— А на каком основании, я вас спрашиваю? Разве только как консульский стажер?

— Я не имею чести им быть.

— Может быть, вы атташе первого, второго или тре­тьего класса?

— О, друг мой, я, напротив, всегда был далек от всех классов.

— В таком случае остается шляпа ...

— А нельзя ли, — робко спросил я, — позволить себе надеть папаху? У меня есть превосходная папаха.

— У вас есть какой-нибудь мундир?

— Никакого, даже академического.

— Очень жаль. В сочетании с академическим мунди­ром папаха произвела бы очень сильное впечатление.

— Друг мой, я, пожалуй, откажусь от театра.

— Прекрасно, но я не отказываюсь от вас. Черт побери, я обещал вас всем моим княгиням; все в Тифлисе уже знают, что с вами приключилось несчастье, всем известно, что при виде вас можно умереть от смеха — как вы пони­маете, я люблю несколько преувеличивать, — и вас все ждут. Впрочем, вы ведь понимаете, отчего это произо­шло?

— Что?

— Да то, что вы лишились волос на голове.

— Нет, не понимаю.

— Вы сами в этом виноваты; в Тифлисе вас ждут уже целый месяц; наши княгини, подобно жене вашего парикмахера, величайшие поклонницы вашего творче­ства. Так вот, они подумали, что после продолжительного путешествия вам не избежать стрижки волос. Вы оказа­лись в положении Пипле, мой бедный друг: вы попали в руки как раз того, кто получил больше всего заявок на ваши волосы, и потому он не постриг вас, а оболванил. Но Господь утишит ради вас силу ветра. Берите же восем­надцать рублей и идемте покупать шляпу.

— Нет, нет и нет, тысячу раз нет; я предпочитаю зака­зать себе мундир и носить папаху; к тому же, когда я буду в папахе, никто не увидит, что у меня больше нет волос.

— Что ж, это меняет дело: мундир будет стоить вам двести рублей.

— Как я понимаю, нет никакого способа выпутаться из этого положения: вы логичны, как тройное правило.

— Почему же нет? Есть один. Смотрите, — продолжал Фино, указывая мне на хозяина дома, входящего в ком­нату, — вот Зубалов, он большой щеголь, и у него есть целая коллекция шляп; он даст вам во временное поль­зование одну из них, а вы за ваши восемнадцать рублей купите какую-нибудь безделушку.

— Я охотно это сделаю, — сказал Зубалов, — но у господина Дюма голова больше моей.

— Была больше, вы хотите сказать, дорогой друг: с тех пор как с ней произошло это несчастье, на нее можно надеть чью угодно шляпу.

— И все же ... — произнес я, не решаясь принять пред­ложение.

— Да соглашайтесь же, — произнес Фино. — Шляпа, которую вы будете носить здесь, станет семейной релик­вией, она будет переходить от отца к сыну, и ее повесят на стене, между «Сожалениями» и «Воспоминаниями» господина Дюбюфа.

— Ну, если взглянуть на это с такой точки зрения, то я не могу отказать столь любезному хозяину и непре­менно засвидетельствую ему подобным образом свою признательность.

Господин Зубалов и в самом деле принес мне шляпу, которая шла мне так, словно ее сделали специально для меня.

— Теперь, — заявил Фино, — на дрожки — и в театр.

— Неужели нужны дрожки, чтобы пересечь площадь?

— Во-первых, вы забываете, что я приехал из дому, а во-вторых, разве вы не заметили, вселяясь во дворец Зубалова, что начался небольшой дождь? Такого дождя вполне достаточно, чтобы уже сейчас грязь была по щиколотки; если он продолжится, то завтра грязь будет по колено; если же он затянется, то послезавтра грязь будет по пояс. Вы, дорогой друг, еще не имеете понятия о том, что такое тифлисская грязь, но, прежде чем вы покинете Тифлис, вам придется с ней познакомиться: случается, что нижнего уровня ваших дрожек уже недо­статочно, и тогда вы вынуждены взбираться на скамью, как Автомедон. Из дома, к которому вы подъехали, вам перебрасывают доску, и вы наносите свои визиты, пере­ходя по висячему мосту. Вот, скажем, двадцать восьмого августа тысяча восемьсот пятьдесят шестого года случи­лась буря: я говорю вам о ней потому, что она была самой сильной за последнее время. Грязь шла тогда с горы такими потоками — ведь у нас здесь, помимо местной грязи, принадлежащей, можно сказать, самим улицам, есть еще грязь странствующая, — так вот, повторяю, грязь шла тогда с горы такими потоками, что около три­дцати домов было разрушено до основания, шестьдесят два человека утонуло и неизвестно сколько дрожек было унесено в реку. Посмотрим, однако, стоят ли еще у ворот наши дрожки.

Дрожки стояли на месте; мы сели на них и уже десять секунд спустя входили в вестибюль театра.

XXXVIII. ТЕАТРАЛЬНЫЙ ЗАЛ. БАЗАРЫ. СИРОТА

Признаться, едва вступив в театр, уже с самого вести­бюля я был поражен простотой и в то же время изяще­ством внутренней отделки здания: можно было подумать, что ты входишь в коридор театра Помпеев.

В верхнем коридоре орнаментация изменяется и ста­новится арабской.

Наконец, мы вошли в театральный зал.

Этот зал — волшебный дворец, но не по своему богат­ству, а по своему изяществу; на него, возможно, не пошло и на сто рублей позолоты, но я решительно заявляю, что зал тифлисского театра — один из самых очаровательных театральных залов, какие я когда-либо видел в своей жизни.

Правда, любой красивый театральный зал в немалой степени украшают красивые женщины, а в этом отноше­нии, как и в отношении архитектуры и художественного оформления, тифлисскому залу, слава Богу, не прихо­дится желать ничего лучшего.

Занавес очарователен: в середине его высится пьеде­стал статуи, на котором изображена скульптурная группа, представляющая слева от зрителя Россию, а справа — Грузию.

Со стороны России, теряясь в той части оформления сцены, какая называется у нас плащом Арлекина, — Петербург и Нева, Москва и ее Кремль, мосты, железные дороги, пароходы, цивилизация.

Со стороны Грузии, точно так же уходя вдаль, — Тиф­лис с его развалинами крепостей, базарами, крутыми скалами, яростной и непокорной Курой, чистым небом, словом, с его поэтичностью.

У основания пьедестала, со стороны России, — Кон­стантинов крест, рака святого Владимира, сибирские меха, волжская рыба, украинский хлеб, крымские фрукты — то есть религия, земледелие, торговля, изоби­лие.

Со стороны Грузии — драгоценные ткани, великолеп­ное оружие, ружья с серебряной оправой, кинжалы, отделанные слоновой костью и золотом, шашки с золо­той и серебряной насечкой, кулы из позолоченного сере­бра, мандолины, инкрустированные перламутром, бара­баны с медными бубенчиками, зурны из черного дерева — то есть пышное убранство, война, вино, танцы, музыка.

Россия — мрачная владычица, величие которой неспо­собно придать ей веселья.

Грузия — веселая невольница, рабство которой неспо­собно ее омрачить.

Разумеется, прекрасно быть потомком Рюрика, чис­лить среди своих предков государей, правивших в Старо- дубе, вести свой род от Гагары Великого и, являясь ко двору и в светские гостиные, велеть докладывать о при­ходе князя Гагарина; но если бы сегодня князю Гагарину сказали: «Вам надо отречься либо от вашего княжеского достоинства, ваших коронованных предков и вашей знат­ности, либо от вашей кисти», то, думаю, князь Гагарин сохранил бы свою кисть и стал бы зваться господином Гагариным, а скорее даже и совсем коротко — Гагари­ным, без всякого титулования. Художники подобного уровня трудятся во имя того, чтобы их называли просто Микеланджело, Рафаэль или Рубенс.

Этот очаровательный занавес поднялся, возвестив о начале первого акта посредственной и невероятно скуч­ной оперы «Ломбардцы», превосходно спетой мадемуа­зель Штольц, двадцатилетней примадонной, которая дебютировала в тифлисском театре, чтобы перейти затем на сцену театров Неаполя, Флоренции, Милана, Вене­ции, Парижа и Лондона, а также артистами Массини и Бриани.

Крайне удивительно видеть столь превосходную труппу в Тифлисе. Правда, с такими губернаторами, как князь Воронцов и князь Барятинский, вице-королевства стано­вятся королевствами, а колонии — метрополиями.

Я сожалел лишь о двух обстоятельствах: о том, что не давали «Вильгельма Телля» вместо «Ломбардцев», и о том, что князь Гагарин в бытность свою здесь не занялся декорациями одновременно с возведением театрального зала.

Оформив преддверие ада, именуемое театром, князь Гагарин украсил портал рая, именуемый церковью.

Кафедральный собор Тифлиса весь украшен живо­писью этого выдающегося художника, и, точно так же как тифлисский театр является если и не самым краси­вым, то, по крайней мере, одним из самых красивых теа­тров мира, Сионский собор, безусловно, является одной из изысканнейших церквей России.

Возможно, слово «изысканный» покажется странным нашим читателям, привыкшим к мрачному и таинствен­ному величию католических церквей, но православные церкви, украшенные золотом, серебром, малахитом и лазуритом, не могут соперничать с католическим культом в том, что касается строгости и сумрачности.

В Тифлисе не приходят, как в Италии, с визитами в ложи; связано это с тем, что здесь открыты все ложи, за исключением литерных и трех губернаторских, находя­щихся в середине галереи, напротив сцены.

Это единственный изъян, каким обладает зал, но виной тут не архитектурный замысел, а недостаточная галантность благородного строителя, ведь женщина ста­новится еще красивее, когда ее лицо видно на красном или гранатовом фоне и окружено золотой рамой; но, вне всякого сомнения, художник счел, что грузинские дамы не нуждаются в такой уловке.

По окончании спектакля Фино отвез меня домой. Он был прав: ливень продолжался, и грязи стало уже по колено.

Покидая меня, он сказал, что на следующий день при­едет за мной, чтобы показать мне базары и представить меня в двух или трех домах.

На другой день, в десять часов утра, Фино, точный как пушка, возвещающая в Тифлисе полдень, подъехал на дрожках к крыльцу дома Зубалова.

Накануне вечером мы внесли свои имена в список посетителей князя Барятинского, и наместник его импе­раторского величества на Кавказе велел передать нам, что он примет нас на следующий день в три часа.

Посланец посоветовал нам непременно откликнуться на приглашение, поскольку князь Барятинский должен передать г-ну Дюма очень срочное письмо.

У нас еще вполне было время, чтобы осмотреть караван-сарай, пройтись по базарам, нанести два или три визита и возвратиться к себе, чтобы переодеться и отправиться к князю.

Главный караван-сарай в Тифлисе построен армяни­ном, который за один только участок земли шириной в восемь туаз и длиной в сорок заплатил восемьдесят тысяч франков. Как видно, в Тифлисе, где земли, впрочем, достаточно, она ничуть не дешевле, чем все остальное.

Необычайно любопытно было наблюдать за этим караван-сараем, через все ворота которого входят, ведя верблюдов, лошадей и ослов, представители всех народов Востока и Северной Европы: турки, армяне, персы, арабы, индийцы, китайцы, калмыки, туркмены, татары, черкесы, грузины, мингрельцы, сибиряки и Бог знает кто еще!

У каждого свой облик, свой наряд, свое оружие, свой нрав, свое лицо и, главное, свой головной убор — то, от чего народы, вынужденные следовать переменам в моде, отказываются в последнюю очередь. Два других караван- сарая служат вспомогательными и имеют гораздо мень­шее значение; за проживание в этих гостиницах, где сибиряк, пришедшийиз Иркутска, встречается с персом, пришедшим из Багдада, и где все торговые представи­тели восточных народов живут в своего рода общине, никакой платы не берут, однако хозяева взимают по одному проценту со стоимости товаров, помещенных на складе и затем проданных.

К этим базарам примыкает сеть торговых улиц, полно­стью отделенных от аристократической части города.

Каждая такая улица предназначена для какого-нибудь одного вида ремесла.

Мне неизвестно, как эти улицы называются в Тиф­лисе, да и имеют ли они названия вообще, но, на мой взгляд, они не могут называться иначе, чем улицей Сере­бряников, улицей Скорняков, улицей Оружейников, ули­цей Зеленщиков, улицей Медников, улицей Портных, улицей Сапожников и, я бы сказал даже, улицей Баш­мачников, равно как и улицей Туфелыциков.

Особенность тифлисской местной торговли — а я называю местной торговлей не только грузинскую, но и татарскую, армянскую и персидскую — состоит в том, что сапожник не шьет башмаков, башмачник не шьет туфель, туфелыцик не шьет бабуши, а мастер-бабушник не шьет ничего, кроме бабушей.

Более того: сапожник, который шьет грузинские сапоги, не шьет черкесских. Почти для каждой части одежды каждого народа здесь существует свой отдельный вид ремесла. Таким образом, если у вас есть желание заказать шашку, прежде всего купите клинок, закажите к нему рукоятку и деревянные ножны, обтяните эти ножны кожей или сафьяном и, наконец, покройте рукоятку резьбой и серебряными узорами; и все это по отдельно­сти, все это у разных ремесленников, все это переходя из магазина в магазин.

Восток решил великую торговую проблему запреще­ния посредничества; без сомнения, товар становится от этого дешевле, но такая экономия существует лишь в стране, где время не имеет никакой цены.

Американец умер бы от нетерпения к концу первой недели своего пребывания в Тифлисе.

У всех этих магазинов передняя сторона открыта, и все эти торговцы работают на виду у прохожих; мастера, владеющие секретами или хитрыми приемами своего ремесла, оказались бы очень несчастны на Востоке.

Нет ничего любопытнее, чем путешествовать по этим улицам: иностранцу это не надоедает, и я бродил там почти каждый день.

Так что наша красочная прогулка продолжалась дольше, чем мы рассчитывали: было уже почти два часа, когда мы вспомнили о предстоящих визитах.

Мы возвратились к себе, чтобы переменить сапоги и брюки (рекомендую путешественникам, которые посетят Тифлис после меня, мой наряд в сочетании с высокими сапогами), и затем отправились к князю Дмитрию Орбе- лиани.

Я уже говорил о происхождении князей Орбелиани; они князья не Священной Римской империи, а Подне­бесной империи: их предки пришли из Китая в Грузию в пятом веке, если я не ошибаюсь.

На картине, принадлежащей этой семье, изображен Великий потоп: какой-то человек плывет по поверхности безбрежного водного пространства и показывает Ною, чтобы быть допущенным в ковчег, огромный пергамент.

Этот человек — предок князей Орбелиани.

Этот пергамент — его дворянская грамота.

Князь Дмитрий Орбелиани знает молитву, с помощью которой заклинают змей, и владеет тем знаменитым камнем, а лучше сказать, талисманом, который делает правдоподобной сказку о чудодейственном индийском безоаре.

Камень этот перешел к нему от царя Ираклия, пред­последнего правящего государя Грузии, дочь которого была матерью князя, и с помощью этого драгоценного наследства он спас немало жизней.

Княгиня Орбелиани — это сорокалетняя дама, по соб­ственной воле и намного раньше предписанного приро­дой срока принявшая облик матроны. Она была, навер­ное, одной из первых красавиц в Тифлисе; пудра, употребляемая ею, как я полагаю, из кокетства, придает ее внешности черты восемнадцатого века. Столь велича­вой внешности, как у нее, мне не случалось видеть ни у одной знатной дамы.

Встретив на улице княгиню Орбелиани, идущую пеш­ком, вы поклонитесь ей, даже если вы с ней незнакомы, настолько один ее вид заставляет вас оказывать ей долж­ное почтение.

Она мать одной из самых красивых, самых живых, остроумных и обворожительных молодых дам в Тиф­лисе — г-жи Давыдовой-Грамон.

Среди всей этой прекрасной княжеской семьи бегала маленькая девочка, с которой все обращались как с доче­рью хозяев дома.

— Посмотрите внимательно на эту маленькую девочку, — вполголоса сказал мне Фино, — потом я рас­скажу вам о ней нечто любопытное.

Возможно, именно желание поскорее узнать это нечто любопытное сократило мой визит.

Я встал, напомнив Фино, что в три часа нам следует быть у князя Барятинского, и вышел.

— Итак, — спросил я барона, — что же это за девочка?

— Вы хорошо рассмотрели ее?

— Да, это очень милый ребенок, но мне показалось, что она простого происхождения.

— Да, простого, если только простое происхождение не искупается некоторыми высокими качествами.

— Черт побери, дорогой друг! Я весь в нетерпении: ну же, поскорее расскажите историю этого ребенка.

— Тогда слушайте: история коротка, и ее следует рас­сказывать как можно проще.

Мать девочки, беременную ею, и ее семидесятилет­нюю бабушку захватили в плен лезгины. Благодаря уси­лиям всей семьи была собрана сумма, которую Шамиль потребовал в качестве выкупа. Обе женщины отправи­лись домой, причем мать в это время кормила грудью четырехмесячного ребенка, которым она разрешилась в плену. Однако в то самое время, когда они должны были покинуть вражеский край, бабушка умерла, а перед смер­тью обратилась к дочери с последней просьбой, умоляя не оставлять ее тело в земле неверных. Дочь полагала, что сделать это будет чрезвычайно просто и что, выкупив мать живой, она имеет право увезти ее с собой и мерт­вую. Однако похитители рассудили иначе и оценили труп старухи в шестьсот рублей.

Тщетно дочь умоляла, плакала — ей так и не удалось ничего добиться.

Тогда она попросила позволить ей увезти с собой тело матери, поклявшись всем, что есть у нее святого, отпра­вить им требуемый выкуп или возвратиться к ним и стать их невольницей.

Горцы отказались, заявив, что они согласятся отдать ей тело старухи лишь на одном условии, а именно, если мать оставит им в залог своего ребенка.

Дочерняя любовь взяла верх над материнским чув­ством: мать оставила своего ребенка — с криками, рыда­ниями, слезами и страхами, но все же оставила.

Она вернулась в Тифлис, похоронила мать в освящен­ной земле, как это желала старуха, и, поскольку ее семья совершенно разорилась после первого выкупа, стала ходить, облаченная в траур, из дома в дом и просить подаяние, чтобы таким образом собрать шестьсот рублей, которые требовали у нее лезгины за возвращение ей ребенка.

Нужные шестьсот рублей были собраны в течение одной недели.

Располагая этими деньгами, мать не пожелала медлить ни одного часа; она отправилась в путь пешком и добра­лась до аула, где оставался ребенок. Но там, поскольку сердце ее было разбито печалью, а тело было разбито усталостью, она упала, чтобы никогда больше уже не встать.

Через три дня после своего прихода в аул мученица скончалась.

Лезгины, верные своему обещанию, взяли шестьсот рублей и возвратили мать и дочь начальнику русских военных постов; мать похоронили, а ребенка передали экзарху.

Этот ребенок — та самая маленькая сирота, которую вы только что видели и которую княгиня Орбелиани удо­черила.

Так что, как видите, я был прав, говоря вам на ухо: «Посмотрите внимательно на эту маленькую девочку».

XXXIX. ПИСЬМО

Ровно в три часа дня мы явились к князю Барятин­скому.

Хотя князь Барятинский носит одно из самых знаме­нитых русских имен — его род происходит от святого Михаила Черниговского, потомка Рюрика в двенадцатом колене и святого Владимира в восьмом, — он всем обя­зан лишь самому себе.

При императоре Николае он долгое время находился в немилости, несмотря на любовь, которую питал к нему наследник престола, а может быть, как раз вследствие этой любви.

В чине поручика он прибыл на Кавказ, императорским наместником и единоличным правителем которого ему было предначертано однажды стать, и командовал сна­чала сотней линейных казаков, затем батальоном и, наконец, Кабардинским полком. Будучи командиром этого полка, он создал команду тех знаменитых кабар­динских охотников, с которыми в Хасав-Юрте мы ходили в ночную экспедицию, о чем уже было рассказано выше, потом стал начальником штаба при Муравьеве, затем, в свою очередь, стал полным генералом, подал в отставку, вернулся в Петербург и, наконец, с восшествием на пре­стол нового императора вернулся в Тифлис как намест­ник Кавказа.

Ему около сорока двух лет, у него красивая внешность и чрезвычайно приятный голос, которым он очень остро­умно рассказывает как свои собственные воспоминания, так и чужие забавные истории; он приветлив и любезен, хотя и остается всегда знатным вельможей, что следует подчеркнуть особо. Как сейчас станет понятно, такая мягкость не исключает в нем громадной энергии.

Еще будучи полковником, князь Барятинский коман­довал экспедицией против одного аула. Как правило, такие экспедиции происходят летом, однако князь пред­принял свой поход зимой, при пятнадцати градусах мороза, и у него были на то основания.

Летом горцы удаляются в лес и спокойно выжидают, пока русские не покинут их аул, что те всегда в конечном счете и делают; потом, как только русских в ауле не оста­ется, горцы снова вступают во владение им, даже когда аул приходится восстанавливать, если русские сожгли его или разрушили.

Однако зимой, при пятнадцатиградусном морозе, все случилось иначе. Горцы, проведя под открытым небом неделю в лесу, пресытились этим и изъявили готовность покориться.

Князь Барятинский принял их капитуляцию. На пло­щади аула горцы сложили ружья, кинжалы и шашки, из которых составилась огромная груда.

Потом их привели на эту площадь и заставили принять присягу на верность русскому императору.

После того как присяга была принесена, князь велел возвратить им оружие.

Это было исполнено.

«Но это еще не все, — заявил им князь. — Вот уже целая неделя, как по вашей вине мои солдаты и я лишены сна; я иду спать, а поскольку мои солдаты утомлены, охранять меня будете вы».

И князь Барятинский отпускает русских часовых, ста­вит у входа и внутри своего жилища чеченских часовых и в течение шести часов спит или притворяется спящим, находясь под охраной своих врагов.

Ни одному из них даже не пришло в голову изменить только что данной ими присяге.

Князь принял нас в небольшой очаровательной гости­ной в персидском стиле, которая с бесконечным вкусом отделана графом Соллогубом, одним из самых видных русских писателей, украшена великолепным оружием, серебряными вазами изумительной формы и баснослов­ной цены, грузинскими музыкальными инструментами с восхитительной инкрустацией и вся сияет подушками и коврами, вышитыми грузинскими дамами, теми прелест­ными ленивицами, какие берут иглу в руки лишь для того, чтобы усыпать золотыми и серебряными звездами седла и пистолетные чехлы своих мужей.

Князь Барятинский давно ждал моего приезда. Я уже говорил, что вдоль всего моего пути им были разосланы приказы принимать меня как князя или как артиста — как сочтут нужным.

О моем приезде его известила графиня Ростопчина, письмо от которой, а скорее даже пакет, он мне вручил.

Князь продержал нас у себя целый час и пригласил к себе на обед на тот же день.

Было уже четыре часа, а на обед нас пригласили к шести. Временем я располагал лишь на то, чтобы вер­нуться к себе и посмотреть, что пишет мне бедная гра­финя.

Я состоял в литературной переписке с графиней еще до своего знакомства с ней в Москве. Когда ей стало известно о моем приезде, она нарочно приехала из деревни и прислала сказать мне, что ожидает меня.

Я поспешил к ней и нашел ее очень больной и погру­женной в мрачные мысли, в первую очередь потому, что болезнь, которой она страдала, была смертельна.

Признаться, она произвела на меня именно такое впе­чатление; ее лицо, всегда столь прелестное, уже несло на себе ту первую печать, какой смерть заранее отмечает свои жертвы, — жертвы, которых она явно алчет тем больше, чем драгоценнее их жизнь.

Я пришел к ней с дневником и карандашом, чтобы записать ее воспоминания, относящиеся к политике и литературе; из области политики меня интересовали све­дения о ее свекре, знаменитом графе Ростопчине, всю жизнь боровшемся с обвинением в сожжении Москвы — обвинением, которое он без конца отвергал, но которое, словно сизифов камень, без конца обрушивалось на него; однако, вместо того чтобы записывать, я все свидание беседовал с ней; беседа с этой обаятельной, хотя и боль­ной женщиной была увлекательной; графиня обещала прислать мне все то, что она сочтет достойным моего внимания, а поскольку через два часа я решил удалиться, чувствуя, что этот долгий разговор утомил ее, она взяла мой дневник и написала на его первой странице:

«Никогда не забывайте русских друзей, и в их числе Евдокию Ростопчину.

Москва. 14/26 августа 1858 года».

И в самом деле, несколько дней спустя графиня при­слала мне из деревни, куда она вернулась на другой день после нашей встречи, свои записки.

Записки сопровождались письмом; я привожу его пол­ностью, чтобы дать представление об уме этой доброй, ироничной и поэтической женщины, которая стала моим другом, хотя мы виделись лишь один день, и память о которой я сохраню на всю свою жизнь; она писала по- французски, и в стихах, и в прозе, не хуже наших самых прелестных женских дарований.

«Вороново, понедельник, 18/30 августа 1858 года.

Душенька Дюма! (Что означает это ласковое рус­ское словечко, я вам, разумеется, не скажу хотя бы для того, чтобы заставить вас поискать его в словарях.) Вы видите, что я женщина, которая держит слово и в то же время умеет держать в руках перо, ибо Вы получили теперь новости обо мне и одновременно доказательства невиновности моего свекра в отношении пожара Москвы, пламя которого так жестоко опалило его на этом свете, что, надеюсь, за это он будет избавлен от пламени ада.

Остальное придет в свое время.

При моем возвращении сюда меня приняли почти так же, как был принят Каин после происшествия с Авелем. Все семья бросилась ко мне, спрашивая, где Вы, что я с Вами сделала и почему не привезла к себе. Настолько все пребывали в уверенности, что это желанное похищение должно было быть мною задумано и успешно осущест­влено. Муж и дочь крайне сожалеют, что они не смогли увидеться с Вами; состояние моего здоровья было так плачевно, что мне позволили ехать, теперь я могу Вам в этом признаться, лишь с условием, что я возвращусь вместе с Вами. Все интересуются у меня малейшими подробностями, касающимися Вашей драгоценной особы; все хотят знать, похожи ли Вы на свои портреты, свои книги и на представление, которое у них сложилось о Вас; словом, вся семья, как и я сама, всецело поглощена мыслями о нашем прославленном и милом путешествен­нике, которому мы заранее признательны за то, что он войдет в число наших друзей. Я совершенно разбита после дороги, к тому же своим чередом идет лихорадка, но это не мешает мне изо всех моих слабых сил пожать ту крепкую руку, которая с открытой ладонью совершила столько добрых поступков, а сжатая в кулак написала столько всего прекрасного, и возвратить собрату по ремеслу и даже брату поцелуй, запечатленный им на моем лбу.

Безусловно до встречи, ибо, если ее и не будет на этом свете, она непременно случится на том.

Ваш друг вот уже тридцать лет

Евдокия Ростопчина».

Письмо, которое графиня обещала мне написать, и записки, которые она должна была мне прислать в свое время, с очаровательным простосердечием передал мне князь Барятинский — наместник императора, ставший посредником между двумя людьми искусства.

Вот это второе письмо; оно еще более грустное, чем первое.

Между двумя датами — 18/30 августа и 27/10 сентя­бря — бедная графиня еще на несколько шагов прибли­зилась к могиле.

«Вороново, 27/10 сентября 1858 года.

Вот, милый Дюма, обещанные записки: в любое другое время для меня было бы удовольствием соста­вить их для Вас и передать новому другу воспоминания о двух своих старых друзьях, но теперь лишь потому, что дело касалось Вас и меня, я смогла довести до конца эту писанину. Поймите, ведь я нездорова более, чем пре­жде, и испытываю такую слабость, что почти не могу уже вставать с постели, а в голове у меня царит пута­ница, едва позволяющая мне сознавать себя. И все же не сомневайтесь в правдивости даже малейших подробно­стей, которые я Вам сообщаю; они были продиктованы памятью сердца, а она, поверьте мне, крепче памяти рассудка. Рука, которая передаст Вам это письмо, послужит Вам доказательством того, что я уже отре­комендовала Вас должным образом.

Прощайте! Не забывайте меня.

Евдокия.

Я перечитала свое письмо и нашла его глупым. Разве можно писать так пошло?! Но, вероятно, у меня будет превосходный повод оправдаться в Ваших глазах.

Дело в том, что, когда Вы получите это письмо, я уже умру или буду при смерти».

Признаться, это письмо заставило мое сердце больно сжаться. Мне вспомнилось, как, вернувшись к своим добрым друзьям, у которых я жил в Петровском парке, я сказал тогда:

«Бедная графиня Ростопчина! Через два месяца она умрет».

Провозвестник несчастья! Неужели мое пророчество так точно сбылось?

Я тяжело и печально вздохнул, думая о бедной графине, и бросил взгляд на записки, которые она мне прислала.

Эти записки касались преимущественно Лермонтова, лучшего русского поэта после Пушкина, хотя некоторые ставят его даже выше Пушкина.

Поскольку Лермонтов прежде всего поэт Кавказа, куда он был сослан, где он писал, где он сражался и где, нако­нец, он был убит, то воспользуемся этим случаем, когда его имя уже во второй или в третий выходит из-под нашего пера, и скажем несколько слов об этом гениаль­ном человеке, которого я первый сделал известным во Франции, опубликовав в «Мушкетере» перевод его луч­шего романа «Печорин, или Герой нашего времени».

Я дословно привожу заметку, присланную в Тифлис графиней Ростопчиной; что же касается стихотворений, которые мне предстоит цитировать дальше, то они пере­ведены мною.

«МИХАИЛ ЮРЬЕВИЧ ЛЕРМОНТОВ.

Лермонтов родился в 1814 или в 1815 году и происходил от богатого и почтенного семейства; потеряв еще в мало­летстве отца и мать, он был воспитан бабушкой со сто­роны матери; г-жа Арсеньева, женщина умная и достой­ная, питала к своему внуку самую безграничную любовь, настоящую любовь бабушки; она ничего не жалела для его образования; в четырнадцать или пятнадцать лет он уже стал писать стихи, которые далеко еще не предвещали будущего блестящего и могучего таланта.

Созрев рано, как и все современное ему поколение, он уже мечтал о жизни, не зная о ней ничего, и таким обра­зом теория повредила практике. Ему не достались в удел ни прелести, ни радости юношества; одно обстоятельство, уже с той поры, повлияло на его характер и продолжало иметь печальное и значительное влияние на всю его будущ­ность. Он был очень дурен собой, и эта некрасивость, усту­пившая впоследствии силе выражения и почти исчезнувшая, когда гениальность преобразила простые черты его лица, была поразительна в его самые юные годы.

Она-то и решила образ мыслей, вкусы и направление молодого человека с пылким умом и неограниченным често­любием. Не имея возможности нравиться, он решил соблаз­нять или пугать и драпироваться в байронизм, который был тогда в моде. Дон Жуан сделался его героем, мало того, его образцом: он стал бить на таинственность, на мрачное и на колкости. Эта детская игра оставила неизгладимые следы в его подвижном и впечатлительном воображении; вследствие того что он представлял себя Ларой и Манфре­дом, он привык быть таким. В то время я два раза видела его на детских балах, где я прыгала и скакала, как насто­ящая девочка, какою я и была, между тем как он, одних со мною лет, даже несколько моложе меня, занимался тем, что старался вскружить голову одной моей кузине, очень кокетливой, с которой у него, как говорится, игра шла на равных; я все еще помню странное впечатление, какое про­изводил на меня этот бедный мальчик, гримировавшийся в старика и опередивший года страстей посредством утоми­тельного подражания им. Кузина поверяла мне свои тайны; она показывала мне стихи, которые Лермонтов писал ей в альбом; я находила их дурными, особенно потому, что они не были правдивы. В то время я была в полном восторге от Шиллера, Жуковского, Байрона, Пушкина и сама пробовала заняться поэзией. Я написала оду Шарлотте Корде, но у меня достало благоразумия впоследствии сжечь ее. Короче, я даже не имела желания познакомиться с Лермонтовым, настолько малосимпатичным он мне казался.

Он был тогда в благородном пансионе, служившем при­готовительной школой при Московском университете.

Позднее он вступил в Школу гвардейских подпрапорщи­ков; там его жизнь и его вкусы приняли другое направление. Будучи язвительным, насмешливым и ловким, он полностью отдался всякого рода проказам, шалостям и шуткам; вме­сте с тем, исполненный самого блистательного остроумия, богатый и независимый, он сделался душой общества моло­дых людей высшего круга; он был зачинщиком развлечений, непринужденных разговоров, безумных кутежей — словом, всего того, что составляет жизнь в этом возрасте.

По выходе из Школы он поступил в гвардейский егерский полк, один из самых блестящих и отлично сформированных; и там живость, ум и жажда удовольствий опять поста­вили Лермонтова во главе его товарищей; он импровизиро­вал для них целые поэмы на самые обыденные темы из их лагерной или казарменной жизни. Эти стихотворения, которых я не читала и которые не предназначались для женщин, искрятся, как говорят, блистательным остро­умием и сверкающей пылкостью автора. Поскольку он давал всем прозвища, то справедливо было, что и он полу­чил свое. Из Парижа, откуда к нам приходит все, к нам пришел пошлый тип, которого Лермонтов весьма напоми­нал внешне: горбатый Майё. Лермонтова прозвали Майё вследствие его маленького роста и большой головы, что придавало ему своего рода фамильное сходство со знамени­тым уродцем.

Веселая холостяцкая жизнь, которую он вел на широкую ногу, не препятствовала ему посещать и светское обще­ство, где он забавлялся тем, что кружил головы женщи­нам, чтобы затем покинуть их и оставить томиться в тщетном ожидании, и расстраивал находящиеся в зачатке партии, в течение нескольких дней изображая наигранную страсть. Короче, он явно старался доказать самому себе, что женщины могут его любить, несмотря на его малый рост и некрасивую наружность. Мне случалось слышать признания нескольких из его жертв, и я не могла удер­жаться от смеха, даже при виде слез моих подруг, смеясь над его оригинальными приемами и комическими развяз­ками, которые он давал своим коварным донжуанским про­делкам.

Однажды, помнится, он, забавы ради, вздумал заме­стить одного богатого жениха, и, когда тот уже отошел в сторону и все полагали Лермонтова готовым занять его место, родители невесты вдруг получили анонимное письмо, в котором их умоляли указать Лермонтову на порог и рас­сказывали о нем тысячи мерзостей. Это письмо он написал сам и с тех пор в дом, куда оно было отправлено, более не являлся.

Тем временем умер Пушкин; Лермонтов, негодуя, как и вся русская молодежь, против той дурной части светского общества, которая натравливала друг на друга двух про­тивников, написал посредственное, но пылкое стихотворе­ние, где он обращался прямо к императору, требуя мщения. При всеобщем возбуждении умов этот поступок, столь естественный для молодого человека, был истолкован неверно. Новый поэт, выступивший в защиту умершего поэта, был посажен под арест на гауптвахту и в конечном счете переведен в полк на Кавказ.

Эта катастрофа, столь оплакиваемая друзьями Лермон­това, обратилась в значительной степени в его пользу. Оторванный от пустоты петербургской жизни, постав­ленный перед необходимостью строго исполнять долг в условиях постоянной опасности и перенесенный на театр непрекращающейся войны, в новую для него страну, пре­красную до великолепия, вынужденный, наконец, сосредо­точиться в самом себе, поэт внезапно вырос, и талант его сильно развернулся. До того времени все его опыты, хотя и многочисленные, были как будто лишь ощупывания, но тут он стал трудиться, по вдохновению и из самолюбия, чтобы иметь возможность показать что-нибудь свое свету, зна­вшему его лишь по ссылке и ничего еще не читавшему из его сочинений.

Здесь уместно провести параллель между Пушкиным и Лермонтовым как поэтами и сочинителями.

Пушкин — это порыв, это стремительный бросок; мысль исходит, а лучше сказать, извергается из его души и его мозга, во всеоружии с головы до ног; затем он ее переделы­вает, исправляет, подчищает, но она остается все той же цельной и точно определенной.

Лермонтов же ищет, сочиняет, улаживает; разум, вкус, мастерство указывают ему на средство округлить фразу, усовершенствовать стих; но его первоначальная мысль всегда незавершенная, неполная и вычурная; даже и теперь в полном собрании его сочинений встречаются один и тот же стих, одна и та же идея, одно и то же четверостишие, включенные в два совершенно различных произведения.

Пушкин тотчас осознавал, каким в итоге будет даже самое маленькое из его стихотворений и как прийти к нужной цели.

Лермонтов же набрасывал на бумагу пришедшие ему в голову стих или два, не зная сам, что он с ними дальше сделает, а потом вставлял их в то или другое стихотво­рение, к которому, по его мнению, они подходили. Главная его прелесть заключалась прежде всего в описании пейза­жей; поскольку он сам был хорошим пейзажистом, худож­ник дополнял в нем поэта; но долгое время обилие мате­риалов, производивших брожение в его мыслях, мешало ему привести их в порядок, и только со времени его вынужден­ного досуга на Кавказе начинается полное обладание им самим собой, осознание своих сил и, так сказать, проду­манное использование различных своих способностей. Окон­чив, пересмотрев и исправив очередную тетрадь своих сти­хотворений, он отсылал ее к своим друзьям в Петербург; эти пересылки — причина того, что мы должны оплаки­вать утрату нескольких из лучших его произведений. Курьер из Тифлиса, нередко подвергаясь нападению со стороны чеченцев или кабардинцев и рискуя свалиться в горные реки или в пропасти, которые он преодолевает по мосткам или переходит вброд, иногда, чтобы спасти самого себя, бро­сает доверенные ему пакеты, и именно таким образом про­пали две или три тетради Лермонтова. В частности, это случилось с последней его тетрадью: Лермонтов отправил ее к своему издателю, и она затерялась, так что у нас остались лишь наброски содержавшихся в ней законченных стихотворений.

На Кавказе юношеская веселость сменилась у Лермон­това припадками черной меланхолии, которая глубоко про­никла в его мысли и наложила отпечаток особой сокровен­ности на все его поэтические произведения.

В 1838 году ему было разрешено вернуться в Петербург, а так как его талант, а равно и ссылка уже соорудили ему пьедестал, то свет поспешил оказать ему радушный прием.

Несколько успехов у женщин, несколько салонных флиртов^[5] вызвали против него вражду мужчин; спор о смерти Пушкина свел его лицом к лицу с г-ном Барантом, сыном французского посла; вследствие этого спора была назначена дуэль, уже вторая, за столь короткое время, между рус­ским и французом; однако женщины выболтали, и о дуэли стало известно прежде, чем она совершилась; чтобы покон­чить с этой международной враждой, Лермонтов был снова отправлен на Кавказ.

Со времени его второго пребывания в этой стране войны и величественных красот ведут отсчет лучшие и самые зрелые произведения нашего поэта. Поразительным скач­ком он вдруг превосходит самого себя, и его великолепные стихи, его великие и глубокие мысли 1840 года как будто не принадлежат молодому человеку, еще только пробова­вшему свои силы в предшествующем году; в нем видишь теперь большую правдивость и большую искренность с самим собой; он в большей степени осознает себя и лучше себя понимает; мелочное тщеславие исчезает, и если он сожалеет о свете, то лишь потому, что там остались его привязанности.

В начале 1841 года его бабушка, г-жа Арсеньева, выхло­потала ему разрешение приехать в Петербург, чтобы уви­деться с ней и принять от нее благословение: преклонные года и болезнь понуждали ее как можно скоре возложить руки на голову ее любимого мальчика.

Лермонтов прибыл в Петербург 7 или 8 февраля, но, по горькой насмешке судьбы, его бабушка, г-жа Арсеньева, жившая в отдаленной губернии, не смогла добраться до него из-за дурного состояния дорог, раскисших от прежде­временной оттепели.

Именно в это время я познакомилась лично с Лермонто­вым, и двух дней было довольно, чтобы связать нас друж­бой; одним днем более, чем с Вами, дорогой Дюма, а потому не ревнуйте. Принадлежа к одному и тому же кругу, мы без конца встречались с утра до вечера; доверие между нами установилось окончательно, когда я открыла ему все, что мне было известно о его юношеских проказах, отчего, вдоволь посмеявшись над ними вместе, мы вдруг сошлись так, словно были знакомы с того самого вре­мени.

Три месяца, проведенные тогда Лермонтовым в столице, были, как я полагаю, самыми счастливыми и самыми бле­стящими в его жизни. Радушно принятый в свете, люби­мый и балованный в кругу близких, он утром сочинял какие- нибудь прекрасные стихи и приходил к нам читать их вечером. Веселое расположение духа пробудилось в нем опять в этой дружественной обстановке; каждый день он придумывал какую-нибудь шутку или шалость, и благодаря его неисчерпаемой веселости мы проводили целые часы в безумном смехе.

Однажды Лермонтов объявил, что прочтет нам новый роман под заглавием "Штосс". Он рассчитал, что на это ему понадобится, по крайней мере, четыре часа, и потре­бовал, чтобы все собрались рано вечером и, главное, чтобы двери были заперты для посторонних. Все поспешили испол­нить его желания, и избранники сойтись числом около три­дцати; Лермонтов входит с огромной рукописью под мыш­кой, лампа принесена, двери заперты, чтение начинается, но спустя четверть часа оно уже окончено. Неисправимый шутник заманил нас первой главой какой-то ужасной истории, начатой им только накануне и занявшей около двадцати страниц.

Остальная часть тетради состояла из чистых листов. Роман на этом остановился и никогда не был окончен. Тем временем отпуск его приходил к концу, а бабушка все не приезжала. Стали ходатайствовать об отсрочках; сначала в них было отказано, но затем, благодаря штурму, предпринятому высокопоставленными покровителями, отсрочек удалось добиться.

Лермонтову очень не хотелось ехать: у него были всякого рода дурные предчувствия.

Наконец, в конце апреля или в начале мая мы собрались на прощальный ужин, чтобы пожелать ему доброго пути. Я одна из последних пожала ему руку. Мы ужинали втроем, за небольшим столом, он и другой друг, который тоже погиб насильственной смертью в последнюю войну. Во время всего ужина и при расставании с нами Лермонтов только и говорил о своем близком конце.

Я заставляла его молчать, пытаясь смеяться над его предчувствиями, казавшимися пустыми, но они поневоле влияли на меня и тяготили мое сердце.

Два месяца спустя они осуществились, и пистолетный выстрел во второй раз похитил у России одну из самых драгоценных ее национальных знаменитостей.

И ужаснее всего было то, что на этот раз смертельный удар исходил от дружеской руки.

Прибыв на Кавказ и находясь в ожидании экспедиции, Лермонтов отправился на воды в Пятигорск. Там он встре­тился с одним из своих приятелей, который уже давно сде­лался жертвой его шуток и розыгрышей. Он возобновил их, и в течение нескольких недель Мартынов был мишенью всех безумных выдумок поэта.

Однажды, увидев Мартынова украшенным по черкес­скому обычаю то ли одним, то ли двумя кинжалами, что вовсе не шло к кавалергардскому мундиру, Лермонтов в присутствии дам подошел к нему и, смеясь, воскликнул: "Ах, как ты хорош Мартынов! Ты похож сразу на двух гор­цев".

Эта шутка переполнила чашу терпения; последовал вызов, и на другой день два приятеля дрались на дуэли. Секунданты пытались примирить их, но тщетно: в дело вмешалась судьба.

Лермонтов не хотел верить, что ему предстоит драться с Мартыновым.

"Возможно ли, — сказал он секундантам, когда они пере­давали ему заряженный пистолет, — чтобы я в него целил ?"

Целил ли он? Или не целил? Известно лишь, что разда­лось два выстрела и что пуля противника смертельно поразила Лермонтова.

Вот так окончил жизнь в двадцать восемь лет, и той же смертью, поэт, который один мог облегчить безмерную потерю, понесенную нами со смертью Пушкина.

Странное дело! Дантес и Мартынов оба служили в Кава­лергардском полку.

Евдокия Ростопчина».

Я окончил это чтение, когда за мной пришел Фино. Было шесть часов. Мы сели на дрожки и отправились к князю.

Там нас ожидал самый узкий круг гостей.

— Князь, — сказал я хозяину дома, вытаскивая из кар­мана письмо графини Ростопчиной, — прошу вас, помо­гите мне прочитать название деревни нашего друга.

— Для чего? — спросил меня князь.

— Для того, чтобы ответить ей: она написала мне очень милое письмо.

— Как, вы не знаете?.. — удивился князь.

-Что?

— Она умерла!

XL. ЦИТАТЫ

Дадим теперь читателю представление о даровании чело­века, физический и нравственный портрет которого столь красочно изобразило нам перо бедной графини Ростоп­чиной.

Оценить мужчин и перевести то, что они сочинили, могут мужчины, но рассказывать о них всегда сле­дует женщинам.

Мы не стали долго выбирать, а просто взяли наудачу несколько стихотворений Лермонтова, сожалея, что у нас нет возможности познакомить наших читателей с его главной поэмой «Демон», как мы познакомили их с его лучшим романом «Печорин»; но его гений проявляется везде, и, вполне вероятно, гений этот будет лучше оце­нен при виде его способности претерпевать изменения и принимать разнообразные формы.

Начнем со стихотворения, озаглавленного «Дума»; это сетование, где автор, возможно несколько мизантропи­чески, оценивает поколение, к которому принадлежал он сам.

ДУМА

Печально я гляжу на наше поколенье!

Его грядущее — иль пусто, иль темно, Меж тем, под бременем познанья и сомненья, В бездействии состарится оно.

Богаты мы, едва из колыбели, Ошибками отцов и поздним их умом, И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели, Как пир на празднике чужом.

К добру и злу постыдно равнодушны, В начале поприща мы вянем без борьбы; Перед опасностью позорно малодушны И перед властию — презренные рабы. Так тощий плод, до времени созрелый, Ни вкуса нашего не радуя, ни глаз, Висит между цветов, пришлец осиротелый, И час их красоты — его паденья час!

Мы иссушили ум наукою бесплодной, Тая завистливо от ближних и друзей Надежды лучшие и голос благородный Неверием осмеянных страстей.

Едва касались мы до чаши наслажденья, Но юных сил мы тем не сберегли; Из каждой радости, бояся пресыщенья, Мы лучший сок навеки извлекли.

Мечты поэзии, создания искусства Восторгом сладостным наш ум не шевелят; Мы жадно бережем в груди остаток чувства — Зарытый скупостью и бесполезный клад. И ненавидим мы, и любим мы случайно, Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви, И царствует в душе какой-то холод тайный, Когда огонь кипит в крови.

И предков скучны нам роскошные забавы, Их добросовестный, ребяческий разврат;

И к гробу мы спешим без счастья и без славы, Глядя насмешливо назад.

Толпой угрюмою и скоро позабытой Над миром мы пройдем без шума и следа, Не бросивши векам ни мысли плодовитой, Ни гением начатого труда.

И прах наш, с строгостью судьи и гражданина, Потомок оскорбит презрительным стихом, Насмешкой горькою обманутого сына Над промотавшимся отцом.

Оставляя в стороне слабость перевода, согласитесь, что Байрон и де Мюссе не написали бы ничего более горького.

А вот стихотворение в совершенно ином ключе: это разговор двух гор, Шат-Альбруса и Казбека, двух самых высоких вершин Кавказа после Эльбруса, если я не оши­баюсь.

Шат-Альбрус, расположенный в самой неприступной части Дагестана, до сих пор не поддавался господству России.

Казбек, напротив, уже давно ей покорился. Он пред­ставляет собой ворота Дарьяла. Его князья на протяже­нии семисот лет взимали дань с различных держав, по­очередно завладевавших Кавказом, и открывали и запирали им проход, в зависимости от того, исправно или неисправно те платили им дань.

В этом и кроется причина упрека, который Шат- Альбрус бросает Казбеку и который без данного нами разъяснения был бы, наверное, непонятен большинству наших читателей.

Ну а теперь, когда это разъяснение дано, перейдем к самому стихотворению «Спор».

СПОР

Как-то раз перед толпою Соплеменных гор

У Казбека с Шат-горою

Был великий спор.

«Берегись! — сказал Казбеку

Седовласый Шат, —

Покорился человеку

Ты недаром, брат!

Он настроит дымных келий

По уступам гор;

В глубине твоих ущелий

Загремит топор;

И железная лопата

В каменную грудь, Добывая медь и злато, Врежет страшный путь.

Уж проходят караваны

Через те скалы, Где носились лишь туманы

Да цари-орлы.

Люди хитры! Хоть и труден Первый был скачок, Берегися! Многолюден

И могуч Восток!» «Не боюся я Востока, — Отвечал Казбек, —

Род людской там спит глубоко Уж девятый век.

Посмотри: в тени чинары Пену сладких вин На узорные шальвары

Сонный льет грузин;

И склонясь в дыму кальяна На цветной диван,

У жемчужного фонтана Дремлет Тегеран.

Вот — у ног Ерусалима,

Богом сожжена, Безглагольна, недвижима

Мертвая страна;

Дальше, вечно чуждый тени, Моет желтый Нил Раскаленные ступени Царственных могил.

Бедуин забыл наезды

Для цветных шатров И поет, считая звезды,

Про дела отцов.

Все, что здесь доступно оку, Спит, покой ценя ...

Нет! Не дряхлому Востоку Покорить меня!»

«Не хвались еще заране! — Молвил старый Шат, —

Вот на севере в тумане

Что-то видно, брат!» Тайно был Казбек огромный

Вестью той смущен;

И, смутясь, на север темный Взоры кинул он;

И туда в недоуменье

Смотрит, полный дум:

Видит странное движенье, Слышит звон и шум.

От Урала до Дуная,

До большой реки,

Колыхаясь и сверкая,

Движутся полки;

Веют белые султаны,

Как степной ковыль;

Мчатся пестрые уланы,

Подымая пыль;

Боевые батальоны

Тесно в ряд идут,

Впереди несут знамени,

В барабаны бьют;

Батареи медным строем

Скачут и гремят,

И, дымясь, как перед боем,

Фитили горят.

И, испытанный трудами Бури боевой,

Их ведет, грозя очами,

Генерал седой.

Идут все полки могучи, Шумны, как поток,

Страшно медленны, как тучи, Прямо на восток.

И, томим зловещей думой, Полный черных снов, Стал считать Казбек угрюмый —

И не счел врагов.

Грустным взором он окинул

Племя гор своих, Шапку на брови надвинул — И навек затих.

Поэт находит здесь способ быть одновременно насмеш­ливым и величавым, что чрезвычайно трудно, поскольку насмешливость и величавость — качества, почти всегда исключающие друг друга.

В трех или четырех стихотворениях, которые мы при­ведем дальше, преобладает одна лишь грусть. Все эти сти­хотворения написаны им совсем незадолго до смерти. Графиня Ростопчина рассказала нам, что Лермонтов пред­чувствовал свою скорую смерть; это предчувствие обна­руживается почти в каждой его стихотворной строке.

УТЕС

Ночевала тучка золотая На груди утеса-великана, Утром в путь она умчалась рано, По лазури весело играя.

Но остался влажный след в морщине Старого утеса. Одиноко Он стоит, задумался глубоко, И тихонько плачет он в пустыне.

ТУЧИ

Тучки небесные, вечные странники!

Степью лазурною, цепью жемчужною Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники, С милого севера в сторону южную.

Кто же вас гонит: судьбы ли решение? Зависть ли тайная? Злоба ль открытая? Или на вас тяготит преступление?

Или друзей клевета ядовитая?

Нет, вам наскучили нивы бесплодные ...

Чужды вам страсти и чужды страдания; Вечно холодные, вечно свободные, Нет у вас родины, нет вам изгнания.

Мы выписали из одного альбома приводимое ниже стихотворение, не содержащееся в собрании сочинений Лермонтова. Возможно, оно составляло часть той послед­ней посылки, что была потеряна курьером.

РАНЕНЫЙ

Вот раненый простерт под синевой небес.

Он знает: смерть его узрит лишь мрачный лес.

Но что терзает грудь и сердце бередит,

Что от кровавых ран усугубляет боли, Причина, отчего страдает он все боле — Безрадостная мысль, что всеми он забыт.

В тот же альбом вписано четверостишие, цитируемое нами по памяти.

МОЯ МОЛЬБА

Да охранюся я от мушек,

От дев, не знающих любви, От дружбы слишком нежной и — От романтических старушек.

Стихотворение, приводимое дальше, настолько попу­лярно в России, что его можно увидеть на каждом фор­тепьяно, и, возможно, нет ни одной русской девушки и ни одного русского юноши, которые не знали бы его наизусть.

Написано это стихотворение, насколько я понимаю, в подражание Гёте или Гейне.

ГОРНЫЕ ВЕРШИНЫ

Горные вершины

Спят во тьме ночной;

Тихие долины

Полны свежей мглой;

Не пылит дорога

Не дрожат листы ...

Подожди немного.

Отдохнешь и ты.

И в самом деле, вскоре поэт обрел этот отдых; но, как если бы эта желанная смерть слишком долго не прихо­дила, он порой бросал ей вызов, подобно тем древним рыцарям, которые, устав от бездействия, трубили в рог, чтобы призвать на поединок какого-нибудь противника.

Вот один из таких вызовов. Он именуется «Благодар­ностью», но вполне мог бы называться «Богохуль­ством».

БЛАГОДАРНОСТЬ

За все, за все тебя благодарю я:

За тайные мучения страстей,

За горечь слез, отраву поцелуя,

За месть врагов и клевету друзей;

За жар души, растраченный в пустыне, За все, чем я обманут в жизни был ... Устрой лишь так, чтобы тебя отныне Недолго я еще благодарил.

Желание богохульника исполнилось: через неделю он был убит, и после его смерти эти стихи были найдены среди других бумаг, лежавших у него на столе.

XLI ПЕРСИДСКИЕ БАНИ

Весь день Фино то и дело говорил нам, что вечером нас ожидает приготовленный им сюрприз.

Только что полученное мною известие о смерти гра­фини Ростопчиной не очень располагало меня к сюрпри­зам, и я предпочел бы приберечь их на какой-нибудь другой день. Но я был не один, и мне пришлось предо­ставить Фино право распоряжаться остатком нашего вечера; мы сели на дрожки.

— В баню! — произнес он по-русски.

Я уже достаточно знал русский язык, чтобы понять, что сказал барон.

— В баню? — спросил я его. — Мы едем в баню?

— Да, — отвечал он. — Вы имеете что-нибудь про­тив?

— Против бани? За кого вы меня принимаете? Но вы говорили мне о сюрпризе, и я нахожу несколько бесце­ремонным, что с вашей точки зрения поход в баню может стать для меня сюрпризом.

— Знакомы вы с персидскими банями?

— Только понаслышке.

— Бывали вы когда-нибудь в них?

— Нет.

— Ну что ж, вот в этом-то и кроется сюрприз.

Мы обменивались этими словами, несясь как ветер по ухабистым улицам Тифлиса, которые освещались лишь фонарями запоздалых любителей игры в вист, возвра­щавшихся к себе домой.

В течение своего полуторамесячного пребывания в Тифлисе я видел около пятнадцати человек, либо охро­мевших, либо с рукой на перевязи, которые еще нака­нуне на глазах у меня проворно передвигались на здоро­вых ногах и с радостью пользовались обеими руками.

«Что с вами случилось?» — спрашивал я их.

«Представьте себе, вчера вечером, возвращаясь домой, я натолкнулся на мостовой камень, и меня выбросило из дрожек».

Ответ у всех был один и тот же. Так что в конце кон­цов я стал задавать этот вопрос исключительно из веж­ливости, и, когда те, кому он был задан, отвечали: «Пред­ставьте себе, вчера вечером, возвращаясь домой ...» — я прерывал их:

«Вы натолкнулись на мостовой камень?»

«Да».

«И вас выбросило из дрожек?»

«Вот именно! Так вы это знали?»

«Нет, но я догадался».

И все восхищались моей проницательностью.

Так что мы неслись как ветер, рискуя, что на следу­ющий день нам тоже зададут этот неизбежный вопрос.

К счастью, когда мы подъехали к месту, где был весьма тревоживший меня крутой спуск, обнаружилось, что оно заполнено верблюдами, так что извозчику поневоле при­шлось ехать шагом.

Такая быстрота ночной езды по тифлисским улицам может повлечь за собой, как я только что пояснил, неже­лательные последствия для тех, кто сидит на дрожках, но куда более тяжелые последствия она может иметь для тех, кто идет пешком.

Поскольку ни улицы, ни дрожки не освещены и поскольку летом мостовую заменяет слой пыли, а зимой более или менее толстый слой грязи, то пешеход, если только он не освещает себя сам, оказывается под дрож­ками еще до того, как у него возникнут какие-нибудь опасения, а так как дрожки запряжены парой лошадей, то, даже если он избежит удара одной из них, его непре­менно ударит другая.

Нам пришлось потратить четверть часа, чтобы про­браться между верблюдами, которые в темноте имели причудливый вид, присущий только им одним.

Спустя несколько минут мы подъехали к воротам бани.

Нас ожидали: еще с утра Фино распорядился преду­предить, чтобы нам приготовили кабинет.

Перс в остроконечной шапке повел нас по галерее, висевшей над пропастью, а потом через помещение, заполненное купальщиками — по крайней мере, так мне показалось вначале, но, вглядевшись в них получше, я заметил, что ошибся.

Помещение было заполнено купальщицами.

— Я выбрал вторник, то есть женский день, — сказал Фино. — Уж если делать сюрприз друзьям, то он должен быть самый настоящий.

И в самом деле, сюрприз был налицо, но не для этих дам, явно не испытывавших никакого удивления, а для нас.

С некоторым униженным смирением я увидел, что наше продвижение среди них никоим образом их не встревожило; лишь две или три, к несчастью старые и уродливые, ухватившись за полотенце, которое каждому купальщику выдают при входе в баню, сдернули его с того места, где оно было, и закрыли им себе лицо.

Должен сказать, что они произвели на меня впечатле­ние жутких ведьм.

В этом общем помещении было около пятидесяти женщин в рубашках или без рубашек, стоявших или сидевших, одевавшихся или раздевавшихся; все это тонуло в клубах пара, подобных тому облаку, какое мешало Энею узнать свою мать.

Впрочем, если наше облако скрывало нас от этих Венер, то и сами они были скрыты от наших глаз весьма надежно.

Останавливаться там было бы неблагоразумно, да и к тому же у меня не было на это никакого желания. Дверь в наш номер была открыта, и сопровождавший нас чело­век в остроконечной шапке предложил нам туда войти.

Мы вошли.

Номер состоял из двух комнат: первая с тремя лав­ками, достаточно широкими для того, чтобы на них можно было разлечься вшестером; вторая ... Во вторую мы войдем чуть позже.

Первая комната — это предбанник.

Там раздеваются, прежде чем войти в зал для мытья; там ложатся, выходя из этого зала, и там снова одева­ются, перед тем как окончательно покинуть баню.

Предбанник был прекрасно освещен шестью свечами, вставленными в большой деревянный канделябр, ножка которого стояла на полу.

Мы разделись и, взяв с собой полотенца — несо­мненно, чтобы прикрыть ими лицо, если случится про­ходить мимо женщин, — вошли в баню.

Признаться, я вынужден был немедленно выйти оттуда: мои легкие не в состоянии были вдыхать эти пары. Мне пришлось привыкать к ним постепенно, приоткрыв дверь предбанника и создав себе таким образом смешанную атмосферу.

Внутри бани царила библейская простота: она вся была каменная, без какой бы то ни было облицовки, с тремя квадратными каменными ваннами, нагретыми в разной степени, а вернее сказать, получающими природ­ные горячие воды с тремя разными температурами. Купальщиков ожидали там три деревянные лавки.

На минуту мне показалось, что меня снова привели на почтовую станцию.

Заядлые любители направляются прямо к ванне, нагре­той до сорока градусов, и отважно погружаются в нее.

Заурядные любители направляются к ванне, нагретой до тридцати пяти градусов.

Наконец, новички робко и стыдливо погружаются в ванну, нагретую до тридцати градусов.

Затем они последовательно переходят от тридцати гра­дусов к тридцати пяти, а от тридцати пяти — к сорока.

Таким образом, повышения температуры они почти не замечают.

На Кавказе есть природные горячие воды, температура которых доходит до шестидесяти пяти градусов; они дей­ственны при ревматизме.

Однако их употребляют лишь в виде паров.

Купальщика, лежащего на простыне, которую держат за четыре угла четыре человека, помещают над ванной. Такая процедура длится шесть, восемь или десять минут; десять минут — это все, что может выдержать самый выносливый купальщик.

В подобной ванне самым плачевным образом погиб в этом году один архиепископ. Стыдливость не позволила ему доверить четыре угла простыни, на которой он при­нимал паровую ванну, привычным к этому занятию людям. Он заменил их четырьмя дьяконами. Один из дьяконов, то ли по неловкости, то ли по рассеянности, выпустил из рук доверенный ему угол. Его преосвящен­ство соскользнул с наклонившейся простыни и упал в кипящую ванну.

Дьяконы, испуская громкие крики, попытались ухва­тить утопающего, но при этом обожгли себе пальцы. Крики их стали еще громче; прибежали банщики. Более привычные к ожогам, они сумели вытащить его преосвя­щенство из ванны. Но было уже поздно: архиепископ сварился.

Рискуя свариться, как его преосвященство, Фино бро­сился в сорокаградусную ванну.

Совет Сатане: в тот день, когда французского консула в Тифлисе будут встречать в аду, следует приготовить особенный котел.

Я направился к тридцатиградусной ванне и боязливо спустился в нее. Затем от тридцати градусов я последо­вательно и безболезненно перешел к тридцати пяти и сорока градусам.

На выходе из сорокаградусной ванны меня поджидали банщики.

Они завладели мной, когда я менее всего этого ожи­дал. Я вздумал было защищаться.

— Не мешайте им, — крикнул Фино, — а то они вам что-нибудь сломают!

Если бы я знал, что именно они мне сломают, то, воз­можно, все же стал бы сопротивляться, но, так как мне это не было известно, я не стал им мешать.

Два истязателя уложили меня на одну из деревянных лавок, позаботившись подсунуть мне под голову намо­ченную подушечку, и заставили вытянуть ноги одну возле другой, а руки — вдоль тела.

После этого они схватили мои руки — один взял левую, другой правую — и принялись с хрустом выламывать мне суставы.

Процедура эта началась с плеч и закончилась у послед­него сустава пальцев.

От рук они перешли к ногам.

Когда с ногами было покончено, пришла очередь затылка, затем позвоночника, а затем и поясницы.

Это упражнение, которое, казалось, должно было пол­ностью вывихнуть мои члены, совершалось удивительно легко и не только не причиняло мне боли, но даже при­носило некоторое наслаждение. Мои суставы, никогда прежде не издававшие ни единого звука, хрустели так, словно им это приходилось делать всю жизнь. Мне каза­лось, что меня можно будет согнуть как салфетку и поло­жить между двумя полками шкафа, а я при этом даже не вскрикну от боли.

Когда этот первый этап массажа закончился, банщики перевернули меня на живот, и, пока один вытягивал мне изо всей силы руки, другой принялся плясать на моей спине, время от времени соскальзывая с нее и с шумом топая по доскам ногами.

Странное дело, но этот человек, весивший, наверное, сто двадцать фунтов, казался мне легким, как бабочка. Он то и дело вскакивал мне на спину, спрыгивал с нее, опять вскакивал — и в итоге всего этого возникала череда ощущений, воспринимавшаяся мною как невероятное блаженство. Я дышал так, как мне никогда не доводи­лось дышать прежде; мои мышцы, вместо того чтобы испытывать утомление, приобрели — или мне это только казалось — невероятную силу: я готов был на спор под­нять на вытянутых руках Кавказ.

Вслед за тем банщики стали хлопать меня ладонью по пояснице, по плечам, по бокам, ляжкам и икрам. Я обра­тился в своего рода музыкальный инструмент, на кото­ром они исполняли какую-то мелодию, и эта мелодия казалась мне гораздо приятнее, чем все мелодии из «Вильгельма Телля» и «Роберта-Дьявол а». К тому же она имела большое преимущество перед всеми напевами из обеих только что упомянутых мною достойных опер: дело в том, что я, кто никогда не мог спеть ни одного куплета из «Мальбрука» без того, чтобы не сфальшивить раз десять, следовал за этой мелодией, ударяя в такт головой и ни на мгновение не сбиваясь с тона. Я пребывал в состоянии человека, который еще грезит, но уже пробу­дился в достаточной степени, чтобы осознавать, что он грезит, и, находя свои грезы приятными, изо всех сил старается не пробуждаться до конца.

Наконец, к моему великому сожалению, массажная процедура закончилась, и банщики приступили к послед­нему этапу — намыливанию.

Один из банщиков взял меня под мышки и привел в сидячее положение, как это делает Арлекин с Пьеро, думая, что он убил его. Другой в это время надел себе на руку волосяную перчатку и стал натирать ею все мое тело, тогда как первый, черпая ведром воду из сорока­градусной ванны, со всего размаха выливал ее мне на поясницу и на затылок.

Внезапно банщик с перчаткой решил, видимо, что обычной воды уже недостаточно, и взял какой-то мешо­чек; тотчас же я увидел, что мешочек стал разбухать и источать мыльную пену, которая полностью погребла меня под собой.

Если не считать легкого жжения в глазах, я никогда не испытывал более сладостного ощущения, чем то, что производила эта пена, струящаяся по всему моему телу. Почему Париж, этот город чувственных наслаждений, не имеет персидских бань? Почему ни один наш предпри­ниматель не выпишет хотя бы двух банщиков из Тиф­лиса? Ведь тогда ему наверняка удалось бы осуществить филантропическую идею и, что куда более вероятно, раз­богатеть.

Покрытого с головы до ног пеной, теплой и белой, как молоко, легкой и текучей, как воздух, меня повели в бас­сейн, куда я спустился, подчиняясь непреодолимой при­тягательной силе, как если бы он был населен нимфами, похитившими Гиласа.

Все то же самое проделали с каждым из моих спутни­ков, но я был занят исключительно собой. Видимо, лишь в ванне я пробудился и снова, причем с большой неохо­той, вступил в соприкосновение с внешним миром.

Еще минут пять мы оставались в ваннах, а затем вышли из них.

Нас ожидали длинные белоснежные простыни, разо­стланные на лавках предбанника, холодный воздух кото­рого вначале обжег нас, но лишь для того, чтобы доста­вить нам новое ощущение блаженства.

Мы легли на эти лавки, и нам принесли курительные трубки.

Теперь мне понятно, что курят на Востоке, где табак — это благовоние, где дым проходит сквозь благоуханную воду и сквозь янтарный мундштук; но наш капральский табак в глиняной трубке, наша поддельная гаванская сигара, которая поступает из Алжира или из Бельгии и которую жуют по крайней мере столько же, сколько курят, — фи!

У нас были на выбор кальян, чубук и хука, и каждый по своей прихоти сделался турком, персом или индий­цем.

И тогда, чтобы мы не упустили в этот вечер ни одного из удовольствий, один из банщиков взял нечто вроде гитары, снабженной ножкой и поворачивающейся на ней, так что это струны ищут смычок, а не смычок ищет струны, и принялся наигрывать какую-то жалобную мелодию, служившую музыкальным сопровождением к стихам Саади.

Эта мелодия убаюкивала нас так хорошо и так сладко, что наши глаза закрылись, кальян, чубук и хука выпали из наших рук, и мы, признаться, заснули.

На протяжении полутора месяцев, проведенных мною в Тифлисе, я ходил в персидские бани через день.

XLII. КНЯГИНЯ ЧАВЧАВАДЗЕ

Фино обещал сопроводить меня к княгине Чавчавадзе, которую нам не удалось застать дома, когда мы впервые нанесли ей визит.

Он явился за мной на другой день после нашего похода в персидскую баню, в два часа пополудни.

В этот раз княгиня была дома и приняла нас.

Княгиня Чавчавадзе слывет женщиной, обладающей самыми красивыми глазами во всей Грузии, этой стране, где столько красивых глаз; но что поражает прежде всего при первом взгляде на княгиню, так это ее профиль, наделенный греческим совершенством, а лучше сказать, грузинским совершенством, то есть не чем иным как гре­ческим совершенством, к которому прибавлена жизнь.

Греция — это Галатея, но еще мраморная; Грузия — это Галатея одушевленная, ставшая женщиной.

И вместе с тем, обладая этим восхитительным профи­лем, княгиня выглядит глубоко печальной.

Откуда происходит эта печаль? Ведь она счастливая супруга, плодовитая мать. Может быть, дело в красоте, которой природе было угодно сверх всего этого наделить ее, подобно тому как природа наделяет ароматом неко­торые цветы, достаточно красивые, чтобы обходиться без аромата? Или это последствие, отпечаток, результат гро­мадной беды, почти на целый год разлучившей княгиню с семьей?

И что странно, достославная пленница сохранила под­линное и восторженное уважение к Шамилю.

— Это человек совершенно выдающийся, — говорила она мне, — и слава его скорее преуменьшена, чем пре­увеличена.

Расскажем со всеми подробностями об этом похище­нии, которое задолго до того, как оно было совершено, задумал Шамиль, чтобы вернуть себе своего сына Джемал-Эддина, ставшего, как мы уже сказали в начале этой книги, пленником царского двора.

Но Джемал-Эддин считал за счастье быть пленником; несчастный молодой человек умер от печали, снова став свободным.

Княгиня Чавчавадзе владеет великолепным поместьем в сорока—сорока пяти верстах от Тифлиса, которое носит название Цинандали.

Это княжеское имение расположено на правом берегу Алазани — той самой реки, вдоль берегов которой мы ехали, следуя из Нухи в Царские Колодцы, — в одном из красивейших мест Кахетии, в нескольких верстах от Телава.

Княгиня имела привычку каждый год уезжать в мае из Тифлиса, поселяться в Цинандали и возвращаться оттуда лишь в октябре.

В 1854 году пошли слухи о возможном набеге лезгин, и это задержало княгиню в Тифлисе дольше, чем обычно. Князь попросил ее повременить с отъездом, пока не будут собраны данные разведки; эти данные, полученные им, как он полагал, из надежного источника, успокоили его. В итоге было решено выехать 18 июня по русскому стилю, или 30 июня по нашему французскому календарю.

Переезд в другое жилище — важное дело в Азии, где даже у самых богатых людей все, кажется, делается лишь для удовлетворения сиюминутных нужд; здесь не заве­дено иметь обстановку одновременно и в городском доме, и в загородном поместье. Покидая город, чтобы отправиться в деревню, из городского дома забирают всю мебель и перевозят ее в поместье; если же покидают поместье, чтобы отправиться в город, мебель перевозят обратно в городской дом.

А кроме того, поскольку съестные припасы с трудом можно найти даже в Тифлисе, то тем более это непросто в деревне. И, стало быть, приходится все везти с собой из Тифлиса: чай, сахар, пряности и разного рода ткани, предназначенные для домашней челяди; все это нагру­жают на арбы и едут впереди них на тарантасе.

По кавказским дорогам ездят только тарантасы и арбы.

Отъезжать было решено в воскресенье, но на почтовой станции не оказалось лошадей. На почтовых станциях в России никогда не бывает лошадей. Ручаюсь, что во время нашего четырехмесячного путешествия на почто­вых мы потеряли в общей сложности месяц в ожидании лошадей.

Все же русское правительство — странное правитель­ство. Вместо того чтобы сказать почтовым смотрителям: «Вы будете взимать плату за лошадей на одну копейку больше, но у вас всегда должны быть лошади», оно позволяет смотрителям грабить путешественников, а путешественникам, которые не желают быть ограблен­ными, бить смотрителей.

Итак, в воскресенье лошадей не оказалось. Можно было бы выехать в понедельник, но русский понедельник то же, что французская пятница: это несчастливый день.

Так что выехали лишь во вторник.

В первый день сломались две арбы; на второй день сломался тарантас. Пришлось набить сеном и коврами телегу, и княгиня легла в ней вместе с тремя своими младшими детьми — Тамарой, Александром и Лидией, из которых двое последних были еще грудными: малень­кому Александру было четырнадцать месяцев, Лидии — три месяца, Тамаре — четыре года. Двое старших детей, Саломея и Мария, ехали на второй телеге вместе с фран­цузской гувернанткой, г-жой Дрансе^[6]. Князь, ехавший верхом, наблюдал за всем этим караваном.

На другой день, в два часа пополудни, караван прибыл в загородный дом, расположенный на холме, одна сто­рона которого представляет собой довольно крутой, но все же преодолимый склон, а другая обрывается отвес­ной пропастью.

Судите сами о столь хваленой скорости передвижения в России: княгиня потратила восемнадцать часов на то, чтобы проделать путь в одиннадцать льё.

Вы, возможно, скажете мне, что Грузия это не Рос­сия.

Отвечаю: в России ей понадобилось бы на такой путь не восемнадцать часов, а тридцать шесть.

Цинандали в июне месяце — это волшебный дворец: цветы, виноград, гранаты, лимоны, апельсины, жимо­лость, розы растут, распускаются и созревают здесь впе­ремешку; здешний воздух являет собой одно сплошное благоухание, составленное из десятков ароматов, сли­вшихся воедино.

Так что дети и женщины тотчас же разбежались по этому прекрасному огромному саду, словно цветы и плоды города, смешавшиеся с цветами и плодами деревни.

Княгиня Анна Чавчавадзе назначила Цинандали местом встречи со своей сестрой, княгиней Варварой Орбелиани. Та прибыла два дня спустя со своим семиме­сячным сыном князем Георгием и своей племянницей княжной Баратовой. Она привезла с собой кормилицу и двух горничных. Княгиня Варвара Орбелиани была в глу­боком трауре: ее муж, князь Илико Орбелиани, незадолго до этого был убит в схватке с турками.

Их сопровождала старая тетка княгини Чавчавадзе, княгиня Тина.

Тем временем князь получил приказ принять командо­вание над крепостью, расположенной в двух днях пути от Цинандали. Этот приказ вызвал определенную тревогу у княгини, разлучавшейся с мужем; однако муж успокоил ее, заявив, что недавно был дан приказ отправить из Тифлиса войска в Телав; кроме того, уже несколько дней шел проливной дождь, так что Алазань вышла из бере­гов, и лезгины не смогут переправиться через реку.

Князь уехал.

Через три дня княгиня получила письмо от мужа: лез­гины, числом от пяти до шести тысяч, напали на кре­пость, которую он оборонял; однако князь просил ее быть совершенно спокойной: крепость надежна, гарни­зон храбр и опасаться нечего.

Если бы он полагал, что ей необходимо оставить Цинандали, он дал бы ей знать об этом.

Опасность, которая могла угрожать ее мужу, заставила княгиню Чавчавдзе забыть об опасности, которая могла угрожать ей самой.

Все было спокойно до 1 июля, то есть до 13 июля по французскому календарю. Вечером в стороне Телава было замечено огромное зарево. Слуги, посланные на разведку, поднялись как можно выше и увидели охваченные огнем дома.

Не приходилось сомневаться, что этот пожар был делом рук лезгин. Стало быть, несмотря на предположе­ния князя, они переправились через Алазань.

Около одиннадцати часов вечера в поместье пришли крестьяне. Они были в полном боевом вооружении. Цель их прихода состояла в том, чтобы убедить княгиню уйти вместе с ними в лес. Княгиня отказалась: муж сказал ей, что она может покинуть Цинандали лишь по его распо­ряжению.

Утром крестьяне разбежались.

Около двух часов в свою очередь появились деревен­ские соседи. Они пришли, как и крестьяне, умолять кня­гиню покинуть поместье и вместе с ними уйти в лес.

По мнению соседей, времени на то, чтобы спасать свои пожитки, уже не было, и эти люди бросали их, счи­тая жизнь ценнее всего того, что они оставляли.

Вечером все поднялись на террасу и увидели, что пожар стал ближе и сильнее. Это кольцо пламени вызы­вало страх. Княгиня уступила настояниям окружающих, и приказала укладывать столовое серебро, бриллианты и наиболее ценные вещи.

Около полуночи один крестьянин князя, по имени Зуриа, вызвался пойти на разведку. Княгиня дала согла­сие; он ушел и вернулся через три часа; лезгины стре­ляли в него: четыре или пять пуль пробили его одежду.

Однако, вопреки предположениям, лезгины не перешли реку: они расположились лагерем по другую сторону Алазани. Горевшие нивы находились на левом берегу реки.

В рассказе крестьянина были и хорошие вести, и дур­ные, ведь князь сказал, что лезгины не смогут перепра­виться через Алазань, и они в самом деле через нее не переправились.

Примерно за час до того, как вернулся Зуриа, в поме­стье явился какой-то человек, назвавшийся армянским купцом; по его словам, при нем была значительная сумма, и он боялся продолжить путь; однако этот чело­век говорил по-армянски с произношением, выдававшим в нем горца. Княгиня приказала слугам обезоружить при­шельца, а если он попытается бежать — стрелять в него. Но так как, в конечном счете, ее подозрения могли быть ошибкой, она приказала позаботиться о нем и дать ему ужин.

Было решено покинуть поместье в шесть часов утра.

Одного за другим в Телав отправили за лошадьми двух посланцев. Но оба услышали в ответ, что лошадей нет совсем и будут они только на следующий день, в воскре­сенье, в семь часов утра.

Весь день слуги продолжали укладывать вещи в сун­дуки. Зуриа настаивал, чтобы княгиня немедленно поки­нула поместье, пусть даже пешком; что же касается вещей, то их повезут на следующий день, и они догонят ее.

На протяжении этого дня два или три крестьянина нарочно выходили из леса, чтобы убедить княгиню при­соединиться к ним. Княгиня отвечала, что утром у нее будут лошади и тотчас по прибытии их она отправится в путь.

Было бы величайшим несчастьем, если бы именно в эту ночь лезгины напали на поместье.

Вечером все было приготовлено к отъезду.

Все чувствовали необходимость быть вместе, а не раз­лучаться и в одиночестве ждать, как будут развиваться события; домочадцы собрались в комнате княгини Вар­вары, уложили детей и загасили все свечи. Затем, ощу­тив, что в этом своего рода заточении и в этой темноте у них начинается удушье, все вышли на балкон, откуда можно было видеть подступавший все ближе огонь.

Свет, отбрасываемый пожаром, был столь ярким, что в случае нападения лезгин он лишал княгинь всякой воз­можности бежать.

В четвертом часу утра послышался ружейный выстрел. Он раздался в стороне сада, и вслед за этим звуком наступила мертвая тишина. Это не было нападение, поскольку выстрел был одиночным, но он мог служить каким-нибудь сигналом.

Французская гувернантка, г-жа Дрансе, решила риск­нуть собой: она спустилась в сад и добежала до часовни, затерявшейся среди виноградников: оттуда она увидела в роще, которая тянулась по краю пропасти, человека, державшего в руке ружье. Было очевидно, что именно он произвел только что раздавшийся выстрел. Но друг это был или враг? Госпожа Дрансе не могла этого сказать, однако она не узнала в нем ни одного из слуг князя.

Он крался по направлению к дому.

Тогда она приблизилась к краю пропасти. Обзор оттуда был достаточно широк; вначале г-жа Дрансе ничего не заметила, но затем, переведя взгляд от горизонта ближе к себе, увидела, что ручей, бежавший у подножия скалы, явно уменьшился.

Два человека, ведя лошадей в поводу, шли по другому берегу, и по направлению их взглядов легко было понять, что они ищут место, где можно было бы переправиться через ручей.

Госпожа Дрансе вернулась в дом, но сердце ее было исполнено тревоги. Ошибки быть не могло: все эти при­знаки предвещали близкое нападение. Она хотела поде­литься своими опасениями с княгиней Анной, но та, раз­битая усталостью, уже уснула; тогда г-жа Дрансе вошла к княгине Варваре и увидела, что та молится: ничего дру­гого несчастная вдова предпринять не могла.

— Что поделаешь, моя дорогая! — промолвила она. — Надо ждать лошадей, и, как только они прибудут, мы поедем.

В пять часов служанки княгини стали готовить чай. Чай — это важное занятие для всех, кто имеет отношение к России; яркое пламя самовара — первое, что видишь во всех домах; «самовар» — первое слово, которое про­износит слуга, просыпаясь.

На пути из Петербурга в Тифлис можно обойтись без завтрака, лишь бы утром у вас было два стакана чая; можно обойтись без обеда, лишь бы вечером у вас было два стакана чая.

Около пяти часов явился врач из Телава. Это был домашний врач княгини. Он во весь дух примчался вер­хом, чтобы посоветовать княгине бежать, и бежать как можно скорее: если верхом, то он предлагал ей свою лошадь; если пешком, то он предлагал ей свою руку, но, так или иначе, бежать.

Но как бежать верхом или пешком с шестью или семью детьми, из которых трое грудных, со старой теткой, кня­гиней Тиной, которая при всем своем желании, а глав­ное, из-за охватившего ее страха не могла пройти пеш­ком и версты?

Тем не менее погрузка экипажей подходила к концу, и туда уже отнесли бриллианты, как вдруг раздался страш­ный крик: «Лезгины!»

Эту минуту страха и замешательства описать невоз­можно. Доктор схватил ружье и с несколькими слугами, оставшимися при княгине, бросился навстречу врагу. Женщины заперлись на чердаке. У них была надежда, что лезгины, занимаясь грабежом в нижних этажах, не подумают подняться наверх. Все сбились в кучу в самом темном углу, и послышался строгий голос княгини:

— Помолимся! Смерть приближается.

И в самом деле, лезгины уже вошли в поместье.

Вы уже знаете теперь, что представляют собой эти люди, эти звери, эти гиены, эти тигры, эти рубщики рук — те, кого называют лезгинами.

Вообразите же себе сгрудившихся в углу чердака трех княгинь, из которых одна шестидесятилетняя, десять или двенадцать женщин, из которых одна столетняя (это бы­вшая кормилица отца князя Чавчавадзе), и семь или восемь детей, в том числе трое грудных.

Вспомните «Избиение младенцев» Конье, где матери прижимают детей к груди.

Одни молились, другие плакали, третьи причитали. Дети, уже достаточно взрослые для того, чтобы понимать опасность, подобно той девочке из «Страшного суда» Микеланджело, которая от ужаса хочет вернуться в чрево своей матери, прижимались к княгиням, а другие с дет­ской наивностью и неведением смотрели на все расши­ренными от удивления глазами.

Послышались крики лезгин, треск разбитых стекол и зеркал, звон серебряной посуды, катившейся по паркету, грохот ломаемой мебели. Два фортепьяно застонали под руками дикарей, словно испуганные их варварскими ласками. Через слуховое окно можно было видеть сад. Он наполнился людьми со свирепыми лицами, в тюрба­нах, папахах и башлыках; видно было, как по склону пропасти, считавшейся до тех пор неприступной, подни­мались люди и тащили за собой своих лошадей.

Как и люди, лошади, казалось, принадлежали к породе демонов.

Все стояли на коленях; княгиня Чавчавадзе держала на руках и прижимала к сердцу свою младшую дочь Лидию, трехмесячного ребенка, самого любимого, ибо он был самым слабым.

Несколько женщин, услышав шаги шедших наверх лезгин, бросились к двери чердака и приперли ее своими телами.

Тогда княгиня Орбелиани поднялась, благословила своего сына князя Георгия и, с удивительной торжествен­ностью подойдя к двери, встала перед ней: она первая оказывалась на виду, и ее первой должны были убить. Подобно античным мученицам, она хотела показать своей сестре и другим женщинам, как умирают, призы­вая имя Божье.

Ей было легче пойти на это, чем любой другой: за три месяца перед тем она разлучилась с мужем, который ее боготворил, и последний час был для нее не смертью, а прекращением разлуки.

Шаги лезгин слышались все ближе и ближе. Вскоре под их ногами затрещали деревянные лестницы, которые вели на чердак; удары их кулаков сотрясают дверь; дверь сопротивляется; лезгины удивляются этому, затем дога­дываются, в чем причина этого противодействия, и два или три раза стреляют из пистолета в деревянный заслон; одна из женщин падает, обливаясь кровью, другие броса­ются в противоположную сторону, и дверь распахива­ется.

Все они оказываются перед лицом смерти — хуже того: перед лицом рабства.

И тогда каждый лезгин выбирает себе наудачу плен­ницу, хватает ее как попало — за руки, за волосы, за горло — и тащит за собой; лестница, по которой волокут княгинь, трещит под ногами этой толпы и провалива­ется; целый поток лезгин, женщин и детей обрушивается и падает вниз со второго этажа на первый.

Там завязывается драка: люди, оставшиеся грабить внизу, понимают, что лучшую долю получат те, кто захва­тил пленников: живая добыча самая ценная, ведь лез­гины знают, что среди этих пленников есть княгини, которые стоят пятьдесят, сто, двести тысяч рублей. Свер­кают кинжалы, пистолеты извергают пламя, грабители грабят один другого, убийцы убивают друг друга.

Когда действующие лица этой страшной сцены — похитители, убийцы и жертвы — смогли осмотреться вокруг, то вот что они увидели.

Княгиня Чавчавадзе лежала распростертая на земле, с разметавшимися, как у античной Кассандры, волосами — великолепными черными волосами, мягкими и шелкови­стыми, — и прижимала к груди малютку Лидию, трех­месячного ребенка.

Мать была почти нагая — с нее сорвали все ее одежды, за исключением юбки и панталон; ребенок был в одной рубашонке, без одеяла, без пеленок. Лошади лезгин окружали княгиню так близко, что каждую минуту каза­лось, будто они вот-вот затопчут ее.

Французская гувернантка, сама ставшая пленницей какого-то татарина и отданная в руки двух нукеров, при виде этого зрелища бросилась к несчастной женщине, крича:

— Княгиня! Княгиня!

Та с жестом отчаяния подняла голову.

— Дети?! Дети?! — воскликнула она.

— Мария здесь, на лошади, — отвечала г-жа Дрансе, — а Саломея немного дальше.

В эту минуту один из нукеров, под надзор которого она была отдана, схватил ее за руку и силой оттащил назад.

По крику гувернантки: «Княгиня! Княгиня!» — лезги­нам стало понятно, какая важная пленница лежит на земле. Четыре или пять человек бросились, чтобы завла­деть ею. Кинжалы вышли из ножен и вошли в человече­скую грудь. Два лезгина упали. Тот, кто одержал победу, спросил по-грузински:

— Ты кто? Княгиня?

— Да, — отвечала она. — А мой сын?! Где мой сын?!

Лезгин указал ей на сына, сидевшего на лошади. И тогда несчастная мать, радуясь, что она видит своего ребенка живым, сняла с себя бриллиантовые серьги и отдала их этому человеку.

Вслед за этим она лишилась сознания и, полумертвая, упала навзничь.

На другом конце двора верхом на лошади сидела княжна Нина Баратова, эта прекрасная восемнадцати­летняя девушка. Ничто не было нарушено в ее туалете — и платье, и грузинская шапочка, и вуаль на ней выгля­дели так, словно она только что вышла от обедни.

Старая тетка, княгиня Тина, напротив, была в самом истерзанном виде. С нее сорвали почти все ее одежды, и ее волосы свисали ей на лицо.

Что касается столетней старухи, кормилицы отца князя, то она, полураздетая, была привязана к дереву, от которого ее отвязали лишь на другой день.

Как и ее, старую княгиню Тину лезгины не стали брать с собой. Вероятно, у этих диких и крайне примитивных людей старость не имеет цены.

Затем, после страшного и жестокого, последовало комичное.

Начался грабеж; каждый уносил что мог, не понимая, что он уносит: один — шали, другой — столовую посуду, тот — бриллианты, этот — кружева. Грабители поедали все, что им попадалось, даже мелки для игры в карты и помаду; они пили прямо из бутылок: розовое масло и касторовое, для них все было равно. Один лезгин ломал великолепные серебряные блюда, чтобы засунуть их в свой мешок; другой запасался сахаром, кофе и чаем, ради этих малоценных предметов упуская из виду вещи куда более дорогие; третий заботливо прятал медный подсвеч­ник и пару старых перчаток.

Сцены эти были варварскими, ужасными и в то же время шутовскими.

Наконец, час спустя, главари подали сигнал к отъезду. Женщин посадили на лошадей позади себя. Лишь одна княгиня Чавчавадзе непонятно почему осталась на своих собственных ногах, держа в объятиях малютку Лидию.

Лезгины покидали поместье.

XLIII. ПЛЕННИЦЫ

Похитители выехали из поместья и стали спускаться по узкой дороге, которая вела к ручью. На пути у них ока­зались экипажи князя.

Лезгины подожгли их, и те запылали.

Отряд приблизился к берегу ручья. Через него пере­правились верхом все, кроме княгини Чавчавадзе, кото­рая по-прежнему шла пешком, по-прежнему неся на руках свою маленькую дочь.

Посреди потока сильное течение сбило ее с ног; какое-то время она катилась среди камней, не выпуская ребенка из рук. Два всадника спешились и помогли ей встать на ноги.

Затем ее заставили сесть на лошадь позади одного из лезгин.

Именно этого она и боялась. Чтобы не свалиться с лошади, ей пришлось одной рукой обхватить всадника, так что у нее оставалась лишь одна свободная рука, кото­рой она могла поддерживать маленькую Лидию, и, как ни велика была материнская сила, княгиня вскоре ощу­тила, что эта рука занемела. Мало-помалу уставшая рука опустилась, и при каждом шаге лошади ребенок стал уда­ряться о седло.

— Во имя Неба! Во имя Господа! Во имя Магомета, если уж на то пошло! — кричала несчастная мать. — Дайте мне что-нибудь, чем я смогу привязать моего ребенка! Мой ребенок падает!

Между тем старший брат малютки Лидии, Александр, тринадцати или четырнадцати месяцев, был вырван из рук кормилицы и брошен посреди двора, но его подо­брала горничная княгини, крепкая девушка по имени Луция; не зная, чем накормить ребенка, она давала ему сначала воду, а затем снег.

Как ни малопитательны были вода и снег, их все же оказалось достаточно, чтобы не дать ребенку умереть с голоду.

Что же касается князя Георгия Орбелиани, то его оста­вили у кормилицы. Он был силен и крепок и этой силой и крепостью пришелся по душе лезгинам. Кормилица получила веревку и крепко привязала ребенка к себе.

Саломею и Марию разлучили с их французской гувер­нанткой, г-жой Дрансе. Характеры двух этих девочек давали себя знать: горячая и гордая Саломея грозилась и даже колотила своей ма^генькой ручкой похитителя; кроткая и робкая Мария плакала, испытывая голод.

Юный лезгин, лет четырнадцати, сжалился над ней.

— На, возьми, — сказал он, протягивая ей яблоко. — Вы, грузины, привыкли есть каждый день.

Девочка взяла яблоко и съела его.

Крестьянский мальчик по имени Ило был взят в плен одновременно со всеми. Случай сблизил двух детей. Ило, сидевший на лошади позади лезгина, окликнул Марию; дети узнали друг друга и принялась болтать и смеяться.

Трехлетняя Тамара, привыкшая к княгине Орбелиани, которая стала ей второй матерью, кричала и плакала, оттого что их разлучили, и без конца призывала свою добрую Варвару. Ее крики надоели лезгинам: они засу­нули ее головой вперед в мешок и привязали этот мешок к седлу одной из своих лошадей. Оказавшись в мешке, ребенок притих там и заснул.

Отряд был внушительный: он состоял примерно из трех тысяч лезгин. Их лошади не придерживались ника­кой проложенной дороги и ехали прямо через виноград­ники и поля, ломая виноградные лозы и топча копытами спелые хлеба.

Наконец отряд достиг берега реки, полноводье кото­рой не так давно успокоило князя. Вода в ней была все еще высока, и на мгновение у пленных появилась надежда, что лезгины не осмелятся переправиться на другой берег; но те горцы, что подъехали к берегу пер­выми, без всяких колебаний направили в реку своих лошадей, проявляя при этом удивительную смелость и ловкость. Те, за спиной у кого находились дети, взяли их и, одной рукой держа их над водой, другой рукой управ­ляли своими лошадьми. Что же касается женщин, то им лишь посоветовали держаться покрепче.

Лошадям вода была уже по шею, и примерно на трети ширины реки они были вынуждены пуститься вплавь, чтобы достичь противоположного берега. В середине русла маленькая Мария крикнула своей гувернантке:

— Милая Дрансе, ты теряешь свою юбку!

Так оно и было: на другой берег бедная женщина при­была в одной сорочке и корсете, заледенев от холода, так как воды Алазани поднялись из-за таяния снегов. Кто-то из лезгин сжалился над ней и дал ей свою бурку.

Переправившись через Алазань, горцы сделали корот­кий привал, однако отдых этот длился недолго. Послы­шались ружейные выстрелы. Горсть грузин, проявляя присущую им необузданную храбрость и питая надежду освободить княгинь, напали на лезгин, которых было вдесятеро больше; но, вместо того чтобы отразить напа­дение, лезгины, опасаясь, что эта горсть людей была всего лишь авангардом, пустили своих лошадей вскачь и понеслись по полям, пашням, рвам и скалам, крича: «Имам Шамиль! Имам Шамиль!», подстегивая лошадей ударами плети и мчась вперед с такой скоростью, что у пленных захватывало дух.

Этот час оказался самым страшным для княгини Анны. То, что произошло дальше, сама она досказать мне не могла, так что в свой черед слово взяла ее сестра. И, точно так же как в Дантовом аду Паоло рыдает, когда рассказ ведет Франческа, княгиня Чавчавадзе рыдала, когда рассказ вела княгиня Орбелиани.

С той минуты, как была поднята тревога и началось это стремительное бегство, княгиня Анна с трудом удер­живала затекшей рукой дочь. Она собрала все свои силы, напрягла всю свою волю и, издавая невнятные звуки, не зная более, что говорить и что делать, пыталась придви­нуть ребенка к своему рту, чтобы удержать малютку хотя бы зубами, но в конце концов пришла в полное изнемо­жение. Внезапно от сильного толчка ребенок выпал из ее рук. Она попыталась спрыгнуть с лошади, но лезгин удержал ее. Лошадь, получив удар плетью, прыгнула впе­ред, и мать оказалась в десяти шагах от своего ребенка; в отчаянии она извивалась за спиной всадника, но все оказалось тщетно; к тому же было уже поздно: лошади мчались одна за другой, топча копытами еще кричавшего и дышавшего ребенка; какой-то чеченец вспорол ему грудь кинжалом, и ребенок замолк: он был мертв.

Лишь много времени спустя княгиня узнала страшную правду.

Тело ребенка было найдено, опознано и принесено отцу.

Однако маленькая Лидия оказалась не единственной жертвой. В тот момент, когда лезгины вознамерились бежать, вместо того чтобы сражаться, они решили изба­виться от всего, что задерживало их бегство. Из сотни уведенных ими пленных шестьдесят, которых они сочли менее ценными, чем другие, были убиты. Трупы этих людей, найденные вскоре, обозначили дорогу, по кото­рой следовали горцы.

Лишь трое погибших принадлежали к дому Чавчавадзе: дочь княгини, жена управляющего и жена священника.

Даже убегая, лезгины предавали огню грузинские деревни, встречавшиеся им по дороге, и захватывали новых пленных взамен тех, кого они убили, чтобы уско­рить свое отступление.

К ночи отряд оказался у одного их тех лесов, которые покрывают подножия гор и представление о которых я не раз пытался дать моим читателям. Эти леса состоят из колючих кустари лков, по-русски называющихся держи­дерево, и потому непроходимы: дорогу в них прихо­дится прокладывать с помощью шашки и кинжала. Это было еще не так страшно для горцев в их одежде из лез­гинского сукна, которое одно способно сопротивляться подобным острым колючкам, но женщины были в крови, и каждую минуту их волосы цеплялись за упрямые ветви.

Однако для горцев это не имело никакого значения, ибо им необходимо было идти вперед. Они опасались грузин и потому ехали не останавливаясь. Ночь эта была ужасна.

Около десяти часов начался подъем в гору. В полночь в горах были замечены костры, и отряд двинулся в их сторону. Слышны были лишь возгласы, которые испу­скали слабеющие голоса: «Воды, воды, воды!»

Возле этих костров был устроен двухчасовой привал. Пленным раздали понемногу воды и снова отправились в путь.

Дорога сделалась просто невыносимой: надо быть гор­цем и иметь горских лошадей, чтобы передвигаться по подобным дорогам. У тех, кто шел пешком, ноги по самое колено были покрыты кровью. Время от времени какая-нибудь женщина валилась на землю, воскликнув: «Уж лучше умереть!», но удар плетью поднимал ее на ноги и заставлял продолжать путь.

Наконец, отряд добрался до какой-то равнинной мест­ности, и всадники возобновили свой обычный галоп, от которого им пришлось отказаться во время слишком крутого подъема. Время от времени на дороге встреча­лись пастухи: это были лазутчики, произносившие лишь одну фразу по-лезгински:

«Можете ехать, дорога свободна».

И горцы ехали дальше.

Около одиннадцати часов был сделан второй привал. Всадники бросили на землю четыре бурки и посадили на них княгинь. Наиб по имени Хаджи-Карах сбросил с себя изодранную черкеску и отдал ее в починку княгине Варваре.

В эту минуту появилась французская гувернантка.

— Вы видели Георгия? — спросила ее княгиня Орбе­лиани.

— Да, княгиня, видела, перед тем как мы вошли в лес, — отвечала гувернантка. — Он был с кормилицей.

Княгиня Анна с усилием подняла голову; можно было подумать, что это мертвец пошевелился в гробу.

— А Лидия? — еле слышно спросила она.

— Я не видела ее, — запинаясь, ответила францу­женка.

Княгиня Чавчавадзе снова поникла головой.

— Чем это вы заняты? — спросила гувернантка кня­гиню Варвару.

— Как видите, милая Дрансе, я чиню черкеску моего повелителя, — отвечала та с печальной улыбкой.

Француженка силой вырвала у нее из рук черкеску и принялась за работу сама.

В это время привели няньку детей княгини Анны. Это была грузинка по имени Нанука. Несчастная получила три удара саблей по голове. Только чрезвычайно густые волосы не дали раскроить ей череп; однако она была в крови, струившейся у нее по плечам и стекавшей по спине. Кроме того, удар кинжала покалечил ей руку: один из ее пальцев повис, удерживаемый лишь на сухо­жилии. Княгиня Орбелиани оторвала воротник и рукава своего платья и перевязала руку несчастной Нануки.

