Известия. Юрий Феофанов: «Мы не кричали «За Родину!», мы за нее сражались» [Юрий Васильевич Феофанов] (fb2) читать онлайн

«Известия» № 104, среда 22 июня 2005. Юрий Феофанов

Сегодня, 22 июня, исполняется 64 года с начала Великой Отечественной войны.

Про войну принято говорить, что она была одна на всех и у каждого своя. Но в бесконечном обилии личных воспоминаний самых разных людей есть опыт тех, чья память особенно уникальна, — рядовых солдат Великой Отечественной. Потому сегодня, в День памяти и скорби, «Известия» обратились к размышлениям одного из них.

Слово — ветерану Великой Отечественной, старому известинцу Юрию Феофанову.^[1]

Мы не кричали «За Родину!», мы за нее сражались

На традиционной встрече участников Великой войны один из ветеранов, с густыми рядами орденских планок, вдруг сказал: «Мы не кричали „За Родину!“, мы за нее сражались». Помолчал и добавил: «А эти… руки выбрасывают в фашистском приветствии и кричат „Слава России!“. А станут за нее жизни отдавать?..» Старика, видимо, развезло с фронтовой стопки. Случай этот натолкнул на воспоминания…

В 1941-м народ сплотился в патриотическом порыве. Но именно тогда, в июле 1941-го, я впервые услышал антисоветское, а значит, и антипатриотическое слово. Его произнес деревенский парень, остриженный под машинку, — наутро ему надо было идти в военкомат.

Было это в деревне под Рославлем в Орловской области. Там мы, московские парни и девушки, копали противотанковые рвы. Мы только что сдали экзамены за первый курс в педагогическом училище № 1 им. Ушинского, что и сейчас на Большой Ордынке, и в воскресенье 22 июня пошли на Таганку в кино на 11-часовой сеанс — еще во вполне мирное время. А когда вышли, была все та же Таганка, но все было не так. Уже выступил Молотов…

Мы тут же бросились в военкоматы, чтобы нас направили прямиком на штурм Берлина. Не потому, что были уж такими патриотами, а потому, что были мальчишками по 16 лет. Вот нас и направили копать противотанковые рвы. От зари до зари мы копали, а ночевали по избам.

Тогда-то и подошел к нам хозяйский сын. Парень был очевидно подвыпивши. Кто-то из нас сказал что-то вроде «идешь защищать родную землю». А тот в ответ, показывая рукой на огород: «Если бы это была моя земля, меня бы с нее никакой танк не выковырял. А так… пусть кто хочет приходит». Как так, возмутились мы, это же советская земля, твоя земля — ну, что-то в этом роде. А его слова врезались в память на шесть десятков лет. И вот столько времени спустя думаю: был ли тот крестьянский парень русским патриотом, у которого ненависть к колхозам перевернула исконные чувства, или же… Не знаю, и сейчас не знаю. А тогда это просто поставило в тупик.

Дело в том, что я был в то время стерильно чистый советский мальчишка. Пионерские сборы, военные игры, «взвейтесь кострами, синие ночи…». Очевидно, нам говорили разные слова о советском патриотизме. Хоть бы полслова запомнил. Но сама наша жизнь без всяких бесед и внушений его воспитывала.

А потом и нам пришла пора идти на фронт… Попал я на передовую летом 1943-го. Наш отдельный артиллерийско-пулеметный батальон занял позицию где-то на северном фланге Курской дуги. Из «сорокапяток» мы пукали по двум немецким танкам, которые, кажется, на наши залпы никакого внимания не обращали. Спасибо, другая артиллерия их подбила. Вскоре наши грозные орудия с вооружения сняли. И совершенно рыжий капитан, не мог не запомнить фамилии — Пушкин, определил меня в саперы.

Опять к вопросу о патриотизме. Что двигало солдатскими массами? Расскажу трагикомический эпизод.

В послевоенных фильмах очень часто разыгрывалась сцена. Командир или политрук выскакивает из окопа с наганом в поднятой руке и кричит: «Вперед, за Родину, за Сталина!». Пропагандистская ли это придумка или в самом деле так кричали? Те, кто в рукопашную ходил, может, и кричали именно эти слова, хотя, думаю, подбирали что-нибудь из ненормативной лексики. Но у меня-то особый случай. Кто-то по войне промчался на танках, кто-то ее прошагал, а мы — саперы — от Калинковичей до Штеттина ее проползли на животе. И, согласитесь, в этом положении неудобно было кричать про товарища Сталина.

