Гибель Лодэтского Дьявола. Второй том [Рина Оре] (fb2) читать онлайн

Времяисчисление Меридеи

Цикл лет – 36 лет (период между столкновениями светил)

Год – 365 дней или 8 восьмид по числу Добродетелей и Пороков

Високосный год – 366 дней (раз в четыре года)

Восьмида года – 45 или 46 дней

1 – Вера (Уныние) – 46 дней

2 – Смирение (Тщеславие) – 45 дней

3 – Нестяжание (Сребролюбие) – 46 дней

4 – Кротость (Гнев) – 46 дней

5 – Трезвение (Леность) – 45 дней (в високосном году – 46 дней)

6 – Воздержание (Чревообъядение) – 45 дней

7 – Целомудрие (Любодеяние) – 46 дней

8 – Любовь (Гордыня) – 46 дней

Триада (треть восьмиды) – 15 дней в обычную триаду, 16 дней, когда празднуются Юпитералий, Меркуриалий, Марсалий, Великие Мистерии, Венераалий или Сатурналий.

Календа – 1-ый день восьмиды или 1-ый день 1-ой триады

Нова – 1-ый день 2-ой и 3-ей триады

Медиана – середина триады

Благодаренье – конец триады (день посещения храма)

Дни в триаде: 1 – календа или нова, 2 – день марса, 3 – день меркурия, 4 – день юпитера, 5 – день венеры, 6 – день сатурна, 7 – день солнца, 8 – медиана, 9 – день луны, 10 – день марса, 11 – день меркурия, 12 – день юпитера, 13 – день венеры, 14 – день сатурна, 15 – благодаренье

День – 16 часов (8 часов от полуночи до полудня и 8 часов от полудня до полуночи)

Час – 72 минуты

Часы дня:

1 – час Веры

2 – час Смирения

3– час Нестяжания

4 – час Кротости

5 – час Трезвения

6 – час Воздержания

7 – час Целомудрия

8 – час Любви

Триада часа (треть часа) – 24 минуты

Век – 128 лет

Век человека – 72 года

Возраст Единения – 4,5 года

Возраст Приобщения – 9 лет

Возраст Послушания – 13,5 лет

Возраст Посвящения – 18 лет

Возраст Страждания – 22, 5 года

Возраст Откровения – 27 лет

Возраст Благодарения – 31, 5 год

Возраст Возрождения – 36 лет

Второй возраст Благодарения – 40,5 лет

Второй возраст Откровения – 45 лет

Второй возраст Страждания – 49,5 лет

Второй возраст Посвящения – 54 года

Второй возраст Послушания – 58, 5 лет

Второй возраст Приобщения – 63 года

Второй возраст Единения – 67,5 лет

Второй возраст Возрождения – 72 года

Месяцы:

1 – Церера

2 – Юнона

3 – Меркурий

4 – Марс

5 – Нептун

6 – Минерва

7 – Вакх

8 – Феб

9 – Венера

10 – Диана

11 – Плутон

12 – Юпитер

Начало месяца – появление луны.

Праздники Меридеи

Возрождение – начало года, начало восьмиды Веры, середина зимы

Юпитералий (празднество мертвых) – 23-24-ый день Веры

Перерождение Воздуха – начало весны, начало восьмиды Смирения

Весенние Мистерии – середина весны, начало восьмиды Нестяжания

Меркуриалий (празднество искусств и ловкости) – 23-34-ый день Нестяжания

Перерождение Воды – начало лета, начало восьмиды Кротости

Марсалий (празднество воинского мастерства) – 23-24-ый день Кротости

Летние Мистерии – середина лета, начало восьмиды Трезвения

Великие Мистерии – 23-34-ый день Трезвения в високосном году

Перерождение Земли – начало осени, начало восьмиды Воздержания

Осенние Мистерии – середина осени, начало восьмиды Целомудрия

Венераалий (празднество любви и счастья) – 23-24-ый день Целомудрия

Перерождение Огня – начало зимы, начало восьмиды Любви

Сатурналий (празднество веселья в память о Золотом веке) – 23-24-ый день Любви

Судный День и Темная Ночь – конец года, 46-ый день Любви

Главный Судный День и Темнейшая Ночь – 46-ый день Любви 36-го года или конец цикла из 36 лет (високосный год)

Великое Возрождение – 1-ый день Веры 1-го года или начало цикла лет.

Глава XIII

Желтая роза на могиле Блаженного

Божий Сын в Святой Книге назвал женщин созданиями с более высокой душой и чистой плотью, поэтому спрос с них за попрание Добродетели Целомудрия был намного строже, чем с мужчин. А росли души женщин выше, как объясняло знание, поскольку в их плоти имелось с достатком стихии Воды – Пороков, любви и удовольствий, – стало быть, обилие нежных наслаждений куда быстрее превращало плоть женщин в болото и губило дерево души. От блудниц могла отказаться родня, их нередко забивали камнями соседи, уличным девкам разрешалось проживать лишь на окраинах городов и там, где размещались лупанары.

Детоубийство и женская неверность карались законом особенно сурово, причем, даже если муж не имел претензий к поведению жены, в суд могли подать соседи, родня мужа или хозяева дома, где супруги проживали, – если им удавалось доказать вину обвиняемой, то ту приговаривали к наказаниям разной степени тяжести. Неисправимых преступниц казнили или насильно закрывали в монастырях, детоубийц зарывали по шею в землю, иногда сажали в бочку с нечистотами, – и те умирали в мучениях да позоре через пару дней. За то, что незамужняя особа понесла, ее приговаривали всего к шести ударам плети, младенца мог взять на воспитание приют, а по окончании пенитенции, наложенной священником, общество прощало грешницу, но всё равно иногда меридианки по самым разным причинам не желали рожать и прибегали к снадобьям, услугам особых повитух или лекарей. Иные страдали от весьма распространенного бесплодия, да и дети гибли часто: от недугов, при недосмотре или просто так. В семьях землеробов и то доживало до совершеннолетия не более трех-четырех отпрысков, горожане ограничивались одним или двумя наследниками, отдавая предпочтение сыновьям, будущим кормильцам.

В плоти мужчин преобладала стихия Огня, и легковое распутство не наносило вреда их душам: неверность, сладострастие или блуд с женщинами священники прощали раскаявшимся грешникам, закон же как максимальное наказание брал с мужчин денежное взыскание, но если только они не уличались в осквернении плоти, чужой или собственной. Соблазнение взрослой женщины (достигшей семи лет) преступлением не являлось – семья должна была следить за поведением незамужней девушки и воспитывать ее в нравственности. Любое насилие над собственной женой, если оно обошлось без смерти, тоже не каралось законом. Никак не разыскивали и тех, кто обманом опаивал дам, порой девиц, снотворными зельями, исчезая поутру, – вся полнота позора ложилась лишь на их жертву. Знание гласило, что от природы приземленные мужчины из-за своей сухой плоти, чтобы гасить Огонь, имели потребность в стихии Воды (в том числе в наслаждениях), а мужское вожделение проповедники сравнивали со змеей, «желающей по своему естеству полакомиться в большем числе гнезд», и предостерегали женщин от падения такими советами: не обольщаться сладкими речами, не оставаться с мужчинами наедине, тем более в спальных покоях, не носить вызывающих одежд, распаляющих жар, и не забывать прятать волосы, – в противном случае «за разоренное гнездо» винить только себя.

Конечно, можно было потребовать от растлителя жениться через суд, однако редкие женщины были готовы на это пойти, так как требовалось во всеуслышание рассказывать подробности, исходя из каких, судья выносил приговор – и далеко не всегда вставал на сторону пострадавшей. То же касалось надругательства – несчастной приходилось описывать свое бесчестье перед судьей, адвокатом и зеваками, поэтому обычно с насильниками по-тихому расправлялись родственники дамы.

К греху сладострастия, к потворству Пороку Любодеяния, Экклесия приравнивала и пылкую страсть между супругами. Из-за этого благонравные жених и невеста (а потом муж и жена) никак не проявляли на людях своих чувств – поцелуй руки, означающий преклонение, считался приличным, но объятия или иные нежности порицались обществом. Идеальная супружеская пара должна была общаться в свете друг с другом холодно: «чтобы ни у кого не возникло подозрений о плотской необходимости их отношений». Зато мужчины, равные по положению, могли прилюдно лобызать друг друга в щеки, патроны целовали подопечных юношей в лоб, аристократы позволяли низшему сословию в качестве щедрой милости коснуться устами своих одежд. Женщину мог поцеловать в щеку в знак благодарности ее младший родственник, в лоб – старший родственник или супруг, тем самым выражая свое покровительство; и ей допускалось поцеловать мужчину в щеку, но только своего родственника. На помолвке, после клятв, тоже обменивались поцелуями в щеку: так невеста принимала жениха в свою семью, а он «вводил даму в свой род как ту, которой пока не мог указывать», – и до венчания невеста не должна была позволять большего, чем поцелуя своей руки. Поцелуй в губы объединял души и приравнивался к близости – даже поцелуй между супругами на глазах других считался культурными людьми развратом: находясь в обществе, супруги обменивались поцелуями в глаза перед длительной разлукой и при долгожданной встрече. Подкрепляли поцелуем, помимо подписи, и важные грамоты. Пощечина означала противоположность поцелую, оскорбительное наказание, какое следует дать нижестоящему, но пощечина между равными по положению приводила к дуэли. Если оплеуха случалась между мужчиной и женщиной, то ответственность переходила к покровителю дамы, то есть, если ударили ее, то родственник мстил за ее унижение, если она – то держал ответ. Из этого следовало, что муж мог прилюдно оскорбить пощечиной жену, так как был ее господином, или незамужнюю дочь. Женщина же без последствий могла раздавать затрещины тем, кому покровительствовала: незамужним дочерям и воспитанницам, сынам до их отрочества, служанкам и прислужникам. Но унижение пощечиной рыцаря разрывало связь Прекрасной Дамы и ее слуги. Обществом вообще осуждалось, если женщина неблагоразумно распускала руки на мужчин, даже на домашнюю прислугу или землеробов (для этого у нее был супруг), понукание мужа или буйный нрав слабого пола высмеивались, и лишь пощечина как последний довод против домогательств одобрялась. Огромное значение придавалось жестам: кулак всегда означал силу, открытая ладонь – незлобие, удар ладони о ладонь – уговор (обычно на спор), соединение ладоней крестом – клятву, сплетение пальцев – союз. Воины, братаясь, соединяли «замком» одни и те же руки (знаком единства в знак равенства); жених и невеста на венчании – противоположные руки.

Экклесия равно хвалила как целомудрие, так и благопристойные союзы. Похоть полагали частью силы вражды, а любовь их противоположностью. Именно духовная любовь, лежащая в основе супружества, приводила к рождению красивого и нравственного потомства: чем умереннее супруги вели себя при зачатии ребенка, тем благонамереннее получался их отпрыск. Должно быть, по причине чрезмерного усмирения страсти, на беду своих родителей и урождались девушки, которые наотрез отказывались выходить замуж, но удаляться в унылые монастыри тоже не желали. Дабы не случилось подобной нелепости, меридианцы предпочитали ночью отступать от предписаний Экклесии, тем более что весь грех сладострастия ложился на мужа – долгом жены были покорность во всем супругу, верность ему, ведение домашнего хозяйства и воспитание детей.

Испокон веков женщинам в Меридее надлежало следовать за мужчинами: за отцом, братом, супругом или сыном, возложить на них свою судьбу, разделять все принятые главой семьи решения и поступать согласно его воле. То, что женщины, даже вдовы, не имели равных прав с мужчинами, объяснялось их беззащитностью на протяжении всей жизни – сначала по малолетству, затем при материнстве и старости, а как следствие, ненужностью таких прав. Супружество спасало женщин от падения в Порок Любодеяния, от полноты ответственности перед законом и дарило почетное занятие – служение своей семье. Таким образом, вдову, тем более бездетную, осуждать за новый союз, пусть и скорый, никто в Меридее не стал бы.

________________

Маргарита вернулась в зеленый дом Ботно, хотя две восьмиды назад клялась, что лучше отрежет себе ноги, чем так поступит, однако всё разительно переменилось. Дядюшка настоял на том, чтобы ее комнатой стала бывшая спальня Оливи на втором этаже, а тетка Клементина не высказала возражений. Она не скандалила, не говорила Маргарите дурных слов, вот только с недоверием поглядывала на племянницу, чего только не подозревая, так как окончательно убедилась в ее порочности. Она видела Маргариту отъявленной распутницей, нарушившей клятву верности и соблазнившей жутковатого Ортлиба Совиннака, но в то же время размышления о богатстве, высоком положении и могуществе градоначальника согревали душу Клементины Ботно. Она не знала, как же ей в конечном счете относиться к Маргарите: тетке хотелось и сурово осуждать ее, и горячо хвалить.

В последний день восьмиды Трезвения началось двухдневное празднество Перерождения Земли. Торжества в Элладанне еще были под запретом, и горожане мало-помалу привыкали обходиться без народных гуляний. Из развлечений у них остались казни и полуденная служба, какую Маргарита пропустила, поскольку вдовам в трауре надлежало затвориться в доме и молиться в уединении. Единственное, куда ей разрешалось выходить, – это к духовнику. После праздничной службы дядюшка Жоль и тетка Клементина отправились к Себесро, Филипп убежал к Нинно, а Маргарита с удовольствием осталась одна в зеленом доме, ничуть не чувствуя себя обделенной. От Ортлиба Совиннака она получила письмо, в каком он просил ее дядюшку зайти в ратушу сразу после календы. Письмо не являлось любовным посланием – деловитое и холодное, оно тем не менее окрылило Маргариту. Оставшись одна в доме, девушка перечитывала его несколько скупых строк, целовала бумагу и любовалась размашистым почерком градоначальника.

С календы начался пост длиной во всю восьмиду Воздержания. Меридианцы в течение этого срока не ели жирного, мясного, молочного и яичного, не пили пива или вина, забывали про приторные сласти и пышные хлеба. Впрочем, в эту восьмиду собирали урожай, и больших неудобств лиисемцы не чувствовали, разве что собаки грустили из-за питания рыбьими головами вместо «сахарных костей». Рынки города наводнялись фруктами – всю восьмиду на столах лежали груши, красные яблоки, инжир, айва; к концу восьмиды поспевали каштан, грецкий орех, мушмула и гранат; из леса горожане приносили грибы, сосновые шишки и последние ягоды малины. В кореньях, так презираемых богачами, тоже не возникало недостатка – репа, редька, редис, репчатый колокольчик, пастернак, петрушка, хрен вместе с капустой и бобовыми отправлялись в котелок на сытную похлебку. Из моркови, тыквы горлянки, корней лопуха, сахарного корня и аира готовили десерты. Бобовые добавляли на время поста во все основные блюда: горох и нут кушали даже аристократы, неизысканные чечевицу и вигну потребляли те, кто победнее, причем вигна, особенно с соком руты, помогала женщинам прервать беременность и оказывалась полезной тем, кому изнурение не позволяло выносить здорового ребенка или выжить после родильной горячки.

Животное молоко на время поста заменяли миндальным или грецким, реже маковым или овсяным. Из такого молока умельцы изготавливали яйца, без каких орензчане даже в пост не желали начинать день. Реки и озера служили источниками рыбы, раков и миног. С побережья Хинейского моря в Элладанн привозили селедку, морских ежей, каракатиц, мясо дельфинов. Словом, люди тосковали лишь по веселящим напиткам, тем более что со дня меркурия начиналось производство вин. В дом Ботно с того же дня потянулись учителя.

Каждый день до полудня Маргарита посвящала урокам меридианского языка, после полудня ей преподавали Культуру, Историю и Географию. Другие нужные для образованной дамы науки (вышивание, верховую езду, игру на музыкальном инструменте и танцы) оставили на дни после траура. Все занятия оплачивал градоначальник, но соседи пока считали, что это очередная блажь Жоля Ботно. Исполненная благодарности Маргарита старалась стать достойной супругой Ортлибу Совиннаку и с рвением впитывала новые для себя знания.

Храм Пресвятой Меридианской Праматери юная вдова посещала в сопровождении дяди, своего второго отца. Раз в триаду, по дням луны, Маргарита по пути к храму миновала дом Марлены, не решаясь побеспокоить бывшую сестру, и всё же надеясь однажды встретить ее на крыльце. Двадцать четвертого дня Воздержания, после своего второго урока Боговедения, Маргарита осмелилась позвонить в дверной колокольчик, чтобы поздравить Марлену с ее восемнадцатым днем рождения. Дом управителя замка выглядел пустым, и никто не отворил дверей. Возможно, Марлена тоже пошла к духовнику, к брату Амадею, но Маргарита, как того желал градоначальник, в храм Благодарения больше не наведывалась.

Из-за изрядного, широкого носа с горбинкой епископ Аненкле́тус Камм-Зюрро́ походил лицом на хищную птицу, на «стервятника-трупоеда» (крупный гриф). Настораживали и его изогнутые крыльями брови, и яркий рот красноватого оттенка. Излишне высокий лоб свидетельствовал об уме прелата, седые виски благородным серебром оттеняли его черные волосы и тоже внушали уважение, но влажные, матово-лаковые глаза епископа с неподдельным интересом смотрели на прихожан, словно он оценивал их годность для трапезы, – таким он показался Маргарите впервые, когда, еще до гибели Иама, она увидела его на службах в храме Пресвятой Меридианской Праматери. Однако стоило юной вдове познакомиться с епископом, как тот ее очаровал. Его бархатистый голос будто гладил уши, проникая в голову, добирался до души и обволакивал ее теплым, мягким, меховым покрывалом: на сердце становилось спокойно, в теле и разуме – сонно. В своем роскошном ярко-синем одеянии, с серебряной звездой на груди и перстнем-крестом на левом мизинце, Аненклетус Камм-Зюрро чудился не наместником Святой Земли Мери́диан, а наместником самого Бога. В отличие от брата Амадея, епископ с внешностью стервятника никогда не изрекал неоднозначных и удивляющих слов, хотя Маргарите пришлось обсуждать с ним очень неловкие вопросы из Святой Книги – о супружеской близости и не только.

Богознание, познание Бога, преподавали тем, кто избрал духовный путь. Миряне и воины учили Боговедение – получали сведения о Боге. Маргарита, как все меридианцы, познакомилась с Боговедением за восьмиду до обряда единения, то есть почти в четыре с половиной года. На первое занятие ее отвела еще живая мама, и случилось это в Бренноданне. Семьи провели в единитную залу под шатром Венеры, где священник рассказал о ритуале и открыл детям главный догмат меридианской веры: «Между Линией Льда и Линией Огня, за какими жизни уже не существует, между последним островом Лито́ в Бескрайней Воде на западе и предельной оконечностью Южной Варвании на востоке, в сердце континента Меридея, в Святой Земле Мери́диан, находится центр мира – святое место, ступив на какое ровно в полдень, человек предстает перед Богом и получает по заслугам». Это и был вызов Экклесии на Божий Суд. Виновного ударяла молния, «Божий Огонь», а если человек оставался жив, то с него снимались обвинения и он считался оправданным, несмотря ни на какие доказательства обратного. Именно там, в центре мира, Пресвятая Праматерь, отмолив грехи человечества, получила в дар от Бога сына и спасителя людей. С того же святого места, где когда-то давным-давно стоял храм Жертвенного Огня, и началась меридианская вера. Божий Сын назвал город в центре мира «Мери́диан» или «Полуденный» с языка древних, верующие стали величать себя меридиа́нцами. Четырем континентам они дали имена, исходя из мифа «О богине Порядка, Мера Деа»: меридейцы назвали себя возлюбленными богини Меры, перемешав веру с языческими сказаниями, ведь сразу человек не мог принять всё новое и отвергнуть прошлые заблуждения. Со временем, дабы сильнее отдалить людей от язычества, Экклесия заменила несколько букв, превратив «Мерадеа» в «Меридея» («е» читается как «э»). Кстати, инструменты богини Порядка – весы, змея и рог изобилия, стали символами мирского суда.

Божий Сын принес людям веру и знание о времени, планетах и стихиях, а также о плоти, душе и их связи, о едином Боге, Дьяволе и Конце Света из-за столкновения светил. Однако люди могли предотвратить гибель мира. В знании говорилось, что Добродетели и Солнце – это одна стихия Огня, Пороки и Луна – стихия Воды. Добродетели притягивали к Гео первую от нее планету Солнце, Пороки – вторую планету, Луну. Неправедная жизнь и нарушила порядок: Луна приблизилась к Гео, Солнце же оттолкнулось, поэтому раз в сто двадцать восемь лет високосный год более не наступал, а светила могли уничтожить друг друга в конце любого года. Когда у человечества осталась последняя возможность спастись, Бог сжалился над неблагодарными людьми, внял мольбам чистой девы и отправил с Небес на землю божественную душу, часть своего света.

Божий Сын разбил года на циклы из тридцати шести лет между неизбежными столкновениями светил, когда он спасал Гео. В остальное время люди должны были сами предотвращать Конец Света. Для этого он разделил год и день так, чтобы получилось восемь частей – восемь Добродетелей с Пороками. От людей требовалось следовать указаниям часов и календаря, не грешить одним или двумя Пороками в определенное время, явить Добродетели, а кроме того, стараться жить праведно ради самих себя, – так люди спасали и мир, и собственные души. Так они следовали путем меридианской веры.

Меридианский крест со стрелами означал исход веры из ее колыбели, из Святой Земли Мери́диан, и важность ее распространения ради спасения мира, даже ценой войны. Меридианскую звезду или удвоенный меридианский крест Божий Сын назвал главным числом, символом начала и конца, то есть восьмеркой, поделенной надвое, – вот и при молитве следовало соединить восемь пальцев «домиком», мизинцы перекрестить; при глубокой молитве – «уронить лицо в руки», приставив большие пальцы к подбородку, а указательные ко лбу. Священники, вместо мизинцев, перекрещивали большие пальцы и подносили их к устам.

В помощь людям первый Божий Сын сотворил ручной сатурномер. По нему каждый мог узнать свой крест из Пороков и Добродетелей, счастливый металл и цвет, полезные для себя травы и плоды, а также гумор и гуморальные соки, чтобы правильно лечиться. Он же написал в Святой Книге о небесном Рае и о том, каким путем туда может попасть душа. Описал он и подземный Ад с его восемью рвами, последний из которых, центральный, пламенел столбом. Назывался он «Пекло» – там за отсечение себя от Бога душа сгорала навек и становилась противоположностью Божьему свету. Омывался Ад широкой рекой из крови и слез грешников, рекой Ахерон, где жили чудовища, не пропускавшие живых в царство Дьявола. Демоны, черти и бесы тоже не могли преодолеть кровавую реку и самовольно покинуть Ад.

В первой главе Божий Сын объяснил Добродетели и Пороки, в том числе Целомудрие. Он описал нравственный, узаконенный Богом союз мужчины и женщины, повелев обоим хранить верность. Более с супругой нельзя было расстаться в любой момент, прогнать ее из дома или убить, забрав себе приданое, да жена могла быть только одна, как и муж. В конце главы Божий Сын оставил завет своим восьми ученикам, восьми кардиналам, распространять веру среди людей, чтобы предотвратить Конец Света, а сам принял смерть на кресте и своими страданиями, что тоже имели стихию Огня, притянул Солнце к Гео. Все время мучений он улыбался, ведь не имел обид, злобы или ненависти, а едва светила разошлись – его душа возродилась в его же годовалом сыне. Редкие люди, монахи и праведники, в конце високосного года удостаивались чести взойти на крест и, подобно Божьему Сыну, своими предсмертными страданиями, чистыми от сил вражды, притянуть Солнце, спасая людей. Их называли мучениками веры, после гибели приравнивали к святым и увековечивали их кости в статуях.

Божий Сын обладал необычной кровью, поскольку был божеством в человеческом теле; его душа, состоявшая сразу из четырех стихий, меняла плоть и ее гуморальные соки. Попадая на кожу человека, божья кровь впитывалась без остатка, – так и определялось: возродился ли Божий Сын, приобрел ли младенец это чудесное свойство с виду самой обычной крови. Капелька божьей крови давалась ребенку в дар при обряде единения. Короли имели помазание дважды. При коронации на их лоб наносился крест, и если он не исчезал во время церемонии, то кровь изобличала отъявленного грешника, а Бог не разрешал ему править. Епископы также проходили второе помазание, но знаком звезды. Кардиналы имели три помазания, поскольку получали высочайшую власть и отвечали за взросление Божьего Сына. К возрасту Послушания Божий Сын полностью возвращал себе память о прошлых перерождениях, далее он путешествовал, скрывая свою личность, смотрел на нравы людей. Как он жил до Главного Судного Дня, оставалось загадкой, непосвященные ничего не знали и о его семье. Поговаривали, что он мог менять внешность, становиться невидимым, творить любые чудеса, исцелять и даже оживлять, однако так помогать людям ему запретил Бог: праведно живущего меридианца ждал Рай, поэтому важна была лишь забота о душе. С возраста Благодарения Божий Сын работал над новой главой Святой Книги, оставляя запись в семьдесят две строки. Экклесия следила за исполнением его предписаний и распространяла обновленную Святую Книгу среди верующих.

Каждые четыре года Экклесия издавала «Книгу Позора» и «Книгу Гордости». Раньше, когда книги переписывались от руки, эти летописи стоили дорого, но с появлением книгопечатания их стало возможным купить за тридцать шесть регнов. Можно было арендовать эти книги или прочесть их в любом храме. Все образованные люди обязательно изучали их в университетах как часть Истории. В «Книгу Гордости» Меридеи попадали кардиналы, мученики веры, лауреаты искусств и, за выдающиеся, безукоризненные подвиги, рыцари. Таких воинов называли героями. Они носили золоченые шпоры с меридианской звездой, имели привилегии и всеобщий почет, служили примером для подражания. В «Книгу Позора» Меридеи попадали самые гнусные из злодеев: вероотступники, богоборцы, отлученные от веры… В обеих книгах содержались жизнеописания с упоминанием родни и союзников, ведь человек разделял срам или почести с близкими. Только имена женщин никогда не попадали в «Книгу Позора», поскольку они не имели равных прав с мужчинами и не несли полной ответственности за их преступления. Для благородного, знатного человека нелестное упоминание его имени в «Книге Позора» было страшнее гибели – так, угрозой вечного бесчестья, Экклесия могла влиять на могущественных, облеченных властью аристократов, в том числе на королей, предупреждая нарушения духовных законов и нападения на храмы.

Это узнала Маргарита в четыре года, на своем первом уроке Боговедения. Конечно, запомнила она тогда мало, но потом ей всё еще раз повторили на следующем уроке, в восемь лет, когда она стала взрослой. Другие три ее урока и приобщение случились уже в Элладанне. Она беседовала со священником в исповедальне и тогда узнала, что люди раньше тоже достигали в своем развитии больших высот, но неизбежно все древние культуры одинаково гибли в войнах, а до того начинали поклоняться Порокам, гордиться развращенностью, переставали трудиться, заводили рабов и высмеивали Добродетели. Именно древние люди уже погибших и позабытых культур за великое множество лет нарушили порядок и сблизили светила.

Священник настаивал на том, чтобы восьмилетняя Маргарита делилась с ним сомнениями, думала над тем, что узнала, и задавала ему вопросы. Он же на них отвечал. Она спросила: «Почему ее родители рано умерли и Бог заставил ее страдать?» Священник объяснил ей, что страдания подобны лучам животворящего светила – Солнца. Она страдала, и ее душа стала чище, поэтому в час Веры стоило принести хвалу Создателю и быть готовой с радостью принять новые испытания, поскольку мученичество – это высшая награда. А если она справится и стойко перенесет горести, словно горькую пилулу, то ее будет ждать и благо, как ложка сладкого вина в утешение. Не стоило ей огорчаться и из-за трех Пороков в своем кресте. Чтобы не попасть в Ад, надо было всего-то соблюдать предписания календаря и часов. Если же она хотела на розовые острова Элизия или стать после смерти частью Божьего света, то должна была стараться усерднее и полностью победить свои порочные склонности – не только не делать дурного, но и не помышлять о таковом.

Свет луны и любование ею, как сказал Маргарите тот же священник, усиливали дурные склонности людей, и они быстрее перерастали в Пороки, поэтому люди по ночам спали. Однако луны бояться не стоило: она наделяла Пороками человеческую плоть, но сама по себе не была частью Дьявола, как и солнце не являлось частью Бога. Оба светила приносили равновесие в мир, а то, что люди сами нарушили развращенностью Порядок и теперь из последних сил боролись за выживание, в этом Солнце и Луна вовсе не были виноваты.

Спрашивала восьмилетняя Маргарита и про Священную войну, ведь ей было жалко убитых людей, даже безбожников. Ей объяснили, что Священная война, спасая мир, еще уберегает другие души от безбожия и Пекла. Души варваров-язычников не сгорали в Аду, поскольку язычники не имели Гордыни и Уныния – они догадывались, что есть некая высшая сила над ними. Безбожники же не поклонялись никому и ничему. За это Дьявол полюбил их земли, обманул тех людей, живущих у Линии Огня, и они предавались Порокам нарочно, чтобы оттолкнуть подальше Солнце от Гео и чтобы в их жарком континенте стало прохладнее, не подозревая, что приближают Конец Света. Жалость к безбожникам равнялась заблуждению, преступному и губительному для всех людей, ведь существование плоти – тлен, а их душам помочь было уже нельзя. Зато ее собственная душа, благодаря Священной войне, в следующем перерождении имела бо́льшую возможность не упасть в плоть безбожника и не отправиться в Пекло.

После первого приобщения Маргарита не изучала Боговедение: услуги духовника могли позволить себе лишь богатые люди. Вся мудрость веры и так была записана в Святой Книге, к тому же объяснялась на проповедях. Священники-духовники называли себя «сведущими друзьями» – с ними советовались и беседовали на любые волнующие темы.

Брат Амадей не мог бесплатно оказывать услуги духовника, вот он и приглашал Маргариту помогать ему в саду. Чтобы заполучить в свои духовники священника низшего, четвертого сана требовалось платить храму половину золотой монеты за каждую восьмиду. Подобные услуги от настоятеля храма стоили уже восемь золотых монет за три урока в восьмиде и за исповедь перед празднеством. Сколько стоила «дружба» одного из шестнадцати епископов Меридеи, священника второго сана, прелата и наместника Святой Земли Мери́диан, Маргарита даже боялась предположить.

Ее беседы с епископом Камм-Зюрро происходили в исповедальне и занимали около часа. На первом уроке Боговедения Маргарита изучала последнюю, тридцать девятую, главу Святой Книги, где Божий Сын подробно писал о том, что есть осквернение плоти, живой или мертвой, чужой или своей. Самоубийство являлось одним из тяжелейших самоосквернений – за это преступление душа сразу попадала на суд Дьявола и если чудом не сгорала в Пекле, сохранив остатки веры, то проходила все семь рвов наказаний, получая в конце уродство. Тела самоубийц предавали огню, отдавая души во власть повелителя Ада, их имена стирали из Истории, кости тайно хоронили в лесу. За людоедство, за вскрытие покойников, за разорение могил или любое глумление над плотью мертвого меридианца налагалась высшая кара – погребение без очистительного огня, вследствие чего душу ждала ужасная участь извечно голодного и мерзнущего призрака. К такому наказанию понапрасну не прибегали, так как призраки в отместку пытались изводить тех, кто обрек их на страдания, то есть всех живых людей. За осквернение живой плоти тоже могла быть наложена высшая кара, но если дело не касалось колдовства или поклонения Дьяволу, то приговор выносил мирской суд или воинский, а не духовный. Не столь страшные виды осквернения плоти относились к греховным влечениям – за них назначались пенитенции. Епископ поведал порозовевшей от смущения Маргарите, что за поглаживания женщиной самой себя в срамном месте давался на одну восьмиду пост целомудрия и строгий пост воздержания (на пресном хлебе да воде), а в конце восьмиды требовалось народное покаяние – молитва на коленях перед ступенями храма. За потехи с подобиями детородных органов на женщин налагалась такая же пенитенция, только сроком в восьмиду цикла лет – все четыре с половиной года, каждое благодаренье, такая грешница должна была стоять во время службы коленопреклоненной у крыльца святого дома. Не исполняя пенитенции, меридианцы сильнее губили свои души и отвечали за это после смерти на суде Бога. Если же они доказали раскаяние и стойко перенесли наказание, то получали полное искупление – и уже никто не имел права их корить за былое прегрешение.

До макового цвета Маргарита покраснела, когда епископ заговорил про лунную кровь: она и без него знала, что на это время ее плоть осквернялась и ей запрещалось посещать храмы. Впрочем, епископ кратко затронул столь срамной вопрос, лишь объяснил Маргарите, что ее лунная кровь несет в себе смерть, что это нерожденное чадо и что муж должен не иметь с ней близости на срок кровотечения, так как это приведет ее органы к бесплодию, а органы ее супруга к тяжкому осквернению: его семя отравится, станет несущим одни дурные задатки будущему ребенку или вовсе будет пустым. После кровотечения ей следовало очиститься дарами стихий – без этого она грешила, посещая храмовые богослужения. Сами роды тоже несли в себе скверну – после рождения ребенка, спустя две триады, ей требовалось пройти со священником ритуал очищения молитвами, до того же снова не иметь близости с мужем.

«Содержание плоти в нечистоте» оскверняло только избравших духовный путь, но все меридианцы должны были ежедневно протираться мокрым полотенцем, а свежее убранство надевать не реже раза в триаду перед посещением храма, иначе за смрад могли получить пенитенцию. Высокое положение обязывало господ выходить в люди чистыми, выделяться среди «черни», красота равнялась в Меридее чистоте. Лучше всего было делать омовение перед сном и протирание водой с вином по утрам. Раз в год, к Возрождению, Божий Сын повелел обновлять нательное белье и старого уже не носить, к своей плоти относиться с уважением, да без самолюбования содержать себя в опрятности и освежаться благоуханиями – ибо скверный запах впитывала душа, что прискорбно отражалось на ней и что вело разум к Лености, Любодеянию и Унынию. Услышав о том, что она может, не помывшись, усилить сразу все три своих Порока, Маргарита поклялась: «Всегда, что бы ни случилось, буду очищать плоть дважды в день».

В конце первого урока, после столь откровенных бесед, она исповедовалась и покаялась за счастье, признавшись о терзавших ее муках за ложь Марлене. Епископ Аненклетус Камм-Зюрро будто бы улыбался черными, влажными глазами, но его красный рот оставался важным и строгим.

«Дочь моя, – ответил он ей тогда. – Ты всё делаешь верно: страдаешь и каешься. Человек – греховное существо, но твоя мука ведет тебя через страдание к очищению. Это верный путь к Богу и подходящее мироощущение для траура, однако по окончании срока скорби эти мысли должны тебя покинуть, как покинет душу твоего супруга память о прежней жизни. Всему на Гео есть свой конец, даже страданию. Излишняя печаль способна перерасти в потерю надежды, в сомнения и неблагодарность Создателю, – в Порок Уныния, к которому Луна и так предрасположила твою плоть, а значит, и разум. Ты должна благодарить Нашего Господа за дар нового союза и верного служения будущему супругу в послушании ему и в покорности его желаниям. Сними траур к Осенним Мистериям и возрадуйся Божией милости на великом праздновании, а грех лукавства я прощаю тебе без наказания – ты заслужила очищение искренним раскаянием».

После этих слов совесть юной вдовы окончательно угомонилась, и та со спокойной душой отдалась мечтаниям о супружестве с градоначальником.

________________

С первого же дня, как Маргарита вернулась в зеленый дом Ботно, она к полудню приходила в лавку к дядюшке, где они вдвоем лицезрели выступление розовой принцессы – хлопали ей, а куколка крутилась, посылала им поцелуи и, уезжая в свой замок, приседала на прощание. Эта забава не надоедала ни дяде Жолю, ни его племяннице. После зрелища, Маргарита, привыкшая за время жизни с Марленой, каждый день, в час Веры, читать молитву, заставляла дядю поступать так же, ведь он ограничивался короткой похвалой Богу и благодарностью за то, что лавку и этой ночью не сожгли да не обокрали. Но побеждала не Маргарита. Хитрый дядюшка Жоль нашел строки в Святой Книге о Судном Дне перед Возрождением, где было написано, что заставлять себя поститься и молиться без душевной искренности – лишь делать хуже.

«Зато правдивая и горячая признательность во часу Веры, – добавил он, – угодит Нашему Господу побольше́е, чем бубнеж псалмов из молитвослову».

Свои доводы дядюшка Жоль подкреплял конфетой и предлагал испить цветочного завара, чтобы проникнуться счастьем перед вознесением хвалы. Всего за десять дней он взял верх над сладкоежкой-племянницей, а затем развратил и Филиппа – к такой молитве подросток с удовольствием присоединялся и желал бы молиться еще чаще.

Возвращение Маргариты в дом дяди совпало с небывалым интересом городской стражи к Безымянному проезду, но Жоль Ботно тем не менее спал с топором, а на ночь выносил из лавки все наливки и аптечный товар. Его жена впервые радовалась храпевшему на сеновале деду Гибиху. В Элладанн, по словам дяди Жоля, «какого только сброду не понабёгло из Нонанданну»: даже бандиты, даже самые мерзкие из грабителей, «миродёры», предпочли держаться подальше от Лодэтского Дьявола – от того, для кого нет ничего святого. Со дня на день в Нонанданне готовились к штурму города, но враги не атаковали и не уходили из соседнего Тронта. Объясняли это страхом лодэтчан и ладикэйцев перед войском Лиисема, да вот почему-то всё больше и больше людей оставляли Нонанданн, укрепленный, словно неприступная скала.

Покидали и Элладанн. Рынки на четверть опустели; торговцы на них «всё миродёрили, всё драли цену́ на жизня́нные товары» – так гневно говорила Клементина Ботно, теперь продававшая ведро воды аж за три регна. С улицы незадачливых лавочников пока что съехали лишь косторез с дочерью, но по другой причине. Та же вездесущая тетка Клементина прознала, что в довершение всех несчастий Гелни понесла от «проходимца» и скрывать этот позор уже не удавалось. Более того, соседи злословили, что раз понесла, то «насильство» – никакое не «насильство», и раз Гелни «отворилась органа́ми», то ей понравилось, значит: отбивалась она неискренне. Дядюшка Жоль назвал это бреднями сильван, а тетка Клементина, что случалось нечасто, с ним согласилась. И оба они не сомневались, что косторез с дочерью, уехав из Элладанна, поступили верно, ведь житья им не дали бы. Маргарита же подумала, что отныне никогда не будет грешить неблагодарностью к Богу, ведь всегда есть кто-то, кому еще хуже, чем ей, и этот кто-то может быть так близко – как оказалось, рядом жила еще более несчастливая девчонка.

За исключением неожиданной бдительности городских стражников и оплаченных градоначальником учителей, ничто иное не намекало на то, что он помнит о своей невесте. Маргарита его ждала, ждала и когда совсем было расстроилась, он впервые появился в зеленом доме Ботно. Случилось это утром одиннадцатого дня Воздержания, в день его рождения. Ортлиб Совиннак суховато общался в гостиной, но его глаза ласково смотрели на девушку, сидевшую перед ним в черном платье и черном платке, с розовыми от волнения щеками и с радостью в зеленых глазищах. Едва градоначальник и Маргарита прошли в беседку, тон мужчины изменился. Во дворике по-прежнему висели простыни, отстиранные теткой, у колодца разлеглось корыто, зато лоза одела сетчатую ограду крыльца в зелень, нарядила ее виноградными гроздьями.

– Я и не знала, что у вас, господин Совиннак, день нарожденья, – сказала Маргарита. – Я бы приготовила подарок…

– Ты мне его и так сделала, – взял он девушку за руку и усадил ее рядом с собой на соседний табурет. – Твои щеки, – пояснил Ортлиб Совиннак и нежно дотронулся до одной из них, а Маргарита сильнее покраснела. – Только правильно говорить «день рождения»… – поправил он невесту, что запылала еще ярче, уже от стыда. – Этот цвет надо назвать «маргаритовым», – тихо рассмеялся градоначальник.

– Извините… – тихо ответила она. – Госпожа Шотно учила меня говорить правильно, и я стараюсь… Я запомню про «рождение». А краснею я, потому что мой гуморальный сок – кровь. В высшей точке горячести…

– Мой гумор тоже скорее кровяной, но еще и желчный. И тоже в высшей точке горячести. Когда-то и я сильно краснел… Так давно это было… Я был рад избавиться от этого свойства, но в тебе оно мне нравится – не теряй способность краснеть подольше, очень прошу. И когда-то я тоже говорил «нарождение», вместо «рождения». Я тебя поправил вовсе не в укор. И прошу, обращайся ко мне, как я к тебе, на «ты».

– Я вас… тебя, – несмело подчинилась просьбе Маргарита, – я ждала тебя раньше.

– Я не собирался появляться в первой триаде, чтобы не давать повода для грязных сплетен… Но не смог выдержать – решил, перед тем как мой дом наводнят лгуны и лицемеры, немного себя порадовать. Со второй триады я буду появляться чаще, стану ненадолго заходить по медианам и дням меркурия, после Суда, а когда ты снимешь траур, тогда уж перестанем таиться. Ты за это время… можешь и передумать, – внимательно смотрел на девушку грузный градоначальник. – Мне сегодня пятьдесят три стало – я старше тебя на тридцать девять лет – шутка ли? И я не красавец, я старый и я недобрый… и я не самый достойный из мужчин… и не такой богатый, каким могу показаться.

– Я не из-за богатств, – ответила Маргарита, прикусывая нижнюю губу. – Нестяжание – моя единственная Добродетель в кресте… но усиленная лунным затмением, а Пороки им же ослаблены: так матушке сказал священник.

– А у меня ничем не ослаблены, – усмехнулся Ортлиб Совиннак. – Когда-то я был худым, но Чревообъядение взяло верх… Служба беспокойная: то выпиваешь на ночь, то закусываешь. Когда я гневаюсь, то лучше мне на пути не попадаться. Лишь пока и удается бороться с Гордыней… Достаточно про меня, а то я так себя нахвалю, что ты убежишь из-под венца, – широкоулыбнулся он, раздвигая усы ртом. – Расскажи мне лучше что-нибудь о себе… В какой месяц ты родилась?

– В месяц Венеры, как оба моих брата. Так странно: у меня с ними обоими разница в четыре года, но с Синоли разница в девятнадцать дней, а с Филиппом в целых пятьдесят девять… Правда, мы в разных городах народились… Родились? – улыбнулась Маргарита, в ответ на улыбку своего возлюбленного. – Только я роди́лась где-то рядом с Идерданном – там батюшка тогда работал, а братья в Бренноданне…

– Это не из-за разных городов, – шире улыбнулся градоначальник. – В разные месяцы разное число дней, а бывает, что год от года дни в месяцах меняются. Это мало кто знает, потому что люди не обращают внимания на лунный календарь – лишь на солнечный. А в двадцать третьем году, после празднества Перерождения Воздуха, появилась на небе хвостатая звезда – и висела аж три восьмиды. В тот же год умер Альбальд Бесстрашный… Комета, как и Солнце, это огненная стихия, – так мне объяснил священник. Она и повлияла на ход Луны. Возможно, не будь той кометы, Конец Света уже наступил бы, но Господь послал ее нам во спасение, – так уже я думаю, а священники не знают – говорят, что кометы могут быть и от Бога, и от Дьявола. Ты в том двадцать третьем году как раз родилась – тогда же Луна на пару лет слегка изменила свой привычный ход. Помню, священники то и дело правили вручную сатурномеры. Особенный год, что и говорить…

Они беседовали не менее двух часов, не упоминая о свадьбе или войне. Маргарита узнала, что Ортлиб Совиннак родился в месяце Феба, как Нинно, имел склонную к искусствам плоть – благодаря этому он нашел себя в искусстве политики. Рассказал Ортлиб Совиннак и про свою юность. Оказалось, могущественный градоначальник, унаследовавший от далеких предков свое почетное имя воина, вырос в очень бедной семье рыбаков и рано потерял отца, который не вернулся из моря. После смерти матери, Ортлиб Совиннак в начале своего возраста Послушания отправился пешком от побережья Хинейского моря до Элладанна – безумный поступок, ведь его могли счесть бродягой. Он работал за еду носильщиком на рынке у храма Благодарения. Однако его горячее желание стать достойным человеком Небеса услышали: года не прошло, как он чудом устроился младшим посыльным судьи – и это чудо звали Несса Моллак. Юный Ортлиб Совиннак увидел, как у нее на рынке воруют кошелек, и испугал «сборщика» – благодарная Несса Моллак выхлопотала ему должность у того, на кого работала. Далее судья проникся доверием к смышленому юноше и через пару лет отправил его учиться на законника. В двадцать девять лет Ортлиб Совиннак удостоился чести быть судьей, а в тридцать один с половиной год, в начале возраста Благодарения, стал новым градоначальником, вместо своего благодетеля. В подробности опалы бывшего градоначальника Ортлиб Совиннак вдаваться не стал, лишь пояснил, что Альбальд Бесстрашный имел крайне подозрительный нрав, да и порядки при герцоге-отце были суровыми. Имя «благодетеля» он тоже не назвал, потому что его стерли из Истории.

«Стирание из Истории» означало уничтожение записей о человеке и его изображений. Чаще всего эту кару получали за самоубийство, поэтому Маргарита решила, что прежний градоначальник покончил с собой. Если имя забиралось у женщины, то ее дети признавались мертвыми для мирского закона, если у главы рода, например, деда, то мертвыми становились все его потомки: суд забирал у них имущество и права свободных людей. Однако господин земель мог смилостивиться: подарить семье новое имя, часть прежних привилегий или полностью всё вернуть. Семье благодетеля Ортлиба Совиннака оставили права свободных людей, поскольку в живых были женщины с иным родовым именем, но забрали их наследство в пользу казны.

________________

Сорок четвертого дня Воздержания, накануне Осенних Мистерий, Маргарита сняла черный траур. Вечером того же дня градоначальник прислал для нее нарядное платье и письмо с приглашение в храм Возрождения, а с утра приехал на повозке его услужник. С Маргаритой на службу отправились дядюшка Жоль, тетка Клементина и Филипп. Услужник проводил их в боковую ложу на первом ярусе, рядом с алтарным взлетом – оттуда Маргарита хорошо видела градоначальника: он и его дочь занимали скамью в первом ряду. Маргарита думала, что потом, согласно традиции, любимый будет ждать ее у храма, но этого не случилось: услужник градоначальника отвез семейство Ботно домой и ничего не передал. В календу, когда разрешалось пить крепкие напитки и есть что угодно, а пиршество затмевало праздничный обед предыдущего дня, жених так и не нанес визита в дом своей тайной невесты.

«Это из-за поста целомудрия, – успокаивала себя Маргарита. – Могут обвенчать лишь в Венераалий – лишь на эти два дня во всей восьмиде Целомудрия дозволяется плотская любовь, даже супружеская близость, но затем снова целых двадцать два дня придется поститься. Раз еще не меньше сорока шести дней до венчания, то можно понять, почему Ортлиб не спешит».

Но уже второго дня Целомудрия состоялась помолвка. Ортлиб Совиннак и Маргарита, положив руки на Святую Книгу, обменялись клятвами в присутствии Жоля и Клементины Ботно. Невеста пообещала быть верной женою, покорной во всем своему мужу, вести домашнее хозяйство и воспитывать детей в нравственности да почтении к главе семьи. Жених пообещал быть ей щедрым и справедливым господином, беречь ее честь, жить ради благополучия их семьи и не отказать в заботе ни ей, ни их детям. В конце жених и невеста расцеловали друг друга в щеки. Даров на помолвке не делали: обычно семья невесты получала их от сватов, а жених позднее, в знак согласия невесты, но можно было вовсе обойтись без подношений.

После помолвки градоначальник стал бывать у Ботно каждый день. Он приходил примерно в два часа пополудни и к трем часам, до обеда, всегда покидал зеленый дом. Любимым местом встреч Ортлиба Совиннака и Маргариты оставалась беседка на заднем дворике, откуда заблаговременно изгонялся дед Гибих, где больше не висели простыни и не маячили шайки с корытом. Только голубоглазая Звездочка слушала из своего загончика беседы влюбленных да удивленно водила ухом, не узнавая человеческой речи: невеста старалась говорить со своим женихом на меридианском языке. Градоначальник всегда держал Маргариту за руку и единственную вольность, какую себе позволял, – это целовал ее пальцы, один за другим. Маргарита, опьяненная участившимися свиданиями, мечтала о большем. Приближая Конец Света, она в восьмиду Целомудрия тяжко грешила перед сном фантазиями, в каких Ортлиб Совиннак страстно ее целовал и возносил на руках на ложе. Ее склонная к Пороку Любодеяния плоть теперь даже хотела, чтобы кровать часто билась о стены. От таких несвоевременных, греховных грез, наверняка караемых в восьмиду Целомудрия строжайшей пенитенцией, приятая нега заполоняла тело Маргариты. Она, не желавшая плотского единства с прежним мужем – с красавцем, наделенным совершенной фигурой и лицом ангела, ныне жаждала стать частью немолодого, очень грузного человека, которого обожала.

________________

Слухи о том, что градоначальник Элладанна вновь женится, да на юной вдове, чью семью тут хорошо знали, сначала наводнили Безымянный проезд и после переросли в убежденность, когда в пятый день Целомудрия красная телега объявилась у зеленого дома Ботно. На глазах любопытствующих соседей Гиор Себесро заволок внутрь свой знаменитый сундук на колесах: невесте надлежало заняться гардеробом и в первую очередь своим подвенечным убранством. На время примерки суконщик остался дожидаться Маргариту внизу, а она с Беати, Ульви и портнихой поднялась в спальню на второй этаж.

Там портниха деловито закалывала алое платье на невесте, подгоняя его по фигуре. За этим «священнодейством» наблюдали сидевшие на кровати подруги Маргариты, обе округлившиеся в талии и обе восторженные. Ульви болтала без умолку, Беати снова рыдала, но теперь уже от радости, что ее любимая сестра так быстро нашла нового жениха и намеревается на этот раз венчаться по любви.

– Когда ты успелась? – вытирала слезы Беати.

– Господин Совиннак мне нравился очень и очень давно, – терпеливо объясняла Маргарита. – Ты сама знаешь, как сильно я ему благодарна, и причину этой благодарности тоже знаешь. Он стал иногда заходить в наш дом… конечно, после смерти Иама, когда бывал в Суде. Мы беседовали… и незаметно влюбились друг в друга. Сразу после Осенних Мистерий, на второй день, он решился, к нашему общему счастью, сделать мне предложение. Я его приняла – и вот… Это всё…

– А ты будёшь жителять в его крашном дому? В энтом, на Блахчестье? – с придыханием спросила Ульви.

– Не сюда же он въедет, – улыбнулась Маргарита.

– Ну ты и деньжатная! – захлопала в ладоши Ульви. – А роскошва экие тя ждавают! А в свету еще будёшь гуливать! А даж в замку, на торшствах!

– Не очень часто, Ульви, – попробовала утихомирить ее Маргарита. – Господин Совиннак ведет скромный образ жизни… И мне это по душе.

– А с семьёю он тебя уже сознакомил? – спросила Беати.

– Нет. Мы познакомимся на венчании. Семья градоначальника – это его дочь Енриити. Она еще слишком юна – на год меня младше. Господин Совиннак говорит, что избегать излишнего вернее: он просто введет меня в свою семью – и его дочь примет меня, а я ее, – так делают в первом и втором сословьях. После того как Енриити выйдет замуж и покинет отца, настоящей семьей Ортлиба буду только я. Ну и наши дети, которых, мы надеемся, у нас будет много, – засмеялась Маргарита. – Я хочу не менее пяти детей!

– А Нинно, кода прознал, что ты поддёшь за градначальника, чуть навек не смолк! – стала смеяться с Маргаритой Ульви. – Этак дивился вестьями! И так шибко ты! Токо совдовела – и вот так вота!

– Его Преосвященство, епископ Камм-Зюрро говорит, что после положенного для траура срока, его надобно снять, возрадоваться жизни и поблагодарить Бога за милость, иначе душа может безвозвратно пасть в Порок Уныния и сгореть в Пекле, – с небольшим неудовольствием проговорила Маргарита. – Бог дает мне нового мужа и новую надежду, – это и есть милость нашего Создателя. Раз так говорит наместник Святой Земли Мери́диан в Лиисеме, то так оно и есть, – он никак не может ошибаться.

– Да ты чё, – замахала руками Ульви. – Никто тябя не попрёкивает! Да разве ж можно́ от экого супружества носу воро́тить! Никак незя! Но энто чудно́! Ты – кухонная Ульви, посудамошка! А невёста градначальнику!

Маргарита в раздражении от простоты Ульви кисло скривила губы.

– Я бы хотела, чтобы было известно как можно меньше, Ульви. В честном труде нет ничего постыдного, но… Лучше поменьше болтай и особенно молчи про бочку… Градоначальник весьма важный человек… и сплетни… – подбирала она слова, прикусывая нижнюю губу, – сплетни множатся как мухи. Люди всё извратят… А мне хотелось бы стать достойной женой Ортлибу. Прежняя его супруга была из уважаемой семьи… кажется, дочерью судьи… Я не хочу, чтобы он пожалел, что обвенчался со мной…

– А, ну дааа… – нехотя согласилась Ульви. – Правдааа… я уж всем, кому могёлася, сказала. А не токо я! А Мамаша Агна тока и хвастывает, что ты простыньи из ее постоялого двору насостирывала! Всей город уж энто знает.

Маргарита в приливе стыда закрыла краснеющее лицо руками: из-за работниц бань всех красивых прачек считали продажными девками. Объясняй, не объясняй, что ты не такая, да и, вообще, не прачка, никто не поверит. Портниха в это время увлеченно разглаживала складки на подоле платья, делая вид, что ничуть не греет уши.

– Да спокойся ты, – сказала Беати. – Всей Элладанн всё уже знает: и про кухню, и про бочку, и про простыньи. И Ульви ни при чем: столько народу тама, в замке! И чего? Сплетни сплетнями, а венчаньное платье себе шьется!

Маргарита промолчала и кивнула на портниху, подкалывавшую ей подол, намекнув, что неудобный разговор пора прекратить.

Вскоре три девушки остались одни. Маргарита поправляла на себе очень простое бледно-зеленое платье, что сшила сама за время траура, обматывала голову белым платком и гляделась в новенькое стекло ручного зеркальца.

– А ты взаправду любишь своего жениха? – тихо спросила Беати – Синоли думает, что ты его не любишь… Его ж никто не любит – он старый, толстый и… наипротивнющий, – поморщилась смуглянка.

– Наипротивнющий – это наш сужэн Оливи! – горячо возразила Маргарита. – Можешь думать что угодно, а я знаю Ортлиба совсем другим – лучше́е… Тьфу! Лучше, чем кто-то еще! Он градоначальник – и обязан быть суров, но со мной он другой. Со мной он – замечательный!

Маргарита немного помолчала и спросила:

– Так все думают или только Синоли? Думают, я за богатство замуж выхожу? И Нинно тоже? И вы?

Беати и Ульви переглянулись.

– Мы думаем, коли ты говоришь, что любишь градначальника, то так оно и есть, – осторожно сказала Беати. – Но все прочие… Всей город думает, что ты не можешь его любить. Синоли и Нинно, даже Филипп, – они как всей город. И сожалеют тебя… Все сожалеют!

В глазах Беати заблестели слезы бескрайнего сочувствия. Маргарита вздохнула, осознавая, что не сможет разубедить подруг. Для них она была зеркалом – они видели в ней отражения самих себя, своих чувств, опыта и убеждений. Ульви и Беати, если бы овдовели, тоже согласились бы повенчаться с градоначальником Совиннаком: делали бы вид, что желают этого союза, но по ночам они бы ревели в подушку, жалея себя. Значит, и Маргарита, таясь ото всех, делала то же самое.

________________

Только земля считалась в Меридее недвижимым имуществом, дома же относились к движимому, ведь их можно было разобрать, снять с фундамента или даже передвинуть вместе с ним, как, к примеру, поступили при расширении трех главных дорог Элладанна. Стоили дома сравнительно недорого: в среднем дом из дерева продавался за двадцать золотых монет, каменный или кирпичный – за сотню. Возведение остова храма обходилось гильдии в пятьдесят золотых – столько же стоило свадебное платье богатой невесты.

Деление на бедных или богатых являлось условным, среднего понятия не существовало. Титул отнюдь не обещал состояния, но сулил расходы на роскошь (иначе позор и презрение от «черни»), обязывал аристократа быть щедрым и дважды в год устраивать пир для землеробов, даже если сам жил впроголодь. А «быть бедным» не означало прозябать в нищете – городской бедняк мог иметь приличный дом, достойную обстановку и лошадь с телегой, но средств на роскошь ему уже не хватало.

Роскошью в Меридее признавались: обустроенные сады, мраморные изваяния, красочные оформления стен, мебель из заморского дерева, тканые шпалеры или ковры о двенадцати цветах, рукописные книги с миниатюрами, изделия из кристально-прозрачного стекла, плоские большие зеркала, посеребренная, позолоченная или расписная, в изысканных картинах, керамическая посуда, занятные и редкие безделицы… И, разумеется, всё, что сопровождало господ при выходе в люди: скакуны, породистые собаки, носилки, зонты, украшения и одеяния. Одежда давала понять о положении человека в обществе, поэтому закон «О роскоши» ограничивал свободу выбора тканей для верхних платьев, но не запрещал богато убирать дома.

В домах же хладной порой бывало неуютнее и промозглее, чем на улице. Тогда как летом в Лиисеме надевали одно легкое платье поверх белья, то осенью или весной – уже два-три одеяния сразу, с наступлением дождей под верхним платьем прятали вязаную тунику или войлочную безрукавку, с зимним похолоданием утеплялись стегаными кофтами, платками, пелеринами, капюшонами, накидками на овечьем меху; выходя на улицу, кутались в плащи без рукавов. Ремесленники любили кафтаны – свободные распашные одеяния, благородные господа – короткие или длинные камзолы, сшитые в талию. Иные обеспеченные мужчины зимой в качестве верхнего платья предпочитали полукафтаны – нераспашное одеяние, подбитое и отороченное мехом, иногда мантии – просторный парадный плащ, как правило, нераспашной и с прорезями для рук, а также широкие, в складках, нарамники – накидка без рукавов и боковых швов. Дамы «модничали»: даже зимой носили чулки до колен, верхние платья без овчинного подбоя и короткие шубейки. Лишь с возрастом женщины смирялись с робой – платьем-балахоном, под какое надевали кофты, другие платья и толстое белье. А последнее, к возмущению моралистов, становилось всё прозрачнее и крошечнее. Вообще, видов нательной одежды придумали немало, но вслух о них не говорили и широких названий им не давали; дамы прятали «срамные покровы» от любовников и даже от мужей. Обобщенно и женское, и мужское нижнее белье делилось на сорочки, полотна-повязки, мешковатые исподники и маленькие трусы, какие мужчины грубо звали подштанниками, а стыдливые женщины приличным словом «пояс». Шнурок завязывался у мужских трусов спереди, у женщин – на правом боку. Такие предметы как рубаха, рубашка или нижняя юбка срамными уже не считались. И так как большинству горожан хотелось отличаться от сильван, то мешковатое, грубое, «благопристойное» белье уступало место изящному, тонкому, маленькому, плотно прилегающему к телу.

Несвободным землеробам нельзя было иметь иных облачений, кроме как из толстого льна и грубой шерсти. Третьему сословию, к какому принадлежали все свободные люди без привилегий, дозволялось носить парчи и камки до длины в палец; второму сословию (наместникам короля, принца, герцога или маркграфа) – до длины в локоть. Мехом из соболя, горностая, куницы и северной белки получили право оторачивать убранство лишь аристократы из первого сословия. Вышитые, вуалевые, парчовые и тафтяные материи продавались на вес; атлас, бархат и полупрозрачный бельевой хлопок стоили от половины золотого альдриана за локоть. На цену влияли цвет ткани, ее мягкость и место производства.

Лиисем издревле славился в Мередее как центр ткачества. Здешние условия позволяли выращивать шелковичных червей, ткачи умело делали смесовые материи, красильщики окрашивали в яркие цвета даже лен. Обобщенно меридейцы делили ткани на четыре вида: полотно, сукно, шелк, парча. Полотно – это ткань, пропускающая свет; парусина – самое плотное полотно. Сукно – плотно сбитый материал, не пропускающий света. Шелк – нежные ткани с матовым блеском и отливом (тафта, бархат и атлас – это шелка). Парча – царская ткань с ярким блеском. Роскошная цветная ткань с узорами – камка, могла относиться и к парче, и к шелкам, и к сукну.

Элладанн разбогател на производстве дешевых сукон из шерсти с льняной ниткой в основе, и хотя к концу одиннадцатого века Аттардия всех потеснила на суконном рынке, до сих пор в городе начитывалось сотни две мастерских, где шерсть чесали, ткали и валяли. Местные суконщики защитили себя законами, ведь были самой влиятельной гильдией, – никому кроме них нельзя было продавать в Элладанне ткани, любые, включая небеленый лен.

Ткачества не чурались и благородные дамы, вышивание или плетение кружев были их будничными занятиями, в замках аристократов содержались мастерские по пошиву одежд, так что Гиор Себесро не обслуживал знать. Его заказчиками были патриции, не уступавшие в богатстве иным баронам или графам, но вынужденные носить наряды, разрешенные для третьего сословия. Маргарита, благодаря супружеству с градоначальником, наместником герцога Лиисемского, переходила во второе сословие и могла иметь платья, намного лучшие, чем у супруги банкира. Радовало девушку и то, что никто из соседей теперь не подумал бы порицать ее за роскошное убранство: она была обязана заявлять о своем высоком положении. В остальных случаях лавочники брезгливо морщили лица, когда видели разряженную даму из своего сословия, даже благонравную супругу как-нибудь богача. Для них она была виновна в грехе сладострастия и подозреваема в разврате, тем более если была красива. Они уверенно изрекали: «Раз плечья в шелку, то меж ног всё в кошачьем меху». Щеголей, конечно, развратниками не считали: мужчина, зарабатывающий деньги, имел право тратить их на себя, тогда как жена выманивала у него средства тем самым «кошачьим местом» и губила похотью душу супруга.

Проводив подруг и портниху, пожелавшую прогуляться по рынку, Маргарита со счастливой улыбкой на губах зашла в обеденную, где ее ждал Гиор Себесро: на ореховом столе уже лежали образцы материй и знаменитые картонки, похожие на игральные карты.

– Венчальное убранство весьма мне угодило, – сказала Маргарита, присаживаясь за стол.

– Вам, сужэнна, еще нужен плащ. Мне кажется, было бы неплохо дополнить алое платье плащом нежно-белого цвета со шлейфом и оторочкой из золотой парчи, – предложил Гиор, располагаясь напротив нее. – Лилейным цветом незаслуженно пренебрегают, поскольку отбелка сукна недорога по сравнению с окраской. Но белый – это цвет чистоты, невинности, рождения и начала. Он украшает всех дам без исключения… Впрочем, вам решать. Я родился в восьмиде Смирения, поэтому, должно быть, люблю белые оттенки. Однако замечу, что лилейный подойдет как никакой другой к жемчужной вышивке. И под плащ вам будет нужна вуаль, чтобы спрятать себя от глаз черни… Думаю, вуаль должна быть длиннее, чем платье, но короче, чем шлейф плаща. Выходя на улицу, вы будете держать шлейф на руке, вуаль же можно сделать многослойной… Что скажете о лилейном плаще и белой вуали?

Маргарита пожала плечами.

– Я не возражаю…

– Я привезу всё необходимое в следующий раз, – подвинул Гиор к девушке картонки. – Для вас заказано еще двенадцать платьев. Прошу вас сделать выбор.

Маргарита стала рассматривать картинки с маленькими девушками в самых разных одеяниях. У одних глубоко открывалась спина, у других рукава спускались до пола или завязывались в полубанты. Были там и очень смелые вырезы, и длиннющие шлейфы, и разные линии талии – от самой высокой, под грудью, до той, где юбка расширялась низко на бедрах и наряд обтягивал всё туловище. Колпаки на карточках поразили девушку не меньше: двурогие, трехрогие, шпилеобразные; или же эскоффионы – под этим словом подразумевали любые не остроконечные «выходные» головные уборы, как правило, разных высот и ширин кубышки, богато дополненные изогнутыми валиками, сеткой из парчовых нитей, вуалями. Маргарита вспомнила строгие суждения своего жениха о модных нарядах и растерялась: она не понимала, что выбирать, и боялась ошибиться. И испугалась того, что ее ждет.

– Я не знаю, – расстроено сказала она. – Я не разбираюсь. Пусть господин Совиннак выберет сам.

– Градоначальник – занятой человек. Мона Махнгафасс, вам придется самой заботиться о личном убранстве, а потом об одеждах наследников, как поступают прочие дамы.

Маргарита постаралась вспомнить, что именно говорил Ортлиб Совиннак в доме Шотно, но только сильнее запуталась.

– Помогите мне, господин Себесро, – попросила она. – Мне нужно что-то не слишком… вольное. Не думаю, что открытая спина или такие вырезы подойдут… Или банты… И такие колпаки… Я не знаю… Я не думаю, что это всё мне подойдет.

– Я вас понял, – ответил Гиор, взял в руки палочку со свинцовым стержнем и положил перед собой лист бумаги. – Выбирайте картинки, что вам приглянулись, а потом уберем из платьев всё, что вас смущает, закроем спину, грудь и плечи. Будем работать, пока вы не останетесь довольны. В следующий раз я привезу головные уборы: посмотрите, что вам подойдет. Платок – это слишком просто для супруги градоначальника.

– Спасибо, – тепло сказала Маргарита, несмотря на то, что ее коробило обсуждать с Гиором и наряды, и свое тело, и, вообще, женскую плоть. Почти наугад она выбрала двенадцать платьев. Затем так же несмело подобрала ткани.

– Хорошо, – подытожил Гиор. – В следующий день венеры, в это же время, я привезу часть того, что мы успеем сшить. Благодарю, мона Махнгафасс.

Он стал убирать отрезы тканей в свой неимоверный сундук, раскрытый в маленькой гостиной и занявший всё ее свободное пространство. Маргарита осталась сидеть за столом.

«Я всегда считала, что заказывать наряды – самое чудесное занятие из всех… – думала она, наблюдая за Гиором. – Даже не мечтала о таком подарке – дюжине платьев из лучших материй! Теперь, вместо радости, я чувствую себя сильванкой, стыжусь сделать выбор и опозорить Ортлиба, явив всему Элладанну дурной вкус. И это только начало… Что меня ждет в том большом красном доме, где я ни разу не была и, похоже, не буду до свадьбы? Кем была та хорошо одетая, светловолосая особа, причесанная как незамужняя девушка, которая смеялась надо мной из окна ратуши? Оказалось, что не дочь… А если прислужницы в доме градоначальника будут такими же наглыми, как Марили из Доли? Как мне таким указывать? А важные знакомые градоначальника, патриции? Светские торжества? Празднества в замке герцога Лиисемского? Боже, сам герцог Альдриан будет смотреть на меня и, возможно, смеяться! Стоит мне только заговорить – все будут смеяться!»

– Еще раз изъявляю вам поздравления, мона Махнгафасс, – отвлек девушку Гиор Себесро.

Маргарита поднялась со стула и прошла в гостиную.

– Вы, господин Себесро, должно быть, думаете, что… – тихо говорила она, терзая свои красивые пальчики, побелевшие и преобразившиеся за две восьмиды без черного труда. – Когда вы делали мне предложение… что я вам отказала потому, что уже тогда думала стать супругой господину Совиннаку, не правда ли?

– Нет, мона Махнгафасс, ни о чем таком я не думаю, – равнодушно ответил Гиор; его лошадиное, грубое лицо оставалось бесстрастным. – Я крайне рад приобрести заказчицу, которой нужен полный гардероб: от верхних платьев до мелочей, – я думаю лишь об этом.

– Нет, вы думаете… Подруги мне признались, что считают все вокруг: что я выхожу за богатство и положение господина Совиннака.

Гиор Себесро замер на пару мгновений, что-то собираясь сказать, но затем взял за ручку сундук и приподнял его.

– Доброго дня, мона Махнгафасс, – попрощался он, выкатывая сундук из гостиной. – Увидимся вновь в день венеры, в это же время.

________________

Маргарита вернулась в свою спальню, села за письменный стол – узкий, с наклонной столешницей, накрытый таким же голубым сукном, как покрывало кровати. В ожидании жениха девушка решила не бездельничать – она взяла с полки учебник меридианского языка и, раскрыв его, начала читать:

«"Дабы общность шла к процветанию, раздели ее на четыре". Так, во благо всей общины, первые – священствуют, вторые – воюют, третьи – трудятся, четвертые – в устрашение прочим, изгнанья достойны. А путей благих в жизни всего три: духовный, воинский или мирской.

Высший духовный путь ведет человека в семью призванных служить Богу людей, в Экклесию. Не имеет значения при этом ни место рождения человека, ни его наружность. Духовный путь дает власть и достаток: без желания духовенство нужды не знает, и даже священник четвертого сана стоит выше, чем король любого из королевств. Но со служителя Бога спрос строже в четыре раза, чем с мирянина, и в восемь раз, чем с воина. Нельзя священнику не блюсти целомудрия и отступать даже на шаг от устава Экклесии. Пенитенции он имеет строжайшие за малейшие провинности. Прелаты, хоть иной семьи, кроме Экклесии, не имеют, имя себе возвращают и мирскую семью славят высокою своею должностью.

Первый сан, прелатский, – это восемь кардиналов или восемь сердец Экклесии. Совет кардиналов духовный суд вершит, и глава его – первый кардинал. Возраста он старческого, чтобы страсти все утихли, да воистину благочестив: его напитанная верой душа, что дуб вековой, не одряхлела и не ослабилась, разумение его крепкое и мудрое. Каждые четыре с половиной года первый кардинал отходит на покой и выбирает восьмого кардинала. Может кардинал происходить из епископа, а может и из любого другого достойного священника, даже из брата. Назначается священник на первый сан с началом возраста Возрождения и до окончания своего второго возраста Благодарения, с тридцати шести и до сорока с половиною лет. Ежели кардинала преждевременно смерть постигнет, то совет кардиналов решает, как ему быть.

Второй сан, прелатский, епископы или надзирающие, – это глаза, уши, руки и ноги Экклесии, а всего епископов шестнадцать. Они наместники Святой Земли Мери́диан по миру, наместники кардиналов. Назначают настоятелей храмов и монастырей, приходы обследуют, коронуют – власть земную передают. Духовным судом не судят, но подают на отлучение от веры в Святую Землю Мери́диан. Назначает же их совет кардиналов из тех отцов, что высокое доверие заслужили да приход в процветании оставили.

Третий сан – отцы, настоятели монастырей или храмов, – это головы и уста Экклесии. Они за свой приход отвечают и судить мирян за провинности могут, но не отлучать от веры – сперва доносят о злодеяниях епископу, а уж тот кардиналам. Заботятся отцы о довольстве братьев: и ежели те не получают хлеба, мяса или рыбы на вес осьминой меры, а также по четыре яйца в день, то такой приход может быть распущен или же сам отец пострадает.

Четвертый сан – это тело Экклесии, – это братья или никто, ведь все мы братья и сестры, все мы приобщаемся через веру к телу Экклесии. Братья делают всё, что велит им отец их храма, даже подаяния просят. Но над мирянами и воинами сила власти у брата такая, что он может назначить пенитенцию даже королю и повелеть тому встать на колени пред храмом.

Все священники имеют четыре повинности: проведение ритуалов, проповедничество, труд плоти и труд разума. Кто-то лечит при монастырях, кто-то обучает послушников, кто-то выращивает травы, священный мак или плоды. Свободное время они на науку тратят, мыслят над природою всех вещей и свою лепту в знание внести силятся. Духовенство не распределяет блага мирян и воинов, не берет на хранение золото и ценности, не вмешивается в мирскую власть и в войны не за веру, но заверяет мирные грамоты да строго спрашивает с нарушителей договора, – за что и положена Экклесии десятина.

Воины получают больше всех послаблений, пенитенции имеют самые слабые, могут, ежели ныне ратуют, не соблюдать предписаний времени и в храм не ходить. Плоть, поскольку силу держат, постной пищей умерщвлять не обязаны и в числе трапез не ограничены. Приобщение дарами стихий имеют без жертвенной платы, если есть на то добрая воля священника.

Первый воинский ранг – вожди. Короли занимают высшую ступень в ранге: господина над господами. Всегда король – это рыцарь, то есть воин Бога. В первый ранг вождей также входят принцы, герцоги и маркграфы, но только если они рыцари. Вожди могут свое войско иметь и возглавлять его под своим знаменем. Все остальные, если и имеют войско, то назначать людей воинами не могут – должны это делать с милости своего господина и подчиняться своему господину. Десятина от всего добытого в войнах жертвуется Святой Земле Мери́диан, половина прочего делится между всеми воинами, четверть отходит вождю войска, а еще четверть – королю, если сам вождь войска не король, не первый господин.

Второй воинский ранг – это герои. Им может стать любой рыцарь, даже не из благого рода, но с ходатайства своего господина. К герою в Меридее особый почет – везде он желанный гость и нужды знать не должен, иначе позор его господину. Рыцарское достоинство с героя может лишь Экклесия снять, да лишь по ее велению разрешается отбить шпоры такому рыцарю. Герой получает право возглавлять войско, но под знаменем своего господина. От добытого в войне, если сам не первого ранга, получает как вождь осьмину. Судить героя лишь сам король может, а смертный приговор заменяется герою на служение Святой Земле Мери́диан, на участие в Священной войне, покуда Экклесия не позволит ее покинуть.

Третий ранг – это рыцари, воины Бога, благородные или неблагородные. Рыцарь имеет право убить без греха любого, но не священника. За кощунство или вероломство может «Суд семи рыцарей» лишить недостойного мужа рыцарского звания, только не героя. Главный на воинском суде – это первый рыцарь. Он вправе даже принца наказать по всей строгости устава. Король же, восьмой судья, может миловать, забирая себе вину недостойного. После смерти короля, кронпринц назначает чтимого рыцаря первым воином – так, до коронации, первый рыцарь, а не кронпринц, на короткий срок становится главой всех воинов королевства и помогает Экклесии власть передать законному наследнику.

Четвертый ранг – все остальные, кого на службу воинскую взяли и чести такой удостоили. Служить они должны, пока их господин им уйти не позволит. На время службы их семьи подати не платят, а после службы опять же послабления да вольности имеют, но в каждом поколении должен служить хотя бы один муж, иначе столь щедрых милостей семьи лишаются.

Миряне – все те, кто в миру обретаются. Для закона они делятся на свободных людей и несвободных; свободные – на вольных, надельных, служивых и торговых людей.

Первое сословие – аристократы, и все они не только землевладельцы, но еще единственные землеробовладельцы; могут любые сборы на своих землях устанавливать, владеть соляными, рудными, каменными приисками, даже серебряными и золотыми, то бишь монету печатать. Наследуют они от предков благородство облика, отличаются правдивостью и ясностью разума, ведь с юных лет растятся в культуре, вере и строгой морали, – вот и служат другим мирянам примером нравственности, справедливости и, главное, щедрости. Должен господин судить своих землеробов и семьи из них делать, защитой им быть и опорой в бедствиях, не то – случалось и такое в Истории – разбегутся от жадного владетеля землеробы, а имущество пожгут его прочее.

Второе сословие – незнатные наместники короля, принца, герцога или маркграфа – это судьи, градоначальники, управители, ректоры и прочие в высокой должности. За живость разума и чистоплотность помыслов доверено наместникам представлять в миру воина первого ранга. Каждому власть так отмерена, что не перечит силе остальных наместников. Все из второго сословия равны, все они господа, и нет среди них того, кто выше или ниже другого, то бишь приказывать они друг другу не могут. Воины четвертого ранга в подчинении наместников возможны, но не более.

Третье сословие – все иные свободные люди. Всех их одно объединяет: и златокузнец, и сукновал, – все они равные права в мирском суде имеют, раз подати платят. А коль человек лишь ремесло вольное знает и скитается, то тоже, дабы не быть бродягою, должен выбрать место для уплаты податей. Через год полное право судиться получит, иначе только судимым быть может. Ученики воинов и послушники сюда же относятся – без ранга или сана судят их как мирян, да и сами они в мирской суд подать могут.

Четвертое сословие – несвободные землеробы, неимущие родового имени и прав владения. Они подати платят работою, снедью или же всем, чем пожелает их господин, на чьей земле они родились и чью землю они самовольно покинуть бесправны. В суд они обратиться не могут, только к господину своему или его наместнику, но те не по закону их судят, а как посчитают полезным и верным. Добрая участь – родиться землеробом щедрого господина, незавидный удел – обретаться под жестоким хозяином, да вот есть и хуже доля людская – уродиться презренным бродягой или же стать им. Бродяги не имеют вовсе прав, бродят вне сословий и закона, а кто-то и единения с Богом не имеет, и к вере должным образом не приобщен.

Вот и всё, что надо знать о трех благих путях. Выбор зависит как от рода человека, так и от его устремлений, но не стать ни землеробу, ни его сыну рыцарем, как бы ни служил человек усердно. Однако имеется путь особый: ежели жаждет воин звания рыцаря, то надлежит ему служить напрямую Экклесии – воином-монахом, воином веры, целомудренным и благочестивым быть. Но даже воином-монахом тому не бывать, кто пришел в семинарию и давал обеты, да затем, поправ клятву, изменил высшему из путей».

Маргарита закрыла учебник меридианского языка и взяла «Географию». Она открыла карту мира – гравюру на плотной бумаге. На севере за Линией Льда лежала снежная шапка, на юге еще большая – огромный континент выжженной земли, – Сольтель. Говорили, что за Линией Льда было невозможно дышать от стужи, а у тех, кто подходил в Сольтеле к Линии Огня, вспыхивали волосы и одежда. Меридейцы пока завоевали два маленьких выступа Сольтеля на побережье – Санде́л-Анге́лию и Нибсе́нию. Сандел-Ангелия тянулась острым клыком к Санделии – именно оттуда совершали когда-то безбожники нападения на Меридею, но потом всё изменилось: нынче меридейцы воевали в том жарком континенте.

Земли, что называли меридианским миром (куда распространилась вера и где жили меридианцы), напоминали Маргарите развалистый цветок с пятью лепестками. Огромный западный лепесток – это сверхдержава Санделия, занявшая половину континента Меридея, восточный лепесток – большой полуостров Леони́я, и маленький северный отросток – полуостров Тидия, вотчина Лодэтского Дьявола. Зато с севера Тидию будто продолжал великий остров Орзения – их разделял лишь узкий пролив Пера́. А середина «цветка» – это была Оренза. С севера к Меридее приближались еще два «лепестка»: остров Аттардия, похожий на свинорылого кита-убийцу, да второй великий остров Лодэнии, Морамна. На востоке мира находились два континента: Северная Варвария и Южная Варвария. Гигантская Большая Чаша и меньшая Малая Чаша, два океана, разъединяли Варварии и меридианский мир. На западе разлилась Бескрайняя Вода с несколькими островами, последним из которых был остров Лито́.

Маргарита обвела обратной стороной палочки для письма родную Орензу: получалась замечательная фигура с двумя зубцами: горный кантон Сиренгидия остро выступал на северо-востоке, поднимаясь к мысу Встречи Двух Морей, а Лиисем на юго-западе «стекал» вдоль Луве́анских гор к княжеству Баро́. Девушка вздохнула, думая о том, что Сиренгидию – «Край тысячи ручьев», родину ее матери и единственное место в Меридее, где не было аристократов или несвободных людей, после тридцати шести лет пребывания под защитой Орензы снова захватило Ладикэ. Заполучило благодаря святотатству Лодэтского Дьявола, который едва не устроил бойню в Великое Возрождение, поглумился над всеми верующими и дерзнул не убояться Конца Света в Главный Судный День или проклятия за это от самого Бога.

«Разве это справедливо, Боже?! – возмущалась Маргарита. – Почему же ты не сжег этого варвара молнией, а позволил ему подчинить нашим врагам Сиренгидию? Ладикэ столь ничтожное королевство! Вдвое меньшее, чем Лиисем: у ладикэйцев не хватило бы сил, даже чтобы завоевать Бренноданн. Всё это чудовище из Лодэнии и его адское оружие! Теперь Ладикэ вместе с Сиренгидией такое же, как Лиисем… Несправедливо! Жители кантона даже говорят на разных языках с Ладикэ! Сиренгцы говорят на орензском наречии, ладикэйцы – на смеси лодэтского и бронтаянского – на, должно быть, самом отвратительнейшим из говоров… Что останется от Орензы, если и Лиисем отпадет, как обещал в своей речи герцог Альдриан? Кругловатая, как раздутый живот, фигура с небольшими отростками и впадинами? Мы же один народ с одним языком…»

Ее Языкознание распространялось не дальше орензского и меридианского, но она слышала суждения о шести основных языках Меридеи. Самым красивым признавался меридианский. Орензский и санделианский оспаривали второе место. Самым логичным и простым был аттардийский язык; он напоминал рычание хищного зверя из-за любви аттардиев сдваивать не только букву «Т», но и букву «Р». Твердый язык лодэтчан из-за «цоканья» и «ёканьея» навевал мысли о звоне схлестнувшихся мечей, а долгая «м» у бронтаянцев казалась гулом падающих камней на металл. Благозвучными языками лодэтский, аттардийский и бронтаянский в Орензе не считались.

– Вот потому что у лодэтчан и ладикэйцев такие языки, они лишь воевать и убивать умеют, как варвары, грабить всё и разрушать, – уверенно произнесла Маргарита. – В Бронтае хоть много всего полезного из металлов делают, например, врезные замки. А аттардии рычат, как звери, ведь они наглые. Так все в Орензе говорят: «Наглее аттардиев одни черти!» Бальтин…

Девушка перевела взгляд на остров в Бескрайней Воде, вытянутый по вертикали у Линии Льда.

– От западных берегов Аттардии до Бальтина целых две Орензы поместятся, – говорила вслух девушка. – Наверно, восьмиду надо плыть, хотя я плохо в этом понимаю. А Бальтин, оказывается, большой – как шестая или даже пятая часть Орензы. Сколько же людей убил Лодэтский Дьявол за семь лет? Тысячи мужчин? Сотни тысяч? И им совсем некуда было бежать: в Меридею нельзя, а поплыви они на запад, так приплывут по Бескрайней Воде к другой стороне Варварий – и их убьют чудовища или люди со звериными головами, какие там живут. В Сольтеле убьют кровожадные безбожники… Экклесия не объявляла Священную войну на Бальтине – это аттардии просто-напросто решили прихватить себе еще один остров, а Лодэтский Дьявол и их ужаснул своей жестокостью, как рассказывал Оливи. Ортлиб так же считает… Лодэтчане те же варвары, правда, не все варвары кровожадные. Южные варвары, хоть и язычники, но с ними торгуют, привозят от них приправы, шелка, редкие масла и благовонные смолы. Они строят такие же пирамиды, как шатры храмов, но на земле и без шпилей, и верят, что умершая плоть может возродиться, поэтому хранят усопших в подземельях. Сколько же призраков бродит в тех землях, страшно представить! Будет справедливым, если Священную войну объявят и там тоже. Разве можно спокойно жить и знать, что возродись ты в тех краях, тебя обрекут на страшную участь вечного скитания по земле без плоти – станешь так голоден, что не описать, а утолить голод и жажду не сможешь, – будешь столь несчастным, что возненавидишь всех живых людей и захочешь им мстить. Наверно, южные варвары сами себя наказали – житья им нет от призраков. Или призраки у них лишь по подземельям бродят?.. Кроме этого ужасающего обращения с усопшими, южные варвары неплохие: они никогда на нас не нападали – ни один их корабль не пересекал вод Большой Чаши. Правда, у них вообще нет кораблей – только маленькие лодочки. Я вот бы уплыла оттуда, где водятся столь жуткие твари – крокодилы: сомы с зубастой пастью и людскими ногами – они и плавают, и по земле быстро бегают, а как настигнут человека и пожрут его, то плачут над его головой, – какие же бессовестные лицемеры! Еще южные варвары поклоняются навозному жуку, катающему шар, потому что откуда-то знают, что Гео круглая. Они представляют нашего Создателя большим жуком, а наш мир шариком из навоза. Ортлиб говорит, что они несильно ошибаются про навозный шарик… Зато древние меридейцы до рождения Божьего Сына думали, что наш мир плоский. Они не знали, что мы живем на шаре и, благодаря чудесам нашего Создателя, как-то нескатываемся с него. И раз мир – это шар, то Бескрайняя Вода вовсе не бескрайняя, но ведет к землям Варварий по другую сторону от Меридеи, а там живут не только страшные люди с песьими головами, циноцефалы, но и похожие на медведей великаны с человечьими лицами, вылупляющиеся из яиц, – все они людоеды. В тех землях водятся мантикоры, драконы, виверны, кентавры, онокентавры, химеры, ехидны, гарпии и грифоны, – и кого еще только там нет, даже улитки там огромные и плюются ядом, а цветы могут слопать лошадь. А может, поплыви бальтинцы в ту сторону, то они нашли бы чудесный остров Зайта́ю? Вот там нет никого страшного, там горы из сладкого белого хлеба и марципана, с деревьев свисают то леденцы, то цукаты, то конфеты. Кирпичи там – из сахара. И дороги, и дома, – всё из сахара, а мяса, любого, сколько хочешь: жареные гуси растут в земле из шафрана, а копченые окорока – в песке из черного перца. Зайтайцы – они как мы, люди, но с заячьей головой, – у них всё-всё как у нас, только у них шляпы с прорезями для ушей. Зайтайцы более всего на свете любят капусту – ее там растет мало, не то что колбас – там целые кусты из колбас! В Зайтае все дни длится Сатурналий: там все счастливы, все поют и танцуют днями напролет, не зная нужды, и там все равны в положении, как в Элизии, – нет ни бедных, ни богатых. Там все носят красивые одежды и рубиновые ожерелья, кушают с золотых подносов и спят на лебяжьем пуху… Правда, где же точно эта чудесная Зайтая, мы не знаем – вот и на карте ее нет. Ни один корабль, какой в наши времена отправился к другому побережью Варварий, не вернулся назад, поскольку и в Бескрайней Воде так много чудовищ, что не сосчитать… И ни одно из них почему-то не напало на корабль Лодэтского Дьявола, когда он плыл до Бальтина и обратно, – нахмурившись, пробурчала девушка.