Что же касается ее головы, то к ней лучше было не прикасаться: образовавшиеся там сгустки крови остано­вили кровотечение, так что природа сама позаботилась о перевязке.

Отряд снова двинулся в путь. На этот раз только обеих княгинь посадили на лошадей, но при этом они оказа­лись разлучены.

Остальные пленницы шли пешком.

Французская гувернантка и Нанука шли рядом. Ране­ная Нанука, обессиленная от потери крови, передвига­лась медленно и с трудом, но каждый раз, когда она останавливалась, вконец ослабев, лезгин возвращал ей силы ударами плетью.

В конце концов, доведенная до крайности, чувствуя себя не в состоянии идти дальше и понимая, что она вот- вот испустит дух под этими ударами, Нанука начала отчаянным голосом звать княгиню Орбелиани: «Душенька! Душенька!»

Княгиня услышала эти крики, узнала голос и, несмо­тря на возражения сопровождавшего ее лезгина, остано­вила свою лошадь. Ее звание все же заставляло лезгин оказывать ей определенные знаки уважения, проявлять которые по отношению к другим они не считали своим долгом. Она спешилась, посадила Нануку на свою лошадь, а сама попыталась идти пешком.

И в самом деле, она шла таким образом часа два или три; но грязь мешала ей идти так быстро, как этого желали ее проводники, поэтому они заставили ее снова сесть верхом; однако Нануке было позволено располо­житься за спиной у княгини. Через несколько минут княгиня потеряла сознание. В том состоянии слабости, в каком она находилась, для подобного обморока оказа­лось достаточно, чтобы Нанука вцепилась в нее руками.

После этого происшествия одному из татар было при­казано спешиться, и его лошадь отдали княгине.

По дороге отряд то и дело догонял и опережал группы пленников; в одной из таких групп княгиня Чавчавадзе разглядела девушку из деревни Цинандали. Ее умира­ющую мать лезгины бросили на дороге; сама она была со своей бабушкой и братом. Брат нес на руках самого маленького в их семье ребенка. Это была четырехмесяч­ная девочка по имени Ева. С вечера и до полудня ребе­нок не имел еще и капли молока.

Тем временем отряд подъехал к горному потоку, пре­граждавшему дорогу. О раненой, едва державшейся в седле даже на обычной дороге, некому было позабо­титься, и было ясно, что ей не добраться до противопо­ложного берега.

Княгиня Орбелиани остановила лошадь и потребовала, чтобы Нануку посадили позади нее.

Лезгины сделали вид, что они не поняли ее слов.

— Я так хочу, — повторила княгиня, которой желание совершить добрый поступок дало сил приказывать.

Бедную Нануку посадили позади княгини, и та напра­вила свою лошадь в воду; однако посреди потока живот­ное остановилось, всем своим видом показывая, что оно хочет избавиться от своей обременительной ноши.

Разумеется, если бы две эти женщины упали в воду, они погибли бы: горный поток бежал по крутому склону, и уже в десяти шагах от места падения они были бы низ­вергнуты в пропасть.

Один из татар бросился к ним, схватил коня княгини за удила и заставил его идти; но на другом берегу Нануку вынудили спешиться, чтобы подобные затруднения не возникали снова.

Горцы направлялись к Похальской крепости, где они должны были найти Шамиля: он прибыл туда из Веденя, чтобы, так сказать, с высоты горы наблюдать за экспеди­цией. Все те подъемы, на какие они прежде карабкались и взбирались, были лишь первыми ступенями, ведущими к этому орлиному гнезду.

Восхождение заняло пять часов. Одна только княгиня Орбелиани ехала верхом: слабость, испытываемая ею, вынуждала ее оставаться в седле. Каждую минуту ее лошади грозило свалиться вместе с нею в пропасть, но княгиня, казалось, не чувствовала опасности, равно как и усталости. Нужно перенести великое горе, чтобы не думать о своих собственных бедах: княгиня испытывала сострадание лишь к бедам других. Она сверх положен­ного исполняла заповедь Евангелия, любя ближнего больше себя самой.

Наконец показалась крепость, но на такой высоте, что невозможно было понять, как до нее добраться; со всех сторон, чтобы посмотреть на пленных, сбегались лезгин­ские пастухи, перепрыгивая с одной скалы на другую над пропастями, от которых могла закружиться голова даже у диких коз. Отряд покинул Грузию; он пересекал ней­тральную землю и вступал во владения горцев.

Кругом царило безлюдье.

Наконец, отряд поднялся туда, где склоны гор, словно роскошным ковром, покрывала зелень; казалось, что эта зелень столь же вечна, как вечен снег, лежащий над нею. Однако дорога становилась все труднее и труднее; каж­дую минуту приходилось останавливаться, поскольку пленницы то и дело падали и, даже понуждаемые уда­рами, не в силах были подняться.

Со всех сторон сбегались лезгины, которые окружили пленниц и с любопытством разглядывали их. Один из этих лезгин протянул руку к французской гувернантке и, ни слова не говоря, потащил ее за собой. Госпожа Дрансе закричала: она опасалась сделаться вещью, которой вся­кий будет считать себя вправе располагать; но тот, кто завладел ею во дворе поместья, вмешался и оттолкнул лезгина.

— Умеет ли она шить и кроить рубахи? — спросил тот, кто протянул к ней руку.

— Да, — ответила какая-то русская женщина, которая понимала, что своим ответом она уготовит горькую участь г-же Дрансе, и желала ей этого лишь по той един­ственной причине, что та была француженка.

— В таком случае я дам за нее три рубля, — сказал лез­гин.

В разговор вмешалась княгиня Орбелиани.

— Это жена французского генерала, — промолвила она, — и за нее заплатят выкуп.

— Раз так, — сказал первый хозяин гувернантки, — ее надо отдать имаму Шамилю.

При упоминании этого имени все споры прекрати­лись.

Отряд приблизился к крепости; на площадке, приле­гавшей к подножию лестницы, которая вела туда, собра­лось около десяти тысяч человек, выстроившихся в два ряда. Все эти люди были почти голые.

Пленницам предстояло пройти между двумя этими рядами. Горцы бросали на пленниц взгляды, в которых не было ничего утешительного; они впервые видели жен­щин с открытыми лицами, и каких женщин! Грузинок!

Они испускали хриплые крики, напоминавшие крики охваченных любовным желанием волков; женщины при­крывались руками, как для того, чтобы не видели их, так и для того, чтобы ничего не видеть самим.

Среди этой толпы можно было по их бляхам распо­знать наибов Шамиля. Они удерживали горцев, которые, не будь этого, бросились бы на женщин; каждую секунду наибам приходилось загонять кого-нибудь из них обратно в строй, нанося им удары кулаком либо плетью или угро­жая им кинжалом.

Наконец появился Хаджи, интендант Шамиля: он при­шел, чтобы от имени имама забрать княгинь, детей и их свиту.

Княгиня Орбелиани первой поднялась по лестнице, ведущей в крепость; но, войдя туда, пленницы должны были спуститься на несколько ярусов ниже и оказались в каком-то едва освещенном подземелье. Тем не менее в этом полумраке они вскоре начали различать друг друга. Здесь было четверо детей: Георгий Орбелиани, Саломея, маленькая Тамара и маленький Александр.

Через полчаса туда же спустилась едва живая княгиня Чавчавадзе. Едва войдя, она произнесла:

— Где Лидия?! Кто из вас видел Лидию?

Ей никто не ответил, и она скорее рухнула на пол, чем опустилась на него.

В эту минуту заплакал какой-то ребенок одного воз­раста с Лидией.

— Моя дочь! — воскликнула княгиня. — Это моя дочь!

— Нет, — послышался чей-то голос, — это не ваша дочь, княгиня, это моя маленькая сестра, которой тоже четыре месяца и которая со вчерашнего утра ничего не ела: она вот-вот умрет.

— Она не умрет, — сказала княгиня, — дайте ее мне.

И, взяв маленькую Еву, она с рыданиями стала кор­мить ее грудью.

В это время вошел Хаджи-Карах.

— Шамиль требует к себе княгиню Чавчавадзе, — про­изнес он.

— Чего он хочет? — спросила княгиня.

— Он хочет говорить с ней.

— Так пусть он придет сам. Я не пойду.

— Но ведь он имам, — сказал Хаджи-Карах.

— А я княгиня, — ответила пленница.

Хаджи-Карах удалился.

Когда он доложил Шамилю об отказе княгини, имам на мгновение задумался, а потом произнес:

— Хорошо, отведите их в Ведень: там я их и увижу.

XLIV. КНЯЗЬ ИЛИКО ОРБЕЛИАНИ

Подземелье, однако, было заполнено любопытными. Более всего их привлекал распространившийся слух, будто вдова и сын князя Илико Орбелиани только что прибыли в Похальскую крепость.

Дело в том, что князь Илико Орбелиани пользовался у лезгин большой известностью. Он был для них одним из тех врагов, каких боятся, уважают и какими при этом восхищаются.

В свое время он тоже стал пленником Шамиля, его доставили в Ведень и привели к имаму. Шамиль чрезвы­чайно обрадовался, узнав, кто оказался у него в плену: в каждом знатном пленнике он видел возможность возвра­тить себе, путем обмена, своего сына Джемал-Эддина.

Потому Шамиль и велел привести к нему князя Илико.

— Твоя свобода зависит от тебя, — заявил он плен­нику.

— Назначь за нее цену, — отвечал князь, — и, если сумма не превысит моего состояния, я заплачу ее тебе.

— Речь идет не о деньгах.

— А о чем же?

— Об обмене: голову за голову.

— Я не понимаю тебя.

— Напиши императору Николаю, чтобы он возвратил мне моего сына, и в обмен на него я отпущу тебя.

— Ты безумец, — отвечал ему князь, — разве импера­тору Николаю пишут такое?

И он повернулся спиной к Шамилю.

Шамиль, не сказав более ни слова, велел отвести князя обратно в тюрьму.

Прошло полгода.

По прошествии этого времени Шамиль снова призвал к себе князя и повторил ему то же предложение.

Князь дал тот же ответ.

— Ну что ж, — сказал Шамиль — посадите его в яму.

Яма в Ведене — это нечто вроде Мамертинской тюрьмы в Риме. В нее спускаются по приставной лестнице, и, когда лестницу убирают, оттуда уже невозможно выйти, даже если входное отверстие открыто.

Кувшин воды и черный хлеб, которые получает там узник, дополняют сходство этой ямы с Мамертинской тюрьмой.

Как там, так и здесь смерть наступает по прошествии определенного времени, причем без всякого вмешатель­ства палача: для этого достаточно одной лишь сыро­сти.

Время от времени Шамиль посылал к князю выяснить, не согласится ли он написать императору. В конце кон­цов князь даже перестал отвечать на этот вопрос.

Правда, слабость его достигла уже такой степени, что он едва мог говорить. Шамиля предупредили, что еще одна неделя пребывания князя в этой страшной тюрьме приведет его к смерти.

Шамиль приказал вытащить его из ямы.

После этого князя привели во двор, расположенный перед гаремом. Находясь в одной из клетушек, окружа­ющих этот двор, Шамиль мог видеть все, что там должно было произойти.

Один из наибов, которого сопровождали девять чело­век с ружьями в руках, вышел навстречу князю Илико.

— Илико Орбелиани! — сказал ему наиб. — Шамиль, рассерженный твоими отказами, приговорил тебя к смерти. Однако он предоставляет тебе право самому выбрать вид казни.

— Я выбираю ту, которая как можно скорее избавит меня от скуки быть его пленником, — отвечал князь. — Твои люди вооружены: пусть они меня расстреляют.

После этих слов его поставили у стены напротив той клетушки, откуда за ним наблюдал Шамиль, зарядили ружья, прицелились и приготовились дать залп.

Однако в эту минуту показался Шамиль: он подал знак, и ружья опустились.

— Илико, — сказал ему Шамиль, — мне говорили, что ты храбр, и теперь я собственными глазами убедился, что мне говорили правду. Я не требую от тебя ничего, кроме обещания, что ты не сбежишь. При этом условии ты сво­боден в своих действиях.

Князь дал слово.

Вскоре его обменяли на татарских пленников, и Шамиль проявил себя весьма уступчивым в этой сделке.

Князь Илико покинул Ведень после девятимесячного пребывания в плену, но память о себе он оставил у гор­цев навечно.

Поэтому не было ничего удивительного в том, что лез­гины, зная о его гибели в войне с турками, пожелали взглянуть на его вдову и ребенка.

Более того, эти свирепые люди, обретя некоторую тонкость чувств при воспоминании о великом мужестве князя, попытались по-своему утешать его вдову.

Одни говорили ей, что Георгий — вылитый портрет своего отца и что они узнали бы ребенка, даже если бы им не назвали его имени.

Другие со всей опреденностью заявляли ей, как если бы они действительно это знали, что ее муж не убит, а всего лишь находится в плену и что рано или поздно она увидит его вернувшимся из турецкого плена, как в свое время увидела его вернувшимся из их плена.

Но главное, что с этой женщиной, которой в течение двух дней пришлось претерпевать усталость, голод и дур­ное обращение, все стали обходиться, как с царицей.

Княгиня Орбелиани воспользовалась таким настрое­нием этих людей, чтобы расспросить их о цене, которую назначил Шамиль за выкуп ее самой, ее сестры и всех членов семьи, захваченных вместе с ними.

Один из наибов отправился к имаму осведомиться об этом и вернулся с ответом: Шамиль желает, чтобы импе­ратор Николай возвратил ему сына, а князь Чавчавадзе прислал ему арбу, полную золота.

Несчастные княгини опустили головы: они сочли оба условия почти невыполнимыми.

Что теперь с ними будет? Им еще не было известно о приказе Шамиля отправить их в Ведень. Даниял-бек, дядя Мохаммед-хана, прежде находившийся на русской службе, как уже упоминалось выше, знал отца князя Давида Чавчавадзе. Он жил в Тифлисе, и ему было известно, насколько велика у знатных грузинских дам потребность в роскоши, ставшей для них необходимо­стью. Он понимал, как должны были страдать обе кня­гини, терпевшие среди своих не приобщенных к цивили­зации хозяев недостаток во всем. Поручившись за пленниц собственной головой, он предложил Шамилю, чтобы тот отправил их к нему.

Имам отказался.

— Они станут жить у меня, — сказал он, — и с ними будут обходиться, как с моими собственными женами.

Чего больше могли желать княгини? С ними будут обходиться, как с женами пророка.

Этот ответ передали обеим пленницам и предложили им написать в Тифлис, чтобы сообщить об условиях, выставленных Шамилем.

Княгиня Чавчавадзе написала два письма: одно было адресовано ее мужу, другое — исправляющему должность кавказского наместника. Оба эти письма вначале при­несли Шамилю; он велел их перевести, долго взвешивал каждую фразу и в конце концов отправил их с каким-то татарином в Тифлис.

Но в ожидании ответа он дал приказ отправляться в Ведень.

Тогда княгини попросили снабдить их какой-нибудь одеждой, поскольку они были почти наги.

Им принесли женские панталоны, шейный платок и старое кучерское платье.

Вскоре появилось и мужское пальто.

Княгиня взяла себе панталоны, дала шейный платок и пальто сестре, а кучерское платье предоставила гувер­нантке.

Княжна Нина Баратова не нуждалась ни в чем; за исключением вуали, изорванной в кустарниках, на ней было то же одеяние, в каком она покидала Цинандали. Ее слабое женское тело, должно быть, страдало, но ее девичья стыдливость ни в чем не могла упрекнуть похи­тителей.

Утром следующего дня пленницы вышли из крепости тем же путем, каким они туда вошли, то есть по лест­нице. Шамиль приказал препроводить их в Ведень по самой надежной дороге, читайте: по самой тяжелой. Речь шла о том, чтобы избежать любой попытки освободить пленниц. Сам же он поехал в другую сторону, не погово­рив с ними и даже не увидев их.

Мы не будем шаг за шагом следовать за бедными жен­щинами по этому пути, где каждый шаг таил в себе опас­ность, где они то пробирались тропами, перед которыми отступили бы даже дикие козы, то шли — и это в июле! — по снегу, в котором лошади утопали по грудь, то, нако­нец, ступали по великолепным лугам, сплошь усыпан­ным рододендронами и розовыми и белыми ромашками; по пути, где им приходилось спускаться по склонам дли­ной в триста—четыреста футов, скользя на руках, или же взбираться на кручи, опираясь на камни, шатавшиеся у них под ногами, и хватаясь за кустарники, раздиравшие им ладони.

К каравану присоединился по дороге новый пленник. Это был молодой князь Нико Чавчавадзе, дальний род­ственник князя Давида. Его захватили в крепости, где он с тридцатью грузинами выдержал трехдневную осаду, обороняясь против пятисот лезгин. Не имея больше ни одного патрона, он вынужден был сдаться.

Под его присмотр отдали одну из дочерей княгини — маленькую Марию, которую посадили позади него на лошадь.

Порой, несмотря на приказания Шамиля, несмотря на настояния муллы, сопровождавшего пленниц, их отказы­вались принимать в аулах. Фанатизм запрещал этим достойным мусульманам всякое общение с гяурами. И тогда пленники располагались на ночлег где придется: в развалившемся доме, если они имели счастье его найти, или под открытым небом, в воде или в снегу.

Обе кормилицы истощили все свои силы. Княгиня Чавчавадзе кормила грудью попеременно маленького Александра и малютку Еву — того самого ребенка, мать которого умерла по дороге еще в день похищения, во время первого привала.

Переход был настолько утомительным, что те, кто сопровождал пленников, и сами видели: им надо дать немного отдохнуть.

Они сделали остановку в каком-то ауле, где их встре­тили приветливее, чем обычно. Старый мулла принял княгинь и сопровождавших их женщин в своем доме. Всем им, а их было десять или двенадцать, отвели лишь одну небольшую комнату, но там, по крайней мере, они были в безопасности.

Роскошь приема дошла до того, что им разостлали камышовые циновки на полу.

Старый мулла, у которого они поселились, был чрез­вычайно славный человек. Он велел зарезать барана, и пленницы в первый раз после их похищения поели мяса. Мулла девять лет жил в плену у русских и говорил по-русски. Пленные дети стали предметом особых его забот и ласки.

Однажды, когда маленький Александр, сидя на коле­нях матери, плакал от голода, ибо в свои пятнадцать месяцев он уже не мог насытиться почти иссякшим мате­ринским молоком, но в то же время и не в состоянии был ни вгрызаться в жесткую баранину, ни есть черный хлеб или невыносимые для нас лепешки без соли, мулла подошел к ребенку и вложил ему в ручонку двадцатико­пеечную монету.

Княгиня залилась краской и уже протянула руку, чтобы взять монету и вернуть ее старику, но мулла остановил княгиню, сказав:

— Это чтобы купить курицу и сварить ему бульон.

Княгиня пожала руку славному человеку и поблагода­рила его.

Однако в какой-то другой день, вместо забот и внима­ния, на пленниц посыпались оскорбления и угрозы, осо­бенно со стороны женщин. Старая татарка, у которой русские убили сына, в сопровождении толпы женщин подошла к княгине Орбелиани и показала ей кулак.

— День отмщения, — воскликнула она, — это прекрас­ный день! У меня был сын, моя любовь и гордость моей жизни. Русские убили его. Но Аллах велик, Аллах спра­ведлив, Аллах мстит за меня!

Для этой женщины пленницы были русскими.

Княгиня Орбелиани спросила, что сказала ей старуха.

Ей перевели эти слова.

— Что ж, переведите ей мой ответ, — промолвила кня­гиня. — Смерть никого не может вернуть к жизни; ты можешь убить меня, но сын твой не перестанет от этого быть мертвым. Турки убили моего мужа, который был сердцем моего сердца; мой сын — пленник; моя сестра, мои племянники и я сама находимся во власти Шамиля; так кто из нас, ты или я, имеет большее право роптать на судьбу? Ступай же, несчастная, забудь свой гнев и оставь свою ненависть; у нас есть иной Аллах, отличный от тво­его, это Аллах матерей: он не знает ничего, кроме мило­сердия и прощения.^[7]

Речь княгини была слово в слово переведена старой татарке, которая выслушала ее, надвинула на глаза покрывало, чтобы скрыть свои слезы, и в молчании мед­ленно удалилась.

Через две недели после отъезда из Похальской крепо­сти, когда караван остановился в одном из тех оазисов, какие скрываются в складках гор, на зеленом ковре, усе­янном анютиными глазками и желтыми фиалками, испещренном белыми и сиреневыми ромашками, там появился татарин верхом на коне: он явно искал глазами княгинь и, едва заметив их, пустил своего коня в галоп.

И в самом деле, это был посланец, отвозивший письма в Тифлис; теперь он привез ответ.

Ответ был от князя Орбелиани, деверя княгини Вар­вары.

Письмо оказалось утешительным настолько, насколько это было возможно.

«Верьте, ждите и надейтесь! — говорилось в нем. — Все, что будет возможно сделать, чтобы вернуть вам свободу, будет сделано».

Письмо это вернуло силы даже самым изнуренным пленницам.

Наконец, к вечеру караван прибыл в аул, отстоящий от Веденя не более чем на десять или двенадцать верст. Одна из жительниц этого аула, приведенная муллой, предупредила княгинь, что на следующий день они при­будут к Шамилю и в тот же день он посетит их. Имам призывал пленниц быть при этом с закрытыми лицами, поскольку закон Магомета запрещает любой женщине показываться с открытым лицом перед мужчиной, если только этот мужчина не ее муж.

Одновременно мулла велел принести княгиням кисею, иголки и крученые шелковые нитки.

Княгини провели часть ночи, готовя себе вуали.

Был отдан приказ, чтобы на предстоящем этапе пути каждая из пленниц, независимо от ее звания, имела лошадь и проводника.

По прошествии двух часов пути они прибыли на место. Уже после первых двух-трех верст число людей, сопрово­ждавших пленниц, увеличилось за счет любопытных местных жителей, особенно женщин.

Княгини искали взглядом жилище имама, как вдруг они оказались перед строением высотой в шесть-семь футов, окруженным частоколом и напоминающим скорее загон для скота, чем человеческое жилище.

Кортеж миновал трое ворот, заграждающих входы во столько же дворов.

В третьем дворе был гарем.

Перед тем как войти туда, все сняли обувь.

В помещении пылал жаркий очаг, ожидавший приеха­вших пленниц, которые в нем очень нуждались, так как они насквозь промокли под дождем. Стены были обма­заны желтоватой глиной, разжиженной водой; сквозь дыры в старых изношенных коврах виднелись плохо при­гнанные доски пола. Потолок был настолько низок, что человеку высокого роста пришлось бы под ним согнуться.

Вся комната, длиной в восемнадцать футов, а шири­ной около двенадцати, освещалась лишь через отверстие размером с носовой платок.

Пленницам принесли пилав, кушанье преимуще­ственно татарское. Блюдо, в котором находился пилав, окружали мед и фрукты.

Кроме того, был подан хлеб без соли и чистая вода.

Это было настоящее пиршество по сравнению с трапе­зами, которыми довольствовались княгини со времени их похищения.

Шамиль просил передать им свои извинения. По его словам, это было все, что мог сделать глава бедной страны, еще более бедный, чем сама страна.

Пленниц угощали три жены Шамиля.^[8]

По окончании обеда княгинь известили, что им сле­дует старательно прикрыться вуалями: вот-вот должен был прийти пророк.

Вслед за тем принесли стул, сделанный из дерева и камыша, и поставили его перед дверью. Три татарских переводчика разместились на пороге, но не входя в ком­нату. Один из них был Хаджи — доверенное лицо Шамиля; два других переводили: один на русский, дру­гой на грузинский.

Появился Шамиль.

На нем была длинная белая открытая туника, надетая поверх зеленой туники, и тюрбан белого и зеленого цве­тов (в начале этой книги мы уже попытались набросать его портрет, так что нам не стоит повторяться).

Он сел на стул, поставленный за порогом комнаты. Слуга держал над его головой зонт.

Шамиль обратился к княгине Орбелиани первой, не глядя на нее, равно как и на других, и к тому же полуприкрыв по своей привычке глаза, подобно отдыхающему льву.

— Варвара, — сказал он, не называя княгиню никаким титулом, — говорят, что ты жена Илико, которого я знал и любил. Он был моим пленником; это был человек с благородным и мужественным сердцем и с устами, неспобными произносить ложь. Говорю так потому, что я тоже питаю отвращение к двоедушию. Не пытайтесь обмануть меня: вы совершите ошибку и потерпите не­удачу. Русский султан отнял у меня моего сына; я хочу, чтобы он вернул мне его. Говорят, что вы, Анна и Вар­вара, внучки султана Грузии; так напишите русскому сул­тану, чтобы он вернул мне Джемал-Эддина, а я, в свой черед, возвращу вас вашим родственникам и друзьям. Кроме того, надо дать моему народу денег; для себя же я требую только своего сына.

Переводчики перевели слова Шамиля. Имам добавил:

— У меня есть письма для вас, но одно из этих писем написано не по-русски, не по-татарски, не по-грузински, а буквами, которых здесь никто не знает. Не стоит писать вам на незнакомом языке. Я заставлю переводить все, а то, что нельзя будет перевести мне, не дадут прочитать вам. Аллах советует человеку быть осторожным, и я последую совету Аллаха.

В ответ княгиня Варвара сказала:

— Тебя и не хотели обмануть, Шамиль. Среди нас есть француженка, она принадлежит к народу, с которым ты не воюешь и который, напротив, воюет с Россией. Прошу тебя: дай ей свободу.

— Хорошо, — промолвил Шамиль, — если ее селение находится вблизи Тифлиса, я велю проводить ее туда.

— Ее селение — это огромный и прекрасный город, в котором полтора миллиона жителей, — отвечала княгиня Варвара, — и, чтобы достигнуть его, надо плыть по морям.

— В таком случае, — произнес Шамиль, — она осво­бодится одновременно с вами и до своей страны добе­рется как ей будет угодно.

Затем имам поднялся и сказал:

— Сейчас вам передадут письма, написанные по-русски; но помните, что всякая ложь есть оскорбле­ние, нанесенное Аллаху и его верному слуге Шамилю. Я обладаю правом казнить и казню каждого, кто попыта­ется обмануть меня.

После этих слов он с высочайшим достоинством уда­лился.

XLV. ДЖЕМАЛ-ЭДДИН

Мы уже говорили, что сын Шамиля, Джемал-Эддин, был захвачен при осаде Ахульго, хотя правильнее было бы сказать, что его отдали в заложники.

Напомним, что его мать Фатимат умерла после этого от печали.

Ребенок был увезен в Санкт-Петербург и представлен императору Николаю, приказавшему воспитать его по-княжески и дать ему самое лучшее образование.

Джемал-Эддин долгое время оставался диким и пугли­вым, как серна его гор, но, наконец, на седьмом году жизни в Петербурге стал более общительным, и, при том что он был превосходным наездником уже с семи лет, воспитание юноши дополнялось приучением его ко вся­кого рода физическим упражнениям, к которым присо­единялось и умственное образование.

Джемал-Эддин выучился читать и писать на основе европейской письменности и вскоре уже говорил по- французски и по-немецки так, как говорят на этих язы­ках сами русские, другими словами, словно на своем родном языке.

Молодой кавказец, адъютант императора, поручик, уже стал настоящим русским, как вдруг однажды его вызвали во дворец.

Он застал императора Николая озабоченным и почти что печальным.

— Джемал-Эддин, — сказал ему император, — вы сво­бодны принять или отвергнуть то предложение, какое я намереваюсь вам сделать. Я не стану ни в чем принуж­дать вас, но полагаю, что вы поступили бы достойно, приняв его. Две грузинские княгини, княгиня Чавчавадзе и княгиня Орбелиани, захвачены в плен вашим отцом, который согласен освободить их лишь при условии, что вы возвратитесь к нему. Если вы скажете «да», они будут свободны; если вы откажетесь, они останутся пленни­цами навсегда. Не давайте ответа, поддавшись первому порыву: я даю вам три дня на размышления.

Молодой человек печально улыбнулся.

— Государь, — ответил он, — сыну Шамиля и воспи­таннику императора Николая не нужно трех дней, чтобы понять, что ему следует сделать. Кавказец по рождению, сердцем я русский. Я умру там, в горах, где ничто не будет соответствовать полученному мною воспитанию, но я умру с сознанием, что исполнил долг. Три дня, пода­ренные мне вашим величеством, послужат не для того, чтобы принять решение, а для того, чтобы со всеми про­ститься. С этой минуты я в распоряжении вашего вели­чества и уеду, когда вы прикажете.

В начале февраля он выехал из Петербурга вместе с князем Давидом Чавчавадзе, мужем одной из пленных княгинь.

К концу того же месяца оба они уже были в Хасав­юрте.

Тотчас же в Ведень отправили нарочного с письмом князя; письмо было помечено Владикавказом.

Все это время сын Шамиля жил в Хасав-Юрте, в доме князя Чавчавадзе, в одной с ним комнате, но пользо­вался при этом полнейшей свободой: он дал слово, и его слову верили. Обедал он за столом у генерала барона Николаи.

По случаю выкупа княгинь там дали бал: Джемал- Эддин присутствовал на нем и был его героем.

Он оставался в Хасав-Юрте до 10 марта — дня, назна­ченного Шамилем для обмена.

Но когда наступил этот день, возникло непредвиден­ное затруднение.

Помимо того, что Джемал-Эддину следовало вернуться к отцу, князь еще должен был уплатить Шамилю сумму в сорок тысяч рублей. Так вот, имам потребовал, чтобы эта сумма была уплачена не просто серебром, но еще и мел­кой монетой.

Чтобы раздобыть мелкой монеты в пятьдесят, двадцать пять и десять копеек, требовалось время; и все же в канун обмена ее раздобыли только на тридцать пять тысяч рублей.

Князь попросил Джемал-Эддина, чтобы тот взялся уговорить отца принять пять тысяч рублей золотом. Джемал-Эддин согласился.

10 марта генерал Николаи, взяв один батальон, две пехотные дивизии, девять сотен казаков и шесть пушек, выдвинулся к берегам реки Мичик, где должен был про­исходить обмен.

Правый берег реки, принадлежащий русским, пред­ставляет собой открытую местность; напротив, на левом берегу, который принадлежит имаму, леса простираются до самых гор.

Просматривается лишь пространство в одну версту между рекой и лесом, на ширине примерно в пятьсот саженей.

Шамиль велел передать барону Николаи, чтобы тот остановился в версте от правого берега Мичика, а сам намеревался остановиться в версте от левого берега.

Когда барон Николаи прибыл на условленное место, Шамиль уже был на своем посту; издалека можно было распознать его палатку, над которой развевалось постав­ленное позади нее черное знамя.

К Шамилю тотчас послали армянина по фамилии Гра­мов, который должен был служить переводчиком. Ему следовало узнать, каким образом будет происходить обмен.

Вот что решил Шамиль.

Его сын Гази-Мохаммед в сопровождении тридцати двух горцев приведет пленниц к дереву, находящемуся на правом, то есть на русском, берегу.

Там он найдет своего брата и сорок тысяч рублей, при­везенных таким же конвоем под командой русского офи­цера. Русский офицер покинет Джемал-Эддина лишь после того, как тот будет передан отцу.

Офицер, тридцать два солдата, сундуки с деньгами, шестнадцать пленных горцев и Джемал-Эддин в сопро­вождении барона Николаи и князя Чавчавадзе, через пятьдесят шагов отставших от них, двинулись к Мичику.

С ними был экипаж, предназначавшийся для пленных дам.

По мере того как русский конвой двигался вперед, с противоположной стороны навстречу ему двигались Гази- Мохаммед, его тридцать два всадника и арбы, на которых везли пленниц.

Гази-Мохаммед и его конвой прибыли первыми и стали ждать арбы, вскоре их догнавшие.

Как только арбы подъехали, горцы тронулись с места и приблизились к дереву, к которому русские прибыли в одно время с ними.

Во главе отряда Шамиля ехал на белом коне красивый молодой человек с бледным лицом; на нем была белая черкеска и такая же папаха.

Это был Гази-Мохаммед.

Позади него следовали двумя рядами тридцать два горца, богато одетых и великолепно вооруженных.

Оба отряда остановились в десяти шагах один от дру­гого.

Тогда Гази-Мохаммед и Джемал-Эддин соскочили с коней и бросились друг другу в объятия; увидев обни­мающихся братьев, все мюриды Гази-Мохаммеда закри­чали: «Аллах! Иль Аллах!»

Тем временем князь Чавчавадзе и генерал барон Нико­лаи тоже приблизились к ним.

После этого княгини, их дети и женщины из свиты княгинь были переданы Гази-Мохаммедом князю Чавча­вадзе.

Сундуки с сорока тысячами рублей, следуя в противо­положном направлении, перешли к мюридам.

Джемал-Эддин был представлен княгиням, поблагода­рившим его как своего избавителя; после этого, прости­вшись с князем и бароном и утерев две последние слезы, которые ему было позволено пролить при воспоминании о России, своей приемной матери, он отправился к отцу, сопровождаемый офицерами, обязанными, в соответ­ствии с договоренностями, передать его Шамилю.

За полверсты от того места, где расположился Шамиль, они остановились среди купы деревьев. До тех пор Джемал-Эддин был в русском военном платье. Здесь он снял свой мундир и облачился в черкеску, присланную ему Шамилем.

В нескольких шагах от него, приведенный двумя нуке­рами, приплясывал на месте черный конь, покрытый красным чепраком. Джемал-Эддин вскочил на него, как настоящий горский наездник, и направился к Шамилю.

Едва Джемал-Эддин и сопровождавшие его офицеры проехали несколько шагов, как мальчик лет тринадцати, выбежав из свиты Шамиля, с раскрытыми объятиями пустился во весь дух и бросился на шею Джемал- Эддину.

Это был его младший брат Мохаммед-Шефи.

Наконец, они подъехали к свите, окружавшей Шамиля.

Восточное достоинство имама и его религиозная бес­страстность не позволяли ему, при всем его желании, пойти навстречу сыну. Он ждал, неподвижно восседая между двумя стариками-мюридами. Над головой его дер­жали зонт.

Красота Шамиля была настолько совершенна, а его величие настолько естественно, что русские офицеры остановились в изумлении.

Тем временем Джемал-Эддин приблизился к отцу и хотел поцеловать у него руку. Но Шамиль был уже не в силах более сдерживаться: он открыл сыну объятия, при­жал его к сердцу, и из груди имама, готовой разорваться от волнения, понеслись рыдания.

После этих первых ласк Джемал-Эддин сел по правую сторону от отца; Шамиль продолжал смотреть на него, держа его за руку. Пожирая сына глазами, он, казалось, наверстывал все то время, что они его не видели.

Два офицера, свидетели этого зрелища, стояли непо­движно, не произнося ни слова, настолько благоговей­ные чувства вызвала у них эта сцена.

Тем не менее, поскольку слишком долгое их отсут­ствие могло обеспокоить генерала, они велели сказать Шамилю, что их послали сюда лишь для того, чтобы передать ему сына; поручение исполнено, и теперь они просят отпустить их.

Шамиль приветствовал их и произнес:

— До этого времени я сомневался, что русские сдержат слово. Теперь я изменил свое мнение; поблагодарите от моего имени барона Николаи и скажите князю Чавча­вадзе, что я обращался с его женой и свояченицей так, как если бы они были моими собственными дочерьми.

Потом он поблагодарил офицеров.

Они приблизились к Джемал-Эддину, чтобы про­ститься с ним.

Он бросился в их объятия и, по русскому обычаю, трижды поцеловал каждого.

Шамиль, вместо того чтобы рассердиться при виде этих проявлений печали, напротив, благосклонно наблю­дал за ними.

Затем офицеры в последний раз поклонились Шамилю; им подвели лошадей, и они в сопровождении пятидесяти мюридов достигли берега Мичика.

Там они услышали ружейную пальбу, но на этот раз пальба была совершенно мирной: таким образом люди Шамиля выражали Джемал-Эддину радость, испытывае­мую ими от того, что после столь долгого отсутствия они снова видят его в своих рядах.

* * *

В феврале 1858 года полковнику князю Мирскому, командиру Кабардинского полка, дислоцированного в Хасав-Юрте, доложили, что какой-то горец, называющий себя посланцем Шамиля, желает говорить с ним; князь положил рядом с собой пистолет и велел впустить горца.

Незнакомец вошел.

Он в самом деле был послан Шамилем; как выясни­лось, сын имама, Джемал-Эддин, заболевший болезнью, неизвестной татарским лекарям, находился при смерти, и Шамиль обращался за помощью к европейской науке.

Князь Мирский вызвал лучшего полкового хирурга, доктора Пиотровского, и свел его с горцем.

В симптомах болезни Джемал-Эддина, которые попы­тался описать ему чеченец, доктор распознал признаки чахотки. Он приготовил лекарства, написал на каждом из них, как его следует употреблять, и передал все это посланцу.

Кроме того, чеченцу поручили передать имаму, что, если тот пожелает, чтобы медик лично отправился к больному, князь Мирский согласится на это, но на известных условиях.

10 июня тот же самый посланец явился вновь. Болезнь Джемал-Эддина стремительно развивалась. Шамиль зара­нее соглашался на все требования князя Мирского, однако он просил, чтобы доктор, предложенный князем, был послан как можно скорее.

В обмен на врача полковник потребовал дать ему трех наибов в качестве заложников.

Пять наибов ожидали решения полковника, находясь в двух льё от расположения полка; их известили о выстав­ленном условии, и трое из них явились, чтобы отдать себя в руки князя Мирского.

Князь вызвал доктора Пиотровского и сообщил ему о просьбе Шамиля, сказав при этом, что он нисколько не принуждает его к этой поездке и тот имеет полное право отказаться.

Доктор не колебался ни минуты.

Он взял с собой аптечку со всеми медикаментами, какие могли ему понадобиться, и 12 июня, в семь часов утра, в сопровождении двух наибов и горца, служившего нарочным, выехал из Хасав-Юрта.

Вначале путь их пролегал по правому берегу Ярак-су, через Гайдабашские высоты, к Ауховским владениям. Поднявшись в гору, они заметили недалеко от реки Акташ, на левом ее берегу, две сотни донских казаков, возвращавшихся в крепость Внезапную, вероятно, после конвоирования.

В полдень они выехали на небольшую поляну, окру­женную колючими кустами, и остановились, чтобы дать отдых лошадям. Один из наибов снял с себя бурку, разо­стлал ее на траве и пригласил доктора сесть.

Другие сели прямо на траве.

Доктор принялся закусывать.

Он предложил своим проводникам последовать его примеру. Однако они не пожелали взять ничего, кроме куска хлеба.

Горцы отказались даже от швейцарского сыра, сказав, что они не знают, что это такое, и никогда не видели ничего подобного.

Оттуда, где они находились, были видны чеченские пикеты на опушке леса, простиравшегося до берегов реки Акташ. В это время среди горцев поднялся сильный переполох. С ружьями на плече они бежали к месту, где поднимался густой столб дыма.

Едва доктор успел окончить завтрак, как из-за кустов вышел чеченец с ружьем в руках; он остановился шагах в пятидесяти от доктора и его спутников и на чеченском языке обменялся несколькими словами с наибами. Он сообщил им, что казаки, которых они видели, убили одного горца и угнали двух лошадей; дым, стоявший над кустарником, служил сигналом тревоги, но подан этот сигнал был слишком поздно: пока чеченцы сбегались, казаки уже вступили в крепость.

В то время как чеченец и наибы обсуждали это проис­шествие, доктор решил отойти в сторону, чтобы собрать малины, но наибы окликнули его и посоветовали ему не отходить от них: его поездка в горы держалась в тайне, и, если бы одежда его выдала, он вполне мог бы полу­чить несколько пуль.

В четыре часа пополудни они снова пустились в путь и переправились через Акташ, оставив слева два аула, один из которых носил то же название, что и река, а дру­гой — Юрт-Аух. Примерно в одной версте от этого последнего аула Акташ принимает в себя речку Сала-су и делает большой поворот дугою на северо-запад. Посре­дине этой дуги возвышается гора, на противоположных склонах которой построены два аула — Аргар-Юрт и Белляр-Гарган.

Дорога, довольно сносная до Аргар-Юрта, за этой деревней становится совершенно непроезжей; путникам пришлось спуститься к реке и следовать вдоль нее. К вечеру они оставили русло Акташа и въехали в лес, расту­щий на его левом берегу.

В девять часов показались светившиеся в темноте огни: это были огни аула Оник.

Ориентируясь на них, путники въехали на улицы аула.

Главная улица была полна народу. Лазутчик известил, что какой-то русский, сопровождаемый тремя горцами, приближается к аулу, и все его жители были на ногах.

Тотчас же раздались крики: «Гяур! Гяур!», вскоре при­нявшие грозное звучание, но наибам удалось объяснить жителям, что задание у доктора вполне мирное.

Путники подъехали к дому, где им предстояло прове­сти ночь; хозяин вышел из дома навстречу доктору и, переговорив с наибами, сделал г-ну Пиотровскому знак следовать за ним.

Он ввел его в комнату и, указав на угол, довольно грубо сказал ему: «Садись там!» После этого он вышел, заперев дверь и унеся с собой ключ.

К великому удивлению доктора, в этой комнате нахо­дилась женщина с ребенком лет четырех; она сидела перед огнем, и благодаря этому доктор рассмотрел, что она молода и красива.

Он оставался почти час в обществе этой женщины; но, то ли потому, что она не понимала по-русски, то ли потому, что ей велено было хранить молчание, она не отвечала ни на один из вопросов доктора.

Наконец вернулся хозяин дома, сопровождаемый одним из наибов. Они дали знак доктору, чтобы он шел за ними. Складывалось впечатление, что эти люди гово­рили лишь тогда, когда они не могли действовать никак иначе.

Миновав двор, доктор вошел в другую комнату, совер­шенно не освещенную. Хозяин запер за нимидверь и, подойдя к очагу, где заранее были приготовлены дрова, развел огонь. При свете, разлившемся вокруг очага, док­тор увидел, что он находится в комнате, предназначен­ной у восточных народов для приезжих.

Огонь осветил и постель; доктор, изнемогавший от усталости, лег на эту постель и тотчас уснул.

Проснувшись утром, он увидел, что один из его наи­бов разговаривает с другим наибом, незнакомым доктору. Этот новый наиб был украшен двумя бляхами, в которых доктор распознал ордена Шамиля. И в самом деле, вновь прибывший был прислан имамом, чтобы служить док­тору провожатым на остальном отрезке пути. Он посо­ветовал доктору надеть другую одежду и из военного медика перерядиться в простого чеченца; впрочем, ника­ких затруднений в этом не было, поскольку платье для доктора было приготовлено заранее.

Завтрак состоял из чая, сыра и татарских лепешек.

В девять часов утра привели лошадей и проводника: лошади были свежие, а проводник — другой, не тот, что был накануне.

Дорога вплоть до селения Алмаки тянулась вдоль реки Акташ. В ауле Алмаки проводника опять поменяли; новый проводник был пеший.

Выехав из селения Алмаки, они после часа езды достигли Гумбетовского хребта; по пути туда им встреча­лись большие стада овец и крупного рогатого скота. С высоты Гумбетовского хребта видны были Каспийское море и Кавказская линия вплоть до Георгиевска, один лишь Моздок был скрыт туманом. Великолепная пано­рама на какое-то время заставила доктора позабыть об усталости и трудностях пути.

Путники продолжали подниматься с одной вершины на другую, пока не достигли, наконец, самой высокой точки хребта. Оказавшись там, доктор невольно отступил назад на несколько шагов: гора отвесно обрывалась над пропастью глубиной в две тысячи футов.

— Где продолжение дороги? — с испугом спросил док­тор.

И тогда горец, наклонившись над пропастью так, что половина его тела очутилась в пустоте, ответил:

— Вон там.

И он указал на извилистую тропинку, которая глубоко внизу ползла по скале.

Не было никакой возможности следить взглядом за этой тропинкой; в некоторых местах она полностью терялась из виду.

Нечего было и думать о том, чтобы спускаться по такой дороге верхом; доктор сошел с лошади, которая тотчас принялась пастись на траве и о которой никто более не заботился, и, собрав все свое мужество, решился спуститься в пропасть.

Он дрожал, даже рассказывая мне впоследствии об этом страшном спуске.

Проводник шел впереди, за ним — доктор, за док­тором — наиб. Чтобы избежать головокружения, доктор вынужден был идти, повернув лицо в сторону скалы, но каждую минуту глаза его невольно устремлялись на узкую дорожку, сплошь усеянную щебнем, который катился из-под его ног и с глухим шумом падал в бездонную про­пасть, куда взгляд не осмеливался за ним следовать.

На протяжении всего спуска доктор не нашел ни одной точки опоры, ни одного места, где можно было бы при­сесть: эта пытка продолжалась шесть часов.

Когда доктор достиг подножия горы, лицо его было залито потом, а ноги у него дрожали, как тростник, сотрясаемый ветром.

Наконец они прибыли к тому месту, которое называ­ется Андийскими воротами.

На всем пройденном пути не было видно ни одного куста, и лишь иногда попадались какие-то желтые и белые цветы.

Юго-восточная сторона этого ущелья вертикальна, и на вершине ее высится группа камней, прозванная рус­скими солдатами Чертовой свадьбой.

Слева, в версте от Андийских ворот, виден аул Тилитли, а в версте за ними стоит Агатль. За этим аулом находится другой, носящий название Унх. Дома двух этих аулов сложены из камня без извести. В полуверсте от Унха рас­положено большое селение Анди, давшее свое название ущелью, по которому только что проехали путники и перед которым дорога вьется, словно змея. Наконец за Анди находится последний аул: на него проводник ука­зал доктору как на конечную цель их путешествия; аул называется Зул-Кади.

Слова проводника прозвучали как нельзя вовремя, ибо доктор, уже готовый рухнуть без чувств, сел, а вернее сказать, повалился ничком на землю.

Через несколько минут он поднялся и снова отпра­вился в путь, хотя ноги у него, независимо от его воли, продолжали нервически дрожать.

В Зул-Кади путники въехали поздней ночью.

Дома этого аула из камня, в два и три этажа; нижний этаж предназначен для лошадей и скотины, второй — для хозяина дома, а прочие этажи сдаются внаем, как в горо­дах.

Посреди аула высится мечеть.

У ворот дома, занимаемого Джемал-Эддином, ходил часовой. Сам хозяин дома ночевал на каменной скамье.

Доктора ввели по узкой лестнице на просторное крыльцо. Туда выходила дверь из комнаты больного.

Хозяин дома, разбуженный наибом и служивший им проводником, впустил доктора в эту комнату, где горела лишь одна сальная свеча.

Она освещала железную койку, на которой лежал боль­ной, а на полу — другую приготовленную постель, так что доктор мог догадаться, что его здесь ждали.

Джемал-Эддин спал. Его разбудили. Казалось, боль­ной чрезвычайно обрадовался доктору, которому он пред­ложил прежде всего отдохнуть; доктор задал ему несколько вопросов о его здоровье, но, падая от устало­сти, уступил его настояниям и лег спать.

Комната Джемал-Эддина была бедной, почти без обстановки, и все ее убранство составляли ружье, револь­вер, шашка в серебряной оправе и чайный погребец.

Проснувшись на другой день, доктор прежде всего стал расспрашивать больного о состоянии его здоровья.

Болезнь молодого человека была скорее душевная, нежели физическая. Удаление от городской жизни, отсут­ствие удовольствий, в которых нуждается юность, уби­вали его. Суровые, дикие горы, окружавшие его отца, не могли возвратить ему петербургских и варшавских това­рищей. Самые красивые черкешенки и кабардинки, слы­вущие за первых красавиц на свете, не могли заставить его забыть русских красавиц с берегов Невы и польских красавиц с берегов Вислы. Он угасал потому, что пред­почитал смерть такой жизни.

Впрочем, физические силы уже оставили его: он не поднимался с постели.

Снадобья татарских лекарей, в руки которых был отдан Джемал-Эддин, когда болезнь уже начала принимать серьезный оборот, не только не остановили ее развитие, но, напротив, ускорили его. Развлечения могли бы под­держать его силы, но всякие развлечения, по крайней мере те, какие прежде питали его ум, были ему запре­щены. Ему не позволили иметь ни одной книги, ни одного русского журнала. Будь они у него, это было бы позором в глазах всякого чеченца, который смотрит на все приходящее из России как на физический или нрав­ственный яд.

Доктор оставался при Джемал-Эддине три дня. В тече­ние этих трех дней он делал для него все, что мог, но пребывая в уверенности, что попечение его бесполезно и болезнь молодого человека смертельна.

Покидая Джемал-Эддина, доктор, хотя у него по-прежнему не было никакой надежды, наказал продол­жать то же лечение, какое он применял лично. Но самое бесспорное его убеждение заключалось в том, что прежде всего сам больной не желал выздоровления.

Впрочем, ни единой жалобы, ни единого укора не вырвалось из уст несчастного молодого человека. Жертва была безропотной. Самоотречение было полным.

17 июня доктор простился с Джемал-Эддином. В начале сентября пришло известие о его смерти.

Шамиль вернул себе сына лишь для того, чтобы поте­рять его во второй раз.

XLVI. ТИФЛИС

Увлеченные ходом нашего рассказа, мы пока еще почти ничего не успели сказать о Тифлисе.

Подлинное название Тифлиса — Тбили-Калаки, то есть «Теплый город». Название это происходит от теплых вод, благодаря которым город может предложить путеше­ственникам те прославленные персидские бани, о каких мы уже сказали пару слов нашим читателя.

Любопытно, насколько сходно звучат названия неко­торых городов, знаменитых своими горячими целебными источниками. Во времена античности в Нумидии был город Тибилис, а в наше время, помимо грузинского Тифлиса, есть еще город Теплиц в Богемии, название которого, вполне возможно, имеет в своей основе слово «тепида».

В эпоху, когда началась наша христианская эра, Тиф­лис представлял собой всего лишь деревню и столицей Грузии был Мцхет, но в 469 году царь Вахтанг Горгасал, прозвище которого означает «Волк-лев», построил город Тбилиси, ставший прародителем нынешнего Тифлиса.

Только что возникший город был опустошен хазарами, восстановлен эмиром Агарианом и после разрушения Мцхета стал резиденцией рода Багратидов, предков современных Багратионов.

Кура разделяет Тифлис на две части, а вернее, отделяет собственно город от предместья Авлабари, предместья Исни и Немецкой деревни.

В сентябре 1795 года город был полностью разрушен Ага-Мохаммедом. Впрочем, в те времена, по словам Клапрота, Тифлис был так тесен, что даже по самым широким его улицам едва могла проехать арба: в городе тогда было пятнадцать тысяч жителей.

В 1820 году, когда шевалье Гамба, наш консул в Тиф­лисе, прибыл в город, все его улицы еще были завалены обломками — следами последнего персидского вторже­ния; их приходилось преодолевать с риском сломать себе шею, чтобы добраться до дверей высотой в четыре фута, служивших входом в полуподземные дома, в которых обитали жители.

Разумеется, тот, кому Тифлис известен лишь по тем описаниям, какие оставили Клапрот и шевалье Гамба, не догадается, входя в сегодняшний Тифлис, что он всту­пает в тот самый город, который описан двумя этими путешественниками.

И в самом деле, сегодня в Тифлисе насчитывается от шестидесяти до семидесяти пяти тысяч жителей; в нем есть улицы шириной в шестьдесят футов, дворцы, пло­щади, караван-сараи, базары и, наконец, театр и цер­ковь, благодаря князю Гагарину являющиеся подлин­ными шедеврами искусства.

С тех пор как Тифлис стал принадлежать русским и тем самым оказался защищен от вторжений персов и турок, особенно много сделали для него три человека, сменявших друг друга: это генерал Ермолов, граф Ворон­цов и князь Барятинский.

Генерал Ермолов в настоящее время является старей­шим из русских генералов. Ему восемьдесят лет: он один из героев битвы у Москвы-реки.

Он отнял у нас Главный редут, который мы затем отняли у него. Подобно Конде, бросившему свой жезл командующего в испанские ряды, он швырнул во фран­цузские ряды горсть Георгиевских крестов, которые подобрали там солдаты, бросившиеся вслед за ним в атаку.

В одном из своих кавказских романов Марлинский набросал портрет этого выдающегося человека; это о Ермолове он говорит:

Беги, чеченец, — блещет меч

Карателя Кубани;

Его дыханье — град картечь,

Глагол — перуны брани!

Окрест угрюмого чела

Толпятся роки боя ...

Взглянул — и гибель протекла

За манием героя!

Эти стихи превосходно рисуют то воздействие, какое оказывал Ермолов на горцев. Высокий, атлетически сло­женный, сильный, как житель Севера, проворный и лов­кий, как житель Юга, он на глазах у горцев одним уда­ром шашки сносил голову буйволу, в несколько минут усмирял необъезженного коня и попадал пулей в рубль, подброшенный вверх; этого было достаточно, чтобы про­извести глубокое впечатление на эти первобытные натуры.

Ермолов олицетворял собою на Кавказе террор, но это происходило в то время, когда террор мог быть благо­творным, ибо священная война еще не сплавила тогда воедино все горские племена.

Ермолов был самой влиятельной личностью, о какой сохранят память на Кавказе.

Вследствие ошибки, совершенной им в начале войны с Портой, он лишился своей должности: вместо того чтобы самому встать во главе отряда, которому предсто­яло двинуться к границе, он предоставил командование им генералу Паскевичу и тем заложил первый камень в фундамент его успехов.

Сам же Ермолов, которого непонятно по какой при­чине охватила слабость, прежде неведомая этому муже­ственному человеку, остался в Тифлисе, пребывая в нере­шительности и сомнениях.

Вот занятный рассказик, дающий представление о проницательности азиатцев.

Один из мелких султанов покорных татарских провин­ций явился однажды к Ермолову; генерал принял его чрезвычайно любезно, даже слишком любезно, и жестом пригласил сесть рядом с ним.

Султан сел и тотчас же принялся успокаивать главно­командующего насчет возможного развития войны.

Ермолов, словно лев, ужаленный пчелой, поднял голову.

— А почему ты думаешь, — спросил он султана, — что я неспокоен?

— О! — отвечал султан. — Если бы ты был спокоен, то никогда не позволил бы мне сидеть в твоем присут­ствии.

Ермолов еще жив. Я видел его портрет у князя Баря­тинского. Длинные густые белые волосы придают ему вид старого льва. Он состоит в оппозиции, цепляется за свою популярность и не может расстаться с сожалени­ями, что его великолепная карьера прервалась на пол­пути.

Ведь когда император Александр скончался и на пре­стол взошел император Николай, все переменилось.

Среди важнейших качеств императора Николая, чрез­мерно превозносимых прежде и чрезмерно оспариваемых ныне, была склонность к деспотизму, которую он желал проявлять любой ценой: всей Европе пришлось в тече­ние тридцати лет покоряться его прихотям, и одна из ошибок царствования Луи Филиппа, заслуживающих самого большого осуждения, состояла в том, что он позволил себе устрашиться этого ложного могущества.

Самое любопытное, что российскому самодержцу при­писывали честолюбивые планы, которых у него никогда не было, и вся его непреклонность имела лишь одну цель — удовлетворить собственную своенравную спесь. Любое сопротивление его власти было в глазах Николая непростительным преступлением. И потому при импера­торе Николае горцы уже не считались врагами: они были для него мятежниками.

Как только он взошел на престол, с горцами было запрещено вступать в любые переговоры; им надлежало безоговорочно покоряться, и их благополучие должно было стать следствием их покорности, раз уж они стано­вились подданными императора Николая.

При всем том, многие покорились, но не обрели бла­гополучия.

Совсем напротив: невежественные и грубые чинов­ники, наглые взяточники сделали русское господство ненавистным для горцев. Отсюда измены Хаджи-Мурада, Даниял-бека и многих других; отсюда восстания Боль­шой и Малой Чечни и Аварии — целой области Даге­стана. Если народ однажды добровольно покорился, а затем восстал, значит обвинять в этом следует лишь управление, на которое он согласился и бремя которого его задушило.

Огромное несчастье России на Кавказе состоит в том, что у нее никогда не было там общей установки, ведущей к единой цели. Каждый новый наместник прибывает с новым планом, которому он следует все то время, пока остается наместником, при условии, конечно, что его не охватит вдруг причуда изменить свои замыслы. Так что в действительности на Кавказе в воззрениях царит такой же беспорядок, как и в природе.

Паскевич сменил Ермолова, но он властвовал здесь недолго, и его самого сменил генерал Розен.

Генерал Розен был, бесспорно, лучшим правителем Кавказа. У него был удивительно верный взгляд на все происходящее, и следы его заботливости видны во всем, что было начато истинно мудрого для усмирения края.

Надо изложить всю историю Кавказа, а точнее сказать, историю правителей Кавказа, от князя Цицианова до князя Барятинского, чтобы дать объяснение той губи­тельной войны, какую Россия безрезультатно ведет на протяжении шестидесяти лет.

В Закавказье жило тринадцать христианских народов, составлявших меньшую часть населения. Армяне играли здесь роль евреев. Остальная часть края разделялась на татарские ханства: Гянджу (Елисаветполь), Шеки (Нуху), Карабах, Шемаху и Баку. У самых ворот Тифлиса нахо­дились мелкие владения, такие, как Ворчала и Шамша- дил, тоже татарские, сохранившие, наряду с кочевой жизнью, разбойничьи привычки, которые нетерпимы для цивилизованного правительства.

Все Закавказье состоит из равнин и гор. Обширные долины Куры, Аракса и Алазани обладают плодородней­шей почвой для разведения винограда, тутовых деревьев, марены и всякого рода зерновых культур. Здесь могли бы существовать крупные хозяйства; промышленность же, создавая благосостояние, порождает цивилизацию, а вслед за цивилизацией приходит мир.

Составить программу было легко, но следовать ей ока­залось трудно.

Легче убивать людей, чем просвещать их.

Чтобы убивать, надо иметь только порох и свинец; чтобы просвещать, нужна определенная социальная философия, доступная не всем правительствам.

Захват равнины был совершен за короткое время, но равнина вовсе не заключила мир с завоевателями, а просто-напросто приняла иго. Покорившись внешне, она на самом деле осталась враждебной. Права и условия собственности не были определены там законами.

Бессильная на равнине, ненависть, отступая, нашла неприступное убежище в горах; тайна сопротивления гор кроется в притеснении равнины: война горцев — всего лишь отголосок вздохов и ропота жителей равнины.

Найдите средство соединить материальные интересы мусульманского народа с христианским правлением, сде­лайте так, чтобы равнина радовалась покою и страши­лась утратить его, и горцы сами сойдут со своих вершин, чтобы принести покорность.

Вот этим способом и начал действовать генерал Розен.

К несчастью, императору Николаю пришла в голову роковая мысль совершить путешествие на Кавказ.

Он прибыл туда в скверную погоду, был постоянно болен и пребывал в дурном расположении духа.

Во время смотра войск он жестоко оскорбил генерала Розена, грубо сорвав с князя Дадиана, его зятя, флигель- адъютантские аксельбанты.

Местные жители ожидали появления ослепительного солнца, распространяющего вокруг себя жизнь, свет и тепло, а увидели всего лишь угрюмого капрала.

Неприятнее того впечатления, какое император увез с собой, было лишь то, какое он о себе оставил.

Генерал Розен утратил свой пост и отправился умирать в Москву, раздосадованный и непонятый.

Само его отсутствие показало всю меру этой потери.

Его сменил генерал Нейдгардт.

Это был педантичный немец, упрямый, соблюдающий лишь форму, не имеющий положения в обществе, состо­яния и влияния. Управление его было кратковременным и губительным: русские войска потерпели серьезные поражения, восстали Чечня и Авария.

Угрожал запылать весь край.

Вот тогда-то император Николай и вспомнил о графе Воронцове, у которого было все то, чего недоставало генералу Нейдгардту: знатное имя, огромное состояние, громкая слава, огромная популярность и внушительный вид.

Скажем несколько слов о князе Михаиле Воронцове — фельдмаршале, кавказском наместнике, генерал- губернаторе Новороссии и Бессарабии.

Наряду с князем Барятинским — хотя князю Ворон­цову это далось с большим трудом — он был, возможно, одним из тех немногих русских государственных деяте­лей, которые сумели сохранить при занимаемых ими высоких должностях определенную независимость.

Ему было свойственно принятое у русских преклоне­ние перед избранником Божьим, он видел в императоре олицетворение божественного права, но, за исключением этого верования, а вернее, этой привычки, у него не было ничего общего с происками и низостями, состав­ляющими жизнь царского двора.

Этой независимостью он был обязан трем причинам: своему богатству, своему воспитанию и своему харак­теру.

Он был сын князя Семена Воронцова, русского посла в Лондоне, воспитывался в Англии и на протяжении всей жизни сохранял ту привычку к порядку даже в мелочах, ту размеренность в любых обстоятельствах жизни, ту заботу о личном достоинстве, в которых англичане чер­пают свое величие.

Графу Воронцову, владевшему огромным отцовским достоянием, предстояло еще стать наследником своего дяди Александра, одного из высших должностных лиц империи.

В возрасте двадцати лет Михаил Воронцов был гвар­дейским поручиком и камергером. Отец и дядя молодого человека, желавшие сделать из него настоящего мужчину, послали его на Кавказ; это происходило в то самое время, когда император Александр I включил Грузию в состав Российской империи.

Правителем Кавказа был тогда князь Цицианов.

Это был человек вспыльчивый и капризный, но наде­ленный настоящими талантами — как военным, так и административным. Его не очень прельщало видеть себя пожалованным такой наградой, как молодой камергер, которого он считал салонным героем и светским львом.

Чтобы избавиться от него, князь Цицианов написал письмо, которое должно было предотвратить приезд молодого человека.

Но, подобно письму Агамемнона, разминувшемуся в пути с Клитемнестрой, письмо князя Цицианова разми­нулось с графом Михаилом.

Когда же он приехал, отправить его обратно было уже невозможно. Происходило это в 1803 году.

Вновь прибывший получил боевое крещение при осаде Гянджи, переименованной позднее в Елисаветполь. Он прославился там своей храбростью и вынес из боя моло­дого Котляревского, получившего тогда ранение и позд­нее ставшего героем Кавказа.

Князь Цицианов с первого взгляда понял, что этот молодой камергер — настоящий мужчина, и этого насто­ящего мужчину следует сохранить для России.

Из опасения, что графа Воронцова могут убить при осаде Гянджи, он отправил его на Лезгинскую линию и поручил заботам храброго генерала Гулякова, командо­вавшего там отрядом.

Не прошло и нескольких дней после его прибытия туда, как в долине близ Закатал произошла гибельная схватка с лезгинами, Гулякова убили, а часть русских войск сбросили в пропасть.

Михаил Воронцов был сброшен туда вместе с другими и при падении потерял компас со своим вензелем, воз­вращенный ему спустя полвека, когда граф стал кавказ­ским наместником.

После закатальской передряги, из которой Михаил Воронцов выбрался чудом, он в чине бригадир-майора принял участие в экспедиции против Эривани; кроме того, князь Цицианов, в конце концов проникшийся к нему горячей дружбой, дал ему щекотливое поручение к имеретинскому царю Соломону, то отрекавшемуся от трона в пользу России, то открыто поднимавшему про­тив нее оружие.

Но когда князь Цицианов был убит, граф Воронцов возвратился в Россию.

После этого Кавказ потерял его из виду.

При Бородине он командовал дивизией, которая вся полегла в сражении; сам же он был ранен и удалился в одно из своих поместий, превратив его за свой счет в крупный госпиталь и проходя в нем лечение вместе с другими русскими ранеными.

В 1815 году граф Воронцов командовал армейским корпусом, оставшимся во Франции, и заплатил из соб­ственных средств два миллиона за долги, наделанные его офицерами.

Неизвестно, были ли возвращены ему эти деньги императором Александром.

Спустя какое-то время он женился на дочери графини Браницкой — племяннице знаменитого Потемкина, умершего у нее на руках на краю придорожной канавы, — и благодаря этому браку стал одним из самых богатых помещиков в России.

В 1826 году — я пишу по памяти и потому, возможно, ошибаюсь на год или два — так вот, в 1826 году, полагаю, он был назначен генерал-губернатором Новороссии, обо­сновался в Одессе, основанной герцогом Ришелье, и превратил ее в процветающий торговый город, каким она является сегодня.

Именно граф Воронцов создал великолепные вино­дельческие хозяйства в Южном Крыму, который он пре­вратил в огромный сад, полный очаровательных вилл.

Во время войны с Турцией графу Воронцову пришлось отвлечься от своих административных занятий: заступив на место раненного под Варной князя Меншикова, он принял командование войсками, взял Варну, а затем вер­нулся на свой пост.

Наконец, в 1845 году он был назначен кавказским наместником; вся Россия приветствовала это назначение. Он высадился в Редут-Кале и с восторгом был принят красочным населением берегов Черного моря.

Первыми его словами по прибытии стало обещание устроить дороги.

Он пообещал то же, что обещал каждый новый намест­ник, но, к несчастью, ни один из них не сдержал слова.

И в самом деле, два обстоятельства мешают устройству здесь дорог.

Первое — хотя понятно, что подобного довода мы не принимаем, — это рельеф местности.

Второе — и оно является истинной причиной — это то, что внимание уделяется исключительно военной сто­роне вопроса.

Тем не менее следует признать, что необузданная энер­гия горных рек на Кавказе — страшный бич.

Гранитный мост, первый камень которого был торже­ственно заложен наследником престола, нынешним императором, и который строили в течение трех лет, истратив на него пятьсот тысяч рублей, был построен в Дарьяльском ущелье и с большой помпой открыт.

В одно прекрасное утро он был унесен как соло­минка.

Два других моста, возле Гори, на Куре, постигла та же участь. Постройка этих мостов была доверена англича­нину Кейлю, наполовину плотнику, наполовину меха­нику.

Проезжая через Гори, мы не обнаружили даже следов этих мостов.

Добавим, что правительство предоставляет на строи­тельство дорог довольно незначительную сумму — шесть­десят или восемьдесят тысяч рублей.

Трудятся много, но безрезультатно, и я слышал почти от всех в Тифлисе, что если собрать деньги, издержанные в течение пятидесяти лет на дорогу от Владикавказа до Тифлиса, то можно было бы вымостить всю эту дорогу рублями.

Впрочем, мы скоро отправимся по ней, и наши чита­тели составят себе понятие о том, в каком состоянии она находится.

А пока скажем, что каждый год три рода лавин обру­шиваются на эту дорогу: снежные, каменные и водные.

На равнине это наводнения, всегда своенравные и переменчивые: они разжижают грунт и затопляют целые провинции.

Я буквально бросил лошадь в мингрельской грязи и чуть было не остался в ней сам.

Чтобы устроить пути сообщения в подобных краях, необходимы древнеримские сооружения и циклопиче­ские постройки, необходимы огромные вложения средств и инженеры, обладающие подлинным знанием дела, а самое главное, тем, чего недостает в России, — безуко­ризненной честностью.

Русские всегда хотели покорить Кавказ, но всегда отступали перед правдой — единственным способом сде­лать это.

Война обходится России более чем в сто миллионов.

При этом на пути сообщения выделяется триста тысяч франков.

Потому здесь и нет дорог.

Граф Воронцов считал строительство дорог первой необходимостью, но правительство считало войну более необходимой, чем дороги.

Он получил приказ вести войну против мятежни­ков с большей энергией и в соответствии с планом кампании, разработанным в Петербурге, под наблюде­нием самого императора.

Речь шла не о чем ином, как об окончательной экс­педиции, имеющей целью окружить Шамиля, проник­нуть в его резиденцию, подавить восстание и покорить всех горцев Дагестана.

На бумаге этот план был великолепен.

Однако те, кто его составлял, не приняли в расчет природу Кавказа.

— Скажите Шамилю, — своим могучим голосом вос­кликнул император Николай, — что у меня достаточно пороха, чтобы взорвать весь Кавказ!

Это бахвальство прозвело свое действие, заставив Шамиля рассмеяться.

Император не хотел, чтобы его уличили во лжи, и отдал приказ начать роковую экспедицию, известную и знаменитую еще и сегодня под названием Даргинской.

Это было тем более безрассудно, что граф Воронцов никогда не бывал по другую сторону Кавказа и места, где ему предстояло действовать, были ему совершенно неиз­вестны.

Эта экспедиция — целая «Илиада», которая обрела бы своего Гомера, если бы Пушкин и Лермонтов не были убиты. Штурм Гергебиля и Салтов, поход в непроходи­мые леса Аварии, захват Дарго, резиденции Шамиля, поголовное истребление полка из трех тысяч солдат, посланных за сухарями, и, наконец, спасение экспеди­ционного отряда в ту минуту, когда он должен был полечь весь вплоть до последнего человека, — все это составляет этапы эпопеи, одновременно страшной и удивительной.

Единственным итогом Даргинской экспедиции стало то, что она заставила понять и оценить характер князя Воронцова; солдаты, которые дали ему прозвище Порто-Франко вследствие его либеральных и пере­довых взглядов, ставших известными после учреждения им порто-франко в Одессе, и называли его так, не пони­мая, впрочем, смысла этого слова, которое они повто­ряли, услышав его от других, воспламенялись восторгом при виде этого благородного старика, всегда спокойного, уравновешенного, ласкового, терпящего всякого рода лишения и подвергающегося самым непосредственным угрозам — и все это с лицом не только бесстрастным, но и смеющимся. Вместе со своим конвоем он был атакован на опушке леса, и тот, кто у Москвы-реки противостоял Наполеону I, был вынужден взять в руки шашку, чтобы отразить чеченских бандитов. На биваках, окруженный врагами, среди ружейных выстрелов, раздававшихся каж­дую минуту и убивавших солдат в десяти шагах от него, он диктовал своему секретарю письма, продолжая, по обыкновению, обширную переписку: он писал во Фран­цию, чтобы ему прислали виноградных лоз из Бургундии, заказывал платья и шляпы для своей жены, приказывал музыкантам играть, чтобы перекрыть шум пальбы и заставить солдат забыть голод, и наконец, велел сжечь все войсковые обозы, начав со своих собственных, а питался, как Карл ХН, куском черствого хлеба.

Весь его армейский корпус уже вот-вот должен был погибнуть от голода, когда ценой неслыханных усилий ему удалось соединиться с отрядом генерала Фрейтага, доставившим продовольствие и спасение.

И потому свое донесение он начал словами:

«Приказы Вашего Величества исполнены ...»

Затем шел целый список бедствий, произошедших в ходе исполнения этих приказов.

Граф Воронцов был особенно любим французской колонией. Он помнил по именам всех наших соотече­ственников, знал их профессии и никогда не встречал ни одного из них без того, чтобы не остановить его и не спросить с явным участием, трогавшим сердце бедного изгнанника, о его делах и его семье.

И потому на Кавказе, как мы уже говорили, имя графа Воронцова у всех на устах.

Я был слишком хорошо принят князем Барятинским, чтобы начать восхвалять его или даже просто сказать о нем правду: ведь кое-кто может подумать, что я пытаюсь таким образом рассчитаться с ним, тогда как, напротив, я настроен навсегда оставаться признательным ему.

XLVII ГРУЗИЯ И ГРУЗИНЫ

Когда я ехал в Тифлис, то, признаюсь, мне представля­лось, что я еду в край полудикий, нечто вроде Нухи или Баку, только большего масштаба.

Однако я ошибался.

Благодаря французской колонии, состоящей большей частью из парижских портних, модисток и белошвеек, грузинские дамы могут с опозданием примерно в две недели следовать модам Итальянского театра и Гентского бульвара.

В то время, когда я прибыл в столицу Грузии, там всех сильно занимала одна проблема. Княгиня Г... привезла с собой пластичный корсет, и талия ее, и без того прекрасная, настолько выиграла от этого нового изобре­тения, что у магазина г-жи Бло выстроилась целая оче­редь дам, требовавших, чтобы та выписала для них у г-жи Бонвале всю необходимую оснастку.

Как парижанина меня расспрашивали об этом любо­пытном изобретении, ибо, по общему мнению, не пред­ставлялось возможным, чтобы я о нем ничего не знал.

Не спрашивайте меня, дорогие читатели, каким обра­зом мне стало известно о корсетах г-жи Бонвале, ведь все равно я не смогу вам этого сказать; но, как бы то ни было, случилось так, что среди важных тем, которыми мне пришлось заниматься незадолго до моего отъезда из Парижа, оказалась и тема пластичных корсетов.

Я полагал, что мне придется читать публичные лекции о корсетах, но отделался лишь заметкой, помещенной мною в журнале «Заря». В этой заметке я объяснил, что посредством снятия слепков с груди четырехсот или пятисот женщин удалось получить продуманную класси­фикацию женских торсов, сводящуюся к восьми видам, и в каждом из них женщины всех стран и народов могут найти корсет, отвечающий самым строгим требованиям искусства ваяния.

Указанная заметка, напечатанная в этом журнале, при­вела к серьезным последствиям: вся его редакция в пол­ном составе явилась ко мне, чтобы пригласить меня на грузинский обед.

Однако, хотя в Тифлисе знают, что такое парижские корсеты, я сомневаюсь, чтобы в Париже знали, что такое тифлисский обед ...

Речь, разумеется, идет о грузинском обеде.

Грузинский обед — это праздничный стол, за которым едят что угодно. Еда составляет наименее важную часть застолья и состоит главным образом из свежих трав и кореньев.

Что это за травы и коренья, я не знаю, хотя там точно есть салаты без масла и без уксуса, зеленый лук, бедре- нец, эстрагон и редис.

Что же касается напитков, то тут совсем другое дело.

На этот счет я могу вас просветить.

Грузинский обед — это застолье, в ходе которого скромные любители выпить выпивают пять или шесть бутылок вина, а серьезные — двенадцать или пятна­дцать.

Некоторые пьют даже не из бутылок, а из бурдюка; эти доходят до двадцати или двадцати пяти бутылок.

Умением перепить своего соседа в Грузии гордятся.

Так что в среднем на каждого приходится пятнадцать бутылок.

Однако Бог, который, отмеряя силу ветра, не забывает о недавно остриженном ягненке, даровал грузинским бражникам кахетинское вино, то есть изумительное вино, которое не пьянит, а точнее сказать, не ударяет в голову.

И потому грузины, сочтя для себя унижением, что они могут выпить свои десять или двенадцать бутылок и при этом не опьянеть, изобрели сосуд, опьяняющий участни­ков застолья вопреки их воле, а точнее, вопреки свой­ствам вина.

Это своего рода амфора, именуемая кулой.

Кула, обычно представляющая собой пузатую бутылку с длинным горлышком, одновременно охватывает нос и рот, и потому, когда из нее пьют, нисколько не пропадает ни самого вина, ни его паров.

В итоге, пока вино опускается вниз, пары поднима­ются вверх, так что свою долю получает и желудок, и мозг.

Однако помимо кулы, грузинские любители выпить имеют в своем распоряжении множество других сосудов самых причудливых форм:

это тыквы с длинной горловиной;

суповые половники, на дне которых непонятно зачем прикреплена голова оленя с подвижными рогами, сде­ланная из позолоченного серебра: такие сосуды называ­ются к в а б и;

чаши размером с супницу;

рога, оправленные в серебро и длинные, как охотни­чий рог Роланда.

Самый маленький из этих сосудов способен вместить бутылку, и его всегда надо выпивать в один присест, не переводя дыхания.

Кроме того, гость — как грузин, так и иностранец, — сидящий, а точнее говоря, скорчившийся за грузинским столом, всегда волен есть то, что он пожелает, но никогда не имеет права пить так, как ему хочется.

Вместимость желудка гостя определяет тот, кто про­возглашает тост в его честь.

Если тост был провозглашен с полной кулой, полной тыквой, полной кваби, полной чашей или с полным рогом, то принимающий этот тост должен опорожнить кулу, тыкву, чашу или рог до последней капли.

Провозглашающий тост произносит таинственные слова:

— Алла верды!^[9]

Принимающий его отвечает:

— Яхши йол!^[10]

Вызов брошен, и теперь надо все выпить или лоп­нуть.

Грузин считает великой честью для себя, когда о нем говорят как о первостатейном бражнике.

Во время приезда императора Николая на Кавказ граф Воронцов представил ему князя Эристова, сказав:

— Государь, я имею честь представить вам первейшего бражника во всей Грузии.

Князь стыдливо поклонился, но вид у него был вполне довольный.

Посудите же, какой пыткой грозил стать для меня, пьющего только воду, грузинский обед, на который я согласился прийти.

Тем не менее я решился на это не колеблясь.

В назначенный час я был на месте.

Чтобы оказать мне честь, за столом собрали несколько прославленных бражников — в числе прочих присутство­вали князь Николай Чавчавадзе и поляк Иосиф Пене- репский.

Кроме того, среди нас были поэт и музыкант. Поэта звали Евангулом Евангуловым.

Нашего хозяина звали Иваном Кереселидзе.

Всего за столом было около двенадцати человек.

Первое, что поразило меня, когда я вошел в столо­вую, — это огромный глиняный кувшин, напоминавший те, в каких прятались сорок разбойников Али-Бабы, и заключавший в себе от восьмидесяти до ста бутылок.

Его предстояло опорожнить.

На полу был разостлан большой ковер; на ковре были поставлены тарелки с вилками, ложками и ножами, но только для нас, привыкших к подобным тонкостям.

Гости из числа местных жителей должны были по древнему патриархальному обычаю есть руками.

Мне предоставили почетное место во главе стола. Хозяин дома расположился напротив меня; по правую руку от меня посадили князя Николая Чавчавадзе, по левую — г-на Пенерепского.

Музыкант и поэт поместились в конце стола, и обед начался.

У меня есть привычка избегать опасности так долго, как мне это удается, но, когда настает минута противо­стоять ей, я останавливаюсь и твердо держусь до конца.

Именно так и случилось со мной в этих обстоятель­ствах.

Человек, не пьющий вина — то, что я собираюсь высказать, на первый взгляд может показаться парадок­сом, но для всякого, кто вникнет в вопрос, обратится в истину, — так вот, человек, не пьющий вина, в момент состязания имеет преимущество перед тем, кто пьет вино постоянно.

Дело в том, что у того, кто его пьет, в глубине мозга всегда есть остаточное опьянение от выпитого накануне, и теперь к нему присоединяется новое опьянение.

Между тем тот, кто пьет только воду, вступает в состя­зание, имея голову твердую и здоровую, и требуется определенное количество вина, чтобы она оказалась у него в таком же состоянии, что и у людей пьющих.

Так, если дело касается кахетинского, то речь во вся­ком случае должна идти о пяти или шести бутылках.

Трудно сказать, сколько их опустошил я сам среди пируэтов поэта и под гаммы музыканта, закусывавших и выпивавших в перерывах между своими импровизаци­ями, но, по-видимому, цифра была внушительная, ибо по окончании обеда зашел разговор о том, чтобы выдать мне свидетельство, удостоверяющее мои способности — правда, не думать, а вмещать.

Предложение было единодушно принято; присутству­ющие взяли листок бумаги, и каждый изложил на нем свою оценку моих способностей, а затем поставил свою подпись.

Первым начал хозяин дома, написав следующие строки:

«Господин Александр Дюма посетил нашу скромную редакцию и принял участие в обеде, выпив на нем вина больше, чем грузины.

1858, 28 ноября (старого стиля).

Иван Кереселидзе, редактор грузинского журнала "Заря"».

За оценкой, удостоверенной радушным хозяином, последовала оценка со стороны князя Николая Чавча­вадзе, изложенная в следующих выражениях:

«Я присутствовал на обеде и свидетельствую, что г-н Дюма выпил вина больше, чем грузины.

Князь Николай Чавчавадзе».

Что же касается поэта, то он, вместо того чтобы удо­стоверять мои способности, сочинил для меня незатей­ливый мадригал.

Вот перевод этого грузинского мадригала:

Явился наш поэт боготворимый,

Как если б император к нам пришел.

Он просветил наш ум

И радость Грузии доставил.

Что касается других свидетельств, то я отсылаю моих читателей к оригиналам, которые я готов предоставить, но надо иметь в виду, что они написаны по-грузински, по-русски и по-польски.

Мы уже говорили, что в отношении прелестных недо­статков, которыми грузин одарила природа, они явля­ются избранниками творения.

Мы говорили, что они расточительны. Доказательство этой расточительности налицо: все грузины разорены или близки к этому.

Правда, русское правительство весьма этому способ­ствовало.

Мы говорили, что они лучшие во всем мире бражники. Учтивость, которую они проявили, выдав мне свидетель­ство, не может повредить их собственной славе: такое свидетельство, как это часто бывает у нас, служит, веро­ятно, лишь доказательством их вежливости.

Мы говорили, что они храбры.

В этом никто не оспаривает у них первенства, даже самые храбрые из русских. Часто приводят примеры их отваги, проявляющейся с удивительной простотой.

В одной из экспедиций, предпринятой графом Ворон­цовым, отряд подъехал к лесу, который, как предполага­лось, охраняли горцы.

— Пусть направят на лес две пушки, заряженные кар­течью, и выстрелят, — сказал граф, — вот тогда мы и увидим, охраняется ли он.

— Зачем терять время и порох, ваше сиятельство? — сказал присутствовавший при этом князь Эристов. — Я сам отправлюсь туда и посмотрю.

Он пустил коня вскачь, пересек лес в одном направле­нии, на обратном пути пересек его в другом направлении и, возвратившись, доложил с античной простотой:

— Там никого нет, ваше сиятельство.

Однако, помимо только что перечисленных нами качеств, грузины имеют еще одно, о котором мы пока не говорили и в котором нам не хотелось бы их винить.

Они имеют носы, каких нет ни в какой другой стране света.

Марлинский написал нечто вроде оды грузинским носам. Мы приведем ее здесь, поскольку у нас нет надежды изложить этот предмет лучше него.

«Куда, подумаешь, прекрасная вещица — нос! Да и пре- полезная какая! А ведь никто до сих пор не вздумал подне­сти ему ни похвальной оды, ни стихов поздравительных, ни даже какой-нибудь журнальной статейки хоть бы инва­лидною прозой! Чего-то люди не выдумали для глаз! И песни-mo, и комплименты, и очки, и калейдоскопы, и картины-то, и гармонику из цветов. Уши они увесили серь­гами, угощают Гайденовым хаосом, "Робертом-Дьяволом", "Фра-Дьяволом" и всеми сладкозвучными чертенятами музыки. Про лакомку-рот и говорить нечего: люди готовы бы жарить для него не только райских птиц, но и самих чертей; скормить ему земной шар с подливкою знаменитого Карема. А что выдумали они для носа, позвольте спросить, для почтеннейшего носа? Ничего! Положительно ничего, кроме розового масла и нюхательного табаку, которыми развращают они носовую нравственность многих и казнят обоняние остальных. Неблагодарно это, господа, как вы хотите: неблагодарно! Он ли не служит вам верою и прав­дою? Глаза спят, рот смыкается иногда прежде пробития зори, а нос — бессменный часовой: он всегда хранит ваш покой или ваше здоровье. Он вечно в авангарде. Испортятся глаза — его седлают очками. Нашалили руки — ему доста­ются щелчки. Ноги споткнулись, а он разбит! Господи, воля твоя ...за все про все бедный нос в ответе, и он все пере­носит с христианским терпением; разве осмелится иногда храпнуть: роптать и не подумает.

Ну да забудем мы, что его преискусно изобрелаприрода, как бы разговорную трубу, для усиления нашего голоса, для придания ему разнозвучия и приятности. Умолчим, что этот духовой инструмент служит также и орудием вса­сывания благоуханий природы, проводником и докладчиком души цветов душе нашей. Откинем пользу его, возьмем одну эстетическую сторону, красоту, — и кто против носа, кто против величия носиного? Кедр ливанский, он попирает стопою мураву усов и гордо раскидывается бровями. Под ним и окрест его цветут улыбки, на нем сидит орел — дума. И как величаво вздымается он к облакам, как бес­страшно кидается вперед, как пророчески помавает ноз­дрями — будто вдыхает уже ветер бессмертия. Нет, не верю, чтоб нос предназначен был судьбой только для таба­керки или скляночки с духами ... Не хочу, не могу верить!.. Я убежден, что, при всеобщей скачке к усовершенствова­нию, нос никак не будет позади!.. Для него найдут обшир­нее круг деятельности, благороднее нынешней роли.

И если вы хотите полюбоваться на носы, во всей силе их растительности, в полном цвету их красоты, возьмите скорей подорожную с чином коллежского асессора и поез­жайте в Грузию. Но я предсказываю тяжкий удар вашему самолюбию, если вы из Европы, из страны выродившихся людей, задумаете привезти в Грузию нос на славу, на дико­вину. Пускай объявите вы у тифлисского шлагбаума, в числе ваших примет, нос Шиллера или Каракаллы: суета сует! На первой площадке вы убедитесь уже, что все рим­ские и немецкие носы должны, при встрече с грузинскими, закопаться со стыда в землю. И что там за носы в самом деле, что за чудесные носы! Осанистые, высокие, колесом, и сами так и сияют, так и рдеют; ну вот, кажется, паль­цем тронь — брызнут кахетинским. Надо вам сказать, что в Грузии, по закону царя Вахтанга IV, все материи меряются не аршинами и не локтями, а носом со штемпе­лем. Там говорят: "Я купила бархату семь носов и три чет­верти — или: "Куда как вздорожал канаус: за нос просят два абаза". Многие дамы находят, что эта мера гораздо выгоднее европейской».^[11]

XLVIII ДОРОГА ОТ ТИФЛИСА ДО ВЛАДИКАВКАЗА

По приезде в Тифлис я решил, что во время моего пре­бывания в столице Грузии мне стоит потратить неделю на поездку во Владикавказ.

Мне недостаточно было проехать через железные ворота Дербента, я хотел проехать и через ворота Дарьяла.

Мне мало было объехать Кавказ кругом, у меня было желание пересечь его и поперек.

И хотя погода портилась — не забудьте, что стоял уже декабрь, — я сел в тарантас и отправился в путь.

Муане остался в Тифлисе, Калино поехал со мной.

Прямо от ворот дома, где мы жили, начинался образ­чик дороги, по которой нам предстояло следовать на протяжении всего путешествия. Дорога эта тянется вдоль правого берега шумной и быстрой Куры, огибая подно­жие невысокой горной цепи, а потом круто поворачивает налево там, где река образует угол, именуемый Чертовым коленом: такое название связано с тем, что нижняя часть ее течения имеет форму огромного колена.

От Чертова колена дорога становится более разбитой и ухабистой, чем прежде. Заметьте, что вы удалились от города не более, чем на две версты.

На этом первом участке дороги нет ничего примеча­тельного, кроме того, что на высотах, куда не ведет ника­кая лестница и куда никакая лестница не может под­няться, видно множество пещер, входы в которые обязательно имеют квадратную форму.

Эти пещеры, признаться, живо возбудили во мне любопытство, но, к несчастью, хотя сам я был любопы­тен, Калино этим качеством не отличался: он прошел бы даже мимо семи замков короля Богемии, не поинтересовавшись, кто их построил. Лишь ценой неимоверных усилий мне удалось поднять его сообразительность на высоту вопроса, в котором ему предстояло разобраться по моей просьбе.

Впрочем, положение у нас было незавидное: мы могли обратиться за справками лишь к ямщику, но славный малый, на протяжении пятнадцати лет три или четыре раза в неделю проезжавший по дороге, по которой я ехал впервые, никогда не замечал зияющих пещер, вызвавших у меня интерес, и никаких разъяснений по их поводу дать не мог.

Так что мне оставалось лишь теряться в догадках.

Меня занимал вопрос: вырыты эти пещеры человече­ской рукой или же они созданы природой?

Очевидно, они слишком правильны геометрически, чтобы быть созданными природой. Скопления кристал­лов, встречающиеся на Кавказе, часто принимают неве­роятно правильную форму, но скопления кристаллов — это не входные отверстия пещер.

Вероятнее всего, что эти пещеры были жилищами пер­вых племен, обитавших на Кавказе. Если это так, то с уважением преклонимся перед этими достопочтенными остатками первобытной архитектуры.

Впрочем, называя ее первобытной, я, видимо, ошиба­юсь: самыми первыми человеческими жилищами были, наверное, деревья с густой тенистой листвой. Зима вынуждала людей оставлять гостеприимное дерево и искать убежища от холода, вот тогда им и приходилось укрываться в пещерах или рыть их, если они не находили готовых.

Во всяком случае, эти пещеры, если они имели то назначение, какое мы им приписываем, существуют, по крайней мере, семьдесят столетий: это весьма почтенная древность и в то же время очевидное доказательство утверждения, что требуется не менее семи тысяч лет, чтобы понять, что мы ничего не знаем.

Возможно также, что эти углубления являются гробни­цами, где древние гебры помещали прах своих мертве­цов; в Персии, особенно в области Йезд, близ Тегерана, в горах находят пещеры, которые имеют полное сходство с теми, что были у нас перед глазами, и которые местные жители считают гробницами последователей Зороастра.

В этом последнем предположении нет ничего чересчур смелого, ибо огнепоклонничество господствовало в Гру­зии, и особенно в ее столице Мцхете, вплоть до введения христианства.

Если верить преданию, то дорога, по которой мы ехали, — та самая, по которой шел Помпей, преследуя Митридата. Возле моста, построенного на Куре в 1840 году отцом нашего хозяина, правительственным инжене­ром г-ном Зубаловым, находятся развалины кирпичного моста, приписываемого победителю понтийского царя.

Переправившись через этот мост, вы вступаете в Мцхет, то есть в древнюю столицу Грузии, а ныне бедную деревню, расположенную на месте древнего города, на стрелке, образованной слиянием Арагви и Куры.

Согласно легендам, Мцхет был построен Мцхетосом, сыном Картлоса, жившего спустя всего лишь шесть поко­лений после Моисея. Через несколько столетий после своего основания Мцхет превратился в значительный город, и грузинские цари избрали его своей резиден­цией.

Один из его управителей, перс по имени Ардам, обнес его стенами, построил у моста через Куру крепость, раз­валины которой еще видны, и другое укрепление, но уже с северной стороны.

Во времена Александра Великого, когда гебры подвер­глись гонениям, стены Мцхета были разрушены Азоном, а затем восстановлены Фарнавазом. Царь Мириан, цар­ствовавший с 265 по 318 годы от Рождества Христова, воздвиг в Мцхете деревянную церковь, в которой хра­нился разодранный хитон Иисуса Христа. Мирдат, два­дцать шестой царь Грузии, процветавший в конце того же столетия, заменил деревянные колонны этой церкви на каменные.

Это та самая церковь, которая называется теперь Самироне.

К северу от нее тот же царь построил церковь Сам- тавро, украшенную прекрасным куполом. В ней погребен сорок третий грузинский царь Мир, живший в конце VII века. Город, опустошенный врагами, был вновь построен примерно в 1304 году, в царствование Георгия, семьдесят первого царя, но лишь для того, чтобы снова быть разрушенным Тамерланом, которого грузины назы­вают Ланг-Тимуром.

Мцхет снова поднялся из руин при Александре, семь­десят шестом царе Грузии, построившем каменную цер­ковь с куполом. Наконец, около 1722 года Вахтанг зна­чительно украсил эту церковь. В ней покоятся многие цари, и в их числе последний царь, Георгий, умерший, насколько я помню, в 1811 году, то есть совсем недавно.

К востоку от Мцхета находится гора Джвари-Зедазени, на вершине которой построена церковь Брони. Предание

говорит, что от купола этой церкви до купола мцхетского храма тянулась железная цепь и по этой цепи святые обеих церквей приходили ночью на свидание друг с дру­гом. Одна из них была построена зодчим, другая — его учеником, но учитель, видя, что ученик превзошел его в искусстве, в отчаянии отсек себе правую руку.

Мцхет перестал быть столицей грузинских царей в 469 году, когда Вахтанг Горгасал повелел построить Тиф­лис и перенес туда свою резиденцию.

В то время, когда город был покинут, он простирался, как уверяют, на шесть верст с севера на юг.

Ныне Мцхет славится лишь качеством своих пулярок, способных, как уверяют, соперничать с пулярками из Ле-Мана, и форелью, ни в чем не уступающей знамени­той форели из Ропши.

В двух-трех верстах за Мцхетом находится гора Задени, на которой видны остатки крепости, построенной Фар- наджем — четвертым грузинским царем. Он поставил на этой горе идола Задена, откуда и название горы — Задени.

Мы продолжали наш путь, с беспокойством следя за изменениями погоды: густые серые облака опускались все ниже, и казалось, что им не дают обрушиться на нас лишь остроконечные горные вершины, удерживавшие их на расстоянии; но было видно, как эти горные вершины мало-помалу покрывались снегом и белый саван спу­скался все ниже, двигаясь в нашу сторону.

В двенадцати верстах от Мцхета мы оставили позади себя подножие горы и двинулись через долину, по берегу Арагви. После этого все то время, пока мы следовали вдоль реки, дорога была заметно лучше: из отвратитель­ной она сделалась всего-навсего скверной. Однако дорога снова стала отвратительной за три версты до Душета, куда мы прибыли, когда стояла уже темная, а вернее, белая ночь, ибо снег, весь день падавший лишь в горах, начал спускаться в долину.

В Душете все уже спали. Светилась только одна свеча, бледная и готовая вот-вот погаснуть: она горела на почтовой станции.

Этой свечой разожгли печь для нас и огонь в самоваре. Мы вытащили из тарантаса свою провизию и кое-как поужинали.

После ужина Калино с наслаждением растянулся на деревянной скамье и заснул с характерной для него милой беспечностью, ничуть не заботясь о завтрашнем дне.

Однако меня этот завтрашний день начинал трево­жить, поскольку снег падал хлопьями.

Я принялся работать, продолжая описывать на скорую руку свое путешествие по Кавказу, ведь работа — это мое главное средство против всякого рода неприятностей.

В три часа утра я бросился на скамью, завернулся в шубу и в свою очередь уснул.

В семь часов я проснулся; забрезжил свет, если только можно назвать это светом.

Туман был почти осязаем: он напоминал подвижную стену, отступавшую перед вами, по мере того как вы к ней приближались.

Калино проснулся и потребовал лошадей. Это стрем­ление продолжить путешествие в подобную погоду оше­ломило станционного смотрителя. По его мнению, до Ананура нам, возможно, доехать бы еще удалось, но вот дальше мы наверняка бы не продвинулись.

В ответ я заявил, что раз уж этот вопрос может быть решен только в Анануре, то прежде всего нужно до него добраться.

Чай, завтрак и отсутствие усердия со стороны почт­мейстера задержали нас до половины десятого.

Наконец мы отправились в путь.

Три часа спустя, то есть около полудня, мы были уже в Анануре. Небольшое прояснение погоды, начавшееся около полудня, позволило нам разглядеть Ананурскую крепость, расположенную на правом берегу Арагви. Некогда эта крепость находилась под властью арагв- ских эриставов, однако она была отнята у них вследствие происшествия, о котором мы сейчас расска­жем.

Но прежде поясним, что слово «эристав», или «эри- стов», ставшее теперь именем собственным, служило некогда названием командной должности и означало «глава народа».

По большей части все имена грузинских князей имеют такое же происхождение: фамильные имена оказались заслонены титулами, употребляющимися сегодня как имена. Это объясняется тем, что командные должности были наследственными, и потому постепенно возникла привычка называть этих командиров по их титулам, вме­сто того чтобы называть их по именам.

В 1727 году арагвский эристав, живший в Ананурской крепости и носивший имя Бардзим, пировал однажды со своими братьями и родственниками. Один из них, подойдя к окну, заметил вдали на дороге благородную даму, которая по тогдашнему обыкновению, остающе­муся в ходу и сегодня, ехала верхом в сопровождении священника, двух сокольников и целой свиты слуг.

Он подозвал других сотрапезников.

Один из этих сотрапезников, у которого зрение было лучше, чем у остальных, распознал в путешественнице то ли жену, то ли сестру — какую из двух, точно не знаю — ксанского эристава, с которым арагвский эристав был в то время в натянутых отношениях.

Прозвучало предложение похитить молодую и краси­вую всадницу, ибо, по мере того как она приближалась, становилось все яснее, что она молода и красива.

Веселое настроение, охватившее к этому времени гостей эристава, делало это намерение вполне естествен­ным.

Они позвали нукеров, велели оседлать коней, выехали из крепости, обратили в бегство священника, сокольни­ков и слуг княгини, захватили ее в плен и привезли в замок.

Час спустя красные шальвары несчастной княгини развевались над крепостью, словно знамя.

А что же случилось с ней самой?

Надо полагать, что с ней случилось нечто очень серьез­ное, ибо, когда она вернулась к себе, причем без шаль- вар, то ксанский эристав, звавшийся князем Шанше, дал клятву истребить всех арагвских эриставов, от первого до последнего.

Эта клятва была не из тех, какие легко исполнить, но князь Шанше сделал то же, что и граф Хулиан после похищения доньи Флоринды: он вступил в союз с невер­ными.

Ну а неверные на Кавказе — это лезгины.

С их помощью ксанский эристав вначале захватил крепость Хамшисцихе, а потом двинулся на Ананур, где заперлись, словно в неприступной крепости, арагвский эристав и те его братья и родственники, что принимали участие в оскорблении, нанесенном князю Шанше.

Князь же, приблизившись к Анануру, увидел те самые красные шальвары, развевающиеся на конце шеста.

И тогда он присоединил к первой клятве вторую: заме­нить шальвары, символ стыда, головой эристава.

Осада длилась долго, но в конце концов, благодаря лезгинам, крепость была взята, все эриставы от первого до последнего убиты, а красные шальвары, еще и сегодня, по слухам, хранящиеся в семье победителей, сменились головой князя Бардзима.

В Ананурской крепости существовали две церкви, обе посвященные святому, совершенно неизвестному у нас, но весьма почитаемому в Грузии, — святому Хитобелю. Сейчас от них остались одни развалины: обе они были разграблены и разрушены лезгинами, которые выкололи кинжалами глаза у апостолов и святых, изображенных на стенах этих церквей.

Ананур служил прежде санитарным пунктом, где про­ходили карантин те, кто въезжал в Грузию из России.

У нас было лишь одно стремление — заночевать в Пасанауре, то есть проделать в этот день еще двадцать две версты.