Так о том эпизоде. Это было летом 44-го, когда наносили мы вермахту знаменитый сталинский «пятый удар» — освобождение Белоруссии и выход на Европу. Наш батальон два или три дня не мог сковырнуть немцев с какой-то безымянной высотки. В печенках сидела эта высотка. Как теперь я понимаю, не в печенках, а в подсознании. Но о Фрейде тогда мы и слыхом не слышали.

Был у нас повар Яша, хромоногий нестроевик. К тому же еврей. Мы его за глаза звали Геббельсом. Поскольку кухня то приедет, то не приедет, Яша приберегал для нас сухой паек: банки тушенки, хлеб, еще какую-то снедь, разложенную по пакетам. А те пакеты Яша на ночь привязывал к своим ногам — чтобы не сперли. Все это знали. И был у нас балагур и заводила Саша Кичивин. Ночью, надев немецкую пилотку, он зашел в сарай, где спал Яша со своими припасами на привязи, включил фонарик и заорал: «Хенде хох!». Яша очнулся, схватил автомат, который у него был всегда под рукой, как и тушенка, и дал очередь — к счастью, в белый свет. Но что же тут началось! Все — «в ружье»! А что происходит — непонятно. По всем законам паники нам надо было бы бежать назад. Но поскольку в печенках, а как теперь мы знаем от неведомого тогда Фрейда, в подсознании сидела эта треклятая высотка, мы бросились вперед. И взяли ее ночным штурмом.

Так что, спрашиваю себя, движет солдатским порывом? Да никакой призыв «За Родину, за Сталина!» не бросил бы наш батальон в ту отчаянную ночную атаку. Я называю это чувство естественным патриотизмом.

Почему такое потрясающее патриотическое чувство в народе вызвала речь Сталина 3 июля 1941 года? Я думаю, из-за обращения «братья и сестры». Суровый, жестокий и непреклонный вождь обратился к народу за помощью, если хотите, показал слабость: без вас всех мы не выстоим. И народ ответил доверием вождю. Доверием даже тех, кто совсем недавно жестоко пострадал от режима.

И опять я к частностям. Однажды мы испытали такое чувство доверия к организации, ну уж никак не подходившей для нежных чувств. Уполномоченным «Смерша» у нас был старший лейтенант с очень подходящей для его ведомства фамилией — Крамсалов. Красавец под метр девяносто, всегда в безупречном мундире и до блеска начищенных сапогах, вежливый и холодный. Понятно, его все обходили стороной. Мы его почему-то прозвали «веселым дядей».

Поступил приказ сформировать в нашем батальоне взвод разведки. И, понятно, это не могло пройти мимо уполномоченного «Смерша» — все же в тылы немцев предстояло ходить. И стали нас по одному вызывать к «веселому дяде». Первым вызвали Лешу Пронкина. Из своих 30―35 лет, наверное, половину он сидел. Уголовное прошлое Леши включало побег через тайгу и испытание штрафной ротой. Человек он был храбрости отчаянной, а при всяких вылазках сливался с местностью, как кошка. На его счету уже было несколько «языков», и, думаю, только сомнительное прошлое помешало ему получить Героя.

Вернулся Леша от «веселого дяди». Молчит. Кто-то все же спросил: «Ну, и что?» «А ничего, — улыбнулся Леша, — на вас буду доносить. Так что языки не распускайте, а то ишь вздумали товарища Сталина обсуждать». Мы в самом деле обсуждали Верховного — зачем он надел форму с погонами и лампасами; лучше бы оставался в «шинели простого солдата», как написал о нем Анри Барбюс. А Леша добавил: «Все подписал, о неразглашении тоже».

А потом нас всех по очереди вызывали к Крамсалову. Мы подписывали о пресечении, о неразглашении и тут же все разглашали — между собой, понятно. И вдруг заявляется в нашу землянку сам уполномоченный «Смерша». Обвел холодным взглядом и не спросил, а сказал: «Все рассказали». Мы смотрели в разные стороны, ожидая, что вот сейчас вызовет наряд, и… А чекист вдруг улыбнулся: «Доставайте, разведчики, бутылку…»

А в первом же поиске Леша Пронкин оглушил обер-ефрейтора, и мы его притащили. Ну, а если бы не доверился нам уполномоченный «Смерша», поступил бы как по его инструкциям положено? Преступили же мы закон? Ничего бы, конечно, не случилось, все равно до Берлина бы дошли. Но с каким же воодушевлением после той бутылки мы выполняли задания, когда давал их уполномоченный «Смерша».