Маргарита немного помолчала над картой, вернулась глазами к Орензе и стала повторять то, что выучила:

– Королевство Оренза с запада граничит со сверхдержавой Санделия по линии Лувеанских гор. И правда – сверхдержава! Такие огромные земли занимает всего одно королевство! А второе огромное королевство – это Бронтая. С востока Орензу отделяют от Бронтаи самые высокие из гор Меридеи – Веммельские горы. Они начинаются в кантоне Сиренгидия, огибают на востоке Орензу, затем продолжаются вдоль южного побережья полуострова Леони́я – там когда-то водились львы, как в Варвариях, но они все помёрзли в Скорбном веке… Горы разграничивают Бронтаю и маленькие страны южного побережья этого полуострова. Из них ближе всего к Орензе королевство Лодва́р, затем королевство Антола́, следом идут Ни́борда́жд, спорные земли – Верхняя и Нижняя По́дении, Лаа́рснорсда́жд, а высоко в горах – королевство Дерта́я. Последнее из держав Южной Леонии – королевство Ламно́ра.

«Интересно, чего не поделили люди в Южной Леонии? – задумалась девушка. – Все они говорят на орензском наречии, все когда-то были одним королевством Антола, а теперь там бесконечные войны…»

Подумав немного, она продолжила вспоминать то, что учила об Орензе:

– Самое крупное герцогство Орензы – Лиисем. На севере Лиисем граничит с герцогством Мартинза, а на юге с княжеством Баро́ и королевством Толидо́. В центре княжества Баро – Святая Земля Мери́диан, центр нашего мира. Принцы Баро́ – ровня королям, их единственных из всех принцев в Меридее, Экклесия коронует… Интересно, почему так?.. Самая крупная река Орензы – Лани, исток какой в Веммельских горах. Впадает Лани в Фойиское море, что на севере Орензы. Самый крупный город Орензы и его столица – это Бренноданн. Еще Бренноданн второй по числу жителей город Меридеи: он уступает лишь столице Санделии, Моа́отессу. Второй крупный город Орензы – наш Элладанн. Он находится вдали от опасного из-за сольтельских безбожников южного побережья Хинейского моря, лежит на севере герцогства Лиисем, но на юге всей Орензы. Третий крупный город Орензы – у Лувеанских гор, недалеко от северного побережья и Фойиского моря, – город Идерданн, знаменитый монастырем с чудотворной статуей мученицы Майрты. В предместье Идерданна я как раз родилась… А окончание «данн» в названии города – это «дан на волю того-то», то есть все крупные города Орензы, названые в честь мучеников веры, отданы под их покровительство. Четвертый крупный город-порт в устье Лани – Реонданн, пятый – город на дороге от Лани до Элладанна, – Нонанданн. Столица Мартинзы – Мартинданн…

Маргарита невесело смотрела на карту: всё, что она выучила, возможно, стало Историей, а не Географией.

«И это из-за Лодэтского Дьявола, кого никто сюда не звал и у кого нет ни единой достойной причины помогать ладикэйцам!»

Она перевела взгляд на северо-восток карты, на Лодэнию, и подумала, что два его огромных острова, Орзения и Морамна, и полуостров Тидия с тонким перешейком напоминают спины больших рыбин.

«Аттардия – похожий на кита-убийцу остров, столь нагло открыла пасть своей свиной головы на Сиренгидию… зато это королевство хотя бы не притворяется безобидным. А Лодэния… Три рыбины едва показывают спины, спрятали под водой зубастые головы, будто вот-вот поднимут их – да перекусят Меридею на две части. А они уже это сделали! Лодэтский Дьявол пришел в Орензу, в самое узкое место континента. Боже, спаси нас всех и Нонанданн!»

Маргарита перекрестилась, убрала учебник в стол и прилегла на кровать. Подобрав колени к груди и свернувшись, словно дитя, она думала над тем, что вчера рассказал дядя, – вести из Нонанданна, по его словам, опять обнадеживали: войско Лиисема успешно отбивало атаки, уничтожало врагов и защищало дорогу на Элладанн. Продавцы на рынке уверили Жоля Ботно, что самое позднее через восьмиду, к зиме, барон Тернтивонт погонит прочь и ладикэйцев, и Лодэтского Дьявола, а Альдриан Лиисемский заставят всех своих врагов расплатиться их же землями. Маргарита не знала, что думать: не верить в добрые известия причин не было, но нехорошее предчувствие не давало ей покоя. Ортлиб Совиннак не рассказывал невесте о положении дел в Нонанданне, только убеждал ее ни о чем не волноваться.

Тревожные мысли Маргариты прервал вбежавший без стука русоволосый, румяный Филипп.

– Жена-их прикатил! – смеясь, сказал он. – Ты – после жена, а он – щас жена! Их жена – жена-их!

– Тоже однажды жена-ихом будешь! Чего смешного, дурачок? – спросила Маргарита, садясь на кровати. – Над ним смеешься или надо мной?

Она взяла с прикроватного стула зеркальце и осмотрела себя, решая: снять ли платок, как всегда делала для возлюбленного, или нет.

– Над вами обоями, – ответил Филипп. – Я-то разумею меридианский, – хитро прищурился подросток. – Знаю, за чё вы в беседке шепшаетесь!

– Так ты подслушиваешь?! – замахнулась на него рукой Маргарита, но Филипп увернулся и убежал, прыская смехом.

– Не за чё, а о чем! – прокричала Маргарита ему вслед. – Твой орензский – ужасен, а меридианский – тем более!

________________

Ортлиб Совиннак ждал в гостиной. Маргарита всегда вбегала туда, радуясь его приходу. Сегодня девушка зашла медленно, пряча глаза.

– Что случилось? – нахмурил брови градоначальник, скользнув взглядом по платку на ее голове.

– Ничего, – кусая нижнюю губу, ответила его невеста. – Но мне есть что сказать.

Они прошли в беседку, и там, во дворике, Маргарита поначалу проверила, не прячется ли где-нибудь Филипп: заглянула за поленницу и даже слазила на сеновал, а минуя голубоглазую Звездочку, не удержалась и погладила ее пятнистую морду.

– Младший брат нас подслушивает, – пояснила она свои действия.

– Это случилось? – хмурился Ортлиб Совиннак.

– Нет, не это…

Вернувшись в беседку, Маргарита присела на один из двух табуретов; Ортлиб Совиннак, опустившись рядом, повернулся к ней и, как всегда делал, взял ее за руку. Его глаза-щелки пытались прочитать мысли девушки. Понимая, что пока он рядом, она не сможет ничего сказать, Маргарита высвободила руку, встала и отошла к порогу беседки. Отвернувшись от своего жениха и ковыряя ногтем столб у прохода во двор, она произнесла:

– Я не могу стать вам супругой, господин Совиннак. Я это сегодня поняла…

Ортлиб Совиннак немного помолчал, затем он вывернул левую руку и уперся ею в колено широко расставленных ног.

– Могу ли я, мона Махнгафасс, узнать причину? – холодно спросил он, сильнее сужая глаза. – За свои старания я заслуживаю честный ответ.

Он сделал долгую паузу и, так как Маргарита молчала, продолжил:

– Не бойтесь, мона Махнгафасс, я не причиню вам зла. Кого бы вы ни выбрали, я буду уважать ваше решение и не стану вредить вам, вашей семье или тому мужчине.

Если бы Маргарита повернулась и увидела выражение лица градоначальника, то поняла бы, что его слова расходятся с намерениями.

– Вы полюбили другого?! – жестко спросил градоначальник.

– Нет! – не оборачиваясь, с жаром ответила Маргарита. – Я вас люблю… – прошептала она, закрывая пылающее лицо руками.

Градоначальник мгновенно расслабился. Он тяжело поднялся, подошел к девушке и мягко опустил руку на ее плечо.

– Что такое, любимая? – нежно спросил он, поворачивая невесту к себе.

Маргарита, раздвинув пальцы, увидела, что его темные глаза немного посветлели, стали ласковыми.

– Я не буду вам хорошей супругой, – ответила Маргарита, не отнимая рук от лица. – Я недостойна вас и вашего имени. Подруги сказали мне, что люди говорят… И что все знают… как я простыни стирала, как в кухне работала… О бочке знают! Я платья выбрать не могу, потому что не разбираюсь… Не знаю, как надо себя вести и как говорить. Мой орензский – ужасен, меридианский – тем более! Из-за такой супруги, как я, над вами будет смеяться весь Элладанн!

– Это всё? – еще нежнее спросил Ортлиб Совиннак.

– Ну да… Я так боюсь тебя опозорить!

Он взял ее за запястья и заставил опустить руки.

– Меня давно не заботит то, что говорят и что думают в Элладанне, – теплым голосом сказал он. – Люди будут болтать, будь ты кем угодно, – навыдумывают того, чего и в помине нет. И если мне нет дела до пересудов, то и тебе не должно быть.

– Но…

– Тихо, – прошептал он и впервые ее поцеловал.

Уверенно прикасаясь своим губами к ее губам, он целовал девушку всё глубже. Его усы щекотали Маргариту под носом, но словно гладили кожу вокруг ее рта. По мере того как длился поцелуй, она слабее стояла на ногах – даже обхватила мужчину за плечи, чтобы не упасть, а Ортлиб Совиннак будто бы и топил ее в своих могучих объятиях, и будто бы держал на поверхности, не давая исчезнуть в бездне.

– Нос чешется? – чуть отстраняясь, негромко спросил он.

– Немного, – прошептала Маргарита, открывая переполненные счастьем зеленые глазищи.

– Ты быстро привыкнешь, – чмокнул он ее в кончик носа, затем крепко прижал к себе, вдавил в свою уютную, мягкую грудь, точно такую же, как у дядюшки Жоля. Маргарита, полулежа на его круглом животе, закинула голову вверх и улыбнулась.

– Не будем ждать до конца восьмиды, – сказал Ортлиб Совиннак, глядя на свое отражение в зеленых зеркалах. – Венчание случится в первый день Венераалия. Я смогу получить у епископа Камм-Зюрро разрешение на супружескую близость в пост целомудрия: за заслуги Экклесия дает послабления… Еще семнадцать дней ждать, – улыбнулся он в ответ на ее улыбку. – Должно быть, моя русалка, я ждал тебя пятьдесят три года и не хочу ждать дольше…

________________

Так венчание перенеслось на двадцать пять дней, и должно было произойти уже двадцать третьего дня Целомудрия, а не второго дня Любви. Свадебное платье спешно украшали вышивальщицы, родня невесты тоже засуетилась с нарядами. От Маргариты лишь требовалось появиться на венчании в храме Пресвятой Меридианской Праматери – градоначальник женился во второй раз и хотел справить свадьбу в кругу семьи, но тем не менее желал иметь роскошную церемонию, как заслуживало его положение, поэтому выбрал уединенный и самый значимый храм города.

С приближением Венераалия Маргарита нервничала всё больше и больше. Утром дня юпитера она так сильно захотела поговорить с братом Амадеем, что не удержалась – отправилась в храм Благодарения. Праведник работал в саду и будто бы вовсе не удивился явлению девушки, пропавшей более чем на четыре триады.

– Проходи, сестра, рад видеть, – поприветствовал ее брат Амадей.

Маргарита едва не заплакала от радости, увидав его таким, каким привыкла вспоминать: босые ноги, капюшон на голове, выбритые щеки и полуулыбка на губах. Вот только розы в саду больше не цвели – близилась мокрая лиисемская зима.

– Здравствуйте, брат Амадей. Вы не удивлены?

– Нет, ты же должна высадить розы… – направился он к келье, отведенной под хранилище, и позвал с собой Маргариту. – Я ждал тебя.

Он показал ей ящики с землей, из каких торчали слабые, короткие стебли с парой тонких веточек и листочков. Маргарита дотронулась до ростков, слабо веря в то, что уже следующей весной растения превратятся в молодые кустики; некоторые, возможно, даже подарят первые цветы.

– Тебя, как и меня когда-то, поразит желание живого существа жить, – сказал брат Амадей и взял из угла лопату. – Как розы, эти недотроги и неженки, чтобы прорасти ближе к солнцу вверх и пустить корни пониже в землю к воде, способны преодолеть зиму, так и человеку по силам вынести страшные невзгоды, вытерпеть любые испытания, что ниспошлет Наш Господь.

Маргарита высадила два черенка розовых роз на могилу Иама, росток желтой розы она подарила могиле Фанжа Толбо, священнослужителя, гонителя демонов и бродяги по прозвищу Блаженный.

– Вы ничего не скажете о моем венчании, брат Амадей, – спросила Маргарита, глядя на квадратный камень с именем нищего. – Или вы не знаете?

– Оо, – широко улыбаясь, показал ровные белые зубы брат Амадей, – кто же в Элладанне не знает о предстоящей свадьбе нашего градоначальника? Да еще и в празднество любви!

– Думаете, я неправильно поступила? Но это не так! Я его люблю!

– Хорошо, – кратко ответил брат Амадей.

– Тогда что не так?

Брат Амадей развел руками.

– Я дал тебе совет: «Не спешить с новым супружеством». Ты к нему не прислушалась… Сейчас это уже не важно.

– Я и не спешила…

– Зная градоначальника уже двадцать лет и вспоминая, как ты прятала глаза на прощании с душой супруга, я думаю, что Ортлиб Совиннак сделал тебе предложение еще до сожжения тела, а ты его приняла. Не переживай, – ровным голосом добавил священник, – с Марленой не поделился своими наблюдениями и не стану этого делать.

– Я до Ортлиба отказала двум мужчинам! – горячо оправдывалась Маргарита. – Раолю Роннаку и Гиору Себесро. Потому что не любила их, а они не любили меня. А мы с градоначальником любим друг друга! Что неправильного в моем поступке? Я совсем не знала Иама… И рядом он был чуть больше суток, но я относила траур всю восьмиду! Всё! Я жить хочу!.. Как эти розы! Епископ Камм-Зюрро сказал, что после траура я должна радоваться жизни, потому что иначе потеряю надежду на милость Божию и паду в Уныние, а мою душу за это сожгут в Пекле!

– Если так говорит наместник Святой Земли Мери́диан в Лиисеме, то конечно… – спокойно говорил брат Амадей, не переставая слегка улыбаться. – И ты, сестра Маргарита, как истинная меридианка исполнила всё верно. Тебе не за что себя корить.

– Тогда что не так?! – топнула девушка ногой у могилы Блаженного.

– Не так – это то, что ты сейчас даешь волю гневу. Если бы ты была права, то не топала бы ногой на храмовой земле, да к тому же на кладбище.

– Пожааалуйста, – взмолилась Маргарита. – Ответьте честно. Что плохого? Мы же любим друг друга!

Брат Амадей шумно выдохнул, а затем наполнил грудь пока еще теплым, но уже по-осеннему свежим воздухом Лиисема.

– Вот видишь, что ты со мной делаешь! – с укором проговорил он и снова улыбнулся. – Я тоже почти гневаюсь. Сестра, – показал он жестом на ограду кладбища, и они направились к розовому саду, – то, что ты и градоначальник любите друг друга, – это замечательно. И я рад… Я искренне желаю, чтобы ваша любовь длилась вечно… Но так не случится.

Маргарита испуганно посмотрела на праведника.

– Вас сейчас объединяет земная любовь, – пояснил он, – яркая и пышная, как буйно растущая зелень в цвету, но такая связь двух душ прочна лишь с виду и даже пагубна. Счастливое супружество основывается на духовной любви, что прорастает, подобно корням, медленно и тихо, поэтому я просил тебя не спешить. Ты еще очень юная особа, нетерпеливая до сердечных страстей, и выходишь замуж, ничуть не обдумав свой выбор и даже не дав себе времени на это. Не спорь, дай договорить. Очень прискорбно, но самые пылкие чувства однажды остынут. Любовь может, как и роза, цвести, давать новые стебли, листья, бутоны, – и она меняется. Каждый день – это иное существо, которое едва не гибнет зимой, но по весне дает новые всходы… Или же не дает всходов и погибает, хотя уход за кустом не изменился… От множества причин погибают и цветы, и любовь. Часто старую любовь убивает новая, какая хочет расти на том же самом месте…

Маргарита хотела возразить, но брат Амадей, поднял палец, пресекая ее слова.

– Я еще не договорил, – сказал он, открывая дверь и проходя с девушкой в храм. – Ты спрашиваешь: «Что не так? И что неправильного?» Не так – это то, что ты совсем не знаешь своего жениха. Ты видишь его лучшую сторону, какую он тебе показывает и какая кажется тебе прекрасной. Но пока ты не узнаешь и не полюбишь того Совиннака, каким его знает весь город, твоя любовь не даст по весне новых ростков. Земная любовь может перейти в духовную, но чаще обращается во вражду, – вот почему я тебе советовал быть более осмотрительной с замужеством.

– Что же мне делать? – спросила растерянная и поникшая Маргарита.

Они медленно шли к вратам по молитвенной зале, вдоль скамеек и ярусов боковых лож.

– Выходить замуж, – ответил брат Амадей. – Или бежать из города с семьей, потому что градоначальник Совиннак, если ты его бросишь у венца, будет пострашнее Лодэтского Дьявола. Послушай… не отчаивайся из-за моих слов. Я вовсе не желал тебя пугать… Я лишь честно ответил на твой вопрос, как ты просила, – и вот… расстроил тебя перед самой свадьбой. Но ведь я человек и могу ошибаться. Да и о чувствах влюбленных я знаю намного меньше тебя, тем более о супружеской жизни. В конечном итоге всё зависит от Божией воли. Не зря Добродетель Любви символизирует птица Феникс, что при смерти сгорает, обращается в пепел и затем возрождается. Поливай свою розу, свою любовь, заботься о ней, оберегай ее. Градоначальник ответит тем же… Я так думаю… надеюсь… Кто знает, быть может, ты сотворишь чудо и изменишь Ортлиба Совиннака.

– Вы в это не верите? – печально усмехнулась девушка.

– Ну… Я обязан верить, даже вопреки тому, что думаю, – ответил брат Амадей, останавливаясь в центре храма, под шатром Юпитера. – Извини… Лгать мне нельзя, хотя порой хочется… Еще я думаю, что ему тебя не изменить – чужим советам, мудрым или нет, ты не следуешь.

Глава XIV

Признательность мертвеца

В середине второй триады Целомудрия планета Венера дарила людям лишний день, и меридианцы радовались празднеству любви и счастья – Венераалию. В эти два дня люди имели самый благой настрой, прощали врагов, одаривали подарками друзей, а тем, кого любили, преподносили красные пряничные сердца. Этот праздник с надеждой ждали девушки-невесты, получавшие в Венераалий стихи и сласти, да юноши, признававшиеся своим избранницам в чувствах. Ночью на Главной площади власти Элладанна устраивали «Бал счастья». В солнечном Лиисеме хорошая погода стояла до начала зимы, и если в Венераалий случался дождь, то он, теплый и безобидный, никого не разгонял по домам, тем более тех, кто пришел в поисках своей второй половины. В первый год сорокового цикла лет «Бал счастья» в Элладанне отменили, но пряничные сердца всё равно краснели на лотках торговцев, да и ночью на площадь собирались прийти знакомиться одинокие горожане.

В первый день Венераалия соседи Жоля и Клементины Ботно вспомнили, что очень их любили, и с утра зачастили в зеленый дом с пустяшными подарками. Добрый дядюшка Жоль, конечно, когда этого не видели гости, злился, раздражался, что его отвлекают, и вовсе не походил на счастливого человека. На заднем дворике, на пестром покрытии из разбитых горшков, ржали шесть лошадей – ими и занимался Жоль Ботно: вместе с Синоли и Филиппом он надевал на них богатую сбрую, яркие попоны в цветах Лиисема, налобники с перьями, закреплял седла. Невеста собиралась ехать в храм на голубоглазой Звездочке, ведь боялась не удержаться в седле, осрамиться перед всем Элладанном и доверяла лишь своей любимице. Старую кобылу триаду приводили в порядок – чесали ей гриву да усиленно кормили. В конце концов ее пятнистое тело затянули желтой попоной до земли, а на лоб прикрепили алое перо. Поводья заменили широкие белые ленты с зубцами – такие же, как на красной повозке Гиора Себесро.

Маргариту, бледную от волнения, полностью нарядили к полудню. В ожидании сватов со стороны жениха – тех, кто сопроводит ее до храма, она оставалась наверху, в своей спальне, с Беати и Ульви. Невеста пыталась рассмотреть себя в ручное зеркальце, но хорошо замечала только то, что нездорово выглядит, и едва не срывалась в нервные слезы по надуманным причинам: богатое подвенечное убранство сделало из Маргариты, вчерашней девчонки, пригожую даму, достойную поэм, прославлений, поклонения. Алое платье простого кроя выгодно подчеркнуло ее фигуру, напоминающая тесьму вышивка с жемчугом и бисером придала наряду торжественности. Плечи невесты обнял белоснежный плащ, ее светлые, золотистого оттенка волосы струились по нему длинными локонами, драгоценный ободок, похожий на венок, обрамлял чело красавицы, а тонкая вуаль мягко обволакивала силуэт девушки и вздрагивала, словно дымка, при каждом ее движении. Ульви и Беати, положив руки на свои выпуклые животы, восхищено наблюдали за подругой и не понимали, почему Маргарита недовольна собой: она без конца кусала губы и щипала щеки, пытаясь вызвать румянец, что раньше никогда ее не подводил.

– Ты – наикрасатющая! – в который раз сказала Беати. – И король взял бы такую в жены! Принц иль герцог – точно. Хватит уж истёрзываться!

– Вот-вота, – поддакнула Ульви. – А ты для его будёшь самовой красившной, пущай прочие и лучше́е. А ежели он любвит, то наглазеет тока на тябя, как Нинно на меня! Крашное сердечко мне поутру задарил!

Напоминание о кузнице было некстати: Маргарита занервничала еще сильнее.

– А, вота чего: он не смогёт бываться, – продолжала болтать Ульви, поглаживая живот, слишком большой для ее срока и худого тела.

«Боженька, спасибо за это!» – выдохнула Маргарита.

– Ужасть дюже как просил его извинять. А он хворый изнуреньем. А работов ныне во! – широко развела она руки. – Энто всё для войску. Не разобидишься?

– Нет, что ты – ответила Маргарита, опять принимаясь щипать свои щеки. – Пусть поправляется, ничего страшного…

– А ничё страшно́го, что я безмушней пойду? – тараторила Ульви. – А то мне все говорют, что лучше́е б я в дому сталася. Ну энто – негоже без мушо-то, кода пуза́ экая. А я всем скажу, что ты моя сестра да любимишная подруга – и я тябя в замушничестве не брошу! А пиршство у градначальника! Как можно́? Венчанье в храму Праматери! А я тама так ни разу и не набывала. Сиживай давай в дому! Ага! Но коли и ты так…

– Нет, – успокоила ее Маргарита. – Поступай как знаешь.

Ульви подняла голову, довольно заерзала на кровати и многозначительно посмотрела на Беати.

«Вота! – говорили круглые карие глаза Ульви. – Я былась правая! Нету здеся ничто неприлишного».

Беати, беззвучно отвечая, скривила пухлые губы: «Поглянешь еще – правая былась я!»

– Сватыыы!!! – донесся из коридора ор Филиппа.

Он впервые постучался, а затем его подстриженная и завитая как у Оливи голова высунулась из-за двери. Беати и Ульви стали помогать Маргарите закрыть лицо вуалью.

– Я сама, – отказалась она от их услуг.

Ее подруги удалились, хихикая и вытаскивая за собой любопытного Филиппа, что тоже надел новенький наряд, туго обтягивавший его детское тело.

Маргарита расправила вуаль на лице, глянула на себя в зеркальце и замерла. Голос брата Амадея прошептал ей на ухо: «Ему тебя не изменить».

– Да, не изменить, – сказала она своему отражению, превратно понимая слова праведника. – Госпожу второго сословия из меня не сделать. Как не рядись – я посудамошка с улочки бедняков и неудачников.

Но тут же она отмахнулась от таких суждений – всё ж не с герцогом венчается, а Ортлиб Совиннак сам имел схожее с ней происхождение, значит, если она будет стараться, то справится. Маргарита еще раз посмотрела на свое лицо, закрытое полупрозрачной вуалью, закинула шлейф на левую руку, перекрестилась и с зеркальцем в руках вышла за дверь.

В гостиной Оливи впервые посмотрел на Маргариту с уважением, и без слов она поняла, что сужэн более не считал ее дурехой – что он оценил ловкость, с какой она устроилась в жизли подле «богатого старика». Гиор Себесро явился один, без спутницы, да и затяжелевшая Залия осталась дома с матерью. Черноглазый суконщик доставил красную телегу, привел несколько лошадей, одел всю родню и был готов дальше помогать, однако не по желанию, а из чувства долга. В сторону Маргариты от него словно задувал зимний холодок. Там же, в гостиной, находился высокий, благообразный молодой мужчина. При виде распрекрасной невесты его лицо не выразило ничего, кроме, казалось, скуки.

– Идэ́р Мона́ро, – поклонившись, представился он.

Невеста и сват жениха первыми прошли во двор, а за ними все остальные.

«Гиор и этот мужчина, Идер, могли бы быть братьями, хотя ничуть не похожи, – думала по пути Маргарита. – У Монаро красивые, тонкие черты лица, Гиора же как будто наспех обтесали, а выражение их лиц одно: ни радости, ни огорчения… Маски, а не лица. И оба санделианцы».

В ее памяти всплыло название раны Иама – «санделианский поцелуй», но она лишь подивилась совпадению – санделианцев, подданных самого большого королевства Меридеи или имевших корни оттуда, по всему континенту насчитывалось несметное множество людей.

Дед Гибих, ожидая невесту около Звездочки, расчесывал бороду деревянным гребнем Ульви; более прихорашиваться он не стал: его коричневые кожаные чулки, порванные на коленке, воняли за пару шагов, за поясом привычно торчал топор.

– Пущай Боже подаст те счастия и любвови, девчона, – сказал старик Маргарите, целуя ее сквозь вуаль в лоб. – Ужо в сей-то разок, точна боле не воротайся. Звёздочку-то тока воротай – куды мне без ею?

Маргарита кивнула и обняла его. Теперь у нее будут породистые лошади, подобные гнедому рысаку Гиора: с лоснящимися боками и ухоженной гривой. Звездочка вместе со всем остальным уйдет в воспоминания о Безымянном проезде.

Идер Монаро подержал под уздцы кобылу, пока невеста садилась в женское седло (громоздкое сооружение с подушечкой на сиденье, тремя ступеньками, рогом-ухватом для правой ноги и полукруглой спинкой, за какую также можно было держаться). Дядя Жоль взобрался на красную повозку и взял поводья; к нему сели тетка Клементина, Беати и Ульви. Филипп поехал верхом и от такой почести делал важное лицо, хотя в седле держался неуверенно, а на лошадь даже с приступки еле-еле залезал.

Вскоре свадебная колонна с шутками и пересмешками довольных родственников невесты двинулась по узкому тихому тупичку за Судом. Последнее, что Маргарита увидела, оглянувшись на зеленый дом, – это как дед Гибих закрывает ворота.

Зато площадь перед Судом наводнилась народом. Городские стражники теснили зевак, давая возможность свадебной процессии проехать. Люди подпрыгивали, пытаясь разглядеть девушку под подвенечным покровом. Кто-то хлопал, кто-то свистел или приветствовал ее, но в основном горожане просто пялились. Все балконы и окна домов от Северной дороги до Главной площади, а затем от Западной дороги до улицы Благочестия, усеялись горожанами: следующую триаду Элладанн намеревался обсуждать наряд невесты и ее несчастное, как всем думалось, лицо под вуалью. Каждый желал что-то видеть и опосля судачить про такое неравное, любопытное супружество. Маргарите показалось, что еще на площади, перед храмом Благодарения, когда она искала глазами брата Амадея, то увидела Нинно, но не была в этом уверенна. Священник же так и не появился, чтобы ее проводить.

Осеннее солнце порой ярко озаряло город и быстро пряталось за низкими облаками. Затем оно вовсе исчезло, а небо посерело. С севера ветер гнал сизую, устрашающую тучу, что, словно вдовье покрывало, опускалась на Элладанн.

«Дурной знак, – подумала Маргарита и отругала себя за эти мысли. – Нет, я докажу брату Амадею, родне и подругам, всему Элладанну докажу, что все они ошибались. Я стану счастливой женой и матерью, кто бы что ни думал».

________________

Церемония венчания сопровождалась нежной, будто ангельской, песнью из уст хористов и проникновенным звучанием невидимого органа. В бесподобном храме Пресвятой Меридианской Праматери, таком, казалось, небольшом с улицы, Маргарита, находясь на алтарном взлете, чувствовала себя крошечной: над ней чернели бескрайние звездные Небеса, под ними горели солнца золоченых лампадофоров, стены вокруг вздымались каскадами беломраморных, малахитовых и яшмовых волн. На левой фреске Пресвятая Праматерь, немного похожая на Марлену, наполнялась сиянием, а за ней простерлись белые крылья ангела. Справа от красочного сатурномера уже взрослый Божий Сын закрыл глаза: он только что умер и еще немного улыбался – так же как всегда улыбался брат Амадей. Над ним, не причинив друг другу вреда, сошлись два светила, знаменуя миг Возрождения. Пресвятая Праматерь убивалась, будучи не в силах превозмочь боль утраты, а у подножия креста переставал плакать младенец. Рядом другие мученики веры возносились с косых крестов к Божьему свету, чтобы стать его частью. Один из тридцати шести ангелов – тот, что держал меч и что так походил на Иама Махнгафасса, с укором смотрел на свою вдову из шатра Юпитера, но четверо его собратьев кружили с дарами стихий в шатре Сатурна и благословляли новый союз.

Аненклетус Камм-Зюрро, облаченный парадную золотую мантию, мерцающую то резкими искрами блесток-монист, то деликатными всполохами сапфировых, рубиновых, аметистовых бриллиантов, читал короткий молебен, представляя пару Богу у восьмиконечного алтаря, просил за их счастье и чадородие. Маргарита посмотрела влево на того, кто скоро станет ее мужем: этот властный, уверенный в себе, наполненный волей мужчина, слушая волшебные песнопения, смягчился лицом, – и теперь, вместо важности или суровости, от него исходили волны светлой силы. Бородка клинышком с разливами проседи гордо приподнималась вместе с большой, умной головой; черная тока сменилась почти такой же, только более солидной – с атласным околышем и золотой брошью. Строгая одежда говорила и о достатке этого человека, и о его умеренности. Неброская цепь на широкой груди градоначальника подтверждала его хороший вкус. Не к чему было придраться, но в памяти Маргариты всплывали голоса ее друзей и знакомых.

– У градоначальника есть качества, какие мне нравятся, – первой заговорила Марлена с левой фрески, – он трудолюбив, нелицемерен, нельстив, независтлив и поступает согласно закону. Если ты будешь честна с ним и независима от него, даже в мелочах, он будет это ценить и уважать. И ты никогда не увидишь неприятную сторону его нрава, не столкнешься с его гневом. Если же обманешь его или предашь – он никогда не простит, как бы ни был дорог ему человек, – Порок Гордыни, ничего не поделаешь…

«Марлена не пришла на венчание, – с досадой подумала Маргарита. – Пришел лишь Огю Шотно с поздравлениями и извинениями, что жена будет отсутствовать по причине траура. И добавил, что она никого не принимает дома, так как занедужила. Она, как и Нинно, внезапно заболела. Осуждает меня. И, возможно, никогда не простит».

Маргарита захлопала глазами, прогоняя неожиданные и неуместные слезы.

– Ты спрашиваешь: «Что не так? И что неправильного?» – заговорил с правой фрески, голосом брата Амадея, Божий Сын. – Не так – это то, что ты совсем не знаешь своего жениха. Ты видишь только его лучшую сторону, какую он тебе показывает и какая кажется тебе прекрасной. Но пока ты не узнаешь и не полюбишь того Совиннака, каким его знает весь город, твоя любовь не даст по весне новых ростков.

– Попомни, милая, – пришла в ее голову Несса Моллак в белом переднике и чалме, повязанной через подбородок, – Ортлиб Совиннак могёт казаться хорошим. Могёт даж бываться таковым, но лишь на время, а опосля сызнову станется тем, кто он и есть. И не зря его никто не любвит. И он николи никого не любвил и не слюбвит, окромя себя, чего бы он ни говорил и чяго б ни делывал.

– Градначальник Свиннак… Несса… А любвильники… Притыкнул в кухню… – зашептала в ухо Ульви из прошлого.

«Несса Моллак и Ортлиб Совиннак! – задумалась Маргарита. – Слабо верится, но… когда они познакомились, ей было тридцать, то есть даже меньше, чем той даме с белокурыми волосами, Диане, которая издали выглядит как девушка-невеста. Этой светловолосой даме скорее уже за тридцать – по глазам видно. Кто она такая на самом деле? Она была с Ортлибом в ратуше, пришла на венчание, но первой со мной не стала знакомиться: дождалась, пока Ортлиб меня ей представит, словно она выше меня по положению, а Ортлиб сказал, что она воспитательница его дочери – не прислуга, конечно, но и не госпожа… Не замужем, раз не носит закрытого головного убора, хотя очень красивая и статная… Идер Монаро ее сыном оказался. Сын Ортлиба? Ничуть не похож на него, разве что глаза одного цвета и волосы темные, но Ортлиб вроде назвал его сыном. Тогда почему Ортлиб не женился на этой даме с именем как у богини древних людей?»

Внезапно Маргарита почувствовала сильный прилив дурноты. Она на пару мгновений закрыла глаза, а когда снова подняла ресницы, то сморгнула несколько раз, но невозможное видение не уходило: на алтаре среди чаш, дымившей курительницы и золотого меридианского креста, прыгал маленький Блаженный, голый и похабный.

– Лодэтский Дьявол в город наш придет! Градоначальника тогда он и пригнет! – тонким голосом закричал свои грязные стишки бывший священник.

Лодэтский Дьявол в город наш придет,

Девчонку в красном чепчике он отъе…т!

И так и сяк тебя он будет драть,

Везде тебе руками станет залезать!

Маргарита таращилась во все глаза на алтарь и совершенно настоящего человечка, плясавшего на нем свой срамной танец. Она снова попробовала сморгнуть, но маленький, голый бродяга никуда не исчезал – он выкидывал вперед бедра, помогая себе руками, какие ухитрился развязать на эшафоте.

Блаженный остановился, прокричав эти три куплета еще раза два, встал у креста, посмотрел на Маргариту и подмигнул ей.

– Пасиб за желту розу! – театрально низко поклонился он. – Лицадею завсегды приятное, коль ему дарют цветов! Даже ярмарочному шуту приятно. Блаагодарррю.

Маргарита вздрогнула – Аненклетус Камм-Зюрро протянул к ней ладонь и позвал ее. Она, чувствуя себя всё хуже и хуже, быстро вложила свою правую руку в нее. Маленький Блаженный оглушительно засмеялся силой тысячи глоток – будто вся толпа с Главной площади перенеслась в его крошечный рот; потом он раскинул руки в стороны и вознесся, закрыв собой Божьего Сына на алтарном распятии, – епископ соединил длани венчающихся прямо перед бродягой. Тот еще издевательски хохотал – эти оглушающие звуки стали дополняться пошлыми выкриками, как и в день его казни. Ортлиб Совиннак сжал безвольные пальцы Маргариты, а потом, нахмурившись, сам сцепил их со своими. Епископ в слепящей глаза мантии улыбался красным ртом, что-то говорил, но девушка больше не слышала его голоса, зато и смех толпы утихал. Вдруг епископ испугал Маргариту: его лаковые черные глаза под хищно изогнутыми бровями посмотрели на нее как на свою жертву, что вот-вот падет, и он ей, еще живой, пообедает. Нос-клюв прелата похотливо расширял ноздри. У невесты всё поплыло перед глазами: стены стремительно убегали ввысь, четверка ангелов спустилась из шатра Сатурна и запарила над ней хороводом, ставший необычайно громким сатурномер отсчитывал секунды тайного девятого диска, и бой походил на набат Толстой Тори, колокола из ратуши. Мутное лицо Ортлиба Совиннака нависло тенью – и последнее, что Маргарита помнила, как его усы пощекотали ее под носом. Дальше тьма разрослась, и в ней соколом летал на вороных крыльях красный демон с мужским, лишенным кожи телом, пахло потом и кровью. И демон летел к ней, падая камнем.

________________

Тьма, гонимая светом серого неба, сгущалась в центре и смутно вырисовывалась в лицо градоначальника, его бородку с проседью и новую черную току. Ортлиб Совиннак размывался в синеватой, сумеречной пелене. Его голос доносился издалека, как если бы Маргарита снова тонула в бочке и слышала звуки из-под толщи воды. Сознание возвращалось медленно, с чувством холода и болью в висках. Невеста, неподвижно лежавшая на скамье, казалась себе выбирающейся из темного колодца.

– Ну же, любимая, приходи в себя, – услышала Маргарита голос Ортлиба Совиннака. – Как же ты меня напугала! – похлопал он ее по щеке.

Краски возвращались, насыщая листву за спиной Ортлиба Совиннака пронзительно-зеленым, а сумеречная дымка перед глазами таяла. Маргарита ощутила, как по лицу иголочками засеменил мелкий дождик.

– Я… потеряла сознание в храме? – услышала она себя и не узнала: голос был слабым, лишенным жизненной силы.

– Да, любимая, – нежно поцеловал ее Ортлиб Совиннак в лоб, а затем в обе щеки. – Перепугала нас… Но обвенчаться мы успели: свидетели расписались в храмовой книге и епископ Камм-Зюрро заверил ритуал. Ты теперь моя… – легко поцеловал он ее в губы. – Русалка моя, – вздохнул мужчина и крепче прижал к себе девушку.

Он сидел на скамье рядом с храмом, в самом начале кладбища, где возвышался белый склеп герцогов Лиисемских. Маргарита полулежала в объятиях мужа. Никого, кроме него, рядом с собой она не видела.

– Когда я был маленьким, – говорил Ортлиб Совиннак, – то жил около Веммельских гор: почти деревня – ничего особенного, кругом одни рыбаки… Там бухта была, какая звалась Русалочьей, потому что когда-то один рыбак поймал там в сети русалку. Давным-давно… Бухта, если смотреть на нее со скал, была изумительного зеленого цвета с очень прозрачной водой. Я там днями пропадал лет с десяти или раньше – высматривал свою русалку, – и так до четырнадцати, пока навсегда оттуда не ушел. Сначала хотел сокровище, что русалка дает за свою свободу, но потом уже хотел иметь свою русалку… – тихо засмеялся он. – Свою русалку и ничью иную, – нежно погладил Ортлиб Совиннак лицо Маргариты, вытирая с него капли дождя. – Когда я тебя впервые увидел, то твои глаза были цвета той бухты – изумительные… зеленые и прозрачные. И сейчас они такие же… И я сразу влюбился. А чем больше узнавал тебя, тем сильнее и сильнее влюблялся.

Девушка ему улыбнулась.

«Чего я так боялась? – промелькнуло у нее в голове. – Он замечательный!»

– Прости… Я уже опозорила тебя – сразу… да еще и в храме.

– Нууу, ты меня предупреждала, – усмехнулся он. – Я был готов… Даже к этому… Перетревожилась?

– Кажется, да… И, кажется, я толком не кушала дня три… Со дня юпитера…

«С тех пор как была в храме Благодарения», – чуть не сказала она.

– Это мы скоро поправим! – ответил градоначальник и, став серьезным, поцеловал ее снова – на этот раз так же, как и в беседке: долго, медленно, проникая глубже и будто выпивая из Маргариты остатки сил.

Потом он донес ее на руках до дороги, где их ждали гости.

– У госпожи Совиннак легкая слабость! – громко сказал им градоначальник. – Обычные волнения юной особы в самый важный для нее день. В дорогу. Нам следует поспешить, если мы не хотим промокнуть.

Его большой вороной конь, достойный рыцаря в турнирных доспехах, по команде подогнул ноги и опустился перед хозяином. Маргариту Ортлиб Совиннак усадил на свои колени, боком. Обнимая обессилевшую девушку, он пустил коня по дороге мимо домика Марлены.

«Госпожа Совиннак, – прошептала про себя невеста. – Госпожа Маргарита Совиннак!»

________________

Дождик уж вовсю лил, когда свадебная процессия приблизилась к темно-красному дому градоначальника. Пегая Звездочка, в попоне и с намокшим пером, непонимающе косила голубым глазом на свою хозяйку, которая ехала в объятиях большого мужчины, устало положив голову тому на плечо. На прощание Маргарита, как всегда делала, прижалась щекой к лошадиной морде, а та лизнула ее руки.

– Пойдем же в дом, – позвал Маргариту муж. – В моей конюшне кобылу согреют и накормят. И тебя кормить пора, а то так перемодничала ради фигуры, что едва на ногах стоишь, – смеялся он. – И прочие скоро попадают! Твои подруги, что в тягости, вот-вот тоже свалятся с голоду.

Он опустил левую ладонь на тыльную сторону правой руки Маргариты (взял ее за пальцы так, как в Орензе муж брал руку жены) – и через широко раскрытые двери жених ввел невесту в свой дом. Немногочисленные гости и слуги им захлопали. Со стороны Ортлиба Совиннака присутствовали только его дочь Енриити, Диана Монаро и Идер. Огю Шотно вернулся к заболевшей супруге.

Гости со стороны невесты, кроме Гиора и Оливи, войдя в дом, притихли: простор комнат и их убранство поначалу подавили веселье. Ортлиб повел всех в парадную залу, какая оказалась больше, чем весь зеленый дом Ботно. Еще у входа в нее гости увидели красный балдахин, нависавший крышей над отдельным столом для жениха и невесты. Второй стол у окон предназначался для приглашенных на застолье. Камин на противоположной от окон стене подпирал потолок; по обе стороны от него, будто караульные, встали высокие буфеты для напитков и угощений; с их полок хвастливо показывала себя расписная и позолоченная посуда. Вся обстановка была массивной, основательной, из темного дерева с резьбой, – мебель, сделанная на века, если не на тысячелетия. Тяжелые красные портьеры спускались к полу из черного сланца, в центре белела мозаика с орензской звездой. Между окон и на трех стенах тускло поблескивали оловом и бронзой декоративные щиты с соколами – подарки от герцога Лиисемского; их разбавляли два портрета в полный рост, выполненные на вытянутых досках. С картины слева стройный, сорокалетний Ортлиб Совиннак смотрел на себя, грузного и поседевшего. С другого портрета покойная хозяйка этого дома, тоже одетая в подвенечное красное платье, удивленно уставилась на новую супругу своего мужа. Деревянный барельеф, обрамлявший потолок, изображал сцены из жизни святого мученика Эллы: урожденныйединственным наследником обширных земель, он сначала выбрал воинский путь, но после проникся верой, стал монахом и истязал себя лишениями вплоть до восхождения на крест. Судьбоносную для Лиисема встречу мученика и Олфобора Железного рассказывали цветные витражи в верхней, закругленной части окон.

Парадная зала, обставленная со старомодной строгостью и впечатляющим размахом, будто бы пропиталась тенями мрачной эпохи Альбальда Бесстрашного. Маргарита, как и ее родные, чувствовала себя здесь скованно, но музыканты на балконе заиграли легкую мелодию – и гости повеселели. К градоначальнику из буфетной комнаты выбежали борзые собаки: три из них – невысокие, рыжие, в светлых носочках на тоненьких ножках и с белой мордой; четвертая – большая, грациозная и совершенно белая.

– Ааа, мои хорошие девочки, – расцвел градоначальник, наглаживая собак. – Это А́лти, Ильта́, Дари́ и белая – это А́льба, – представил он собак Маргарите. – Все суки… И меня любят до безумия, а я их. Вот, ваша новая подруга, – показал он собакам на жену.

Собаки с дружелюбием отнеслись к «новой подруге», лишь белоснежная Альба неприязненно зарычала, когда Маргарита захотела ее погладить.

– Ревнует! – смеялся довольный градоначальник. – Не бойся, она не укусит. Эти собаки незаменимы для охоты на зайцев, а вот для охраны они не годятся – их самих надо охранять: уж очень они ласковые и доверчивые к людям. У Альбы, у единственной, есть норов, на то она и красавица… Диана, мона Монаро, – посмотрел он на холодную, статную блондинку, – проводите госпожу Совиннак и других уважаемых дам в женские покои.

Та присела, чуть склонив голову.

– Мона Монаро не только воспитательница Енриити, – сказал Маргарите муж. – Также она вела хозяйство этого дома, за неимением у меня супруги. Диана всё тебе расскажет об укладе, к которому я привык. Со всеми вопросами обращайся к ней… И сейчас иди с ней, любимая. Прихорошитесь и спускайтесь – будем праздновать, – поцеловал он руку жены. – Тебе принесут чего-нибудь перекусить наверх, а я пока выпью с Жолем и Гиором.

Женщины поднялись на второй этаж по лестнице – еще одному произведению искусства из розового и темного дерева. Диана Монаро несла себя впереди Маргариты, двух ее подруг и тетки Клементины с достоинством высокородной дамы. Маргарита побаивалась заговаривать с ней, хотя чувствовала неловкость из-за молчания.

– А у вас волосья экие красившные, – вдруг сказала Ульви Диане. – Вы с Бронтаи?

Блондинка повернулась и бросила на нее презрительный взгляд.

– Я из северной Санделии! – гордо сказала Диана. – Исконные санделианцы – светловолосые и светлоглазые! Это знает любой мало-мальски неглупый человек!

Ульви погрустнела, но Диана решила окончательно уничтожить эту простушку.

– А где ваш супруг, ммм… Как вас там?

– Госпожа Граддак, – испуганно ответила Ульви.

– Так где он, позвольте узнать, хм, госпожа? Неужели вы вышли в люди со столь тяжелым чревом без сопровождения, без мужа? Гадай теперь: достойная вы или падшая!

Тетка Клементина тоже хмыкнула, соглашаясь с воспитательницей. Беати, хоть и оказалась в конечном итоге права, была готова разреветься вместе с Ульви. Маргарита посмотрела на подруг и, не думая о последствиях, заявила:

– А где ваш супруг, хм, мона Монаро? Позвольте узнать! Вашего сына мы сегодня видели, а супруга еще нет! Гадай теперь: достойная вы или падшая!

По серому льду в глазах гордой блондинки, Маргарита поняла, что приобрела опасного врага, едва вступив в новую жизнь, – и снова из-за своей помощи Ульви.

– Ваша спальня, госпожа Совиннак, – со сталью в голосе сказала Диана, – вторая по коридору: большие двойные двери. Там вас ждет покоевая прислужница, которая вам поможет. Прошу извинить, мне тоже нужно убрать себя, – едва склонила она голову, показывая, что прощается.

Маргарита вспомнила, как Диана Монаро смеялась над ней из окна ратуши, и не стала отвечать на лицемерную вежливость. Воспитательница и госпожа Совиннак смерили еще раз друг друга взглядами: словно схлестнулись серые воды под зимним небом и зеленые волны солнечного побережья. После чего Диана Монаро, выгибая прямую спину еще ровнее, удалилась и скрылась за самой дальней из дверей коридора.

– Вот это щука… – прошептала Беати. – Грити, бедняжка, я тебя столь сожалею…

Тетка Клементина снова хмыкнула – так, что стало понятно: Беати сморозила глупость. С точки зрения Клементины Ботно, сберегавшей медяки и стиравшей простыни из постоялого двора, богатство и его блага с лихвой перекрывали любые колкости слов.

За дверными створками, массивными и тяжелыми, как всё в этом доме, находилась удивительно светлая комната покойной первой супруги градоначальника. Мебель и здесь была громоздкой, старомодной, но в светлых драпировках. Мелкие, алые бутончики роз, будто расцветая на белом снегу, заполонили стены, балдахин и покрывало гигантской кровати. Была здесь и дневная кровать – лектус, накрытая красным бархатом и дополненная подушкой-валиком. Эта лежанка, гордый символ матроны, отделяла спальную часть комнаты от гостевой – той, где к скамье, будто к подружке, доверительно приблизились столик и широкое дамское кресло с Х-образными округлыми ножками, прозванное в свете «болтушкой». Разглядывая обстановку, Маргарита уже видела себя лет через четырнадцать-пятнадцать: как она, важная и степенная, полулежит на лектусе, а три ее дочери вышивают, обсуждают ухажеров или играют с лохматой, беленькой собачонкой (ласковой и непохожей на Альбу). Маргарита уже даже дала имя собачке – Снежинка, придумала, что старшая дочка, красавица-Ангелика, выйдет немного похожей на Ортлиба, самая младшая – на нее, а вот средняя всех удивит – уродится в кого-нибудь из далеких прабабушек.

Кроме входных дверей в спальне были еще две дверцы. Из-за ближней вдруг выбежала смешная девчонка в точно таком же белом чепчике с завязками под подбородком, какой раньше носила Маргарита.

– Рада приветствовать госпожу хозяйку, – низко поклонилась она и затараторила. – Меня зовут Алефтина или просто Ти́ни, я ваша покоевая прислужница. Обращайтесь ко мне хоть днем, хоть ночью. Я буду помогать вам раздеваться, омываться и убирать себя, буду приносить завтрак и исполнять ваши поручения. Любые! Едва скажите – я всё сделаю очень быстро!

– Там твоя спальня? – спросила Маргарита, показывая на дверь, откуда появилась прислужница.

– Нет, что вы, госпожа Совиннак, – почему-то испугалась девчушка. – Там ваша гардеробная. А следующая дверь – уборная. Простите, моя госпожа хозяйка, – добавила Тини, – я должна была вас здесь ждать, но не смогла сдержаться. Там такие наряды!

Дамы сразу устремились туда. Отдельная гардеробная являлась веянием новых времен: лет двадцать назад даже аристократы обходились уборной – комнатой, где одевались, прихорашивались и справляли нужду, а купались до сих пор люди в спальнях. Одеяния стоили дорого; их оставляли в наследство, дарили на свадьбы, хранили в приданом; их латали, чинили, перешивали. Раньше считалось, что лучше иметь всего три платья, зато ценных. Меж тем повсеместно богатели дельцы из третьего сословия, какому запрещалось носить одежду из парчи и узорной камки, но из ярких местных шелков – сколько хочешь, и незнатные прелестницы удивляли свет разнообразием нарядов. Далее мода на «простоту» удачно совпала с концом очередного цикла лет, а гардероб модницы или модника, значительно расширившись, перестал вмещаться в один ларь.

Маргарита зашла последней в хранилище своих женских сокровищ. Там ее прежде всего удивил необычный шкафчик, похожий на толстую разносчицу, поскольку он увенчивался деревянной головой – подставкой для головного убора; под его двумя выдвижными ящичками-грудями откидывалась, будто лоток, столешница, да еще две подвижные, изогнутые «руки» держали чашу и зеркальце. Внутри «чрева» этого необычного дамского шкафчика виднелись разные мелочи: гребни, щеточки, палочки и пузырьки, – по-видимому, наследство прежней хозяйки, как и сам диковинный шкаф. Еще одно зеркало подмигивало бликами со стены. На полках гардеробной уже расположились эскоффионы, в сундуках затаилось белье, на перекладинах повисли нарядным парадом платья. Во встроенном в угол шкафчике, под замком, наверно, хранились драгоценности, но ключа от него Маргарита пока не имела. По традиции, жена получала ценные подарки от мужа после первой супружеской ночи – во второй день свадебного празднества, и это имущество оставалось у нее при вдовстве, помимо законной трети.

– Боже, Грити, экая же ты наисчастливейшая! – воскликнула Беати, разглядывая платья.

«Ну наконец-то! – удовлетворенно подумала Маргарита. – А то бедняжка да бедняжка…»

Ульви, быстро всё потрогав и ни на чем не задержав внимания, убежала в уборную – вскоре и оттуда стали доноситься крики восторга. Беати и тетка Клементина тоже захотели осмотреть там обстановку, а Маргарита сняла плащ и мокрую вуаль и попросила Тини помочь поправить ее убранство.

«Тини – точно не Марили, и слава Богу! – думала Маргарита, разглядывая свою помощницу. – Очень молоденькая, приятная, хоть и не красавица. Грамотная речь, чистая кожа, каштановые, как у Беати, волосы и раскосые глаза, как у герцога Альдриана, только карие. Тоненькая, как Енриити, но тем, как спешит без нужды, похожа на Ульви. Надеюсь, мы поладим».

– Сколько тебе лет, Тини? – спросила Маргарита девчушку, пока та ползала у подола ее платья со щеткой.

– В восьмиде Смирения стало четырнадцать. Тридцать седьмого дня меня подбросили к дому младенцев – я тогда и отмечаю.

– Да? – удивилась Маргарита. – Ты даже немного старше меня… Ты еще не замужем?

– Я же из приюта, преступнорожденная и бесприданница, – печально вздохнула Тини. – Такая никому не нужна. Мне очень повезло, что господин Совиннак отобрал меня для вас. Пожалста, не выгоняйте, – выпрямила она спину и оказалась на коленях. – Я буду ооочень стараться.

Миряне с незаконным рождением, если платили подати, то получали защиту закона, но сами в суд подать не могли, только под патронажем работодателя или землевладельца. Покидая приют, такие молодые мужчины приобретали новое родовое имя, причем сохраняя почетные окончания на «ак», ведь они помогали им поступить на воинскую службу. Далее, заработав достаточно, мужчина покупал дом или землю, после чего становился «законным» и имел все права свободного человека. Те, кто не имели родового имени (преступнорожденные, несвободные землеробы, незамужние женщины с незаконным рождением или лишенные имени) без работодателя или землевладельца, платящего за них подати и дающего им свое покровительство, вовсе были для закона бродягами. Поэтому страх Тини лишиться места пояснений не требовал. Да и должность ей досталась почетная – тогда как горничные занимались уборкой комнат, покоевые прислужницы (или покоевые девушки) являлись личными служанками госпожи, иногда даже ее подругами.

– Уверена, мы поладим, Тини, – улыбнулась Маргарита. – А, знаешь, я тоже сирота и бесприданница – и ты не отчаивайся. Однажды выйдешь замуж по мирскому закону и, конечно, по любви.

Тини продолжила радостно махать щеткой.

________________

Впервые на памяти старожилов Элладанна ночью в Венераалий бушевала буря – да такой неимоверной силы, что она разогнала по домам тех, кто пришел на Главную площадь в поисках своего счастья. За витражами со святым мучеником Эллой и прославленным рыцарем Олфобором Железным вспыхивали молнии, а от раскатов грома гости в доме градоначальника вздрагивали, затем хохотали и поднимали бокалы. Конечно, беззаботно веселились лишь приглашенные со стороны невесты. Идер, его мать и Енриити смотрели на родню Маргариты как на сильван. Синоли и Жоль Ботно напились так, что едва ходили. Оливи тоже опьянел. Он вел себя пристойно, вот только откровенно пялился на Беати маслеными, мутными глазами. Он попробовал пару раз так же посмотреть и на невесту, да, столкнувшись с глазами-прорезями градоначальника, навсегда потерял к Маргарите интерес. Беати и Ульви много не пили, но захотели танцевать. Пошатывавшиеся дядя Жоль и Синоли составили им компанию – и четверка, как умела, исполнила несколько танцев. Незнакомая с Культурой тетка Клементина, нарушая ее правила, жадно шарила глазами, запоминая малейшие детали, о каких намеревалась трезвонить всем, кто поинтересуется. Филипп налегал на сладости, облизывая пальцы. Пожалуй, один Гиор вел себя безупречно. Он учтиво общался с Енриити и даже станцевал с ней паво́, «танец павлинов». С этого танца начинались балы – и тогда самая знатная пара величаво двигалась по кругу, то кланяясь, то поворачиваясь, остальные же ими любовались. По традиции свадебный бал следовало бы открыть жениху и невесте, да вот Ортлиб Совиннак никогда не танцевал, поэтому не танцевала и Маргарита, хотя она удивлялась: зачем тогда ее учили этому искусству. Новая госпожа Совиннак просидела всё свадебное пиршество трезвой, порой красневшей за родню и благодарной мужу за то, что он не корит ее за их поведение, а радуется такому искреннему веселью.

Не считая сладких угощений и закусок, за вечер три раза менялись главные блюда, поразившие гостей необычайным видом: рыба возлежала среди «огненного моря», гигантское яйцо, расколовшись, явило запеченного гуся, поросенок, утыканный разноцветными хлебными иглами, походил на ежа из радуги. Маргарита, любившая полакомиться, постаралась попробовать всего понемногу, ругая себя за то, что не может сдержаться и слишком много кушает, а Диана Монаро видит ее неискушенность и посмеивается. Ортлиб Совиннак, наоборот, волновался, что она ничего не ест и постоянно пытался чем-нибудь ее угостить. Еще он с удовольствием кормил своих четырех собак.

Гроза не утихала, и хозяин дома гостеприимно настоял на том, чтобы вся его новая родня осталась ночевать у него. Ближе к часу Любви, в шесть часов и две триады часа, жених первым вышел из-за стола и подал руку невесте (свободных женщин, бывших вдов, уже не передавали от отца к мужу и не уносили в спальню на руках). На втором этаже Ортлиб Совиннак повернул направо, в мужское крыло, Маргарита пошла в левую сторону, в свою спальню, готовиться к супружеской ночи.

У жаркого камина ее ждала купальная кадушка с ароматной водой. Пока Маргарита блаженствовала, Тини расчесывала ее волосы.

«Если бы Ортлиб не успел меня поцеловать, то что тогда? – думала Маргарита, нежась в теплой водице и прикрывая от удовольствия глаза. – Можно было бы заново провести венчание? О таком я еще не слышала. Надо будет спросить епископа Камм-Зюрро. И поцеловала ли я Ортлиба в ответ? Я ничего уже не чувствовала… Ну, душой и сердцем я точно ответила на поцелуй… – успокоила она себя. – Раз сам епископ признал нас мужем и женой, значит, так оно и есть».

Но дурные мысли упорно лезли в ее голову. Дожидаясь мужа, сжавшись в комок на огромной кровати его бывшей супруги, она опять начала тревожиться. И эта кровать, и лектус, и диковинный шкаф из гардеробной будто не принимали ее: другая женщина, их настоящая хозяйка, когда-то с явным воодушевлением выбрала эти вещицы для собственного семейного счастья, а вовсе не для новой госпожи Совиннак, явившейся на всё готовое и присвоившей себе чужое. Единственной родной вещью для Маргариты в этой спальне было зеркальце, подаренное дядюшкой. Даже тонкую, шелковистую сорочку, что она надела для первой близости с супругом, кто-то неизвестный заказывал у белошвейки – и упорно всплывало холодное лицо Дианы Монаро. Раскаты грома за окном усиливали гнетущее чувство: порой грохотания небес казались взрывами пороха, казались звуками войны.

«Буря завсегда значает приход нечисти», – шептала в голове Маргариты Петтана из хлебной кухни, а она вспоминала Блаженного, скакавшего на алтаре.

«Меч Лодэтского Дьявола бьет на́сквозь самый крепкай доспех, – влезла тощая Майрта, – и всё оттого что сей злодей точит его человечьей костью. И тока костью красивой женщи́ны. Он сперва насильничает над ею, а засим ей, ель живой опосля самых срамных утех, режет ляжку и рвёт кость! И несчастная мрет, узря, как он точит свойный меч. И чем краше́е женщи́на, тем егойный меч острее – колдовство!»

Неожиданно алые бутончики роз с портьер и стен почудились пятнами крови на снегу – вся спальня и кровать будто бы стали забрызганными кровью. Маргарита перевернулась на другой бок, пытаясь не думать о том, что лодэтский варвар, уж если не демон, то точно продавший душу Дьяволу человек с колдовскими серебряными зубами (чудовище в черных доспехах, на черном коне, с черной собакой и с черной женщиной!) войдет в Элладанн и исполнит пророчество из грязных стишков Блаженного: надругается над ней, а затем, наверно, заточит свой невероятно острый меч, пронзающий насквозь рыцарские доспехи, костью девчонки в красном чепчике.

Наконец послышался шум в коридоре, и двери приоткрылись. Градоначальник появился в зеленой тунике и в привычной черной токе на голове. Он сел на кровать рядом с Маргаритой, удивленно смотревшей на его головной убор.

– А, это… – проследил ее взгляд Ортлиб Совиннак. – Я пугать тебя не хочу. Сниму, когда свечу погасим…

Он немного помолчал.

– Герцогу Альбальду угодить было непросто, – хмуро изрек он. – Вовсе не просто… А вот заслужить наказание легко… Я ослушался его, и он мне на всю жизнь свой знак оставил… Чтобы я не забывал… Об этом почти никто не знает. Семья только… Даже Шотно не знает.

Маргарита приподнялась выше и села рядом с ним.

– Сними, – попросила она. – Я тоже теперь твоя семья.

Он покачал головой.

– Ты такая красивая… Я боюсь, что ты перестанешь на меня смотреть так, как сейчас смотришь.

– Но я ведь всё равно увижу…

Целуя лицо мужа, она сняла току. Под ней оказалась еще одна тонкая черная шапочка, считавшаяся бельем и давно вышедшая из моды. Ортлиб Совиннак сам ее стянул, после сдвинул волосы и опустил голову, позволяя рассмотреть знак на темени – среди плеши бугрился старый ожог с буквой «А» и мечом на ее завершающей вертикали – печать герцога Альбальда Бесстрашного.

– Не спрашивай, чем я это заслужил, – расстроено и зло проговорил Ортлиб Совиннак. – Я не готов рассказывать.

– Не буду… Посмотри на меня, – тихо попросила мужа Маргарита. Когда он поднял голову, она увидела, что грозный градоначальник испуганно ждет ее отклика. – Это такая мелочь, – прошептала Маргарита и поцеловала его в губы.

Ортлиб Совиннак улыбнулся и повалил ее на постель. Его большие руки, настоящие медвежьи лапы, нежно и ласково сжимали ее, а он сам, медленно и никуда не спеша, наслаждался телом красавицы. Придавленная его весом девушка тонула в этих сильных и мягких руках, желая, чтобы они никогда ее не отпускали. После любви она засыпала с улыбкой, положив голову на широкое, уютное плечо; мужчина погружался в забытье, вдыхая ее запах, лежал опутанный, словно драгоценной сетью, золотистыми русалочьими волосами.

Глава XV

Первый выход в свет

Культурой называли свод правил поведения, приличествующих положению человека. Племяннице скромного лавочника простили бы незнание застольных манер, если бы видели, что она старается вести себя негрубо. «Ведь эта бедолага не имеет должного воспитания, да и ненужно оно ей вовсе в ее лавке», – так милостиво думали люди, знакомые с Культурой. Но снисхождения к быстро разбогатевшим дельцам из «новых домов», патриции из облагородившихся «старых домов» уже не имели: высмеивали их подражательства аристократам, броские выходы в свет и стремление пустить пыль в глаза, например, роскошным пиршеством, «хотя сами еще вытирают руки о скатерть». Супруге градоначальника, как раз представительнице «нового дома Элладанна», конечно, тоже не извинили бы огрехи в поведении – и лет через двадцать ей бы припоминали все нелепости, допущенные в юности.

Кроме утонченных манер от дамы света требовалось умение поддержать беседу, прибегая к аллегориям при обсуждении неловкостей, но при этом ясно донося свои мысли, дабы ненароком не быть понятой превратно. Маргарита с удивлением узнала, что если мужчина «носит зеленую шляпу», то супруга ему изменяет, а если «почил в цветах», то не умер, а отлично развлекся, добившись всего, чего хотел. Выражение «надеть зеленые башмаки» говорило о распутстве, «купание в текучей воде» означало мимолетную связь, «прогулки по лугам» – плотские отношения, «увязнуть в болоте» – пасть в преступный разврат, «подарить кувшинку» – соблазнять даму, «принять кувшинку» – поддаться соблазнению, «убить единорога» – потерять девственность, «зажечь в спальне свечи» – пригласить супруга на близость. Саму близость как только не именовали: и «греметь цепями», когда она происходила между супругами, и «поесть вишни», и «сложить вместе две половины яблока». Женские половые органы сравнивали с цветами или фруктами (персиком, мушмулой), мужские – с оружием или инструментами труда, семя – с молоком. Слово «любленик» всего лишь подразумевало дорогого друга, а «любовник» было неприличным, и его подменяли выражением «близкий человек»; или, чтобы не оставлять двусмысленности, в кругу друзей можно было тихо сказать «интимус». Беременность вуалировали фразами: «поднять пояс на платье», «носить свободные одежды» или «пребывать в надежде». Если дама хотела омыть тело в одиночестве, то сообщала супругу, что ей сперва нужно «полить сад» или «отдохнуть среди роз и лилий». Хозяйка дома приглашала дам в уборную, предлагая взглянуть на что-либо в своих покоях, например, полюбоваться видом парка из окон. Если дама сама с той же целью удалялась из общества мужчин, то сообщала им, что проведает слуг, детей, подруг или сделает что-то еще, лишь бы те не догадались об истинной потребности ее отлучки. Чаще всего благоречивые особы говорили, что пойдут молиться. Все эти тонкости Маргарите разъясняла «наставница Культуры» весьма почтенного возраста: с самым серьезным выражением на строгом лице она просвещала неопытную супругу градоначальника, а та едва сдерживала смех и подозревала, что многие выражения уже давным-давно устарели – по крайней мере, Ортлиб Совиннак аллегорий избегал и предпочитал всё называть, хоть и в рамках приличий, но своими именами.

Одними из самых важных разделов Культуры были: знакомство, приветствие и прощание. Женщина ждала, пока ее покровитель (отец, брат или супруг), представит ее незнакомцам, до того безмолвствовала. Если ее вообще не представляли, то следовало молча кивнуть на прощание. К знакомым мужчинам из своего, второго, сословия или из третьего Маргарита должна была обращаться первой, а также окликать их на улице. Если перед дамой, до ее оклика или знака внимания, не снимали на улице шляпу, то ей обижаться не стоило – так она избегала назойливости прохожих или неудобных ситуаций. Зато мужчину обязательно приветствовали первыми люди из низшего, чем он, сословия. Никогда не снимать шляпу дозволялось аристократам, рыцарям, мужчинам из второго сословия (но именно им – не в случае приветствия короля) и, конечно, всем женщинам без исключения. Высота головных уборов у дам являлась статусной и даже среди аристократок распределялась от титула к титулу. С уже знакомыми женщинами первыми заговаривали те особы, что были выше по положению, но кивок головы или поклон должна была сделать особа, что была ниже по положению. То же касалось и общения с аристократами: их требовалось молча приветствовать поклоном, но ни в коем случае не заговаривать с ними первой.

Маргарита с интересом изучала эти тонкости, правда, применить их ей едва выпадал случай. Ее жизнь в темно-красном доме была тихой, полной достатка и спокойствия. Юная жена градоначальника совсем не выходила в свет и не устраивала званых обедов. В празднество Перерождения Огня она появилась с мужем в храме, а в Возрождение, когда первый год, сорокового цикла лет, сменялся вторым, Маргарита, как все верующие меридианцы, отстояла на коленях двухчасовую ночную службу и со слезами на глазах возрадовалась. Больше молодую красавицу не видели ни в городе, ни на торжествах. В Сатурналий она сама отказалась идти в ратушу, ведь это веселое празднество было для нее связано с умиравшей мамой. После Возрождения, когда всю первую триаду Веры горожане предавались увеселениям, уже Ортлиб Совиннак оказался чем-то занят – не ходил по гостям и никого к себе не звал.

Из-за непоявлений в свете молодую красавицу жалели как узницу, но, вопреки всем предсказаниям и опасениям самой Маргариты, суровый градоначальник Элладанна стал ей нежным супругом, подарив счастье взаимной любви, и она распускалась цветом среди зимы, будто редкий бутон розы. Госпожа Совиннак только радовалась тому, что не общается со сказочно богатыми патрициями из «новых домов», чванливыми господами из «старых домов», насмешливыми поэтами или менестрелями, любимчиками торжеств. Размеренное, беззаботное, лишенное труда существование, хоть и губило ее душу, очень ей полюбилось. Особенно ей нравилось не просыпаться более с рассветом.

«Эту битву я еще не проиграла, – оправдывала себя Маргарита. – Первое из добрых дел – это молитва, значит, Лености у меня пока нет, – и поспать можно подольше. Да и один Порок можно себе позволить. С одним Пороком душу даже берут в Элизий. Я лучше с Унынием и Любодеянием буду бороться сильнее прежнего! А вот раньше шестого часа из постели точно более не вылезу».

Договорившись со своей совестью, Маргарита лишь к полудню спускалась вниз, в часовню, где домочадцы и вся прислуга собирались в час Веры. Люди из первого и второго сословий очень гордились тем, что жили благочестиво и являлись примером для прочих мирян: в доме градоначальника никогда не трапезничали в часы Воздержания и Веры, а молитвы так вообще читали каждый час. Для этого у Маргариты кроме молитвослова появился красочный часослов, с которым она не расставалась в течение дня. Уроки Боговедения с епископом Камм-Зюрро пока отложили, поскольку всё время у госпожи Совиннак занимали иные науки и умения. Она изучала Культуру, Географию и Историю, деликатности меридианского языка, изящество движений в танцах и мастерство верховой езды в женском седле при быстром шаге лошади, а потом и при рыси. Ортлиб купил для жены небольшой орган, потому что образованная дама должна была играть хоть на каком-нибудь музыкальном инструменте. Еще ей надлежало вышивать, как делали другие женщины света. К примеру, Енриити и Диана Монаро трудились над алтарным покрывалом, даром храму Пресвятой Меридианской Праматери. Маргарита никогда не любила рукоделие, но покорилась и терпеливо осваивала хитрости ажурного шитья, ненавидя коварную тоненькую иглу и вертлявую шелковую нить почти так же, как когда-то стирку простыней.

К окончанию первой триады Веры снег еще не выпал. Горожане зябли, проклиная дождливую зимнюю сырость, пробиравшую до костей, и ждали короткой белой сказки. Вести из Нонанданна приходили неизменные: противостояние успешно продолжалось, дорога на Элладанн надежно охранялась, вражеское войско осадили в Тронте – и там «варвары уж сглодали с голодухи всех лошадёв». Поговаривали о новом наборе пехотинцев, дабы в решающей битве прогнать прочь ладикэйцев и мрачного герцога в черных доспехах из родной Орензы. Нинно и Синоли вместе с другими кузнецами работали над колоссальной пушкой, что, метнув каменные ядра к самому горизонту, посрамит громовые бочонки Лодэтского Дьявола.

Беати, Ульви и Залия, согласно расчетам астролога, ожидали родов примерно в одно и то же время: после празднества Перерождения Воздуха. И всем троим астролог пообещал сыновей. Маргарита к концу первой триады Веры еще не понесла, из-за чего расстраивалась. Ее супруг, если не оставался ночевать в ратуше, всегда приходил к ней, но часто они засыпали, не дождавшись окончания часа Целомудрия. Муж говорил Маргарите, что устал, и просить понять его, старика. Она понимала и забывалась безмятежным сном в его объятиях. Утром Ортлиб Совиннак всегда вставал на рассвете и покидал постель, пока девушка дремала.

«Некуда спешить с детьми, – успокаивала себя Маргарита. – Мне через восьмиду и две триады только пятнадцать исполнится».

Енриити едва общалась с Маргаритой. Юные падчерица и мачеха, имея год с небольшим разницу в возрасте, мирно терпели друг друга, осознавая, что их общее проживание в темно-красном доме скоро закончится. Идер с началом зимы появлялся всё реже и реже, исполняя таинственные поручения своего отца. Диана Монаро холодно вела себя с Маргаритой, однако никак не пыталась ей вредить. Ортлиб Совиннак уверил жену, что эта гордая санделианка более ему не любовница, но с Дианой он многое пережил, доверяет ей и желает, чтобы она оставалась рядом, чтобы занималась хозяйством в доме и воспитывала его дочь. Постепенно Маргарита привыкла и к ее обществу, вот только девушка догадывалась, что Диана терпеливо ждет, когда она оступится – и Ортлиб Совиннак охладеет к новой жене, а затем вернется в объятия своей верной сероглазой подруги.

________________

Все «драгие каменья» красного цвета в Меридее звали лалами, синие – сапфирами, голубые – аквамаринами, желтые – хризолитами, коричневатые – топазами, черные – морионами, зеленые – изумрудами, радужные – опалами. Речной жемчуг именовали «перл». Купцы делили каменья на четыре цены, как на четыре сорта. Более всего ценились рубины – «прочные лалы»; красный рубин стоил вдвое дороже розового, розовый – вдвое дороже мясного, мясной – вдвое дороже жидкого (бледного или мутного). Очевидно, что за рубины в этом случае принимали и шпинель, и гранаты, и турмалин, и даже аметист. Отдельно стоял мистический карбункул – он не только завораживал глаз ярко-красным сиянием, но и менял цвет на солнце – точно вспыхивал уголек, что явно доказывало: этот камень живое существо. Далее, по шкале ценности шли сапфиры: чем синее – тем лучше, чем серее – тем хуже. Сапфиром нередко величали лазурит или аметист. В изумрудах ценили равномерность окраса, прозрачность и размер. Чистый, большой и красивый изумруд, мог стоить дороже, чем карбункул. Хризолит – это «золотой камень, золотисто-желтый; топаз – «теплый камень», «аквамарин» – «морской камень», морион – «камень тьмы», опал – «благородный камень», горный хрусталь – «ледяной камень», янтарь – «солнечный камень». Сочные цвета были в моде, оттого за яркие камни и просили высокую цену. Из бледных и непрозрачных самоцветов делали талисманы. Среди алмазов наиболее ценилась форма острого октаэдра, диаманта. Аметисты считались окаменевшими фиалками – значит, они годились для девичьих украшений. Еще, по поверьям, аметисты отгоняли бесов – из аметиста делали кубки, дабы не опьянеть сверх меры, печати, пуговицы, обложки для Святой Книги; синими бриллиантами из аметистов расшивали мантии священников («бриллиант» – это «сверкающий камень», то есть не кабошон, а ограненный самоцвет). Янтарь, привозимый с севера, еще лишь входил в моду. Особенно модникам и модницам нравились бусины из янтаря.

Астрология учила, что на Гео существовало восемь миров – мир плоти, мир огня, мир воздуха, мир вод, мир металлов, мир трав, мир камней и мир Бога. Камни могли излечивать, привлекать удачу, однако, и насылать беды тоже. Юные дамы, уже вышедшие замуж, стремились приобрести амулет из опала – многоцветный камень помогал сохранить красоту и девичью свежесть. А Маргарита неожиданно купила кулон из мориона, хотя опалы, как никакие другие самоцветы, благоприятствовали ей. Морионов же опасались – камень тьмы считался лучшим любовным амулетом, но, кто знает, какое еще заклинание могли в него засунуть колдуны. Морион, что принес Маргарите дядя, более чем двадцать лет назад нашел в Безымянном проезде, прямо на дороге, их сосед-корзинщик. Некоторое время корзинщик хранил морион, ожидая, что красивый, гладко полированный черно-черный кабошон будут искать, а затем продал его пуговичнику за двести регнов. Пуговичник сделал из камня кулон, заключив его в тонкую золотую оправу, добавил золоченый шнурок, и подарил дочери на свадьбу. Теперь же, в непростые времена, семья решила продать семейное сокровище – и просили они всего-то два золотых альдриана, даже соглашались на торг. Что ж, украшение Маргарите приглянулось, два альдриана у нее имелись для мелких расходов, а бедствий камень не принес своим хозяевам, впрочем как и удачи.

________________

Пятого дня Любви, за сорок один день до Возрождения и начала нового года, дядюшке Жолю исполнилось сорок три. Уже на втором году сорокового цикла лет, двадцать четвертого дня Веры, во второй день Юпитералия, Нинно отметил бы свой двадцать пятый день рождения, но чествовать живых в празднество мертвых запрещалось, и кузнецу приходилось жить без подарков или поздравлений. В его день рождения он и Беати поехали на кладбище за город, к могилам родителей. Тетка Клементина с дядюшкой Жолем и Филиппом отправились туда же. Ортлиб Совиннак и Енриити, посетив погост у храма Пресвятой Меридианской Праматери, оставили угощение на могиле первой супруги градоначальника. Маргарита вынесла горшочки с едой к Западной дороге, как поступали те, кто не имел возможности прийти к захоронениям родных. Всё, что оставалось после пиршества накануне, в первый день Юпитералия, надлежало раздать – такие угощения вдоль дорог, хоть они и ставились для утешения грешных душ, мог взять, кто хотел. Маргарита всегда любила из-за подобных гостинцев именно это мрачное празднество, а не веселый Сатурналий. Раньше она и ее братья с удовольствием искали «сокровище», добыв таковое, наконец наедались и потом еще год ждали чудесные два дня в середине восьмиды Веры.

Сразу после Юпитералия, двадцать пятого дня Веры, Альдриану Лиисемскому исполнялось тридцать шесть лет – он достигал возраста Возрождения, заканчивал свой первый цикл жизни, и по такому важному поводу в белокаменном замке намечалось грандиозное торжество. Герцог Лиисемский желал видеть градоначальника с его новой супругой, о красоте которой много слышал, поэтому еще в самом начале второго года в Малиновой гостиной появился знаменитый сундук Гиора Себесро вместе с самим черноволосым суконщиком. А случилось это в пятый день Веры, что совпал с Патроналием – негласным празднеством отцов и покровителей. Гиор привез лучшие наряды из своей суконной палаты, но градоначальнику не угодил.

– Дурость одна! – злился Ортлиб Совиннак, отбрасывая женские платья, одно за другим, на широкую, с высокой резной спинкой, скамью. – Я же говорил: «Чтобы было как при Альбальде Бесстрашном, но модно!» Ну чего сложного-то?!

Гиор Себесро остался непроницаем. Портниха, прибывшая с ним, испуганно сделала шаг назад и спряталась за спину суконщика. Градоначальник, видя, что его не понимают, сдвинул току на макушку и стал громко объяснять, переходя на крик, чем только усиливал страх и робость портнихи:

– Сделай ее другой! Проклятье, как бы это объяснить… Глянь на нее!

Гиор Себесро окинул Маргариту внимательным взглядом. Она же хлопала глазами, ничего не понимая, и тоже попыталась себя осмотреть: красное платье из шелка и шерсти соблазнительно очерчивало ее фигуру, двурогий белый колпак на голове выглядел достойно супруги градоначальника, да еще и во лбу поблескивал изящный кулон с морионом, – до того, как спуститься вниз, Маргарита казалась себе привлекательной, а теперь слова мужа ее обескуражили.

– Ну, посмотрел? – спрашивал тем временем градоначальник Гиора. – Понял? Ааа, – махнул он рукой. – Тебе это объяснять тщетно… Так, одурни ее! – вновь поразил всех присутствующих Ортлиб Совиннак. – Еще сделай так, чтобы всем было ясно, что она благочестива и даже скучна, – выдохнул он. – Не так, как сейчас. Точно без шелка! Что-то потяжелее и побесформеннее! Любимая, – поцеловал он руку ошеломленной жены. – Я пошел работать. Ты заканчивай с нарядами одна.

Когда градоначальник вышел, Гиор, потирая подбородок, с задумчивым видом обошел Маргариту – и при этом он так пристально вглядывался в ее тело под платьем, что она отпрыгнула от него.

– Господин Себесро! – возмутилась девушка. – Нельзя так непристойно смотреть!

Гиор улыбнулся одной стороной рта.

– Ваш супруг, госпожа Совиннак, хочет, чтобы на вас не смотрели другие: те, кто сильнее и могущественнее его. Мне, безвластному, можно… Можно смотреть и завидовать, – равнодушно добавил Гиор. – Позвольте уж мне угодить желанию вашего супруга, желанию оградить вас и уберечь. Это даже… занятно.

Он достал из сундука толстый материал в крупном и выпуклом ромбовидном рисунке.

– Подойдите, госпожа Совиннак, и повернитесь, пожалуйста, ко мне спиною. Не беспокойтесь, сужэнна, я едва до вас дотронусь.

Маргарита, напоминая себе, что у Гиора грех мужеложства, вернулась к суконщику. Он подозвал портниху, и они вдвоем обмотали Маргариту тяжелой тканью. После Гиор заколол несколько складок и отошел в сторону.

– Да! – лаконично изрек он.

Затем он и портниха стали собираться, а Маргарита осталась, чтобы их проводить.

– Это сукно мы обычно используем для рукавов, – говорил Гиор, бережно перекладывая наряды со скамьи в свой сундук. – В тех местах, где жесткость не повредит. Это сукно подойдет…

Наблюдая за ним, поглядывая на его бесстрастное лошадиное лицо, Маргарита снова ощущала неясную тревогу.

«Он мне не нравится, – думала она, трогая свои пытающие щеки. – И не потому, что он заставил дядюшку избавиться от меня. В конце концов, не сделай он так, я с Ортлибом никогда не встретилась бы… Не понимаю, отчего я так взволновалась, пока он находился близко от меня и почти что трогал? Я даже могла бы допустить, что чувствую к нему что-то, но… ничего хорошего я не ощущаю. Разве что страх…»

Она вспомнила его дыхание на своем затылке, вздрогнула как от холода – и мурашки скатились вниз по позвоночнику. Но тут в гостиную, где стены были задрапированы малинового цвета шпалерами и шелками, заглянула Енриити и отвлекла Маргариту.

– Приветствую вас, господин Себесро, – сладким голоском пропела юная девушка. – И я бы желала подобрать платье для первого бала…

– Я рад угождать вам, – ответил Гиор, склоняя голову. – У меня с собой, как всегда, есть карточки с новшествами. Будьте любезны, молодая госпожа Совиннак. Возможно, вам что-то приглянется.

Портниха продолжила складывать одежду в сундук, а Гиор и Енриити, присев у игрового столика, стали рассматривать картинки с девушками в ярких нарядах. Лицо Гиора застыло в маске учтивости. Енриити, напротив, стреляла оленьими глазами, томно опускала длинные ресницы и даже дотрагивалась до руки Гиора, что, если бы это увидел ее отец, грозило ей незабываемым скандалом и, возможно, монастырским воспитанием до венчания. О грехе мужеложства Гиора Енриити не слышала и не подозревала.

Уже совсем скоро, девятнадцатого дня Смирения, Енриити исполнялось четырнадцать, и она готовилась к своему первому выходу в свет, к посещениям торжеств и балов. Она знала, что не пройдет года, как отец выдаст ее за какого-нибудь сына судьи, например, из Бренноданна, и девушка едва могла дождаться своего замужества, после которого она бы стала хозяйкой большого дома, заведовала деньгами для хозяйства, получила прислугу, а также лошадей с роскошной повозкой или даже носилки для выходов. Вот только ей хотелось чего-то необычного. Со своими подружками Енриити читала романы о рыцарях, турнирах и неравных, но счастливых супружествах, когда холостой аристократ, такой как красавец-барон Арлот Иберннак, женится на незнатной дочке градоначальника. С владельцем суконной палаты, к счастью для ее отца, венчания Енриити не мыслила, но не отказалась бы выслушать заверения в вечной любви да разбить сильному мужчине с грубым лицом сердце, о чем она потом похвасталась бы подругам.

Маргарита решила, что ее падчерица проводит суконщика, и со громоздким часословом в руках покинула Малиновую гостиную, оставив там Енриити с Гиором и портнихой. Кабинет Ортлиба Совиннака находился неподалеку, и она постучалась туда.

– Кто там еще?! – донесся раздраженный рык градоначальника.

– Я… – робко приоткрыла дверь Маргарита. – Я соскучилась…

Ее супруг откинулся на высокую спинку своего стула и заулыбался.

– Что с нарядом, моя красавица?

Маргарита, пожимая плечами, подошла к нему.

– Гиор Себесро сказал, что ты не хочешь, чтобы на меня смотрели те, кто могущественнее тебя, – сказала она, думая, что муж позабавится.

– Да, он всё понял верно, – устало ответил грузный градоначальник.

– Я могу вовсе не посещать замок. Скажешь, что я нездорова.

Она положила большой часослов на письменный стол и сама присела туда же, около мужа, а Ортлиб Совиннак провел ручищей по бедру девушки и оставил на ее коленке ладонь.

– Прятать тебя всю жизнь у меня не получится, – вздыхая, сказал он. – А жаль… Пусть увидят и потеряют интерес… Ты лучше поднимись к себе, – помолчав, добавил он. – Тебе не стоит тут бывать. Сюда являются разные люди, которых лучше не знать и не видеть. И дел у меня много. Я не приду сегодня ночью, так что выспись.

– Ооортлиб, – обиженно простонала Маргарита. – Сегодня же Патроналий! Ты даже такое важное семейное празднество пропустишь? Я думала: мы проведем вечер вместе, понежимся в купели, а потом… Так у нас никогда не будет детей! Даже Залия сразу понесла, а я еще нет! Хочу малыша!

– Ты сама еще малышка…

Он подтянул ее к себе на колени, стал целовать ее губы и шею, отчего она в наслаждении закрыла глаза. Большие руки Ортлиба Совиннака смахнули белый убор с головы жены и ее головную повязку, освободив водопад золотистых волос, умело расстегнули платье на спине девушки и спустили его с ее плеч. Обнажив Маргарите грудь, он припал к ней поцелуями, сминая эти мягкие округлости и тяжело дыша. Его черная тока тоже упала на пол к белому колпаку, сам он положил красавицу на письменный стол, встал между ее раздвинутых, оголенных ног и сильнее задрал подол ее платья.

– Детей хочешь? – жарко прошептал он, начиная расстегивать свой гульфик. – Может, сейчас выйдет…

В удовольствии от ласк Маргарита закрыла глаза и не увидела, как тканая шпалера в углу зашевелилась – через потайную дверь в кабинет ввалился мокрый и уставший Идер Монаро. Ортлиб Совиннак быстро прижал к себе жену, опуская ее юбку и пытаясь собой закрыть ее простоволосую голову.

– Что за… Идер! – рявкнул он сыну. – Чё встал?! Пошел вон!

Идер молча отогнул шпалеру и скрылся за ней, а Ортлиб Совиннак начал натягивать на плечи жены платье.

– Говорил же тебе, что не стоит здесь бывать! – раздраженно говорил он Маргарите.

– Прости, – виновато прошептала Маргарита, поправляя одежду. – Я не хотела, чтобы так вышло…

– Да,не хотела… – проворчал он.

– Прости, – еще раз повторила она.

Девушка подняла оба головных убора и положила их у часослова на стол, после начала крутить волосы в жгут и натягивать на них повязку.

– Давай помогу, – подошел Ортлиб Совиннак к жене.