От Ананура дорога становится не только скверной, но еще и опасной: она взбирается на крутые склоны горы, поросшей лесом, а в ширину такова, что на ней едва могут разминуться два экипажа.

В пропасти, в пятистах футах ниже дороги, бурлит Арагви.

В пятнадцати верстах от Ананура с высоты в двадцать футов низвергается ручей, кажется, Менесо, образуя кра­сивый водопад.

Пасанаур — обычный казачий пост из сорока человек, не предоставляющий путешественникам никакой помощи. К счастью, у нас было с собой достаточно про­визии, чтобы добраться до Коби, если бы у нас остава­лась надежда, что мы туда доберемся, но это становилось сомнительно из-за перемены окружающей обстановки: отъехав от Ананура, мы попали в настоящую зиму, и наш тарантас катил по снегу высотой фута в полтора, а порой и в два.

Князь Барятинский, рассказав нам один забавный слу­чай из своей жизни, предупредил нас о трудности, с которой мы столкнемся.

Однажды, следуя по той же дороге, что и мы, но в обратном направлении, то есть из Владикавказа в Тиф­лис, он был немного выше Пасанаура остановлен снеж­ной лавиной, преградившей ему путь. Пока расчищали дорогу, чтобы по ней могли проехать его экипажи, князь, потеряв терпение, сошел с саней и в простой офицерской шинели, с тросточкой в руке, отважно пустился в путь, решив идти до тех пор, пока экипажи не догонят его, а если понадобится, то и всю дорогу проделать пешком.

Дорога эта, однако, довольно длинная: ее протяжен­ность, как мы уже говорили, составляет двадцать две вер­сты.

Князь прошагал уже верст двенадцать и начал было оглядываться, надеясь увидеть на дороге свои экипажи, которые никак не появлялись, как вдруг он заметил, что с горной тропы, восседая на низкорослой, но сильной лошади и что-то напевая, на дорогу выехал жизнерадост­ный грузин с красным носом, выдающим славного люби­теля выпить.

Князь с завистью поглядел на человека, а особенно — на его лошадь.

В полную противоположность грузину князь шел пеш­ком, он замерз на заснеженной дороге, и с ним не было, чтобы шептать ему на ухо песенку, того веселого спут­ника, что зовется опьянением.

Мы вынуждены употребить это слово, не сумев подо­брать другого: грузин никогда не бывает пьян.

Грузин выпивает за обедом свои восемь или десять бутылок вина, но это заметно лишь по тому, что он ста­новится еще веселее и общительнее.

Князь Барятинский подарил мне великолепную кулу, принадлежавшую предпоследнему грузинскому царю: она вмещает четыре бутылки. Царь опустошал ее не переводя дыхания.

Грузин, о котором идет рассказ, затруднился бы ска­зать, сколько кул он опорожнил, однако он мог бы под­твердить, что находится в том блаженном состоянии, когда настоящий бражник следует заповеди Евангелия, любя своего ближнего, как самого себя.

А потому, видя своего ближнего прогуливающимся с тросточкой в руке по снегу, он приблизился к нему и начал с того, что произнес обычное грузинское привет­ствие «Гамарджоба», то есть «Да будет с тобой победа».

Князь ответил: «Гагимарджос», то есть «И с тобою тоже».

Но так как князь знал по-грузински только эти два слова, он спросил всадника, не говорит ли тот по-русски.

— Да, немного, — ответил грузин.

И завязался разговор.

Грузин всегда ходит с открытой душой и открытым сердцем, и потому он, ничего не тая, начал рассказывать о себе своему дорожному спутнику.

Это был мелкопоместный дворянин, каких много в Грузии с тех пор, как там исчезла знать; у него была одна лошадь и шесть или восемь десятин земли. Он был при­глашен на свадьбу в горы и возвращался оттуда. Перед отъездом все выпили на посошок, после чего он отпра­вился в путь, чтобы вернуться в Тифлис.

Князь не прерывал его, а затем, когда тот кончил, про­изнес:

— Друг мой, вам следовало бы сделать одно доброе дело.

— Какое? — спросил грузин.

— Вам следовало бы дать мне напрокат свою лошадь. До Ананура остается восемь или десять верст, для вас это пустяки, вы ведь не устали, а для меня, прошедшего пешком уже десять или двенадцать верст, это немало.

— Дать напрокат? Да полноте! — воскликнул грузин. — Вот уступить вам — извольте!

И он спешился, напевая грузинскую песню, смысл которой:

Меж братьев принято друг другу помогать.

— Да нет же, нет, — сказал князь, вынимая из кармана десятирублевую купюру и пытаясь заставить грузина принять ее.

Жестом, исполненным царского величия, грузин отверг купюру и, одной рукой передавая князю поводья, другой поддержал ему стремя.

— Сделайте милость, садитесь, — сказал он.

Князю было известно, что если грузин предлагает что- нибудь, то делает это от чистого сердца, и потому он сел на лошадь и поехал шагом возле спешенного всадника.

— За каким чертом вы это делаете? — спросил его гру­зин.

— Вы же видите, — отвечал князь, — я хочу составить вам компанию.

— Мне не нужно вашей компании, а вот вам нужен хороший очаг и стакан вина. Скачите прямо в Ананур, и через час вы будете на месте.

— А ваша лошадь?

— Вы оставите ее в какой-нибудь конюшне и скажете: эта лошадь принадлежит одному добряку, который усту­пил ее мне и идет вслед за мной. Вот и все.

— Стало быть, вы позволяете?

— А как же! Более того, я вас прошу.

Князь не заставил его повторять эти слова и поскакал так быстро, как это позволяла делать дорога.

И в самом деле, через час он был в Анануре.

Там его ждал обед, там весь гарнизон был на ногах и там, наконец, он обрел все почести, приличествующие его положению.

Князь сел за стол, приказав поджидать грузина и дать его лошади двойную порцию овса.

После этого он пообедал так, как подобает человеку, проделавшему двенадцать верст пешком и десять вер­хом.

Когда князь приступил к десерту, дверь тихо приот­крылась, и он увидел веселое лицо грузина, предшеству­емое носом, который служил ему маяком.

— А, вот и вы, дружище! Садитесь, ешьте и пейте.

Грузин пробормотал что-то и, сев за стол, начал есть и пить.

Он ел целый час и пил два часа, не поднимаясь из-за стола.

Наконец, князь встал.

Грузин поступил так же.

Князь был утомлен и хотел прилечь отдохнуть, но гру­зин, хотя и встав, не трогался с места.

Князь подал гостю руку и пожелал ему доброго вечера.

Грузин дошел до двери, но возле нее остановился.

Определенно, он хотел что-то сказать князю, но не мог на это решиться.

Князь подошел к нему.

— Ну же, говорите откровенно, — спросил он его, — вы хотите мне что-то сказать?

— Да, ваше сиятельство, я хотел сказать, что, когда мы встретились, я принял вас за бедного русского офицера, равного мне, и отказался от десяти рублей, которые вы мне предлагали; но теперь, когда выяснилось, что вы князь, вельможа и богаты, как падишах, мне кажется, что дело обстоит совсем иначе и я могу получить от вас то, что вы хотели мне дать.

Князь счел требование справедливым, однако вместо десяти рублей он дал грузину двадцать.

Мы рассказали эту забавную историю потому, что она представляется нам очаровательной в своей простоте и превосходно рисующей нравы этой страны.

Говоря выше о дороге от Тифлиса до Владикавказа и vice versa^[12], пересекающей Кавказ во всю его ширину, я повторил распространенную поговорку:

«Если собрать деньги, издержанные на дорогу от Тиф­лиса до Владикавказа, то можно было бы вымостить всю эту дорогу рублями».

Именно в Пасанауре начинается та новая дорога, какая должна идти напрямую из Пасанаура к Казбеку, оставляя в стороне Кайшаур и Коби, то есть две почтовые стан­ции, на которые, а точнее говоря, между которыми обру­шиваются снежные лавины. Трудно сказать, сколько лет строится эта дорога, протянувшаяся на сегодня на пят­надцать или восемнадцать верст, но, вероятно, она полностью разрушится с одного конца, когда будет завершен другой.

Если когда-нибудь строительство этой дороги завер­шится, она окажется широкой, ровной и удобной; она будет виться среди гор, не пугающих своей высотой и не имеющих крутых склонов, и на ней, следовательно, почти не придется опасаться снежных лавин и камнепа­дов.

Небольшую долину, вдоль которой идет эта новая дорога, в пяти-шести верстах от Казбека внезапно пре­граждает высокий холм, не позволяющий его обогнуть; через него дорога пройдет зигзагами, как на горе Ахсу; это не сократит путь, а лишь сделает его более удоб­ным.

Ночью нам стали известны новости о дороге: в горах три дня шел снег, и нас уверяли, что высота снежного покрова там должна быть, по крайней мере, футов в пять или шесть. Продолжать путь в тарантасе было уже невоз­можно, но вряд ли его можно было проделать и на санях.

Мы поменяли наш тарантас на сани, в которые впрягли пять лошадей; нас предупредили, что, по всей вероятно­сти, в Квишете нам придется заменить этих лошадей волами.

Все шло хорошо до Квишета; мы ехали по довольно ровной местности, имея по правую руку от себя Арагви, а по левую — поросшие лесом холмы. Но вскоре мы переправились через реку, и теперь, напротив, холмы оказались справа от нас, а Арагви — слева.

За Квишетом начался почти отвесный подъем протя­женностью в шесть верст; наших лошадей выпрягли и вместо них в сани запрягли двенадцать волов. Эти волы на каждом шагу проваливались в снег по брюхо и с огромным трудом тащили сани, которым приходилось, чтобы проехать, перемещать пласт снега на всю свою ширину.

Нам нужно было проехать двадцать две версты, то есть пять с половиной льё, а ушло у нас на это более шести часов. Дважды нам попадались встречные сани. Дорога была настолько узкая, что приходилось принимать вся­кого рода предосторожности, чтобы ни те, ни другие сани не свалились в пропасть, склон которой скрывался под снегом.

К счастью, наше положение на дороге позволяло нам держаться правой стороны, и, вместо того чтобы зави­сать над пропастью, мы прижимались к скале.

Однажды первая пара волов, тянувших встречные сани, потеряла почву под ногами, и пассажирам при­шлось выпрыгнуть на дорогу; не знаю, каким обра юм проводнику удалось удержать животных. Страх волов оыл так велик, что, вновь оказавшись на твердом грунте, они стали дрожать всем телом, а один из них даже лег.

По мере того как мы поднимались вверх, снег казался нам все более ярким; из-за этого яркого снега все те, кого мы встречали на своем пути, носили большие козырьки, напоминавшие абажуры и придававшие им чрезвычайно смешной вид.

Фино предупредил нас о явлении, с которым нам предстояло столкнуться, и по его совету мы запаслись вуалями из зеленого тюля, какие надевают наши ама­зонки, отправляясь на прогулку в Булонский лес, и лон­донские коммивояжеры, отправляясь на Эпсомские скачки. Лишь те, кто принимает такую меру предсторож- ности или же предусмотрительно приделывает к своей шляпе козырек, о котором мы только что говорили, не подвергается риску заработать воспаление глаз.

Прибыв в Кайшаур, надо остановиться и осмотреться вокруг себя, а главное, оглянуться назад.

Вокруг тебя вечные снега, позади тебя — равнины Гру­зии.

Не знаю, какой вид принимает здешний пейзаж летом, но зимой он печален и величествен; все обладает осле­пительной белизной. Облака, небо, земля — все это без­мерная пустота, бесконечное однообразие, мертвая тишина.

Черными пятнами выделяются лишь части скал, черес­чур острые пики которых не дают удержаться на них снегу, или стены какой-нибудь уединенной хижины, построенной на крутой и неприступной скале. Впрочем, эти черные пятна служат для путешественников един­ственным средством дать себе отчет о пройденном рас­стоянии, иначе так и оставшемся бы неясным.

Глядя на эти одинокие хижины, на три четверти зане­сенные снегом, и не видя ни ведущей к ним тропинки, ни дымящейся трубы, можно подумать, что эти жилища покинуты их обитателями.

Если вы найдете какую-нибудь точку опоры или вам удастся уцепиться за что-нибудь, чтобы взглянуть вниз, вы увидите, как там в глубокой долине змеится река Арагви, но не сверкающая, как это бывает летом, словно длинная серебряная лента, извивающаяся на темном фоне земли, а как чернеющий водный поток цвета поли­рованной стали, резко контрастирующий с белизной снега.

Почтовая станция в Кайшауре и все окружающие ее постройки были полностью покрыты снегом; крыши, того же самого цвета, что и весь остальной пейзаж, взды­мались буграми посреди этого снега, словно могильные курганы. Что же касается окон, оказавшихся более чем на метр ниже уровня снега, то, чтобы дневной свет и воздух доходили до них, обитателям домов пришлось проделать в снегу траншеи. Можно было подумать, что ты находишься в Сибири.

Мы остановились в Кайшауре. В этот день нельзя было и думать том, чтобы ехать дальше, ведь тогда нам при­шлось бы переезжать через Крестовую гору ночью, а между тем никто не мог поручиться, что мы переедем через нее даже днем.

Было три часа пополудни.

Сани распрягли, и, поскольку никто не отважился отправиться в горы в подобную погоду, нам досталась лучшая комната на станции, а это немало значит.

На другой день мы отправились в путь в девять часов утра. До нас уже прошло двое или трое саней, так что можно было рассчитывать на нечто вроде проложенной дороги.

Благодаря моей подорожной и особому приказу, отдан­ному князем Барятинским, в наше распоряжение предо­ставили двенадцать волов, десять солдат-пехотинцев и десять казаков.

Едва отъехав на две версты от Кайшаура, мы встретили ингушского вельможу, ехавшего верхом со свитой из четырех нукеров.

Еще четверо сопровождающих, тоже верхом, ехали позади них, держа на привязи шесть больших великолеп­ных борзых.

Князь — а мне сказали, что это князь, — был в ста­ринном снаряжении наших крестоносцев, то есть он носил кольчугу и головной шлем с железной сеткой, которая свешивалась на плечи, оставляя открытым только лицо, а вооружен был прямой шашкой и небольшим кожаным щитом.

И в самом деле, мы уже находились в осетинском округе Гуда.

Если только вы не ученый такого масштаба, как Клапрот или Дюбуа, вам трудно будет принять осетин за ингушей, их победителей.

Ингуши не являются ни магометанами, ни христиа­нами; религия их чрезвычайно проста: они деисты.

Их бог называется Дала, но он не окружен ни свя­тыми, ни апостолами. Они отдыхают по воскресеньям, соблюдают большой и малый посты, совершают палом­ничества к определенным священным местам, которые почти все представляют собой церкви времен царицы Тамары. Жрецом у них старик, которого они называют цанин-стаг («чистый человек»); он не женат, приносит жертвы и читает молитвы.

Русские миссионеры из Осетинской комиссии потра­тили много труда, пытаясь обратить их в христианство, но не преуспели в этом.

С другой стороны, два брата-ингуша были проданы в Турцию, приняли там мусульманскую веру, ходили на поклонение в Мекку, а затем вернулись на родину; там они отыскали свою мать, которая была еще жива, и обра­тили ее в исламизм, после чего стали проповедовать его своим соотечественникам.

Однако те сказали им:

— Вы проповедуете веру, которую вы узнали, находясь в рабстве; мы не хотим такой веры. Уходите и не пока­зывайтесь больше в наших краях.

Братья удалились, и никто никогда их больше не видел.

Подобно калмыкам, ингуши заимствуют свои имена от животных; например, они зовутся Пу а, что значит «собака», Уст — «бык», Кака — «свинья».

Они имеют по пять, по шесть и даже по семь жен, пользуясь в этом отношении большей свободой, чем мусульмане, которые вправе иметь лишь четырех жен.

Ингуши разделяются на «больших» и «малых»: первые живут на равнине, вторые — в горах.

Что же касается осетин, о которых выше было сказано несколько слов и которые носят, что меня особенно поразило, колпаки, в точности похожие на колпаки наших пьеро, то вскоре мы познакомились и с ними. Их заставили расчищать дорогу, что они и делали, крича, распевая, ссорясь и бросая друг в друга лопаты снега.

Многие античные и современные путешественники писали об осетинах. Дюбуа посвятил половину тома вопросу об их происхождении, но в конце концов вынуж­ден был признаться, что ему не удалось найти реши­тельно никаких сведений на этот счет, за исключением тех, что сообщают русские авторы, знающие, впрочем, об этом предмете не больше, чем он сам.

Невероятно, в каком безвыходном лабиринте блуж­дают ученые, охваченные страстью доказывать происхо­ждение того или другого народа.

По словам Дюбуа, осетины, или осеты, это древние меоты, те самые, что были известны некогда под име­нами ассов, яссов, аланов, а позднее — команов. Он ищет, проявляя упорство, свойственное человеку, кото­рому не удается найти то, что он силится отыскать, опре­деленное сходство между языками, нравами и обычаями осетов и финнов и делает вывод, что эстонцы происходят от осетов или, по крайней мере, являются их очень близ­кими родственниками. Чтобы доказать это, Дюбуа пуска­ется в цитирования историков, погружается в этимоло­гические изыскания, кажущиеся ему правдоподобными, и в конце концов объявляет, что осеты — это скифы, подобно тому, как он доказал, что мидяне происходят от Мидая, сына Иафета.

Осетины, живущие рядом с главной стратегической дорогой Грузии, зарабатывают много денег. Но, будучи транжирами, картежниками и пьяницами, они всегда крайне плохо одеты, а скорее, не одеты вовсе. Они живут в землянках, в развалинах старых башен, в закоулках заброшенных крепостей. Все, что они зарабатывают, тра­тится ими на табак и водку. Во время сильных морозов они греются у нескольких тощих головешек, дающих не огонь, а дым, и среди них невозможно отличить богатых от бедных, ибо одежда у тех и других одинаково сквер­ная.

Некогда, в царствование Тамары, осетины, как и ингуши, были христианами, но теперь сами не могут сказать, кто они такие. Приспособив по собственной прихоти все верования, о каких им приходилось слы­шать, они позаимствовали оттуда все, что могло потвор­ствовать их желаниям, и отвергли то, что противоречило их причудам. Во всем мире, даже в Океании, даже у идо­лопоклонников внутренней части Африки, напрасно было бы искать подобное смешение дикарских представ­лений и разнородных верований.

Но это тоже имеет свои исторические причины. Через сто лет после смерти царицы Тамары и, следовательно, спустя век после того, как осетины сделались христиа­нами, равнины Кавказа и Закавказья двумя потоками наводнили монголы; перед этими волнами неведомых прежде варваров осетины отступили и удалились в горы, которые они уже больше не покидали.

Оказавшись там, они утратили все связи с Грузией и постепенно снова погрузились в свое прежнее невеже­ство, сохранив от христианской религии лишь опреде­ленные ритуалы и понятие о Боге и Иисусе Христе, про­роком которых они считают Магомета; вместе с тем они верят в ангелов, духов, магию, практикуют многобрачие и приносят языческие жертвоприношения.

Перевес христианства над исламизмом ощущается у них прежде всего в том, что касается женщин. Женщины у осетин не прячутся от взглядов мужчин, сидя в своем жилище, и не выходят из дома, завернувшись в покры­вала, в то время как еще и сегодня христианская Грузия, а особенно Армения, испытавшие политическое и духов­ное влияние Персии, оставляют женщин почти такими же невольницами и затворницами, как если бы они жили по закону Магомета.

С другой стороны, в горах, где господствует вооружен­ный разбой, где жители рассчитывают больше на воров­ство, чем на труд, женщины должны полностью отречься от собственной воли, нести все бремя домашних работ, заботиться о пище и платье своих мужей, которые тем временем рыщут в поисках поживы и бродят по горам. И потому осетин покупает одну, двух, трех, даже четырех жен, если ему позволяют средства; он платит за них калым, жестоко обращается с ними и возлагает на них все домашние и полевые работы.

Если он недоволен ими, то прогоняет их от себя.

Дочери не имеют никакого права на наследство; отец не дает за ними приданого, а напротив, продает их как домашнюю скотину, выросшую в его доме; поэтому в семье печалятся, если родится девочка, и радуются, если родится мальчик. Вот почему осетины всегда приносят на свои брачные церемонии новорожденного мальчика, и молодые супруги несколько раз простираются перед ним ниц, моля своего бога, кто бы он ни был, даровать им первенца мужского пола.

Вследствие тем же самых нравственных устоев убий­ство женщины считается наполовину менее важным пре­ступлением, чем убийство мужчины.

Один лишь закон и один лишь обычай неизменен у них, а именно, закон кровной мести: око за око, зуб за зуб — закон первобытных обществ, закон, можно ска­зать, природы, последний, который удастся уничтожить цивилизации, какой бы она ни была. И в самом деле, без строгого соблюдения этого закона никто не был бы уве­рен в безопасности своей жизни среди этих диких наро­дов, подчиняющихся лишь влечению собственных стра­стей.

Как было сказано, мы остановились в одной или двух верстах за Кайшауром, чтобы взглянуть на этих славных осетин, с заступом в руках расчищавших для нас дорогу. Однако осетины и снежные лавины представляют собой те два любопытнейших явления, какими следует интере­соваться не в Париже, когда вы прогуливаетесь по улице Мира, Гентскому бульвару или Елисейским полям, а на Кавказе, когда вы находитесь между станцией Кайшаур и станцией Коби и поднимаетесь на Крестовую гору.

И прежде всего интересоваться надо снежными лави­нами.

С крутых склонов Кавказа снег еще чаще, чем с менее крутых гор Швейцарии, сходит огромными пластами и заваливает целые версты дороги; если же снежные лавины останавливаются на своем пути и соединяются в одно целое с землей, то ветер поднимает с их поверхности плотные облака снега, разбрасывая их по всем направле­ниям, и там, где эти облака проносятся, снег заваливает пропасти, сравнивает провалы, так что существующая дорога совершенно исчезает, а поскольку никакие столбы ее не обозначают, то путешественник, достаточно отваж­ный, чтобы странствовать по Кавказу с декабря по март, ежеминутно подвергается опасности провалиться в уще­лье глубиной в две или три тысячи футов, тогда как он полагает, что его экипаж находится посреди дороги.

Достаточно двух или трех снежных дней, чтобы дорога стала непроходимой.

Как раз в таком положении оказались мы, и потому возникла необходимость использовать осетин, встрети­вшихся на нашем пути.

Однако осетины находятся в слишком хороших отно­шениях со снегом, чтобы всерьез бороться с ним. В дей­ствительности, они двигают руками, лишь находясь под непосредственным наблюдением смотрителя; однако стоит ему отвернуться от них, чтобы пойти наблюдать за другими рабочими, которые трудятся на версту подальше, как лопата и заступ отправляются на отдых, откуда хозя­ева возвращают их лишь с большой неохотой.

В трех верстах от Кайшаура мы встретили русскую лег­кую почту, то есть обычный каретный кузов, снятый с колес и поставленный на полозья; порой, если дороги делаются непроходимыми и для саней, русская легкая почта принимает форму обычного всадника, который иногда бывает вынужден превратиться в пешехода.

Почту везли три лошади, запряженные цугом, а так как она спускалась по крутому склону Крестовой горы, то ее придерживали сзади пять или шесть человек, не давая ей ехать чересчур быстро.

Мы поинтересовались у курьера состоянием дороги, но он в ответ лишь состроил весьма неутешительную гримасу; наконец после настойчивых расспросов он сообщил нам, что в трех-четырех верстах от того места, где мы находились, слышался какой-то грохот, который, по его мнению, произвела лавина, завалившая у него за спиной дорогу.

Поделившись с нами этими сведениями, он продол­жил свой путь, оставив нас весьма обеспокоенными своим будущим.

И в самом деле, нам с трудом удалось проехать четыре версты от Кайшаура: у нас ушло более двух часов, чтобы преодолеть это расстояние, так как уже на второй версте появилась угроза, что шесть наших лошадей не повезут нас дальше, и к ним пришлось присоединить еще четы­рех волов, тянувших не только сани, но и лошадей.

Нашему ямщику, а точнее, нашим ямщикам пришлось идти пешком по краю пропасти, щупая дорогу желез­ными палками. К полудню мы не проехали еще и поло­вины дороги, которую нам предстояло преодолеть, а подъем все еще продолжался.

Ямщики сомневались, что нам удастся приехать в Коби до наступления ночи.

— Если мы туда приедем, — каждый раз говорили они.

Это «если мы туда приедем» требовало разъяснений.

Калино с огромным трудом удалось добиться их от ямщиков, чьи предсказания оказались весьма неутеши­тельными.

— В два часа начнется туман, а с ним, вероятно, и метель.

Теоретически я знал, что такое метель, но она не была известна мне на практике, ведь метель в Темир-Хан- Шуре нельзя было считать настоящей.

На этот раз я находился в подходящих условиях для того, чтобы свести с ней знакомство.

Однако в голову мне пришла дурная мысль, что ямщики сказали это с целью напугать нас, и я приказал им ехать вперед.

Они повиновались, но дали нам напоследок совет: хранить в пути полнейшее молчание.

Поскольку у меня есть склонность просвещаться, я поинтересовался у них, чем вызван такой совет.

Как выяснилось, они опасались, что если мы будем громко разговаривать, то сотрясение воздуха, произве­денное нашими голосами, сорвет со склона какую-нибудь снежную глыбу, и она, катясь вниз, может быстро пре­вратиться в лавину, которая, двинувшись, естественно, на тех, кто ее пробудил, безжалостно поглотит нас.

Мне показалось, что в этом было куда больше суеве­рия, чем правдоподобия, но ведь такие же разговоры я слышал в Швейцарии, и, когда теперь на другом конце света мне довелось встретиться с тем же укоренившимся мнением, это поразило меня.

Впрочем всякое более или менее глубокое убеждение, пусть даже и суеверное, воспринимается в зависимости от обстоятельств, в каких ты находишься. Тот, кто не поверит в него, сидя у камина в своей гостиной, поста­вив ноги на подставку для дров, завернувшись в халат и держа в руках газету, будет смотреть на все иначе, нахо­дясь в одном из ущелий Кавказа, на сорокапятиградус­ном склоне, на краю пропасти, когда снег валит на голову и лежит под ногами.

Независимо от того, поверили мы этому или нет, нам, тем не менее, показалось разумнее хранить молчание.

Впрочем, предсказание ямщиков сбылось; но, видимо, чтобы не заставлять нас ждать, туман начался не в два часа дня, а около часа. За пять минут он заволок все кру­гом.

По прошествии этих пяти минут мы видели уже только крупы двух лошадей, запряженных в наши сани.

Остальные четыре лошади и все четыре быка терялись в тумане.

Было темно и холодно, ветер яростно свистел в ушах, и сквозь этот мрак и этот свист до нас доносился только нежный серебристый звон колокольчика, подвешенного к чересседельнику лошади, которая шла в оглоблях.

Через минуту мы были вынуждены остановиться. Без предварительного прощупывания дороги наши ямщики больше уже ни за что не ручались.

Звон колокольчика прекратился, но мы услышали звон церковного колокола, поднимавшийся из глубины уще­лья и докатывавшийся до нас.

Я спросил у одного из наших конвойных, откуда мог исходить этот звон, столь грустный, столь печальный и в то же время столь утешительный посреди снежной пустыни, в которой мы находились.

Он ответил мне, что звонили в деревне, расположен­ной на берегу небольшой реки Байдары.

Признаюсь, что я испытал поразительное чувство, слыша дрожащие звукиэтого колокола, доносившиеся до нас среди этой страшной пустоты, этой ужасной беспре­дельности, в которой мы были так же затеряны и в кото­рую мы были так же погружены, как если бы оказались среди бегущих волн океана.

На этот нежный и печальный призыв человеческого сострадания к Божьему милосердию ветер отвечал еще более пронзительным завыванием; плотное облако снега обрушилось на нас: мы оказались посреди урагана, посреди вихря.

Последний проблеск света исчез окончательно.

Конвойные столпились вокруг наших саней. Для чего они так поступили? Чтобы защитить нас от урагана или потому, что в опасности человеку естественно искать соседства с другими людьми?

Я поинтересовался, сколько верст нам осталось до Коби.

Оказалось, что впереди еще было девять верст: это приводило в отчаяние.

Ветер дул с такой яростью, снег обрушивался на нас с такой силой, что быстрее чем через четверть часа он доходил лошадям уже до колена. Было очевидно, что если мы останемся здесь еще на час, снег будет нам по грудь, а через два часа поднимется выше головы.

Ямщики не возвращались. Несмотря на данный ими совет не говорить, я стал громким голосом звать их, но тщетно: они не откликались. Не заблудились ли они, не упали ли в какую-нибудь пропасть?

Правда, посреди подобного содома, в котором смеши­ваются все стенания природы, человеческий голос самый слабый из всех звуков.

И тогда я решил испытать, не будет ли слышен мой карабин лучше, чем мой голос, но едва я выказал свое намерение, как десять рук потянулись ко мне для того, чтобы помешать исполнению этого замысла: уж если голос мог вызвать сход лавины, то куда большее действие способен был произвести ружейный выстрел.

Я пояснил свой страх в отношении наших ямщиков и спросил у конвойных, не согласится ли кто-нибудь из них за вознаграждение в три-четыре рубля отправиться на поиски пропавших.

Вызвались двое. Мне показалось, что лучше будет отправить двоих вместо одного: по крайней мере, если произойдет что-нибудь непредвиденное, один сможет прийти на помощь другому.

Через четверть часа они вернулись и привели с собой ямщиков.

Как выяснилось, дорогу завалила страшная снежная лавина; это ее шум слышал почтовый курьер.

Невозможно было сохранять надежду ехать дальше.

Мы с Калино стали совещаться.

Обсуждение было непродолжительным.

Вслед за возможным я пойду куда угодно.

Перед лицом невозможного упорство превращается в нелепость.

И я дал приказ вернуться в Кайшаур.

Три дня спустя я был в Тифлисе; там меня считали замерзшим в снегах и рассчитывали отыскать только вес­ной.

Что же касается Тифлиса, то погода все это время не менялась там ни на минуту: в городе по-прежнему было двадцать градусов тепла и по-прежнему было голубое небо.

В мое отсутствие приходила депутация французской колонии, чтобы узнать, приму ли я от моих соотечествен­ников приглашение на обед и бал.

Я ответил, что это приглашение будет встречено с бла­годарностью.

И обед, и бал состоялись, к великому удовольствию пригласивших и приглашенного, в воскресенье 2 января 1859 года по нашему стилю (русские и грузины, как известно, отстают от нас на двенадцать дней).

Я рассчитывал ехать в следующий четверг, но человек предполагает, а Бог располагает.

XLIX. ВСТРЕЧА НОВОГО ГОДА. ВОДОСВЯТИЕ

Наш отъезд был назначен на 29 декабря по русскому календарю, то есть на 10 января по французскому стилю, но, явившись 28-го к князю Барятинскому, чтобы попро­щаться с ним, я услышал от него категоричное заявле­ние, что он как кавказский наместник не позволит мне ехать до тех пор, пока я не встречу с ним Новый год.

Встретить Новый год в России означает провести вме­сте в одном и том же зале ночь с 31 декабря на 1 января и находиться рядом, когда часы бьют полночь.

Князь попросил меня передать приглашение и Муане.

Я стал приводить в качесте возражения намеченную мной поездку в Эривань, где генерал Колюбакин ожидал нас к 5 января.

Однако Фино взялся написать генералу Колюбакину, что меня задержал князь Барятинский; в итоге, с при­ятным чувством поддавшись совершенному надо мной насилию, я подчинился и пообещал князю остаться.

Эта задержка ставила под угрозу поездку в Эривань и задуманную мною прогулку к горе Арарат. Со времени моего приезда в Тифлис погода была чересчур хороша, чтобы в такую пору года подобная ясность неба продол­жалась еще долго, а день или два снегопада сделали бы поездку невозможной из-за Делижанского ущелья и скверных дорог вокруг Александрополя.

Предчувствие меня не обмануло. Днем 31 декабря пре­красное лазурное небо, улыбавшееся нам пять недель, начало бледнеть и хмуриться.

Однако это было лишь предвестие опасности, и, воз­можно, все еще могло обойтись благополучно.

В десять часов вечера, в назначенное время, мы подъ­ехали к дому князя.

По обе стороны парадной лестницы, на каждой ее сту­пени, стояли по два казацких урядника из княжеского конвоя.

Мне никогда не доводилось видеть ничего более щегольского, чем этот двойной ряд мундиров.

На голове у каждого урядника была белая папаха, одет он был в белую черкеску с патронными гнездами золо­того или вишневого цвета, а на поясе носил кинжал и пистолет с серебряной рукояткой и шашку в сафьяновых ножнах, вышитых золотом.

Проходя между двумя подобными шеренгами, мы в своих черных фраках выглядели чрезвычайно унылыми и бесцветными, но увиденное нами на лестнице оказалось лишь великолепным предисловием к чудесной поэме.

Залы дворца наместника были наполнены грузинами в национальных нарядах, великолепных по покрою, цвету и изяществу, и женщинами в сверкающих платьях, с длинными вуалями, шитыми золотом и грациозно ниспа­дающими с бархатной повязки, которая опоясывала голову.

Оружие сверкало за поясами мужчин, бриллианты сверкали на головах женщин. Мы отступили во времени, перенесясь в шестнадцатый век.

Элегантные мундиры русских офицеров и очарователь­ные дамские туалеты, при посредстве г-жи Бло прибы­вшие из Парижа, дополняли это ослепительное зре­лище.

Лишь несколько фраков черными пятнами выделялись на этом разноцветье.

Разумеется, мы с Муане были двумя такими пятнами.

Князь Барятинский принимал гостей в залах своего дворца, проявляя ту любезность вельможи, какую за тысячу лет выработали его предки. Он был в русском мундире, с лентой и звездой ордена Святого Александра Невского и с Георгиевским крестом.

Князь был одет едва ли не проще всех в этом собра­нии, однако стоило вам войти сюда, как вы сразу ощу­щали, что он здесь властелин, и не столько по тому, какие ему оказывали почести, сколько по манере, с какой он их принимал.

Излишне добавлять, что здесь находились самые кра­сивые и самые грациозные тифлисские дамы. Однако скажем мимоходом, что там присутствовали две или три европейские дамы, имена которых я назвал бы, если бы не боялся встревожить немецкую скромность, и которые даже в своих современных туалетах, ставящих их в невы­годное положение, ни в чем не уступали грузинкам, сла­вящимся своей красотой.

До полуночи гости прогуливались по залам и беседо­вали. Несколько друзей дома удалились в персидский кабинет князя и любовались там его прекрасным ору­жием и великолепным столовым серебром.

За несколько минут до полуночи в залы вошли слуги с подносами, заполненными бокалами для шампанского, в которых сверкало, словно жидкий топаз, золотистое кахетинское. Здесь считается неприличным пить по слу­чаю наступления Нового года иностранное вино, пусть даже французское.

Я обратил внимание, что один бокал приходился не менее чем нг десять человек. В Грузии принято ставить на стол один бокал или одну кулу, даже если за ним собираются десять сотрапезников; здесь пьют обычно из больших серебряных чаш и из круглых ложек с длинной ручкой, которые напоминают наши суповые половники и на дне которых, как я уже говорил, прикреплена непо­нятно зачем голова оленя с позолоченными подвижными рогами.

С первым ударов часов, отбивавших полночь, князь Барятинский взял бокал, сказал несколько слов по-русски, выражавших, как мне показалось, пожелание долгой жизни и счастливого царствования императору, прикоснулся губами к бокалу и передал его даме, нахо­дившейся рядом с ним.

Те, кто стоял возле подносов, протянули руку, взяли бокалы, в свою очередь прикоснулись к ним губами, а затем передали соседу или соседке, сопровождая это дей­ствие пожеланием счастья в Новом году.

Потом друзья и родственники обнялись.

Минут через десять объявили, что ужин подан.

Было накрыто примерно шестьдесят столов; князь сам приглашал мужчин, которых он хотел видеть за своим столом, и указывал каждому, какую даму тот должен взять под руку. Я тоже получил такое приглашение, сопровождаемое именем г-жи Капгер, супруги тифлис­ского губернатора.

Это была одна из тех трех или четырех европейских дам, имена которых я не назвал выше из опасения уяз­вить их скромность, но, поскольку теперь речь идет уже не только о красоте, я называю ее имя, принадлежащее одной из самых остроумных и самых грациозных особ на свете.

Такое же приглашение, как и мне, было сделано Муане, но он, не зная дамы, которая была ему назна­чена, предоставил заботу проводить ее к столу другому кавалеру, а сам, заметив в углу князя Уцмиева, нашего бакинского знакомца, расположился вместе с ним за отдельным столом.

Около двух часов ночи все разъехались. Князь носит траур по своей матери, которую он горячо любил, и не устраивает никаких официальных приемов, кроме обяза­тельных.

Покидая князя, я, несмотря на его настойчивые просьбы остаться до 6 января, то есть до Водосвятия, попрощался с ним, ибо у меня было твердое решение ехать на другой день утром.

Однако два обстоятельства помешали моему решению осуществиться.

Во-первых, всю ночь шел снег.

А во-вторых, Муане, вставший еще до рассвета, обду­мывал рисунок, который должен был представлять зал князя Барятинского в ту минуту, когда часы бьют пол­ночь и все пьют за счастливый Новый год и обнима­ются.

Я подумал, что набросок, напоминающий об этом бли­стательном вступлении в 1859 год, доставит удовольствие князю и с удовольствием будет подарен ему Муане, а потому первый предложил остаться.

Муане, никогда не испытывавший большого восторга при мысли о поездке к Арарату, принял это предложение и продолжил свою работу.

В тот же день эта акварель была закончена, и двести оказавшихся в ее рамках персонажей были изображены там на своих местах.

Около десяти часов утра — а мы должны были уехать в полдень — явился полковник Давыдов, пришедший проститься с нами. Он с радостью узнал о нашем реше­нии и одобрил его. Муане, желавший сделать свой рису­нок более занимательным, нуждался в портретах его главных персонажей. Давыдов пообещал раздобыть эти портреты и увел с собой Муане, чтобы тот немедленно сделал зарисовку его жены.

Я, помнится, уже говорил, что г-жа Давыдова — это очаровательная и премилая княжна Орбелиани. Видя ее столь крошечной, легкой и блистательной, начинаешь думать, что колыбелью ей служило гнездо колибри.

Ну а я снова принялся за работу.

Воспользовавшись своим пребыванием в Тифлисе и комфортом, которым окружил меня гостеприимный Зубалов, — в том числе соседством любезного молодого миланца по имени Торрьяни, чей театральный баритон, отделенный от моей комнаты лишь одной перегородкой, убаюкивал меня своими мелодиями, — я успел описать часть моего путешествия и почерпнуть два-три романных сюжета из кавказских легенд и из совершенно недооце­ненных, на мой взгляд, сочинений Бестужева-Марлин- ского, у которого в годы царствования императора Нико­лая никто не осмеливался находить талант, ибо, без сомнения, было непочтительно находить талант у чело­века, виновного в государственной измене.

Я постараюсь исправить во Франции это упущение со стороны России, что станет для меня одновременно и долгом, и счастьем.

Так что, ожидая Водосвятия, я проводил время в работе.

Попутно мне следует удостоверить, что, осмотрев в Тифлисе и его окрестностях почти все, я потрудился здесь едва ли не лучше, чем где-либо еще в своей жизни.

Времени для занятий у меня было тем более доста­точно, что повар барона Фино, г-н Паоло Бергамаско, заболел и врач категорически запретил ему приближаться к кухонной печи. Тем самым нам было запрещено при­ближаться к консульскому столу.

Вследствие того же врачебного совета Фино и сам изгонялся из собственного дома в обеденные часы. Вме­сте с Муане, Калино и Торрьяни он столовался у одного француза, недавно открывшего на Театральной площади гостиницу и ресторан «Кавказ». Теперь настал его черед наносить мне визиты — в одиннадцать часов утра и в четыре часа пополудни.

Эти господа уходили завтракать или обедать, оставляя меня одного за работой, и присылали мне какое-нибудь блюдо со своего стола. Не тревожа меня, это блюдо вме­сте с ломтем хлеба и стаканом вина ставили на край моего письменного стола: я ел и пил, когда это прихо­дило мне в голову — между двумя главами.

О, какое же прекрасное, какое восхитительное заня­тие — работа, когда из-за перемены места ты бываешь насильно разлучен с ней на протяжении двух или трех месяцев! Я подвергался многим лишениям во время путе­шествия; порой мне приходилось испытывать недостаток во всем, даже в хлебе, но все же самым трудным для меня лишением всегда была невозможность работать.

И потому теперь я с головой погрузился в литератур­ные занятия, и дело дошло до того, что у меня не хва­тило бумаги — моей голубой французской бумаги боль­шого формата, на которой я пишу вот уже двадцать лет.

Я оказываюсь в ужасном положении, когда у меня нет такой бумаги, настолько по-дурацки я привык к ней. Без нее я становлюсь похож на тех сомнительных филологов, которые не умеют писать грамотно, если в руках у них трактирное перо: я не способен проявлять остроумие ни на какой иной бумаге, за исключением моей голубой.

Я обегал весь город, пытаясь найти что-нибудь при­ближающееся к привычным для меня формату и цвету, но в Тифлисе еще явно не ощущалась потребность в голубой бумаге большого формата. Грузины, счастливые более меня, не нуждаются в ней, чтобы быть остроум­ными.

Так что, дорогие читатели, если роман «Султанета» и легенда «Шах-даг» вам не понравятся, вините в этом не меня, а бело-желтую увядшую бумагу, на которой они написаны.

Меня начинает посещать мысль, что работа, подобно болезни, бывает не только эндемической, как холера, но и заразной, как чума. Когда в Москве я нанял Калино, то, не в обиду ему, а вернее, не в обиду другим будет ска­зано, я определенно нанял одного из самых ленивых сту­дентов университета.

Так вот, мало-помалу Калино охватила страсть к работе. Его нельзя было оторвать от письменного стола даже во время еды. Он хватал перо, как только начинало светать, и выпускал его из рук в полночь, весь день неис­тово переводя сочинения Лермонтова, Пушкина и Мар- линского, при случае переводя и с немецкого, если что-то попадалось ему под руку; он стал бы переводить и с китайского, если бы нашлось что переводить.

Существовало только два дела, к которым он был склонен всегда и ради которых он бросал все, даже работу; первое — это когда я говорил ему: «Калино, пой­демте в баню». Второе — это когда Торрьяни уводил его с собой ... Куда? Я никогда этого не знал.

Дни проходили, снег продолжал падать каждое утро, в полдень таял на солнце при температуре от двенадцати до двадцати градусов тепла, а вечером замерзал при холоде от восьми до десяти градусов.

Все говорили, что нам придется отказаться от поездки в Эривань.

В глубине души, не желая более удерживать Муане вдали от Франции, зимы которой, равно как и выставки, он из-за меня лишился, я и сам отказался от этой поездки и решил направиться прямо к Сураму, пересечь Имере­тию и Мингрелию, то есть древнюю Колхиду, и 21 января по русскому стилю сесть на пароход в Поти.

От Тифлиса до Поти не более трехсот верст, то есть семьдесят пять льё, и потому мне казалось, что, отпра­вившись 11-го числа и располагая десятью днями, чтобы проделать семьдесят пять льё, я вовремя приеду в Поти.

Получалось не более семи с половиною льё в день, а во Франции семь с половиной льё проезжают за один час.

Мы, французы, находясь за границей, имеем дурную привычку то и дело говорить: «А во Франции ...» Правда, англичане еще чаще говорят: «А в Англии ...»

Никто уже не задавался вопросом, будем ли мы при­сутствовать на Водосвятии, которое должно было проис­ходить 6 января.

Наступило 6 января; оно принесло с собой славный морозец, градусов в пятнадцать, и ветер с Казбека, при­ятно напоминавший тот ветер, что ударял в лицо Гамлету на площадке Эльсинора.

Я натянул на уши папаху, надел свой бешмет, подби­тый шкурками мертворожденных ягнят, которые подарил мне Стороженко^[13], завернулся поверх всего этого в рус­ский плащ с капюшоном и в сопровождении Калино и Торрьяни направился к Воронцовскому мосту, единствен­ному в Тифлисе каменному, а точнее, кирпичному мосту.

Мне неизвестно, так ли он называется на самом деле, но он должен так называться, потому что его построил князь Воронцов.

Что приятно в Тифлисе, как, впрочем, и во всех вос­точных городах, так это то, что, в какое бы платье вы ни вырядились, как бы причудливо это платье ни было, никто не обратит на вас внимания. Объясняется это про­сто: ведь у Тифлиса, места встречи всех народов земли, ленивого, как настоящий грузин, коим он и является, у Тифлиса было бы слишком много дел, если бы он стал интересоваться той или другой необычностью в одеянии каждого из ста тысяч турецких, китайских, египетских, татарских, калмыцких, русских, кабардинских, француз­ских, греческих, персидских, английских или немецких приезжих, снующих по его улицам.

Несмотря на холод, все население Тифлиса спускалось с холмов и катилось, словно пестрая лавина, к берегу Куры.

Тифлис, этот обширный амфитеатр, высящийся по обоим берегам своей реки, словно нарочно построен для готовившегося торжества. Все речное побережье было заполнено людьми, все крыши были расцвечены одеж­дами множества цветов; шелк, атлас, бархат и белые вуали, шитые золотом, развевались на этом резком ветру, как если бы то был весенний ветерок. Каждый дом напо­минал корзину с цветами.

Одна лишь Кура выражала несогласие с этим весенним настроением людей: она гнала льдины.

Несмотря на эти льдины, несмотря на этот ветер, ду­вший со стороны Владикавказа, несмотря, наконец, на десять—двенадцать градусов мороза, которые заставляли дрожать зрителей, несколько бесстрашных фанатиков раздевались на берегу реки, чтобы броситься в нее в ту самую минуту, когда митрополит опустит туда крест, и в этой ледяной святой воде смыть с себя свои грехи.

Другие, желая, чтобы их лошади тоже получили пользу от омовения, держали их под уздцы, приготовившись сесть на них верхом в нужную минуту и броситься вместе с ними в Куру.

Весь тифлисский гарнизон, пехота и артиллерия, выстроился в боевом порядке на пространстве, оста­вшемся свободным после спада паводка, и был готов ознаменовать ружейным залпом и пушечной пальбой момент освящения воды.

Внезапно послышались звуки военного оркестра и с высоты моста мы увидели всю процессию, проходившую под одной из его арок, от которой отступило русло реки.

Процессия состояла из духовенства, а также военных и гражданских властей. Во главе ее, под балдахином, шел митрополит — он нес крест, предназначенный для погру­жения в реку.

В своих епитрахилях и меховых облачениях русское духовенство внешне выглядит великолепно. Однако я уже высказал, что я о нем думаю, в начале своего путе­шествия.

Медленным шагом процессия приближалась к берегу реки, где между двумя мостами, омываемый ее водами, возвышался небесно-голубой павильон, усыпанный золо­тыми звездами.

Митрополит, пройдя вдоль строя пехотинцев, отда­вших честь кресту, занял место на дощатом полу пави­льона, отстоявшем от воды на двадцать пять—тридцать сантиметров.

Вокруг митрополита разместилось все духовенство.

Оркестр заиграл церковный гимн. Пробило полдень. С последними звуками колокола митрополит погрузил крест в воду.

В ту же минуту загрохотали пушки, затрещали ружья и грянуло громовое «Ура!»: пловцы бросились в реку, а всадники направили туда своих лошадей.

Воды реки были освящены, и все, у кого хватило сме­лости броситься в нее, отмылись от грехов.

Что же касается меня, то я заранее заявляю, что решил умереть без покаяния.

Мы были при встрече Нового года, мы видели Водо­святие, Муане закончил свой рисунок, а у меня шла к концу работа над романом, который я писал; на 10 января князь Барятинский пригласил нас на обед. Мы решили ехать 11-го, поскольку нам казалось, повторяю, что десяти дней достаточно для того, чтобы проделать семь­десят пять льё.

Какими же несчастными простачками мы оказались: нам были знакомы мели Волги, бури Каспийского моря, песчаные равнины Ногайских степей, овраги Хасав­юрта, скалы Дербента, нефтяные вулканы Баку, броды через Алазань, но мы еще не знали снегов Сурама и грязи Мингрелии.

И на свою беду мы отправились познакомиться с ними.

Мы поднялись в шесть часов утра, то есть еще до рас­света; в семь часов прибыли лошади с почтовой стан­ции.

Я уезжал с чувством сожаления, а вернее, беспокой­ства, ибо оставлял моего бедного соседа Торрьяни охва­ченным сильнейшей лихорадкой, которая, как мне пока­залось, на второй день приобрела признаки злокачест­венной малярии.

При первых же симптомах болезни он пришел ко мне, лег у меня на диване и в течение суток наотрез отказы­вался от врача. Затем у него случился второй приступ, а за этим вторым приступом последовал полный упадок сил.

Так что мы уезжали, оставляя его в состоянии, вызы­вавшем у нас тревогу.

Калино предстояло сопровождать нас до Поти. Какое-то время у меня была надежда увезти его с собой во Францию, но три письма, написанные им ректору, остались без ответа, а без разрешения на отпуск он не мог следовать за мной.

По возвращении в Россию ему грозило бы отправиться на Кавказ солдатом.

Так что в Поти, докуда он ехал с нами в качестве пере­водчика, ему предстояло оставить нас, чтобы вернуться в Тифлис, а из Тифлиса добраться до Москвы.

Чтобы добиться для него отпуска, я возымел мысль воспользоваться всемогуществом князя, но князь ответил мне, что русский университет, подобно нашему старин­ному французскому университету, имеет свои исключи­тельные права и что он первый должен уважать их.

В полдень мы уже готовы были сесть в экипаж, как вдруг выяснилось, что хлопоты, связанные с погрузкой багажа в повозки, до такой степени поглотили наше вни­мание, что ни один из нас с утра ничего не ел.

Мы помчались в гостиницу «Кавказ», отстоящую от дома Зубалова на сто шагов, и стали поспешно завтра­кать.

В разгар трапезы хозяин заведения подошел ко мне и сказал, что два молодых армянина просят разрешения поговорить со мной.

Я перешел в соседнюю комнату.

Молодые люди были мне совершенно незнакомы.

Старший из них, несколько смущаясь и заметно вол­нуясь, изложил мне причину своего визита.

Оказалось, что его младший брат своими настоятель­ными просьбами убедил семью отпустить его во Фран­цию для изучения там посреднической торговли.

Молодой человек говорил по-армянски, по-персидски, по-русски, по-турецки, по-грузински, по-немецки и по- французски.

Ему было восемнадцать лет. Это был красивый моло­дой человек, высокого роста, смуглый, похожий на античного Антиноя, с шапкой волос, опускавшихся, как и у того, до самых бровей.

Он намеревался совершить это путешествие с одним из своих друзей, но тот не сдержал слова, и в момент отъезда юноша оказался в одиночестве, будучи при этом таким же неопытным, как Иосиф, его соотечественник.

Брат пришел спросить меня, не могу ли я взять на себя труд отвезти молодого человека во Францию, с условием, разумеется, что тот примет участие в путевых издерж­ках.

Мне сразу же подумалось, что, оказывая услугу этой семье, я окажу услугу самому себе. Тем не менее должен сказать, что я излагаю здесь обе эти мысли в том порядке, в каком они пришли мне в голову.

Молодой человек оказывал мне услугу, избавляя Калино от утомительной поездки и значительных издер­жек на обратном пути.

Кроме того, как переводчик он мог быть намного полезнее Калино, который изъяснялся только по-русски и по-немецки и которому предстояло бы, если бы он сопровождал нас, ехать по краям, где говорят лишь на грузинском языке и его наречиях.

Так что я принял предложение армянской семьи и с тяжестью на сердце сообщил моему бедному Калино, что наша разлука оказалась ближе, чем мы предполагали оба.

После чего я рассказал ему о том, что произошло.

Впрочем, это давало ему возможность приехать в Москву на двадцать или двадцать пять дней раньше, а если он на двадцать или двадцать пять дней раньше полу­чит отпуск, то лишь скорее приедет в Париж, где, как у нас было условлено, ему предстояло снова присоеди­ниться ко мне.

Мы обнялись, пролив по нескольку добрых дружеских слезинок, ибо сильно привязались друг к другу на про­тяжении четырехмесячного путешествия, которое не всегда было безопасным.

Затем я поднялся наверх, чтобы взглянуть еще раз на бедного Торрьяни. Он не узнавал и не слышал меня и даже не почувствовал, когда я поцеловал его в мокрый от пота лоб. Сойдя вниз, я поручил его заботам Фино, хотя моя просьба была совершенно излишней: Фино знал его гораздо раньше меня и был по-настоящему к нему при­вязан.

Затем я сел в экипаж. Молодой армянин обнял свою мать, все в последний раз обменялись рукопожатиями; Калино, со слезами на глазах, никак не мог сойти с под­ножки экипажа, в котором на место, так долгое зани­маемое им, сел какой-то посторонний, какой-то чужой человек. Ямщики проявляли нетерпение, стоя на месте уже пять часов: нужно было расставаться. Фино, при всем своем консульском достоинстве, плакал. Наконец ямщики хлопнули кнутами, пятерка лошадей тронулась и экипаж загрохотал, проезжая под аркой дома. Узы новой дружбы, такой нежной, как если бы она началась в детстве, разорвались. Правда, еще долго слышались слова: «Прощайте, прощайте!»

Но мы свернули на другую улицу и больше уже ничего не видели и не слышали.

Теперь мы оказались разлучены так, как если бы одни уже были во Франции, а другие — в Тифлисе.

Бедный Тифлис! Я мысленно послал ему сердечное «прости» — мне так хорошо в нем работалось!

L. ТЕЛЕГА, ТАРАНТАС И САНИ

Мы выехали в воскресенье, 11 января по русскому кален­дарю, или 23-го по-французскому. На пароход нам пред­стояло сесть 21 января, то есть 2 февраля по нашему стилю.

Наш выезд состоялся в два часа пополудни, но первые два перегона были легкими: они составляли тридцать шесть верст, то есть девять льё.

Мы надеялись проделать это расстояние за оставшееся время дня.

На первой станции я обнаружил, что Калино, у кото­рого хранились ключи от всех моих чемоданов, забыл их мне вернуть.

Я написал ему записку с просьбой передать эти ключи почтовому курьеру, который в понедельник вечером отправится в Кутаис; от Тифлиса до Кутаиса двести сорок верст. Не приходилось сомневаться, что курьер, никогда не испытывающий недостатка в лошадях, догонит нас.

Я отмечаю подробность, связанную с ключами, не для того, чтобы утомлять читателя, а чтобы по тому, что за этим последовало, он мог судить, как работают в России государственные ведомства.

Письмо, присовокупив к нему рубль, я вручил казаку. Он сел на коня и на глазах у меня отправился в Тиф­лис.

Через полтора часа Калино должен был получить мое послание.

Мы продолжили путь. По мере того как мы все дальше продвигались в горы, снег падал все более густыми хло­пьями. Спустилась ночь, но, поскольку мы ехали по рав­нине, темнота не помешала нам добраться до второй станции.

К этой второй станции вела дорога, которую мы уже проделали, направляясь во Владикавказ; иначе говоря, на восемнадцатой версте мы переправились через краси­вый мост, построенный отцом Зубалова, оставив по пра­вую руку от себя развалины моста Помпея, а позади — мцхетскую церковь, где похоронены два последних грузинских царя.

После второй станции нам предстояло оставить дорогу на Владикавказ, уходящую направо в горы, и, повернув влево, следовать по дороге на Кутаис.

Это мы и проделали на другой день утром.

Однако станционный смотритель предупредил нас, что нам придется переправиться вброд через две реки. На Кавказе мосты считают излишеством, если вода не под­нимается выше головы человека и ушей лошади. Он добавил, что вместе с седоками наш тарантас, нагружен­ный немалым числом ящиков, не сможет преодолеть здешние реки, берега которых обычно довольны круты. Так что нам следовало бы взять сани, чтобы облегчить тарантас.

Мы взяли сани. Теперь у нас было три экипажа и девять лошадей. К счастью, одна лошадь обходится в две копейки за версту, так что все вместе это стоило семьде­сят две копейки, то есть примерно три франка за одно льё.

Упомянем одну подробность, о которой я забыл ска­зать в предыдущей главе.

В ту минуту, когда мы садились в экипаж, нам доста­вили письмо от начальника почты, призывавшего нас не уезжать, поскольку сообщение между Гори и Сурамом было прервано из-за большого количества выпавшего снега.

Однако этот совет не был принят нами во внимание.

Так что Муане, Григорий — так звали молодого армя­нина — и я двигались впереди, поручив охранять два наших экипажа, тарантас и телегу, унтер-офицеру, кото­рого станционный смотритель попросил нас довезти до Кутаиса.

Взамен этой небольшой услуги, которую мы ему ока­зали, — лишний человек нисколько не увеличивал наших почтовых расходов — станционный смотритель оказал нам чрезвычайно большую услугу, предоставив возмож­ность использовать одну и ту же телегу до Кутаиса, что избавляло нас от необходимости разгружать и снова нагружать наши вещи на каждой станции.

Кроме того, этот унтер-офицер должен был оказывать нам все те мелкие услуги, какие нам оказывал бы слуга.

Звали его Тимофей.

С точки зрения внешности унтер-офицер Тимофей был странным существом. На первый взгляд он казался толстым и ему можно было дать лет пятьдесят.

Но вечером, на станции, когда он снял с себя две или три шинели и тулуп, развязал башлык и отложил в сто­рону фуражку, выяснилось, что он тощий, как рыбий скелет, и ему никак не больше двадцати шести—двадцати восьми лет.

В умственном отношении это был круглый дурак, который, вместо того чтобы оказывать нам помощь, на протяжении всей дороги был нам в тягость из-за своей вялости и боязливости.

Уже на второй день он начал проявлять уровень своих умственных способностей, подтвердившийся в дальней­шем.

Я уже говорил, что мы поехали вперед, поручив ему охранять тарантас и телегу, которые везли больший груз, чем сани, и катили на колесах, а не скользили на поло­зьях, и потому могли следовать за нами лишь с отстава­нием.

Сани неслись как ветер, а потому, несмотря на прон­зительный холод, от которого дыхание замерзало у нас на усах, мы находили такой способ езды более приятным по сравнению с тем, как нам пришлось ехать накануне, и проехали двенадцать верст менее чем за три четверти часа. Но когда эти двенадцать верст оказались позади, мы подъехали к берегу реки, первой из двух, упомянутых станционным смотрителем: она была меньшей из них и более легкой для переправы.

Тем не менее ямщик колебался, но при слове «Пошел!», повторенном два или три раза повелительным тоном, пустил тройку в воду; сани спустились туда в свою оче­редь, сильно встряхнув нас и обдав брызгами грязи. Вода поднялась до половины сидений, но, уцепившись в них руками, мы смогли удержать ноги на весу. Однако, вме­сто того чтобы попытаться решительно и храбро взо­браться прямо на противоположный берег, ямщик напра­вился по склону наискось, отчего сани наклонились на левую сторону, потеряли равновесие, и мы все трое ока­зались сбиты в одну кучу.

К счастью, мы находились уже на некотором расстоя­нии от реки и, вместо того чтобы упасть в воду, что неиз­бежно должно было бы случиться, опрокинулись в снег.

Все трое поднялись, отряхнулись и расхохотались. Каждый вновь занял свое место, и сани с прежней ско­ростью понеслись по дороге.

Подъезжая к Ксанской станции, мы оказались перед второй рекой: эта была посерьезнее. Здесь не было воз­можности совершить переправу, держа ноги на весу: как бы высоко мы ни держали их, вода все равно попала бы нам в сапоги.

Мы выпрягли лошадей, сели на них и верхом перепра­вились через реку. Потом лошадей вернули на другой берег, ямщик снова запряг их и перевез сани порожня­ком, хотя и не посуху.

Мы были всего лишь в ста шагах от станции и проде­лали эти сто шагов пешком.

У ворот станции стояло великое множество телег и тарантасов, свидетельствуя о том, что снег сказал им то же, что Бог некогда сказал волнам: «Доселе дойдешь и не перейдешь».

Среди всех этих застывших в неподвижности телег и тарантасов виднелись нагруженные, но распряженные сани.

— Дурной знак, — произнес я, обращаясь к Муане.

И в самом деле, лошадей на станции не было. На этот раз нам сказали правду. Мы отправились в конюшни, обыскали все закоулки и не нашли ни одной тройки.

Станционный смотритель заявил нам, что он не руча­ется ни за что до двух часов дня, но в два часа наверняка сможет обеспечить нас по крайней мере двумя трой­ками.

Это был очень достойный по виду грузин: взглянув на нашу подорожную с двумя штемпелями, указанию совер­шенно особому и придающему такого рода дорожным документам название «подорожной по казенной надоб­ности», пообещал нам, что мы будем иметь преимуще­ство перед всеми проезжающими, за исключением сроч­ных курьеров.

То, что я заметил распряженные сани, заставило меня настаивать на наших правах, а точнее, на наших приви­легиях.

Впрочем, одно обстоятельство утешало нас в этой задержке: вполне воздавая Тимофею должное в отноше­нии глупости, которой он был одарен от природы, я решил дождаться тарантаса и телеги, нагруженных всем тем, что я увозил с Кавказа по части оружия, тканей и

украшений; мне не хотелось, чтобы эти предметы, каж­дый из которых напоминал мне какого-нибудь друга, слишком отдалялись от моих глаз.

И потому в ожидании тарантаса и телеги я вошел в станционный дом.

Там мне удалось обнаружить хозяина распряженных саней. Это был немец, путешествовавший со своим слу­гой. Поскольку он едва говорил по-французски, а я вовсе не говорю по-немецки, беседовать нам было затрудни­тельно.

Мы попытались поговорить по-английски, но тут име­лось другое неудобство: я очень хорошо читаю по-английски, а говорю очень плохо. Тогда ему пришла мысль спросить меня, не говорю ли я по-итальянски.

Я ответил утвердительно.

Тотчас же он несколько раз прокричал: «Паоло, Паоло, Паоло!»

Паоло явился.

Я встретил парня словами «Venga qui!»^[14], заставившими его сердце подпрыгнуть от радости: он не подошел ко мне, а подбежал.

Бедный мальчик был родом из Венеции. С характер­ным сюсюканьем уроженца лагун он принялся жало­ваться на дороги, на холод, на снег, на реки, через кото­рые надо было переправляться, и, наконец, на все прелести путешествия по Кавказу в январе. Но, как гово­рит Данте, для него было великой радостью слышать звук «si» своей пленительной страны.

Он признался, что вовсе не ожидал этого. Уже два или три года с ним этого не случалось. Он возвращался из Персии через Тавриз, Эривань и Александрополь. Они с хозяином смогли проехать через Александрополь, но, как он сказал нам, сообщение через Сурамский перевал было приостановлено.

То же самое написал нам начальник почты.

Паоло был охотник, и от самого Александрополя кор­мил себя и своего хозяина дичью, которую ему удавалось убить.

Однако он испытывал недостаток в дроби. Мы же, израсходовав всю свою дробь и забыв купить ее в Тиф­лисе, не имели возможности поделиться с ним своими запасами.

К счастью, перед отъездом я заготовил съестные при­пасы в достаточном количестве, чтобы добраться до Гори. В Гори нам предстояло пополнить их в доме у зятя Гри­гория, начальника города.

Между тем ни наш тарантас, ни наша телега не появ­лялись, и в голове у меня промелькнула мысль, что они не смогли преодолеть крутой берег реки, где нас выбро­сило из саней.

Ничего не оставалось, как сесть верхом и отправиться на розыски двух наших экипажей. Сделать это вызвался Григорий; Муане, ставший страстным поклонником вер­ховой езды, пожелал воспользоваться этой возможно­стью, чтобы немного погалопировать, и оба они отпра­вились в ту сторону, где должны были находиться наши повозки.

Примерно через полтора часа я услышал звон коло­кольчиков; Муане и Григорий триумфально доставили оба экипажа.

Тарантас они обнаружили посреди реки, а телегу на противоположном берегу.

Тройка, запряженная в тарантас, оказалась недоста­точно сильной, чтобы втащить его на береговой откос. У Тимофея же и у ямщика не хватило сообразительности, чтобы отпрячь лошадей от телеги и впрячь их дополни­тельно в тарантас, а затем, когда тарантас переправится на другую сторону, пойти за телегой, лошадям которой в свою очередь должна была помочь упряжка тарантаса.

Муане заставил привести в исполнение этот маневр; обе повозки одна за другой благополучно преодолели препятствие, каждая из них вновь обрела свою упряжку, и их колокольчики, звон которых усиливался с каждой минутой, возвещали нам, что они уже близко.

Повозки выехали из леса и остановились на берегу второй реки.

Здесь Муане повторил тот же маневр, оказавшийся столь успешным в первый раз, и, к изумлению Тимофея, все прошло как по маслу.

Внезапно мы были выведены из состояния озабочен­ности, вызванной этой новой переправой через Рейн, ужасающими раскатами самых звучных немецких руга­тельств. Они были адресованы нашим тевтонцем смотри­телю Ксанской станции, грузину, который, имея на боку небольшой кинжал и обладая такой мощью, что у него хватило бы сил сдавить в каждой из своих рук по немцу такого роста, как наш, распорядился разгрузить его сани, чтобы, под тем благовидным предлогом, что сани пола­гается менять на каждой станции, отдать их нам.

На это немец достаточно справедливо, по моему мне­нию, ответил, что в таком случае, раз мы имеем право на его сани, он имеет право на наши.

Так как у грузина, без сомнения, не было никаких разумных доводов, которые можно было привести в ответ, он их и не приводил, а продолжал выкладывать на снег поклажу потомка Арминия.

Дело, вероятно, кончилось бы довольно плохо, если бы в него не вмешался я.

По моим словам, станционный смотритель отбирал у немца сани потому, что ни наш тарантас, ни наша телега не могли ехать дальше из-за обилия снега и нам непре­менно нужно было двое саней, чтобы продолжать путь.

Но если тарантас не мог ехать дальше, то он, тем не менее, вполне мог вернуться в Тифлис, коль скоро он оттуда приехал.

Поэтому немец мог сесть в мой тарантас и отправиться в нем в Тифлис, что доставило бы ему удовольствие иметь экипаж более удобный, чем сани, и к тому же избавило бы его от необходимости разгружать и снова нагружать вещи на каждой станции.

Это предложение, как я и предвидел, произвело на разгневанного тевтонца такое же действие, какое, согласно пословице, производит небольшой дождь на сильный ветер; гнев его утих, он протянул мне руку, и мы расстались с ним лучшими друзьями на свете.

Он должен был передать экипаж в дом Зубалова; кроме того, письмо к Калино разрешало последнему сделать с тарантасом все что угодно, вплоть до того, что пустить его оглобли на топку, а кожаный верх — на сапоги.

Почтенный экипаж довольно пожил; как тарантас он оказал уже все услуги, какие только мог оказать: я про­ехал в нем почти три тысячи верст по таким дорогам, где французский экипаж не сделал бы и десяти шагов без того, чтобы не поломаться, и, если не считать его колеса, которое, не предупредив нас заранее, распрощалось с нами в Нухе, он ни на минуту не подводил нас.

Бог знает, какого возраста уже достиг бедный старик и сколько он уже прослужил до того, как я купил его за семьдесят пять рублей у астраханского почтмейстера!

Благополучно ли он доставил своего нового хозяина в Тифлис? Или, не чувствуя более, как кони Ипполита, руки, которая была ему привычна, он оставил его на дороге, воспользовавшись одним из тех предлогов, какие выставляют, а вернее, не выставляют старые экипажи?

Я ничего про это не знаю, но вполне вероятно, что он храбро преодолел все три перегона, ведь тарантасы — это колесные мастодонты, однако они так прочно постро­ены, что пережили потоп и переживут, вероятно, Страш­ный суд.

Станционный смотритель, охваченный великой любо­вью к нам, не отпускал нас до тех пор, пока мы не полу­чили от него наставления; за три дня до нашего появле­ния здесь два казака вместе со своими лошадьми были застигнуты метелью в дороге, по которой нам предстояло ехать, и примерно в десяти верстах от станции и люди, и животные были найдены мертвыми.

Если бы что-нибудь подобное стало угрожать и нам, если бы на глазах у нас небо начало хмуриться, мы должны были укрыться в небольшой часовне, стоявшей в пятнадцати верстах от станции, слева от дороги; если бы мы уже миновали часовню, нам следовало распрячь шесть наших лошадей, а из двух наших саней устроить нечто вроде заслона.

По окончании метели мы снова пустились бы в путь.

Все это было крайне невесело, но еще больше печа­лило то, что было уже три часа пополудни и, по всей вероятности, мы не успевали прибыть на Чальскую стан­цию до наступления полной темноты.

Несмотря на все эти мрачные предположения, дорогу мы проехали благополучно. Ямщики показали нам место, где нашли тела двух казаков и их лошадей: это была небольшая лощина, тянувшаяся вдоль дороги. Казаки могли не знать дороги и сбиться с пути, а стоило им углубиться в эту лощину, похожую на ловушку для пут­ников, как они были застигнуты там снежным вихрем.

Если бы не волки, которые разрыли снег, чтобы добраться до них и их лошадей, они, вероятно, были бы найдены лишь следующей весной.

Станция Чальская — просто прелесть:

— Что вы можете дать нам на ужин?

— Все, что вам угодно.

— Отлично! Есть у вас цыплята?

— Нет.

— Баранина?

— Нет.

— Яйца?

— Нет.

Эти расспросы продолжались бесконечно долго, но ответ на них звучал всегда один и тот же. Все продоволь­ственные запасынаших хозяев заключались в черном хлебе, который мы не могли есть, и в фиолетовом вине, которое мы не могли пить.

Пришлось прибегнуть к собственным съестным при­пасам и к нашей походной кухне: к счастью, у нас еще оставалось несколько кусков колбасы и костяк индейки, который в другое время я не осмелился бы предложить даже волкам из той придорожной лощины; мы съели колбасу с кожурой и индюшатину с костями и если и не насытились, то хотя бы притупили голод.

В ту минуту, когда мы пили этот проклятый чай, при­водивший меня в ярость, ибо его можно было отыскать везде и с ним русские обходятся без всего, меня изве­стили, что какой-то офицер желает говорить со мной.

— Скажите ему, что если он пришел просить у меня ужин, то, откуда бы он ни явился, путь этот был проде­лан им напрасно.

— Нет, он лишь хочет засвидетельствовать вам свое почтение.

— Скудный десерт к скудному обеду!

Офицер вошел; это был очень любезный человек, как и почти все русские офицеры.

Ему стало известно, что я нахожусь на станции, и он не хотел уезжать, не повидав меня.

Он выехал из Тифлиса в два часа пополудни и, благо­даря своему званию срочного курьера и превосходной плетке, настоящее назначение которой, по-видимому, ему было хорошо известно, сумел за шесть часов про­ехать то расстояние, на какое у нас ушло полтора дня.

Правда, багаж не обременял его саней: неожиданно получив приказ отправиться в Кутаис как можно скорее, он поехал в той одежде, какая на нем была, то есть в лег­кой фуражке и военной шинели.

Располагая этим весенне-осенним одеянием, он рас­считывал проложить проход в снегах Сурама, как это сделал Цезарь в горах Оверни.

Однако у него не было даже щита, которым победи­тель Верцингеторига разгребал перед собой снег, как это рассказано в его «Записках».

Госпожа де Севинье заболевала при мысли о том, что угрожает груди ее дочери, а я испытывал озноб при виде бедного замерзшего офицера.

Я дал ему одну из своих папах и набросил ему на плечи один из своих тулупов. В обмен он сообщил мне свое имя: его звали капитан Купский; мы условились, что в Кутаисе он оставит на почтовой станции мою папаху и мой тулуп.

Когда все между нами было договорено, он сел в сани и уехал, заправившись перед этим полдюжиной стопок водки.

Я еще стоял у ворот станции, где мы только что попро­щались с ним, как вдруг послышался почтовый коло­кольчик.

Это, как всегда с опозданием, в свою очередь приехал наш друг Тимофей, но, к моему великому удивлению, теперь он приехал на телеге, а не на санях; как выясни­лось, Тимофей замешкался настолько, что, прежде чем он выехал с Ксанской станции, туда прибыл капитан Купский.

Не зная, кого он ссаживает на дорогу, капитан, в соот­ветствии с правами, предоставляемыми курьерской подо­рожной, поступил с Тимофеем так же, как мы, обладая подорожной с двумя штемпелями, поступили с немцем.

Он забрал у него сани.

Тимофей кое-как погрузил наши чемоданы на телегу и поехал на ней, рискуя застрять в снегу.

Тем не менее судьбе было угодно, чтобы он благопо­лучно прибыл; правда, это произошло с задержкой на два часа, но то, что он вообще прибыл, было настолько уди­вительно, что его ни в чем не приходилось упрекать.

Однако это незначительное происшествие повлекло за собой огромные последствия.

LI «УТКИ РЕКУ ПЕРЕПЛЫЛИ!»

Мы выехали на другой день в девять часов.

Ночью я поднялся, обеспокоенный погодой: мне каза­лось, будто снег врывается в мои окна.

Но я ошибся.

Впрочем, мне никогда не доводилось видеть картину более унылую, чем зрелище Чальской станции той ночью.

Земля выглядела мертвой и покрытой огромным сава­ном; бледная луна, словно борясь со смертью, плыла по снежному океану; не слышно было никаких звуков, кроме доносившегося издалека рокота горного потока; время от времени безмолвие нарушалось пронзительным криком шакала или завыванием волка, а потом снова наступала гробовая тишина.

Я вернулся в дом, ощущая холод в большей степени в сердце, чем в теле.

В девять часов утра, то есть в момент нашего отъезда, все приобрело совсем иной вид: небо очистилось, солнце сверкало и изливало слабое тепло, мириады алмазов искрились на снегу, а завывания волков и крики шакалов прекратились вместе с уходом ночного мрака.

Казалось, будто Господь, созерцающий землю, на какое-то мгновение позволил увидеть свой лик сквозь небесную лазурь.

Поскольку двух саней раздобыть было невозможно, Тимофею пришлось ехать вслед за нами, сидя в телеге.

Однако, судя по всему, это очень мало его беспокоило: когда этот достойный человек не мог следовать за нами, он просто придерживался дороги, вот и все.

Впрочем, мы проделали за два дня пятнадцать или шестнадцать льё, впереди у нас оставалось не более шестидесяти, а мы имели в своем распоряжении еще неделю.

Капитан обещал нам оставлять всюду, где он будет проезжать, сведения о состоянии дороги, чтобы предо­стеречь нас о возможных трудностях.

В полдень мы прибыли в Гори. Наш молодой армянин, имея самые добрые намерения, велел ямщикам ехать прямо к его зятю.

Мороз был так силен, что телега вполне могла следо­вать за нами.

Радушный прием — это несчастье, когда ты торо­пишься. Как только я заметил, что зять Григория при­готовился радушно принять нас, мне стало понятно, что мы приобретаем прекрасный завтрак, но теряем двадцать пять верст.

Хороший завтрак, если он потерян, можно рано или поздно восполнить, а вот двадцать пять потерянных верст не восполнить никогда.

И потому я велел Григорию потребовать лошадей, чтобы ехать тотчас же после завтрака. Однако, надеясь продержать нас у себя лишний час, лошадей потребовали лишь час спустя.

Почтмейстер, естественно, ответил, что лошадей на почте нет.

Я объяснил Григорию, что почтмейстеру, по-видимому, забыли показать нашу подорожную и он ответил так, не подозревая о двух наших штемпелях.

Григорий послал слугу с подорожной на почту, и на этот раз почтмейстер ответил, что лошади будут в четыре часа.

Муане взял подорожную в одну руку, плетку в другую, взял Григория в качестве переводчика и отправился на почту.

Бедный Григорий ничего не понимал в таком образе действий. Будучи армянином и, следовательно, принад­лежа к нации, беспрестанно находившейся в подчине­нии, к народу, с которым беспрестанно обращались, как с рабом, он не понимал, что можно, оказывается, при­казывать и в случае необходимости подкреплять свой приказ ударом плетки.

Я тоже, но, правда, по другой причине, не понимал этого, отправляясь в Россию; опыт доказал мне, что я ошибался.

Плетка и на этот раз сломила сопротивление. Муане и Григорий вернулись, сообщив, что в конюшне имеется пятнадцать лошадей и что шесть из них и два ямщика будут у наших дверей через четверть часа.

Я пишу это сейчас и говорю себе сам, что повторяю подобную деталь уже в пятый или шестой раз; но я повторяю ее, пребывая в убеждении, что оказываю этим подлинную услугу иностранцам, которые проделают ту же дорогу, по какой довелось проехать мне: таких будет мало, я прекрасно это понимаю, но, пусть даже будет всего один такой, необходимо, чтобы он был предупре­жден.

Однако на Кавказе следует знать, к кому вы обращае­тесь: вам все скажет первый же взгляд этого человека. Если смотритель имеет лицо открытое, нос прямой, глаза, брови и волосы черные, зубы белые, а на голове у него остроконечная папаха из короткого вьющегося меха — значит, это грузин.

И что бы вам ни говорил этот грузин, он говорит вам правду.

Если он сказал, что у него нет лошадей, то бесполезно выходить из себя, бесполезно бить его, причем это не только бесполезно, но и опасно.

Но если почтмейстер — русский, то он, несомненно, лжет, желая заставить вас заплатить вдвое: у него есть лошади, или он их отыщет.

Такое грустно говорить, но, поскольку это истина, ее надо говорить.

Я не придерживаюсь мнения философа, сказавшего:

«Если бы рука у меня была полна истин, я засунул бы руку в карман и застегнул его».

Философ ошибался. Рано или поздно истина, как бы мала она ни была, прорвется наружу; истина прекрасно умеет открывать руки и расстегивать карманы: это она разрушила стены Бастилии.

И в самом деле, через двадцать минут лошади при­были.

В течение этих пропавших двадцати минут я рискнул пробежаться по улицам Гори; к несчастью, день оказался праздничный, и базар был закрыт. В кавказских городах, где нет монументальных сооружений, за исключением какой-нибудь православной церкви, всегда одной и той же постройки, независимо от того, старинная она или современная, относится она к десятому веку или к девят­надцатому, смотреть, если базар закрыт, нечего, кроме скверных деревянных лачуг, которые жители называют домами, и одного каменного или кирпичного дома с зеленой кровлей, заново оштукатуренного известью и называемого дворцом.

В таком доме живет градоначальник.

Но я был бы несправедлив по отношению к Гори, если бы сказал, что в нем только это и есть.

Сквозь узкие просветы улиц я увидел развалины ста­ринного укрепленного замка тринадцатого или четыр­надцатого века, показавшиеся мне величественными.

Замок располагался на вершине скалы, и, находясь там, откуда я смотрел на него, невозможно было понять, каким образом те, кто его строил, поднимались туда.

Проще было поверить, что Господь Бог спустил его с неба на веревке и прочно установил на скале, сказав:

«Таково божественное право».

Впрочем, я позволил себе осмотреть его получше, отдалившись от города.

Когда лошади были запряжены, мы сели в сани, а Тимофей устроился в своей телеге.

В полдень лучи солнца вызвали кратковременную оттепель, и небо уже целый целый час хмурилось.

Мы были готовы пуститься в путь, а ямщик уже под­нял свою плеть, как вдруг зять Григория, обменявшись несколькими словами с каким-то всадником, повернулся к нам и с удрученным видом произнес:

— Господа, вы не можете ехать.

— Почему?

— Вот этот всадник сказал мне, что Лиахву больше нельзя переехать вброд; он только что пересек ее, и его лошадь чуть было не унесло течением.

— Неужели?

— Именно так.

— Ну что ж, мы преодолеем ее вплавь, сударь; это очень просто, ведь еще наши няньки убаюкивали нас в детстве песенкой: «Утки реку переплыли!»

И, ко всеобщему удивлению, мы отправились в путь.

Несколько самых проворных грузин даже бросились бежать рядом с нашими санями и вслед за ними, чтобы видеть, как мы переедем через реку.

В версте от Гори она преградила нам дорогу; река катилась с яростью и шумом и несла с собой льдины, которыми, казалось, она была вымощена, словно плохо уложенными плитами; но сила ее течения такова, что она никогда не замерзает; двумя верстами ниже она впадает в Куру.

При виде этого зрелища наше воодушевление несколько остыло; ямщики воздевали руки к небу и кре­стились.

Тем временем какой-то всадник, подъехавший к про­тивоположному берегу, тоже какое-то время осматривал реку, изучал ее течение, а затем выбрал подходящее место и пустил свою лошадь в воду.

Лошадь тотчас оказалась по брюхо в воде, но посре­дине реки она явно наткнулась на какой-то бугор, скры­тый под водой, и пять или шесть шагов прошла почти посуху; затем она снова по брюхо погрузилась в воду и благополучно достигла другого берега.

— Нам следует держаться дороги, проложенной этим всадником, — сказал я Григорию.

Он передал мои слова ямщикам, но их первое побуж­дение заключалось в том, чтобы отказаться выполнять этот приказ.

Муане осторожно вытащил из-за пояса плетку и пока­зал ее ямщикам. Всякий раз, когда этот символ показы­вают ямщику, тот осознает, что плетка предназначена не лошади, а ему, и решается сделать то, что ему не хотелось делать.

Ямщики двинулись вдоль по берегу Лиахвы до того места, где на снегу остались отпечатки лошадиных копыт.

— Вот здесь, — сказал я Григорию, — и не надо давать лошадям время на размышления.

Наши сани были запряжены тремя лошадьми: две находились рядом и третья впереди.

Ямщик сидел верхом на той, что шла впереди.

Он хлестнул свою лошадь. Григорий, сидевший на передке саней, хлестнул двух других.

Все, даже зрители, подбодрили их криками.

Лошади не вошли в воду, а бросились в нее.

Сани спустились в реку, не испытав особых толчков; вскоре мы наполовину скрылись среди всплесков воды, которые сани взметали вокруг себя. Первая лошадь достигла бугра, за ней его достигли и две другие.

Но подъем происходил не по такому пологому склону, как спуск: передок саней ударился о камень, и удар был так силен, что постромки передней лошади порвались, лошади и ямщик опрокинулись в Лиахву, а Григорий стукнулся головой о полуостров.

Я говорю «полуостров» не в том смысле, что он какой- либо стороной примыкал к берегу, а потому, что ему недоставало лишь шести дюймов, чтобы выступать из воды.

К счастью, эти шесть дюймов воды ослабили удар, а иначе бедный парень размозжил бы себе голову о камни.

Ухватившись за скамейки, мы остались неколебимыми, как justum et tenacem^[15] Горация.

Но должен сказать, что, дабы оставаться такими, сле­довало быть в большей степени твердыми, чем справед­ливыми.

В происшествиях подобного рода есть некоторая польза: она состоит в том, что те, кто стал их жертвой, досадуют, не хотят сдаваться и, пуская в ход всю свою энергию, в конце концов преодолевают препятствие.

Ямщик связал постромки передней лошади и вновь сел на нее верхом; Григорий снова расположился в санях, удары и крики возобновились с новой силой, сани сорвали с места камень, как дантист вырывает зуб, и в свою очередь оказались на бугре, в то время как первая лошадь оказалась в воде по брюхо, а остальные, продви­нувшиеся не так далеко, — по колено.

Нельзя было позволять им расхолаживаться; раздались крики «Пошел! Скорей! Пошел!», удары посыпались гра­дом, взбешенные лошади с быстротой молнии пересекли второй рукав реки и, выехав на другой берег, выбросили нас всех троих из саней.

Утки переплыли реку, а точнее говоря, мы переплыли реку, как утки. Мы выбрались из-под наших кинжалов, ружей и ящиков; никто не пострадал, однако Лиахве осталось на память от нас то, что дети называют снеж­ными портретами — отпечатки наших тел на снегу.

Оставались еще Тимофей и его телега; признаться, я не решался смотреть в его сторону. Препоручив его Богу, я занял свое место в санях, Муане и Григорий тоже рас­положились в них, и мы закричали изо всех сил: «Ско­рей! Скорей!», чтобы воспользоваться преимуществом того закона атмосферы, который утверждает, что ско­рость способствует обсыханию.

Сани понеслись во весь дух, сопровождаемые восто­рженными криками многочисленных зрителей.

Мне не хотелось глядеть на телегу, но я вознаграждал себя тем, что смотрел на Гори. Нельзя представить себе зрелище более величественное и грозное, чем этот ста­рый замок, господствующий над городом.

Вообразите скалу высотой в полторы тысячи футов с гигантской лестницей, которая состоит из крепостных стен и башен, взбирающихся вверх от ее подножия до вершины и образующих семь последовательных поясов укреплений: у каждого из них по башне в каждом из их углов.

Наконец, выше располагается восьмой пояс укрепле­ний, образующий главную, верхнюю, замковую башню, а посреди нее находятся развалины крепости.

Муане слишком замерз, чтобы на месте зарисовать этот замок, однако он сделал для Гори то, что прежде было сделано им для замка шамхала Тарковского: он мысленно сфотографировал его и вечером перенес на бумагу.

Наконец, мой взгляд, почти против моей воли, пере­местился с высоких вершин к реке, и я закрыл глаза руками, чтобы не видеть печального зрелища, которое мне открылось. Все было опрокинуто в Лиахву: телега, чемоданы, сундуки, походная кухня, спальные мешки, а прежде всего — сам Тимофей.

У меня даже не было желания поделиться своим горем с Муане: я надвинул, словно Казбек у Лермонтова, свой башлык себе на глаза и закричал глухим голосом: «Ско­рей! Скорей! Скорей!»

Ямщик подчинился приказу.

Мы переправились через вторую реку, которая по срав­нению с первой была не более чем пустяком, так что я упоминаю о ней просто к слову, а затем верст пятнадцать катились по достаточно гладкой равнине. Внезапно на пути встал косогор.

Я бы не назвал его горой, но это был склон футов в сто, своей крутизной напоминавший скат крыши.

Даже допуская, что наша телега выбралась из реки, можно было быть уверенным, что она не сумеет под­няться на этот склон, крутой, как русская горка.

Так что я предложил подождать Тимофея, чтобы при­думать какое-нибудь средство втащить телегу на вершину косогора. Предложение было принято.

Мы вышли из саней, в которых осталась только наша поклажа, и, пока ямщик взбирался на них вверх по склону, Муане, Григорий и я принялись рубить кинжа­лами древесные сучья, чтобы сложить из них костер и согреться.

Мы дымились возле костра, словно сырые дрова, но, дымясь, обсыхали, а все остальное не имело значения.

Дымясь и обсыхая, мы, тем не менее, напряженно прислушивались.

Наконец раздались звуки почтового колокольчика, и мы увидели телегу с Тимофеем, восседавшим на вершине поклажи.

Тимофей был великолепен! Вода, в которой он вымок, почти сразу превратилась в ледяные сосульки: это была колонна, покрытая сталактитами; он был похож на ста­тую Зимы у главного бассейна Тюильри, недоставало только жаровни, чтобы отогревать в ней пальцы.

Мы даже не стали спрашивать его, как ему удалось переправиться: его обледеневшая одежда красноречиво свидетельствовала о том, как это произошло; однако, поскольку он был закутан в тулуп и в две или три шинели, вода не проникла до его тела, скрытого под пятью или шестью покровами.

Если бы Тимофей отогрелся, он в конце концов про­мок бы насквозь, а так мороз задержал воду в пути.

Что же касается наших чемоданов и сундуков, то все они покрылись слоем льда.

Мы выпрягли из саней лошадей, которые, освободи­вшись от нашего веса, благополучно достигли вершины косогора, и впрягли их в телегу; но шесть наших лоша­дей напрасно тратили свои силы: телега дошла до трети горы и там, по ступицу увязнув в снегу, заупрямилась и остановилась.

Понимая, что упорствовать в таком безнадежном деле бесполезно, мы велели Тимофею ждать нас, а сами настроились добраться до ближайшей деревни, носившей название Руис, и прислать ему оттуда лошадей или волов. Эта деревня, по уверениям нашего ямщика, находилась не более чем в десяти верстах, так что дорога до нее должна была занять самое большее два часа.

Тимофей остался на вершине своей телеги: по виду это был царь Декабрь, восседающий посреди своих ледяных владений.

Мы снова сели в сани и помчались как можно быстрее.

До темноты оставался от силы час, а погода была скверная.

LII ТИМОФЕЙ НАХОДИТ НОВОЕ ПРИМЕНЕНИЕ ХИМИЧЕСКИМ СПИЧКАМ

Примерно одну версту мы ехали довольно быстро, поскольку находились на плоскогорье; но, по мере того как мы приближались к Сураму, косогоры следовали один за другим, становясь все более крутыми.

Наконец, мы подъехали к началу дороги, идущей в гору; тем временем уже почти спустилась ночь.

Невозможно составить себе представление об этой местности, полностью укрытой снегом, если вы ее не видели; дорога была едва намечена следами лошадиных копыт, и на ней нельзя было обнаружить следов ни от колес экипажей, ни от полозьев саней; вдали, словно огромный белый занавес, зубчатый край которого терялся в сером небе, простиралась горная цепь Сурама, соеди­няющая тот отрог Кавказа, что тянется к Черному морю и заканчивается у Анапы, с тем, что углубляется в Пер­сию, отделяя Лезгистан от Армении; по левую руку от нас, в нижней части огромного снежного пространства с почти неощутимым наклоном, грохотала Кура; по пра­вую сторону тянулся ряд холмов, которые закрывали собой горизонт, вставая один за другим, словно непо­движные волны.

Никакое человеческое существо, никакая живая тварь не двигались по этой пустыне, служившей самым совер­шенным образом смерти, какой мне когда-либо прихо­дилось видеть.

Небо, земля, горизонт — все было белое, холодное, оледенелое.

Мы вышли из саней, закинули за плечо ружья и начали пешком взбираться по этому склону.

За месяц до нас по той же дороге проехал английский посол в Персии, г-н Мюррей, и он писал, что ему уда­лось перебраться через Сурам лишь благодаря тому, что в три его экипажа были впряжены шестьдесят волов.

Но весь этот месяц постоянно шел снег, так что нам, исходя из пропорции, должно было понадобиться двести волов.

На каждом шагу мы увязали в снегу по колено. Григо­рий, решившись отойти в сторону от дороги, на которую указывали следы лошадиных копыт, тотчас же погрузился в снег по пояс.

Высота снежного покрова вокруг нас составляла в среднем от четырех до пяти футов, и мы прекрасно пони­мали, что если бы снежный вихрь настиг нас в этом месте, то мы все остались бы здесь навсегда — и люди, и лошади.

Было страшно холодно, и тем не менее дорога настолько утомляла, что мы обливались потом; стоило бы нам остановиться хоть на минуту, и пот у нас на лице обратился бы в лед, а это грозило плевритом и воспале­нием легких; так что нам ничего не оставалось, как про­должать идти; к тому же сани, которые, словно черная точка, виднелись в версте позади нас и, даже освобож­денные от нашего веса, лишь с величайшим трудом сле­довали за нами, не сдвинулись бы и на шаг, если бы мы снова сели в них.

У нас ушло примерно три четверти часа, чтобы достичь вершины горы.

Мы оказались на плато.

Там мы продолжили путь, замедлив шаг, чтобы посте­пенно остынуть, но прошли почти три версты, прежде чем нас догнали сани.

К счастью, ночь была лунная, и, хотя луну нельзя было увидеть из-за снежной пыли, висевшей в воздухе, ее свет доходил до нас — бледный, болезненный, мертвенный, но все же достаточный для того, что позволять нам ори­ентироваться.

Мы застегнули свои тулупы и опять сели в сани; при­мерно через полчаса послышался лай собак, но они нахо­дились по крайней мере в четырех-пяти верстах от нас.

Лай этот доносился из деревни Руис.

Нам ничего не оставалось, как набраться терпения и двигаться вперед.

Эти четыре версты мы проделали за три четверти часа, причем ехали все время шагом: ямщик опасался сбиться с дороги, поскольку никаких следов ее видно не было.

Кажду минуту он останавливался и осматривался.

К счастью, лай собак указывал ему, куда надо было ехать; по мере того как мы приближались к деревне, этот лай усиливался: собаки, наделенные необычайным нюхом полудиких животных, учуяли нас за целое льё.

Наконец показались какие-то черные линии; это были изгороди деревни. Мы поторопили ямщика, который мог не опасаться теперь, что он заблудится, но вполне мог опрокинуть нас в какой-нибудь овраг.

Однако ничего подобного не случилось; сани остано­вились напротив какого-то постоялого двора, стоявшего, словно одинокий часовой, у дороги; ямщик подал зов, и из дома вышел хозяин с пылавшей головней в руке.

Замерзнув, несмотря на свои тулупы, мы поспешили войти в дом.

Спешу принести извинения за то, что я назвал такое домом. Это был сарай, навес, притон, ужасающий сна­ружи и, что еще хуже, отвратительный внутри.

Внутри его освещало яркое пламя, пылавшее в кир­пичном камине; свет этого пламени играл на предметах, которые невозможно было с первого взгляда распознать, а распознав, невозможно было исчислить.

Это были шкуры буйволов, сваленные в углу, сушеная рыба, куски копченого мяса, висевшие как попало под потолком вместе со связками сальных свечей; наполо­вину пустые бурдюки, топленое сало, вытекавшее из переполненных горшков на пол, гнилые циновки, слу­жившие постелью для ямщиков, никогда не мытые ста­каны и еще что-то небывалое, без облика, а главное, без названия.

Нужно было войти туда, ходить по этому грязному полу, на который не оказывал никакого воздействия мороз, дышать этим смрадным воздухом, запах которого не был определенным, а представлял собой смесь два­дцати тошнотворных запахов; нужно было сидеть на этой соломе, а вернее, на этом гноище; нужно было преодо­леть отвращение, победить чувство гадливости; нужно было заткнуть себе нос, закрыть глаза — короче, нужно было безбоязненно противостоять тому, что было куда хуже, чем опасность.

Прежде всего мы позаботились выяснить, каким обра­зом здесь можно раздобыть лошадей или волов.

Хозяин заведения, который в своей одежде, покрытой кровавыми пятнами, напоминал мясника, вышел из-за прилавка и несколько раз пнул ногой какой-то бесфор­менный предмет, лежавший на земле.

Бесформенный предмет пошевелился, застонал, но почти сразу же впал в прежнюю неподвижность и затих.

Удары ногой стали сильнее, и после этого в полутьме обрисовался какой-то человек, покрытый лохмотьями: он встал на ноги, протер глаза и тем жалобным тоном, какой сопровождает неизбывное утомление и постоян­ную боль, спросил, чего от него хотят.

По-видимому, трактирщик сказал ему, что надо идти искать лошадей.

Мальчик — а это был мальчик — проскользнул под прилавком и, направляясь к двери, пересек круг света, отбрасываемого пламенем.

Это был очаровательный ребенок, бледный, исхуда­вший от страданий, исполненный той щемящей поэзии нищеты, о какой мы даже не имеем понятия в наших цивилизованных странах, где благотворительность, а если не благотворительность, то полиция, набрасывает свой покров на наготу, становящуюся чересчур безобраз­ной.

Мальчик удалился, дрожа и охая: он был похож на воплощение жалобы.

Тем временем мы подошли к огню, тщетно пытаясь найти что-нибудь, на что можно было бы сесть. Мне вспомнилось, что у двери я натолкнулся на какое-то бревно; я подозвал Григория и Муане, втроем мы под­няли его и подтащили к огню: оно и стало нашим сиде­ньем.

Через минуту мальчик вернулся, проскользнул под прилавком, занял свое прежнее место, свернулся, как еж, и снова заснул.

Вслед за ним пришли два человека.

Эти люди сдавали внаем лошадей.

Григорий, потолковав с ними минуту, передал нам их требования: сначала они запросили пятнадцать рублей за то, чтобы отправиться за телегой, но в конце концов сба­вили цену до десяти рублей; я дал им пять рублей в каче­стве задатка, и они ушли, пообещав, что через два часа телега будет доставлена.

Было уже десять часов вечера.

Мы умирали с голоду; к несчастью, наша походная кухня находилась в телеге. Я бросил взгляд на все, что нас окружало: при одном виде того, что нам мог пред­ложить хозяин, к горлу подступала тошнота. Лишь Гри­горий гордо противостоял этому чувству отвращения.

— Спросите у этого человека, есть ли у него карто­фель, — сказал я Григорию, — мы испекли бы его в золе. Это единственное, что я решусь съесть в этой смрадной берлоге.

Как выяснилось, картофель у хозяина был.

— Тогда пусть он нам его даст, — сказал я Григорию.

Григорий передал хозяину мою просьбу.

Трактирщик подошел к мальчику и снова пнул его ногой.

Ребенок поднялся, стеная и охая, затем проскользнул, как и в первый раз, под прилавком, скрылся в темных глубинах сарая и вскоре вернулся, держа в руке свою папаху, наполненную картофелем.

Он высыпал его у наших ног и снова пошел спать.

Положив несколько картофелин в горячую золу, я стал искать глазами место, где можно было бы к чему-нибудь прислониться и вздремнуть.

Муане сходил за лежавшей в санях старой бараньей шкурой, служившей нам покрывалом для ног, расстелил ее на земле, лег сверху, используя в качестве изголовья бревно, и тотчас уснул.

Григорий отыскал мостовой камень, прислонился ко мне спиной, и мы заснули, упершись друг в друга.

Существуют определенные положения, в которых, как бы вы ни были утомлены, долго не поспишь: уже через пятнадцать минут я проснулся. .

У меня есть счастливая для путешественника способ­ность спать когда угодно и чувствовать себя отдохнувшим после любого сна, каким бы коротким он ни был.

Нередко после моих долгих ночных занятий, когда я остаюсь в постели лишь час или два, глаза мои закрыва­ются, и, если я расположился у стены, голова моя отки­дывается на стену, а если я сижу за столом, голова моя опускается на стол.

И тогда, каким бы неудобным ни было это положение, какой бы угол ни принимало мое тело, я засыпаю на пять минут и по прошествии этих пяти минут просыпаюсь достаточно отдохнувшим, чтобы тут же снова приняться за работу; однако пословица «Кто спит, тот обедает» со­здана не для меня, ибо я почти всегда просыпаюсь голод­ным.