А когда прошел «азарт войны»? Тут мне хочется сказать о нашем замполите майоре Миронове. Такого человека я не видел больше никогда. Ни при коммунистах, ни при демократах, ни при Сталине, ни при Брежневе. Советского патриота в полном, до бытовых подробностей, смысле этого слова.

Как ни горько это говорить, но, войдя в Германию, мы сразу же перестали быть советскими патриотами. При вступлении в немецкую деревню мои мужички-саперы рты пораскрывали: «Господи, да чего же им было у нас надо?!» «Логово зверя» поразило своим благосостоянием. Зайди в «хлев», открой кран — вода, включи рубильник — силосорезка. Но — все брошено. Кирпичные дома с городской мебелью, в погребе закатанные консервы, в специальной камере свиной окорок в полпуда. И — спирт, который у них употреблялся для технических и кулинарных целей, а у нас, понятно, по назначению. В шкафах барахла несчитано. Но тогда, в первые дни, мы его не брали — как тащить?

За время боев и походов солдаты, да и офицеры пообтрепались изрядно. И теперь старики-немцы шили нам хромовые сапоги «гармошкой», немыслимые френчи и гимнастерки из явно неуставного коверкота. Своими оставались только пилотки. Наш старшина ездил в самой настоящей баронской карете, в какой-то шубе с меховым воротником, пока не нарвался на постороннее начальство. Разрешили вещевые посылки: рядовым — 5 кг в месяц, офицерам — 10, генералам — 15; да с собой можно было иметь 50 кг при демобилизации. Ну, мы и рыскали в поисках трофеев.

Единственный в нашем батальоне, кого это не коснулось, был комиссар Миронов. Он ходил в застиранной, линялой гимнастерке и кирзовых сапогах, с полевой сумкой через плечо, туго набитой конспектами лекций и агитматериалами. Он не взял ни нитки из всего барахольного изобилия. Не послал ни одной посылки — это мы узнали в полевой почте специально. Он, понятно, не мог остановить поток — трофеи были разрешены высшей волей. Но он был таким, каким был, — прямым нам укором. Самим собой он спасал честь воина и престиж армии, наш комиссар Миронов, шагая по поверженной Германии в стоптанных кирзовых сапогах.

Такие вот впечатления и воспоминания вызвали слова незнакомого мне фронтовика, с которых я начал рассказ. И на некоторые размышления о сегодняшнем дне толкают эти воспоминания. Истинное, народное чувство патриотизма живет в людях всегда, иначе они не были бы русскими, немцами или американцами. Какие бы строи или режимы ни господствовали в обществе.

Зададимся вопросом: патриоты ли в глубине души те юноши, которые взмахивают рукой в фашистском приветствии и кричат: «Слава России!»? И те, кто громит рыночных торговцев «не той» национальности? Или пресловутые футбольные фанаты? А их надо не клясть, надо находить с ними общий язык. Это отнюдь не означает возврата к казенной пропаганде, которая способна родить лишь антипатриотизм. Власть должна искать те подходы, которые свидетельствовали бы о ее доверии к людям. И тогда люди ответят взаимным доверием. Как это было в самые тяжкие моменты нашей истории.

ЮРИЙ ФЕОФАНОВ

Примечания

1

ФЕОФАНОВ Юрий Васильевич — один из «старейшин» журналистского цеха «Известий». Родился в 1925 году. Детдомовец. Призван в армию в январе 1943 года, на передовой до самой Победы: войну начал на Курской дуге рядовым, а закончил под Штеттином сержантом, командиром саперного отделения. Демобилизовался в 1946 году. Закончил Московский полиграфический институт, стал журналистом. В «Известия» пришел в 1956 году, проработал здесь почти 45 лет. В последние годы редактировал созданный при редакции журнал «Закон». Ныне — на пенсии.

Читатели старшего поколения наверняка помнят имя Юрия Феофанова по острым, проблемным материалам на правовую тему.

(обратно)

Оглавление

Мы не кричали «За Родину!», мы за нее сражались

*** Примечания ***