Ничего не говоря и краснея, Маргарита надела двурогий колпак, пока он держал ее волосы. Потом Ортлиб Совиннак с нежностью поцеловал девушку в пушок волос на затылке и, поглощая ее своими плечами, обнял со спины.

– Не надо было и мне сходить с ума, – уже спокойно сказал он. – Не зря для этих дел есть спальня. Поднимайся сейчас наверх и займись рукоделием. Я буду очень занят – не отвлекай меня. Идер спешил – значит, есть срочные вести из Нонанданна.

Маргарита в волнении повернула голову к мужу.

– Не бойся, – размыкая объятия, произнес Ортлиб Совиннак. – Каких бы новостей ты не услышала – не тревожься. Если я сказал, что смогу защитить Элладанн, то смогу. А тебя я буду защищать в первую очередь, – легко поцеловал он жену в губы и поправил черный морион у нее во лбу. – Уходи теперь, прошу, любимая…

Маргарита взяла свой часослов со стола. Тоскливо думая о ненавистном вышивальном столе, смущенно вспоминая такое несвоевременное появление Идера и расстраиваясь тому, что проведет ночь Патроналия в одиночестве (будто и не замужем вовсе!), она поспешила удалиться из кабинета. Ей оставалось утешаться тем, что во втором году сорокового цикла лет Патроналий, отмечаемый в первый день месяца Юпитера, выпадал дважды: следующее празднество отцов и покровителей обещало быть где-то в конце восьмиды Любви – и уж тогда-то супруг наверняка не покинет ее.

У лестницы, в передней зале, она увидела Гиора Себесро, выволакивавшего свой громадный сундук.

«В таком ларе можно с легкостью спрятать человека, – почему-то подумала Маргарита. – Даже Ортлиб туда поместится и еще место останется. Надо проверить, не украл ли он Енриити… Что за чепуха!» – тут же отругала она себя.

Прощаясь, Гиор поклонился и пообещал, что новое платье удовлетворит изысканный вкус градоначальника и его супруги.

________________

Новое платье выглядело вполне изысканным до тех пор, пока его не примерила Маргарита. Тяжелая, бело-багряная юбка в ромбах и жестких складках похоронила ее внутри своего футляра. Талии у наряда не имелось – оно расширялось сразу от подмышек, и Маргарита казалась в нем то ли затяжелевшей, то ли просто толстой. Объемные рукава, глухой воротник и нижнее платье из стоящего колом сукна доделали работу юбки: теперь оставалось лишь гадать об истинных размерах жены градоначальника, госпожи Маргариты Совиннак. И одновременно это одеяние выглядело очень богато из-за шитья серебряными нитями и больших кусков парчи.

Двадцать пятого дня Веры Маргариту облачили в это тяжелое, неудобное платье и убрали ее золотистые волосы под частую сетку из серебряных нитей и речных жемчужин.

– Всё равно ты слишком красива, – вздохнул Ортлиб Совиннак, увидав жену готовой к своему первому выходу в свет. – Тебя испортить невозможно, как ни старайся.

Он не пытался льстить. За две восьмиды беззаботной жизни в темно-красном доме, где ее баловали и нежили, Маргарита превратилась в холеную красавицу: волосы еще ярче разгорелись златом, кожа благородно побелела, а губы будто впитали цвет роз. И, конечно, ее глаза цвета Русалочьей бухты искрились от счастья – каждому хотелось взять себе немного звезд из этих зеленых зеркал.

– Чего ты так опасаешься? – спросила Маргарита мужа. – Это ревность или что-то большее?

Ортлиб Совиннак задумался, помолчал, но вскоре улыбнулся и пожал плечами.

– Я страшный ревнивец, – ответил он. – Я не обманываю. Такая уж у меня сердцевина, и мне меняться поздно. Что бы в моем прошлом не случилось, это не отменяет моей ревности.

– Ортлиб! – начала переживать Маргарита. – Я никуда не пойду, и всё! Я нисколечко не огорчусь. Ну и что, что замок… Я в кухне работала, а кухня – в замке. Значит, я в замке уже была! Павлина даже видела…

Ортлиб Совиннак мотнул головой, опустил ладонь на кисть ее руки и повел жену к передней.

– Там все дамы будут в столь открытых нарядах… – говорил он по пути. – Сама увидишь… Кажется, что если эти дамы подпрыгнут, то одежды останутся у их ног. Всё на виду: и плечи, и остальное едва прикрыто… На чем держится, один бог знает. Ну, или Гиор Себесро, – улыбнулся градоначальник. – Он, пожалуй, знает, что там за ухищрения. В голову вплетают чужие волосы, и не думают их прикрывать, замужем или нет… Краской мажут лица. Мнят, что вечером да при свечах, никто не видит. Кто на что горазд будет. Ты там затеряешься… Не самое приятное для юной красавицы, но… Так будет правильнее.

– Конечно, – поспешила согласиться Маргарита. – Я тоже так думаю.

– Ты, главное, веди себя так, как я учил, – напутствовал ее муж. – Не танцуй ни с кем и поменьше говори. На вопросы отвечай «да» или «нет». Своего мнения не высказывай. Держись подле меня. А когда меня не будет рядом – тихо сиди за столом. В тени, словом сказать, побудь один вечер. О большем я не прошу.

К двадцать пятому дню Веры снег так и не выпал, хотя календарный срок зимы близился к завершению. Ветер бросался в лицо, гнал по мостовым сухую листву и завывал, попадая в переулки. Маргарита сильнее закуталась в плащ с лисьим подбоем и глубже спрятала голову в капюшон. Вместе с тремя другими услужниками Идер Монаро сопровождал отца и его молодую жену. С того досадного происшествия, когда Идер неожиданно появился в кабинете, прошло уже двадцать дней, но Маргарита еще чувствовала неловкость, если встречалась взглядом с этим благообразным, молодым мужчиной и немного краснела, представляя, какой он тогда ее увидел. Идер, в свою очередь, равнодушно скользил по жене отца холодными карими глазами, будто напрочь всё позабыл и никогда не вспоминал.

________________

Привычной дорогой всадники доехали по улице Благочестия до холма и поднялись до Первых ворот. После Маргарита впервые последовала по дороге из розового песчаника вверх – к парадным Северным воротам замка. Вдоль этого пути торчали туевые пирамидки, а между ними, словно сонные черепахи, улеглись самшитовые полушария. Лиственные деревья сплели ветки, зловеще шуршавшие пожухлой листвой; встали в строй шеренгами по обе стороны дороги, будто приготовились набросить древесную сеть и изловить тех, кого им прикажут.

«Если бы еще чуть-чуть похолодало, – думала Маргарита, забавляясь тем, что она выдыхает белесый пар в морозный воздух. – Деревья покрылись бы инеем и стали бы белоснежными, как кружево в сером небе: перестали бы пугать, а пирамидки и шары одели бы нарядные, пушистые шапочки из снежного горностая, и… порадовали бы герцога Альдриана Лиисемского и его гостей, то есть нас…»

После парадных Северных ворот начиналась мощенная белым и розовым песчаником площадь. Слева возвышался храм Пресвятой Меридианской Праматери, похожий массивностью стен на храм Благодарения, а шпилями у синих пирамид на храм Возрождения. За ним, дальше по дороге, спрятался за парком домик управителя замка. Огю Шотно каждый день юпитера бывал в темно-красном доме градоначальника: он передавал от супруги приветствия, но в гости Маргариту не звал, объясняя это тем, что Марлена не сняла траур, никого не навещает и еще не пришла в себя до конца. Маргарита очень надеялась встретиться хоть на этот раз с бывшей сестрой, так как ожидалось, что Марлена и Огю будут сидеть рядом с ними за столом.

Направо от Северных ворот, огибая парк, дорога устремлялась к царству избранных. Парк с этой стороны открывал взору тисовые лабиринты, ровные рощицы на плоском газоне, вечнозеленые шпалеры, арки, башенки. С площади перед самим замком, за деревьями, виднелась крыша белого павильона. Там, по словам тех, кого удостоили чести прогулок в парке, находился Лимонарий – огороженный уголок «райского сада», где росли лимонные, апельсиновые и гранатовые деревья, где среди роз и лилий прохаживались павлины, где придворные музицировали, сидя на травке, или полулежали в устланных коврами нишах-раковинах, любуясь кувшинками на глади пруда или слушая умиротворяющий шепот водопада над гротом.

«Интересно, как там лебеди? – размышляла девушка. – Им ведь холодно сейчас плавать. Что они делают? Сидят в своем домике у пруда или всё же ныряют шеями в промозглую глубину».

Лебедей она видела лишь в детстве, в Бренноданне. Это были дикие вольные птицы, которые зимой перемещались в места потеплее, чем север Орензы, но весной возвращались на Лани.

В Лиисеме жаловали соколов. Две такие мраморных птицы, приподняв крылья, зорко следили с отполированных шаров у ступеней лестницы за теми, кто пришел к их белокаменному замку с голубыми крышами. За вестибюлем обнаружилась шумная, заполненная прислугой, полукруглая передняя с тремя проемами. Там Ортлиб Совиннак и Маргарита сняли плащи и отдали их Идеру. Другие услужники еще раньше их покинули, когда повели лошадей в конюшню. Маргарита думала, что Идер тоже приглашен на торжество, но он сел у стены на выступ и подушку на нем: Ортлиб Совиннак взял в замок сына только затем, чтобы тот хранил их дорогие меховые плащи. Маргарите стало жалко Идера – сидеть несколько часов без занятия, тогда как его отец будет пиршествовать среди аристократов! Но Идер Монаро не выглядел обиженным. Он вел себя так, словно это было в порядке вещей.

Супруг повел Маргариту в центральный проем, и они попали в полутемную галерею с колоннами. Там со стен таращились две фаланги оленьих голов, угрожающе поблескивало всевозможное оружие, пестрели боевые щиты вождей Лиисема и их желто-красные знамена. Неожиданно из-за колонн появился мужчина лет пятидесяти в слишком длинном, волочившемся по полу кафтане и в замысловатом красном тюрбане. Обилие драгоценностей сразу давало понять, что он чрезвычайно знатен и богат: его пальцы усыпали перстни, на тюрбане горели три броши, широкая цепь сияла золотом на поясе, а еще одна цепь, с круглой бляхой и большим глазом рубина, вальяжно тянулась по впалой груди этого аристократа. Невысокий мужчина слегка сутулился, но двигался плавно – он словно плыл на подоле своего одеяния.

– Градоначальник! Ты-то мне и нужен! – воскликнул аристократ на меридианском. Он приближался к Ортлибу Совиннаку один. Его ухоженный как девушка спутник, кудрявый молодой брюнет с крупной родинкой на щеке, выпячивая бедро и скрещивая голени, прислонился боком к колонне.

– Мое глубочайшее почтение, Ваше Сиятельство, – поклонился градоначальник, – позвольте представить мою супругу, госпожу Маргариту Совиннак.

Маргарита отвела левую ногу назад, низко присела, согнув другую ногу, и склонила голову, как ее учили преподаватели Культуры. Граф выбросил перед собой руку в перстнях и через очки на палочке внимательно осмотрел девушку.

«Прилично ли так смотреть? – думала в это время Маргарита. – Словно я какая-то мелочь… И это супруг графини Онары Помононт, первой красавицы Элладанна, которая едва не разорила мою семью».

Ортлиб Совиннак много рассказывал ей о канцлере Лиисема, графе Шаноро́не Помо́нонте. Он описывал его как человека незаурядного ума и хитрости, но напрочь лишенного нравственности. Когда-то граф занимал должность гардеробника юного Альдриана и отвечал за платье наследника. Два щеголя сблизились, сдружились, а после смерти Альбальда Бесстрашного Альдриан Красивый сразу сделал графа Помононта канцлером Лиисема – предаваясь более веселым занятиям, доверил ему управление герцогством. Вообще-то, должность канцлера мог занимать только мирянин, неважно аристократ или нет, поэтому в иерархии придворных чинов она стояла ниже высших воинских должностей. Зато на деле канцлер, занимаясь бумажной работой и издавая указы от имени правителя, становился столь же влиятельной фигурой, как сам владыка. Обычно в королевстве канцлер был один – при дворе короля, хранитель Большой печати. После победы Альбальда Бесстрашного, Лиисем получил право на независимость во многих вопросах – стал практически княжеством, – значит, для переговоров с послами, понадобился канцлер.

Поведал супруг Маргарите и про секрет канцлера, о котором знали все приближенные ко двору герцога Альдриана: если Гиора Себесро лишь подозревали в грехе мужеложства, то в подобных пристрастиях графа Шанорона Помононта сомневаться не приходилось – он окружил себя свитой из молодых, женственных юношей, вихлявших бедрами и подкрашивавших лица. Свой крест склонностей граф скрывал, но Ортлиб Совиннак был уверен, что там имелось и Тщеславие, и Любодеяние (так он тонко шутил о том, что у графа не четыре возможных Порока, а все восемь).

– Премиленькая… Дорогуша, ты премиленькая… – изрек канцлер, убрал очки и улыбнулся Маргарите – она решила, что это добрый знак. – Мой номенклатор, господин Диоро́н Гокнна́к.

Должность номенклатора означала секретаря, подсказывающего своему патрону имена встреченных людей, их положение и деятельность. Юноша с родинкой на щеке подошел, покачивая бедрами, и поклонился. Короткий камзол и штаны плотно облегали молодое тело Диорона, очерчивая его тонкие ноги; контрастный гульфик вызывающе выпирал, что заставляло Маргариту в неловкости отводить глаза. После приветствий граф махнул своему секретарю отойти, и тот вернулся к колоннам.

– Начинай новый набор пехотинцев, Совиннак, – нецеремонно заговорил граф Помононт на меридианском. – За ночь размножьте ордер, а к рассвету подготовь посыльных в другие земли. Я сам заеду в ратушу и заверю грамоты.

– Наш город останется без защитников, Ваше Сиятельство, – пытался возражать градоначальник (по тому, как напряглась рука мужа на ее собственной руке, Маргарита поняла, что он кипит от затаенного гнева). – Я напоминаю, что зима не ослабляет ни лодэтчан, ни ладикэйцев: для них наша зима, что пару раз чихнуть. А наши воины, напротив, недомогают. Большинство из них помрет не от пуль, стрел или мечей врага, а от хворей! Не знаю, не разбежится ли войско в пору снега…

– Ты рыцарь? – раздраженно перебил его канцлер. – Войско – твоя забота? Забудь о своем безумном плане – ты не разбираешься военной науке!

– Да, я не разбираюсь в военной науке, Ваше Сиятельство, – старался спокойно отвечать градоначальник. – Но я хорошо разбираюсь в нуждах людей, собранных в одном месте. Еще я вижу, что враг бережет силы, а нас нарочно изматывает. Если мы поспешим, то можем проиграть. А для чего Лодэтский Дьявол бережет свое громовое оружие? Не нашего ли подкрепления он ждет? Разбить нас на местности, которую он отлично изучил за полгода? Больные и сломленные самовольщики в Элладанне – это последнее, что нам нужно! Слухи будут страшнее, чем правда. Нонанданн обречен! Удивительно, что он еще не взят. Но если допустить, что…

– Совиннак! – резко прервал градоначальника граф Помононт. – Умолкни, наконец! И исполняй приказ герцога! Лодэтский Дьявол не крушит Нонанданн своим громовым оружием, потому что у него его нет и не было в помине! Уже ясно, что всё это небылицы! Громовые бочонки – шутиха, обман: много свисту, и ничего более! Не смей лезть за моей спиной к герцогу или к Тернтивонту, – я всё знаю! Не бывать твоему плану!

Совиннак и граф Помононт общались на меридианском. Желто-красные прислужники у дальних дверей не разумели ни слова. Маргарита, хотя понимала речи, неясно разбирала их суть, и всё же она хорошо осознала, что Нонанданн обречен. Она разглядывала канцлера, и так как ей очень хотелось, чтобы ее супруг на этот раз ошибался, а доводы несимпатичного графа Помононта оказались верными, то пыталась сложить располагающий образ, однако ей не удавалось: чем больше мелочей подмечала Маргарита, тем меньше ей нравился этот аристократ.

Канцлеру Лиисема исполнилось сорок девять лет. Тяжелые двойные мешки набежали под его глазами, щеки обвисли; вдоль и поперек лба намечались морщины. Вместе с тем он трепетно ухаживал за своей внешностью – на смоляных висках не серебрилась проседь, нежные щеки будто бы никогда не знали бритвы, острые ногти поблескивали слюдой. Крупные, выпуклые веки прикрывали его нервные темные глаза; закрученные вверх ресницы, длинные как у девушки, давали пушистую тень; аккуратные брови изгибались идеальными дугами. Из-за персикового пушка на щеках, короткого носа и круглого подбородка, его лицо хотелось назвать детским. Он имел родство с множеством знатных семейств Меридеи – и это изумляло сильнее всего. Графу Шанорону Помононту будто досталось всё самое немужественное от благородных предков-воителей.

– Я вас понял, Ваше Сиятельство, – ответил канцлеру Ортлиб Совиннак. – Будет новый набор пехотинцев, как желает Его Светлость.

– Немедля займись, – потребовал граф. – Отправляйся в ратушу, не дожидаясь конца празднования. И надо опять поднять сборы, наполнить казну – вот твоя главная задача. И только скажи еще раз, что горожане взбунтуются! Плевать! Раз будет бунт – то ты плохой градоначальник! Доступненько?

– Да, Ваше Сиятельство, – поклонился Совиннак, а за ним и Маргарита, запутавшись ногой в своем платье, неловко присела. Граф повеселел, заметив ее неуклюжесть, и снова посмотрел на девушку через очки:

– Упивайся празднеством, дорогуша, – небрежно бросил он. – Как бы не в последний раз… Такого дурновкусия, что на тебе, я еще не видывал!

– От всей души благодарю за любезность, Ваше Сиятельство, – неосознанно повторила взволнованная Маргарита то, чему ее учили преподаватели Культуры.

Махнув своему помощнику идти следом за ним, граф пошел вдоль колонн направо, а градоначальник и Маргарита направились налево, к двери, за какой играла музыка. Ортлиб Совиннак хмурился и молчал. Девушка тоже молчала, хотя очень хотела расспросить его о Нонанданне, но не решалась – муж стискивал ее пальцы, и она без слов понимала, что сейчас с ним лучше вовсе не говорить.

Прислужники раскрыли перед ними двери в парадную залу. В глаза сразу бросилось желто-красное, крытое коврами и шелками сооружение, растянувшееся на подиуме вдоль дальней стены и похожее на шатер о пяти куполах. Внутри, под сенью драпировок, находился стол для почетных гостей герцога Альдриана; впереди стола были ступени и дорожка для столовых прислужников. К высоким спинкам стульев крепились полотна с малыми гербами знатных господ, расшитые бисером и самоцветами. У герцога Альдриана такой герб повторял герб Лиисема, только без каймы из букв, места диагональных полос заняли гербы родителей – вверху сокол Альбальда Бесстрашного, внизу – рисунок от матери из рода Баро – на белом фоне желтые львы, вставшие с копьем на задние лапы, в центре герба – сокол с эмблемой самого герцога Альдриана. У Терезы Лодварской, как у женщины, малый герб был ромбовидным; левую для зрителя половину занимал родовой рисунок мужа – красные соколы на желтом, правую – рисунок ее рода – грозди черного винограда на белом фоне.

Два других длинных стола стояли у окон, и только у одного, предназначенного для незнатных гостей, стулья заменили табуреты, и находились они по обе стороны стола. Со стены, противоположной окнам, замерев между двумя каминами, сурово смотрела на подданных из полукруглой ниши черная статуя Альбальда Бесстрашного: покойный герцог-отец, закованный в рыцарские доспехи, опирался двумя руками на меч, подражая основателю Лиисема, Олфобору Железному. Также залу украшали мраморные панели, кружева золоченых подвесных подсвечников и яркая роспись по штукатурке. На потолке парили четыре прелестные девы, аллегории стихий; собравшиеся у круглой, многоярусной люстры, какую называли «поликанделон» – триста толстых свечей горели на этом солнце, отражаясь бликами в горном хрустале. До этого Маргарита видела подобную роскошь лишь в самых богатых храмах. Центр великой залы предназначался для танцев – в ожидании начала застолья, именно здесь толпился народ.

Градоначальник повел жену среди разряженных аристократов. На празднество к герцогу съехалось множество знатных гостей: кто-то желал устроить выгодные супружества наследникам, кто-то ввести их в окружение герцога, третьи сами желали бы должность при дворе, а четвертые прибыли просто так – развлечься, истратив годовой доход на подарки и заложив земли ради достойного убранства.

Маргарита убедилась, что ее супруг описал здешних дам верно: и юные девушки, и почтенные матроны без стеснения открывали спины и плечи. Узорные по краям рукава, как обломанные крылья ангелов, волочились за мужчинами и женщинами по полу. Верхние платья у дам приподнимались сзади, увеличивая складками объем ниже спины, а спереди смелые вырезы показывали глубокую ложбинку промеж двух соблазнительных округлостей. Молодые мужчины носили чересчур широкоплечие камзолы, но гордились тонкими ногами, что переходили в острые и длинные концы башмаков. Все щеголи покрыли голову высокими шляпами или тюрбанами, а женщины выпустили на свободу волны локонов неописуемой красоты. Если бы муж не сказал Маргарите, что волосы у этих красавиц накладные, она всю жизнь после этого бала считала бы себя дурнушкой. И все вокруг были в мехах, в драгоценностях несметного достоинства, в порхающих перьях… Маргарита узнала синеглазую чаровницу, графиню Онару Помононт. Молодой женщине уже исполнилось двадцать, и она стала еще краше. Ее пышные каштановые кудри спускались каскадом по оголенной спине, а у кукольного лица графини густо сплелись жемчужные нити и сапфиры под цвет глаз. Барон Арлот Иберннак, холостой красавец, опять развлекал эту особу. Он быстро глянул на платье жены градоначальника, расплылся в улыбке и что-то сказал своим друзьям, после чего вся компания рассмеялась. Одной из смеявшихся была миловидная Озе́лла Тернти́вонт, семнадцатилетняя супруга полководца Лиисема. Когда она заливалась смехом, то напоминала Маргарите наглую столовую прислужницу Марили.

Огю Шотно одиноко стоял у камина, делая вид, что согревает руки. Обычно важный и манерный, среди знати он так терялся, что выглядел немного смешным и даже жалким. Увидав Ортлиба Совиннака, управитель замка искренне ему обрадовался.

– Нет, Марлены сегодня не будет, – ответил Огю на вопрос о жене. – Просила передать свои самые теплые приветствия. Она же до празднования Перерождения Воздуха желает предаваться скорби, оплакивая сгинувший род отца. Его Светлость с пониманием отнесся к ее дочернему долгу. И я пришел ненадолго – когда начнутся танцы, думаю улизнуть.

Маргарита поникла: без подруги и ее поддержки это празднование показалось тоскливым. Еще год назад она мечтала хоть глазком взглянуть на пышные торжества в замке герцога – злополучная доля ей не изменяла: желание исполнилось и превзошло чаяния, да всё обернулось так, что она оказалась самой дурно одетой и, значит, самой некрасивой дамой на балу. Отовсюду Маргарита замечала надменно-презрительные лица аристократов. Ее уродливое платье, пошловато расцвеченное ромбами, настойчиво притягивало их насмешливые взгляды.

– Мы тоже ненадолго, – обрадовал жену Ортлиб Совиннак. – Много дел, много важных дел!

Вскоре, предвосхищая появление герцога Альдриана, заиграла торжественная музыка. Люди, расступившись, образовали проход. Градоначальник Совиннак и его жена встали в середине левой «колонны»; аристократы приветствовали герцога у пятикупольного шатра.

Затрубили флейты – точно так же как на торжествах в честь герцогини Юноны. В широко распахнутые двери с галереи зашел правитель Лиисема с супругой, Терезой Лодва́рской. Граф Помононт в сопровождении своего женственного номенклатора, следуя за ними, нес трость с большой герцогской печатью на набалдашнике – ей заверялись грамоты и приказы правителя Лиисема. Диорон Гокннак хранил очки своего патрона.

Приветствуя Альдриана Красивого, мужчины из третьего сословия сняли шляпы, другие гости чуть склонились; при его приближении все припадали на одно колено: чем ниже был их статус, тем сильнее люди приседали. Герцог Альдриан не спешил к своему столу – он останавливался около хорошеньких женщин в открытых платьях и обменивался с ними парой фраз. Его супруга скучала рядом. Герцог Альдриан облачился по моде, которую он сам ввел: широченные плечи, короткий, распираемый толстым подбоем камзол, талия немного на бедрах и длинные, до самого пола, рукава. На голове герцога устроился высокий и широкий тюрбан, причудливо утыканный перьями. Из-под этого головного убора, будто обнимая его утонченное лицо, ниспадали до плеч блестящие, черные волосы, подкрученные внутрь у кончиков. Цвета сине-красного наряда Альдриана Лиисемского, их насыщенность, контраст и обилие золота, больно резали глаза.

Герцог подходил ближе, и Маргарита с удивлением отметила, что Альдриан Лиисемский невысок и хрупкого сложения. И всё же она нашла его великолепным и блистательным.

«Вот только бы он поторопился к своему столу, – думала она. – У меня с непривычки ноги начинают дрожать, а это тяжелое платье – настоящая мука».

Герцог Альдриан едва не прошел мимо, но что-то вспомнив, обернулся к Ортлибу Совиннаку.

– Градоначальник, – произнес Альдриан на меридианском, – я подписал сегодня новый ордер. Не позабудьте принять его перед уходом.

– Благодарю, Ваша Светлость, – ответил тот. – Сегодня же займусь исполнением.

Маргарита не поднимала глаз на герцога и ничуть не пыталась вызвать к себе интерес, но ее уродливое платье обратило на себя и его внимание.

– Ваша новая супруга, господин Совиннак? – спросил Альдриан. – Мы наслышаны, что она юна и хороша собой…

Герцог разглядывал Маргариту, пытаясь оценить ее фигуру, скрытую под панцирем наряда, – смотрел так же, как дети любопытствуют над мешком с подарками и пытаются по очертаниям разгадать, что же там внутри.

– Ваша Светлость, позвольте представить госпожу Маргариту Совиннак, мою супругу, – градоначальник снова поклонился, а Маргарита присела ниже.

– Мои хвалы, господин Совиннак: красавица и… скромница… Я только вчера сказал, что таких дам уж нет на исходе нашего века, – и вот: ошибся.

– Премного благодарю, Ваша Светлость, – ответил градоначальник.

Маргарита слегка улыбнулась в ответ на похвалу и еще ниже присела, согнув колени, – сделала так, как требовала Культура: первой заговаривать с герцогом она не имела права и остаться равнодушной к добрым словам тоже не могла себе позволить. Альдриан Красивый с ней не заговаривал, но не спешил шествовать дальше. Девушка чувствовала взгляд его раскосых, черных глаз, и ее щеки начинали пылать от смущения, стыда за свое убранство и из-за напряжения от дрожавших ног; она быстро взглянула на герцога, надеясь, что он отвернулся, и можно было хоть чуть-чуть привстать.

– Боже! Какие очи! – воскликнул герцог. – Слеза Виверна не иначе! – назвал он знаменитый светлый изумруд, семейную драгоценность герцогов Лиисемских. – Встаньте! – приказал герцог девушке. – В таком платье вы скоро упадете! Оно, должно быть, весит талант!

Маргарита несмело выпрямилась среди склоненных гостей герцога и снова улыбнулась своему правителю, не понимая, можно ли ей заговорить с ним и поблагодарить.

– Госпожа Совиннак, вы из Сиренгидии, не так ли? – спросил ее Альдриан Красивый на меридианском.

– Моя матушка сиренгка, – услышала она собственный голос, говоривший на том же языке. – Была сиренгкой, а батюшка был орензчанином, Ваша Светлость.

Маргарита подняла глаза, чтобы узнать отклик, и увидела белые ровные зубы: герцог улыбался – значит, остался доволен ответом.

«Или же смеется над моим произношением», – пронеслось у нее в голове. Ответить «да» или «нет», как советовал супруг она, растерявшись, позабыла.

Герцог Альдриан отвернулся и пошел дальше, к столу. Больше никого из дам он не поднял. Впрочем, другие придворные, припавшие на одно колено, долго упражнялись в подобном мастерстве и не испытывали неудобств.

________________

Чете Совиннак Огю Шотно отвел лучшие места за третьим столом – спиной к окну и в центре. Сам он уселся напротив приятеля, а место Марлены досталось моложавой вдове судьи, впервые выведшей в свет дочь, одну из подруг Енриити. Рядом трапезничали патриции Элладанна, судьи, командующие преторианской гвардией и богатые торговцы. Был среди них и престарелый златокузнец Ольфи Леуно, хозяин голубого дома со львом, и покрытый бородавками банкир Карасак с очаровательной супругой и владелец скотобойни, толстяк Пажжо, с двумя дочерьми-принцессами. Все они украдкой улыбались, посматривая на убранство жены градоначальника. Гиора Себесро, к облегчению Маргариты, не пригласили.

Затейливого вида яства предназначались для аристократов – их с помпой выносили в сопровождении жонглеров и чудаковато ряженых акробатов, ставили на столик перед подиумом. Распорядители обедов нахваливали блюда и, чтобы сделать первый надрез, приглашали кого-либо из придворных – Альдриан Красивый называл имя счастливчика, а тот преподносил ему и его супруге самый вкусный кусок. После блюдо делили между двумя столами, устраивая соревнование в отгадывании загадок, затем прислужники, находясь от аристократов по другую сторону столов, разделывали для них тушки, – это действо сопровождалось весельем, шутками и взрывами хохота. На третий, дальний от герцогского шатра стол приносили блюда из буфетной комнаты с иными угощениями и уже нарезанным мясом – прислужники только наливали вина незнатным господам и перед началом застольного часа обходили их с водолеем и чашей для омовения рук. Возможно, даже испытывая некую смутную зависть, гости из второго и третьего сословий по большей части дивились, глядя на пир аристократов, тоже радовались и, конечно, не чувствовали себя приниженными, скорее наоборот – их пригласили просмотреть увлекательное представление о том, как развлекается первое сословие, да при этом потчевали. Маргарита и ее супруг стали теми редкими людьми, которые не наслаждались кушаньями или зрелищами. За целый час пиршества Ортлиб Совиннак не сказал жене ни слова: он почему-то злился на нее и не хотел лишний раз смотреть в ее сторону. Она, терзаемая платьем снаружи и мрачными думами изнутри, тоже молчала, ругая себя на чем свет стоит.

Тон за их столом задавала словоохотливая и бойкая вдова судьи – того самого судьи, оправдавшего шестерых насильников и зарезанного спустя триаду. История была шумной, поэтому Маргарита запомнила имя. Вдова, похоже, отлично справлялась без супруга: она купила пару домов, сдавала их и безбедно жила с доходов. Эта еще привлекательная, но уж больно шумная особа лезла во все беседы, по-простому советовала как управлять Элладанном хмурому градоначальнику и заигрывала с манерным Огю Шотно – тот же явно над ней издевался, напоминая Маргарите Оливи. Дочь вдовы – тихая, полноватая и хорошенькая девушка в платье с открытыми плечами, молчаливо ждала, когда начнутся танцы.

После третьей перемены блюд, по окончании часа застолья, музыканты сделали перерыв – это означало, что наступает бальный час. К этому перерыву Ортлиб Совиннак осушил кубок вина и допивал второй, поэтому стал расслабляться – он намеревался вскоре уйти. Маргарита по обыкновению не пила вина и, пребывая в подавленном настроении, почти ничего не кушала. Она думала о том, что завтра с раннего утра новая Ульви будет отмывать горы расписных тарелок и начищать до блеска латунные блюда. Еще она рассматривала статую Альбальда Бесстрашного. Ее отлили из бронзы и зачернили, чтобы поставить на Главной площади в дополнение к памятнику Олфобора Железного: по задумке два воителя должны были символизировать преемственность поколений. Но через год герцог-отец приказал заменить свой памятник, так как сравнение с Олфобором Железным оказалось не в его пользу: он проигрывал прославленному предку и в высоте роста, и в благообразии облика. Новая приукрашенная статуя в целом понравилась Альбальду Бесстрашному, вот только он держал ногу на срубленном деревце – так отображалась его военная победа над королем Ладикэ, ведь символом этого королевства был тысячелетний дуб с золотой кроной, растущий из синего моря. В итоге миниатюрный дуб, какой никого не пугал, а смешил, отпилили – и его заменил рычащий лев, символ второй рыцарской Добродетели, Доблести.

Первую статую перенесли в парадную залу замка. По ней можно было судить о подлинной внешности герцога-отца. Альдриан Красивый походил на родителя разве что раскосыми глазами. Никак нельзя было назвать покойного владельца этого замка приятным: он напоминал Гиора Себесро – такое же грубо вырубленное лицо, но не лошадиное, как у суконщика, а широкое и жесткое, с покатым лбом и гребнем надбровных дуг.

«Альбальд Бесстрашный погубил короля Ладикэ, – думала Маргарита, – а спустя тридцать шесть лет сын убитого решил отомстить за отца уже сыну Альбальда Бесстрашного. Будет ли этому конец? Ортлиб как-то рассказал о слухах, что якобы перед гибелью король Ладикэ проклял род своего убийцы – пообещал смерть его имени, но родился Альдриан Красивый, и в проклятье не поверили, однако больше детей у герцога Альбальда не было: ни мальчиков, ни девочек. Да и у герцога Альдриана всё еще нет сына-наследника, а герцогиня Юнона очень слабого здоровья».

Девушка глянула на пирующего под помпезным шатром герцога Лиисемского и отвела глаза: ей показалось, что он тоже смотрит на нее. Она взглянула снова – улыбнувшись, Альдриан Красивый поднял кубок, посылая ей знак внимания. Вспомнив, как правитель Лиисема подарил Беати воздушный поцелуй, и полагая, что для него такая галантность несущественна, Маргарита подняла в ответ свой бокал. Ортлиб Совиннак, казалось, ничего не заметил.

________________

Музыканты вернулись на балкон, дочка судьи разволновалась – гвардейский ротный командир с рыжей бородой заранее пригласил ее на танец, на ее первый танец в свете. У Маргариты такого еще не случилось и, похоже, снова не предвиделось, но она радовалась возможности покинуть торжество, а по дороге помириться с мужем. Она знала, что вне этого замка он станет прежним Ортлибом с ореховыми, ласковыми глазами.

Многие гости поднялись из-за столов, отошли ближе к стене с каминами; кто-то там прохаживался, кто-то общался. Мужчины, приглашая дам на танец, кланялись им и, если получали согласие, брали рукой кончики пальцев своих избранниц. Причем, если муж брал левой рукой правую руку жены, то чужую жену или незамужнюю девицу мужчина держал правой рукой за ее левую руку. Считалось, что правая рука мужчины свободна, тогда как левая принадлежит его супруге, у женщины правая рука тоже принадлежала мужу – нынешнему или будущему, левая – детям, то есть, подавая мужчине левую руку, женщина брала его под свое покровительство, какое прерывалось с окончанием танца. Когда рыцарь целовал левую руку дамы, то тем самым закреплял их родство по сердцу – отныне рыцарь был ее слугой, она – его покровительницей, и стояла выше него (жена стояла ниже мужа).

Одним из последних поднялся герцог Альдриан. Маргарита думала, что, открывая бал, он исполнит с супругой паво́, но герцог направился к середине третьего стола, к Маргарите, которая и помыслить не смела, что правитель Лиисема пригласит ее, вчерашнюю посудомойку. Альдриан Красивый остановился с другой стороны стола и слегка поклонился. Маргарита взглянула на мужа – тот сидел, опустив глаза к тарелке и так сильно сжав рот, что на его мясистом лице резко проступили скулы. Но вот он улыбнулся, встал с табурета и помог подняться из-за стола супруге. Затем Маргарита сама приблизилась к Альдриану Красивому. Герцог снова ей поклонился, а девушка протянула ему левую руку.

Утонченный и броско наряженный правитель Лиисема отвел девушку, одетую в старомодное и широкое платье, во главу танцевальной колонны. Паво, к счастью для Маргариты, герцог исполнять с ней не собирался, однако ноги у нее всё равно подкашивались от страха – ей ничего другого не оставалось, как показать, чему она научилась за полгода, и наверняка опозориться. Она боялась танцевать с самим герцогом, неуверенная в своем умении изящно двигаться, боялась находиться под взглядом множества любопытных глаз: перед ее взором стояла Главная площадь, когда Блаженный сделал ее объектом насмешек и издевательств. Сердце колотилось чаще и чаще. Но грянула музыка – Маргарита узнала танец, и ее тело само стало двигаться. На герцога Альдриана она старалась не смотреть, чтобы не смутиться еще сильнее; ее щеки и без того горели огнем.

Бал открылся та́рдой – танцем со столь же неторопливыми движениями и величавыми жестами, как и паво. Пары медленно кружились, соприкасаясь руками от запястий до локтей, отходили друг от друга, менялись парами с соседями и снова возвращались к своему партнеру, только уже третьими в ряду – и так до конца колонны, а затем начиналось движение назад. Оттанцевав кое-как с герцогом, Маргарита поменялась местами с графиней Помононт и встала напротив барона Арлота Иберннака. Красавец обольстительно прищурил миндалевидные, карие очи.

– Вы отлично танцуете, ненаглядная роза, – ласково прошептал ей барон на меридианском. – Не робейте и не краснейте более. Лучше явите нам в полноте блеска свою редкую красу.

Маргарита сразу забыла, как он и дамы рядом с ним посмеялись над ее нарядом, – она почувствовала такую симпатию к барону Иберннаку после этих слов, что сама чуть не влюбилась в него.

«Не зря Енриити грезит о таком женихе, – подумала девушка. – Он красив, знатен, добр; из рода воителей к тому же, – подлинный рыцарь!»

Чем дальше Маргарита продвигалась к концу танцевальной колонны, тем легче ее ногам давались повороты. С герцогом Альдрианом она встречалась через каждую пару, и к тому моменту, когда они стали возвращаться назад, к началу колонны, девушка уже привыкла к его присутствию, перестала переживать и краснеть. Плавные движения тарды как нельзя более подходили ее тяжелому платью, в котором невозможно было бы кружиться быстрее.

«Мне крайне льстит внимание Альдриана Красивого, – признавалась она себе. – Этот танец, мой первый танец в свете, да и еще с вождем огромного герцогства я, девчонка из бедного квартала, обязательно запомню на всю жизнь. И буду всю жизнь им гордиться. Спустя годы буду со смехом рассказывать дочерям о своем платье, а потом и внучкам, – и так до самой смерти. Пусть Ортлиб и бесится сейчас… Потом он тоже будет гордиться, как и я, такой честью… Поревнует немного и простит… Он обязательно простит, если любит меня. А он любит, кто бы что ни говорил!»

– Любезная госпожа Совиннак, не прячьте от меня своих глаз, – услышала Маргарита голос. – Кажется, это единственное, что не удалось вашему супругу утаить от света.

Она посмотрела на своего правителя, как раз когда они соприкоснулись правыми руками. Герцог ухватил ее пальцы своими, и больше он не улыбался. Губы-порез, что через миг наполнятся кровью, злые губы, – одно это успела увидеть Маргарита, прежде чем снова опустить глаза.

По окончании танца партнеры низко раскланялись друг другу. Маргарита хотела сделать шаг назад и раствориться среди других людей, как услышала:

– Барон Иберннак, – сказал герцог Альдриан, – проводите госпожу Совиннак за мой стол и усадите рядом с моим троном. Я желаю продолжить общение, – улыбался ей герцог.

Барон, находясь позади Маргариты, нагловато приобнял ее за правое плечо, а другой рукой захватил ее левую ладонь и повлек девушку к подиуму с шатром. Герцог Альдриан тем временем пригласил на новый танец графиню Онару Помононт.

– Я не могу, – пыталась объясниться на меридианском Маргарита и, не найдя слов, перешла на орензский. – Это неправильно… Мой супруг там один, Ваша Милость.

– Какая же ты дуреха, – цинично посмеиваясь, ответил Арлот Иберннак и опять разонравился Маргарите. – Пользуйся удачей, пока можешь! Ты должна быть благодарна и твой супруг тоже: не каждой мушмуле так везет, особенно если она столь нелепо ряжена. Прямо черепаха, ей-богу!

Пятикупольный шатер являлся шатром вождя (короля, принца, герцога или марс-графа, обязательно в звании рыцаря) – центральный, самый высокий купол символизировал планету Юпитер, четыре меньших купола – Марс, Меркурий, Венеру и Сатурн. Вождь будто был Солнцем, его жена – Луной.

Маргариту усадили на табурет рядом с пустым стулом герцога (высоким, увитым позолоченными розами и, действительно, похожим на королевский трон) – усадили на самое почетное место, по правую руку хозяина дома. Справа от Маргариты находился граф Помононт. На месте Онары Помононт развалился, закинув нога на ногу, Диорон Гокннак, который до этого, весь час пиршества, простоял за спиной канцлера. Темные кудри номенклатора блестели, костюм обтягивал его тело, а губы были влажными, – так и просилось определение «скользкий». Граф Помононт, будто впервые увидав Маргариту, опять оглядел ее через свои очки на палочке – она же чувствовала себя хлебной крошкой, какую еле видно этому аристократу, но глупо улыбалась, не зная, что сказать и что делать. Ортлиб Совиннак с другого конца залы наградил супругу жестким взглядом, полным злости и боли.

Маргарите принесли бокал вина, и она его из вежливости пригубила. Граф общался со своим номенклатором, не обращая на девушку по соседству внимания. Носатая, некрасивая Тереза Лодварская увлеченно обгладывала птичьи кости. Барон Иберннак и Альдриан Лиисемский танцевали в середине залы с чаровницами, разодетыми в перья, в меха, в сверкающие парчой и каменьями одеяния.

После тарды танцевали более быстрый вири́ар – пары выстроились в двойной хоровод: мужчины стояли в центре, дамы, встав на цыпочки, огибали их и меняли спутника – они будто плыли на подолах платьев, ни разу не дернув плечами. Затем женщины встали в центр; мужчины, обхаживая красавиц, расшаркивались, кланялись, брали их за руку – и пары изящно поворачивались. В третьем танце, в мира́ри, под быструю музыку кружилась одна пара, а другие хлопали и весело пританцовывали на месте, пока не наступала их очередь удивлять. Так и прошел весь следующий час – Маргарита покорно ждала возвращения Альдриана Лиисемского, надеясь, что он ее быстро отпустит, а за другим столом Ортлиб Совиннак пил и мрачнел. И за окнами темнело – наступал вечер.

Во время третьего танца баронесса Озелла Тернтивонт и ее раскрашенная подруга, подошли к табурету Маргариты.

– Госпожа градоначальница? – пропела на меридианском Озелла Тернтивонт. – Мы тут гадаем: правда ли то, что ты в кухне этого замка работала? А до того прачкою была? Прачкой? – повторила баронесса последнее слово по-орензски для необразованной «прачки».

Две особы благородных кровей в столь открытых платьях, какие и уличная девка постеснялась бы надеть, нависали над Маргаритой. Озелла Тернтивонт по-хозяйски положила тоненькуюручку на спинку трона герцога Лиисемского.

– Не вполне так, Ваша Милость, – поднимаясь на ноги и приседая в поклоне, ответила по-орензски Маргарита. – Я не работала прачкой, хотя стирать умею. Своему будущему супругу я однажды выстирала плащ. И тем, что умею готовить, тоже горжусь.

Высокородные дамы прыснули смехом. Диорон Гокннак их поддержал, но резко захлопнул рот, заметив, что канцлер недоволен.

– Подите отсюдова, дорогуши, – резковато сказал граф Помононт и замахал на аристократок, прогоняя их, будто надоедливых мух.

– Прачка! – повторили те, вернулись на свои места и принялись со смешком рассказывать услышанное другим придворным.

– Не говоришь по-меридиански? – спросил граф Помононт Маргариту на родной речи.

– Я плохо говорю, Ваше Сиятельство, но неплохо понимаю, – опускаясь на табурет, робко вымолвила расстроенная девушка.

– Хмм, эт уже что-то. Тебе надо больше́е болтовни, дорогуша. Не боись пороть чепуху – и всё тута! Знай, – заговорщически подмигнул он, – вокруг тебя одни дуры!

Маргарита, воодушевленная такой простотой канцлера, сказала:

– Я бы хотела уйти, Ваше Сиятельство. Моему супругу надо в ратушу. Ваше Сиятельство сами так сказали.

– Оо… – с издевкой простонал граф. – Да как можно́? При отсутствиях герцога пойти? Тебе, дорогуша, надо хорошенько учить Культуру. Это знание поважнее меридианского!

– Простите, Ваше Сиятельство. В уроках, что мне преподавали, ничего не говорилось о подобном случае.

– Так слушай-ка меня, – пропел граф. – Культура гласит, что ты не можешь покинуть бал без дозволения герцога. Как можное-то, уйти, наевшись да напившись, но не сказав доброго слова в благодарность хозяину дома? Ну а твой супруг – человек занятой, дорогуша, при хлопотной должности: пусть себе пойдет. Ты же упивайся волшебством до утра! Повеселися с мушку… Он должен был уж давно удалиться. Не понимаю, чё он всё сидит и сидит!

– Но это неправильно, – попыталась возразить Маргарита.

Граф переменил лицо, будто снял маску: стал строг и надменен.

– Это Культура, дорогуша. Это правила общения нижестоящих особ с вышестоящими. Доступненько?

Она кивнула, напуганная и растерянная. Канцлер отвернулся от нее и снова защебетал по-меридиански со своим женоподобным помощником.

________________

По истечении бального часа герцог Альдриан вернулся за стол и жестом показал канцлеру наполнить его кубок.

– Дорогая госпожа Совиннак, что же вы скучаете? – опустился на свой трон герцог. – Не выпиваете вин? Ничего не вкушаете?

– Простите, Ваша Светлость, – заговорила по-меридиански и она. – Я стараюсь не пить вина и других крепких напитков.

– Похвально! Вы и правда столь добродетельны или лишь на глазах супруга?

Ответа Альдриан не стал дождаться.

– Да… Почему градоначальник еще здесь?

– Думаю, ждет ордера с вашей подписью, – оскалился граф Помононт.

– Так проводите его и вручите всё необходимое! Время не ждет! – белозубо улыбнулся герцог Маргарите.

Диорон Гокннак незамедлительно покинул подиум, вертляво прошелся среди усаживавшихся за столы гостей герцога. Маргарита видела, как номенклатор канцлера поговорил с ее мужем, после этого Ортлиб Совиннак поднялся, и по жестам она поняла, что он прощается с соседями за столом. Табурет Шотно уже давно убрали. Ортлиб Совиннак изображал лицом радушие, притворялся, что ничего его не огорчает, ничего не тревожит. Приближаясь к пятикупольному шатру, градоначальник низко поклонился герцогу Альдриану. Он улыбался, улыбался и герцог. После этого градоначальник повернул налево – туда, где его ждал Гокннак, и исчез где-то. Жену он не удостоил вниманием: ни взгляда, ни жеста, ни улыбки. Даже злости больше не было. Маргарита отчетливо поняла, что теряет доверие мужа и его нежность к ней. Если уже не потеряла. Но, что делать, она не знала. Как и ее супруг, она через силу изображала благодарность за честь, какой ее удостоили, усадив как пленницу подле Альдриана Красивого.

Новый час опять пиршествовали. На четвертой перемене блюд под овации внесли запеченного павлина. Маргарита слегка скривилась от жалости к «птице, какой краше нет». Кушать прекрасное создание ей не хотелось, но пришлось. Звезды, однако, не перестали и после этого издеваться над расстроенной девушкой – пятым блюдом стал грациозный белый лебедь. Хлеба́, яства и сальсы для Альдриана Лиисемского подавали придворные, а не прислужники, канцлер наполнял его кубок, третьи аристократы выходили на дорожку перед столом и развлекали герцога забавными историями. Альдриан Красивый охотно смеялся – от вина он становился добрее, любил выслушать шутку да пошутить сам. Маргарита, находясь рядом, улыбалась, когда все хохотали, глотала угощения и подливаемое вино, но невидимая рука сжимала ее изнутри, холодила и вызывала тревожную дурноту; вина и кушанья сбивались камнем в желудке. Герцог Альдриан едва с ней общался, и она не понимала, зачем он, если то и дело обменивался остротами с графом Помононтом и его красавицей-женой, держал ее, молчавшую, между собой и ими.

Перед бальным часом Тереза Лодварская пригласила дам со своего стола пройти наверх и полюбоваться на юную герцогиню. В календу Нестяжания наследнице исполнялся год, однако она еще не говорила. Это объясняли тем, что от Луны девочка получила Кротость, а кроме того: Воздержание, Гордыню и Тщеславие. Малышка Юнона оказалась похожей глазами на своего отца, а вот ее носик уже имел горбинку, как у матери. Пока одни аристократки выражали свое восхищение малышке, другие посещали уборную и прихорашивались, у Маргариты появилась дерзкая мысль – сбежать из замка, но она не осмелилась ее осуществить и вернулась в шатер к трону герцога Лиисемского.

Когда все снова собрались в парадной зале и музыканты на балконах стали брать инструменты, Альдриан Красивый спросил Маргариту:

– Должно быть, госпожа Совиннак, желаете снова танцевать? Какой танец вы бы предпочли?

Ответ Маргарита заготавливала целый час, вспоминая витиеватый меридианский:

– Прошу меня нижайше извинить, Ваша Светлость. Я от всей души благодарю за оказанную мне честь, но я не чувствую себя достаточно здоровой, чтобы продолжить пребывание на этом великолепнейшем из празднеств. Воистину, кушанья и вина в вашем доме – услада для уст, а зрелища – для глаз. Прошу не подумать дурного, но я желала бы с вашего позволения удалиться домой. Кажется, я от волнений занедужила изнурением…

– Боже, дорогая госпожа Совиннак! – воскликнул герцог Альдриан. – Вам нужно было раньше сказать! Мы не хотели вас ни в коем случае мучить! Вас проводят, госпожа Совиннак.

– Ваша Светлость, для меня это было великой и памятной честью, – сказала Маргарита, поднимаясь и приседая в поклоне. Белозубая улыбка герцога Альдриана говорила, что он вполне удовлетворен ее словами. К Маргарите подошел Диорон Гокннак и указал следовать за ним. Маргарита еще раз присела, кланяясь другим аристократам, в первую очередь графу Помононту – канцлер уже отворачивался к столу и не обратил на нее внимания.

________________

Маргарита, как и ее муж, покинула парадную залу через дверь, скрытую за шатром. Зачем так было нужно, ей объяснил Диорон Гокннак:

– Это невежливо: уходить до окончания торжеств на глазах других гостей. Мы пройдем к передней в обход, через второй этаж.

Маргарита следовала за спиной номенклатора, пытаясь не замечать его вихляющей походки, и радовалась, что честь находиться подле герцога завершилась. Они шли какими-то залами, низкими проходами; поднялись на второй этаж. Там тоже были темные, пустые от людей коридоры и комнаты. Маргарита выпила три бокала вина и еще никогда до этого не была такой пьяной, но вино и чувство свободы вернули ей благодушное настроение, – все ее страхи теперь представлялись глупостями наивной простушки. Запутавшись в лабиринте комнат, она ступала за женоподобным красавцем, погрузившись в себя: думала над тем, что сказать мужу и как оправдаться.

Где-то вдалеке от парадной залы и на втором этаже Диорон Гокннак завел Маргариту через полутемный коридор в башню с винтовой лестницей, но не стал спускаться вниз – открыл очередную дверь и придержал ее перед девушкой. Она вошла в комнату, а из полумрака к ней скользнула покоевая прислужница – и ей оказалась Марили. Обомлевшая Маргарита смотрела на нее во все глаза и поэтому не сразу заметила, что находится в спальне. Да и в тусклом свете единственного светильника синий балдахин кровати сливался с портьерами того же цвета.

Маргарита резко повернулась назад – Диорон Гокнакк уже закрывал дверь, находясь по другую сторону порога.

– Его Светлость желает пообщаться с вами дольше, – сказал он, захлопывая дверь. – Отдохните и приготовьтесь.

– Выпустите меня! – прокричала девушка, колотя в закрытую дверь – но ни звука из коридора.

– Стоит так биться, госпожа? – спросила кудрявая Марили. Несмотря на ее учтивое обращение, оно было издевательством. – Я подмогу вам раздеться, обмыться и лечься, – еле сдерживала смех наглая сиренгка.

– Марили! – гневно ответила Маргарита. – Не делай вид, что не узнаешь меня! Что всё это значит?

Марили закатила глаза и многозначительно цокнула.

– Ты и правда дура: чего неясногова? Вона ложе – раздевайся и прыгай тудова, У́льви. И радуйся! Или ты при герцоге будешься недотрогою? Давай – поглянешь, что станется. Или не поглянешь, – противно засмеялась она (раньше Марили смеялась по-другому, звонче и воздушнее: сейчас она хохотала, как рыночная торговка). – Давай, энто просто, – подошла Марили к Маргарите. – Ты ж и так отвориваешь ноги самому мерзкому мужу Элладанна. А экое жуткое платьё сам бог велел скорее снять! Давай же…

– Не трогай меня! – отпрянула от нее Маргарита.

– Ой, да как хошь, У́льви… – усмехнулась прислужница, опять проговорив имя с ударением на первый слог.

Марили плюхнулась на скамью у убранного закусками и вином столика – села, вытянув ноги и поставив их на пятки, будто за день умаялась ходить. По-хозяйски оглядев угощения, она взяла из вазы с фруктами яркий санделианский апельсин и, очистив плод, принялась сладострастно кусать его, вытягивая из мякоти сок.

– Марили, – взмолилась Маргарита, – пожалуйста, помоги мне… А я тебе помогу. Всё, что хочешь, сделаю! Денег дам. Много! Супруг даст…

– Да как я подмогу-то? – изумилась Марили. – Дверь – запёртая! Топору я с собою не таскиваю, уж звиняй!

Маргарита обессилено села на постамент кровати и опустила лицо в руки. Она едва верила в происходящее: оно казалось ненастоящим, розыгрышем, как в Сатурналий, – супруг раз ей поведал, что порой аристократы смеха ради усаживают за свой стол какого-нибудь простака из слуг и потешаются над ним, а тот даже не догадывается об этом и тоже радуется.

– И чё ты так маешься? – ела апельсин Марили, обсасывая пальчики, а Маргарита заметила блюдо с крабами и поморщилась. – Ааа… Муж! Говорют, он свою жену потравил, как зазнал, что она легла с кем-то, еще со двору герцога Альбальда.

– Это неправда! – зло ответила Маргарита. – Он ничего ей не делал! Он сам мне сказал! – солгала она. – И ты его совсем не знаешь!

– Может, энто ты его совсем не знашь? – спокойно возразила Марили. – Ничё, скоро зазнаешь, правда ль то, чего болтают, иль нет…

Маргарита вонзила в нее свои зеленые гневные глаза, однако Марили было ни прошибить, ни уколоть: она доела апельсин, вновь посмотрела на угощения, выбирая лакомство, но вместо этого взяла круглый, стеклянный кувшин с серебряным горлышком и такой же ручкой, налила себе бокал вина.

– Выпей и ты, – кивая на кувшин, предложила она. – Энто подможет.

Маргарита помотала головой.

– Ты покоевая прислужница теперь? – спросила она Марили.

– И не тока, – улыбнулась та. – Сегодня вместе будём герцогу нежить: две сиренгки с зялеными очиями! Наш господин любвлит себя балова́ть! Давай, разденься же ты! Мне тож еще надобно хорошиться!

– И тебе ничуть не противно? Ты замужем?

– Нет, не противно, – улыбалась Марили. – Я давно энтогова хотила. Иметь любвовь с герцогом Лиисема! Всё равно чта с королем! Лиисем больше́е, чем вся Сиренгидия. Всем блага́м – упасть к моим ногам!

– Ты покоевой прислужницей работаешь! – напомнила ей Маргарита.

– Фда… – фыркнула Марили. – Ну энто ненадолгое. Скоро герцог выдаст меня за барона иль даж за графу. Вот поглянешь еще! Он меня нимфаю величивает… – улыбнулась кудрявая девушка. – Нимфа ему при двору не лишняя! И я стануся придворной дамою, жителять в дворцах будуся, нарожду ему детёв. Герцогу нарожду! Ох, вся моя дяревня охнет! Тебе, У́льви, удалося пролезть во второе сословье, а я давно так же моглась бы, и не сомненивайся, но мне надобно больше́е.

Маргарита встала, подошла к окну и отвернулась от Марили. За окном летел снежок – еще один подарок для могущественного и высокородного герцога Альдриана. Даже небо старалось ему угодить.

________________

Герцог Альдриан появился в спальне не раньше, чем прошел еще один час. Он остался в том же убранстве, только без своего неимоверного тюрбана. Черные волосы герцога теперь были коротко стрижены и зачесаны на одну сторону, чтобы скрыть раннюю лысину: чудесные, густые, подкрученные локоны длиной до плеч, с какими он появлялся на людях, оказались париком. Проходя в спальню, герцог удивленно посмотрел на одетых девушек. Марили присела и поклонилась. Маргарита, подумав мгновение, последовала ее примеру: как бы то ни было, грубить Альдриану Лиисемскому было нельзя. Она решила учтиво донести до него, что не может согласиться на новую честь и стать его любовницей.

«Среди его гостей столько красавиц в невероятных и откровенных нарядах, – думала она. – Ну зачем герцогу нужна незнатная и малообразованная горожанка, да в таком уродливом платье? Наверняка это всё же дурная шутка!»

– Госпожа не желатся разублачаться, Ваша Светлость, – нежно проворковала Марили.

– Хмм… – герцог посмотрел на Маргариту, пытаясь понять, что с ней делать дальше: злиться и приказывать или продолжать соблазнять.

– Марили, оставь нас, – сказал Альдриан прислужнице.

Та, еще раз поклонившись, исполнила указ.

– И как мне это понимать? – слегка развел руками Альдриан. Он снова заговорил на более родном ему меридианском языке.

– Извините, Ваша Светлость, – подбирала слова на меридианском Маргарита. – Должно быть, я… не так себя вела, что… вы могли подумать обо мне… Прошу меня извинить, я… недостаточно знаю Культуру, Ваша Светлость, и, наверно… дала понять, что можно… Но… Я люблю своего супруга! И хочу остаться верной ему, ведь дала клятву… клятву хранить верность… перед крестом с Божьим Сыном, Нашей Госпожой Праматерью и перед Нашим Господом. Я в Ад попаду, если нарушу ее!

Герцог Альдриан улыбался, показывая белые зубы.

– Вы можете с утра посетить храм Пресвятой Меридианской Праматери. Уверен, госпожа Маргарита, епископ Камм-Зюрро отпустит вам этот грех, только вы покаетесь. Я же рыцарь, воин Бога, – со мной можно. А служение мне, вашему правителю и господину, – это ваша столь же святая обязанность, как и служение Богу. Сегодня вы меня отвергните? А завтра кого? Нашего Господа?

Он подошел к девушке. В раскосых черных глазах словно плясали черти.

– Это другое… – попыталась возражать Маргарита.

– Полно той, какая уж дважды как сходила под венец, играть в скромницу, – оборвал ее Альдриан. – Мне становится скучно. И знаю, что ты желаешь нашей любви даже больше меня. Супруга не бойся: он останется благодарным, как и ты… А твое убранство столь ужасно, что оно прекрасно! – окинул герцог взглядом девушку. – Просто бесподобно! Давно я так не маялся от любопытства. Думаю, под ним имеется, на что посмотреть, раз твой супруг так пытался это скрыть.

Маргарита умоляюще подняла на него глаза. Герцог снова начал улыбаться.

– Какие очи! Слезы Виверна! Два драгоценных изумруда!

Он резко обнял девушку за талию, притянул ее голову к своей и жадно припал поцелуем к ее губам. Его ладонь нетерпеливо скользнула с талии Маргариты ниже – нащупав под складками платья мягкую плоть, сжала ее. Но в таком толстом одеянии Маргариту было непросто удержать: в следующий же миг она вывернулась и не помня себя с размаху звонко шлепнула герцога по щеке. Лишь после она осознала, что надела, – она, простолюдинка, унизила своего благородного правителя позорной оплеухой, будто сильванина.

Лицо герцога побледнело, левая щека наливалась красным. В раскосых глазах, потрясенно взиравших на девушку, черти заточили вилы. Альдриан схватил Маргариту за руку, ударившую его, и в бешенстве зашипел на меридианском:

– Во времена моего отца тебе бы эту руку отрубили, жженщщина! Будь счастлива, что я не мой отец! Богу до конца своей жалкой жизни молись и благодари его за то, что ушла отсюда живой, дурная!

Герцог Лиисемский с силой дернул девушку за собой к двери – да так, что она, запнувшись в платье, упала, а он выволок ее и выбросил на пол коридора, прямо под ноги Марили.

– Вон из моего дома! – были последние слова Альдриана Красивого.

И он ушел в спальню. Марили, презрительно усмехнувшись, последовала за ним. В полутемном коридоре воцарилась тишина. Двое юных аристократов, пришедших с герцогом, стояли у винтовой лестницы, ухмылялись и не собирались помогать девушке подняться с пола. Путаясь в своем платье, Маргарита поспешила встать на ноги и почти бегом бросилась оттуда.

Она хотела пойти обратной дорогой и скоро заблудилась в безлюдных проходах замка-лабиринта. Она бродила по какими-то темными комнатам и залам, то начиная бежать, то красться, иногда попадала в тупик или закрытый тамбур – и тогда возвращалась назад. Спустя минут двенадцать Маргарита начала плакать. Слезы перерастали в рыдания, когда она наконец нашла новую винтовую лестницу. На первом этаже она еще немного пометалась и столкнулась с желто-красным форменным камзолом.

– Пожалуйста, – роняя слезы, взмолилась она. – Я ищу выход из замка. Помогите мне!

Удивленный прислужник проводил ее в полукруглую переднюю, где невозмутимый Идер Монаро протянул ей плащ. Всю дорогу до темно-красного дома сын Ортлиба Совиннака хранил молчание и, как обычно, скучал. У Маргариты по щекам катились слезы, какие она украдкой вытирала, делая вид, что поправляет капюшон плаща. Это были и слезы облегчения, что она покидает белокаменный замок, и слезы, причину которых ей было сложно разобрать: она догадывалась, что самое страшное ждет ее впереди, – в недалеком времени, где будет разозленный муж и будет жаждавший отмщения герцог Альдриан. О том, что все окончилось, мечтать не приходилось: очевидно, что герцог не простит унижения, и раз он ничего ей не сделал, то отыграется на ее супруге, а тот в ответ, возможно, на ней самой.

Ветер стих, и снег падал пушистыми, белым хлопьями в черной, ночной мгле, преображая всё вокруг. Мир становился умиротворенно-прекрасным. Пирамидки вдоль дороги надели шапочки, а самшитовые черепахи – попоны. Тихо и безмятежно падал снег.

Глава XVI

Дом на улице Каштанов

Алхимики Меридеи считали черный цвет началом Материи, а белый – ее концом. Черный цвет или тьма, как они писали, единственный мог существовать сам по себе, а вот все иные краски были его частью, в том числе и белый цвет, в том числе и свет. Они сделали вывод, что раз без мрака нет света, то свет – это всего лишь часть тьмы: тьма его и породила, – тьма лежала в основе мира и всех вещей. В книге «Имена», в одном из самых значимых трактатов по Алхимии, было сказано, что белый цвет когда-то был чернее черной черни, свет – мраком, начало – концом, рождение исходило из смерти, а не наоборот. Белоснежная зима отчасти доказывала этот последний, казалось бы, вздорный вывод – так похожая на смерть, она одновременно воскрешала природу. Под пушистым, холодным покрывалом из снежинок согревалась земля и ее травы, под ним они оживали – и сугробы еще не успевали сойти до конца, как по весне лезли к солнцу нетерпеливые первоцветы.

Снег к утру густо побелил улицы Элладанна, прикрыл наготу деревьев и запорошил пожухлые клумбы в садах. Природа очистилась, стала девственной и нераскрашенной – умерла, дабы возродиться.

«Невинность у человека есть только при рождении и уже после смерти, как объясняют священники, а вот невиновности нет ни при рождении, ни после смерти, – так уже говорит Ортлиб», – думала Маргарита, сидя в оконной нише.

Она вспоминала, как всегда радовалась приходу зимы, как она играла с братьями и Беати в снежки, как они лепили из снега и как лизали сосульки; как засовывали за шиворот друг другу охапку тысячи тысяч снежинок – и резкий холодок пробирал до мурашек, но они смеялись; как разглядывали эти самые снежинки – все разные и красивые, а когда морозец раскрашивал окна храмов, восторгались таинственными пейзажами неведомой, ледяной страны. Она любила зиму. Всегда радовалась ее приходу, но только не утром двадцать шестого дня Веры.

Сидя у окна, Маргарита вспоминала свое вчерашнее возвращение домой. Ортлиб Совиннак уже уехал в ратушу, и ее встретила Диана Монаро. На оступившуюся жену своего бывшего любовника эта гордая санделианка смотрела так, словно ее уже не существовало: осталось вымести после нее сор и позабыть.

«Господин Совиннак просил передать, чтобы вы его не ждали. Ни сегодня. Ни завтра», – отчеканила блондинка с глазами цвета зимнего моря.

Маргарита ничего ей не ответила. В гардеробной она впервые посмотрела на себя в зеркало и увидела, что ее прическу успел растрепать рукой герцог Альдриан: у лба выбились пряди, а сетка криво сползла с головы. Она зарыдала прямо перед зеркалом, в своей гардеробной, и потом продолжила тихо плакать в постели, пока не забылась крепким сном. Проснувшись на рассвете, Маргарита стала ругать себя за то, что наделала: на трезвую голову к ней пришло понимание того, что герцог вряд ли стал бы принуждать ее, – если бы она, к примеру, пустила слезу при нем, что так хорошо умела делать, то он наверняка отослал бы ее без последствий. Вспоминая про печать Альбальда Бесстрашного на темени супруга, Маргарита вовсе переставала быть уверенной в благодушии мужа. Как он заслужил клеймо, Ортлиб Совиннак до сих пор не рассказал.

Тини принесла завтрак в шесть часов и две триады часа. Кушать и одеваться Маргарита не захотела. Вместо этого она забралась в оконную нишу: смотрела на сад во дворе и отстраненно любовалась через решетчатое стекло его белоснежной красой.

Около полудня дверь резко открылась – и Ортлиб Совиннак вошел без стука. Он казался негневным, лишь взволнованным и хмурым. Обнаружив жену невредимой, мужчина тихо выдохнул. Маргарита увидела глаза орехового цвета и, воодушевленная этим, слезла с окна, но подойти не осмелилась. Градоначальник сам потоптал к ней тяжелым, медвежьим шагом.

– Ну рассказывай… – улыбался он. – Чего ты там вытворила с Альдрианом?

– Кажется, ударила, – тихо ответила Маргарита, пожимая плечами. – Не понимаю, как так вышло…

– Кажется? – захохотал он. – Уж будь точнее.

– Ударила… – подтвердила Маргарита, не понимая мужа, но тоже начиная робко улыбаться. – По щеке… Не знаю… я понять ничего не успела. Это всё вино, наверно. Я так много выпила, что у меня до сих пор голова гудит.

Он крепко обнял ее.

– Девочка, моя, – услышала она. – Настоящая! Моя русалка. И ничья более.

Ортлиб Совиннак страстно поцеловал жену в губы, а когда отстранился, то, поглаживая ее щеку рукой, сказал:

– Я больше не градоначальник, родная. И мы такое взыскание заплатим, что разоримся, – улыбался он. – У нас всё отберут!

– И это хорошо? – недоумевала Маргарита, устремив на мужа широко распахнутые глаза.

– Это очень плохо, – смеялся Ортлиб Совиннак. – Очень-очень плохо! Но я рад! Всё это тлен. Что там будет дальше – никто не знает. Останется ли вообще Элладанн на свете после того, как Лодэтский Дьявол нас навестит. И что будет с Альдрианом – один Бог знает. Всё это тлен… История…

Он поднял Маргариту на руки, отнес ее в постель и задернул балдахин.

________________

В полумраке постели, лежа на широкой груди мужа, нагая, счастливая и уже успокоившаяся Маргарита рассказывала всё, что с ней приключилось: о Марили, запутанном пути, каким Диорон Гокннак привел ее в спальню, и как она потом пыталась найти выход из замка. И, конечно, о герцоге Альдриане и его словах о том, что раньше ей бы отрубили руку.

– Если не две руки, – вздохнул Совиннак, целуя жену в висок. – Альдриан мало походит на своего папашку, но кровь не изменить – будет таким же со временем: похотливым и жестоким стариком.

– Я думала, Альбальд Бесстрашный был благочестивым… – удивилась Маргарита.

– М…даком он был старым, – обозлено ответил Ортлиб Совиннак. – И более никем. Может, когда молодой был, то сдерживался, боролся с собою – оттуда и рьяное благочестие. А как седой стал, так… И говорить неохота, – он снова поцеловал жену в висок и потерся носом о ее голову, вдыхая легкий цветочный дух золотистых волос. – Я боялся, что ты голову потеряла после танца с герцогом и чести сидеть подле него за столом. Другая бы после таких знаков внимания… Правда, лучше уж тебе знать… Альдриан и граф поспорили… Помононт утром сам мне всё рассказал… Обиделся, что я ему перечить стал и без его ведома с Тернтивонтом пообщался. Решил проучить меня! Показать мне мое место! Вот его девка и старалась. Я про этого Гокннака. Этот недоделок, кстати, новый градоначальник.

Маргарита недоверчиво посмотрела на мужа, подозревая, что он ее разыгрывает. Диорон Гокннак – градоначальник огромного Элладанна?! Скользкий, жеманный, вертящий бедрами и, должно быть, часами укладывающий перед зеркалом свои кудри!

– Конец Элладанну! – засмеялся градоначальник.

– Ооортлиб, – жалобно протянула Маргарита. – Мне страшно! И не успокаивай меня больше. Я хочу знать правду. И про Нонанданн и… вообще, всё хочу знать!

– Плохи дела – вот она правда… Мы ожидали, что враг пойдет в наступление еще летом, и готовились разбить при штурме Нонанданна: устроили засады, набрали огромное войско и стали его встречать. Но вместо этого он укрепился в Тронте и Калли да изматывает нас. И я уже не сомневаюсь: изучил все наши ловушки. Герцог Альдриан за шесть восьмид потратил неимоверные средства. Если переводить на золото, то не меньше семидесяти тысяч монет, скорее и того больше, а войско толком не воюет! В самом Нонанданне пехотинцы лишь пиво хлещут да дерутся друг с другом… Горожане уж сами не рады таким защитникам. В это время Лодэтский Дьявол платит своим головорезам всего четвертак в день – остальное его вояки добывают грабежом. Король Ладикэ взял с него пример. Вот и считай… Король Ладикэ и десяти тысяч золотых монет не истратил на жалование своего войска за всё это время, а Лодэтский Дьявол и полтысячи. Этот хитрец ударил по самому болезненному для Альдриана месту – по его Сребролюбию. Лиисем и Альдриан разоряются, сборы и подати поднимаются, горожане злятся, а наш враг пока выжидает да посмеивается. За полгода ладикэйцы намертво отрезали Лани от Лиисема. Хозяйничают во всех речных городах – оттуда к ним идет снабжение. Герцог Мартинзы заключил с ними мировую, и герцог Елеста тоже будет воевать лишь за свои земли. Прочие графы растеряны – они не вожди и нет того, кто бы объединил их под своим знаменем… Трусы! Войска у Орензы больше нет… А наше войско, когда пытается выбить захватчиков из Тронта, несет потери – так Лодэтский Дьявол сеет смуту среди наших воинов, и они уже не верят в победу. Те, кто перекрыли дорогу на Элладанн, стоят большим лагерем в поле, под дождем и в холоде, да проклинают всё на свете, тогда как враг в тепле… издевается и не думает воевать… Знает, что зима в поле лучше любого оружия косит… Косит войско и то, что Альдриан не желает попусту тратится. Жалование воинам давно урезали вдвое, а с новым призывом еще вдвое урезают… Тернтивонт уверен, что с началом весны, после зимнего перемирия, король Ладикэ обязательно пойдет в наступление: наш полководец хочет свежих и еще непуганых дураков, чтобы дать бой, провести решающую битву…

– Барон Тернтивонт разве не понимает, что делает?

– Куда важнее понимать то, что делает твой враг. Что-то затевается. А что? Я отправлял Идера в Реонданн… Громовое оружие существует – и сила его страшна. Но удивительно другое: стены Нонанданна никто не пытается рушить. Почему? Загадка! А хуже всего то, что наш враг хорош в бою и без громовых бочонков. Тернтивонт и его познания в военной науке устарели, как и он сам. Лодэтский Дьявол же молод, дерзок, но умеет выжидать: весьма опасное сочетание. Пятнадцать лет уж воюет как-никак. Он свою тактику заранее просчитал… Я думаю, что сейчас он нарочно дожидается нашего подкрепления и тогда… Всех убьет, кого сможет, хоть двести тысяч будут ему противостоять… Он только того и хочет: побольше за раз убить и испугать тех, кто выживет. Нонанданн ему и брать тогда не нужно будет – достаточно закрыть там жалкие остатки нашего войска. Затем он сразу пойдет к Элладанну, чтобы взять его, беззащитного… Вот, что я думаю. Должно быть, этот лодэтский герцог отлично играет в шахматы. Не хуже меня…

– Значит, всё безнадежно?

Совиннак пожал бровями.

– Знаю одно: нашего врага не победить на поле боя. Здесь нужно что-то похитрее…

– А мы что будем делать? – испуганно спросила Маргарита.

Совиннак поцеловал жену в губы долгим, нежным поцелуем.

– Ты должна довериться мне, родная. Как бы тревожно и страшно тебе ни было, ты должна быть уверена во мне. Я не дам тебя в обиду.

Она кивнула и снова легла на его грудь, немного успокоенная словами мужа, но в голове зазвучали грязные стишки Блаженного о девчонке в красном чепчике. Мужу она так и не рассказала о них – сначала потому что стеснялась своей славы прачки, не желала усугублять ее, а со временем признаться стало лишь сложнее. Не единожды наблюдая гнев Ортлиба Совиннака по отношению к Енриити, Маргарита боялась навлечь и на себя нечто подобное.

– Ортлиб, – вдруг пришло ей в голову, – а если бы Лодэтский Дьявол не подходил к Элладанну, ты бы так же легко отнесся к тому, что потерял власть и состояние?

Он ничего не отвечал. Она же страшилась поднять голову и увидеть правду.

– Ни к чему об этом думать, – услышала Маргарита ответ мужа. – Много чего совпало. Если бы не Лодэтский Дьявол и опасность для города, то я не стал бы перечить Помононту, а он бы не стал обращать внимание Альдриана на тебя. Отговорил бы его, в конце концов, если бы тот сам захотел – Альдриан ему в рот смотрит. Помононт труслив… Он боится того, что придумал я, и меня боится… Несомненно, он доволен новым градоначальником – посмеялся надо мною сполна, унизил… Лодэтский Дьявол и Помононт, а не ты, – причины того, что я всё потерял. Но я еще не сдался, я с ними обоими еще сыграю…

– Озелла Тернтивонт смеялась надо мной, – вздохнула Маргарита. – Назвала меня прачкой. Повторила это по-орензски, чтобы я точно поняла. Граф Помононт это услышал и заступился за меня.

– Небось Помононт сам разнес пересуды о тебе. Он сплетник, каких поискать. И всё про всех знает. Ты не заблуждайся на его счет: это может стать роковой ошибкой. Если ты еще не поняла, он сделал беспроигрышный ход: предложил Альдриану проверить, есть ли красавицы-скромницы, а сам подыгрывал ему… да еще отправил к той спальне тех, кто убедится, в чью пользу выйдет спор. Я в любом случае был бы унижен… А что до той курицы Тернтивонт – так подождем. Вдруг ее супруг живым вернется. Не почила бы в ранней юности вторая баронесса Тернтивонт, как и первая, после такого платья, что на ней было вчера. Забудь о ней. Она просто завидовала, что это не она сидела рядом с герцогом.

Маргарита погладила грудь мужа, отчего тот довольно простонал и крепче обнял ее.

– Ортлиб, – высвободилась она, приподнялась, положив на его грудь согнутые в локтях руки, и спросила: – Ответь честно. Ты отравил свою жену после того, как она тебе изменила?

Глаза Совиннака на мгновение сузились, но потом он дернул ртом и расслабился.

– Нет. Она сама.

Читая недоверие в глазах жены, Ортлиб Совиннак решился рассказать больше:

– Я женился на ней, потому что Енриити была внучкой моего благодетеля. Его семье пришлось… туго… Я желал отплатить добром… Енриити же… Она была… как дитя… И привлекла этим старика Альбальда. Тот надругался над ней в замке на Марсалий… Меня не было с ней тогда – в городе был турнир арбалетчиков, будь он неладен… Она мне не сразу призналась: боялась, что я не прощу ее. Я же… – вздохнул Ортлиб Совиннак. – Все думали, что это я ее довел, но нет: она так и не оправилась. Даже после смерти старика-герцога боялась замка. Даже рождение дочери ее не радовало. Она была похожа на срезанный цветок в склянке с водой – ее уже убили, хоть она казалась вполне живой…

– Твоя дочь…

– Енриити – моя дочь, она была зачата позднее… Да, я скрыл самоубийство супруги, это так, нарушил закон и не горжусь этим, но я думал о дочери. Бывает в жизни так, что нет иного выхода, кроме как преступить закон… Вот что я тебе еще скажу, – Ортлиб Совиннак обхватил жену и подтянул ее выше, привлекая ее ухо к своему рту. – Об этом ты никому и никогда не должна говорить: это всем нам может стоить жизни. Недолго прожил герцог Альбальд после того, как я узнал, что он сделал с моей женой. Я и Помононт, который из-за своих пристрастий не хотел висеть на эшафоте с рваной раной меж ног, помогли старому козлу отправиться в Ад раньше, чем тот того желал. Вот так, благодаря Помононту, я остался градоначальником и при Альдриане. Сейчас Помононт думает, что ловко расставил мне ловушку, но я уже разгадал что к чему… – перестал он держать голову Маргариты и о чем-то задумался.

– Лучше бы ты мне ничего не рассказывал, – поежилась она.

Ортлиб Совиннак запустил свою руку в ее волосы и полюбовался золотом, в каком запутались его толстые пальцы.

– Ты – моя жена, – тихо сказал он. – Часть моей плоти, часть моей души. И ты мне это доказала верностью и чистотой. Между нами не должно быть тайн. Может, и про печать на темени тебе однажды расскажу… Потом…

________________

Каштан принадлежал десятому месяцу Дианы. По странному совпадению дом из желтого кирпича, куда к концу второй триады Веры переехали бывший градоначальник и его семья, находился на улице Каштанов. Диана Монаро и Идер перебрались туда же. Еще Маргарита упросила супруга взять Тини. Конечно, четыре борзые собаки тоже последовали за своим хозяином. Лошадей, драгоценности, роскошные наряды, лектус, диковинный дамский шкафчик, красочный часослов и много чего еще пришлось продать.

Старый, мрачноватый с вида дом был немногим просторнее нарядного зеленого домика Ботно – он таил три спальни с низкими потолками на втором этаже и еще две, для Тини и Идера, на первом. Вместо обеденной залы, семья Ортлиба Совиннака теперь принимала вечернюю трапезу в гостиной, используя разборный стол. В кухне, какую Маргарита неосознанно обставляла схожей с лавкой ее дядюшки, она, хозяйка этого жилища, начала готовить вместе со своей прислужницей. Имелся в доме и кабинет, где пропадал Ортлиб Совиннак и куда мог входить лишь его сын.

Сначала Маргарите всё нравилось в новом доме: стены оказались толстыми и теплыми, камины хорошо грели и не дымили, двойные оконные ставни из бумаги и дерева так плотно прилегали друг к кругу, что почти не пропускали холода. Прежние владельцы, позаботившись о безопасности, закрыли окна первого этажа коваными решетками, вот только позабыли надстроить чердак, впрочем, конюшни у дома не имелось, сено и солома не требовались, овощи можно было не хранить, а покупать. Пришлось Маргарите по душе и то, что дом располагался в тихой юго-восточной части Элладанна, затерялся на окраине близ городской стены, между Восточной крепостью и подножием холма. Высокие, толстоствольные каштаны, прятали постройки и саму улочку. Один из таких исполинов рос неподалеку от крыльца дома, обещая следующей осенью одарить своих хозяев щедрым урожаем.

Однако вскоре Маргариту стало пугать окружавшее ее безмолвие. Девушка едва встречала здесь людей, ведь многие горожане сбежали из города, а редкие соседи сторонились Ортлиба Совиннака; ей казалось, что она живет в мертвом, безлюдном месте, что суетливый и процветающий Элладанн уже погиб, опустел, – и нынче в нем одни воро́ны без устали каркали на рассвете.

В городе шел новый набор пехотинцев. Синоли еле отговорили пойти в войско.

«Если хочешь погибнуть, то пусть Смерть сама топает к тебе, – сказал тогда Ортлиб Совиннак Синоли. – Хоть какие-то ей хлопоты».

Тридцать восьмого дня Веры Филиппу исполнилось одиннадцать, и он сам пришел за угощениями к Маргарите в дом. Тетка Клементина, как сказал Филипп, возносила хвалы Богу каждый день в час Веры за то, что вовремя избавилась от племянницы, поскольку решительно убедилась в том, что Маргарита – это черт в юбке.

Если бы Диана Монаро и Енриити слышали Клементину Ботно, они бы с ней полностью согласились: неприязнь воспитательницы сменилась едва прикрытой ненавистью; дочь Ортлиба Совиннака справедливо винила Маргариту в том, что та сломала ей жизнь, лишив выгодного замужества и, главное, оставив ее без первого бала. Как и в темно-красном доме, здесь, в доме на улице Каштанов, женщины разделились на два разных общества. Диана и Енриити пытались жить по прежнему распорядку, а именно: молились каждый час и вышивали то же покрывало.

Маргарита после утраты расписного часослова пуще обленилась и порочно пренебрегала первым из добрых дел – молитвой. Она оправдывала себя тем, что встает раньше и ведет хозяйство с Тини, значит, времени молиться каждый час у нее попросту нет. До конца восьмиды Веры она читала в полдень небольшой псалом, после поступала как ее дядюшка: кратко, но горячо благодарила Бога за всё, что с ней произошло. После дочки костореза Маргарита твердо знала: всегда может стать еще хуже и всегда хоть кому-то не везет даже больше, чем ей.

На рынок Тини ходила в сопровождении Идера, поскольку в Элладанне участились уличные разбои. Маргарита готовила для всех, следила за чистотой в доме, что-то поручая прислужнице, а что-то делая сама. В свободное время она читала учебники и вышивала, хотя это мастерство упорно ей не поддавалось. Если она ровно застилала гладью узор, то радовалась, словно ребенок, тогда как Диана и Енриити творили чудеса иглой, выписывая цветными нитями махровые маки, зернистые гранаты или кудрявую виноградную лозу с листьями в тоненьких прожилках.

Идер Монаро, когда был дома, закрывался в своей комнатушке. Сначала лишь его мать нарушала уединение этого холодного, всегда скучающего мужчины, – и что она там нашептывала сыну, Маргарита даже боялась представить, но вскоре в своего защитника влюбилась Тини. Однажды Маргарита застала пару в столь страстных объятиях, как если бы они уже стали любовниками. Допрашивать прислужницу Маргарита не захотела, мужу ничего не сказала и, вообще, махнула рукой на творившийся в ее доме блуд: в сравнении со скорым нападением на Элладанн Лодэтского Дьявола всё остальное казалось не таким уж и важным.

В празднество Перерождения Воздуха горожане Элладанна встречали приход весны: откупоривали бочки с молодым вином, цветочницы торговали букетиками первоцветов, а богачи устраивали грандиозные пиршества с танцами, называемыми «Бал Цветов». Если шел дождь, то трехлетних младенцев выносили под его капли, чтобы они получили с Небес душу. Также в это празднество детям дарили игрушки, ведь малыши символизировали начало жизни, как и начало весны. Вот только во второй год сорокового цикла лет весной в Элладанне не пахло. Стояла стылая, промозглая слякоть с коварной утренней гололедицей.

В календу восьмиды Смирения новые пехотинцы ушли из Элладанна в Нонанданн. Они покидали город без помпы, и провожали их без воодушевления. Вместе с ними отправилась воевать колоссальных размеров пушка, какой герцог Альдриан дал имя «Дурная Маргарита» (сомневаться не приходилось, в честь кого назвали орудие!). Тини приносила своей хозяйке и другие любопытные новости с рынка. По ее словам, едва набрали пять тысяч мужчин в городе и еще столько же в предместьях, хотя «ставили к копью даже калек». Ортлиб Совиннак назвал всех новобранцев покойниками.

________________

В день меркурия, третьего дня Смирения, Маргарита навещала родственников на безымянной улочке лавочников. В тот день Ульви исполнялось пятнадцать, а кроме того, Маргарита хотела посмотреть на свою сердешную дочку – сорок четвертого дня Веры, в день венеры, Беати первой родила здоровую девчушку. Ее нарекли Жоли, в честь дяди Жоля, второго отца девочки, а Маргарита, став второй мамой этой крошки, подарила ей кулон в виде сердечка из бирюзы и олова. В доме кузнеца Маргариту ждало еще одно знакомство – в календу разрешилась от бремени Ульви. Нинно держал на руках темноволосого, как он сам, и курносого, как Ульви, малютку Жон-Фоль-Жина, названного в честь двух дедушек и мученика веры, покровителя кузнечного ремесла. Маргариту снова попросили стать второй матерью, и она с радостью согласилась. Церемония была проста: с одной рукой на Святой Книге и с другой на своем сердце она поклялась заботиться о ребенке, в случае несчастья заменить ему мать и в подтверждение клятвы вскоре преподнести памятный дар.

Возвращаясь домой, она заглянула в храм Благодарения. Послушник передал ей, что брат Амадей отсутствует, и тогда, желая после визга младенцев немного умиротвориться благодатной тишиной кладбища, Маргарита попросила провести ее к могиле бывшего мужа – там она увидела Марлену, отчищавшую от грязи стелы отца и брата. Девушка-ангел заметно повзрослела: стала молодой женщиной – и согласно своему возрасту, и внешне тоже. Она сняла траур, что носила полгода, да отчего-то казалась одинокой и несчастной, как вдова. Маргарита, вместо приветствия и прочих слов, крепко ее обняла.