И потому с помощью кинжала я вытащил из золы пару картофелин: они уже испеклись; я попросил соли.

Трактирщик вновь пнул мальчика ногой, тот проснулся и, полусонный, принес мне кусок соли размером с орех; такой способ подавать соль имел то преимущество, что хотя бы в середине она была чистой.

Повсюду на Кавказе соль продают огромными кусками — в том виде, в каком ее извлекают из копей. Не знаю, куда идет огромное количество выварочной соли, которую добывают в соленых озерах; за исключе­нием столов богатых людей, я повсюду видел здесь лишь каменную соль. Я съел четыре или пять картофелин, и мой голод немного притупился.

Наконец около двух часов ночи послышался звон бубенчиков; Григорий и я бросились к дверям, а Муане продолжал спать глубоким сном.

К постоялому двору подъехала наша телега, которую тащили восемь здешних лошадей; что же касается почто­вых лошадей и ямщика, то никаких признаков их не было.

Как оказалось, этот болван Тимофей позволил ямщику выпрячь лошадей и уехать с ними, а сам остался один.

При свете дня его положение было неплохо, но с наступлением темноты он услышал завывания, станови­вшиеся все ближе и ближе, а затем увидел, как в темноте светится что-то похожее на искры.

И тогда он понял, что настало то время суток, какое у нас называется часом между собакой и волком; однако никаких собак тут не было, зато были волки.

Тимофей стал искать, не оставили ли мы ему какое- нибудь оружие; но у нас теперь было всего лишь три ружья, и мы взяли с собой все три.

Волки долго не решались приблизиться к телеге: эта груда с ее непонятной формой беспокоила их; наконец один из них рискнул подойти ближе и сел на задние лапы в двадцати шагах от Тимофея.

При виде этого Тимофей взобрался на самый верх телеги.

Как только он начал двигаться, волк обратился в бег­ство.

Но, видя, что всякое движение прекратилось, и не слыша никакого шума, волк успокоился: вместо того чтобы остановиться, как прежде, в двадцати шагах, он остановился в десяти.

Тогда Тимофей бросил в него свою папаху, и волк во второй раз пустился наутек.

Однако это был упрямый волк, и он снова пошел в атаку.

Тимофей поискал, что можно еще в него бросить, и заметил нашу походную кухню.

Для начала он бросил в волка крышку, затем рашпер, затем кастрюлю, затем сковороду и, наконец, тарелки; но волк каждый раз возвращался и, казалось, говорил своим собратьям:

«Вы же видите, что это пустяки; делайте, как я, и идите за мной».

И волки, начиная успокаиваться при виде спокойствия своего собрата, стали подбираться все ближе и ближе; у Тимофея осталось только два метательных снаряда: коте­лок и половник.

Вместо того чтобы кинуть и их тоже, что окончательно обезоружило бы его, он ударил один об другой.

При этом шуме волки обратились в бегство, но, будучи сообразительными зверями, они убежали недалеко, так как им было понятно, что этот шум вовсе не опасен; поэтому через четверть часа они появились перед Тимо­феем снова, причем в гораздо большем количестве и настроенные, по крайней мере так могло показаться, довести на этот раз дело до конца.

Тимофей понял, что если ему не удастся видоизменить способы обороны, то он погиб; волки, неспособные, несмотря на свои превосходные глаза, видеть сквозь его тулуп и три его шинели, никоим образом не могли дога­даться, что они имеют дело всего лишь со скелетом, и стали подходить все ближе и ближе.

И тогда в тупом мозгу Тимофея промелькнула светлая мысль.

Он имел при себе фосфорную зажигалку, до отказа набитую спичками.

Бросив в волков половник и котелок, он вытащил ее из кармана.

Спичка загорелась, издавая потрескивание, и ярко вспыхнула.

Волки отбежали назад, но вскоре опять вернулись.

Тимофей зажег вторую спичку, потом третью, четвер­тую; каждый раз, когда он приостанавливал это занятие, волки приближались на один шаг; он зажигал спичку, и волки останавливались.

Это продолжалось целый час.

Когда нанятые нами ямщики показались на вершине косогора, спички у Тимофея подходили к концу.

Так что ямщики прибыли вовремя.

Услышав звон бубенчиков, топот лошадей и крики ямщиков, волки разбежались.

Ямщики думали, что они найдут Тимофея замерзшим, а он был весь в поту.

Он рассказал им, что с ним приключилось; ямщики вместе с ним стали отыскивать принадлежности нашей кухни и в конце концов нашли их все.

Однако два жареных цыпленка, на которых я рассчи­тывал, исчезли. Без сомнения, Тимофей впопыхах бросил их в волков вместе со всем остальным, и волки прогло­тили эти метательные снаряды.

Мы полагали теперь ненужным предупреждать Тимо­фея, чтобы впредь он не позволял ямщикам выпрягать своих лошадей и уезжать с ними.

Однако будущее доказало нам, что мы ошиблись.

LIII. СУРАМ

Тимофей приехал, Тимофей был спасен от волков, но Тимофей, спасенный от волков, приехал с лошадьми и с ямщиками, которых мы к нему послали, так что наша телега осталась без всякой конной тяги.

Я поинтересовался у тех, кто привез Тимофея и телегу, сколько они возьмут за то, чтобы доставить ее до бли­жайшей станции.

Они запросили восемь рублей.

С десятью рублями, которые я им уже дал, это состав­ляло восемнадцать рублей, то есть семьдесят два франка за одну станцию, не считая четырех рублей, уже данных мною станционному смотрителю в Гори.

Это показалось мне дороговато, и я отказался.

Было решено, что Тимофей подождет здесь с телегой, а я пришлю за ним лошадей, как только мы приедем на ближайшую станцию.

Оставалось рассчитаться с хозяином.

Я съел пять картофелин; что же касается моих спутни­ков, то они не съели ничего.

Трактирщик потребовал пять рублей. То есть стоимость картофеля оценивалась им в четыре франка за штуку.

Это было дороже лошадей.

— Предложите ему рубль, — сказал я Григорию, — но не за пять съеденных нами картофелин, а за пять часов, проведенных нами под его крышей; на его выбор: рубль или взбучка плеткой.

Хозяину трудно было принять решение, но в конце концов он решился на рубль. Этот добрый малый смо­трел на нас весьма недружелюбно, и я боюсь, что он рас­правился бы с тем из нас, кто без оружия попал бы к нему в руки; однако с нашими двуствольными ружьями и кинжалами мы были ему не по зубам.

Так что он даже не попытался кусаться.

Мы уже сели в сани и готовы были отъезжать, как вдруг местные ямщики одумались: они предложили доставить телегу до ближайшей станции за пять рублей.

Мне надоело спорить, и я согласился на пять рублей, но предупредил ямщиков, что заплачу им только по при­езде.

Это отсутствие доверия ничуть, по-видимому, их не оскорбило.

В телегу запрягли пять лошадей, как я того потребо­вал. Затем разбудили Тимофея, уже уснувшего возле очага, заставили его сесть в телегу и объявили ему, что на этот раз и впредь ему предоставляется честь следовать в авангарде.

Тимофей никоим образом не возражал; у него был только один недостаток, по крайней мере с моей точки зрения, ибо я не хочу ставить ему в вину те недостатки, за какие его мог бы упрекнуть кто-нибудь другой: он был чересчур вял.

Было около четырех часов утра, и нам оставалось про­ехать двенадцать верст. Мы начали до такой степени свы­каться с опасностью, что даже не поинтересовались, хорошая впереди дорога или плохая.

Нам повезло: она оказалась хорошей.

Мы прибыли на станцию в семь часов утра.

Лошадей нет!

Но как это может быть в семь часов утра, да еще когда на дорогах лежит целый метр снега?!

Не вдаваясь ни в какие объяснения, я вместо моей подорожной — да будет всем известно, как станционные смотрители в России ценят два казенных штемпеля, — показал почтмейстеру плетку.

В Гори я нарочно открыл чемодан, чтобы достать оттуда плетку, которую мне подарил князь Тюмень и которой он однажды убил одним ударом голодного волка, прыгнувшего к горлу его лошади.

(Призываю тех моих читателей, кто пожелал бы путе­шествовать по России, обратиться ко мне за описанием образца такой плетки: я доставлю себе удовольствие, со­здав известность этому орудию.)

После этого лошади словно выросли из-под земли.

Удивительная страна, где все знают о существовании подобного злоупотребления и где никто не устраняет его.

В десять часов мы были в деревне Сурам.

— Лошадей!

— Их тут нет.

— Дорогой друг, — сказал мне Муане, — наденьте какой-нибудь орден, хоть на шею, иначе мы никогда не доедем.

Вот еще одна печальная истина, но это так.

Я открыл чемодан, где хранились ордена, как перед этим открыл чемодан, где лежала плетка, первое из двух великих действенных средств, прицепил к петлице орден Карла III и повторил свое требование.

— Сию минуту, генерал, — произнес, обращаясь ко мне, станционный смотритель.

Через полчаса два наших экипажа были запряжены.

К несчастью, саней на станции не оказалось.

Я заметил на крыше какие-то сани, но в ответ на мой вопрос почтмейстер привел довольно правдоподобный довод, что если бы они на что-нибудь годились, то не валялись бы на крыше.

Мы тронулись в путь и час спустя миновали деревню Сурам, которая увенчана, как и Гори, величественной крепостью, лежащей в развалинах, а затем подъехали к началу подъема в гору.

К этому времени только одни сани отважились преодо­леть перевал: это были сани офицера, отправленного с депешами в Кутаис и позаимствовавшего у меня тулуп.

Он выехал накануне утром.

Борозды, оставленные его санями, оказались полно­стью занесены снегом, падавшим всю ночь, но видны были следы тех путников, что ехали верхом.

Мы двинулись в гору, придерживаясь этих следов.

После того, что нам рассказывали о трудностях Сурам- ского перевала, подъем показался мне сначала не только легким, но и приятным. Это был довольно пологий склон, не имевший обрывов ни слева, ни справа и тяну­вшийся всего лишь на четыре версты.

После часового подъема, оказавшегося, по правде говоря, не слишком трудным, мы достигли вершины горы; я дважды попросил обнадежить меня в этом, поскольку не мог поверить в такой успех.

— Но тогда, — обратился я к ямщику, — нам остается лишь спуститься вниз?

— Совершенно верно, — ответил он.

Я взглянул на Муане:

— Итак, вот этот знаменитый Сурам, этот непреодо­лимый Сурам, с чем я и поздравляю Фино.

— Подождите, — сказал мне Муане, — мы еще не у цели.

— Но вы ведь слышали, что нам осталось лишь спу­ститься.

— Конечно, но спуск спуску рознь.

— Прежде всего есть спуск в Ла-Куртиле.

— А есть еще спуск в ад.

— Ну, этот-то не труден, ведь Вергилий говорит: «Facilis descensus Averni^[16]».

— Как вам угодно; но что-то подсказывает мне, что Фино был прав, а Вергилий ошибся.

— Полноте, вы упрямитесь.

— Вспомните о господине Мюррее и его шестидесяти волах.

— Ах, друг мой, эти англичане так чудаковаты! Ему, наверное, сказали, что с тридцатью волами затрачивают четыре часа на то, чтобы преодолеть Сурам, и он взял их шестьдесят, чтобы потратить на этот переход всего лишь два часа.

Должен сказать, что первые три версты, проделанные нами, будто бы подтверждали мою правоту, но затем с левой стороны стал открываться небольшой овраг, а склон начал понемногу становиться круче; овраг делался все глубже, а склон превращался в ледяную горку. Впе­реди виднелись верхушки деревьев, по которым, каза­лось, должны были проехать наши сани; потом дорога круто повернула направо и благодаря ее уклону мы уви­дели дно оврага, незаметно превратившегося из пропасти в бездну. В глубине этой бездны катился горный поток: то был один из истоков Квирилы. Было очевидно, что мы окажемся у подножия Сурама лишь тогда, когда будем находиться на одном уровне с этим ручьем, а до ручья было далеко. У нас был превосходный возница, но он имел дурную привычку бить лошадей, а его лошади, в свою очередь, имели дурную привычку бросаться в сто­рону, когда их били. Его подседельная лошадь, которую он ударил между ушей кнутом, отскочила в сторону, вследствие чего и лошадь, и возница скрылись по пояс в снегу.

Поистине, что бы ни говорил г-н де Граммон, но есть Бог и для возниц, бьющих своих лошадей: сначала из снега показалась голова нашего возницы, затем появи­лись его плечи, затем грудь. В руках у него был повод, который он тянул за собой, а вслед за поводом показа­лась и лошадь. Падая, они остановились в полушаге от пропасти.

— Ничего, ничего, — произнес ямщик, снова взби­раясь на лошадь.

Это означало, чтб все это пустяки.

— Объясните ему, — сказал я Григорию, — что такое, возможно, пустяки для него, но вовсе не для нас.

Однако это предупреждение явно показалось напрас­ным нашему ямщику, ибо он поехал быстрее, чем пре­жде; правда, его лошадь, обладая меньшим упрямством, чем он, и пользуясь опытом, которым не хотел восполь­зоваться человек, уже не бросалась в сторону, несмотря на удары, которые она продолжала получать.

Впрочем, такое стремительное движение обладало тем достоинством, что, если бы случилась лавина, она не успела бы нас догнать.

Но вот что представлялось нам поразительным, так это то, что, чем ниже мы спускались с подобной скоро­стью, тем больше дорога, казалось, углублялась в недра земли.

После нашего отъезда из Тифлиса мы, сами того не замечая, непрестанно поднимались в гору и вот теперь, достигнув спуска с Сурамского перевала, должны были оптом вернуть то, что брали в розницу.

Спуск длился целых два часа; в течение этих двух часов мы видели перед собой лишь вершины деревьев; нако­нец, нашего слуха достиг шум ручья: это означало, что мы приближаемся ко дну долины; сани, которые с самой вершины перевала приобрели тот же наклон, что и скат, угрожая при малейшем толчке выбросить нас шагов на десять вперед, вернулись в устойчивое положение, и мы в течение нескольких минут катились параллельно гор­ному потоку.

Мы перевели дух.

В этот момент послышались три ружейных выстрела, весьма напоминавшие пушечные; если бы дело проис­ходило на море, я бы подумал, что это просит о помощи какой-нибудь корабль.

Внезапно мы заметили нечто вроде гимнастической площадки— признаться, при этом зрелище я расхохо­тался: что за черти, гномы, духи вздумали заниматься гимнастикой в подобном месте?

Возвышение, через которое мы переехали, позволило нам увидеть какую-то деревню, скрытую в складке мест­ности.

Однако, если говорить точнее, мы увидели не деревню, а двери домов; что же касается самих домов, то они были полностью занесены снегом.

Перед каждой дверью были вырыты проходы, сооб­щавшиеся со своего рода улицей.

Я, вполне естественно, подумал, что это почтовая станция.

Но это была деревня Ципа, отстоявшая от станции на пятнадцать верст.

Наша телега сильно пострадала при спуске, она опро­кидывалась дважды, а поскольку мне сказали, что тот участок дороги, который нам осталось проделать, будет еще хуже, я велел ямщикам перейти в арьергард и ехать тихо; от них требовалось лишь одно: присоединиться к нам на другой день утром.

Ну а нам предстояло ехать впереди.

Тем временем поднялся ветер, и начал падать снег.

Я не очень-то понимал, каким образом дорога, кото­рую нам осталось проделать, может быть хуже той, кото­рую мы уже проделали, но если нам сказали правду, то было вполне вероятно, что мы никогда не доберемся до станции.

Мы снова отправились в путь.

Ручей занимал почти все дно ущелья, и дорога, остав­ленная им для путников, которые никак не могли срав­няться с ним в скорости, была шириной не более саней. Это было бы еще ничего, если бы оставалась возмож­ность ехать бок о бок с ним, но соседние скалы требо­вали свою долю места; в итоге дорога беспрестанно шла то вверх, то вниз, словно спина верблюда; прибавьте к этому ручьи, низвергавшиеся с горы, чтобы слиться с тем горным потоком, что катил по дну ущелья, ручьи, про­ложившие себе путь под снегом и оставившие поверх­ность нетронутой, а потому обманчивой, — и вы немного приблизитесь к представлению, которое можно составить себе о той страшной дороге, по какой мы ехали в тем­ноте, при ветре, способном свалить с ног если и не вола, то буйвола, и при снеге, мешавшем видеть в десяти шагах перед собой.

Всякий раз, когда мы переезжали по одному из шатких мостов, переброшенных над ручьями, снежный покров оказывался глубже и сани проваливались в яму. И тогда, чтобы вытащить их оттуда, лошадям приходилось при­лагать невероятные усилия. Они делали пять или шесть шагов почти по отвесному склону, и во время такого вос­хождения нам удавалось удерживаться на нашей поклаже лишь с помощью приемов, способных сделать честь самым искусным эквилибристам.

На середине подъема мы встретили солдат.

Они обменялись несколькими словами с нашими ямщиками, которые затем повернулись в нашу сторону и сказали:

— Солдаты уверяют, что дальше ехать нельзя.

— А почему нельзя?

— Три громких звука, которые недавно послышались, были взрывами минных зарядов, а не ружейными выстре­лами.

— А зачем взрывали минные заряды?

— Чтобы расширить дорогу.

— Что ж, раз дорога теперь шире, она, естественно, стала и легче.

— Легче она будет завтра или послезавтра.

— А почему не сегодня?

— Потому что тогда она будет расчищена.

— Стало быть, она еще не расчищена?

— Нет, они не могли продолжать работу: там, наверху, был слишком сильный ветер.

— Ну и что вы советуете?

— Мы советуем вернуться в деревню и ждать, пока дорога не станет свободной.

Я бросил взгляд на место, где мы остановились:

— Скажите им, что я не имею ничего против, если только они сумеют развернуться.

Григорий передал мой ответ ямщикам; но случилось то, что я и предвидел: дорога была такая узкая и такая обрывистая, что лошадям не удавалось развернуть сани в обратную сторону.

— Вот видите, нам придется ехать вперед, — сказал я Григорию. — А потому: пошел, пошел!

Ямщикам поневоле пришлось по-прежнему идти впе­ред.

Мы поехали шагом, но так медленно, что два горца, вышедшие одновременно с нами из Ципы, догнали нас и шли позади наших саней.

На вершине подъема путь нам преградил обвал; здесь дорога перестала быть ровной и превратилась в насыпь, наклоненную в сторону пропасти. Днем, в хорошую погоду, когда видно, куда ставить ноги, тут, в крайнем случае, еще можно было бы пройти; но ночью, при страшном ветре, при снеге, хлеставшем вам в лицо, от этого могла закружиться голова.

Горцы, следовавшие за нами, явно шли расчищать дорогу; у них были с собой заступы.

— Спросите этих славных малых, — сказал я Григо­рию, — не могли бы они проложить нам здесь нечто вроде рва.

Григорий задал им этот вопрос; они ответили утверди­тельно и тотчас же принялись за дело.

Я приподнялся на цыпочках: обвал был шириной метров в двенадцать.

— Работы им тут до завтрашнего дня, — сказал я Муане, — так что пойдем пешком, а сани с пятью лошадьми как-нибудь проедут.

— Хорошо, пойдем пешком.

Мы преодолели препятствие, уцепившись за корни деревьев, чтобы не соскользнуть в сторону пропасти и устоять против ветра, который, казалось, поспорил сам с собой, что он не даст нам пройти.

Но если ветер в самом деле поспорил, то он проиграл: мы прошли.

Настала очередь саней.

На их сторону, противоположную пропасти, навали­лись два наших славных горца, и сани тоже прошли.

— Сколько еще верст до станции? — поинтересовался я у ямщиков.

— Десять.

— Вот что, дорогой Муане, поезжайте, если вам угодно, в санях, а я пройду эти десять верст пешком.

— Идите без меня: я устал.

— Тогда садитесь в сани, а я пошел; будьте покойны, я пойду так же быстро, как сани.

Муане забрался в сани.

Не проехав и ста шагов, он вдруг на глазах у меня под­скочил, словно волан, подброшенный ракеткой.

После этого я его уже не видел.

На пути у саней оказался один из тех ручьев, о каких я уже говорил, и, поскольку рядом с Муане больше не было меня, чтобы его удержать, он был выброшен из них, словно катапультой, и упал на четвереньки в воду. Я услышал одновременно его смех и брань, и это меня успокоило.

— Ну что, вы опять сядете в сани? — спросил я его.

— Пожалуй, нет, — сказал он, — с меня довольно. Идемте.

Мы шли, но при этом на каждом шагу увязали в снегу высотой в полметра.

Пройдя версты две, Муане воскликнул:

— Право же, ничего не поделаешь, но я снова сажусь в сани!

Я взял за руку Григория, и мы пошли достаточно уве­ренно, опираясь друг на друга, ведь теперь у каждого из нас было по четыре ноги вместо двух.

— Возьмите за руку Григория, — сказал я, обращаясь к Муане, — а я возьму за руку одного из наших горцев; второй присмотрит за санями.

Когда это было исполнено, мы отправились дальше.

— Ну что вы теперь скажете о Вергилии? — спросил меня Муане.

— Я скажу о нем то же, что Жантиль сказал о Расине: он шалопай.

— Ой-ой, что это такое?

Этот тревожный возглас издал Муане.

Мы остановились: из гигантского зияющего свода, обращенного в сторону дороги, извергалась масса воды, которая, судя по производимому ею шуму, должна была быть огромной.

Этот распахнутый исполинский зев в горе имел настолько зловещий вид, что мы остановились, спраши­вая друг друга, идти ли нам дальше.

К счастью, наши горцы знали это место и успокоили нас, а один из них подал нам пример, пройдя там первым.

Мы отделались тем, что прошли по колено в воде.

Саням пришлось сложнее из-за обрывистых берегов этого своеобразного водостока, но они тоже его преодо­лели.

После этого дорога стала понижаться, и мы снова ока­зались на одном уровне с ручьем.

Нам оставалось проделать еще шесть верст.

Однако мы были уже в полном изнеможении; ноги наши замерзли так, что мы их уже не ощущали, но при этом со лба у нас катился пот.

Ветер усилился, снег повалил еще гуще. Нам необхо­димо было как можно скорее добраться до станции: если бы на дне этой узкой долины нас застигла метель, мы уже не вышли бы оттуда.

Я первый предложил снова сесть в сани, и предложе­ние это было принято; мы закутались в тулупы и заняли свои места.

Два сопровождавших нас горца уцепились за сани: тем самым мы оказывали им услугу, ускоряя их путь, а они, со своей стороны, не позволяли нам опрокинуться.

Я закрыл глаза и предоставил себя судьбе, я бы даже сказал Провидению, если бы считал себя настолько важ­ной особой, чтобы Провидение занималось мною.

Время от времени я открывал глаза, но открывал я их напрасно, потому что мне не удавалось увидеть ничего, кроме необъятной снежной пелены, которую ветер, каза­лось, встряхивал передо мной, и горного потока, реве­вшего в двух шагах от меня.

Наконец мне почудилось, что я заметил свет.

— Это станция? — спросил я.

— Нет, это деревня Молит.

— А станция?

— В трех верстах.

В эту ночь все представлялось фантастическим, даже расстояние. Мы выехали в полдень, завершили подъем в три часа и спускались в течение пяти часов, полагая, что делаем четыре льё в час, но так и не смогли преодолеть тридцати верст, то есть семи с половиной льё.

Сани подъехали к этому огоньку: он светил на малень­ком постоялом дворе. Мы вошли туда, полумертвые как от усталости, так и от голода; к счастью, нам удалось найти там съедобный хлеб и нечто вроде солонины, к которой в любое другое время мы даже не прикоснулись бы и которая теперь показалась нам превосходной. Разу­меется, наши горцы приняли участие в этой трапезе.

Все это мы запили несколькими кружками легкого мингрельского вина, которого можно выпить без всяких нежелательных последствий целую пинту, и снова сели в сани, предварительно поинтересовавшись, хороша ли дорога от деревни до станции.

— Превосходная, — ответил трактирщик.

Услышав это обнадеживающее заявление, мы выехали.

Через сто шагов двое из нас уже были в снегу, а третий в воде.

Решив на этот раз проделать оставшуюся часть пути пешком, мы в разгар ужасающей метели подошли к стан­ции.

Еще одна верста — и мы не добрались бы туда; вся гора, казалось, дрожала словно от землетрясения.

Два часа спустя приехал посланец от Тимофея, сооб­щивший нам, что телега не могла даже попытаться пере­ехать гору и что мы должны послать сани и волов, если у нас есть желание снова увидеть наши вещи и Тимофея.

Я не очень дорожил Тимофеем, хотя и ценил по досто­инству его как диковинку, но очень дорожил своими вещами и потому велел сказать Тимофею, чтобы он не беспокоился и что на другой день к нему придут на помощь.

LIV. МОЛИТ

Вещи были перенесены из саней в комнату станции. У Муане и Григория, разбитых усталостью, даже не хватило духу расстелить на лавке свои тулупы и лечь на них: они рухнули на чемоданы и прямо на них уснули.

Наделенный в большей степени, чем они, способно­стью сопротивляться усталости, я кое-как приготовил себе постель и прилег.

Всю ночь станционный дом, хотя и прочно построен­ный, сотрясался от ветра, словно желавшего сорвать его с места. Два раза я вставал и подходил к двери: снег падал беспрерывно.

Наконец рассвело, если только можно было назвать это светом.

Я попросил прислать мне расторопного казака, кото­рый за рубль согласился бы отправиться в деревню, где мы накануне ужинали, нанять там лошадей или волов и послать их в Ципу.

Казак явился с тем рвением, какое всегда проявляют казаки, желая заработать рубль, но через час вернулся.

Ветер был такой, что буквально валил его с ног.

В три часа верхом на лошадь в свою очередь сел Гри­горий. Буря немного утихла; он добрался до деревни и переговорил там со старшиной.

Старшина пообещал послать сани и волов, как только представится такая возможность.

Мы положились на это обещание, и день прошел в ожидании.

Около четырех часов прибыл на санях какой-то кута­исский имеретин; его сопровождали, как и всякого дво­рянина, каким бы бедным он ни был, два нукера.

Мне редко приходилось видеть кого-нибудь красивее этого человека в белом тюрбане, конец которого был пропущен у него под горлом, и в башлыке, наброшенном поверх тюрбана. Он носил грузинский наряд с длинными рукавами, бешмет под архалуком, турецкий кушак с висевшими на нем шашкой, кинжалом и пистолетом, и, наконец, широкие шаровары из лезгинского сукна, заправленные в доходившие до колен сапоги.

Он ехал из Гори и сообщил мне две новости.

Первая новость касалась того, что почтовый курьер прибыл в Гори с моими ключами, но не решился пере­правиться через Лиахву.

Вторая состояла в том, что Тимофей, закутавшись в три свои шинели и тулуп и сидя возле жаркого очага, спокойно ждал обещанной помощи.

Он остался без лошадей и ямщика: возница, привез­ший его из Сурама, увидел, как он уютно расположился у очага, и рассудил, что в нем и в его упряжке вряд ли скоро может возникнуть надобность.

Возница уехал, а исполненный благодушия Тимофей позволил ему это сделать.

Я попросил еще раз рассказать мне историю почтового курьера, не решившегося переправиться через реку, через которую обычные путешественники, не подгоняемые служебным долгом, как это должно было происходить с ним, переправились хотя и с трудом, но без всяких про­исшествий.

Такое случается только в России.

Однако, спросите вы, что будет с письмами, которые он вез?

Так вот, они будут доставлены, когда почтальон опра­вится от страха!

В этот раз наша походная кухня была с нами. Мы при­гласили имеретина к ужину, но, поскольку этот день был постный, он отказался.

У него были с собой две соленые рыбы, одну из кото­рых он отослал мне: я ни в коем случае не стал отказы­ваться от этого подарка, предложенного столь по-братски.

Сам же он и два его нукера съели на ужин вторую рыбу.

Скромность этих разорившихся вельмож невероятна; вот вы встречаете путешествующим такого князя или дворянина, при том что почти все они князья: он на коне, с соколом на плече, играет на мандолине и поет какую-то протяжную и грустную песню, позади него два нукера, сверкающие золотом и серебром и обвешанные великолепным оружием. У одного из нукеров в корзинке две или три соленые рыбы на постные дни, у другого — соленая курица на скоромные дни. Они останавливаются на почтовой станции и требуют подать им чай, обяза­тельный здесь напиток; потом, пользуясь лишь собствен­ными пальцами и одним стаканом на всех, они съедают втроем полрыбы, если день постный, или пол курицы, если день скоромный, и до того же часа следующего дня ничего больше не едят.

Прибыв к месту назначения, то есть проделав тридцать или сорок льё за два дня, они издерживают всего пятьде­сят копеек.

У нашего имеретина не было с собой сокола, но ман­долина у него была; вечером, закончив ужинать, мы услышали звуки его мандолины и, войдя к нему под предлогом поблагодарить его за подаренную рыбу, уви­дели, что он сидит в углу комнаты, по-турецки скрестив под собой ноги; два нукера, лежа рядом с ним и глядя на него, внимали ему.

Повторю снова, что я не видел никого красивее, при­влекательнее и поэтичнее этого человека.

При нашем появлении он хотел встать, но мы заста­вили его снова сесть; он хотел отложить свою мандолину в сторону, но мы упросили его петь и играть, и он играл и пел столько, сколько мы пожелали.

Все эти песни — простые переливы голоса, протяжные и грустные, однако их можно без устали слушать целыми часами. Они убаюкивают вас, не усыпляя, и заставляют вас грезить наяву.

Я забыл сказать, что начиная с Ципы мы были уже не в Грузии, а в Имеретии.

Правда, Имеретия — это тоже Грузия, однако местный язык отличается от грузинского примерно так же, как провансальский отличается от французского. Некогда Имеретия составляла часть Колхиды, история которой переплетается порой с историей римлян, порой с исто­рией персов и почти всегда с историей грузин; она была отделена от Колхиды, чтобы составить часть Абхазского царства, своего рода удел, принадлежавший на законном основании наследнику грузинского престола, подобно тому как герцогство Уэльское принадлежит на законном основании наследнику английского престола, но в 1240 году Имеретия стала независимой страной, имевшей своих правящих государей; последним из них был Соло­мон II, умерший в Трапезунде в 1819 году.

Помимо Имеретии, Колхида включала в себя два дру­гих княжества, также независимых: Гурию и Мингрелию;

нам еще предстоит затронуть уголок одной и пересечь вторую.

В Европе не имеют никакого представления о красоте населения Колхиды; особенно красивы мужчины, отли­чающиеся великолепной внешностью и живописным видом; самый ничтожный нукер здесь выглядит, как князь.

Однако от самых границ Имеретии в наряд местных жителей начинает проникать тюрбан, заменяя собой папаху, которая исчезает. В настоящее время имеретины, гурийцы и мингрельцы более турки, чем русские.

Тем не менее турки ведут с ними жестокую войну; не проходит и дня, чтобы лазы не пересекли границу и не похитили какую-нибудь женщину или какого-нибудь ребенка, чтобы затем продать их в Трапезунде. Несколько месяцев назад они похитили целое семейство; поскольку гурийцы отличаются храбростью, вся деревня пустилась в погоню за лазами. Опасаясь, что дети будут кричать, похитители заткнули им рты кляпами: одна девочка умерла, задохнувшись, а другую, сумевшую избавиться от кляпа, они бросили в реку, где она и утонула.

Совсем недавно консулу в Батуме, чья главная обязан­ность состоит в том, чтобы препятствовать торговле белыми рабами, удалось вернуть свободу матери и дочери, которые были похищены вместе, а проданы порознь; когда мать и дочь встретились и бросились другу в объя­тия, то оказалось, что они говорят уже на разных язы­ках.

В отличие от черкесских женщин, которые, находясь в жалком положении у себя дома, почитают за великое счастье, если их куда-нибудь продадут, грузинки, имере­тинки, гурийки и мингрелки дрожат при одной мысли об этом, а потому защищаются и сражаются, как мужчины, чтобы не оказаться похищенными.

Впрочем, поскольку почти все они очень красивы, их нередко покупают султанские сановники и богатые турки, что позволяет невольницам приобрести состояние.

Мужчины одеваются или в грузинский наряд, или в черкесский, однако вместо остроконечной грузинской папахи или круглой черкесской они носят тюрбан, какой носил Лука — так звали нашего имеретина, — или пре­лестную маленькую ермолку, которая имеет форму круп­ной пращи, да и является на самом деле не чем иным как пращой, но вдвое больших размеров. У простонародья этот головной убор черный, обшитый красным или зеле­ным галуном; у князей и знатных вельмож — белый, красный или голубой, шитый золотом.

У меня два таких головных убора: один мне подарил князь Нико, сын владетельницы Мингрелии, прелестный ребенок лет девяти-десяти; другой — князь Соломон Нижарадзе: в скором времени у меня будет случай рас­сказать о нем.

Все эти народы по природе своей воинственны; всегда настороженные и готовые к бою, считающие жизнь за ничто, некогда они при первых звуках буки собирались с оружием в руках и, часто не зная даже во имя чего, убивали или рисковали быть убитыми, нападая на врага, который даже не был им известен.

Буки, которые представляют собой огромные трубы, сделанные из бычьего рога, тщательно отыскивались и всюду, где их удавалось обнаружить, изымались. Тем не менее мне удалось раздобыть две такие трубы. Человек с мощной грудью способен извлечь из них звук, слышный более чем за льё.

Так мы и провели вечер: я слушал, как Лука играет на мандолине, и при этом позволял своим мыслям уно­ситься неведомо куда, а Муане рисовал его портрет.

В течение ночи буря утихла и небо прояснилось.

Эта перемена повлекла за собой небольшой мороз гра­дусов в пятнадцать, что должно было сделать дорогу более проходимой, и потому наутро, видя, что, несмотря на обещание старшины, никто не появляется, Григорий снова сел на лошадь, решив добраться, если понадо­бится, до Ципы.

Все это вело к потере времени, а время было для нас дорого: пароход отправлялся 21 января, было уже 17-е, а мы едва проделали половину пути, хотя выехали 11-го.

За шесть дней нам удалось проехать от тридцати до тридцати пяти льё, что составляло по пять льё в день.

Григорий возвратился в полдень; добравшись до деревни Ципа, он нашел там телегу у ворот и Тимофея у огня.

Он нанял за три рубля сани и четырех волов, и Тимо­фей прибыл, влекомый ими, точь-в-точь как ленивый король.

Казалось, он не был ни обрадован приездом Григория, ни раздосадован им. Если бы за ним не приехали, он и не подумал бы сдвинуться с места.

Какой же восхитительный болван этот Тимофей, и как я сожалею теперь, что Муане не зарисовал его!

Тимофей приехал в час дня; в нашем распоряжении было трое саней, и я решился воспользоваться этим; кроме того, мне хотелось оказать ответную любезность моему имеретину, а так как смотритель чрезвычайно нагло отказал ему в лошадях, то я решил отвезти и его, и двух его нукеров. Смотритель особенно не возражал, пока ему не были ясны наши намерения, но, увидев, что Лука собирается отправляться вместе с нами, он заявил, что сани перегружены и ехать в них нельзя.

Однако, поскольку мы приехали на двух санях и нас становилось всего лишь на три человека больше, а в любой стране на свете, будь то даже в Имеретии, три лошади вполне способны везти трех человек, я настаивал на своем.

К несчастью для почтмейстера, я настаивал очень учтиво: эта дурная привычка быть учтивым не раз за мою жизнь вынуждала меня колотить извозчиков; грубиян почти всегда принимает учтивость других за страх, и смотритель Молитской станции совершил такую же серьезную ошибку: он протянул руку, чтобы вырвать вожжи из рук нашего ямщика.

Однако он не успел еще дотронуться до них, как кулач­ный удар, которому научил меня лет двадцать назад Лекур и который с тех пор исправно служил мне и явно не ослабел, свалил его в снег.

Он поднялся и пошел в дом.

Чтобы меня ни в чем нельзя было упрекнуть, я отпра­вился в конюшню, взял еще трех лошадей и велел запрячь их по одной в каждые сани.

Лука пожелал заплатить за этих трех лошадей, взятых нами ради него и двух его нукеров, и отнес деньги смо­трителю, найдя его удивительно кротким; как только он возвратился, мы поехали.

Но, по-видимому, я был еще чересчур разъярен, чтобы сесть устойчиво, ибо, поскольку мне пришла в голову злосчастная мысль расположиться против хода движе­ния, меня выбросило из саней, когда они тронулись с места, и я упал на спину, а сани как ни в чем не бывало продолжили путь, оставив меня позади.

К счастью, Лука, который сидел рядом со мной и теперь определенно лежал бы рядом со мной, если бы ему не удалось ухватиться за веревку нашей поклажи, остановил ямщика.

Я догнал сани, снова сел в них, но на этот раз боком, и мы опять тронулись в путь.

Впереди ехал Муане с Григорием, потом я с Лукой, а за нами Тимофей с двумя нукерами.

Каждую минуту наш ямщик оборачивался, чтобы взглянуть на ямщика, правившего санями Тимофея; я поинтересовался, с чем связаны у него эти проявления любопытства: делаясь чрезмерным, оно ставило под угрозу мою безопасность; на мой вопрос ямщик ответил, что он беспокоится о своем младшем брате, который впервые правил лошадьми.

Это объяснение не было утешительно для Тимофея и двух нукеров: и момент был выбран неудачно, и дорога казалась несколько опасной для того, чтобы обучать на ней возниц.

Но случилось прямо противоположное тому, что могло произойти: наш ямщик, который оборачивался, прояв­ляя заботу о брате, не заметил рытвины, и опрокинул нас.

Тем не менее, тронутый добрым чувством, которое привело возницу к этой оплошности, я ограничился обращенным к нему замечанием, что я тоже его брат — правда, в менее близкой степени родства — и заплатил ему, чтобы прибыть на станцию здоровым и невредимым, а потому он обязан хотя бы разделять свое участие между нами обоими.

Ямщик извинился, заявив мне, что он чрезвычайно любит брата и, увидев впереди разбитую дорогу, не мог удержаться, чтобы не обернуться и криком не предосте­речь его об опасности.

Предостережение имело положительный результат, поскольку брат не опрокинулся; правда, опрокинулся я.

Мы снова двинулись вперед. Наш чертов ямщик имел сходство с теми грешниками Данте, которым Сатана скрутил шею и которые шли вперед, повернув голову к пяткам; однако Данте не пришло в голову сделать из таких грешников возниц.

Было бы, тем не менее, довольно хитро придумано, если бы седоков подобных возниц набирали из числа других грешников.

В ту минуту, когда я размышлял об этом, наш ямщик увидел впереди вторую рытвину: он во второй раз обер­нулся, чтобы предупредить брата, и во второй раз выва­лил меня вместе с Лукой в снег высотой в шесть футов.

Подойдя к ямщику и остановив его лошадь, я подозвал Григория и попросил его перевести слово в слово этому чересчур заботливому брату речь, которую я намеревался ему адресовать.

Речь эта была краткой, без обиняков и излишеств, и состояла из нескольких слов, произнесенных чрезвы­чайно выразительно, ибо они были хорошо прочувство­ваны:

— Предупреждаю тебя, что, если ты обернешься еще раз, я ударю тебя плеткой по физиономии.

А чтобы он не обольщался мыслью, что у меня есть лишь такое намерение, но нет возможности его испол­нить, я показал ему плетку.

Ямщик поклялся всеми богами, что с этим покончено и что если даже он увидит перед собой пропасть, то и тогда не обернется.

Но не проехали мы и одной версты, как он обернулся и мы с Лукой оказались на земле.

Я поднялся весь в ярости, хотя и не чувствовал ника­кой боли, но во всем происходившем было столько комичного, что меня это вывело из себя; так что он полу­чил от меня обещанное телесное наказание, однако я не стал высоко замахиваться и, вместо того чтобы бить по лицу, как это делал Цезарь при Фарсале, ограничился тем, что ударил по плечу.

После этого я велел младшему брату ехать впереди.

Теперь сцена переменилась, но сменились не под­мостки, а актеры, и мы стали смотреть спектакль, вместо того чтобы самим давать его. Тимофей и два нукера начали вместе с санями серию падений, которые благо­даря своим красочным и разнообразным последствиям оставили далеко позади все три бесхитростные падения, выпавшие на нашу долю.

Мы в этом отношении постигали азы искусства, а Тимофей с сотоварищами достигли в нем совершенства.

Впрочем, была минута, когда мы все семеро, словно по сговору трех наших ямщиков, оказались в снегу.

Так дальше продолжаться не могло, и вовсе не потому, что мы сильно ушибались, а потому, что все эти акроба­тические фигуры страшно замедляли наш путь; в итоге мы отпрягли от каждых саней по одной лошади, и на этих трех распряженных лошадях, сделав себе чепраки из наших тулупов, устроились верхом Лука и два его нукера.

С этой минуты дела пошли лучше, и, если не считать того, что Муане, переправляясь через ручей, споткнулся о камень и ничком свалился в воду, а Тимофей в какой-то момент покатился в пропасть, но, к счастью, успел уце­питься за дерево, мы прибыли на станцию целыми и невредимыми.

Наступала ночь, но горы постепенно понижались, и мы каждый раз готовы были подумать, что очередной спуск приведет к равнине, однако за спуском опять сле­довал подъем, а плоскогорье заканчивалось спуском.

Это качание на качелях заняло у нас больше часа.

Наконец мы подъехали к паромной переправе. Здесь нам пришлось сойти с саней, ибо из-за мелководья реки трое наших саней могли переправиться через нее только по отдельности, и теперь у меня появилась возможность заняться окружающим пейзажем больше, чем прежде, когда я был вынужден заниматься исключительно самим собой.

Над рекой в этом месте высилась огромная гора, на которую нам предстояло взобраться, и гора эта была увенчана руинами старинной крепости, черные грани которой вырисовывались на снегу.

Я подозвал Луку, верхом на лошади руководившего переправой через Квирилу, и спросил его, знает ли он что-нибудь об этих руинах.

Он начал смеяться, однако не отвечал; я стал настаи­вать, но он явно испытывал смущение; я настаивал все сильнее.

— Мы, имеретины, — выйдя из терпения, произнес он, — люди простые, и вы зря насмехаетесь над нами, ибо мы лишь смело повторяем то, что нам говорили наши предки.

— И что же вам говорили ваши предки?

— Нечто похожее на сказку, в которую невозможно поверить.

— Так что же это за сказка?

— Вы хотите ее послушать?

— Разумеется.

— Так вот, они рассказывали, что этот замок был построен в незапамятные времена человеком по имени Ясон, пришедшим с другого края света, чтобы похитить шкуру барана с золотой шерстью. Как вы понимаете, я нисколько в это не верю, но всякий простолюдин в Име­ретии укажет вам на эти руины как на развалины замка Ясона и поведает вам ту же самую сказку. Ну, как, — добавил он, — эта история о баране с золотой шерстью не заставила вас посмеяться?

— Нисколько, я знаю эту историю с детства.

Лука с удивлением взглянул на меня.

— Во Франции, — промолвил он, — вам рассказывали эту историю?

— Она входит в программу нашего школьного образо­вания.

Он недоверчиво посмотрел на меня и спросил:

— А вы не насмехаетесь надо мной?

Я протянул ему руку, и он ясно увидел по моему лицу, что у меня и в мыслях не было подобного намерения.

— И докуда дошел Ясон? — спросил я его.

— Досюда; этот замок стал конечной точкой его похода. К тому же вскоре он был вынужден вместе со своими спутниками пуститься в обратное плавание, так как его изгнали местные жители; но, отступая, он, как добавляет легенда, унес с собой золотое руно и похитил дочь местного царя.

Тем временем пришла очередь переправляться на пароме моим саням, и я переправился вместе с ними, думая об этой волшебной памяти народов, способной донести до нас в сегодняшний день факт, историю или легенду, относящиеся к событиям, которые происходили за тридцать пять лет до Троянской войны.

Мы вскарабкались вверх по ужасающему подъему, напоминавшему тот мост, о котором нам говорит Маго­мет и который не шире лезвия бритвы; я имел счастье упасть там лишь дважды, причем мне достало ловкости направить свое падение в сторону скалы.

Час спустя я въезжал в Кутаис, столицу Имеретии, древний Кутатис, а по словам некоторых авторов, антич­ную Эю — родину Медеи.

LV. КУТАИСИ, КУТАИС, КУТАТИС, ЭЯ

На протяжении одной или двух страниц нашей книги мы намереваемся блуждать, как это можно было понять, в море догадок и пытаться в свою очередь оживить на мгновение тот призрак, который так превосходно вопло­тила в реальность наша прославленная трагическая актриса г-жа Ристори.

Нет нужды говорить, что Кутаиси, Кутаис, или Кута­тис, столица нынешней Имеретии, а некогда всей Кол­хиды, существует со времен глубокой античности.

Д’Анвиль уверяет, что это древняя Эя, родина Медеи. Если присоединиться к его мнению, то получается, что этот город был основан пеласгами более чем за тысячу двести лет до рождения Иисуса Христа и более чем за пятьсот лет до основания Рима.

Бесполезно искать здесь какие-либо следы построек древнего города — мы имеем в виду города, относяще­гося к эпохе до Христа.

Средневековый город, возникший, вероятно, на месте древнего города, располагался на отвесной горе, направо от маяка.

Современный город стоит на равнине, налево от реки; удобнее расположенный для торговли, но в равной сте­пени и для лихорадки, он представляет собой скорее не город, а большую деревню, скопление в живописной местности определенного числа домов, поднявшихся там, где им это понравилось, охвативших своими оградами более или менее обширные сады и оставивших место для широких улиц и огромных площадей.

Все эти дома чаще всего построены из плетня, обма­занного глиной и побеленного снаружи известью.

Дома князей, вельмож и богачей — деревянные.

Сама неправильность Кутаиса делает его одним из живописнейших и прелестнейших городов. Летом, должно быть, он по части тенистой листвы и ручьев соперничает с Нухой.

Мы остановились в немецкой гостинице, где нам уда­лось вновь обрести видимость европейского комфорта.

Там мы поужинали и заночевали, а на следующий день, в девять часов утра, нам доложили о приходе адъю­танта губернатора, полковника Романова.

Полковник пришел осведомиться от имени губерна­тора и от своего собственного имени, не может ли он быть чем-нибудь нам полезен.

После тех испытаний, какие мы пережили, он мог быть полезен нам во всем, и в первую очередь — изба­вить нас от новых испытаний, предоставив достоверные сведения о дороге, по которой нам предстояло ехать до Марани.

Ответ полковника Романова никоим образом не был утешителен: по его словам, продолжать путь в санях не представлялось возможным.

Дальше следовало ехать верхом.

На протяжении первых семи или восьми верст от Кутаиса дорога довольно неплохая, но затем она совер­шенно разбита, и начиная с этого места лучше всего было ехать по каменистому ложу какой-то речки.

Это была единственная проезжая дорога на протяже­нии двенадцати—пятнадцати верст.

Затем нам предстояло проехать через лес — один из самых больших лесов Имеретии — и таким образом добраться до Губис-Цхальской станции.

О том, чтобы вывезти нас из этого леса, где не име­лось как следует проложенной дороги, должны были позаботиться ямщики, а так как они проезжали этот путь два или раза в неделю, у нас не должно было быть опа­сений заблудиться.

Пока же я хотел совершить поездку в Гелатский мона­стырь, где, как нас уверяли, хранится один из створов железных ворот древнего Дербента.

Чтобы помочь нам в этой поездке, полковник Романов отдал себя в наше распоряжение; в его конюшне было столько лошадей, сколько могло нам понадобиться, а сам он вызвался быть нашим проводником.

Разумеется, его предложение было принято.

Пока седлали лошадей, мы осмотрели город.

Настоящий Кутаис — это его базар.

Во всех восточных городах базар служит сердцем города, средоточием движения и жизни.

Кутаисский базар — один из самых бедных базаров, какие мне доводилось когда-либо видеть; я нашел там только две примечательные вещи: золотую монету Алек­сандра Великого и пару оправленных серебром подсвеч­ников с орлиными когтями.

Все остальное уступало в качестве тому, что мы видели в Дербенте, Баку, Нухе и даже в Тифлисе.

Поэтому кутаисский базар не оказал никакого воздей­ствия на содержимое нашего кошелька.

По поводу кошелька приведем здесь небольшой совет, адресованный тем, кто намеревается путешествовать по Кавказу.

В России золотые и серебряные монеты чрезвычайно редки и имеются в наличии лишь в государственной казне.

В ходу здесь по большей части бумажные деньги.

Эти бумажные деньги выпускаются в виде купюр достоинством в три, пять, десять, двадцать пять, пятьде­сят и сто рублей.

Разменять такие купюры даже в самой России можно лишь с большим трудом, хотя они и несут на себе над­пись, что при первом требовании всякая государственная касса обязана обратить их в звонкую монету.

Веры здесь нет никому; при предъявлении бумажного рубля, в обмен на который вам должны выдать пятьдесят копеек, каждый отвечает: «У меня нет разменной монеты».

Князь Барятинский велел разменять мне через посред­ство г-на Давыдова тысячу бумажных рублей на такую же сумму серебром. Однако по прибытии в Кутаис у меня нашлось еще от двухсот пятидесяти до трехсот бумажных рублей.

Вне России они могли годиться лишь на папильотки, а так как волосы у меня от природы курчавые, то папи­льотки мне совершенно не нужны.

Поэтому я попросил г-на Романова добиться от губер­натора, чтобы мне разменяли на серебро хотя бы поло­вину указанной суммы.

Начались переговоры. В конце концов мне пообещали, что к тому времени, когда мы вернемся из нашей поездки, деньги эти будут приготовлены.

Нам привели лошадей, мы сели на них верхом и, несмотря на гололедицу, смело пустились в горы.

Мы поднимались около семи верст, натягивая поводья наших лошадей, готовых в любую минуту споткнуться под нами.

Приехав в монастырь, мы только там ощутили свое положение достаточно надежным, чтобы осмотреться вокруг; вид был великолепный, несмотря на снежный покров, придававший всему пейзажу один и тот же отте­нок.

Летом этот пейзаж стал бы одним из лучших впечатле­ний нашей поездки.

Что же касается самого монастыря, то это один из превосходнейших образцов византийской архитектуры.

Кафедральный собор идеален своими пропорциями. К несчастью, фрески в нем почти не сохранилась, а ста­ринный иконостас более не существует.

Он заменен одной из тех отвратительных ширм, какие на Кавказе нередко обезображивают самые великолеп­ные храмы.

Внутри церковь печальна, грязна и бедна: дает себя знать упадок страны.

Однако не следует поддаваться первому впечатлению, которое оказывается отталкивающим. В иконостас встав­лены два или три образа огромной ценности.

Первое место слева от царских врат занимает икона Гелатской Божьей Матери.

Эта икона обладает необычайной чудотворной силой, и слава ее восходит к давним временам.

Вот предание, которому она обязана своей славой.

Когда после вознесения Христа апостолы разделили между собой мир, чтобы нести в него евангельскую про­поведь, святому Андрею выпал жребий отправиться на Кавказ.

И тогда Пресвятая Дева приложила плат к своему лицу, и ее черты запечатлелись на нем.

Этот плат, то есть свое подлинное изображение, она вручила святому Андрею.

Апостол пришел в Ацкур, находящийся между Боржо­мом и Ахалцихом.

Там царствовала женщина, незадолго до этого поте­рявшая своего единственного сына.

Святой Андрей всего лишь прикоснулся к покойнику образом Божьей Матери, и юноша воскрес.

После того как на глазах у всех было совершено это чудо, святой Андрей стал с огромным успехом пропове­довать христианскую веру.

Языческие жрецы, напуганные его достижениями, во всем противились ему.

И тогда, чтобы разрешить их спор, было придумано чисто кавказское средство: устроить состязание, а точнее говоря, поединок между языческими идолами и образом Божьей Матери.

Их поместили в шатер: образ Божьей Матери с одной стороны, идолов — с другой, и всю ночь как святой Андрей, так и языческие жрецы провели в молитве.

Наутро идолов обнаружили поваленными, а образ Богородицы — светозарно сиящим.

При виде этого явного знамения свыше царица и ее подданные признали истинную веру.

Позднее, когда исламизм вторгся в эти края и кафе­дральный собор Ацкура, развалины которого видны еще и теперь, был подожжен, кто-то из верующих зарыл в землю святую икону, и она оставалась спрятанной на протяжении нескольких столетий, а затем в конце кон­цов была найдена и перенесена в Гелат.

Икона примечательна тем, что, вопреки принятому обычаю, глаза на ней у Богородицы черные.

Оклад этого святого образа, за исключением лика и рук, покрыт, как и у всех православных икон, драгоцен­ными камнями. Это одно из прекраснейших сокровищ пятнадцатого столетия.

Кроме этого бесценного образа здесь есть и другие великолепные иконы: одна из них изображает святого Георгия и сделана, как нас уверяли, из цельного золота.

Во всяком случае, она восходит к глубокой древно­сти.

Следует сказать, что все эти сокровища производят странное впечатление посреди нищенской неопрятности помещения. Однако они были ничто в сравнении с цен­ностью того, что нам еще оставалось увидеть.

Нас привели в примыкающую к собору ризницу, пол которой был буквально устлан рукописями, начертан­ными греческими буквами и, по всей вероятности, чрез­вычайно ценными. Там нам показали сокровищницу свя­щеннических облачений.

Сундук с крепкими замками был завернут в протертый ковер. Сундук извлекли из ковра, а из сундука вынули тиары, усыпанные драгоценными камнями, шитые жем­чугом ризы, украшения и, среди прочего, корону имере­тинских царей.

Какому-нибудь собирателю старинных ювелирных изделий здесь было бы от чего потерять рассудок.

Заметьте, что все эти богатства завернуты в тряпье, что их показывают люди, к которым противно прикоснуться, и что их выставляют на свет в обветшалом храме, где всюду проступает нищета.

Это та черта Востока, которую я уже отмечал: богат­ство, красочность и грязь.

Фанатизм и нерадивость — в этом весь Восток.

Нам оставалось увидеть железные ворота Дербента: если бы у меня не было опасения произнести богохуль­ство, я бы сказал, что нам оставалось увидеть то, что интересовало меня более всего.

Меня повели в какой-то угол.

Откуда взялся этот гигантский заслон, этот единствен­ный створ ворот? Я не имею об этом никакого представ­ления.

У меня не было с собой ничего, чтобы измерить его, но мне показалось, что высота створа составляет пять или шесть метров, а ширина — два с половиной.

Насколько я могу судить, ворота эти дубовые, покры­тые железными листами, с пятью железными переклади­нами.

В нижней части железо изъедено ржавчиной и сквозь образовавшиеся дыры видно дерево.

Другую половину ворот захватили в качестве трофея турки.

Я заметил на воротах остатки надписи на арабском языке, но никто из нас не взялся разобрать ее.

Время нас поджимало, поскольку мы хотели во что бы то ни стало выехать из Кутаиса в тот же день. В нашем распоряжении было всего два дня, чтобы 21 января при­ехать в Поти. Оставив пожертвование гелатским мона­хам, мы возвратились в Кутаис.

Сказав все, что нам было известно о современной Колхиде, скажем теперь несколько слов об античной Колхиде, вследствие разделения которой на части и воз­никли нынешние Мингрелия, Имеретия и Гурия.

Ее главные города, названия которых дошли до нас через множество столетий как неясное эхо прошлых вре­мен, суть Лазика, Питиунт, Дандары, Диоскуриада, Ар- хеополь, Эя, Фазис, Кита, Мехлесс, Мадия, Суриум.

Не слишком нарушая законы этимологии, можно усмотреть Сурам в Суриуме и Кутаис в Ките.

Однако, как я уже говорил, некоторые ученые утверж­дают, что Кутаис построен на руинах Эи.

Эя же, как известно, это не что иное как родина Медеи.

Однако Аполлоний Родосский не позволяет нам при­держиваться мнения этих ученых, и позднее станет ясно, с чем это связано.

О походе аргонавтов известно всем; мы и не говорили бы о нем, если бы у нас не было намерения удостове­рить, что именно с этого времени, от своей матери- басни, начинает зарождаться история.

В своем исследовании о греческих колониях Рауль Рошетт ни на мгновение не сомневается, что Ясон дей­ствительно существовал и поход аргонавтов в самом деле состоялся.

Ясон, а точнее говоря, Диомед, наследник трона Иолка, спрятанный своей матерью Алкимедой, чтобы избавить ребенка от преследований со стороны его дяди Пелия, воспитанный Хироном,обученный им врачева­нию и получивший свое имя Ясон от греческого глагола taaSai («лечить»), покидает однажды кентавра и идет вопросить оракула, который дает ему приказ надеть наряд магнесийца, то есть шкуру леопарда, взять два копья и в таком виде явиться ко двору Пелия; Ясон пере­правляется через реку Энипей с помощью Юноны, при­нявшей облик старухи (Юнона переносит его на своих плечах); по дороге он теряет одну из своих сандалий — обстоятельство несущественное для него, но важное для узурпатора, которому этот же оракул посоветовал не доверяться тому, кто придет к его двору обутым только на одну ногу; Ясон требует у Пелия наследство своего отца; Пелий посылает Ясона в Колхиду за Золотым руном, которое перенесли туда по воздуху Фрике и Гелла, — такова легенда.

Ясон строит корабль и с отрядом решительных людей пускается в плавание по Черному морю; он поднимается вверх по Фазису, преследуя торговую цель: вероятно, у него было намерение купить тот золотой песок, который жители Колхиды собирали в Гиппусе и Фазисе, растяги­вая в них бараньи шкуры, задерживавшие самородное золото, — такова правда.

В Колхиде во времена Страбона еще сохранялись все постройки, свидетельствовавшие об этом походе, и мы уже говорили, каким образом предание о нем навсегда сохранилось в памяти народов.

При жизни Страбона равнина Колхиды еще называ­лась Арго, и Аргу, сыну Фрикса, приписывали возведе­ние храма Левкофеи и основание Идеессы.

Однако, по всей вероятности, у аргонавтов была и другая цель, более высокая, хотя и близкая к первой: очистить Черное море от пиратов, орудовавших в его водах.

Именно это наполнило поход Ясона не только при­ключениями, но и благородством, что захватывало вооб­ражение поэтов.

Спустя сорок лет этот первый союз послужил образ­цом тому, что сложился для захвата Трои.

Тацит и Трог Помпей не ограничиваются рассказом о первом путешествии Ясона в Колхиду; они упоминают и о втором, в котором Ясон разделил между своими спод­вижниками захваченные земли и основал колонии не только по берегам Фазиса, но и внутри страны, что пре­восходно соотносится с развалинами, носящими назва­ние замка Ясона, историю которого наш друг Лука так бесхитростно нам рассказал.

Впрочем, те же самые предания существуют на Лем­носе, на берегах Пропонтиды и Геллеспонта; Синоп, как считается, построен прославленным вождем искателей приключений; название «Диоскуриада» явным образом указывает на присутствие Кастора и Поллукса среди аргонавтов. Один из мысов в Анатолии и поныне носит имя Ясона. Наконец, в Иберии, в Армении и даже в стране мидян города, храмы и всякого рода сооружения носили имя Ясона, и если следы их теперь изгладились, то лишь потому, что Парменион, друг, а прежде всего льстец Александра Македонского, опасавшийся, что славу победителя при Гранике, Арбелах и Иссе затмит слава аргонавтов, приказал уничтожить эти постройки, а заодно истребить поклонение Ясону, с давних пор суще­ствовавшее у варваров.

Это предание еще столь живо в краях, по которым мы странствовали, что многие знатные люди, носящие в Мингрелии, Имеретии и Гурии имя Ясон, настаивают на том, что они потомки героя или его сподвижников, и имеют греческий облик, подтверждающий это достослав­ное происхождение.

Более того, взгляните в Парижском музее на статую Фокиона.

На нем плащ.

Так вот, грузинская бурка явно скроена по образцу этого плаща.

А что такое башлык, как не капюшон матросов, бороз­дящих Средиземное и Эгейское моря?

После того как померк этот яркий отблеск, озаривший на время Колхиду, она снова погрузилась во мрак.

Помимо колхов, историки помещают в этой области меланхленов, а также кораксов, или обитателей Вороно­вой горы, апсилов, мисимианцев и разные прочие пле­мена, чьи имена нам почти так же неизвестны.

Но, оставив без внимания все эти непонятные имена народов, а скорее, сами эти непонятные народы, сделаем одно исключение для сваноколхов Птолемея, или соанов Страбона и Плиния.

Как говорят три этих историка, соаны еще во времена аргонавтов обосновались в горах Колхиды, выше города Диоскуриады.

Эти люди были чрезвычайно храбры, но и очень грязны, поэтому греки на своем красочном языке назы­вали их фтирофагами, то есть «поедателями вшей».

Так вот, этот народ сохранился и поныне таким же, каким его описывали Птолемей и Страбон.

Возможно, он стал еще грязнее, и только.

Позднее мы расскажем несколько забавных историй, имеющих к нему отношение.

Женщины всей древней Колхиды прекрасны, я даже намеревался сказать, что они красивее грузинок, но вовремя вспомнил, что Мингрелия, Имеретия и Гурия некогда были частью Грузии.

Но какая здесь нищета, Господи Боже! Какая бед­ность!

Она доходит до того, что, по утверждению многих, добродетель самой добродетельной женщины, происхо­дящей от Медеи, не устоит сегодня при виде золотой монеты.

Сваны, или сванеты, называющие себя «шнау», еще и сегодня самый бедный народ на Кавказе: не имея ничего для продажи, мужчины продают своих жен и детей.

Наряд их не что иное, как куча лохмотьев, обмотанных вокруг поясницы, ног и рук, и при этом все те, кто нам встречался, имеют вид богатых вельмож, которому поза­видовали бы даже князья.

Возвращаясь в Кутаис, мы увидели молодого гурий­ского вельможу, одетого в черкесское платье; его сопро­вождали два нукера, которые носили на макушке очаро­вательную красную шапочку, шитую золотом и имевшую форму пращи.

Мы остановились, глядя, как они проезжают мимо.

Красивому молодому человеку не требовалось объяв­лять о своем звании: у него на лбу было написано, что он князь.

В Петербурге я имел честь познакомиться с последней владетельницей Мингрелии — княгиней Дадиан, лишен­ной русскими престола: было бы нелегко найти более великолепный образец красоты; рядом с ней находились четверо ее детей — все они были один красивее другого и вместе с матерью составляли ансамбль, достойный античности.

Когда я обратил внимание на очаровательную форму шапочки на голове у юного князя Нико, который был бы теперь мингрельским владетелем с собственной матерью в роли регентши, если бы русские не отобрали у него владения, мать сказала ему:

— Ты вполне можешь отдать свою шапочку, Нико, раз у тебя отобрали твою корону.

И юный князь подарил мне свою шапочку, которую я с нежностью храню в память о бедном ребенке, лишен­ном престола.

Мы возвратились в немецкую гостиницу; наши бумаж­ные деньги были разменяны на звонкую монету, счет за проживание выставлен, а лошади приготовлены.

Отметим, кстати, что счет за один ужин и одну ночь, проведенную в гостинице, составил шестьдесят фран­ков.

Мы явно начали возвращаться в цивилизованную страну: воры, изгнанные с больших дорог, сделались трактирщиками.

В тот момент, когда мы навьючивали наших лошадей, возникла огромная трудность.

У меня было с собой два больших сундука.

Никакая лошадь не в силах была бы поднять их оба вместе, но при этом каждый из этих сундуков служил противовесом другому.

Сам по себе ни один из них не смог бы сохранить рав­новесие на спине лошади.

Я заметил сани во дворе гостиницы и попросил хозя­ина продать их мне или дать напрокат.

Трактирщик не пожелал ни того, ни другого; тогда я призвал на помощь полковника Романова, и, хотя он уверял, что мне никогда не выбраться из мингрельской грязи, если я поеду на санях, ему удалось добиться, чтобы сани были даны мне напрокат за четыре рубля.

Муане выходил из терпения от всех этих задержек и вполне обоснованно заявлял, что мы никак не успеем прибыть в Поти к пароходу, отходящему 21 января. Как и он, я тоже стал беспокоиться по этому поводу, но бывают препятствия, преодолеть которые можно лишь ценой времени.

Занимаясь погрузкой своего багажа, я имел дело с одним из таких препятствий.

Чтобы успокоить Муане, я предложил ему уехать пре­жде меня, взяв с собой Григория, одну из навьюченных лошадей и проводника.

Сам же я намеревался поехать с санями и с семью или восьмью остальными лошадьми.

Прибыв на станцию, он и Григорий займутся ужи­ном.

Я приеду туда позднее, как уж сложится, с остальным багажом и слугой-грузином, которого предоставил мне полковник Романов, чтобы я мог объясняться с моими ямщиками, поскольку грузин немного говорил по-фран­цузски.

Муане и Григорий отправились в путь.

Я потерял еще около часа на то, чтобы нагрузить сани и поменять обычное седло моей лошади на гусарское, данное мне во временное пользование полковником Романовым.

Наконец мне сообщили, что все готово. Я обнял пол­ковника, сел в сани, поручив грузину держать мою вер­ховую лошадь на поводу, и в свою очередь отправился в путь.

LVI. ДОРОГА ОТ КУТАИСА ДО МАРАНИ

Не проехав и одной версты, я уже дважды вывалился из саней.

Поскольку у меня не было никакого желания возоб­новлять те акробатические упражнения, каким мне при­шлось предаваться накануне, я подозвал грузина и сел верхом на лошадь.

Вначале мы ехали по обширной равнине, следуя по дороге, к которой с обеих сторон прилегали канавы: они были наполнены водой, покрытой тонкой пленкой льда, а кое-где и слоем снега толщиной в несколько футов.

Эта равнина заканчивалась у леса, тянувшегося, по словам наших проводников, на двадцать льё. Во времена последнего царя, страстного охотника, лес этот строго охранялся как охотничий заповедник и предназначался для его развлечений; называется он Маглагским лесом.

Еще и сегодня, хотя теперь туда может войти с ружьем кто угодно, он, как уверяют, изобилует всякого рода дичью.

Однако эти заверения не смогли побудить меня выта­щить охотничьи ружья, надежно привязанные внутри саней. Я видел уже столько дичи, от куропаток в Шелко­вой до фазанов в Ахсу, что мои охотничьи порывы пол­ностью утихли.

Мы вступили в лес царя Соломона.

Ничто пока не оправдывало мрачных предсказаний полковника Романова. Дорога была если и не хорошая, то все же проезжая, и сани, после того как они освобо­дились от моего веса, обременявшего их, вели себя довольно неплохо.

Мы проделали так почти шесть или восемь верст, дви­гаясь по просеке, которая была проложена посреди леса и с обеих сторон которой по-прежнему тянулись те же канавы, что и на равнине.

Вскоре, однако, дорогу начали перерезывать ручейки ключевой воды: одни текли поперек нее, стекая в канавы, другие — вдоль кюветов, следуя в том же направлении, что и я.

Мне подумалось, что это и есть та знаменитая река, о которой говорил полковник, но сократившаяся до раз­меров ручья.

Мало-помалу ручейки стали попадаться все чаще, и все эти маленькие водоносные жилы соединялись в одну большую артерию, постепенно вторгавшуюся в середину дороги и в конце концов соединившуюся с обеими кана­вами, края которых, прилегавшие к лесу, сделались при этом двумя берегами.

Но пока это скорее шло нам на пользу, чем станови­лось для нас затруднением: вода, которая текла чересчур быстро, чтобы замерзнуть, очищала землю от снега и грязи и покрывала ее тонким слоем мелкого галечника — по нему превосходно скользили сани, и он делал более надежным шаг моей лошади.

Так что я радовался этому непредвиденному обстоя­тельству, вместо того чтобы жаловаться на него. Не вла­дея языком моих проводников, я не мог задавать им вопросы; что же касается грузина, которого беседа со мной явно не развлекала, то он все время старался дер­жаться подальше от меня, чтобы не слышать моего голоса; впрочем, на несколько моих вопросов он ответил так невразумительно, что после двух или трех подобных ответов я полностью излечился от неуемного желания расспрашивать его.

В итоге мне пришлось взять себе в спутники, а вернее, в спутницы, собственную мысль, и я ехал, предаваясь мечтам, убаюкиваемый иноходью моей лошади.

Каждую минуту нас задерживало какое-нибудь проис­шествие: то, чаще всего, с плохо навьюченной лошади сваливался груз, падая в эту милую речку, становившу­юся все шире и глубже; то сани не могли без помощи двух или трех наших проводников пройти через какое- нибудь трудное место.

И тогда приходилось снова вьючить лошадь, помогать саням преодолевать препятствие, а все это отнимало время: нам нужно было проехать двадцать четыре версты от Кутаиса до станции, а мы не проехали и двенадцати, хотя было уже четыре часа пополудни.

Так что я должен был не только потерять надежду при­быть в тот же день в Марани, но еще и считать себя счастливым, если не слишком поздно доберусь до Губис- Цхальской станции.

Река — ибо это более уже не была дорога, — по руслу которой двигались наши вьючные лошади, сани и я, ста­новилась все глубже и, набирая глубину, теряла скорость, так что время от времени я стал слышать, как скрипит под копытами моей лошади ледяная корка.

Однако сани, шедшие впереди меня, чаще всего взла­мывали эту ледяную корку, и я продолжал ехать в воде, глубина которой, впрочем, пока не превышала восьми или десяти дюймов.

Вскоре, поскольку дно реки продолжало углубляться, а ее течение замедляться, корка льда стала толще и уже могла, по крайней мере кое-где, выдержать сани, кото­рые в других местах проламывали ее и наполовину скры­вались в воде.

Вначале я настроился следовать тем же путем, что и сани, но два или три раза моя лошадь упала, и мне при­шлось отказаться от этого намерения; так что я ехал там, где более быстрое течение ручья не давало льду застыть.

Эта проталина оставляла мне дорогу шириной в два- три фута.

Кроме того, из снега, скатившегося с обоих склонов, местами тоже получалась проезжая дорога, но для этого нужно было приблизиться к лесу, и тогда мне приходи­лось беспрерывно остерегаться ветвей деревьев, хлеста­вших меня по лицу. Так что вскоре я возвращался к своей проталине, создававшей мне лишь одно достаточно серьезное неудобство: мои ноги мерзли от брызг, лете­вших из-под копыт лошади.

Дорога становилась все труднее, а день клонился к вечеру: было, наверное, уже пять часов дня, и у нас оста­валось не более часа светлого времени.

В поисках более удобной дороги наши погонщики лошадей порой взбирались по одному из откосов наверх и шли под кронами деревьев, не встречая никаких помех, поскольку шедшие впереди них лошади прокладывали им дорогу, раздвигая собой ветви этого почти непроходи­мого леса.

Что же касается меня, то, хотя нижняя часть моего тела совершенно окоченела от холода, я продолжал сле­довать все той же дорогой, к великому отчаянию своей лошади, которая всякий раз, когда лед ломался у нее под ногами, пыталась отскочить в сторону и, если это ей уда­валось, оказывалась на скользком льду, где тут же падала всем станом.

При этом я машинально расставлял свои ноги, лошадь поднималась, я кое-как снова обретал равновесие в седле и продолжал путь; если бы в одном из таких падений у меня сломалась нога, то, вероятно, я бы этого даже не почувствовал.

Эта тяжкая пытка продолжалась целый час.

Время от времени, при виде того, что сани довольно легко едут там, где моя лошадь идет с таким трудом, в голову мне приходила мысль спешиться и сесть в них, но как раз в ту минуту, когда я намеревался уступить одному из подобных искушений, сани опрокинулись и выбро­сили на самую середину ручья моего ямщика, настоящего сибарита, уже исполнившего то, что я лишь задумал сде­лать.

Тем временем стемнело.

Не стоит и говорить, что темнота осложнила наше положение, добавив к нему новую трудность; речная дорога, по руслу которой я ехал, внушала все возраста­вшую неприязнь моей лошади, как вдруг я заметил на правом берегу ручья вереницу лошадей, нагруженных поклажей и довольно спокойно двигавшихся в чаще леса, где они то ли отыскали дорогу, то ли сами прокладывали ее. Я подумал, что мне лучше всего предоставить саням выкручиваться, как они смогут, а самому последовать за караваном.

В итоге я направил лошадь к краю русла и, с нема­лыми усилиями заставив ее взобраться по склону, ока­зался в лесу, в арьегарде каравана.

Дорога в лесу, насколько я мог судить, и в самом деле была лучше, чем по дну ручья, однако вскоре я заметил, что она мало-помалу удаляет меня от саней; но это не имело значения: основательно нагруженные сани могли приехать на станцию одним путем, а я с остальной покла­жей — другим.

И потому, следуя своей дорогой, я без всякого беспо­койства прислушивался к звону почтовых колокольчи­ков, становившемуся все слабее и слабее, пока вдруг, причем совершенно незаметно, он не перестал доно­ситься до меня совсем.

Прошло около получаса; в течение этого времени, обрадованный изменением грунта у себя под ногами, что позволяло мне испытывать беспокойство лишь из-за вет­вей, хлеставших меня по лицу, я не мешал моей лошади идти, как ей вздумается, а сам предавался размышле­ниям.

Наконец, у меня появилась мысль спросить грузина, единственного человека, понимавшего по-французски, далеко ли мы еще от станции.

Никто не ответил мне; я повторил вопрос: в ответ то же молчание.

И тогда в моей голове начало зарождаться подозрение. Я подъехал к человеку, находившемуся ближе всего ко мне, и, внимательно посмотрев на него, не узнал в нем ни одного из наших проводников.

Точно так же в поклаже лошади, которую он вел, я не узнал ни один из наших ящиков и ни одну из наших кор­зин.

— Губис-Цхальская? — спросил я его, показывая на дорогу, по которой мы следовали.

Так называлась станция, где нам предстояло провести ночь.

Человек засмеялся.

— Губис-Цхальская? — повторил я, сделав тот же жест.

Тогда он, в свою очередь, повторил это название и указал мне рукой в сторону, совершенно противополож­ную той, в какую мы следовали.

Мне тотчас стало понятно, что случилось, и, при­знаться, по всему моему телу пробежала дрожь: покинув сани, я последовал за чужим караваном и заблудился.

Я остановил лошадь и прислушался.

У меня была надежда услышать почтовые колоколь­чики, но звук их затих где-то вдали, и я даже не мог более или менее уверенно сказать, в какой стороне это произошло.

Более того, направление, которое проводник каравана указал мне как то, где находилась почтовая станция, было, насколько я мог судить, диаметрально противопо­ложно тому, куда, по моим представлениям, удалились сани.

Но дорога могла сделать поворот.

Я остановился в нерешительности, не зная, что пред­принять.

Положение было тяжелое: я заблудился в лесу, прости­равшемся на двадцать льё, нигде кругом не было видно никаких признаков дороги, по которой мне следовало ехать, я не владел местным языком, чтобы, встретившись с кем-нибудь, кто мог бы мне указать ее, объясниться с ним, и к тому же не приходилось скрывать от себя, что всякая встреча могла быть для меня скорее опасной, чем спасительной.

К довершению всех бед, находясь в краю, где любой человек, которому пришла в голову мысль обойти вокруг своего дома в восемь часов вечера, берет ружье, я не имел с собой никакого оружия, кроме кинжала.

Более того, при мне были все мои деньги.

Даже во Франции, в лесу Фонтенбло или в Компьен- ском лесу, подобное положение было бы если и не опас­ным, то, по крайней мере, неприятным, но в Имеретии, между Кутаисом и Марани, оно представлялось весьма серьезным.

Следовало принять решение, и я, повернув назад, пустил лошадь по направлению, указанному мне погон­щиком; у меня еще оставалась надежда встретиться с караваном, от которого отделились мои сани.

Я остановил свою лошадь и, надеясь, что этот караван находится на расстоянии человеческого голоса, несколько раз позвал своего проводника-грузина.

Но никто не ответил мне; лес в своем огромном снеж­ном покрывале казался мертвецом, завернутым в саван.

У меня не было никакого представления о том, в каком направлении могла находиться Губис-Цхальская.

Если бы со мной было мое ружье и всего лишь два­дцать пять патронов, то это стало бы, во-первых, сред­ством самозащиты, а во-вторых, способом дать о себе знать; те, кто находился при санях или в караване, должны были понять, не видя меня более рядом с собой, что я заблудился, и отправиться на поиски, так что ружейные выстрелы могли бы помочь им сориентиро­ваться и прийти ко мне.

Но у меня не было ружья.

Я пустил лошадь по какому-то совершенно сомнитель­ному направлению, и она повиновалась; однако никаких признаков дороги по-прежнему видно не было, и в тече­ние получаса я ехал наугад.

У меня складывалось впечатление, что я все больше удалялся от цели, которую мне хотелось достичь.

К тому же лес становился настолько густым, что можно было предвидеть наступление минуты, когда мне при­дется остановиться, поскольку нельзя будет сделать ни шагу дальше.

Я вновь повернул коня и поехал назад.

Когда человек находится в таком положении, он пол­ностью теряет голову.

Я повернул направо, но мне показалось, что я ощутил какое-то сопротивление со стороны лошади. В такого рода обстоятельствах, когда человеческий разум доведен до крайности и сам сознает пределы своих возможно­стей, ему следует отказаться от власти и уступить ее инстинкту животного.

То, как неохотно лошадь подчинилась мне, ясно пока­зывало, что я заставляю ее идти по неверному пути.

Я остановил лошадь и стал размышлять.

Итогом этих размышлений стало следующее умоза­ключение.

«Моя лошадь — это почтовая лошадь, привыкшая про­делывать дорогу между Кутаисом и Губис-Цхальской.

В Губис-Цхальской она ест овес и отдыхает два часа.

Если не мешать ей идти, она, по всей видимости, пой­дет туда, где ее ожидают ужин и отдых».

Несомненно, я был на верном пути.

Мне оставалось лишь бросить поводья на шею лошади.

Ни минуты не раздумывая, она пустилась рысью, а я вполне настроился не противоречить ей ни в чем — ни в ее аллюре, ни в избранной ею дороге.

Минут через пятнадцать я уже ехал между двумя рядами деревьев, напоминавших какую-то дорогу.

К несчастью, было так темно, что, несмотря на мерца­ние снега, мне не удавалось различить ни следов лоша­диных копыт, ни следа санных полозьев.

Я спешился и, крепко держа в руке поводья, накло­нился к земле.

Одного зрения тут было недостаточно, но, благодаря своим охотничьим навыкам, я восполнил одно чувство другим и призвал руку на помощь глазам.

И тогда я отчетливо различил на снегу двойной след: отпечатки копыт лошадей, шедших в том же направле­ния, что и я, и две борозды, в которых по их ширине угадывался след санных полозьев.

Но были ли лошади и сани, проехавшие здесь, моими лошадьми и моими санями?

Пока я был занят этой проверкой, шагах в ста от меня послышался вой.

Выл волк.

Почти в ту же минуту зверь перебежал дорогу, нена­долго остановился, чтобы втянуть запах, шедший с моей стороны, завыл во второй раз и исчез.

Теперь ружья мне недоставало больше, чем когда-либо прежде.

Я снова сел на лошадь. Не имело никакого значения, чьи сани оставили здесь распознанный мною след, мои или кого-нибудь другого — хотя, вероятно, они все же были мои, ибо, кроме меня, ни у кого во всей Имеретии не хватило бы упрямства ехать в санях по подобной дороге, — в любом случае, повторяю, они ехали в ту сто­рону, в какую моя лошадь хотела идти сама.

Так что я решил не мешать ей идти по собственной воле, к тому же в согласии со следами, оставшимися на снегу, и настроился ехать туда, где находились эти сани.

Я снова выпустил из рук поводья, и лошадь двинулась вперед с новым рвением.

Было видно, как под покровом леса, словно тени, бес­шумно следовали за мной звери; время от времени какая- либо из этих теней испускала в меня две молнии: это были глаза волка, смотревшего в мою сторону.

Меня это мало беспокоило, но моя лошадь была встре­вожена куда больше: она поворачивала голову то вправо, то влево и фыркала.

Затем она ускоряла ход.

То, как она спешила поскорее добраться до места, было добрым знаком, ибо доказывало, что мы приближа­лись к станции.

Кроме того, уже стал слышаться лай собак, но он раз­давался еще очень далеко.

Внезапно по левую сторону от себя я заметил какую-то темную массу; на мгновение у меня появилась надежда, что это дом. Строение было окружено оградой; я заста­вил лошадь перепрыгнуть через ограду и объехал вокруг него.

Это была заброшенная часовня.

Напротив дверей часовни находился казачий пост, заброшенный, как и она сама.

Я снова заставил лошадь перепрыгнуть через ограду, но с другой ее стороны оказался ров, которого я не мог заме­тить, так как он был до самого верха занесен снегом.

Лошадь упала, а я покатился в ров.

К счастью, соседство часовни, по-видимому, вынуж­дало волков держаться в отдалении; если бы это случи­лось на дороге, то мне непременно пришлось бы иметь с ними дело, когда я вставал на ноги.

Я снова сел в седло и снова отпустил поводья лошади, двинувшейся в прежнем направлении.

Не проехав и ста шагов, я заметил приближавшегося ко мне всадника.

Я остановился, положил руку на кинжал, единствен­ное свое оружие, и, встав поперек дороги, крикнул по-русски:

— Кто идет?

— Брат, — ответил незнакомец.

Я подъехал к б р а т у, с которым мне было так приятно встретиться.

Это был донской казак в косматой папахе и с длинной пикой.

Его спешно отправил навстречу мне Муане, который, прибыв на станцию и тревожась за меня, послал его на поиски.

Казак поехал вперед, а я последовал за ним.

Через полчаса я увидел сквозь окно станционного дома силуэты Муане и Григория, гревшихся перед жар­ким огнем.

Признаться, эта картина показалась мне более прият­ной, чем зрелище волков, за час до этого бежавших сле­дом за мной.

Я дал казаку рубль и велел задать двойную порцию овса бедному животному, только что сумевшему так раз­умно вывести меня из затруднительного положения.

Да примут все это к сведению путешественники, кото­рые окажутся в таких же обстоятельствах.

Распряженные сани стояли у ворот. Вьючные лошади и багаж прибыли лишь через два часа после меня.

Ямщики потеряли или украли, что гораздо вероятнее, два моих черкесских ружья, одно из которых было вели­колепным: на его стволе стояло клеймо знаменитого Керима. Оно стоило двух карабахских коней, и его взяли у лезгинского командира в бою, в котором был убит генерал Слепцов.

К счастью, у меня оставалось еще два подобных ружья: одно было подарено мне князем Багратионом, а другое — князем Тархановым.

LVII. СКОПЦЫ

Переночевав на станции Губис-Цхальской, наутро мы отправились в Старый Марани.

Как и накануне, я держал при себе верховую лошадь, хотя и настроился ехать, где только возможно, в санях.

Муане, который накануне, падая с лошади, ухватился за ветку и разодрал себе руку, попросил у меня разреше­ния ехать на моей лошади, пока она не понадобится мне самому: на ней было превосходное гусарское седло, дан­ное мне во временное пользование полковником Рома­новым, о чем, помнится, я уже говорил.

Короче говоря, он уселся в гусарское седло, я как можно крепче устроился в санях, и мы тронулись в путь.

Ночью сильно подморозило, что делало дорогу более легкой для саней, но более трудной для лошадей.

В итоге, вместо того чтобы находиться, как накануне, в хвосте каравана, я оказался во главе его и, вместо того чтобы ехать медленнее, чем мои спутники, ехал быстрее их.

Примерно через час, повернув голову назад, я разли­чил вдали лошадь без наездника. В тот же миг я велел остановить сани: дорога была настолько скверная, что сам Боше не мог бы поручиться, что он удержится на ней в седле.

Позади лошади ехал всадник, по-видимому гнавшийся за ней; всадник этот был Григорий, так что выбило из седла Муане.

Через минуту лошадь и всадник оказались возле меня, и мои ямщики остановили лошадь.

Выяснилось, что она свалилась в канаву и перебросила Муане через голову: то же самое случилось накануне со мной.

К счастью, на этот раз не нашлось ветки, за которую он мог ухватиться, и падение не причинило ему никакого вреда.

Я продолжил ехать, намереваясь опередить, если удастся, своих товарищей и заранее приготовить лошадей на следующей станции; грузин должен был по приказу Григория догнать меня и служить мне переводчиком.

Все шло хорошо до десяти часов утра, но в десять часов утра повторилось то же явление, какое мы уже видели на равнине: несмотря на снег, покрывавший землю, воздух нагрелся от жарких лучей солнца, снег мало-помалу растаял, и я оказался в море грязи.

Кто не видел грязи Мингрелии — хотя я и не нахо­дился еще в самой Мингрелии, но, тем не менее, уже был на ее границе, — тот не видел ничего.

В одно мгновение я оказался покрыт слоем чернова­той земли, угрожавшей превратиться в прекрасную литейную форму, моделью для которой мне предстояло стать; подозвав Григория, я велел ему сесть на одну из запряженных в сани лошадей, а сам взял его лошадь.

Менее чем через час дорога превратилась в зыбкое болото, в котором моя лошадь начала вязнуть вначале по копыто, затем по колено и, наконец, по грудь.

Это болото пересекали ручьи, где лошади и сани скры­вались до половины; чтобы перебраться через них и достичь другого берега, требовались неимоверные уси­лия. Я имел неосторожность остановиться на минуту, чтобы присутствовать при одном из таких выдергиваний, и только когда я попытался двинуться дальше сам, выяс­нилось, что, оставаясь на одном месте, моя лошадь увязла по грудь.

Стремена у меня задевали землю, если только можно назвать землей то жидкое и вязкое вещество, по кото­рому мы прокладывали себе путь.

Какие усилия я ни предпринимал, чтобы вытащить свою лошадь из этого тесного плена, все было беспо­лезно, пока я сидел у нее на спине; спешившись, я сам погрузился по колено в эту топь, не желавшую, видимо, нас выпускать, и только с помощью сильных ударов плетки мне удалось вытащить лошадь из более чем труд­ного положения, в какое она попала.

После этого настал мой черед: я вцепился в ее гриву и через три или четыре шага очутился в конце концов на земле достаточно твердой для того, чтобы сделать себе из нее точку опоры и снова сесть в седло.

Так мы проехали четыре льё.

В предвидении не то чтобы подобных дорог — ибо такое невозможно предвидеть в стране, где имеется сеть почтовых станций, — а просто плохих дорог, я купил в Казани сапоги. Они доходили мне до бедер и пряжками пристегивались к тому же поясу, что и мой кинжал.

Так вот, когда я приехал на станцию, в моих сапогах оказалось столько же грязи, сколько ее было снаружи.

Но все же я туда в конце концов приехал, хотя два или три раза у меня были опасения пропасть без вести. Подобные происшествия, как нам сказали в Марани, случаются довольно часто.

Не доезжая одного льё до Марани, мы встретили на своем пути реку Цхенис-Цхали, Гиппус древних.

Древние называли ее Гиппусом, то есть рекой Лошади, из-за большой скорости ее течения.

Впрочем, название «Цхенис-Цхали» представляет собой всего-навсего перевод слова «Гиппус» и означает «Лошадиная вода».

Мы остановились у дверей постоялого двора, разде­ленного на два помещения. Меньшее из этих помеще­ний, представлявшее собой нечто вроде мелочной лавки, имело площадь около десяти квадратных футов и заклю­чало в себе наваленные друг на друга предметы первой необходимости: хлеб, сыр, сало, свечи, вино и раститель­ное масло, соприкасавшиеся между собой с чисто перво­бытной простотой.

Два мальчика, старшему из которых было на вид лет девять, состояли служителями этого храма Меркурия.

Вторая комната служила общим залом, столовой и кухней. Посреди нее пылал большой очаг, дым которого уходил через отверстие, проделанное в потолке. Над всем этим находился чердак, куда влезали по установленному почти отвесно бревну, в котором были сделаны зарубки, чтобы ставить на них ногу.

В этой комнате я и сделал привал.

На огонь поставили яйца; на конец палки нанизали курицу, убитую и ощипанную по случаю нашего приезда, и вертели ее над раскаленными углями, в то время как один из мальчиков скоблил меня с ног до головы ножом, как если бы он имел дело с рыбой или морковью.

Я вымыл лицо и руки мутной водой Гиппуса — да будет мне позволено предпочесть древнее имя новому — и обсушил их на солнце. После нашего отъезда из Тифлиса мы не обнаружили ни одного полотенца, приложить которое к лицу у нас хватило бы мужества.

Мои носовые платки и полотенца находились в чемо­данах, ключи же от этих чемоданов, напомню, остались в Тифлисе, а почтовый курьер, который должен был про­делать дорогу самое большее за сорок восемь часов, так и не прибыл в Кутаис, хотя выехал еще девять дней назад.

Мучительно не есть, тяжело не пить, раздражительно не спать; но для человека, привыкшего иметь в своей спальне все необходимые туалетные принадлежности, есть кое-что похуже, а именно не мыться.

Когда Муане и багаж прибыли, яйца уже сварились, курица изжарилась, а лошади были готовы.

Нам оставалось проделать всего лишь семь верст, чтобы добраться до Нового Марани. Я снова сел в сани, услышав заверения, что дальше дорога будет лучше.

У нас ушло полтора часа на эти семь верст по жидкой грязи, которую наши сани рассекали, как корабль рас­секает воды океана, и которая с хлюпаньем снова смы­калась у нас за спиной.

Но все же мы доехали до Нового Марани, и впереди у нас была встреча с Фазисом и возможность доплыть на лодке до Поти, то есть до Черного моря.

Правда, нам предстояло добраться туда ко времени ужаснейших штормов, но если уж непременно суждено утонуть, то, в конечном счете, лучше утонуть в воде, чем в грязи и тине.

У меня было с собой письмо к князю Гегидзе, началь­нику колонии в Новом Марани.

Эта колония состояла из скопцов.

В первых томах своей книги о путешествии по России я уже говорил о том, что представляет собой секта скоп­цов, одна из семидесяти двух ересей в православной вере.

Те из моих читателей, кто пожелает получить подроб­нейшие сведения об этих фанатиках, могут обратиться к главе, в которой рассказывается о возникновении их секты, излагаются их нравственные правила и разъясня­ются их цели; здесь же, чтобы не повторять ничего, кроме того что знать совершенно необходимо, мы огра­ничимся напоминанием, что после рождения первого ребенка эти несчастные калечат себя и делают бесплод­ными своих жен, прибегая к операциям, почти одина­ково болезненным как для одного пола, так и для дру­гого.

В такой стране, как Россия, где на земле недостает людей, эта ересь становится почти государственным пре­ступлением; вот почему в России, где государи при вос­шествии на престол почти всегда провозглашают амни­стию, если и не полную, то, по крайней мере, весьма обширную, ни один скопец никогда не оказывается среди тех, кому царь дарует помилование.

Во время своего путешествия по России мне часто случалось встречать этих несчастных, но по отдельности, а не в местах их поселения; на этот раз мне предстояло увидеть колонию, сплошь состоявшую из этих странных еретиков.

Четыреста мужчин, переставших быть мужчинами, были собраны в одном месте.

Увидев, что мои сани остановились, пятеро или шестеро этих несчастных прибежали — хотя нет, я ошибся, скопцы никогда не бегают — пришли, чтобы выгрузить наш багаж: страсть к наживе борется у них с немощью тела и делает их если и не деятельными в труде, то хотя бы упорными в работе.

Нет ничего печальнее этих привидений с их серыми арестантскими балахонами, с их тонкими мелодичными голосами, с их преждевременными морщинами, болез­ненной полнотой и отсутствием мускулов.

Два скопца с трудом несли чемодан, который наш ямщик одной рукой подбрасывал себе на плечо, шел с ним и опускал его в прихожей.

Понадобилось шесть скопцов, чтобы отнести красный сундук, весивший сто килограммов.

Разумеется, среди них нет ни одной женщины. Оско­пленных женщин помещают в отдельные колонии. Зачем соединять вместе эти два вида осколков человеческих существ, добровольно отделившихся друг от друга?

Хотя обычно скопцы холостят себя, лишь будучи жена­тыми, уже после рождения первого ребенка, многие из тех, кого мы увидели, были чересчур молоды для того, чтобы исполнить даже этот свой главный по отношению к собственной стране долг.

Это были те, кому их рвение не позволяло ждать.

И потому они в свои двадцать лет напоминали по виду пятидесятилетних старичков. Они были тучны и, тем не менее, уже морщинисты; не стоит и говорить, что ни один волосок не вырастал на их бесплодном и пожелте­вшем лице.

Я расспрашивал полковника об их нравах, но, к сожа­лению, он был не очень наблюдателен и жаловался лишь на то, что его колония не увеличивается; однако я все же смог вытянуть из него кое-какие сведения.

Его подопечные имеют все недостатки женщин, не обладая, разумеется, ни одним из их достоинств. Они сварливы, но их ссоры всегда заканчиваются только пустыми угрозами. Они доносчики, и если у одного из них достанет сил ударить другого, то побитый, вместо того чтобы отплатить тем же, удаляется и, весь в слезах, идет жаловаться на обидчика. Но прежде всего они скряги; кое-кто из них, несмотря на скудные доходы, которые им случается получать в этом грязном захолу­стье, владеет капиталом от четырех до пяти тысяч рублей, обладая правом оставлять его по завещанию и почти всегда оставляя его одному из своих собратьев.

Ничего из того, что они зарабатывают, власти у них не отбирают.

Именно они перевозят людей и грузы по Риону, когда в зимнее время понижение уровня воды не позволяет небольшим пароходам нести эту службу.

Полковник Романов предупредил меня, чтобы я ни в коем случае не давал им больше шестнадцати рублей, сколько бы они с нас ни запросили, ибо эта цена, хотя она и не установлена официальным тарифом, вполне соответствует тому, что им следует заплатить.

Скопцы начали с того, что запросили с нас двадцать пять рублей, но в конце концов согласились на предло­женные им шестнадцать.

Однако ничто не могло склонить их к тому, чтобы отплыть в тот же день. Нам же это было важно, ведь наступило уже 20 января; полковник успокаивал нас, говоря, что пароход отправится только 22-го вечером.

Через два часа после нашего приезда полковник велел подать нам свой собственный ужин, попросив у нас раз­решение принять в нем участие. Пока мы ужинали, мои расспросы о колонистах возобновились. Как легко понять, скопцы крайне неохотно отвечают на заданные им вопросы; однако в присутствии полковника они не посмели отделаться молчанием, и ему удалось добавить несколько подробностей к тем, какие он мне уже сооб­щил.

По его словам или по словам тех, кого он расспраши­вал, оскопление теперь не осуществлялось непосред­ственно: рассечение нерва под мозжечком — операция, которую, кстати говоря, я считаю невозможной, — при­водило к той же самой цели.

Спустя месяц обнаруживались явления, подобные тем, какие следуют за полным удалением половых органов: голос утрачивал мужскую окраску, борода выпадала, тело начинало становиться бледным и дряблым — короче, возникали признаки женского пола.

С самим же полковником произошла удивительная история.

Когда политического преступника отправляют в Сибирь, он утрачивает свои гражданские права и его жена может выйти замуж снова, как если бы она была вдовой.

Вот на такой вдове, хотя она и не была ею вполне, и женился полковник.

Когда император Александр взошел на престол, он даровал общую амнистию, не касавшуюся одних лишь скопцов.

Однако муж жены нашего полковника не был скоп­цом, а потому его помиловали, и он вернулся, чтобы осу­ществлять свои гражданские права.

Жена составляла часть вновь обретенных им граждан­ских прав.

Он явился за ней, однако она уже была замужем за полковником и имела от него трех детей.

Так что бедный полковник, занявший место мужа, оказался в том самом положении, какое занимал Дамокл, сидя под нависшим над ним мечом.

Пока мы ужинали, полковника кто-то вызвал: он вышел, но тотчас вернулся. Какой-то имеретинский князь, спешивший в Поти, просил у меня разрешения воспользоваться моей лодкой, предлагая взять на себя половину издержек.

Я ответил, что, за исключением этого последнего пун­кта, лодка находится в его полном распоряжении. Князь пытался настаивать, но я держался твердо, и он был вынужден покориться моей воле.

Когда дело было решено, он вошел и выразил мне свою признательность.

Это был красивый молодой человек лет двадцати восьми или тридцати, одетый в белоснежную черкеску, с оружием и поясом, украшенными золотыми узорами; под черкеской он носил бешмет из розового атласа, а под этим первым бешметом у него был другой, из жемчужно­серого шелка.

Его широкие шаровары, заправленные по колено в высокие сапоги, были такими же белыми, как и его чер­кеска, если не считать того, что на них виднелось несколько еще свежих пятнышек грязи.

Его сопровождал нукер, одетый почти так же щеголь­ски, как и он.

Князь поблагодарил меня по-грузински. Григорий переводил мне его слова по мере того, как он их произ­носил.

Князь направлялся в Поти: он спешил прибыть туда, чтобы встретить брата князя Барятинского, ехавшего в Тифлис и плывшего на том самом пароходе, на каком мы должны были добраться до Трапезунда, станции фран­цузских пароходов. Князя звали Соломон Нижарадзе.

Мы условились ехать утром как можно раньше, но полковник, знавший своих людей, заранее предупредил нас, что мы не должны рассчитывать на отъезд ранее восьми часов.

Скопцы имеют еще то общее с женщинами, что их чрезвычайно трудно вытащить из постели (если, конечно, доски, на которых они спят, можно назвать постелью).

Князь, пивший вместе с нами кофе, пришел в полное отчаяние от того, что ему не удастся выехать в пять часов утра; его убивала мысль, что он не будет встречать князя Барятинского, когда тот высадится в Поти.

Я поинтересовался, откуда проистекает такое великое отчаяние, и мне пояснили, что он начальник сельского

участка, через который брат наместника должен будет проехать по пути из Поти в Кутаис.

Мне приготовили постель в той самой комнате, где мы ужинали; это означает, что туда принесли стеганое оде­яло с пришитой к нему простыней.

Во время ужина я припрятал одну из салфеток; как уже было сказано, после Тифлиса мне не удалось найти ни одного чистого полотенца, а эта салфетка была почти свежей.