Потом подруги вместе возвращались к Главной площади, кутались в свои плащи и рассказывали друг другу новости. Точнее, Маргарита рассказывала о том, как опять всё в ее жизни резко переменилось.

– А сейчас мы живем в небольшом доме из желтого кирпича на улице Каштанов, – улыбалась она. – Я там счастлива: никто нас не донимает, никаких торжеств, где я бы опозорилась. Ортлиб говорит, что тоже всем доволен. И он мне правду говорит – я это точно знаю. И собаки его довольны. И Тини, прислужница. Но больше – никто! – засмеялась Маргарита. – А мне всё равно. Я целый день занята хозяйством – совсем как ты. Только мне нужно кормить аж пять человек, без меня самой! Двое из которых – мужчины, и они едят как три женщины, и еще четыре борзые не хуже нас питаются.

– Ты его правда любишь?Совиннака?

– Вот от тебя я этого точно не ожидала услышать! Ты замужем за Огю Шотно!

– Да… Но я не выходила за него так поспешно, как ты…

– Ну и что, что поспешно! – сказала Маргарита, перепрыгивая через сковавшуюся корочкой льда лужу на Северной дороге. – Я ни разу еще не пожалела. Ни разу! Что бы мне ни говорили, Ортлиба просто никто не знает так хорошо, как я. Со мной он – другой человек.

– Хорошо, если так, – уклончиво ответила Марлена. – Я за тебя рада.

– Марлена! Ты что-то недоговариваешь!

Но Марлена молчала.

– Ну, если ты за нас рада, то приходите с мужем в гости. Мы будем отмечать Матронаалий и день рождения дочки Ортлиба – придет вся моя родня и подруги Енриити. Я хочу, чтобы и ты пришла!

Марлена еще немного помолчала, а затем ответила:

– Брат Амадей говорит, что я должна рассказать тебе о своих мыслях и не таиться. Меня мучают страшные подозрения о смерти брата. Я… Когда господин Совиннак на кладбище выражал мне соболезнования, то сказал: «Он умер, не почувствовав боли»… Так мне сказал твой супруг. И сначала я не придала этому значения, но вечером оказалось, что Огю не знал, какая именно рана была у Иама. Он и подумать не мог про такую странную рану у черепа… Так откуда, если Огю не знал о ране, мог знать градоначальник? Ведь когда он появился в нашем доме, то Иам был уже одет и на носилках!

Они дошли до Главной площади. Маргарита с непонятной для себя тревогой посмотрела на ратушу, где, после проводов Иама, ей более не довелось побывать. Мрачная, неприступная и закрытая для посторонних она напоминала Маргарите ее нынешнего мужа.

– Ты ошибаешься, – уверено ответила она. – Ортлиб – весьма умен. И наблюдателен. От него ничего не скроешь. И он докапывается до мелочей. Наверняка он всё разузнал. Мне про рану болтливый Раоль Роннак сказал. Может, и ему тоже. Они же оба были на успокоении.

– Может… и так… – неохотно согласилась Марлена. – Я не спорю: о господине Совиннаке ты верно говоришь. Он докапывается до мелочей, любит обо всем знать… Я никогда не подумала бы на него, если бы не ваше венчание. Всего через полторы восьмиды! Когда он сделал тебе предложение?

Было пасмурно и холодно. Если Марлена и видела румянец стыда на лице подруги, то он сошел бы за проделки морозца, не выдав ложь.

– Ортлиб как-то навестил меня у дяди, когда приезжал в Суд. Впервые зашел в свой день рождения… Мы разговорились… Потом он еще раз пришел. Пока я траур носила, видела его всего пять раз! А уже потом, когда сняла… Марлена, пожалуйста, – взмолилась Маргарита, – ты не должна меня осуждать. Я твоего брата знала всего день. И, извини, не с самой лучшей, должно быть, стороны! Он напился на свадьбе, подрался, угощал всех так, что без денег остался, и мне пришлось свое кольцо отдать – его теперь Ульви носит! А еще он меня кирасу через весь город чуть не заставил тащить. Прости, я старалась, но так его и не полюбила… Если бы он вернулся, то я снова старалась бы. Я сильно хотела, чтобы наша с ним ложь стала правдой, но… не вышло… Не думай, что я была рада его смерти… или плохо о нем вспоминаю. Хорошее тоже было, а главное среди этого хорошего – это ты. За знакомство с тобой я буду вовек ему благодарна. Я именно это хотела сказать над огнем – как тебя люблю, но постеснялась… не желала казаться навязчивой. И платья поэтому не забрала – не из неблагодарности… Мне… даже не знаю, как объяснить… было стыдно уйти более богатой… Я не считала, что заслужила те красивые наряды, ведь лгала тебе… лгала без злого умыла или корысти и не хотела, чтобы ты думала обратное.

Они остановились неподалеку от эшафота – дальше их дороги расходились. Прощаясь, бывшие сестры взялись за руки.

– Я постараюсь прийти, – сказала Марлена. – Правда, не обещаю.

– Пожааалуйста, – как можно жалобнее проговорила Маргарита. – Мне так тебя не хватает. Сильно не хватает. И не всё у меня хорошо… Енриити и Диана меня люто ненавидят. И Идер, наверно, тоже. И Альба, собака Ортлиба, до сих пор рычит, хоть я ее и кормлю! А Ульви и Беати будут весь день с малышами. О тетке Клементине и о сужэнах, Оливи и Гиоре Себесро, если они явятся, я, вообще, молчу. Не люблю их обоих… Приходи, умоляю. Девятнадцатого дня, после полудня. Я всего настряпаю. И тоже хочу за это подарок – тебя. А Огю с Ортлибом будут играть в шахматы, как раньше. Ортлиб скучает по этому, хоть и не признается, чтобы меня не расстраивать.

Марлена, слегка поджав губы, улыбнулась и кивнула головой. На прощание подруги обнялись даже крепче, чем при встрече.

Дома Маргарита не решилась спросить мужа о том, что тот знает о ране Иама, о «санделианском поцелуе». Ее собственная ложь подруге заставляла гнать неприятные мысли прочь и не бередить прошлое. Вспоминая про признание мужа в убийстве герцога Альбальда, Маргарита тем более не хотела задумываться о подозрениях Марлены, – это было еще страшнее, чем зайти в затхлый, темный, безлюдный подвал. Это было, как если бы в углах того подвала притаились чудовища.

________________

Кроме празднеств, отмечаемых по солнечному календарю, существовали другие, зависевшие от лунного календаря и не имевшие никакого отношения к меридианской вере. С одними из них Экклесия боролась, другим не препятствовала. Похожие на маскарады Вакхалии, Фебалии, Нептуналии то справлялись, то нет, – в основном такие торжества были лишним поводом развлечься. Альдриан Лиисемский как раз почитал Фебалии, на каких он изображал бога искусств, а знатные красавицы развлекали его гостей игрой на музыкальных инструментах, театральными постановками и чтением стихов. Вакхалии тайно праздновали неженатые мужчины, приглашая девок, наряженных жрицами плодородия; другие холостяки шли ночью в бани или лупанары. Летние Нептуналии сопровождались морскими, речными или озерными прогулками, на зимние Нептуналии моряки и рыбаки обыденно выпивали в тех же банях. Лишь три празднества прочно укоренились в традициях меридейцев – и все три были исключительно женскими.

На Дианаалий незамужние девушки, достигшие возраста невесты, ночью, в полнолуние месяца Дианы, собирались у одной из подруг, гадали на суженых, детей и замужества. Конечно, Экклесия запрещала ворожить, да и ночные бдения, к тому же в полнолуние, не сулили ничего хорошего, и всё же, как правило, матери безбоязненно отпускали дочерей повеселиться в Дианаалий, зная, что колдовства там не будет вовсе, зато хихиканья и смеха друг над другом – хоть отбавляй.

На Церераалий, в ночь, когда месяц Юпитера сменялся месяцем Цереры, собирались уже замужние дамы – подруги и родственницы всех возрастов. Они запирались в доме, где не было ни мужчин, ни детей, ни незамужних девушек, приносили вино для себя и угощения для других. На этой встрече обсуждались разные неловкие вопросы, какие постеснялись бы поднимать в повседневных беседах: более старшие женщины делились опытом и просвещали тех, кто недавно вышел замуж. Перед началом празднования все клялись душой на Святой Книге, что ничего из сказанного по секрету разглашено не будет, после женщины болтали всю ночь, выпивали, смеялись и перемывали косточки супругам, поэтому их мужья, мягко говоря, Церераалии не жаловали, пытались не отпустить жен из дома, да и детей мужчинам не хотелось нянчить всю ночь. Однако обычно такие кроткие меридианки давали жесткий отпор всем тем, кто пытался запретить им Церераалий, – поводов для радостей женщины и так имели немного, а это празднование было одним из самых любимых. Экклесия сначала боролась с Церераалиями, клеймила их «ведьмовскими оргиями», – и всё зря. В конце концов даже священники сдались и «пошли на перемирие»: осуждать Церераалии проповедники не перестали, но, признавая некую сомнительную пользу от таких встреч да учитывая столь смягчающее обстоятельство как новолуние, по итогу духовенство закрыло глаза на этот обычай.

К Матронаалиям Экклесия не имела нареканий. Во-первых, эти торжества справлялись днем, в первый день месяца Юноны, во-вторых, никак не прославляли языческих божков древних людей, в-третьих, проходили открыто: матери получали подарки от мужей, детей и воспитанников, в ответ устраивали застолье, на каком всех щедро потчевали, даже слуг. Название же произошло от почетного слова «матрона» – так могла себя величать только благородная особа, бескорыстно берущая на воспитание девочек из знатных, обедневших семей. Матрона находила и женихов своим подопечным, а те, до конца ее дней, присылали бывшей покровительнице подарки, – далее зародившийся среди аристократов обычай приглянулся незнатным сословиям, видоизменился и превратился в празднество матерей. Патроналии, отмечаемые в первый день месяца Юпитера, празднества отцов и покровителей, почему-то не прижились в качестве больших торжеств ни в одном из королевств Меридеи.

Маргарита, дважды вышедшая замуж до наступления месяца Дианы, упустила свой Дианаалий. Церераалий на втором году сорокового цикла лет выпал в ночь с тридцать четвертого дня Веры на тридцать пятый день, вот только тогда Маргарите собраться было не с кем, да и некогда: Беати и Ульви ожидали разрешения от бремени, с теткой Клементиной она не хотела обсуждать свою личную жизнь, с Дианой Монаро и подавно, Марлена еще носила траур, а сама Маргарита занималась обустройством нового дома. Матронаалий совпадал с весенним равноденствием и с четырнадцатилетием Енриити – самым важным из всех прочих дней рождения в жизни любой девушки. Маргарита пока не имела детей, зато у нее была падчерица, поэтому она решила, что имеет полное право считать это празднество своим и обязана устроить для дочери супруга памятное торжество.

Она начала заранее закупать яства: вырезку копченого окорока, паштет из зайчатины, засахаренные вишни и многое другое, но не санделианские апельсины. Весь день накануне Маргарита провела в кухне – и результатом ее труда кроме двух мясных блюд стало «дерево изобилия». Она соорудила большой сладкий пирог по рецепту Нессы Моллак: из пряничной массы росло разноцветное хлебное дерево, а на его ветвях можно было найти и вафельные листья, и плоды из пончиков, и печенье, и цукаты, и конфеты. Енриити осталась равнодушной к подарку мачехи. Не интересовалась она и тем, что за стол ожидал ее гостей: для этой невесты жизнь окончилась, ведь мечты о танцах с Арлотом Иберннаком растаяли, как снег на улицах города.

И вот наступил девятнадцатый день Смирения, солнечный и теплый. Он обещал возвращение долгожданной весны и скорое цветение миндаля – день восторжествовал над ночью, солнце над луной. Пока же Элладанн берег свое бесподобное, цветущее платье. Девушки в доме на улице Каштанов такому примеру не последовали и, несмотря на то, что их богатые наряды в жемчужинах и самоцветах остались в прошлом, убрали себя столь прелестно, что порадовали бы даже взор короля. Новоявленная невеста облачилась в красный наряд с длинными рукавами-крыльями и шлейфом, распустила свои чудесные каштановые волосы и украсила их тонким обручем – веночком с фальшивой позолотой. Маргарита оделась в бледно-голубое платье, почти белое, приталенное и узковатое в юбке. Рукава тоже были длинными, но не расширенными к низу, а спускающимися до колен трубой. На торжествах замужней даме дозволялось иметь открытую прическу, однако белый головной убор Маргариты не оставил видимым ни одного золотистого волоска.

Принарядившиеся девушки ждали гостей. Сначала Маргарита переживала, что мало всего приготовила – намечалось не менее пятнадцати гостей, включая подруг падчерицы. Когда к концу первого часа никто не пришел, она стала огорчаться, что слишком расстаралась.

– Ну что ты так изводишься, – утешал ее муж. – Если надо, то я всё съем. Я и так уже толстый – никто не заметит, если еще толще стану.

Маргарита не могла не улыбаться ему с благодарностью. Когда она уж думала, что совсем никто не подоспеет, то услышала звук подъезжающей повозки, и скоро дом на улице Каштанов наполнился шумом, людьми, младенческим криком.

– Еле вас сыщали! – пожаловался дядюшка Жоль, вваливаясь, снимая плащ и лобызаясь с Ортлибом Совиннаком в щеки. – Забралися вы в дикую глушь, ну и ну! Эка нарочное! Три раза мимо езжали! Да еще Филипп заплутал в этих каштанах, хоть и бывался тута! То ли наш малец сторон свету не разбирает, то ли точно, поди, истинна правда всё ж таки глушь!

Ортлиб Совиннак посмеивался в усы.

– Не так хорошо ты знаешь этот город, Жоль Ботно. Не то что я!

Дядя Жоль привез свои мудреные маринады. Пока Маргарита миловалась с голубоглазой Звездочкой, тетка Клементина хозяйничала в гостиной и кухне, выставляя закуски на стол, а также проводила по мебели пальцем, заглядывала в углы и недовольно трясла оборками чепца. Беати и Ульви занимались малышами. Жон-Фоль-Жин получил в подарок от Маргариты посеребренную застежку с ангелом, так как серебро являлось его счастливым металлом. Случись ей дарить подарок в более счастливые времена, то она разорилась бы на диамант – счастливый камень этого ребенка, но теперь драгоценности стали чете Совиннак не по карману. Добрый дядюшка Жоль, конечно, сделался вторым отцом и для Жон-Фоль-Жина – теперь у него было уже пять детей по сердцу. Из-за сего богатства Клементина Ботно кривила рот и закатывала глаза, а ее муж радовался и махал на сварливую супругу рукой.

Синоли, Нинно и Филипп расспрашивали Ортлиба Совиннака о новостях из Нонанданна, желая узнать: состоялось ли решающее сражение. Еще они обсуждали нового градоначальника и говорили, что всё повидал Элладанн, но такого отродясь не знал. Бывший градоначальник в ответ благодушно щурился. Затем прибыла красная телега Гиора Себесро. Суконщик привез мать, сестру и племянника, появившегося в день рождения своего отца – шестого дня Смирения. Мальчика, родившегося на рассвете, назвали Люксà, что означало «светоносный»; Гиор стал его вторым отцом. Люксà получился темноволосым, как все Себесро, но симпатичным до умиления. Оливи прискакал, опоздав на две триады часа, так как тоже заблудился. В приподнятом настроении и не без злорадства он сообщил, что при новом градоначальнике сразу получил разрешение на нотариальное дело. Последней появилась чета Шотно; Марлена добавила на стол рыбу в горчичном желе, ореховый десерт и тутовую наливку. Подружки Енриити не нанесли даже короткого визита. Довод, что дом непросто найти, ее не утешил.

– Ничего, дочка, – сказал ей отец. – Может, всё станет лучше, чем было. Не унывай. А таких подруг на порог не пускай. Запомни, никогда не прощай и никогда не забывай! Считай, что повезло: избавилась от навоза! Уж лучше жить без друзей, чем под коровником!

Восемь с Филиппом мужчин, десять женщин и три младенца еле поместились в гостиной за заставленным угощениями столом. Четыре борзые собаки улеглись у ног хозяина. Енриити из-за Гиора Себесро воспаряла духом и что-то радостно щебетала этому черноволосому человеку с лошадиным лицом.

После долгой трапезы, когда стол разобрали, Огю Шотно и Ортлиб Совиннак взяли по бокалу тутовой наливки и достали шахматы. Филипп в свои одиннадцать пробовал ухлестывать за Енриити: он принес маленькую флейту и порадовал всех тонкой, пробирающей до души мелодией, но Енриити под эту песнь пошла танцевать паво с Гиором, чем сразу разбила сердце подростка, – Филипп обиделся, хотя старался не подавать вида. Беати танцевала с Оливи, а Синоли с Ульви. Тетка Клементина и Деора Себесро сплетничали весь день. Залия при них казалась обычной, только молчаливой. Нинно пришлась по душе компания столь же несловоохотливого Идера Монаро. Больше Нинно не смотрел на Маргариту пронизывающим взглядом, осознав, что она по-настоящему любит своего толстого и немолодого мужа.

Пока Ортлиб Совиннак сражался с Огю Шотно в шахматном поединке, Маргарита сидела рядом с мужем на скамье и следила за фигурками воинов. Супруг уже с полгода как учил ее «седьмому рыцарскому мастерству», и она запоминала, что он делает и почему. Нарушая правила Культуры – «не проявлять чувств на людях, холодно принимать знаки внимания супруга и никогда не подавать их первой», Маргарита положила кисти рук Ортлибу Совиннаку на левое плечо, туда же уткнула подбородок. Кроме нее за игрой наблюдала Марлена. Дядя Жоль в это время качал малютку Жоли и рассказывал ей, пока еще несмышленой, сказку о сбежавшем блинчике:

– Накатал сызнова бока непоседливый блинчак, рад-радешенек! Глянь тута: старый волк дремает. И нет бы всё ж таки катить блинчуку подальше́е, да он, глупыш, всё хвастует: «Я блинчак сладкай и жирнай, из тесту белу да на молоку пышно квашеный, бока мои румяны и сам я, что из золоту ценного. Я из дому от мамки и папки в лес насбёгал, там меня заяц гнал – не догнал, медведь меня тама хватал – да бок лишь примял, врана я совстречал – он спустеньку меня поклёвал, попался мне змиев клубок – отожрали с добрый кусок, хитрый лис меня обманум глотнул – да я новёхонький стался и от него убежался! И от тебя, старай седой волк, тожа сбёгу!» А волк как хвать блинчик – и пожрал уж вовеки глупого, хвастуливого непоседу!

«Матушка и мне эту сказку часто сказывала, – отстраненно думала Маргарита. – Я и боялась, и знала, что она ни за что не даст съесть меня страшным лесным зверям. И сейчас так же хорошо, как в ее объятиях: я с семьей, с подругами, рядом любимый муж – и он тоже меня в обиду не даст, даже волку не даст. Чего еще желать? Лишь того, чтобы этот день никогда не заканчивался… Идеально счастливый день!.. Последний счастливый день…»

Она испугалась промелькнувшей мысли, с негодованием отбросила ее – и почувствовала спиной холодок. Оглянувшись, Маргарита увидела каменное лицо Гиора. Но испугало ее другое: на короткий миг ей показалось, что его черные глаза вспыхнули ярко-красным огнем, а затем пожелтели. Когда мужчина опустил веки и снова их поднял, то его глаза опять стали привычно черными. Он дернул ртом на одну сторону и отошел от окна к Енриити и Диане. Маргарита вскоре забыла о странном, мимолетном явлении, решив, что это игра света, блики из-за заката, отраженные в столь же необычных, сольтельских глазах Гиора, как и его малокровная кожа.

Гости разъехались в седьмом часу, задолго после наступления темноты. Маргарита едва начала вместе с Тини наводить в доме порядок, как супруг подхватил ее на руки и унес на второй этаж, в их спальню.

«Идеально счастливый день», – засыпая, думала Маргарита.

________________

Тот идеальный день, действительно, оказался последним безмятежным днем. К вечеру двадцатого дня Смирения все в Элладанне узнали, что в решающей битве войско Лиисема сокрушено – погибло не менее сорока тысяч защитников Нонанданна. Город еще держался, но его осадили. Выжившие в том кровавом и страшном бою пехотинцы убегали из войска. Их расцветастые истории о том, как земля тряслась, извергая молнии и огонь, приумножали ужас горожан. Много семей исчезло из Элладанна: люди стремились уехать вглубь Лиисема, разуверившись в победе над врагом и больше не желая защищать свои дома. Все только и говорили, что после взятия Нонанданна пройдет пару дней и Лодэтский Дьявол будет у стен их города.

К концу второй триады Смирения в Элладанн вернулись остатки войска вместе с полководцем Лиисема: они бежали из Нонанданна, прорвав осаду и потеряв множество людей, а город вместе со всеми пушками и оборонительными орудиями бросили на разграбление врага. Вернувшиеся воины выглядели измученными усталостью, болезнями или ранениями. Их осталось не более пяти тысяч человек. Удачливый Раоль Роннак пережил и последний бой, и осаду, и прорыв, – воротился с войском из Нонанданна, но более не захотел служить в пехоте. Двадцать седьмого дня Смирения он возник на пороге дома управителя замка, нежданно попав на сорокалетие Огю Шотно. Марлена уговорила мужа помочь другу своего брата – так, благодаря ей, Раоль стал преторианским гвардейцем.

В Элладанне градоначальник Диорон Гокннак объявил третий призыв. Мужчины, что не остались равнодушными, вышли на защиту города. Гиор Себесро купил себе и своему гнедому рысаку панцирную защиту, стал вместе с верным другом частью легкой конницы. Синоли, Нинно, дядя Жоль, дед Гибих и Филипп, – все они, вооруженные топорами и короткими копьями, решили помогать войску обороняться в народном ополчении. Нинно сделал для своей родни шлемы и металлические пластины, похожие на кирасы. Пегую Звездочку забрали городские стражники – старая кобыла и та отправилась противостоять захватчикам, зато Оливи даже не подумал защищать родной город. Идер Монаро тоже не стал ополченцем, но только потому, что ему Ортлиб Совиннак наказал в свое отсутствие охранять в доме на улице Каштанов четырех перепуганных женщин и четырех взволнованных собак. Сам Ортлиб Совиннак, как и прочие храбрецы, не захотел отсиживаться в стороне. Лично знакомый с бароном Тернтивонтом, он добился встречи с ним и получил назначение командовать ротой ополченцев в Северной крепости. Дядю Жоля, деда Гибиха и Филиппа он взял к себе, а Синоли и Нинно вместе с третью других кузнецов отправились в Западную крепость.

Своей плачущей жене Ортлиб Совиннак твердил одни и те же слова: «Ничего не бойся. Ты должна мне довериться. Я позабочусь о тебе лучше, чем о себе. Покидать Элладанн мы пока не будем. Из соседних городков власти уже сбежали, и там черт-те что творится – одно беззаконие: и грабят по ночам, и убивают, и насильничают. Здесь безопаснее. Просто верь мне».

Тридцать четвертого дня Смирения, в день юпитера, войска короля Ладикэ и Лодэтского Дьявола подошли к стенам Элладанна. Они давали срок в три неполных дня, до заката тридцать шестого дня, чтобы им открыли ворота и впустили их в город, а герцог Альдриан признал поражение и поцеловал Ивару IX руку. Возможно, Альдриан Лиисемский согласился бы подписать бесславный мирный договор да выплачивать дань Ладикэ, но последнее условие он принять не мог. Элладанн закрыл ворота у четырех своих крепостей и приготовился отразить нападение.

Глава XVII

Лодэтский Дьявол входит в Элладанн, а палачи умирают

В Книге Гордости, в жизнеописании святого мученика Эллы́, можно было прочесть о его встрече с Олфобором Железным – антоланец, пришедший с разбоем на юг Орензы, познакомившись с благочестивым аристократом, сам переменился. Граф Элла Лиисемннак вызвал того на поединок, и в сражении на мечах одолел Олфобора Железного, но не убил его: потребовал как плату за проигрыш остановить кровопролитие и беззаконие, в награду же добровольно передал родовые земли пришлому горцу, а сам удалился в монастырь. Олфобор Железный, пораженный поступками праведника и его речами, отрекся от язычества, стал ревностным меридианцем и правителем нового герцогства. Вместо разрушенного им храма, он повелел построить новый, еще краше, чем прежний; городок Даори после гибели мученика получил название Элладанн, герцогство, в знак почести, имя «Лиисем», статуя с костями Святого Эллы обрела дом в храме Благодарения. О причине чудесной перемены, случившейся с самим графом Лиисемннаком, некогда рыцарем и, как все люди, грешником, «Книга Гордости» гласила: «Еще в юном возрасте сей муж столкнулся с дьявольской силою, воочию увидел демона, как иной видит живого человека, и понял, что тьма властвует среди нас и побеждает, ибо, лукаво принимая светлые образы, туманит нам разум божественными идеями свободы, равенства и справедливости, какие возможны лишь в Небесном Элизии, на самом деле ввергая людей в распущенность, богохульство и себялюбие».

Мученики веры добровольно принимали смерть на кресте в Возрождение, когда заканчивался високосный год – всего за цикл лет такой чести удостаивались восемь человек. В Великое Возрождение, при смене цикла лет, умирал сам Божий Сын. Косые кресты мучеников, сложенные вместе с крестом Божьего сына, символизировали меридианскую звезду, соединение святости Бога и праведности человека – так и рожалась бесконечность этого мира, так не наступал Конец Света.

Восходили мученики на крест с началом сорок шестого дня Любви, с началом Судного Дня, и, привязанные к распятию, умирали от удушья, от невозможности подтянуться на руках и выдохнуть воздух из сдавленной грудной клетки – как правило, суток для наступления смерти хватало, редко кто страдал дольше. Святой Элла прожил почти трое суток, корчась в муках всё это время, – с тех пор его статуя помогала тем несчастным, тела которых выжигало изнутри столь сильным огнем, что даже их руки и ноги, будто обугливаясь, чернели. Эту жуткую хворь называли «огневица», а насылали ее ведьмы и демоны на целые поселения, города или королевства. Свирепствовала огневица и в Бренноданне незадолго до рождения Маргариты – именно поэтому ее родители на то время перебрались к Идерданну, в земли под покровительством Святой Майрты. Эта мученица помогала от всех хворей, но только женщинам, тогда как к монастырю вблизи Элладанна стекались уже заболевшие мужчины, чтобы принести дар статуе Святого Эллы и попросить через нее у Бога исцеления. По милости Создателя они выздоравливали, правда, если почерневшие части тел, источавшие смрад, им вовремя отрезали хирурги. В самом Лиисеме отродясь не было огневицы, в отличие от севера Орензы, – и всё благодаря заступничеству Святого Эллы.

Появились мученики с началом второго меридианского века, с двадцатого года, четвертого цикла лет, когда вера распространилась в Санделию и Лиисем, поэтому в здешних землях было так много чудотворных статуй – из двухсот восьмидесяти четырех мучеников веры девятнадцать приходилось на юг Орензы. В двух днях езды от Элладанна, в северо-восточной стороне, в монастыре Святого Вере́ля, хранилась чудотворная статуя, помогавшая тем, у кого скрючивало спину и ломило кости; статуя Святого Ми́тте из городка на западе от Элладанна предупреждала глазные болезни, статуя Святого Фо́ля из города у свинцово-серебряного рудника, из Фольданна, славилась тем, что исцеляла кашель, статуя Святого Нона́на из Нонанданна лечила разные мужские болезни, о каких не говорили вслух. Вот только ни одна статуя не излечивала «змеиную болезнь» или проказу, какой меридейцы боялись больше прочих недугов, даже чумы или огневицы. Заболевшие проказой, проклятые Богом, считались мертвыми для своих родных – их имена заживо хоронили, сами они никогда не покидали стен уединенных монастырей, где пытались отмолить свои грехи.

«За войной следует мор», – так писали летописцы Меридеи. «Среди войска идет Жнец, а за войском плетется Смерть-старуха и уносит выживших, сбирает их, словно на поле колоски», – утверждали и старожилы, вспоминая прошлые войны. Маргарите казалось, что мор уже пришел в Элладанн: когда сонмище ладикэйцев в синих накидках окружило город, улица Каштанов совсем обезлюдела: соседние дома выглядели мертвыми, смотрели темными, неосвещенными окнами.

В день юпитера Ортлиб Совиннак не пришел из Северной крепости ночевать домой. Вечером дня венеры, во второй день ультиматума, в доме из желтого кирпича ожидали появления Огю Шотно. Тот забирал за двойные замковые стены всех женщин из родни приятеля, да вот он не мог взять Маргариту – о ее появлении вблизи герцога Альдриана не могло быть и речи. С Маргаритой, вопреки отговорам, решила остаться Тини. Ортлиб Совиннак обязал Идера заботиться о своей супруге, значит, охранять и прислужницу. Влюбленная в Идера девушка заранее готовилась к любым испытаниям рядом с высоким, благообразным сыном бывшего градоначальника и мечтала, что совсем скоро – тридцать седьмого дня, в день ее рождения, получит предложение руки и сердца.

После полудня дня венеры, тридцать пятого дня Смирения, на улице Каштанов нежданно возник гнедой рысак с лоснящимися боками. Вскоре Гиор Себесро, одетый в кольчугу и желто-красный нарамник, вошел на крыльцо двухэтажного дома из желтого кирпича и позвонил в дверной колокольчик. Енриити весело сбежала вниз, чтобы впустить его, – да обомлела: этому продавцу сукна и платья облачение воина подходило как никакое иное. Но радость Енриити быстро сменилась разочарованием: Гиор хотел поговорить только с госпожой Совиннак и только наедине.

Маргарита вышла из кухни в гостиную и остановилась у лестницы, в то время как Енриити, оглядываясь и поджимая губки, уходила на второй этаж. Отдельной передней, как и обеденной, в доме не было – лестница, начинаясь от порога, переходила в балкончик, а тот, минуя спальни Енриити и Дианы Монаро, упирался в двери хозяйской спальни. Из-за этого потолок в гостиной получался очень высоким, и комнатка выглядела подобием парадной залы.

– Вы, должно быть, тревожитесь о сестре, матери и племяннике, господин Себесро? – спросила Маргарита. – Господин Шотно обещал, что все найдут прибежище.

Гиор, ничего не отвечая, прошел вглубь комнаты и встал недалеко от того окна, где недавно так странно смотрел на Маргариту.

– Прошу, подойдите, – тихо попросил он. – Это не должны услышать.

Маргарита, оглянувшись на лестницу, подступила к нему. Он же сделал еще один шаг навстречу ей и оказался совсем близко.

– Выслушайте, – взволнованно прошептал Гиор. – Мы уходим из Элладанна. Уходим, – повторил он в округлившиеся зеленые глаза. – Войско покидает город. Уходим ночью из Южной крепости, чтобы никто не догадался: ни противник, ни горожане. Я тревожусь о вас, госпожа Совиннак: вы не будете внутри замковых стен, как моя матушка, сестрица и Люксà. Вы уверены, что ваш супруг сможет вас защитить?

– Да, – как можно более твердо ответила Маргарита. – Он говорит, что позаботится обо мне лучше, чем о себе. Со мной будет Идер. Господин Совиннак утверждает, что он один стоит четверых. Не о чем волноваться.

Они помолчали.

– Значит, город отдают врагу на растерзание? – прошептала Маргарита, не до конца поверив в услышанное.

– Мне хочется думать, что это неспроста, что есть план. Вроде бы идет набор войск на юге. Княжество Баро не останется в стороне, ведь герцог Лиисемский – триз принцу Баро. Адальберти Баро – прославленный рыцарь, герой Меридеи. Уверен, он прибудет… Лишь бы не было поздно!

Маргарита поднесла руку ко лбу, с ужасом осознавая последствия предательства для Элладанна от его же защитников.

«Как так? – думала она. – Что же делать горожанам? Кто спасет женщин и детей, которым не спрятаться внутри замковых стен? Что будет с ополченцами, вооруженными лишь топорами и копьями? С моими братьями, один из которых еще даже не достиг возраста Послушания, что с ними будет? С толстым, немолодым дядей или с дедом Гибихом? Что случится с моим мужем, который сейчас в крепости и не знает, что воины их бросят? Как мог герцог Альдриан так подло поступить со своими подданными? Он кидает их в бойню, а сам пирует за замковыми стенами! Да будь он проклят! Нельзя так: даже не предупредив горожан, выводить войско! Те, кто остались в Элладанне, надеются лишь на его защиту!»

– Гиор, – допустила свободное обращение Маргарита и не заметила этого из-за своих дум. – Спасибо. Я очень вам благодарна… Вы могли бы моего супруга предупредить? Он в Северной крепости.

– Простите, – грустно дернул губами Гиор. – Я никак не могу. Я ненадолго смог отлучиться. Северная крепость – чересчур далеко от Южной. Я и так опоздаю… Но даже если бы вы жили в другой части города, то я всё равно бы приехал и рассказал вам! И насколько бы я не опоздал и что бы мне за это не было…

– Спасибо, – благодарно улыбнулась Маргарита. – Конечно… Я найду, как передать супругу.

– Рад слышать, что мое предупреждение будет небесполезным.

– Оно, возможно, спасет жизни нашей родне. Спасибо, – в третий раз повторила она. – Ну… если это всё, то поспешите, вы ведь и так опаздываете.

– Да, только вот еще одно, – сильнее взволновался Гиор. – Выслушайте меня. Я… кажется, имею к вам чувства, каких сам пока до конца не понимаю, но мне нравится то, что я чувствую… Всё уже не так, как когда я делал вам предложение.

– Гиор… – прошептала изумленная девушка и тут же поправила себя: – Господин Себесро… Зачем? Это излишне. Я же…

– Выслушайте, – прервал ее Гиор. – Не перебивайте, прошу. Я не собираюсь за вами волочиться и красть вас у супруга. То, что вы его любите, я понял, когда увидел вас в Матронаалий, в этой гостиной. Он потерял власть и богатство, но вы так смотрели на него… Я… – искал он слова. – Я не встречал еще такого. Из-за своего ремесла я повидал много неравных союзов… девиц, которые выходят за тех, кто их втрое старше или даже более. Многие тепло относятся к своим мужьям, но лишь пока есть средства. Не скрою, что и о вас я думал подобным образом… Тогда, в Матронаалий, я увидел вас иначе. И то дерево изобилия, что стоило вам стольких трудов, и то, как вы нежно смотрели на супруга… А ведь это Ортлиб Совиннак, – дернул губами Гиор. – Я, пожалуй, опасаюсь его больше, чем Лодэтского Дьявола. Примите это, как похвалу… Но я другое хотел сказать. То… что хотел бы, чтобы и у меня было так же – точно такая же супруга, заботливая, нежная и верная… и большая семья. Не знаю, почему раньше я не хотел всего этого, но вот в тот день я понял, что мне это нужно.

– Спасибо за добрые слова. Не знаю, что сказать, – натянуто улыбалась Маргарита. – Желаю вам встретить достойную девушку.

– Я понимаю, что смущаю вас. Но смущу еще больше. Я не думаю, что останусь жив. Если я встречу врага, то буду биться – не стану отступать Я готов к смерти. Вот только… Бывает, что не сразу умираешь. Бывает целая минута перед концом, а то час или больше, если не повезет. Мне бы хотелось вспоминать что-то милое напоследок. Рыцарь годами поклоняется своей прекрасной даме, не получая взаимности, как раз для того, чтобы в походах и при смерти думать о дорогой его сердцу красавице, чтобы согреваться теплом от подобных дум. Я не рыцарь, но уже воин… И у меня сегодня день рождения. Мне исполняется двадцать восемь… Можно… – он помолчал и продолжил: – Можно вас поцеловать?

– Не надо, – ответила оторопевшая девушка. – Это же не взаимно. Я налгу и вам, и супруга буду обманывать, а сама в Ад попаду – мне там за такое черти станут губы жечь…

– Нет, если вы не ответите на мой поцелуй, то черти вас в Аду не тронут – лишь меня одного… А я даже там буду улыбаться, вспоминая вас… Госпожа Совиннак, я не подумаю о вас дурного, никогда более не побеспокою вас подобными просьбами и никогда никому не расскажу. Я знаю, что и вы будете молчать, – и мне именно это нужно. Мне хочется иметь тайну, какую хранят влюбленные, сокровенное воспоминание: то, о чем мы будем молчать, но оба помнить… А то мне и вспомнить нечего. Я никого не любил, и меня не любили… Хочу хотя бы обмануться перед гибелью… Прошу, закройте глаза, – тихо попросил Гиор. – Отвечать не надо. Прошу тебя, Маргарита, молю… Грити… Окажи милость перед моим концом… Подари милосердие…

И слова, и голос Гиора тронули девушку – ей стало его жалко.

«Это очень неправильно, – думала она. – Гиор, оказывается, не имеет греха мужеложства. Но с другой стороны – это такой же поцелуй, как с герцогом Альдрианом, ничего не значащий поцелуй и безответный, а Гиор и впрямь может умереть… Возможно, благодаря ему, останутся живы Ортлиб, дядя, Филипп, Синоли и Нинно, а он умрет. Какой же он, должно быть, сейчас несчастный – осознал, что хочет любить, когда может быть слишком поздно. Была бы у него любимая, он не пришел бы ко мне в свой день рождения с такой неправильной просьбой».

– Только если это будет такой же поцелуй, как в щеку, – начиная смущаться и розоветь, тихо проговорила девушка. – Не пытайтесь пойти дальше, а то я закричу. И не надейтесь ни на что – я люблю супруга. В первый и последний раз.

Нахмурив брови, Маргарита закрыла глаза. Затем она почувствовала на своих губах губы Гиора. Ей всегда казалось, что из-за его бледной кожи они должны были быть холодными, как у ящерицы, но они оказались очень горячими, как у больного лихорадкой. Отвечать на поцелуй она не стала.

– Спасибо, – поднимая голову, проговорил Гиор. – Не переживайте, я обязательно умру и об этом никто не узнает.

– Нет, не умирайте, – вздохнула Маргарита. – Пожалуйста, возвращайтесь живым и выгоните лодэтское чудовище отсюда – вот что вы обязательно должны сделать.

Гиор поклонился и затем направился к выходу.

– Ваш супруг, госпожа Совиннак, точно сможет обеспечить вам защиту? – спросил он, оборачиваясь к Маргарите на крыльце.

– Да, – твердо ответила она, мечтая, чтобы Гиор Себесро скорее ушел. – Вне всякого сомнения. Я в этом ничуть не сомневаюсь.

________________

Оставшись одна, Маргарита села на скамью в гостиной и неосознанно обняла ладонями щеки. О поцелуе она позабыла, едва за Гиором закрылась дверь, погрузившись в размышления о том, как предупредить мужа, что войско бросает Элладанн. Идер где-то гулял с собаками. Самым простым представлялось именно его отправить к отцу.

Енриити спустилась к ней с лестницы. С того места, куда Гиор позвал Маргариту, балкон не просматривался: Енриити легко могла там затаиться и подслушивать.

– И о чем вы ворковали? – с вызовом спросила мачеху хорошенькая Енриити. – Словно любовники…

– Енриити! – возмутилась Маргарита. – Девица не должна о таком даже еще знать! И это слово, вообще, неприлично произносить культурным людям! А предполагать такое – это мерзость! И еще мерзость – то, что ты подслушиваешь!

– Батюшка просил нас всех тебя опекать, – зло ответила Енриити. – Я не подслушивала, но почему Гиор даже не попрощался со мной? А ты почему перепугалась, что я могла что-то услышать? Так что Гиор сказал?

– Господин Себесро! – разозлилась и Маргарита. – Вот он кто для тебя! И тебя не затрагивает то, что он говорил – ты с моной Монаро спрячешься за замковыми стенами, а я нет! Это были для меня важные вести!

– Такие важные, что вы минут девять шептались! – закричала девушка, сузила глаза и стала походить на отца. – Не обманывай! В любви тебе признавался? А ты ему? Сошлись, пока он платья носил? Оголялась перед ним, да?! А мой дурак-отец всё оплачивал! Культурная какая! Года еще не минуло, как ты прачкой и посудомойкой была! Чего ты о себе возомнила?! Прачка! Прачка! Прачка! – будто загавкала Енриити. – Прачка!

Маргарита закрыла уши руками, но это плохо помогало. В конце концов она встала, сняла шерстяной плащ с напольной вешалки, надела поверх сапожек деревянные сандалии и молча вышла из дома. Разозленная и гневная, она решила, что лучше сама дойдет до Северной крепости, чем возвратится в дом, где будет скандалить с Енриити.

________________

Спустя без малого два часа, пройдя почти через весь город пешком, Маргарита оказалась у Северной крепости. На площади перед городскими воротами толпились горожане, которые хотели покинуть Элладанн, но никого не выпускали. Люди свистели, оскорбляли стражников и даже герцога Альдриана – народная любовь улетучилась и сменилась озлобленностью. Маргарита направилась к надвратной башне крепости, но и тогда ей пришлось протискиваться сквозь плотную толпу. Вскоре она оказалась перед полукруглым проездом, перегороженным опускной решеткой, а за ней юный страж, лет шестнадцати, одиноко скучал и поигрывал алебардой в руке.

– Добрый день, – попыталась очаровать его теплым голосом Маргарита. – Впустите меня, пожалуйста. Я супруга господина Совиннака. Он в этой крепости ротой ополченцев командует. Бывший градоначальник Совиннак. Вы не можете его не знать! Мне очень надо поговорить с супругом.

– Приказ: никогого не пущать, – опираясь на алебарду, строго ответил юноша.

– Ну как же… – теперь девушка пыталась вызвать жалость несчастным голосом. – Я через весь город шла! С юго-восточной части! Хорошо, не впускайте меня. Передайте моему супругу, что я здесь, и всё! Это вы можете сделать?

– Приказ: не кидать ворото́в, – ответил ей юноша и немного смягчился, увидав, что красавица готова пустить в ход слезы. – Нельзя никогого впущать: токо решетку подымут – людя и сюды набегутся, а нам не до их. Чего сказать мужу? В пять меня сменют, и я смогусь передать ему весть.

– Ну, это нельзя просто так говорить… Это личное… Просто поцеловать хочу. Мой поцелуй никак не получится передать, – уверенно заявила Маргарита.

– Отчего ж… – тихо ответил парень. – Вы меня поцалуете, а я… сказать смогусь, как это было́.

– Да как тебе не стыдно?! – возмутилась девушка. – Совсем меня за дурочку принимаешь?

Юноша сделал строгое лицо и ответил:

– Тоды не могусь подмочь. Приказ: на четыре шагу отседа, не то я будусь вас колоть! – направил он на Маргариту свое оружие.

Девушка немного отошла и решила подождать – вдруг что-то произойдет: не ради бесславного возвращения домой она прошагала пешком два часа. Люди вокруг нее горланили и свистели. Неожиданно она услышала выкрик в толпе:

– Лодэтскай Дьявул в горуд наш придет, и герцогу тоды он и пригнет!

Толпа подхватила:

– Лодэтский Дьявол в город наш придет – и Альдриана он ниже́е всех пригнет!

Скоро толпа на площади скандировала этот куплет. Маргарита вспомнила, что Блаженный проорал эти слова прямо перед тем, как погибнуть; понимал, что вот-вот умрет, и словно хотел напоследок отомстить и палачам, и градоначальнику, и герцогу, – всем, кто был виновен в его гибели. Не случись торжества в честь дочери Альдриана Лиисемского, одна веревка могла бы остаться пустой, а так городские стражи получили приказ «схватить какого-нибудь бродягу».

«Сейчас этот нищий радовался бы, услышав, как толпа разнесла его сочинения, – грустно усмехнулась про себя девушка. – А еще он сказал: «Лодэтский Дьявол в город наш придет, градоначальника тогда он и пригнет». Как бы хотелось думать, что это про Диорона Гокннака, но нет – это он кричал про моего супруга… Еще и палачи должны умереть…»

Она закрыла глаза, отгоняя от себя куплеты о девчонке в красном чепчике.

________________

Где-то через триаду часа к входу в Северную крепость прибыли преторианцы – гвардия герцога Лиисемского. Толпа на них засвистела, но подойти горожане боялись: все всадники обнажили хоть и короткие, но очень острые мечи. Решетка в воротах Северной крепости поднялась – и оттуда выбежали стражники, которые принялись теснить людей щитами, освобождая проход. Маргариту тоже отодвинули, но она смогла пролезть в первый ряд, к щитам. Она искала знакомое лицо и нашла – седовласого поклонника Ульви.

– Парис! Парис! – стала она кричать его необычное имя, какое хорошо запомнила. – Я здесь! Увидьте же меня!

Парис Жоззак удивленно посмотрел на зеленоглазую красавицу и с высоты лошадиной спины не приметил головной повязки замужней дамы под платком и капюшоном ее плаща. Все всадники заехали внутрь крепости, он же задержался.

– Мы знакомые? – повернул он коня к Маргарите.

– Да! Знакомы! В замке познакомились! На воротах. Вы ведь там глава стражи, а меня не помните, потому что давно невидели! – кричала Маргарита. – Я в Доле работала!

Вдовец Парис Жоззак, давно подыскивавший новую спутницу жизни, огляделся: стражи еле сдерживали толпу и более оставаться вне стен крепости не стоило. Он по-рыцарски важно махнул стражнику, что держал перед Маргаритой щит, и властно изрек:

– Пущити ее!

Маргарита протиснулась в узкую щель, какую ей открыли, и побежала к донжону. Парис Жоззак поскакал за ней.

– Кудатова ж вы, мона? Да стойтеся же!

Он обогнал ее на площади за проездом, преградил путь и ловко спешился с коня:

– Так… я имени не спомню, мона…

– Госпожа Маргарита Совиннак! – радостно ответила девушка – Я супруга бывшего градоначальника. Он здесь, и мне нужно его видеть!

Обманутый в любовных надеждах мужчина грубо схватил ее за запястье.

– Я щас за экие выкрутасы суну тебя в узилище! – процедил он. – Опосля зазнаем, кто ты есть, лукавая дрянь!

– Да вы же меня сами впустили! – попыталась вырвать руку Маргарита. – Хотите выглядеть дураком?

Парис Жоззак раздумывал над ее словами – сообразительностью он не отличался, глупцом тоже не был, однако опасался прослыть таковым. На счастье Маргариты, из главной башни вышел Ортлиб Совиннак. Кроме кольчуги еще и капюшон плаща покрывал его голову – если бы не медвежья походка, Маргарита никогда не признала бы мужа в воинском облачении, да и Ортлиб Совиннак не разглядел бы супругу своими близорукими глазами.

– Ортлиб! – закричала Маргарита. – Помоги мне!

Совиннак быстро затопал к ним, немного наклонившись вперед. Приближение человека-медведя испугало Париса Жоззака. Слава за бывшим градоначальником держалась такая суровая, что и сейчас его боялись. Парис Жоззак невольно вытянулся.

– Что такое? – грозно спросил его Совиннак.

– Плутовка обольстным обманум пролезла, – ответил Парис Жоззак. – Не надлежит ей здеся быться. В тюрьму отвесть должно́, чего я и сделаю, – твердо заявил он, придя в себя. – Прочь с дороги, это не обсуждувается!

– Я лишь супруга хотела увидеть… – невинно хлопала глазами Маргарита. – Какой еще обольстной обман?

– Позвольте узнать, – спросил Париса Жоззака Совиннак, – у вас есть та, которая так желает вас обнять, что способна миновать, крепостные стены, решетку и стражей? Вижу, что нет! А то вы бы уже пошли по своим делам! У вас других важных забот нет? Только сажать в узилища жен ополченцев? Мало бунта за воротами?! Здесь его желаете получить?!

Парис Жоззак отвел глаза и, еще немного подумав, неохотно отошел, уводя за собой коня, а Ортлиб Совиннак потащил Маргариту в сторону.

– Что стряслось? – взволнованно спросил он. – Енриити? Диана? Собаки? Альба, да? Что-то с Альбой?

Маргарита мотала головой.

– Идер? Что с ним?

– С нами всё в порядке. Дома ничего не случилось.

– Так чего же ты припёрлась?! – зарычал на жену Совиннак. – Ты чё, не видишь, что тут творится? Если бы я не вышел, то что бы было?!

– Ортлиб, – заплакала Маргарита, напуганная беспорядками у городских ворот и гневом мужа, который еще никогда с ней так не разговаривал, – Гиор Себесро приходил и сказал, что войско уйдет ночью из города! Мне страшно! Я ужасно боюсь! Мои братья и дядя, и ты, и я, – мы все будем без защиты воинов! Враг войдет в город! Мне страшно! Я не знаю, что делать!

Маргариту начинало трясти, и супруг крепко прижал ее к себе. Она, обнимая его плечи, уткнулась лицом в грудь, переставшую из-за кольчуги быть мягкой, уютной и родной.

– Я это допускал… – тихо сказал Ортлиб Совиннак. – Пойдем… Лучше поговорить внутри крепости.

Они поднялись на верхний этаж одной из башен, попали в маленькую комнату. Ортлиб Совиннак запер за собой дверь и отдышался. В комнате находилось несколько табуретов, стол у стены и деревянный лежак с соломенным тюфяком. Три окна едва пропускали свет сквозь ставни. Маргарита зябко поежилась от холода, а супруг подвинул к ней табурет. Когда она присела, грузный мужчина, выравнивая дыхание, зашагал по комнатке.

– Это не неожиданность… Я так и думал… В том, что войско уходит, есть смысл. Нас сейчас слишком мало. Слишком – это даже не то слово! Наши силы сейчас ничтожны: войско всё равно не сможет защитить Элладанн… На юге уже набирается подкрепление, но пехотинцев еще надо вооружить и одеть в проклятые нарамники, а то своих с чужими перепутаем: лодэтчане же нарамников не носят… Еще принц Баро согласился помочь и привести полк из воинов-монахов. Они достойные противники и для ладикэйцев, и для головорезов Лодэтского Дьявола. Пока же у нас каждый воин на счету. Решение умное… Чтобы победить – порой приходиться жертвовать даже полководцем, не то что пешками! Не встретив сопротивления, враги лютовать не будут: слегка пограбят, и всё, – обойдемся малой кровью. Если бы войско сражалось, то их ответ был бы жестоким. Вот так. Я же всё продумал, как и говорил: всех женщин и собак спрячет Огю, а тебя спрячет Идер. В городе у меня есть тайное место, где тебя никто не найдет. Не самое лучшее, но немного переждать хватит, а потом будем прятаться в городе или же я тебя выведу, ничего не бойся. Едва начнется штурм ворот, ты с Идером отправишься в убежище. Я думаю, что Лодэтский Дьявол нападет завтрашней ночью, в сумерках… О нашем дяде и малолетнем брате, и даже о деде я позабочусь и постараюсь, чтобы все остались живы. Что же касается Синоли и кузнеца… Они в Западной крепости… Тут уж… Они крепкие мужчины, в конце концов, и сами должны о себе заботиться! Я отправлю к ним того, кто их предупредит, – и они, как враг прорвется, уйдут, но прежде отправят на тот свет побольше мерзавцев!

– Но, Ортлиб… а как же все прочие? В Элладанне тысячи людей. Сколько погибнет? И сколько женщин пострадают? А дети? Надо сказать людям о войске…

– Нельзя! – подошел к жене Ортлиб Совиннак, обнял ее, вминая в кольчугу и поднимая с табурета. – Послушай, молчи о том, что узнала! Если станет известно, что войско покинуло город, то люди вынесут городские ворота. И будут встречать врага с хвалами! Ты сама слышала, что кричат в толпе о герцоге Лиисемском. Любовь толпы – как ветер… Нет! Ладикэйцы и Лодэтский Дьявол должны остаться страшным злом! Пусть разбойничают… Когда наше войско вернется – всё будет, как прежде. Нам не победить в открытом поле, а здесь, в Элладанне, враг будет как в ловушке и ему не сбежать!

– Ты говоришь так уверенно, словно сам это придумал, – тихо сказала Маргарита, пристальнее вглядываясь в мужа.

– Ну, – улыбнулся Ортлиб Совиннак. – Это и был когда-то мой план. Герцог Альдриан и Тернтивонт всё же ему последовали, правда… уже без меня… Родная, любимая… – стал он целовать ошеломленную жену. – Не смотри на меня, как на чудовище… Людей погибнет меньше, намного меньше, как если бы мы дрались и защищались. А в конечном счете – мы победим!

Он еще крепче ее обнял и страстно поцеловал в губы. Его руки сжали тело Маргариты и полезли под ее платье.

– Я сейчас не хочу, – попыталась возражать она.

Не размыкая рук и не переставая ее целовать, он повлек жену к соломенному тюфяку.

– Может, я погибну завтра, – услышала девушка между его поцелуями. – Ведь любой план хорош, пока не начнется игра. Не отказывай мне сейчас… Не сейчас, родная…

На старом тюфяке случилась неожиданная близость, торопливая и нежеланная для Маргариты. Ортлиб Совиннак лишь сбросил с себя кольчугу, а с головы жены даже не снял платка. Задрав ей юбку и спустив с ее плеч платье, он жадно навалился сверху. Она же, глядя на потолочные балки, возвращалась к словам супруга.

«Пока я буду в безопасности пережидать невзгоды, как и герцог в замке, на улицах будет твориться кровавый ад, – думала Маргарита, пока муж тяжело дышал над ней и подминал ее тело своим. – Ортлиб, еще будучи градоначальником, без зазрения совести придумал отдать свой город врагу, чтобы заманить того в ловушку: разделить их улицами и сделать бестолковыми из-за домов пушечные орудия или громовые бочонки… Вот, с чем не соглашался граф Помононт. Тому, конечно, до горожан тоже нет интереса. Граф не хотел, чтобы Лодэтского Дьявола подпустили близко к белокаменному замку, к нему и к герцогу Альдриану… И что мне делать? Ортлиб мой муж… А я его жена – я должна поступать так, как он скажет. Должна буду разделить с ним вину за кровь Элладанна… Но наверняка не я одна знаю о бегстве войска. Другие воины тоже предупредили свои семьи, как Гиор меня. И без моего участия эта весть разойдется – не стоит мне вмешиваться, раз мой муж так хочет. Я клялась быть покорной ему…»

В этот раз Ортлиб Совиннак быстро достиг удовлетворения. Уже через минуты три он застонал и замер. Еще с полминуты он молчал, тяжело дыша, а затем тихо произнес:

– Я желал тебя оградить: ни к чему такие знания… Ты должна, обязана, сделать так, как я говорю, – и никак иначе. Неизвестно, чем обернется бунт в городе. Когда-то преторианцы уже предали прежнего герцога, Олеара Лиисемского… Мне всё это не нужно, и тебе тоже. И тем более штурм замка толпой горожан не нужен нашей родне, что там спрячется.

– Я поняла, Ортлиб, – вздохнула Маргарита. – Мне тяжко на душе, но… Я никому ничего не скажу, обещаю… Я верю тебе… полагаюсь на твою мудрость…

– И ты не пожалеешь! Я всё кладу на весы – кладу свою жизнь… чтобы добиться благополучия для нашей семьи, как я и клялся тебе.

Ортлиб Совиннак поцеловал жену и поднял кольчугу с пола. Надевая ее на ходу, он подошел к узкому окну, открыл ставню и близоруко прищурился, разглядывая что-то вдали. Маргарита тоже приподнялась и начала приводить в порядок свое платье.

– Подойди, – позвал ее Ортлиб Совиннак. – Видишь? – указал он Маргарите на полчище воинов в синих накидках, разбивших лагерь на подступах к Элладанну. – Вот он! Я его еле вижу, но ты должна лучше видеть. Маленькая черная точка мельтешит… Видишь? Не больше мухи.

Маргарита увидела: супруг показывал вдаль, на просвет за войском врага, – там носились семь всадников, и один из них, на коне в черной попоне, имел вороненые доспехи. Рыцари на лошадях старались с разбега наехать друг на друга и, когда это случалось, их скакуны вставали на дыбы.

– Что они делают? – удивилась Маргарита, наблюдая за быстрой фигуркой черного всадника, такого маленького и такого страшного.

– Тешатся! – со злобой проговорил Совиннак. – Это древняя забава аттардиев… Подрезают друг друга конями: тот, кто не удержится в седле, – тот проиграл. Тешатся, словно знают, что город уже их… Тебе пора, – помолчав, сказал он Маргарите и на прощание нежно поцеловал ее в губы, а затем в лоб. – Как придешь домой, должно быть, и Огю уже подъедет. Я дам тебе человека. Это опасно: вот так женщине сейчас одной ходить по улицам. Закона больше в Элладанне нет. Звери покажут свои настоящие лица: до того, как ладикэйцы и Лодэтский Дьявол войдут в Элладанн, сами захотят вперед них грабить и насильничать, не то потом им уже ничего не достанется, так что ты впредь без Идера ни ногой из дома, обещаешь?

Маргарита кивнула. Она еще раз глянула в окно на черного всадника. Если верить Ортлибу Совиннаку, то уже завтра ночью король Ладикэ и Лодэтский Дьявол будут хозяевами Элладанна. Ее супруг ошибался так редко, что Маргарита не помнила, как давно это случалось в последний раз и случалось ли вообще.

________________

Огю Шотно прибыл в четыре часа вечера. На его телеге за двойные замковые стены отправлялись семь женщин, три младенца, четыре борзые собаки и переодетый в дамское платье Оливи. Тетка Клементина, хоть никто ей не возражал, заранее заголосила, что никуда не поедет без своего малютки, который простужен и слишком слаб, чтобы защищать город.

– Ты, должно быть, самая некрасивая женщина, – сказала на прощание Маргарита своему сужэну. – И самая высокая. И еще трусливая.

– Полно, сестренка, – беззаботно ответил Оливи. – К чему этот старомодный морализм? Если бы все мужчины без остатка воевали, то люди бы давно вымерли. Благодаря мне и другим таким же, кто спрятался, а не погиб как дурак, человечество уже не раз возрождалось.

«Оливи противный и еще слизняк, – подумала Маргарита, но крепко обняла его. – Всё же он мне родня… А может, не так уж он и неправ, что прячется, а не идет на верную смерть с топором против огня, пороха и пуль, – не хочет умирать ради подлого герцога Альдриана. Но если только такие мужчины возрождают человечество, то культуры должны быть с каждым разом всё порочнее и неблагороднее…»

Простившись с сужэном, Маргарита приблизилась к Огю Шотно и тихо шепнула ему:

– Та зеленая ваза для фруктов и пирожных. Она – семейное сокровище тетки Клементины. Ей ее пришлось продать из-за меня. Если тетка ее увидит, то… Не знаю… Просто имейте это в виду.

Скупой Огю Шотно закивал – ваза стала его подарком Марлене, и он не собирался с ней расставаться.

Когда крытая повозка растаяла в синеве сумерек, Маргарита вернулась в полупустой дом, казавшийся раньше маленьким, но теперь ставший чересчур просторным для троих. Она остановилась в гостиной у лестницы, не решаясь побеспокоить обнимавшихся на скамье Идера и Тини. Молодой мужчина сам ее заметил и отодвинулся от своей любовницы.

– А мы что будем делать? – спросила его Маргарита. – Когда отправимся в убежище?

– Уже завтра до заката. Это поблизости. Место такое, что если зайдешь, то выйти можно будет всего раз, но его никогда никто не найдет. Там неуютно, неудобно и холодно, – здесь лучше. Я собираюсь спать на этой скамье. Если кто-то захочет нас ограбить, я о них позабочусь. Спите спокойно.

– Мне с тобой ничего не страшно! – смело заявила Тини и удостоилась теплой улыбки от Идера. Маргарита впервые увидела что-то нежное на холодном, благообразном лице этого мужчины.

«Как же они не похожи, – подумала она. – Но кто знает, вдруг Тини незаконная дочка какого-нибудь аристократа, может, даже герцога Альдриана? Смешно такое предполагать, но… Тини такая необычайно смелая – осталась в пустом доме, хотя могла бы тоже отправиться в замок… И Идер – он, разумеется, здоровый и сильный мужчина, но что если на нас нападут несколько человек? Сможет ли он защитить сразу обеих? И к кому бросится на помощь, если надо будет выбирать?»

С такими мыслями Маргарита оставила влюбленных. Ночью она долго ворочалась в постели – всё размышляла о том, что ждет Элладанн. Если бы Гиор Себесро не рассказал ей о бегстве войска, то она ничего не узнала бы о роли супруга в этом предательстве и не терзалась бы сомнениями.

«Об этом ли говорил брат Амадей? – думала Маргарита, рассматривая темный потолок своей спальни. – Я и правда не уверена, что люблю такого Ортлиба, каким видела его днем. Он был словно незнакомец. Боже! С одной стороны – варварские чудовища, с другой стороны – местные подлецы, а посередине – мы, миряне… словно свинья на бойне: хозяин уже прижал ее к земле, мясник вот-вот проткнет ее шею, а его жена соберет кровь в сковороду».

Должно быть, из-за тяжких раздумий ей приснился жуткий сон: она будто наяву опять видела Главную площадь, эшафот и Арвару Литно, которую держал Эцыль, а Фолькер связывал ее кисти рук веревкой виселицы. Маргарита, как и в тот день, держалась за мраморного льва, рядом в нише голубого дома улыбалась Беати; Нинно и Синоли вытягивали поверх толпы головы. Арвара Литно смотрела на девчонку в красном чепчике и шевелила губами. Их разделяло слишком большое расстояние – Маргарита никак не могла ее слышать, тем не менее в этот раз она понимала слова смертницы. Та ей шептала:

– Когда тридцать шесть ударов плети вновь прозвучат, с демоном красным в его лес ночной не ходи, а коли решишься погибнуть в тот час, так уж с дочерью в небо бело лети. Смерти не бойся – жить опасайся: нынче сам Дьявол проснулся – за тобою из Ада вернулся. Как цветы свои стебли обломят, как иглы дикобраза тебе тело исколют, то мертвые в черной тьме живыми восстанут, очами Дьявола на тебя, королева, глянут.

Эцыль порвал на спине Арвары Литно сорочку, а Фолькер первым стал ее бичевать. Через двенадцать ударов дебелый Эцыль взял свежую плеть смерти, но едва он приступил, как роскошные волосы его жертвы хватили кнут. Арвара Литно тогда приподнялась, снова посмотрела на Маргариту и твердо произнесла:

– Меня тогда поминай и стойкою будь!

После этого ее наполнил свет. С каждым новым ударом треххвостой плети он ярче и ярче разгорался до тех пор, пока не ослепил и девчонку в красном чепчике, и палачей, и всю толпу на Главной площади. Когда свет перестал сиять, то Арвара Литно исчезла. Эцыль и Фолькер, подвешенные за ноги вниз головой, красные лицами, качались на веревках виселицы, пытаясь зажать разодранные шеи, и хлопали, будто рыбы, ртом. Под Эцылем кто-то подставил большую алтарную чашу, и она, точно вином, быстро наполнялась кровью. Эшафот вокруг палачей полыхал, а на нем, среди пожарища, танцевал свой похабный танец Блаженный – голый, костлявый как Смерть и уже ничуть не смешной: его глаза горели ярко-оранжевым пламенем, сам он дышал огнем, словно дракон. И всё же толпа ему рукоплескала.

________________

На другой день Маргарита проснулась поздно, с гудящей, словно от похмелья, головой. Наступил день сатурна. К вечеру ожидался штурм Элладанна.

Солнце озаряло светом улицу Каштанов, давало лживую надежду на благоприятный исход этих суток. Голые ветви миндального куста у соседнего дома запоздало облепились розоватыми цветочками. Пробуждение природы опоздало более чем на тридцать дней – когда еще такое случалось, Маргарита не могла припомнить. Однако весна пришла, а зима неохотно отступала. Вскоре Элладанн утонет в цветении и до самого празднования Перерождения Воды будет радовать глаза своим самым лучшим платьем. Радовать глаза врага.

Весь час Веры Маргарита читала с Тини молитвослов, после уже про себя шептала воззвание к Богу, невесело думая, что страшный Лодэтский Дьявол заставил ее молиться как следует и укрепил ее веру. Маргарита просила Всемогущего не за себя. Уверенная, что муж позаботится о ней и что стишки Блаженного это не более чем пошлое насмешничество жалкого бродяги, она просила милости для Элладанна, его горожан и своих родных. Оставшиеся пару часов она пыталась чем-то себя занять и отвлечься от дурных мыслей: то бралась вышивать, то читать учебники. Даже думала хорошенько прибраться в доме, но зачем? Вряд ли Лодэтский Дьявол, оценив чистоплотность ее жилища и покоренный такой хозяйственностью, покинет Лиисем, а затем Орензу. Вещи, нужные чтобы переждать два-три дня в укрытии, едва наполнили сумку, поскольку Идер сказал, что ходить по городу с большим скарбом не стоит – ограбят или даже убьют по дороге. Как выглядели другие кварталы Элладанна, Маргарита не представляла, а улица Каштанов совсем затихла – даже вороны перестали каркать. Если грабители промышляли в городе, то и они не замечали этого укромного уголка.

Уходить из дома запланировали перед сумерками, в три часа и две триады, когда улицы опустеют и никто не заметит, как они прячутся. Убежище, по словам Идера, находилось где-то рядом. С двух часов дня Маргарита начала нервничать – ужасное предчувствие поначалу терзало ее, после чего передалось и Тини. Веселая, словоохотливая прислужница молчала и украдкой крестилась. Общество хладнокровного Идера их обеих успокаивало, и девушки спустились к нему в гостиную.

Незадолго до трех часов дня, когда на город еще даже не навалилась тень заходящего солнца, раскаты грома сотрясли воздух.

– Что это?! – вскрикнула Маргарита.

Идер встрепенулся и подошел к окну.

– Рано, – бесстрастно произнес он. – Уже начали. До заката еще больше часа…

– Надо идти? Так? – спросила Маргарита и стала жадно искать ответ на его непроницаемом лице.

– Я на всякий случай выйду проверить дорогу, – сказал Идер. – Не более триады часа. Потом, когда вернусь, то сразу пойдем.

Маргарита с Тини переглянулись – им было страшно оставаться одним.

– Не бойтесь. Враги не прорвутся сквозь ворота раньше ночи. Погасите свечи, затушите камины, закройте ставни, словно никого в доме нет. На этой улице есть и побогаче дома. Я недолго.

Выйдя за дверь, Идер закрыл за собой ключом врезной замок, а Маргарита и Тини загасили весь огонь в доме и поднялись наверх. В своей спальне Маргарита легла на кровать и, мучимая беспокойством, сжалась в комок. Тини, чуть приоткрыв плотную деревянную ставню, смотрела на улицу Каштанов и крыльцо дома. За это время еще два раза прогромыхали далекие взрывы. Тусклый свет проникал сквозь вощеный картон из верхней части окна, едва рассеивая полутьму и усиливая тревогу.

Прошло минут восемнадцать, и Идер должен был скоро вернуться, но Тини увидела не его, а незнакомцев.

– Здесь люди, – испуганно прошептала она. – Двое… и, кажется… они идут к нам… В наш дом…

Маргарита взметнулась с кровати и тоже посмотрела в узенькую щель меж ставен. Она с ужасом наблюдала, как двое здоровенных мужчин, скрывших лица под капюшонами грубых кафтанов, осторожно подходят к их крыльцу. В руках они держали железные ломики, а на их плечах висели наполовину забитые чужим добром сумки. У входной двери один из грабителей запрокинул голову, и Маргарита узнала рябое лицо с бельмом на правом глазу. Девушки отпрянули от окна и в страхе плотнее закрыли ставню.

– Что будем делать? – прошептала Тини. – Кричать бесполезно. Никого нет.

– Да, – согласилась Маргарита. – Давай спрячемся. Скоро Идер уже придет. Это палачи: Эцыль и его сын Фолькер. Они пришли грабить дом градоначальника, пришли в поисках ценностей. Больше им ничего не нужно.

– Он нас видел!

– Не думаю… Щель была совсем маленькая. В любом случае надо спрятаться. Что еще делать? На первом этаже на всех окнах решетки – нам никак не выйти. Чердака здесь тоже нет. Наверняка они начнут обшаривать дом снизу – с кабинета Ортлиба. Спрячемся и будем ждать Идера, а он всё поймет, увидев взломанную дверь… Можно скрыться в гардеробной или под кроватью, что выбираешь?

Тини недоверчиво посмотрела на стенную нишу неглубокой гардеробной и ее слишком открытые дверцы с ромбовидными прорезями.

– Кровать, – сказала она. – Давайте вместе там спрячемся. Там места хватит.

– Лучше разделиться… Тини… – делала паузу Маргарита. – Что бы ты ни слышала и ни видела: не вылезай, поняла? – нервно сглотнула она слюну, набежавшую в рот из-за резкого приступа тошноты. – Скоро Идер придет.

«Если он, конечно, придет», – промелькнула у нее в голове страшная догадка о том, что сын Дианы Монаро из мести за мать бросил их.

Маргарита еще немного отодвинула тяжелый, длинный ларь от стены гардеробной, втиснулась в узкую щель и зажалась в угол. Большая одежда мужа надежно прикрыла ее. Собранную в дорогу сумку девушка припрятала рядом, чтобы сохранить зеркальце, подаренное дядюшкой, и не позволить палачам его украсть: даже мысль о том, что уродливый, рябой Эцыль в него посмотрится, ее отвращала. Тини залезла под массивную кровать и исчезла за покрывалом.

«Надо было взять кочергу», – запоздало возникла у Маргариты идея, когда грабители уже вошли в дом: притихшие девушки услышали их далекие, негромкие голоса. Всего через минуту после этого палачи поднялись в хозяйскую спальню и огляделись.

– Нету здеся никого, – сказал Фолькер, опуская в середине комнаты звякнувшую металлом сумку и подходя к камину. – Тока ушли: угли́ еще жгучие. Загасили огню с триаду часу.

В щель между одеждой мужа и сквозь решетчатую дверь Маргарита видела его гладкое, одутловатое лицо, с припухшими веками и щеками, как у больного водянкой.

– Кажись на то… Эх, с мушку не поспелися… Но, всё же, будься в оба, сына. Я видал: авродябы ставня шеве́лилась. Авось не из-за ветру… – сказал Эцыль и открыл дверь гардеробной.

Сердце Маргариты остановилось, но Эцыль не стал долго копаться в нарядах. Он потрогал пару женских платьев в поисках жемчуга и каменьев, приподнял крышку ларя и с досадой окинул взглядом очень скромную одежду градоначальника, великую даже этому огромному палачу.

– Жирдяшный хряк, – с ненавистью выплюнул Эцыль, закрывая дверь гардеробной. После он стал шумно шарить в ящике столика.

Маргарита, едва придя в себя, высунула голову из-за сундука и вновь обомлела – она увидела, как Фолькер полез под кровать. Через миг раздался крик Тини: девушка, выбравшись с другой стороны, попалась в объятия Эцыля.

– Глянь-ка, сына, да ты невёстушку сябе сыщал! – бросил Эцыль Фолькеру кричащую Тини.

Фолькер, находясь позади девушки, повалил ее на кровать и, вдавливая ее лицо в покрывало, задрал юбку своей жертве, а сам уселся сверху. Эцыль, посмеиваясь, вышел из хозяйской спальни.

Маргарита, несмотря на то, что сама недавно дала Тини совет «не вмешиваться», не смогла смотреть, как омерзительный Фолькер срывает с Тини трусы и расстегивает пуговицы на своих штанах. Крик Тини, которым она хотела привлечь Идера, тонул в мягкой перине постели. Маргарита тихо выбралась на ларь, рывком выпрыгнула из гардеробной и побежала к камину за кочергой, но Фолькер, быстро поправивший штаны, побежал по кровати и скакнул к ней. Маргарита успела поднять его сумку и с размаха кинуть ее палачу в лицо – тот зашатался, схватился за лицо, взвыл: из его носа потекла струйка крови, из сумки же высыпалась серебряная посуда. Тини тем временем уже бежала к выходу. Маргарита, подобрав кочергу, устремилась за ней – и только она оказалась за дверью, на балконе, как увидела, что Эцыль, вышедший из спальни Дианы Монаро, опять поймал Тини. Маргарита, держа кочергу обеими руками, замахнулась на здоровяка, намереваясь воткнуть железный прут в глаз с бельмом, – и палач выпустил прислужницу, подставляя под кочергу руку. Удар девушки он отбил, едва ощутив его, а Маргарита не успела ничего понять, как оказалась схваченной им, кочерга же упала на пол; Тини одна устремилась по лестнице к взломанной двери, правда, за ней уже гнался Фолькер.

– Отпустите! – требовала Маргарита, пытаясь выбраться из каменных охватов здоровенного палача с лицом как у пугала. – Берите, что хотите, и убирайтесь!

– Да неужто? – съязвил хриплым голосом Эцыль. – Благдарю, гаспажа Свиннак. Вы эдак любезны́ и добры! Мииилстивы!

Фолькер настиг Тини у дверей и теперь затаскивал отчаянно упирающуюся, кричащую и заливающуюся слезами девушку по лестнице наверх.

– Тащи ее в тудова, – кивнул в сторону двух маленьких спален его отец. – И тама ложы есть. А мы с тобою, – нежно прохрипел Эцыль Маргарите, – на ложею Свиннака нарезвимся.

– Девка градначальника мне нос расшибила! – пожаловался отцу Фолькер.

– Не нуди… И ты ее спробуешь, – ответил Эцыль, больно схватил Маргариту за волосы через платок и заломил ей одну руку за спину.

Он затолкал кричащую девушку в ее спальню, бросил ее лицом вниз на кровать и точно так же, как до этого делал с Тини его сын, уселся на Маргариту. Первым делом Эцыль снял платок с головы девушки, освобождая и неторопливо расплетая золото ее длинных волос. Она что было силы звала Идера, а где-то рядом ей вторила Тини, но потом затихла, и Маргарита продолжила кричать в одиночестве, радуя уши палача-отца: он наслаждался страхом и беспомощностью красавицы. Раскрывая гульфик штанов, Эцыль навалился на Маргариту и зашептал ей в ухо:

– Кочерга те любая? Не запамятувай сказаться муженьку, м…даку жирному, ча моя дюжая кочерга до глотки твойной долезла! – на этих словах он разодрал надвое, и спереди, и на спине, платье Маргариты, а затем порвал ее сорочку, как делал с приговоренными к плети женщинами, обнажил ей плечи и грудь. – И сказывай, ча тебе пришлася по вкусу́ моя дюжая кочерга, потаскуха, – одновременно нежно и зло говорил палач, задирая юбку девушки и приспуская вниз ее трусики.

Она извивалась всем телом и кричала, а Эцыль хохотал. Маргарита уже почувствовала ягодицей его половой член, когда донесся вопль Фолькера. Эцыль вжал голову Маргариты в постель и приподнялся. Дверь распахнулась – в нее спиной вперед ввалился палач-сын и, обливая всё вокруг бьющим из шеи фонтаном крови, упал на пол. Идер Монаро с длинным кинжалом в руке медленно зашел в комнату.

– Фолькер! – тонко воскликнул палач-отец и, осознав, что сыну уже не помочь, не оправляя штанов, двинулся на Идера.

Идер ловко увернулся от могучих рук палача и ударил Эцыля локтем в спину. Через мгновение в яремной ямке палача торчал кинжал, а Идер с бесстрастным лицом проворачивал его. Эцыль жил не больше минуты после того, как Идер вынул кинжал и вытер его о капюшон поверженного противника. Палач хлопал ртом и хрипел. Руками он пытался зажать рану и даже подняться с колен, но вскоре рухнул на пол. Маргарита, сидя на кровати, смотрела на залитые кровью стены и ковры. Одна из серебряных чаш, что выпала из сумки Фолькера, будто, уменьшившись в размере, перенеслась из ее жуткого сна на пол спальни и теперь, наполненная свежей кровью, как бы предлагала себя испить, приобщиться…

От этой мысли Маргарита вздрогнула, пришла в себя и, собирая на груди платье, слезла с кровати. Она отвернулась от Идера и мертвецов, прикрылась волосами и нервно произнесла:

– Ссп… асибо, Идер, – задрожал ее голос, а руки затряслись. – Ддаже не ппредставляешь… Я думала, ты нас бросил…

– Любимый! – кинулась с балкончика на шею Идера Тини, простоволосая, как и Маргарита. – Любовь моя, – шептала она, целуя его и роняя слезы радости. – Я знала, что ты появишься вовремя… Идер! Я так люблю тебя! Люблю и всегда буду любить до самой смерти!

Идер посмотрел на нее, улыбнулся, взял лицо Тини обеими руками и поцеловал девушку в лоб.

«Я ведь ничего не знаю о Идере Монаро, – подумала Маргарита, отворачиваясь от влюбленных. – Он такой замечательный. Пусть он первую спасал Тини – он спасал любимую, – так и нужно…»

– Мне надо переодеться, – выдохнула Маргарита, подходя к гардеробной и поглядывая на своего насильника – Эцыль, с выпученными глазами и открытым ртом, лежал на боку, а из гульфика его штанов выглядывал уже безвредный детородный орган крайне скромных размеров. – Я недолго… Дайте мне всего пару минут, и пойдемте отсюда побыстрее.

Она обратила лицо к открытой гардеробной и услышала нечленораздельные, клокочущие звуки. Резко повернув голову назад, Маргарита увидела, как Тини падает с безвольно повисшей головой. Идер Монаро, наступив ногой на мертвое тело своей любовницы, направился к Маргарите.

Идер молчал. В его обычно таких равнодушных карих глазах горел жар. Маргарита поняла, что следующей он убьет ее.

– Идер, – как можно спокойней заговорила Маргарита, замирая от страха. – Пожалуйста, не убивай… Пожалуйста…

Он медленно к ней приближался, странно улыбаясь. Маргарита, судорожно сжимая на груди порванное платье, стала отступать от гардеробной к кровати.

– Я не буду тебя убивать, – ответил Идер.

Он рванулся вперед и ударил Маргариту в лицо, отчего у нее потемнело в глазах. В следующий миг он опустил кулак снова, на другую сторону лица девушки, – и ее отбросило на постель. Идер запрыгнул туда же с ногами. Он поднял с подушки шарф-платок, что ранее развязал Эцыль, и рывком, так что чуть не выдернул Маргарите руки, подтащил ее к резному изголовью кровати. Надавливая коленом на ее шею, Идер плотно приматывал ее запястья к одному из отверстий, в середине спинки. Она же от недостатка воздуха сипела и теряла сознание. Когда Маргарита, откашлявшись, снова смогла дышать, то Идер уже стянул с нее трусики и раздвигал ее оголенные ноги, облаченные только в чулки до колен и короткие сапожки.

– И… тэр, – прошептала Маргарита, глотая воздух и начиная плакать. – Ппожалуйста… не нато. Лучше убей… Пожалуйста…

– Недостаточно заплатишь, – ответил он.

– Оо… ртлиб тебя убьет. Всё равно узз… нает и убьёёёт, – содрогаясь от отвращения, заплакала она, потому что руки Идера больно сжали ее груди.

– Плааачь, лгунья, – прошептал Идер, поднимая ей ноги.

Дергаясь и безуспешно пытаясь освободиться, она закричала от боли – Идер хотел ее криков и вогнал свой половой член туда, куда это запрещалось Экклесией и приравнивалось к осквернению плоти. Девушку будто пронзало острым ножом, раздирало и резало. Она попыталась ударить ногами своего насильника, но стало лишь хуже – Идер навалился на нее, подмял ее ноги, прижал их к ее плечам так, что она не могла ими двигать, – и задышал в ее искаженное болью лицо. Кровать тряслась, как и в ее ночь с Иамом, но боль была в разы сильнее, пронзительнее и глубже. Маргарита кусала разбитые, окровавленные губы, пытаясь сдерживать крик, чтобы не доставить Идеру удовольствия, и тогда он становился еще жестче – давил своим весом столь грубо, что становилось больно даже костям. Ныло и лицо с правой стороны, куда Идер ее ударил с самого начала, – там глаз наливался тяжестью и опухал. С ее губы по подбородку текла кровь. Но она замечала только толчки невыносимой боли, рвущей ее изнутри, которые убыстрялись. Она рыдала, хрипло взвывала от омерзения и отворачивала лицо от лица своего мучителя. На улице в это время загрохотала буря со свистящим ветром, треском небес и сотрясением земли, будто Дьявол и впрямь выбирался из Ада.

Когда пытка прекратилась, Маргарита даже не поверила в то, что всё закончилось. Напоследок Идер оставил свое семя в ее влагалище.

Прерывисто дыша, он встал с кровати, поправил штаны и сказал:

– Я ни с кем так не поступал, но ты заслужила… А после меня с тобой это будут делать другие.

Он сорвал покрывало, простыню и перину с кровати, оставив под своей жертвой тюфяк, привязанный к дну кровати. Затем задрал Маргарите платье с сорочкой и дважды завернул их за ее спиной – девушка оказалась полностью голая ниже пояса, не считая чулок и обуви. Идер заботливо расправил складки платья и достал ее груди, чтобы их было лучше видно, золотистые волосы он красиво разложил по подушке, протер ей подбородок, убирая кровь с губы. Маргарита беззвучно плакала и отворачивалась: умолять его было бесполезно. Она одного хотела: чтобы Идер Монаро перестал измываться над ней и куда-нибудь исчез.

– Вот так! – Идер остался доволен своей работой. – Я тебя слегка подпортил, но да ничего… сойдет…

Он встал и открыл окно. Оставалось еще две триады часа до сумерек. Нисколько не пугаясь то и дело громыхавших раскатов, Идер стоял у раскрытого окна и о чем-то думал, повернувшись к Маргарите спиной. Вдруг раздался набат Толстой Тори вместе с паническим перезвоном малых колоколов.

– Лодэтский Дьявол, похоже, уже вошел в город, раз Эцыль и Фолькер мертвы… – задумчиво произнес Идер. – Наверно, поэтому и звонят колокола… Мог ли я подумать, что это я убью палачей… Забавно. Но теперь уже не важно. Скоро в городе будет полно головорезов и озверевших вояк. Они и до улицы Каштанов доберутся, какой бы тихой она не была, – и тут такой подарок. Если они тебя не убьют, то отец убьет. Вот и всё! Прощай, госпожа Маргарита Совиннак. И это не мать меня надоумила – это я сам так решил сделать, потому что это несправедливо: она с ним всю молодость была, всю красоту потратила, а он так и не женился на ней, подлец. А меня, своего родного сына, единственного наследника, за прислугу всегда держал. Идер – туда! Идер – сюда! Пошел вон, Идер! Жди мою жену-шлюху в передней замка, пока она не налупится там вволю и не появится, хоть триаду жди, Идер. Заботься о ней, как о своей матери, Идер! Хватит! Надоело!

Теперь Маргарита впервые видела ярость этого хладнокровного человека. Его рот перекосился от ненависти. И это была ненависть не к ней – к собственному отцу.

– То, что я с тобой сделал, – это ему и тебе за мою мать! – добавил Идер, закрывая окно. – А что до того, что он убить меня захочет… Еще посмотрим кто кого.

Он направился к выходу, не обращая внимания на то, что снова идет по телу Тини. У самых дверей он обернулся.

– Знаешь, что именно мне сказал отец, когда поручал тебя спрятать и охранять? Он сказал: «Если что-то пойдет не так, то убей ее. Лучше пусть она умрет, чем достанется им на потеху».

После этих слов Идер ушел, не закрыв дверь спальни, оставил наконец Маргариту одну, но с туго привязанными к изголовью руками, с бесстыдно оголенным телом, избитую и зареванную, мечтавшую умереть сию же минуту, не дожидаясь своего очевидного будущего, а оно уж быстро надвигалось: подоспевало с ревущим грохотом взрывов и заходящейся от ужаса песнью колоколов.

________________

Жизнь и Смерть не олицетворялись существами в меридианской вере, как Пороки и Добродетели, ведь человек не мог на них влиять – во-первых, умирала только плоть, временное пристанище для души; во-вторых, даже своей плотью человек не распоряжался – жизнь дарил Бог, он же ее забирал, поэтому самоубийство и являлось тяжелейшим самоосквернением. Однако Жизнь и Смерть стали столь частыми персонажами театральных зрелищ, что меридейцы в них верили, как в реальных, до поры до времени невидимых, созданий. С Жизнью, спутницей рождения, вопросов не возникало – ее изображали как красивую женщину, целующую младенца и дарующую ему первый вздох, крик, голос. Со Смертью вышло куда сложнее – из знания следовало, что Смерти надлежало быть мужского пола, но мужчинам Меридеи не нравилась мысль, что на смертном ложе их поцелует другой мужчина или обнимет, или срежет локон их волос (вариаций того, как Смерть усыпляет плоть, придумали немало). В конце концов, из многочисленных споров, родилось убеждение, что Смерть – это чаще всего костлявая старуха, но бывает Смерть-мужчина – и он приходит с серпом, как жнец, обрывая сразу множество жизней.

________________

Больше трех часов Маргарита пролежала в компании трех покойников, в спальне с кровью на стенах и с разбросанной по полу серебряной посудой, пытаясь как-нибудь освободиться или хотя бы прикрыться, сделать хоть что-то, чтобы не быть найденной в таком унизительном виде. Правое веко перестало подниматься. Нижняя губа распухла вдвое. Нестерпимо ныло между ягодицами, словно туда налили едкую известь. В час Кротости Маргарита не гневалась на Бога, но спрашивала его: за что же ей столько бедствий, и молила сжалиться над ней – дать скорую и легкую смерть. Толстая Тори давно замолкла, адский рев и гром прекратились, комната погрузилась в густой мрак.

Маргарита даже заснула, и ее разбудил шум на улице – цокот множества копыт. Еще она услышала возгласы на незнакомой речи, похожей на ладикэйскую. Где-то на улице раздался истошный женский крик – так же и Маргарита недавно кричала. Шум за окном всё усиливался, и доносился отдаленный, развязный смех мужчин и грохот выбиваемых дверей. И еще она отчетливо услышала, как, негромко переговариваясь, через уже взломанную дверь в ее собственный дом вошли незнакомцы.

Маргарита с замиранием сердца вслушивалась в звуки и пыталась понять, что делают незваные гости. Они ничего не разбивали и не крушили. Через открытую дверь спальни до нее доносились шорохи, непонятные разговоры, – и больше ничего.

Но вскоре ее сердце бешено заколотилось – она увидела, как балкончик за спальней начал освещаться. Шагов она не слышала: люди, что поднимались по лестнице, не издавали ни звука. Только всё ближе и ближе становился огонь, всё страшней и страшнее светлел дверной проем.

На пороге перед тремя мертвецами выросла Смерть, и Маргарита обрадовалась, что наконец по ее душу пришла та, кого она звала. Вернее, тот – Маргарите досталась Смерть мужского пола, весьма невысокого роста, в поножах, с фонарем в одной руке и с зазубренным ножичком, вместо внушительного серпа, в другой. Еще в кольчуге под деревенским кафтаном, но, как и нужно – в большом капюшоне, надежно скрывавшим в своей тени костлявую рожицу.

«Вот и гибель моя пришла, – думала девушка. – Как там по поверьям? Нельзя заглядывать Смерти под капюшон – увидишь ее лик и сразу погибаешь. Пора… Я устала… Слишком долго жила… Должна была еще в бочке утонуть».

Смерть меж тем ошалело остановился в дверях, разглядывая трех покойников среди разбросанной серебряной утвари, кровь на стенах и девушку на кровати, – не спешил проходить и будто недоумевал: кто же это за него успел поработать. Постояв с полминуты у порога, Смерть тихо сказал что-то за спину, и за капюшоном вырос могучий великан, пригибавший голову, чтобы не задеть низкие для его роста потолки второго этажа. Зверское лицо Великана прорезало три шрама – ото лба по левой щеке, а череп покрывал смешной ежик рыжих волос. Маргарита, однако, вовсе не думала смеяться: Великан и без шрамов выглядел бы ужасающе жутким – такой зверской внешностью художники награждали людоедов из гравюр со страшными сказками.

Великан сразу заинтересовался покойниками, что Маргарита нашла понятным: среди еще чуть теплых тел голодный людоед выбирал себе закуску повкуснее. Смерть направился к кровати и к девушке на ней. Маргарита стыдливо стиснула ноги и попыталась извернуться так, чтобы Смерть ничего не смог там увидеть (всё же он был мужчиной, и лишних унижений ей не хотелось). Здоровым глазом девушка пыталась заглянуть под зловещий капюшон и испустить дух. Ее ждало бескрайнее разочарование, похожее на гадостное чувство испорченного празднества, – в свете фонаря Маргарита увидела у своей Смерти шутовской развеселый рот, какой подрисовывают ярмарочным скоморохам: широкий, с озорными уголками по краям и четкими треугольниками посередине верхней губы. Смерть еще и посмеивался, созерцая попытки девушки спрятать сокровенное. Маргарита же смотрела на него с обидой: могли бы ей Смерть и посерьезнее прислать, а не со столь глумливым ртом. Когда Смерть подошел близко к кровати, то снял капюшон – и Маргарита, вопреки желанию погибнуть, от страха зажмурила левый глаз. Открыв его вновь, она почувствовала еще более острую обиду на свою звезду за то, что не умрет через миг, но и облегчение, оттого что к ней вернулся отказавший на минуту рассудок. Тот, кого она приняла за Жнеца, оказался молодым парнем с хитроватым, по-сильвански обаятельным лицом и с плутоватыми глазами, какими он нагло таращился на девичье тело. Людоед у двери, изучая раны палачей, качал головой, почесывал ежик волос у лба, словно у него там что-то зудело, и не спешил никем закусывать.

Плут, как нарекла Маргарита парня в капюшоне, с самым счастливым выражением на лице, будто он-то как раз и получил подарок, восторженно улыбнулся своим шутовским ртом и что-то негромко сказал. Левый зеленый глаз Маргариты отразил ужас, а Плут чмокнул воздух, посылая ей поцелуй. После парень без стеснения осветил и детально оглядел тело избитой красавицы, подошел еще ближе к перепуганной подобным вниманием Маргарите и ласково погладил ее правую грудь – девушка дернулась и вжалась в кровать настолько, насколько могла. Великан что-то выкрикнул Плуту – тот, что-то хохотнув в ответ, отошел от кровати: встал у окна и уже оттуда пялился на белую и безмолвную от страха девушку. Великан, пригибаясь и горбясь из-за малых ему потолков, устрожающим силуэтом двинулся ккровати. Маргарита закрыла левый глаз: она поняла, что он первым осквернит ее плоть.

Но вопреки опасениям девушки, побои на ее лице заинтересовали жуткого Великана больше, чем ее почти полностью нагое тело. Насладившись созерцанием вызревавших синяков, он отошел от Маргариты и крикнул что-то кому-то с балкончика.

Третий, появившийся в спальне, оказался не менее примечателен, чем остальные: он был красив и приятен, особенно привлекали внимание его большие, томные, очень выразительные глаза карего цвета и полные, чувственные губы. Он напоминал барона Арлота Иберннака, но как если бы тот, вместо праздных увеселений, воевал бы лет с пятнадцати и к тридцати годам получил бы огрубевшую кожу, сломанный нос и властный взгляд. Как и положено такому красавцу, мужчина являлся щеголем – его дорогая одежда разительно отличалась от деревенских кафтанов Великана и Плута: поверх кольчуги Красавец носил черный кожаный камзол с серебряным шитьем, а его плечи покрывал просторный темно-бежевый рыцарский плащ с золоченой фибулой. Увидав избитую, раздетую и связанную девушку, мужчина оторопел и в замешательстве снял капюшон кольчуги с головы, показав безупречно подстриженные, короткие, каштановые волосы.

Красавец разглядывал Маргариту еще меньше, чем Великан – почти сразу в его руках появился кинжал, и с ним он направился к изголовью кровати, по другую сторону от Плута. Великан остался в дверях. Маргарита снова закрыла левое здоровое веко. Она допускала, что ее просто зарежут разбойники Лодэтского Дьявола, чтобы не возиться (то, что это были люди из варварского войска, она поняла по отсутствию у них ладикэйских синих нарамников). Она готовилась к холоду клинка у горла, однако Красавец лишь перерезал шелковые путы, и девушка почувствовала, что свободна. Но что ей было делать? По три стороны от кровати стояли лодэтчане. Она, затравленно озираясь, сжалась и попыталась поправить одежду. Красавец и в этом ей помог: распутал ее замотанное за шиворот платье, потом снял свой плащ и накрыл им плечи несчастной девушки вместе с ее волосами.

– Вёди сэбя цбокёйно, – услышала Маргарита орензский с необычным говором, – и ничёго ц табой нё будэд. Пъойдём ц нами вниц.

Так, с непокрытой головой, в окружении трех мужчин и кутаясь в плащ, она спустилась на первый этаж, где чуть не лишилась чувств, встретившись взглядом с лохматым, смуглым мужчиной, крючковатый нос которого она никогда не смогла бы забыть. В кабинете ее мужа шарили еще два лодэтчанина: они, что-то разыскивая, доставали немногочисленные бумаги и бросали их на пол гостиной, рядом с Гюсом Аразаком, а тот, сидя на скамье, разворачивал свиток над зажженной свечой. Увидав Маргариту, да еще в таком виде, Аразак присвистнул и осклабился.

– Вот так встреча! Как же я рад, У́льви! Бог всё же велик! Хвала тебе, о Всемогущий! – вознес он руки к потолку гостиной. – Есть же всё-таки на этом свете Божия справедливость!

– Кдо она? – спросил Красавец.

– Жена градоначальника. Позабыл, видать, Свиннак спрятать свою свинку, да, стерва? Или падаль уже надоела старому, жирному хряку? – скалясь, процедил Гюс.

Маргарита не стала отвечать: происходящее опять походило на нечто безумное, ненастоящее, и конца потрясениям, похоже, не предвиделось.

– Работай, – коротко приказал Красавец Гюсу, надевая на голову капюшон кольчуги и застегивая ее ворот.

Тот, усмехаясь и поглядывая на распухшее от побоев лицо Маргариты, продолжил перебирать листы и свертки, но его улыбка отображала даже не радость, а подлинное счастье.

– Кдо люди навёрху? – спросил Красавец Маргариту.

– Ммоя пприслужница и два грабит… еля, – неровным голосом ответила она. – Они ппалачами были.

Аразак оторвался от своего занятия и захохотал.

– Как только Дьявол в город наш войдет, Эцыль умрет, и сын его умрет! – громко выдал Гюс.

Красавец строго посмотрел на него: он либо ничего не знал о пророческих стихах Блаженного, либо ему были неизвестны имена палачей.

– Гдэ тод, кдо их убил? – спросил Красавец Маргариту. – Кдо он?

– Я не знаю, где он, – еле слышно говорила девушка.

Она помолчала и, подумав, решила, что скрывать правду глупо: они, если захотят, заставят ее всё рассказать.

– Это незаконный сын моего супруга их убил, – ответила она и почувствовала, как слеза потекла из здорового глаза по щеке.

– Идер! – опять встрял Гюс. – Чертов Идер тебя избил! И не только избил, я уверен! Отлупил по полной! И бросил!

– Кдо он? Опасэн? – спросил Красавец у Аразака.

– Да… Опасный сукин сын. Ходит как кошка… и убивать его с малолетства учили: особое воспитание папочки… Хотя Идер лишь рад был…

Красавец задумчиво помолчал и изрек:

– Тъи будь ц охраной, – сказал Красавец Аразаку. – Дчто-то найти – посылай сродчна.

Он взял со скамьи закрытый шлем, похожий на ведро, но надевать его не стал, затем перевел взгляд на Маргариту и кивнул в сторону входной двери.

– Ты ц нами… – сказал он ей. – Позле рэзшим, дчто ц тобой деладь. Пока жё вёди себя цмирно, нэ то жаледь.

Перед домом стояли еще десять всадников, одетых кто во что горазд: одни носили поверх кольчуг стеганые куртки, другие – кирасы, третьи – деревенские кафтаны, но все были без синих накидок ладикэйцев. Красавец подвел Маргариту к коню в панцирной защите, немного сдвинул седло и сначала сам вскочил на лошадь, после спустил стремя и подал руку девушке. Она не думала сопротивляться – это было бы глупо, бесполезно и выглядело бы непристойно. И пока никто из этих людей не избил ее и не надругался над ней. Даже то, что Плуту она явно пришлась по вкусу, больше ее не пугало: мужчина с улыбкой ярмарочного шута исполнял приказы, а не командовал. Поставив ногу в стремя, Маргарита приняла руку Красавца – он подтянул ее вверх и усадил боком перед своим седлом.

На улице моросил мелкий, редкий дождик, будто Небеса роняли скупые слезы, оплакивая Элладанн. Убывающая луна то освещала разграбляемый, стонавший город, то пряталась за тучи, уступая свету факелов в руках захватчиков. На улице Каштанов ладикэйцы заняли уже каждый дом; перекрикиваясь и хохоча, они выносили оттуда добро – брали и подушки, и свинцовую утварь, и табуреты; двое даже вытаскивали скамью. Маргарита видела, как некая компания выкатила бочонок вина на улицу, и вокруг него столпились довольные, шумные мужчины. Похотливыми, завистливыми глазами они проводили светловолосую девушку, ехавшую среди лодэтчан.

Дальше и ближе к центру города улицы посинели от ладикэйских накидок. Слышались людские крики и вопли. Маргарита заметила, как женщина с распущенными волосами и в порванном платье, совсем как у нее, выбегала из инсулы – многокомнатного дома, в каких теснились самые обездоленные из бедняков. За ней погналось пятеро мужчин. Заходились лаем собаки, ржали кони, порой гремели выстрелы. Слышала Маргарита и детский плач где-то во мраке. Отовсюду: звон, крики и грохот, в ответ им – смех.

Она пыталась не смотреть по сторонам и ничего не замечать, лишь мучила себя думами, что надругательство стало ей возмездием за творимые бесчинства в Элладанне.

«Простите меня за молчание… – говорила про себя Маргарита. – Я поступала так, как хотел мой супруг, и сейчас поступила бы так же… Неужели за покорность мужу меня наказал Бог? Наверно, могло быть хуже. Я, кажется, даже рада, что Гюс Аразак привел людей Лодэтского Дьявола ко мне в дом, иначе всё было бы так, как хотел Идер: меня и дальше без конца терзали бы ладикэйцы… А этот человек рядом кажется не кровожадным вовсе… не варваром… Неужели меня к нему везут? – похолодела она от ужаса. – Чему я радуюсь? Боже… Еще и такой ужасный сон накануне приснился… Боже, помоги мне, только не это, не дай исполниться тем гадким, грязным стишкам!»

Лодэтчане меж тем выехали на Восточную дорогу и повезли свою пленницу к Главной площади. Ужасаясь тому, что ее ждет, Маргарита уставилась на левую руку Красавца, держащую поводья. Старый, глубокий шрам на ней начинался от середины кисти и уходил за рукав кольчуги. Еще она заметила небольшой и тоже старый шрам под подбородком Красавца, как будто когда-то там держали клинок, заставляя поднять голову и на что-то смотреть.

Вдоль Восточной дороги грабеж выглядел менее жутко, чем на маленьких улочках. Богачи оставили свои дома и выехали из города. Здесь никто истошно не кричал и не выл так, что болели зубы. Маргарита оглянулась на Восточную крепость и не увидела ее – та исчезла, растворилась во мраке и дыме.

«Как же там, в Западной крепости, Нинно и Синоли? – вспомнила о родных Маргарита. – Увижу ли я когда-нибудь их живыми? Смог ли Ортлиб позаботиться о дяде Жоле, деде Гибихе и Филиппе? Что с самим моим мужем? Жив ли? И где рыщет ужасный Идер Монаро, чтобы и его убить?»

Они проехали суконную палату Гиора Себесро и его дом; синие воины сломали зеленую дверь, заполонили жилище и грабили его. Красная телега стояла с сорванным пологом – ее загружали трофеями. Пехотинцы выносили женские платья на улицу, прикладывали их к себе и ржали: они радовались, что нашли хорошие подарки для жен или подруг.

Чем ближе становилась Главная площадь, тем больше встречалось лодэтчан, походивших на разбойничий сброд. На самой площади стало шумно и дымно. Тяжелый заслон лежал в воротах ратуши, камни в проезде раскурочило взрывом. Герб Лиисема понуро свесился на один бок, а два других герба, словно мусор, валялись неподалеку от трех рябых холмиков из мертвецов в желто-красных, полосатых по диагонали, нарамниках. По площади перемещалась орда варваров – пешие и конные, с оружием в руках или без, – они вскрывали двери соседних с ратушей домов и хозяйничали там, внутри. Храм Возрождения заволокло мутной пеленой. Маргарита пыталась понять, грабят ли его и, вглядевшись, заметила мужчин в кольчугах, заходивших туда.

«И храмы грабят! – возмутилась она. – Нет для этих дикарей ничего святого!»

На площади Красавец иногда останавливал своего коня около других всадников и обменивался с ними парой фраз. На девушку, сидевшую рядом с ним, побитую, простоволосую, кутавшуюся в плащ, головорезы, не скрывая живого интереса, бесцеремонно пялились. Маргарита опустила глаза к руке со шрамом и старалась ничего не замечать, но порой смотрела в сторону ратуши и наблюдала, как росли три желто-красные кучи – всё новых и новых покойников, грозных городских стражников, вытаскивая их за ноги и за руки, кидали к мертвецам.

В какой-то момент, бросив очередной взгляд на ратушу, Маргарита увидела его самого – Лодэтского Дьявола, которого ей слишком хорошо описали, чтобы она его не узнала. В броне вороных доспехов, испещренных бальтинской вязью из звериных морд, с хихикающими, безносыми рожицами на плечах, верхом на большом коне, покрытом простой черной попоной, он направлялся прямо к ним. Маргарита опустила левое веко, жалея, что Идер ей второго глаза не изуродовал: так ненавистен ей был этот самодовольный разбойник, что она даже не могла на него смотреть. Блаженный запел в ее голове бранные стишки о палачах и о ней самой.

«Заткнись! – сказала бродяге Маргарита. – Не исполнится это – я лучше выброшусь из окна и предстану перед настоящим Дьяволом. Пусть я угожу в Пекло за этот страшный грех… Да, так и сделаю – едва меня оставят одну, я так и сделаю».

Лодэтский Дьявол говорил о чем-то с Красавцем и с любопытством рассматривал Маргариту. Он иногда покачивал головой, кривил губы, недоверчиво хмурился или усмехался. Девушка заметила на его левом плече пробоину в доспехах, похожую на удар топорика или алебарды, но ранение, похоже, не причинило большого вреда этому врагу Орензы. Беседовали мужчины минуты четыре с половиной, после чего Лодэтский Дьявол подвел коня ближе, встал возле пленницы и захотел взять ее рукой за подбородок. Она с отвращением вывернулась, отпрянула – и ее тут же обхватил со спины, за плечи и за шею, Красавец: она оказалась с поднятой головой в удавке его руки; лопатками девушка почувствовала недружелюбную жесткость кирасы. Лодэтский Дьявол, широко улыбаясь, снова что-то сказал Красавцу, и Маргарита увидела у него во рту, с верхней правой стороны, четыре серебряных зуба в ряд – всё, как говорила Марлена.

Маргарита с ненавистью смотрела на этого демона левым зеленым глазом, а тот закованными в металл пальцами провел по ее распухшей щеке, слегка надавил у ее правого глаза и попытался легонько приподнять отекшее веко. Ярость девушки его забавляла: он странно улыбался и внимательно разглядывал ее лицо. Наконец он убрал руку, и Красавец отпустил шею Маргариты. Лодэтский Дьявол, не переставая кривить недоброй улыбкой рот, что-то еще сказал, махнул рукой на ратушу, и Красавец повел своего коня туда.

В эту страшную для Элладанна ночь, на исходе тридцать шестого дня Смирения, Маргарита впервые попала в главное здание ратуши – Красавец завел ее в обрамленную колоннами, просторную парадную залу, что находилась сразу после входа, на первом этаже, – залу с высоченными потолками, предназначенную для торжеств и балов. Там Красавец оставил девушку, сам же поднялся по лестнице. Маргарита убедилась, что ей не спрятаться и не сбежать: у дверей стояли караульные, окна на первом этаже начинались намного выше ее роста, а десять лодэтчан сбились неподалеку, что-то обсуждая, и следили за ней.

По парадной зале сновали мужчины со звериными лицами, иногда полуголые или обмотанные цепями, с разнообразными мечами, арбалетами, секирами, ружьями. Маргарита вжималась в колонну под их взглядами, страшась, что они приблизятся, потом поняла, что плащ на ней каким-то образом защищал ее от домогательств. Мысли в голове рвали друг друга, как стая насмерть сцепившихся собак – одна из них была такая: «Раз опять появился бежевый мужской плащ, то прежняя я снова умерла». Да в тот раз, спасенная из бочки, она ощущала себя пересаженным на благодатную почву деревцом, отбросившим шелуху больной листвы и готовым распуститься свежей зеленью; сейчас же ее будто ободрали, оставив голые ветки и израненную кору.

Она хотела плакать, но ужас не давал пролиться слезам и даже заглушал боль плоти. После того, что с ней сделал Идер, Маргарита и так ходила, чувствуя боль; поездка верхом, пусть и на панцире коня, а не на его голой холке, еще больше усилила ее мучения. В отрешении она наблюдала, как по полу волокли тело желто-красного стражника без головы. За ним оставался противный на вид след и доносился не менее противный звук скребущейся о мраморный пол кольчуги. Вскоре с лестницы сбежал светловолосый парень с булавой в руке, понесся на улицу и чуть не упал, поскользнувшись на крови, оставленной безголовым городским стражем.

Тогда тошнота подступила к горлу Маргариты, и острый спазм схватил ее нутро. Она зашла в тень за колонны, бессильно прислонилась боком к стене и, чтобы скрыть от мужчин волосы, укуталась вместе с головой в бежевый плащ. Зажимая одной рукой плащ под подбородком и держась другой рукой за стену, девушка медленно пошла вдоль нее. Боль от ходьбы помогала не поддаваться безумию в том аду, что ее окружал. Следившие за пленницей лодэтчане уставились на нее, но Маргарите стало всё равно. Зайдя за очередную колонну, она разглядела на ней кровавые разводы и отпечатки рук. Ее собственная рука натолкнулась на что-то липкое, и вся ее ладонь оказалась в чьей-то крови, ноги в тонких сапожках промокли. Прекрасно понимая, что она наступила в кровь, Маргарита пошла дальше. Мутило ее сильнее. От наблюдателей отделился коренастый мужчина лет тридцати с перебитой переносицей. Маргарита, не желая общаться, резко повернулась к нему спиной – и увидела кровавые следы своих ног на светлом мраморе. Тень от колонны, за какой неизвестный человек истек кровью, бросилась к ней навстречу силуэтом Идера Монаро, настигла и наотмашь ударила по лицу – Маргарита качнулась, теряя плащ и открывая грудь в разорванном платье. Подбегавший мужчина едва успел подхватить падавшую в беспамятстве девушку.

Глава XVIII

Ратуша превращается в логово Лодэтского Дьявола

Знание учило, что душа Божьего Сына сразу состояла из четырех стихий, потому он мог жить в неокрепшей плоти, подпитывая ее силы. Однако в человеке, в единственном из существ на Гео, тоже смешивались четыре стихии, ведь Бог создал людей по своему подобию: всем земным он тварям он даровал плоть – стихию Земли, человеку дал еще и душу – противоположную Земле стихию Воздуха. Вода соединяла Землю и Воздух, но ее излишки приводили к заболачиванию плоти и гниению души, а к стихии Воды принадлежали: вера, любовь, жизненные силы, Пороки и удовольствия. К стихии Огня относились Добродетели, страхи, страдания, вражда и смерть, – Огонь разъединял душу с плотью.

Как неравна была почва на Гео, так и плоть, стихия Земли, мужчинам и женщинам досталась разная. Женщины от рождения имели более влажную и холодную плоть – чтобы прийти к равновесию стихий внутри себя, они чаще плакали; чтобы согреться Огнем, жаждали страданий – оттого-то и мучились по надуманным причинам или переживали по пустякам. Женщины охотно отдавали любовь, ведь ее у них было с избытком: сначала супругу, затем детям и внукам. Дерево души у женщин из-за обилия Воды росло высоким, благодаря чему они приобретали особенную мудрость: интуитивный разум, то есть умели «проникать взглядом» в суть вещей, не утруждая себя доказательствами или логикой, – и часто оказывались правы даже там, где ошибались самые рассудительные из мужчин. Плоть женщины также была более чистой: ее сравнивали с цветущим лугом, по какому можно ходить, не запачкав ног. Но в то же время женщины изначально были более порочны из-за преобладания стихии Воды и несильны в сопротивлении соблазнам, – значит, без жертв, без страданий, без мучительных родов их «цветущий луг» превращался в болото и корни дерева души гнили. Так происходило с теми, кто предавался блуду, потакал своим слабостям и тонул в удовольствиях. Плоть женщин намного быстрее превращалась в «болото», чем мужская. Зато женщины куда как более рьяно веровали в Бога; даже безбожницы могли искренне принять меридианскую веру и спасти себя.

Плоть мужчин была сухой и горячей из-за обилия Огня: страдания плоти и души они переносили хуже женщин, не искали их нарочно и пытались забыться в чем-то приятном. Чтобы прийти к гармонии стихий внутри себя, мужчины стремились к удовольствиям и охотно принимали любовь женщин: матери, супруги и любовниц – они пили их любовь, словно воду. Дерево мужской души тем не менее росло низким: только вера и целомудрие позволяли мужчине вырастить столь же высокое дерево души, как у женщины, и превратить свою плоть в цветущий луг. Разум мужчины имели логический, с высоким деревом души приобретали еще и интуитивный разум; сложенные вместе два разума являли совершенный разум, к какому стремились священники. Женщинам, согласно знанию, по своему естеству никак нельзя было добиться совершенного разума – вот их и не брали в ряды проповедников. Мужчины изначально были более добродетельны, хотя настойчиво искали порочных удовольствий, чтобы унять Огонь внутри себя. Вместо блуда им нужно было обратиться к вере – тогда зуд от чрезмерного Огня проходил.

Как учило знание, все мужские создания (и звери, и человек) отдавали в мир избыточную в них стихию Огня, в том числе и смерть, тогда как женские – стихию Воды или жизнь. Соединяясь, эти две противоположности могли зачать стихию Земли или новую плоть, но только если Бог давал свой дар – добавлял нечто непознанное, божественный элементаль, что перемешивал, будто воду с маслом, стихии Воды и Огня, жизнь и смерть. Рождаясь, все живые существа уже несли в себе свою будущую смерть – она росла вместе с их плотью и крепла, рано или поздно одерживая верх над жизнью.

Знание о стихиях принес людям первый Божий Сын. На протяжении следующих тридцати восьми циклов лет оно дополнялось новыми открытиями. В свободное от труда время священники размышляли над сутью вещей, пытаясь их понять своим совершенным разумом, затем представляли собственные изыскания для обсуждения другим братьям. Если настоятель храма считал открытия заслуживающими внимания, то передавал их епископу, а тот – совету кардиналов; если совет кардиналов давал одобрение новым идеям, проповедники доносили их меридианцам на службах – что-либо сочиненное от себя и непризнанное Экклесией священник проповедовать не мог. Сущность Бога нельзя было осознать человеческим разумом – так было написано в Святой Книге, потому Экклесия не пыталась разобраться, кто или что он такое есть. Она изучала другие тайны, первой из которых была любовь – и сила, приводящая вместе с враждой мир в движение, и самая высшая Добродетель.

Один из священников попытался переосмыслить суть смеха и слез, присущих лишь человеку, когда столкнулся с затруднительным для себя вопросом: вид слез был неприятен большинству мужчин, хотя, казалось бы, чьи-то влажные слезы должны были остужать и питать их горячую и сухую плоть, должны были быть ей благостны. Решив, что дело в страданиях, сопровождающих слезы, исследователь вскоре отказался от этого пути: мужчины были куда как равнодушнее к виду мучений без рыданий и слез, зато влага из глаз животных, принимаемая за слезы, опять же трогала их за живое. В итоге, из своих многочисленных наблюдений, священник сделал вывод, что смех – это редкая смесь Воздуха и Земли, а слезы несут в себе и стихию Воды, и стихию Огня, за что был осмеян другими братьями, ведь первооснова знания, оставленная первым Божьим Сыном, гласила: «Только Вода и Огонь нигде в этом мире сами по себе никогда не смешиваются». Допустить то, что в слезах противоположные стихии соединяются божественным элементалем, Экклесия тоже не пожелала: смех остался Землей, слезы – Водой.

________________

Разлепив левый глаз, Маргарита обнаружила вокруг себя кроваво-красные завесы, над собой – такой же красный матерчатый потолок, а на широкой верхней перекладине, у самой кровли шатра, увидела гнусненькую бородатую рожицу лохматого морского царя, до безобразия напоминавшую лик Блаженного. По обе стороны от бороды божка голые земные мужчины обнимались с русалками, трогая их за груди и чешуйчатые ягодицы. Маргарита поняла, что она лежит в неизвестной ей постели с полуоткрытым красным балдахином и греховными картинками из фантазий резчика по дереву. Столь бесстыдное ложе еще нужно было постараться найти, даже в таком городе вольных нравов, как Элладанн. Еще она поняла, что лежит абсолютно нагая, но прикрытая по плечи красным покрывалом из бархата. Ее лицо и голову кто-то щедро обмотал тряпками – так, что свободной остались только левая часть лица со здоровым глазом, кончик носа и прорезь рта. Маргарите очень хотелось потрогать эту повязку, но сначала она осторожно повернула голову влево – туда, где слышался тихий разговор мужчины и женщины на непонятном языке.

Увиденное поразило пленницу не меньше, чем бесстыдная кровать. Вполоборота, спиной к ней, сидел раздетый по пояс, длинноволосый мужчина. Чернокожая женщина зашивала что-то у него на плече, и каждый раз после стежка она прокаливала иглу над огнем свечи, а у ног мужчины большая, черная собака шумно дышала раскрытой пастью, свесив язык и показывая здоровенные зубы. Вся троица удивляла, но сперва Маргарита начала рассматривать мужчину, Лодэтского Дьявола, герцога Рагнера Раннора (благодаря Раолю Роннаку, его описанию собаки и женщины, сомнения в личности мужчины за столом сразу отпали).

Тело Лодэтского Дьявола испещряли старые шрамы, но внимание Маргариты приковал меридианский крест во всю спину, вырезанный глубоко на коже много лет назад. Ни один из многочисленных слухов не доносил о том, что у человека с такой ужасной славой имелся столь святой символ. Необычным выглядели и его падающие ниже плеч, густые, спутанные волосы темно-русого оттенка, – необычным это смотрелось потому, что рыцари стриглись коротко. Тело Лодэтского Дьявола, даже обезображенное шрамами, восхищало своей мужественной статью – сильное тело с литым рельефом мышц. Он сидел на стуле, но угадывался его высокий рост; широкая спина в контрасте с узким поясом и бедрами казалась еще больше; настоящие «рыцарские ноги», длинные и мускулистые, туго обтягивались черными узкими штанами.

Лицо мужчины спряталось за волосами, и Маргарита стала вспоминать то, что увидела в отверстии шлема, под поднятым забралом, но ничего особенного ей в голову не приходило. Лодэтского Дьявола нельзя было назвать красивым, однако и отталкивающим тоже, – малоприметное лицо со светло-карими глазами, разве что губы большие – не припухлые и чувственные, как у Красавца, просто большие.

«Обычный, – так говорил Иам. – Смотрит – и ты понимаешь: он решает, будешь ты жить или нет. И скорее всего – нет».

«Вроде бы… на меня он так не смотрел, – чуть приподнимая веко и скашивая левый глаз к Лодэтскому Дьяволу, думала Маргарита. – Он смеялся… Это я хорошо помню. Красавец рассказал ему, какой нашел меня, – и тот посмеялся… И моим побоям тоже… Чудовище с зубами как у демона!»

Маргарита также видела одно ухо мужчины – вот оно было довольно примечательным. Контур уха имел острый бугорок чуть выше середины, а мочка тоже заострялась и напоминала завиток. Еще она заметила большие, угловатые кисти рук Лодэтского Дьявола, прорезанные на внешней стороне извилистыми протоками вен.

К описанию лица чернокожей женщины просилось определение «свирепая». Таких лиц у женщин Маргарита никогда ранее не встречала и не могла угадать ее возраст: ей могло быть и тридцать лет, и меньше восемнадцати, но скорее всего – двадцать с небольшим. Она-то, совсем как рыцарь, коротко стригла свои курчавые черные волосы. Дама носила темно-багряное платье с пышными рукавами и глухим воротником – выглядела как госпожа, а не как прислужница и тем более не как девка. Величавые движения ее рук и умение врачевать выдавали хорошее образование. Она представлялась Маргарите злой властительницей какой-то темной, колдовской страны из сказок – Черной Царицей. Раоль Роннак когда-то назвал эту страну Мела́нией, женщину же – мела́нкой.

Собака походила сразу на обоих своих хозяев: рослая, мускулистая, с мощной грудной клеткой и узким тазом. Короткая черная шерсть лоснилась атласом, как у рысака Гиора Себесро. Про морду собаки тоже хотелось сказать «свирепая». Золоченая цепь на ее шее с небольшой подвеской-водоворотом напоминала рыцарский орден.

Собака первой обнаружила, что Маргарита более не спит, и зарычала на нее – точь-в-точь как это делала Альба. Лодэтский Дьявол повернул голову к кровати, а Маргарита, понимая, что притворяться спящей уж глупо, натянула красное покрывало до подбородка и потрогала перебинтованное лицо – справа, у глаза, и на левой щеке, около губы, тряпки были влажным и мягкими.

Рагнер Раннор наблюдал за своей пленницей всё то время, пока ему лечили плечо, и смотрел так жестко, что избитая, раздетая девушка перепугалась. Страшило ее и то, что он молчал. Собака, подражая хозяину, тоже не сводила с пленницы коричневых глаз. Маргарита, в свою очередь, глядела на деревянную рожицу под кровлей кровати и гадала: уже сделал с ней что-то Лодэтский Дьявол, пока она была без сознания, или нет.

«Если нет, то почему я без одежд? А если да? С этого чудовища станется… Правда, мое тело не говорит, что кто-то снова над ним надругался… Даже боль сзади стала заметно слабее. Остается надеяться, что его всё же оскопили в Сольтеле. Интересно, давно я без сознания? Кажется, давно – шум на площади стих, но за окном еще темно… И я на втором этаже ратуши – это видно по большим оконным проемам с двойными ставнями и стеклом сверху. В этой спальне целых два окна, но ставни открыты на одном, недалеко от стола, а этот полуголый варвар сидит рядом и даже холода не чувствует – одно слово: лодэтчанин! В их самой северной стране у Линии Льда и летом снег, наверно, не сходит…»

Черная Царица, закончив «шитье», залила мужчине рану свечным воском, забинтовала ему плечо и в конце нежно разгладила сделанную ею повязку. Лодэтский Дьявол положил свою светлую руку на черную, сказал женщине что-то ласковое, затем встал и начал надевать белую рубашку. Пока он застегивал пуговицы, Маргарита увидела атлетическое строение почти безволосой груди, впалый живот и еще много старых шрамов, но интересовало ее другое – пытаясь понять, правы ли были Оливи и ее дядя, она поглядывала на гульфик мужских штанов. Меланка, заметив, куда Маргарита смотрит, зло зыркнула на нее – да так, словно полоснула ножом, а не взглядом.

«И в мыслях нет, – пристыжено оправдывалась про себя Маргарита, покрасневшая под тряпками на лице. – Да ни за что! Не бойся, черная дама, я вовсе не поэтому интересуюсь… Наоборот… Как же я рада, что ты его любишь, а он, похоже, тебя…»

Лодэтский Дьявол оделся, переставил стул к кровати и сел так, чтобы видеть лицо Маргариты. Свирепая меланка устроилась рядом с ним. Собака, виляя гладким, толстым и острым хвостом, дополнила адову свиту – подошла к хозяину с другой стороны и подлезла головой под его руку.

– Меня зовут герцог Рагнер Раннор, – сказал на отличном орензском Лодэтский Дьявол. – Обращайся ко мне «Ваша Светлость». Я еще в Сольтеле, когда воевал под началом рыцарей из Южной Леонии, изучил язык твоей страны и говорю на нем хорошо, а понимаю еще лучше. Соо́лма, – указал он на Черную Царицу, – тоже говорит по-орензски. Представься теперь ты.

– Госпожа Совиннак, – тихо, но с достоинством ответила Маргарита, поглядывая с беспомощной яростью на Рагнера Раннора левым зеленым глазом.

– Первое имя у тебя есть, госпожа Совиннак? Представься уж герцогу так, как должно.

Маргарита не стала отвечать: ей не хотелось, чтобы рот этого человека произносил ее имя.

– Я жду! – развел руками Рагнер.

– Госпожа Совиннак, – так же тихо повторила Маргарита.

– Ладно… – усмехнулся он. – Слушай внимательно, госпожа Совиннак: ты моя пленница. От меня зависит, что с тобой будет. Веди себя покорно, тихо да не пытайся бежать, – и никто тебя здесь не тронет. Если твой супруг мне поможет, то получишь свободу.

Маргарита удивилась: она не понимала, как Лодэтскому Дьяволу мог помочь ее муж, но обрадовалась надежде, что ее отпустят.

– И еще одно – никогда не лгать мне. Я задам тебе вопросы. Отвечать нужно четко. Для начала рассказывай всё подробно, что в твоем доме произошло и почему мои люди нашли тебя в таком виде.

Девушка молчала: она не хотела вспоминать насилие над собой, тем более говорить о нем, а еще тем более беседовать о своем бесчестье с Лодэтским Дьяволом.

– Ты на моем ложе поселиться, что ли, удумала?! – с раздражением прикрикнул на нее Рагнер и зло посмотрел – из его глаз словно полетело острое, окрашенное побуревшей кровью, ледяное стекло.

Тогда Маргарита его по-настоящему испугалась, да и фраза про ложе заставила ее сжаться. Она почувствовала, как из левого глаза потекла слеза, и, желая ее скрыть, девушка натянула покрывало выше.

– Не закрываться мне тут! – разозлился Лодэтский Дьявол. – Я сейчас на хрен уберу эту красную тряпку! Голая останешься!

Маргарита вскрикнула от отвращения, когда он ее коснулся, чтобы сдернуть покрывало с ее лица, и сильнее заплакала. Рагнер раздраженно выдохнул, встал на ноги, прошел к окну, глянул на площадь, после чего вернулся к стулу. Соолма, равнодушная к слезам пленницы, молчала и внимательно следила за ней. Маргарита побоялась вновь закрыть лицо и, тихо всхлипывая, утирала левую щеку – ее здоровый глаз рыдал и себя, и за правый, извергая неиссякаемый соленый поток. Герцог тоже молчал. Он сел на стул, скрестил в лодыжках вытянутые ноги, сложил руки на груди и уставил на плачущую девушку злые, жесткие глаза.

– Давай по-другому, госпожа Совиннак, – сказал он. – Я буду задавать тебе вопросы – ты отвечать. Уж постарайся найти на всё ответы и не молчать, а то я и так сердитый… Хочешь живой и здоровой вернуться к супругу? Так начинай стараться… Первый вопрос: где твой супруг?

– Не знаю, – тихо ответила Маргарита. – Я правда не знаю… Он был в Северной крепости… Командовал ополчением… с д… – осеклась она и решила, что ничего не расскажет про дядюшку Жоля и Филиппа. – С другими… защитниками.

– Где остальные женщины из вашей семьи? Дочь его где?

– В замке…

– А ты почему не там?

– Я не знаю… – утирала Маргарита щеку и думала, что про свои злоключения с герцогом Альдрианом тоже ничего не расскажет Лодэтскому Дьяволу. – Он так решил… Меня должны были где-то спрятать. Где-то в другом месте, но человек, который должен был… Он… – сильнее заплакала она. – Он не спряяятал…

Рагнер немного помолчал.

– Его незаконный сын должен был тебя спрятать?

Маргарита кивнула.

– И за что он так с тобой? – прищурил глаза герцог.

– Из-за своей матери и… – всхлипывала девушка. – И чтобы отцу больно сделать… И он мразь потому что…

Рагнер хмыкнул.

– Что за мертвецы были в доме?

– Палачи… Грабители… он их убил и прислужницу мою тоже… у меня на глазах…

– Где этот человек прячется?

– Я не знаю…

– Уверена? – пристально смотрел на Маргариту Рагнер. – Если я его найду, то, скорее всего, пытать буду. После – убью. Мне несложно.

– Я не знаю, – всхлипнула она. – Можно один раз выйти – это всё, что он сказал. Еще там неуютно и мерзло… Где-то на расстоянии триады часа… – снова осеклась она, подумав, что Идер под пытками расскажет то, что поможет Лодэтскому Дьяволу схватить ее мужа. – Где-то далеко… Не меньше триады часа нужно было ехать на лошадях. Больше ничего не знаю.

Герцог замолчал, задумался и около минуты хмуро смотрел на девушку, лежавшую с перебинтованным лицом на красной кровати под красным покрывалом.

– Почему твой супруг перестал быть градоначальником? И почему вы стали жить в другом доме?

– Я не знаю…

– «Я не знаю» ты говорила слишком часто. Поищи другой ответ.

– Я правда не знаю, – старалась убедительнее лгать Маргарита. – Мне супруг не рассказывает о делах. Поссорились с герцогом Альдрианом и канцлером Помононтом. Я не знаю из-за чего, но думаю, что из-за нового набора в войско. Мой супруг не хотел объявлять набор, хотел, чтобы больше мужчин защищали Элладанн, а не погибли у Нонанданна. Но я не знаю точно…

Рагнер снова замолчал на пару минут. Под его ледяным взглядом Маргарита чувствовала озноб и изнеможение, правда, с утратой сил уходил и страх. Не переставая всхлипывать, она сжалась под покрывалом, отвернулась от Лодэтского Дьявола и перелегла на бок – он же не стал более ее трогать и просто продолжал смотреть.

– Что же… супруг тебя любит? – спросил Рагнер девушку после молчания. – Сильно тебя любит?

– Да…

– Что думаешь, придет он за тобой?

– Не знаю, – заливаясь слезами, честно ответила Маргарита. – Клянусь, не знаю. Может и не прийти…

Она глянула на окно и увидела, что небо посинело: начинался рассвет. Город пережил страшную ночь – наступало не менее страшное утро тридцать седьмого дня Смирения. Рагнер тоже посмотрел в сторону окна и сказал:

– На сегодня – всё. Соолма отведет тебя туда, где ты будешь жить. У меня здесь существуют правила. Одно из них: никто без дела не болтается, и ты не будешь, если хочешь кушать. Ну и тебе не будет тоскливо: хоть какое-то занятие. Подберем тебе работу с другими дамами. Сегодня уже день солнца… Так, сегодня отдыхай, а с медианы начнешь… Повязку можешь снять вечером, перед сном. И скажи спасибо Соолме за то, что она подлечила тебя.

– Спасибо, – прошептала Маргарита.

Соолма в ответ надменно фыркнула.

– Веди себя тихо, – встал со стула герцог и снял с перекладины для одежды черный плащ. – От тебя ничего не требуется: лишь дождаться того, когда супруг тебя заберет. Но если ты меня разозлишь ложью или выходками – то, что с тобой недавно случилось, покажется тебе милым пустячком.

Он накинул поверх рубашки плащ, позвал собаку и вышел с ней из комнаты. Соолма закрыла за ними дверь на засов и бросила на красную кровать стопку одежды. Платье являло собой бесформенный мешок грязно-розового цвета, но изнасилованная девушка, находившаяся среди оравы головорезов, не могла и представить более удачного для себя наряда. Дешевая сорочка из грубого льна и уродливые, большие исподники со сборкой на шнурке ее, напротив, не порадовали, но она промолчала. Вместо промокших в крови, коротких сапожек, она получила коричневые шерстяные чулки и черные башмаки на толстой подошве, какие кто-то раньше уже долго носил.

– Мне нужен платок для головы, – заплетая косу, сказала Маргарита Соолме. – Длинный и тонкий… Или что угодно… Я не могу с непокрытой головой ходить – я замужем.

Соолма взглянула на ее роскошные золотистые волосы и согласилась:

– Да, здесь так ходить не стоит. Позднее я найду тебе платок. А пока иди за мной.

Соолма повела ее куда-то, и пока Маргарита шла за ней по коридору второго этажа к лестнице, то она неосознанно уставила свой взор на необычное шевеление под юбкой меланки, на манящее колыхание ниже спины – столь выпуклых ягодиц Маргарита и тучных женщин нечасто видала. Соолма же была стройной, худенькой – с тонкой талией, маленькой грудью и узкими плечами. Неприличное колыхание сопровождалось загадочным шелестом темно-багряного платья, как если бы Черная Царица шла по ковру из упавшей листвы.

У выхода на лестницу поставили столик, два стула, и на них расположились двое дозорных с одинаковым каштановым цветом волос. Маргарита узнала в одном из дозорных того крепкого, невысокого человека с багровой отметиной на сломанном носе, который подхватил ее при падении и, значит, видел ее грудь. «Перебитый нос» ничего не сказал двум дамам, но Маргарита чувствовала спиной его пристальный взгляд. Второй дозорный, молодой, здоровенный детина с низким лбом и тяжелой челюстью, глуповато ей улыбался. Его лицо казалось беззлобным, вот только этот человек щеголял голым торсом и поигрывал кистенем с шипастой гирей на конце цепи.

Высокие потолки второго этажа сменились низкими. Лестница уходила выше третьего этажа, на чердак, но Соолма подниматься дальше не стала и прошла в коридор. Маргарита углядела вдали узкую оконную нишу с тремя ступенями. Она порадовалась тому, что из этого окна можно будет с легкостью выпрыгнуть, и наверняка, падая с такой высоты, сразу погибнуть. На третьем этаже, у лестницы, также имелось световое оконце, выходившее во внутренний дворик ратуши, но его заслоняла частая свинцовая решетка и толстое, мутноватое стекло.

Соолма меж тем открыла вторую по счету дверь справа, в самом начале коридора, и сказала:

– Женщин здесь немного – с тобой будет десять. Две комнаты по пять человек. Остальные для мужчин. Отбой здесь – в семь. После восьмого часа и отбоя по коридорам не ходи, какие бы причины у тебя не возникли. Уборную посещай заранее. Она в полуподвале… и не перепутай ее с мужской, с той, что за лестницей. Впрочем, это здание ты должна знать лучше меня.

– Я здесь впервые, – ответила Маргарита, проходя за черной дамой в комнату. – Клянусь. Супруг меня сюда никогда не брал… даже в празднество Возрождения и первую триаду Веры.

Соолма хмыкнула.

– Ты сегодня нам много лгала, – жестко проговорила она. – Не думай, что кого-то обманула. Его Светлость тебе не доверяет. И твоим слезам тоже… Так что не пренебрегай его советом – тихо дожидайся, когда за тобой явится супруг. Это твоя постель, – указала она на ближайшую от двери кровать. – Задвинь за мной засов и открывай только женщинам. Следуй правилам, госпожа Совиннак.

Соолма вышла. Затворив за ней дверь, Маргарита оглядела безлюдную комнату: пять кроватей с высоким, годным под вешалку, изножьем, семь дорожных сундуков у стены, кувшин с парой чашек на подоконнике… На ее кровати, поверх соломенного тюфяка, лежали три простыни, подушка, тонкая перина и красивое стеганое покрывало из узорной камки – для полного набора не хватало лишь продолговатого валика и полога. Девушка заправила постель и, не раздеваясь, упала в нее. Окошко в комнатке, без стекла и прикрытое ставенками, вполне годилось для того, чтобы выпрыгнуть из него тоже, но стоял такой холод, что Маргарита решила сначала согреться и всё обдумать.

«Раз меня поселили в комнату с окном, – кутаясь в теплое покрывало, думала она, – и не заперли, значит, ничего дурного со мной делать не собираются. Уже чего-нибудь сделали бы, если бы хотели. Лодэтский Дьявол, конечно, видел меня нагой и… Только злился на меня и кричал… Непонятно, что там у него между ног, вроде всё на месте, но ведь мог и подложить чего-нибудь… Боже, что же эта черная дама обо мне думает? Она точно поняла, куда я смотрю… А если ему расскажет! Стыд какой! Но Оливи и дядюшка, скорее всего, правы – Лодэтского Дьявола и впрямь оскопили в Сольтеле, иначе нашел бы себе красивую спутницу, а не настолько страшнючую, всё же он герцог. Лодэтский Дьявол с этой дамой вместе, чтобы никто не догадался о его постыдном увечье, – и раз он скопец, то грязные стишки Блаженного не исполнятся. А что палачи умерли – это совпадение. И сон – совпадение: там они висели вниз головой на эшафоте… Невероятное, жуткое совпадение. У меня же не всё так скверно – обещали отпустить… Благородным поведение этого варвара, конечно, тоже не назовешь, но меня никто не тронул, даже лечили, какие-никакие одежды дали и неплохое постельное убранство… Вот выброшусь я из окна и чем буду оправдываться на суде у Дьявола? Тем, что бродяге поверила? Или сновидениям? "Что тебе сделал Лодэтский Дьявол?" – спросит настоящий Дьявол. А я ему: "Да, мне перевязали лицо, дали одежды и личное ложе с ценным покрывалом, но сильванские исподники! Нет, я не могла дальше жить…" Вряд ли повелитель Ада посочувствует… Подожду вескую причину для страшного греха и Пекла».

________________

Пригревшись под покрывалом, пленница Лодэтского Дьявола незаметно забылась сном. Ей виделось лицо любимого мужа, Ортлиба Совиннака, окрашенное в нежно-розовый цвет, – супруг наклонялся над ней, что-то говорил, но она ничего не слышала и силилась сказать, что в плену у Лодэтского Дьявола. Внезапный, громкий звук разрушил эту грезу – кто-то так сильно колотил в дверь, что она тряслась на петлях.

– Довай отпёровай-то! – донесся бодрый женский голос. – Не одна-то цдесь сплять!

Маргарита вылезла из постели, перекрестилась у двери и несмело сдвинула засов. Вскоре она увидела молодую девушку с приятным, добрым лицом, заслонявшую своим пышным телом весь дверной проем. Большая девушка отличалась не только недюжинной силой, но и огромной грудью, крутыми бедрами и тонкой для столь щедрого сложения талией, какую подчеркивал широкий красный пояс с кольцами латунных блях. Ее полураспущенные русые волосы тонули в лентах, у шеи – разноцветные грозья бус, на грубых ботинках –драгоценные пряжки с самоцветами.

– Привец, меня-то цвать Хе́льхой, – сказала она по-орензски.

За ней на пороге появилась худощавая, невысокая, длинноносая женщина средних лет – где-то за тридцать, с большой родинкой над большим, улыбающимся, полным крупных зубов ртом. Как и Хельха она не носила головного убора, хвастливо демонстрируя на темных, забранных в пучок из кос волосах все свои «сокровища» разом – заколки, бусины, стекляшки. Одевались обе иноземки по-варварски роскошно – ярко, безвкусно, неопрятно. На их шелковых рукавах и юбках отчетливо темнели следы от золы и пятна от жира…

– Герра́та, – представилась вторая женщина. – Я тобе есть цнесла, – всунула она Маргарите деревянную дощечку, на какой лежала сваренная в бульоне лепешка с чечевицей.

– Превеликое спасибо, – ответила Маргарита. – А то я и не помню, когда кушала в последний раз…

– Оно цразу видною-то! – с жалостью в голосе сказала Хельха. – Ну у нас-то хоть полопай от пузу, горёмыка…

Хельха открыла один из сундуков, достала перину и простыни, после чего начала застилать следующую от кровати Маргариты постель. Геррата, прислонившись к стене, разглядывала пленницу, а та принялась трапезничать, сидя на своей кровати. За богатую лишениями жизнь девушка отлично знала, как кушать такое блюдо, и ловко справлялась, не давая чечевице выпасть из лепешки. Хельха одобрительно на это посмотрев, взяла кувшин и налила чашку воды для Маргариты.

– И видною-то, чо ты иц простых! – удовлетворенно проговорила Хельха. – И рац есть-то не дура – то ужо есть не дура. Так у нас-то говорют!

Редкие люди хвалили Маргариту за ее разум, поэтому симпатичная толстушка сразу ей очень понравилась.

– У вас это где? – осмелев, спросила она.

– Я и Хельха с острову Утта, – присаживаясь рядом с Маргаритой, ответила Геррата. – Это невеликой остров меж двух морёв. Над им Ладикэ властвует, но кого тама токо нету. Без образованьёв всяковых на четырёх слогах щебесщаем, а кто-то есшо и бронтаянский цнает! Правда… писывать и читывать никто не умееца… С Утты я, Хельха и есшо повар. Его цвать Гёре. Я ц ним! Так чо ты дажо и не смотри на ёго стороны́, а то худо будёт! – повысила голос женщина. – Я мочь быть доброй и подмогать тобе. А мочь быть недоброй! Лучшею тобе меня не цлить! Мы с Гёре всех цдесь кормим. Голодною быть! Яцни́ла?

– Уяснила, уяснила … – поспешила успокоить темпераментную даму Маргарита. – Не волнуйтесь: я замужем.

– Так, чоб ты цнала! – спокойнее продолжила говорить Геррата. – А Хельха с О́львором. Это рыжий, со шрамами, кой тобя сыщал. А есшо цдесь почиваеца Эми́льна. Она бродяжка и чёрт цнает откудова. Прибилась к нам есшо в Сиренгидии, говорит из Орифа, а сама чёрнявая, как ворона. Эмильна с А́ргусом. Это тот крациво́й, в безжо́вом пласщу, кой тожо сыщал тобя. Аргус – второй послю герцогу человек, ёго войцковой наместни́к. Так, чоб ты цнала… А есшо цдесь, у око́н, ложо Соолмы, но она не ночёвать ц нами. Она с герцогом, коль ты есшо не поняла, то на всяк злучай говорю.

Маргарита кивала перемотанной бинтами головой, откусывала от лепешки и утирала разбитые губы.

– Я и тобе, ецли надобно, сысщу нёзанято́го, – подмигнула Геррата. – Дай цнать, коли так.

– Шпажибо, – с жующим ртом, поторопилась ответить Маргарита. – Не нато. Я жамушем, – повторила она.

– Ну тода-то не зырь на назших-то, – грозно сдвинула брови Хельха. – А то про телёса-то твойные ужо все тресщат. Кто их тока не навидался-то!

Маргарита покраснела под повязкой, понимая, что это сущая правда.

– И мой Ольвор-то видал! И Аргус-то! И Ло́рко-то! Это тот, кто первой-то тобя сыщал. Он-то трепло, экого цвет-то не цвидывал. Так чо все-то ужо всё цнают-то, поди! И дажо Э́орик-то тобя видал! Это с носом, кри́вывом таковом. Скоко раз-то ёму ёго ужо били – он и сам цабыл-то. Этот-то помалковать будёт. Он-то так маненько говори́т, чо ужо ёдва ль говорит.

– Но парень цолотой! – оживилась Геррата. – И нёзанятой! Болтал бы хоть самую малость побольшею – любая б с им повязалася.

– Он-то с назшим-то герцогом ц самогу начолу-то, – перебила ее Хельха. – Есшо со Цвященной-то войны в Цольтеле. Говорют, до неё-то прям пелся чижиком, а нынчо сыч-сычом…

– Ох да бёда-бёдааа… – протянула Геррата. – А мы при кухне все трое цлужим: я, Хельха и Гёре. И ты с нами цавтру тожо. Аразак сказжал, чо ты раньшою в кухне цлуживала – вот герцог тобя туда и поцтавил. На приборку быть: со штолов там тёрывать всё, полов мётлять, – нецложное!

«Будто прошлое стало настоящим, – грустно усмехнулась Маргарита. – Возвратилось грубое белье, платье-мешок и кухня… Сколько же посуды здесь надо будет начистить! И Гюс Аразак вернулся… И снова один Ортлиб может меня спасти…»

Хельха и Геррата показали Маргарите кухню, обеденную залу, небольшую женскую уборную в полуподвале и при ней мыльню, где можно было наскоро протереть тело, если нет желания идти в более удобную баню. Такого желания Маргарита не имела: мраморная купальня, похожая на царскую палату, как о ней говорили, находилась по соседству с ратушей, а что за помещение для омовений было в полуподвале, пленница предпочла не выяснять. Комнатушка при уборной, закрывавшаяся на засов, ведро воды, нагретое брошенным туда раскаленным камнем, льняное полотенце и оливковое мыло ее вполне устроили, – она с наслаждением отчистила себя от запаха Идера Монаро и будто почувствовала себя немного легче.

Добрая Хельха позволила пленнице пользоваться своим зеркальцем и гребнем. После обеда соседки Маргариты ушли к своим любовникам, и комнатка на третьем этаже осталась в ее распоряжении. Соолма принесла мазь для лечения синяков, белый головной платок, запасное белье, а также совсем новую кисть для чистки зубов, меловой порошок для этой же цели и даже пузырек аптечного эликсира для полоскания рта. Перед сном Маргарита сняла повязку и увидела, что отеки с лица сошли, правый глаз стал открываться, только жутко посинел. Намерение выброситься из окна она пока отложила: ее пребывание в плену складывалось лучше, чем она представляла. Засыпая, девушка помолилась и попросила Бога, чтобы супруг ее не забывал, старался спасти и очень скоро спас, а вот Лодэтский Дьявол позабыл о ней, а еще лучше куда-нибудь исчез.

________________

Первый завтрак для войска Лодэтского Дьявола проходил в ратуше с пяти до шести утра, в час Воздержания, когда Экклесия порицала трапезы. Но лодэтчанам, грешникам и наполовину язычникам, было наплевать на то, что так быстрее наступит Конец Света. И вечером они трапезничали в час Воздержания, и второй завтрак начинался в ратуше с полудня – в час Веры, в час молитвы, когда тоже считалось неправильно обильно кушать, а правильно – сходить в храм на службу.

Весь день солнца, тридцать седьмого дня Смирения, северяне обустраивались в Элладанне, разграбляя город. Одни дома они заняли под жилье, другие под госпитали, конюшни, склады, лупанары; до ночи через ворота въезжали телеги с припасами, разряженными девками, хмельным…

Затем наступила медиана. С четырех часов утра колокола стали привычно оповещать мирян о времени, словно никто не захватывал город. С этого же времени ратуша пробудилась – захлопали двери в коридоре, затопали тяжелые шаги, загудели мужские голоса – и гудели они до середины шестого часа. Маргарита выходить из своей спальни боялась. Только в шесть часов без одной триады часа она решилась выглянуть за дверь. Далее, повязав на голову платок, прикрыв лоб и шею, пленница отправилась простым маршрутом: с третьего этажа в парадную залу, из нее – в обеденную залу. Раньше там, в обеденной, устраивались праздничные пиршества для патрициев Элладанна. Теперь за длинным буковым столом уместилось сотни три крепких мужчин разбойничьего вида, залу наполнила непонятная громкая речь, скатерти исчезли, а вместо стульев появились скамьи из трактира.

Маргарита робко вошла, не понимая, что ей делать. Геррата у буфетного стола увидела ее и замахала рукой. Маргарита, не глядя ни на кого, пошла туда, где розовели три великих медных блюда: с вареными яйцами, лепешками и початой сырной головой весом в половину таланта. Тем временем шум в обеденной зале стих: головорезы с любопытством осматривали избитое лицо девушки и оценивали ее хваленую фигуру. Несмотря на мешковатое платье, Маргарита чувствовала себя голой, а еще грязной.

– Не мямлись и не мнись! – сказала Геррата, вручая Маргарите лепешку на дощечке, вареное яйцо и кусок сыра. – Где твоя чашка? – спросила она и тут же сама ответила: – Ах да… у тобя её нету. Давай-ка сиживай к штолу. Я сысщу тобе чашку. Нось ее всёгда ц собою, когда сюда ходить. Первый цавтрак и второй – нёхитры́е. Так, чоб ты цнала. Пирогов маршпановых не жоди. А на обеду ужо лопаем цнатно: с пяти до шости. Да-да, тожо в час Воздершанию – кода ты на войне, то можною… Да и корми их раньшою, не корми, – всё одно до отбою закладывать будют. И пиво, и вина пьём – коль и тобе синячить по сердцу, то не обидим, но всё до вечёру. Как кончить есть, не ходи – ходи в кухню. Там – на тряпку и мётлу. Хельха подмогёт и подсказжёт. А сщаз ходи и сысщи себе месту.

Маргарита с ужасом оглянулась на улыбавшихся ей разбойников.

– Можно я в кухне покушаю? – спросила она. – Или после. Я же буду здесь прибираться.

– Ниет, в кухне незьзя. Герцог воспретил тобя пущать туды без надзору. Цледить за тобою, чо ли? Дёлов других ни у кого нету? А послю трапешного часу цдесь никто ужо и не зжрет – токов закон. Увидют, чо ты цдесь лопать в одиночку – удумают, чо мы с Гёре тобя лакомим, – тобе жо худо будёт или есшо худее, коль удумают, чо ты наворовала. Тут всяковое быть. И в шпальня́х незьзя: крысов пло́дить токо! И везде незьзя, окромю обедной иль кухни. Ты ходить – все за тобою ходют – везде быть грязи, а виноватые цтанемся мы ц Гёре! Нам тока бяда напрацная и тобе тожо. И в наш цвет тобе пора ходить, гаспажа… Да не боизь ты их! Они не кусаюца, разве чо куснут, и то по любвови, – весело хлопнула Геррата оробевшую девушку по плечу. – Сщаз сыщем тобе месту… Эй, Эорик! – закричала она по-лодэтски. – Поухажива́й за гостьиею герцогу! Мёстов ей сыщи!

Мужчина с перебитой переносицей молча подвинул соседа слева и встал, показывая куда идти.

– Ходи-ка давай! – легонько подтолкнула Маргариту Геррата. – Он ротно́й глава, и ёго слухаются. А тобе он ничё не сделат. Цолотой парень, – подмигнула она.

Потупив взор, Маргарита с дощечкой в руках прошла мимо головорезов самого жуткого вида. Не поднимая глаз на Эорика, она перелезла через скамью и села рядом с ним за стол. Мужчина с перебитой переносицей сказал «привец» и более не пытался с ней заговорить. Другой ее сосед, вчерашний полуголый здоровяк, нынче надел кафтан, но по-прежнему глуповато улыбался, широко разводя рот, отчего его голова с низким лбом и массивной нижней челюстью, становилась похожей на грушу. Девушка дрожащими руками принялась чистить яйцо, замечая, что за ее действиями все вокруг внимательно следят, и начала краснеть. Так кушать было невозможно, поэтому Маргарита положила очищенное яйцо на дощечку и стала выжидать, пока назойливый интерес к ней стихнет. Постепенно разговоры и смешки возобновились – тогда она стала отщеплять куски от лепешки и сыра. Наконец Геррата принесла сладкий напиток в глиняной чашке, и завтрак уже не показался пресным, вот только после того, как она один раз надкусила яйцо, на нее снова уставились лодэтчане.

«Больше не буду здесь кушать яйца, – решила Маргарита, замечая вожделение в глазах тех, кто сидел напротив нее. – Что они себе рисуют, не хочется и думать! Прощай орензская трапеза – с яйца и до яблока».

Эорик несколько раз улыбнулся ей за то время, пока они сидели рядом. Он пытался ухаживать за дамой, как того требовала Культура: подвинул к девушке миску для скорлупы и отодвинул ее назад. Маргарита невольно разглядела этого мужчину и нашла его квадратное лицо приятным, однако лохматой и неровной стрижкой он напоминал Гюса Аразака. Одевался Эорик не как сильванин и не как варвар: сегодня на нем были серые узкие штаны и хорошо скроенный камзол из светло-серого сукна без каких-либо украшений, кроме глубокого треугольного выреза спереди, соединенного шнурками с пуговицами. Белая рубашка, выглядывающая из выреза, казалась вполне чистой. Пил этот лодэтчанин из дорогой латунной чаши, клал пищу в рот с помощью изящного кинжала, а на его поясе поблескивали посеребренные ножны. Позднее Маргарита узнала, что здоровяка по ее левую руку звали Си́урт и он был единоутробным братом Эорика с разницей в тринадцать лет.

Скушав лепешку и сыр, Маргарита хотела выйти из-за стола, но спрашивала себя: будет ли правильно просто встать и уйти? Не разозлит ли она невежливостью присутствующих? Тем более таких присутствующих, которых ей даже чуть-чуть не хотелось злить.

– Мне надо в кухню, – сказала она улыбающемуся Эорику. – Простите, я вашего языка совсем не знаю. Это не по правилам Культуры: уходить из-за стола, когда другие трапезничают, но я пойду, а то меня ждут. Хорошо? Спасибо… Любезно благодарю за всё… Я пойду, хорошо?

– Пзжалузца, – с трудом ответил Эорик, будто произнесение слов причиняло боль его горлу, и стал шире улыбаться.

Маргарита растянула разбитые губы в плоской улыбке, еще пару мгновений помедлила и резко поднялась из-за стола. Облегченно выдыхая, она шла к кухне, когда ее тронули за плечо. Девушка вскрикнула, обернулась и увидела Эорика – он побежал за ней, чтобы отдать позабытую на столе чашку.

– Ой, – теперь она улыбнулась ему по-настоящему. – Я и забыла! Спасибо. Правда, вы меня напугали… Но всё равно – спасибо.

– Пазжааалзца, – с нежностью во взгляде ответил Эорик.

«Боженька, этого еще не хватало! – испугалась Маргарита. – Он так влюбиться может… Если уже не влюбился. Боженька, забери меня отсюдова!»

________________

Столы и печь в кухне ратуши расположились так же, как в хлебной кухне замка. Стол для уже приготовленных блюд, встал справа от входа, слева виднелась здоровенная плита под колпаком вытяжки. На этом очаге можно было сразу запечь и тушу быка, и еще кучу разных кушаний. За плитой виднелся стол, заваленный поварской посудой и стол для посудомойки. На нем беспорядочно разложили грязные котелки и миски. Зарешеченные окна кухни находились слишком высоко; по глиняной плитке пола рассыпалась то мука, то зерно, то просто сор; желтоватые стены из песчаника напоминали цвет кирпичей дома на улице Каштанов.

У большого центрального стола суетилось девять помощников повара. Хельха прежде всего отправила Маргариту к толстяку, что сгорбился на табурете у очага, повернувшись спиной к другим работникам кухни и демонстрируя две складки жира на соломенноволосом затылке да внушительных размеров зад. Устроив локти на широко расставленных коленях, повар увлеченно читал книжечку под названием «Сердце любви». Маргарита улыбнулась, поскольку знала, что это душещипательное произведение повествовало о бескрайнем мужском самопожертвовании, и оно пришлось по душе Енриити, а Ортлиб Совиннак обозвал роман дуростью. Чуть пройдя вперед, Маргарита увидела хитроватое, круглое лицо повара, уже не молодое, но и не старое, – где-то лет тридцати.

– Здравствуйте… – обратилась Маргарита к толстяку. – Я… госпожа Совиннак…

– Цнаю я, – не поднимая глаз от книги, отозвался повар. – А я Гёре…

С самым серьезным видом, словно читал научные изыскания, он перевернул страницу и замолчал. Маргарита не понимала, что ей делать, – в отличие от повара все в кухне казались занятыми, и не хотелось их отвлекать.

– Кто-то еще будет завтракать? – спросила девушка, показывая на немалый, где-то на ушат, горшкообразный котел, подвешенный за цепь у огня.

– Это до внутрешнёго двору надо цнесть… – с неудовольствием оторвался от чтива Гёре. – До пленняков…

– И много там пленников? – взволновалась Маргарита.

– Полню. Штуков зто… Всей двор позанямали, черти…

Толстяк неохотно отложил книгу, полез деревянным черпаком в котел – и показался знакомый ком овсяной каши.

– А что с пленниками делать будут?

– Да есть мне разница? На опасною или рабскою работу бросют. Кто уцлеет – на цвободу, но токовых с чуток… Ты цдесь будь, ц Хельхой, – сказал он Маргарите, – покудова в обедной пушто не цтанется. Завтра ходи в концу часу или жоди за штолом, покудова все не цходют. Нашему герцогу не по нраву, чо ты быть цдесь. Кухня – это самое ранишное месту у войцку! – подняв к потолку палец, с глубокомысленным видом изрек повар. – А я, цначат, самой важной цдесь чоловек!

Он кликнул двух поварят, и те потащили котел из кухни, а сам Гёре с черпаком наперевес важно зашаркал позади них. Маргарита, солгав Хельхе, что идет в уборную, побежала на лестницу и поднялась на третий этаж. Незнакомая ей простоволосая девушка, одетая в бархатное ярко-синее платье аристократки, подметала в коридоре пол. Решив дерзнуть и нарваться на расспросы, Маргарита прильнула к мутноватому стеклу окна, выходившего во внутренний двор.

Ополченцы, защитники обреченного Элладанна, выглядели как разномастный сброд и мало отличались от пленивших их лодэтчан. Вглядевшись в тех, кто выстроился в очередь за кашей, Маргарита сразу узнала высокого Нинно, хотя его лицо наполовину превратилось в отекший синяк, а на лбу алела содранная кожа. С мольбой девушка уставилась на человека за спиной кузнеца и вскоре убедилась, что в серых от каменной пыли и растрепанных гнездом волосах скрывается лицо Синоли. Вознеся хвалу Богу за то, что ее братья живы, Маргарита обернулась – девушка в коридоре равнодушно водила по полу метлой. Внезапно внизу, на лестнице, показался рыжий великан со шрамами, Ольвор. Маргарита вскрикнула от неожиданности, но потом с невозмутимым видом спустилась к нему, обошла великана и удалилась на первый этаж. Ольвор проводил ее своими водянисто-голубыми, настороженными глазами.

Работу Маргарите назначили простую: приборку обеденной залы после трапез. Как оказалось, мыть посуду, натирать пол, даже сводить пятна со стола не требовалось. «Махни крошков да ходи на раз с веником», – так объяснила пленнице ее обязанности Хельха. Как назло, Маргарита именно в это утро желала подольше задержаться у кухни и у «самого важного чоловека». Тщательно протерев скамьи, буфет и буковый стол, она взялась за метлу.

«Мое положение, по сравнению с пленниками во дворе, просто сказочное, – вздыхала она, по третьему разу подметая пол. – Весна слишком поздно наступила: по ночам еще мерзло. Спать сейчас на открытом воздухе – это верный путь к лихорадке…»

Дождавшись, пока повар останется один в кухне, Маргарита зашла туда.

– Господин Гёре… – как можно ласковее произнесла она, – хотите, я и у вас здесь метлою пройдусь? А то я ничуть не устала… И в комнате сидеть целый день одной неохота. Я скучаааю…

Тот, не отрываясь от своего чтива, пожал плечами и махнул рукой, показывая, что не возражает. Девушка начала подметать, старательно выгребая сор из дальнего угла, за столом посудомойки. Приближаясь к повару, она будто бы невзначай спросила:

– Гёре… Господин повар, а можно ли пленникам давать что-то из одежд? Или покрывал? Я просто так интересуюсь… Из любопытства… Им же холодно там по ночам, а мне их жалко… Как меридианке жалко.

– Одёваны они в погоду, – ответил повар, хитро посматривая на Маргариту поверх книжечки, – а то к утрю одни мёртвяки цтались бы. Нууу, а кто сомрёт – те, цначат, сами виноватые: натепляца нада бы лучшою, когда нас шбирались гублять. Но, – круглое, пухлощекое лицо повара стало еще более хитрым, – ецли я дам покрывал – никто воспрёкать не будёт. Кто у тебя там?

«Раз этот роман ему явно нравится, то это нравственный человек, – решила Маргарита. – Тот красавец-рыцарь из книги лет двадцать хранил верность своей прекрасной даме, чужой супруге, не получая от нее ничего, даже поцелуя ее руки, хотя был очень богат, знатен и окружен восхищенными красавицами – всех отверг. Женился, а целомудрие всё хранил. И делал всё, о чем бы его возлюбленная ни просила… Интересно, чем у них всё окончилось? Эх, надо было почитать эту книжицу, кто бы знал… Да что теперь… Придется открыться: одна, без чьей-то помощи, я Синоли и Нинно точно ничем не смогу помочь, а повар самый важный человек… Он кажется добрым».

– Старший брат, кровный, – ответила она после раздумий. – И мой брат по жене брата. Только, господин Гёре, умоляю, ничего не говорите своему герцогу. А то я… Не знаю… Боюсь я за них сильно… Пожааалуйста, – жалостливо и нежно проговорила девушка.

– Добрююю, – почесал себя под животом Гёре.

«Слава Богу, он в тунике до колен!» – подумала Маргарита и решила далее вести себя с поваром холоднее, но было поздно.

– А давай так, крацавица, – стал медовым голос Гёре. – Я к вечёру покрывал добуду для твоей родни или дажо пласщей, а есшо мясу в кашу для их брошу… Токо ты мне уцлугу за уцлугу.

– Конечно, – обрадовалась Маргарита.

– Ну тода послю обеду, послю приборки, в кухню глянь, – снова почесал Гёре себя под животом. – Уцлугёшь меня в упло́ту.

– Я не могу! – тихо возмутилась Маргарита. – Я замужем! И… после того, что со мной… Я просто не могу! Давайте я вам лучше котлы помогу чистить! Всё отчищу до блеска!

– Герцог не хотит, чоб ты в кухне вообсще быть. Твоя обяцно́сть – чисто́та в обедной. Углянёт цдесь – и прибить могёт… – хмуро заявил Гёре, снова утыкаясь глазами в книгу. – А ецли хотишь подмочь братья́м, то и меня наблагодарять цмогёшь. Мне нушно-то ц чуток ласки. Так чо, сысщать для них покрывал или нет?

– Да, ищите, – печально поджала здоровую сторону рта Маргарита. – Я зайду после обеда.

«Может, как-нибудь выкручусь, – с ненавистью глядя на обманувшее ее чтиво, подумала девушка. – А он к тому времени покрывала уже им даст. И правда дурость, а не книга!»

________________

Хельха сказала Маргарите, что днем ратуша «пуцтеет», и посоветовала приходить на второй завтрак в середине часа Веры. В ожидании полудня Маргарита закрылась в комнатке на третьем этаже. Там, из маленького окошка, виднелся замок герцога Альдриана и единственная непокоренная врагами Южная крепость на холме.

– Хоть вы, Беати, Марлена и мои сердешные детки, Жоли и Жон-Фоль-Жин, в безопасности, – вздыхала Маргарита. – Надолго ли?

Когда она услышала два перезвона колоколов, то взяла зеркальце Хельхи и неохотно глянула на себя – кожа вокруг правого глаза посинела до цвета спелой сливы, а слева, на нижней губе, выросла неприятного вида короста.

«И почему они так смотрят на меня? – с горечью думала девушка. – Я безобразная уродина, но и Эорик, и повар, да и многие другие находят меня привлекательной. Яйцо скушать не дали… Видимо, чтобы быть красивой среди толпы мужиков, достаточно просто быть женщиной!»

Эорик на втором завтраке не присутствовал, зато стол в конце обеденной залы пустовал – Маргарита, получив лепешку с чечевицей, расположилась там, но ее одиночество длилось недолго. Через минуты две к ней под смешки приятелей подсел рыжеватый парень, в каком она узнала Плута.

– Цдаров, – сказал он на орензском. – Я Ло́рко! Эт кличка, затем дча мене всягда вязёт. Лорко – бог древнай у нас, у лодэтчан. Он магёл украть дча угодна и обдуть каго угодна. И в любвови яму вязло, – засмеялся он. – А цвать мяня И́ринг, коль дча, но по-таковски мяня никта не кличкаэт.

– Госпожа Совиннак, – холодно представилась Маргарита.

– Гаспазжа! – кривя шутовские губы, засмеялся Лорко. – Тъы цмаатри! Своёйное имю-та у тябя есть или ток музжнино, а? Я дружица ц табою хатил, а тъы мня так нёвяжлива… Так как тябя цвать, златовласка, а?

Маргарита строго посмотрела в каре-зеленые плутовские глаза, вспомнила, как он гладил ее грудь и посылал поцелуй – от этого воспоминания она вздрогнула и отодвинулась от Лорко.

– Для вас – госпожа Совиннак, – хмуро ответила девушка.

– Гаспожа – дак гаспожа! – смеялся Лорко.

Он вернулся к друзьям, и они, глядя на Маргариту, вместе заржали.

«Надо еще позднее приходить, – решила она. – Ровно в конце часа, когда здесь вовсе никого не будет».

В обеденное время она так и сделала – пришла аж перед окончанием шестого часа. Ратуша переполнилась крепкими мужчинами. Они заняли и парадную залу с колоннами, и Залу Торговых собраний, откуда доносились хохот и задорные звуки какого-то струнного инструмента. Обеденная тоже оказалась забитой народом. За столом уже не осталось места, и те, кто опоздали, кушали, прислонившись к стене.

– Ну что жо ты?! – всплеснула руками Геррата. – Цвезло тобе, чо я о тобе забочуся, а то б голодною шплять лёгла. Вот, хвати, – всунула она Маргарите деревянную тарелку с тушеными овощами, лепешкой и куском мяса. – Блюдю эту тожо с собою топеря на трапезы нось. Послю ополошни её в той лохани, – показала она на угол обеденной залы. – Всё, давай ужо ходи – сиживай, где глянеца.

Маргарита, с тарелкой в одной руке и чашкой в другой, огляделась, не понимая, куда ей идти: Эорик отсутствовал, мужчины теснились на скамьях, и занять место за столом не представлялось возможным. Многие уже поели, но болтали с приятелями, не спеша покидать обеденную залу. Во главе стола сидел Красавец, Аргус, а рядом с ним находилась незнакомая Маргарите губастая девушка. Иссиня-черные, блестящие волосы волнистыми змеями спускались по ее спине к сиденью скамьи. Девушка оделась в атласную красную юбку и прошитую золотыми нитями светлую, свободную рубаху, позабыв о белье – сквозь шелк рубахи проступали острые, ничем не стесненные груди. На ее плечи была наброшена подбитая соболем шубейка из парчовой камки. Смуглое лицо можно было назвать как красивым, так и жестоким. Черные, изогнутые брови близко сходились на переносице.

«Это и есть Эмильна, женщина Аргуса», – догадалась Маргарита.

Где-то в середине залы из-за стола встал Плут и свистнул.

– Эй, Госпожаня! Даввай придчаливай сюдъы! – махал он.

Рядом с ним Маргарита ни за что бы не села. Она решила как-то исхитриться и скушать свой обед у стены, но даже там найти безлюдное место оказалось сложно: головорезы ей улыбались, подмигивали, что-то говорили на своем «варварском»…

– Госпожаня! – кричал Лорко. – Ходи, не баизь. Будят кордчать из сябя! Я нёсзлопамятно́й! И душа у мяня, ах, большаа, и всё продчаа тожа – ах! И больцшое… Меня ж за тябя, Госпожаня, дасадна: эких радосцов лишашься!

Его друзья засмеялись. Аргус, посмотрев усталыми глазами на Маргариту, встал и приблизился к ней.

– Пъойдём, – сказал он, увлекая ее за локоть к своему месту. – Всэгда цдэсь кузшать, в надчалэ зтола.

Аргус усадил Маргариту справа от себя, как дорогого гостя (плотно сидевшие головорезы еще подвинулись, и место нашлось). Эмильна, занимавшая место спутницы Аргуса, по левую его руку, наградила Маргариту таким же взглядом, какой был у Соолмы, только более длинным и пронизывающим – она не просто ударила ножом, Эмильна еще и провернула его, как это делал Идер Монаро. Маргарита, принимаясь за еду и используя вместо приборов лепешку, невесело подумала, что подлинный повод для ревности был лишь у Герраты, которая с теплотой отнеслась к пленнице.

Очень хотелось не предавать доброту Герраты, а Гёре она мечтала вовсе не видеть, но, спускаясь на первый этаж, Маргарита посмотрела в окно и убедилась, что повар выполнил свое обещание – у Синоли и Нинно появились плащи, пришедшиеся кстати: за окном дождь щедро поливал Элладанн, стирая следы крови со стен и мостовых.

________________

Послеобеденную приборку Маргарита затягивала, как могла. Она надеялась, что Бог смилостивится над ней и Гёре передумает. Бог и на этот раз ее не услышал. Нетерпеливый повар сам зашел в пустую залу и позвал девушку:

– Будёт ужо мётлять. Цавтру есшо намётляшься, мятлянья. Ходи сюды.

Озираясь, с бегающими глазами, «мятлянья» робко пошла за ним.

– Я не могу, – смущенно сказала она, проходя в полутемную кухню. – У меня дни, когда женщинам нельзя… Пару часов назад узнала…

– Ааа, во оно чо… – понимающе оскалился повар. – Добрю… Насмёкаем…

Сначала несмело Гёре положил свои ладони на плечи девушки и стал ощупывать ее. Маргарита закрыла глаза, чтобы не видеть его полного похоти лица. Повар становился смелее – его руки примяли ее грудь, затем талию и устремились ниже. Она слышала, как он сглатывает слюну, облизывается и причмокивает. Гёре придвинулся очень близко, и Маргарита почувствовала бедром недвусмысленную твердость – ее тут же передернуло от отвращения.

– Не могу! – вскричала она и попыталась вырваться. – Не могу этого делать! Отпустите!

Она отпрянула назад, отступая вглубь кухни и отбиваясь от рук, что ловили ее. В конце концов девушка оказалась зажатой в углу, за столом для посудомойки.

– Да утихни, – шептал повар, наваливаясь на нее. – Я насильнишать не будю. Дайся натрогаца тобя, и всё! Я обесщаньё сполнил – твойный чёрёд… А то заберу ихние пласщи и вконец кормить не цтануся – с голоду цдохнут. Всем плявать…

Маргарита, зажатая боком в стену, закрыла лицо руками и отвернулась, чтобы не видеть Гёре. Одной рукой он тискал ее сзади сквозь платье, сжимал ее ягодицы и пыхтел. Что он делал правой рукой, она отлично представляла, не открывая глаз. Скоро повар взял запястье Маргариты, оторвал ее ладонь от лица и потянул вниз.

– Ххвати ёго, – хрипло шептал он. – Токо и всего. Давай…

Маргарита пыталась вырвать руку, однако повар крепко держал ее и, хотя обещал не применять силу, всё настойчивее тянул ее ладонь вниз.

– Давай жо, – требовал он. – Хвати жо… Ну, пожааалстю, хвати…

– Щас я хвачу! – резко и зло прозвучал мужской голос.

Гёре сразу отшатнулся от Маргариты, как от волны печного жара.

– Отхвачу твой хер на хер!

В кухню заходил Рагнер Раннор. Он был в черном полурасстегнутом камзоле поверх белой рубашки и со слегка влажными волосами; его лицо выглядело уставшим и из-за этого особенно мрачным. Вернувшись в ратушу несколько минут назад, он узнал от Ольвора о странном поведении пленницы. Великан славился удивительной интуицией, и Рагнер не стал пренебрегать его мнением, – так он оказался сначала в обеденной, а затем и в кухне.

– Ваша Свееетлость, – залебезил Гёре по-лодэтски. – Я вам всё сготовил… Ща вам всё снесю! Припоздали вы, Ваш Светлость, как завсегда…

– Что это было, Гёре? – зло спросил Рагнер. – Я тебя кухарить нанял, а не чужих жен по углам лапать. Сказал же, чтоб ее в кухне не водилось! Чего тебе было неясно?

– Простите… Простите, ради Богу! – с чувством взмолился повар. – Бесы попутали… Никоды больше́е не ослушусь, крест даю!

– Пошел вон отсюда со своим крестом, – еще сильнее разозлился Рагнер. – Я уже весь в твоих крестах должен был бы быть. Вон из кухни! – повторил он. – Потом еще поговорим!

Маргарита ничего не понимала из их речей, лишь видела, что Лодэтский Дьявол разгневан. Она стояла в темном углу у стены и ждала своей участи.

Проводив ледяным, колким взглядом убегавшего толстяка, Рагнер перенес лампу с кухонного стола на стол для посудомойки и осветил лицо девушки – избитое, обрамленное белым платком, с распахнутыми от страха зелеными глазищами и ярко-розовыми щеками.

– Так, теперь ты, – заговорил Рагнер по-орензски. – Что тебе нужно от моего повара?

– Ну… – замялась Маргарита и нервно захлопала глазами. – Вы всё видели… Любовь у нас…

– Любовь?! – изумился Рагнер и стал буравить ее зрачками. – Живо правду говори! Чего ты тут задумала? Отравить нас всех, быть может?!

– Да откуда у меня яд? – искренне удивилась Маргарита этим подозрениям. – У меня здесь ничего своего нет… На улицу меня не пускают… Откуда яд?

– Вот поэтому и повара моего тут охмуряешь – голову хочешь заморочить этому дураку, чтобы он это сделал за тебя. Любовь у них!

Он помолчал, переводя дух.

– Живо всё выкладывай, – мрачнея и хмурясь, сказал герцог. – Если опять врать начнешь, то… Я тебя предупреждал. Не зли меня еще сильнее.

Маргарита молчала: узнай Лодэтский Дьявол, что он пленил ее брата, наверняка как-нибудь этим воспользуется.

«Убьет его, – думала она. – Будет пытать, чтобы разузнать про Ортлиба, а потом убьет».

Жизнь брата для нее была дороже собственной. Что Лодэтский Дьявол не сделал бы с ней, ей стало уже всё равно: честь у нее забрал Идер Монаро, супруг, скорее всего, не примет ее вновь. Она опустила глаза и спокойно ждала, что будет дальше. Страх куда-то ушел.

– Ты что дура?! – услышала она жесткий голос Рагнера. – Я едва слово скажу, что можно, – и тебя на части поделят, и к каждой части очередь выстроится! Я не против, чтобы мои воины развлеклись, – заслужили!

Маргарита безмолвствовала, хотя при мысли, что ее ждет, она всё же перепугалась: глаза предательски увлажнились, а руки задрожали. Рагнер тоже молчал, решая, что делать дальше.

– Гёре! – громко крикнул он.

Запыхавшийся, толстый повар появился в кухне менее чем через минуту.

– Давай, Гёре, говори ты, – потребовал Рагнер. – По-орензски…

– Да-да… Я щас-сщас… – смахнул пот со лба повар и коротко выдохнул. – Сиживаю я, цначат, читываю себе, ясзыкзнаньё своё лучшаю… Не в часу труду – нет, нет! А она тут, зленоглазья чёртовка, с мётлою своею рядом павою гуливает… И так цладенько шоптаца, чо я ужо большею цпокойно не могёл! «Гёре, – тонко пропел толстяк, – хотишь, мятлою пойдуся́? Я цкучаааю…» Ну я и гадаю, – продолжил говорить нормальным голосом повар. – Мятла – эт мётла иль не мётла? Да и чё за «пойдуся́»? Вовсе нё полов она, кажись, мётлять хотит! Глядю: вёрная мыцля! Цталась вон в тот край, где и нынчо, да гнёца всё и гнёца! Обольсщат меня! Нижею и нижею всё гнёца! Как греху-то не цдаться, Ваш Светлость, кода вот прям так?!

На этих словах Гёре стал неуклюже сгибаться в поясе и выставлять к герцогу свой зад.

– Гёре! – возмутился Рагнер и брезгливо поморщился. – Я всё понял уже давно! Стой прямо!

Маргарита, слушая повара, покраснела до макового цвета, но продолжала молчать. Взгляд у Рагнера изменился – он смотрел на девушку с прежней жесткостью, но и с интересом вместо гнева.

– Тебе нечего сказать? – спросил Маргариту герцог. – Так всё и было?

От ужаса, что он теперь точно исполнит свою угрозу и отдаст ее жутким головорезам, она начала резко бледнеть – и всего за четверть минуты ее щеки почти сравнялись по цвету с платком. Рагнер тоже молчал, сдвигая брови и не отрывая от нее колкого взгляда. Понимая, что девушка, хоть и сильно напугана, но ничего не расскажет, он повернулся к повару.

– Хм, – критически осмотрел его Рагнер, – Гёре, а ты же записной… красавчик… Что-то я раньше как-то не замечал… Значит… метлой тебя обольщала? А мне вот не показалось, что у вас всё сладилось.

– Обдула, Ваш Светлость! – залепетал толстяк. – Вёдьма зленоглазья околдовала, разума натуманишла… а как до дёлу, то кровить, дескать, её мятла шначала!

Маргарита от новой волны стыда закрыла лицо руками.

– И ничё нё могёт она! – продолжал повар. – Я ёй уцлугу, а она мнё – шиш!