Теперь мне недоставало только воды и таза; воды я добился, но что касается таза, то его получить было невозможно.

Наутро, в шесть часов, мы уже были на ногах, но, несмотря на все настояния розового князя — это про­звище, которое было легче произносить, чем фамилию князя Нижарадзе, придумал Муане, — но, повторяю, несмотря на все настояния розового князя, выехать нам удалось только в девять часов.

В момент отъезда я проявилбеспокойство по поводу провизии, но Григорий, охваченный на короткую минуту ленью, которую я простил бы скопцу, но ему не прощу никогда, ответил мне, что вдоль всего пути нам встре­тятся деревни, где мы сможем запастись продуктами.

Так что мы простились с начальником Марани и, поторапливаемые розовым князем, который спешил уехать тем более, что наш отъезд задержался уже на целый час, погрузились в лодку, едва не сломав себе шею при спуске с высокого и крутого берегового склона Риона.

Да будет позволено мне сделать для Риона то же, что я уже сделал для Цхенис-Цхали, то есть называть эту реку ее древним именем Фазис.

Фазис в том месте, где мы сели в лодку, почти так же широк, как Сена у Аустерлицкого моста, но крайне мел­ководен; этим и объясняется конструкция лодок, на которых плавают по этой реке: они длинные, узкие и плоскодонные.

Кроме того, вскоре мы убедились в правдивости того, что говорили нам скопцы, отказываясь ехать в темноте: через каждые сто шагов течение реки преграждалось стволами вырванных с корнем деревьев.

На нашей лодке было трое скопцов: один сидел у руля, двое были на веслах.

Время от времени они своим тонким голосом обмени­вались с одного конца лодки на другой каким-нибудь еле слышным словом и снова впадали в угрюмое молчание; ни разу за все плавание ни один из них не насвистел ни единого звука, похожего на пение.

Данте забыл упомянуть этих лодочников в своем «Аду».

В полуверсте от того места, где мы сели в лодку, Гип- пус — выше я пытался написать его нынешнее назва­ние — впадает в Фазис, неся в своих водах тысячи льдин.

До этого на поверхности Фазиса не видно ни одной льдины.

Нам сказали, что на всем нашем пути мы обнаружим множество водоплавающей дичи; и в самом деле, мы вспугнули, хотя и вне пределов досягаемости, несметные стаи уток. Скопцы, когда мы стали расспрашивать их, решились ответить, что чуть подальше от человеческого жилья нам удастся обнаружить менее пугливую дичь.

Зато на каждом стволе дерева, выступавшем из воды, важно восседал готовый нырнуть баклан: время от вре­мени он действительно нырял и затем показывался с рыбой в клюве.

Однако еще на Волге мы в ущерб нашим зубам разо­брались, что баклан, став мертвым, оказывается таким же, каким был при своей жизни Ахилл, то есть неуязви­мым; так что мы предоставили бакланам Фазиса возмож­ность спокойно заниматься их скромным рыбацким ремеслом, ибо нам не хотелось стрелять лишь для того, чтобы стрелять, и убивать лишь для того, чтобы уби­вать.

Впрочем, предсказание наших скопцов сбывалось: по мере того как мы удалялись от колонии, утки станови­лись менее пугливыми; первые позывы голода заставили нас стрелять по ним вне пределов досягаемости, что слу­чается на воде даже с самым опытным охотником, кото­рому следует стрелять, по правилам, лишь в том случае, когда ему удается различить глаз той дичи, в какую он метится; наконец мы точнее оценили дальность и начали попадать в них, к великому отчаянию нашего бедного князя, в каждой убитой утке видевшего очередную задержку плавания.

Между тем он вынул из кармана своей черкески кусок копченой осетрины, его нукер вынул из узла кусок хлеба, и, предложив нам разделить эту более чем скудную тра­пезу, от которой мы отказались, пребывая в убеждении, что нам предстоит более обильный завтрак, они с жаром, казавшимся особенно похвальным ввиду суровости их поста, принялись двигать челюстями.

Была пятница, а всякий православный христианин обычно соблюдает в этот день пост — не строжайший, но строгий.

Жалко было смотреть на эти румяные лица и видеть эти белые зубы, бившиеся над черным хлебом и куби­ками рыбы, твердыми, как сухари.

Мы сострадали князю и его нукеру, думая о завтраке, который нам предстояло устроить из жареных уток, сопровождаемых вкусной яичницей, и были далеки от подозрений, что нам самим предстоит пост куда более суровый, чем у них.

И в самом деле, начав ощущать голод, мы поинтересо­вались у наших гребцов, далеко ли еще до деревни.

— Какой деревни? — спросили они.

— Той, где мы должны завтракать, черт побери!

Они посмотрели друг на друга не то чтобы смеясь — за два дня, проведенных вместе с ними, мы не видели улы­бающимся ни одного скопца, — но с гримасой, которая у них была равноценна улыбке.

— Здесь нет деревни, — ответил тот, что сидел у руля.

— Как?! Здесь нет деревни?

— Нет.

Мы с Муане обменялись взглядами, а затем посмо­трели на Григория.

Краска на лице выдала преступника.

— Почему же, дорогой мой, — спросил я, — вы гово­рили, что вдоль всего пути нам встретятся деревни?

— Я так думал, — ответил он.

— Выходит, вы так думали, не разузнав все как сле­дует?

Григорий не отвечал.

Я не стал заходить слишком далеко в своих упреках; впрочем, его желудок восемнадцатилетнего человека выражал ему свое недовольство громче, чем это мог бы сделать я.

— Спросите, по крайней мере, у этих проклятых греб­цов, — сказал я ему, — нет ли у них какой-нибудь про­визии.

Он перевел им мой вопрос.

— У них есть хлеб, — произнес Григорий, передавая мне ответ скопцов.

— И только?

— И только.

— Пусть они уступят нам немного хлеба; с хлебом хотя бы не умрешь с голода. Черт вас побери с вашими дерев­нями вдоль всего пути!

— Они говорят, что у них есть лишь черный хлеб, — произнес Григорий.

— Черный хлеб, это, разумеется, не то, что нужно, — сказал я, вынимая свой нож, — но, в конце концов, за неимением белого хлеба ... Хлеба, — продолжил я, обращаясь к скопцам.

В ответ они произнесли несколько слов, смысла кото­рых я не понял.

— Что они говорят? — спросил я Григория.

— Они говорят, что хлеба им хватит только для себя.

— Канальи!

Я потянулся к своей плетке, намереваясь поднять ее.

— Будет вам, — промолвил Муане, — надеюсь, вы не собираетесь бить женщин.

— Спросите их, по крайней мере, в котором часу мы прибудем в деревню, где можно будет пообедать.

Мой вопрос был передан скопцам в тех же самых выражениях, в каких я его задал.

— Часов в шесть или семь, — спокойно ответили они.

Было одиннадцать часов.

LVIII. ДОРОГА ОТ МАРАНИ ДО ШЕИНСКОЙ

Я взглянул на розового князя, полный решимости при­нять предложение, которое он сделал нам, приступая к завтраку.

Однако с завтраком было покончено, рыба обглодана до последней косточки, хлеб съеден до последней крошки.

Оставались утки, но мы не могли есть их сырыми, а наши гребцы не позволили нам развести огонь в лодке.

Разумеется, мы могли бы остановить лодку силой и развести огонь на берегу реки, но одна лишь мысль о том, в какое отчаяние придет бедный князь, если мы сде­лаем такой привал, заставило нас отступить от этого намерения.

Если бы это была другая река, мы напились бы воды, всегда действующей на голодный желудок как успокои­тельное средство, но вода Фазиса настолько желтая, что она способна на всю жизнь вызвать отвращение к любой речной воде.

В итоге я завернулся в шубу и попытался заснуть.

Муане принялся стрелять без разбора: не имея воз­можности утолить голод, он пытался таким образом отвлечься.

Еще три или четыре утки оказались подстрелены; если бы они были изжарены, нам хватило бы еды на три дня.

Время от времени я открывал глаза и сквозь мех своей шубы видел, что окрестности принимают все более вели­чественный вид. Лес, казалось, становился выше и гуще, огромные лианы вились вокруг деревьев, густой и живу­чий плющ поднимался вверх, напоминая стену из зелени; посреди всего этого огромные засохшие деревья протя­гивали свои белые оголенные ветви, похожие на кости скелета, и на них неподвижно сидели орлы, издавая время от времени печальные и пронзительные крики.

Князь, к которому мы пристали с расспросами, сказал нам, что летом здешние леса великолепны, однако в них полным-полно больших луж, и лужи эти никогда не высыхают, поскольку солнечные лучи до них не доходят. Напуганные вами, здесь на каждом шагу и из-под каж­дого куста выскользнут черные и зеленые змеи, чрезвы­чайно опасные, как уверяют, и выбегут целые стада ланей, кабанов и косуль, на которых никто не смеет охо­титься, поскольку для этого нужно пренебречь как опас­ностью заразиться лихорадкой, так и возможностью ока­заться укушенным змеей.

Не без причины древние сделали из Медеи отрави­тельницу: они совместили климат, царевну и страну в одном символе.

Одна из характерных особенностей Фазиса — крутизна его берегов. Из-за того что вода подтачивает левый и правый берега реки, земля там обрушивается, и оба они представляют собой отвесные обрывы высотой в пятна­дцать футов. Во время гололедицы, подобной той, какой природа одарила нас, путешественники буквально стано­вятся пленниками реки.

Через каждые четверть часа мы спрашивали, какое расстояние нам еще осталось проделать, чтобы добраться до деревни, где мы должны были обедать, и всякий раз скопцы отвечали с бесстрастием, от которого я выходил из себя: «Шесть верст, пять верст, четыре версты, три версты».

Наконец около половины седьмого вечера нам указали на деревню, где мы могли рассчитывать на обед.

Однако тут мной овладело беспокойство иного рода: каким образом мы сумеем взобраться на эти своеобраз­ные стены, в которых заперто течение Фазиса?

Я не сводил глаз с берега и не видел никакой лест­ницы, даже приставной.

Мы уже достаточно основательно познакомились с этой страной, чтобы понять, что если природа не пришла здесь на помощь путешественнику, то человек никогда не даст себе труда подправить природу.

И в самом деле, нужно приложить немало труда, чтобы вырубить лестницу и устроить дорогу для полусотни путешественников, которые будут следовать ежегодно из Поти в Марани. Напротив, если такой лестницы не будет, то путешественник проедет мимо и никто не потревожит местных жителей.

А ничего другого эти славные люди и не требуют!

И в самом деле, зачем утруждать себя, чтобы продать пару яиц и старую курицу? Ведь пятидесяти путеше­ственникам в год понадобится всего сто яиц и пятьдесят кур. Куда выгоднее продать красивую девушку за двести рублей или красивого мальчика за тысячу пиастров.

Я подозреваю, что именно это они и делают.

Один из наших гребцов выпрыгнул на землю и с помо­щью веревки начал подтягивать лодку, пока она не кос­нулась берега. Князь Нижарадзе и его нукер стали кин­жалами выдалбливать в стене нечто вроде лестницы. Затем, став на самые надежные ее ступени, они протя­нули нам руки, и благодаря этому мы сумели подняться на верх берегового откоса.

В ста шагах от реки находился дом, а вернее, конюшня, которую наши лодочники охарактеризовали нам как обычный постоялый двор для путешественников.

Кругом лежал снег высотой в фут, однако в некоторых местах, более открытых солнечным лучам, чем другие, полуденное тепло растопило его, и он превратился в грязь.

Мы направились к конюшне и отворили ее дверь.

То, что открылось нашим глазам, заставило бы попя­титься даже калмыка.

Посреди конюшни пылал огонь, дым которого валил куда только мог; вокруг этого огня лежали человек два­дцать всех наций, своим обликом довольно точно вос­создавая картину пещеры атамана Роландо из «Жиль Бласа»; прислуживала им старая колдунья.

Возле своих хозяев лежали собаки, те гадкие собаки, какие составляют нечто среднее между волком и лисицей и начинают вам попадаться, как только вы приближае­тесь к границам Турции.

Кругом всей конюшни стояли привязанные к стенам лошади, которые ржали, дрались и брыкались и которых приструнивали их владельцы, нещадными ударами кнута, висевшего у каждого на поясе, восстанавливая между ними мир.

Лишь свиньи оказались исключенными из этого свое­образного сообщества людей и животных, что было боль­шой несправедливостью, но известно, что турки, уже преодолевшие свое отвращение к вину, не смогли еще преодолеть своего отвращения к этим животным.

Мы осмотрелись по сторонам. Нигде не было ни одного свободного места — ни возле огня, ни вдоль стен.

Каждый был занят своим обедом: один готовил кашу, подливая в нее масло, другой варил в горшке курицу, не заправляя ее ни солью, ни перцем, а третий ел залежа­вшуюся рыбу, от которой французская собака отвернула бы нос.

Входя туда, мы умирали с голоду, но уже несколько минут спустя были по горло сыты увиденным.

Будучи самыми изголодавшимися, Муане и я вошли первыми; вслед за нами вошел князь и его нукер.

При виде князя трое из тех, кто преграждал доступ к огню, поднялись.

Это были слуги князя, ожидавшие его здесь, словно перекладные лошади.

Князь сделал нам знак, что мы можем занять покину­тое ими место, а сам принялся беседовать с ними.

Двое вышли.

Князь остался стоять. Было очевидно, что медлитель­ность нашего передвижения беспокоила его, ибо он торопился прибыть в Поти, опасаясь упустить брата князя Барятинского.

Мы расположились на месте, освобожденном его нуке­рами, подтащили к огню бревно и сели на него; это бревно представляло для нас нечто вроде захваченных нами владений.

Что же касается людей князя, то они, не гонясь за такими чисто европейскими тонкостями, сели на кор­точки прямо на землю.

Оставив Муане стеречь бревно, я положил на место, которое мне хотелось занять, свою папаху, как в теа­тральном зале оставляют свой головной убор, желая сохранить за собой кресло, и вышел вместе с Григо­рием.

Речь шла о том, чтобы ощипать уток: напомним, что мы владели семью или восьмью этими водоплавающими птицами.

Выйдя во двор, Григорий дал знак какой-то старухе, и она последовала за нами. Ему в конце концов тоже при­шлось объясняться знаками, хотя он владел семью или восьмью языками, как мы владели семью или восьмью утками. Дело в том, что наречие, на котором говорят в этом отдаленном уголке Мингрелии и Гурии, было ему совершенно неизвестно.

Но женщина поняла, что речь идет о том, чтобы ощи­пать уток, и принялась за работу. Впрочем, ей помогла проявить сообразительность двадцатипятикопеечная монета.

Григорий отправился вырезать три палочки, которым предстояло быть возведенными в достоинство вертелов.

Пока я наблюдал, как ощипывают наше будущее жар­кое, ко мне, сияя от радости, подошел князь: он достал лошадей и надеялся, что ему удастся за три-четыре часа добраться до Поти посуху.

Мы поздравили его, весьма сожалея, что из-за нашего громоздкого багажа не можем поступить так же, как он. Князь вошел в конюшню и представил нас путешествен­никам, нашим собратьям, как людей, оказавших ему услугу; затем мы обнялись, он вскочил на коня и по­мчался во весь дух, сопровождаемый свитой из четырех человек, трое из которых последовали за ним пешком.

Я смотрел, как он удаляется: этот человек, сидевший на скверной лошади, со своим нукером, одетым почти так же богато, как и он сам, и тремя оборванными людьми, бежавшими вслед за нукером, действительно имел облик князя.

Однако почти сразу же наше внимание отвлек предмет куда более значительный: ощипанные утки.

Оставалось лишь дождаться Григория и его палочек.

Наконец он появился.

Каждая утка была нанизана на палочку, и три эти палочки передали трем мальчишкам, получившим вместе с десятикопеечной монетой наставление непрестанно крутить над огнем насаженную на вертел дичь, ни под каким предлогом не притрагиваясь к ней руками.

Григорий отыскал мингрельца, который говорил по-русски и мог послужить ему переводчиком в наших сношениях с местными уроженцами.

Впрочем, было заметно, что после того, как князь отрекомендовал нас, уважение к нам значительно воз­росло.

Я наблюдал за тем, как крутятся вертела и жарятся утки, как вдруг со стороны реки послышались странные крики, не похожие ни на крики печали, ни на крики ужаса.

Скорее это было положенное на музыку стенание.

Мы с Муане бросились к дверям и увидели мингрель­ские похороны. Трупу, который несли к его последнему жилищу, устроили остановку между рекой и дверью нашей конюшни. Носильщики, утомившись, поставили гроб на снег. Священник воспользовался этой останов­кой, чтобы прочитать несколько заупокойных молитв, а вдова — чтобы издать крики, которые мы только что слышали.

Но что больше всего поразило нас в этой вдове, оде­той в черное платье и, несмотря на увещевания окружа­ющих, царапавшей лицо ногтями, так это ее огромный рост.

Она была на голову выше самых высоких людей.

Подойдя к ней ближе, мы разъяснили для себя это явление.

Мужчины, обутые в сапоги, не боялись ходить по снегу, тогда как вдова, у которой не было никакой другой обуви, кроме бабушей, и которая оставила бы их там на первом же шаге, стояла на башмаках-подставках высотой в тридцать сантиметров.

Этим и объяснялся ее исполинский рост.

Две другие патагонки такого же роста, как она, состав­ляли центр другой группы.

Это были дочери покойного.

Пять или шесть женщин, которые шли на таких же башмаках-подставках и неизвестно по какой причине остались позади, быстрым шагом догоняли главную группу.

Их широкие шаги, их походка, в которой из-за этих своеобразных ходулей не было уже ничего женственного, их красные, желтые и зеленые одежды, никоим образом не соответствовавшие похоронной церемонии, к которой они присоединились, придавали всему этому сборищу, ничуть, в сущности, не веселому, комический вид, пора­зивший Муане и меня, но, по-видимому, не оказавший никакого воздействия на присутствующих.

Кортеж снова двинулся в путь, но, несомненно благо­даря настояниям родственников и друзей, вдову удалось уговорить не идти дальше, ибо она, сделав еще несколько шагов вслед за гробом, вдруг остановилась, откинулась на руки тех, кто ее сопровождал, и простерла руки в ту сторону, куда удалялся кортеж; затем, наконец, она вер­нулась той же дорогой, по какой пришла.

Чуть подальше в свой черед так же поступили обе ее дочери: они остановились, а потом отправились следом за матерью.

Гроб скрылся в лесу по правую руку от нас.

Вдова и ее дочери скрылись в противоположной сто­роне.

Вернувшись в конюшню, мы кинули взгляд на наших жарил ьщиков.

Эти мерзавцы, желая поскорее изжарить уток, сделали у них на груди продольные надрезы, через которые истек весь их сок и вылилась вся их кровь.

Так что мы располагали теперь лишь какими-то сухими комочками, по вкусу похожими скорее на волокна конопли, которую Сесострис ввез в Мингрелию, чем на то сочное мясо, каким мы надеялись утолить свой голод, ставший особенно сильным на свежем воздухе.

Надеть на вертела трех других уток и надлежащим образом понаблюдать за ними было бы делом одного часа, но наш желудок воспротивился такому проявлению гурманства.

Так что мы вытащили из своей походной кухни тарелки, взяли каждый по утке и мгновенно съели их: Муане и Григорий — с черным хлебом, а я — без хлеба.

Я испытывал отвращение к этому ужасному черному хлебу.

Когда мы утолили голод, нам ничего не оставалось, как выспаться.

Однако нелегко было спать в этом притоне, среди брыкавшихся лошадей, среди собак, обгладывавших кости наших уток, и блох, в свою очередь приступивших к ужину.

Но, употребляя слово «блохи», я, быть может, несколько ограничиваю перечень сотрапезников, при­званных питаться нашим мясом: боюсь, что, как в басне, городская мышь пригласила в гости мышь полевую.

На минуту у меня даже мелькнула мысль установить палатку на берегу реки, и я вышел, чтобы отыскать под­ходящее место; но земля промокла до такой степени, что нам пришлось бы решиться спать буквально в грязи.

Оставалась еще лодка.

Но соседство этих гадких скопцов вызывало у меня еще большее отвращение, чем соседство здешних путе­шественников с их собаками и лошадьми.

Поэтому я покорно, как те мученики, каких отдавали в цирке на съедение диким зверям, вернулся в конюшню.

О, если бы я мог работать, если бы я мог читать, если бы я мог делать заметки ...

Но здесь не было ни стола, ни пера, ни чернил; свет же, исходивший от огня, ложился лишь на землю, что делало карандаш бесполезным.

Мы сделали из бревна изголовье, протянули ноги к огню, обернули голову башлыком и попытались уснуть.

Но мои глаза, прежде чем в самом деле закрыться, не раз приоткрывались и вперивались в красно-золотой бешмет какого-то турка из Ахалциха.

Что это был за красный цвет! Когда я закрывал глаза, он представлялся мне еще более ярким.

Не знаю, кто сказал, что красный цвет среди прочих цветов то же, что труба среди музыкальных инструмен­тов, но это истинная правда.

Красно-золотой бешмет турка бил мне в глаза и будил меня, словно трубные звуки.

Я поднялся и предложил турку одно из своих одеял; к счастью, он принял мое предложение: одеяло было серое, турок натянул его по самый нос и слился с мраком.

В это время в конюшню вошел какой-то человек с курицей в руках.

В любом другом месте такой факт был бы крайне незначительным эпизодом, но в Шеинской — я забыл сказать, что мы находились в Шеинской, — это оказа­лось целым событием.

Едва курица закудахтала, каждый поднял голову.

Все, за исключением нас, располагавших утками, при­тязали на эту несчастную курицу.

Человек в красном бешмете, ставший здесь после отъезда князя самой значительной особой, несомненно предложил за нее самую высокую цену, ибо она была продана ему.

Он взял ее, растянул ей шею на конце головни и уда­ром кинжала отсек ей голову.

У меня мелькнула мысль, что он, словно дикарь, наме­ревается съесть курицу прямо с перьями.

Тем не менее я ошибся; по-видимому, какое-то время он обдумывал, в каком виде ее приготовить, и, вероятно в надежде съесть птицу изжаренной, попытался ее ощи­пать.

Но перья не поддавались: ему пришлось иметь дело с курицей, прожившей долгую жизнь.

Тогда он решил позвать старуху, ощипавшую наших уток.

Однако ее нигде не было видно.

Несчастная женщина, изгнанная из конюшни, устрои­лась снаружи, расстелив на снегу охапку соломы как подстилку и положив под голову обрубок дерева.

На дворе было пятнадцать градусов мороза; к несча­стью, бедняжка была так омерзительно грязна, что у меня не хватило духу сделать для нее то, что я недавно сделал для русского офицера, то есть предложить ей тулуп и папаху.

(Я забыл сказать, что офицер, верный своему обеща­нию, оставил эти вещи на почтовой станции в Кутаисе, где я их и обнаружил.)

Старуха в свою очередь попыталась ощипать курицу, но уже вместе со вторым пером вырвала кусок кожи.

Оставался лишь один способ: ободрать ее, словно зайца; но турку, по-видимому, претило такое крайнее средство.

Между ним и старухой начались переговоры.

Словно в волшебной сказке, турок, как мне казалось, выражал желание, но желание это не исполнялось.

Я был вполнен доволен, что могу не спать, ведь было всего лишь восемь часов вечера, и с помощью Григория вмешался в разговор.

Мне казалось предпочтительнее бодрствовать с восьми до десяти часов вечера, чем с двух часов ночи до четырех утра.

К тому же я был почти уверен, что не буду спать вовсе: мне ясно указывали на это усилия, затраченные мною на то, чтобы уснуть.

От Григория я узнал, что турок и старуха досадуют из-за отсутствия котелка или кастрюли.

У меня было и то, и другое.

Я сказал пару слов Григорию, и он поставил у ног нашего паши оба предмета, в которых тот так нуждался.

Турок выбрал кастрюлю.

Налив в нее воды, кастрюлю поставили на огонь и, когда вода закипела, туда опустили курицу.

Через минуту ее вынули из кастрюли и в третий раз попытались ощипать.

Перья отделились, словно по волшебству.

В итоге курица была ощипана, выпотрошена и снова положена в тот же самый кипяток, откуда ее только что вынули.

К чему было менять воду, если не меняли курицу?

Турок, не беспокоясь о будущем, снова лег спать, дав перед этим свой носовой платок старухе.

Старуха осталась следить за варкой.

Через час она за лапы вытащила из кастрюли курицу, ущипнула ее, желая проверить, сварилось ли мясо, и, решив, что оно готово, завернула курицу в платок турка.

Очевидно, курица предназначалась ему на завтрак.

После этого старуха вышла.

Чтобы продлить свое бодрствование как можно дольше, я пытался перевести свое внимание на что-нибудь дру­гое, но тщетно: все кругом спали, и храпение кое-кого из спящих свидетельствовало о добросовестности, с какой они исполняли это сладостное занятие.

LIX. УСТЬЕ ФАЗИСА

Эта ночь была для меня одной из самых утомительных за все время моего путешествия. Невозможно дать пред­ставление о том, как медленно тянутся часы, получасы, четверти часа, минуты и даже секунды подобной ночи.

Все спали, за исключением меня, хотя я был разбит усталостью и меня тянуло в сон.

Я вспоминал знаменитых клопов Мианы, которые кусают чужестранцев и щадят местных жителей. Не так ли поступают и мингрельские насекомые? Но ведь Муане был такой же чужестранец, как и я, по какому же праву он в таком случае спал?

Раз двадцать я подходил к дверям посмотреть, не рас­свело ли. У дверей, на соломе, лежала старуха, спавшая таким же глубоким сном, каким могла бы спать герцо­гиня на самой мягкой постели.

Наконец в четыре часа утра проснулся турок: он вынул из кармана часы и разбудил трех своих спутников.

Что же касается меня, то я не имел даже такого утеше­ния, как возможность следить за ходом времени: напом­ним, что мои часы, несмотря на все розыски, предпри­нятые Калино, так и остались в роще на горе Ахсу.

Увидев, что турок проснулся, я тотчас разбудил Григо­рия и послал его к лодке сказать нашим гребцам, чтобы они готовились к отъезду.

Скопцы спали вповалку, как телята на ярмарке; один из них открыл глаза, посмотрел на небо и ответил:

— Мы поедем через два часа. Рассветет не раньше, чем через пару часов, а в темноте Рион опасен.

Я слишком хорошо знал их, чтобы настаивать на своем.

Мне пришлось ждать еще два часа.

Впрочем, четыре часа утра были, по-видимому, време­нем общего пробуждения в Шеинской. Каждый отряхи­вался, потягивался, зевал, откашливался и озирался по сторонам красными и осоловелыми глазами еще не совсем проснувшегося человека.

Турок сел на корточки, достал свой платок, развязал его и, в то время как один из его спутников ломал хлеб на пять или шесть кусков, принялся с ловкостью, свиде­тельствовавшей о его большом навыке в подобном деле, разрывать руками сваренную накануне курицу на столько же частей, сколько получилось кусков хлеба.

Я с ужасом увидел, что на один из самых больших ломтей хлеба турок положил крылышко и часть куриной грудки, и, инстинктивно осознав, что исключительная забота об этой порции была любезностью по отношению ко мне, содрогнулся.

И я не ошибся: турок протянул руку и с приветливой улыбкой предложил мне долю своего завтрака. Я вспом­нил Луку с его рыбой и подумал, что с моей стороны будет крайне невежливо, приняв рыбу от одного, отка­заться от хлеба и курицы другого.

А потому я смело взял подарок турка и, стараясь забыть, через что прошла эта курица, как ее ощипывали и варили, во что заворачивали и каким образом расчле­няли, прежде чем она оказалась в нынешнем ее состоя­нии, принялся отважно вгрызаться в хлеб и курятину.

Из-за нашей европейской чувствительности первые куски прошли с некоторым трудом, но, признаться, сле­дующие глотались уже гораздо легче.

Решительно, нужно потратить куда больше труда и времени на то, чтобы вознести существо, горделиво называющее себя подобием Божьим, из животного состо­яния в человеческое, чем на то, чтобы низвергнуть его из человеческого состояния в животное. И хуже всего было то, что, умирая от голода, я в конце концов счел куря­тину и хлеб превосходными.

А в это время, точно так же как накануне неизвестно откуда явился человек с курицей, в уничтожение которой я внес свой посильный вклад, другой человек, пришед­ший, вероятно, из того же места, что и первый, вошел в конюшню, держа в руках кувшин вина.

Выше уже было сказано несколько слов о прекрасном легком мингрельском вине, пять или шесть стаканов которого я выпил на Молитской станции. И теперь я поступил с вином так же, как турок поступил с курицей: я им завладел; но, следуя поданному мне примеру чело­веколюбия, я сделал это с намерением поднести его своим сотрапезникам как дань уважения.

К несчастью, половину компании составляли турки: они вежливо, но твердо отказались от моего предложе­ния.

Другая половина приняла его.

Я потребовал второй кувшин, третий.

Это я-то, кто никогда не пьет вина!

Дело в том, что я был совсем не прочь напиться.

Время тянулось для меня так же медленно, как для изнывающего от своего однообразного одиночества узника, которому пришли сообщить, что его вскоре под­вергнут пытке.

«Хорошо, — отвечает он, — по крайней мере, хоть на минуту будет развлечение».

Прошел час. Я один выпил целый кувшин вина, но, осушив этот кувшин, опьянел не больше, чем если бы выпил равное количество воды.

Однако должен признаться, что я повеселел.

Тем временем турок, который оказался хлеботоргов­цем из Ахалциха, и его люди оседлали лошадей, взяли в руки оружие и каждый из них весьма картинно прицепил его к своему поясу.

Выглядели они очень грозно.

Особенно грозным видом отличался их предводитель: его вооружение составляли кинжал, шашка и пистолет- тромблон с ружейным прикладом, искусно инкрустиро­ванным слоновой костью и перламутром, а сверх всего еще какой-то непонятный тесак в форме полумесяца, висевший у него за спиной, словно маятник часов.

Во Франции он показался бы нелепым.

Но здесь, в Мингрелии, поскольку он был прямоду­шен, поскольку в нем ощущалась подлинная решимость защищать себя, он казался просто-напросто страшным, и у меня нет сомнений, что он произвел бы такое впе­чатление на тех, кто вознамерился бы напасть на него.

Турок направлялся в Поти, и мы дали друг другу слово встретиться в этом городе.

Он и три его спутника сели на коней и уже через минуту скрылись из виду.

Все птицы улетели одна за другой, и на месте остались лишь три наши совы, которые никак не могли решиться уехать.

Наконец рассвело. Рискуя десять раз сломать себе шею, мы погрузились в лодку; на этот раз, поскольку не было известно, к которому часу нам удастся добраться до Поти, мы купили хлеба и вина, так что материальная сторона нашей жизни была обеспечена.

Не выказывая свои опасения столь явно, как это делал наш милый розовый князь, мы все же испытывали неко­торое беспокойство: нам следовало прибыть в Поти утром 21-го, а было уже 22-е, и мы могли попасть туда лишь после обеда; возможно, князь Барятинский еще не при­был, но пароход, несомненно, уже ушел.

Я не решался даже подумать о такой перспективе, сто­ило мне только вообразить печаль Муане, так торопи­вшегося снова увидеть Францию.

Нам не раз говорили в Марани и не раз повторяли в Шеинской, что расписание парохода не является абсо­лютно точным и, несмотря на то что его прибытие объ­явлено на 21-е, он вполне может прибыть 22-го, а отплыть 23-го; такое предположение делало наш отъезд возможным, но Муане утверждал, что на этот раз, исклю­чительно назло ему, пароход будет точен, и, хотя и пыта­ясь обнадежить его, я, признаюсь, в глубине души при­держивался того же мнения.

Но кто мог подозревать, что у нас уйдет тринадцать дней на то, чтобы проделать семьдесят пять льё?

И словно для того, чтобы помучить нас, скопцы, кото­рые, желая отправиться накануне в девять часов утра, как это было удобно им, уверяли, что мы будем в Поти на следующий день около десяти-одиннадцати часов утра, теперь заявили, что из-за слабого течения реки они не обещают нам быть там ранее двух часов.

Мы знали их уже достаточно давно, чтобы понимать, что говорить с ними бесполезно, а если даже и сказать им что-нибудь, они все равно не сделают ни одного лиш­него удара веслом.

К тому же сам я испытывал то утреннее недомогание, какое бывает у человека, который не спал всю ночь и в тот неясный час, когда его посреди холодных речных туманов застал рассвет, тщетно пытается согреться.

Так что Муане я предоставил возможность роптать, нашим скопцам — грести как им угодно, а Григорию, не имевшему больше дроби, — впустую переводить порох, стреляя по уткам.

Эти проклятые птицы, хотя они и не слывут за чудо ума в мироздании, казалось, догадывались, что мы можем производить шум, но ничего другого сделать не в состоя­нии: вместо того чтобы улететь, как накануне, далеко за пределы досягаемости наших ружей, они играли и резви­лись вблизи нас, выстраивались в ряд, просто чтобы освободить нам дорогу, и с любопытством, высунув из воды красновато-коричневые, с золотым отливом шеи, смотрели на нас, когда мы проплывали мимо.

Дело дошло до того, что изящные белые цапли, чьи перья идут на плюмажи для касок наших офицеров и эгретки для шляпок наших дам, по-видимому нутром почувствовали, что мы уже не представляем для них опасности, и шли параллельно нам по берегу, передвига­ясь на своих длинных ногах быстрее лодки и словно говоря нам: «Будь у нас желание, мы, даже не пуская в ход крылья, появились бы в Поти прежде вас».

И, судя по тому, с какой скоростью мы плыли, это была правда: наши чертовы гребцы, казалось, сговори­лись, чтобы мы опоздали на пароход.

Я был разъярен тем более, что наш путь пролегал по прекраснейшей местности, к которой Муане из-за своей озабоченности оставался равнодушен. По левую руку от нас виднелись горы, покрытые снегом ослепительной белизны и под первыми лучами солнца принимавшие нежно-розовую окраску, словно в первый день творения. По обоим берегам Фазиса леса становились все гуще, образуя непроходимую чащу, в которой, чувствовалось, кишели всякого рода дикие животные.

В другое время Муане не выпускал бы из рук свой карандаш и сделал бы двадцать рисунков.

Что же касается меня, то мне не было нужды делать заметки, ибо все окружающее запечатлевалось в моих глазах и в моей памяти.

Словно сама история, все было безмолвно на берегах Риона. Хотя ему лучше было бы называться Фазисом, чтобы его осветил луч античности — тот луч, что блистал здесь более трех тысяч лет тому назад.

Наконец солнце полностью поднялось; под его неж­ным теплом мы прилегли и немного вышли из своего оцепенения.

Неожиданно нам повстречалась лодка, первая с того времени, как мы выехали из Марани. Она поднималась по Риону и плыла мимо нас.

Мы спросили у тех, кто сидел в ней, сколько еще верст нам осталось плыть до Поти.

— Тридцать, — ответили они.

Это составляло семь льё. Мы делали одно льё в час, так что нам предстояло плыть еще семь часов.

Было уже полседьмого утра; следовательно, мы не могли прибыть в Поти ранее трех или четырех часов пополудни.

И, если только пароход не проявит невероятной услуж­ливости, к этому времени он уже отплывет.

О, как я жалел о своем тарантасе, о ямщиках, которых можно было наказать, если они ехали недостаточно быстро, об оврагах, в которые мы спускались, словно лавина, о каменистых и шумных горных реках, русла которых мы пересекали, и даже о песчаном море Ногай­ских степей, которое, по крайней мере, имело берега!

Тогда как на этой реке с поэтическим названием, но почти неощутимым течением, нам приходилось двигаться по прихоти двух медлительных гребцов, являвшихся одновременно символом бессилия и его воплощением!

Между тем часы проходили; солнце, восход которого мы видели, достигло своего зенита и начало клониться к западу, освещая все время один и тот же пейзаж: велико­лепные горы, девственные и необитаемые леса, которым я начал предпочитать холмистые берега Луары.

Наконец около трех часов дня мы стали различать сквозь огромный просвет Фазиса — начиная с утра река явно стала расширяться — если и не равнину, то огром­ное болото, окаймленное тростником, и, хотя моря еще не было видно, его близость, тем не менее, уже ощуща­лась.

Мы круто повернули налево, в своего рода канал, оги­бавший какой-то остров и соединявший два рукава Фазиса.

Невозможно представить себе ничего прелестнее, даже в зимнее время, чем этот канал, окаймленный деревьями причудливой формы, ветки которых сплетались в виде свода над скользящими по воде лодками.

Вскоре мы оказались в каком-то озере и в версте перед собой заметили реи судна.

Мы закричали от радости: пароход еще не отплыл!

По мере продвижения вперед мы искали под этими реями трубу, но тщетно; потом в голову нам пришло, что Поти — это морской порт, а в морском порту не может находиться лишь одно судно.

И в самом деле, вскоре стало понятно, что реи при­надлежат не пароходу, а небольшому торговому бригу водоизмещением от двухсот пятидесяти до трехсот тонн.

Что же касается парохода, то, насколько хватало глаз, и следа его видно не было.

У меня оставалась лишь одна надежда: я читал, не помню где, быть может у Аполлония Родосского, что на Фазисе есть мель, непреодолимая для судов сколько- нибудь значительной осадки; возможно, наш пароход стоит за этой мелью и мы увидим его с какой-нибудь другой точки.

А пока отдадим должное правдивости автора поэмы об аргонавтах, удостоверив точность, с какой он описывает устье Фазиса:

К ночи, знаниям Арга доверясь, приплыли герои К широководному Фазису, Понта конечным пределам. Рею и парус убрав, их поспешно вниз положили, Мачту, сперва наклонив, туда же в гнездо опустили. После на веслах ввели корабль в речную стремнину. Перед ними с журчаньем поток расступился. А слева Виден был могучий Кавказ с Китаидой Эета.

После они увидали дол и ну Ареса и рощу Бога священную, змей где руно охранял неусыпно. В реку стал Эсонид из кубка лить золотого Чистым вином возлияния, меду подобные вкусом, Гее, подземным богам и душам усопших героев. Их преклоненно молил он на помощь героям явиться И принять якоря корабля своим благостным сердцем. Вслед за ним и Анкей такое вымолвил слово: «Мы пришли к Колхидской земле и Фазийскому устью. Ныне настала пора о деле задуматься нашем; Либо мирно мы захотим поладить с Эетом, Либо иной какой-нибудь путь придется нам выбрать!» Так он сказал. Ясон, советам Арга внимая, Им приказал увести корабль с якорями поглубже. Он вошел в болото заросшее с берегом рядом. Там в ночной темноте на ночлег разместились герои. Эос, которую ждали с тревогой, вскоре явилась.^[17]

За исключением города Эя и золотого руна, висящего в роще, это описание точно еще и сегодня.

Кавказ все на том же месте; долина Ареса — это обширная топкая равнина, где возвышается Поти, а лес стоит такой же густой, как и во времена Ясона. Мы проплыли по речной стремнине и, приближаясь к устью Фазиса, обратили внимание на заросшее болото, где аргонавты спрятали свой корабль.

Однако как Кутаис может быть Эей, если город Эя был виден в устье Фазиса и высился над ним?

Впрочем, дорогие читатели, это не мое дело: я ведь не ученый, а просто кое-что знаю, только и всего.

Так что улаживайте эту несуразицу с д’Анвилем.

Наконец наш каюк — так называют лодки, на которых перевозят людей и грузы по Риону, — причалил к берегу, один из лодочников сошел на землю, подтянул лодку, и мы наконец-то ступили на столь желанный Потийский полуостров, для начала увязнув по колено в тине.

Мы немедленно справились о пароходе.

Он пришел 20-го и отплыл 21-го, то есть накануне.

Так что наш отъезд из Поти откладывался на усмотре­ние Господа Бога.

Опустив голову, я направился к десяти или двенадцати деревянным лачугам, из которых состоял город.

На Муане я не осмеливался смотреть.

LX. ПОТИ, СТАВШИЙ ГОРОДОМ И МОРСКИМ ПОРТОМ ПО УКАЗУ АЛЕКСАНДРА II

Впрочем, идти с опущенной головой оказалось совсем неплохо, поскольку, идя с опущенной головой, приходи­лось смотреть себе под ноги.

Мне неизвестно, что представляла собой долина Ареса во времена Ясона, но теперь это болото из зыбкой тины, в которой вы рискуете полностью скрыться, если остане­тесь на одном и том же месте всего лишь на полчаса.

Подняв глаза, чтобы перепрыгнуть через какую-то рытвину, я увидел перед собой, по другую ее сторону, розового князя, его нукера и трех его людей.

Но великий Боже! В каком состоянии находилась его прекрасная белая черкеска: она вся была испещрена пят­нами грязи!

Это был теперь не наш прекрасный розовый князь из волшебной сказки, а князь-леопард.

Он пребывал в подавленном настроении: князя Баря­тинского на пароходе не оказалось.

Но все же в этом отсутствии было и утешительное для розового князя обстоятельство, ведь если бы брат намест­ника там оказался, то он, вероятно, уже выехал бы из Поти ко времени приезда туда князя.

Князь Нижарадзе чрезвычайно обрадовался нашему появлению и выразил надежду, что мы, естественно, будем составлять ему компанию вплоть до прибытия сле­дующего парохода.

Это заставило меня предположить, что развлечений в Поти не так уж много.

Я спросил у князя, как он проделал путь и в котором часу приехал.

Князь и его свита прибыли в одиннадцать часов вечера: князь и нукер — верхом, а трое его людей — пешком.

— А разве вы не могли достать для них лошадей? — спросил я его.

— Не знаю, были ли лошади, — отвечал он, — но, если бы даже они и были, эти люди не захотели бы ехать вер­хом.

— И почему же они не захотели бы ехать верхом? — поинтересовался я.

— Потому что их повинность состоит в том, чтобы идти пешком, — ответил князь.

Не поняв, что он имеет в виду, я попросил его разъ­яснить мне смысл слова «повинность» и узнал следу­ющее.

Князья имеют в своем окружении определенное число вассалов, которые помимо поземельной подати и оброка обременены еще и личными повинностями.

Одни должны следовать за князем верхом — это их повинность.

Другие должны следовать за ним пешком — это их повинность.

Одни должны шить ему сапоги на левую ногу — это их повинность.

Другие должны шить ему сапоги на правую ногу — это их повинность.

Одни должны прогонять мух, когда он ест.

Другие должны чесать ему пятки, когда он спит.

И ничто на свете не заставит того, кто должен следо­вать за князем верхом, идти за ним пешком.

Ничто на свете не заставит того, кто должен следовать за князем пешком, ехать за ним верхом.

Никакая сила не принудит того, кто должен шить сапог на правую ногу, сшить сапог на левую ногу.

Никакая сила не принудит того, кто должен шить сапог на левую ногу, сшить сапог на правую ногу.

И нет таких угроз и наказаний, которые заставили бы гонялыцика мух чесать пятки, а чесальщика пяток гонять мух.

Князь не имел при себе своего гонялыцика мух, поскольку сейчас стояла зима.

Зато чесальщик пяток при нем был, так как чесать пятки ему следовало в любое время года.

В Мингрелии и Имеретии, где нетдорог, по которым могли бы проехать экипажи, женщины выезжают верхом, как и мужчины, и как знак своего общественного поло­жения носят длинные плащи.

Плащ княгини Дадиан, которую я имел честь видеть в Петербурге, был красный.

Точно так же, как мужчины имеют свиту — нукеров и сокольников, верховых и пеших, у женщин есть своя свита.

Свита княгинь состоит, как правило, из исповедника и двух дам, а также из пяти-шести вооруженных слуг, как пеших, так и конных; в случае необходимости священ­ники тоже стреляют из ружей.

Княгиня Дадиан имела двенадцать придворных дам, сопровождавших ее почти всегда.

Кроме того, она имела две резиденции: зимнюю и лет­нюю.

Зимней резиденцией был Зугдиди, а летней — Горди.

Мингрелия — это небольшое княжество из тридцати тысяч семей, в котором около ста двадцати тысяч под­данных.

К Мингрелии следует причислить часть Сванетии, именуемую Дадиановской.

Другая часть Сванетии называется Вольной.

Наконец, есть еще третья часть Сванетии, принадле­жащая князьям Дадешкелианам.

Один из этих князей два или три года тому назад убил князя Гагарина, кутаисского губернатора.

В этой части Кавказа, прилегающей к Эльбрусу, встре­чаются случаи необычайно жестокой вражды.

Другой князь Дадешкелиан, желая доставить неприят­ность своему двоюродному брату, поджег ночью его дом.

В этом пожаре сгорела бабушка его противника.

Лишь на следующий день он сообразил, что бабушка его противника приходилась бабушкой и ему самому.

Но было поздно: старуха погибла.

Сванеты могут жить только в горах: русские попыта­лись сформировать из них милицию, но, едва оказавшись на равнине, милиционеры умерли от различных болез­ней.

Сванеты сохраняют христианские обычаи. Русские крестили некоторых из них, и есть предположение, что в одной из их церквей погребена царица Тамара.

Как и у обитателей кантона Вале, среди них встреча­ются больные кретинизмом и зобом.

Между Мингрелией и Абхазией расположена неболь­шая свободная местность, в которой проживает примерно две тысячи семейств.

Называется она Самурзаканью.

Там сохраняется во всей силе обычай кровной мести.

Три или четыре года тому назад один старый местный князь женился на юной девушке; однако у него был сын почти одинаковых лет с его женой, который, подобно дон Карлосу, влюбился в свою мачеху, а она, по-видимому, не осталась равнодушна к его любви.

Старый князь, вовремя предупрежденный об этой кро­восмесительной связи, отослал жену к ее семье.

Такое оскорбление вызвало кровную месть.

Случилось все это самое большее два или два с поло­виной года тому назад; старый князь, его жена и его сын еще живы.

Однако тридцать четыре человека с обеих сторон уже убиты.

Говоря о сванетах, мы забыли упомянуть одну подроб­ность, связанную с их нравами: когда у них родится столько дочерей, сколько им хотелось иметь, они всех появляющихся затем на свет девочек убивают, чтобы избежать хлопот и издержек на их воспитание.

По другую сторону Мингрелии расположена Гурия, одна половина которой принадлежит русским, а другая — туркам; обитатели русской части носят тюрбан в сочета­нии с военной шинелью. Это кавказские тирольцы. Они поют фальцетом, и гортанные переливы их голоса похожи на швейцарские.

Та часть Гурии, что принадлежит Турции, находится, естественно, во враждебных отношениях с русской частью; в итоге даже самые близкие родственники нена­видят друг друга и ссорятся между собой.

Все это, как нетрудно понять, есть следствие весьма сомнительного просвещения и глубокого невежества. Во время последней войны с Россией доморощенные поли­тики из Марани спорили по поводу происходивших в мире событий, и один старый, почти столетний князь, здешний Нестор, взял слово и сказал:

«Французы, как нам известно, дерутся хорошо, но это народ легкомысленный, и мы без труда с ними спра­вимся.

Англичане — это торгаши, деньги для них все, это тоже известно; так что с помощью денег мы заставим их сидеть смирно.

Что же касается австрийцев, то на них вообще не стоит обращать внимания, ибо за те девяносто лет, что я себя помню, о них никогда и разговора не было».

При жизни князя Дадиана — мужа мингрельской вла­детельницы, с которой я виделся в Петербурге, — глав­ный праздник года, Пасха, отмечался вполне феодаль­ным образом. Правящий князь созывал местных князей, и они все вместе пировали в течение трех дней, сидя под шатровым навесом в турецком стиле. Располагались они в середине этого шатра.

В круговых галереях, служивших оградой шатра, раз­мещались дворяне и помещики.

Дворян и помещиков окружало кольцо, состоявшее из вассалов.

Дальше располагались крестьяне разных разрядов.

Каждый, какого бы звания он ни был, приносил с собой хлеб, вино и мясо.

Так что празднество было великолепно и в то же время обходилось дешево.

Во время праздника устраивались бои, сражения, состязания в беге и лошадиные скачки. Все мингрельцы, мужчины и женщины, являлись на него в своих лучших нарядах.

Следует сказать, что мингрельские женщины — осо­бенно блондинки с черными глазами и брюнетки с голу­быми — самые прекрасные создания на земном шаре.

Выше мы описали похороны бедняка, увиденные нами в Шеинской; что же касается княжеских похорон, то они помпезны.

Если покойник был убит на войне или просто с ору­жием в руках, его приходят поздравлять с такой прекрас­ной смертью целые депутации; затем, закончив поздрав­лять покойника, поздравляют его семью.

Стенания тянутся бесконечно, и, за исключением кня­жеских и знатных фамилий, вдовы носят траур всю жизнь.

Когда умер последний Дадиан — отец того очарова­тельного мальчика, что подарил мне свою шапочку, — каждый родственник и друг покойного должен был вхо­дить в церковь, поддерживаемый двумя людьми и на подгибающихся ногах, словно падая в обморок; он дол­жен был вопить, кричать, бить себя в грудь, рвать на себе платье — короче, выказывать все возможные признаки горя.

Следствием этого обычая стал один забавный случай.

Сосед покойного, правящий князь Абхазии Михаил Шервашидзе, хотя он и был его смертельным врагом, считал себя в качестве родственника обязанным разде­лить эту печаль, по крайней мере внешне. Поддерживае­мый двумя людьми, князь вошел в церковь и всеми пола­гающимися в таких случаях кривляньями стал демонстрировать свое горе: он кричал, плакал, вопил.

Внезапно недалеко от церкви послышались восклица­ния, отличавшиеся большей искренностью: люди князя Шервашидзе приехали на лошадях, украденных у мин­грельцев, и хозяева, узнав своих лошадей, потребовали вернуть их; однако они получили от вдовы приказ не настаивать на своем, ибо пошлые частные интересы должны были отступить перед великим несчастьем, постигшим страну.

После Чолокского сражения, в котором мингрельцы и русские под предводительством князя Андроникова раз­били турок, победители бросились грабить лагерь паши; некий священник, принимавший участие в сражении и пожелавший принять участие в грабеже, случайно натол­кнулся на шатер казначея; в шатре стоял сундук с клю­чом в замке; священник открыл сундук: он был полон золота.

Сундук был слишком тяжелым, чтобы священник мог его унести; к тому же тогда его увидели бы, а ему этого не хотелось. И потому он принялся запускать руки в золото, набивая им свои карманы и кармашки и сыпля его себе за пазуху. Он успел набрать уже, наверное, тысяч двадцать франков, когда появились солдаты.

— Идите, идите, друзья мои! — крикнул им священ­ник. — Вот золото, берите его сколько вашей душе угодно; что же касается меня, то я стремлюсь к благам не от мира сего.

И он презрительным жестом указал им на сундук, давая знать, что намерен удалиться.

Однако столь редкое бескорыстие тронуло солдат до слез.

— Что ж, отлично! — сказали они. — Вот так молодец священник!

И поскольку одно из самых главных свидетельств сим­патии, которые может дать русский солдат, равно как и одна из самых главных почестей, которые он может ока­зать тому, кого он любит или кем он восхищается, состоит в том, что этого человека качают на руках, солдаты под­хватили попа и принялись подбрасывать его под самую крышу шатра.

Но при этом к их великому изумлению произошло нечто совершенно неожиданное: из карманов летавшего вверх и вниз священника хлынули спрятанные там монеты и настоящим золотым дождем посыпались на подбрасывавших его солдат.

Вначале солдаты поверили в чудо и удвоили свое рве­ние, но затем, увидев, что в какой-то момент золото из попа сыпаться перестало, они начали понимать, что это чудо состояло всего лишь в возвращении украденного.

Шарден, путешествовавший по Персии и Кавказу при­мерно двести лет тому назад, нашел Мингрелию в сем­надцатом веке весьма похожей на ту, какой она остается в девятнадцатом веке.

Он рассказывает, что в его время мингрельский послан­ник, прибывший в Константинополь со свитой из двух­сот невольников и ставший заметной фигурой в турецкой столице, по мере надобности распродавал свою свиту, так что, когда он ехал назад, при нем оставалось всего лишь трое или четверо прислуживавших ему челядинцев.

Шарден добавляет, что однажды, заметив у продавца детских игрушек маленькую музыкальную трубу и, веро­ятно, находя ее звук приятным или оригинальным, тот же мингрельский посланник купил ее и по пути с базара домой всю дорогу играл на ней.

Шевалье Гамба, чья сестра еще жива и владеет круп­ными поместьями в Мингрелии, совершил в 1817 и 1818 годах такое же путешествие по Кавказу, какое я проделал там в 1858 и 1859 годах, но в обратном направлении, то есть он ехал из Поти в Баку и из Баку в Кизляр, тогда как я ехал из Кизляра в Баку и из Баку в Поти. Так вот, он рассказывает, что один гурийский князь, придя в вос­торг от представления, данного в его присутствии немец­кими бродячими акробатами, пожаловал им сто арпанов земли и дюжину невольников, с условием, что немцы будут три раза в неделю давать свои представления у него на дворе и научат плясать на веревке тех из его рабов, кто обнаружит способности к этому упражнению.

Однако на чем же я остановился, позволив себе увлечься всей этой болтовней?

Ах да, вспомнил: мы встретили нашего милого розо­вого князя, сделавшегося пятнистым князем.

LXI. ГОСТИНИЦА АКОБА

Князь, прибывший в Поти накануне, уже располагал жильем.

Он нашел себе комнату у лавочника-мясника — не скажу вам, на какой улице, поскольку в Поти еще нет улиц, — чья деревянная лачуга стояла в ста шагах от берега Фазиса.

Она была видна с того места, где мы встретились с князем.

Мясник имел еще одну свободную комнату; я мог бы занять ее один, так как мне нужно было работать, а свою комнату князь готов был разделить с Муане.

Григорий же будет спать где придется; он ведь был здесь своим: тем хуже для него! Кто его просил им быть?

Между тем молодой и красивый подручный мясника, подстерегавший у своей двери путешественников, как паук на краю своей паутины подстерегает мух, заметил, что мы высадились из лодки и беседуем с князем, и, держа в руках свою остроконечную шапку, подошел к нам, чтобы присоединить свои доводы к настояниям князя.

Однако я решительно настаивал, чтобы перед нашим вселением к красавцу-мяснику Григорий условился с ним о цене, ибо я ничего так не боюсь, как лачуг: в них не только гораздо хуже, чем в порядочной гостинице, что естественно, но, как правило, они еще и стоят намного дороже.

Григорий ответил, что это напрасная предосторож­ность и что грузин неспособен злоупотребить нашим положением.

После Марани это было уже второе с его стороны про­явление лени, и в итоге оно принесло нам еще больше вреда, чем первое.

Правда, скопцы, торопившиеся вернуться обратно, торопили нас поскорее выбрать место для выгрузки наших сундуков.

А с сундуками дело обстояло не так уж просто: их было у нас тринадцать.

Так что под предводительством князя Соломона Нижа- радзе мы направились к нашему будущему жилищу.

Обращало на себя внимание, что, в то время как я продолжал величать Нижарадзе князем, Григорий уже стал называть его просто Соломоном.

Я без конца замечал в Грузии подобную фамильяр­ность между низшим и высшим сословиями и все время ей удивлялся.

Мы шли с величайшей осторожностью, выписывая круги, словно лошадь, которую гоняют на корде, пере­ходили по мосткам, переброшенным через сточные канавы, полные воды, и совершали зигзаги почти в чет­верть льё для того, чтобы преодолеть расстояние в сто шагов по прямой линии.

Повсюду в этой огромной луже копошились свиньи.

Поти — это земной рай для свиней.

На каждом шагу нам приходилось отгонять их ногой или плеткой. Свинья отходила в сторону и, хрюкая, словно говорила: «Чего тебе здесь надо? Ты же прекрасно видишь, что я у себя дома».

И в самом деле, она была здесь у себя дома, причем по самые уши.

Наконец мы прибыли к нашему хозяину Акобу, читайте: Иакову, ибо этот негодяй явно был евреем, так что мы не причиним ему особого вреда, прибавив к его имени букву «И».

Дом его заслуживает отдельного описания. Если вы, дорогой читатель, узнаете его по моему описанию и, узнав, не войдете туда, то я оказал вам услугу.

Если же, узнав его, вы войдете туда, то вы более чем неблагоразумны — вы безрассудны.

Это деревянная лачуга, куда входят по четырем или пяти ступенькам; над этими ступеньками тянется балкон из сосновых досок, без всякого ограждения: вероятно, со временем он будет устроен во всю длину фасада.

В этом фасаде пробиты дверь и два окна; дверь рас­положена ровно посередине между окнами.

Войдя через эту дверь, вы увидите:

на первом плане, слева, — мелочную лавку,

на первом плане, справа, — питейное заведение;

затем как границу, отделяющую первый план от вто­рого, — столб, на котором висят обрезки мяса;

на втором плане, слева, — тюки,

на втором плане, справа, — груду сушеных орехов, наваленных от пола до потолка;

затем — коридор;

в коридоре — две двери без запоров, закрывающиеся с помощью веревочек и гвоздей.

В этих комнатах с щелеватым полом, выходивших окнами на грязный черный двор, куда хозяйские и сосед­ние свиньи удалялись на ночь, всю обстановку состав­ляли лишь походная кровать, чугунная печка, хромой стол и два деревянных табурета.

Как я уже говорил, комната справа была предназна­чена мне.

Комнату слева, в которой уже расположился князь, он должен был разделить с Муане.

Каждая из этих комнат стоила десять копеек в день, что было явной переплатой.

Другой фасад дома, украшенный таким же балконом, что и над входом, был обращен к грязной клоаке, пышно именуемой двором.

Бревно, положенное ниже пяти ступенек, вело от них, словно мост, перекинутый через болото, к сараю, слу­жившему конюшней и кухней; сарай занимали лошади постояльцев и какой-то человек, который обосновался там навсегда и с утра до вечера вытапливал бараний жир.

Вот в этом доме нам и предстояло остановиться, вот в этом доме нам и предстояло жить.

Я велел поставить наши тринадцать багажных мест в заднюю комнату лавки, там, где лежали тюки, и дал нашим гребцам шестнадцать рублей, что составляло ого­воренную плату, и еще два рубля сверх того.

Однако они стали уверять меня, что мы условились о двадцати четырех рублях.

К счастью, князь Нижарадзе был в курсе нашей дого­воренности; я подозвал его, он пришел, подтвердил мою правоту и выгнал двух этих мошенников.

Они удалились, обливаясь слезами.

Гнусное племя! К счастью, оно не размножается.

Я расположился в своей комнате и, предчувствуя, что, несмотря на обещанный приход сюда через два дня паро­вого судна, мне предстоит пробыть в этом доме по край­ней мере неделю, приготовился продолжать, насколько это было возможно, свое «Путешествие по Кавказу».

А потому я достал из несессера перо, чернила и бумагу.

После чего я при посредстве Григория вызвал к себе сына хозяина — того самого красавца-мясника, что уже предлагал нам свои услуги.

Он явился с улыбкой на губах. Нужно отдать ему долж­ное: улыбка у него была очаровательная.

Я спросил его, что он мог бы подать нам на обед.

— Все что пожелаете, — ответил он.

Мне была хорошо знакома эта фраза.

В Поти она означала совершенно то же самое, что и везде, где мы ее слышали.

Из нее следовало, что в доме нет ничего, кроме остат­ков мяса, висевших на столбе.

Эти остатки мяса годились разве что на похлебку для собак.

— Не хотите ли вы другого мяса? — спросил меня сын Иакова.

— Разумеется, я хочу другое, — ответил я.

— Через десять минут оно у вас будет.

И в самом деле, несколько минут спустя во дворе послышался какой-то шум. Я выглянул в окно: два чело­века тащили за рога барана, сопротивлявшегося изо всех сил.

Я находился в стране, славящейся баранами, но этот, к несчастью, не был бараном Хризомаллоном, то есть Золотым руном, хотя, судя по длине рогов и густоте шер­сти, вполне мог быть его современником.

Несмотря на почтенный возраст барана, его зарезали, освежевали и разрубили на части, предложив мне выбрать куски мяса по своему вкусу.

Это и было другое мясо, обещанное мне торговым домом «Иаков и сын».

Несмотря на свое крайнее нежелание есть мясо живот­ного, только что виденного мною живым, я выбрал филейную часть и велел Григорию приготовить деревян­ные вертела, чтобы изжарить шашлык.

Было уже около шести часов вечера, а мы с утра ничего не ели и не пили, кроме куска хлеба и двух или трех ста­канов вина.

Так что я лично отправился на кухню, то есть на конюшню.

Там я обнаружил своего турецкого торговца — того, что был вооружен пистолетом-тромблоном и угощал меня курицей. Словно простой смертный, он готовил себе обед.

Я обратился к нему с теми словами, какие в кафе гово­рят читателю газеты, когда хотят в свой черед почитать газету, которую он держит в руках:

— После вас, сударь, моя очередь читать «Конститу­ционалиста».

Турок указал мне на варившуюся курицу, словно спра­шивая меня: «Желаете?»

В свою очередь я указал ему на приготовленную для жарки баранину, словно спрашивая его: «Не угодно ли?»

Я поблагодарил его, он поблагодарил меня.

Через десять минут очаг должен был освободиться, и тогда я смог бы в свою очередь им воспользоваться.

Войдя в комнату Муане, я обнаружил там розового князя, обедавшего один на один со своим нукером.

Любопытно было видеть их за этим занятием.

Между ними стояло блюдо с шашлыком.

У них не было ни тарелок, ни ножей, ни вилок.

Они руками брали куски, которые им нравились, съе­дали мясо и клали кости и сухожилия на то же блюдо.

Наконец, настал момент, когда все мясо было съе­дено.

Тогда они перекинулись на те куски, где еще остава­лись сухожилия, ничуть не беспокоясь о том, кто из них двоих съел то мясо, какое там прежде было.

По мере того как сотрапезники обгрызали сухожилия, они бросали кости на блюдо.

В конце концов они принялись обсасывать кости.

Вечером князь лег спать совершенно одетый, но без сапог; в комнату вошел слуга и стал чесать ему пятки.

Все это варварство, скажете мне вы.

Путь так, но во всем этом есть нечто первобытное, все это обладает высочайшими достоинствами варварства.

В тот день, когда цивилизация распрострет руку над этими людьми, она одновременно восторжествует и над их разумом.

С этого дня они будут носить черные фраки, белые галстуки и круглые шляпы.

И с этого же дня они утратят позолоту своего оружия и золото своего сердца.

Пока князь спал, заставив чесать себе пятки, я рабо­тал.

Моя комната, как я уже говорил, обогревалась чугун­ной печкой.

В этом заключалось серьезное неудобство.

Стоило ее затопить, как она распространяла такой сильный жар, что мне приходилось открывать окна и двери настежь.

Холод тотчас вторгался через двери и окна в комнату, и я мерз.

Надо было выбирать между морозом и удушьем.

Я взял один из своих медных тазов, купленных в Казани, наполнил его водой и поставил на печку.

После этого воздух в комнате стал более пригодным для дыхания.

Наконец я тоже лег спать.

Но, когда я ложился, меня беспокоило одно обстоя­тельство.

Беспокойство вызывал шум, который я слышал у себя под ногами.

Я уже говорил, что дом папаши Иакова был построен на своего рода козлах.

Так что под полом у меня находилось большое пустое пространство.

Пол же, как я тоже говорил, весь был в щелях.

В этом пустом пространстве нашли себе убежище все окрестные свиньи. Они праздновали там свадьбу.

Едва я лег, как шум, на который, пока я работал, сосредоточенность мыслей не позволяла мне обращать особого внимания, сделался невыносимым.

Слышались хрюканье, возня, визгливые крики, неожи­данные и резкие движения, прерывавшиеся лишь для того, чтобы возобновиться с еще большей яростью.

Разбитый усталостью, я бесился от негодования и не мог спать.

Наконец в голову мне пришла светлая мысль.

На моей печке стояла вода, жар печи нагрел ее до восьмидесяти градусов, а пол в комнате был в щелях.

Я поднялся, взял медный таз, высмотрел место, где находились супруги, и сквозь одну из щелей в полу вылил на них кипящую воду.

Они дико завопили и бросились бежать во двор.

Все гости последовали за ними.

Наступило спокойствие, стало почти тихо, и я уснул.

LXII ПОТИЙСКИЕ РАЗВЛЕЧЕНИЯ

На другой день мы попытались получить в пароходной конторе точные сведения о прибытии и отправлении судов.

Но начальник был на охоте и должен был возвратиться только вечером.

Вечером мы снова отправились к нему.

Как выяснилось, он вернулся крайне усталый и уже спал.

На следующий день мы снова явились к нему.

Однако он не мог сообщить ничего определенного.

Возможно, пароход придет завтра, возможно, после­завтра, а может быть, и через неделю; короче говоря, надеяться оставалось только на пароходы, отправлявши­еся 7 и 21 февраля.

Но кроме того, поскольку Поти был морским портом без гавани и рейда, в плохую погоду пароходы проходили мимо него безостановочно, так как малые суда, достав­лявшие к ним пассажиров, не отваживались выйти в море.

В любом случае, какая бы ни была погода, хорошая или плохая, пароходы не могли подходить к берегу ближе, чем на две версты.

Все это означало, что мы застряли в Поти на неопре­деленное время.

Мы обшарили весь порт, надеясь отыскать какую- нибудь турецкую лодку, которая могла бы доставить нас в Трапезунд. Но ночью дул попутный ветер, и все лодки, какие здесь были, снялись с якоря.

Нет ничего менее надежного, чем эти лодки, но мы пошли бы на все, лишь бы покинуть Поти.

Нередко, когда такое судно перевозит пассажиров, его капитан и экипаж, если только они видят в своих пасса­жирах хорошую добычу, пользуются первым шквалом — а на Черном море шквалы в январе не редкость — пользу­ются, повторяю, первым шквалом, чтобы сесть на мель у берегов Лазистана, все обитатели которого являются тор­говцами людьми, грабителями и разбойниками; вначале матросы притворно сопротивляются этим бандитам, а потом выдают им пассажиров; затем, когда захваченных пассажиров продают, капитан и экипаж получают свою долю выручки.

Но мы все трое были превосходно вооружены, мы имели возможность пополнить в Поти боевые запасы, которых нам недоставало на Фазисе, и, на тот случай, если бы нам удалось нанять турецкую лодку, были реши­тельно настроены наблюдать за всяким маневром, име­ющим целью приблизить нас к берегу.

Впрочем, нам не пришлось испытать подобных тревог: в порту не оказалось ни одного судна.

Вместе с обитателями Поти, делавшими покупки в мясной лавке папаши Иакова, мы доели убитого нака­нуне барана.

После этого туда привели другого барана, убили его и разделали его тушу, обеспечив тем самым потребности текущего дня.

Я поинтересовался, нельзя ли нам, чтобы несколько разнообразить свой стол, отведать одну из тех свиней, которые, справляя свадьбу, мешали мне спать в первую ночь моего пребывания в Поти.

В ответ послышалось такое обилие возражений, что я решил поступить, как Александр Македонский, который, не в силах распутать гордиев узел, разрубил его.

Взяв свой карабин, заряженный пулей, я стал на крыльце.

Трудность состояла лишь в выборе: вокруг меня более тридцати черных и щетинистых, как дикие кабаны, сви­ней с наслаждением возились в грязи, из которой состоит почва в Поти.

Из-за дождя, продолжавшегося со дня нашего приезда, эта почва раскисала все больше и больше.

У меня даже мелькнула мысль заказать себе, чтобы ходить по этой грязи, нечто вроде тех снегоступов, какими пользуются для ходьбы по снегу камчадалы.

В итоге, выбрав из тридцати свиней ту, что пригляну­лась мне больше других, и продолжая при этом беседо­вать с князем Нижарадзе, я прицелился и пустил в нее пулю.

Свинья завизжала и рухнула на землю.

После этого я спокойно возвратился в свою комнату.

Я рассуждал так: владелец свиньи, кто бы он ни был, должен прийти и потребовать за нее денежное возмеще­ние; если назначенная им цена окажется умеренной, я заплачу ее; если же она будет слишком высокой, мы отправимся с ним к третейскому судье.

И в самом деле, владелец свиньи явился и потребовал четыре рубля.

Князь, действуя от моего имени, вступил в перего­воры, и дело уладилось за три рубля.

Это составляло двенадцать франков: свинья весила около тридцати фунтов, так что фунт мяса обходился мне в шесть или семь су — против этого особенно возражать не приходилось.

Среди тех пяти или шести людей, что постоянно нахо­дились в доме Иакова и, как это водится на Востоке, жили у него — при этом кто топил печку, кто мел кори­доры, кто грел самовар, кто чистил курительные трубки, а кто, наконец, просто спал, — был один, отличавшийся деловитостью и расторопностью.

Это был красивый и крепкий малый лет двадцати двух или двадцати трех, по имени Василий.

Я поручил ему разделать свинью.

По-видимому, это ничуть его не смутило: он нагреб во дворе кучу соломы, осторожно положил на нее свинью, покрыл ее соломой и опалил.

Затем, когда свинья была опалена, он выскоблил ее кинжалом, распорол и выпотрошил.

Однако просить его сделать кровяную колбасу или сальтисон было бы чрезмерным требованием с нашей стороны.

И потому, когда свинья была выпотрошена, вычищена, вымыта и подвешена за ноги, ничего не оставалось, как признать, что Василий сделал, причем весьма толково, все, что он мог с ней сделать.

Впрочем, вслед за тем развлечением, какое доставил нам Василий опаливанием и потрошением свиньи, нас ожидало еще одно довольно любопытное зрелище.

До нас донесся барабанный бой.

Пренебрегать развлечениями не следовало, поскольку в Поти развлечения бывают чрезвычайно редко.

Мы перешли с балкона, обращенного в сторону двора, на балкон, обращенный в сторону улицы.

Бедолага, под барабанный бой провозглашавший в Поти официальные известия, останавливался не то чтобы на каждом перекрестке — в Поти нет перекрестков, и не то чтобы на каждом уличном углу — в Поти улиц не больше, чем перекрестков, а перед каждым домом: их было здесь пятнадцать и шестнадцать, и потому его обход длился недолго; остановившись, он отбивал барабанную дробь и читал объявление, которое жители дома, привле­ченные этим шумом и вышедшие на порог, слушали довольно равнодушно.

Тем не менее это объявление не лишено было для них интереса, поскольку оно должно было в высшей степени льстить их гордости.

Это был императорский указ, провозглашавший, что с 1 января 1859 года Поти становится городом.

Двумя годами раньше подобным же указом Поти был объявлен портом. Мы уже видели, каким портом явля­ется Поти, несмотря на указ его величества императора.

Посмотрим через два года, каким городом станет Поти.

Но любопытно было вовсе не само это выспренное объявление: любопытен был тот, кто его читал.

Пока он шел по грязи, из которой состоит почва в Поти, все еще было терпимо: ступая по разбросанным там и сям камням, положенным бревнам и естественным бугоркам, он все же умудрялся, после бесконечных пет­ляний, добраться до того места, где ему предстояло читать объявление.

Но во время чтения этого объявления он постепенно погружался в грязь и в конце концов скрылся бы в ней полностью, если бы этому не мешал его барабан, удер­живавший его на поверхности.

Тогда к нему подходили и с помощью рук, палок и веревок вытаскивали его из этого тесного плена.

После чего он снова пускался в путь, чтобы прочитать это объявление где-нибудь дальше.

С этого времени мы успокоились. Коль скоро Поти стал городом, у нас было право требовать от Поти все то, что требуют от города.

Прежде всего мы потребовали растительного масла и уксуса.

Раздобыть их оказалось трудно, но в конце концов нам удалось отыскать банку английских пикулей и бутылку луккского оливкового масла.

Однако перец был продуктом еще более редким и доставил нам еще больше хлопот; наконец я сумел обна­ружить в банке у аптекаря какие-то шарики, напомина­вшие по виду перец в зернах.

Я надкусил такой шарик. Ошибки не было: это в самом деле оказался перец.

Над головой у нас носились тучи диких голубей, а кру­гом слышалось пение множества дроздов.

Я вручил Муане и Григорию ружье, велев им взять лодку и поехать охотиться на остров.

Муане взял в одну руку свой альбом, в другую — ружье и ушел вместе с Григорием.

У меня возникло странное желание: отпраздновать провозглашение Поти городом, устроив князю Нижа- радзе и моему турецкому торговцу самый изысканный обед, какой когда-либо готовили в Поти.

Благодаря той охоте, какую я устроил утром, мне уда­лось добавить ко вчерашнему барану, от которого оста­лась филейная часть, свинью, застреленную мной с бал­кона нашей гостиницы.

Помимо этого, я очень рассчитывал на дюжину дроз­дов и пару-тройку диких уток, которых должны были добыть Муане и Григорий.

Ну а если хорошенько поискать, то можно было бы еще найти пару цыплят и яйца.

Кроме того, переворачивая нашу походную кухню, я заметил нечто вроде двойного дна, куда чья-то дружеская рука засунула, когда мы уезжали из Москвы, две или три банки с консервами.

Я вскрыл их. В одной оказались овощи для приготов­ления супа жюльен, а в других — фасоль фляжоле и стручковая фасоль.

Я заранее составил обеденное меню, не учитывая тех изменений, какие могли внести в него Муане и Григо­рий, и основываясь на предположении, что Муане и Гри­горий вернутся назад с пустыми руками.

В этом случае жаркое из дичи вполне можно было бы заменить жарким из свинины.

Через два часа Муане и Григорий явились с двенадца­тью дроздами, двумя утками и тремя дикими голубями.

Василий, со своей стороны, раздобыл двух цыплят и две дюжины яиц.

Итак, у меня всего было вдоволь.

А теперь позвольте, дорогие читатели, немного побе­седовать с вами о кулинарии, в ожидании замечательного сочинения «Практическая поваренная книга», которое я для вас рано или поздно напишу.

Ведь вы тоже вполне можете оказаться на пустынном берегу, лишенными всего, и, если вас занесет в город, объявленный таковым русским императором, не так уж плохо поучиться немного у Робинзона Крузо образца 1859 года.

Вот меню праздничного обеда по случаю провозглаше­ния Поти городом.

СУП Жюльен.

ПЕРВОЕ БЛЮДО, ПОДАВАЕМОЕ ПОСЛЕ СУПА Капуста со свежей свининой.

ЛЕГКИЕ ГОРЯЧИЕ ЗАКУСКИ

Усовершенствованный шашлык. Свиные почки, обжаренные в вине. Цыплята по-провансальски.

ЖАРКОЕ

Две утки и двенадцать дроздов.

ЛЕГКИЕ БЛЮДА

Фасоль фляжоле по-английски. Взбитая яичница с почечным соком.

САЛАТ Стручковая фасоль.

ДЕСЕРТ

Сушеные орехи, чай, кофе, водка.

Первая подача: мингрельское вино. Вторая подача: кахетинское вино. Третья подача: гурийское вино.

Согласитесь, что у тех, кто голодал три дня, в пред­вкушении всего этого должны были потечь слюнки.

Ну а теперь перейдем к кулинарным приемам и под­робно расскажем, как готовятся некоторые из перечис­ленных нами блюд.

Прежде всего объясним, каким образом я рассчиты­вал, не имея говядины, сделать бульон, на основе кото­рого мне предстояло приготовить жюльен.

К тому времени, когда Муане и Григорий вернулись с охоты, подстрелив двух уток, двенадцать дроздов и трех диких голубей, у меня уже более двух часов варились баранья корейка и старая курица.

Пока ощипывали диких голубей, я взял ружье и под­стрелил ворона.

Не пренебрегайте, дорогой читатель, вороном как мясом для бульона: вам просто неизвестно, чем вы пре­небрегаете.

Поверьте охотнику: один ворон равноценен в супе двум фунтам говядины; нужно лишь, чтобы он был не ощипан, как голубь, а ободран, как кролик.

Я положил ворона и трех голубей в горшок и оставил их вариться на медленном огне.

Затем, когда бульон достиг двух третей нужной крепо­сти, я обложил дно кастрюли ломтями нашпигованной свинины и опустил туда отличную кочанную капусту, позаботившись, чтобы она была окружена этими лом­тями со всех сторон, а между медью кастрюли и капустой оставался промежуток сантиметров в десять.

Этот промежуток был сразу же заполнен бульоном, после чего Василий, поставленный с разливной ложкой в руке возле горшка и кастрюли, должен был, по мере того как бульон в кастрюле выкипал, возмещать его бульоном из горшка.

В отличие от содержимого горшка, которое следовало томить, капусту нужно было варить на сильном огне.

Василий исполнил поручение так, как будто он всю жизнь только этим и занимался.

Когда капуста сварилась, ее нужно было выложить на свиной жир, а бульоном из кастрюли увеличить крепость бульона в горшке.

В этом крепком бульоне Муане должен был разогреть консервированные овощи, предназначавшиеся для жюльена.

Теперь, когда вы знаете, дорогой читатель, как в подобных обстоятельствах вам следует варить суп и гото­вить блюдо, подаваемое после него, перейдем к усо­вершенствованному шашлыку.

Вы ведь уже знаете, как делается шашлык, не правда ли?

А вот усовершенствование, которое я в него внес.

Вместо того чтобы разрезать филе на куски величиной с орех, я оставляю его целым;

нанизываю его в продольном направлении на вертел; надлежащим образом посыпаю его солью и перцем; кладу один конец вертела на камень;

другой конец вертела вкладываю Василию в левую руку;

правую его руку вооружаю кинжалом, самым острым из всей моей коллекции.

По мере того как поверхность филе подрумянивается, Василий срезает с него во всю длину кусок толщиной в два-три сантиметра.

Затем, пока на стол подается этот первый срезанный кусок, Василий посыпает солью и перцем поверхность мяса, открывшуюся после удаления верхней корочки, и снова обжаривает его на огне.

Когда мясо должным образом подрумянивается, он снова и с той же предосторожностью срезает с него верх­ний слой, который, как и в первый раз, подается горя­чим; все это повторяется до тех пор, пока от филе ничего не остается.

Гурманы едят такие подрумяненные ломтики мяса со свежим сливочным маслом и нарубленной петрушкой.

Все это касалось усовершенствованного шашлыка.

Теперь перейдем к свиным почкам, обжаренным в вине.

Я полагаю, что все умеют приготовлять почки, обжа­ренные в вине; мы говорим о почках вообще, поскольку нам пришлось готовить свиные почки лишь из-за отсут­ствия говяжьих почек или бараньих.

Упомянем здесь факт, возможно, довольно неизвест­ный: бараньи почки, лучше всех других видов почек под­ходящие для жарки на вертеле, уступают им, когда речь идет о приготовлении почек в винном соусе.

Тем не менее, поскольку путешественник может ока­заться недостаточно сведущ в области кулинарной науки, скажем в двух словах, как, не имея почти никаких специй, необходимых для хорошего винного соуса, можно приготовить блюдо если и не высочайшего каче­ства, то, по крайней мере, весьма съедобное.

Для этого нужно разогреть сливочное масло почти до красноты и бросить в него горсть нарубленного лука, который никогда тут не бывает лишним; лук этот следует обжарить, а пока он жарится, надо нарезать почки на кусочки такой толщины, как у пятифранковой монеты. Если вам, как и мне, неприятно дотрагиваться до сырых почек руками, поваляйте их в салфетке, бросив в нее предварительно две-три ложки муки.

Присыпанные мукой, они обретут белый цвет. После этого надо положить почки на сковороду с маслом и луком и помешивать их деревянной ложкой до тех пор, пока они не будут готовы примерно на четверть.

Затем возьмите бутылку красного вина — для этого вида соуса отлично подходят простые вина — и смело вылейте туда половину или две трети бутылки, а то и всю бутылку целиком, если общее количество разрезанных на куски почек соответствует ее объему; после этого жарьте их, помешивая, на сильном огне примерно в течение десяти минут.

Через пять минут почки нужно посолить и поперчить, а на восьмой минуте бросить в них полную пригоршню мелко нарезанной петрушки; для сохранения ее вкуса важно, чтобы она не кипятилась более двух минут.

Наконец, в момент подачи к столу необходимо отде­лить и положить в какой-нибудь сосуд шесть—восемь ложек этого соуса, который должен иметь густоту и цвет взбитого шоколадного крема. Соус предназначен для того, чтобы придать цвет и плотность взбитой яичнице.

Теперь перейдем к цыплятам по-провансальски, кото­рые я рекомендую как самое быстрое и легкое в приго­товлении блюдо.

Если у вас недостает растительного масла, то есть вы находитесь в том самом положении, в каком оказались мы, добудьте топленый свиной жир, иначе называемый смальцем.

Вы найдете его всюду, за исключением чисто мусуль­манских стран.

Разогрейте свиной жир на сковороде или в кастрюле.

Разрежьте цыпленка на куски так, как вы это сделали бы, если бы он уже был сварен и вы хотели бы подать его небольшими порциями вашим гостям. Поваляйте эти куски, как вы уже это проделали с почками, в салфетке, посыпанной мукой, и опустите их в кипящий жир в ту минуту, когда он перестанет шипеть. Оставьте их там на время, чтобы они приобрели золотистый цвет, а сами употребите это время на то, чтобы порубить дольку чес­нока и пучок петрушки.

Когда куски цыпленка будут в нужной степени обжа­рены и подрумянены, уложите их в глубокое блюдо, посолите и поперчите. Вылейте из сковороды пол стакана кипящего жира и взамен налейте туда столько же олив­кового масла; можно и больше, если в этом есть надоб­ность; разогрейте, в свой черед, масло и, уловив момент, когда оно вот-вот закипит, бросьте в него чеснок вместе с нарубленной петрушкой; через три секунды вылейте всю эту смесь на цыпленка, лежащего в блюде, и пода­вайте его горячим.

Как видите, все здесь по-библейски просто: это кухня земного рая.

Что же касается жаркого, то вы где угодно найдете бечевку и гвоздь. Жаркое, которое готовят подвешенным на веревке, лучше приготовленного на вертеле, который пронизывает мясо насквозь и позволяет соку вытекать через два отверстия.

Ну а что касается приготовление фасоли фляжоле по-английски, то нет ничего проще: вы кипятите ее в большом количестве воды до тех пор, пока она не сва­рится, затем вынимаете ее шумовкой или откидываете на дуршлаг; если же у вас нет ни шумовки, ни дуршлага — я говорю это для путешественников, — сцедите с нее воду через какую-нибудь чистую ткань и горячей положите ее на горку сливочного масла, смешанного с солью, перцем, петрушкой и луком-резанцем, если он у вас имеется.

Тепла горячей фасоли достаточно, чтобы растопить масло.

Что касается взбитой яичницы, то с ней дело обстоит несколько сложнее, но все равно приготовить ее крайне легко.

Из дюжины яиц от шести отделите белки, а шесть оставьте целыми; к яйцам добавьте примерно две ложки воды — это необходимо, чтобы придать яичнице воздуш­ность, — а затем положите туда почечный соус и все это взбейте, приняв во внимание, когда будете солить и пер­чить, что ваш почечный соус уже посолен и поперчен.

Лук и петрушку класть туда не надо, ведь соус содер­жит их в достаточном количестве.

Одновременно с яйцами положите в кастрюлю боль­шой кусок сливочного масла.

Затем круговыми движениями, не останавливаясь ни на мгновение, помешивайте яйца до тех пор, пока они должным образом не свернутся.

Ни в коем случае не забывайте, что взбитая яичница, даже уже выложенная на блюдо, продолжает сворачи­ваться и потому необходимо, чтобы предотвратить это последующее уплотнение, добавить в нее немного жид­кости.

Но сливочное масло, скажете вы мне, как добыть све­жее сливочное масло в стране, где, к примеру, его не делают?

Всюду, где вам удастся найти хорошее молоко, вы смо­жете сбить масло сами. Для этого достаточно наполнить бутылку молоком на три четверти и закрыть ее, а затем сильно трясти в течение получаса. Через полчаса из трех четвертей бутылки молока вы получится кусок масла раз­мером с индюшачье яйцо.

Поскольку масло свежее, оно при нескольких встряхи­ваниях вытянется и пройдет через горлышко бутылки.

Чай вы говить умеете, не так ли?

Что же касается кофе, то его готовят двумя способами: по-французски и по-турецки.

Чтобы приготовить кофе по-французски, существует десяток устройств различной формы. Лучшее из них, на мой взгляд, это фильтровальный мешочек наших бабу­шек. Но у вас может не оказаться под рукой ни одного из этих устройств, даже фильтровального мешочка наших бабушек, при всей его простоте.

Тогда варите себе кофе по-турецки; это проще, да и кофе, по моему мнению, получается лучше.

Вскипятите воду в жестяном кофейнике.

Положите туда столько кофейных ложек кофе, растер­того в ступке и обращенного в порошок так, чтобы он стал почти неосязаемым на ощупь, и столько ложек истолченного сахара, сколько вы хотите получить пол­ных чашек этого напитка.

Оставьте кофейник на огне до закипания, после чего почти сразу же разливайте кипящий кофе по чашкам.

Через несколько секунд кофейная гуща сама под соб­ственным весом осядет на дно, и вы сможете пить кофе столь же чистый, как если бы он был процежен, но при этом более вкусный.

Само собой разумеется, князь Нижарадзе и турецкий торговец заявили, что им никогда не доводилось гото­вить подобный обед.

Что же касается Муане и Григория, то им нечему было учиться у меня в отношении кулинарии: Муане в каче­стве моего помощника уже три или четыре раза познал триумф в победах, одержанных мною на полях кулинар­ных битв в Петербурге, Москве и Тифлисе.

LXIII. ОХОТА И РЫБНАЯ ЛОВЛЯ

Чтобы унять нетерпение Муане, ставшего рьяным охот­ником, я предложил устроить на другой день облавную охоту, а натретий — рыбную ловлю.

Благодаря влиянию, которое имел на жителей Поти князь Нижарадзе, мы смогли набрать для намеченной охоты дюжину загонщиков, включая его нукера, его чесальщика пяток и тех двух людей, что следовали за князем пешком.

Само собой разумеется, что из-за потийской грязи наш милый розовый князь все более становился князем пятнистым.

Я задавался вопросом, в каком виде будет его черке­ска, если князь Барятинский задержится еще на пять или шесть дней.

Место охоты находилось недалеко: нам следовало лишь переправиться через один из рукавов Фазиса, и мы уже были бы на свежевырубленном участке леса, или, как говорят во Франции, в молодятнике.

Около трех или четырех лет тому назад строевой лес здесь был срублен, и теперь это был превосходный под­лесок для охоты, особенно на пернатых.

Мы сели в две лодки и после десяти минут плавания высадились у опушки леса.

С помощью Григория я объяснил нашим загонщикам, что такое в моем понимании охота. Князь, Муане, Гри­горий и я стали в линию, предоставив командовать пра­вым крылом нукеру князя, а левым крылом — Василию, в сметливости которого я убеждался все больше, и охота началась.

За час мы убили двух зайцев, двух фазанов и косулю.

Таким образом Колхида, где еще вчера у нас ушло столько труда на приготовление третьеразрядного обеда, снабдила европейских чревоугодников едва ли не самой ценной и самой вкусной своей дичью.

Ясон вывез отсюда фазана, а Лукулл — персики и вишню.

Теперь в Колхиде остались только фазаны: нигде на своем пути я не встретил здесь ни персикового, ни виш­невого дерева.

У всех великих людей есть какая-нибудь причуда, и граф Воронцов, который был первоклассным садовни­ком, заложил в Поти превосходный сад; особенно вели­колепными были, по-видимому, апельсиновые деревья; но во время последней войны турки, вторгшиеся в Гурию и Мингрелию, полностью разорили этот сад.

С тех пор никто и не думает его восстанавливать.

Двадцать шесть или двадцать восемь садов, заложен­ных им в Грузии, еще существуют.

Мы вернулись в гостиницу Иакова как победители и начиная с этого дня имели на обед отбивные из косули, рагу из зайца и жареного фазана.

Князь и его нукер не могли прийти в себя от удивле­ния: если бы им пришлось провести у папаши Иакова десять лет, они эти десять лет ели бы одну баранину.

Наряду со всем этим я работал по пять-шесть часов в день, подвигая вперед свое «Путешествие по Кавказу», пять томов которого уже были готовы.

Князь не понимал, как это я могу почти с равным уме­нием обращаться с пером, ружьем и половником; это давало ему высокое понятие о культуре народа, в кото­ром один и тот же человек был одновременно поэтом, охотником и поваром.

Я еще не видел в Поти ни одного озера, однако мне было известно, что по левую сторону от устья Фазиса находится большое озеро.

Это озеро, как говорят, располагается на месте древне­греческого города Фазиса: город поглотило землетрясе­ние, и там, где он стоял, возникло озеро.

Приехав в Поти и оказавшись между морем, рекой и озером, я первым делом попросил рыбы.

Мне ответили, что рыбы нет.

Тогда с некоторым колебанием я поинтересовался, если здесь рыбаки.

К моему великому удивлению мне ответили, что они здесь есть.

Но если нет рыбы, то откуда же взялись рыбаки?

Я проявил в этом вопросе определенную настойчи­вость и получил следующее объяснение.

Рыбы здесь, напротив, много — и в реке, и в море, и в озере; это в Поти ее нет, по крайней мере свежей.

Жители Поти привыкли есть соленую рыбу, которая стоит три или четыре су за фунт, и потому никакой потребности в свежей рыбе не испытывают.

Это утонченное кушанье европейцев, о котором ази- атцы не имеют никакого понятия, насыщаясь первой попавшейся пищей, лишь бы она соответствовала их обычаям.

Рыбаки ловят здесь рыбу, и ловят ее много; но как только она поймана, ее солят, везут вверх по Риону и продают в Марани и в Кутаисе.

Я позвал к себе рыбаков, и мы заключили с ними вот какой договор.

На следующий день они будут рыбачить для меня, получая плату по рублю в час с той минуты, когда будет в первый раз заброшен их невод. Я возьму себе из их улова то, что мне понравится, а все прочее оставлю им.

Мы условились отправиться в одиннадцать часов утра.

Ночь и раннее утро я посвящал работе.

О пароходе, который должен был прибыть, речь уже не шла: его ожидали не ранее 1 февраля по русскому стилю, 13 февраля — по французскому.

В половине одиннадцатого мы вышли из гостиницы Иакова и через четверть часа хода, обогнув кругом селе­ние Поти, подошли к каналу, соединяющему озеро с морем.

Там нас уже ждали рыбаки, сидя в двух лодках, не менее восьми—десяти человек в каждой.

Третья лодка, с двумя гребцами, стояла у берега; эта лодка предназначалась нам.

На веслах мы поплыли в восточном направлении.

По мере нашего продвижения вперед канал расши­рялся, и в конце концов мы вышли на простор озера, имевшего, должно быть, три льё в окружности. Когда мы проплыли по озеру около версты, рыбаки остановили две свои лодки и начали готовить огромный невод.

Затем одна лодка осталась на месте, а вторая двинулась дальше, сбрасывая в воду сеть и описывая большой круг.

Замкнув круг, она встала рядом с той, что оставалась на месте. Затем рыбаки в обеих лодках принялись вытя­гивать невод. Это заняло у них около часа.

Я вполне мог бы ограничиться этим уловом: в неводе было более пятидесяти фунтов рыбы.

Но, исключительно ради развлечения, я попросил, чтобы невод забросили во второй раз.

Все началось снова.

Второй улов оказался вдвое больше первого.

Наша рыбная ловля длилась два часа, и мне следовало заплатить рыбакам два рубля; за эти два рубля я мог взять у них сто или сто пятьдесят фунтов рыбы.

Я ограничился карпом, весившим тридцать фунтов, двумя великолепными судаками и тремя плоскими рыбами, которых, помнится, называют карасями. Что касается остального улова, то мы оставили его нашим рыбакам, чрезвычайно довольным этим днем.

Пропустив веревку сквозь жабры наших рыб, мы пота­щили их на привязи вслед за своей лодкой, чтобы они оставались живыми.

Когда лодка подошла к берегу, Василий взвалил рыб себе на спину, оставив их при этом висеть на конце веревки.

Невозможно представить себе ничего красивее золо­тых и серебряных отблесков солнца на чешуе этих вели­колепных рыб, бившихся в предсмертных судорогах.

Роскошь наших обедов все возрастала.

Розовый князь никогда не видел подобного стола; ему хотелось, чтобы мы остались здесь навечно, а князь Барятинский так никогда и не приехал бы.

Его люди тоже пребывали в изумлении; они ели так, что готовы были вот-вот лопнуть, но могли съесть лишь столько, сколько позволял вместить их желудок.

Мы посылали блюда от своего стола и турецкому тор­говцу, интересы которого прежде не шли дальше ломтя хлеба и куриного крылышка.

Он поглощал все без разбора: рыбное кушанье, не замечая, что оно приготовлено на вине, и капусту, не обращая внимание на то, что она приготовлена на сви­ном жире.

Весь дом, с Василием во главе, пировал за счет остат­ков с нашего стола; если бы наше пребывание продли­лось еще, мы в конце концов кормили бы весь Поти.

Я проникся самыми дружескими чувствами к Василию и однажды через Григория спросил его, не хочет ли он поехать со мной во Францию.

Он вскричал от радости, сказав, что это было самым заветным его желанием, но у него не хватало смелости обратиться ко мне с такой просьбой.

В итоге было решено, что он едет со мной.

Однако возникла одна помеха: ему нужен был паспорт.

Парень же был родом из Гори, и, чтобы получить паспорт, ему следовало вернуться в этот город; дорога в Гори заняла бы у него, по меньшей мере, пять дней, и еще столько же ушло бы на обратный путь, итого десять дней. Но за эти десять дней мы должны были уехать отсюда, во всяком случае, у нас была надежда, что это произойдет.

Григорий намеревался обойти это препятствие, взяв паспорт одного из своих товарищей; паспорт этот был годен только до Трапезунда, но в Трапезунде мы должны были пересесть на пароход Императорского пароходного общества, а так как в моем паспорте был указан и мой слуга, то, стоило бы только нам оказаться на борту фран­цузского парохода, дело уладилось бы само собой.

Итак, чтобы уехать отсюда, нам недоставало только одного — парохода.

Наконец утром 1 февраля поступило предупреждение о приближении парохода, и через полчаса нас известили, что «Великий князь Константин» бросил якорь в двух верстах от берега и отправится обратно около трех часов пополудни.

Небольшое паровое судно, преодолевавшее речную мель и доставлявшее пассажиров на пароход, начало разогреваться; отплыть оно должно было в полдень.

Князь Барятинский не прибыл и на этот раз.

Все это нам сообщил князь Соломон Нижарадзе; он великолепно нарядился, чтобы встретить князя Барятин­ского: вместо пятнистой черкески на нем была черная, шитая золотом.

Его оружие и кушак производили очень сильное впе­чатление на этом темном фоне.

Я поручил Григорию рассчитаться с его соотечествен­ником Иаковом за наше пребывание в гостинице. Минут через десять он вернулся, повесив нос, и со смущением протянул мне выставленный нам счет.

Счет составлял восемьдесят рублей.

Другими словами, триста четыре франка.

На что, черт побери, мы могли издержать триста четыре франка, по тридцать семь в день?

Из восьми дней, проведенных нами в Поти, шесть дней мы питались тем, что добыли на охоте и во время рыбной ловли.

Правда, одно наше проживание стоило двадцать четыре рубля. Моя комната — а вам известно, что это была за комната, — оценивалась в два рубля в день.

Это было на четыре франка дороже номера в париж­ской гостинице «Лувр»!

Поскольку Муане занимал свою комнату вместе с розовым князем, который стал теперь черным князем, побывав перед этим князем пятнистым, ему пришлось платить за нее всего лишь четыре франка.

Все прочее было в тех же самых пропорциях: мы выпили на сорок франков чая и на сто франков вина.

— Ну вот, — заметил я Григорию, — я ведь просил вас заранее условиться о цене!

Мы заплатили, а вернее, я заплатил эти восемьдесят рублей. По пути от Тифлиса до Поти мы издержали более тысячи двухсот франков.

Князь Нижарадзе заявил нам, что он уедет из Поти сразу же после нас. Он не чувствовал в себе сил в одино­честве ждать в Поти князя Барятинского, который мог приехать лишь на следующем пароходе, то есть 7 фев­раля.

Заботами Василия и под его наблюдением наши три­надцать багажных мест были перенесены из гостиницы на борт маленького парового судна, которому предстояло доставить их на пароход. Мы последовали за нашими вещами, а князь последовал за нами.

Мне редко приходилось встречать людей столь же при­ятных, красивых, сильных, живых и веселых, как этот милый князь. Не знаю, увидимся ли мы когда-нибудь снова, но я буду помнить его всю свою жизнь.

Мы расплатились с носильщиками за перенос наших вещей и после этого свободно вздохнули: в последний раз во время нашего пребывания в Поти нам пришлось опускать руку в карман, а мы заметили, что этот жест, вообще говоря, в новом городе императора Александра обходится чрезвычайно дорого.

Наконец наше маленького паровое судно пришло в движение; именно оно в летнее время, когда уровень Риона поднимается благодаря таянию снегов, ходит от Марани в Поти и обратно.

Оно плоскодонное и не может плавать по морю.

Через полчаса мы уже были на борту парохода «Вели­кий князь Константин» и вперед оплатили наш проезд до Трапезунда; издержки на этот раз оказались небольшими, так как цены были божескими: по три рубля с нас и рубль за Василия.

Благодаря тому, что у Василия был паспорт до Трапе­зунда, не составило никакого труда провести парня на борт пароход, и, пока мы устраивались на корме судна, он расположился в его носовой части.

К нам пришел капитан судна, немного говоривший по-французски. Это был очень милый человек лет два­дцати восьми или тридцати, у которого из-за ранения, полученного им в Севастополе, на Мачтовом бастионе, был тик: он беспрестанно моргал; однако существуют люди, которым везет: этот тик придавал взгляду капи­тана чрезвычайно одухотворенное выражение.

Следовало думать, однако, что нечто подобное было присуще ему и прежде и что такое чудо было порождено не только осколком нашего снаряда.

Мы прибыли на пароход в половине первого, а должны были сняться с якоря лишь в три часа. У нас еще остава­лось время разместить на борту наши тринадцать багаж­ных мест и разместиться на нем самим; впрочем, наше пребывание здесь не должно было продлиться долго: через день, то ли ночью, то ли на рассвете, нам пред­стояло прибыть в Трапезунд.