– Какую услугу? – тяжело выдохнул Рагнер, думая, что еще немного и он убьет и повара, и пленницу. – Об услуге твоя толстая задница мне почему сразу не сказала?

– Дааа… – развел Гёре руками. – Уцлуга-то – пуштяк. Родня у её во двору, в пленняках – двою, братья ёю. С пласщами им подсобил, и всё…

Повисло тяжелое молчание. Маргарита так и стояла, закрыв лицо руками, Рагнер с усмешкой смотрел на нее, а повар покрывался потом.

– Ваша Светлость, смилюйтесяяяя, – рухнул на колени перед герцогом Гёре. – Всем бы благею, а вам – ниету вредю! – слезливо оправдывался он. – Это жо по-меридиянски: людя́м подмоочи! Всёго-то пласщии! Смилюйтее… Я ништо вам во вредю не цтался бы дёёёлывать!

– Ладно, Гёре, слушай, – спокойным голосом сказал Рагнер. – Иди и укажи на этих двух пленников. Пусть их приведут в парадную залу. Потом обед мне в спальню принесешь. Пока не угодишь мне, снова трудишься за медяк. На глаза для начала старайся поменьше попадаться. А еще раз приказ нарушишь, меридианец херов, прежде чем выгнать, кипящим маслом тебя ополосну. Давай, – махнул он головой, и толстяк с удивительной быстротой унесся из кухни.

Пока герцог говорил с поваром, Маргарита отняла руки от лица и обняла себя за плечи. Рагнер криво усмехнулся ей, чем привел девушку в отчаяние – в ее голове появились картинки с мертвыми, окровавленными Синоли и Нинно.

– Что вы с ними будете делать? – обреченно спросила Маргарита.

– Отпущу, – ответил Рагнер и широко улыбнулся, показав серебряные зубы.

Маргарита недоверчиво смотрела на него блестящими от подступающих слез глазищами.

– Мне нужно, чтобы твой супруг узнал, где ты находишься, и узнал это как можно скорее, – ответил герцог. – А пленников у меня – весь город. Эти мне не нужны. Иди за мной, – направился он к выходу.

________________

Полутемная зала с колоннами опустела – лишь несколько мужчин спорили о чем-то у залы собраний, а из нее доносились взрывы хохота, пение лютни, гул голосов. Неподалеку горели на колоннах два масляных светильника, и герцог направился к одному из них. Маргарита покорно следовала за его широкими плечами. Вскоре на пороге парадной залы появились пятеро: суетливый повар, тут же убежавший в кухню, Нинно и Синоли, закутанные в плащи, а с ними двое крепких парней – бойцов герцога. В тусклом свете лампы ссадины и синяк в пол-лица Нинно казались черными – кузнец будто носил маску двуликого злодея. Дождь смыл с Синоли грязь и копоть, но судорога ужаса исказила его приятные черты лица. Издали увидав, что их подводят к Лодэтскому Дьяволу, Нинно и Синоли впали в убеждение, что их ведут на смерть. Маргариту они поначалу не признали, а затем, не веря своим глазам, уставились на нее.

– Не сближаться более чем на четыре шага, – сказал Рагнер своим пленникам. – Прощание – четыре с половиной минуты. После чего вы оба убираетесь отсюда и не возвращаетесь. Больше добрым я не буду.

Нинно не сводил пламенеющих глаз с избитого лица Маргариты. Правая половина его лица, нетронутая синяком и отеком, сильнее побелела, и сходство с маской усилилось.

– Я так рада, что вы живы… – сказала Маргарита, утерла набегающую слезу и шмыгнула носом. – Вы… Вы идите быстрее домой. За меня не бойтесь, – через силу улыбнулась она. – Меня здесь не обижают. Я кушаю, как все здесь… Он, – показала девушка на Рагнера, – Его Светлость хочет, чтобы мой супруг знал, где я, – и вас отпускает. Найдите его… скажите…

Она не договорила – Нинно бросился на Рагнера и как будто бы даже успел схватить его за плечи, но прежде чем Маргарита и все остальные успели осознать, что происходит, Нинно уже с шумом падал на спину. Рагнер ударил его ногой в пах, а потом под грудью, отчего Нинно дважды скручивало на полу и он громко вскрикивал. По команде своего герцога двое головорезов распластали руки кузнеца и наступили на них. Рагнер опустил ногу на шею Нинно и уместил пятку под его кадыком – тот застонал, захрипел и стал ловить ртом воздух.

– Прощайся с жизнью, раз дурак, – тихо сказал Лодэтский Дьявол. – Считаю до четырех.

Маргарита, пришедшая в себя, бросилась на колени к ноге Рагнера и обхватила ее. Перед ее глазами так и стояло видение красного демона из сна, как сокол падающего камнем на Нинно.

– Умоляю, не убивайте его, – взмолилась она. – Пощадите, Ваша Светлость!

– Не смей, – с трудом и очень тихо смог выговорить распятый на полу Нинно. – Пущай убивает… Не смей униживаться после… чего он с тобою делал… Бл…дэтский Дерьмоявел… – с ненавистью прохрипел кузнец оскорбление в лицо Рагнера.

Нинно из-за ноги на горле говорил сиплым шепотом, но тот, кого он оскорблял, прекрасно его услышал. Рагнер жестоко улыбнулся и медленно, будто наслаждаясь, стал сильнее давить ногой. Из горла Нинно донеслись булькающие звуки, его глаза подернулись пеленой.

– Нет!!! – со всей силы закричала Маргарита и, обнимая ногу Рагнера, попыталась приподнять его пятку.

Герцог чуть ослабил давление, но ноги не убрал. Коленопреклоненную девушку, обхватившую его, он тоже гнать не спешил и наблюдал за ней со странной улыбкой.

– Нинно, – отчаянно зашептала Маргарита, – это не он! Я не лгу, душою клянусь! Меня здесь никто не тронул! Это Идер Монаро, – заплакала она. – Он должен был спрятать меня, но он… Своему отцу так мстил…

Нинно раскрыл глаза, едва поверив в то, что услышал.

– Заклинаю, не убивайте его, – обнимая ногу герцога и встав на колени, молила Маргарита. Плачущими глазищами она смотрела в жесткое, укрытое тенью от длинных волос лицо Лодэтского Дьявола и видела недобрую улыбку. – Пощадите. Заклинаю Богом! Или… Дьяволом! – проникновенно добавила она.

Рагнер рассмеялся.

– Дьяволом? – снова смех и блеск серебряных зубов. – Если пощажу, продашь душу Лодэтскому Дьяволу, девчонка?

– Да, – тихо ответила Маргарита, не сводя с Рагнера блестящих от слез, испуганных зеленых глаз. – Всё, что захотите…

Рагнер опять рассмеялся. Его бойцы, наступившие на ладони Нинно, поддержали герцога гоготом, а привлеченная шумом, нетрезвая толпа из Залы Торговых собраний засвистела.

Герцог нагнулся, взял Маргариту за руку немного выше локтя – так, как ее хватала тетка Клементина, и поднял девушку с колен. Затем убрал ногу с шеи Нинно и отошел, уводя за собой пленницу.

– Выбросить его за ворота, – приказал своим бойцам Рагнер, кивая на кузнеца и отпуская плечо Маргариты. – А вот этот, – показал он на оцепеневшего Синоли, – сам выйдет. Его тоже отправить за ворота.

Головорезы, взяв Нинно за волосы и под руки, поволокли его из парадной залы. Нинно держался за свое горло.

– Прощание окончено, – сказал Рагнер Синоли. – Скажи спасибо громиле. Вали отсюда и передай градоначальнику, чтобы явился за супругой. Мне нужно взять замок. Если он поможет – я не причиню зла госпоже Совиннак и отпущу ее. Ее честь под моей защитой и более не пострадает… Давай, беги отсюда быстрее! Еще увижу тебя или громилу у ратуши без градоначальника, скажу, чтоб без разговоров прибили.

– До встречи, Синоли, – сказала Маргарита, утирая слезы, – и уходи сейчас, пожалуйста.

Внезапно Синоли тоже прослезился.

– Я сыщу Совиннака, – нервно сказал он. – Мы вызволим тебя, Грити. Не сомненивайся! – говорил он, отходя назад. – Грити, не боися! Ты наискоречуще будешься с нами! Наискоречуще!

Синоли развернулся и пошел быстрым шагом. К выходу он почти бежал. Маргарита, глядя ему вслед, беззвучно плакала, но теперь от облегчения, словно она сама получила свободу. Дозорные открыли перед Синоли двери и он, в последний раз оглянувшись на сестру, скрылся. Маргарита громко всхлипнула.

– Прекращай реветь, – хмуро сказал ей Рагнер. – На улице дождь, ты без конца плачешь… Пошли. Провожу тебя наверх, раз нам по пути.

Утирая щеки, Маргарита последовала за его спиной к лестнице.Головорезы, обсуждая увиденное, стали медленно расходиться.

На втором этаже наблюдалось небольшое оживление, а коридор третьего этажа оказался пуст и неосвещен. Рагнер остановился на лестнице, пропустил девушку вперед, но только она направилась к своей спальне, он ее окликнул:

– Стой.

Когда она развернулась, Рагнер сделал к ней шаг.

– Так какое у тебя имя, госпожа Совиннак? Не У́льви? Брат тебя по-иному величал…

Он сделал ударение в имени на первый слог, как до этого делали только Марили и Гюс Аразак. Маргарита грустно усмехнулась.

– Ульви́ это… – прикусила она нижнюю губу, думая, как быстро объяснить. – Аразак даже имени моего не знает?

– Не беси меня еще сильнее, – возвышался над ней Рагнер. – Ты мне только что душу продала. Хочу знать, кого купил… Гри́ти?

– Маргарита, – неохотно ответила она. – Грити, это… ласково… Для родных.

– Ладно… – усмехнулся Рагнер. – Так как… отправить к тебе Гёре? А то вы не закончили…

Маргарита непонимающе посмотрела на него.

– Я поверил своему повару, когда он о метле рассказывал – как ты там гнулась, – с улыбкой глядел Рагнер на то, как даже в полумраке ярко зарозовели щеки Маргариты.

– Я просто мела сор, и всё… – тихо начала оправдываться она. – Хотела угодить ему… Угол был грязный, а меня тетка приучила к чистоте…

– Да? А как же… У вас же любовь! – напомнил девушке Рагнер.

Он насмехался, и Маргарита попыталась отшутиться:

– Ну… – развела она руками, шмыгнула носом и кисло улыбнулась, – недолгая вышла любовь.

– Очень недолгая, – подтвердил Рагнер.

Он замолчал, и его глаза стали меняться – в них появился жаркий огонек.

– Если тут прознают, какой недолгой любовью ты любишь, – к тебе на любовь толпа выстроится.

Рагнер, заглядывая Маргарите в лицо, сделал еще один шаг к ней, приподнял рукой ее подбородок и заставил смотреть на себя.

– Даже я зашел бы к тебе на любовь, – тихо сказал он – и огонек в его глазах стал разгораться.

«Нет! Нет! Нет! – запаниковала девушка. – Нет! Он же оскоплен… Он меня просто пугает… Нет! Нет… нет – он не оскоплен! Или оскоплен, но не до конца! Так скопцы не смотрят… Нееет! Боженька… Спаси меня!»

Побледнев до бела, она с ужасом смотрела на мужчину, что придерживал ее подбородок и не отводил своих глаз от ее лица. Рагнер вглядывался в нее еще несколько мгновений, после чего убрал руку. Его глаза стали прежними: жесткими и холодными.

– Не хочешь бед, – отступая назад, сказал он, – после трапезы и приборки будь в своей спальне. И не лги мне больше. Раз уж в четвертый, наверно, повторяю! От тебя немного требуется… Да, еще совет, – усмехнулся он, – ты там как-нибудь попрямее гнись с метлою.

Лодэтский Дьявол не спешил спускаться вниз – ждал, пока пленница войдет в комнату. Она кивнула и быстро скрылась за дверью. Оказавшись в спальне, Маргарита задвинула засов, развязала душивший ее платок и, снимая его с головы, обессилено села на свою кровать. Темная комната освещалась только лунным, блеклым сиянием из небольшого окна, из какого можно было бы выпрыгнуть хоть сейчас. Но, не раздеваясь, не расплетая косы, лишь сбросив башмаки, Маргарита легла, натянула на себя покрывало и скоро уснула. Сомнений в том, что супруг уже завтра или в крайнем случае послезавтра придет за ней, она не допускала.

Глава XIX

Позор на весь Элладанн

Издревле, желая оставить потомкам о себе добрую память, правители повелевали построить что-нибудь значимое. Возведение храма Благодарения, начавшееся при жизни Олфобора Железного, еще окончательно не завершилось, когда правнук завоевателя решил открыть в Элладанне семинарию. Уже его сын щедро жертвовал средства на библиотеку, посылая переписчиков книг в Святую Землю Мери́диан, Санделию и Бренноданн. В летописи Лиисема он остался как Ма́гнус Умный.

Сын Магнуса Умного подарил новую колокольню храму, следующий герцог Лиисемский в который раз решил преобразить фасад храма Благодарения. Свой окончательный вид первый храм Элладанна приобрел пять циклов лет назад – тогда же и стал приходить в упадок: город разрастался – и новому герцогу Лиисемскому захотелось новую Главную площадь, куда более вместительную, новый грандиозный храм и новую колокольню с самым большим во всей Орензе колоколом. Он так поднял сборы, что в Элладанне случился бунт. Многолюдность города из достоинства превратилась в бедствие для власти герцога. Когда восстали и преторианцы, подкупленные богатыми горожанами, тот пошел на перемирие с бунтовщиками, – так возник патрициат Элладанна, так началось возведение городской ратуши, а в ней колокольни. В те же года статуя Святого Эллы покинула Элладанн и перебралась в монастырь, расположенный по дороге в Нонанданн: новой городской верхушке не нравилось наблюдать калек и странников с почерневшими руками, от которых к тому же разило гниением, ведь патриции не могли отгородиться от народа замковыми стенами, как герцог Лиисемский. Конечно, священники из храма Благодарения поначалу не желали отдавать статую святого мученика, но новая власть Элладанна приказала не впускать в город больных огневицей как прокаженных. В итоге и духовенство уступило патрициату, но предупредило – город останется без покровительства Божьих сил, о чем горожане еще пожалеют. Герцога Лиисемского, при котором произошло изгнание Святого Эллы из его дома, прозвали в народе Олеа́р Жди Беды. Даже красивейший храм Возрождения не смог перебить это позорное прозвище, с каким Олеар Лиисемский вошел в Историю.

Первым, однако, пострадал сам храм Благодарения – из сакрального места поклонения он превратился в обычный святой дом; его некогда поражающая воображение архитектура к сороковому циклу лет смотрелась излишне тяжелой и мрачной. Храм остался славен лишь благодаря библиотеке при семинарии с редчайшими книгами – кроме знаний, всё остальной оказалось тленным и старомодным для потомков. Тем не менее Альбальд Бесстрашный пошел проверенным путем: подарил своей столице новое здание мирского суда. При Альдриане Красивом расширили три главных дороги Элладанна до расстояния в тридцать шесть шагов и построили крытый рынок – книжки книжками, вот только их величие внутри, а не снаружи. Правители, избранники Божие, проводники его замысла и сами в некотором роде полубожества, понимали, что их наследие должно удивлять и восхищать прежде всего глаза подданных, да не меньше чем чудеса Создателя.

________________

Восьмида Смирения близилась к окончанию. Без учета вечера, когда случился штурм Элладанна, для Маргариты пошел седьмой день пребывания в плену. Прошло четверо суток с тех пор, как Синоли и Нинно отпустили на волю, и заканчивался пятый день, но от Ортлиба Совиннака не было вестей. Никто не являлся, чтобы спаси Маргариту, несмотря на прощальные заверения Синоли и на ее собственные горячие мольбы в часы Веры и Трезвения.

К седьмому дню плена девушка стала привыкать к «варварам» и уже не шарахалась от них. Она приходила на трапезы к их началу, когда народа было мало, потом возвращалась на третий этаж, дожидалась окончания часа и спускалась убирать опустевшую обеденную залу. Кушала она с края стола, и ни разу у нее не возникло затруднений: едва она подходила к своему месту, его сразу освобождали. После завтрака и приборки она получала от поварят ведро теплой воды для омовения; перед сном девушка довольствовалась тем, что в своей спаленке протирала тело водой и куренным белым вином. Геррата ворчала, что зря переводится ценный товар, но перед отбоем всегда заносила пленнице чашку, доверху наполненную этим омерзительно пахучим, крепчайшим напитком.

Благодаря Лорко, Маргариту прозвали Госпожаня. Теперь все ее так звали, даже Хельха и Геррата. Последняя пока не узнала о происшествии с поваром, добродушно общалась с «гостьей герцога» и подкармливала ее вкусностями, если они появлялись. Гёре, сторонясь «мятляньи, чёртовки и вёдьмы зленоглазьей», вел себя равнодушно. Эорик проникновенно поглядывал на Маргариту, но не досаждал. Лорко не упускал случая подкатить и подшутить над ней. Еще она стала замечать, что с каждым новым обедом Аргус становится заботливее. Герцог Рагнер Раннор не искал с ней общения, а когда они случайно встретились на лестнице в день меркурия, он задал госпоже Совиннак пару коротких вопросов и сообщил, что останки ее прислужницы после сожжения погребли во дворе дома на улице Каштанов, в отдельной могиле под крестом, а не в общей. Палачам за их презренное ремесло огонь и крест не достались – тела Эцыля и Фолькера просто сбросили в помойную яму, поскольку никто не желал с ними возиться. Узнав о незавидной участи палачей, Маргарита сильнее подивилась заботе о покойнице, незнакомке для варваров-лодэтчан, и искренне поблагодарила герцога Раннора. За четыре после медианы дня Лодэтский Дьявол ни разу не смотрел на свою пленницу с желанием, и она успокоилась. Другие мужчины из ратуши могли откровенно пялиться, что-то говорить или свистеть, но никто из них не пытался что-либо делать и не приближался.

Свою жизнь в плену Маргарита могла бы назвать приемлемой, если бы не страх – она всего боялась, понимая, что зависит от чужой воли – как Лодэтскому Дьяволу вздумается поступить, так и будет, а на его благородство надеяться не приходилось. К прочим неприятностям, еще и Гюс Аразак перебрался в ратушу, заселился в комнатку на втором этаже и, так как его тетка знала, где достать любую снедь, стал работать в снабжении войска съестными припасами. Из-за этого он часто бывал в кухне; когда Маргарита прибирала обеденную залу, то порой сталкивалась с ним. Гюс, как и остальные, получил приказ не приближаться к пленнице герцога и следовал ему, вот только он с откровенной злобой смотрел на Маргариту и выискивал любую возможность, дабы досадить ей. Однако он успел лишь вылить воду из лохани на пол да измазать буковый стол воском, после чего крепко огреб от Герраты, сам всё вычистил и более пакостить в обеденной зале не смел.

Синяки ко дню венеры начали зеленеть и исчезать. Остались лишь темные пятна под глазом, со стороны виска, и небольшая засохшая ссадина на нижней губе. Платок по-прежнему скрывал обольстительные волосы Маргариты от посторонних глаз, но он раздражал всех женщин, живших в ратуше. Они считали, что так она показывает свое превосходство над ними: тычет им в лицо, что замужем, хотя муж неизвестно где. Маргарита сама недоумевала: где же ее супруг. Бросить он ее не мог, значит, погиб, – с таким убеждением, рыдая по ночам в подушку, она засыпала в одинокой спальне на третьем этаже. Богатая фантазия чего только ей не рисовала – например то, что Ортлиба Совиннака, если он остался жив при штурме Северной крепости, убил Идер Монаро. А утром ей опять хотелось надеяться на чудо – на то, что сегодня любимый супруг появится и попытается ее спасти.

Вечер сорок третьего дня Смирения стал для захватчиков Элладанна восьмым вечером после удачного штурма города. Эту «медиану» лодэтчане решили отпраздновать, и по окончании обеда в залу собраний набилось еще больше людей, чем обычно. Расходиться они не планировали до полуночи. Маргарита, подметая пол в обеденной зале, слышала музыку, женское пение и взрывы хохота. В кухне еще шуршал Гёре, поскольку лодэтские вояки, не считая мужчин-поваров себе ровней, брезговали отдыхать за кружкой пива рядом с «самым важным чоловеком», но Хельху и Геррату за тот же труд уважали и всегда были рады их обществу. По той же причине Геррата раздавала еду: с ней здоровые и страшные мужики не пререкались, а на слова Гёре не обратили бы внимания и «потёрзали бы стоко хлебов, скоко бы цмогёли» – так говорила эта длинноносая женщина с большой родинкой над большим ртом.

Закончив уборку, Маргарита отнесла в кухню метлу и, уже покидая обеденную залу с намерением сразу последовать на третий этаж, столкнулась на ее пороге с Аргусом.

– Пъойдём цо мной, – сказал он, останавливаясь в дверях. – Выпёй ц нами. Хватид скудчадь навёрху.

– Я не пью ничего… одни чисты воды… – в замешательстве ответила Маргарита. – Я к себе пойду.

– Общениём ц нами гнузшаца? – спросил Аргус таким тоном, что девушка опешила. – Это дчесть для плённика, эцли ёго за зтолом цо всэми кёрмят и односяца дак, как к тёбе. Будь благодарна.

– Я весьма благодарна… – ответила Маргарита, хлопая глазами и отыскивая причину для отказа. – Просто…

– Пъойдём, – завел Аргус руку за ее спину и подтолкнул девушку к выходу. – Тъи цо мной, нидчего нэ бойзя. Выпёй кружку пиво и пъойди навёрх. Я бёщаю.

Маргарита не решилась больше протестовать, и покорно пошла с Аргусом в Залу Торговых собраний.

Раньше девушка никогда не была там, где заседали могущественные богачи, решая, как им стать еще могущественней и богаче, но и она поняла, что зала собраний сильно переменилась. Теперь в огромной комнате все стулья стояли как попало; на массивном столе с резной кровлей, за каким ее муж проводил заседания, разложили закуски, кружки и бочонки, а на трон под соколом герцогов Лиисемских забралась Эмильна. Свесив одну ногу через подлокотник, она играла на лютне и чарующе пела на непонятном для Маргариты наречии. В залу принесли подушки и бросили их на пол, втащили столики и несколько покрытых коврами скамей со спинками. На одну из них упал Аргус и сказал Маргарите сесть рядом, следом девушке вручили громоздкую деревянную кружку с пивом. Лорко послал пленнице воздушный поцелуй, Эорик печально посмотрел, Гюс Аразак мерзко ухмыльнулся. Маргарита поняла, что сотворила глупость, придя сюда, но она верила Аргусу и надеялась, что он сдержит свое обещание: скоро отпустит, не причинив ей зла.

Поднимая двумя руками тяжелую кружку, она сделала несколько глотков пива, когда, переговариваясь, рядом с ней на скамью уселись двое мужчин. Аргус приобнял девушку и притянул ее к себе, подальше от этих двоих. Маргарита не знала, чем отвечать, – она хмурила брови, а Аргус ей улыбался; его томные глаза подернулись мутной, пьяной пеленой. Эмильна, не прекращая петь, пускала в Маргариту отравленные стрелы из своих черных, злых очей. Сама несчастная пленница чувствовала себя так же, как за столом герцога Альдриана: уйти нельзя и терпеть мочи нет. Всё, что она могла предпринять, – быстрее допить пиво, что и стала делать.

Осушить в короткий срок двенадцатую часть ведра ей оказалось непросто. К тому моменту, как она выпила половину кружки и уже хорошо захмелела, Аргус стал наваливаться на плечи девушки, пригибать ее тяжелой рукой и ближе притягивать к себе. Пальцы мужчины начали легонько поглаживать ее плечо.

– Не надо, – сказала Маргарита, пытаясь высвободиться.

– Эй, я дак тебя защищаю, – ответил Аргус и его большой палец опять погладил плечо Маргариты.

– Пустите, – скривилась она, пытаясь сбросить его руку, и он опустил ладонь ей на талию.

– Я нидчего тебэ нэ сдёлаю, – прошептал Аргус – и рука со шрамом сползла еще ниже. Маргарита вскочила, он же попытался ее удержать. Кружка упала на пол, пиво пролилось на платье, но девушка вывернулась, освободилась и бросилась к выходу. Путь ей преградил бородатый здоровяк с повязкой вместо глаза. За ним еще с десяток мужчин встали, и они начали полукругом подходить к Маргарите. Она затравленно огляделась: Геррата не шелохнулась, чтобы ей помочь, Хельха сидела в обнимку с жутким Ольвором и виновато прятала глаза, Эмильна, оборвав пение, наблюдала. Эорик вышел, Лорко смотрел исподлобья и посмеивался, Гюс Аразак скалился, а Аргус довольно улыбался.

– Садизь, – приказал он. – Я бещал тебэ, дчто пъойди к сэбэ, кёгда допить одну кружку. Садизь, – он кивнул на место подле себя и свою руку, лежавшую на спинке скамьи. – Цадизь, говёрю!

– Так нельзя! – пыталась достучаться Маргарита до окруживших ее людей. – Я замужем! Выпустите меня!

Ответом ей был хохот – издевательски смеялись и те, кто понимал орензский, и те, кто его не знал.

– Муж к тябе не пазпёшат, Гаспожаня! – выкрикнул Лорко. – Ненужная ты ёму! Сыщай новага музжа – и дялов-та.

– Что я вам сделала? В чем я виновата? – глядя по сторонам, начинала плакать Маргарита. – Я просто хочу уйти, и всё.

– Ты пленница, – злорадно ответил Гюс Аразак. – И будешь делать, что мы хотим, а не то, что хочешь ты.

Головорезам надоело стоять: они схватили Маргариту с двух сторон, намереваясь подтащить ее к Аргусу, но он им что-то устало проговорил, и девушка оказалась свободной. Люди из прохода расступились – она тотчас кинулась туда. В коридорчике, от залы собраний и до парадной залы, столпились те, кто только подошли. Маргарита пробиралась сквозь широкоплечие силуэты и деревенские кафтаны, нарочно встававшие у нее на пути. Она услышала в непонятной речи слово «Госпожаня», и кто-то хлопнул ее по заду, после чего раздался смешок. Когда она в конце концов оказалась в полутемной парадной зале, то скользнула в тень к неосвещенной стене и спряталась за колонну, желая быть подальше от мужчин, что-то громко здесь обсуждавших. Стоял гул лодэтской речи, похожей на звон схлестнувшихся клинков. Усмотрев высокую черную фигуру в плаще и черную собаку, Маргарита, огибая залу, побежала в полумраке за колоннами – мимо уборных, к лестнице на спасительный третий этаж. Цель была близка, когда непонятная сила повалила ее на пол – Маргарита едва успела выставить руки и не добавить к синякам на лице разбитый нос. Затем нечто тяжелое, карябая когтями спину через платье, придавило Маргариту к полу и зарычало ей в ухо.

– Айада! – послышался голос Рагнера. Он звал собаку и говорил с ней по-лодэтски. Та напоследок что-то негромко прорычала, словно пригрозила Маргарите, что в следующий раз точно с ней разделается, и отпрыгнула.

– Ты живая? – спросил Рагнер, поднимая девушку. – Она тебя покусать не успела?

– Нет! – ответила Маргарита несчастным от обиды голосом – обиды и на Аргуса, и на псину Лодэтского Дьявола.

Ладони и колени начинали наливаться болью, сзади на шее, под платком, тоже зудело. Она потрогала там, проверяя, есть ли кровь. Когда она поднесла пальцы к лицу, то они оказались окрашенными красным. Собака Айада мирно сидела рядом с хозяином и мела по полу острым, толстым хвостом; на ее счастливой, свирепой морде светилось выражение исполненного долга и ожидания награды. Она бесстрашно выдержала полный ненависти взгляд Маргариты.

– Дай гляну, что там у тебя, – вздохнул Рагнер и полез за спину девушки, а она отшатнулась от него. – Прекрати, – раздраженно произнес он. – Я тебя голой видел и на всё уже посмотрел. Не веди себя глупо.

Он развернул Маргариту к себе спиной, поднял край ее платка, у шеи, и сразу же опустил его назад.

– Не нужно здесь бегать, – сердито сказал он, давая понять, что пленница сама виновата. – У Айады в повадках ловить тех, кто бежит, – это для собак ее породы любимая игра. А еще эти собаки обращают в бегство даже лося и, когда догонят его, то вгрызаются ему в горло: так что тебе еще повезло, что Айада уродилась милейшей душкой. Просто царапина, – заключил он, разворачивая расстроенную и поникшую Маргариту к себе лицом. – Ты что, пиво пила? – строго спросил он. – Там? – кивнул он на залу собраний. – Говорил тебе, сиди тихо у себя в спальне. Одни бедствия от тебя… – повторил он любимую фразу тетки Клементины. – Пошли со мной, – вздохнул Рагнер. – Обмыть надо бы твою царапину – Айада по какой только грязи не шастает. И мне поговорить с тобой нужно.

В спальне герцога Соолма недобро зыркнула на гостью, но без возражений удалилась, когда Рагнер ее об этом попросил. Собака устроилась в углу у окна, на своей подушке: положила большую голову на лапы и грустно смотрела на хозяина, который никак не оценил ее охотничье мастерство.

Рагнер усадил Маргариту за стол с шахматной доской и неоконченной партией на ней, принес влажную салфетку, достал с полки какой-то пузырек. Он встал за стулом девушки и, обнажая ее шею, снова задрал платок.

– Наклони голову, – приказал он.

Она думала, что он протрет ей кожу водой с вином, – сначала так и было: он поглаживал ей затылок влажной салфеткой, но затем до ее ноздрей донесся острый запах терпентинного масла, и затылок так сильно защипало, что Маргарита невольно втянула воздух ртом.

– Приятного мало: как каленым железом, зато не загноится, – ответил ей Рагнер. – Мой старший брат умер в горячке от подобной царапины, так что лучше три минуты потерпеть, чем три дня мучиться перед концом. Теперь быстро заживет…

Он молчал, чуть дотрагиваясь до шеи Маргариты. Прикосновения его рук были нежными – заботливо, даже трепетно, он прижигал ее царапины, не желая причинить боль. Она стала ощущать, что он любуется ее тонкой, белой кожей и изгибом шеи, стала чувствовать, что его глаза снова становятся горячими, – тепло разлилось по ее спине и позвоночнику, вызывая, будто от холода, мурашки. С широко открытыми, полными страха глазами Маргарита ждала, что он вот-вот поцелует ее затылок, и судорожно соображала, как себя вести, но Рагнер вскоре отошел. Убрав масло на полку и отбросив салфетку на подоконник, он сел за стол напротив нее.

– Умеешь играть в шахматы?

– Плохо, – ответила Маргарита, прогоняя из головы страх.

– Раз так, – стал расставлять фигуры Рагнер, – ты мне подойдешь. Я играю отвратительно…

– Вы плохо играете в шахматы? – удивилась Маргарита. – Мой супруг был уверен, что вы отлично играете. У вас столько побед в войнах…

– Вот именно поэтому. Мой друг, из Лодэнии, учил меня мастерству этой игры, еще когда я был крайне юн, но за следующие шестнадцать лет я всё позабыл. На настоящую битву эта забава ничуть не походит и ее правила бесполезны. А мой друг ни разу, вообще, ни с кем не дрался, зато отлично воюет на доске и всегда попрекает меня тем, что я так и не понял, как двигать эти дурацкие куклы.

– Мой супруг тоже хорошо играет… – не зная зачем, сказала Маргарита.

– Наслышан… Премного наслышан. Приступим?

Шахматные фигурки, искусно вырезанные из белой кости и обсидиана, изображали меридейские войска: пехотинцы, туры, конники, рыцари, короли. Ничего особенного, кроме фигурок полководцев, которые, как и в домашнем шахматном наборе Ортлиба Совиннака, превратились в двух мудрецов или в кого-то похожих на них: со свитком под мышкой, без трости, но с маской в руке. Белый мудрец, державший маску козла, из-за бородки клинышком напоминал Маргарите ее супруга, только стройного – как на портрете из парадной залы темно-красного дома. Жутковатый черный мудрец имел голову козла, а в руке держал маску с лицом человека, непохожую ни на графа Шанорона Помононта, ни на кого-либо другого, кого Маргарита знала. И всё же маска кого-то ей напоминала – догадка вертелась рядом, дразнила и, как юркая птаха, умудрялась ускользать. Лицо на маске казалось жестоким, хотя не лишенным благообразия, и на Альбальда Бесстрашного тоже никак не походило. Девушке не понравилась эта фигурка: даже трогать ее ей не хотелось.

– Это ваши шахматы? – спросила она.

– Нашел в этой спальне. Весьма занятные козлы. Тебе какой по душе?

– Конечно, белый…

Как гостю Рагнер изначально отдал ей «белое войско», и она сделала первый ход. Несколько минут они играли молча, затем Рагнер проговорил:

– Седьмой день, как ты здесь, а твой муж не объявился. Что думаешь?

– Я говорила, что не уверена, придет ли он. Может, он даже мертв, – прикусила Маргарита здоровую сторону нижней губы.

– С такой отметиной, как у него на черепе, мертвецов мы не нашли… – переставил черного конника Рагнер.

– Аразак? – грустно усмехнулась Маргарита.

– Аразак. Появился в Тронте и изъявил желание помочь за вознаграждение… Он нам много чего рассказал: о городе и его слабых местах, о градоначальнике и вашем новом доме… Ну и о тебе.

– Даже знать не хочу, что этот человек вам рассказал, – ответила Маргарита, срезая черного конника Рагнера своим белым мудрецом.

– Неужели? – спросил он по-меридиански. – Аразак сказал, что ты была неграмотной… прачкой работала, что соблазнила того, кто на сорок лет тебя старше, вышла за него замуж сразу после траура. Ах да… Градоначальник еще от бывшего супруга тебя избавил – он же стал помехой. И убил твоего первого мужа тот человек, который, по твоим словам, надругался над тобой, – незаконный сын градоначальника. Еще Гюс считает, что ты и тот незаконный сын давно стали любовниками и он решил избавиться от тебя первым, пока ты не избавилась от него, как от первого супруга… Что скажешь?

Маргарита сжала губы от праведного гнева.

– Да никогда я не работала прачкой! – возмущенно ответила она на меридианском. – Я и медной монеты не получила за стирку тех проклятых простыней! Это выручка семьи была… А в замке я честной посудомойкой трудилась. Начистила, должно быть, тысячи тысяч тарелок! И супруг старше меня не на сорок лет, а на тридцать восемь с половиной. Ложь! И остальное – ложь! Хотя, нууу, – замялась она. – Про образование… Это правда – мой меридианский не очень хорош, а остальные науки и искусства еще хуже, особенно вышивание.

– Не знаю, как с вышиванием, – ответил Рагнер по-меридиански, – но на языке Святой Земли Мери́диан ты говоришь неплохо, – задумался он. – Так что же твой супруг? Сильно он тебя любит?

– Да не знаю я! – вскричала Маргарита, перешла на орензский и постаралась себя успокоить. – Как можно другому в голову залезть? Он непростой человек, – посмотрела она белого шахматного мудреца и на маску козла в его руке. – Не такой, как я. Я не знаю, из чего состоит его любовь…

Они продолжили играть молча. Первой не выдержала и заговорила Маргарита:

– А Гюс Аразак не рассказывал вам о крысе? Наверняка не рассказал, что он Гюс I Помойный.

И Маргарита с радостью поведала, как Аразак с ее помощью уселся в мусорный бочонок.

Рагнер едва сдерживал смех. Его глаза подобрели, и в них появилось озорство.

– Теперь понятно, – широко улыбался он, показывая серебряные зубы, – почему он тебя так ненавидит. Я думал, что там чувства, но теперь понятно…

– Он меня чуть в бочке за это не утопил, – зло говорила Маргарита, вспоминая тот летний полдень. – Схватил с приятелем в курятнике – и они потащили меня к тунне, что стояла рядом. Я уже почти утонула, но смогла с пояса Аразака снять кинжал и… Сквозной шрам, какой у него на предплечье, и порезанный палец на другой руке, – это моя работа. Но если бы не Ортлиб… – грустно добавила она, – то меня всё равно бы утопили: их было двое и они были намного сильнее меня. А Ортлиб услышал крик Аразака, поднялся к курятнику и одним ударом повалил его приятеля, а сам Аразак сбежал, расталкивая женщин и сваливая их с лестницы. Вот так мы с Ортлибом и познакомились, – вздохнула она. – Он меня из той бочки на руках вынес… – прослезилась она от благодарности мужу и утерла уголок глаза.

Рагнер задумчиво глядел на нее.

– Что же он сейчас не спешит?

Маргарита пожала плечами.

– Я не знаю, может ли он вам помочь… Если может, то предать, проиграть войну, отдать вам Лиисем ради одной женщины, пусть и любимой… Я не уверена, что он пожертвует всем ради меня, – призналась Маргарита в своих страхах и незамедлительно стала защищать мужа: – Ну а вот вы… Вы бы пришли за супругой на его месте? – ехидно поинтересовалась она. – Проиграли бы войну ради жены?

– Даже не сомневайся, – ответил Рагнер, глядя Маргарите в глаза. – И ради своей супруги тоже, хотя я ее не люблю и совсем не знаю, но она моя жена. Мой долг беречь ее и ее честь, поскольку это и моя честь. Может, поэтому я ошибся в твоем супруге. Я сужу людей по себе и по своим друзьям. Все делают эту ошибку… – задумчиво постучал он пальцами по шахматной доске. – Мне сказали, что он очень гордый. Надеюсь, это не ошибочно…

В молчании они стали доигрывать партию, но через три хода Маргарита не выдержала и горячо заговорила:

– Это лишь слова! Окажись вы на его месте… Болтать легко!

Рагнер с интересом на нее посмотрел и, ухмыляясь, помотал головой.

– Зачем ты оправдываешь супруга? Он не стоит этого. Когда человека берут в плен, как шахматного короля, то он проиграл – всё: конец игре! И плати выкуп за свою свободу или свободу тех, кто тебе дорог. Я сделал щедрое предложение твоему супругу – сказал, что твоей чести ничто не грозит. Поверь, даже дамам из первого сословия не всегда так везет, тем более дамам из третьего. А он, нет чтобы поспешить тебя выручать, испытывает твою удачу и мое терпение. Здесь все считают, что твой супруг забыл о тебе, бросил тебя. Не самые благородные и порядочные люди, мои вояки, и те считают, что жену надо бы побыстрее вызволить, а раз столько времени прошло, и муж всё не идет, то уж и не объявится. Что бы он ни мыслил… Я не могу этого понять. Он же прекрасно осознает, что с тобой тут могут сделать… или уже делают каждый день. Он должен был появиться, даже если ничем не может помочь, хотя бы попытаться… И где он?

Маргарита не смогла ничего возразить. Произошедшее в зале собраний стало следствием того, что ее считали ненужной мужу, а значит, ненужной и герцогу Раннору – то есть доступной для них самих. И чем дальше, тем сильнее к ней будут приставать все эти мужчины, которых только в ратуше проживало около тысячи человек.

– Конец игре! И платите выкуп за свободу своего короля! – разозлено сказала она, переставляя белого мудреца, так похожего на Ортлиба Совиннака, и окончательно перекрывая черному королю Рагнера пути к бегству. Жутковатый обсидиановый мудрец с мордой козла замер на середине доски, будто удивляясь и негодуя.

– Я же говорил, что ужасно играю! – весело усмехаясь, воскликнул Рагнер. – Даже девчонке проиграл! Выкуп, говоришь… Забирай шахматы, если желаешь: ты честно выиграла свое королевство.

– Они мне не нравятся… – не улыбнувшись, помотала головой девушка. – Можно мне теперь пойти к себе?

– Пока нет. Самого главного я еще не сказал.

Он перестал ухмыляться, задумчиво постучал пальцами по шахматной доске и спросил:

– У тебя еще кто-то из близких может быть в неволе? Хочешь… помогу их освободить?

Маргарита кивнула.

– Я завтра собираюсь проехать до трех крепостей, что мы взяли, – внимательно смотрел на девушку Рагнер. – Поедешь с нами. На кого укажешь пальцем, того отпустят.

– Спасибо, – растроганно ответила Маргарита. – Я даже не знаю, что сказать… Это благородно. Я за вас молиться буду! – воспаряла она.

– Не спеши благодарить или молиться. Ты поедешь без платка. Весь город будет видеть тебя с нами и с непокрытой головой как нашу женщину, как мой трофей. Если твой муж и после этого не объявится…

Маргарита тут же сникла. Для женщин их волосы имели особый смысл: в них таилась волшебная природа материнства. До первой крови девочкам не заплетали кос, только подрезали им волосы, чтобы они впитывали из мира силу для чадородия; после мать торжественно делала дочери косу вдоль позвоночника – и до рождения первенца волосы стричь было уже нельзя. Девушка на выданье частенько распускала косу, разводя вокруг себя чары, ведь душам девственниц Порок Любодеяния не грозил. Словом, неприкрытые волосы, даже распущенные, сами по себе не означали ничего дурного и гласили о естественной потребности женщины отдавать любовь.

Но для замужней особы показать всем на улице волосы было так позорно, что без молитв у крыльца храма никак нельзя было избавиться от грязной славы. Даже в купальне дозволялось обнажить перед чужими мужчинами ноги, грудь, живот или ягодицы, но не явить волосы – ни на голове, ни у срамного места. Если замужняя дама появлялась на людях с косой, словно добропорядочная невеста, то это могли расценить как нежелание рожать от своего супруга и сделать далеко идущие выводы, а за распущенные волосы можно было заслужить обвинение в прелюбодеянии, взойти на эшафот или быть забитой камнями в праведном гневе соседей. Тетка Клементина на протяжении шести с половиной лет твердила Маргарите, что даже девочке «не носить чепчику – подобиться кошке», а в недавно прочитанном романе, какой Ортлиб Совиннак не посчитал дуростью, даме предоставили выбор: смерть или снять головною повязку перед сотней мужчин, – та героиня романа, само собой, предпочла погибнуть.

«Меня едва видели в городе, – размышляла Маргарита. – Мало ли кто на кого похож… Нет, один узнает – и всё… пойдут сплетни… Ортлиб тогда точно меня убьет. Я покрою позором его имя, а этот жуткий лодэтчанин этого и добивается – унижает Ортлиба, дает понять, что дальше будет хуже… К его гордости обращается или даже к Гордыне, а не к любви».

Рагнер понимал, о чем она думала. Он скривил рот на одну сторону, нахмурился и снова постучал пальцами по доске.

– Ты можешь отказаться, – произнес он. – Я не настаиваю. Это по твоему желанию.

– Я поеду с вами… – тихо сказала Маргарита. Перед ее глазами проплывали добряк дядя Жоль и бьющаяся головой о дверцу своего замка розовая принцесса, малолетний избалованный Филипп, читающий «гимну» в ее день рождения и корчащий «очаровательное личико», дед Гибих, отжимающий простыни и целующий ее в лоб через подвенечную вуаль.

– Я поеду, – тверже повторила она. – Там старик и мой дядя, толстый и немолодой, и маленький брат – ему всего одиннадцать исполнилось в восьмиде Веры. Он пожить еще не успел… Я не могу их бросить. Если они погибнут, что я буду думать о себе? Я уже опозорена. Что мне терять? Я поеду.

– Они мужчины, а ты женщина! – резко сказал Рагнер. – Старые, малолетние или толстые – они мужчины. Погибнуть, защищая свой город и свой дом, – это достойная смерть. Ты не обязана их спасать. Так что, – вздохнул он, – мне, конечно, нужно, чтобы ты поехала, но мой совет тебе – этого не делать. С тебя довольно.

– Нет, – помотала головой Маргарита. – Я поеду. Я не смогу жить, если буду знать, что ничего не сделала, когда могла. Всего лишь платок, – печально вздохнула она.

– Ладно, – вставая со стула, заключил герцог. – Иди к себе и еще подумай. Если поедешь с нами, то завтра забудь на день про метлу. И утром, к седьмому часу, выходи на первый этаж к лестнице. После шестого удара колокола будем ждать тебя не больше девяти минут.

________________

Люди не знали имени Божьего Сына, ибо оно было священным и ему надлежало оставаться в тайне. По иной причине имена минувших культур стерли из Истории: древние предки меридейцев подвели мир к гибели, осквернили себя и обрекли весь род людской ужасаться Конца Света, – за это и были наказаны забвением. Разницу между тайной и забвением меридианцы различали хорошо: всё таинственное следовало изучать и пытаться обратить в знание; скверну – изгнать и навечно похоронить. Божий Сын, когда посчитал бы людей достойными, обязательно открыл бы человечеству свое имя, чтобы общаться с людьми на равных. Пока же меридианцы оставались во власти грехов и лжи. Четвертый Божий Сын так записал в Святой Книге: «Из неисчислимых путей человек всегда изберет самый губительный, даже если будет жаждать иного, ведь сам себе лукавить любит – более чем кому-то прочему. Ежели внезапное бедствие человека постигает, будто в дом его вихрь вторгся и все стены порушил, не рыдать по тленным предметам мудрец будет, а радоваться – Создатель над ним сжалился. Примет длань Божию мудрец без противления и позволит вывести себя, малоумного, на дорогу верную».

Именно эти строки вспоминала Маргарита, пока обдумывала вчерашнее предложение Рагнера Раннора. Утром ее каменная решительность дрогнула трещинами сомнений. Не зная, как поступить, она просила Бога дать ей знак, молила вывести ее на верный путь, но знака от Создателя она не получила, надежд на его вмешательство у невезучей девушки тоже было немного, – пришлось выбирать «путь» самой.

«Прескверный день окончается не яблоком, а конфетою», – вспомнила она пословицу дядюшки, поверила, что ее страшный позор обратится в столь же огромную радость, и в итоге решилась. Пока же, покрыв голову платком, Маргарита спустилась в обеденную залу на первый завтрак. Аргус издали заметил ее, заулыбался своими полными губами, стал ожидать, что она подойдет и сядет рядом с ним за стол. Томные глаза проследили ее путь от дверей и до буфетного стола. Получив от Герраты лепешку, кусок холодной свинины и отвар из сухих яблок, Маргарита направилась к середине стола.

– Здравствуйте, Эорик, – обратилась она к мужчине с перебитой переносицей. – Можно мне сесть рядом с вами?

Она даже договорить не успела – Эорик и Сиурт раздвинулись. Одержав маленькую обеду, Маргарита немного повеселела. Аргус больше не улыбался. Он хмуро смотрел на нее с минуту, потом отвернулся и обнял Эмильну. Жестокое и красивое лицо черноволосой сиренгки говорило Маргарите: «Вот и сиди там да не возвращайся, а то худо будет».

После завтрака Маргарита поднялась на третий этаж, сняла в комнатке платок и стала думать: расплетать ли косу. Лодэтский Дьявол ничего не сказал о том, насколько сильно он желал ее унизить. Решив, что распустить волосы, она всегда успеет, Маргарита поглядела на себя в зеркальце. Стекло отображало хмурую блондинку, красивую, хоть и с пятнами у глаза. На нижней губе, будто нагло усевшаяся муха, темнела выпуклая короста.

Спускаясь вниз с боем колоколов, она еще со второго этажа увидела, что ее ждали герцог Раннор, Аргус и рыжий великан со шрамами, Ольвор. Все трое мужчин так уставились на изрядно похорошевшую без монашеского платка девушку, что она смутилась и зачем-то прикрыла руками грудь.

– С косой можно? – спросила Маргарита, чувствуя, что ее щеки начинают гореть.

– Пойдет, – к ее облегчению ответил Рагнер.

Он протянул ей чей-то изумрудно-зеленый плащ с оторочкой из куницы и золочеными застежками – дорогой и броский наряд, дозволительный только аристократке, – наряд, из-за какого на пленницу обязательно обратят внимание горожане. Роскошная накидка еще больше украсила Маргариту, даже синяки под правым глазом и ссадина на губе стали меньше бросаться в глаза. Пока она надевала плащ, Аргус смотрел на нее с неясным выражением на лице. Рагнер Раннор, казалось, мало интересовался пленницей – он о чем-то тихо говорил с Ольвором и не поворачивался в ее сторону.

«Только бы не пришлось ехать с Аргусом, – думала Маргарита, пока они выходили во внутренний дворик. – Даже пусть с герцогом, только не с ним. Нет, нет, нет! С ним тоже нет! Грязные стишки бродяги, конечно, чепуха и неправда, но чем дальше я буду от лодэтского чудовища, тем спокойнее. Лучше всего… пусть мне лошадь дадут, и я одна поеду. Пожалуйста, Боженька!»

Во внутреннем дворе, у конюшни, их ожидали десять всадников и три лошади – все три с мужским седлом. Аргус взял девушку за плечо.

– Пъойдём цо мной, – сказал он ненавистную Маргарите фразу.

Она вырвала руку и со злобой поглядела на него – Аргус посмеивался. Его томные глаза будто ласково говорили: «Дуреха».

– Иди с Ольвором, – приказал Маргарите Рагнер. – С ним поедешь. Иди, иди, – добавил он, замечая робость девушки перед великаном. – Он страшный и злой, но ты не в его вкусе. Будешь с ним в безопасности и в городе, и у крепостей.

Конь жуткого Ольвора напоминал хозяина – рыжей масти и размерами с рыцарского коня самого герцога. Жеребец повернул к Маргарите морду, по-человечески нахально осмотрел ее и щелкнул зубами, отчего девушка вздрогнула. Ольвор с необычайной ловкостью для такого большого человека запрыгнул в седло, даже не используя стремени. Маргариту он подхватил под грудью – и она опомниться не успела, как оказалась у великана на коленях.

– Отлично, – произнес Рагнер, оглядывая их. – Просто отлично: злой людоед и прекрасная бедняжка.

Ольвор направил коня к воротам, а Рагнер подошел к Аргусу и тихо сказал:

– Я знаю, что вчера произошло. Аргус, приказ к ней не лезть был и для тебя. Не пытайся более… и не надейся. Как бы ни было – она не для тебя.

Мужчины схлестнулись взглядами. Аргус не спешил отводить свои томные, темные очи, какие сейчас смотрели столь же жестко, как и светло-карие глаза герцога, но он всё же опустил густые ресницы и невесело усмехнулся.

– Во второй раз повторю, – холодно произнес Рагнер. – Она не для тебя. Забыл о ней – это приказ.

И он резко направился к черному с рыжими подпалинами коню, а Аргус исподлобья глядел на него со смешанными чувствами, но потом выдохнул, очистил взор и подошел к броскому, темно-буланому в яблоках скакуну.

________________

Солнце из-за позднего прихода весны еще только наливалось зноем, тем не менее уже слепило резким светом глаза. Плодовые деревья пышно усыпались розовыми и белыми цветами, крапинки нежных липких листиков облепили голые ветки кустов, зеленела короткая, едва пробившаяся сквозь землю трава, а ее уже раскрасили синие и желтые всполохи первоцветов. Природа воскресала, возрождалась и жизнь в Элладанне.

Город больше не грабили. С медианы король Ивар IX и Рагнер Раннор наказывали за бесчинства своих наемников, но, конечно, ротные на многое закрывали глаза, а изъятие снеди вовсе не считалось разбоем. Все деревни вокруг города стояли разоренными, однако и войска не голодали, и предприимчивые торговцы богатели на войне – везли товары из городов у Лани. Половину они отдавали новым хозяевам Элладанна за право торговать, вторую продавали за такие деньги, о каких и помыслить раньше не смели.

Главную площадь лодэтчане заполняли трофеями. Они заселились в близлежащие к ратуше дома, отметив их жутким черным знаменем с белым морским змеем и сероватым ликом веселящейся Смерти. На окраинах, включая крепости, хозяйничали ладикэйцы. Четверть войска в синих нарамниках ушла обратно в завоеванный Нонанданн, так как один город не мог прокормить полчище, превышавшее сорок тысяч голов.

Отряд Лодэтского Дьявола, покинув ратушу, направился к крепости на западной окраине. К восьмому дню с захвата Элладанна горожане уже без страха сновали по дороге между пехотинцами в синей форме – люди покорились, смирились со своей новой действительностью, опять начали торговать и копить добро. Как и в мирное время в Элладанне работали трактиры, где кружку пива по древнему закону продавали за четвертак, только щедро разбавляли ее водой, а по всегда оживленной Западной дороге без опаски шагали лоточницы, что, как и прежде, отпускали за медный регн ржаную буханку, еще сильнее потемневшую из-за желудевой муки.

Перед темно-красным особняком, бывшим домом градоначальника Совиннака, жевали сено лошади – это жилище тоже занял враг.

«В мрачноватых залах времен Альбальда Бесстрашного ныне слышится ладикэйская речь, похожая на звон мечей и гул камней, ударяющихся о металл, – думала Маргарита. – Дом, насколько мне известно, еще не нашел покупателя. Ортлиб отдал его управе вместе со всей обстановкой за половину стоимости, за пятьсот золотых монет… Альдриан же назначил взыскание в тысячуальдрианов, в тысячу тысяч регнов – столько же Лодэтскому Дьяволу король Ладикэ заплатил за Сиренгидию. По весу это аж осьмина таланта из золота или тунна серебра! Целая золотая голова или та бочка, полная серебряных монет, в какой меня чуть не утопили…»

Заметив отряд Лодэтского Дьявола, горожане, побросав свои дела, останавливались и таращились на непокрытые волосы жены бывшего градоначальника Совиннака, на ее богатый плащ, на следы побоев на лице красавицы и на то, как она, чтобы не упасть, держалась за плечо жуткого великана, а когда кони убыстрялись, то уже великан обхватывал девушку за талию и крепко прижимал ее к себе. О мыслях этих людей Маргарита боялась гадать: оглядываясь, она видела, что многие чертили крестики на груди.

В Западной крепости поселился Ивар Шепелявый. Он мог бы занять лучший из особняков на улице Благочестия, но из-за мнительности предпочитал более надежные укрытия. Опасаясь покушений и огнестрельных ран, он не снимал сплошных доспехов, поверх них носил парадный синий нарамник, расшитый гербами предков, блиставший каменьями и золотыми оторочками. При всем при том свою лысеющую голову король прикрывал шлемом лишь вне крепости. Таким, в рыцарском облачении, Маргарита впервые увидела венценосного Божьего избранника – Ивар IX по-простому вышел встречать Рагнера, показывая тем самым, насколько его ценит.

На втором году, сорокового цикла лет, правителю королевства Ладикэ исполнялось шестьдесят два, то есть до возраста старости ему осталось всего три года. Благодаря ежедневному фехтованию, умеренности в пище и долгим конным прогулкам, пожилой король еще чувствовал крепость плоти, выглядел статно и ходил легкой поступью. Будто пересаженная с другого человека, малосимпатичная широкая голова с лицом, похожим на морду бычьей собаки, увенчивала его высокое, сильное тело. Он прятал обвисшие брылями щеки под седой бородкой, но всё равно, то ли из-за короткого приплюснутого носа, то ли из-за глаз навыкате, властитель Ладикэ напоминал матерого бойцового пса. Когда Ивар Шепелявый говорил, то у него во рту, посередине, зияла дыра от давным-давно выбитых на турнире зубов; слова у него из-за этого получались мятыми, порой с присвистыванием и частенько сопровождались брызганием слюны.

Король Ладикэ прошелся по Маргарите откровенным взглядом, но после слов Рагнера, перестал проявлять к красавице интерес. Лодэтчане и король удалились в крепость, Маргарита и Ольвор направились к пленникам – те таскали валуны, укрепляя стены и восстанавливая развороченные ворота, разгребали завалы, доставая из-под них мертвых ополченцев, а иногда лишь части тел. Все пленники выглядели изможденными. Большинство имело легкие раны, какие они перевязали грязными тряпками. Представив, что здесь творилось при штурме, Маргарита едва не зарыдала от осознания собственной вины за трагедию Элладанна.

«Ведь у меня был день, чтобы сказать людям, что их бросили, призвали, дабы обмануть врага, создать видимость обороны в крепостях, в то время пока войско уходило из города. Но я ничего никому не сказала, как того хотел Ортлиб. Ни одному человеку не помогла. Я сидела дома, ждала, пока меня спрячут, и вышивала. Так мне, наверно, и надо».

Пленники, не прекращая работы, кидали изумленные взгляды на жену Ортлиба Совиннака и на ее жуткого спутника со шрамами на лице. Из-за редкой для Лиисема сиренгской внешности Маргариту узнали сразу – она слышала, как мужчины шептали друг другу ее имя. Девушка же вглядывалась в них, выискивая хоть кого-то, кого знала.

Невозможно было им всем помочь. Она выбрала самых изможденных: двоих стариков и одного подростка возраста Филиппа. Эти люди дрожали перед Лодэтским Дьяволом так же, как недавно трясся Синоли. Слова Маргариты, что не надо бояться, их не успокаивали – они не верили, что их просто отпустят.

– Я думал, старик должен быть один, – увидев эту троицу, удивился Рагнер.

– Я не знаю этих людей, – ответила Маргарита. – Вы сказали, что отпустите любого, на кого я покажу, – пояснила она приподнявшимся бровям герцога.

Тот шумно вобрал ноздрями воздух и, справляясь с гневом, столь же шумно выдохнул.

– Ладно, – неохотно согласился Рагнер. – Их отпустят, но ты не наглей. Я говорил только про твоих близких. А еще сказал: «На кого пальцем покажешь». Я могу оставить тебя без единого пальца. Думай об этом в Северной крепости.

На Северную крепость Маргарита возлагала самые большие надежды – именно там находились в предыдущий день сатурна ее муж, дядя, брат и дед Гибих. Дорога, площадь у крепости и соседние дома пострадали куда как сильнее, чем в западной стороне. Сама крепость частично оставалась черной от копоти, две ее башни обрушились, поверху торчал горелый частокол. Через провал, что раньше являлся воротами, виднелась огромная пушка – «Дурная Маргарита», захваченная ладикэйцами, внесшая свою лепту в разрушение Элладанна и, возможно, принесшая гибель родным той, в честь кого ее назвали.

Среди всех пленников Маргарита узнала двух лавочников из Безымянного проезда и их троих сыновей. Лавочники, гончар и башмачник, ничего не смогли рассказать госпоже Совиннак об участи ее родных, пояснив, что в аду, какой здесь творился, все потерялись, но еще они немного успокоили ее тем, что их тел тоже не нашли.

– Но кой-кого на куски искидало по окружью, – добавил башмачник. – Упованье могёт быться пустою – не надобно верить в чуде́сы…

Гончар в это время с сочувствием разглядывал синяк под глазом Маргариты, ссадину на ее губе и непокрытую голову.

– Как ж вы можетесь с сими, госпожа Совиннак? – спросил он.

«Жалеет меня, но думает, что я стала девкой врага, – поняла пленница. – Решил, что я с радостью разоделась в куньи меха, какие раньше не могла себе позволить, что срамно себя веду, ведь не убиваюсь от горя, как должна была бы делать из-за того, что потеряла честь».

– У меня нет выбора, – только и ответила Маргарита.

Рагнер отпустил этих пятерых пленников, согласившись, что раз она их знает, то имеет право дать им освобождение. Проводив за ворота Северной крепости счастливых лавочников, отряд направился к Восточной крепости, но там снова не нашлось ни одного лица, знакомого Маргарите. Чтобы ее позор принес хоть какую-то пользу, она стала уговаривать герцога Раннора отпустить еще троих, самых немощных. Заявив, что уже второй раз за день он необычайно великодушен и что в третий раз она от него просто так добра не дождется, Лодэтский Дьявол махнул рукой, и пленников отпустили.

– Чего ты так за них переживаешь? – спрашивал Рагнер, когда они возвращались назад по Восточной дороге в ратушу. – Они знали, на что шли, когда брали оружие, – и теперь обязаны выкупить свою свободу – такие воинские законы. И им еще весьма повезло: моим пленникам хуже. Они сейчас вырубают деревья у холма, чтобы мы могли подтащить боевые машины к замковым стенам, а сверху на этих людей летят пули и стрелы – так что они по ночам работают… но всё равно умирают. Повезло тем двоим, твоему брату и громиле, что я их отпустил, – они тебе жизнью обязаны, а громила так дважды обязан. Но самое дрянное, – с досадой сжимая губы, добавил Рагнер, – что Альдриан сбежит из замка через подземный ход, как только мы начнем штурмовать чертовы двойные стены, поэтому мне и нужен твой супруг. Он должен всё знать об этом городе. В бумагах из вашего дома мы ничего не нашли. Я же хочу, чтобы герцог Лиисемский прямо в мои руки бежал. Вот только, похоже, твоему супругу его герцог дороже тебя.

– Может, он мертв, – всё еще пыталась защитить мужа Маргарита. – Мой супруг оборонял город в Северной крепости, а она сильнее прочих пострадала. Мне сказали, что людей разорвало на куски и их было не узнать.

У нее выступили слезы при мысли, что дядя Жоль и маленький Филипп тоже валяются где-то изувеченными кусками. Рагнер вздохнул.

– Может быть… и мертв… Так что же мне тогда с тобой делать, несчастная юная вдова?

Маргарита затравлено на него поглядела, холодея от осознания, что тогда ее участь очевидна. Она перевела взгляд на спину Аргуса в знакомом темно-бежевом плаще, и ей стало противно до жути. Рагнер понял ее страх и странно улыбнулся.

– Твой девичий дом недалеко, – сказал герцог. – Да, я смог разузнать, что он у Суда… Поехали туда. Поглядим: может, кто объявился.

Уже солнце начинало клониться к закату, а Толстая Тори поведала Элладанну, что наступил пятый час, когда Лодэтский Дьявол и его конные охранители появились в Безымянном проезде. Зеленый дом Ботно и лавка казались безлюдными, как и соседние жилища. Не считая мусора у крыльца, в каком Маргарита узнала старые тряпки и побитые горшки с чердака, дом выглядел неплохо. Закрытые ставни и двери подарили ей призрачную надежду: дядюшка Жоль намеревался оставить двери открытыми на время штурма, чтобы их не сломали. Впрочем, запереть дом могли Синоли и Нинно. Покричав немного и не увидав ни родни, ни соседей, девушка отчаялась. Она уже не надеялась встретить кого-либо, когда, обогнув по узкому проходу дом, всадники попали в тихий тупичок за зданием суда – там, во дворике зеленого дома Ботно, Маргариту ждал невероятный подарок Фортуны: дед Гибих как ни в чем не бывало храпел на сеновале. Он отпер ворота нежданным гостям и предстал перед Маргаритой в привычном облике: заботливо расчесанная борода, топор за поясом и розоватая коленка в разошедшемся шве вонючих кожаных чулок.

Обрадованная девушка повисла на его шее. Дед же, положив руку на топор, неприязненно глядел на Лодэтского Дьявола, возникшего пред ним сущим кошмаром всей Орензы – в черных кольчуге и плаще, на большом черном коне, среди двенадцати жуткого вида всадников. Мог ли дед Гибих подумать, что цветастым двориком скромного дома Ботно когда-либо заинтересуется сам демон со своими слугами?!

– Деда, – обнимала старика Маргарита. – Я так рада, что ты жив. Где дядя и Филипп, знаешь? А Ортлиб? Что-нибудь знаешь о них?

Дед Гибих опомнился, снял со своей шеи руки девушки и поставил ее перед собой.

– Не ведаю, чё с кем да как. Ворота́лся из мясобойни в расбедокурню: чё не покрали – всё спортили. И никогошеньки с сих пор не видывал. Да раз никто в сей дом не явился – то все помёрли. Ему благодарствуй, – кивнул дед на Рагнера. – Любвляник твойный ужо, да? Иль еще ближе́е? Любвоник? – строго смотрел на Маргариту старик. – Да погля́нь на ся! Что сталось-то с тобою! – продолжал цедить с презрением дед. – Явилася с сими… Свела сюды! Волосья некрытые, растрёпа! На коленьях ихних рассидаешься, как девка-потаскуха гуляща! И по уляцам так… В соболях одёжа? – плюнул старик на землю у ног девушки. – У шеи́ меха соболие – кошке под юбою раздолие! Э-эх! Про мужа она прашивает! На кой черт те теперича муж? У тя, поди, теперича вся сия дюжна и один мужов! А чё, гоже! Дюжна мужов – дюжна даров! – снова плюнул он.

По щеке Маргариты скатилась слеза и оставила блестящую дорожку. Девушка стояла понурая, с опущенной головой, схваченная мозолистыми ручищами деда Гибиха.

– Эй, старик, – услышала Маргарита голос Рагнера. – Юную даму легко оскорблять, а ты меня попробуй.

Рагнер подвел коня к оторопевшему деду Гибиху – тот, убрав от Маргариты руки, со страхом взирал в холодные глаза Лодэтского Дьявола. Дед снова положил руку на топор, а Рагнер на меч.

– Не нааадо, – взмолилась девушка. – Пожалуйста… Ваша Светлость, давайте просто уедем отсюда.

– Доставай топор, – тихо сказал деду Рагнер.

Маргарита обняла за шею черного коня, пытаясь не подпустить его к деду. Рагнер, будто не замечая девушку, не сводил жестких глаз с крепкого и сильного старика.

– Доставай свой топор, – повторил герцог. – Убей Дьявола – и на розовые острова Элизия попадешь. Сразу же. Может получиться… Чего тебе терять? Ты и так старый.

– Хватит! – вскрикнула Маргарита. – Пожалуйста, уедем отсюда, Ваша Светлость, – говорила она герцогу. – Хватит уже смертей!

Рагнер продолжал не видеть ее и не слышать.

– Раз еще пожить выбрал, то опусти руку с топора, – приказал деду Рагнер. – Сейчас же… А то немного – и не успеешь пожалеть.

Дед Гибих отвел глаза, поморгал и, чуть помедлив, опустил руку вниз.

– Вот так и стой! – заключил Лодэтский Дьявол, взял Маргариту за запястье и отвел ее к Ольвору; сам оглянулся на старика – тот застыл.

Рыжий Ольвор подхватил Маргариту и усадил ее боком в седло, на свои колени. Как и в день своего венчания, последнее, что видела Маргарита, удаляясь от зеленого дома, это то, как дед Гибих закрывал ворота.

«Ужо в сей-то разок, точна боле не воротайся», – вспомнила она его слова. Сорок четвертого дня Смирения, второго года, сорокового цикла лет, дед провожал ее с таким лицом, будто хотел их повторить, да на этот раз со злобой и горечью.

________________

На ступенях Суда сидели сотни две ладикэйских пехотинцев – они пили вино и порой хохотали. Лоточники успели привыкнуть к такому соседству и уже их не боялись. В мирное время рынок на площади закрывался ровно в четыре, а начиная с трех часов, торговцы собирались восвояси. В нынешние непростые времена они не покидали площади до заката, ладикэйцы не возражали. Вот и сейчас, пока сумерки не сменились тьмой, по площади сновали лоточники. Никто, однако, как раньше не кричал, что у него за товар. Никто, кроме торговки с противным голосом:

– Сааахерные сливы! Пять регно́в за кулек! Даааром!

«Пять серебряных монет за кулек прошлогодних слив – это вовсе не даром, – подумала Маргарита. – Когда-то их за медный четвертак продавали – и то никто брать не хотел…»

Настроение у девушки окончательно испортилось. Она насупилась и сердито поглядывала на Рагнера, которого никто не просил вмешиваться и лезть к старику. Герцог ехал рядом с ней и самодовольно улыбался.

– Сааахерные сливы, су́шеные в мёду… Даааром! – кричала торговка где-то на углу площади.

– Хочешь сахарных слив? – спросил Рагнер, продолжая кривить улыбкой свои большие губы. – Пять регнов у меня найдется.

– Нет! – гневно ответила она.

– Надеюсь, ты на того старого хрена надулась, а не на меня. И ради этого вонючего, старого козла ты перед всем городом осрамилась?

– Не только ради него. Мой дядя совсем не такой. Он так обо мне не подумал бы… или не говорил бы, если бы думал, – он очень добрый. Мой младший братец, Филипп, такой же…

Лодэтский Дьявол хмыкнул, ничего не ответив. Маргарита взглянула на храм Благодарения – и ей нестерпимо, сильно-сильно, захотелось увидеть брата Амадея, услышать его мудрые слова…

– Можно мне, пожалуйста, в храм зайти?

– Молиться собралась? – удивился герцог. – Уж извини, скоро закат. Торчать тут голодными и ждать, пока ты наконец отдавишь себе колени, мы не будем. Черт, завтра уже благодаренье и празднество… Тебя завтра в полдень отведут в храм напротив ратуши – молись там, раз надо… Правда, там ни сатурномера, ни алтаря, ни священников.

– Не надо… Я сюда хочу зайти и ненадолго. Там человек один живет – праведник. Очень-очень хороший. Его Святым в Элладанне прозвали. Я лишь узнаю: что с ним, в порядке ли он…

Рагнеру явно не хотелось тратить время, но он всё же согласился.

– Только быстро. Девять минут – это максимум. Лучше – еще меньше. Ладно?

Маргарита закивала и немного повеселела.

Отряд всадников, воинов в кольчугах, кирасах и плащах, направился к храму Благодарения. Одни торговцы на площади оторопели, другие начали спешно ее покидать. Торговка сливами убегала и крестилась по дороге. Те, кто оказались посмелее, видели, как тринадцать лодэтчан и девушка, которую в этом квартале прекрасно знали, остановились у крыльца святого дома. Трое мужчин и их спутница спешились, поднялись по ступеням, а затем толпа увидела невероятное – Лодэтский Дьявол спокойно вошел в Божий дом и не сгорел на пороге от удара молнии.

________________

В храме было безлюдно, сумрачно, голо: вместо сатурномера зияла круглая дыра; алтарь и прочие ценности исчезли – всё, на что мог польститься глаз грабителя, священники спрятали, унесли за замковые стены на земли Святой Земли Мери́диан или вывезли в близлежащие монастыри. Остались лишь громоздкие скамьи, крючки от лампад, фрески… Лики Праматери и Божьего Сына тоже сняли: на месте их голов темнели квадраты необработанных стен. Маргарита заглянула в боковые ложи первого яруса и увидела там табуреты и ни одного стула со спинкой.

– И как вам не стыдно разграблять храмы?! – гневно высказала она Рагнеру.

– Давай-ка полегче да потише! – возмутился он, снимая с головы капюшон кольчуги и выправляя хвост волос. – Я не вор, а честный воин! И рыцарь! И клятву давал… И вынужден теперь ее держать. Всё просто: святоши мне право убивать без греха, а я не трогаю ни их, ни храмы. За нарушение клятвы можно и отлучение от веры получить, и на Божий Суд быть вызванным, и в «Книгу Позора» попасть… Надобно мне такое счастье? Ивар тоже рыцарь, да еще и король, – дважды клятву давал. Одним словом, это сами священники все ценности забрали. Боятся меня, – улыбался Рагнер, показывая серебряные зубы.

– Вам смешно?

– Конечно. Представляю, как эти дураки в рясах сначала снимали огромные, тяжеленные сатурномеры и как потом их назад будут ставить… В храме на холме сейчас более двадцати сатурномеров! Можешь себе представить?! Не один, не два, а двадцать два или того больше! И всё благодаря мне… – посмеивался он. – Отец того храма на мое имя должен молиться, а не на Божье.

– Там епископ… И это не смешно. А последние ваши слова – тяжкий грех богохульства и ереси.

– Ладно… Как скажешь, – окинул герцог взглядом пустой храм. – Раз всё, то пошли отсюда. Здесь нет никого…

– Еще минуту, я во двор пройду.

Не дожидаясь ответа и возможного отказа, Маргарита быстро направилась к дверце между алтарным взлетом и первым рядом лож.

Казалось, что и сад безлюден. Лиственные деревья едва начали зеленеть, травка прорастать, на розах проклюнулись почки и полезли первые побеги. Маргарита огляделась: за садом просматривались кельи, но какая из них была брата Амадея, она не знала. Слева виднелся вход в залу под шатром Венеры; по правую руку, за кипарисами, начиналось кладбище, а далее желтело двухэтажное здание семинарии.

«Неужели никого нет в таком огромном месте? – недоумевала девушка. – Почему тогда врата храма не были заперты?»

– Брат Амадей! – закричала она. – Брат Амадей! Это сестра Маргарита Совиннак! Хочу узнать: всё ли у вас хорошо?! Есть тут кто?

Меж тем Ольвора заинтересовала грязь на каменном крыльце.

– Кровь, – сказал он по-лодэтски.

Рагнер нахмурился и вопросительно посмотрел на него. Ольвор пожал плечами, огляделся и двинулся в сторону кладбища к высоким кипарисам. Аргус обнажил меч и направился следом, а Рагнер замкнул тройку. Маргариту никто с собой не звал, но она через пару мгновений тихонько пошла за ними.

Ольвор выбрал путь наугад, но чутье его не подвело: в самом начале кладбища, на скамье, обратив лицо к небу, лежал брат Амадей. Он мог бы сойти за спящего, да вот окровавленные ступни без ногтей и со следами ожогов свешивались в воздух, с правой стороны на рясе расплылось темное пятно, правая ладонь священника, бессильно упавшая на молодую траву, тоже бурела от запекшейся крови.

Аргус и Ольвор приблизились к скамье, Рагнер остался в шагах шести от нее. Аргус держал меч и подозрительно оглядывался. Ольвор же приложил руку к шее праведника; после, чтобы осмотреть рану, он начал осторожно надрезать кинжалом рясу.

Раздвинув ветви кипарисов, Маргарита заглянула за спину Рагнера и, увидев Ольвора с клинком, занесенным над священником, истошно закричала – она тут же оказалась в объятиях герцога, и жуткий крик потонул в его груди. Почувствовав щекой твердь пластин под камзолом, она пришла в себя и услышала:

– Не кричи. Он пока еще живой, лишь ранен… – говорил Рагнер, одновременно вдавливая голову девушки в свое плечо и поглаживая ее по волосам другой рукой. – Тихо, тихо, живой…

Маргарита замолчала, но Рагнер не спешил ее отпускать. Тогда она, высвобождаясь, с силой уперлась в плечи мужчины – и он сразу перестал ее держать. Ольвор меж тем в полном спокойствии убрал кинжал и продолжил осматривать рану.

– Монах еще живой, – повторил Рагнер. – Видишь, губы розовые и кожа еще ничего… дышит, значит…

Он помолчал, вглядываясь в лицо девушки и пытаясь понять: будет ли она кричать, а затем убрал прядку волос с ее лица, что выбилась из-за его «объятий».

– Ты в порядке? – спросил Рагнер. – Не кричи так больше, ладно? А то и мне страшно стало. Аргус, – сказал он по-лодэтски. – Сюда уже бегут… Ты их разверни, скажи, чтобы ждали у дверей, и сам там останься. Еще пара минут – и мы тоже выйдем.

Аргус, убрав меч, быстро зашагал обратной дорогой, а Рагнер приблизился к телу праведника, присел перед ним на одно колено, потрогал его лицо, нахмурился и заговорил по-лодэтски с Ольвором. Маргарита встала неподалеку от скамьи – взволнованно стискивая пальцы, она старалась догадаться, о чем с серьезными и мрачными лицами говорили эти мужчины. Наконец Рагнер выпрямился и подошел к девушке.

– Ему уже не помочь, – тихо сказал он. – Слишком поздно. Мне жаль.

– Как так вышло? – роняя слезу, прошептала Маргарита.

– Думаю, его пытали, чтобы узнать, где ценности храма, а потом зарезали.

– Как так вышло, что нельзя спасти? – пояснила она свой вопрос. – Почему?

– Рана глубокая и уже воспалилась – у него началась горячка. Дня три ему осталось… или того меньше.

– Нет! Нет! Не может быть! – вырвалась Маргарита из рук Рагнера, попытавшегося ее удержать, и подбежала к скамье. Она упала на колени, прямо на молодую травку, обхватила ладонями поросшее щетиной лицо праведника – брат Амадей негромко застонал и дернул ресницами.

– Он в сознании! – вскрикнула она. – Ему можно помочь!

– Нет, нельзя! – ответил нависавший над ней Рагнер. – Люди, которые это сделали, знали куда бить. Скорее всего, бандиты-отправители, опытные убийцы… Чудо, что он не истек кровью сразу. Но всё равно… Если мы его потащим в ратушу, то кровь пойдет снова. А если нет, то у него жар – его кровь уже отравилась гноем. Слишком поздно, пойми же. Этой ране, наверно, сутки, если не больше. Поздно! Он уже гниет изнутри: будет мучительно умирать, и чем дольше мы будем его спасать, тем дольше продлим его боль. Послушай… – присел он рядом с девушкой и попытался зацепить своим взглядом ее взгляд. – Лучше прекратить его страдания… Я просто перекрою ему рукой дыхание – и он уснет. Даже не поймет ничего. Это будет милосердие, а не убийство…

– Нет, нет, не может быть, – роняя слезы, замотала головой Маргарита и погладила лицо брата Амадея. – Спасите его, молю. Вдруг еще не поздно! Ну попытайтесь хотя бы спасти… Вы же… Вы – Лодэтский Дьявол! Вы спасете его, если захотите. Вы ведь всё можете…

– Если бы… – тяжело вздохнул Рагнер и поднялся.

Он мрачно смотрел на плачущую девушку, которая не успокаивалась, и, подумав немного, сказал что-то по-лодэтски Ольвору – тот направился быстрым шагом через сад к входу в храм. После Рагнер попытался поднять Маргариту с колен, но она выдернула свое плечо из его руки.

– Ладно, я постараюсь помочь, – сказал он. – Мои люди сейчас будут искать повозку. Отвезем его в ратушу – одна надежда, что Соолма сможет что-то сделать. Если по дороге не помрет – не так всё плохо, как кажется… Поднимайся уже, и довольно лить слезы.

Маргарита сама встала, вытерла глаза рукой, зябко запахнулась в красивый изумрудный плащ неизвестной аристократки. Рагнер легонько взял ее за руку чуть выше локтя – она не вырывалась. Тогда он отвел девушку на несколько шагов в сторону и развернул ее так, чтобы она не видела скамьи.

– Не плачь, – потребовал Рагнер и, касаясь своей ладонью щеки Маргариты, утер ее только что появившуюся слезу. Неожиданно он обнял лицо девушки обеими руками и приподнял его к своему лицу. – Ты очень смелая, – тихо говорил он. – И сильная духом… бесстрашная, хоть и боишься… сильная, хоть и такая слабая, маленькая… И еще ты добрая… очень… даже меня заставляешь добреть…

Рагнер говорил это с нежностью, продолжая нависать над девушкой и обнимать руками ее лицо. Она же замерла: стояла, безвольно опустив свои руки. Она видела, как светло-карие глаза теплеют, как лед в них тает – и они превращаются в обжигающе горячую карамель.

«Что мне делать? – лихорадочно метались мысли в ее голове. – Отбиваться? Кричать? А брат Амадей? Этот человек разозлится и оставит его здесь умирать… Что он там сказал, когда отпускал пленников из Восточной Крепости? Что в третий раз он просто так добрым не будет… Намекал, что мне надо будет отплатить – и вот: хочет плату… Бросит здесь брата Амадея – так и поступит, если я не соглашусь…»

Рагнер не спешил что-либо делать, но когда увидел, что Маргарита не вырывается, то нежно поцеловал ее в зеленоватый синяк у виска. Он положил свой лоб на лоб девушки, потерся носом о ее нос и заглянул в ее глаза – Маргариту как обожгло, и волна мурашек скатилась вниз по ее спине, отозвавшись спазмом между ног, словно кто-то ее там сжал. Рагнер чуть отстранился и погладил большим пальцем ссадину на губе девушки, а затем медленно скользнул своими губами по ее губам и уверенно раздвинул ртом ее покорный рот. Маргарита снова будто пропадала в бездне, как было при ее первом поцелуе с Ортлибом Совиннаком, только на этот раз никто держал ее на поверхности, и она тонула глубже и глубже. Она закрыла глаза и податливо принимала ласки, в то время как ее тело то холодело, то горело, то переставало чувствовать землю. Мурашки текли по ее позвоночнику, внизу живота сладко ныло, и вместе с тем ее сознание пронизывал ужас происходящего. Но девушка смирно стояла, пока страшный Лодэтский Дьявол своим угловатыми руками с протоками вен обнимал ее лицо и медленно целовал большими губами ее губы.

Через пару минут Рагнер нехотя оборвал долгий поцелуй и спустил свои ладони на плечи Маргариты.

– Ольвор идет, – сказал он. – Я слышу, как он топает. Вечером продолжим, – утвердительно произнес он, но сам всматривался в зеленые глазищи. Не найдя в них отказа, Рагнер напоследок быстро поцеловал девушку и отошел.

Улыбаясь и оглядываясь на порозовевшую красавицу, Рагнер направился к праведнику, присел перед скамьей и, осторожно дотрагиваясь до заскорузлой от крови рясы, стал изучать рану. Почти сразу появился Ольвор, что-то сообщавший на лодэтском. Пока мужчины переговаривались, Маргарита медленно прошла дальше на кладбище и остановилась у могилы Блаженного. Ее желтая роза пережила зиму и дала пару побегов. Возможно, этим летом даже распустится первый цветок.

Позади нее раздался громкий шум – она обернулась и сквозь редкие кусты роз увидела, что Ольвор с Рагнером, сбив камнем с двери кельи-хранилища простой навесной замок, начали снимать эту дверь с петель.

«О Боже, – думала она, трогая руками горящие щеки. – За такой поцелуй мне черти в Аду точно все губы выжгут! Как же это так?! – со злостью посмотрела она на квадратный камень с именем Фанж Толбо. – Откуда ты знал? Года еще не прошло, а твои пророчества сбываются! Кто ты такой? Бывший священник, гонитель демонов… Гонитель, побежденный сильной адской сущностью… Мне страшно! Как же мне страшно…»

Вдруг в ее голове заговорил брат Амадей: «Как розы, эти недотроги и неженки, чтобы прорасти ближе к солнцу вверх и пустить корни пониже в землю к воде, способны преодолеть зиму, так и человеку по силам вынести страшные невзгоды, вытерпеть любые испытания, что ниспошлет Наш Господь».

– Пойдем, – раздался голос приближающегося Рагнера. – Ольвор сказал, что на площади нашли возницу. Кому-то деньги Дьявола кошелька не жгут. Повозка должна уже ждать.

Он взял руку Маргариты и погладил ее тыльную сторону другой своей рукой. Мужчина искал взглядом глаза красавицы, но та их отводила и прятала, а ее щеки сильнее разгорались румянцем. Рагнер улыбнулся и потянул девушку к выходу из кладбища.

________________

Лопоухий четырнадцатилетний юноша, в котором Маргарита с удивлением узнала деловитого прислужника из того трактира, где она пила сладкую воду в день казни Блаженного, ожидал их вместе с телегой и впряженной в нее пегой, голубоглазой Звездочкой. Маргарита, не веря своим глазам, подбежала к пятнистой кобыле и поняла, что не обозналась: Звездочка тоже обрадовалась – забила копытом, заржала и лизнула ее руки.

– Откуда у тебя эта кобыла? – гневно спросила Маргарита у юноши, поглаживая лошадиную морду.

– Тебе-то чё, красава? Дааа, Боже мужику сотво́рил две беды: бабу и охочих до не свойной кобылы́, – развязно проговорил он, но под взглядом Лодэтского Дьявола перестал улыбаться. – Сменялся на нее еще в нову у городских стражов за пару бочонков пиву. Кобыла старая, и они согласилися.

– Это наша кобыла!

– Паслася на лугу вашею – в телеге бёгает нашею! – засмеялся прислужник и снова осекся. – Пять альдрианов – и она сызнова вашая.

– Пять альдрианов! Да ты совесть имеешь?! – негодовала Маргарита. – Ее молодую за двести регнов купили! Пять золотых монет стоит породистый скакун!

– Стоил, красава! – не уступал лопоухий юноша. – Давай, сыщи щас излишнюю лошадь!

– Восьмида Нестяжания, грешник мелкий!

– А эт еще дёшо́во! Мне и шость тыщ регно́в нынче за нее упло́тют. На бойне…

– Бойне! – охнула девушка и со страхом обняла Звездочку за шею. – Нельзя же кушать лошадей!

– Слопают как корову за мил душу и не спросют. Щас уже и собак жрут, и кошек, и мышов с крыса́ми!

– Да…да… – не находила от возмущения слов Маргарита. – Вот крыс пусть и едят, раз собак и кошек слопали! Тебя Бог накажет. Жадюга! Будешь киноварь в Аду копать, и все твои зубы выпадут! И еще уши отвалятся!

– Покаюсь – и никакого Аду! На этом б свете зубов с голодухи не стерять! А у́хи мне не жалкое…

– Довольно, – прервал их препирательства Рагнер. – У меня не только пять серебряных монет найдется, но и пять золотых.

– Друго дееело – теперя кобыла вааашая, Ваш Светлость, – льстиво пропел лопоухий юноша. – Повозку токо докачу до дядькиного трактиру, распрягу и приведу вам эту голубоглазу красаву. Трактир подле ратуши, у Западной дороги. Коли чего надо – я всё добуду. За деньги, – подумав, добавил он. – Пива хотите? Бочонок – шостьсят регно́в.

Рагнер ничего не ответил, но прикинул в уме, что предприимчивый юнец без страха перед законом задрал цену в шесть с лишним раз. На повозку между тем грузили дверь с братом Амадеем, неподвижно лежащим на ней и будто спящим. Из-за лихорадки тело праведника прикрыли плащом, спрятав изувеченные ноги и рану в боку. Гадая, что сделал Лодэтский Дьявол со Святым Амадеем, паренек притих.

– А чё Святого-то свозите с храму, Ваш Светлость? – несмело поинтересовался он.

– Душа его нужна, – с серьезным лицом ответил Рагнер. – Чтобы замок вашего герцога взять: тело в жертву принесу, а душу погублю и в Ад отправлю. Что, едем в ратушу? Или передумал?

Юноша поежился, но кивнул головой.

– Мои делы – сторона. Не я – так другой. А насчет пива, Ваш Светлость, вы помысляйте… Я вам за пятьсят монетов уступлю – энто даром ныне. Всюду пиво – моча одна: неясного из чего во́рют да разбавляют тухлою водою… У меня же в заведенье – до́бро дело. Есть пиво и по четвертаку, а есть и за два регна́ кружка. Я его с монастырю вожу, вот и никудова мне без лошади-то. Ходите ко мне – тама всем радые. Трактир «Пегая Лошадь» Да-да, именно, – взял он поводья. – Я эту голубоглазу клячу затем и взял. Могся бы и получше́е посыщать!

________________

Брата Амадея занесли на второй этаж ратуши, в маленькую комнатку, что была в конце коридора, а Гюсу Аразаку приказали ее уступить.

– Почему на третий этаж его не поместите? – попробовал возразить тот (комнатка на втором этаже ему нравилась из-за окна с видом на Главную площадь). – И куда вы меня, Ваша Светлость, переселяете?

– Кажется, на чердаке осталось место. Ну или в подвале – в узилище… – холодно разговаривал с ним герцог. – Выбери сам.

Гюс Аразак выжег Маргариту ненавидящим взглядом и стал кидать свои вещи в мешок. Пленница не обратила внимания на эту злобу. Соолма нахмурилась, но ничего не сказала и вернулась к осмотру праведника.

Брата Амадея положили на кровать, а Маргарита, уже одетая только в свое платье грязно-розового цвета, без изумрудного плаща, стояла поодаль: соединив как при молитве пальцы «домиком», наблюдала, что делали Рагнер и Черная Царица. Они смочили рясу водой, разрезали и раскрыли сукно, после начали обмывать рану и о чем-то говорить на лодэтском. Маргарита по их голосам старалась понять: есть ли надежда. Соолма мотала головой и трогала искалеченные, распухшие пальцы на ногах брата Амадея. На животе и ребрах праведника Маргарита видела обширные синяки. Он тихо стонал время от времени, но в сознание не приходил.

Посовещавшись с Соолмой, Рагнер повернулся к Маргарите:

– Твой монах прижег себе рану, чтобы остановить кровь. Это ему продлило жизнь. Гноя вроде нет. Соолма думает, что жар может быть и от ран на ногах, и даже от простуды, а не приходит он в себя, потому что ослабел от малокровия. Попробуем зашить его. Он еще жив – это хорошо, может, выдержит… Но… – помолчав, добавил он. – Лучше не надейся. Если жар спадет, то выкарабкается, если нет, то умрет в горячке. Только снова не плачь, – попросил он, замечая ее мокрые глаза.

Рагнер приблизился к девушке, взял ее руку выше локтя и повел к двери.

– Я и Соолма сделаем всё, что можем… А тебе пора уходить – иди и пообедай, – открыл он дверь, пропустил девушку и сам вышел с ней в коридор.

Там его глаза стали теплыми. Поглаживая кисть Маргариты большим пальцем, Рагнер тихо произнес:

– Я приду позднее… Расскажу, как прошло. Ну и потом… ко мне пойдем, ладно?

Маргарита, по-прежнему избегая его взгляда, кивнула головой и попробовала улыбнуться. Низ живота у нее сжался от этих слов и понимания того, что будет всего через час или даже меньше. Из конца коридора за ними наблюдали Эорик и Сиурт. Девушка с опаской оглянулась на них, Рагнер же усмехнулся и при дозорных поцеловал ее лоб – туда, где начинали расти золотистые волосы.

– Иди, – сказал он. – Из-за них не волнуйся. Скоро все и так узнают.

Рагнер возвратился в комнату, а Маргарита пошла к себе наверх – кушать она ничего не могла и не собиралась спускаться на обед. Проходя мимо Эорика, она чувствовала непонятный стыд, словно что-то обещала этому «цолотому парню» и обманула.

Спальня на третьем этаже встретила ее темнотой, холодом и безлюдьем: другие девушки собирались после обеда пить пиво и веселиться в зале собраний.

«Ночевать они, как всегда, не придут, – вздохнула Маргарита, задвигая дверной засов. – И я скоро стану такой же, как они. Если только…»

Она взяла с кровати свой платок, раздумывая, покрывать ли ей голову, и в итоге обратно повесила его на высокую спинку кровати.

«Какая разница, когда мои волосы видел весь город, – думала она, приближаясь к окну. – Ортлиб, если и жив, теперь никогда меня не простит. И я себя тоже не прощу».

Вспоминая, как отрывали женщине грудь за прелюбодеяние, девушка раскрыла ставни и посмотрела вниз – если она прыгнет туда, то, без сомнения, погибнет. Но умирать прямо сейчас было так страшно. К тому же за ратушей проходил сток для нечистот. Маргарита смотрела вниз и никак не могла отважиться. На память пришел недавний сон, в каком Арвара Литно говорила ей о Дьяволе – о том, что он вернулся за ней и о том, что жить страшнее, чем умереть. Но также преступница говорила много такого, что походило на обычный ночной бред: не прозвучало еще тридцати шести ударов плети, в лес Маргариту никто не тянул, иглы дикобраза ее не кололи. Даже последнюю фразу «Меня тогда поминай и стойкою будь» можно было истолковать по-разному: то ли та призывала ее стерпеть позор и, подобно ей, погибнуть на эшафоте в очищающих муках, то ли наоборот. Чем больше Маргарита думала и смотрела вниз, тем сильнее ее решимость таяла.

– Но как же брат Амадей или Звездочка? – спросила она вслух. – Что с ними будет после моей гибели? Лодэтскому Дьяволу они станут не нужны. Святого он задушит, а мою любимую Звездочку отдаст кому-нибудь, кто станет ее бить или даже пустит на мясо…

Маргарита взглянула на замок Альдриана Лиисемского – там прятались Беати и Марлена, ее дорогие подруги…

– Может быть, если я буду с ним, то как-то смогу помочь родне… – глядя на замок, говорила она. – Над Беати и Марленой не надругаются, как надо мной… Честь у меня и так забрали, супруг, похоже, мертв… а если жив, то отрекся от меня. Я ничего не теряю. За измену попаду лишь в шестой ров Ада, а не пройду все семь за самоубийство, не сгорю в Пекле. Раз такова моя звезда, то не сегодня так завтра… – скривила она лицо. – Это всё равно случится… Раз человек способен преодолеть любые испытания, что ниспошлет Наш Господь…

Маргарита отошла от окна, легла на кровать, сжалась в комок под покрывалом и стала ждать исполнения пророчества, облеченного в пошлые, грязные стишки.

Глава XX

Любовь и сожаления

Все люди, согласно меридианской вере, рождались только с Добродетелями, но сразу, еще с младенчества, усугубляли шалостями свои порочные склонности, а с семи лет, когда человек четко разбирал разницу между праведным и дурным, значит, совершал поступки осознанно, крест как бы начинал крениться: Пороки тянули его концы вниз, Добродетели – вверх. Иногда проповедники прибегали к сравнению с лестницей: на каждой из четырех сторон или вырастала ступень вверх, к Небесам, или же вниз – к Аду. Ритуал единения помогал человеку в сопротивлении пагубным склонностям: крест стихий усмирял животное естество плоти, капелька крови Божьего Сына усиливала тягу к праведности. Не зря Добродетели и Пороки писали с большой буквы и сравнивали их с живыми тварями: под действием сил любви и вражды они, как живые существа, то росли, то слабли, а где-то между ними лежал божественный элементаль, полученный всеми живыми существами при зачатии и соединяющий Воду с Огнем.

Алхимики на основе знания искали чудесный эликсир, дарующий бессмертие или даже оживляющий мертвых. Они полагали ртуть Водой как любовь, серу – Огнем как вражду, их соединение, киноварь – символом чудесного эликсира. Смешивала же всё Соль – тот самый божественный элементаль. Суть Соли, чтобы создать эликсир, и пытались определить алхимики, конечно, работая тайно: Экклесия твердо знала, что «Соль» дарил только Бог и ее нельзя было получить на этом свете никакими алхимическими опытами. Сомневающихся в этом ждал костер.

Добродетель в кресте склонностей вовсе не означала, что она не переменится в Порок, ведь люди жили в грешном мире и пройти по грязи, не запачкавшись, никто не умел, – требовалось очищать душу молитвами, исповедями и дарами стихий, как омовениями плоть. Но усердные люди могли даже Порок обратить в Добродетель – поэтому душа и спускалась с Небес: для того чтобы стать воздушнее и после смерти плоти вознестись выше, однажды достигнув высот Божьего света. Дорогу к Богу прихожанам описывали священники-проповедники – они объясняли, как ощущалось начало Добродетели и как ее совершенство. Например, в восьмиду и час Целомудрия следовало не только хранить в нравственной чистоте плоть, но еще и разум: воздерживаться от сладострастных бесед, от блудных мечтаний, от произнесения скверных или двусмысленных слов. Вместо этого надо было пребывать в скромности, служить больным и увечным, больше молчать и думать о смерти и Аде. Началом Целомудрия считалось воспитание ума, равнодушного ко всем блудным помыслам и видениям. Совершенством этой Добродетели была чистота, зрящая Бога.

________________

Рагнер Раннор пришел после седьмого боя Толстой Тори, после окончания часа Целомудрия. За это Маргарита его мысленно поблагодарила – пусть и на маленький, но на один грех меньше. Тот, кто собирался стать губителем ее души в шестом рву Ада, постучался во вторую комнатку на третьем этаже с началом восьмого часа Любви.

Маргарита его впустила и отошла к высокому изножью своей кровати. Рагнер появился одетым в белую рубашку, выпущенную поверх черных, узких штанов – выглядел так, будто находился у себя дома, среди семьи. Его неровные волосы раскинулись по широким плечам. Он огляделся, крикнул в коридор кому-то что-то и ушел. Удивленная Маргарита вознесла хвалу Богу и только хотела затворить дверь, как он вернулся. В руке мужчина держал масляный фонарь. Пока он подвешивал его на потолочный крюк, Маргарита вернулась к своей кровати, встала у спинки.

– В темноте, значит, сидишь? – спросил Рагнер, прислоняясь к стене напротив девушки и складывая руки на груди. – Не стеснялась бы и попросила Геррату принести лампу. Или думаешь, что если монах выживет, то похвалит тебя за лишения и страдания?

– Он может и не похвалить. Он немного не такой… не такой, как все священнослужители, – постаралась объяснить Маргарита. – Он такие вещи иногда может говорить… Смущающие очень… Особенно от священника.

– Ты кого меня заставила сюда притащить? – удивился Рагнер.

– Нет, вы не так поняли… Он очень хороший: добрый и мудрый. Про всё на свете знает. Его же Святым зовут. Вы сами слышали от того наглеца на телеге.

– Ты часом не влюблена в этого монаха? – прищурил Рагнер глаза и скрестил голени.

– Нет. Как можно думать такое? – мотнула головой Маргарита. – Это же большой грех…

– Точно?

– Да…

– Кобылу твою привели… Она в конюшне. Жрет овес за троих: оголодала… А так – в порядке. Я ее сам осмотрел. Что с ней дальше делать?

– Отведите ее, пожалуйста, в тот зеленый дядин дом. Дед Гибих о ней позаботится.

Рагнер хохотнул, опуская руки.

– Я этому вонючему деду еще и подарки буду делать? За пять золотых монет?! Да я не со всякой дамой так щедр.

– Пожалуйста… – нежно попросила Маргарита. – Лишь мне и деду дорога эта кобыла.

– Ладно, – вздохнул Рагнер и, оттолкнувшись от стены, подошел к девушке. Он прижал ее к спинке кровати, обнял и стал искать своими губами ее губы.

– Подождите, как там брат Амадей? – отвернула лицо Маргарита, подставляя мужским губам щеку.

– Жив пока, – прошептал Рагнер, целуя ее за ушами и вызывая вихрь мурашек, что забегали по девичьей коже. – Нынче всё зависит от его сил. Посмотрим…

Маргарита закрыла глаза и, вспоминая смирившееся, одухотворенное лицо Арвары Литно, покорилась, никак не попыталась остановить ласки Лодэтского Дьявола. Прижимая к себе красавицу, Рагнер целовал ее губы, гладил ее спину и плечи, потом его рука перебралась вперед, нашла мягкую грудь и обхватила ее. Он чуть отодвинулся, не убирая руки, заглянул Маргарите в глаза и сразу после этого положил свою правую ладонь на ее левую кисть.

– Пойдем, – сказал Рагнер и потянулдевушку к двери.

Он вел ее, держа за пальцы, до своей спальни. И на третьем этаже, и на втором, и на лестнице им встречались мужчины и женщины – начался отбой, и все разбредались по своим комнатам. Они смотрели на Маргариту с улыбкой. Она же пылала от стыда, но сопротивляться не думала.

________________

В своей спальне Рагнер отпустил руку девушки, подошел к радостно завилявшей хвостом собаке, стал ее гладить, говорить что-то ласковое и усаживать ее на подушку в углу. Успокоив свирепую псину, он снял с себя рубашку и полуголым вернулся к Маргарите, которая, робея подойти к уже разобранной постели, остановилась в шагах пяти от нее.

– Всё, Айада нам мешать не будет, – сказал Рагнер.

Первым делом он стал расплетать девушке косу. Близость его мужественного торса с повязкой на левом плече наполнила Маргариту страхом, в ее голове зазвучали мерзкие строки из стишков Блаженного – она захотела убежать, пока не поздно, но будто оцепенела.

– Ты очень красивая, – тихо сказал Рагнер, расправляя по ее плечам золотистые волны волос. – И совсем еще юная. Сколько тебе лет?

– Ск… оро пятнадцать ис… полнится, – еле выговорила Маргарита.

– А мне уже тридцать два. Я больше чем вдвое старше тебя…

Рагнер взял ее дрожащую руку и поцеловал ее.

– Не бойся. Я тебя обижать не буду. Здесь есть уборная, – он махнул головой на дверь в глубине комнаты. – Если нужно, то иди.

Маргарита помотала головой.

– Кушать, пить хочешь?

Она снова молча отказалась, желая, чтобы всё быстрее закончилось. Тогда он погладил ее плечи, спустил руки и обвел ими ее талию, потянул подол юбки вверх и стал освобождать девушку от платья и сорочки. Скоро она уж стояла перед ним в одних белесых, мешковатых, «сильванских исподниках», в коричневых чулках до колен и в старых башмаках. Рагнер смотрел на красавицу, не торопясь ее трогать, любовался ее грудью, водопадом волос и даже тем, как на ней сидят эти большие трусы со сборкой чуть ниже впадинки пупка. Потом он очень нежно поцеловал ее в лоб, скользнул ниже, припадая губами к синяку под глазом, и обнял тонкое тело. Забрасывая руки Маргариты себе на плечи, он стал ее целовать в губы так же, как на храмовом кладбище, – неторопливо и глубоко.

– Я всё-таки оторвал корку… – услышала она, когда Рагнер прервал поцелуи и приподнял голову. – Не больно?

– Нет… – ответила она и потрогала свою губу – короста под ее пальцами слетела на пол, а под ней оказалась здоровая кожа.

Беседу Рагнер продолжать не стал – он поднял девушку на руки и понес ее в красную постель. Уложив золотоволосую голову на подушку, он снял с Маргариты старые башмаки и чулки, затем, поглаживая ее живот, развязал шнурок на ее трусах и стянул их. С закрытыми глазами Маргарита дрожала от ожидания – Рагнер, сидя рядом, созерцал красоту благородно-бледной плоти перед ним, которую более не уродовала одежда. Наслаждаясь мягкостью девичьей кожи, он провел рукой по ее телу, направил ладонь через пупок к ее промежности, отчего девушка невольно стиснула ноги. Но его рука уже там оказалась – она начала гладить девушку между сжатых ног, в то время как большие губы обцеловывали ее шею и лицо. Привыкая и расслабляясь, Маргарита стала чувствовать, насколько ей приятны касания мужских пальцев…

Вскоре Рагнер встал с кровати. Сквозь полузакрытые веки Маргарита увидела, что он аккуратно повесил на спинку стула, поверх грязно-розового платья, ее уродливые трусы и начал полностью раздеваться сам. Свои штаны и белье он небрежно зашвырнул к рубашке, на перекладину для одежды.

Не в силах унять любопытства, она украдкой смотрела на тело Рагнера Раннора, пока он тушил свечи, – следы старых шрамов отметили и его ноги, но сильнее всего ее внимание притягивал меридианский крест, испещренный изломами в центре и окантованный узорными линиями по краям. Крест был неточной, неправильной формы – удлинялся в южной стреле и укорачивался в северной. На щитах иногда изображали крест, сдавленный с боков, с короткой западной стрелой и восточной, – иначе святой знак не вмещался от начала и до конца герба. Зачем было менять длины стрел на спине человека, где их никто не ограничивал, а тем более сокращать самую важную северную стрелу, Маргарита не понимала.

«Это сделали нарочно, – думала она. – Если бы это было распятие, то не осталось бы места для светил, какие целуют в знак своего смирения, страха и обещания более не грешить. Не понимаю, зачем укоротили северную стрелу, но это не может быть ошибкой. Кто-то резал ему шрамы несколько дней, стараясь и прилагая изуверскую любовь к своему рисунку, но ничуть не заботясь о человеке. Ему, наверно, жутко больно было… Никто по доброй воле не стал бы терпеть подобное, тем более такой далекий от Бога, веры и Экклесии человек. Ему крест точно не нужен… Да и так это странно: крест на теле, к тому же на спине. Зачем?»

Рагнер меж тем вернулся к кровати. Обжигая своим теплом ее похолодевшие бедра, он лег рядом с Маргаритой, набросил на них обоих пуховое одеяло, задвинул балдахин, погрузив пространство внутри кровати в густой полумрак. Сильное, мускулистое тело вдавило девушку в перины, однако ласки мужских рук дарили ей нежность. Закрыв глаза, Маргарита даже могла представить, что это ее супруг, только с плечами, отлитыми из стали и твердой спиной Лодэтского Дьявола. Но потом руки из нежных превратились во властные, движения ускорились, будто неспешный танец паво, сменившись на медленную тарду, переходил к еще более быстрым пляскам. Девушка полностью покорилась мужской мощи, в какой-то момент забылась и стала наслаждаться, а не просто принимать чужую волю и терпеть. Когда Рагнер приподнялся, она почему-то почувствовала себя опустошенной и слабой, словно он успел стать частью ее тела и предательская плоть захотела его возвращения. Она выравнивала дыхание, пока Рагнер, сминая ее грудь, оканчивал любовное действо. Исторгнув семя на край постели, он перелег на правый бок, повернул к себе Маргариту, положил свой лоб на ее лоб, как при первом поцелуе, и обнял ее щеку ладонью.

– Больше меня не боишься? – шепотом спросил он.

Маргарита пожала плечами.

– Ну хоть больше не дрожишь – и то ладно. А то я боялся, что ты сбежишь.

Он чуть отодвинулся, убирая с ее лица волосы, погладил синяк под глазом и поцеловал его.

– Он тебе идет, – сказал Рагнер, улыбаясь и показывая в полумраке серебряные зубы. – Та болячка на губе не шла и мешалась, а синяк весьма к лицу – подчеркивает цвет глаз. Мне будет его не хватать.

Маргарита снова промолчала.

– У меня шутки такие, – услышала она. – Не обращай внимания.

Он обхватил одну из ее грудей, стал ее гладить и сминать.

– Хочешь мне что-нибудь сказать? – спросил он, не убирая руки от ее груди.

– Не знаю… Может, спросить…

– Спрашивай, – сказал он и прижался ближе – мужская рука оставила ее грудь, скользнула вниз по спине и сжала другую мягкую округлость, а губы Рагнера начали ласкать ее шею.

– Ваша Светлость…

– Что? – приподнялся он и засмеялся. – Ваша Светлость? Ну-ка, Грити, скажи «Рагнер».

– …Рагнер, – несмело произнесла она (слышать свое уменьшенное имя от Лодэтского Дьявола ей казалось странным, а звать его самой по имени было еще более диковатым).

– А теперь повтори мое имя и задай свой вопрос, Грити, – прошептал он, продолжая целовать ее шею. Его пальцы опять нырнули в розовую расщелинку между ног девушки.

– Я хочу спросить… Рагнер, – не без труда выговорила она его имя. – О кресте на вашей… твоей спине. Откуда он?

Рагнер приподнялся и, вздыхая, убрал руку из ее промежности. Даже в темноте она увидела, что он нахмурился.

– Нет, не расскажу, – серьезно ответил он. – Тебе не стоит знать. Я не люблю об этом говорить и не буду… И тем более сейчас.

Он помолчал, разглядывая ее.

– Так… Настало время заняться тобой по-настоящему, – сказал он, усаживаясь на кровати. Маргарита похолодела, вспомнив слова кухарок о том, что он точит меч костями красивых любовниц. То, что Рагнер стал делать дальше, еще больше ее напугало – он перевернул ее на живот, притянул к себе и положил ее бедра на свои колени, словно собирался пороть розгами. Пытаясь понять, что он удумал, она смотрела широко раскрытыми глазами на его едва различимый в темноте широкоплечий силуэт и наклоненное лицо, спрятавшееся под длинными волосами.

– Расслабь тело, – потребовал Рагнер, трогая ее ягодицы одной рукой, а пальцами второй руки медленно проводя между ее половых губ. – Расслабь, говорю, и успокойся. И не бойся ничего, а то я вижу твои круглые глаза. Очень красивые, – с улыбкой добавил он. – Лучше отвернись, опусти веки. И ни о чем не думай. Когда ощутишь, что тебе приятно, то сосредоточься на этом чувстве и держись за него. Только о нем и думай. Я всё равно от тебя не отстану – буду хоть до утра тебя мучить… до утра следующей триады, то есть еще завтра целый день… Может, и дольше…

Он замолчал и продолжил очень медленно поглаживать ее промежность пальцами. Маргарита отвернулась и закрыла глаза. Вспомнив, как он уже до этого ее ласкал и как ей это было приятно, она отрешилась от всех мыслей – и неожиданно почувствовала пронзительные и сладкие прострелы, от каких немели ноги и пробирало до самого нутра. Она стала чаще дышать, затем чуть слышно стонать, замечая, что и мужчина тяжело дышит в возбуждении. Но он не спешил овладевать ею, дарил ей удовольствие и, созерцая ее наслаждение, сам получал его. Достаточно усладив взор, Рагнер вылез из-под девушки, оставил ее лежать на животе, сам же забрался сверху. Он крепко обхватывал Маргариту двумя руками – так, что у нее сбивалось дыхание, его нос водил по ее затылку и за ушами, большие губы то искали ее губы, то приникали к шее, усиливая волны сладких ощущений – будто зыбь на воде, вздымаясь всё круче, перерастала в морскую бурю. Вскоре волны блаженства стали захлестывать сильнее, пронзать глубже, доходя до сердца, – девушка уже вскрикивала и часто стонала в такт убыстрявшимся движениям. Рагнер сам начал постанывать и прошептал что-то на лодэтском, после чего опять очень крепко обхватил Маргариту, вмял ее в себя и уже медленно стал раскачивать ее тело своим: то вперед, вдавливая в постель, то чуть забирая с собой назад. Удовольствие поднималось откуда-то изнутри, заполняя плоть и придавая ей невесомость. Маргарита схватила в кулак простыню, чтобы не взлететь ввысь, как облако, или не растаять, как пар. Рагнер снова что-то прошептал ей на своем языке, перевернулся вместе с ней на бок, положил руку к ее промежности и надавил там. Другой рукой он примял одну из ее грудей, припал губами к тонкой коже за ушами и продолжил неторопливо двигаться, растягивая наслаждение. Маргарита забыла с кем она и где – волны из самой сладостной услады стали подниматься выше и выше, достигать сердца, плеч, шеи, а внизу живота появилось слабое ощущение теплого пузыря. Внезапно «пузырь» лопнул – ее тело пронзила судорога, а она сама резко дернулась – и в это же время Рагнер низко застонал и затих. Они оба молчали, слушая дыхание и биение сердец друг друга, по их ногам разливалась нежащая истома. Через пару мгновений Рагнер опять надавил рукой на низ ее живота, прижал девушку к себе, и продолжил очень медленно двигаться, вызывая новые, уже слабые волны удовольствия, от каких она вздрагивала и сжималась.

«Боже мой, – пронеслось в голове у Маргариты, – что Лодэтский Дьявол сделал со мной? Я ему душу всё же отдала? Колдовство? Похоже на колдовство, как-то темное и очень грешное… Черти в Аду меня теперь точно жалеть не станут…»

Рагнер ослабил хватку, но рук не убрал. Еще прижимая Маргариту к себе и проводя носом за ее ушами, он тихо заныл от удовольствия.

– Давно у меня так не было, – услышала она его шепот. – Ты сладкая, как сахарный сироп… или как медовое море. Я просто захлебнулся тобой.

Он страстно поцеловал ее в губы, отчего ее ноги вновь окатила легкая волна покалывающих мурашек. Рагнер почувствовал это и откликнулся тихим стоном.

– Девочка моя, – услышала Маргарита его шепот. – Сладкая маленькая девочка.

Рагнер переместился промеж ее ног, после чего, увлекая Маргариту за собой, он перевернулся на спину и устроил ее голову на своей груди. Лава золотых волос накрыла их обоих. Рагнер ничего больше не говорил. Вздыхая и натягивая одеяло, он погладил девичью спину и оставил руку чуть ниже – на приятной его ладони мягкости. Лодэтский Дьявол засыпал, и Маргарита тоже закрыла глаза.

________________

Проснувшись и открыв глаза, она увидела часть мужской груди, на какой лежала ее голова, плечо с повязкой и красные шелковые завесы балдахина. Синеватый, сумрачный свет говорил, что уже наступал рассвет. Маргарита слегка шевельнула головой и услышала:

– Извини, что разбудил. Но скоро мне и так пора будет вставать…

Девушка откинула голову вверх и получила поцелуи в лоб и бровь. Рагнер обеими руками обнял ее за талию, приподнялся вместе с ней на подушках повыше, чтобы ее лицо оказалось рядом с его лицом, неторопливо целовать ее губы и шею. Маргарита, еще наполовину пребывая в грезах, растворилась в сонной и сладкой неге. Скоро, возбужденная ласками и поцелуями, она вновь отрешилась от всех мыслей. Ее сознание утекало в иной мир, порой замирая – и тогда сладостные волны скользили по ее ногам к мизинцам. Закрыв глаза и отдавшись удовольствию, она часто дышала и стонала, пока ее целовали и гладили. Губы мужчины прижимались к ее шее, порождая вихри гуляющих по позвоночнику мурашек, а его руки путались в струящемся золоте ее волос – и даже легкая боль оказывалась приятной. Не открывая глаз, Маргарита почувствовала, как ее положили на спину. Руки Рагнера ловили ее груди и трогали начало ее промежности, усиливая прострелы наслаждения. Волны услады стали подниматься выше и выше, сбивая сердце. Как и вчера, она ощутила, что некий пузырь уже полон негой – еще немного – и он лопнет, изольется блаженством. Девушка стала прогибаться навстречу мужскому телу, чтобы быстрее достичь этого. Тогда Рагнер навалился на нее, вжал ее в постель и жадно поцеловал ее стонущие губы.

Он замер, будто решил отдохнуть. По телу девушки от промежности и по ногам разливалось парализующее тепло. Он и она тяжело дышали, но оба еще не достигли удовлетворения. Маргарита открыла глаза и встретилась с его горячим взглядом, от какого у нее свело низ живота. Глядя ей в глаза. Рагнер сделал одно сильное, резкое движение в ней навстречу, и как ночью она содрогнулась всем телом, задергалась, издавая стон, вторивший его низкому стону, и схватила его за спину; Рагнер, замирая и расслабляясь, упал на Маргариту – обнимая ее, он зарылся лицом в ее волосы, и она ощутила его дыхание на своей шее. Вскоре, не приподнимаясь, Рагнер нащупал одну из девичьих грудей и собрал ее в своей ладони. Маргарита всё еще не чувствовала пальцы на ногах. Не открывая глаз, она трогала его спину и рубцы меридианского креста.

– Как тебе мой подарок? – тихо спросил ее Рагнер.

– Подарок? – удивилась девушка.

– С мужьями ты до конца любовного удовольствия не доходила ни разу – это я еще вчера понял. Так что скажешь? – поднял он голову и посмотрел на Маргариту. Его лицо в тени упавших волос оказалось непривычно добрым. Глаза напоминали карамель, теплую и тягуче-сладкую.

– Не знаю, что сказать, – смутилась Маргарита. – Что это было? Колдовство?

Сверкая серебром зубов, Рагнер от души рассмеялся. Не покидая ее тела, он приподнял девушку и, обнимая ее, перебрался к подушкам в изголовье кровати.

– Дьявольское колдовство, ты хочешь сказать? – широко улыбался Рагнер, поворачивая их обоих на бок. – Этому, как ты говоришь, колдовству меня Соолма научила. Я был ее первым и единственным, не подумай, – уточнил он. – Просто она не считает, что любить свою плоть – это ее осквернять.

Упоминание о Соолме было некстати – Маргарита, как наяву, увидела ее острые, словно кинжалы, черные зрачки.

– Не бойся Соолму, – понял ее страхи Рагнер. – Она ничего тебе не сделает. Соолма мне близка и родна, но связь у меня с ней скорее как с подругой… Она мне что-то вроде матери или сестры, с которой можно лечь… Я люблю ее не как любимую, и она это прекрасно знает. У меня, кроме тебя, и другие дамы были, и она слова им не сказала. Так что – не бойся.

«Мать или сестра, с которой можно лечь…» – покоробило девушку.

Рагнер нежно погладил волосы и щеку Маргариты, еще раз поцеловал ее в губы и откатился на спину.

– Так бы в тебе и жил, – вздыхая, произнес он. – Но надо прогуляться с Айадой, а то она разобидится.

Его глаза заблестели, и он повернул голову к Маргарите.

– Хочешь, покажу тебе что-то смешное? – спросил Рагнер. – Только тихо, – приложил он палец к губам. – Смотри, – прошептал он, приподнялся на кровати и немного раздвинул балдахин, показывая черный собачий нос: Айада с умилительной мордой, навострив уши так, что они даже выгнулись друг к другу, сидела прямо перед красной завесой, готовая в любой момент излить на хозяина всю свою любовь. Узнав Рагнера, она тут же бросилась на него сквозь штору – и он, не давая собаке запрыгнуть на кровать, едва успел ее перехватить.

– Ну как тебе это? – спросил Рагнер, широко улыбаясь и наглаживая собачью морду. Айада млела от удовольствия: раскрыла пасть, высунула язык и показывала огромные зубищи.

– Давно она там? – ужаснулась Маргарита.

– Нет, подошла, когда мы закончили. Тихо подкралась, да? – нежно говорил Рагнер собаке, пока трепал ее за ушами. Потом он перешел на лодэтский, и Айада отошла в угол к внушительной миске, из какой принялась шумно лакать воду, а Рагнер покинул постель и стал одеваться.

– Это очень умная собака, – говорил он Маргарите. – И преданная. Это даже не собака… Это дертаянский волк. В неволе едва размножаются, потому что суки принимают своего хозяина за вожака и… мужа, что ли… – улыбнулся Рагнер. – И хранят ему верность, других женихов к себе не подпускают… А кобели не уживаются с человеком – рано или поздно захотят оспорить право быть главным. Вот поэтому эти собаки так редки… Айаду я взял уже двухгодовалой, когда воевал за Лаарснорсдажд. Три года уже прошло или даже больше с тех пор… Айаде уже шестой год пошел… Значит, уже четвертый год, как она со мной. Такие собаки – гордость горной Дертаи. Щенки стоят груды золота. Когда погиб ее первый хозяин, тоже рыцарь, ее многие хотели взять себе, но никто не мог ее приручить. Она тосковала и тихо умирала, а когда к ней приближались, рычала. Я не знаю как, но мне удалось. Я просто стал с ней разговаривать… беседовать без слов: посылать ей мысли – она стала их принимать, а потом и я стал ее чувствовать… Это не так, как что-то четкое и явное. Просто я знаю: рядом она или нет, спит или притворяется, чтобы мне не мешать. Ну и прочее…

Слова Рагнера производили обратное впечатление на Маргариту, чем он желал ей внушить. Она вспомнила, что продавший душу Дьяволу герцог наверняка питается с этой собакой с пола. И то, что он читает собачьи мысли, тем более мысли волчицы, еще сильнее походило на признак демона или одержимого им.

Рагнер оделся и сел рядом с Маргаритой на кровать.

– Я недолго, – прошептал он, целуя ее. – Никуда не уходи и лежи здесь. Я еще с тобой не закончил.

Он вопрошал глазами, и Маргарита кивнула. Рагнер озорно посмотрел на нее, выпрямил спину и поднял девичьи ноги. Вздыхая, он любовно погладил легкую выпуклость ее половых губ.

– Этот вид стоит больше пяти тысяч регнов… – произнес мужчина и, раздвигая пальцами розовую расщелинку, поцеловал то, что напоминало ему цветок орхидеи.

Своими словами Рагнер сильно обидел Маргариту: она восприняла эту похвалу как сравнение с продажной девкой, а в сочетании с его действиями они прозвучали особенно унизительно. Не понимая, что он ее оскорбил, Рагнер еще раз погладил девушку между ног, встал и задернул балдахин.

– Отдохни и вздремни, если выйдет. Спать я тебе больше не дам, – услышала она из-за завесы удаляющийся голос Рагнера и цокот собачьих когтей о доски пола.

Оставшись одна, Маргарита невольно уткнулась взглядом в деревянное лицо морского царя, теперь, в посветлевшем полумраке, хорошо заметное. Отвратительная рожа Блаженного разглядывала ее наготу, хохотала и твердила свои похабные стишки. Русалки и обнимавшие их мужчины тоже хохотали. Их громкий смех точь-в-точь повторял издевательское глумление толпы на Главной площади, когда бродяга указал на нее.

– Я тебя с ветерком проскачу! – сказал «Блаженный». – Лучше́е с моейным львом порезвися! – мерзостно хохотал он. – Девчонку в красном…

Маргарита прикрылась одеялом и перелегла на бок, но всё равно слышала грязные куплеты. В ней рождалось чувство вины, поднимался стыд за удовольствие, что она получила, сливаясь в греховной и преступной близости с другим мужчиной. Утренний свет отобразил произошедшее в ином свете и разбудил в ней презрение к себе. Она попыталась оправдаться тем, что муж, если жив, то забыл о ней, но в голову пришла мысль, ранее ее не посещавшая: что Ортлиб Совиннак не может прийти, поскольку тяжело ранен – прямо сейчас, возможно, умирает или мучается, а она благодарно стонет в ответ на ласки врага всей Орензы, ведь к позору ее разума, греховный блуд понравился ее плоти.

«Нет мне оправданий! – с горечью думала она. – Я должна была прыгнуть из окна, но струсила! Придумала отговорки… Какая же я дрянь! Да! Лодэтский Дьявол купил меня и тешится со мной, как с девкой из лупанара, – вот как он обо мне справедливо думает… Я для него даже не путаница, не кошка или крольчиха, а лупа… Девка-потаскуха, прав был дед Гибих! А вначале нарочно провез меня по всему городу без платка, чтобы я опозорилась и мне уже нечего было терять, – не зря же он меня поцеловал вечером того же дня, да еще прямо на кладбище! Там, где Иам похоронен… Боже, Боженька мой, какой стыд… И то, что моей плоти было так хорошо, – тоже стыд! Всё этот Порок Любодеяния, с которым я родилась! Боже… Черти в Аду от меня живого места не оставят. Наверно, так даже супругу грешно трогать жену… Или нет? Епископ Камм-Зюрро говорил, что жена должна покориться мужу и смирить свой стыд… Да о чем я? Мужу же надо быть покорной! Если меня забьют камнями, то я даже возражать не буду».

Ее мысли прервало чье-то появление – такое тихое, что она едва его услышала: лишь легкий шорох ткани. Маргарита села на кровати с панически забившимся от страха сердцем. При мысли, что это может быть Гюс Аразак, ее бросило в еще больший ужас. Неизвестные глаза несколько минут сверлили балдахин, и девушка за ним это отчетливо чувствовала. Ей становилось страшнее и страшнее с каждым новым мгновением.

– Уходи, – наконец услышала она злой и низкий голос Соолмы. – Твое место рядом с твоим супругом. Ты – чужая. И здесь ты быть – не должна.

Более Соолма ничего не сказала, и вскоре ее платье прошелестело вновь. Пытаясь унять колотящееся сердце и прислушиваясь, Маргарита старалась понять: ушла ли черная ревнивица или стоит с ножом – ждет, пока ее соперница вылезет из красного укрытия. Шорохов больше не звучало. Маргарита, озираясь по сторонам, выбралась из постели. Увидев свои трусы на спинке стула и осознав, что Соолма не могла их не заметить, она чуть не заплакала от омерзения и срама. Старые, ношенные кем-то до нее башмаки стояли у красной кровати. Они напоминали мертвых голубей.

Маргарита быстро оделась и, пытаясь привести в порядок спутанные волосы, подошла к окну. Она увидела эшафот на Главной площади – и сразу же в памяти снова всплыло одухотворенное, наполненное благодатью лицо Арвары Литно. Громада храма Возрождения враждебно ощетинилась в рассветное небо тремястами шестьюдесятью пятью шпилями – словно баталия пехотинцев подняла свои длинные копья. Забыв про распущенные, ничем не покрытые волосы, Маргарита распахнула ставни, перегнулась через подоконник и, посмотрев вниз, поняла, что на этот раз ей хватит смелости, но тут вместе с Айадой в спальню вошел Рагнер.

– Ты чего оделась? – сбрасывая плащ, спросил он и положил на стол какой-то сверток. – Я в кухню зашел: обобрал Гёре, взял то, что он припрятал с обеда. Ладно, садись за стол, буду кормить тебя завтраком.

– Я не хочу, – ответила Маргарита. – Спасибо.

Стараясь не смотреть на Рагнера, она пригладила волосы и начала плести косу. Он с серьезным лицом подошел к ней, отнял ее руки от косы и сжал их своими ладонями.

– Что произошло? – спросил Рагнер, вглядываясь в девушку.

– Ничего… Можно, я пойду к себе?

– Нет, ничуть не можно, – ответил он и попробовал обнять ее, но Маргарита вывернулась.

– Не надо больше, – сказала она, хмуря брови, кривя и кусая губы. – Я не буду больше делать с вами блуд.

– Да что тут произошло?! – вскричал Рагнер и, не услышав ответа, снова стал ее обнимать. – Довольно глупостей… Иди сюда.

– Оставьте! Я не хочу! Не трогайте меня!

Отодвигая его лицо руками, она с силой вырывалась, пока не оказалась свободной. Рагнер стоял перед ней, загораживая проход между столом и кроватью, опустив руки и ничего не понимая.

– Если вы еще раз попытаетесь, я брошусь из окна… или порежу себя, – сказала красная и нервная Маргарита. – И вы не получите помощи от моего супруга.

В изумлении Рагнер невесело усмехнулся и зачесал пальцами волосы ото лба.

– Это что еще за песни? – раздраженно спросил он. – Я тебя что заставлял? Я хоть что-то сделал, чтобы силой тебя заставить? А то сейчас всё выглядит именно так! Выглядит, будто ты так думаешь!

– Нет, не заставляли, но… – говорила Маргарита, кусая губы и снова начиная плести косу. – Как вам откажешь? У вас не только моя жизнь и честь была… Где-то в городе мой дядя и братик… Они, возможно, в плену. За замковыми стенами, какие вы будете взрывать, – там все женщины из моей родни и три младенца… Брат Амадей сейчас в ратуше, и от вас будет зависеть его лечение. Звездочка опять же… Я не решилась вчера противиться, но сегодня… Мне стыдно. И перед супругом, даже если мертвым, тоже очень стыдно. Выразить не могу насколько… Я не хочу и не могу больше… – закончила она плести косу и посмотрела в светло-карие глаза Рагнера, который внимательно ее слушал. – И я рада, если ваши пять тысяч регнов пропали зря и вы не потешили себя на них достаточно, – с вызовом добавила она.

Рагнер медленно поднял голову и сжал рот – его глаза заполнились холодным, колким стеклом.

– Я не хотел тебя обидеть, – тихо сказал он. – Ты не так поняла… Ладно, – отошел он, освобождая проход. – Раз ты так решила, то иди. Я тебя более не задерживаю.

Маргарита в тот же миг быстро пошла к выходу.

– Подожди… – окликнул он девушку и, когда она обернулась, добавил:

– Нужно было просто сказать это вчера. Или хоть раз сказать «нет»… Хоть раз отстраниться. Всё просто… Я же медлил – был к этому готов… Скажи ты мне это вчера, никогда более даже и не посмотрел бы на тебя…

Маргарита молчала.

– Иди давай, – устало сказал Рагнер, подходя к собаке и начиная ее гладить – свирепая Айада забила по полу хвостом от счастья.

________________

Караул у лестницы сменился. Среди дозорных был Ольвор, который молча поприветствовал Маргариту рукой и широко улыбнулся, поздравляя ее за блуд с его господином. При этом жуткое лицо великана стало еще более зверским. Маргарита представила, как выглядят ее волосы и красные щеки, – и новая волна отвращения к самой себе захлестнула ее.

Раз Ольвор бодрствовал в дозоре, то его женщина ночевала в комнате на третьем этаже. Маргарита не хотела ни с кем встречаться и надеялась этого избежать, но Хельха открыла ей дверь и заулыбалась.

– Госпожаня герцогиня! – по-доброму и не желая обидеть, воскликнула она.

Симпатичная толстушка подтрунивала с радостью за подругу и не без уважения – любая из женщин, проживавших в ратуше, желала бы стать избранницей герцога. Маргарита вымученно улыбнулась и, пробормотав, что устала, легла на кровать. Хельха только собиралась вниз, чтобы готовить завтрак. Маргарите нужно было спуститься не раньше, чем через час.

– А чо ты так раною-то? – спросила Хельха. – Все-то ужо цнают. Это коль ты зкрываться-то надумала.

Маргарита молчала.

– Ээй! – весело взвизгнула Хельха, открывая дверь. – Ну и Госпожаня-то ты у нас! Не зря тобя так Лорко процвал-то.

– Хельха, – отозвалась Маргарита. – Я более не буду с вашим герцогом. Больше – нет… никогда.

Хельха забыла про дверь и прыгнула к ней на кровать.

– Ужо бросил-то тобя, да? – участливо спросила она. – Бедноя… Вот-то цразу?! Попользовал и выцтавил! То-то я глядю-то ты так раною… Бедноя… Хотить-то: поплачь, горёмыка, – добавила она и погладила голову Маргариты.

– Нет, – убрала пленница руку милой толстушки. – Я одна хочу остаться. Ты уходи лучше…

– Бедноя Госпожаня, – с жалостью в глазах сказала Хельха. – Чо жо топёрича с тобою будёт-то? – вздохнула она. – Авось свезёт, и музж-то твойный приходёт всё жо… – покидая спальню, добавила она.

«Музж-то, – горько усмехнулась в мыслях Маргарита. – Если музж-то приходёт, то мне-то, изменнице и позорнице, приходётся нецладкое».

________________

К первому завтраку Маргарита убрала волосы под платок. Немного выждав после того, как Толстая Тори оповестила Элладанн о начале шестого часа, она спустилась в обеденную залу. В последний раз девушка кушала ровно сутки назад, и от запаха лепешек ее желудок свело голодной коликой. С невозмутимым выражением на румяном лице Маргарита гордо подошла к буфетному столу.

– Да чо жо, герцог тобя даж не кормить?! – восклицая на всю залу, всплеснула руками Геррата. – Ну он цовсем! Хватил с утру цельною булку да говязшаю лопатку – и дажо тобя не поцавтракал!

– Пожалуйста, можно я в кухне покушаю, – едва не заплакала Маргарита, понимая, что все на нее пялятся: в том числе и Аргус, и Лорко, и Эорик, и даже Гюс Аразак, – звезды, будто не переставая издеваться над несчастливой девушкой, как назло, собрали их всех к началу завтрака. – Умоляю…

– Ну разок можною… – разрешила Геррата и положила на тарелку Маргариты лепешку, яйцо и сыр. Подумав, она добавила еще кусок масла – при этом ее глаза были, как и у Хельхи, полны жалости.

В кухне Гёре оторвался от резки лука, заинтересовано проследил путь пленницы до пустого края внушительного кухонного стола и сделал такой же вывод, как Геррата. Повар утер луковую слезу, развязно подмигнул Маргарите и, напевая, продолжил мелко крошить клубни Юпитера, то и дело промокая глаза – он будто дразнился. Кроме того, иногда он оглядывал своими маленькими, хитрыми глазками несчастную пленницу – так, как прицениваются к лакомому товару. Другие юнцы, обступившие очаг и варившие в кипящих котелках лепешки и яйца, хихикали, о чем-то перешептываясь. Тогда-то Маргарита поняла, насколько ухудшилось ее положение, раз даже трусливый повар со своими поварятами, и те были готовы приударить за ней – авось перепадет немного ласки.

Окончательно ее опасения подтвердила Геррата. Когда Маргарита, заканчивая приборку, подметала после первого завтрака пол в обеденной зале, эта невысокая деятельная женщина с большой родинкой над большим ртом вышла к ней из кухни.

– Слухай меня, Госпожаня, – сказала она, присаживаясь на скамью спиной к столу и подзывая Маргариту. – Не так ужо всё и худою, – продолжила Геррата, когда Маргарита, отложив метлу, села рядом с ней. – Тобе нушною сысщать музжчину, кой будёт за тобя зацтупаца. Эорик!

– Нееет! – застонав, как от боли, отвергла эту идею Маргарита и хотела встать, но Геррата схватила ее за запястье и снова усадила на скамью.

– Да послухай жо ты мёня, – заговорщически начала просвещать она Маргариту. – Не бываца так, чоб на пятисотину ротов один неприкаённой блин катался, да есшо из таковского тесту, – оценивающе осмотрела Геррата девушку. – Тобя заловют и… Сама всё яцнила! Жива ль есшо быть? Герцог поорёт, наказжет… А могёт и вовсе рукою махнуть. Штурма будёт – люди ёму нушные, а от тобя ёму всё равною толку ниету: музж так и не ходил за тобою, да и герцогу ты ужо ненушная, чоб ночою незжится. Есшо пару днёв пождут – и дёржися! Нынчо ужо девятой дёнь, как ты цдесь… Так чо… Эорика цдесь все чтют! Дажо Аргус! Он и Эорик друзья – Аргус лезть не цтанеца. У самого-то Аргуса Эмильна есть, а у Эорика нёкого. И есшо я тобе кое-чо про Эорика сказжу. Сама видала в бане, – шепотом сказала она. – У Эорика вот этокой! – развела Геррата руки на ширину груди.

Маргарита сначала не поняла ее, но потом резко поднялась со скамьи.

– Нет, пожалуйста, Геррааата, – взмолилась она, вновь принимаясь мести пол. – Не продолжай больше. Я не хочу и слышать ни о ком. Хочу, чтобы меня просто оставили в покое!

– Ох и дура ты дура, Госпожаня! – заключила Геррата. – И сыми свой платок, вконец! Полное им цдесь всем глазья моцоливать! Так ты себе токо худею делать – лицамеров и врушок цдесь не любвят вгоразд большею, чем шлюх!

________________

После уборки и купания Маргарита решила проведать брата Амадея. К ее удаче, она не встретила в коридоре Рагнера, но дверь в комнатку праведника ей открыла Соолма. Черная Царица не проявляла каких-либо дурных чувств: она была хладнокровна и величава, совсем как Диана Монаро. Теперь Маргарите не верилось, что эта гордая особа могла прожигать зрачками красный балдахин.

– Я пришла проведать брата Амадея, – сказала Маргарита, опуская перед Соолмой глаза.

– Проходи. Ему немного лучше. Жар спадает. Я всю ночь промывала ему раны и заботилась о нем.

Маргариту эти обычные слова ранили не хуже острого клинка – пока Соолма спасала дорогого ей человека, она, неблагодарная грешница, изгибалась и стонала под ее возлюбленным. Стыд будто сделал сердце слишком тяжелым, и оно намеревалось выпасть из груди Маргариты к ногам Черной Царицы.

– Монах даже недолго был в сознании, – сказала Соолма, подходя к кровати праведника и трогая его лоб.

Брат Амадей лежал на левом боку, с голыми руками и плечами, накрытый простыней и одеялом. Его сон выглядел умиротворенным, слишком спокойным и будто неживым.

– Рагнер как раз зашел, – продолжала говорить Соолма, – так твой монах закричал и обозвал его демоном. Рагнер разозлился и ушел… Меня твой монах тоже боится… Как всегда, – усмехнулась она, – ничего нового.

– Можно мне с ним посидеть? Вы ведь так устали…

– Не так сильно, как ты должна была устать, – ответила Соолма, с удовольствием наблюдая, как ее слова терзают душу Маргариты.

– Простите меня, – тихо сказал девушка. – Всё закончилось с ним уже… вовек…

Соолма махнула на нее рукой.

– Такие, как ты, приходят и быстро уходят. Я же с Рагнером уже шесть лет. С тех пор как он вернулся с Бальтина. И с тобой будет так же, как было со всеми до тебя… Ты уйдешь, а я останусь.

– Я уже ушла, – ответила Маргарита, терзая свои пальцы. – Всё…

– Не о чем тут говорить, – кивнула головой Соолма. – Сиди с монахом. Если очнется и не будет кричать о демонах, то зови меня. Я буду у Рагнера. Если меня там нет – я гуляю с собакой. Зайди через минут девять. Пить захочет – без меня не давай. Только протирай его губы водой.

Черная Царица ушла, шелестя темно-багряным платьем. Маргарита подвинула стул к кровати и села рядом с братом Амадеем, радуясь, что в ратуше есть место, где ее никто не потревожит. Но около полудня в дверь постучали. На пороге стоял, смущенно улыбаясь, Эорик.

– Здравствуйте, – сказала Маргарита, проклиная неуемную, длинноносую Геррату. – Вам что-то нужно?

Эорик со всей мочи смотрел на нее, силясь выразить глазами то, что думал, и молчал.

– Раз вам ничего не нужно, то я пойду? – предложила Маргарита и стала закрывать дверь, но Эорик ее удержал.

– Я… я… Я лублю тьбя, – с трудом выговорил он.

– Эорик, – со вздохом досады ответила Маргарита. Она старалась как можно тщательнее подбирать слова и говорить ласково. – Излишне… Нельзя… Я же заму…

Она не договорила, так как Эорик выпалил:

– Я лублю тьбя. Пшли ка мнэ – лубица будьм.

Маргарита распахнула глаза и не помня себя звонко влепила ладонью по щеке Эорика. После вытолкнула его и задвинула засов на двери. Из коридора донесся переливчатый смех Лорко и еще чей-то хохот.

В отчаянии Маргарита подошла к окну и заплакала из-за нового унижения. Из этого окна тоже был виден эшафот и храм Возрождения. Главная площадь наполнилась людьми, их суетой и незнакомой речью. Черные знамена дрожали по ветру, а Смерть на них хихикала, издевалась и тем самым лишь подбадривала девушку в ее душегубительном побуждении.

«Сил у меня больше не осталось, – подумала Маргарита. – Умереть будет достойнее, чем продолжать жить без чести».

Она взялась за кольцо второй ставни, чтобы распахнуть створки, когда услышала стон.

– Брат Амадей? – подошла Маргарита к праведнику и, вытирая слезы, наклонилась над ним.

– Сестра Маргарита? – слабым голосом выговорил он. – Ты?.. Ты ли это?

– Да, это я, – взяла она руку священника. – Как вы себя чувствуете?

– Как раненый… – еле слышно прошептал брат Амадей. – Где я?

– В ратуше. В плену у Лодэтского Дьявола, – нехотя призналась Маргарита.

Брат Амадей попытался улыбнуться.

– Так получилось, что мы вас нашли на кладбище, на скамье. Они не хотели вас лечить… Говорили, что вы умрете, но я верила, что это будет не так, – говорила с заплаканным лицом Маргарита, но ее глаза будто засветились от счастья – хоть кто-то близкий у нее теперь был в этом аду плена, хоть какая-то отрада. – Я сейчас приду. Тут женщина есть, с черной кожей – не бойтесь ее. Я ее приведу… Она вас лечит.

Когда Соолма появилась в той комнатке, брат Амадей снова впал в забытье. Соолма смерила Маргариту жестким взглядом, пытаясь понять, не выдумщица ли эта пленница к прочим своим недостаткам, но без возражений осталась с больным на время, пока Маргарита прибирала обеденную залу после второго завтрака.

Кушать в полдень Маргарита не стала – и Гёре с поварятами были ей противны, и все остальные мужчины тоже. Советы Герраты она тоже больше не могла слушать. Но даже сделать уборку в спокойствии ей не позволили: Гюс Аразак по-хозяйски завалился в обеденную, вальяжно уселся на скамью спиной к столу и устроил на нем локти.

– Что, У́льви, снова пол метешь? – мерзко скалился он.

Маргарита не отвечала. Гюс Аразак сидел, широко раскинув руки и раздвинув ноги. Его распахнутый кафтан бесстыдно показывал нательную рубаху в мокрых пятнах от пота и топорщившийся складкой гульфик штанов.

– Как закончишь, то усядешься на свою метлу и к Дьяволу полетишь, да, ведьма? Ой, забыл, – издевался Гюс. – Дьяволу ведьма больше не нужна! И Свиннаку, жирному, старому м…даку, ты тоже надоела, верно? Кто следующий? Молчишь, ведьма? Знай: и до меня очередь дойдет! Я тебя так отделаю, что то, что с тобой сделал Идер, покажется тебе мелочевкой. Я тебя драть буду, девчонка в красном чепчике, пока ты не сдохнешь, – ласково пропел он. – Что молчишь, девчонка в красном чепчике? Это ведь ты была тогда на площади… Про тебя это? Лодэтский Дьявол в город наш придет – и шлюху в красном чепчике он отъе…т. И так и сяк ее он будет драть, везде руками станет залезать, – широко улыбался Гюс. – Лодэтский Дьявол в город наш придет, градоначальника тогда он и пригнет, – не унимался Гюс. – Ну что, шлюха, хорошо вчерашней ночью вы с герцогом низили градоначальника? Тебя саму-то хорошо Дьявол нагибал? Так и сяк? Вдоль и поперек? Руками всё тебе облазил?

Сохраняя молчание, Маргарита понесла метлу в кухню. Она думала уйти, ничего не ответив Гюсу, но когда она вернулась в обеденную залу, он ей крикнул:

– Я уже всё Лорко рассказал! Считай: все знают!

Маргарита остановилась около выхода, оборотилась к нему и гневно проговорила:

– Гюс I Помойный, король мусорного бочонка и всех его отходов! Я тоже уже всё герцогу рассказала! Расскажу Геррате – все будут знать! Не допекай меня! Чтобы близко ко мне не подходил и не заговаривал со мной! А то и здесь тебя ославлю!

Видя, что Гюса перекосило от ярости, но он, этот рослый здоровяк, продолжил трусливо сидеть на месте, Маргарита, довольная своей победой, гордо удалилась. И ее мало беспокоило то, что наговаривал на нее Аразак. Дать ему сдачи и видеть после его лицо – только ради этого не стоило кидаться из окна в первый день Весенних Мистерий.

________________

Толстая Тори отсчитала пять ударов – в ратуше началось время праздничного обеда, а брат Амадей зашевелился и открыл глаза.

– Брат Амадей, – протерла его лоб Маргарита, – вы меня слышите?

– Да… – донеслось до нее.

Черные глаза на истощенном, обросшем щетиной лице ясно смотрели на девушку.

– Где я, сестра?

– В ратуше, я же говорила, – тихонько вздохнула Маргарита. – Не помните?

– Всё кружится в голове. Не знаю, что на самом деле, а что нет…

Маргарита протерла его губы влажным куском ткани.

– Пить вам нельзя, – пояснила она и увидела знакомую улыбку-полутень.

– Я в ратуше? – улыбался праведник. – Я и ты в плену у Лодэтского Дьявола?

Маргарита кивнула, поджав губы и как бы говоря, что им не слишком повезло.

– Я пойду и приведу женщину, которая вас лечит. Вы постарайтесь побыть еще немного в сознании…

Она побежала за Соолмой, позабыв обо всем. О Рагнере тоже. Вспомнила, когда подошла к его спальне. Молясь, чтобы герцога не оказалось в комнате, она постучалась. Но злополучная доля ей не изменяла – Рагнер Раннор, вернувшийся несколько минут назад, открыл дверь и удивился, увидев ее. Он непонимающе нахмурился, и Маргарита поспешила сказать:

– Брат Амадей пришел в себя. Соолма наказала, чтобы я ее позвала.

– Понятно, – не переставая сдвигать брови, ответил он.

Рагнер что-то сказал своей подруге, и они, прихватив с собой полотнище для бинтов и сумку с лекарствами, вместе направились к брату Амадею. Маргарита вслед за ними вошла в комнатку праведника.

Брат Амадей с теплом и любовью посмотрел как на мрачного Рагнера Раннора, так и на свирепую лицом Соолму. Рагнер в ответ бросил на него самый грозный взгляд, на какой только был способен, но брат Амадей не сдавался и не менял выражения лица. От злости ноздри Лодэтского Дьявола стали расширяться, но и это не проняло праведника. Рагнер, чего с ним не случалось уж лет четырнадцать, первым отвел взгляд. Прислонившись к стене, сложив руки на груди и перекрестив голени, он стал хмуро наблюдать за тем, как Соолма изучает состояние больного и подносит к его рту чашку с водой, а Маргарита опускается на колени перед кроватью и берет священника за руку, словно пытается поделиться с ним частью своих сил.

– Когда вас ранили? – спросила праведника Соолма, отставляя на прикроватный стул чашку.

– Это было ночью – всё, что я помню. Я молился за спасение города и потерялся во времени.

– Видать, дерьмо твои молитвы, монах, – высказался Рагнер.

– Быть может, – слабо, но ровно ответил братАмадей. – Или я есть, как вы выразились, дерьмо. Бог слушает не слова, а сердце человека, их произносящего.

Рагнер выдохнул смешок.

– Ты же Святой и праведник, монах! Так мне тебя представили… Я тут волок тебя через весь город, лечил, чтобы душу святого в Ад забрать… А ты тут дерьмом оказался?!

– Какой есть. Истинно святые только Бог, Святая Земля Мери́диан, Божий Сын и Наша Госпожа Праматерь.

Рагнер скривил лицо и помотал головой.

– Всё равно твоя душа сгодится, – со странной улыбкой произнес он. – Готовься, монах. Твоя плоть мне и так жизнью обязана. Девчонка, – кивнул он на Маргариту, – душу мне уже отдала. Теперь я за тебя возьмусь, а то мне скучно.

– Это он шутит, – сказала Маргарита, а брат Амадей с грустью в добрых глазах дотронулся до синяка под ее глазом.

Понимая, что священник думает на него, Рагнер снова разозлился.

– Так, госпожа Совиннак, иди-ка ты отсюда, – направился он к кровати, и Маргарита поспешила встать на ноги. – Иди и пообедай – сегодня празднество… Мы будем делать твоему монаху перевязку, и тебе здесь быть незачем и нельзя, – выдохнул Рагнер и уже спокойнее добавил: – Кобылу твою уже отвели к вонючему деду. После обеда иди к себе – сюда завтра придешь: Соолма усыпит монаха, и он лишь утром очнется.

– Спасибо, Ваша Светлость, – искренне сказала Маргарита, стараясь не смотреть Рагнеру в лицо. – Спасибо… и за Звездочку, и за брата Амадея…

Он ничего не ответил, только исколол ее розовеющие щеки глазами.

Когда Маргарита ушла, Рагнер повернулся к брату Амадею и снова наткнулся взглядом на его ласковые очи, ярко чернеющие на изможденном бледном лице.

– Прекрати так глядеть! – не выдержал Лодэтский Дьявол. – Проткну тебе глаза – и всё тут!

Брат Амадей улыбнулся и посмотрел в окно.

– Весна наступает, и ее тепло возрождает жизнь столь же неизбежно, как зима и ее холод убивают всё вокруг, – проникновенно произнес он.

– Заааткнись, – почти простонал Рагнер, доставая кинжал, чтобы разрезать бинты. – А то будешь подлинным святым мучеником: без глаз и языка для начала.

Далее, во время перевязки, брат Амадей молчал и больше ничем не досаждал Рагнеру, только легкая, как воздушная роса, улыбка не покидала его уст. Лодэтского Дьявола он не боялся, и такой он был редкий человек в Орензе и за многими ее пределами. Рагнер не знал, как это воспринимать: это и нравилось ему, так как смелость он уважал, и раздражало, потому что каким-то образом праведник одержал над ним верх. И Рагнер был бы не прочь побороться, да вот на этом поле боя он оказался безоружным и немощным.

Соолма нанесла на губы брата Амадея сероватый порошок, какой он облизал, – и почти сразу же почувствовал, как веки падают, словно их тянут вниз гири. Впадая в забытье, брат Амадей услышал:

– Это не я избил Маргариту. Мои люди нашли ее уже такой в их с супругом доме. Не думай обо мне того, чего нет.

Брат Амадей с усилием приоткрыл глаза. Соолма уже ушла. Уходил, не дожидаясь ответа, и Рагнер.

– Это очень хорошо, брат, – негромко произнес праведник. – Я надеялся, что в вас никак не меньше половины света и доброты. Может, даже больше, чем у многих других людей. Просто вы скрываете свой свет… Потому что дорожите им и боитесь его потерять.

Рагнер устало положил руки на пояс и медленно поднял голову вверх, – слова священника снова взбесили его, и он, закрыв глаза, шумно выдохнул.

– Ты ошибаешься, монах, – поднимая веки, жестко произнес Рагнер. – Я – Лодэтский Дьявол, и я не зря получил это прозвище.

– А я – Святой, – парировал брат Амадей. – И тоже не зря получил свое прозвище. Но, как я сказал, я всего лишь жалкий человек со всеми его недостатками, даже Пороками. И вы, брат, вы тоже просто человек.

– Хорошо, что хоть «просто человек», а не «лишь жалкий человек»… – проворчал Рагнер.

Брат Амадей ему уже не ответил. Рагнер с полминуты тяжело смотрел на спящего священника, потирая рукоять кинжала и борясь с навязчивым искушением окончить свои хлопоты: будто некто невидимый так и нашептывал ему сделать это – убить, чтобы почувствовать себя легче. Он даже стал ощущать острый запах крови, а в правой руке появилось знакомое покалывание. Вздохнув, Рагнер приблизился к брату Амадею, но лишь загасил масляный светильник на прикроватном стуле. Покачивая головой и ругая себя за то, что связался с «этим монахом», он вышел из комнатки.

________________

Маргарита, покинув брата Амадея, пошла на обед. Спускаясь по лестнице, она улыбалась – радость и неожиданная легкость подступили, будто морской прилив, и переполнили душу.

«Как бы то ни было, – думала девушка, – но Звездочка сейчас с дедом Гибихом, и, опасаясь Лодэтского Дьявола, кобылу уже никто не посмеет отнять, а брат Амадей уже точно выживет».

Зайдя в обеденную залу, она заметила побитые лица Лорко и Эорика. Особенно знатен был Лорко – с фингалами по оба глаза он напоминал проказника-енота. И у Эорика багровело пятно под глазом да припух нос – похоже, он в который раз был сломан. Понимая, что они, скорее всего, подрались из-за того, что случилось в полдень, но не догадываясь о полной картине произошедшего, Маргарита почувствовала небольшое удовлетворение – по ее мнению, эти двое точно заслужили то, что получили.

В честь празднества Весенних Мистерий каждому на обед кроме тушеных овощей и лепешки досталось по большому куску рыбы, гусятины и сладкого пирога. Получив щедрую долю лакомств, Маргарита встала у пустой стены и, уместив на тарелке чашку с водой, невозмутимо начала кушать. На нее опять пялились, и она сделала вывод, что о девчонке в красном чепчике уж стало всем известно. Однако эта догадка отозвалась в ней безразличием – Маргарита хотела дать сил брату Амадею, но вместо этого он напитал ее светом. Аргус, как и другие мужчины, бросал на нее заинтересованные взгляды, но будто что-то изменилось: в томных очах больше не сквозила похоть – он смотрел на нее так, словно видел впервые, – и то, что войсковой наместник Лодэтского Дьявола видел, ему нравилось.

С началом седьмого часа Геррата разогнала головорезов из обеденной – и те переместились в Залу Торговых собраний, но ни она сама, ни Хельха с ними туда не отправились. Вновь спустившаяся в обеденную залу пленница подверглась допросу подруг, которые хотели знать: правда ли то, что сказал Гюс Аразак Лорко, а тот разнес всем подряд. Ранее Маргарита решила, что будет всё опровергать и лгать, но ныне, вспомнив любовь из глаз брата Амадея, не смогла кривить душой.

– Да, это правда, – ответила она. – Это случилось на казни нищего, отвратительного бродяги. Я залезла в нишу у льва – той, что над воротами голубого дома, рядом с ратушей, и меня все хорошо видели… И на мне был красный чепчик… И надо мной все смеялись, как и сейчас смеются… – она перестала протирать буковый стол и так посмотрела на Хельху и Геррату, что те смутились.

– Мы-то не цмеёмся, – ответила Хельха. – Простою… Да как токою могёт-то быть?

Маргарита пожала плечами и продолжила отмывать стол от пятен жира.

– Про это лучшою б ты наврала, чо это Гюс наврал, – высказалась Геррата. – Так ужо и быть, сказжу всем, чо это не про тобя, а то житиёв тобе вконец не цтанеца. Да и Гюсу всё равною не верют – чудоба экая! И Хельха будёт помалковать, – строго и беспрекословно добавила она.

Толстушка кивнула и недовольно произнесла:

– Все девочки зляца с твойного платку-то есшо пусщею. Ну опослю герцогу-то. А есшо и цтихи-то эти… ц тонкостя́ми-то всяковыми… – замялась Хельха. – Я-то тожо так, как все, мысляю, – сурово проговорила она. – Ты-то топерича как мы. Коли ты платку-то не сымать, то я с тобою не цнаюсь-то.

Немного подумав, Маргарита развязала и сняла с головы платок, но не из-за Хельхи, а опять же из-за света брата Амадея, что дал ей отвагу.

«Мои новые подруги правы, – решила она. – Я стала такой же, как они… шлюхой и девкой. Хоть за пять золотых монет, но всё же девкой. И ныне мне самой противно притворяться».

– Ну вот! – обрадовалась Хельха. – А ты так и крашею-то намногою. Вообсще-то, – тяжело вздохнула она, – дажо лишка крашею без синячисщ-то свойных и чёрнухи на роте-то.

– Кцати о синяках! – оживилась Геррата. – Госпожаня, ты на Эорика-то зла не хвати. Он и по-своёму еле мямлит, ну а на орензцкой рёчи́ вконец ничё не цнает, окромю: «Привец, цуки позорны, на колени и мордой в пол, пжалста». Эорик – вёжливо́й! И так всегда удручён, чо никто ему цдаваца не хотит! – звонко хохотнула эта веселая дама. – Он уму хвать и Лорко просить, мол, чо ёму сказжать, чоб тобе нравица: Лорко цдесь всем любвинные цоветы дает… И Эорик заучил, чо Лорко по буквям шписал, а Лорко и в этот раз отличился! На обои глазьи отличился!

Маргарита невольно улыбнулась, вспоминая ошарашенное лицо Эорика и смех Лорко в коридоре.

– Лорко – бабник-то, – тоже улыбнулась Хельха. – Он-то всех баб цаваливает, эких хотит. Поди, и на тобя-то ужо глаз цурьёзно навел, раз Эорика сызново, опослю бани-то, обдуть не убоялся. И тобя цавалит-то тожо!

Маргариту передернуло.

– Нет! – в ужасе сказала она. – Только не Лорко!

– Да он парень хорошой! Так, чоб ты цнала, – тут же вступилась за Плута Геррата. – Божусь: очонь-очонь хорошой… Ууумнай, но дурак! Сженица ёму нушное… Он с нами недавною – в первой рац с герцогом ходит, а ёго цдесь за своёго приня́ли. Лихой и хитрой, как чёрт! Своё есшо хватит – вёзунчик, эких цвет ни цвидывал! Чо, нет? Ниет? Точное ниет? Нет, да? Ну да и ладное, хрен с ним, – согласилась она. – Лорко и впрямь тобе не чота – парень-то он хорошой, а вот Эорик – цолотой!

– Хвааатит, – простонала Маргарита. – Хватит, Геррата! Я больше не могу слышать о Эорике! Оставь и меня, и его в покое!

– Как хотить… – обиделась Геррата. – Вот токо попомни, чо я тобе сказжала: неприкаённою ты, цладкой блинчок, долгою туто не покатаца! По рукам да кругам ецли цправиться, цнай, чо сама виноватая! Так, чоб ты цнала!

Геррата гордо удалилась, а Хельха суетливо побежала за ней, но на прощание улыбнулась Маргарите и зачем-то подмигнула.

Глава XXI

Одиннадцатый день плена

В Весенние Мистерии праздновали встречу Воздуха и Воды. Если не шел дождь, то в календу горожане Элладанна поливали друг друга водой из бутылей. По пути домой можно было оказаться в совершенно мокром наряде, но никто не обижался, старался сам неожиданно окатить водицей соседей и посмеяться. Особенно это празднование любили дети, а кроме них мужчины, подыскивающие себе невест. Зато красивые девушки, чьи платья всегда усерднее прочих старались намочить, напротив, обычно не жаловали эту древнюю забаву. Лодэтчане, на радость Маргариты, подобного неоднозначного обычая не имели, и два дня празднества отличились для пленницы лишь более сытными обедами.

В календу Нестяжания брату Амадею стало лучше. Жар ушел, сам он, находясь в сознании, больше не бредил и спокойно, хоть и очень много, спал. Весь первый день новой восьмиды Маргарита провела в комнатке на втором этаже, ухаживая за больным, но и это не понравилось тем, среди кого ей приходилось жить – будто бы во всем, что пленница делала или не делала, они искали грязь. Появились новые сплетни и пошлые шутки. Маргарите только и оставалось, что не замечать колкостей да ждать супруга. После своей измены, она, конечно, страшилась его появления тоже. В муках совести она даже желала, чтобы он ее, недостойную и презренную, на самом деле бросил, но ее положение в плену всё ухудшалось: направляясь поутру с ведром воды к уборной, Маргарита заметила оживление толпившихся на первом этаже головорезов и их долгие взгляды, от каких ее бросило в дрожь. Купаясь, она не на шутку боялась, что к ней ворвутся, даже несмотря на две двери, два засова и Хельху у порога мыльни. Мужчины восприняли появление пленницы без платка как знак ее доступности, женщины, оттого что Маргарита убирала волосы в скромную косу и всё равно выделялась, бесились и продолжали фыркать ей вслед. Как теперь быть, Маргарита не знала: верни она платок на голову, он не изменил бы уже ничего, а Хельха отказалась бы ее оберегать, – вот пленница и надеялась, что ее супруг жив, что он появится и спасет ее, пока не стало слишком поздно. В календу еще никто из лодэтчан не осмелился перейти дальше жадных взглядов, откровенных жестов и похабных острот, но десятые сутки плена сменились одиннадцатыми, и второй день Нестяжания, день марса, с лихвой возместил грозами тишь предыдущего дня.

Неприятности начались с первого завтрака, когда Маргарита встала у стены, чтобы покушать. Неожиданно Аргус вышел из-за стола и направился к ней.

– Твоё мецто пъо-прежнему в надчало зтола, – улыбался он ей. – Нэ нужно цтоять у зтёны. Тем болеэ дчто за зтолом олно мецта.

Маргарита, не удостоив его ответом, отошла и встала чуть дальше. Аргус оторопел от такого дерзкого поведения, но тем не менее он снова подошел к пленнице.

– Да дчто тъи за дурёха токая? – спросил он. – Тъи сама всё дёлать, дчто тебэ хуже жилозь. Мёня резшила в довёсок против себя назтроидь? Я бэз всякёго умъизла…

– Мне здесь больше нравится, – гордо ответила красавица и столь же гордо принялась откусывать от лепешки с куском рыбы.

Синяки с ее лица почти сошли – лишь остались два желтовато-зеленых пятнышка под глазом, да и они намеревались исчезнуть через пару дней. Эмильна, наблюдавшая за настойчивостью Аргуса, сгорала от ревности и испепеляла Маргариту даже более злобным взглядом, чем прежде.

– Клянузь, – тихо сказал Аргус. – Нэт умъизла. Прозто ходчу, дчто тебэ бъидь удобно ц трапэзой.

– Мне удобно. И вашим клятвам я больше никогда не поверю, – глядя своими зелеными глазищами в томные, темные очи Аргуса, смело ответила Маргарита.

Он более не стал ей досаждать: махнул рукой и вернулся за стол, но Эмильна решила не оставлять это происшествие без урока. Поднявшись после приборки на третий этаж, в свою спальню, Маргарита обнаружила там подругу Аргуса и двух развязных девиц из соседней комнаты. Пленница молча окинула их взглядом, поставила тарелку с чашкой на подоконник и направилась к выходу.

– Куда эт ты? – спросила Эмильна, преграждая путь Маргарите; она воткнула кулачки в бока и, вскидывая голову, тряхнула черными змеями волос. – К полюбовнику в рясе сбираешься? Узнать всё хотела: он с тебя грех б…ства сымает после утех иль до, еще с одёжами?

– Постыдилась бы! – возмущенно ответила Маргарита. – Ладно обо мне, но как можно такое думать о священнике и праведнике?! Как можно опуститься до такой грязи и мерзости?

– Ты давай не дярзи! – отозвалась с кровати молоденькая, симпатичная шатенка из Бренноданна. Когда эта девушка говорила, то показывала свой предмет гордости – гнилые якобы из-за сахара зубы. – Грязь! Мерзость! Всё мы про тебя уж узнали, Пресвятая! А рясочникав я стольких ублаживала во благо, чё и не счесть! Нашую сястру они дюже любвют! Особливо на своих коленях… – засмеялась она, и ее подруга поддержала смех.

– Но праведникам во благо, когда монашки-шлюхи сами на коленях, – засмеялась и Эмильна. – Платок свой, чё сняла? Твоему монаху он чё, не по вкусу? Сразу, как рясочник здеся объявился, хорошиться сталася! Наша Пресвятая Элладаннская Прабл…терь! – молитвенно сложив руки, издевательски поклонилась она Маргарите. – Или просто Пресвятая Прабл…терь… Так тебя нынче уж по-новому кличкают, не знала?

Маргарита порозовела, свела брови и сжала кулаки. Эмильна тоже жаждала драки, да и девицы на кровати навострились, чтобы прийти ей на помощь. Черноволосая сиренгка глядела с вызовом, однако золотоволосая сиренгка вспомнила столь же черные, но добрые глаза брата Амадея – и справилась с гневом.

– Тебе не понять… – ответила она Эмильне. – И ты не меня оскорбляешь, а себя… Когда меня судишь, то меряешь всё по себе и лишь о себе рассказываешь. Тебе надо навестить брата Амадея, – добавила она. – Он сможет найти верные слова – и ты станешь добрее.

– На пару ублажить, что ль, монаха проси́шь, – хихикнула шатенка с кровати.

Маргарита не стала больше с ними говорить – лишь попусту тратить время, пытаясь объяснить то, чего им не хотелось знать. «Как мочу на масло сбивать – если что и выйдет, так только вонь одна», – вроде так говорила Сама Несса Моллак.

________________

Брат Амадей почти все время спал. Его мучила ужасная боль, и он забывался порошком Соолмы, приготовленным из грибов, растущих в лесах у какого-то Ла́ргоса. Маргарита, как и день до этого, провела светлое время суток в комнатке праведника. Он спал, а развлекала себя тем, что сидела у окна, опираясь локтями о подоконник и уткнув в кисти рук подбородок, – смотрела на Главную площадь и на то, как она изменилась всего за одиннадцать дней чужого господства. Любимое место горожан для прогулок среди оживленного рынка и для просмотра казней по благодареньям ныне напоминало военный лагерь. Множество занятых какими-то делами мужчин сновало по площади: кто-то куда-то ездил, что-то привозил или наоборот. Она видела телеги, заполненные странными дырявыми бочонками, боевые орудия, доставленные сюда для штурма замка, кучи железного хлама, в каких можно было разглядеть пробитые кирасы и шлемы пехотинцев Лиисема. В устрине перед храмом Возрождения еще сжигали мертвецов. Колокола оповещали о времени город. Иногда слышались выстрелы, но на них никто из лодэтчан на площади не обращал внимания. Черные зловещие флаги с белым морским змеем и веселой безносой рожицей развевались по ветру. Среди жуткого вида мужчин без страха гуляла Соолма с собакой. Айада радостно подпрыгивала вокруг нее, бегала за палочкой и возвращала «добычу» в руки Черной Царицы. Было понятно, что собака со свирепой мордой считает столь же свирепую лицом Соолму своей семьей.

В день марса на площади случилось зрелище – там устроили потешную битву. Рагнер, прислонившись к одному из центральных столбов виселицы, сложив руки на груди и скрестив голени, наблюдал за «сражением» с эшафота. Он будто насмехался над местом, внушавшим страх всему Элладанну, нисколько не нагружая себя суевериями. Маргарита невольно восхитилась дерзостью герцога и тут же вспомнила рассказ Оливи о том, как этот человек захватывал столицу Сиренгидии в ночь перед возможным Концом Света, как глумился над коленопреклоненными верующими и не боялся возмездия за святотатство. В день марса Божий Огонь снова не ударил с Небес и не сжег герцога Рагнера Раннора. Он поменял людей в отрядах, что-то сказал своему войсковому наместнику и уехал. Аргус занял его место, и «сеча» возобновилась. Кучки любопытных горожан толпились в переулках. На крыше одного из домов устроился ярко-рыжий мальчик в лохмотьях.

________________

К вечеру брат Амадей стал приходить в себя и попросил не звать Соолму.

– Хочу побыть в сознании, – сказал он Маргарите. – Мне уже лучше. Боль тела – не самая мучительная. Ее можно стерпеть… Всё заживет рано или поздно. Лучше поговорим, сестра Маргарита, – предложил он.

Девушка кивнула. Праведник молчал, и тогда она первой спросила:

– Как же так случилось, что мы вас нашли в таком виде?

– Двое заблудших людей пришли ночью в храм, сестра. Я был единственным, кто там остался, врат не запирал – людям нужна поддержка в трудные времена. Я не мог бросить нуждающихся, да и кладбищу нужен был присмотр.

– Много людей пришло? – улыбнулась Маргарита, понимая, что все храмы стояли пустыми: без сатурномеров, алтарей и без своих служителей, а прихожане об этом прекрасно знали.

– Достаточно и тех двоих несчастных, которым были нужны мирские богатства. Они могли бы меня зарезать насмерть, но оставили всё на волю Бога – значит, я смог до них достучаться. Они приняли мудрое решение: спасли свои души от нового греха и позволили Богу сохранить мою жизнь.

– Дьяволу, – поправила его Маргарита.

Брат Амадей улыбнулся.

– Он не такой страшные и темный, каким его считают и каким он хочет казаться. И если хочешь знать мое мнение: твой супруг гораздо темнее.

Маргарита удивлено посмотрела на брата Амадея.

– Лодэтский Дьявол спас незнакомца, – пояснил брат Амадей. – А твой муж, думаю, поступил бы по закону: если нет возможности передать меня под опеку Экклесии, то он бы прошел мимо и жил дальше со спокойной совестью. Его никто бы не упрекнул, да вот только есть еще и человеческие законы, основанные на сострадании, – те, что делают нас людьми.

– Не надо об Ортлибе, – попросила Маргарита.

– Почему? – улыбался брат Амадей. – Ты не можешь возмущенно это опровергнуть спустя менее чем полгода со дня свадьбы? Не можешь сказать, как раньше, что Совиннак «замечтательный»?

– Не знаю… – поморщилась Маргарита, чувствуя тупую боль где-то глубоко в груди.

– Я его знаю лучше тебя, сестра, хоть ты мне и не поверишь. И за все годы, что я его знаю, он не сделал ничего подобного, хотя как у градоначальника у него такие возможности были каждый день. Прикрываясь тем, что строго соблюдает закон, твой муж ни разу не явил милосердия! – убежденно высказался священник.

– Не надо продолжать, – взмолилась Маргарита. – Ортлиб вовсе не плохой человек, а герцог Раннор – не хороший… А про ваше спасение… Вы не всё знаете.

Брат Амадей широко улыбнулся.

– Я не говорю, что Совиннак безвозвратно плохой человек. Возможно, он сам не заметил, как, слепо следуя закону, превратился в того, кем стал. Поскольку жить по правилам так просто: ты всегда уверен, что поступаешь должно, и не сомневаешься в принятых решениях, какие бы прискорбные последствия ты ни видел и сколько горького плача ни слышал бы в ответ. Я бы это назвал… Как одни продают Дьяволу душу, впадая в безверие, другие продают ему иные важные части себя: кто-то свои уши и глаза, становясь тщеславным, кто-то свою совесть – и после готов на всё ради наживы, иные – голову, и происходит торжество гнева над разумом, а кто-то отдает всю свою плоть целиком, забываясь в сладкой лени. Дьяволу продают и уста с животом ради чревоугодия, и детородные места, а с ними и свое потомство. И, конечно, сердце тоже продают – вернее, так низко спускаются по лестнице Гордыни, что уже едва ли верят в Бога, хотя молятся каждый день. Ведь наш Создатель и суров, и милостив: даже самый отъявленный грешник, если не отсек себя от надежды на Бога, может раскаянием облегчить свои муки или вовсе избежать Ада. Подобные Совиннаку гордецы именем закона или из-за убежденности в собственной правоте ставят себя выше нашего Создателя и даже не отдают себе в этом отчета. Послушай, – вздохнул брат Амадей, замечая, что расстроил Маргариту, – может показаться, что я испытываю неприязнь к твоему мужу, но это не так. Не совсем так… Я многое не одобряю из того, что он сделал, но никогда не откажу ему в помощи по дороге к свету. Я считаю, что в Совиннаке, как и во всех людях, есть его добрая половина, вот только ныне его Пороки так высоко взросли и дали столь густую тень, что Добродетели похожи на чахлые кустики… И всё же наш Создатель велик: время от времени он указывает грешникам на их заблуждения и дает возможность поменять свой путь. Будем надеяться вместе, ты и я, что теперь, когда он более не градоначальник, а времена сейчас более чем подходящие для искупления грехов, твой муж начнет меняться. Его любовь к тебе и твоя любовь к нему, как ничто иное, помогут на этом пути: Любовь лучшее лекарство против Гордыни. А что касается того человека, что нас приютил…

Маргарита невесело усмехнулась при слове «приютил».

– Как его зовут, сестра? – спросил брат Амадей. – Мне бы хотелось обращаться к нему по имени.

– Герцог Рагнер Раннор, – закатывая глаза вверх, недовольным голосом произнесла это имя Маргарита. Брат Амадей снова широко улыбнулся.

– Должно быть, ты не понимаешь, сестра Маргарита, всю смелость поступка брата Рагнера? Как я понял с его слов, меня везли на виду у всего города?

Маргарита кивнула.

– Погибни я, в моей смерти, вне всякого сомнения, обвинили бы герцога Раннора – с его-то славой! При стольких свидетельствах он бы не оправдался, и Экклесия самое малое лишила бы его рыцарского достоинства. Ты не знала?

– Нет… – удивилась Маргарита. – Это страшно?

– Для знатного рыцаря, тем более герцога, сложно найти что-то более страшное и срамное. Ритуал посвящения в рыцари проводит священник, и эту честь еще нужно заслужить подвигом. При посвящении рыцарь дает клятву никогда не разорять храмов и не причинять вреда духовенству, ведь рыцарь – это в первую очередь воин Бога и только потом земного короля. Рыцарь может безгрешно убить любого человека, кроме представителя Экклесии: за убийство даже столь ничтожного священника четвертого сана, как я, будет немедленное лишение рыцарского звания. На эшафоте с рыцаря снимают шпоры и всё завоеванные им ордена, отбирают меч и разбивают его щит. После чего читают заупокойную молитву и хоронят воинское имя заживо. Он и его потомки навсегда лишаются права быть рыцарями, появляться при дворе и в приличных домах, а в герб добавляют позорную метку. И потеря рыцарского достоинства, как я сказал, – это самое малое. Со славой Лодэтского Дьявола можно всего лишиться и познать больший позор: быть казненным унизительной смертью в бочке с нечистотами или жуткой смертью как отлученный от веры, или же быть вызванным на Божий Суд, и, конечно, войти в «Книгу Позора».

– Я понятия не имела… – распахнула глаза Маргарита и задумалась.

– Видишь, он даже не похвастался… – улыбался брат Амадей. – Вот я и говорю, что он вовсе не чудовище, что он лучше, чем о нем думают… Совиннак, будь он в схожем положении, никогда бы не спас меня, не так ли? Поставить всё под угрозу ради незнакомца… Конечно, я прекрасно понимаю, что брат Рагнер ради меня не стал бы идти на подобное безумие, что он пожалел не меня, а тебя. Ты, должно быть, сильно плакала и растопила его сердце…

– Хватит, пожалуйста, – резко прервала праведника Маргарита. – Я более не хочу говорить о своем супруге или об этом человеке. Слава Богу, вы выжили, и ему ничего не грозит… Лучше скажите, почему вы не попросили помощи, а легли умирать на скамью?

– Умереть в таком прекрасном месте, – проникновенно начал брат Амадей, – в какое вложено так много твоего труда, – это столь благая смерть, что… Была ночь, – вздыхая, буднично добавил он. – Никого на площади не было, да и всё равно я не успел бы до нее дойти. Я прижег рану, но пока шел из семинарии до храма, ослабел, терял сознание… Тогда я доверился Богу, и он показал, что мне еще есть для чего жить и еще рано умирать.

– А мне… есть ради чего жить? – спросила девушка и попыталась улыбнуться.

– Ты еще так юна… Конечно, тебе есть ради чего жить, – по-отечески нежно говорил брат Амадей. – Для будущих детей, к примеру. Ничего не бойся – доверься Богу, как и я. Не пеняй и не отчаивайся. Раз на то воля Божия, то благодарно прими и это его дарение, – дотронулся он до пятен под ее глазом. – Боли кажется слишком много, но ее столько – сколько ты сможешь вытерпеть, не больше.

По щекам Маргариты покатились слезы. Она стала их вытирать, когда раздался стук. И это стучал мужчина. Прекрасно понимая, кто это пришел, девушка открыла дверь.

– Добрый вечер, Ваша Светлость, – сказала она, впуская Рагнера, который сразу же нахмурился, увидев ее заплаканные глаза.

– Добрый… – буркнул он.

Рагнер прошел в комнатку и встал в ее центре.

– Рад вас видеть, брат Рагнер, – ласково произнес брат Амадей.

– Не начинай свои святошные уловки, – предупредил его Рагнер. – Был у меня брат, и я его ненавидел. Не доводи меня, монах.

– Как же мне называть вас?

– «Ваша Светлость» меня устроит.