Я уже целый час находился на борту и разговаривал в кают-компании с помощником капитана, как вдруг мне дали знать, что к пароходу только что пристала лодка с дюжиной русских солдат под командой офицера и что офицер требует выдать ему Василия как российского подданного, без паспорта покидающего Россию.

На бедного Василия донес какой-то его приятель, позавидовавший его удаче.

Нельзя было бороться против русских законов, осо­бенно на борту русского парохода. Василий был выдан без всякого противодействия.

Однако, спускаясь в лодку, он произнес слова, кото­рые меня тронули:

— Через четыре дня у меня будет паспорт, а через месяц я снова присоединюсь к вам в Париже.

Я попросил офицера позволить мне помочь славному малому в исполнении этого похвального решения.

Я еще недостаточно знал Василия, чтобы оставить ему необходимую для путешествия сумму; пятьсот—шестьсот франков могли соблазнить его и навредить ему: вора делает случай.

К тому же, я был еще достаточно богат, чтобы взять его с собой, но все же не настолько, чтобы оставить парню сумму, которая позволила бы ему добираться одному.

Прежде всего я снабдил его запиской к полковнику Романову: она должна была помочь ему в получении паспорта.

Затем я дал ему бумагу следующего содержания:

«Рекомендую грузина Василия, поступившего ко мне в услужение в Поти и вынужденного задержаться из-за отсутствия паспорта, всем, к кому он будет обра­щаться, в особенности господам командирам пароходов Императорского пароходного общества и господам секре­тарям консульств.

Требования о возмещении издержек, понесенных в связи с этим, можно направлять мне по адресу: Париж, Амстердамская улица, дом № 77.

Алекс. Дюма.

Поти, 1 февраля по русскому стилю, 13 февраля по французскому».

Я вручил Василию две эти бумаги, сказав ему:

— Ступай, и если ты настолько сметлив, как я пола­гаю, то с этим ты сумеешь добраться до Парижа.

Вполне уверовав в будущее и в эти бумаги, Василий отдался в руки офицера и солдат.

Увозившая его лодка была еще видна, когда «Великий князь Константин» поднял якорь и мы, со своей сто­роны, направились к Трапезунду.

«Великий князь Константин», превосходный пароход, управлявшийся, как я уже говорил, чрезвычайно милым капитаном, шел очень быстро; всюду на нем царила французская, а скорее даже голландская чистота.

Капитан, имевший в своем распоряжении две каюты — одну на верхней палубе, другую на нижней, на корме, — предоставил мне эту вторую каюту как более удобную для меня на тот случай, если бы я захотел поработать.

В каюте была превосходная чистая постель с просты­нями и матрасами — роскошью, которую я не видел ни разу на протяжении полугода.

У меня было сильное искушение опуститься на колени перед этой постелью и помолиться, словно перед часов­ней.

Работать? Ну уж нет! Работа откладывается до другой ночи, а эту я всю проведу в своей прекрасной чистой постели.

Если бы судовой колокол не возвестил время обеда, я бы тотчас улегся в нее.

Я направился в столовую, располагавшуюся на палубе.

В столовой нас было всего пять или шесть пассажи­ров, еды же хватило бы и на двадцать человек.

Но радовало не обилие еды, а чистота столового белья.

Мы могли устроить обильное застолье по случаю про­возглашения Поти городом, но у нас не было возмож­ности устроить опрятное застолье.

После Гори, где мы обедали в доме градоначальника, зятя Григория, нам не попадалось ни одной салфетки, которой мы решились бы вытереть руки.

О чистота, которую итальянцы сделали лишь полу­добродетелью, позволь мне сотворить из тебя богиню!

Не знаю, белизна ли скатертей и салфеток заставила нас счесть обед на борту парохода «Великий князь Кон­стантин» превосходным, но мне точно известно, что этот обед был одним из лучших в моей жизни.

После обеда мы вышли на палубу; погода стояла пре­красная, даже великолепная для этого времени года.

Вид берега был величествен, Кавказ распахивал две свои огромные длани словно для того, чтобы притянуть к себе Черное море: одна из этих дланей тянулась к Тамани, другая — к Босфору.

Вот между двумя этими дланями и пролегали пути всех восточных нашествий из Азии в Европу.

Местность, расположенная между двумя горными цепями, казалась нам низменной, мало пересеченной и полностью покрытой лесами.

На берегу не было видно ни одного дома.

Мы плыли вдоль берега Гурии и Лазистана, присоеди­ненных к России в соответствии с последними междуна­родными соглашениями, которые довели границы импе­рии Александра II до форта Святого Николая, то есть гораздо ближе к Турции, чем когда-либо прежде.

Самый южный русский порт на Черном море теперь Батум.

Мы должны были остановиться на двенадцать часов в Батуме, чтобы принять пассажиров и груз; вот почему плавание до Трапезунда заняло у нас тридцать шесть часов, тогда как туда можно добраться за пятнадцать- восемнадцать часов, если плыть по прямой.

В спустившейся ночи очертания всей нижней части пейзажа расплылись на сероватом горизонте, но еще долгое время, после того как на равнине уже ничего не было видно, серебристые вершины обеих цепей Кавказа сверкали в небе, словно застывшие облака.

Мне подумалось, что пришло время свести знакомство с прекрасными чистыми простынями, одним своим видом создававшими ощущение неги во всем моем теле.

Когда я проснулся, судно было неподвижно: мы сто­яли в гавани Батума.

Если не считать пары взглядов, брошенных мною на город, а вернее, селение Батум, которое, впрочем, Муане зарисовал, я весь день провел за работой, сидя в капи­танской каюте.

В восемь часов вечера пароход отплыл. К рассвету, как уверял нас капитан, мы уже должны были быть в виду Трапезунда.

Как только рассвело, я вышел на палубу: всю ночь, несмотря на прекрасные чистые простыни и мягкие матрасы, мне не удавалось уснуть из-за терзавшей меня тревоги.

Дело в том, что французские пароходы обычно уходят из Трапезунда в субботу, а русский пароход, задержа­вшийся на целый день из-за плохой погоды, с которой ему пришлось столкнуться у берегов Крыма, должен был прибыть туда только в воскресенье.

Но едва увидев, что я вышел из каюты, каптан успо­коил меня.

Глазом бывалого моряка он разглядел в порту Трапе­зунда очертания французского парохода.

Он мог даже почти определенно сказать, что это паро­ход «Сюлли».

И он не ошибся: час спустя мы проходили у самого борта «Сюлли», и на вопрос с палубы «Великого князя Константина»: «В котором часу снимаетесь с якоря?» — голос французского боцмана ответил: «Вечером, в четыре часа».

И в самом деле, вечером, в четыре часа, простившись с капитаном и погрузив с великими трудностями, вызван­ными волнением на море, наш громоздкий багаж на борт «Сюлли», мы подняли якорь и поплыли в Константино­поль, заходя в порты Самсуна, Синопа и Инебола.

LXIV. НЕВОЛЬНИЧИЙ РЫНОК

Но вот что происходило днем, перед тем как был поднят якорь.

Я отправился на борт «Сюлли», чтобы официально узнать, в котором часу он отправится и каковы цены на места до Марселя.

Меня довольно плохо принял помощник капитана, заявивший, что все эти вопросы находятся в ведении администрации и потому он советует мне справляться обо всем на берегу.

Я обернулся к Муане.

— Сразу видно, — сказал я ему, — что мы вступили на прекрасную землю Франции.

Однако мои слова были несправедливы: просто помощ­ник капитана принял меня за русского генерала, а Муане — за моего адъютанта. К этому убеждению он пришел из-за трех-четырех итальянских фраз, которыми я обменялся с сопровождавшим меня лоцманом парохода «Великий князь Константин», и нескольких грузинских слов, которыми я окликнул Григория.

— Ну и полиглоты же эти русские! — сказал он, когда я повернулся к нему спиной. — А этот так вообще гово­рит по-французски, словно француз.

Я не слышал комплимента и, следовательно, не мог отказаться от своей первоначальной мысли, что меня, только что совершившего такое прекрасное в отношении гостеприимства путешествие, плохо приняли лишь потому, что я, француз, ступил на борт отечественного судна.

И поскольку мне ничего не оставалось делать, как последовать совету помощника капитана «Сюлли», я вос­пользовался яликом, любезно предоставленным в мое распоряжение капитаном «Великого князя Константина», и отправился на берег.

Таким образом я поневоле посетил Трапезунд.

Трапезунд не входил в программу только что завер­шенного мною путешествия, но составлял часть того путешествия, какое было у меня задумано, а я придержи­ваюсь правила все делать в свое время.

Вот почему я не увидел Константинополя, хотя мы шесть дней стояли на якоре напротив бухты Золотого рога.

Так как море было неспокойно, наш ялик с трудом достиг берега, но в конце концов нам удалось причалить к какой-то пристани, и мы вскарабкались на нее, под­стегнутые волной, которая не ограничилась тем, что залила нашу лодку, а дошла в своем панибратстве до того, что заключила нас в свои объятия.

Разумеется, из этих объятий мы вышли мокрыми с головы до ног.

Отряхнувшись, мы одолели крутой подъем, который ведет от порта в город, и после нескольких поворотов по улицам вроде тех, что нам уже доводилось видеть в Дер­бенте и Баку, пришли в контору Императорского паро­ходного общества.

Нас встретил г-н Бодуи, любезнейший человек, ока­завший мне прием не только как соотечественнику, но и как другу. Все уступки, какие он имел право мне сделать без распоряжений своего начальства, были им сделаны, и более того, поскольку в это время в контору вошел капитан Дагерр, командир парохода «Сюлли», г-н Бодуи представил меня капитану.

Прием, оказанный мне капитаном, был совершенно противоположен тому, какой я встретил у его помощ­ника. Господин Дагерр сам взялся доставить меня на борт «Сюлли», и по его совету я отпустил ялик русского капи­тана.

— Да, черт побери, — произнес он, — вы вовремя при­были! А вы уже видели ваших попутчиков?

— Мне едва удалось ступить на борт вашего судна, капитан, — ответил я.

И я рассказал ему, как меня приняли на борту «Сюлли».

Он покачал головой.

— Тут что-то не так, — сказал он. — Люка несколько грубый и диковатый бретонец, но от этого очень далеко до того, чтобы быть невежливым с таким человеком, как вы. Впрочем, все объяснится по прибытии на борт «Сюлли».

— Кстати, капитан, вы что-то сказали насчет моих будущих попутчиков, тем самым возбудив во мне жела­ние познакомиться с ними.

— Вы возвращаетесь с Кавказа?

-Да.

— В таком случае вы не познакомитесь с ними, а лишь возобновите знакомство.

— Прекрасно, стало быть, у вас на судне грузины? Или армяне? Или же имеретины?

— У меня нечто получше: триста чистокровных кабар­динцев.

— И они направляются в Константинополь?

— Именно так.

— Стало быть, это эмиграция?

— Нет, это спекуляция.

Я взглянул на капитана.

— О Боже, — произнес он, — ведь ясно как день, что все эти мерзавцы едут продавать на рынке своих женщин и детей.

Я прервал его:

— И вы, капитан, содействуете этой торговле белыми людьми?

— А что, по-вашему, мы можем сделать?! У этих него­дяев все документы в порядке, придраться не к чему. У каждого есть паспорт. К тому же женщины, полагая, что всем им предстоит выйти замуж за пашей или попасть в гарем султана, радуются этому всей душой. Черт возьми! Если бы они обратились к нам за помощью, мы вмеша­лись бы, но они-то молчат!

— В таком случае вы правы, капитан, мне и в самом деле повезло. А когда мы возвратимся на пароход?

— Когда пожелаете, — сказал г-н Бодуи. — Вот ваше карантинное свидетельство.

Капитан, видя мое желание как можно скорее под­няться на борт «Сюлли», взял документы и сделал поклон в мою сторону, словно говоря, как Дюпре в «Вильгельме Телле», что пути мне открыты: он лишь удержал в груди звук «до» верхней октавы, только и всего.

Я последовал за ним.

Час спустя, в разгар чертовски сильного шквала, мы пристали к «Сюлли».

На этот раз нас встретили совсем иначе, и у верха трапа, рядом с которым первым стоял Люка, мы увидели лишь улыбающиеся лица и протянутые нам руки.

Помощник капитана, такой неприветливый во время моего первого визита, теперь был чрезвычайно предупре­дителен.

Мне разъяснили его ошибку, а сам он перестал вос­торгаться тому, что я говорю по-французски, словно француз.

— Ну так что? — спросил я капитана, оглядываясь по сторонам.

— О чем это вы? — поинтересовался он.

— Где же ваши кабардинцы?

— В твиндеке, черт побери!

— Можно к ним спуститься?

Он посмотрел на часы:

— Это не составит труда, тем более что вы, как я пола­гаю, желаете видеть прежде всего кабардинок.

— Признаться, до настоящего времени мне приходи­лось видеть больше мужчин, чем женщин.

— Что ж, сейчас вы увидите целое шествие.

— И куда же направится это шествие?

— Туда, куда Жокрис водил курочек.

— Вот как!

Едва я издал это восклицание, как из люка появилась вереница людей.

Возглавлял ее почтенный белобородый старик, ново­явленный Жокрис, за которым следовало от семидесяти до восьмидесяти курочек всех возрастов, от десяти до двадцати лет; они проходили у правого борта и без вся­кого чувства стыдливости, присущего европейцам, делали одна за другой остановку у матросского гальюна, а затем, пройдя у левого борта, цепочкой спускались в люк, выка­зывая при этом грацию скорее не курочек, а гусынь.

— Не желаете? — спросил меня капитан. — Все это продается.

— Честное слово, нет, — отвечал я, — это не так уж соблазнительно. Но вот что мне хотелось бы увидеть, так это то, как они разместились.

— У вас есть с собой персидский порошок от насеко­мых?

— Да, но он в чемодане.

— Этого недостаточно: придется открыть чемодан.

— Пожалуй, нет; это крайне затруднительно.

— Что ж, тогда смотрите через люк.

И я посмотрел через люк.

Кабардинцы и кабардинки помещались посемейно в своего рода стойлах, откуда они не выходили целый день, если не считать еще одной прогулки вроде той, какую я только что видел и какую в девять часов утра устраивали тем же самым женщинам.

Все кругом было вопиюще грязно.

Но любопытнее всего было то, что по воле случая два враждующих клана в одно и то же время и с одной и той же целью пожелали совершить плавание на борту «Сюлли».

Один клан разместили на правом борту судна, дру­гой — на левом.

Сидя по разным сторонам, они обменивались злоб­ными взглядами.

Между тем прозвучал судовой колокол.

— Вы готовы? — спросил капитан старшего машини­ста.

— Да, господин капитан, — ответил тот.

— Что ж, тогда поднимаем якорь и идем на всех парах: мы опаздываем на целые сутки, а впереди у нас скверная погода.

И в самом деле, морская скрипка была уже установ­лена.

«Что за скрипка?» — спросите вы, дорогие читатели.

Морская скрипка — это просто-напросто веревочное приспособление, которое придает столу вид огромной гитары и служит для того, чтобы при качке не позволять тарелкам, стаканам, бутылкам и блюдам скатываться со стола на пол.

Когда такую скрипку ставят на стол, гостей за ним чаще всего бывает немного.

Впрочем, за капитанским столом нас было лишь трое: Муане, Григорий и я.

Вскоре нас осталось за ним лишь двое — Муане и я.

Григорий уже был в постели: простого покачивания судна, стоявшего на якоре, было достаточно для того, чтобы вызвать у него морскую болезнь.

Пока длился обед, пароход отчалил.

Во время десерта послышались громкие крики, а затем почти сразу же в столовую вошел вахтенный боцман и вызвал доктора.

Доктор поднялся.

— Что случилось? — спросили мы в один голос.

— Двое кабардинских старшин подрались, — объяснил боцман с тем марсельским выговором, какой мне было приятно слышать после того, как почти год я слышал лишь русский акцент, — и, черт побери, один из них полоснул другого ножом по лицу.

— Хорошо, — сказал капитан, снова садясь, — пусть на того, кто нанес удар, наденут кандалы.

Доктор пошел вслед за боцманом, а мы услышали у себя под ногами какой-то топот, словно там происходила драка; потом снова установилась тишина.

Минут через десять доктор вернулся.

— Ну и что там? — спросил капитан Дагерр.

— Превосходный кинжальный удар, — отвечал док­тор, — рассекший лицо того, кто его получил, наискось: рана начинается у брови и заканчивается у подбородка, рассекая правый глаз надвое.

— Он не умрет? — спросил капитан.

— Нет, но вполне может стать однажды властелином царства слепых.

— То есть он станет кривым? — в свою очередь поин­тересовался я.

— О, — откликнулся доктор, — он уже кривой.

— А тот, кто нанес этот удар, — спросил капитан, — в кандалах?

— Да, капитан.

— Прекрасно.

Едва только капитан успел выразить так свое удовле­творение, как в столовую вошел судовой переводчик.

— Капитан, — сказал он, — депутация кабардинцев просит позволения явиться к вам.

— Что им от меня надо? — спросил капитан.

— Они хотят обсуждать это только с вами.

— Пусть войдут.

Депутация вошла: она состояла из четырех человек, и возглавлял ее все тот же почтенный старик, которому было доверено выводить женщин на прогулку.

— Говорите, — произнес, не вставая, капитан.

Старик заговорил.

— Что он сказал? — поинтересовался капитан Дагерр, когда тот кончил.

— Он говорит, капитан, что вы должны освободить человека, который по вашему приказу был закован в кандалы.

— И почему же я должен освободить его?

— Потому что драка случилась между горцами и фран­цузское правосудие ничего в этом деле не поймет, а если в нем есть виновный, они берутся сами наказать его.

— Ответьте им, — сказал капитан, — что с той минуты, как они взошли на борт французского судна, находяще­гося под моим командованием, им следует подчиняться французскому правосудию, которое отправляю здесь я.

— Но, капитан, они говорят еще ...

— Довольно, довольно, — сказал капитан, — передайте всем этим торговцам человеческим мясом, чтобы они возвращались в твиндек и сидели тихо, а не то ... тысяча чертей, они будут иметь дело со мной!

Капитан Дагерр бранится лишь в исключительных случаях, но всем известно, что, когда он это делает, шутки плохи.

Так что переводчик вышел за дверь, подталкивая перед собой депутацию.

Мы пили кофе, когда в столовую вбежал помощник капитана.

— Капитан, — сказал он, — кабардинцы взбунтова­лись.

— Взбунтовались? — переспросил капитан. — А по какому поводу?

— Они хотят, чтобы их земляка освободили.

— Ах вот как, они хотят! — промолвил капитан с улыб­кой более угрожающей, чем самая страшная угроза.

— А иначе, говорят они ...

Помощник капитана запнулся.

— И что же они говорят?

— Так вот, они говорят, что, поскольку их много и у них есть оружие, они сумеют силой вернуть то, чего им не хотят отдать добровольно.

— Задрайте люки, — совершенно спокойно приказал капитан, — и пустите в твиндек воду из парового котла.

Затем он снова сел и, обращаясь ко мне, спросил:

— А вы не пьете водку с кофе, господин Дюма?

— Никогда, капитан.

— Вы неправы; это три наслаждения вместо двух: кофе сам по себе, смесь кофе с водкой, именуемая глорией, и водка сама по себе.

И капитан, смакуя, выпил глорию.

Но в то мгновение, когда он поставил чашку на блюдце, послышался дикий вой.

— Что это такое, капитан? — спросил я.

— Это кричат кабардинцы, которых машинист ошпа­ривает кипятком.

В столовую вошел переводчик.

— Ну, как там наши бунтовщики? — спросил капи­тан.

— Они сдаются на милость победителя, капитан.

— Вот и хорошо. Закройте краны, но люки оставьте задраенными.

— Закройте краны! — крикнул помощник, стоявший за спиной переводчика.

В следующий четверг, в четыре часа пополудни, мы бросили якорь напротив Золотого рога.

Строго говоря, наше путешествие по Кавказу закончи­лось в тот день, когда мы покинули Поти, однако на самом деле оно продолжалось до того момента, когда мы расстались с нашими кабардинцами, а произошло это лишь в Константинополе.

Неделю тому назад, то есть 10-го числа нынешнего месяца, я был разбужен в шесть часов утра своей кухар­кой, которая в полной растерянности вошла ко мне в спальню.

— Сударь, — сказала она мне, — там внизу стоит какой-то человек, который никакого языка не знает, повторяет лишь «господин Дюма» и настойчиво желает войти.

Я стремительно сбежал по лестнице, ничуть не сомне­ваясь, что это явился Василий.

И я не ошибся. Славный малый приехал из Кутаиса в Париж, двадцать семь дней проболев в Константинополе и потратив в дороге шестьдесят один франк пятьдесят сантимов.

И все это не зная ни слова по-французски.

Надеюсь, дорогие читатели, теперь вы и сами убеди­лись в сметливости Василия.

КОММЕНТАРИИ

При отсылке к комментариям из первой части книги номера страниц выделены курсивом.

XXVII. Шемаха

5 ... заночевать в Шемахе, древней Шемахии. — О Шемахе см. при-

меч. к с. 20.

... встретили офицера, который по приказу вице-губернатора Шемахи — губернатор был в Тифлисе — ехал нам навстречу ... — Шемахинским военным губернатором в 1858 г. был генерал-майор князь Константин Давидович Тархан-Моурави (Тархнишвили; ?—?), который в следующем, 1859 г., стал бакинский военным губернатором и оставался им до 1863 г.; брат генерал-лейтенанта князя Иосифа Давидовича Тархан-Моурави (1816—1878).

Должность вице-губернатора Шемахи исполнял в это время стат­ский советник Петр Демьянович Гнилосаров (?—?), сохранивший свой пост вице-губернатора и в Бакинском губернаторстве вплоть до 1871 г.

... Комнату украшали три картины: «Прощание в Фонтенбло», «Чум­ные в Яффе» и «Битва при Монтро». — Имеются в виду гравюры с трех известных полотен, созданных в русле т.н. наполеоновской легенды и прославляющих Наполеона I.

«Прощание в Фонтенбло» (1825) — полотно французского худож­ника Ораса Верне (1789—1863), которое изображает Наполеона 20 апреля 1814 г., накануне его отъезда на остров Эльбу, в ту минуту, когда он перед дворцом Фонтенбло прощается со своей гвардией; гравюру с этой картины, хранящейся в настоящее время в частном собрании, ок. 1829 г. выполнил гравер Жан Пьер Мари Жазе (1788—1871); копию картины, выполненную художником Антуаном Альфонсом Монфором (1802—1884), можно увидеть в музее Версаля.

«Чумные в Яффе» (точнее, «Бонапарт, посещающий больных чумой в Яффе»; 1804) — картина французского художника Антуана Жана Гро (1771 — 1835), изображающая один из ярких эпизодов Египетской кампании Бонапарта — посещение им госпиталя в Яффе, в котором находились заболевшие чумой французские сол­даты; это огромное полотно (532 х 720 см, масло по холсту) хра­нится в Лувре.

«Битва при Монтро» (1831) — картина французского художника- баталиста Жана Шарля Ланглуа (1789—1870). 18 февраля 1814 г., во время наступления войск коалиции на Париж, Наполеон раз­громил в сражении у городка Монтро-фот-Йонн во французском департаменте Сена-и-Марна, у места слияния Сены и Йонны, в 75 км к юго-востоку от Парижа, корпус союзников, находившийся под командованием кронпринца Вюртембергского (1781 — 1864).

... На следующий день ... нас посетил полицмейстер. — Шемахин- ским полицмейстером в это время был титулярный советник Авет Матвеевич Мамиконов (?—?).

... небольшую лужайку, на которой трава росла точь-в-точь как на улицах Версаля. — Версаль — здесь, вероятно, имеется в виду город, который вырос вблизи одноименной резиденции французских королей, построенной Людовиком XIV во второй пол. XVII в.; в нем размещались государственные учреждения и жилища знати.

6 ... Шемаха являлась столицей Ширвана ... — Ширван — см. примеч.

к с. 20.

... спросил я однажды Эль-Мокрани, арабского вождя, который среди племен, обитавших в окрестностях Алжира, слыл ученым ... — Amaqji эль-Мокрани (7—1853) — шейх племени бени-аббас, обитавшего в горах Бибан в Алжире; с 1838 г. союзник французов, которые дове­рили ему управление обширным краем Меджана, примерно соот­ветствовавшим нынешней провинции Сетиф к западу от Констан­тины. После его смерти правителем Меджаны стал его сын Мохам­мед бен Ахмед эль-Мокрани (1815—1871), поднявший в 1871 г. крупнейшее восстание против французского господства, дливше­еся девять месяцев, и погибший в ходе этой борьбы.

Алжир (Эль-Джазер) — здесь: столица государства Алжир, круп­ный портовый город на берегу Средиземного моря; основан в X в. бербрами на месте античного поселения Икозий; в 1830 г. был завоеван французами и стал административным центром новой французской колонии.

... о величественных древних городах, построенных из бронзы и гра­нита и именовавшихся Сузами, Персеполем, Вавилоном, Мемфисом, Баальбеком и Пальмирой? — Сузы (перс. Шушан) — один из самых древних городов мира, основанный за четыре тысячи лет до н.э. и многократно упоминающийся в Ветхом Завете; располагался на юге соврем. Ирана, в 120 км км к югу от реки Тигр, рядом с нынешним городом Шуш в провинции Хузестан; столица древнего государства Элам (существовало с III тыс. до сер. VI в. до н.э.); ок. 540 г. до н.э. был захвачен царем Киром II и стал сначала сто­лицей сатрапии, а затем и всей персидской державы Ахеменидов (наряду с Персеполем); в VII в. был захвачен арабами, пришел в упадок после монгольского нашествия в нач. XIII в. и прекратил существование в XV в.

Персеполь — древний персидский город на юге соврем. Ирана, в 70 км к северу от Шираза; основанный в сер. VI в. до н.э., при Дарии I стал столицей Ахеменидов; в 330 г. до н.э. город, захва­ченный Александром Македонским, был сожжен, что ознамено­вало гибель Персидской державы.

Мемфис — древний город, находившийся у начала дельты Нила, в 20 км к югу от современного Каира; столица Древнего Египта в эпоху Древнего царства (2700—2200 до н.э.); в течение нескольких тысячелетий служил важным административным, торговым и культурным центром, но с возникновением Александрии пришел в упадок и обратился в руины.

Баальбек (рим. Гелиополь) — древний финикийский город в Ливане, в 80 км к северо-востоку от Бейрута; при императоре Августе стал римской колонией; известен руинами грандиозного храмового комплекса, сооруженного римлянами (его строитель­ство началось в 14 г. до н.э. и продолжалось до кон. II в.).

Пальмира — древний город в Сирии, находившийся в оазисе в 215 км к северо-востоку от Дамаска, на путях караванной тор­говли, и являвшийся крупным торговым центром; согласно библейскому преданию, был основан царем Соломоном; достиг вершины своего благосостояния как столица Пальмирского цар­ства — сильного независимого государства, существовавшего в 260—273 гг.; в 634 г. был захвачен арабами, а затем, придя в упа­док, обратился в руины.

... Вольтер в своей «Истории Петра Великого», никуда не годном историческом сочинении посредственного историка ... — Вольтер (настоящее имя — Франсуа Мари Аруэ; 1694—1778) — французский писатель, поэт, драматург, философ; выдающийся деятель эпохи Просвещения; член Французской академии (1746); сыграл огром­ную роль в идейной подготовке Великой Французской революции. В 1745 г. Вольтер получил от русского правительства поручение написать книгу «История Российской империи при Петре Вели­ком» («Histoire de 1'Empire de Russie sous Pierre le Grand»), мате­риалы для которой доставлялись ему из Петербурга. К работе он приступил в 1757 г., и это двухтомное сочинение, вышедшее в свет в 1759—1763 гг. без указания места издания, в XIX в. много раз печаталось во Франции.

... уверяет, что Шемахия была древней столицей Мидии и резиден­цией того самого Кира, сына Камбиса и Манданы ... — Речь идет о царе Кире II Великом (см. примеч. к с. 77).

Камбис I (ок. 600—559 до н.э.) — персидский царь с 580 г. до н.э. Мандана (ок. 584 до н.э.—?) — жена Камбиса I, дочь последнего мидийского царя Иштувегу (гр. Астиаг; правил в 585— 550 гг. до н.э.), вассалом которого был ее муж.

Столицей Мидии был город Экбатана (соврем. Хамадан на северо- западе Ирана), который Кир II, захватив его, сделал своей север­ной резиденцией (южной резиденцией царя был город Пасаргады, находившийся в 90 км к северо-востоку от Персеполя).

Вольтер упоминает Шемаху (Shamachie) в главе XVI «Завоевание Персии» своей книги, но он вовсе не уверяет там, что Шемаха была столицей Мидии, а лишь сообщает: «Утверждают, что это древняя резиденция Кира, которой греки дали имя Кирополь», а затем подвергает это утверждение весьма суровой критике.

... разбил Креза у Тимбры, овладел Сардами ... — Крез (595—546; правил с 560 г. до н.э.) — царь Лидии, страны в Малой Азии, богатство которого вошло в поговорку; значительно расширил тер­риторию своего царства, подчинив многие греческие малоазий- ские города и захватив почти всю западную часть Малой Азии; потерпел поражение в войне с Киром II Великим и был взят им в плен, после чего, по одной версии, победитель отправил его на костер, а по другой — помиловал.

Тимбра — город во Фригии (соврем. Турция), близ которого в кон. 547 г. до н.э. произошло решающее сражение между персами и царем Крезом, закончившееся его поражением.

Сарды — древний город в Малой Азии, на реке Пактол, столица Лидийского царства; находился примерно в 70 км к востоку от соврем, турецкого города Измир; в 546 г. до н.э., вскоре после битвы при Тимбре, был осажден и взят персидскими войсками, что означало крах Лидийского государства.

... захватил Вавилон, отведя воды Евфрата от его русла ... — Как рассказывает Геродот, царь Кир II сумел захватить хорошо укреп­ленный Вавилон благодаря тому, что он отвел с помощью специ­ально вырытого канала часть вод Евфрата, протекавшего через город, в соседнее озеро, и персы проникли в город по обмеле­вшему руслу реки (I, 191).

... наследовав своему дяде Киаксару ... — Киаксар — здесь: персонаж «Киропедии» Ксенофонта (ни один другой древний историк о таком историческом деятеле не упоминает), представляющей собой беллетризованнуюбиографию Кира II Великого, сын царя Астиага, наследник мидийского престола, оставивший его своему племяннику и зятю Киру II Великому, который на самом деле отвоевал Мидию у своего деда Астиага.

7 ... Ксенофонт говорит, что он скончался в глубокой старости ... —

Ксенофонт в своей «Киропедии» позволяет царю Киру II умереть в преклонном возрасте, на собственном ложе, в окружении сыно­вей, которым он дает мудрые наставления (глава VII).

... пытаясь захватить владения массагетской царицы Томирис, сына которой он убил, царь был взят ею в плен ... — См. примеч. к с. 77.

... играя роль античной Немезиды ... — Немезида — в древнегрече­ской мифологии крылатая богиня возмездия, дочь Никты и Эреба, карающая за нарушение общественных и нравственных правил.

... Д'Анвиль, более сведующий, чем автор «Философского сло­варя» ... — Д'Анвиль, Жан Батист Бургиньон (1697—1782) — круп­нейший французский географ и картограф XVIII в., автор сотен карт, лучших в его эпоху, а также сочинений, посвященных гео­графии древнего мира; член Академии надписей и изящной сло­весности (1754) и Академии наук (1773).

«Философский словарь» — имеется в виду «Карманный философ­ский словарь» («Dictionnaire philosophique portatif»; 1764) Вольтера; представляет собой изложение системы его взглядов на христиан­ство, Бога и мораль; содержит 73 статьи.

... Шемаха ... это древняя Камахия Птолемея. — Дюма почерпнул все эти исторические сведения, касающиеся Шемахи, из книги шевалье Гамба (v. II, ch. XI, рр. 280—283) и повторил вслед за ним несколько его неточностей.

Так, вместо «Камахия» (Kamachia) Дюма пишет «Mamachia», повторяя ошибку, которую допустил Гамба.

... Олеарий проезжал через этот город в 1645 году ... — Дюма, как и Гамба, указывает здесь ошибочную дату пребывания Олеария в Шемахе: на самом деле Олеарий прибыл в этот город в конце декабря 1636 г. и провел там четыре месяца, пока шах не разрешил гольштейнскому посольству двигаться дальше.

... последний хан принудил двадцать пять или тридцать тысяч жителей Шемахи покинуть развалины города и последовать за ним в крепость Фитдаг ... — Фитдаг (у Дюма ошибочно Fitay вместо транскрипции Fitag, которую использовал Гамба) — находившаяся на горе в 25 км к западу от Шемахи, около селения Сулут, непри­ступная крепость, куда удалился в 1796 г. последний шемахинский хан Мустафа-хан (правил ок. 1794—1820 гг.), укрываясь от русских войск генерала В.А.Зубова.

8 ... когда шевалье Гамба посетил его в 1817году ... — Гамба совершил свое путешествие по Закавказью в 1820—1824 гг.

... плодоносные равнины, которые немец Гюльденштедт прежде видел засаженными виноградными лозами ... — Гюльденштедт, Иоганн Антон (1745—1781) — российский естествоиспытатель и путеше­ственник; академик (1774); немец, по приглашению Петербург­ской Академии наук поступивший в 1768 г. на русскую службу; по образованию врач; в 1768—1772 гг. путешествовал по Кавказу, исследуя как его природные богатства и историю, так и культуру населяющих его народов; умер от тифа, заразившись от своих пациентов; его многочисленные сочинения, посвященные описа­нию Кавказа, стали целой эпохой в изучении этого региона.

9 ... комендант, г-н Охицинский ... веселый и крепкий шестидесяти­летний старик, все это время повсюду ходил с нами. — Охицинский, Грациан Михайлович (?—?) — в 1858 г. подполковник, командир 20-го Кавказского линейного батальона.

... шемахинский татарин Махмуд-бек позвал нас на персидский ужин и вечер с баядерками. — Баядерка (португ. bailadeira — «танцов­щица») — европейское название индийской профессиональной танцовщицы, участвовавшей в религиозных обрядах и обществен­ных увеселениях.

10 ... бросились преследовать своих смертельных врагов, которых они обнаружили в пещере горы Дашкесан, в версте от города. — Этот топоним (Dachkesan) идентифицировать не удалось.

... вынуждены были укрыться в другой пещере, Кизе-Кала, в трех верстах от города. — Этот топоним (Kise-Kala), также относя­щийся к окрестностям Шемахи, идентифицировать не удалось.

11 ... Госпожа Охицинская, будучи попечительницей учебного заведения для девочек, в нашу честь отпустила с занятий всех своих пансионе­рок ... — Анна Феликсовна Охицинская была попечительницей Шемахинского женского учебного заведения святой Нины, в кото­ром обучались 33 пансионерки.

... не говоря уж о тифлисском доме г-на Аршакуни, откупщика тюле­ньего и осетрового промыслов на Каспии ... — Аршакуни, Вардан (?—1862) — богатейший армянский купец и предприниматель, один из трех главных откупщиков закавказских рыбных и тюле­ньих промыслов, городской голова Тифлиса в 1858—1860 гг.; известный благотворитель.

Огромный дом Аршакуни (улица Грибоедова, № 22), построенный в восточном стиле и поражавший богатством своей внутренней отделки, возводился по планам архитектора Г.Иванова начиная с 1856 г.; после смерти своего владельца он переходил из рук в руки, а с 1922 г. в нем помещается Тбилисская академия художеств.

12 ... она очень напоминала мне мадемуазель Жорж в те времена, когда я с ней познакомился, то есть в 1826 или в 1827 году. — Мадемуа­зель Жорж — Жорж, Маргерит Жозефина (настоящая фамилия — Веймер; 1787—1867), французская драматическая актриса, просла­вившаяся исполнением ролей в классических трагедиях и первых пьесах романтического репертуара; в 1808—1812 гг. выступала в России; сцену оставила в 1849 г.; находясь на вершине своей теа­тральной карьеры, была любовницей многих известных людей своего времени, в том числе первого консула Наполеона Бона­парта и, вероятно, императора Александра I.

Дюма познакомился с мадемуазель Жорж, в то время уже сорока­трехлетней дамой, на репетициях своей пьесы «Кристина, или Стокгольм, Фонтенбло и Рим», поставленной в 1830 г. в театре Одеон, директором которого тогда был Шарль Жан Арель (1790— 1846), любовник актрисы, и, по-видимому, имел с ней любовную связь.

... красавица Ниса, напротив, никогда не покидала Шемаху. — Зна­менитая шемахинская танцовщица Ниса в пору ее молодости запе­чатлена на одном из рисунков русского художника Г.Г.Гагарина (см. примеч. к с. 104).

... осыпая плечи и грудь новоявленной Данаи золотым дождем. — Даная — в греческой мифологии дочь аргосского царя Акрисия. Желая избежать судьбы, предсказанной ему оракулом (смерти от руки сына Данаи), Акрисий заточил свою дочь в подземелье, но влюбленный в нее Зевс проник в темницу в виде золотого дождя, и она родила сына Персея. Услышав голос Персея, Акрисий спу­стился в подземелье, увидел внука и приказал поместить его и мать в сундук и бросить их в море. Однако они спаслись, и Персей совершил великие подвиги. Акрисий же не ушел от судьбы: диск, брошенный рукой Персея во время состязаний, случайно стал причиной смерти Акрисия.

13 ...из флейты, походившей на античную тибию ... — Тибия — древ­неримская свирель.

... из стоявшего на железной ножке чонгура ... — Чонгур — струн­ный щипковый музыкальный инструмент, распространенный в Иране и Закавказье; имеет корпус в виде двух чаш, изготовленных из тутового дерева.

... Я видел его в Алжире, Константине, Тунисе, Триполи ... — Тунис — здесь: главный город государства Тунис с 1229 г.; возник в V в. до н.э.; расположен в глубине Тунисского залива Средизем­ного моря, на узкой полосе земли, разделяющей два озера.

Триполи (Тарабулус-эль-Гарб) — портовый город в Северной Африке, столица современной Ливии; в древности на его месте находилась финикийская колония Эа, завоеванная Римом в I в. до н.э. и получившая название Триполи; в 1551 г. был заво­еван Турцией и стал одной из баз пиратства в Средиземном море. ... У меня достало нескромности попросить, чтобы был исполнен танец пчелы ... — Танец пчелы — эротический восточный танец, ставший известным во Франции в сер. XIX в., прообраз современного стриптиза: танцовщица изображает женщину, под одежду которой забралась пчела, и, громко крича от страха, в танце сбрасывает с себя одну за другой все свои одежды, пока не остается обнаженной.

14 ... Ученый Греч составил грамматику русского языка ... — Греч, Николай Иванович (1787—1867) — журналист, писатель, перевод­чик и филолог, издававший вместе с Ф.В.Булгариным журналы «Северный архив» и «Сын Отечества», а также газету «Северная Пчела»; первоначально был близок к декабристам, но после рас­правы с ними стал крайним реакционером; автор «Учебной книги русской словесности» (1821), «Практической русской грамматики» (1827), «Начальных правил русской грамматики» (1828), романов «Поездка в Германию» (1831) и «Черная женщина» (1834), а также серии путевых очерков; оставил интереснейшие «Записки о моей жизни».

... привели с собой пять или шесть кавалеров, в том числе красивого грузинского князя, брата отсутствующего губернатора. — Сведений об этом брате князя К.Д.Тархан-Моуравова найти не удалось.

15 ... Этим дядей был полковник князь Тарханов, управитель Нухи ...а этим двоюродным братом — князь Иван Тарханов. — См. примеч. к с. 107.

XXVIII. Шамиль, его жены и его дети

16 ... в этот день нам предстояло удовольствоваться ночевкой в Тури- анчае. — Турианчай (в оригинале Tormenchaia, в дневнике Tourian- chaia) — небольшое селение примерно в 80 км к северо-западу от Ахсу; ныне относится к Агдашскому району Азербайджана.

... Взятый в плен около Кубы, он был уведен в горы ... — Куба — см. примеч. к с. 215.

18 ... У Шамиля три жены. У него была и четвертая жена — мать его

старшего сына Джемал-Эддина ... — Помимо упомянутых здесь четырех жен Шамиля, у него была еще одна жена, вторая по счету, — Джаварат (ок. 1821—1839), уроженка селения Гимры, вме­сте с новорожденным сыном погибшая при осаде Ахульго. О Джемал-Эддине см. примеч. к с. 104.

... Звали ее Фатимат. — Фатимат (Патимат; ок. 1810—1845) — пер­вая жена Шамиля, уроженка селения Унцукуль, дочь лекаря Абдул Азиза, родившая мужу трех сыновей и двух дочерей.

... Помимо Джемал-Эддина, у имама отстались от нее другие дети ... Гази-Мохаммед ... Мохаммед-Шефи ... Нафисат ... Фатимат ... — Гази-Мохаммед (1833—1902) — второй сын Шамиля и его сподвиж­ник, провозглашенный в 1848 г. наследником имама; в 1850 г. стал наибом аула Карата, в 1854 г. совершил поход в Кахетию, во время которого было разорено имение князя Чавчавадзе и взяты в плен княгини Чавчавадзе и Орбелиани; в 1859 г. руководил обороной аула Ведено, а в августе того же года защищал подступы к Гунибу; вместе с плененным Шамилем находился в Калуге и в 1866 г. вме­сте с отцом и младшим братом принял присягу на верность царю, но после смерти отца покинул с согласия правительства Россию, жил в Аравии, затем переехал в Турцию, поступил там на военную службу, во время Русско-турецкой войны 1877—1878 гг. отличился при осаде крепости Баязет, а позднее дослужился до чина маршала; выйдя в отставку, поселился в Медине, где и умер.

Мохаммед-Шефи (1839—1906) — третий сын Шамиля; с 1857 г. был наибом ряда аулов; в 1859 г. принимал участие в обороне Ведено и Гуниба; после пленения отца находился вместе с ним в Калуге; в 1861 г. поступил на русскую военную службу, навсегда остался верен России и дослужился до чина генерал-майора (1885); умер в Пятигорске.

Нафисат (1842—1862) — старшая дочь Шамиля, жена Абдурахмана (1837—ок. 1900), сына шейха Джемал-Эддина Казикумухского; умерла в Калуге.

Фатимат (1843—1873) — вторая дочь Шамиля, жена Абдурахима (1842—?), другого сына шейха Джемал-Эддина Казикумухского; умерла в Медине.

... Другие его жены ... это Заидат, Шуанат и Аминат. — Заидат (Заидета; ок. 1829—1871) — третья жена Шамиля, дочь шейха Джемал-Эддина Казикумухского; умная и властная женщина, которая родила мужу трех детей — дочерей Наджават (1846—1874) и Баху-Меседу (1856—1875), а также сына Мохаммеда-Камиля (1861 — 1951), появившегося на свет уже в Калуге и ставшего впо­следствии турецким маршалом; умерла в Медине.

Шуанат (Шуанета; ок. 1823—ок. 1877) — четвертая жена Шамиля, пленная христианка, обращенная в мусульманство; урожденная Анна Улуханова, дочь богатого армянского купца из Моздока; родила несколько детей, умерших в младенчестве, и дочь Софиат (1855—1870), с детства страдавшую глазной болезнью; умерла в Константинополе.

Аминат (Аминета; ок. 1835—?) — пятая жена Шамиля, чеченка; в браке оказалась бесплодной и в 1858 г. получила от мужа развод.

... Этого старого татарина зовут Джемал-Эддин. — Джемал-Эддин Казикумухский (?—1866) — мусульманский богослов, уроженец Кази-Кумуха, потомок пророка Магомета, шейх тариката, духов­ный наставник Шамиля и его сподвижник, связанный с ним и родственными узами: его дочь Заидат стала женой Шамиля, а сыновья Абдурахман и Абдурахим взяли себе в жены дочерей имама — соответственно Нафисат и Фатимат.

19 ... У Шамиля от нее есть двенадцатилетняя дочь ... зовут ее Над- жават. — Наджават (у Дюма ошибочно Navajate; 1846—1874) — дочь Заидат и Шамиля, которая вследствие перенесенной в ран­нем детстве болезни страдала косолапостью, уродовавшей ее походку и мешавшей ей передвигаться; тем не менее она стала женой Дауда, сына Мохаммеда-Амина (1818—1899), одного из самых видных сподвижников имама, и, лишь ненадолго пережив мужа, умерла в Константинополе.

... Двадцать лет тому назад Шамиль захватил Моздок ... — Город Моздок (см. примеч. к с. 23) захватил 11 октября 1840 г. один из самых известных сподвижников имама — Ахверды-Мохаммед (ок. 1802—1843), наиб Малой Чечни.

... привез ее с отцом, матерью, братьями и сестрами в Дарго ... — Дарго — высокогорный аул в южной части Чечни, в верховьях реки Аксай, на границе с Дагестаном; резиденция Шамиля и сто­лица имамата в 1840—1845 гг.

... Дарго был взят и разрушен генералом графом Воронцовым ... — Аул Дарго был взят и сожжен русскими войсками под командованием графа Воронцова 6 июля 1845 г., во время Даргинского похода.

... Шамиль удалился в Ведень. — О Ведене (Ведено) см. примеч. к с. 110.

20 ... Гарем имама включает в себя ... старуху по имени Баху: это бабушка Джемал-Эддина ... — Имеется в виду теща Шамиля, мать его первой жены Фатимат.

21 ... Людовик XIV... довольствовался тем, что втыкал булавку в шитую золотом бархатную подушечку ... — То есть именно таким образом Людовик XIV извещал ту или иную из своих многочисленных любовниц о своем предстоящем визите к ней.

... Два года назад Гази-Мохаммед женился на прелестной девушке Каримат ... — Каримат (у Дюма ошибочно Karnuate; ок. 1835— 1862) — первая жена Гази-Мохаммеда (с 1851 г.), дочь Даниял- бека, отличавшаяся красотой и образованностью; умерла в Калуге от скоротечной чахотки, не успев родить ни одного ребенка.

... она дочь Даниял-бека, племянника которого мы встретим в Нухе. — Даниял-бек (ок. 1798—ок. 1872) — с 1831 г. правитель Илисуйского султана (небольшого феодального владения, которое занимало земли в нижнем течении Алазани и столицей имело селение Илису, относящееся ныне к Кахскому району Азербай­джана), генерал-майор русской службы; в 1844 г., обиженный на царское командование, открыто перешел на сторону Шамиля и стал одним из самых известных наибов имама, за сына которого он выдал свою дочь; в 1854 г. вместе с Гази-Мохаммедом, своим зятем, участвовал в походе в Кахетию; в начале августа 1859 г., еще до пленения Шамиля, явился с повинной к князю Барятинскому и получил полное прощение; в 1861 г. был восстановлен в своем прежнем чине генерал-майора; в 1869 г. был уволен со службы и вскоре после этого переселился в Турцию, где и умер.

23 ... если же сундучок привезен из Макарьева, то он сделан из листо­вого железа ... — Макарьев (ныне поселок Макарьево) — с 1779 г. уездный город Нижегородской губернии, на левом берегу Волги, ниже Нижнего Новгорода по ее течению; сложился вокруг Макарьево-Желтоводского монастыря, рядом с которым начиная с 1641 г. проходила крупная ярмарка, получившая к сер. XVII в. международную известность; после того как в августе 1816 г. ярмарка была полностью уничтожена пожаром и в начале 1817 г. ее перевели в Нижний Новгород, город пришел в упадок. Знаменитые на всю Россию макарьевские сундуки делали из ольхи и дуба и обивали полосами железа с печатными узорами.

XXIX. Дорога из Шемахи в Нуху

24 ... храбрейшего из своих есаулов — Нурмат-Мата. — Сведений об этом персонаже найти не удалось.

25 ... От Шемахи до Ахсу — Новой Шемахи — дорога несколько напо­минает шоссейную ... — Ахсу — город в центральной части Азер­байджана, на берегу реки Ахсу, в 25 км к юго-западу от Шемахи, районный центр; возникший в 1735 г. на месте селения, куда по приказу Надир-шаха, разрушившего Шемаху, были переселены ее жители и перенесена резиденция ширванских шахов, часто имено­вался Новой Шемахой; в 1769 г. был в свою очередь разрушен Фатали-ханом Кубинским, и большую часть жителей города насильственно возвратили в Старую Шемаху; после этого еще не раз становился жертвой феодальных набегов и в конце концов пришел в упадок.

27 ... как это бывает в некоторых местах горного массива Мон- Сени ... — Мон-Сени — горный массив в Западных Альпах, южнее Большого Сен-Бернара, на границе Франции и Италии, где через перевал, на высоте 2 081 м, проходит дорога, связывающая эти страны; в 1857—1871 гг. под ним был проложен тоннель.

28 ... Он правил экипажем, как Нерон ... — Император Нерон (см. при- меч. к с. 13) был страстным любителем гонок колесниц и азартным возницей: на 211-х олимпийских играх, состоявшихся в 67 г., он правил колесницей с упряжкой из десяти лошадей и был объявлен победителем состязаний, хотя во время заезда оказался выброшен из экипажа.

29 ... мои часы, довольно ценное украшение, изготовленное Рудольфи. — Рудольфи, Фредерик Жюль (1808—ок. 1872) — знаменитый париж­ский ювелир, серебряных дел мастер: датчанин, в 1835 г. обосно­вавшийся в Париже; ученик и компаньон парижского ювелира Карла Вагнера (?—1842).

31      ... картину Конье «Ревекка, похищаемая рыцарем-храмовником Буа-

Гильбером». — Конье, Леон (1794—1880) — французский художник, автор исторических полотен и портретов; представитель неоклас­сицизма и романтизма; учитель Муане и многих других француз­ских живописцев; умер в преклонном возрасте, всеми забытый. Картина Л.Конье «Похищение Ревекки рыцарем Буа-Тильбером» (1828; масло по холсту, 88 х 116 см), на которой изображена одна из сцен исторического романа Вальтера Скотта (1771 — 1832) «Айвенго» (1819), хранится теперь в лондонском музее Уоллеса.

Казенный дом

35 ... святой Антоний чересчур легко удостоился канонизации. — Свя­той Антоний (ок. 251—356) — раннехристианский подвижник, один из основателей пустынножительства; согласно легендам, подвергался всевозможным искушениям от дьявола, но смог им противостоять.

... если верить Колло, баядерки, искушавшие святого Антония, были окутаны покрывалом куда меньше, чем моя. — Калло, Жак (ок. 1593—1635) — французский художник и рисовальщик, круп­нейший гравер XVII в.; среди самых известных его работ — графи­ческие циклы «Нищие» (1622) и «Бедствия войны» (1633).

Здесь имеется в виду гравюра Калло «Искушение святого Анто­ния», написанная им в 1635 г., в последний год жизни (впрочем, к этому сюжету он обращался еще в 1617 г.).

36 ...не сообразил выпустить из нее петуха ... этого беспокойного соседа, не имевшего причин быть привязанным ко мне, как к святому Петру. — Святой Петр (казнен ок. 65 г. во время гонений Нерона на христиан) — один из первых учеников Христа и проповедников его учения; после распятия Христа возглавил иерусалимскую хри­стианскую общину; церковное предание называет его первым рим­ским епископом; культ этого апостола особенно распространен в католической церкви, и папы считают себя его преемниками.

Здесь имеется в виду один из эпизодов евангельского рассказа об аресте Христа. Накануне ареста, во время тайной вечери, Иисус предрек, что ученики отрекутся от него, а в ответ на возражения Петра заметил: «Истинно говорю тебе, что в эту ночь, прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от меня» (Матфей, 26: 34). После того как Христос был арестован, Петр последовал за ним во двор иудейского первосвященника и некоторое время про­вел там. И когда находившиеся во дворе люди трижды обвинили апостола в близости к Иисусу, он трижды отрекся от своего учи­теля. После третьего раза запел петух.

37 ... Возможно, они читали басню Лафонтена «Лиса и виноград» ... — Лафонтен, Жан де (1621 — 1695) — знаменитый французский поэт- сатирик, автор двенадцати книг «Басен» (1668—1694) и озорных «Сказок и рассказов в стихах» (1664—1667), запрещенных прави­тельством; писал также поэмы и комедии; сочинения его, соста­вившие более десяти томов, служат своеобразной проповедью житейской мудрости и отличаются красотой поэтического языка и высокой художественностью.

«Лиса и виноград» («Le Renard et les Raisins»; III, 11) — одна из самых известных басен Лафонтена, опубликованная впервые в 1668 г. и являющаяся переработкой басни древнегреческого басно­писца Эзопа (VI в. до н.э.).

... как жители предместья Сен-Дени и улицы Сен-Мартен привыкли к шуму экипажей ... — Предместье Сен-Дени — одно из северных предместий старого Парижа, через которое с древности шла ожив­ленная дорога к монастырю и городу Сен-Дени, находящимся в 4 км к северу от столицы, и далее во Фландрию; часть этой дороги, являвшаяся главной улицей предместья, стала именоваться улицей Предместья Сен-Дени (она служит продолжением улицы Сен- Дени и начинается от одноименных ворот).

Улица Сен-Мартен — здесь: северная часть нынешней улицы Сен- Мартен (образована в 1851 г.) в правобережной части Парижа, заключенная между улицей Веррери и воротами Сен-Мартен; название получила от аббатства святого Мартина-на-Полях, к которым она вела.

И улицу Предместья Сен-Дени, и улицу Сен-Мартен издавна засе­ляли богатые парижские буржуа.

39 ... Долой эту напрасную стыдливость слов, как сказал Монтень ... — Монтень, Мишель (1533—1592) — знаменитый французский мыс­литель, философ и моралист, автор всемирно известных «Опытов», в которых он глубоко раскрыл природу человека и внутренние мотивы его поведения и деятельности.

Дюма неточно цитирует здесь слова Монтеня «II faut laisser aux femmes cette vaine superstition des paroles» («Надо оставить женщи­нам эту напрасную суеверную боязнь слов»; книга вторая, глава XLIX).

40 ...не остановила его и позволила ему рассказать, как Гелиогабал ... был застигнут врасплох в тогдашнем ватерклозете ... и ему при­шлось удавиться там губкой, которой ... римляне подтирали задницу. — Гелиогабал (Элагабал) — прозвище, которое носил Марк Аврелий Антонин (204—222), римский император из дина­стии Северов, правивший с 218 г.; он происходил из сирийской крупнопоместной аристократии, из рода жрецов города Эмее; с 217 г. был верховным жрецом бога солнца Гелиогабала (отсюда его прозвище); пытался превратить культ бога солнца в общеримский; правление его было отмечено бессмысленными жестокостями и неслыханным, даже по меркам конца империи, развратом; был убит преторианцами.

О Гелиогабале, страшившемся погибнуть насильственной смертью и потому изыскивавшем достойные по его представлениям спо­собы самоубийства, Монтень рассказывает в главе своего сочине­ния, носящей название «О том, как надо судить о поведении чело­века пред лицом смерти» (книга вторая, глава XIII).

Источником приведенных Монтенем фактов послужил для него римский историографический памятник VI в. «История Августов», содержащий биографию Гелиогабала, автор которой именуется Элием Лампридием («Антонин Гелиогабал», XXXIII).

Однако о самоубийстве, совершенном с помощью подтирочной губки, которую некий человек, не желая быть прилюдно растер­занным дикими зверями, в нужнике засунул себе в горло и за- дохся, Монтень рассказывает по другому поводу и не в связи с Гелиогабалом (книга первая, глава XLIX «О старинных обы­чаях»).

... вышел из старинных севрских мануфактур ... — Имеется в виду одна из самых знаменитых в Европе фарфоровых мануфактур, со­зданная в 1756 г. в Севре, западном пригороде Парижа, госпожой Помпадур и спустя три года получившая статус королевской; в настоящее время находится под управлением Министерства куль­туры Франции. Среди роскошных фарфоровых изделий, выпуска­вшихся на этой мануфактуре, фигурируют и бурдалу, изысканные по форме и орнаменту.

41 ... два месяца спустя, в Саратове ... — Саратов — крупный город на юго-востоке европейской части России, в Нижнем Поволожье, на правом берегу Волги; основанный как сторожевая крепость в 1590 г., начал строиться на своем нынешнем месте в 1674 г.; с 1780 г. губернский центр.

Дюма посетил Саратов 15 октября 1858 г.

42 ... Такими предметами запасаются в Каире или Александрии, перед тем как отправиться в плавание по Нилу ... — Каир — столица Египта, город и порт в нижнем течении Нила; известен с III в. как военное поселение; после завоевания Египта арабами — город- крепость, с X в. столица Халифата.

Александрия — город и порт на Средиземном море, на севере Египта; основан Александром Македонским в 332—331 гг. до н.э.; при Птолемеях (305—30 до н.э.) — столица Египта и центр элли­нистической культуры; в I в. — второй по величине город антич­ного мира (после Рима) с населением около миллиона человек; один из главных центров раннего христианства; в VII в. попал под власть арабов; в средние века — крупнейший торговый порт.

... не желая упустить ни слова из проповедей отца Бурдалу, пользо­вавшихся чрезвычайной известностью и чрезвычайно длинных, изо­брел, чтобы ходить в церковь, предметы ... несколько иной формы ... — Бурдалу, Луи (1632—1704) — французский иезуит; зна­менитый проповедник, произносивший чрезвычайно длинные речи. Его именем были названы особые дамские утки («бурдалу») в форме соусника, изготавливавшиеся из фарфора и серебра и использовавшиеся во время длительных поездок, дальних путеше­ствий и долгих визитов; такие урильники были в ходу с нач. XVIII в. и вплоть до сер. XIX в.

... происхождение названий «бурдалу» и «рамбюто», приложенных: одно — к сосуду, другое — к будке. — Рамбюто, Клод Филибер Бар- тело, граф де (1781 — 1869) — французский административный дея­тель; при Наполеоне I префект департаментов Симплон (1813) и Луара (1814); с 1827 г. член Палаты депутатов, примкнувший к либеральной оппозиции; в 1833—1848 гг. префект департамента Сена, в который до 1965 г. входил Париж; в этой должности много сделал для улучшения инфраструктуры и санитарного состояния французской столицы, модернизировал ее канализационную и водопроводную сеть, озеленил улицы, развил городское газовое освещение, начал перестройку города, продолженную в годы Вто­рой империи бароном Османом (1809—1891), и наконец, начиная с 1834 г. стал устанавливать на улицах сотни снабженных загород­кой общественных писсуаров, прозванных горожанами «рамбюто» и прослуживших до 1980 г. (другое их название — Веспасианы).

Князь Тарханов

43 ... волосы, опускающиеся до самых бровей, как у Антиноя ... — Анти- ной (ок. 110—130) — греческий юноша, отличавшийся необыкно­венной красотой, любовник римского императора Адриана (76—138; правил со 117 г.), при неясных обстоятельствах утону­вший в водах Нила и обожествленный после смерти; безутешный император основал на месте его гибели город Антинополь и воз­двиг во всей империи бесчисленное множество его скульптур, многие из которых дошли до наших дней.

... мы опасались, что вы предпочли дорогу через Елисаветполь. — Елисаветполь — см. примеч. к с. 18.

47 ... я видел сына князя Меликова ... Ему не было еще и двух лет ... — У князя Л.И.Меликова (см. примем, к с. 213) было пятеро сыно­вей, но ко времени приезда Дюма в Царские Колодцы успели родиться только двое из них: Михаил (1856—1894), которому в описываемое время было как раз два года, и Георгий (20.03.1858— 1902), еще лежавший тогда в колыбели.

... клинок с клеймом знаменитого Муртаз-Али ... — См. примем, к с. 180.

... княгиня Меликова улыбалась ... — Женой князя Л.И.Меликова была княжна Александра Макаровна Орбелиани (1836—1914), родившая мужу восемь детей: пять сыновей и трех дочерей.

... в Нухе было человек двенадцать, у которых недоставало правой руки, как у трех кривых календеров из «Тысячи и одной ночи» недо­ставало правого глаза. — Календер — мусульманский нищенству­ющий монах, то же, что дервиш.

Здесь имеются в виду персонажи «Тысячи и одной ночи» — трое кривых на правый глаз календера с одинаково выбритыми под­бородками, головами и бровями, которых судьба свела вместе и которые поочередно рассказывают о том, как они получили свое увечье (ночи 10—16).

... лезгины совершили набег на Шильду и напали на дом местного начальника Додаева, писарем у которого служил армянин по имени Ефрем Сукьясов. — Шильда (Шильды) — селение в Кахетии, в 10 км к северо-западу от города Кварели, вблизи границы с Даге­станом, неоднократно подвергавшееся набегам горцев. Упоминае­мый здесь набег происходил в начале 1840-х гг.

... В настоящее время он служит полицмейстером в Телаве. — Телав (Телави) — древний город на востоке Грузии, в Алазанской долине, административный центр Кахетии; в XVII — XVIII вв. столица Кахетинского царства; в описываемое время — центр Телавского уезда, относившегося к Тифлисской губернии.

48 ... Генерал Розен обложил Гимры ... — См. примем, к с. 27.

50      ...Из оставшихся четырех ружей два были обыкновенными двуствол­

ками: одна мастера Зауэ из Марселя, другая — Перрен-Лепажа. — Жорж Зауэ (?—?) — известный марсельский оружейник, у кото­рого в августе 1860 г. Дюма закупил крупную партию оружия для отряда Гарибальди.

Марсель — французский средиземноморский портовый город, административный центр департамента Буш-дю-Рон. Перрен-Лепаж — парижская оружейная мастерская, владельцем которой был Луи Перрен (?—ок. 1865), оружейник из города Пуа­тье, женившийся на Жюстине Лепаж, дочери прославленного парижского оружейного мастера Жана Лепажа (1746—1834), обо­сновавшийся в 1830 г. в Париже и выпускавший свою продукцию под торговой маркой «Перрен-Лепаж».

... карабин, подобный тому, что был подарен Жерару, истребителю львов, «Охотничьей газетой». — Жерар, Сесиль Жюль Базиль (1817—1864) — французский офицер, до 1855 г. служивший в Алжире, капитан спаги; искусный охотник, за одиннадцать лет убивший двадцать пять львов и получивший за это прозвище «Истребитель львов»; автор книги «Охота на льва» («La chasse au lion»; 1855), иллюстрированной Гюставом Доре; погиб во время экспедиции во внутренние области Африки.

«Охотничья газета» («Journal des chasseurs») — литературное обо­зрение, выходившее в Париже с октября 1836 г. по май 1870 г. и прекратившее существование в связи с начавшейся Франко­прусской войной; его основал писатель и охотник Жозеф Адриен Феликс де Ла Валле, маркиз де Буа-Робер (1801 — 1878).

XXXII. Нуха: улицы, лезгины, базар, серебряных дел мастера, седельщики, шелк, промыслы, ханский дворец

53      ... под командой своего начальника Бадридзе ... — Сведений об этом

персонаже (Badridze), которого Дюма в своем дневнике называет капитаном, найти не удалось.

55      ... наши негоцианты из Лувье и Эльбёфа ... — Лувье — небольшой

город на севере Франции, в Верхней Нормандии, в департаменте Эр; начиная с XVIII в. одним из главных источников его богатства было производство шерстяного сукна, сырье для которого постав­лялось из Англии.

Эльбёф — город на северо-западе Франции, в департаменте При­морская Сена; издавна славился производством сукна и других шерстяных тканей.

57 ... Мохаммед-хан, — произнес он. — Сведений об этом персонаже найти не удалось.

... он внук последнего нухинского хана. — Последним шекинским ханом был генерал-майор русской службы Исмаил-хан Думбули (?—1819), правивший в 1815—1819 гг., сын и наследник Джафар- Кули-хана, который правил в 1806—1815 гг.; 31 июля 1819 г., через неделю после скоропостижной смерти Исмаил-хана, не остави­вшего наследников мужского пола, Шекинское ханство было упразднено и на территории образованной взамен него Щекин­ской области было введено российское правление.

58 ...Он приходится племянником знаменитому Даниял-беку. — О Даниял-беке см. примеч. к с. 21.

... дядя служит Шамилю, а племянник — русским? — 7 августа 1859 г., еще до пленения Шамиля, Даниял-бек изменил ему и перешел на русскую сторону.

... Даниял-бек состоял на службе у русских как хан Илису. — Илису (Элису) — небольшое феодальное владение в Закавказье (Илисуй- ский султанат), которое занимало земли в нижнем течении Ала- зани, между Кахетией с запада и Шекинским ханством с востока, и столицей имело селение Илису, относящееся ныне к Кахскому району Азербайджана; возникло в нач. XVII в. и наибольшей силы достигло в сер. XVIII в.; в 1807 г. это владение, служившее юго- западными воротами Дагестана и имевшее население около два­дцати тысяч душ, было присоединено к Российской империи; в 1844 г., после измены Даниял-бека, который правил с 1831 г. и пользовался поддержкой со стороны царских властей, султанат был упразднен и позднее вошел в состав Закатальского округа.

... Генерал Шварц, командовавший в то время Лезгинской линией, обошелся с ним, по-видимому, несколько необдуманно. — Шварц, Григорий Ефимович (1791 — 1882) — русский генерал, происходи­вший из дворян Смоленской губернии; отличался патологической жестокостью; участвовал в кампании 1807 г. и Отечественной войне 1812 года; с апреля по ноябрь 1820 г., имея чин полковника, командовал лейб-гвардии Семеновским полком, где его зверства вызвали беспорядки («Семеновская история»), в результате чего сам он был предан военному суду, признан виновным и отстранен

от службы, однако вскоре на нее возвращен; в 1828 г. получил чин генерал-майора; участвовал в кампаниях против кавказских гор­цев; в 1841 — 1843 гг. состоял в должности начальника Джаро- Белоканского военного округа, в 1844 г. стал начальником Лезгин­ского отряда, а 6 декабря того же года был поставлен начальником Лезгинской кордонной линии и произведен в генерал-лейтенанты; с 1848 г. командовал 19-й пехотной дивизией; в 1850 г. решением военного суда навсегда исключен из службы вследствие жестокого обращения с солдатами.

... приехал в Горный Магал. — Горный Магал (в оригинале Garnei- Magalli) — высокогорная и труднодоступная область в верховьях Самура, в нынешнем Рутульском районе Дагестана; в описываемое время одна из частей (слово «магал» означает «округ») Джаро- Белоканского военного округа, в состав которой входило семь деревень.

... Через посредство барона Врангеля он обратился к князю Ворон­цову ... — О бароне Врангеле см. примеч. к с. 171.

59 ... Я стал бывать во дворце после приезда сюда великих князей. —

Имеются в виду младшие сыновья Николая I — великие князья Николай Николаевич (1831 — 1891) и Михаил Николаевич (1832— 1909), братья императора Александра II, посетившие Закавказье в начале осени 1858 г., незадолго до приезда туда Дюма.

...Ханский дворец ... построен в самой высокой точке города ... он ... датируется 1792 годом. — Имеется в виду летний дворец шекин- ских ханов, одна из жемчужин азербайджанской архитек­туры XVIII в.: в небольшом двухэтажном здании, поражающем великолепием своего внешнего и внутреннего убранства, всего шесть комнат, два коридора и два зеркальных балкона; сведения о дате его постройки противоречивы: по одним данным, он построен в 1761 — 1762 гг., при Хусейн-хане, а по другим, при его сыне Мохаммед-Гасан-хане, в 1790-х гг.; частичная реставрация дворца, о которой говорит дальше Дюма, происходила в 1848—1851 гг.

... Возвел его Мохаммед-Гасан-хан. — Мохаммед-Гасан-хан (?—ок. 1830) — шекинский хан в 1783—1795 и 1797—1804 гг., прав­нук Хаджи-Челеби-хана (см. примеч. ниже), один из трех сыновей Хусейн-хана (правил в 1757—1780 гг.), враждовавший со своими братьями, ослепивший одного из них, Фатали-хана, и дважды уступавший трон другому, Селим-хану (правил в 1795—1797 и 1804—1806 гг.); в 1795 г. потерпел поражение от Селим-хана и после этого был ослеплен по приказу разгневавшегося на него иранского шаха Ага-Мохаммеда (1741 — 1797; правил с 1794 г.); в 1797 г. с помощью Мустафы-хана Шемахинского вернул себе власть, но позднее, вступив в конфликт с ним, утратил ее; умер в изгнании, в Астрахани.

... Династия, к которой этот хан принадлежал, возникла в 1710 году. — Династия шекинских ханов, основанная Хаджи-Челеби- ханом, сменилась в 1806 г., когда после измены Селим-хана и недолгого правления его брата Фатали-хана на шекинский трон русскими властями был посажен бывший хойский хан Джафар- Кули-хан.

... Самым выдающимся человеком из всей этой династии был ее осно­ватель Хаджи-Челеби-хан, правивший в 1735—1740 годах. — Хаджи Челеби-хан (?—1755) — шекинский хан с 1743 г., основатель Щекинского ханства, которое он путем долгой вооруженной и дипломатической борьбы вывел из-под контроля Надир-шаха и 361

которое благодаря ему стало первым независимым азербайджан­ским феодальным владением; до этого векил Шекинского магала (с 1741 г.), убивший в 1743 г. иранского наместника Наджафа и объявивший Шекинский магал независимым ханством.

... дошел до Тавриза, взял его, оставил там своего брата в качестве наместника ... — Хаджи-Челеби-хан напал на Иран, дошел до Тав­риза и разграбил его уже после смерти Надир-шаха (1747).

... два грузинских царевича, братья Александр и Георгий, в 1798 году сошлись в борьбе за корону своего отца Ираклия, тогда еще живого ... — Георгий XII (1746—1800) — последний царь Восточ­ной Грузии, правивший с 1798 г.; сын и преемник Ираклия II (см. примеч. к с. 22), который умер 11 января 1798 г., и его второй супруги (с 1745 г.) Анны Абашидзе (1730—1749); будучи слабоволь­ным и тяжелобольным человеком, он придерживался прорусской ориентации, надеясь с помощью России покончить с внутренней смутой и уладить внешнеполитические проблемы своего царства; осенью 1799 г. обратился к Павлу I с просьбой принять Восточную Грузию в состав Российской империи, и 22 декабря 1800 г., за неделю до смерти царя, был издан манифест о присоединении Картли-Кахетинского царства к России, а уже спустя месяц, в условиях угрозы открытой схватки за престол между сыновьями покойного царя и его сводными братьями, императорским указом от 18 января 1801 г., оно было упразднено, и вскоре на его терри­тории было введено прямое российское правление.

Александр Багратиони (1770—1844) — сводный брат царя Геор­гия XII, один из сыновей царя Ираклия II и его третьей жены (с 1750 г.) Дареджан Дадиани (1734—1808), родившей мужу два­дцать детей и стремившейся закрепить царский трон за одним из своих сыновей; еще при жизни отца выказывал ему неповинове­ние; был ярым противником прорусской политики своего брата; в 1801 — 1832 гг. являлся одним из главных руководителей борьбы против российского господства в Грузии и за восстановление династии Багратионов на грузинском престоле, опираясь при этом главным образом на Иран; участвовал в походе в Кахетию своего союзника Умма-хана Аварского (ок. 1761 — 1801; правил с 1774 г.), потерпевшего сокрушительное поражение от русско-грузинских войск в битве у реки Иори 7 ноября 1800 г., и после этого укры­вался вначале в Карабахе, а затем в Дагестане и Иране; осенью 1812 г., во время вторжения Наполеона в Россию, поднял очеред­ное восстание в Кахетии, которое удалось погасить лишь к весне следующего года; в 1832 г., когда группа грузинских аристократов готовила заговор, ставивший своей целью освобождение Грузии, рассматривался ими как претендент на престол; после провала заговора обратился в мусульманскую веру и умер в Тегеране.

... В 1825 году он возвратился ... Гасан-хан, племянник Мохаммед- хана, в свою очередь дал ему приют. — Гасан-хан — неясно, кто здесь имеется в виду. Напомним, что Щекинское (Нухинское) хан­ство было упразднено еще в 1819 г.

... в 1826 году победы русских над персами вынудили хана и его подо­печного бежать в Эривань ... — В 1825 г. царевич Александр Багра­тиони женился в Ереване на Марии Исааковне Агамаловой (1808— 1882), дочери последнего ереванского медика Исаака Агамалова, и там же, в Ереване, в следующем году родился его сын Ираклий (1826-1882).

60 ... государство на западе, которым будет Польша со столицей в Вар­

шаве ... — Варшава — старинный город, основанный в XII в. на реке Висла; с 1596 г. политический центр Польского королевства; в 1807—1813 гг. столица Великого герцогства Варшавского; после 1815 г. столица Царства Польского, находившегося в унии с Рос­сийской империей; с 1918 г. столица Польши.

... какой-нибудь изгнанник, человек гениального ума, установит федеративную республику от Иркутска до Тобольска. — Иркутск (в оригинале Ikoursk, так что при желании это название можно прочесть и как Якутск, но вряд ли как Курск) — город в Восточ­ной Сибири, на реке Ангара, у места впадения в нее реки Иркут; основан в 1661 г. как крепость на пути русско-китайских торговых караванов; с 1764 г. административный центр Иркутского генерал- губернаторства, в 1783—1796 гг. — Иркутского наместничества, с 1796 г. — Иркутской губернии, с 1822 г. — Восточно-Сибирского генерал-губернаторства; ныне — центр Иркутской области.

Тобольск — город в Западной Сибири, на Иртыше, близ впадения в него реки Тобол; основан в 1587 г. казаками на древнем торговом пути из Европейской части России в Китай и Среднюю Азию; в 1590 г. стал столицей Сибири и таковой воспринимался в XIX в. европейцами; в 1708—1764 гг. административный центр Сибир­ской губернии, в 1764—1782 гг. — Царства Сибирского, в 1782— 1796 гг. — Тобольского наместничества, с 1796 г. — Тобольской губернии; ныне районный центр Тюменской области.

61 ... королю Вильгельму пришлось позволить Бельгии ускользнуть из его рук ... — Имеется в виду Вильгельм I Нассау-Оранский (1772— 1843) — первый король Нидерландов и великий герцог Люксем­бургский в 1815—1840 гг.; сын последнего штатгальтера Нидерлан­дов Вильгельма V (1748—1806; правил в 1751 — 1795 гг.) и его супруги с 1767 г. Вильгельмины Прусской (1751 — 1820); во время его прав­ления, в 1830 г., в Бельгии, входившей тогда в состав Нидерланд­ского королевства, произошла революция, в результате чего эта страна обрела независимость, признанию которой он упорно про­тивился вплоть до 1839 г., когда его вынудили к этому великие дер­жавы; в 1840 г. отрекся от власти в пользу своего сына.

... заколдовано, как клинок Астольфа ... — Астольф — персонаж поэмы итальянского поэта эпохи Возрождения Лудовико Ариосто (1474—1533) «Неистовый Роланд» («Orlando Furioso»; 1516—1532), отважный английский рыцарь, владевший волшебным золотым копьем Аргалия, которое одним касанием выбивало из седла любого противника.

62 ... Дюрандаль был знаменит, но потому, что это был меч Роланда. — Роланд — герой старофранцузской эпической поэмы «Песнь о Роланде», отважный рыцарь, племянник Карла Великого, погиб­ший в сражении с сарацинами в Ронсевальской долине на севере Испании.

Дюрандаль — принадлежавший Роланду меч, от удара которого не могли защитить ни шлем, ни клинок.

XXXIII. Удины. Бой баранов. Татарский танец и татарская борьба. Посланник от Бадридзе

... разговор зашел об удинах. — Удины — см. примеч. к с. 24.

63 ... Мовсес Хоренаци в своей «Истории Армении» говорит об уди­нах ... — Мовсес Хоренаци (ок. 410—ок. 490) — древнеармянский историк, считающийся отцом армянской историографии, ученик Месропа Маштоца (ок. 361—440), выдающегося армянского про­светителя и создателяармянского алфавита; автор «Истории Арме­нии», написанной им по просьбе князя Саака II Багратуни (?—482), правителя Армении с 481 г., и охватывающей всю исто­рию этой страны вплоть до 428 г.

Удины, под именем «утийцы», дважды упоминаются во второй части этого сочинения (главы 8 и 74).

... Армянский историк Чамчян упоминает о них в своей «Истории Армении», изданной в Венеции. — Чамчян, Микаэл (1738—1823) — выдающийся армянский историк, филолог и языковед; с 1760 г. учился в Венеции и принял там духовный сан; аббат конгрегации Мхитаристов (армянского католического монашеского ордена, резиденцией которого является монастырь на острове Сан Ладзаро дельи Армени близ Венеции); миссионер, проповедовавший като­личество среди армян Ближнего Востока; автор трехтомной «Исто­рии Армении с начала мироздания до года Господня 1784-го» на армянском языке, изданной в Венеции в 1784—1786 гг.

... в прошлом году один из членов русской Академии наук был послан из Петербурга на Кавказ, чтобы собрать все какие только можно удинские песни и памятники удинского языка. — Вероятно, имеется в виду Антон Антонович Шифнер (1817—1879) — русский восто­ковед и филолог, экстраординарный академик Императорской Академии наук (1852); автор ряда работ по изучению кавказских языков; один из первых исследователей удинского языка, автор монографии «Опыт описания языка удин» (на немецком языке, 1863).

... Они живут в двух деревнях, одна из которых называется Варта- шен и находится в сорока верстах от Нухи ...— Варташен (с 1991 г. город Огуз) — удинское село в 35 км к юго-востоку от Нухи, у подошвы южного склона Кавказского хребта; ныне является адми­нистративным центром Огузского района Азербайджана, и удин в нем почти не осталось.

... Вторая расположена в тридцати верстах от Варташена, по направлению к Шемахе. — Второе удинское селение, которое Дюма так и не называет в тексте, но отмечает в своем дневнике, Нидж, расположено в 30 км к юго-востоку от Варташена и относится теперь к Габалинскому району Азербайджана, оставаясь един­ственным местом компактного проживания удин в этой респу­блике.

64 ... удины происходят от одного из внуков Ноя, оставшегося в Арме­

нии после потопа ... — Книга Бытия называет потомков последнего допотопного патриарха Ноя, включая его сыновей Сима, Хама и Иафета, по именам и указывает места их первоначального рассе­ления (Бытие, 10, 1—32).

... Звали учителя Георгий Бежанов. — Георгий Бежанов (?—?), будучи еще совсем молодым человеком, помогал академику А.А.Шифнеру в составлении первого словаря удинского языка.

... Два других слова, послужившие причиной первых войн в Индии и произносящиеся по-индийски как «лингам» для мужского органа и «йони» для женского ... — Лингам и йони — санскритские термины, используемые для обозначения соответственно фаллоса и вульвы; в индуизме лингам олицетворяет мужское, активное начало и слу­жит символом бога Шивы, а йони олицетворяет женское, пассив­ное начало и служит символом богини Парвати, супруги Шивы.

... орех сорван, а вот раскусить его придется моему ученому другу Соси. — Соси — см. примеч. к с. 194.

68 ... С быстротой и ловкостью, сравнимыми лишь с быстротой и лов­костью жонглеров с Елисейских полей ... — Елисейские поля — одна из главных и красивейших магистралей Парижа; ведет от сада Тюильри в западном направлении. В 1841 г. на северной стороне этой улицы, в глубине парка, открылся огромный летний цирк, вмещавший шесть тысяч зрителей, с 1853 г. называвшийся цирком Императрицы и просуществовавший до 1899 г., когда он был раз­рушен.

69 ... Кто видел Матее и Рабассона, человека, который никогда не был положен на обе лопатки, тот ... может представить себе Алкидаманта и Милона Кротонского. — Рабассон — знаменитый в сер. XIX в. французский борец, уроже­нец Нима; умер вскоре после схватки с Бернаром, другим фран­цузским атлетом.

Сведений о Матве (Mathevet) найти не удалось.

Алкидамант — прославленный борец, ученик знаменитого кулач­ного бойца Полидевка, сына Тиндарея, дважды упоминаемый в поэме «Фиваида» (VI, 731; X, 500) древнеримского поэта Публия Папиния Стация (ок. 40—ок. 96).

Милон Кротонский — знаменитый атлет VI в. до н.э. из грече­ского города Кротон на юге Италии, обладавший невероятной силой и шесть раз становившийся победителем на Олимпийских играх, семь раз — на Пифийских, девять — на Немейских и десять — на Истмийских.

XXXIV. Отъезд

72 ... после повальной болезни, уничтожившей три четверти шелкович­ных червей на юге Пьемонта и Миланской области ... — Пьемонт — историческая область на северо-западе Италии, со столицей в Турине, с трех сторон окруженная хребтами Альпийских гор; с 1720 г. являлась главной частью Сардинского (Пьемонтского) королевства, вокруг которого в 1859—1860 гг. произошло объеди­нение Италии.

Миланская область — историческая провинция на севере Италии, со столицей в Милане, в 1713 г. ставшая владением Австрии, а в 1859 г. вошедшая в состав Сардинского королевства.

В 50-х гг. XIX в. на юге Франции и Италии разразилась эпидемия пебрины, или нозематоза шелкопряда, поставившая западноевро­пейскую шелковую промышленность на грань краха; эпидемия достаточно быстро стала распространяться в восточном направле­нии и к 1865 г. охватила Кавказ; лишь к 1875 г., благодаря трудам французского микробиолога Луи Пастера (1822—1895), с этой болезнью удалось справиться.

... Молодой декоратор тифлисского театра, по фамилии Феррари ... — Сведений об этом персонаже (Ferrari) найти не удалось.

73 ... С каким бы старанием вы ни приготовляли его дома — я говорю о жареном картофеле, — он все равно не идет ни в какое сравнение с тем, что покупают на Новом мосту. — Новый мост в Париже, соединяющий остров Сите с правым и левым берегами Сены, счи­тается старейшим мостом во французской столице: строительство его начали в 1578 г., при Генрихе III, а закончили в 1607 г., при Генрихе IV; автором проекта моста был архитектор Батист Андруэ дю Серсо (1544-1590).

Здесь речь идет о картофеле фри, одно из названий которого во Франции — «pommes Pont Neuf», то есть «картофель с Нового моста»; такое название связано с тем, что это дешевое и популяр­ное блюдо, изобретенное, видимо, в Бельгии и впервые появи­вшееся в Париже в годы Великой Французской революции, гото­вили и продавали там возле Нового моста.

... заночевать на другой день в Царских Колодцах ... — Царские Колодцы — см. примеч. к с. 102.

74 ... Один известный своей храбростью русский, Шереметев, говорил мне ... — Возможно, имеется в виду Сергей Алексеевич Шереметев (1836—1896) — русский военачальник, генерал от кавалерии (1891); в 1858—1862 гг. воевал на Кавказе и 2 августа 1858 г., во время экс­педиции генерала Вревского против дидойцев, имея в то время чин поручика, совершил геройский подвиг, поведя за собой на горящий мост через реку Черель-ор солдат, за что 2 февраля 1859 г. был награжден орденом Святого Георгия четвертой степени; в 1864—1869 гг. командир собственного Его Императорского Вели­чества конвоя; в 1882—1884 гг. наказной атаман Кубанского каза­чьего войска; в 1890—1896 гг. главноначальствующий Кавказской администрацией.

...он выпивал в гейдельбергском трактире двенадцать кружек пива, пока часы отбивали полдень. — Гейдельберг — старинный универ­ситетский город на юго-западе Германии, на реке Неккар, в земле Баден-Вюртембург; с XIII в. резиденция владетельных князей Пфальца.

75 ... Мимо проходил князь Эристов с четырьмя своими нукерами. — Судя по внушительной свите, сопровождавшей этого князя, здесь может иметься в виду Георгий Романович Эристов (1812—1891) — генерал-лейтенант, кутаисский генерал-губернатор в 1857—1860 гг., а прежде, в 1852—1854 гг., наказной атаман Кавказского линей­ного казачьего войска.

Более десятка других представителей весьма разветвленной и мно­гочисленной княжеской семьи Эрнстовых занимали в описывае­мое время различные посты в гражданском и военном управлении Кавказского наместничества, но их должности и чины были зна­чительно менее высокими.

... чем были наслаждения Капуи для Ганнибала ... — См. примеч. к с. 88.

... Словно Вечный Жид, я был обречен теперь на беспрестанное пере­движение с места на место ... — Вечный Жид — герой средневе­ковой легенды, житель Иерусалима, осужденный на бессмертие и вечное скитание за то, что он не дал отдохнуть у своего дома Иисусу Христу, изнемогавшему на пути к Голгофе под тяжестью креста; легенда называет его Картафилом, Агасфером, а также Исааком Лакедемом; его истории посвящен «Исаак Лакедем» (1853) — один из интереснейших романов Дюма.

76 ... проехали часть города, носящую название Кышлак. — Кышлак (в оригинале Kintak, в дневнике Kislak) — один из кварталов Нухи.

77 ... чтобы произвести столько настоящего шампанского, всей Фран­ции, даже если она превратится в Шампань и станет сплошным виноградником, окажется недостаточно. — Шампань — историче­ская провинция на северо-востоке Франции, знаменитая произ­водством особых игристых вин, носящих название шампанских.

78 ...Святого Мартина, который, видимо, был французом, канонизиро­вали за то, что он отдал нищему половину своего плаща ... — Святой Мартин (ок. 316—397) — епископ города Тур во Франции (с 371 г.), славившийся своей добротой. Согласно легенде, он, еще будучи простым солдатом, встретил зимой полуокоченевшего нагого нищего и, разорвав свой плащ, отдал ему половину. На следующую ночь, дрожа от холода, он увидел во сне Иисуса Христа, рассказы­вавшего ангелам, как солдат покрыл его своим плащом; просну­вшись, Мартин тотчас принял крещение и оставил войско.

XXXV. Замок царицы Тамары

80 ... нам дважды пришлось пересекать вброд орошающую ее реку Ала- зань. — Алазань — река на востоке Грузии и западе Азербайджана, берущая начало на южном склоне Кавказа и текущая в юго- восточном направлении; в описываемое время была одним из крупнейших левых притоков Куры (ныне впадает в Мингечаурское водохранилище и имеет длину 351 км).

... привязав их к хвостам своих лошадей, словно тех античных плен­ниц, о каких говорит Гомер и каких воспевает Еврипид. — Гомер — см. примеч. к с. 263.

Еврипид (ок. 480—406 до н.э.) — знаменитый древнегреческий драматург; жил в Афинах, был близок к демократическим кругам; написал более девяноста трагедий (из них большая часть состав­ляют тетралогии), но до нас дошли лишь семнадцать; писал на сюжеты мифологии, но приспосабливал их содержание к злобод­невным событиям, проявляя при этом большой интерес к внутрен­нему миру человека.

... утонул в нем, как Кларенс в бочке мальвазии. — Кларенс — Джордж Плантагенет, граф Солсбери, первый герцог Кларенс (1449—1478), брат английских королей Эдуарда IV (1442—1483; правил в 1461 — 1470 и 1471 — 1483 гг.) и Ричарда III (1452—1485; правил с 1483 г.); сыграл важную роль в династической борьбе, известной как война Алой и Белой розы (1455—1485); за участие в заговоре против Эдуарда IV был приговорен к смерти и, согласно легенде, по его собственному выбору был утоплен в бочке с маль­вазией.

Мальвазия — ликерное вино, с древности производившееся на юге Греции и вывозившееся в Западную Европу с небольшого скали­стого острова Мальвазия (Монемвазия), который находится у вос­точных берегов Пелопоннеса и в средние века служил крупней­шим пунктом средиземноморской торговли; подобное вино издавна производилось также на Кипре, Мадейре, Сардинии, Сицилии и Липарийских островах.

81 ... Я видел ущелье Музайя, видел перевал Сен-Бернар ... — Музайя — горная цепь на севере Алжира, высотой 1 603 м, по ущелью кото­рой проходит дорога из города Блида в расположенный к юго- западу от него город Медеа; во время захвата Алжира французами в этом ущелье не раз происходили ожесточенные сражения.

Здесь имеется в виду Большой Сен-Бернар — перевал в Альпах, на высоте 2 469 м, находящийся между массивами Монблан и Пен­нинскими Альпами и соединяющий Швейцарию с Италией.

... своими излучинами напоминает Меандр ... — Меандр (соврем. Большой Мендерес) — чрезвычайно извилистая река в западной части Малой Азии, в нынешней Турции; впадает в Эгейское море южнее острова Самос; длина ее 548 км.

... прибыли на станцию Бабаратминскую. — Бабаратма — селение в 18 верстах к западу от Нухи, первая почтовая станция на пути к Царским Колодцам; ныне относится к Шекинскому району Азер­байджана.

... У меня в дневнике рукой генерала Дондукова-Корсакова были напи­саны три строчки для графа Толя, командира Переяславского полка. — Эта короткая запись, сделанная на стр. 41 дневника Дюма, содержит следущие слова: «В Царских Колодцах увидеться с командиром Переяславского полка графом Толем, приветство­вать его от нашего имени и посетить замок царицы Тамары. Князь А.Дондуков-Корсаков, граф Ностиц».

Переяславский драгунский Его Императорского высочества вели­кого князя Александра Александровича полк был сформирован 3 апреля 1856 г. из четырех эскадронов Тверского драгунского полка и пополнен офицерами и нижними чинами из переформи­рованного Новороссийского драгунского полка; граф Н.К.Толь был его командиром в 1857—1860 гг.

... Большую часть дня мы катили по Упадарским степям ... — Упа- дарская степь (в оригинале — Oussadai steppes) — засушливая рав­нина на востоке Кахетии, в междуречье Иори и Алазани, обозна­ченная на старых картах как «степь Упадар» (фр. Oupadar).

82 ... Покажите г-ну Дюма замок царицы Тамары. — Имеются в виду развалины города-крепости Хорнабуджи, стоявшего на одинокой скале в окрестности Дедоплис-Цкаро и господствовавшего над долиной Алазани; построенный в VI в. до н.э. царем Вахтангом Горгасалом, этот город служил центром Камбечованского епи­скопства; в XIII в. он был разрушен монголами, а затем восстанов­лен царицей Тамарой и после этого назывался в ее честь крепо­стью царицы Тамары — Тамарисцихе.

... Она была современницей Людовика Святого ... — Людовик IX Святой — см. примеч. к с. 263.

...в Нормандии все древние замки считаются замками Роберта Дья­вола ... — Нормандия — историческая провинция на северо-западе Франции, охватывающая территории соврем, департаментов Манш, Орн, Кальвадос, Эр и Приморская Сена.

Роберт Дьявол — Роберт I (ок. 1000—1035), герцог Нормандии с 1027 г., прозванный Дьяволом; отец Вильгельма Завоевателя; вел жестокую борьбу с непокорными вассалами, а затем, согласно легенде, искупил свои грехи подвигами благочестия.

... Я всюду искал и у всех выспрашивал какую-нибудь историю о царице Тамаре, но ничего не смог найти, кроме неясных преданий и одного стихотворения Лермонтова. — Вероятно, имеется в виду баллада «Тамара» (1841) — одно из последних стихотворений М.Ю.Лермонтова, созданное на основе кавказского предания о сластолюбивой княжне Дарье (см. примеч. к с. 56) и начинающе­еся словами «В глубокой теснине Дарьяла ...»; впервые было напе­чатано в 1843 г. в «Отечественных записках».

83 ... Это гора Святого Илии. — Имеется в виду скала Святого Илии в окрестностях города Дедоплис-Цкаро, на которой стоит наскаль­ная часовня пророка Илии, датируемая VI в. и чрезвычайно почи­таемая в этих краях (взорванная в 30-х гг. XX в., эта часовня была воссоздана на прежнем фундаменте в 2009 г.).

... в эту пещеру пророку Илии доставлял пропитание ворон ... — Илия — библейский пророк, ревнитель иудейской веры и грозный обличитель идолопоклонства, вразумлявший нечестивого израиль­ского царя Ахава (правил в 869—850 гг. до н.э.); жил в пещере на горе Кармель и был живым вознесен на небо на огненной колес­нице; почитается христианами и мусульманами.

В Библии рассказывается, как в правление царя Ахава, когда народ Израиля впал в идолопоклонство и в наказание за это на землю была послана трехлетняя засуха, пророк Илия, по слову Господню, удалился в пустыню, «и остался у потока Хораф, что против Иор­дана. И вороны принос»'"w ему хлеб и мясо поутру, и хлеб и мясо по вечеру, а из потока он пил» (3 Царств, 17: 2—7).

... он вознесся на небо, оставив плащ своему ученику Елисею. — Ели­сей — библейский пророк и чудотворец, ученик и преемник Илии, который, вознесясь на небо, оставил ему свой плащ (милоть) как символ пророческого служения (4 Царств, 2: 8—13); жил при шести иудейских царях; говорил им правду, обличал нечестие и идолопоклонство; помазал Ииуя (правил в 842—815 гг. до н.э.) на царствие над Израилем.

... вид Гарух-Меэра — горы, на которую в ходе этой экспедиции нужно было взобраться, чтобы проникнуть к лезгинам. — Гарух- Меэр (в оригинале Gorouk-Meyer, в дневнике Gorouks-Meyer) — гора в Дагестане, в Гунибском округе, к юго-востоку от Богосского хребта, на которую отряду генерала И.А.Вревского (см. примеч. к с. 84) пришлось с боем подниматься 16 июля 1858 г., в ходе кара­тельной экспедиции в земли непокорных дидойцев; русские вой­ска двигались туда со стороны Кахетии, преодолевая Главный Кав­казский хребет, отделяющий Закавказье от Дагестана.

84 ... Бежита — аул, захваченный после осады каждого его дома. —

Бежита, или Бежта (у Дюма — Bogitte, а у Муане, приводящего в своих путевых очерках зарисовку этого аула, — B6gitte) — круп­нейшее селение Цунтинского района, расположенного в западной части Дагестана; стоит вблизи реки Хзанор.

... третий рисунок был видом аула Китури, объятого пламенем. — Китури — небольшой аул в Цунтинском районе Дагестана, на берегу реки Шаитли.

... перед этим аулом, захваченным 21 августа 1858 года, генерал Вревский был ранен двумя пулями ... — Вревский, Ипполит Алексан­дрович (1813—1858) — русский военачальник, генерал-майор (1849), генерал-лейтенант (1856), с 1856 г. командующий войсками Лезгинской кордонной линии; вечером 20 августа 1858 г., во время предпринятой им второй экспедиции против дидойцев (14 июля—3 сентября), был смертельно ранен при штурме укреплений аула Китури и 29 августа скончался в Телави на руках своей юной жены.

... Полковник Карганов принял на себя командование экспедицией и, продолжая ее, взял приступом Дидо и стер его с лица земли. — Кар­ганов (Корганов), Иосиф Иванович (1811 — 1870) — российский военачальник, выходец из старинного армянского рода, в 1850-х гг. уездный начальник в Нухе, полковник (1852), генерал-майор (1858), начальник штаба Лезгинской кордонной линии в 1852— 1858 гг.; принял на себя временное командование войсками Лез­гинской кордонной линии 22 августа 1858 г., после смертельного ранения генерала И.А.Вревского; с 1861 г. находился в отставке.

Дидо — союз сельских обществ, объединявший несколько горских народов на западе Дагестана, в верховьях Андийского Койсу.

... Отца звали Шете. — Шете (в оригинале Chette) — прославлен­ный тушинский предводитель, житель аула Омало, командир пшаво-хевсуро-тушинской милиции, гроза лезгин, о подвигах и жестокостях которого в 40-50-х гг. XIX в. ходило невероятно много историй; дожив до глубокой старости, умер около 1860 г.

85 ... тушин полюбил девушку из селения Тиармет ... — Этот топоним (Tiarmeth) идентифицировать не удалось.

86 ...На первых двух станциях, то есть на Чероской и Сигнахской, все шло отлично ... — Упомянутые в оригинале топонимы Tcheroskaia и Tsaignaskaia идентифицировать не удалось, так что использован­ные в переводе транскрипции «Чероская» и «Сигнахская» — услов­ные (Сигнах, или Сигнахи — укрепленный городок в Восточной Грузии, уездный центр Тифлисской губернии, расположенный к северу от Царских Колодцев, в стороне от прямого пути на Тиф­лис). Судя по указателю главных дорог Закавказья, который еже­годно помещался в Кавказских календарях, Дюма должен был следовать по маршруту: Царские Колодцы — Магарская — Ляко- бинская — Муганлинская (на Иори) — Сартачальская — Вази- ани — Тифлис, преодолев на этом пути 114 верст.

... на третьей станции, то есть на Магарской ... — Магарская (в оригинале — Magorskaia) — первая после Царских Колодцев почтовая станция на пути к Тифлису, находившаяся, по-видимому, в селении Магаро, которое относилось к Сигнахскому уезду.

87 ... Эту превосходную плетку подарил мне генерал Лан ... — Генерал Лан — персонаж, упоминаемый в главе LXII книги «В России»; биографических сведений о нем найти не удалось.

89 ... за исключением двух часов, проведенных нами на станции Сарти- чальской ... — Сартичальская (или, в старом написании, Сартачаль­ская; у Дюма — Sartiocholskaia) — предпоследняя почтовая станция перед Тифлисом, в 42 верстах от него, в селении Сартичала.

90 ... эти люди не входили в разряд тех, кому присуждают премию Мон- тиона. — Монтион, Антуан Оже, барон (1733—1820) — француз­ский адвокат, секретарь графа д'Артуа, знаменитый филантроп, завещавший значительную часть своего большого состояния на выплату четырех ежегодных премий по 10 000 франков каждая, которые носили его имя и были прообразом современных Нобе­левских премий; самой известной из них была учрежденная при Французской академии «премия за добродетель», которая присуж­далась французу-бедняку, совершившему в ушедшем году самый добродетельный подвиг во имя ближнего.

XXXVI. Тифлис: о тех, кого здесь вешают

91 ... Барон Фино жил в верхней части города, на Царской улице, ниже церкви святого Давида. — Царская улица — одна из тифлисских улиц, располагавшихся у подножия Мтацминды (или горы Святого Давида), в западной части города, которая именовалась «под Дави­дом».

Церковь святого Давида — небольшая каменная церковь, постро­енная в 1592 г. на склоне горы Мтацминда двумя афонскими ино­ками, которые основали на этом месте монастырь, и посвященная Пресвятой Богородице; основанный ими монастырь был назван в честь преподобного Давида Гареджийского, проповедника, кото­рый в сер. VI в. вместе с двенадцатью своими сподвижниками («тринадцать сирийских отцов») прибыл из Сирии в Грузию, чтобы распространять здесь христианское учение, и сначала поселился в пещере на склоне этой горе, а затем удалился в основанную им в Гареджийских горах обитель (в 60 км к юго-востоку от Тифлиса); в 1809—1810 гг. мтацминдская церковь, обратившаяся вместе со всем монастырем в развалины, была отреставрирована и, уже как приходская, освящена во имя Преображения Господня; в 1817 г. солдаты саперного батальона провели к ней удобную дорогу; в 1858 г. обветшавший храм был разобран, и в 1859—1879 гг. на его месте построили нынешнее купольное здание церкви, посвящен­ной святому Давиду Гареджийскому; на территории вокруг нее находится некрополь, где похоронены многие выдающиеся люди Грузии (официально открыт в 1929 г.).

... Нас проводили в располагавшийся на Театральной площади велико­лепный дворец, где две комнаты и огромная гостиная были отданы в наше распоряжение г-ном Иваном Зубаловым, богатым грузином. — Вероятно, имеется в виду роскошный трехэтажный дом Зубалова, построенный в 1838 г. на Эриванской площади (соврем, площадь Свободы) Тифлиса швейцарскими архитекторами братьями Джу­зеппе Бернардацци (1788—1840) и Джованни Бернардацци (1882— 1842); изначально в нем размещались торговые лавки и гостиница, затем, до 1912 г., его занимала Тифлисская духовная семинария, а в 1950 г. оно было отдано Государственному музею искусств Гру­зии.

Сведений об Иване Зубалове (Зубалашвили), владельце дома на Эриванской площади, найти не удалось. Возможно, это был кол­лежский советник Иван Егорович Зубалов, в 1858 г. чиновник осо­бых поручений при тифлисском военном губернаторе.

93      ... спустился к Куре, перешел через Александровский мост, поднялся

на склон холма в предместье Чугурети ... — Александровский мост — вероятно, имеется в виду Михайловский, или Воронцов­ский мост (см. примеч. к с. 215), который начинался от Алексан­дровского плаца, располагавшегося в центре Тифлиса, на берегу Куры (в 1859 г. на месте этого плаца был разбит общественный сад, получивший название Александровского).

Чугурети — левобережное предместье Тбилиси, бывшее селение, вошедшее в городскую в 1824 г. и связанное с центральной частью города Михайловским мостом.

95      ... От холода ли, как у Байи? — Байи, Жан Сильвен (1736—1793) —

политический деятель Великой Французской революции, сторон­ник конституционной монархии; известный астроном, математик и литератор; член Академии наук (1763), Французской академии (1784) и Академии надписей и изящной словесности (1785); пер­вый председатель Учредительного собрания (17 июня—3 июля 1789 г.); мэр Парижа в 1789—1791 гг.; казнен во время Террора. Байи казнили 12 ноября 1793 г.; было дождливо и холодно, по дороге к эшафоту он замерз и невольно дрожал все телом. «Ты дрожишь, Байи? — спросил его кто-то из свидетелей казни. — Да, — спокойно ответил тот, — но лишь от холода».

XXXVII. Тифлис: о тех, кого здесь еще не вешают

97 ... бедная горничная, привезенная сюда княгиней Гагариной. — Име­

ется в виду одна из живших в это время в Тифлисе княгинь Гага­риных: либо Софья Андреевна Гагарина, урожденная Дашкова (1822—1908), вторая жена (с 1848 г.) князя Г.Г.Гагарина (см. при­меч. к с. 104), статс-дама; либо Анастасия Александровна Гага­рина, урожденная Стенбок-Фермор (1837—1891), с 1856 г. супруга князя Петра Дмитриевича Гагарина (1827—1888), адъютанта кав­казского наместника А.И.Барятинского.

98 ... указ императора Николая отменил рубли ассигнациями. — Речь идет о денежной реформе, которую провел в 1839—1843 гг. Егор Францевич Канкрин (1774—1845), министр финансов России в 1823—1844 гг.; после ее завершения, в 1843—1851 гг., на основании манифеста от 1 июня 1843 г. происходил обмен обесценившихся ассигнаций на государственные кредитные билеты, обеспеченные серебром и золотом (он проводился по курсу: три с половиной рубля ассигнациями за рубль новыми кредитными билетами).

... за шесть франков приходит ко мне из Монмартра каждый второй день. — Монмартр — здесь: селение у северной окраины Парижа, вошедшее в городскую черту в 1860 г.

99 ... князья Чавзавадзе происходят от Андроника, низвергнутого импе­ратора Константинополя ... — Андроник I Комнин (1118—1185) — император Византии с 1183 г.; двоюродный брат императора Ману- ила I (1118—1180; правил с 1143 г.), убивший его сына и наслед­ника Алексея II (1169—1183; правил с 1180 г.) и узурпировавший трон; был растерзан толпой во время восстания, которое стало ответом на установленный им деспотичный режим.

После гибели Андроника I его внуки Алексей (ок. 1181 — 1222) и Давид (ок. 1184—1214) захватили с помощью своей тетки, грузин­ской царицы Тамары, Трапезунд и стали основателями Трапезунд- ской империи, которая просуществовала до 1461 г., и правившей в ней династии Великих Комнинов.

Согласно легенде, от императора Андроника I происходит грузин­ский княжеский род Анд рон и каш вил и, основателем которого стал другой внук свергнутого императора, Андроник, после гибели деда нашедший убежище в Грузии.

Чавчавадзе — грузинский дворянский род из Кахетии, утвержден­ный в княжеском достоинстве в 1726 г.

... У нас тут итальянская труппа: дают «Ломбардцев» ... — «Лом­бардцы в Первом крестовом походе» («I Lombardi alia Prima Cro- ciata») — опера итальянского композитора Джузеппе Верди (1813— 1901), впервые поставленная в Милане, в театре Ла Скала, 1 фев­раля 1843 г.; либретто к ней, созданное по мотивам одноименной эпической поэмы итальянского поэта Томмазо Гросси (1790—1853), написал поэт, композитор и дирижер Темистокле Солера (1815— 1878). Четыре года спустя, 22 ноября 1847 г., в Париже, в Королев­ской академии музыки, была поставлена новая, французская редакция этой оперы, получившая название «Иерусалим»; авто­рами либретто на этот раз были Альфонс Руайе (1803—1853) и Гюстав Ваез (1812—1862).

... «наш зал» в Туре и в Блуа ... — Тур — старинный город на западе центральной части Франции, на реке Луаре; административный центр департамента Эндр-и-Луара; в описываемое время главным театральным залом этого города служила бывшая часовня ордена кордильеров.

Блуа — старинный город в центральной части Франции, в 60 км к северо-востоку от Тура, на берегу Луары; административный центр департамента Луар-и-Шер.

100 ... «Да вы, любезный виконт, настоящая бездонная бочка», — сказал Карл X, укоряя Шатобриана в расточительстве. — Карл X (1757— 1836) — французский король в 1824—1830 гг., последний из дина­стии Бурбонов; младший брат Людовика XVI и Людовика XVIII; до вступления на престол носил титул графа д'Артуа; летом 1830 г. предпринял попытку ликвидировать конституционные гарантии, установленные Хартией 1814 года, что вызвало Июльскую револю­цию 1830 года, окончательно низвергшую во Франции монархию Бурбонов; он отрекся от престола и покинул Францию; умер в Австрии.

... отвечал прославленный автор «Духа христианства» ... — «Дух христианства» («Genie du christianisme»; 1802) — трактат Шато- бриана, в котором автор в резкой полемике с реализмом просве­тителей защищает христианское богословие; просветительской апелляции к разуму он противопоставляет мистику, религиозное обуздание человека, проповедь христианского смирения и под­вижничества.

...на пути из Саратова в Царицын ... — Царицын (соврем. Волго­град, в 1925—1961 гг. Сталинград) — город на Нижней Волге, основанный ок. 1589 г. на т.н. Переволоке — месте, где Волга ближе всего подходит к Дону и где проходили важные торговые пути между двумя этими реками; в нач. XIX в. был небольшим уездным городком Саратовской губернии; в 1921 г. стал губерн­ским центром.

... напоминала мне складную шляпу Жиро, в которой он странство­вал по Испании ... — Об этой шляпе (жибюсе) художника Жиро (см. примеч. к с. 72), которая не смогла вынести жаркого солнца Испании и потеряла свою форму, Дюма с необычайным юмором рассказывает в главе \ своей книги «Из Парижа в Кадис».

... Семьдесят турских ливров ... — Турский ливр (по названию аббатства святого Мартина в городе Тур, где в средние века чека­нились монета, носившая это наименование) — с XIII в. офици­альная денежно-счетная единица во Французском королевстве, которая в 1795 г. была заменена на франк, хотя в обиходе прежнее название использовалось еще долго.

101 ... Моя шляпа для меня то же, чем было жалованье для маршала

Сульта: я расстанусь с ней лишь вместе с жизнью. — Сульт, Никола Жан де Дьё (1769—1851) — французский военачальник и государ­ственный деятель, маршал Франции (1804); начал службу в 1785 г. рядовым; участник республиканских и наполеоновских войн; бри­гадный генерал (1794), дивизионный генерал (1799); отличился в битве при Аустерлице; получил от императора титул герцога Дал­матинского (1807); с 1808 г. командовал армией в Испании; потер­пев в 1813 г. несколько поражений, отступил на юго-запад Фран­ции, где в апреле 1814 г. заключил перемирие с Веллингтоном; после отречения Наполеона в 1814 г. перешел на службу к Бурбо­нам, но во время Ста дней поддержал Наполеона и был в 1815 г. начальником его главного штаба; отличался крайним честолюбием и политической беспринципностью: служил всем режимам кон. XVIII—первой пол. XIX вв. во Франции; военный министр Июльской монархии в 1830—1831 гг.; председатель Совета мини­стров (1832—1834, 1839—1840, 1840—1847); вышел в отставку в 1847 г., в возрасте семидесяти восьми лет, получив почетное звание главного маршала Франции.

... У вас есть какой-нибудь мундир? — Никакого, даже академиче­ского. — Начиная с 1839 г. Дюма предпринял несколько попыток стать членом Французской академии, но они так и не увенчались успехом, над чем он постоянно иронизирует в своих произведе­ниях. Академики не желали видеть Дюма своим коллегой не столько из-за его невероятной творческой плодовитости, сколько из-за его скандальной жизни, бессчисленных любовниц, внебрач­ных детей и огромных долгов.

...Вы оказались в положении Пипле ... — Альфред Пипле — персо­наж романа французкого писателя Эжена Сю (1804—1857) «Париж­ские тайны» (1842—1843), консьерж, сплетник и болтун, имя кото­рого стало нарицательным.

102 ... вы логичны, как тройное правило. — Имеется в виду алгебраиче­ское соотношение: а = cd/b, следующее из равенства ab = cd.

... ее повесят на стене, между «Сожалениями» и «Воспоминаниями» господина Дюбюфа. — Дюбюф, Клод Мари (1790—1864) — фран­цузский художник-портретист; здесь речь идет о самых знамени­тых его полотнах, «Сожаления» и «Воспоминания», выставленных на Парижском салоне в 1827 г. и впоследствии популяризирован­ных литографией. На двух этих исполненных чувственности пар­ных овальных картинах (масло по холсту, 92 х 120 см), изображена одна и та же прелестная полуобнаженная женщина, лежащая в одной и той же роскошной смятой постели, но охваченная двумя разными настроениями: на одном полотне глаза ее полны слез, на другом она со сладким томлением о чем-то мечтает. Эти картины, принесшие их автору славу, хранятся в художественном музее аме­риканского предпринимателя и мецената Нортона Саймона (1907—1993), крупнейшей частной коллекции, находящейся в Калифорнии, в городе Пасадина близ Лос-Анджелеса.

103 ... вынуждены взбираться на скамью, как Автомедон. — Автоме- дон — в древнегреческой мифологии возница Ахилла, управля­вший конями его колесницы.

XXXVIII. Театральный зал. Базары. Сирота

... едва вступив в театр, уже с самого вестибюля я был поражен про­стотой и в то же время изяществом внутренней отделки здания ... — Имеется в виду Тифлисский театр, построенный в 1847—1851 гг. на Эриванской площади на средства богатейшего армянского купца и мецената Габриела Тамамшева и ставший первым специализирован­ным театральным залом в Закавказье; в этом огромном четырех­этажном здании, возведенном по плану итальянского архитектора Джованни Скудиери (1816—1851), помимо собственно театрального зала на 700 зрителей и фойе, занимавших его центральную часть и оформленных по эскизам художника Г.Г.Гагарина (см. примеч. к с. 104), располагались также торговые ряды и торговые склады, по­этому все сооружение называли караван-сараем Тамамшева; в теа­тре работали русская и грузинская драматические труппы, итальян­ская оперная труппа Ф.Барбьери, а позднее там давала представле­ния и балетная труппа, однако 11 октября 1874 г. театр полностью сгорел, пострадали и торговые ряды; в 1879 г. здание было восста­новлено, но уже в виде торгового пассажа, без театрального зала, а в 1934 г. оно было снесено.

... входишь в коридор театра Помпеев. — Помпеи — древний ита­лийский город на берегу Тирренского моря, к востоку от Неаполя, у склонов вулкана Везувий; 24 августа 79 г. вместе с соседними городами Геркуланум и Стабии погиб при извержении Везувия: Геркуланум был поглощен огромными потоками раскаленной грязи, состоявшей из размокшей породы и вулканического пепла, а Помпеи засыпаны толстым слоем пепла; оказавшись изолиро­ванными от внешней среды и защищенными от пожаров, поздней­ших перестроек и разрушений, эти города великолепно сохрани­лись в своем каменном плену; с нач. XVIII в. они стали местом археологических раскопок.

В Помпеях, сравнительно небольшом провинциальном городе, было два располагавшихся рядом театра — Большой и Малый (Одеон); они находились в южной части города. В Большом театре (он был сооружен в 200—150 гг. до н.э., перестроен в годы правле­ния Августа и предназначался для пяти тысяч зрителей) ставили трагедии и комедии, а Одеон (построенный в 80—75 гг. до н.э. и рассчитанный на тысячу зрителей) служил концертным залом для музыкальных и мимических представлений.

... в той части оформления сцены, какая называется у нас плащом Арлекина. — Плащ Арлекина (Арлекин — один из главных персо­нажей итальянской комедии дель арто, веселый слуга) — француз­ский театральный термин: то же, что портальная арка (или арка просцениума), с внутренней стороны которой подвешивается занавес.

104 ... Константинов крест, рака святого Владимира ... — Константи­

нов крест (или христограмма: монограмма Иисуса Христа, образо­ванная из первых букв его имени — X и Р) — сакральный символ императорской власти и победы; согласно преданию, накануне решающей и победоносной для императора Константина I битвы за Рим 28 октября 312 г. он и его войско видели в небе крест из звезд и надпись «Сим победиши» («In hoc signo vinces»); той же ночью Константину явился Господь, повелев ему сделать знамя с крестом и украсить крестом шлемы солдат, благодаря чему и была одержана победа над противником.

Владимир I Святославич (ок. 958—1015) — великий князь Киев­ский с 980 г.; сын великого князя Святослава I Игоревича и его наложницы Малуши Любечанки; князь Новгородский в 969— 977 гг., вероломно захвативший власть в Киеве в 980 г.; отличался воинственностью и женопюбием; значительно расширил пределы Киевской Руси и вв*’ в качестве государственной религии христи­анство (988); чтится церковью как святой.

Мощи святого равноапостольного Владимира покоились в мрамор­ном саркофаге, поставленном в одном из приделов Десятинной Успенской церкви в Киеве — первого каменного храма в Киевской Руси, построенного около 996 г. и разрушенного в 1240 г., во время татаро-монгольского нашествия; в 1635 г. саркофаг обнаружили в развалинах этой церкви, и изъятый из него череп князя был пере­несен в Успенский собор Киево-Печерской лавры.

... кулы из позолоченного серебра ... — Кула — традиционный гру­зинский кувшин для вина.

... прекрасно быть потомком Рюрика, числить среди своих предков государей, правивших в Стародубе, вести свой род от Гагары Вели­кого и, являясь ко двору и в светские гостиные, велеть докладывать о приходе князя Гагарина ... — Рюрик — см. примеч. к с. 17.

Стародуб (Стародуб-на-Клязьме; в настоящее время — село Клязь- менский Городок Ковровского района Владимирской области) — древнерусский город на правом берегу реки Клязьмы, в 60 км от Владимира, основанный в 1152 г. князем Юрием Долгоруким и являвшийся центром исторической области Ополье; с 1238 г. сто­лица удельного княжества Стародубе ко го, распавшегося позднее на ряд мелких уделов и к сер. XV в. прекратившего существование; в Смутное время был полностью уничтожен поляками.

Основателем рода князей Стародубских стал князь Иван Всеволо­дович (ок. 1198—1247) — младший сын великого князя Владимир­ского Всеволода Большое Гнездо (1154—1212; правил с 1176 г.).

Гагара Великий — вероятно, имеется в виду князь Михаил Ивано­вич Голибесовский-Стародубский, по прозвищу Гагара (?—?), вла­детель Голибесовского княжества, одного из уделов Стародубского княжества, правнук Андрея Федоровича (?—после 1380 г.), с 1363 г. седьмого князя Стародубского. От его сыновей пошло несколько ветвей рода князей Гагариных, к одной из которых принадлежал князь Г.Г.Гагарин.

Гагарин, Григорий Григорьевич, князь (1810—1893) — талантливый художник-любитель, рисовальщик и живописец; страстный соби­ратель живописи, знаток византийского искусства, в 1859—1872 гг. вице-президент Академии художеств; с 1841 г. состоял на военной службе и с отличием участвовал в военных действиях на Кавказе и в сражениях Крымской войны; в 1858 г. был произведен в генерал-майоры, затем перешел на гражданскую службу и получил чин тайного советника (1864); в 1880 г. был пожалован в обер- гофмейстеры; во время пребывания в Тифлисе расписал в визан­тийском стиле Сионский собор и оформил зрительный зал Тиф­лисского театра; его творческое наследие включает большое коли­чество портретов, картин, икон, книжных иллюстраций, рисунков, этюдов и набросков.

... Художники подобного уровня трудятся во имя того, чтобы их называли просто Микеланджело, Рафаэль или Рубенс. — Микелан­джело Буонарроти (1475—1564) — выдающийся итальянский скульптор, живописец, архитектор и поэт.

Рафаэль Санти (1483—1520) — выдающийся итальянский живопи­сец и архитектор.

Рубенс, Питер Пауэл (1577—1640) — знаменитый фламандский живописец и дипломат, основатель и глава т.н. «брабантской школы»; автор портретов, картин на религиозные и мифологиче­ские, аллегорические и бытовые сюжеты.

... превосходно спетой мадмуазель Штольц, двадцатилетней прима­донной ... а также артистами Массини и Бриани. — Штольц, Тереза (Терезина Штольцова: 1834—1902) — знаменитая чешская певица (драматическое сопрано), одна из ярчайших оперных звезд второй пол. XIX в.; дебютировала в 1857 г. в Тифлисе, в составе итальянской труппы; в 1865—1879 гг. выступала в Ла Скала; луч­шие свои партии исполняла в операх Дж.Верди; в 1879 г. оставила сцену.

Сведений о певцах Массини и Бриани (Massini и Briani) найти не удалось.

105 ... сожалел ...о том, что не давали «Вильгельма Телля» вместо «Лом­

бардцев» ... — «Вильгельм Телль» — опера итальянского компози­тора Джоаккино Россини (1792—1868), впервые поставленная в Париже, в Королевской академии музыки, 3 августа 1829 г.; либретто к ней, первоосновой которого послужила одноименная драма (1804) Ф.Шиллера, написали драматурги Виктор Жозеф Этьенн де Жуй (1764—1846) и Ипполит Би (1789—1855).

... Кафедральный собор Тифлиса весь украшен живописью этого выда­ющегося художника ... — Сионский собор (Сиони) — кафедраль­ный собор Тифлиса, освященный во имя Успения Пресвятой Бого­родицы; стоит на правом берегу Куры, в историческом центре города; заложенный ок. VI в., храм не раз разрушался во время вражеских вторжений и каждый раз возрождался вновь; сильно пострадавший в 1795 г., во время нашествия Ага-Мохаммед-хана, он был вскоре восстановлен и в 1850-х гг. расписан заново по эскизам князя Г.Г.Гагарина петербургским художником Михаилом Никифоровичем Трощинским (1819—?); по проекту Г.Г.Гагарина был воздвигнут также иконостас собора.

106 ... Главный караван-сарай в Тифлисе построен армянином ... — Име­ется в виду караван-сарай Г.Тамамшева.

... участок земли шириной в восемь туаз ... — Туаза — старинная единица длины во Франции, равная шести футам (1,949 м), то есть примерно одной сажени.

107 ... отправились к князю Дмитрию Орбелиани. — Орбелиани, Дми­трий Фомич (Тамазович), князь (1798—1868) — участник Кавказ­ской войны, генерал-майор (1842), генерал-лейтенант (1856); с 1857 г. состоял для особых поручений при Отдельном Кавказском корпусе.

108 ... о чудодейственном индийском безоаре. — О безоаре см. примеч. к с. 251.

... Камень этот перешел к нему от царя Ираклия, предпоследнего правящего государя Грузии, дочь которого была матерью князя ... — Д.Ф.Орбелиани был сын генерал-майора русской службы князя Тамаза Орбелиани; имя его матери установить не удалось, однако ни одна из двенадцати дочерей царя Ираклия не была женой князя Тамаза Орбелиани.

... Княгиня Орбелиани — это сорокалетняя дама ... — Женой князя Д.Ф.Орбелиани с 1820 г. была светлейшая княжна Варвара Багра­товна Грузинская (1804—1870), внучка царя Георгия XII, дочь его третьего сына Баграта (1776—1841). Заметим, что в описываемое время ей было уже пятьдесят четыре года.

... Она мать ... г-жи Давыдовой-Грамон. — О госпоже Давыдовой- Грамон, будущей жене князя Барятинского, см. примеч. к с. 251.

109 ... ребенка передали экзарху. — В 1844 — 1858 гг., то есть в описы­ваемое время (1852 г.), экзархом Грузии был Исидор (в миру — Иаков Сергеевич Никольский; 1799—1892), епископ православной российской церкви.

... Этот ребенок — та самая маленькая сирота, которую ... княгиня Орбелиани удочерила. — Имеется в виду Февронья (Феодора) Пав­ловна Орбелиани (1852—1930) — приемная дочь князя Д.Ф. Орбе­лиани, которая вышла замуж за Василия Львовича Нарышкина (1841 — 1909), чиновника Министерства иностранных дел ибога­того помещика, прожила долгую жизнь и умерла во французском городе Биариц; их сын Кирилл Васильевич Нарышкин (1877—?) был женат на Вере Сергеевне Витте (1883—?), дочери С.Ю.Витте.

XXXIX. Письмо

ПО ... его род происходит от святого Михаила Черниговского, потомка Рюрика в двенадцатом колене и святого Владимира в восьмом ... — Имеется в виду Михаил Всеволодович (ок. 1179—1246) — князь Черниговский в 1223—1246 гг., великий князь Киевский в 1238— 1239 и в 1241 — 1243 гг., в самом начале татаро-монгольского наше­ствия на Русь; единственный сын князя Всеволода Святославича Чермного (?—ок. 1215) и его жены с 1178 г., польской принцессы Марии (1164—1194); утратив великокняжеский престол, но оста­ваясь князем Черниговским, он, уже в качестве вассала хана Батыя, был вызван им в Золотую Орду и там за отказ поклониться идолам подвергнут казни; в 1547 г. был причислен к лику святых.

... стал начальником штаба при Муравьеве ... — Муравьев, Николай Николаевич (1794—1866) — русский военный и государственный деятель, дипломат; генерал-адъютант (1833), генерал от инфанте­рии (1853); в 1854—1856 гг. наместник Кавказа и главнокоманду­ющий Отдельным Кавказским корпусом; за взятие в 1855 г. Карса получил почетную прибавку «Карский» к своей фамилии; автор ряда исторических работ; отличался прямолинейным и резким характером; с 1837 по 1848 гг. находился в отставке.

111 ... Князь принял нас в небольшой очаровательной гостиной в персид­ском стиле, которая с бесконечным вкусом отделана графом Солло­губом, одним из самых видных русских писателей ... — Соллогуб, Владимир Александрович, граф (1814—1882) — известный русский писатель, автор светских повестей, очерков, водевилей и воспоми­наний, в которых он пишет, в частности, о своих парижских встре­чах с Дюма; в 1850—1856 гг. служил на Кавказе и, находясь при кавказском наместнике, занимался сбором статистических и исто­рических сведений.

... О моем приезде его известила графиня Ростопчина ... — Ростоп­чина (урожденная Сушкова), Евдокия Петровна, графиня (1811 — 1858) — русская поэтесса и писательница, пользовавшаяся извест­ностью в 1840-х гг. и почти забытая читающей публикой в следу­ющем десятилетии; хозяйка литературного салона; автор любовно­лирических стихотворений, очерков и повестей; умерла 3 декабря 1858 г., когда Дюма, с которым она давно состояла в переписке, находился на Кавказе.

112 ... меня интересовали сведения о ее свекре, знаменитом графе Ростоп­чине, всю жизнь боровшемся с обвинением в сожжении Москвы ... — Ростопчин (Растопчин), Федор Васильевич, граф (1763—1820) — русский государственный деятель, писатель и публицист; генерал от инфантерии (1812); в течение 1798—1800 гг., при Павле I, сде­лал поразительно быструю карьеру, став графом, великим канцле­ром ордена святого Иоанна Иерусалимского, директором почто­вого департамента, первоприсутствующим в коллегии иностран­ных дел и членом императорского совета, но затем, в 1801 —1810 гг., находился в отставке; с мая 1812 г. по август 1814 г. главнокоман­дующий в Москве, разжигавший с помощью антифранцузских листовок патриотические настроения у москвичей и считающийся инициатором катастрофического пожара Москвы при вступлении в нее французов; в 1814 г. был уволен в отставку и после этого до 1823 г. жил за границей; его перу принадлежит ряд литературных сочинений, в том числе написанная на французском языке книга «Правда о пожаре Москвы» («La verit6 sur I'incendie de Moscou»; 1823), в том же году изданная в Москве в русском переводе.

... Вороново, понедельник, 18/30 августа 1858 года. — Вороново — подмосковное имение графа Ростопчина; находится в 40 км к югу от Москвы, на дороге в Калугу.

113 ... меня приняли почти так же, как был принят Каин после проис­шествия с Авелем. — Земледелец Каин и пастырь овец Авель — библейские персонажи, сыновья Адама и Евы. После того как Бог благосклонно принял жертвоприношения Авеля, а дары Каина отверг, Каин, исполнившись зависти к брату, убил его, а затем попытался скрыть перед Богом свое преступление. «И сказал Господь Каину: где Авель, брат твой? Он сказал: не знаю; разве я сторож брату моему?» (Бытие, 4: 9).

... Муж и дочь крайне сожалеют, что они не смогли увидеться с Вами ... — Мужем Е.П.Ростопчиной был с 1833 г. граф Андрей Федорович Ростопчин (1813—1892) — чиновник Главного управле­ния Восточной Сибири, тайный советник, шталмейстер; извест­ный коллекционер живописи, меценат, литератор и библиофил. У Е.П.Ростопчиной было трое рожденных ею в браке детей: сын Виктор (1839—1879) и две дочери — Ольга (1837—?), в 1864 г. вышедшая замуж за итальянского дипломата, графа Джузеппе Тор- ниелли Брузати ди Вергано (1831 — 1908), и Лидия (1838—?), писа­тельница, жившая многие годы в Париже и оставившая воспоми­нания о семье Ростопчиных.

114 ... вернувшись к своим добрым друзьям, у которых я жил в Петров­ском парке ... — Петровский парк — в XIX в. лесной массив у северо-западных окраин Москвы, примыкавший к царскому Петровскому подъездному дворцу на Петербургском тракте; с сер. XIX в. и до нач. XX в. аристократическое дачное место; ныне — в черте города.

На одной из аллей этого парка находилась вилла Д.П.Нарышкина, где он жил вместе со своей любовницей, а впоследствии женой Женни Фалькон (1824—1906), бывшей французской актрисой и давней приятельницей Дюма.

115 ... Лермонтов родился в 1814 или в 1815 году ... — Лермонтов родился в ночь со 2 на 3 октября 1814 г.

... потеряв еще в малолетстве отца и мать, он был воспитан бабуш­кой со стороны матери ... — Бабушка М.Ю.Лемонтова, Елизавета Алексеевна Арсеньева, урожденная Столыпина (1773—1845), с 1794 г. жена елецкого помещика, капитана лейб-гвардии Преоб­раженского полка Михаила Васильевича Арсеньева (1768—1810), после самоубийства мужа и смерти единственной дочери, Марии Михайловны Лермонтовой (1795—1817), умершей от чахотки, всю свою любовь, самоотверженную и властную, отдала внуку, не жалея средств на его воспитание и образование.

... Дон Жуан сделался его героем ... — Дон Жуан — здесь: заглавный персонаж поэмы Байрона «Дон Жуан» («Don Juan»; 1819—1824).

...он представлял себя Ларой и Манфредом ... — Лара — заглавный персонаж поэмы Байрона «Лара» («Lara, A Tale»; 1814), феодал, ставший во главе крестьянского восстания.

Манфред — заглавный персонаж философско-символической поэмы Байрона «Манфред» («Manfred»; 1817), одинокий бунтарь, наделенный таинственным знанием запредельного.

... старался вскружить голову одной моей кузине ... — Речь идет о Екатерине Александровне Сушковой (1812—1868), предмете юно­шеского увлечения поэта, который познакомился с ней в 1830 г. и посвятил ей цикл стихотворений, посвященных в основном теме неразделенной любви; снова встретившись с ней в 1834 г. и желая отомстить ей за муки, которые она ему прежде доставила, поэт изобразил влюбленность, и, ведя расчетливую игру, постоянно бывая в ее доме и уделяя ей внимание на балах, он, в конце кон­цов, добился от нее признания в любви, а затем круто разорвал с ней отношения; спустя несколько лет, в 1838 г., она вышла замуж за дипломата Александра Васильевича Хвостова (1809—1861).

... я была в полном восторге от Шиллера, Жуковского ... — Шиллер, Иоганн Фридрих (1759—1805) — выдающийся немецкий поэт, дра­матург, историк и теоретик искусства; один из основоположников немецкой классической литературы.

Жуковский, Василий Андреевич (1783—1852) — знаменитый рус­ский поэт, переводчик и литературный критик, один из основопо­ложников русского романтизма; много лет находился при дворе: с 1815 г. был чтецом при вдове Павла I, а с 1825 г. — воспитателем наследника престола, будущего императора Александра II.

... Я написала оду Шарлотте Корде ... — Корде, д'Армон, Мари Анна Шарлотта де (1768—1793) — убийца Марата; принадлежа к старинному дворянскому роду, была убежденной сторонницей демократических идей, близкой по духу к жирондистам; чудовищ­ные жестокости Революции внушили ей отвращение, и после изгнания и казней жирондистов в июне 1793 г. она решила убить Марата, что ей и удалось совершить 13 июля того же года; была казнена.

116 ...Он был тогда в благородном пансионе, служившем приготовитель­ной школой при Московском университете. — Благородный пансион при Московском университете был открыт в 1779 г. для прожива­ния детей провинциального дворянства на полном пансионе и обучения их по университетской программе, что подготавливало юношей к поступлению в университет; находился в доме на углу Тверской улицы и Газетного переулка; в 1818—1830 гг. обладал теми же правами, что и Царскосельский лицей; в 1830 г. был пере­формирован в 1-ю Московскую Дворянскую гимназию, а в 1833 г. — в Дворянский институт.

Лермонтов учился там с сентября 1828 г. по апрель 1830 г.: вскоре после преобразования пансиона в казенную гимназию он подал прошение об увольнении, которое было удовлетворено, и осенью того же года поступил в университет.

... Позднее он вступил в Школу гвардейских подпрапорщиков ... — Школа гвардейских подпрапорщиков — учебное учреждение для молодых дворян, которые поступали в гвардию из университетов или частных пансионов, не имея военного образования и военной подготовки; была основана в 1823 г. приказом императора Алек­сандра I и размещалась в Петербурге, на набережной реки Мойки; в 1859 г. была переименована в Николаевское училище гвардей­ских юнкеров.

Лермонтов обучался там с 10 ноября 1832 г. по 22 ноября 1834 г.

...По выходе из Школы он поступил в гвардейский егерский полк ... — 22 ноября 1834 г. Лермонтов был выпущен корнетом в лейб- гвардии Гусарский полк.

... Из Парижа ... к нам пришел пошлый тип, которого Лермонтов весьма напоминал внешне: горбатый Майё. — Майё — популярный во французской литературе 1830—1840 гг. персонаж, тип мелкого буржуа, смешной и неловкий в обществе человек, способный на комические выходки, остроты и каламбуры; впервые появился в карикатурах, созданных в 1832 г. французским художником Шар­лем Жозефом Травье (1804—1859), уроженцем Швейцарии.

... родители невесты вдруг получили анонимное письмо ... — Именно так Лермонтов поступил с Е.А.Сушковой.

117 ... написал посредственное, но пылкое стихотворение, где он обра­щался прямо к императору ... — Имеется в виду стихотворение «Смерть поэта» (1837), отклик на трагическую гибель А.С.Пушкина; в России впервые было напечатано в 1860 г.

118 ... В 1838 году ему было разрешено вернуться в Петербург ... — 11 октября 1837 г. в Тифлисе был подписан приказ о переводе пра­порщика Лермонтова из Нижегородского драгунского полка кор­нетом в лейб-гвардии Гродненский гусарский полк, расквартиро­ванный в Новгородской губернии, и уже в конце января 1838 г. поэт вернулся с Кавказа в Петербург.

... спор о смерти Пушкина свел его лицом к лицу с г-ном Барантом, сыном французского посла ... — Барант, Эрнест де (1818—1859) — атташе французского посольства, младший сын французского посла; его ссора с Лермонтовым на балу у графа Лаваля 16 февраля

1840 г., причины которой молва толковала по-разному, закончи­лась дуэлью между ними, состоявшейся через день, 18 февраля, и нарушившей его дипломатическую карьеру: спустя полтора месяца он был вынужден покинуть Петербург и вернулся в Париж. Барант, Амабль Гийом Проспер Брюжьер, барон де (1782—1866) — французский историк, публицист, государственный деятель и дипломат; пэр Франции (1819); член Французской академии (1828); посол в Турине (1830—1835) и Санкт-Петербурге (1835— 1841); автор знаменитой многотомной «Истории герцогов Бур­гундских» («Histoire des dues de Bourgogne»; 1824—1826).

119 ... прочтет нам новый роман под заглавием «Штосс». — «Штосс» (1841) — последнее прозаическое произведение Лермонтова: не­оконченная повесть о художнике Лугине.

120 ... он и другой друг, который тоже погиб насильственной смертью в последнюю войну. — Имеется в виду Андрей Николаевич Карамзин (1814—1854) — сын знаменитого писателя и историка Н.М.Карамзина (1766—1826), гвардейский офицер, на протяжении нескольких лет любовник Е.П.Ростопчиной, а с 1846 г., после раз­рыва с ней, супруг Авроры Карловны Демидовой, урожденной Шернваль (1808—1902), вдовы богатейшего русского предприни­мателя Павла Николаевича Демидова (1798—1840); в 1849—1853 гг. управляющий Нижнетагильскими заводами; погиб 16 мая 1854 г., во время Крымской войны, в стычке с турками в Малой Валахии, командуя в чине полковника кавалерийским отрядом.

... Мартынов был мишенью всех безумных выдумок поэта. — Мар­тынов, Николай Соломонович (1815—1875) — убийца Лермонтова, сын пензенского помещика; учился вместе с поэтом в Школе под­прапорщиков и был его партнером по фехтованию; в декабре 1835 г. был выпущен корнетом в Кавалергардский полк; с 1837 г. служил на Кавказе и участвовал в экспедициях против горцев; в феврале 1841 г. вышел в отставку в чине майора; был постоянным предметом язвительных насмешек со стороны Лермонтова; 13 июля

1841 г., после состоявшейся между ними ссоры, вызвал поэта на дуэль и через день застрелил его во время их поединка у подножия горы Машук; по приказу Николая I был наказан трехмесячным пребыванием на гауптвахте и предан церковному покаянию сро­ком на пятнадцать лет.

121 ... Дантес и Мартынов оба служили в Кавалергардском полку. — Дантес, Жорж Шарль, по усыновлению барон Геккерен (д'Антес; 1812—1895) — убийца Пушкина; французский дворянин, выпуск­ник Сен-Сирской военной школы, роялист, эмигрировавший из Франции после Июльской революции 1830 года и в 1833 г. посту­пивший на русскую службу; в 1834—1837 гг. офицер Кавалергард­ского полка; весной 1836 г. был усыновлен голландским полно­мочным послом в Петербурге в 1823—1837 гг. бароном Якобом Бурхардом ван Геккереном (1792—1884), который не состоял в браке и не имел собственных детей; после дуэли с Пушкиным был арестован и решением военного суда разжалован, а затем по при­казу императора унизительным образом выдворен 19 марта 1837 г. за границу и жил во Франции; после 1848 г. сделал видную карьеру, став в 1852 г. сенатором Второй империи.

Кавалергардский полк — старейшая кавалерийская часть русской гвардии, которая впервые была создана в 1724 г., затем формиро­валась в 1725, 1762, 1797 и 1799 гг. для торжественных случаев и личной охраны императоров; в 1800 г. была переформирована в гвардейский полк, с отличием принимавший участие в Отече­ственной войне 1812 года.

XL. Цитаты

... с его главной поэмой «Демон» ... — Поэма «Демон» — одно из центральных произведений Лермонтова, который работал над ним в течение 1829—1839 гг., создав восемь его редакций; последняя редакция поэмы, по цензурным соображениям долго не печата­вшейся в России полностью и распространявшейся в рукописных списках, впервые была опубликована в Карлсруэ в 1856 г. (в Рос­сии ее издали лишь в 1860 г.).

122 ... Начнем со стихотворения, озаглавленного «Дума» ... — Стихотво­

рение «Дума», датируемое 1838 г., впервые было напечатано в «Отечественных записках» в 1839 г.

... А вот стихотворение в совершенно ином ключе: это разговор двух гор, Шат-Альбруса и Казбека ... — Имеется в виду баллада «Спор», датируемая апрелем 1841 г. и впервые напечатанная в том же году в журнале «Москвитянин».

Заметим, что, по мнению Дюма, один из ее персонажей, Шат-гора (о которой Лермонтов в своем подстрочном примечании к балладе лаконично сообщает: «Шат — Эльбрус»), это не высочайшая кав­казская вершина Эльбрус, а уже упоминавшаяся в самом начале этой книги (см. примеч. к с. 5) гора Шат-Альбрус (или Шат- Эльбрус), расположенная в Дагестане, на земле, еще непокорен­ной в то время Россией.

126 ... Утес. — Стихотворение «Утес», датируемое апрелем 1841 г., впервые было напечатано в «Отечественных записках» в 1843 г.

... Тучи. — Стихотворение «Тучи» впервые было напечатано в единственном прижизненном сборнике «Стихотворения М.Лер- монтова» (1840).

... Мы выписали из одного альбома приводимое ниже стихотворение, не содержащееся в собрании сочинений Лермонтова. — Далее Дюма приводит на французском языке стихотворение «Раненый» (фр. «Ёе Bless6»), оригинал которого неизвестен:

Voyez-vouz се bless6 qui se tord sur la terre?

Il va mourir ici, pres du bois solitaire,

Sans que de sa souffrance un seul coeur ait pitie;

Mais ce qui doublement fait saigner sa blessure, Ce qui lui fait au coeur la plus apre morsure, C’est qu’en se souvenant, il se sent oublie.

Фигурирующий в настоящем издании перевод этих строк на рус­ский язык выполнен А.Долиным.

127 ... Моя мольба. — «Моя мольба» — шутливая эпиграмма, датируе­мая 1830 г.; впервые была напечатана в «Отечественных записках» в 1843 г.

... Написано это стихотворение ...в подражание Гёте или Гейне. — Гёте, Иоганн Вольфганг (1749—1832) — немецкий поэт и мысли­тель, выдающийся представитель Просвещения в Германии; один из основоположников немецкой литературы нового времени. Гейне, Генрих (1797—1856) — немецкий революционный поэт, поэзия которого прочно связана с идеями демократии и социаль­ного освобождения, с критикой реакционных порядков в Герма­нии; с 1831 г. жил в эмиграции во Франции.

... Горные вершины. — «Горные вершины» — см. примеч. к с. 54.

... Он именуется «Благодарностью» ... — Стихотворение «Благо­дарность» впервые было напечатано в «Отечественных записках» в 1840 г.

XLI. Персидские бани

128 ... знакомы вы с персидскими банями? — Знаменитые тифлисские

бани, стоящие на естественных теплых сернистых источниках и с древнейших времен считающиеся одним из чудес света, занимают целый квартал, который носит название Абанотубани и располо­жен в центре города, на правом берегу Куры.

130      ... в клубах пара, подобных тому облаку, какое помешало Энею узнать

свою мать. — Возможно, здесь содержится намек на эпизод из «Энеиды» Вергилия: Венера, явившаяся своему сыну Энею (см. примеч. к с. 246) в облике юной девушки, указывает ему и его спутникам дорогу к Карфагену и окутывает их плотным облаком, чтобы никто не мог бы увидеть и задержать странников (I, 314 — 414).

133 ... эта мелодия казалась мне гораздо приятнее, чем все мелодии из «Вильгельма Телля» и «Роберта-Дьявола». — «Роберт-Дьявол» — опера композитора, пианиста и дирижера Джакомо Мейербера (настоящее имя — Якоб Либман Бер; 1791 — 1864), написанная на либретто Эжена Скриба (1791 — 1861) и Казимира Делавиня (1793— 1843); ее сюжетом стала средневековая легенда о жестоком рыцаре- разбойнике герцоге Нормандии Роберте I (1010—1035; правил с 1027 г.), прозванном Дьяволом; премьера ее состоялась 21 ноября в 1831 г. в Париже, в Королевской академии музыки.

... я, кто никогда не мог спеть ни одного куплета из «Маль- брука» ... — Здесь имеется в виду популярная французская народ­ная песня «Мальбрук в поход собрался» (фр. «Malbrough s'en va-t-en guerre»), известная по крайней мере с сер. XVI в. и не тре­бующая от ее исполнителя ни особого слуха, ни больших вокаль­ных данных. Прообразом ее героя был, возможно, некий рыцарь, участвовавший в крестовых походах, однако с нач. XVIII в. этот герой стал ассоциироваться с Джоном Черчиллем, герцогом Маль­боро (1650—1722), английским полководцем и политическим дея­телем, в 1702—1711 гг. главнокомандующим английскими войсками в войне за Испанское наследство. Непосредственным поводом для возникновения широко распространившейся «классической» редакции этой песни было ложное известие о гибели Мальборо в победоносной для него и неудачной для французов битве при Мальплаке (1709).

... как если бы он был населен нимфами, похитившими Гиласа. — Гилас — см. примеч. к с. 262.

134 ... наш капральский табак в глиняной трубке ... — Капральский табак — ординарный табак, выпускавшийся в XIX в. во Франции государственной табачной монополией; отличаясь довольно невы­сокими качествами, он все же был лучше того, что бесплатно выда­вался французским солдатам, чем и объясняется его название.

... У нас были на выбор кальян, чубук и хука ... — Хука — одно из названий кальяна.

... жалобную арию, служившую музыкальным сопровождением к сти­хам Саади. — Саади — см. примеч. к с. 197.

XLII. Княгиня Чавчавадзе

135 ... Греция — это Галатея, но еще мраморная; Грузия — это Галатея одушевленная, ставшая женщиной. — Согласно древнегреческому мифу, искусный скульптор Пигмалион, царь Кипра, изваял из сло­новой кости фигуру прекрасной молодой женщины и воспылал к ней любовью: он назвал ее Галатеей, облачил в пурпур, украсил драгоценностями и, сгорая от любви, обратился к богине Афро­дите с мольбой вдохнуть в холодное изваяние жизнь; тронутая такой любовной страстью, богиня оживила Галатею, и та стала женой Пигмалиона.

... Княгиня Чавчавадзе владеет великолепным поместьем в сорока­сорока пяти верстах от Тифлиса, которое носит название Цинан­дали. — Цинандали (Цинондал) — родовое поместье князей Чав­чавадзе, находящееся в Кахетии, в 10 км к юго-востоку от Телави и в 70 км к северо-востоку от Тбилиси, на берегу реки Кисисхеви; ныне знаменитый виноградарский поселок, в котором с 1946 г. действует дом-музей князя А.Г.Чавчавадзе, свекра княгини Анны Ильиничны Чавчавадзе, хозяина этого поместья, которое он уна­следовал от своего отца и перестроил в итальянском стиле, разбив вокруг него роскошный парк.

... в нескольких верстах от Телава. — Телав — см. примеч. к с. 47.

... Князь попросил ее повременить с отъездом ... — Имеется в виду супруг княгини А.И.Чавчавадзе — князь Давид Александрович Чавчавадзе (1817—1884), единственный сын князя Александра Гер- севановича Чавчавадзе (1786—1846), российского генерал- лейтенанта и знаменитого грузинского поэта; младший брат Нины Александровны Чавчавадзе (1812—1857), жены А.С.Грибоедова; российский офицер, участник Кавказской войны, начавший воен­ную службу в 1834 г.; полковник (1853), генерал-майор (1861), генерал-лейтенант (1881).

136 ... княгиня легла в ней вместе с тремя своими младшими детьми — Тамарой, Александром и Лидией, из которых двое последних были еще грудными: маленькому Александру было четырнадцать месяцев, Лидии — три месяца, Тамаре — четыре года. — Княжна Тамара Давидовна Чавчавадзе (1852—1933) в 1867 г. стала женой светлей­шего князя Ираклия Александровича Грузинского (1827—1882), сына мятежного царевича Александра.

Князь Александр Давидович Чавчавадзе (1853—1900), закончи­вший Гейдельбергский университет, был женат на княжне Татьяне Александровне Магаловой (1860—1931).

... Двое старших детей, Саломея и Мария, ехали на второй телеге вместе с французской гувернанткой, г-жой Дрансе. — Княжна Сало­мея Давидовна Чавчавадзе (1848—1919) стала женой барона Мак­симилиана Александровича фон дер Остен-Сакена (?—1884). Княжна Мария Давидовна Чавчавадзе (1849—1921) стала женой генерала от кавалерии Захария Гульбатовича Чавчавадзе (1825— 1905).

Дрансе, Анна (1832—1864) — воспитательница детей княгини А.И.Чавчавадзе, плененная вместе с ней горцами.

... Госпожа Дрансе изложила в книге под названием «Воспоминания француженки, захваченной Шамилем» рассказ об этом происше­ствии ... — Имеется в виду книга «Русские княгини, пленницы на Кавказе. Воспоминания француженки, захваченной Шамилем» («Les princesses russes, prisonnieres au Caucase. Souvenirs d'une fran- ?aise captive de Chamyl»; 1857), автором которой выступил Эдуар Мерльё (?—?), назвавший себя в предисловии к этому сочинению родственником госпожи Дрансе.

Дюма, довольно широко использовавший эти воспоминания в своей книге (но вовсе не слово в слово!), был обвинен Э.Мерльё в плагиате, и по решению парижского суда были конфискованы те номера газеты Дюма «Кавказ», в которых рассказывалось о семье имама Шамиля и пленении грузинских княгинь (№№14, 20 и 21). Заметим, что уже в 1858 г. в Тифлисе вышел русский перевод этой книги, выполненный К.Дзюбинским и озаглавленный: «Пленницы Шамиля. Воспоминания г-жи Дрансе».

... Париж, Ф.Сарториус, улица Мазарини, №9. — Сарториус, Карл Фридрих Фердинанд (ок. 1818—1866) — известный парижский издатель; немец, обосновавшийся в Париже в 1845 г.

Улица Мазарини — старинная улица в левобережной части Парижа, с 1687 г. носящая имя кардинала Джулио Мазарини (1602 — 1661).

137 ... Княгиня Анна Чавчавадзе назначила Цинандали местом встречи со

своей сестрой, княгиней Варварой Орбелиани. — О княгине Варваре Ильиничне Орбелиани см. примеч. к с. 104.

... прибыла два дня спустя со своим семимесячным сыном князем Георгием и своей племянницей княжной Баратовой. — Князь Геор­гий — сын князя Ильи Дмитриевича Орбелиани, будущий россий­ский военачальник князь Георгий Ильич Орбелиани (1853—1924), генерал-лейтенант (1910), участник Русско-турецкой (1877—1878) и Русско-японской войн (1904—1905).

Биографических сведений о восемнадцатилетней княжне Нине Баратовой, одной из пленниц Шамиля, найти не удалось.

... ее муж, князь Илико Орбелиани, незадолго до этого был убит в схватке с турками. — Орбелиани, Илья Дмитриевич, князь (Илико Зурабович; 1818—1853) — российский военачальник, участник Кавказской войны и герой Крымской войны; генерал-майор (1851), в 1851 — 1853 гг. командир Грузинского гренадерского полка; 19 ноября 1853 г. был смертельно ранен в бою под селением Баш- кадыклар на востоке Турции (в 35 км восточнее Карса), поведя за собой в атаку солдат, и скончался менее чем через три недели, 8 декабря 1853 г.

... Их сопровождала старая тетка княгини Чавчавадзе, княгиня Тина. — Госпожа Дрансе называет эту пожилую даму теткой князя Давида Александровича Чавчавадзе, то есть либо это сестра его матери, урожденной княжны Саломеи Ивановны Орбелиани (7—1836), либо сестра его отца, князя А.Г.Чавчавадзе.

141 ... Вспомните «Избиение младенцев» Конье ... — «Избиение младен­цев» (1824; масло по холсту, 265 х 235 см) — лучшая картина Л. Конье (см. примеч. к с. 31), сюжетом которой стало упомянутое в Евангелии избиение по приказу иудейского царя Ирода «всех младенцев в Вифлееме и во всех пределах его, от двух лет и ниже» (Матфей, 2: 16); ныне хранится в Музее изобразительных искусств французского города Ренна.

... подобно той девочке из «Страшного суда» Микеланджело, которая от ужаса хочет вернуться в чрево своей матери ... — «Страшный суд» — огромная фреска (17 х 13,3 м), созданная Микеланджело (см. примеч. к с. 104) на алтарной стене Сикстинской капеллы в 1536-1541 гг.

142 ... с разметавшимися, как у античной Кассандры, волосами ... — Кассандра — персонаж древнегреческой мифологии, троянская царевна, дочь Приама и Гекубы, наделенная способностью вещать о будущем, но считавшаяся безумной, так что ее пророчествам никто не верил; после падения Трои, гибель которой она пред­сказала, стала добычей Аякса Малого; изображается с длинными распущенными, как у безумной менады, волосами.

XLIII. Пленницы

146      ... как в Дантовом аду Паоло рыдает, когда рассказ ведет Франче­

ска ... — Франческа да Римини (ок. 1255—ок. 1285) — знатная ита­льянка, дочь Гвидо да Полента (?—1297), сеньора Равенны; выдан­ная замуж за Джанчотто Малатесту (ок. 1240—1304), хромого и некрасивого сына вождя гвельфов Римини, она стала любовницей его младшего брата Паоло (ок. 1246—ок. 1285) и вместе с ним была убита мужем. В «Божественной комедии», автор которой выступает в качестве ее персонажа, описывается, как он встречает в Аду неразлучные тени несчастных любовников, и, в ответ на его обращение к ним, дух Франчески излагает их горестную историю, а дух Паоло лишь рыдает:

Дух говорил, томимый страшным гнетом, Другой рыдал, и мука их сердец

Мое чело покрыла смертным потом («Ад», V, 139—141; перевод М.Лозинского).

148      ... Наиб по имени Хаджи-Карах ... — Дюма вслед за госпожой

Дрансе называет этого наиба, участвовавшего в нападении горцев на Цинандали, Hadji-Kherieh, и транскрипция его имени, исполь­зованная в нашем переводе, условна; возможно, имеется в виду Хаджияв Карахский (?—?), наиб Караха (Карах — западная часть нынешнего Чародинского района Дагестана).

150 ... Горцы направлялись к Похальской крепости, где они должны были найти Шамиля: он прибыл туда из Веденя ... — Похальская (Поха- листавская) башня — передовой пост Лезгинской кордонной линии, располагавшийся на горе Похали в 20 верстах к востоку от селения Шильды и защищавший дорогу на него; в ходе набега отряда Шамиля на Кахетию башня была захвачена горцами, и возле нее стал лагерем имам. Башню оборонял хорунжий князь Чавчавадзе с восемнадцатью грузинскими милиционерами, но в конце концов он был вынужден капитулировать: вероятно, это и есть упоминающийся ниже Нико Чавчавадзе.

151 ... Наконец появился Хаджи, интендант Шамиля ... — Скорее всего, имеется в виду Хаджияв Оротинский (Хаджи, или Хаджио; ?—?) — с 1852 г. наиб Анди, затем казначей Шамиля, оставшийся верным ему до конца.

XLIV. Князь Илико Орбелиани

152 ... В свое время он тоже стал пленником Шамиля ... — Князь И.Д.Орбелиани, имевший в то время чин прапорщика, попал в плен к Шамилю в конце марта 1842 г., во время захвата имамом Кази-Кумуха, и провел в неволе, в Дарго, восемь месяцев. После освобождения из плена он составил обстоятельную аналитическую записку о положении дел в имамате Шамиля.

153 ... это нечто вроде Мамертинской тюрьмы в Риме. — Мамертинская тюрьма — подземная двухэтажная тюрьма в Древнем Риме, устро­енная в северной оконечности Капитолия и предназначавшаяся для государственных преступников и военнопленных; согласно преданию, была сооружена при царе Анке Марции (правил в 640— 616 гг. до н.э.) и расширена при царе Сервии Туллии (правил в 578—535 гг. до н.э.); ее нижний этаж представлял собой сырую, грязную и зловонную камеру (первоначально она служила водо­сборной цистерной), куда через узкое круглое отверстие бросали узников, оставляя их там умирать голодной смертью; в древности эта тюрьма носила название Туллианум и лишь в средние века стала называться Мамертинской.

155 ... одно было адресовано ее мужу, другое — исправляющему должность кавказского наместника. — Исправляющим должность наместника Кавказа в это время, со 2 марта по 29 ноября 1854 г., был генерал от кавалерии Николай Андреевич Реад (1793—1855).

156 ... молодой князь Нико Чавчавадзе, дальний родственник князя Давида. Его захватили в крепости, где он с тридцатью грузинами выдержал трехдневную осаду, обороняясь против пятисот лезгин. — Дюма вслед за госпожой Дрансе именует этого юношу, родствен­ника князя Д.А.Чавчавадзе, Nicod Tchavtchatdz6. Сведений об этом представителе весьма разветвленной семьи князей Чавчавадзе найти не удалось.

Заметим, что русский писатель и журналист Евгений Алексееевич Вердеревский (Евграф Александрович; 1825—после 1867), автор книги «Кавказские пленницы, или Плен у Шамиля семейств князя Орбелиани и князя Чавчавадзе», вышедшей в 1856 г. и ставшей бестселлером, в 1854—1856 гг. литературный редактор тифлисской газеты «Кавказ», то есть человек информированный, называет пленного князя Иваном Чавчавадзе.

158      ... Ответ был от князя Орбелиани, деверя княгини Варвары. — Име­

ется в виду старший брат князя И.Д.Орбелиани — князь Григорий Дмитриевич Джамбакуриан-Орбелиани (1804—1883), российский военачальник, выдающийся деятель Кавказской войны и один из лучших грузинских поэтов XIX в.; генерал-майор (1848), генерал- лейтенант (1853), генерал от инфантерии (1862); генерал-адъютант (1857); с конца 1851 г. начальник Лезгинской кордонной линии, с 1855 г. командующий войсками в Прикаспийском крае, в 1860— 1866 гг. генерал-губернатор Тифлиса.

XLV. Джемал-Эддин

162 ... Обедал он за столом у генерала барона Николаи. — Николаи,

Леонтий Павлович, барон (1820—1891) — русский военачальник, происходивший из шведского дворянского рода; с 1847 г. служил на Кавказе; генерал-майор (1854), генерал-лейтенант (1860); генерал-адъютант (1862); в 1852—1857 гг. командир Кабардинского полка, в 1857—1860 гг. состоял при главнокомандующем Кавказ­ской армией; в 1860—1867 гг. командовал Кавказской гренадер­ской дивизией; в 1868 г., перейдя из протестантизма в католицизм, принял постриг и стал монахом картезианского монастыря Гранд- Шартрёз во Франции, где и умер; состоял в родстве с князьями Чавчавадзе: его младший брат Александр Павлович Николаи (1821 — 1899), министр народного просвещения в 1881 — 1882 гг., был женат на княжне Софье Александровне Чавчавадзе (1833— 1862), родной сестре князя Д.А.Чавчавадзе.

... выдвинулся к берегам реки Мичик, где должен был происходить обмен. — Мичик — небольшая река в Большой Чечне, правый при­ток реки Гумс (правый приток Сунжи), впадающий в нее вблизи Гудермеса, к западу от Хасав-Юрта; служила границей между зем­лями чеченцев и землями кумыков.

163 ... К Шамилю тотчас послали армянина по фамилии Грамов, который должен был служить переводчиком. — Грамов, Исай Иванович (1812—1886) — переводчик в управлении кавказского наместника, ездивший в Ведено для переговоров об освобождении пленных княгинь; после пленения имама некоторое время служил у него переводчиком в Калуге и пользовался его доверием.

164 ... Это был его младший брат Мохаммед-Шефи. — Мохаммед- Шефи — см. примеч. к с. 18.

165 ... полковнику князю Мирскому, командиру Кабардинского полка ... — См. примеч. к с. 94.

... вызвал лучшего полкового хирурга, доктора Пиотровского ... — Весь дальнейший текст этой главы основывается на очерке «Поездка в горы» С.Пиотровского (см. примеч. к с. 114), однако упомянутые там топонимы по большей части сильно искажены Дюма; в настоящем переводе они приведены в том виде, в каком их дал С.Пиотровский, хотя нужно иметь в виду, что и для него земли имамата с их географическими названиями были в то время terra incognita.

166 ... путь их пролегал по правому берегу Ярак-су ... — Ярак-су — см. примеч. к с. 110.

... через Гайдабашские высоты, к Ауховским владениям. — Гайдабаш- ские высоты (у Дюма — Juidabach) — этот топоним идентифици­ровать не удалось.

Ауховские владения (у Дюма — les terres d'Aneh), или Аух — исто­рическая область на востоке Чечни и северо-западе Дагестана, к юго-западу от Хасав-Юрта, которую населяют чеченцы-аккинцы (ауховцы).

... заметили недалеко от реки Акташ, на левом ее берегу, две сотни донских казаков, возвращавшихся в крепость Внезапную ... — Акташ (у Дюма здесь — Akh-Tchay) — см. примеч. к с. 136.

167 ... переправились через Акташ, оставив слева два аула, один из кото­рых носил то же название, что и река, а другой — Юрт-Аух. — Акташ-Аух (соврем. Ленин-аул в Казбековском районе Даге­стана) — селение на левом берегу реки Акташ, в 17 км от Хасав- Юрта, на границе с Чечней.

Юрт-Аух (у Дюма — Yourt-Ank; ныне Калинин-аул в Казбековском районе Дагестана) — селение на правом берегу реки Акташ, при впадении в нее реки Саласу, напротив Акташ-Ауха.

... в одной версте от этого последнего аула Акташ принимает в себя речку Сала-су ... — Саласу (у Дюма — Salasa) — правый приток реки Акташ, длиной 36 км.

... гора, на противоположных склонах которой построены два аула — Аргар-Юрт и Белляр-Гарган. — Аргар-Юрт (у Дюма — Argar- Yourt) — этот топоним идентифицировать не удалось.

Белляр-Гарган (у Дюма — Bellar-Garganche) — Биляр-Гырган, хутор на реке Акташ; ныне не существует.

... это были огни аула Оник. — Оник (у Дюма — Oniek) — этот топоним идентифицировать не удалось.

168 ... Дорога вплоть до селения Алмаки тянулась вдоль реки Акташ. — Алмаки (у Дюма — Amavi) — имеется в виду селение Алмак на правом берегу реки Акташ, в 10 км к югу от Юрт-Ауха; ныне отно­сится к Казбековскому району Дагестана.

... Выехав из селения Алмаки, они после часа езды достигли Гумбе- товского хребта ... — Гумбет — группа селений на северо-западе Дагестана, образующих его нынешний Гумбетовский район с административным центром в селе Мехельта.

169 ... Кавказская линия вплоть до Георгиевска, один лишь Моздок был скрыт туманом. — Георгиевск — город в Ставропольском крае, районный центр; основан в 1777 г. как крепость Святого Георгия на Азово-Моздокской оборонительной линии; в 1802—1822 гг. административный центр Кавказской губернии, а затем уездный город; расположен в 280 км к северо-западу от аула Алмак. Моздок (см. примеч. к с. 23) находится в 175 км к северо-западу от Алмака.

... Прибыли к тому месту, которое называется Андийскими воро­тами. — Андийские ворота — ущелье в отвесных отрогах Андий­ского хребта, ограничивающего историческую область Андию с севера; через этот естественный пролом в хребте проходит самая удобная дорога из Дагестана в Чечню, и еще в древности здесь были сооруженные мощные оборонительные сооружения, пере­крывающие проход через него; высота Андийского перевала составляет около 2 300 м.

170 ... Слева, в версте от Андийских ворот, виден аул Тилитли, а в вер­сте за ними стоит Агатль. За этим аулом находится другой, нося­щий название Унх. — Тилитли (у Дюма — Feliki) — вероятно, име­ется в виду аул Цилитли (Цилитль), расположенный в 5 км к северо-востоку от перевала Буцур.

Агатль (у Дюма — Agatly) — вероятно, имеется в виду аул Гагатли (Гагатль), расположенный в 2 км к северо-востоку от селения Анди.

Унх (у Дюма — Ounh) — вероятно, имеется в виду аул Гунха (или Гунхо), расположенный между селениями Анди и Гагатли.

... В полуверсте от Унха расположено большое селение Анди, давшее свое название ущелью ... — Анди (у Дюма — Andy) — крупное селе­ние на южном склоне Андийского хребта, ныне относящееся к Ботлихскому району Дагестана; находится примерно в 45 км к юго-западу от Алмака.

... аул называется Зул-Кади. — Зул-Кади (у Дюма — Soul-Kadi) — этот топоним идентифицировать не удалось.

171 ... польских красавиц с берегов Вислы. — Висла — крупнейшая река Балтийского бассейна, протекающая через Польшу с юга на север; начинается в Западных Карпатах и впадает в Гданьский залив Бал­тийского моря; длина ее 1 047 км.

Поручик Джемал-Эддин служил в Уланском Его Императорского Высочества великого князя Михаила Николаевича полку, дисло­цированном в Польше, и в ноябре 1854 г. был вызван в Петербург по приказу императора.

XLVI. Тифлис

172 ...Во времена античности в Нумидии был город Тибилис ... — Нуми­дия — историческая область в Северной Африке, занимавшая тер­риторию на востоке современного Алжира и западе современного Туниса, к западу от Карфагена; в 46 г. до н.э. была покорена Римом и вошла в провинцию Африка.

Города с названием Тибилис (в оригинале — Tibilis) в списках городов античной Нумидии найти не удалось.

... в наше время ... есть еще город Теплиц в Богемии ... — Богемия — в 1526—1918 гг. официальное название Чехии (без Моравии), вхо­дившей в этот период в состав Габсбургской империи.

Теплиц-Шёнау (соврем. Теплице) — город на северо-западе Чехии, в долине реки Билины, в 90 км от Праги; знаменитый бальнеоло­гический курорт (его горячие целебные источники известны с XVI в.).

... столицей Грузии был Мцхет ... — Мцхет (с 1936 г. Мцхета) — один из древнейших городов Грузии, расположенный при впаде­нии реки Арагви в Куру, в 20 км к северо-западу от Тбилиси; адми­нистративный центр края Мцхета-Мтианети; религиозной центр Грузии, резиденция католикоса-патриарха всея Грузии; с III в. до н.э. и до кон. V в. н.э. город был столицей Картлийского царства; позднее служил местом коронации и погребения почти всех грузинских царей вплоть до упразднения Грузинского царства в нач. XIX в.

... в 469 году царь Вахтанг Горгасал ... построил город Тбилиси ... — Датой основания Тбилиси царем Вахтангом Горгасалом (см. при­меч. к с. 15) принято считать 480 г.

... Только что возникший город был опустошен хазарами, восстанов­лен эмиром Агарианом ... — Хазары захватывали Тбилиси дважды: в первый раз ок. 627 г., в союзе с византийским императором Ира­клием I (см. примеч. к с. 16), и во второй раз ок. 764 г., под коман­дованием своего военачальника Булчана. Здесь имеется в виду второе нашествие хазар.

Агариан (Agarian), скорее всего, не имя собственное, а искаженное «агарянин», как называли в Картлийском царстве захватчиков- арабов, и здесь имеется в виду эмир Йазид ибн Усаид ас-Сулами, один из правителей Тбилисского эмирата, исламского государ­ственного образования в Восточной Грузии, основанного ок. 736 г. арабским полководцем Марваном Глухим (см. примеч. к с. 17) и существовавшего вначале под эгидой Арабского халифата, а затем самостоятельно вплоть до 1122 г. Именно этот могущественный эмир, наместник халифа Аль-Мансура (714—775; правил с 754 г.) в Восточном Закавказье, восстановил разрушенный хазарами в 764 г. город, носивший в период арабского владычества название Эль-Тефелис.

... Кура разделяет Тифлис на две части, а вернее, отделяет соб­ственно город от предместья Авлабари, предместья Пени и Немецкой деревни. — Эту фразу Дюма почерпнул из сочинения шевалье Гамба (v. II, ch. VI).

Авлабари (Исни, или Исани) — исторический район Тбилиси, рас­положенный на левом берегу Куры и в XIX в. населенный преиму­щественно армянами.

Немецкая деревня — имеется в виду немецкая колония Ней- Тифлис в трех верстах от Тифлиса, на левом берегу Куры, выше Авлабари, основанная в 1818 г. по предложению генерала Ермо­лова выходцами из Вюртемберга, в 1852 г. причисленная к Тиф­лису и в 1861 г. вошедшая в состав города.

... В сентябре 1795 года город был полностью разрушен Ага- Мохаммедом. — Ага-Мохаммед-хан (1741 — 1797) — правитель Пер­сии с 1794 г., основатель династии Каджаров; сын предводителя тюркского племени каджаров; захватив власть в стране в 1794 г., два года спустя провозгласил себя шахиншахом («царем царей»); оскопленный в шестилетнем возрасте, отличался патологической жестокостью; в 1795 г. совершил вторжение в Грузию, в Крцанис- ской битве (8—11 сентября) на подступах к Тифлису разбил войско Ираклия II, царя Картли-Кахетинского царства, после чего без боя вступил в город, подверг его полному разрушению, перебил большую часть его жителей, а около двадцати тысяч, главным образом женщин и детей, увел в рабство; был убит собственными слугами; ему наследовал его племянник.

173 ...Он отнял у нас Главный редут ... — Главным редутом французы

называют центральный пункт русской оборонительной позиции на Бородинском поле — т.н. Курганную высоту, на которой была установлена батарея из восемнадцати орудий и которую героиче­ски защищал пехотный корпус генерала Николая Николаевича Раевского (1771 — 1829). Батарея Раевского была в конце концов захвачена французами, но они понесли при этом колоссальные человеческие потери.

... Подобно Конде, бросившему свой жезл командующего в испанские ряды, он швырнул во французские ряды горсть Георгиевских кре­стов ... — Конде, Луи II де Бурбон, принц (1621 — 1686) — выда­ющийся французский полководец, прозванный Великим Конде; участник войн Людовика XIII и Людовика XIV; на последнем этапе Тридцатилетней войны (1618—1648), будучи еще очень молодым, обнаружил выдающиеся военные способности и одержал несколько побед над испанскими и немецкими войсками; в начале Фронды стал на сторону двора и овладел Парижем, однако после подавле­ния Парламентской фронды поссорился с Мазарини; отбыв год в тюремном заключении в замке Венсен, встал во главе отрядов фрондеров, но был разбит и в 1653 г. бежал в Нидерланды, после чего перешел на службу Испании, однако снова потерпел пораже­ние и в 1659 г. примирился с двором, после чего был восстановлен в правах и титулах; в 1668 г. завоевал Франш-Конте; в 1672— 1675 гг. командовал французскими войсками во время военных действий против Голландии и Австрии; в 1675 г. вышел в отставку по болезни и последние годы провел в своем замке Шантийи под Парижем, окруженный поэтами и писателями.

Упомянутый Дюма произошел в начале августа 1644 г., в трехднев­ной кровопролитной битве при Фрайбурге (город на юго-западе Германии, в современной земле Баден-Вюртемберг), в ходе Три­дцатилетней войны: молодой Конде, носивший тогда титул гер­цога Энгиенского и наряду с маршалом Тюренном (1611 — 1675) командовавший французской армией, которой противостояли баварские войска под командованием полководца Франца фон Мерси (1590—1645), в разгар сражения кинул свой жезл коман­дующего во вражеские окопы и вслед за ним со шпагой в руках бросился туда во главе полка Конти.

... В одном из своих кавказских романов Марлинский набросал пор­трет этого выдающегося человека; это о Ермолове он говорит ... — В оригинале Дюма приводит здесь свой перевод стихотворения А.А.Бестужева-Марлинского, которое содержится в его повести «Аммалат-бек», в главе V, носящей название «Письмо подполков­ника Верховского к его невесте», и посвящено генералу Ермолову. Впрочем, Марлинский не называет себя автором этого стихотворе­ния, ограничиваясь словами: «Про него недаром сказал поэт ...» ... в начале войны с Портой ... — То есть с Турцией. Высокая Порта — общеупотребительное в Европе в XVIII—XIX вв. офици­альное наименование турецкого правительства; произведено от фр. porte («дверь»), что является точным переводом турецкого и арабского названий канцелярии первого министра султана, соот­ветственно: «паша капысы» (букв, «дверь паши») и «баб-и-али» (букв, «высокая дверь»).

174 ... одна из ошибок царствования Луи Филиппа ... — Луи Филипп I (1773—1850) — французский король в 1830—1848 гг.; представи­тель Орлеанской ветви дома Бурбонов, старший сын герцога Филиппа Орлеанского (1747—1793) и его жены с 1769 г. Луизы де Бурбон-Пентьевр (1753—1821); во время Великой Французской революции в составе революционных войск участвовал в сраже­ниях против войск первой антифранцузской коалиции; в 1793 г. перешел на сторону австрийцев; был в эмиграции в ряде европей­ских стран и в США; после падения Наполеона получил обратно конфискованное у него во время Революции имущество и стал одним из богатейших людей Франции; в период Реставрации под­держивал связи с оппозиционно настроенными кругами буржуа­зии; после Июльской революции 1830 года был провозглашен королем французов; его правление отмечено господствующим положением финансовой аристократии, во внешней политике — сближением с Англией, а также колониальной войной в Алжире; был свергнут в результате Февральской революции 1848 года и бежал в Англию.

175 ... отсюда восстания Большой и Малой Чечни и Аварии ... — Большая и Малая Чечня — чеченские земли, лежащие соответственно по левому и правому берегу реки Аргун.

... его самого сменил генерал Розен. — О генерале Розене см. при­меч. к с. 27.

...от князя Цицианова до князя Барятинского ... — О князе Цициа- нове см. примеч. к с. 225.

... Остальная часть края разделялась на татарские ханства: Гянджу (Елисаветполь), Шеки (Нуху), Карабах, Шемаху и Баку. — Гянджа — здесь: Гянджинское ханство, феодальное государство, существова­вшее в 1747—1804 гг. на северо-западе современного Азербайджана и имевшее своей столицей город Гянджу, который после присоеди­нения ханства к Российской империи и вплоть до 1918 г. назы­вался Елисаветполем.

... мелкие владения, такие, как Борчала и Шамшадил, тоже татар­ские ... — Борчала (Борчалы) — историческая область в Закавка­зье, большая части территории которой расположена на юге Гру­зии (Марнеульский, Болнисский и Дманисский муниципалитеты края Квемо-Картли), а меньшая — на севере Армении; с 1604 г. султанство, населенное по большей части этническими азербай­джанцами.

Шамшадил (Шамшадин; у Дюма — Scham, Schedill) — историче­ская область у северо-западной границы Гянджинского ханства, на правом берегу Куры, также населенная этническими азербайджан­цами и являвшаяся небольшим султанством; ныне ее территория разделена между Арменией и Азербайджаном.

С сер. XVIII в. оба эти владения находились в вассальной зависи­мости по отношению к Картли-Кахетинскому царству и в 1801 г. вместе с ним вошли в состав Российской империи, составив т.н. татарские дистанции, которые служили своего рода казачьими поселениями, охранявшими южные границы Грузия.

176 ... жестоко оскорбил генерала Розена, грубо сорвав с князя Дадиана, его зятя, флигель-адьютантские аксельбанты. — Дадиан (Дадиани), Александр Леонович, князь (1800—1865) — с 1829 г. полковник и командир Эриванского карабинерного полка, флигель-адъютант; с 1836 г. муж Лидии Григорьевны Розен (1816—1866), дочери гене­рала Г.В.Розена. 9 октября 1837 г., во время своего пребывания в Тифлисе, император Николай I, узнав из доноса о служебных зло­употреблениях полковника, прямо на полковом смотре сорвал с него флигель-адъютантские аксельбанты, после чего решением суда князь был лишен орденов, чинов, а также княжеского и дво­рянского достоинства и сослан в Бобруйск (все это ему было воз­вращено после восшествия на престол Александра II, в 1856 г.).

... Его сменил генерал Нейдгарт. — 30 ноября декабря 1837 г. гене­рала Г.В.Розена сменил на посту командира Отдельного Кавказ­ского корпуса генерал-лейтенант Евгений Александрович Головин (1782—1858), занимавший эту должность до 25 октября 1842 г., и уже на смену ему пришел генерал А.И.Нейдгардт.

Нейдгардт, Александр Иванович (1784—1845) — русский воена­чальник, генерал от инфантерии (1841); генерал-адъютант (1825); правнук австрийского дворянина, поступившего в кон. XVII в. на русскую службу; участник Отечественной войны 1812 года, загра­ничных походов русской армии в 1813—1814 гг., Русско-турецкой войны 1828—1829 гг. и подавления Польского восстания 1830— 1831 гг.; в 1842—1844 гг. командир Отдельного Кавказского кор­пуса и главноуправляющий Закавказским краем; не проявив на этом посту энергии и решимости, в 1844 г. утратил свой пост и в следующем году вышел в отставку.

... Вот тогда-то император Николай и вспомнил о графе Ворон­цове ... — Граф М.С.Воронцов (см. примеч. к с. 47) занял пост наместника Кавказа 27 декабря 1844 г. и оставался в этой долж­ности более девяти лет — до 1 марта 1854 г.

177 ...Он был сын князя Семена Воронцова, русского посла в Лондоне ... —

Воронцов, Семен Романович (1744—1832) — российский полити­ческий деятель и дипломат, родной брат княгини Е.Р.Дашковой (1843—1810), одной из активнейших участниц государственного переворота 1762 г.; граф (1797); генерал от инфантерии (1797); в 1782—1784 гг. полномочный министр в Венеции, в 1785—1806 гг. (с перерывом в 1800—1801 гг.) — посол в Англии, способствова­вший укреплению англо-русских экономических и политических связей; в 1806 г. вышел в отставку и после этого вплоть до самой смерти почти безвыездно жил в Лондоне.

... Графу Воронцову ... предстояло еще стать наследником своего дяди Александра, одного из высших должностных лиц империи. — Воронцов, Александр Романович (1741 — 1806) — российский госу­дарственный деятель и дипломат, старший брат С.Р.Воронцова; граф (1797); в 1802—1804 гг. министр иностранных дел; с 1804 г. находился в отставке; владел десятками поместий, был холост и детей не имел.

... подобно письму Агамемнона, разминувшемуся в пути с Клитемне­строй ... — Агамемнон — в древнегреческой мифологии царь Микен, брат Менелая, предводитель греков в Троянской войне; муж Клитемнестры, коварно убившей его; отец Ореста, Электры и Ифигении; один из важнейших персонажей «Илиады»; здесь: пер­сонаж трагедии Еврипида «Ифигения в Авлиде» (406 до н.э.) и сходной с ней по сюжету трагедии Ж.Расина «Ифигения» (1674), основой которых стал древнегреческий миф о том, как царь Ага­мемнон, находясь в Авлиде и готовясь отплыть к Трое, должен был принести в жертву собственную дочь Ифигению, чтобы умилости­вить богиню Артемиду, противившуюся походу греков; подчиняясь воле богов, Агамемнон сначала отправляет приказ привезти Ифи­гению в Авлиду, а затем, жалея дочь, пишет письмо жене, чтобы предотвратить ее приезд вместе с Ифигенией, но Клитемнестра приезжает раньше, чем до нее доходит это второе послание.

178 ... получил боевое крещение при осаде Гянджи ... — Осада Гянджин­

ской крепости русскими войсками под командованием генерала Цицианова, начавшаяся в декабре 1803 г. и длившаяся целый месяц, завершилась 3 января 1804 г. кровопролитным штурмом, в ходе которого погиб последний Гянджинский правитель Джавад- хан (1748—1804; правил с 1786 г.).

... вынес из боя молодого Котляревского ... — Котляревский, Петр Степанович (1782—1852) — русский военачальник, с 1796 г. вое­вавший на Кавказе; сын бедного священника; генерал-майор (1811), генерал-лейтенант (1812), генерал от инфантерии (1826); герой Русско-персидской войны 1804—1813 гг., по окончании которой израненный генерал удалился на покой.

2 декабря 1803 г., во время осады Гянджи, капитан П.С.Котлярев­ский, командовавший тогда егерской ротой, получил тяжелое ране­ние в ногу и остался бы на поле сражения, если бы его не заметил и не вынес из боя М.С.Воронцов, тем самым сохранив ему жизнь.

... отправил его на Лезгинскую линию и поручил заботам храброго генерала Гулякова ... — Гуляков, Василий Семенович (1751 — 1804) — русский военачальник, генерал-майор (1800), участник Русско- турецкой войны 1768—1774 гг. и Русско-шведской войны 1788— 1790 гг., один из героев покорения Кавказа, оборонявший Грузию от набегов лезгин.

... в долине близ Закатал произошла гибельная схватка с лезги­нами ... — Закаталы — см. примеч. к с. 147.

В январе 1804 г., преследуя крупный отряд горцев, генерал В.С.Гуляков перешел Алазань и, увлекшись успехом, 15 января вступил в тесное Закатальское ущелье, где его ожидала западня: сам он был убит одним из первых выстрелов, а его отряд с боль­шими потерями отступил к Алазани. В этой экспедиции участво­вал и поручик Преображенского полка граф М.С.Воронцов, едва не погибший при падении с горной кручи.

... в чине бригадир-майора принял участие в экспедиции против Эри- вани ... — Имеется в виду поход русских войск под командованием генерала Цицианова в Эриванское ханство летом 1804 г., в начале Русско-персидской войны 1804—1813 гг.: 2 июля русские блокиро­вали Эриванскую крепость, однако спустя два месяца, 4 сентября, из-за больших потерь сняли осаду и отступили в Грузию.

Граф М.С.Воронцов, участвовавший в Эриванском походе, имел к этому времени чин капитана. Заметим, что чина бригадир-майора (в оригинале brigadier-major) в русской армии никогда не было: существовало звание бригад-майора, начальника штаба при бри­гадире, но это звание упразднил еще Павел I.

... дал ему щекотливое поручение к имеретинскому царю Соло­мону ... — Имеется в виду Соломон II (ок. 1772—1815) — послед­ний имеретинский царь, правивший в 1789—1790 и в 1792—1810 гг.; племянник и наследник имеретинского царя Соломона I (см. при­меч. к с. 25), внук царя Картли-Кахетинского царства Ираклия II, отстоявший свои права на трон в ходе кровопролитной войны с двоюродным братом Соломона I — Давидом II (1756—1795; правил в 1784—1789 и 1790—1791 гг.); после включения в 1801 г. Восточ­ной Грузии в состав Российской империи пытался заручиться под­держкой Турции и Персии против России, но 25 апреля 1804 г. был вынужден подписать соглашение о российском протекторате над Имеретией; тем не менее в 1809 г. поддержал восстание в Восточ­ной Грузии, после чего был заключен в тюрьму и 20 февраля 1810 г. отстранен от власти; в мае того же года бежал в Турцию, но затем вернулся в Имеретию и поднял там восстание, которое в сентябре потерпело поражение, после чего низложенный царь бежал в Тра- пезунд, где и умер пять лет спустя; в 2005 г. был канонизирован Грузинской православной церковью.

... При Бородине он командовал дивизией ... — При Бородине генерал-майор М.С.Воронцов командовал Сводной гренадерской дивизией 2-й Западной армии и на Семеновских флешах принял на себя первый и самый мощный удар противника.

... он женился на дочери графини Браницкой — племяннице знамени­того Потемкина, умершего у нее на руках на краю придорожной канавы ... — Браницкая, Александра Васильевна, урожденная Энгельгардт (1754—1838) — племянница Г.А.Потемкина: дочь его сестры Елены Александровны Потемкиной (ок. 1737—ок. 1767) и ее мужа, смоленского помещика Василия Андреевича Энгельгардта (ок. 1735—1794); с 1781 г. супруга польского графа, генерал-аншефа русской службы Франциска Ксаверия Браницкого (1731 — 1819), от которого у нее родилось два сына и три дочери, в том числе Ели­завета Ксаверьевна Браницкая (1790—1880), ставшая в 1819 г. женой графа М.С.Воронцова; присутствовала при кончине Потем­кина; в 1824 г. была пожалована званием обер-гофмейстрины; обладала огромным состоянием и была известна своей благотво­рительной деятельностью.

Потемкин, Григорий Александрович (1739—1791) — выдающийся государственный и военный деятель России, фаворит Екате­рины II; граф (1774), генерал-фельдмаршал (1784), светлейший князь Таврический (1783); принимал активное участие в проведе­нии внутренней и внешней политики государства, был президен­том Военной коллегии; участвовал в первой русско-турецкой войне (1768—1774) и был главнокомандующим русскими войсками во второй войне с Турцией (1787—1792); руководил хозяйственным освоением Северного Причерноморья, строительством Черномор­ского торгового и военного флотов; провел реформы русской армии; способствовал развитию торговли, укреплению авторитета России на международной арене; умер от перемежающейся лихо­радки 5 октября 1791 г. на пути из Ясс в Николаев, возле села Пырлице.

179 ... В 1826 году, полагаю, он был назначен генерал-губернатором Ново­

россии ... — Это произошло в 1823 году.

... обосновался в Одессе, основанной герцогом Ришелье ... — Одесса — город и порт на Украине, на северо-западном побережье Черного моря, основанный русской армией в 1792—1794 гг. на месте турец­кой крепости Хаджибей; нынешнее название получил в 1795 г.; в 1796 г. вошел в состав Новороссии и позже стал ее административ­ным центром.

Герцог Ришелье — имеется в виду Арман Эммануэль де Виньеро дю Плесси, пятый герцог де Ришелье (1766—1822), государствен­ный деятель Франции и России; внук маршала Луи Франсуа Армана де Виньеро дю Плесси, третьего герцога де Ришелье (1696—1788); уехав из Франции в 1790 г., вскоре поступил на рус­скую службу; с 1803 г. губернатор Одессы, положивший начало ее благосостоянию, а в 1805—1814 гг. генерал-губернатор всего Ново­российского края; в 1815—1818 и 1820—1821 гг. глава французского правительства.

... заступив на место раненного под Варной князя Меншикова, он принял командование войсками, взял Варну ... — Варна — город в Болгарии, на западном берегу Черного моря, крупнейший порт страны; в 1391 г. был захвачен османами, превратившими его в сильную прибрежную крепость; 29 сентября 1828 г., в ходе Русско- турецкой войны 1828—1829 гг., после двухмесячной блокады с суши и с моря, был завоеван Российской империей, но затем, в соответствии с условиями завершившего эту войну Адрианополь­ского мирного договора, подписанного 2 (14) сентября 1829 г., возвращен туркам; спустя пятьдесят лет, в 1878 г., в ходе Русско- турецкой войны 1877—1878 гг., окончательно освобожден русскими войсками от турецкого ига.

Меншиков, Александр Сергеевич (1787—1869) — русский воена­чальник, государственный деятель и дипломат; светлейший князь, правнук А.Д.Меншикова; известный остроумец, славившийся злыми остротами; генерал-майор (1816), генерал-адъютант (1817), адмирал (1833); с 1828 г. начальник Главного морского штаба, с 1831 г. финляндский генерал-губернатор и командующий войсками в Финляндии, с 1836 г. военный министр; 30 сентября 1854 г. был назначен главнокомандующим сухопутными и морскими силами в Крыму, но уже 23 февраля 1855 г., после тяжелых поражений, понесенных русской армией в ходе Крымской войны, отстранен от всех своих командных должностей; с 1856 г. в отставке.

Вице-адмирал князь А.С.Меншиков командовал осадой Варны, но, после того как 9 августа 1828 г., во время смелой вылазки турок, он был ранен ядром в обе ноги и покинул театр военных действий, руководство операцией перешло к графу М.С.Ворон­цову.

... Два других моста, возле Гори, на Куре, постигла та же участь. — Гори — старинный город в восточной части Грузии, у места впаде­ния реки Большая Лиахви в Куру, в 75 км к северо-западу от Тби­лиси; центр края Шида-Картли; основан как крепость в нач. XII в.

... Постройка этих мостов была доверена англичанину Кейлю ... — Речь идет о двух каменных мостах, построенных на Куре в 50-х гг. XIX в. и вскоре разрушившихся: один стоял возле города Гори, а другой — возле деревни Скра (в 8 км к западу от Гори); строителем их был архитектор Эдвин Яковлевич Райс, обрусевший англичанин, коллежский регистратор, чиновник канцелярии кав­казского наместника, пользовавшийся доверием графа М.С.Во­ронцова. Так что имя Keill, упомянутое Дюма, приведено им, ско­рее всего, по ошибке.

180 ... если собрать деньги, издержанные в течение пятидесяти лет на дорогу от Владикавказа до Тифлиса ... — Имеется в виду Военно- Грузинская дорога, пересекающая Главный Кавказский хребет и соединяющая Владикавказ с Тбилиси; эта стратегическая трасса длиной 208 км, проложенная русскими войсками и связавшая Северный Кавказ с Закавказьем, следует по древнему историче­скому пути, который проходил по Дарьяльскому ущелью; строи­тельство дороги началось после подписания в 1783 г. Георгиевского трактата, и постоянное движение по ней было открыто уже в 1799 г., однако после включения Грузии в состав Российской импе­рии (1801) началось строительство новой, улучшенной трассы, которое велось вплоть до 60-х гг. XIX в.

181 ... роковую экспедицию, известную и знаменитую еще и сегодня под названием Даргинской. — В ходе т.н. Даргинской экспедиции (6—20 июля 1845 г.) русский отряд под командованием графа М.С.Ворон­цова овладел аулом Дарго, резиденцией Шамиля, но затем ока­зался окружен превосходящими силами горцев и только благодаря помощи отряда генерала Фрейтага, пришедшего ему на выручку, сумел вырваться из окружения, потеряв при этом половину своего списочного состава.

... Штурм Гергебиля и Салтов ... — Гергебиль (у Дюма — Gergeleil) — аул в Нагорном Дагестане, у места слияния реки Казикумухское Койсу с Кара-Койсу; ныне административный центр одноимен­ного района; в период Кавказской войны важнейшая база русских войск, через которую осуществлялась их связь между северными и южными районами Дагестана; 3 ноября 1843 г. был захвачен мно­готысячным отрядом Шамиля, что вынудило русские войска поки­нуть Аварию. 1 июня 1847 г. граф М.С.Воронов блокировал Герге­биль, но из-за распространения в войсках холеры и яростного сопротивления горцев был вынужден уже через неделю снять осаду. Взят этот аул был лишь в следующем году, 7 июля 1848 г., князем М.З.Аргутинским-Долгоруковым, а спустя неделю стерт с лица земли.

Салты (Салта) — аул в Гунибском районе Дагестана, расположен­ный в 15 км к югу от Гергебиля, на реке Кара-Койсу; служил одним из опорных пунктов Шамиля; был взят русскими войсками, которыми командовал лично граф М.С.Воронцов, 14 сентября 1847 г. после полуторамесячной кровопролитной осады.

... после учреждения им порто-франко в Одессе ... — Порто- франко — право порта беспошлинно ввозить и вывозить товары; обычно учреждается при сооружении нового порта и имеет целью привлечь грузы и увеличить товарооборот.

В Одессе порто-франко было установлено высочайшим указом 16 апреля 1817 г. (то есть еще до назначения графа М.С.Воронцова новороссийским генерал-губернатором) и с некоторыми переры­вами просуществовало до 19 апреля 1859 г., позволив городу пре­вратиться в крупнейший международный порт.

... писал во Францию, чтобы ему прислали виноградных лоз из Бургун­дии ... — Бургундия (см. примеч. к с. 223) издавна славится как винодельческий край.

... питался, как Карл XII, куском черствого хлеба. — Карл XII (1682— 1718) — шведский король с 1697 г., выдающийся полководец, основ­ные события жизни которого связаны с его участием в Северной войне 1700—1721 гг.; став самодержавным монархом в возрасте 15 лет, вскоре был вынужден вести войну с направленной против Шве­ции коалицией (Дания, Польша и Россия) и одержал ряд крупных успехов: над датским королем Фредериком IV (Травендальский мир, 1700), русским царем Петром I (Нарвская битва, 1700) и польским королем Августом II (сражение при Клишове, 1702); после того как Петр I отбил у него Ливонию и основал на завоеванных им землях Санкт-Петербург, принял роковое для себя решение о походе на Москву; он двинул свои войска через Украину, но тактика «выжжен­ной земли», предпринятая отступавшими русскими войсками, и суровая зима 1708—1709 гг. нанесли сильный урон его армии: она потеряла до трети своего состава, а подкрепления и снабжения ей ждать было неоткуда; 27 июня (8 июля) 1709 г. в битве при Полтаве шведская армия была уничтожена, и Карл XII бежал в Турцию, где обосновался со своим двором в Бендерах, пытаясь оттуда управлять Швецией; Польша и Россия воспользовалась его отсутствием, чтобы отвоевать утраченные ими территории и даже захватить новые; в 1715 г. он втайне вернулся из Османской империи, но его попытки вернуть себе утраченную власть и былое могущество потерпели неудачу; король был убит шальной пулей во время последнего его завоевательного похода в Норвегию.

XLVIL Грузия и грузины

182 ... следовать модам Итальянского театра и Гентского бульвара. — Итальянский театр — парижский музыкальный театр, в котором ставились в основном оперы итальянских композиторов: Дони­цетти, Верди, Россини; созданный в 1801 г. и не раз менявший как свое название, так и свое помещение, он с 1841 г. и вплоть до своего закрытия в 1878 г. размещался в театральном зале Вантадур, на улице Меюля. Театр был в большой моде, на его спектаклях собиралась вся элита парижского общества, и было чрезвычайно престижно иметь там ложу.

... у магазина г-жи Бло выстроилась целая очередь дам, требова­вших, чтобы та выписала для них у г-жи Бонвале всю необходимую оснастку. — Модный магазин г-жи Бло находился в доме Зубалова на Эриванской площади.

Сведений об изобретательнице особых женских корсетов («corset plastique»), г-же Бонвале (Bonvalet), найти не удалось.

183 ... отделался лишь заметкой, помещенной мною в журнале «Заря». — «Заря» («Цискари») - первый литературный грузинский журнал, основанный в 1852 г. в Тифлисе драматургом и общественным дея­телем Георгием Давидовичем Эристави (1811 — 1864); через год журнал закрылся, но в 1857 г. был возобновлен И.И.Кереселидзе (см. примеч. к с. 185) и ежемесячно выходил вплоть до 1875 г., придерживаясь умеренно-либерального направления и являясь выразителем грузинской общественной мысли; состоял из трех отделов: «Изящная словесность», «Наука и художества», «Смесь».

184 ... длинные, как охотничий рог Роланда. — Имеется в виду Оли­фант — сделанный из слоновьего бивня охотничий рог Роланда (см. примеч. к с. 62), который трубил в него во время сражения в Ронсевальской долине, призывая на помощь императора Карла.

... Во время приезда императора Николая на Кавказ граф Воронцов представил ему князя Эристова ... — Вероятно, имеется в виду князь Г.Р.Эристов (см. примеч. к с. 75).

Заметим, что в 1837 г., когда Николай I посетил Тифлис, графа М.С.Воронцова на Кавказе еще не было.

185 ... в числе прочих присутствовали князь Николай Чавчавадзе и поляк Иосиф Пенерепский. — Николай Чавчавадзе — вероятно, это был князь Николай Зурабович Чавчавадзе (1830—1897), российский военачальник, генерал от кавалерии (1896); генерал-адъютант (1892); герой Крымской войны и Русско-турецкой войны 1877— 1878 гг.; военную службу начал в 1847 г. на Кавказе; первый офи­церский чин получил в 1850 г., в 1863 г. был произведен в полков­ники, в 1869 г. — в генерал-майоры, в 1881 г. — в генерал- лейтенанты; в 1866—1876 гг. воинский начальник Западного Даге­стана, в 1880—1883 гг. командующий войсками Дагестанской обла­сти, а затем ее военный губернатор.

Что касается Иосифа Пенерепского (Joseph Penerepsky), то ника­ких сведений о нем найти не удалось: скорее всего, эта польская фамилия приведена с ошибками.

... Поэта звали Евангулом Евангуловым. — Сведений о персонаже по имени Евангул Евангулов (Evangoul-Evangoulof) найти не уда­лось.

... Нашего хозяина звали Иваном Кереселидзе. — Кереселидзе, Иван Иванович (1829—1892) — один из первых профессиональных гру­зинских журналистов, писатель, переводчик и общественный дея­тель; служил воспитателем в Тифлисской губернской гимназии; в 1855—1856 г. руководил театром; в 1857—1875 гг. редактировал и издавал журнал «Цискари».

... огромный глиняный кувшин, напоминавший те, в каких прятались сорок разбойников Али-Бабы ... — Имеется в виду эпизод знамени­той арабской сказки «Рассказ про Али-Бабу и сорок разбойников и невольницу Марджану, полностью и до конца»: разбойники, намереваясь убить Али-Бабу, который овладел тайной их пещеры, полной сокровищ, проникают в его дом спрятанными в сосудах (в одних переводах — в кувшинах, в других — в бурдюках) из-под масла и в них же погибают, убитые хитроумной Марджаной. Заме­тим, что в этих сосудах прятались 38 разбойников: главарь шайки вошел в дом Али-Бабы под видом купца, а одного из своих това­рищей они к этому времени казнили сами.

187 ... Марлинский написал нечто вроде оды грузинским носам. — Далее Дюма приводит начало главы VI «Ода в честь носа» своей повести «Комок снега» («La Boule de neige»), представляющей собой пере­делку повести А.А.Бестужева-Марлинского «Мулла-Нур».

... даже какой-нибудь журнальной статейки хоть бы инвалидною прозой! — Это намек на петербургскую газету «Русский инвалид», которую с благотворительными целями основал в 1813 г. филан­троп Павел Павлович Пезаровиус (1776—1847) и весьма крупные доходы от которой, включая и значительные частные пожертвова­ния, поступали в пользу инвалидов, солдатских вдов и сирот; в 1831 — 1839 гг. выходили «Литературные прибавления» к этому изданию.

188 ... угощают Гайденовым хаосом, «Робертом-Дьяволом», «Фра- Дьяволом» ... — Гайдн, Франц Йозеф (1732—1809) — австрийский композитор, представитель венской классической школы, осново­положник таких музыкальных жанров, как симфония и струнный квартет; его музыке иногда свойственны резкие сдвиги гармонии. «Роберт-Дьявол» — см. примеч. к с. 133.

«Фра-Дьяволо» — комическая опера французского композитора Даниеля Франсуа Обера (1782—1871), написанная на либретто Э.Скриба и впервые поставленная 28 января 1830 г. в парижском зале Вантадур. В основе ее сюжета лежит история Фра Дьяволо (Микеле Пецца; 1771 — 1806), знаменитого итальянского разбой­ника, уроженца Итри, который был главой банды, терроризиро­вавшей всю Калабрию; в 1799 г. вместе со своими товарищами он вошел в армию санфедистов, получив от кардинала Руффо чин полковника; участвовал в захвате Неаполя в июле 1799 г.; в возна­граждение за свои заслуги получил от короля титул герцога Кас- сано; после прихода к власти Жозефа Бонапарта вновь занялся бандитизмом, был схвачен и прилюдно повешен.

... с подливкою знаменитого Карема. — Карем, Мари Антуан (1784— 1833) — известный французский кондитер и повар, один из осно­вателей кулинарии нового времени, прозванный «королем поваров и поваром королей», служивший у князя Талейрана, английского принца-регента, будущего короля Георга IV, короткое время — у императора Александра I, а затем у парижского банкира Джеймса 399

Ротшильда; автор нескольких книг, посвященных французской кулинарии.

... нос Шиллера или Каракаллы ... — Характерной чертой внешности Шиллера (см. примеч. к с. 115), судя по его изображениям, был большой длинный нос.

Каракалла — прозвище Марка Аврелия Севера Антонина (186— 217), римского императора с 211 г. (оно было произведено от названия любимой им галльской одежды caracalla — плаща с капюшоном); сын императора Септимия Севера; со 194 г. сопро­вождал отца в военных походах; в 197 г. подавил восстание иудеев; в 212 г. даровал римское гражданство всему свободному населению империи, что способствовало увеличению сбора налогов и вместе с денежными реформами оздоровило экономику; во время одного из своих походов был убит заговорщиками.

189 ...по закону царя Вахтанга IV... — Вахтанг IV (1413—1446) — царь Грузии с 1442 г., старший сын Александра I Великого (1389—1442; правил в 1412—1442 гг.) и его первой жены (с 1411 г.) Дуландухт Орбелиани.

Однако здесь, скорее, имеется в виду царь Вахтанг VI (см. примеч. к с. 22), в царствование которого, в 1705—1708 гг., был составлен свод законов — кодекс феодального права Грузии.

... Куда как вздорожал канаус ... — Канаус — плотная ткань из шелка-сырца, то есть неотбеленной и некрученой пряжи золоти­стого цвета; в XIX в. ценилась довольно высоко и использовалась для постельного белья и одежды.

XLVIII. Дорога от Тифлиса до Владикавказа

... река образует угол, именуемый Чертовым коленом ... — Эта кру­тая излучина Куры называется по-грузински Девис Намуклари.

... он прошел бы даже мимо семи замков короля Богемии ... — Намек на шутливо-фантастическую книгу французского писателя Шарля Нодье (1780—1844) «История короля Богемии и его семи замков» («L'Histoire du roi de Boheme et de ses sept chateaux»; 1830), счита­ющаяся одним из лучших юмористических произведений француз­ской литературы.

190 ... в Персии, особенно в области Йезд, близ Тегерана ... — Йезд — провинция в центральной части Ирана, к юго-востоку от Тегерана; административный центр — древний город Йезд, существующий с третьего тысячелетия до н.э. и доныне являющийся одним из культурных центров зороастризма в Иране.

191 ... дорога, по которой мы ехали, — та самая, по которой шел Пом­пей, преследуя Митридата. — См. примеч. к с. 13.

... Возле моста, построенного на Куре в 1840 году отцом нашего хозяина, правительственным инженером г-ном Зубаловым, находятся развалины кирпичного моста, приписываемого победителю понтий­ского царя. — Сведений об инженере Зубалове найти не удалось. Развалины т.н. Помпеева моста возле Мцхеты сохранились до нашего времени.

... Мцхет был построен Мцхетосом, сыном Картлоса, жившего спу­стя всего лишь шесть поколений после Моисея. — Все приведенные далее сведения о древней грузинской столице Дюма позаимствовал из книги Клапрота «Путешествие по Кавказским горам и Грузии» (v. I, ch. XIX, pp. 506—510), но сделал это довольно небрежно, внеся немало искажений и опечаток в текст этого автора.

Мцхетос — легендарный основатель Мцхета, старший сын царя Картлоса, внук Фогармы, приходившегося в свою очередь внуком Иафету, одному из трех сыновей патриарха Ноя.

Заметим, что у Клапрота в этом контексте фигурирует вовсе не пророк Моисей (Moise), а Ной (Noe).

... один из его управителей, перс по имени Ардам, обнес его сте­нами ... — Эристав Ардам из рода Небротидов, наместник персид­ского царя Афридона, изгнавший из Картли хазар и обнесший Мцхет каменными стенами, упоминается в летописи «Житие Картли», составителем которой был живший в XI в. грузинский историк Леонти Мровели (глава «Нашествие хазар»).

... стены Мцхета были разрушены Азоном, а затем восстановлены Фарнавазом. — Азон (у Дюма ошибочно Агоп) — персонаж сочине­ния Леонти Мровели, уроженец Македонии, сын Иаредоса, воена­чальник царя Александра Македонского, правивший в Картли от его имени (упоминается в главе «Нашествие Александра»).

О первом картлийском царе Фарнавазе см. примеч. к с. 12.

... Царь Мириан, царствовавший с 265 по 318 годы от Рождества Христова, воздвиг в Мцхете деревянную церковь, в которой хранился разодранный хитон Иисуса Христа. — Имеется в виду Мириан III (ок. 265—ок. 361; правил с 284 г.) — первый христианский царь Иберии, основатель династии Хосроидов, которого грузинские летописи XI в. причисляют к роду персидских Сасанидов; стре­мясь выйти из-под влияния Персии, ок. 337 г. установил христи­анство в качестве государственной религии страны и запретил почитание языческих богов; построил в Мцхете т.н. Нижнюю цер­ковь, на месте которой позднее был сооружен кафедральный собор Свети-Цховели.

Согласно легенде, хитон распятого Христа, сотканный руками Богородицы и обагренный его кровью, привез из Иерусалима во Мцхет своей сестре, мцхетской иудейке Сидонии, раввин местной иудейской общины Элиоз, который был свидетелем распятия Спа­сителя и купил этот хитон у воина, получившего его по жребию. Заметим, что, согласно Евангелию, хитон Господень не был разо­дран, ибо, как сказано там, воины, которые распяли Иисуса и взяли его одежды, разделив их на четыре части, не стали рвать хитон и сказали друг другу: «Не станем раздирать его, а бросим о нем жребий» (Иоанн, 19: 24).

Клапрот, кстати, выражается несколько иначе: он говорит об «одной из разодранных одежд Иисуса Христа».

... Мирдат, двадцать шестой царь Грузии, процветавший в конце того же столетия, заменил деревянные колонны этой церкви на каменные. — Скорее всего, имеется в виду Мирдат III, царь Ибе­рии с 365 по 380 гг., сын царя Аспагура II (правил в 363—365 гг.). Клапрот называет Мирдата двадцать шестым царем Грузии, прави­вшим с 364 по 379 гг. после Рождества Христова, но о его процве­тании, к слову сказать, не упоминает.

... Это та самая церковь, которая называется теперь Самироне. — Речь идет о мцхетском кафедральном соборе Свети-Цховели («Животворящий столп»).

У Клапрота фраза звучит так: «... заменил деревянные колонны на каменные, именуемые по-грузински sweti, что и дало церкви название Swetitskhoweli: ныне она называется Samirone». Самироне (груз, «мироточивый») — эпитет, относящийся к «Животворящему столпу» (согласно легенде, столп, который был вытесан из кедра, выросшего на могиле Сидонии, и источал благовонное и целебное миро, был поставлен в основание храма Свети-Цховели).

Нынешний храм Свети-Цховели, перенесший за свою тысячелет­нюю историю немало разрушений и переделок, но в основном со­хранивший свой первоначальный вид, был построен в 1010— 1029 гг. при католикосе-патриархе Мелхиседеке (правил в 1012- ЮЗО и 1039-1045 гг.).

... К северу от нее тот же царь построил церковь Самтавро ... — Клапрот, у которого «тот же царь» — это Мириан (тогда как у Дюма получается, что речь идет о царе Мирдате), говорит о церкви Ghthaebissa-Samthawro, и Дюма повторяет вслед за ним это назва­ние, но ошибаясь в написании: у него в тексте фигурирует Ghthaebissa-Sansthawro.

Самтавро-Преображенская, или т.н. Верхняя церковь в Мцхете была построена в сер. IV в. царем Мирианом III, однако первона­чальное сооружение не сохранилось: нынешняя церковь Самтавро была построена в 30-х гг. XI в., вскоре после Свети-Цховели.

... В ней погребен сорок третий грузинский царь Мир, живший в конце VII века. — Клапрот называет Мира сорок третьим царем Грузии, жившим в 668 г. Неясно, однако, кто здесь имеется в виду: правителем Иберии в это время, с 650 по 684 гг., был Адар- насе II.

... Город, опустошенный врагами, был вновь построен примерно в 1304 году, в царствование Георгия, семьдесят первого царя ... — Вероятно, имеется в виду Георгий V Блистательный (ок. 1286—1346) — царь Грузии в 1299—1302 и 1314—1346 гг., восстановивший единство Грузии и упрочивший царскую власть, однако в 1304 г. царем был его брат Вахтанг III (1278—1308; правил в 1302—1308 гг.).

... лишь для того, чтобы снова быть разрушенным Тамерланом, кото­рого грузины называют Ланг-Тимуром. — О Тамерлане см. примеч. к с. 19.

... Мцхет снова поднялся из руин при Александре, семьдесят шестом царе Грузии, построившем каменную церковь с куполом. — Царь Александр I Великий (см. примеч. к с. 19) энергично поднимал из руин разрушеную во время нашествия Тамерлана страну, восстано­вил множество монастырей и крепостей, отремонтировал мцхет- ский храм Свети-Цховели.

... около 1722 года Вахтанг значительно украсил эту церковь. — Имеется в виду картлийский царь Вахтанг VI (см. примеч. к с. 22).

Клапрот называет его девяносто четвертым царем Грузии, прави­вшим с 1703 по 1722 гг.

... последний царь, Георгий, умерший, насколько я помню, в 1811 году ... — Царь Георгий XII умер в конце декабря 1800 года.

... К востоку от Мцхета находится гора Джвари-Зедазени, на вер­шине которой построена церковь Брони. — У Клапрота эта фраза звучит так: «К востоку находится гора Djwar-Zedatseni, на левом берегу Арагви; на этой горе стоят церковь и монастырь Tchatchou- is-zaqdari, то есть церковь Брони [de la Cuirasse; у Дюма ошибочно de la Cuarisse]».

Здесь явно имеются в виду церковь и монастырь Джвари (груз, «крест»), построенные в 587—604 гг. на вершине горы высотой 650 м, которая расположена к востоку от Мцхеты, у слияния Куры и Арагви, однако никаких сведений об упомянутых Клапротом (вслед за ним их повторяет и Дюбуа) названиях этих святынь найти не удалось.

192 ... Ныне Мцхет славится лишь качеством своих пулярок, способных, как уверяют, соперничать с пулярками из Ле-Мана, и форелью, ни в чем не уступающей знаменитой форели из Ропши. — Ле-Ман — главный город исторической области Мен на северо-западе Фран­ции, охватывающей территории современных департаментов Сарта и Майенн; издавна славился лучшими во Франции каплунами и пулярками (то есть холощеными и откормленными петухами и курами).

Ропша — селение в 50 км к юго-западу от Санкт-Петербурга, на Ропшинских высотах, на южной стороне Финского залива, где в 1750—1756 гг. архитектор Б.Ф.Растрелли построил для импера­трицы Елизаветы Петровны дворец, в котором в 1762 г. был убит Петр III; в 1764 г. дворец был подарен Екатериной II графу Г. Г.Орлову, а в 1801 г. стал собственностью Павла I и до 1917 г. слу­жил загородной усадьбой царской семьи, охотничьей и рыболов­ной: в прудах, относившихся к царскому дворцу, который ныне лежит в развалинах, издавна разводили карпов и знаменитую роп- шинскую форель.

... В двух-трех верстах за Мцхетом находится гора Задени, на кото­рой видны остатки крепости, построенной Фарнаджем — четвер­тым грузинским царем. Он поставил на этой горе идола Задена ... — У Клапрота эта фраза зучит так: «К югу расположена гора Задени, на которой высится крепость, построенная, как говорят, Фарнад­жем, четвертым царем Грузии, правившим с 242 по 274 годы. Фар- надж установил на этом месте идола Задена, откуда и произошло такое название. Затем на этой горе жил Иоанн, один из трина­дцати святых отцов, построивший там монастырь».

Речь идет о горе Задени (Зедазени, или Кухети) высотой 1 350 м, одной из вершин Сагурамского хребта, расположенной на левом берегу Арагви, в 8 км к северо-востоку от Мцхеты; на ее вершине сохранились развалины некогда мощной крепости, построенной царем Фарнаджем, и строения монастыря, основанного преподоб­ным Иоанном Зедазенским (?—ок. 560), одним из тринадцати сирийских святых отцов, и опустевшего еще в XVII в., но возрож­денного в 90-х гг. XX в.

Царь Фарнадж (Фарнаджом), четвертый царь Иберии, правивший в 109—90 гг. до н.э., установил на этой горе идола по имени Заден, которому вплоть до принятия Иберией христианства приносили жертвы.

... дорога снова стала отвратительной за три версты до Душета ... — Душет (с 1936 г. Душети) — старинный город в Грузии, в регионе Мцхета-Мтианети, в 54 км к северу от Тбилиси, стоящий на бере­гах горной речки Душетис-хеви; известен с 1215 г., в XVII—XVIII вв. был владением и резиденцией арагвских эриставов, правителей этого края; городские права получил в 1801 г.; отстоял на версту от одноименной почтовой станции Военно-Грузинской дороги; в 1811 — 1840 гг. был уездным, а затем, вплоть до 70-х гг. XIX в., заштатным городом.

193 ... до Ананура нам, возможно, доехать бы еще удалось ... — Ананур (Ананури) — средневековый город и мощная крепость в 66 км к северу от Тифлиса, на правом берегу Арагви, возле устья речки Ведзат-хеви, к северу от Душети; основанная ок. XVI в., эта кре­пость перекрывала дорогу к Дарьяльскому ущелью и служила глав­ным опорным пунктом арагвских эриставов, а также одной из их резиденций и местом их погребения; в 1739 г. крепость была захва­чена и разрушена лезгинами; в 1801 — 1811 гг. город являлся уезд­ным, а затем стал заштатным.

... Некогда эта крепость находилась под властью арагвских эриставов ... — Речь идет о наследственных правителях Арагв- ского эриставства — феодального владения на севере Грузии, в долине реки Арагви, существовавшего с XIV в. вплоть до 1756 г., когда оно отошло к владениям грузинских царей.

... В 1727 году арагвский эристав, живший в Ананурской крепости и носивший имя Бардзим, пировал однажды со своими братьями и род­ственниками. — Бардзим (?—1739) — арагвский эристав с 1734 г., сын эристава Георгия (правил в 1688—1696 и 1703—1723 гг.).

194 ... распознал в путешественнице то ли жену, то ли сестру ... ксан- ского эристава, с которым арагвский эристав был в то время в натянутых отношениях. — Ксанское эриставство — феодальное владение на севере Грузии, в долине реки Ксани, левого притока Куры, на территории нынешней Южной Осетии, существовавшее с XIII в. вплоть до 1801 г.

Здесь речь идет о невестке ксанского эристава Шанше И — жене его брата Иесе.

... ксанский эристав, звавшийся князем Шанше, дал клятву истре­бить всех арагвских эриставов ... — Шанше II (?—1753) — ксан­ский эристав в 1720—1739 гг., могущественный феодал, сын эри­става Давита (?—1717; правил с 1675 г.); в 1737 г. потерпел пора­жение от персидских войск, вторгшихся в его владения, и был вынужден удалиться сначала в Имеретию, а затем в Россию, наде­ясь найти там военную поддержку; именно в это время (а не в 1727 г., как сказано у Дюма) и была похищена его невестка, что стало причиной его нападения в 1739 г. на Ананур и поголовного истребления семьи арагвских эриставов; позднее он был взят в плен персидским шахом и ослеплен.

... сделал то же, что и граф Хулиан после похищения доньи Фло- ринды: он вступил в союз с неверными. — Речь идет о легендарной версии вторжения арабских завоевателей в Испанию в 711 г. По преданию, граф Хулиан, наместник Сеуты и Танжера на северном побережье Африки, помог завоевателям, чтобы отомстить вест­готскому королю Родриго (Родерих; правил в 710—711 гг.) за бес­честье своей дочери Флоринды, прозванной впоследствии Ла Кавой.

... ксанский эристав вначале захватил крепость Хамшисцихе, а потом двинулся на Ананур ... — Упомянутый Клапротом топоним Khamchistsikhe (v. I, ch. XIV, p. 502; у Дюма — Khamchistsikhi) идентифицировать не удалось. Дюбуа (см. примеч. к с. 201) назы­вает эту крепость Khamtsikhe — Хамцихе.

195 ... две церкви, обе посвященные святому, совершенно неизвестному у нас, но весьма почитаемому в Грузии, — святому Хитобелю. — Дюма почерпнул эту фразу из книги Клапрота (v. I, ch. XIX, р. 499), где упомянутый святой назван S.Khithobel (у Дюма — saint Khitobel). Дюбуа (v. IV, рр. 247—248) говорит не о святом, а о святой (sainte Khitobel). Неясно, однако, о ком здесь идет речь: внутри крепост­ной ограды Ананури находятся две церкви: во имя Спасителя («Гвтаеба»; построена в 1674 г.) и великолепный храм в честь Успе­ния Богородицы («Гвтисмшобели»; построен в 1689 г.); снаружи к крепостным стенам примыкает маленькая однонефная церковь Целительница («Мкурнали»).

...У нас было лишь одно стремление — заночевать в Пасанауре ... — Пасанаур (Пасанаури) — селение на Военно-Грузинской дороге, в регионе Мцхета-Мтиани, у места, где реки Белая Арагви и Черная Арагви, сливаясь, образуют Арагви; находится в 21 км к северу от Ананури; в описываемое время — почтовая станция.

... В пятнадцати верстах от Ананура с высоты в двадцать футов низвергается ручей,кажется, Менесо, образуя красивый водопад. — Менесо (в оригинале Manesaou) — речь, видимо, идет о неболь­шой горной речке, правом притоке Арагви, протекающем возле селения Менесо к северу от Ананури.

... у нас было с собой достаточно провизии, чтобы добраться до Коби ... — Коби — высокогорное осетинское селение вблизи места впадения реки Байдара в Терек, первая почтовая станция после Крестового перевала при движении в северном направлении, в 16 верстах от Кайшаура.

198 ... в Пасанауре начинается та новая дорога, какая должна идти напрямую из Пасанаура к Казбеку, оставляя в стороне Кайшаур и Коби ... — Казбек — здесь: почтовая станция на Военно-Грузинской дороге, вблизи горы Казбек, в 16 верстах от Коби, следующая после него по направлению к Владикавказу.

Кайшаур (соврем. Кайшаурни Душетского района Грузии) — селе­ние в 20 км к северо-западу от Пасанаури, почтовая станция на старой трассе Военно-Грузинской дороги, на южной стороне Кре­стового перевала.

В 1857—1861 г. через селение Земо-Млета, расположенное к юго- западу от Кайшаурни, была проложена новая трасса Военно- Грузинской дороги — т.н. Земомлетский подъем, который спро­ектировал и построил инженер-подполковник Болеслав Игна­тьевич Статковский (1825—1898); новая дорога начиналась у селения Квешети, шла вверх по берегу реки Арагви, пересекала ее по мосту, семью зигзагами общей протяженностью в 5,5 км достигала плато у села Кумисцихе, а затем, обойдя снизу Гуд- гору, достигала высшей тоски перевала — Крестовой горы; тор­жественное открытие нового участка состоялось 30 августа 1861 г.

199 ... через него дорога пройдет зигзагами, как на горе Ахсу ... — Ахсу — см. примеч. к с. 25.

... в Квишете нам придется заменить этих лошадей волами. — Кви- шет (Квешети) — селение на правом берегу Арагви, в 16 км к северо-западу от Пасанаури.

200 ... запаслись вуалями из зеленого тюля, какие надевают наши ама­зонки, отправляясь на прогулку в Булонский лес, и лондонские ком­мивояжеры, отправляясь на Эпсомские скачки. — Булонский лес — лесной массив у западной окраины Парижа, с XVIII в. излюблен­ное место прогулок столичной знати; ныне общественный парк. Эпсомские скачки — всемирно известные конные скачки на дис­танцию в полторы мили (дерби), проводящиеся с 1780 г. в курорт­ном городе Эпсом в графстве Суррей, в 25 км к юго-западу от Лондона, и собирающие десятки тысяч зрителей.

201 ... нам пришлось бы переезжать через Крестовую гору ночью ... — Имеется в виду Крестовый (Гудаурский) перевал через Главный Кавказский хребет, высшая точка Военно-Грузинской дороги (2 379 м), названный так потому, что для его обозначения на нем издавна стоял каменный крест.

... находились в осетинском округе Гуда. — Имеется в виду населен­ная осетинами местность в верховьях Арагви, у подножия Гуд-горы вблизи Крестового перевала.

... Если только вы не ученый такого масштаба, как Клапрот или Дюбуа, вам трудно будет принять осетин за ингушей ... — Дюбуа де Монперё, Фредерик (1798—1850) — французский путешественник, натуралист, археолог и геолог, по национальности швейцарец; в 1833—1834 гг., получив поддержку русского правительства, совер­шил путешествие по Крыму, Северному Кавказу и Закавказью; автор шеститомного труда «Путешествие вокруг Кавказа, к черке­сам и абхазам, в Колхиду, Грузию, Армению и Крым» («Voyage autour Caucase, chez les tcherkesses et les abkhases, en Colhide, en Georgie, en Armenie et en Сптёе»; 1839—1843).

202 ...Их бог называется Дала ... — Все сведения о верованиях ингу­шей Дюма позаимствовал из книги Клапрота (v. I, рр. 413—414). Дала (Дяла) — верховный бог ингушского пантеона языческих божеств.

... Жрецом у них старик, которого они называют цанин-стаг («чистый человек») ... — Правильное именование ингушских жре­цов: цай-саг, или цани-саг (у Дюма ошибочно isanin stag вместо использованной Клапротом транскрипции tsanin stag). Последним ингушским жрецом был Элмарз-хаджи (1766—1923), в 1873 г. при­нявший ислам.

... Русские миссионеры из Осетинской комиссии потратили много труда, пытаясь обратить их в христианство ... — Имеется в виду Осетинская духовная комиссия, основанная в Кизляре в 1745 г. по инициативе грузинского духовенства и имевшая целью распростра­нение христианства среди осетин; она была упразднена в 1793 г. в связи с созданием Моздокско-Маджарской викарной епархии, но в 1814 г. ее деятельность была возобновлена, и новая комиссия дей­ствовала вплоть до 1860 г., когда взамен нее было учреждено «Обще­ство восстановления православного христианства на Кавказе».

... ингуши заимствуют свои имена от животных; например, они зовутся Пу а, что значит «собака», Уст — «бык», Кака — «сви­нья». — Все эти ингушские слова заимствованы из книги Клапрота (v. I, р. 408); в современной транскрипции: собака (кобель) — «пхьу», бык — «уст» (у Дюма ошибочно ousi вместо oust), свинья — «хьякха».

203 ... По словам Дюбуа, осетины, или осеты, это древние меоты, те самые, что были известны некогда под именами ассов, яссов, аланов, а позднее — команов. — См. упомянутое сочинение Дюбуа (v. IV, рр. 363-372).

... подобно тому, как он доказал, что мидяне происходят от Мидая, сына Иафета. — Мадай (именно так называет его в своем сочине­нии Дюбуа, говоря о происхождении мидян, а не Мидай, как у Дюма) — упоминаемый в Ветхом Завете (Бытие, 10: 2) сын Иафета, одного из трех сыновей патриарха Ноя.

205      ... когда вы прогуливаетесь по улице Мира, Гентскому бульвару или

Елисейским полям ... — Улица Мира, одна из самых фешенебельных магистралей правобережной части Парижа, ведущая от Вандом­ской площади к площади Оперы, была проложена в 1806 г. по тер­ритории бывшего монастыря капуцинов и вначале носила имя Наполеона; в 1814 г. получила название в честь Парижского мир­ного договора (30 мая 1814 г.), подписанного после поражения Наполеона и его ссылки на Эльбу.

207      ... в деревне, расположенной на берегу небольшой реки Байдары. —

Байдара — горная река, правый приток Терека; протекает в деся­тикилометровом Байдарском ущелье, вдоль которого пролегает трасса Военно-Грузинской дороги (от Крестового перевала до селения Коби).

XLIX. Встреча Нового года. Водосвятие

209 ... стал приводить в качестве возражения намеченную мной поездку в Эривань, где генерал Колюбакин ожидал нас к 5 января. — Колю- бакин, Николай Петрович (1811 — 1868) — русский военачальник, военно-административный деятель и литератор, генерал-лейтенант; начальник Джаро-Белоканского военного округа (1844), кутаис­ский вице-губернатор (1850), начальник III отделения Черномор­ской береговой линии (1851), военный губернатор Кутаиса (1856), генерал-майор (1857), управляющий Мингрелией (1857), военный губернатор Эривани в 1858—1861 гг., а затем во второй раз воен­ный губернатор Кутаиса (до 1862 г.), сенатор (1863).

210 ... Эта задержка ставила под угрозу поездку в Эривань и задуманную мною прогулку к горе Арарат. — Гора Арарат (см. примеч. к с. 10), символ Армении, находится в 50 км к югу от Еревана и до 1828 г. целиком принадлежала Персии; Большой Арарат (именно его мог бы посетить в январе 1859 г. Дюма) по условиям Туркманчайского договора 1828 г. отошел к Российской империи, а спустя почти сто лет был передан Турции в соответствии со статьями Московского и Карсского мирных договоров 1921 г.; Малый Арарат, оставшийся в 1828 г. в составе Персии, отошел к Турции в сер. 1920-х гг. вслед­ствие территориального обмена, так что теперь весь Арарат при­надлежит Турции.

... день или два снегопада сделали бы поездку невозможной из-за Делижанского ущелья и скверных дорог вокруг Александрополя. — Делижанское ущелье — живописное лесистое ущелье в северо- восточной части Армении, в долине реки Акстафы (арм. Агстев), правого притока Куры; по этому ущелью пролегала почтовая дорога из Тифлиса в Александрополь, Эривань и Карс, и там нахо­дилось военное поселение Делижан (соврем, курортный город Дилижан в Армении, в области Тавуш, в 100 км к северо-востоку от Еревана), в описываемое время относившееся к Казахскому уезду Елисаветпольской губернии.

Александрополь (соврем. Гюмри; до 1837 г. — Гумры; в 1924— 1991 гг. — Ленинакан) — уездный город и крепость в Закавказье, в Эриванской губернии, в 125 км к северу от Еревана; городские права приобрел в 1837 г. и тогда же получил имя «Александрополь» в честь императрицы Александры Федоровны (1798—1860), жены Николая I; ныне второй по величине город Армении, администра­тивный центр области Ширак.

211 ...Он был в русском мундире, с лентой и звездой ордена Святого Александра Невского и с Георгиевским крестом. — Орден Святого Александра Невского — государственная награда Российской империи, учрежденная 21 мая 1725 г. и использовавшаяся для поо­щрения высших чинов за их военные отличия и гражданские заслуги; поводом к учреждению ордена стало перенесение в 1724 г. мощей великого князя Александра Невского в Санкт-Петербург; знаки ордена состояли из креста красной эмали с двуглавыми орлами между концами и с изображением в его середине святого Александра на коне, красной ленты (надевавшейся через левое плечо) и серебряной звезды с вензелем князя в середине и девизом «За труды и отечество» вокруг красного поля; орден имел одну степень. Князь А.И.Барятинский был награжден этим орденом 30 августа 1857 г.

К описываемому времени князь А.И.Барятинский был награжден орденами Святого Георгия четвертой (7 июля 1845 г.) и третьей (9 августа 1854 г.) степеней.

212 ... приглашение, сопровождаемое именем г-жи Капгер, супруги тиф­лисского губернатора. — Имеется в виду Антонина Николаевна Капгер (?—?) — супруга генерал-майора Александра Кристиано­вича Капгера (1809—1886), с 1 января 1858 г. по 1860 г. военного губернатора Тифлиса.

... Князь носит траур по своей матери, которую он горячо любил ... — Матерью князя А.И.Барятинского была Мария Федоровна Келлер (1793—1858), дочь прусского дипломата, вторая жена князя Ивана Ивановича Барятинского (1772—1825), известная благотворитель­ница, основавшая первую в России общину сестер милосердия; в конце жизни она много болела и скоропостижно скончалась в Петербурге 11 февраля 1858 г.

... явился полковник Давыдов, пришедший проститься с нами. — О полковнике В.А.Давыдове см. примеч. к с. 251.

213 ... г-жа Давыдова — это очаровательная и премилая княжна Орбе­лиани. — О госпоже Давыдовой-Орбелиани см. примеч. к с. 251.

... соседством любезного молодого миланца по имени Торрьяни ... — Никаких сведений об этом персонаже (Torriani) найти не уда­лось.

... повар барона Фино, г-н Паоло Бергамаско ... — Прозвище «Бер- гамаско» означает, что его носитель — уроженец итальянского города Бергамо.

... он столовался у одного француза, недавно открывшего на Теа­тральной площади гостиницу и ресторан «Кавказ». — Гостиница «Кавказ» на Эриванской площади Тифлиса открылась в декабре 1858 г.

214 ... если роман «Султанета» и легенда «Шах-даг» вам не понра­вятся ... — О романе Дюма «Султанета» см. примеч. к с. 190. Легенда «Шах-даг» — имеется в виду повесть Дюма «Комок снега» (см. примеч. к с. 215).

215 ... решил направиться прямо к Сураму ... — Сурам (другое назва­ние — Лихский хребет) — горный хребет в Грузии, соединяющий Большой и Малый Кавказ; отделяет Колхидскую низменность от Куринской впадины, являясь границей между влажным средизем­номорским климатом Западного Закавказья и полупустынным климатом Восточного Закавказья; максимальная высота — 1 926 м; самый низкий перевал на нем, Сурамский, лежит на высоте 949 м.

... приятно напоминавший тот ветер, что ударял в лицо Гамлету на площадке Эльсинора. — Здесь имеются в виду слова, которые про­износит Гамлет, ожидая появления тени своего отца («Гамлет», I, 4): «The air bites shrewdly; it is very cold» («Кусает сильно ветерок; ужасный холод!»).

Эльсинор (дат. Хельсингёр) — старинный город на северо- восточном побережье датского острова Зеландия, на берегу про­лива Зунд (Эресунн), к северу от Копенгагена; место действия трагедии «Гамлет, принц Датский», королевская резиденция.

... бешмет, подбитый шкурками мертворожденных ягнят, которые подарил мне Стороженко ... видный романист и богатый малороссий­ский помещик ... — Стороженко, Владимир Андреевич (1820— 1895) — общественный деятель, принимавший участие в деятель­ности земских и мировых учреждений; сын публициста и админи­стративного деятеля Андрея Владимировича Стороженко (1791 — 1857), умершего 4 июля 1857 г.

... направился к Воронцовскому мосту ... — Имеется в виду Михай­ловский мост, в народе называвшийся Воронцовским (в советское время — К.Маркса, ныне Саарбрюкенский) — первый каменный мост в Тифлисе, длиной 124 м, заложенный графом Воронцовым в феврале 1851 г. и открытый в ноябре 1853 г.; автором первона­чального проекта был архитектор Джованни Скудиери (1816— 1851); сооружение состоит из двух частей: пятиарочного моста, который связывал левый берег Куры с Мадатовским островом, и короткого одноарочного моста, переброшенного через протоку реки (ныне осушенную) и соединявшего этот остров с Алексан­дровским садом на правом берегу Куры.

216 ...Во главе ее, под балдахином, шел митрополит ... — Вероятно, име­

ется в виду Евсевий (в миру — Алексей Алексеевич Ильинский; 1809—1879) — архиепископ Карталинский и Кахетинский, экзарх Грузии с 1 марта 1858 г. по 1877 г.; не пользовался популярностью у грузинского населения и участвовал в фактическом разграблении древностей из ризниц грузинских храмов и монастырей.

219      ... юноша оказался в одиночестве, будучи при этом таким же не­

опытным, как Иосиф, его соотечественник. — Возможно, здесь подразумевается ветхозаветный Иосиф Прекрасный, любимый сын праотца Иакова и Рахили, который был продан своими бра­тьями в рабство и после долгих злоключений фактически стал пра­вить Египтом по поручению фараона.

L. Телега, тарантас и сани

223 ... Подъезжая к Ксанской станции, мы оказались перед второй рекой ... — Ксанская станция (у Дюма ошибочно Quensens), третья на почтовом тракте из Тифлиса в Гори, располагалась в 52 верстах к северо-западу от грузинской столицы, вблизи селения Ксани, у места впадения в Куру реки Ксани, ее левого притока, имеющего длину 84 км.

... снег сказал им то же, что Бог некогда сказал волнам ... — Под­разумевается библейский стих «Доселе дойдешь и не перейдешь, и здесь предел надменным волнам твоим» (Иов, 38: 11).

224 ... как говорит Данте, для него было великой радостью слышать звук «si» своей пленительной страны. — То есть Италии, которая в «Божественной Комедии» названа «пленительным краем, где раз­дается «si»» («Ад», XXXIII, 79). Данте увлекался проблемами фило­логии и в трактате «О народном красноречии» предпринял попытку классификации романских языков в зависимости от того, как зву­чит на том или ином языке слово «да» — на старофранцузском «oil» (ойль), на старопровансальском «ос» (ок), на итальянском «si» (си).

... в доме у зятя Григория, начальника города. — Городничим в Гори в 1858 г. был отставной штабс-капитан Георгий Николаевич Мамацов.

225 ... были выведены из состояния озабоченности, вызванной этой новой переправой через Рейн ... — Рейн — река в Западной Европе (длина 1 320 км), важнейшая водная магистраль; берет начало в Альпах, впадает в Северное море; долина ее находится в пределах Швей­царии, Лихтенштейна, Австрии, Германии, Франции и Нидерлан­дов; французскими военными географами считалась естественной границей между Германией и Францией.

Здесь имеется в виду знаменитая переправа через Рейн француз­ской армии под командованием Людовика XIV, которая происхо­дила 12 июня 1672 г., в ходе Франко-голландской войны 1672— 1678 гг., вблизи города Нимвегена, в виду неприятельских войск, и считалась важным событием в истории военного искусства.

226 ... продолжал выкладывать на снег поклажу потомка Арминия. — Арминий (ок. 16 до н.э.—ок. 21 н.э.) — вождь германского пле­мени херусков, в 9 г. н.э. разгромивший и полностью уничтожи­вший в Тевтобургском лесу (между долинами рек Везер и Эмс) армию римского наместника Публия Квинтилия Вара (46 до н.э.—9 н.э.), что привело к освобождению зарейнских обла­стей Германии из-под власти римлян и стало началом длительной войны Римской империи с германцами; в XIX в. стал символом национального самознания Германии, где ему были установлены многочисленные памятники.

... не чувствуя более, как кони Ипполита, руки, которая была ему привычна ... — Ипполит — в греческой мифологии сын афинского царя Тесея и царицы амазонок Антиопы, искусный охотник; почи­тал деву-охотницу Артемиду и не проявлял должного уважения к богине Афродите, за что та в отместку внушила его мачехе Федре преступную любовь к пасынку; Ипполит отверг любовь мачехи, и оскорбленная Федра оклеветала его в глазах отца; разгневанный Тесей проклял сына, призвав на него гнев бога Посейдона, и юноша погиб, растоптанный собственными конями.

227 ... не успевали прибыть на Чальскую станцию до наступления полной темноты. — Чальская станция (у Дюма ошибочно Chalaky вместо Chaisky), четвертая на почтовом тракте из Тифлиса в Гори, послед­няя перед этим городом, находилась в 18 верстах к востоку от него, вблизи села Чала.

228 ...он рассчитывал проложить проход в снегах Сурама, как это сде­лал Цезарь в горах Оверни. — Овернь — историческая провинция в Центральной Франции (главный город — Клермон-Ферран), охва­тывающая соврем, департаменты Канталь, Пюи-де-Дом, а также часть департаментов Алье и Верхняя Луара; значительную ее часть занимают горы, максимальная высота которых составляет 1 886 м (вершина Доре).

... у него не было даже щита, которым победитель Верцингеторига разгребал перед собой снег, как это рассказано в его «Записках». — Верцингеториг (82—46 до н.э.) — вождь кельтского племени арвер- нов, возглавивший в 52 г. до н.э., в ходе Галльской войны, вос­стание объединенных галльских племен против Гая Юлия Цезаря, в то время проконсула Галлии; был взят в плен, доставлен в Рим, где провел пять лет в заключении, и после участия в триумфаль­ной процессии умерщвлен.

«Записки о Галльской войне» (лат. «Commentarii de Bello gallico») — сочинение Гая Юлия Цезаря, в восьми книгах которой он описал свое завоевание Галлии в 58—50 гг. до н.э., две переправы через Рейн и высадку в Британии.

Цезарь рассказывает в этом сочинении о переходе его войск через Кевеннский хребет, отделяющий арвернов от гельвиев и покрытый в то время года снежным покровом высотой в шесть футов (VII, 8).

... Госпожа де Севинье заболевала при мысли о том, что угрожает груди ее дочери ... — Севинье, Мари де Рабютен-Шанталь, маркиза де (1626—1696) — автор знаменитых «Писем» (их публикация началась в 1726 г.), которые на протяжении двадцати лет она регу­лярно посылала своей дочери Франсуазе Маргарите, графине де Гриньян (1646—1705), сообщая в них новости о жизни Парижа и королевского двора, о последних литературных, театральных и других событиях; «Письма г-жи де Севинье госпоже графине де Гриньян, ее дочери» («Lettres de M-me de Sevigne a M-me la comtesse de Grignan sa fille») служат образцом эпистолярного жанра и содержат интересные исторические и литературные сведения.

Здесь имеется в виду ее фраза в письме от 29 декабря 1688 г.: «La bise de Grignan ... me fait mal a votre poitrine» — «Мне дурно при мысли о холодном ветре Гриньяна ... угрожающем вашей груди».

... он сообщил мне свое имя: его звали капитан Купский ... — Све­дений о таком персонаже найти не удалось. Скорее всего, транс­крипция этого имени (Koupsky) ошибочна.

Ы. «Утки реку переплыли!»

231 ... Я не придерживаюсь мнения философа, сказавшего: «Если бы рука у меня была полна истин, я засунул бы руку в карман и застегнул его». — Имеется в виду Бернар Ле Бовье де Фонтенель (1657— 1757) — французский писатель, философ и ученый, племянник Пьера Корнеля, член Французской академии (1691), непременный секретарь Академии наук в 1699—1737 гг., популяризатор науки, которому принадлежит высказывание: «Если рука моя будет полна истин, я остерегусь открывать ее».

... это она разрушила стены Бастилии. — Бастилия — крепость, построенная в 1370—1382 гг. у Сент-Антуанских ворот Парижа для защиты города и ставшая позднее государственной тюрьмой; была взята восставшим народом 14 июля 1789 г., в начале Великой Французской революции, и затем разрушена.

232 ... Сквозь узкие просветы улиц я увидел развалины старинного укре­пленного замка тринадцатого или четырнадцатого века ... — Име­ется в виду Горисцихе — огромная многоуровневая крепость, сто­ящая на холме в центре города Гори; построенная, как предпола­гают, в I тыс. н.э., она перестраивалась в XVII и XVIII вв.

... Лиахву больше нельзя переехать вброд ... — Лиахва (у Дюма — 1’Iaque) — имеется в виду Большая Лиахва (Большая Лиахви), река в Грузии, длиной 115 км; левый приток Куры, берущий начало на южных склонах Большого Кавказа и впадающий в Куру возле города Гори; ее левым притоком служит река Малая Лиахва, дли­ной 61 км.

... ведь еще наши няньки убаюкивали нас в детстве песенкой: «Утки реку переплыли!» — Имеется в виду песенка из популярной некогда пьесы «Сломанный мост» («Le pont casse»; 1770), игравшейся в театре теней французского актера Франсуа Доминика Серафена (1747—1800): ее распевает каменщик Пьер, который с ленцой вос­станавливает разрушенный мост в Авиньоне и, насмехаясь над приезжим, марсельцем Крустиньяком, уговаривает его перепра­виться через Рону вброд; при этом он ставит ему в пример уток, только что благополучно переплывших реку (сцена IV):

Утки реку переплыли, // Тир-лир-лир, тир-лир-лер! // Утки реку переплыли, // Тир-лон-фа!

234 ... остались неколебимыми, как justum et tenacem Горация. — Имеется в виду ода Горация (III, 3), посвященная императору Августу и рисующая образ справедливого и твердого в решениях мужа; она начинается словами: «Justum et tenacem propositi virum» (в пере­воде Н.Гинцбурга: «Кто прав и к цели твердо идет».

235 ... надвинул, словно Казбек у Лермонтова, свой башлык себе на глаза ... — Имеются в виду заключительные строки стихотворения Лермонтова «Спор»: «Шапку на брови надвинул — // И навек затих».

236 ... он был похож на статую Зимы у главного бассейна Тюильри, недо­ставало только жаровни, чтобы отогревать в ней пальцы. — Име­ется в виду одна из восьми скульптур, украшающих восьмиуголь­ный бассейн Тюильри; эта мраморная скульптура, созданная в 1712 г., была установлена в саду Тюильри в 1722 г., а в 1993 г. заме­нена копией; работу над ней начал скульптор Жан Раон (ок. 1631 — 1707), а закончил его сын Жан Мельшиор Раон (1669—1719); полунагой старик, олицетворяющий зиму, одной рукой придержи­вает жаровню, а другую греет о пылающие в этой жаровне угли.

... настроились добраться до ближайшей деревни, носившей название Руис ... — Руис (Руиси) — селение в 12 км к северо-западу от Гори, недалеко от левого берега Куры; ныне относится к Карельскому району Грузии.

LIL Тимофей находит новое применение химическим спичкам

237 ... За месяц до нас по той же дороге проехал английский посол в Пер­сии, г-н Мюррей ... — Имеется в виду сэр Чарлз Август Мюррей, пятый граф Данмор (1806—1895) — английский дипломат и писа­тель, генеральный консул в Каире в 1846—1853 гг., в 1854 г. полно­мочный посол в Швейцарской конфедерации; посол в Персии в 1854—1855 и 1857—1859 гг., посол в Саксонии в 1859—1866 гг.

ЫП. Сурам

245 ... В десять часов мы были в деревне Сурам. — Сурам (Сурами) — селение у южного подножья Лихского хребта, делящего Грузию на восточную и западную части; расположено в 32 км к западу от деревни Руиси; в описываемое время там находилась одна из стан­ций почтового тракта Гори—Кутаиси (Военно-Имеретинской дороги), именовавшаяся Сурамской; ныне относится к Хашур- скому муниципалитету края Шида-Картли и является климатиче­ским курортом.

... миновали деревню Сурам, которая увенчана, как и Гори, величе­ственной крепостью ... — Мощная Сурамская крепость, развалины которой сохранились до нашего времени, была сооружена в XII— XIII вв. для защиты стратегически важного Сурамского перевала, а в XVII—XVIII вв. перестроена.

246 ... Прежде всего есть спуск в Ла-Куртиле. — См. примеч. к с. 166. ... Вергилий говорит: «Facilis descensus Averni*. — «Facilis descensus Averni» (лат. «Легок спуск в Аверн»; «Энеида», VI, 125) — обращен­ные к Энею слова кумской Сивиллы, объясняющей герою, что спуститься в подземное царство легко: трудно из него вернуться. Аверн (соврем. Аверно) — глубокое озеро на юге Италии, в Кам­пании, между Байским заливом и Кумами, наполняющее вулкани­ческий кратер; играет значительную роль в античной мифологии: по преданию, именно там находился вход в царство мертвых.

247 ...то был один из истоков Квирилы. — Квирила — река в Южной Осетии и Грузии, левый приток Риони, длиной 140 км; берет начало в ущельях Рачинского хребта и впадает в Риони вблизи Кутаиси.

... что бы ни говорил г-н де Граммон, но есть Бог и для возниц, бью­щих своих лошадей ... — Имеется в виду граф Жак Филипп Дельма де Граммон (1796—1862) — французский генерал и политический деятель, один из основателей французского «Общества защиты животных» (1845), депутат Законодательного собрания, прослави­вшийся тем, что 2 июля 1850 г. по его предложению во Франции был введен закон о денежных штрафах (от 5 до 15 франков) и кратковременных тюремных заключениях (сроком от одного до пяти дней) для лиц, уличенных в жестоком обращении с домаш­ними животными (т.н. закон Граммона).

248 ... это была деревня Ципа, отстоявшая от станции на пятнадцать верст. — Ципа (у Дюма — Tsippa) — селение в 11 км к северо- западу от Сурами, на берегу реки Чхеримелы.

251 ... Я скажу о нем то же, что Жантиль сказал о Расине: он шало­пай. — Жантиль (?—?) — французский журналист, в 1827—1831 гг. один из собственников и редакторов литературного журнала «Французский Меркурий девятнадцатого века», хранитель матери­альной части парижской Оперы, прославившийся скандальным высказыванием «Расин — шалопай» («Racin est un polisson»); это высказывание вошло в один из куплетов сатирической комедии «Модные бриоши» («Les Brioches A la mode») французских драма­тургов Теофиля Мариона Дюмерсана (1780—1849) и Никола Бразье (1783—1838), которая высмеивала романтиков, ниспровергавших классиков (впервые она была поставлена 8 июня 1830 г. в театре Варьете); куплет этот звучал так (II, 4):

Метр Буало — зануда, // Корнель суть старый хрыч, // Вольтер — тупица, И Расин же — шалопай!

252 ... это деревня Молит. — Молит (Молити) — селение в ущелье реки Чхеримелы, в 9 верстах юго-западнее Ципы, вблизи которого, в 23 верстах от селения Сурами, находилась Молитская почтовая станция Военно-Имеретинской дороги.

LIV. Молит

255 ... она была отделена от Колхиды, чтобы составить часть Абхаз­

ского царства ... — Дюма почерпнул эту фразу из статьи С.Фамена (см. примеч. к с. 5; v. II, р. 21), но вместо «royaume des Abkhars», как то было у этого автора, по ошибке написал «royaume des Akbars».

Абхазское царство — сильное раннефеодальное государство в Западной Грузии, возникшее ок. 786 г. и с 806 г. имевшее столицей Кутаис; основателем царства стал абхазский князь Леон II (ок. 767—ок. 811), вышедший из-под протектората Византии и объ­явивший себя царем; включало земли Абазгии, Лазики, Санигии, Апсилии и Мисиминии; наивысшего расцвета достигло в период с 850 по 950 гг.; в 1010 г., когда его царь Баграт (ок. 960—1014; царь Абхазии с 978 г.), принадлежавший к династии Багратионов, занял престол Восточной Грузии (о Баграте III см. примеч. к с. 18), оно было включено в состав объединенной Грузии, и с этого времени титул «царь Абхазии» входил в титулатуру грузинских царей.

... подобно тому как герцогство Уэльское принадлежит на законном основании наследнику английского престола ... — Уэльс — историче­ская область на западе Великобритании (ныне — автономная область в составе Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии) на одноименном полуострове, населенная народом валлийцев; попытки завоевать Уэльс начались с норманн­ского завоевания, в царствование Генриха II (1133—1189; правил с 1154 г.) был захвачен Южный Уэльс, при Эдуарде I (1239—1307; правил с 1272 г.) — Северный, и с 1301 г. наследник британского престола носит титул принца Уэльского.

... в 1240 году Имеретия стала независимой страной, имевшей своих правящих государей ... — Имеретия стала отдельным царством в 1259 г., в период монгольского завоевания Грузии, и первым ее государем, под именем Давид I, стал восставший против господ­ства монголов грузинский царь Давид VI Нарин (см. примеч. к с. 19), до того времени соправитель своего двоюродного брата Давида VII Улу.

... последним из них был Соломон II, умерший в Трапезунде в 1819 году. — Соломон II (см. примеч. к с. 178) умер 7 февраля 1815 г. (Дюма повторяет здесь ошибку, допущенную С.Фаменом).

256 ... не проходит и дня, чтобы лазы не пересекли границу и не похитили какую-нибудь женщину или какого-нибудь ребенка, чтобы затем про­дать их в Трапезунде. — О лазах см. примеч. к с. 14.

... консулу в Батуме, чья главная обязанность состоит в том, чтобы препятствовать торговле белыми рабами, удалось вернуть свободу матери и дочери ... — Батум (Батуми) — город и порт в Грузии, на побережье Черного моря, столица Аджарии; в 1547 г. был захвачен турками и более трехсот лет, в том числе и в описываемое время, находился в составе Османской империи; в 1878 г., в ходе Русско- турецкой войны 1877—1878 гг., был занят русскими войсками и по Берлинскому мирному договору отошел к Российской империи.

257 ... князь Нико, сын владетельницы Мингрелии, прелестный ребенок лет девяти-десяти ... — Имеется в виду Николай Давидович Дади- ани (1847—1903) — последний владетельный князь Мингрелии (1853—1866), сын Давида I Дадиани (1813—1853; правил с 1846 г.) и его жены с 1838 г. княжны Екатерины Александровны Чавча­вадзе (1816—1882), правительницы Мингрелии в годы малолетства своего сына, родной сестры князя Давида Александровича Чавча­вадзе; в компенсацию за отказ от своих владетельных прав в пользу российского императора получил от российского правительства миллион рублей, сохранив в личной собственности свои мин­грельские имения; с 1866 г. носил титул светлейшего князя Мин­грельского; участвовал в Русско-турецкой войне 1877—1878 гг., в 1878 г. был произведен в генерал-майоры.

... князь Соломон Нижарадзе ... — Имеется в виду подпоручик Соломон Георгиевич Нижарадзе (?—?), в 1857—1858 гг. начальник Кутирского участка Кутаисской губернии (у Дюма ошибочно 1п- gheradze); в 1862 г. он был утвержден в достоинстве российского князя.

... нанял за три рубля сани и четырех волов, и Тимофей прибыл, вле­комый ими, точь-в-точь как ленивый король. — «Ленивыми коро­лями» называли последних франкских королей из династии Меро- вингов (481—751), которые правили лишь номинально, тогда как реальная военная, административная и судебная власть находилась в руках майордома — начальника королевского двора. В 751 г. наследственный майордом Пипин Короткий (ок. 715—768) низло­жил Хильдерика (ок. 714—ок. 754; король с 743 г.), последнего из Меровингов, и стал первым франкским королем из династии Каролингов.

Франкский историк Эйнхард (ок. 770—840), автор жизнеописания Карла Великого «Vita Caroli Magni», рассказывая в начале своего знаменитого труда об отсутствии реальной власти у Меровингов и их бедности, сообщает следующее: «Куда бы король ни отправ­лялся, он ехал в повозке, запряженной, по деревенскому обычаю, парой волов, которыми правил пастух. Так ездил он во дворец, на народные собрания, проводимые ежегодно для пользы государ­ства, и так же возвращался домой».

258 ... кулачный удар, которому научил меня лет двадцать назад Лекур ... — Лекур, Шарль (1808—1894) — французский атлет, раз­работавший правила т.н. французского бокса — вида рукопашного боя, в котором основными приемами служат удары ногами, — и открывший в 1832 г. в Монмартре свой собственный учебный зал, который посещал и Дюма; в первой пол. XIX в. этот жестокий вид спорта стал чуть ли не обязательным предметом обучения моло­дежи из высшего общества.

259 ... Наш чертов ямщик имел сходство с теми грешниками Данте, которым Сатана скрутил шею и которые шли вперед, повернув голову к пяткам ... — Грешники со скрученными шеями — это обманщики, которые выдавали себя за прорицателей и находятся в восьмом круге Дантова ада:

... каждый оказался странно скручен в том месте, где к лицу подходит грудь; Челом к спине повернут и беззвучен, Он, пятясь задом, направлял свой шаг И видеть прямо был навек отучен.

(«Ад», XX, 11 — 15; перевод М.Лозинского.)

260 ... вместо того чтобы бить по лицу, как это делал Цезарь при Фар- сале, ограничился тем, что ударил по плечу. — Летом 48 г. до н.э. в битве при Фарсале (город в Фессалии) Гай Юлий Цезарь разгро­мил войска Гнея Помпея, совершив тем самым перелом в ходе гражданской войны между двумя этими полководцами.

Накануне сражения Цезарь отдал своим воинам приказ метить копьями в лица вражеских всадников, которые были в основном юношами из аристократических семей и боялись оказаться обе­зображенными.

261 ... этот замок был построен в незапамятные времена человеком по имени Ясон, пришедшим с другого края света, чтобы похитить шкуру барана с золотой шерстью. — О Ясоне см. примеч. к с. 10.

262 ... за тридцать пять лет до Троянской войны. — Согласно древне­греческой традиции, поход аргонавтов происходил поколением раньше Троянской войны.

... вскарабкались вверх по ужасающему подъему, напоминавшему тот мост, о котором нам говорит Магомет и который не шире лез­вия бритвы ... — Имеется в виду мост ас-Сират, который, по пред­ставлениям последователей ислама, Ведет в рай и переброшен через адскую бездну: для праведников он широк, но для грешни­ков он тоньше волоса и острее лезвия меча, и они низвергаются оттуда в ад.

... Час спустя я въезжал в Кутаис, столицу Имеретии, древний Кутатис, а по словам некоторых авторов, античную Эю — родину Медеи. — Кутатис (Cotatis; у Дюма ошибочно Cotis) — одно из ста­ринных названий города Кутаиси.

LV. Кутаиси, Кутаис, Кутатис, Эя

... призрак, который так превосходно воплотила в реальность наша прославленная трагическая актриса г-жа Ристори. — Ристори, Аде­лаида (1822—1906) — выдающаяся итальянская драматическая актриса, с детских лет выступавшая на сцене; с 1848 г. жена мар­киза Джулиано Капраника дель Грильо (1824—1861}; в мае 1855 г. гастролировала в Париже, став соперницей прославленной Рашель; в следующем году исполняла во французской столице заглавную роль в трехактной стихотворной трагедии «Медея» французского драматурга Габриеля Жана Батиста Эрнеста Легуве (1807—1903), премьера которой состоялась 8 апреля 1856 г. на сцене Итальян­ского театра, в итальянском переводе Джузеппе Монтанелли (1813—1862); на рубеже 1860—1861 гг. гастролировала в России.

... Д'Анвиль уверяет, что это древняя Эя, родина Медеи. — О Медее см. примеч. к с. 10.

263 ... нам доложили о приходе адъютанта губернатора, полковника

Романова. — Кутаисским губернатором в это время был генерал- лейтенант князь Георгий Романович Эристов (см. примеч. к с. 75).

Согласно «Кавказскому календарю на 1859 год» (стр. 498) адъю­тантом генерала Г.Р.Эристова был подпоручик Тульского пехотного полка Романов.

... о дороге, по которой нам предстояло ехать до Марани. — Марани — селение в Западной Грузии, в Колхидской низменно­сти, на правом берегу реки Цхенис-Цхали (Цхенисцкали), неда­леко от места ее впадения в Риони, напротив города Самтредиа; там находилась вторая почтовая станция на тракте Кутаис— Зугдиди.

... и таким образом добраться до Губис-Цхальской станции. — Губис-Цхальская почтовая станция (у Дюма — Goubinskai’a), пер­вая на пути из Кутаиси в Зугдиди, находилась в 16 верстах к западу от столицы Имеретии, возможно, возле селения Губис-Цхали (Губисцкали), стоящего на берегу одноименной реки.

... хотел совершить поездку в Гелатский монастырь, где, как нас уверяли, хранится один из створов железных ворот древнего Дер­бента. — Гелатский монастырь Богородицы, в котором доныне хранится створ железных ворот города Гянджи (см. примеч. к с. 18), находится в 6 км к северо-востоку от Кутаиси, по другую сто­рону Риони.

265 ... святому Андрею выпал жребий отправиться на Кавказ. — О свя­

том Андрее см. примеч. к с. 13.

... Апостол пришел в Ацкур, находящийся между Боржомом и Ахал- цихом. — Ацкур (соврем. Ацкури, или Ацквери; у Дюма ошибочно Aznaour) — селение в 22 км к северо-востоку от города Ахалцихе (см. примеч. к с. 27), на дороге в Боржоми, центр Ацкурской епар­хии, одной из древнейших в Грузии, упраздненной в XVII в.; ныне относится к Ахалцихскому муниципалитету.

Боржом (Боржоми) — курортный город на юго-западе Грузии, в краю Самцхе-Джавахети, в живописном Боржомском ущелье, зна­менитый своими целебными минеральными источниками; в опи­сываемое время — дачное местечко, относившееся к Горийскому уезду; находится в 50 км к северо-востоку от Ахалцихе.

266 ... кто-то из верующих зарыл в землю святую икону, и она остава­лась спрятанной на протяжении нескольких столетий, а затем ... была найдена и перенесена в Гелат. — Речь идет о весьма чтимой чудотворной иконе Ацкурской Божьей Матери, до нач. XX в. нахо­дившейся в Гелатском монастыре, а в 1952 г. переданной на хране­ние в Государственный музей истории искусств Грузии.

267 ... Ее главные города ... Лазика, Питиунт, Дандары, Диоскуриада, Археополь, Эя, Фазис, Кита, Мехлесс, Мадия, Суриум. — Эта фраза почерпнута Дюма из очерка С.Фамена, который перечисляет глав­ные города древней Колхиды (v. II, р. 19), упоминаемые антич­ными авторами.

Лазика (Lazica) — это не город, а историческая область на юго- восточном побережье Черного моря, населенная лазами.

Питиунт — город на Колхидском побережье Черного моря, осно­ванный греками в IV в. до н.э.; соврем. Пицунда.

Дандары (Dandari) — достоверных сведений о местоположении этого античного города найти не удалось; иногда его отождест­вляют с соврем, абхазским селением Дранда возле устья реки Кодор.

Диоскуриада (Диоскурия) — город, основанный в VI в. до н.э. гре­ческими купцами из Милета; соврем. Сухуми.

Археополь (Археополис) — античный город, стоявший на месте соврем. Нокалакеви в Сенакском муниципалитете на западе Гру­зии.

Фазис (или Фасида) — милетская колония в устье реки Фазис (Фасиды), основанная в VI в. до н.э.; важнейший торговый центр на восточном побережье Черного моря; соврем. Поти.

Кита (Киты) — город во внутренней части Колхиды, отождест­вляемый с Кутаиси.

Мехлесс (MexXeoooQ — город в Колхиде, возле истоков реки Суриус, притока Фазиса.

Мадия (Мабих) — город во внутренней части Колхиды, местополо­жение которого неизвестно.

Суриум — город в Колхиде, отождествляемый с соврем. Сурами.

268 ... Аполлоний Родосский не позволяет нам придерживаться мнения этих ученых ... — Об Аполлонии Родосском см. примеч. к с. 263.

... В своем исследовании о греческих колониях Рауль Рошетт ни на мгновение не сомневается, что Ясон действительно существо­вал ... — Рошетт, Рауль Дезире (1789—1854) — видный француз­ский археолог, член Академии надписей и изящной словесности (1816), член Академии изящных искусств (1838), а с 1839 г. ее непременный секретарь; автор капитального четырехтомного труда «Критическая история основания греческих колоний» («Histoire critique de I’etablissement des colonies grecques»; 1815).

... Диомед, наследник трона Иолка, спрятанный своей матерью Алки- медой, чтобы избавить ребенка от преследований со стороны его дяди Пелия ... — Алкимеда — в древнегреческой мифологии дочь фессалийского царя Филака, жена Эсона, царя Иолка (см. примеч. к с. 10), мать Ясона, в детстве звавшегося Диомедом.

Когда Пелий, сын Посейдона и Тиро, жены Крефея, царя Иолка, сводный брат Эсона, отнял у него трон, Алкимеда, опасаясь коз­ней узурпатора, отнесла только что родившегося Ясона на гору Пелион и отдала его на воспитание кентавру Хирону.

... воспитанный Хироном, обученный им врачеванию ... — Хирон — в древнегреческой мифологии мудрый кентавр, полуконь- получеловек, сын титана Кроноса и океаниды Филиры, наставник и учитель множества греческих героев, в том числе и Ясона, зна­ток медицины и искусств.

... дает ему приказ надеть наряд магнесийца ... — Магнесийцы — обитатели Магнесии, область на востоке античной Фессалии.

... переправляется через реку Энипей с помощью Юноны ... — Энипей (соврем. Энипефс) — небольшая река на северо-востоке Греции, в Фессалии, приток Пенея (соврем. Пиньос).

В мифах, однако, чаще говорится, что на пути к Иолку юный Ясон переправлялся через фессалийскую речку Анавр, впадающую вблизи Иолка в Пагасейский залив Эгейского моря.

Юнона (гр. Гера) — в античной мифологии жена Юпитера (гр. Зевс), покровительница брака и материнства.

... Юнона переносит его на своих плечах ... — Напротив, это Ясон по просьбе Геры, принявшей облик дряхлой старухи, перенес ее на своих плечах через реку Анавр, потеряв во время переправы одну из своих сандалий.

... посылает Ясона в Колхиду за Золотым руном, которое перенесли туда по воздуху Фрике и Гелла ... — Фрике и Гелла — в древнегре­ческой мифологии дети Афаманта, царя Беотии, и его первой жены, богини облаков Нефелы; детей возненавидела их мачеха Ино, и вследствие ее козней отец дал согласие принести Фрикса в жертву, но Нефела послала крылатого златорунного барана, на котором брат с сестрой улетели на Восток. Однако по дороге Гелла, испугавшись, упала со спины барана и утонула в проливе, кото­рый отделяет Европу от Азии и который по ее имени стали назы­вать Геллеспонтом (гр. «Море Геллы»). Фрике же благополучно прилетел в Колхиду, принес барана в жертву Зевсу, а золотую шкуру животного (руно) повесил на священном дереве. Поколе­нием позже на поиски Золотого руна и отправились аргонавты.

... золотой песок, который жители Колхиды собирали в Гиппусе и Фазисе, растягивая в них бараньи шкуры ... — О реке Фазис, соврем. Риони, см. примеч. к с. 10.

Гиппус — античное название реки Цхенисцкали (см. примеч. к с. 25).

... В Колхиде во времена Страбона еще сохранялись все постройки, свидетельствовавшие об этом походе ... — Страбон описывает Кол­хиду в книге XI своего сочинения (II, 14—19).

... Аргу, сыну Фрикса, приписывали возведение храма Левкофеи и основание Идеессы. — Apr — сын Фрикса и Халкиопы, дочери царя Эета.

Левкофея («Белая богиня») — имя, которое получила Ино, жена царя Афаманта, после того как она, пораженная безумием, броси­лась в море и обратилась в морское божество, покровительницу моряков.

О святилище Левкофеи, которое Фрике основал в Колхиде, кратко говорит Страбон (XI, II, 17).

Идеесса — упоминаемый Страбоном укрепленный пункт на гра­нице Колхиды, который он называет городком Фрикса (XI, II, 18).

269 ... Тацит и Трог Помпей не ограничиваются рассказом о первом

путешествии Ясона в Колхиду ... — Тацит (см. примеч. к с. 15) упо­минает о втором путешествии Ясона в Колхиду в своих «Анналах»: «Ясон, после того как он увез Медею и прижил с нею детей, воз­вратился в опустевший дворец Эета и к оставшимся без властителя колхам» (VI, 34).

Помпей Трог (I в. до н.э.—I в. н.э.) — римский писатель, автор сочинения по всемирной истории, известного нам лишь по его краткому изложению«Эпитома сочинения Помпея Трога “Филип­пова история”», которое составил римский писатель II—III вв. Марк Юниан Юстин и в котором подробно рассказывается о путе­шествии Ясона и его деяниях на Востоке (XLII, 2—3).

...те же самые предания существуют на Лемносе, на берегах Про­понтиды и Геллеспонта ... — Лемнос — крупный греческий остров в северо-восточной части Эгейского моря; в греческой мифологии был известен как остров бога огня Гефеста; согласно преданию, на острове надолго остановились во время своего похода аргонавты. Пропонтида — древнегреческое название Мраморного моря, со­единенного на северо-востоке через пролив Босфор с Черным морем, а на юго-западе, через пролив Дарданеллы, — с Эгейским (длина его 280 км, а наибольшая ширина — 80 км).

... Синоп, как считается, построен прославленным вождем искате­лей приключений ... — Синоп — город в Турции, на южном берегу Черного моря; в древности одна из крупнейших греческих коло­ний; согласно преданию, был основан Автоликом, спутником Ясона; со 183 г. до н.э. входил в состав Понтийского царства и был его столицей; в 70 г. до н.э был захвачен и разграблен Лукуллом; в 1461 г. вошел в состав Османской империи.

... название «Диоскуриада» явным образом указывает на присутствие Кастора и Поллукса среди аргонавтов. — О братьях-близнецах Ди­оскурах см. примеч. к с. 119.

... Один из мысов в Анатолии и поныне носит имя Ясона. — Анато­лия — одно из названий Малой Азии, полуострова на западе Азии, лежащего между Черным морем на севере и Эгейским морем на юге; соответствует азиатской части современной Турции.

Мыс Ясона (мыс Ясун) находится на южном берегу Черного моря, между городами Самсун и Орду, рядом с деревней Чайтепе.

... Парменион, друг, а прежде всего льстец Александра Македон­ского ... приказал уничтожить все эти постройки ... — Парменион (ок. 400—330 до н.э.) — македонский полководец, служивший сна­чала царю Филиппу II, а затем его сыну Александру Великому; в 334 г. до н.э., при вторжении в Азию, командовал всей македон­ской пехотой; участвовал в сражениях при Иссе (333 до н.э.) и Гавгамелах (331 до н.э.); в 330 г. до н.э. был без суда казнен по подозрению в соучастии в заговоре против царя.

О том, что полководец Парменион приказал разрушить все храмы Ясона, чтобы ничье имя не почиталось на Востоке больше, чем имя Александра, говорится в «Эпитоме сочинения Помпея Трога "Филиппова история"» (XLII, 3).

... славу победителя при Гранике, Арбелах и Иссе затмит слава арго­навтов ... — Об этих сражениях, в которых Александр Македон­ский одержал решительные победы, см. примеч. к с. 11.

... взгляните в Парижском музее на статую Фокиона. — Парижский музей — имеется в виду Музей Лувра, один из крупнейших худо­жественных музеев мира, расположенный в королевском дворце Лувр; впервые был открыт для публики в 1793 г.

Фокион (ок. 398—318 до н.э.) — афинский военачальник и поли­тический деятель, сорок пять раз избиравшийся стратегом; неспра­ведливо обвиненный согражданами в измене, был казнен.

Мраморная статуя Фокиона, облаченного в короткий плащ, хра­нится в Ватикане, в музее античного искусства Пио Клементино.

270 ... Помимо колхов, историки помещают в этой области меланхленов, а также кораксов, или обитателей Вороновой горы, апсилов, миси- мианцев ... — Названия племен, населявших в древности Колхиду, Дюма также почерпнул из очерка С.Фамена (v. II, р. 19). Заметим, что сведения об этих народах, имеющиеся у античных авторов, крайне скудны и весьма разноречивы.

... сделаем одно исключение для сваноколхов Птолемея, или соанов Страбона и Плиния. — Птолемей упоминает сваноколохов (Suano- colchi) в своей «Географии» (V, 8, 8).

Плиний описывает народы, населяющие Колхиду, и ее географию в шестой книге своей «Естественной истории» (IV—V).

271 ... имел честь познакомиться с последней владетельницей Мингре- лии — княгиней Дадиан, лишенной русскими престола ... — После того как в конце 1856 г. в Мингрелии, где во время малолетства князя Николая Дадиани правила его мать, княгиня Е.А.Дадиани (см. примеч. к с. 257), вспыхнуло крестьянское восстание, вызван­ное невыносимым гнетом местных помещиков, и восставшие захватили 12 мая 1857 г. Зугдиди, в Мингрелию по просьбе кня­гини вступили царские войска, и восстание, как военным путем, так и с помощью переговоров с его предводителями, было пода­влено; однако вслед за тем княгиня Дадиани, желавшая возвраще­ния к старым феодальным порядкам, была отозвана вместе с детьми в Петербург, и в Мингрелии в сентябре того же года было введено особое военное управление (управляющим княжеством стал генерал Н.П.Колюбакин), а спустя десять лет, 4 января 1867 г., именным указом Мингрельское княжество было упразднено вовсе.

... рядом с ней находились четверо ее детей ... — Княгиня Е.А. Дади­ани родила семерых детей, из которых трое умерли в младенче­стве; к описываемому времени живы были четверо: Николай (1847—1903) — в 1853—1867 гг. владетель Мингрелии; Саломея (1848—1913) — с 1868 г. жена принца Ашиля Шарля Луи Наполеона Мюрата (1847—1895), внука знаменитого наполеонов­ского маршала Иоахима Мюрата;

Андрей (1850—1910) — будущий генерал-лейтенант и видный шах­матист;

Тамара (1853—1859).

LVI. Дорога от Кутаиса до Марани

272 ... называется он Маглакским лесом. — Вероятно, имеется в виду лесной массив возле селения Маглаки (у Дюма — Marlakki), рас­положенного в 8 км к западу от Кутаиси.

Т11      ... Даже во Франции, в лесу Фонтенбло или в Компьенском лесу,

подобное положение было бы если и не опасным, то, по крайней мере, неприятным ... — Лес Фонтенбло — обширный лесной массив пло­щадью 25 000 га, который окружает Фонтенбло, старейшую заго­родную резиденцию французских монархов, расположенную в 60 км к юго-востоку от Парижа, и одноименный город. Компьенский лес, находящийся на северо-востоке Франции, в Пикардии, примыкает к замку Компьень, старинной резиденции французских королей, и одноименному городу, расположенному в 70 км к северу от Парижа, и даже сегодня занимает площадь около 15 000 га, славясь обилием дичи, которая в нем водится.

280 ... клеймо знаменитого Керима. — Сведений об этом оружейном мастере найти не удалось.

... в бою, в котором был убит генерал Слепцов. — Слепцов, Николай Павлович (1815—1851) — русский военачальник, генерал-майор (1850); участник Кавказской войны, начальник Верхне-Сунженской линии; был убит в бою с горцами 10 декабря 1851 г. у реки Гехи (приток Сунжи) в Чечне.

LVIL Скопцы

... Переночевав на станции Губис-Цхальской, наутро мы отправились в Старый Марани. — Имеется в виду селение Марани (см. примеч. к с. 263), отстоявшее на 21 версту к юго-западу от Губис- Цхальской.

281 ... сам Боше не мог бы поручиться, что он удержится на ней в седле. — Боше, Франсуа (1796—1873) — известнейший француз­ский учитель верховой езды, создатель новой методики, счита­вшейся спорной; автор «Словаря верховой езды» (1843) и ряда других книг; руководил манежами в разных городах Франции, в том числе в Париже (на улице Сен-Мартен).

282 ...Не доезжая одного льё до Марани, мы встретили на своем пути реку Цхенис-Цхали, Гиппус древних. — О реке Цхенис-Цхали см. примеч. к с. 25.

283 ... состояли служителями этого храма Меркурия. — Меркурий — в римской мифологии бог торговли, отождествлявшийся с гр. Гер­месом; вестник Юпитера, покровитель ремесел и искусств, знаток тайн магии и астрологии.

... Нам оставалось проделать всего лишь семь верст, чтобы добраться до Нового Марани. — Так Дюма называет торговое селение Усть- Цхенис-Цхали, находившееся у места впадения реки Цхенис- Цхали в Риони: там располагалась следующая после Марани почтовая станция и пристань для каюков.

284 ... У меня было с собой письмо к князю Гегидзе, начальнику колонии в Новом Марани. — В 1825 г. по предложению генерала Ермолова царское правительство выслало в Марани группу из 300 скопцов, которые должны были на лодках-каюках перевозить по реке грузы и выполнять другую тяжелую работу; в 1840 г. эта т.н. Каюшная команда была преобразована в 96-ю инвалидную роту, просуще­ствовавшую до 1862 г., после чего ее упразднили, а немногие оставшиеся в живых скопцы были отправлены в Туруханский край.

Гегидзе, Егор Давидович (ок. 1802—?) — подполковник, командир 96-й инвалидной роты скопцов.

... В первых томах своей книги о путешествии по России я уже гово­рил о том, что представляет собой секта скопцов ... — См. главу XIX книги Дюма «В России».

286 ... Вот на такой вдове, хотя она и не была ею вполне, и женился полковник. — Подполковник Е.Д.Гегидзе был женат на имеретин­ской княжне Анне Тимофеевне Микеладзе, которая прежде состо­яла в браке с князем Шаликашвили, сосланным в Сибирь за уча­стие в восстании в Гурии (1841).

287 ... оказался в том самом положении, какое занимал Дамокл ... — Дамокл — любимец сиракузского тирана Дионисия Старшего (ок. 432—367; правил с 406 г. до н.э), завидовавший богатству, власти и счастью своего повелителя. По преданию, чтобы показать непрочность своего положения, Дионисий посадил Дамокла на пиру на свое место, но при этом велел повесить над его головой меч, привязанный к конскому волосу. Увидев меч, Дамокл понял призрачность счастья и благополучия тирана.

... спешил прибыть туда, чтобы встретить брата князя Барятин­ского, ехавшего в Тифлис ... — У кавказского наместника, князя А.И.Барятинского, было три брата:

Владимир Иванович Барятинский (1817—1875) — участник Кав­казской и Крымской войн, в 1861 — 1866 гг. командир Кавалергард­ского полка, с 1866 г. обер-шталмейстер и генерал-адъютант; генерал-майор (1860), генерал-лейтенант (1867); в 1850 г. в его пользу Александр Иванович отказался от огромного отцовского наследства;

Анатолий Иванович Барятинский (1821 — 1881) — участник Вен­герской кампании (1849) и Крымской войны, генерал-майор (1859), генерал-лейтенант (1867); генерал-адъютант (1866); в 1859—1867 гг. командир лейб-гвардии Преображенского полка; Виктор Иванович Барятинский (1823—1904) — офицер Черномор­ского флота, капитан первого ранга, участник Крымской войны, командир брига «Эней»; автор мемуаров.

Неясно, кто из них имеется здесь в виду.

... Князя звали Соломон Нижарадзе. — См. примеч. к с. 257.

288 ... почти так же широк, как Сена у Аустерлицкого моста ... — Аустерлицкий мост, соединяющий парижское предместье Сент- Антуан на правом берегу Сены с расположенным на ее левом берегу Ботаническим садом, был построен в 1802—1806 гг. и дважды перестраивался: в 1854 и в 1885 гг.; длина его составляет 174 м; назван в честь победы, одержанной Наполеоном 2 декабря 1805 г. в сражении у деревни Аустерлиц (ныне город Славков в Южной Чехии) в Моравии, в котором французская армия нанесла сокрушительное поражение союзным войскам Австрии и Рос­сии.

289 ... оказывается таким же, каким был при своей жизни Ахилл, то есть неуязвимым ... — Ахилл (Ахиллес) — в древнегреческой мифо­логии, «Илиаде» и «Одиссее» Гомера — храбрейший из греческих героев, осаждавших Трою. Все успехи греков вплоть до его смерти были достигнуты под его предводительством. В этой войне ему была суждена бессмертная слава и ранняя смерть, причем грекам было предсказано, что без него Трои им не взять. Согласно мифам, мать Ахилла, морская богиня Фетида, чтобы сделать сына неуяз­вимым, опускала его в воды Стикса, реки в подземном царстве душ умерших; при этом она держала его за пятку, которая осталась незакаленной.

LXVHI. Дорога от Марани до Шеинской

293      ... воссоздавая картину пещеры атамана Роландо из «Жиль

Бласа» ... — Атаман Роландо — главарь шайки разбойников, пер­сонаж плутовского романа французского писателя Алена Рене Лесажа (1668—1747) «История Жиль Бласа из Сантильяны» (1715— 1735); подземелье, где скрывались разбойники, описано в четвер­той главе романа.

296 ... Две другие патагонки ... — Патагонцы — общее название южно­

американских индейцев, населявших юг Аргентины и вплоть до XVIII в. считавшихся самыми рослыми людьми на свете; к кон. XIX в. почти все они были истреблены колонизаторами.

297 .... похожими скорее на волокна конопли, которую Сесострис ввез в Мингрелию ... — Сесострис — упоминаемый Геродотом легендар­ный египетский царь, великий завоеватель, совершивший походы в Скифию и на Кавказ («История», II, 102—111). Согласно Геро­доту, многие воины египетского царя поселились на берегах Фазиса, став предками колхами. В доказательство родства колхов с египтянами он приводит тот факт, что «только они одни да егип­тяне изготовляют полотно одинаковым способом» (II, 105).

... как в басне, городская мышь пригласила в гости мышь полевую. — Имеется в виду басня Лафонтена «Полевая мышь в гостях у город­ской» («Le Rat de ville et le Rat des champs»; I, 9), изданная впер­вые в 1688 г. (ее сюжет позаимствован автором у древнегреческого баснописца Бабрия, жившего во II в. н.э.). Городская мышь при­глашает полевую мышь на роскошное пиршество из объедков хозяйского стола, но внезапный шум прерывает застолье, и испу­ганная полевая мышь убегает, приглашая напоследок городскую на скромное угощение, удовольствие от которого, однако, не испо­ртит никакой страх.

298 ... в Шеинской ... это оказалось целым событием. — Идентифици­ровать этот топоним (Cheinskai’a) не удалось. Муане в своем очерке сообщает, что населенный пункт, в котором они с Дюма ночевали во время плавания по Риони, находился на левом берегу реки.

LIX. Устье Фазиса

300      ... вспоминал знаменитых клопов Мианы, которые кусают чуже­

странцев и щадят местных жителей. — См. примеч. к с. 253.

305 ... девственные и необитаемые леса, которым я начал предпочитать холмистые берега Луары. — Луара — одна из самых больших рек Франции (длина 1 012 км); берет начало в Севеннских горах на юге Франции, течет на север до Орлеана, затем поворачивает на запад и возле Нанта впадает в Атлантический океан, как бы раз­деляя страну на две части.

306 ... отдадим должное правдивости автора поэмы об аргонавтах ... — Дюма приводит далее цитату из французского прозаического пере­вода поэмы «Аргонавтика» (он носит название «Поход аргонавтов, или Завоевание Золотого руна»), который выполнил в 1796 г. известный французский востоковед Жан Жак Антуан Коссен де Персеваль (1759—1835).

... знаниям Арга доверясь, приплыли герои // К широководному Фазису ... — Apr — строитель корабля аргонавтов, названного по его имени «Арго», один из участников похода за Золотым руном.

... увидали долину Ареса ...—Арес — в древнегреческой мифо­логии бог войны, отождествляемый с италийским Марсом, сын Зевса и Геры.

... стал Эсонид из кубка лить золотого // Чистым вином возлия­ния ... — Речь идет о Ясоне, сыне царя Эсона.

... Вслед за ним и Анкей такое вымолвил слово ... — Анкей — корм­чий аргонавтов.

... Эос, которую ждали с тревогой, вскоре явилась. — Эос — в древ­негреческой мифологии богиня утренней зари, дочь титана Гипе­риона и титаниды Тейи.

LX. Поти, ставший городом и морским портом по указу Александра II.

309 ... Зимней резиденцией был Зугдиди, а летней — Горди. — Зугдиди —

город в Западной Грузии, в Колхидской низменности, в 30 км от берега Черного моря; административный центр региона Самегрело и Земо-Сванети; в описываемое время — зимняя резиденция кня­зей Дадиани, владетелей Мингрелии.

Горди — селение на правом берегу реки Цхенисцкали, в ее верхнем течении; летняя резиденция князей Дадиани; ныне относится к Хонийскому муниципалитету.

... есть еще третья часть Сванетии, принадлежащая князьям Дадеш- келианам. — Дадешкелиани (Дадишкилиани) — грузинский княже­ский род, который с кон. XVI в. и вплоть до 1859 г. владел запад­ной частью Верхней Сванетии, именовавшейся Княжеской Сване- тией и в 1833 г. номинально вошедшей в состав Российской импе­рии; в 1859 г. княжество было упразднено и его территория соста­вила отдельное приставство Кутаисской губернии.

... Один из этих князей два или три года тому назал убил князя Гага­рина, кутаисского губернатора. — Гагарин, Александр Иванович, князь (1801 — 1857) — русский военачальник, генерал-лейтенант (1854), участник Кавказской и Крымской войн; в 1846—1850 гг. военный губернатор Дербента и управляющий Дербентской губер­нией; в 1851 — 1853 гг. и с февраля 1857 г. по 27 октября того же года военный губернатор Кутаиси; 22 октября 1857 г. вследствие ссоры был смертельно ранен сванетским владетельным князем Константином Дадешкелиани (1826—1858; правил с 1841 г.) и умер через несколько дней; убийца же был арестован, отдан под суд и по приговору суда казнен.

... В этом пожаре сгорела бабушка его противника. — По-видимому, речь идет о бабушке князя К.Дадешкелиани, регентше в годы его юности — Дигор-ханум, погибшей в 1843 г. в результате конфликта между двумя ветвями рода Дадешкелиани.

... Как и у обитателей кантона Вале, среди них встречаются боль­ные кретинизмом и зобом. — Вале (нем. Валлис) — двуязычный гористый кантон на юго-западе Швейцарии; по всей своей длине, от Ронского ледника до Женевского озера, орошается Роной; за исключением узкого выхода Роны к Женевскому озеру, со всех сторон окружен горами и доступен только через горные проходы; столица — город Сьон (нем. Зиттен).

Кретинизм — эндокринное заболевание, связанное с недостаточ­ной функцией щитовидной железы или недостатком содержания йода в рационе; особенно распространено в глубоких долинах среди горных хребтов, в частности, в кантоне Вале. Люди, стра­дающие этой болезнью («кретины»), отличаются резким отстава­нием физического и умственного развития, малым ростом, искрив­лением конечностей, увеличенными размерами головы и непра­вильностью ее формы, выпяченными губами, утолщенностью кожи на голове и лице, а также большим зобом на короткой и толстой шее.

... Называется она Самурзаканью. — Самурзакань (Самурзакан) — историческая область (современный Гальский район) на черно­морском побережье Абхазии, между реками Охурей и Ингури, пограничная с Мингрелией, к западу от нее.

310 ... подобно дон Карлосу, влюбился в свою мачеху ... — Дон Карлос (1545—1568) — старший сын испанского короля Филиппа II (1527—1598; правил с 1556 г.) и его первой жены (с 1543 г.) Марии Португальской (1527—1545); наследник престола, принц Астурий­ский (с 1560 г.); находился во вражде с отцом, не поддерживал его политику, пытался бежать в Нидерланды и примкнуть к оппози­ции, но в январе 1568 г. был задержан, заточен по приказу отца и через полгода умер в тюрьме (по некоторым сведениям, был там умерщвлен). Конфликт с отцом начался у него после того как Филипп II, в 1558 г. вознамерившийся было женить сына на прин­цессе Елизавете Французской (1545—1568), но вскоре, в том же году, овдовевший во второй раз, в 1559 г. женился на ней сам. Дон Карлос начал проявлять к своей юной мачехе знаки внимания, что вызвало ревность короля.

... старый, почти столетний князь, здешний Нестор ... — Нестор — герой древнегреческой мифологии, персонаж «Илиады» и «Одис­сеи», участник Троянской войны, царь Пилоса, мудрый и много­речивый старец.

... При жизни князя Дадиана — мужа мингрельской владетель­ницы ... — Имеется в виду Давид I Дадиани (1813—1853) — владе­тельный князь Мингрелии с 1846 г., сын Левана V (1804—1846; правил с 1804 г.) и его жены княжны Марты Церетели (?—1839); генерал-майор русской службы (1845); твердый и энергичный пра­витель, пытавшийся кардинальным образом поменять прежние порядки; умер 30 августа 1853 г. и был погребен в кафедральном соборе города Мартвили, родовой усыпальнице своей семьи.

311 ... Сосед покойного, правящий князь Абхазии Михаил Шервашидзе ... — Шервашидзе, Михаил Георгиевич (1806—1866) — владетельный князь Абхазии с 1823 г. и вплоть до упразднения княжества в июне 1864 г.; второй сын князя Георгия II (?—1821; правил с 1810 г.) и его жены Тамары Дадиани; генерал-лейтенант русской службы, генерал-адъютант; в начале своего правления был союзником Рос­сии, но затем стал склоняться на сторону Турции; после упраздне­ния автономии Абхазии был выслан сначала в Ставрополь, затем в Ростов, а потом в Воронеж, где и скончался.

312 ... После Чолокского сражения, в котором мингрельцы и русские под предводительством князя Андроникова разбили турок ... — 4 июня 1854 г., в ходе Крымской войны, на реке Чолоки, служившей в то время границей между Турцией и Российской империей (ныне отделяет Аджарию от Гурии), 10-тысячные русские войска под командованием генерал-лейтенанта князя Ивана Малхазовича Андроникова (Андроникашвили; 1798—1868) разгромили 30-тысячную турецкую армию, которой командовал военачальник Селим-паша. Помимо регулярных войск, под началом князя И.М.Андроникова находилось в это время около двадцати сотен гурийской, мингрельской и имеретинской милиции — как пешей, так и конной.

313 ... Шевалье Гамба, чья сестра еще жива и владеет крупными поме­стьями в Мингрелии ... — Сведений об этой сестре шевалье Гамба найти не удалось.

LXI. Гостиница Акоба

317      ...не был бараном Хризомаллоном, то есть Золотым руном ... — Хри-

зомаллон (гр. XpvoopaXXov) — персонаж древнегреческой мифоло-

425

гии, волшебный крылатый баран с золотыми рогами и золотой шерстью, на котором Фрике и Гелла улетели в Колхиду.

... После вас, сударь, моя очередь читать «Конституционалиста». — «Конституционалист» («Le Constitutionnel») — французская поли­тическая ежедневная газета, выходившая в Париже в 1815—1914 гг.; в годы Июльской монархии стояла на левоцентристских позициях, а в первые годы Второй империи была одним из главных прави­тельственных печатных органов.

LXIL Потийские развлечения

321 ... Это был красивый и крепкий малый лет двадцати двух или два­дцати трех, по имени Василий. — Василий (ок. 1835—?) — грузин, житель Гори, состоявший в услужении у Дюма с весны 1859 г. и до самой смерти писателя (с перерывом в 1864—1867 гг., когда Дюма оставил его в Неаполе, в распоряжении редакции основанной им там газеты «L'Indipendente», и в 1868 г., во время его годичного отпуска); после смерти хозяина служил швейцаром в доме №107 на бульваре Мальзерб в Париже.

322 ... бутылку луккского оливкового масла. — То есть масла, произве­денного в окрестностях итальянского города Лукка (регион Тоскана) и славящегося своим высоким качеством.

323 ... в ожидании замечательного сочинения «Практическая поварен­ная книга», которое я для вас рано или поздно напишу. — См. при­меч. к с. 41.

... поучиться немного у Робинзона Крузо образца 1859 года. — Име­ется в виду заглавный персонаж знаменитого романа «Жизнь и необыкновенные и удивительные приключения Робинзона Крузо, моряка из Йорка» (1719) английского писателя Даниэля Дефо (ок. 1660-1731).

LXIII. Охота и рыбная ловля

330 ... Ясон вывез отсюда фазана, а Лукулл — персики и вишню. — О том, что Лукулл, одержав победу над Митридатом, первым привез с берегов Понта вишневые деревья в Италию, сообщает в своей «Естественной истории» Плиний (XV, 30).

331 ... мне было известно, что по левую сторону от устья Фазиса нахо­дится большое озеро. — Имеется в виду мелководное озеро Палео- стоми, расположенное возле устья Риони, у юго-восточной окра­ины города Поти; площадь его составляет 18 км².

333 ... в Трапезунде мы должны были пересесть на пароход Император­

ского пароходного общества ... — Имеется в виду французское пароходное общество «Compagnie des Messageries Imp6riales», со­зданное 8 июля 1851 г. по инициативе марсельского судовладельца и банкира Альбера Ростана (1818—1891) и до 28 февраля 1853 г. называвшееся Национальным пароходным обществом (с 1 августа 1871 г. оно стало именоваться Морским пароходным обществом); компания выполняла как пассажирские, так и субсидировавшиеся правительством почтовые перевозки; вначале она обслуживала лишь средиземноморские линии (Италия, Левант, Египет и Гре­ция), но затем ее суда (портом их приписки был Марсель) стали выполнять и трансатлантические рейсы.

... «Великий князь Константин» бросил якорь в двух верстах от берега ... — «Великий князь Константин» — пароход Черномор­ского флота, водоизмещением 2 500 т, построенный на верфях французского города Ла-Сейн близ Тулона; спущен на воду 29 сен­тября 1857 г., введен в эксплуатацию в январе 1858 г. и приписан к порту Одесса; назван в честь великого князя Константина Нико­лаевича (1827—1892), второго сына императора Николая I; во время Русско-турецкой войны 1877—1878 гг. использовался как минный транспорт.

334 ... на четыре франка дороже номера в парижской гостинице «Лувр»! — Отель «Лувр», построенный в 1855 г., в преддверии все­мирной выставки, в самом центре Парижа, рядом с Лувром и Пале-Роялем, был в то время самой роскошной и престижной гостиницей французской столицы; в ней было 700 номеров, а его штат составляли 1 250 человек (ныне в здании отеля размещаются антикварные галереи, а сам он в 1887 г. переехал в соседнее зда­ние, на другой стороне площади Пале-Рояля, где располагается и теперь).

335 ... капитан судна ... очень милый человек лет двадцати восьми или тридцати, у которого из-за ранения, полученного им в Севастополе, на Мачтовом бастионе, был тик ... — Мачтовым бастионом союз­ники называли четвертый бастион Севастополя, защищавший центр осажденного города и оставшийся непобежденным.

Пароход «Великий князь Константин» пришел из Марселя в фев­рале 1858 г. под командованием капитана второго ранга Шкота. Возможно, это был Павел Яковлевич Шкот (1814—1880) — буду­щий вице-адмирал (1880), а в то время капитан второго ранга, служивший в 1856—1861 гг. на коммерческих судах, герой обороны Севастополя, дважды контуженный осколками бомбы: в голову и ногу, и, возможно, именно он командовал этим пароходом и в феврале 1859 г.

336 ... направлять мне по адресу: Париж, Амстердамская улица, дом №77. — Дюма жил на этой улице в правобережной части Парижа, проложенной в 1826 г., с сентября 1854 г. по 1859 г.

338 ... в соответствии с последними международными соглашениями, которые довели границы империи Александра II до форта Святого Николая ... — Форт Святого Николая (соврем. Шекветили) — небольшое укрепление на берегу Черного моря, в Гурии, в 25 км к югу от Поти, возле устья реки Натанеби, служившее пограничной точкой между Россией и Оттоманской империей в соответствии с условиями Адрианопольского мирного договора 1829 г.

... Он мог даже почти определенно сказать, что это пароход «Сюлли». — «Сюлли» — французский пароход водоизмещением 1 000 т; построенный на верфях города Ла-Сейн в 1854 г. и приоб­ретенный в 1856 г. Императорским пароходным обществом, он с 1857 г. стал обслуживать линию Константинополь—Черное море; 25 января 1861 г. во время бури затонул вблизи Трапезунда.

339 ... поплыли в Константинополь, заходя в порты Самсуна, Синопа и Инеболу. — Самсун — один из важнейших портовых городов Тур­ции, расположенный на южном побережье Черного моря; центр одноименной провинции; возник как греческая колония в VI в. до н.э.; в XIII в. второй по значению город Трапезундской империи; в XV в. попал под власть османов.

Инеболу — небольшой портовый город на черноморском побере­жье Турции, в 140 км к западу от Синопа (см. примеч. к с. 269).

LXIV. Невольничий рынок

340 ... шесть дней стояли на якоре напротив бухты Золотого рога. — Золо­той рог — бухта у европейского берега пролива Босфор; глубоко вда­ется в сушу и делит Константинополь на Старый и Новый город; там же находится старейшая часть константинопольского порта.

... Нас встретил г-н Бодуи ... — Сведений об этом персонаже (Baudhuy) найти не удалось.

... в контору вошел капитан Дагерр, командир парохода «Сюлли» ... — Сведений об этом персонаже (Daguerre) найти не удалось.

341 ... словно говоря, как Дюпре в «Вильгельме Телле», что пути мне открыты ... — Дюпре, Луи Жильбер (1806—1896) — знаменитый французский тенор и композитор; снискал огромный успех в 1837 г., исполняя партию Арнольда Мельхталя в опере «Вильгельм Телль» (см. примеч. к с. 105).

Здесь имеется в виду ария Арнольда, который призывает своих сторонников помочь ему освободить взятого в плен Телля и пояс­няет при этом, что «в Альтдорф пути открыты» (IV, 2).

342 ... Туда, куда Жокрис водил курочек. — Жокрис — комедийный пер­сонаж, воплощение безобидного и неловкого простофили; с его именем связана старинная поговорка «Жокрис, который водит курочек писать» — так говорят о простаке, занятом ненужным и нелепым делом.

Примечания

1

Обязательное (лат.).

(обратно)

2

Никогда ни один наш расточитель не отдаст свои штаны. Святого Мартина, который, видимо, был французом, канонизировали за то, что он отдал нищему половину своего плаща; но это не такая уж большая заслуга, ведь под плащом у него, судя по тому, как изображают его художники, была и другая одежда. (Примеч. автора.)

(обратно)

3

Берегись, берегись! (Примеч. автора.)

(обратно)

4

Наместник (лат.).

(обратно)

5

Те из наших читателей, кто не осведомлен о значении глагола «флир­товать» и области его применения, могут обратиться за разъяснениями к юным англичанкам или американкам в возрасте от пятнадцати до восем­надцати лет: если выйти за пределы этого возраста, то толкование гла­гола, которое вам дадут, может стать чересчур широким. (Примеч. автора.)

(обратно)

6

Госпожа Дрансе изложила в книге под названием «Воспоминания француженки, захваченной Шамилем» рассказ об этом происшествии, исполненный простоты и одновременно точности и содержащий пора­зительные подробности, какими мы обязаны наблюдательности, которой женщины обладают в высшей степени. (Париж, Ф.Сарториус, улица Мазарини, №9.) Мы многое заимствовали из рассказа г-жи Дрансе. (Примеч. автора.)

(обратно)

7

Еще раз отсылаю тех моих читателей, которых может заинтересовать более пространный рассказ о пленении княгинь, к небольшому тому, изданному г-жой Дрансе у Сарториуса, улица Мазарини, №9.

«Если из памяти у вас выпадет то, что я вам рассказываю, — сказала мне княгиня Чавчавадзе, — обратитесь к рассказу госпожи Дрансе: она никогда ни в чем не отступает от правды». (Примеч. автора.)

(обратно)

8

Наши читатели уже осведомлены об этих трех женах, благодаря сведе­ниям, которые предоставил нам о них офицер из Шемахи. (Примеч. автора.)

(обратно)

9

Бог дал!

(обратно)

10

В добрый путь!

(обратно)

11

«Мулла-Нур», V.

(обратно)

12

Обратно (лат.).

(обратно)

13

Стороженко, видный романист и богатый малороссийский помещик, подарил мне в Петербурге восемьдесят шкурок мертворожденных ягнят, чтобы я мог пошить себе из них домашний халат. (Примеч. автора.)

(обратно)

14

Поди сюда! (Ит.)

(обратно)

15

Справедливый и твердый (лат.). — Оды, III, 3.

(обратно)

16

Легок спуск в Аверн (лат.). — «Энеида», VI, 125.

(обратно)

17

«Аргонавтика», II, 1260 - 1285. Перевод Н.Чистяковой.

(обратно)

Оглавление

XXVII. ШЕМАХА

XXVIII. ШАМИЛЬ, ЕГО ЖЕНЫ И ЕГО ДЕТИ

XXIX. ДОРОГА ИЗ ШЕМАХИ В НУХУ

XXX. КАЗЕННЫЙ ДОМ

XXXI. КНЯЗЬ ТАРХАНОВ

XXXII. НУХА: УЛИЦЫ, ЛЕЗГИНЫ, БАЗАР, СЕРЕБРЯНЫХ ДЕЛ МАСТЕРА, СЕДЕЛЬЩИКИ, ШЕЛК, ПРОМЫСЛЫ, ХАНСКИЙ ДВОРЕЦ

XXXIII. УДИНЫ. БОЙ БАРАНОВ. ТАТАРСКИЙ ТАНЕЦ И ТАТАРСКАЯ БОРЬБА. ПОСЛАННИК ОТ БАДРИДЗЕ

XXXIV. ОТЪЕЗД

XXXV. ЗАМОК ЦАРИЦЫ ТАМАРЫ

XXXVI. ТИФЛИС: О ТЕХ, КОГО ЗДЕСЬ ВЕШАЮТ

XXXVII. ТИФЛИС: О ТЕХ, КОГО ЗДЕСЬ ЕЩЕ НЕ ВЕШАЮТ

XXXVIII. ТЕАТРАЛЬНЫЙ ЗАЛ. БАЗАРЫ. СИРОТА

XXXIX. ПИСЬМО

XL. ЦИТАТЫ

XLI ПЕРСИДСКИЕ БАНИ

XLII. КНЯГИНЯ ЧАВЧАВАДЗЕ

XLIII. ПЛЕННИЦЫ

XLIV. КНЯЗЬ ИЛИКО ОРБЕЛИАНИ

XLV. ДЖЕМАЛ-ЭДДИН

XLVI. ТИФЛИС

XLVII ГРУЗИЯ И ГРУЗИНЫ

XLVIII ДОРОГА ОТ ТИФЛИСА ДО ВЛАДИКАВКАЗА

XLIX. ВСТРЕЧА НОВОГО ГОДА. ВОДОСВЯТИЕ

L. ТЕЛЕГА, ТАРАНТАС И САНИ

LI «УТКИ РЕКУ ПЕРЕПЛЫЛИ!»

LII ТИМОФЕЙ НАХОДИТ НОВОЕ ПРИМЕНЕНИЕ ХИМИЧЕСКИМ СПИЧКАМ

LIII. СУРАМ

LIV. МОЛИТ

LV. КУТАИСИ, КУТАИС, КУТАТИС, ЭЯ

LVI. ДОРОГА ОТ КУТАИСА ДО МАРАНИ

LVII. СКОПЦЫ

LVIII. ДОРОГА ОТ МАРАНИ ДО ШЕИНСКОЙ

LIX. УСТЬЕ ФАЗИСА

LX. ПОТИ, СТАВШИЙ ГОРОДОМ И МОРСКИМ ПОРТОМ ПО УКАЗУ АЛЕКСАНДРА II

LXI. ГОСТИНИЦА АКОБА

LXII ПОТИЙСКИЕ РАЗВЛЕЧЕНИЯ

LXIII. ОХОТА И РЫБНАЯ ЛОВЛЯ

LXIV. НЕВОЛЬНИЧИЙ РЫНОК

КОММЕНТАРИИ

*** Примечания ***