– Очень вам подходит, – без намека на иронию произнес брат Амадей, но это прозвучало как издевка. – Такому светлому и доброму человеку – очень подходит.

Рагнер, справляясь с клокочущим в нем гневом, закрыл глаза.

– Сестра Маргарита, – позвал девушку брат Амадей, – могла бы ты поднять мне подушку за спиной. Его Светлость пришли поговорить со мной о чем-то важном.

Рагнер удивился догадливости праведника. Пока Маргарита поправляла подушку, а брат Амадей осторожно подтягивался на руках, он увидел, как золотистая коса заскользила по груди священника и тот ненадолго изменил своему чистому, исполненному вселенской любви взгляду: занервничал – стал походить на обычного человека. Рагнер прищурил глаза и скривил рот.

– Прошу, оставь нас одних теперь, сестра, – с прежним ласковым лицом обратился брат Амадей к Маргарите.

– Ты тут, что ли, теперь распоряжаться будешь?! – рявкнул Рагнер и прервал ответ праведника: – Молчи лучше. Мое терпение на исходе. Не был бы ты таким слабым, я бы сам тебя зарезал, и по хрен мне… Надо было, всё же, задушить тебя тогда на скамье, – тихо проворчал он себе под нос.

Маргарита не знала, что ей делать: она страшилась за брата Амадея – и надо было бы остаться, но также она хотела уйти как можно дальше от Рагнера. Тот, замечая, что девушка медлит, мрачно сказал:

– Иди, скоро уж обед.

Опасливо озираясь, Маргарита вышла из комнатки, а Рагнер сел на стул перед кроватью праведника, сложил руки на груди, вытянул ноги и скрестил их в лодыжках.

– Слушай меня, монах, – жестко сказал он. – Отвечаешь на мои вопросы – ничего более! Никаких больше не относящихся к делу песнопений. Зови меня «герцог Раннор». И я даже прошу тебя, монах, следи за тем, что говоришь. Я из последних сил держусь, чтобы в окно тебя не вышвырнуть!

Брат Амадей кивнул.

– Можем говорить на языке вашего края, – предложил праведник на лодэтском.

Рагнер впечатлено взмахнул бровями и продолжил говорить по-лодэтски:

– Я хочу знать, что ты думаешь о бывшем градоначальнике Совиннаке. Можно ли ему доверять?

– Я бы мог ответить на ваш вопрос, но не буду. Иначе, если помогу вам, то обреку Лиисем на завоевание. В таких случаях, когда я не знаю, как поступить, то доверяюсь Богу и ожидаю. И вам того же советую. Доверьтесь Богу, герцог Раннор.

– Я тут и так слишком долго жду! Моих людей надобно чем-то занимать, а то они твой город разнесут со скуки. Раньше Лиисем завоюем – раньше уйдем, так что… Я тебе жизнь, вообще-то, спас, хотя по уму должен бы был оставить твою рясу на той скамье и идти своей дорогою.

– Не стоит думать, что я вам неблагодарен. Я восхищен вашим поступком, герцог Раннор. Но вы лишь орудие Бога, орудие, действующее по его указанию.

Рагнер закрыл глаза и скривил лицо, словно у него внезапно заболела голова.

– Вы можете меня пытать, – предложил брат Амадей, и Рагнер от удивления открыл глаза. – Я знаю ответ на ваш вопрос и точно всё расскажу под пытками.

– Ты умалишенный? Я ведь могу… Не боишься? Твои братья сатурномеры из всех храмов поснимали да попрятались. А ты что? Один такой бесстрашный? Или, может, просто дурак?

– Я тоже боюсь… Но на все Божья воля. А уж Бог рассудит: плените ли вы герцога Лиисемского или нет.

Рагнер немного помолчал, вколол свой ледяной взгляд в праведника, но, встретившись с его ласковыми очами, вскоре отвел глаза к стене.

– А про нее что скажешь? – хмуро спросил он. – Про Маргариту… Придет за ней супруг? Одиннадцать дней уж почти прошло…

Брат Амадей подумал и произнес:

– На все воля Божия.

Рагнер шумно вобрал грудью воздух и столь же шумно выдохнул его.

– Ты мне надоел! Божья воля, воля Божия… Уж не этой ли, своей волей Божией, ты ее, Маргариту, до слез тут довел?

– Именно ей, – охотно подтвердил брат Амадей.

Рагнер невесело, но искренне расхохотался.

– Сам от тебя чуть не плачу, – еще посмеиваясь, помотал он головой. – Воля Божия…

Рагнер раскрылся: расставил ноги и, наклонившись, опустил на них руки.

– Я видел, как ты смотрел на нее, – прищуриваясь, сказал он. – Недавно, когда она тебе подушку поправляла. Что скажешь, монах?

– Я человек и я мужчина, – не растерялся праведник. – Иногда я не могу не чувствовать естественных побуждений, но молитвы мне помогают держать разум и плоть в холоде. В любом случае ваши подозрения пусты – я слишком слаб.

– Пока слаб, – процедил сквозь зубы Рагнер.

– Если бы я не имел сана, а имел бы возлюбленную, то и тогда это была бы не сестра Маргарита, – спокойно ответил праведник. – Хотя она очень заслуживает любви. У нее ее даже меньше, чем у вас.

– Да у нее этой любви здесь более чем достаточно! – возмущенно воскликнул Рагнер. – Я ее с поваром в углу кухни на второй же день застукал!

– Уверен, этому есть объяснение, – улыбнулся праведник.

– Есть… – буркнул Рагнер. – Но произошедшего никакое объяснение всё равно не отменяет.

– Сестра Маргарита весьма рано осиротела. Полагаю, так же, как и вы.

Рагнер ничего не ответил, но брат Амадей понял, что оказался прав.

– Родительская любовь, особенно материнская, духовна и жертвенна, как никакая иная. Недолюбленные родителями люди или сироты имеют пустоту, какую заполняют собственной духовной и жертвенной любовью, поначалу сильной к друзьям или, скажем, к братьям, потом – к возлюбленным, потом – замыкается круг – к детям. У женщин любовь изначально стремится к жертвенности, ведь они будущие матери. Эта любовь очищает и возвышает душу, но всегда отдавать любовь тоже нельзя – нужно и получать. Такие люди, как сестра Маргарита, тянутся всем сердцем к ответным чувствам, да зачастую они находят тех возлюбленных, какие любят в первую очередь себя и желают еще больше себя любить: хотят тешить Гордыню, осознавая, что любимы чистым и прекрасным человеком. А если те чистые и светлые люди познали много боли и страданий, то они замыкаются, потому что боятся снова любить, и становятся похожими на вас, герцог Раннор.

Рагнер хмыкнул: у него были возражения, но он не захотел спорить.

– Но сестре Маргарите не повезло еще и в том, что, пока она росла, рядом с ней не нашлось мудрого наставника, кто показал бы ей, чего она стоит. Если эту маргаритку поливать и ухаживать за ней, то она зацветет на зависть розам и прочим цветам. Не зря Ортлиб Совиннак, который тонко разбирается в людях, разглядел ее в дождевой бочке. После чего… – вздохнул праведник, – я подозреваю, что этот почтенный муж сошел с ума и убил ее первого супруга, совсем еще мальчишку, затем сам женился на вдове, не дав ей, еще девчонке, времени подумать. И вы, герцог Раннор, похоже, не остались равнодушным и разглядели ее сквозь побои… Сильно она была избита?

– Да, – ответил Рагнер, поднимаясь со стула. – Сильно… И не только избита, – помолчав и вздохнув, добавил он. – На сегодня всё, монах, – жестко посмотрел он на брата Амадея. – Ты не пленник, но не воображай о себе много – пока здесь, будешь соблюдать мои правила, а они такие: раз помощи от тебя никакой, то и подарков не заслужил… тем более дамских ласк. Хорошенько молись и холоди плоть дальше, не то я ровно в два счета избавлю твои чресла от любого огня. Своими руками… Уверен, как-нибудь выкручусь – всё равно вашему брату хозяйство нужно лишь затем, чтобы мочиться, а я племянник короля.

– Охладитесь и вы, герцог Раннор. Я же сказал, что выбрал бы другую возлюбленную, – прикрыл глаза праведник и, что-то вспомнив, на мгновение тепло улыбнулся. – Конечно, на все воля Божия, однако… Я понимаю, что вряд ли смогу как-либо на вас повлиять, и все жё молю: помните, что сестра Маргарита замужняя дама, хорошо известная в городе. Вам ничего не будет, а эту девушку впоследствии могут казнить в муках, забить камнями или же затравить сплетнями – и подтолкнуть к самому страшному самоосквернению, даже к смерти души. Да и ее супруг крайне суровый человек, особенно в вопросе супружеской верности… Что же до меня, то… Думаю, и впрямь не стоит сестре Маргарите проводить так много времени со мной, ведь я поправляюсь. Я бы предпочел, чтобы меня опекал какой-нибудь мужчина. Нужды, понимаете?

– Понимаю, – взялся за ручку двери Рагнер. – Да вот только где я тебе такого найду?

– Вы сказали, что ваши люди без дела…

– Они воины! – гордо заявил Рагнер и, помолчав, тихо добавил: – И сыскать еще надо такого, кто б тебя не удавил.

________________

В начале часа Воздержания Маргарита, встав у стены, быстро пообедала и ушла наверх, а затем вернулась в обеденную залу после шестого удара большого колокола. Из Залы Торговых собраний снова доносился шум и, судя по нему, туда набилось даже больше народа, чем в празднество Весенних Мистерий. Закончив с приборкой и покидая обеденную залу, девушка уж думала, что день на этом окончится, но у колонны в парадной зале она натолкнулась на Аргуса, который нарочно там ее поджидал.

– Цэгоднё празднованиё в мою дчесть, – сказал он и кивнул на залу собраний, откуда слышались пьяные выкрики и развеселые песни. – У мэня возразт Благодарениё – мнэ цэгоднё тридцать один год и пъоловина… Я тебя приглазшаю.

Маргарита хотела молча обойти его, но Аргус преградил ей путь.

– Цэйчаз я дчестно ходчу тебэ пъомодчь. Ёдиннадцатый дэнь, как тъи цдесь… Мои воины увидэт, дчто тъи бъод моёй защидой и забудут ё тебэ… Увидэть – всё пъоймуд бэз слов. Бросто пъосиди рядом. Я клянузь, дчто пальцэм боле тебя нэ кёснузь. Дак, как в прозшлой раз, нэ будэд. Пъиво, эцли нэ хотедь, та нэ пёй.

Маргарита недоверчиво хмурила брови.

– Прозти, пъожалуца, – тихо сказал Аргус. – Я тогда пьян бъил… А Гюз Аразак нам про тебя такёго наговорил.

– Он и сейчас говорит, разве нет?

– Говорит, нё я ёму уже нэ вёрю и ходчу эдто всём пъоказать. Я пъонял, дчто тъи нэ дёвка, кёгда ты цтала кузшать у стёны. Девки дак нэ пъоступадь: у них нэд гёрдости в такём дэле. Они всёгда изщуд сэбе нёвёго мужчину.

Маргарита медлила, решая, довериться ли вновь Аргусу – красавцу с томными глазами, и в раздумье аж затеребила косу.

– Пъойдём, говёрю, – продолжал Аргус, – бора эдто мэнядь. Хватид кузшать у стёны и терпэть их. Эцли они увидэть, дчто я нё вёрю в эдти цплэтни, до тоже перэцтануд вёридь.

Вздыхая, Маргарита кивнула. Аргус, не прикасаясь к ней, повел ее в залу собраний. Там она села на ту же скамью, а войсковой наместник Лодэтского Дьявола опустился рядом. От пива Маргарита отказалась, и никто не настаивал, делая вид, что обиделся. Трон герцогов Лиисемских занимал какой-то парень, игравший задорную песнь на незнакомом ей щипковом инструменте, похожем на псалтерион. Эмильны не было в зале, Эорик ушел через несколько минут, Лорко она не приметила, а Гюс Аразак сидел на полу поодаль, на подушке у стены. Наблюдая, как Аргус уважительно беседует с ненавистной ему девушкой, Гюс перекашивал от злобы свое смуглое с крючковатым носом лицо.

________________

Аргус на этот раз не пытался трогать Маргариту, вежливо вел себя и, дабы ее развлечь, рассказывал о своих воинах – «своих демонах». Когда на скамью рядом с пленницей хотели сесть, то после непонятных слов Аргуса незваные «демоны» молча ушли. Прошло восемнадцать минут, за какие не случилось ничего, что оскорбило бы или задело бы девушку. Ее настороженный взгляд стал меняться и выравниваться.

– У Сиурта и Эорика разница тринадцать лэд, – говорил Аргус. – А их сэстра Кётра́на у Рагнера в замкэ кухарка. Всё троэ ёдчень разные, всё ёд разных оцов… Сиурт цражаэца бэз кёльчуги, пъотаму дчто он ло́дэц: ходчэт бозлэ смэрти в Лод. Эцли кёродкё, та дрэвний рай у лодэтчан – эдо морэ ц кёрабли и вёсёлые морэки, оцтров Вёчной Битва и одвёсная гора в центрэ эдтаго оцтрова – Лёдяная Гора иц гладкого льда. На эдой горе, за облаками: Лод, Белай и Чёрнай. Туда пъопадаэт толькё тод воин, кдо нэ вёдаэт страха: и раз ёго у нэго нэд, до и зазщита ёму нэ нужна. А в Белам Лоде цбваюца люба мэдчта… Там можно жидь вёчно, а можно вновь родица – кёролём, набримэр… Но мало умэрёть храбрэцом: нужно, дчтоб друзья закатили пъоминальнъий бир и вэрно упъокёили останки. Эдо сазжение тэла вмэзте ц мэчом, и мэридианскёй вёре токёй обидчай нэ перэдчит.

– Извините, но мне кажется, что идти в бой без защиты, полуголым – это немного глупо, – осмелев, ответила Маргарита. – Или не немного. Это же верная смерть.

– Вёридь или нэт, но лодцев умираэд столькё же, цкёлькё и воинов в кирацах… Смэрть воину дчто-то вроде Прэкрасной Дамъи. Смэрть резшаэд, кдо ёй надоел и кдо умрёт, нэзмотря на продчный доспех, а кдо ещё ёй люб – и тогда воин уцелеёт, даже эцли воюёт нагим: будёт сам убивать и носить сваёй кёстлявой даме дчужие жизни, как цласти, – улыбался Аргус. – А эцли тъи ёщё жив бозле второго возразт Благадарениё, та лудше кондчадь ц войнами: дальзше Смерть перэцтанет щадить. Она дама нэмолода и нэкрасива, нё вётрена. И к нёй нада относица пъодчтительно. Рагнер говорид, дчто глупо народчно лэзть бод пули, но бод мэч ёдчень даже пъолёзно, вёдь эдо дчдо танэц цо Смэртью, а она, как всё дамъи, танэцевать нэ продчь – останэдца благодарна или даже вознагр…

Аргус не договорил – в залу собраний вошел тот, о ком он говорил. Рагнер сразу направился к Аргусу и Маргарите – сужая глаза, он въелся волчьим взглядом в друга и девушку возле него. Разговоры и хохот в зале стихли, удалая мелодия замолкла, головорезы стали подниматься. Остались сидеть только те, с кем Лодэтский Дьявол когда-либо скрепил руки знаком единства и побратался. Аргус, хоть и скреплял руки с Рагнером знаком двойного, самого близкого единства, под взбешенным взором герцога тоже медленно встал.

– Рад, что наконец-то пришел! – будто бы не замечая недовольства Рагнера, улыбнулся он.

– Да, я пришел… – тоном, не сулившим ничего хорошего, заговорил по-лодэтски и Рагнер. – И выпью за тебя, порадуюсь, но позднее – я занят… Да и ты тоже занят, Аргус На́ндиг. Поезжай сейчас к холму и осмотри: как там у нас, всё ли готово. Оцени и проверь. Утром мне доложишь.

Аргус криво усмехнулся, кивнул и молча вышел из залы. В полной тишине Рагнер повернулся к Маргарите.

– А ты, – сказал он ей, – пошли со мной.

Девушка встала и покорно поплелась за его плечами. Едва они вышли в коридор, из Залы Торговых собраний донесся возобновившийся, многоголосый говор.

– Это что такое было? – спросил Рагнер, поворачиваясь к Маргарите в пустой зале с колоннами (там только виднелся караул у входа и слышались голоса с лестницы). – С Аргусом?

– Он хотел мне помочь. Защитить… Чтобы на меня не смотрели и прекратились сплетни, что тут про меня… После того, как все узнали… – смутилась Маргарита. – Что я с вами была… Всё стало ужасно… Аргус меня и не тронул, – тихо добавила она. – А вы его с собственного торжества прогнали – я догадалась.

– Защитник херов… – раздраженно процедил сквозь зубы Рагнер. – Он по заслугам получил, ты не сомневайся: приказ мой нарушил… и еще отхватит… А что до тебя… Что же ты своим подругам, Хельхе и Геррате, не рассказала, как пнула меня? Как я дураком перед тобой стоял? Посмеялись бы втроем… А затем и со всем моим войском поглумились бы над герцогом Раннором.

– Мне не до смеха было, – ответила Маргарита, кусая губы и мучая пальцы. – И сейчас мне не смешно. Я одну себя виню.

Рагнер немного помолчал, не отводя от нее колкого ледяного взгляда.

– А платок твой где? Второй день уже без него ходишь. Это зачем?

– Я… – замялась Маргарита и вздохнула. – Я более не имею права его носить, и все это знают. Я же пала…

Рагнер так на нее посмотрел, что она его испугалась.

– Пала? – переспросил он. – Со мной?! Ты пала со мной?!

Он шумно выдохнул.

– Я герцог, в конце концов! Тидия, мои земли, больше твоего чертового Лиисема! Пала она со мной!

– Какая разница с кем! – в сердцах воскликнула девушка. – Я больше недостойная… Я пу́таница… шлюха…

Рагнер закрыл глаза, перевел дыхание и, когда он снова их открыл, то уже смотрел мягче.

– Иди к себе и надень платок, – сказал он. – И носи его, если хочешь. Ты не шлюха. Здесь никто не имеет права так тебя называть и считать, кроме меня. А я так не считаю… Так что иди, повяжи платок и спускайся поживее – к тебе гость пришел. Да, – подтвердил Рагнер. – Мужчина, толстый, без клейма на темени – только лысина и клок волос. Говорит, что твой дядя.

– Дядюшка Жоль? Живой! – сразу расцвела Маргарита. Зеленые глазищи уже без страха встречались с ледяным стеклом. Рагнер махнул головой на лестницу, и она поспешила наверх.

Там Маргарита натолкнулась на запертую дверь, какую ей открыла Эмильна. Черноволосая сиренгка недавно рыдала, отчего ее припухшие глаза стали еще злее, а губы больше, но увидав на пороге «соперницу», Эмильна сжала рот до тонкой черточки. Не желая с ней сильнее ссориться, Маргарита скупо сказала:

– Меня герцог ждет. Я только голову покрою.

Эмильна отошла, села с ногами в изголовье кровати и уронила в колени лицо. Маргарита, пока заматывала платком голову, каждый миг готовилась «горлопанить на всей свет, точно режат» . Но Эмильна ничего не делала – она молчала, не двигалась и лишь с ненавистью следила за ней.

________________

Жоль Ботно в черном плаще с капюшоном, делавшим его неузнаваемым и похожим то ли на колдуна, то ли на заговорщика, в волнении ожидал свою племянницу. Его провели на третий этаж смотровой башни – там был кабинет, выходивший окнами на все четыре стороны. Раньше здесь работал Ортлиб Совиннак, а теперь в этой просторной комнате Лодэтский Дьявол совещался со своими ротными.

Маргарита не смела подойти к своему любимому дядюшке, памятуя о том, что нельзя приближаться более чем на четыре шага. Ее счастливые глаза пытались передать всю великую радость от этой долгожданной встречи. В комнате стояли еще три суровых незнакомца из «демонов» Лодэтского Дьявола, которые стерегли подозрительного толстяка в зловещем плаще. Добрейший Жоль Ботно был столь же хмур, мрачен и строг лицом, как и Рагнер Раннор. И еще он был исполнен решимости.

– Мне, чего ж, дочку сердешную и объять нельзя? – резковато спросил дядя Жоль, но потом смягчил тон: – Ваша Светлость, я всё ж таки не скраду ее, как бы мне этого не хотилось.

Рагнер опустился на стул у большого квадратного стола в центре комнаты, вытянул скрещенные ноги и сложил руки на груди. Взвесив возможности толстяка что-нибудь учудить, он сказал Маргарите:

– Можешь подойти.

Пленница ринулась к дядюшке и, утонув в его объятиях, прижалась к мягкой груди, такой родной и дорогой. Жоль Ботно, замечая, что она плачет, разозлился и громогласно выдал:

– Да скоко ж можно́ измываться-то над ею?! – гневно спросил он Рагнера. – Неужто вам вовсе не совестно, Ваша Светлость, с дамою так себя весть? Так униживать ее?! Как ей живать себе после скажете?! Вы же рыцарь, аристократ! Позор!

– Где градоначальник? – устало спросил Рагнер.

– Не знаю я, где этот Свиннак, Ваша Светлость. Я же вам уже говорил: мы потерялися при вашей штурме. Не видывал его больше́е.

– Дядя… – тихо сказала Маргарита, с нежностью поглаживая отросшую бородку Жоля Ботно, – ты поседел…

– Как ж не поседеешь, дочка? – ответил тот и сам чуть не расплакался, глядя на пятна под глазом Маргариты и ощущая руками, как похудела ее спина. – Ты всё ж таки не тревожься за нас. С Филиппом и Синоли всё в порядку – они за городом. Не делывай больше́е чепухи. Сосед, башмачник, сказывал, как ты нас сыщала… Не надобно больше́е, дочка… Просто пожди еще…

– Это сколько?! – жестко спросил Рагнер. – Я тут тоже жду! Сколько мне ждать?

– Я былся б радый вам подмочь, Ваша Светлость, – ответил дядя Жоль. – Всем, чем смогусь. Только пущите дочку. Меня возьмите заместо ею.

Рагнер хохотнул.

– Ты не сдался ни мне, ни градоначальнику! Если он за красивой, молодой женой не идет, то за тобой, лысым и толстым, точно не заявится. Всё, расходитесь! – приказал он. – Довольно. Хочешь дольше ее обнимать – отыщи градоначальника. Пусть придет сюда, как ты пришел. Даю слово, что здесь он будет в безопасности: уйдет живым и здоровым, как и ты сейчас же уйдешь, раз рассказать мне нечего.

Дядя Жоль нехотя разжал руки и отпустил племянницу.

– Ты тоже за меня не волнуйся, – отходя, сказала Маргарита. – Меня тут никто не обижает…

– Еще как обижают! – встал со стула Рагнер. – Это я заделал ей под глазом, что иное она ни пела бы тут тебе! И всю ее вновь отмордую, едва пройдет, а потом и по рукам ее пущу. Сам я от нее всё, что хотел, уже получил. Еще пару раз, быть может, развлеку себя – и потом отдам ее своим демонам! Всем сразу, кто захочет! Советую поспешить, пока она еще на себя похожа, а не на девку за четвертак – беззубую и с дырой на ведро между ног! Последний срок в три дня, начиная от завтра. Понятно?

Дядя Жоль покраснел от гнева, сжал кулаки, но и он не выдержал натиска колкого стекла – отвел взгляд от глаз Рагнера и, взбелененный, замер на месте. Маргарита тоже густо покраснела из-за слов Рагнера, а тот в довесок схватил ее за плечо и грубовато потащил за собой к выходу, показывая, что она принадлежит ему и он, что хочет, то с ней и делает.

– Его вывести за ворота и не трогать, – сказал Рагнер своим людям, кивая на Жоля Ботно.

– До свидания, дядюшка, – оглядываясь, успела сказать Маргарита, прежде чем Рагнер почти что вытолкнул ее вперед себя за дверь.

Жоль Ботно, сжимавший в бессильной ярости кулаки, хмуро кивнул ей.

– Не маячь тут больше, – напоследок обратился к нему Рагнер. – Второй раз явишься без градоначальника – и тебе, и твоей племяннице придется худо. Три дня! После дня венеры смысла приходить сюда уже нет!

________________

Рагнер держал за запястье свою пленницу и когда вел ее по винтовой лестнице, и когда тащил ее через двор. Он отпустил руку Маргариты только у лестницы в парадной зале.

– Ты что домой не хочешь?! – развернулся к ней Рагнер. – Жить тут собралась?! Не обижают ее… – проворчал он. – Нет, чтобы… Забери меня, молю, отсюда поскорее, – тонким издевательским голосом пропел он. – Я боле не могу! И всякое прочее дерьмо! – помолчал герцог, разглядывая несчастное лицо Маргариты, с какого она вытирала слезы. – Я же помочь тебе хочу, – тихо добавил он. – Чтобы ты могла вернуться к родным, а не ходила б тут вечно зареванная. И супруга не бойся – здесь его вины намного больше, чем твоей. Не смог тебя спрятать и защитить… и уж одиннадцатый день прошел, а не является, чтобы забрать! Он не будет зол на тебя. Он поймет про платок… Скажешь, что это я заставил, что много бил – так себя и развлекал. А про ночь лучше не говори – и он всё тебе простит. Чего он еще хотел, в конце концов? Ты же побывала в плену у самого Лодэтского Дьявола. Ничего святого для меня нет…

– Зачем дядя приходил?

– Думаю, чтобы тебя увидеть и рассказать о твоих братьях. И чтобы твой супруг убедился, что уйдет отсюда живым, – уже спокойно говорил Рагнер. – Мои люди допросили всех пленников из Северной крепости: градоначальник исчез с началом нашего штурма, никто его не видел после трех часов, как и мальчишку, что вечно с ним отирался – твоего младшего брата. Раз брат с именем «Любоконь» жив, то и градоначальник тоже. Не беспокойся, завтра или через день-другой объявится твой супруг… И ты будешь свободна. Будешь жить, как прежде, – и забудешь обо всем.

Они помолчали, не зная, что еще сказать.

– Иди к себе, – заговорил первым Рагнер.

– Можно мне к брату Амадею? – спросила Маргарита, поднявшись на пару ступеней. – А то там Эмильна, и я ее боюсь.

– Еще бы, – улыбнулся Рагнер. – Этого твой защитник Аргус, похоже, не учел… Иди к себе, – почти ласково сказал он. – Нельзя тебе к монаху: ночь ныне, а он всё же мужик, хоть и святоша… Эмильне скажи, чтобы шла вниз и пела. Я сейчас туда пойду, – махнул он на залу собраний. – Хочу, чтобы и она там была.

Рагнер проследил, как девушка поднимается, и, когда она скрылась, направился в пропахшую за одиннадцать дней пивом не хуже трактира Залу Торговых собраний. При его появлении разговоры снова стихли, люди встали.

– Продолжайте, выпью с вами, – сказал он, подходя к крытой ковром скамье в глубине комнаты, где недавно сидели Аргус и Маргарита. Скамью ему тут же освободили, в руки дали глиняную, а не деревянную кружку. – Ну что же вы? – усмехнулся Рагнер. – Сейчас мы отдыхаем… Я тоже хочу отдохнуть.

Через минуты три пришла Эмильна с лютней, согнала гусляра с трона герцогов Лиисемских и сама туда села. Под напевы струн разговоры начали возобновляться.

– Ваш Светлость, будёт ли штурма замку, вконец? – спросили Рагнера.

– Не спешите в Ад, – с усмешкой ответил он. – Там для нас, для всех, по личному черту давно назначили. Пусть чертяга поскучает подольше: и ему, бедолаге, отдых, и вам хорошо… Тоже пока набирайтесь сил. Ваша задача: быть готовыми и, когда битва начнется, победить. Моя задача: выбрать время. И желательно, чтобы боя вовсе не было. Да, и так может выйти… – улыбнулся он, видя разочарование своих вояк. – А может и нет. Замок герцога мы всё равно возьмем. Никуда он от нас не денется. Пусть Альдриан пока дрожит. Едва успокоится – и мы нападем. А потом домой! – мечтательно вздохнул он. – При трофеях и при славе!

Все вокруг заулыбались и выпили за это.

– А куды дале́е справимся?! – выкрикнул кто-то.

Рагнер пожал плечами.

– На всё воля Божия, – опять усмехаясь, сказал он, и его головорезы захохотали, услышав такое от Лодэтского Дьявола. Рагнер не смеялся: он вспоминал свой разговор с праведником и пытался за его уклончивыми ответами нащупать истину.

В залу собраний влетел подбитый на оба глаза Лорко: он здоровался с приятелями по-воински, обмениваясь звонкими хлопками кулаков о ладони.

– К Госпожане сызнава кой-та мужик ходил! – громко заявил Лорко, проходя в залу спиной вперед и не замечая Рагнера. – И не муж сызнава! Нашанская Пресвятая Прабл…терь тока сябе не изменяат!

Сиротливо задребезжали одинокие смешки и оборвались. Никто больше не улыбался. Лорко оглянулся, пытаясь понять, почему все молчат, и увидел Рагнера, сжавшего челюсти и воткнувшего в него свои жесткие глаза.

– Лорко, – поднялся Рагнер и стал подходить к рыжеватому парню, который развернулся и еще пытался улыбаться: в мутных, каре-зеленых глазах плясали искры, не желая гаснуть. – За лицо потом спрошу… Сейчас ты мне ответишь за свой язык, слишком длинный и поганый. Ты какое право имеешь так ее называть? Расскажи нам, как много ты от нее получил.

Лорко опустил глаза, но тут же их поднял – и искры в них разгорелись.

– Ну… с задраннай юбкаю я ее-та свидал! – не в силах себя сдержать, выдал он и немедленно пожалел – Рагнер пришел в бешенство: схватил сжавшегося, прикрывшегося руками парня, затащил его на середину залы и оттолкнул.

– Выбирай, Лорко: мечи, ножи или кулаки. Живым отсюда выйдет один из нас.

Лорко побледнел. Искры в его глазах начали тлеть. Он молчал, озираясь и не зная, что делать. Вокруг все ждали, что будет дальше. Рагнер высился напротив него, и от его взгляда бросало в холод. Лорко понял, что Лодэтский Дьявол не шутит и сейчас его убьет. Он испугался – губы ярмарочного скомороха дрогнули.

– Значит, кулаки, – процедил Рагнер, начиная приближаться и уже зная, что дальше делать.

– Не будуся с вами драться! – почти взвизгнул Лорко, отпрыгнул на безопасное расстояние и уже спокойнее продолжил говорить: – Ваша Светлость, я не лободыр, не буду, и вся! Коля вас ненарокам обскорблял, та ат всея души прошу прощеванья. Ентого я вовся не хотил… Но пазорничать и пред бабою виняться – не стануся! – с вызовом добавил он. – Скореча штурма, – стал увещевать Лорко. – Загибну авось-либа и так… Вы жа знаате, я в кусту не сиживаю – запервым я в бой! Больша не буду, – сказал он последний довод. – Клятвенуюся всем, дча дорага, слову про её дурногога боля не кажу!

– Язык тебе тогда отрежу. Чтобы наверняка. Жить будешь и воевать сможешь. Иди сюда по-хорошему.

– Да как жа я без языку-то, Ваш Светлость! – не сдавался Лорко. – Моёйный язык меня и кормлит, и на ложы к красулькам водит, и меня тама тожа не подводит…

Вдруг Лорко зачитал пошлый стишок из того разряда, какой исполняли на рыночных площядях уличные поэты-жонглеры:

В тяжолай женскай доле, госпадин мой, утешеньёв ни х…!

Эх, ежаля б ни в полдянь храм и ежаля б ни в полначь я!

Язык мой ловкай до восторгу так всех дамочек доводит,

Дча глазки ихние на лоб да за брови́ уходют!

Раскрашенный под енота Лорко декламировал, а люди вокруг прыскали смехом.

– Ну, Ваша Светлость, ну раз меня вам ну сувсем не жалкое, – сложил как при молитве руки парень, – ну да пожалейте жа вы, в концу концов, хоть женщан! – громко, с чувством, исполнил «енот» – и головорезы вокруг него расхохотались. Даже Рагнер криво улыбнулся, и его глаза оттаяли.

– Ладно, Лорко, херов дамский угодник… Выпутался… Ты мне слово дал! Самым дорогим поклялся! Нарушишь – язык и не только отхвачу! – пригрозил герцог и помолчал, решая, что делать с этим шутом. – Пока не извинишься перед ней, при всех да на коленях, будешь день и ночь нянькою тому монаху наверху. Он будет гадить – а ты убирать. Мыть его и кормить из ложечки. И он тебе всю башку своими святошными поучениями проест – это я тебе обещаю! И если не извинишься, то и на штурм не пойдешь: без трофеев останешься и без славы! Здесь так и будешь подтирать монашеский зад и дома об этом хвастать станешь, а не о том, как замок брал! Чего стоишь?! – заорал Рагнер. – Живо на второй этаж, к монаху!

Лорко попятился назад, не сводя глаз с Рагнера и не веря, что уходит живым, проскользнул промеж собравшихся и растворился за ними. Лодэтский Дьявол обвел головорезов жесткими глазами и сказал:

– Не смотреть на нее, не трогать и не заговаривать с ней первыми! Она под моей защитой! Что не ясно?! И не болтать про нее! Забыли про нее, словно ее здесь и нет! Помните лучше, что эшафот совсем рядом! Всех, на кого она пожалуется, и по хрен мне за что, всех там повешу, – лишь за одну ее жалобу! Увижу: пялится кто-то, – петля, услышу грязь про нее – перед смертью язык вырву! Скормлю и его, и кишки с дерьмом тем, кто слушал эту грязь! Тронет ее хоть кто-то – отрежу руки и ноги! Каждый раз, когда будете ее видеть, эшафот и себя на нем в петле представляйте!

И Рагнер резко вышел. В зале повисло молчание. Гюс Аразак посмотрел на Эмильну, которая тяжело дышала в ненависти.

– И чё эт былось? – спросил кто-то.

– Влюбвился наш герцог, вот чо это было́! – усмехнулась Геррата.

– Или вконец озверел, – возразили ей. – Уж скореча б замку эту хватить. Сами здеся со скуки озверяем.

Геррата не стала спорить: с видом, что она уж точно разбирается, покачала головой и направилась к выходу. Гюс Аразак, поднявшись с пола, пошел за ней.

– Геррата, – догнал он ее у обеденной залы, – разговор есть.

– Ецли ты про Госпожаню, то я слухать ничё не цтану! Герцога гневать – мене бяда напрацная. И она, хоть и дурёха, эких есшо посысщать, но мёне подруга. Так, чоб ты цнал! А ты чо этокой смелой? Про эшафоту и кишки герцог-то не шутковал: Лорко на то и Лорко – вёзунчик он, – вот чудом и цпазся.

– Я хочу только предупредить тебя, что она тебе вовсе не подруга…

Геррата с неприязнью посмотрела на него и хотела уйти, но Гюс схватил ее за руку.

– Пущщщи, а то ударю! – громко прошипела маленькая женщина высокому, плечистому мужчине.

– Спроси у Гёре, что было в кухне по ее прибытии. Он мне сам хвастал, как она его обольщала… Ты с ней так добра, а она…

Аразак отпустил руку Герраты, которая уже не хотела уходить.

– Вылаживай, чо цнаешь, Гюс, – тихо потребовала она. – А послю я Гёре цпросю, так чо ты не ври.

________________

Ночная сорочка, выданная Маргарите в плену у Лодэтского Дьявола, составляла достойную компанию ее огромным трусам: большая, грубого кроя и из толстого льняного полотна, – в ней хрупкая, невысокая девушка казалась вдвое больше, чем была, но для сна в холодной по ночам комнате этот наряд подходил идеально.

Вернувшись в спальню после встречи с дядюшкой, Маргарита переоделась в свой ночной белесый балахон, распустила волосы и забралась под покрывало. Сначала она думала о том, что супруг сегодня или завтра придет за ней, одновременно страшась этому и радуясь, а потом уснула. Однако, едва она сомкнула глаза, как раздался стук в дверь и послышался голос Соолмы. Встревожившись, что что-то произошло с братом Амадеем, Маргарита, еще не стряхнув с себя полностью сон, быстро соскочила с кровати и, приоткрыв дверь, взволнованно спросила:

– Ему плохо, да?

Соолма ничего не ответила, оттолкнула ее с пути и прошла к своей самой дальней кровати у окна.

– Соолма, да ответь же! – не унималась Маргарита. – Я нужна ему? Да или нет?

Та обернулась и посмотрела на нее не хуже Рагнера. В темноте виднелись только белки ее очей, но нечто, что исходило от Соолмы, бросало в дрожь. Затем Черная Царица начала молча раздеваться. Она легла, укрылась и отвернулась к стене, не произнеся ни слова. Маргарита затворила дверь, тоже забралась в постель и натянула простыню до глаз. Спать при Соолме Маргарите было страшно: по темной комнате так и витала зловещая сила.

К ее счастью, еще не кончился час Целомудрия, как раздался новый стук – и три остальные женщины прошли к своим кроватям. Маргарита, привыкшая спать в этой комнате одна, удивилась столь небывалой многолюдности.

– Что-то случилось? Почему вы все пришли? – спросила Маргарита Геррату.

Кухарка, вместо ответа, столь странно посмотрела на пленницу, что та поежилась. Маргарита отметила и то, что Геррата впервые позабыла принести ей чашку вина для обтираний, но промолчала.

– О, и Соолма цдесь! – произнесла Геррата.

– Она со мной не разговаривает, – через силу улыбнулась Маргарита, но у Герраты не дрогнули ни губы, ни ее родинка.

– Не цстоит трогать Соолму, коль она того не хотит, – наставнически произнесла она.

– Да ты спляй-то, – добрым голосом проворковала Хельха. – Нёчаго-то нё цтрязлося. Музжики назши-то пьют иль в дозору. А Аргус-то у холму… Спляй… – ласково повторила она. – Мы-то пошепшаемся маненько. Ты-то спляй…

Маргарита с недобрым предчувствием легла в постель, решив, что уж лучше так, чем наедине с Соолмой.

Геррата, Хельха и Эмильна разделись до сорочек, оставили зажженным ночник – маленький масляный светильник. Сидя на двух кроватях, спиною к Маргарите, они о чем-то тихо говорили на непонятном ей языке. Маргарита отвернулась от них к двери; сон еще долго к ней не шел, но потом она крепко заснула.

Из забытья ее грубо выдернули – вытащили из постели, зажав рот и заломив руки. Не вполне осознавая происходящего, Маргарита увидела перед собой в свете маленького огонька лампы два обозленных лица – Герраты и Эмильны, которые в таком освещении больше походили на ведьм, чем на женщин. Скосив глаза, Маргарита углядела, что Соолма спит в том же положении, лицом к стене, – значит, Маргариту держала с силой, равной мужской, толстая Хельха.

– Я тобе с самогого началу сказжала, чоб ты к Гёре не наблишалащщя, – шипела Геррата. – Я быть доброй к тобе и подмогать. А ты мнё вот так вот?

Маргарита пыталась оправдаться, но из-под руки Хельхи вылетал неразборчивый поток звуков. Напуганная пленница постаралась вырваться, и тогда толстушка так скрутила ее запястье, что Маргарита зажмурилась от боли.

– Я есшо крепчою-то могусь, – «похвасталась» Хельха. – Не рыпайся-то цдесь мню.

– Мы посудили тебя проучить, – сурово изрекла Эмильна. – И ты знаешь за что! Коль живою станешься поутру, то к Аргусу больше́е ни на шагу – сыщи уж, как его отвялить.

– На Гёре и глазц своих зелёньих, б…ских, чоб не подымала! – повысила голос Геррата. – И кормить я тобя не цтану, как обещивала. Пущай герцог тобя кормит, коль хотит. Мёня и он не понудит!

– И на Ольвора-то не зыри, – раздался из-за спины шепот Хельхи. – И не трися-то на ём, как тоды, на лосшади-то. Я экой доброй-то, как Геррата, не будуся. Как маненько двину-то на раз – и поминай как цвать твойную-то красу.

– И Соолме точна есть, чё добавить, – продолжила суд Эмильна. – Соолма, – позвала она, но Черная Царица не шелохнулась. – Ааа, хрен с тобою, – махнула рукой Эмильна. – Не спорстуешь, так согласная с нами.

– Ты цдесь всех цупротиву себя наделала, – прищурила глаза Геррата. – Не одна не цацтупилася, цначат, нужною наказаньё: токов у нас цакон.

Эмильна подошла к двери и открыла засов.

– Мы тебя выставляем – почивай где угодно, – сказала она. – У твоего рясочника Лорко щас: будется радый, коль ты зайдешь.

– В другой раз выцтавим голою, – предупредила Геррата. – А трётьего разу – не будёт. Чоб ни одного из наших музжиков с тобою и близкою не цветилося! Бёги от их, как ошпарённая, яцнила?

Маргарита часто закивала и головой, и ресницами, но Хельха всё равно потащила ее, упиравшуюся и мычавшую, к открытой двери.

– Не цвуку, – тихо попрощалась толстушка. – А то музжиков-то, соседюй назших, побудёшь. Вот дар-то им! Я утром-то впусщу тобя, не хнычь. И не стучи сюды – всё одно не отопрём-то. А коль отопрём-то, то я тобе руку-то цломаю!

Пленницу вытолкнули в темный коридор и закрыли дверь. Белесая, уродливая ночная сорочка, что подошла бы размерами и Хельхе, в своих пышных складках надежно схоронила тело Маргариты от посторонних глаз, но она, несчастная, чувствовала себя абсолютно нагой – сжалась, испуганно озираясь и стыдливо прикрывая себя руками. Коридор был безлюден и тих, как склеп. Маргарита выдохнула, уронила лицо в руки и беззвучно заплакала от несправедливости, обиды и жалости к себе. Она и не думала прятаться у брата Амадея: дозорные на втором этаже увидели бы ее не только с непокрытой головой, но и расхаживающей после отбоя в белье, явившейся ночью к мужчине, пусть даже к священнику. Меньше всего ей был нужен новый позор или лишний повод для домогательств.

Тихонько, чтобы никого не разбудить, она прокралась в конец коридора и влезла в узкую оконную нишу, на самую высокую из ступеней. Ни стекла, ни ставень оконце не имело, но Маргарите показалось, что на улице не так уж и холодно. Решив, что распущенными волосами здесь никого не удивить и лучше утаить в темноте белесое белье, она не стала плести косу, завесилась волосами и укутала ступни ног подолом сорочки.

«Одна надежда, что Ортлиб меня скоро заберет из этого бесконечного кошмара, – думала пленница, роняя слезы в колени. – Не знаю, простит ли он меня, но я хоть не буду более бояться насилия и Гюса Аразака. Сама удалюсь в монастырь, в конце концов, если он захочет со мной разойтись. А если он завтра не появится? Что мне тогда делать? Аргуса надо будет сторониться, Хельха откажется стеречь мыльню, пока я моюсь, Геррата меня кормить не станет… Рагнеру Раннору жаловаться? Да ни за что! Он только унижает меня, как сегодня перед дядей Жолем. Если я его о чем-нибудь еще попрошу, он наверняка попользуется мной в той красной кровати. "Сам я от нее всё получил, что желал. Еще пару раз, быть может…" Лодэтское чудовище! Снова осрамил меня… С другой стороны, он спас брата Амадея и подверг себя такой опасности – отважный поступок, какие бы цели он не преследовал: подверг себя опасности лишения высоких прав, жизни и чести ради женщины, ради меня… Я теперь даже не знаю, что думать… Нет! Если он узнает, что меня из-за повара выставили, он будет насмешничать. Без него управлюсь… Ортлиб наверняка уже завтра придет… А если только к концу срока, через целых три дняяя? Боже, сжалься же надо мною! Я более не могу! Наверняка сейчас час Веры, и мне надо бы тебя поблагодарить, но я как никогда близка к Унынию… Яви же и для меня чудо, молю: я не знаю, как для меня будет лучше, не прошу ничего явного и доверяюсь тебе, – умоляю, сделай так, чтобы всё у меня переменилось к лучшему…»

Стряхивая ресницами слезы, она смотрела на город. Из этого оконца были видны угол дома Себесро и фасад суконной палаты. Непонятно, куда пропал Гиор и где войско Лиисема, что почему-то не освобождает Элладанн. Улица Каштанов не проглядывалась, но она находилась в том же направлении. Ужасные воспоминание о произошедшем в доме из желтого кирпича вызвали новый поток ее горьких слез. Отвернувшись от окна, Маргарита закрыла глаза и, как с ней случалось уже не раз, от переживаний она быстро и крепко уснула.

________________

Реальность вернулась внезапно, с колотящимся сердцем. Чьи-то руки снова зажимали ей рот. Маргарита почувствовала сильный запах крепкой выпивки и перепугалась. Решив, что лучше умереть, она дернулась в сторону окна, но дышащее куренным вином мужское тело навалилось и вжало ее плечи в стену.

– Да тихо ты… – услышала она негромкий голос Рагнера. – Не ори, а то всех тут разбудишь. Еще и из окна вот-вот свалишься…

Маргарита замолчала, и Рагнер убрал от нее руки, но поставил их по двум сторонам оконной ниши, нависнув над еще испуганной девушкой. Он широко улыбался, мерцая в синеватой полутьме серебряными зубами, – с интересом смотрел на ее большую, уродливую сорочку и на растекшийся по ней прекрасный водопад волос. Маргарита, в свою очередь, тяжело дышала и таращилась на него изумленными глазищами, неосознанно подмечая, что на плечи герцога наброшен уличный плащ.

– Всё, пришла в себя? – спросил Рагнер. – И что это такое? – окинул он ее глазами сверху вниз и обратно. – Ты что здесь делаешь? Да еще в таком виде?

Маргарита не сразу ответила и сначала глянула в окно: еще была ночь.

– Другие девушки меня выгнали, – тихо сказала она, зная, что он будет смеяться, и оказалась права: Рагнер беззвучно захохотал – от него снова нестерпимо пахнуло белым вином, и Маргарита отвернулась к окну.

– Вот чертовки, – насмеявшись, сказал Рагнер. – Что, все против тебя взъелись? И Геррата про своего повара узнала? Как там было… Хвати же, ну пожааалстю, хвати…

С ненавистью уставившись в окно, Маргарита молчала. Рагнер тоже замолчал: он с улыбкой рассматривал ее, осиянную таинственным синим светом ночи, и думал, что она прекрасна даже с несчастным, обиженным лицом.

– Ничего с тобой не случилось бы, – сказал он. – Просто попугать тебя решили. Я сегодня всем здесь хер с башкой по верным местам расставил. Чуть Лорко не прибил… Так что… Если кто тебя и увидел бы, то не подошел бы. Скорее всего, даже бежал бы подальше от твоей, хм… миленькой сорочки.

– А вы что здесь, на третьем этаже, делаете? – сердито спросила Маргарита.

– С Айадой гулял. Она беспорядка в коридорах после отбоя не терпит. Заглянула, тебя нашла и меня позвала. Вот она, – повернулся Рагнер и указал рукой в начало коридора, где, терпеливо выполняя команду, у лестницы сидела собака. – Ну что, пошли? – спросил он и начал протягивать к девушке руки.

Маргарита стала изворачиваться, и мужчина остановился.

– Вы что делаете? – с ужасом спросила она.

– Собираюсь тащить тебя, босоногую, на руках до нового жилища. Всё равно тебе в той спальне уже никто не рад.

– Не надо. Я сама дойду… Дайте мне, пожалуйста, ваш плащ, – попросила она и, подумав мгновение, добавила: – Ваша Светлость.

– Нет. Я хочу тебя потаскать, – улыбался Рагнер. – Я пить закончил минут восемнадцать назад, и когда я такой, спорить со мной бесполезно. Всё равно тебя отволоку, как бы ты ни кричала и как бы ни противилась, так что лучше поддайся. Ничего я тебе не сделаю, – вздохнул он. – Чтобы я еще хоть раз с тобою связался – да ни за что. Пошли… а то уже где-то через часа два рассвет…

Он поднял девушку на руки – она потянула на себя его плащ и запахнулась в него до подбородка, укрыв себя и спрятав волосы. Рагнер с нежностью смотрел на это целомудренное желание утаить свою роскошную красу от посторонних глаз и едва не поцеловал зеленое пятно под девичьим глазом, что было так близко от его губ. Будто догадавшись о мыслях Рагнера, Маргарита строго поглядела на него, и он отогнал зарождавшееся вожделение.

– Где вы меня поселите? – серьезным голосом спросила она, когда герцог понес ее по коридору к лестнице.

– Со мной будешь жить.

– Отпустите меня! – тут же потребовала девушка.

– Сказал же, что не трону тебя, – раздраженно ответил Рагнер. – Не дергайся, а то я пьяный и царапина у меня на руке еще не вполне зажила: могу тебя не удержать и добавить красоты под глазами. Как раз будешь в моем вкусе – я уже устоять не смогу, не то что сейчас, – прохода не дам… Ну куда я тебя среди ночи поселю? Всё занято… – перестал он шутить, видя, как она расстроена. – Поживешь у меня пару дней, пока твой муж не явится, а то и меньше, – вздохнул он и позвал на лодэтском собаку – Айада сбежала впереди них по лестнице и скрылась в коридоре второго этажа. – И всё закончится… Ты и я только рады будем. А твой синяк мне и правда нравится, но лучше пусть его быстрее не будет… И всегда с тобой столько бедствий?

– У других побольше было, – буркнула Маргарита.

Рагнер хмыкнул и пронес ее мимо дозорных. Ольвор, приветствуя девушку, широко растянул рот улыбкой людоеда.

В своей спальне Рагнер перестал держать Маргариту, поставил ее на пол, затем подошел к красной кровати и забрал с нее одну подушку.

– Уборная там, – махнул он рукой. – Ложе тут. Лезь за балдахин, и чтобы до утра я тебя не видел.

– Спасибо, – тепло сказала она, забралась на постель и стала задвигать завесы. – И за брата Амадея тоже… Я только сегодня узнала, как вам было непросто решиться спасти его… Я… даже и не знаю, какие ныне слова найти вам в благодарность.

Маргарита не раскрыла одну штору балдахина – сидела, поджав ноги, на красном покрывале и с признательностью глядела на герцога.

– Слова какие найти… – невесело ухмылялся Рагнер, исподлобья поглядывая на красавицу. – Дурак хорошо подходит… И еще полный дурак… Всё, спи давай.

– Спасибо, – повторила она и расправила последнюю красную завесу.

Когда свет свечи погас, Маргарита чуть приоткрыла штору и подглядела в щелку. Она увидела, что Рагнер лег в одежде на голый пол и укрылся своим черным плащом. Айада растянулась рядом с хозяином, положив лапы и голову ему на грудь, а он обнял собаку одной рукой.

«Со мной почти так же спал!» – с досадой подумала Маргарита и забралась под одеяло.

Глава XXII

Обуза

Последним человеческим Пороком было Уныние, противоположностью ему – первая Добродетель Веры. Конечной Добродетелью, последней ступенью на пути к Богу, была таинственная Любовь, начинающаяся на грани этого света и продолжающаяся за ним.

Знание отделяло Добродетель Любви, стихию Огня, от силы любви, стихии Воды. Сила любви, в свою очередь, делилась на земную (смесь стихий Воды и Земли), когда любовь принимала понятие вещи, и на духовную (смесь Воды и Воздуха), когда любовь была идеей. Земная любовь объединяла людей лишь внешне, переполняла их пагубными страстями и неизбежно иссыхала; духовная любовь сплетала души, стремилась к жертвенности и тоже могла принести в заблуждении много зла. «Плотскую любовь», как менестрели окрестили скоротечную связь, основанную на телесном влечении, знание вообще не считало любовью, ведь она состояла из похоти, огненной силы вражды, и люди топили «пожар», рожденный ею, Пороками. Добродетель Любви иногда называли небесной любовью или божественной – она означала противоположность Гордыне, отступление от страстей, немощь греховных помыслов, чистую и благую любовь ко всем предметам, живым и неживым. «Совершенство сей высшей Добродетели есть в совершенном уразумении того, что конец – бесконечность», – так записал первый Божий Сын в Святой Книге. Человек мог понять истинный смысл Любви только в момент своей смерти, если он умирал, не чувствуя вражды, иначе часть его души оставалась на этом свете в виде лярв – мелких, злобных духов, безмозглых как черви, но очень голодных. Лярвы, словно пиявки, присасывались к другим душам, разъедая и разум человека, и его плоть, вызывая хвори, желание грешить и умножать тем самым лярв. Приобщение дарами стихий и особенно исповедь очищали душу от такой скверны, но порой не до конца, ведь люди зачастую не осознавали всех своих грехов и не раскаивались в них. Если же человек умирал в Любви, то его лярвы становились ларами, добрыми духами, частью силы любви, а не вражды. Лары дарили людям озарение, рождали чудесные открытия. Человека, имевшего благосклонность ларов, называли гением.

Раз именно Любовь вела к Богу и могла переменить силу вражды в силу любви, то Экклесия ее изучала, надеясь однажды разгадать эту тайну, постигнуть великую мудрость при жизни, а не в последний миг, – дабы описать Любовь, передать знания потомкам и сделать человечество куда как более достойным его Создателя.

________________

Колокола оповестили Элладанн о наступлении последней триады шестого часа. В обеденной зале подходил к концу первый завтрак, а Рагнер всё спал на полу. Айада давно пробудилась, но не беспокоила хозяина. Маргарита пару раз со звоном колоколов приоткрывала завесу балдахина, убеждалась, что вставать еще рано, и продолжала дремать.

И в этот раз, разбуженная назойливыми пятью ударами Толстой Тори да двумя перезвонами, она снова закрыла глаза в сладком забытье. Однако не прошло и четырех с половиной минут, как в дверь постучали. Затем до Маргариты донеслись голоса: сонное, недовольное ворчание Рагнера и гладкая, спокойная речь Соолмы.

Когда Черная Царица ушла, Рагнер начал вздыхать, зевать и шуршать тряпками, после что-то переставлять на столе и разговаривать с собакой. Потом Маргарита слышала, как он наливает воду и с наслаждением пьет. Сама она тихо лежала за закрытым балдахином, не зная, что делать и что сказать.

– Маргарита? – раздался сипловатый голос Рагнера. – Ты здесь?

– …Да, – ответила она.

– Ну хоть что-то. А то я не был уверен, что вчера и впрямь приволок тебя. Уснуть на полу, когда такой пьяный, я мог и просто так.

Он опять зевнул и помолчал.

– Сейчас Соолма твои одежды занесет, – услышала Маргарита. – Сиди пока там, – донесся до нее звук открывшейся двери в уборную.

«Лишь бы мне не пришлось впускать Соолму», – думала девушка, глядя на деревянную рожицу морского царя.

Рагнер не закрыл входную дверь, и Соолма появилась в комнате без стука. Снова слышались звуки чего-то, что ставили на стол, и шорох платья. Черная Царица не прожигала зрачками балдахин, не заговаривала и вскоре удалилась. Вот только Маргарита почувствовала себя гостьей, которой не рады. Она уж думала выбраться наружу, когда услышала, что Рагнер вернулся в спальню.

– Так… Что тебе нужно из одежд? – спросил он более бодрым голосом.

– Давайте всё, – ответила Маргарита, не желая, чтобы он лазил в ее белье.

В разрезе балдахина появилась рука и аккуратно собранное в квадрат платье, а сверху него платок.

– Спасибо.

Маргарита забрала одежду и стала одеваться. Ее нательную сорочку заботливо сложили внутрь платья, единственные запасные трусы выпали из сорочки. Девушка опять почувствовала неловкость и подумала: как она будет жить с мужчиной и где будет сушить свои вещи. Вылезти с бельем в руках она постыдилась и спрятала ночной балахон под подушку, а исподники в головной платок.

Рагнер, напротив, нисколько не стеснялся «гостьи»: открыв балдахин кровати, Маргарита увидела его голый торс. Он стоял у окна, вполоборота к ней, в одних узких, черных штанах и с мокрыми волосами; он отхлебывал из пивной глиняной кружки и смотрел на площадь. Его лицо заострилось, и проступили мелкие морщины под глазами; сами глаза выглядели больными. Еще в утреннем свете Маргарита разглядела тонкую седую прядь, огибающую необычное ухо Рагнера Раннора.

– Доброе утро, – сказала Маргарита, по-прежнему не зная, что ей делать.

– Доброе… – хмуро перевел взгляд Рагнер с золотистой косы на сверток в руке девушки. – А чего опять без платка? Я к нему привык…

– Хочу сначала расчесать волосы… – нашлась она. – У вас есть гребень?

– Где-то есть, – в который раз за это утро вздохнул мужчина. – У тебя будет день: поищи тут.

– Жалеете, что вчера меня сюда принесли? – кусая губы, спросила она. – Я лучше вернусь на третий этаж.

– Ну это я вчера, конечно, дал маху, но… Будь уж лучше здесь – мне так спокойнее. Всё равно ненадолго. Может, уже сегодня твой супруг…

Раздался стук, хотя дверь не была заперта.

– О, Гёре! – обрадовался Рагнер. – Входи! – крикнул он.

Маргарита резко сорвалась с места и убежала в уборную, чтобы спрятаться от повара: она не хотела, чтобы ее тут наблюдал, да еще без платка на голове, человек с такой затейливой фантазией, как у Гёре.

Уборной оказалась великолепно обставленная, просторная, светлая комната с окном. Первым делом Маргарита подошла к полукруглому балдахину у стены и, отогнув красный занавес, обнаружила высокую купель, где-то на тунну воды, с приступкой внизу и столиком у края кадушки. Огромный угловой шкаф оказался местом для отправления нужды, а другой, меньший шкаф, предназначался для хранения, и был занят бельем, одеждой, а кроме того: пузырьками, книжицами и малюсенькими коробочками, но гребня там не наблюдалось. Имелся в комнате и ларь, и камин, и широкий умывальный стол, и даже бронзовый водолей на тридцать шесть ведер со свиноподобной, зубастой головой кита-убийцы. Оглядываясь, Маргарита поняла, что покои с развратной, красной кроватью, скорее всего, предназначались для женщины, особенной дамы для хозяина ратуши, – и сразу же возникло лицо Дианы Монаро.

«И для кого Ортлиб мог еще так стараться? – спрашивала она себя – Спальня с такой роскошной уборной, где камин для зимы и целых два стока для нечистот. Наверно, она здесь его ждала, пока он работал. А потом он приходил к ней в круглую купель или же в кровать с русалками – они должны были ему нравиться. Меня же он ни разу не позвал сюда, не захотел, чтобы я его здесь ждала… Это странно… И те шахматные мудрецы – очень странные. Неужели они Ортлиба? Я и правда совсем не знаю своего мужа… И о его отношениях с этой Дианой Монаро тоже ничего не знаю… Почему он на ней не женился, если любил? А если не любил, то почему продолжал с ней жить? Почему она сама не ушла, ведь она красива и образованна: могла бы найти себе достойного супруга в другом городе или стране. Между ними есть какая-то тайна… страшная… ужасная… Она не дает им ни любить друг друга, как раньше, ни расстаться. Может, даже не одна тайна… Или же я всё придумываю, – вздохнула Маргарита. – Ортлиб заботится о матери своего сына – и всё… Или нет. Странно и то, что мы переехали на улицу Каштанов, как дерево и плод месяца Дианы. Простое совпадение? Я ныне ни в чем не уверена…»

Когда Маргарита убрала себя и вернулась в спальню, то ее ожидал завтрак – всё то же самое, чем питались в обеденной зале по утрам: лепешка, яйцо и сыр. Рагнер, сидя за столом, уже допивал кружку пива и доедал свою лепешку. Айада чавкала в углу, у миски: с собакой и с пола Лодэтский Дьявол не трапезничал. Обрадованная тем, что этот слух оказался выдумкой, Маргарита села напротив мужчины за стол.

– Извини, невежливо, но я не стал тебя ждать: очень голоден был, – сказал Рагнер. Из-за пива его лицо немного смягчилось, сам он повеселел, а в глазах заиграло озорство. – Теперь буду смотреть, как ты кушаешь! Хочешь, сделаю твой завтрак вкуснее? – спросил он и когда получил согласие, то залез ножом в глиняный горшочек и намазал горчицу на лепешку.

Затем он очистил яйцо, порезал его сверху кружочками и добавил пластинки сыра. Согнув лепешку, Рагнер передал ее девушке. Та, поблагодарив, принялась за еду – герцог, как обещал, откинувшись на спинку стула, пил пиво и наблюдал за ней.

– Ну как? – улыбался Рагнер. – Вкусно?

Она закивала, пытаясь ничего не выронить из лепешки. То, что на нее смотрел Рагнер, ее не коробило: кушать под чужими взглядами она уже привыкла.

– Так и во всем… – задумчиво проговорил мужчина. – Порой есть всё, да не хватает мелочи, как горчицы в лепешке, чтобы стало вкусно и вкушать, и жить…

Толстая Тори пробила шесть раз, когда Маргарита, покончив с лепешкой, допивала сладкий медовый напиток.

– Мне пора идти убирать обеденную, – сказала она.

– Нет, не пора, – помотал головой Рагнер. – Довольно. Будешь сидеть здесь взаперти, пока тебя не заберут, а то от тебя одни беды.

– И к брату Амадею нельзя?

– Там сейчас еще Лорко живет. Твой монах сам меня попросил о такой няньке: его там надо обмывать и прочее… Так что надолго туда не ходи. На всякий случай я еще собаку к тебе приставлю. Айада, – позвал Рагнер и сказал что-то на своем языке.

Айада принялась обнюхивать Маргариту, следуя от ног к рукам, и напоследок, положив морду на ее колени, ткнулась носом в низ живота девушки, а затем попыталась залезть глубже.

– Эй! – возмутилась Маргарита.

Но она боялась «милейшую душку» Айаду и лишь испуганно посмотрела на Рагнера. Тот скалился, показывая серебряные зубы.

– Ты ей нравишься на запах, – ответил он. – Сейчас она уйдет.

Собака, действительно, скоро оставила Маргариту в покое. Махая из стороны в сторону мощным, толстым и острым хвостом, похожим на меч преторианца, она подошла к Рагнеру, и тот стал ее наглаживать. Свирепая Айада блаженствовала, прикрыв коричневые глаза и высунув набок розовый язык.

– Что же мне делать весь день? – спросила Маргарита.

– Отдыхай, – пожал плечами Рагнер.

Маргарита задумалась и, не осмеливаясь высказать просьбу, пытливо посмотрела на него исподлобья.

– Что? – спросил он.

– Ну… – застеснялась она, – можно мне разочек… отдохнуть среди роз и лилий?

– Чего? – изумился Рагнер.

– Полить цветы в саду… – сильнее порозовела в щеках Маргарита, а у мужчины шире открылись глаза. – В той купели омыться, – сказала она прямо. – Разочек. Ну, пожааалуйста, Ваша Светлость… – с воодушевлением в зеленых глазищах, умоляющим и кротким голоском попросила красавица.

– Ах, вот ты какая! Лиса, подлиза и льстица! – приторно возмутился Рагнер, но кивнул, а девушка обрадовалась и заулыбалась. – После роз, лилий и сада, – хрен с ней, с уймой нагретой воды. До полудня принесут тебе воду. Что-то еще?

– Ну… – опять замялась девушка.

– Что?

– Ну вдруг Ортлиб только завтра придет. Или дажепослезавтра…

Рагнер ничего не отвечал, но глазами показывал, что ждет ее просьбы.

– Можно ли из моего дома кое-что забрать? Учебники… И другие вещи… Если дом не разграбили, конечно.

– Какие вещи? За домом наблюдают, так что там всё на месте. Но… сама понимаешь, роскошь и ценности вряд ли остались. Трофеи есть трофеи.

Маргарита грустно усмехнулась.

– Самое ценное, что было в том доме, это то, что грабители туда притащили. Ортлиб даже туда не взял свой и первой жены портреты: где-то храниться их оставил. Мне нужны гребень и зеркальце. Оно не очень ценное, маленькое и не посеребренное, но дорого мне, потому что его дядя подарил. Они в той спальне, – она погрустнела и вздохнула, – какая вся в крови. Лежат в сумке за ларем в гардеробной. Я ее успела там спрятать… Надеюсь, она еще там. Учебники в моем столике. Но в сумке… – смутилась она, – там белье, и я бы не хотела, чтобы его кто-то видел или трогал из мужчин…

– Если я принесу, пойдет? – став серьезным, Рагнер внимательно смотрел на нее. – Я всё равно думал туда съездить. Хочу понять: что за человек твой супруг.

Маргарита нахмурилась, невольно вспоминая тот страшный день, и уткнула взгляд в стол.

– Те грабители… – тихо произнес Рагнер. – Мне сказали, что у одного из штанов всё хозяйство на виду торчало… Не просто грабители, да?

– Не просто, – ответила Маргарита, перевела дыхание и захлопала глазами, чтобы не заплакать. – Сын палача мою прислужницу схватил, утащил в другую спальню, а тот меня… но он не успел… Только платье всё изорвал. А… Идер, – она с трудом выговорила это имя и свела брови, как от боли, – он вернулся и увидел… Если бы не видел, наверно, он бы меня просто убил, как Тини… Прислужницу, – пояснила она. – Но я так кричала, что ему понравилось… Его звала…

Маргарита резко встала из-за стола и, вытирая слезы, подошла к наполовину прикрытому ставней окну. Рагнер, сжимая челюсти, молчал и думал о чем-то.

В дверь постучали, и снова вошла Соолма. Она принесла для Рагнера чистую рубашку, какую тот надел, а потом стала плести его волосы в хвост. Маргарита не поворачивалась к ним и, стараясь справиться со слезами, гнала от себя возникавшие перед глазами лица Эцыля, Фолькера и Идера. Когда Соолма удалилась, то она услышала голос Рагнера и повернулась к нему.

– Я не знаю, что сказать, – надевая камзол поверх кольчуги, подошел он к девушке. – Мне тебя жалко. Не думаю, что ты заслужила, – невесело улыбнулся Рагнер, смахивая пальцем слезу с пятна под ее глазом. – Уже почти ничего не осталось от твоего синяка. Так же, как он прошел, так и это забудется. Сначала не будет так сильно болеть, а потом и забудется. Старайся не помнить… Ладно… – вздохнул он. – Отдыхай, плещись в купели, сходи к своему монаху, ну и Айаду не забудь два-три раза вывести во двор – у нее там кусты любимые есть. На площадь тебе нельзя. Увидишь: собака за тобой по пятам будет ходить и глаз с тебя не спустит. Соолма придет ее кормить к полудню, и тебе надо будет быть в этой спальне. Второй завтрак и обед тебе сюда принесут. Это всё…

Он улыбнулся, прищурив глаза и требуя, чтобы она тоже улыбалась. Маргарита в ответ грустно дернула губами.

– До вечера, – попрощался Рагнер и вышел из спальни.

В день меркурия на площади снова случились бои: двое дрались врукопашную, а другие головорезы, рассевшись кругами вокруг них, смотрели на поединки и шумно поддерживали друзей. Эорик был за главного: как и Рагнер, он наблюдал, прислонившись к столбу виселицы. Ярко-рыжий мальчишка-оборванец в этот раз разлегся на крыше голубого дома златокузнеца Леуно.

________________

Третий день Нестяжания выдался солнечным и по-летнему знойным: запоздалая весна, будто тоже со штурмом ворвавшись в Элладанн, стремительно наводила свои порядки. Рагнер, направляясь к дому из желтого кирпича, расстегнул черный камзол и убрал плащ с плеч за спину. У самого дома он снял с головы капюшон жаркой из-за подкладки кольчуги и выправил хвост, скрепленный тонкой косичкой из двух прядей его же волос.

Охранители остались ждать на улице. Рагнер, прежде чем вступить на крыльцо, огляделся. Сам дом выглядел невзрачно: ни резных ставен, ни балкона, ни красочной черепицы. Оттенок старого глиняного кирпича напоминал цвет костей из склепа, да еще могила Тини у каштана усиливала гнетущее впечатление – отмеченная доской с выжженным крестом, она зловеще приветствовала входивших во двор гостей. Другие дома на улице зияли дырами выбитых дверей и окон. Безлюдными они, впрочем, только казались: где-то в них притаились люди Рагнера, но за одиннадцать дней их слежка не увенчалась успехом – ни разу никто не подошел к порогу дома из желтого кирпича.

«Дураки, надо было и в этом доме вынести пару оконных решеток, намусорить вокруг и прикрыть хламом могилу, – покачал головой Рагнер, ругая своих людей. – Дом выглядит слишком нетронутым. Я бы сам сюда не зашел… Да что теперь: поздно… – еще раз огляделся он. – Жилище неприметное и улочка слишком уж удачно теряется среди черт-те как понастроенных инсул, деревьев и подножием холма, – размышлял Рагнер, открывая взломанную дверь. – Если бы Аргус нарочно не прорывался от Восточной крепости к этому дому, то ладикэйцы добрались бы сюда нескоро – может, и вовсе проглядели бы это место. Просто так повезти не может, значит, дом купили заранее, еще когда градоначальник не потерял должность. Тогда и об убежище позаботился… Давно рассчитал, что город может быть взят и готовился. Нет, героически умирать в народном ополчении он никогда собирался…»

Первым делом Рагнер направился в кабинет Ортлиба Совиннака. Здесь его люди устроили беспорядок, но герцог Раннор легко мог представить, как комната выглядела в обычное время: простота и строгость. Нет безделиц, обстановка – грубовата, зато сделана из ценных пород дерева, таких как мореный дуб или сольтельский палисандр. Это говорило о том, что хозяин кабинета на нужные ему вещи денег не пожалеет, однако свой доход напоказ не выставляет. В тоже время мрачноватая старомодность этого кабинета совсем не вязалась с красной кроватью из ратуши, словно у градоначальника было сразу две личности. Вторая личина, тщеславная и затаенная от мира, обожала броскую роскошь.

«И один Бог знает, что еще такой человек таит, – думал Рагнер, оглядывая кабинет. – Если так, то тому, у кого сразу два дна, доверять точно не стоит. Он хитер, как барсук, у которого, помимо входа, несколько выходов из норы…»

Затем, минуя гостиную, Рагнер прошел в кухню и улыбнулся: здесь всё так не походило на кабинет. Стряпуха явно относилась к работе в воодушевлением, да вряд ли была опытна: обычно рачительные хозяйки вывешивали на видное место свою гордость – набор сверкающих медных сковород, но тут эту дорогостоящую утварь задвинули в угловую нишу. Не виднелось и вязанок лука или веников из трав, зато по стенам нарядно развесились гирлянды круглых сухарей, разбрелись полки с тарелками и расписные крючки с чашками. На крыше ничем не примечательного шкафа-буфета, вместо кастрюль, кучились, как казалось, без всякой пользы горшочки (зачем их ставить так высоко?). И всё же здесь было мило. Здесь чувствовалась Маргарита. Рагнер не мог понять почему, но знал, что в этой кухне она готовила для своей семьи и ей нравилось это делать. Из любопытства он достал несколько горшочков и заглянул под крышки – и бац! – нашел в горохе керамическую фигурку белой свинки с голубым бантиком! Даже не копилку, просто малюсенькую безделушку, притом явно не новую: глазурное покрытие уже обзавелось сеткой трещин. Однако свинка чем-то приглянулась Рагнеру: повертев ее в руке, он сунул свинку в кошелек.

Открыв буфет, Рагнер обнаружил маринады дядюшки Жоля. С недоумением он взял стеклянную бутыль с широким горлом, запечатанным пробкой и сургучом, – там внутри, в зелено-желтой жиже, плавали яйца. В другом, уже початом горшке, под крышкой, в не менее загадочной субстанции лоснились оливки. Пахло уксусом, анисом и душистыми травами. Немножко помедлив, Рагнер достал кинжал, подцепил одну оливку и несмело ее надкусил.

– Это надо будет взять с собой, – прожевав, проговорил он.

Повторно изучив бутыль с яйцами, он в итоге захватил и ее вместе с горшком, оставив маринады в гостиной.

Далее Рагнер заглянул в две маленькие спальни на первом этаже. В одной из них он задержался. Комната поразила его своей безликостью. Здесь не находилось занятностей, книг или хоть одной вещи, которая рассказала бы, как ее обитатель проводил досуг. В голову Рагнера настойчиво лезла картина, как хозяин этой комнаты лежит на кровати, смотрит в потолок и развлекает себя тем, что часами обдумывает свою месть – часами думает о Маргарите. На умывальном столике гребень и бритвенный нож пугающе ровно вытянулись параллельно друг другу. Оставшаяся в сундуке неброская одежда хорошо подходила для того, чтобы растворится в толпе. С хмурым лицом Рагнер вышел из этой спальни и пошел на второй этаж.

Еще с середины лестницы он увидел кочергу на балкончике, залитую кровью стену и след на полу, уходивший за закрытую дверь. Рагнер понял, что там и есть спальня, где всё произошло, но не спешил туда. Он заглянул в две другие комнаты второго этажа и удивился тому, что не нашел примятых постелей. В спальне Енриити, на прикроватном стуле, лежал белый, дешевый чепчик и лишь по нему Рагнер смог узнать, где сын палача держал прислужницу. Вздохнув, мужчина направился по кровавому следу в хозяйскую спальню.

Мертвецов уже убрали, но пятна ему поведали, что фонтан крови бил и здесь, только второй человек умер на месте. Еще Рагнер знал, что здесь же лежало тело прислужницы со сломанной шеей. С гадостным привкусом во рту он посмотрел на кровать и на ее голый тюфяк: покрывало, простыни и перина, словно мертвый тюлень, высились горбатой кучей у полуоткрытых дверей гардеробной.

«Выродок хотел, чтобы девушка и дальше страдала от унижений, – догадался Рагнер. – Отыгрался на неповинной. И не за мать вовсе мстил, а за себя, чертов незаконный сын. И придумал он это заранее – в своей безликой комнате».

Рагнер подошел к гардеробной, поднял постельное убранство с пола и бросил его на кровать. Под этой кучей оказались маленькие женские трусики, вернее, кусок полотна, похожий по форме на песочные часы, и одна вырванная завязка-лента. Неожиданную находку Рагнер тоже положил на кровать. Затем он открыл дверцы гардеробной и достал сумку из-за ларя. Кроме гребня и зеркальца Маргарита брала в убежище любимое тонкое белье, белый шелковый шарф-платок, чулки, пару носовых платков, зубную кисть и пузырек с ароматной водой. Качая головой, Рагнер взял наугад три женских платья и, решив, что лишним не будет, добавил еще стопку белья из сундука. Три учебника из ящика стола отправились в ту же сумку. В довершение всего он прихватил нарядные, остроносые сапожки-чулки из двух видов кожи и с бархатным голенищем.

Рагнер думал уходить, но что-то его держало, словно он что-то забыл или не сделал. Он огляделся и наткнулся взглядом на «песочные часы». Тащить в ратушу вещь со столь ядовитой историей он не хотел, забыть здесь, где «часы» мог трогать кто угодно и черт-те что с ними делать, он тоже не желал. Рагнер подошел к камину и потратил еще минут девять, чтобы с помощью кремня, кресала и трута развести огонь. Едва занялись горелые дрова, он бросил туда белье и обрывки платка, что держали руки Маргариты привязанными к изголовью кровати. Шелк неохотно тлел, обугливаясь и свертываясь так причудливо, что казалось: в камине самозарождался ворон. Даже пахло перьями. Рагнер не выдержал: принес кочергу и раздавил «ворона» в крошку, после затушил огонь. Чувство чего-то невыполненного ушло.

________________

Коричневые глаза Айады неустанно следили за Маргаритой, и стоило девушке направиться к выходу, собака сразу же подскакивала со своей подушки и подбегала к пленнице. Гладить себя Айада не позволяла, но больше не скалила зубы, когда рычала.

Воду в седьмом часу дня стали носить сразу четыре поваренка, сперва теплую, потом кипяток, – и это затянулось до начала восьмого часа. Поварята сторонились Маргариты, будто побаивались ее; подавая ей простыню, чтобы устлать купель изнутри, смущенно отводили глаза, чего раньше никогда не случалось. Девушка догадалась, что из-за хлопот с купелью ее посчитали кем-то бо́льшим, чем мимолетным увлечением Рагнера: скорее его любимицей, то есть «интимусом», как сказали бы в свете. Расстраиваться ли из-за новых сплетен или радоваться сомнительной выгоде от такой славы, она не решила, а спустя триаду часа горестные мысли растворились в нежащих ласках теплой водицы и позабылись сами собой. Когда Маргарита выбралась из купели, то в час Любви преисполнилась этим светлым чувством ко всем на свете. Ей даже захотелось петь. Вот только уже через минуту столь благостный настрой начал рушиться: с неприязнью Маргарита надела свое платье и несвежую сорочку, думая, что их нужно было бы постирать. Гребня она не нашла, так что заплела мокрые волосы в косу, замотала их платком и пошла выгуливать Айаду.

В коридоре Маргарита оглянулась на дверь комнатки брата Амадея. Дабы не грешить враждой в это время из-за Лорко, она направилась к лестнице. Айада цокала за ней когтями, держась чуть позади. Дозорные поприветствовали Маргариту кивками и улыбками – девушка в ответ вежливо склонила голову. Все мужчины, которых она встречала на лестнице, в парадной зале или во дворе, либо проходили мимо, либо почтительно с ней здоровались. Никто ныне не таращился, не подмигивал, не пытался ее коснуться. Бог наконец услышал Маргариту и сжалился над ней, – как она и просила, всё, будто по волшебству, переменилось к лучшему.

Девушке с собакой беспрепятственно позволили пройти во внутренний дворик. Со дня сатурна Маргарита впервые оказалась на улице, пусть и на огороженной высокими стенами площадке. Айада унеслась к деревьям у конюшни. Оставшись одна, Маргарита смотрела в ярко-голубое небо и радовалась солнцу, какое столько лет ругала за безжалостный к ее бледной коже жар. В проеме полуразрушенного проезда виднелась Главная площадь – у пленницы мелькнула мысль: попробовать с наглым видом миновать караул во дворе и выйти наружу, но, поразмыслив, она не стала пытаться.

«Рагнер Раннор не дурак, – вздохнула она. – Он не стал держать меня под замком, прекрасно понимая, что мне отсюда и так не выйти, а себя избавил от хлопот – я сама в страхе закрывалась в комнате, заботилась о своем питании и работала на него… И сейчас свободы вроде стало больше, но это не так: собака никуда не даст мне уйти. Лишь всё испорчу, и меня вернут на третий этаж, к соседкам, которые меня ненавидят, и к работе в обеденной среди всех этих мужчин… там повар и Гюс Аразак, да и любой может зайти и что угодно сделать, пока я убираюсь или омываюсь… Недолго осталось ждать. Если не сегодня, то уж завтра-то точно Ортлиб меня заберет. Послезавтра в самом крайнем случае…»

Возвращаясь с прогулки, у лестницы в парадной зале, Маргарита встретила Хельху и хотела пройти мимо, когда та ее окликнула. Тряся лентами, бусами и большими грудями, толстушка резво подбежала, но приблизиться ей не позволила Айада – встав перед Маргаритой, собака глухо зарычала, и Хельхе пришлось остановиться. Маргарита сразу почувствовала симпатию к своей свирепой защитнице и решила, что это сглаживает ее дурные мысли о бывшей подруге: всех любить было невозможно даже в час Любви под угрозой Конца Света.

– Как ты-то? – безмятежным голосом спросила Хельха. Маргарита молчала и обиженно смотрела на нее исподлобья. – Да не сёрчай-то ты! – махнула рукой Хельха. – Нечаго с тобою-то не цталось бы, мы-то цнали. Подрозжала бы маненько, и дёлов-то. Геррата-то есшо добрая: Эмильна тобе ноцдрю разрецать-то хотила, но одна-то страшилася. А с герцогум-то ночою та есшо былася, да? – хитро прищурилась Хельха. – И купелю-то тобе, и собаку-то… Всею ночоею-то, поди? Уж дюжо уцтавшой-то он ходил поутрям!

– Держитесь от меня подальше, – сердито сказала Маргарита. – Скоро за мной супруг придет, и мы с тобой более никогда не увидимся.

Она стала подниматься по лестнице, а Хельха ей прокричала:

– Но ведь ты-то сама виноватая! С Гёре-то!

– Да, с Гёре я виновата, – в гневе развернулась Маргарита. – Я брата спасала, а приставать начал он! Но я виновата… А тебе я что сделала? С твоим Ольвором меня герцог вынудил выехать. Почему и ты? Почему не заступилась?

– Я-то как все. Цупротиву всех-то ходить незьзя. И ты тожо не выдёлывайся-то. Авось сызново воротица-то к нам цтанеца.

– Я-то не как все! – резко ответила Маргарита и гордо пошла вверх по лестнице.

В спальне Рагнера прибиралась Соолма, вернее, она уже заканчивала менять постельное белье. Ночная сорочка Маргариты лежала на стуле. С досадой девушка вспомнила, что в уборной, на угловой перекладине, сушатся ее огромные «сильванские исподники», какие Соолма, конечно, снова узрела.

«Да что же мне так не везет-то! – в сердцах думала она. – Как назло, стоит только в этой спальне белье оставить – так Соолма тут как тут! Может быть, она всё же не успела зайти в уборную. Ну пожалуйста, Боже… Хватит с меня и того, что она утром уже трогала мое белье и даже его складывала».

– Можешь пользоваться шкафом в уборной, – произнесла Черная Царица, словно догадавшись о мыслях Маргариты. – Рагнер там ничего не хранит, а свои вещи я забрала.

– Спасибо… – искусно изображая признательность, произнесла Маргарита, но не получила и слова в ответ, хотя рассерженной Соолма не выглядела.

Айада меж тем обрадовалась появлению Соолмы, а тем более тому, что та начала ее кормить. И для Маргариты второй завтрак стоял на столе. То ли Геррата пожалела о слишком строгом приговоре ночного суда, то ли пыталась помириться с «интимусом» герцога, но вместо вареной лепешки на тарелке лежали ломтики морковной пастилы, щедрый кусок крольчатины, пюре из каштанов, да в чарке белели густые сливки.

– Соолма, – осмелилась побеспокоить Черную Царицу Маргарита, – скажи, пожалуйста: а где ты свое белье сушишь? Ты ведь рубашку герцогу откуда-то принесла. А то мне неудобно, если…

– Тебе неудобно?! – с презрением воскликнула Соолма, не переставая гладить собаку, пока та чавкала у своей миски.

– Соолма, я просто спала здесь, и всё… – оправдывалась Маргарита. – Так вышло. Ты же знаешь, почему и как… Спасибо за простыню для купели. И что утром мое белье в платье спрятала и сложила его красиво, тоже спасибо…

Соолма гордо подняла голову.

– Я это не для тебя делаю. Так хочет мой муж – и я это делаю для него. Не думай о себе слишком многого. Впрочем, – согласилась Соолма, – и правда не стоит тут развешивать исподнее. Есть комната. Там я стираю и сушу для него одежды. Ключ – у меня. Когда тебе будет нужно – я дам.

– Спасибо большое. Ты такая… ужастимиленькая! – как можно теплее сказала Маргарита, сделав «очаровательное личико» по примеру Филиппа, и тут же пожалела: как показалось девушке, Соолма едва в нее не плюнула.

________________

После второго завтрака, в час Веры, Маргарита прочла по памяти короткую молитву, поблагодарила Бога за перемены и навестила брата Амадея. Праведник еще был очень слаб и всё время лежал в постели. Всего за пять дней, что его щеки не знали бритвы, у него отросла густая черная щетина, напоминавшая бородку. Его одели в нательную рубаху, но при появлении девушки он попросил Лорко дать ему еще и кафтан – в нем он стал так сильно походить на обычного горожанина, что если бы не черные ласковые глаза, то Маргарита приняла бы брата Амадея за одного из соседей-лавочников с безымянной улочки.

Смахивавший на енота Лорко теперь не подшучивал над Маргаритой. Он хмуро встретил ее и из вредности остался в комнате – расположившись в оконной нише и водрузив одну ногу на подоконник, он с тоской наблюдал за поединками на площади. Маргарита села на стул у кровати, а Айада деловито улеглась перед ней и пыталась следить сразу за обоими мужчинами.

– Как вы, брат Амадей? – спросила Маргарита. – Герцог Раннор думает, что мой супруг совсем скоро придет: сегодня или завтра… Недолго осталось… Мы вас тоже обязательно заберем, не сомневайтесь.

– Я не пленник – так сказал герцог Раннор, – кивнул головой брат Амадей. – Думаю, он будет крайне рад передать меня под опеку других и избавить себя от хлопот.

– Так мяне лизшь пару днёв нужная тябя тёрплять, бародатый, а? – подал голос от окна Лорко.

– На всё воля Бога, брат Лорко.

– Воля герцогу, не хотишь, а?

– Ты так можешь считать – это твое право, брат. Я же на службе у другого господина, поэтому думаю иначе. Мой Господин тоже желает, как и твой, чтобы я помогал людям. Еще он на меня никогда не кричит и ни к чему меня не принуждает: вот я и не знаю бранных слов. А как твой господин обращается с тобой, брат?

Лорко не ответил – снова стал смотреть в окно.

– Как он вам? – шепотом спросила Маргарита, показывая глазами на рыжеватого парня.

– О, он изумительный человек! – громко произнес брат Амадей. – Очень отзывчивый, делает всё, о чем я его не попрошу, и почивает на полу. Мне, право, неудобно…

– Ента мяне неудобна сплять на палу… – проворчал Лорко.

– Вы знакомы, сестра? – спросил брат Амадей.

Маргарита нахмурилась и кивнула.

– А ты, брат Лорко, помнишь ли сестру Маргариту?

– Забудеца её… – потрогал рыжеватый парень синий фингал под глазом.

– Мне кажется: вы в ссоре, – немного иронично произнес брат Амадей.

Лорко ничего не ответил, лишь подвигал шутовским ртом.

– Это не ссора, брат Амадей, – ответила Маргарита. – Я ему ничего не сделала, а он… Не хочу про это говорить, – помотала она головой. – Давайте о чем-нибудь другом.

– Тебе точно ничего не сделала сестра Маргарита, брат Лорко? – спросил праведник.

Лорко молчал.

– Значит… Похоже, брат Лорко влюблен в тебя, сестра, – улыбнулся священник. – Наверно, ты его отвергла.

Лорко резко спрыгнул с подоконника.

– Чаго, а?

– Брат Лорко, ты верно поступаешь, что отрицаешь и отходишь: сестра Маргарита замужем.

– Сцзамужам, но ц нашим герцогам можнае. Цупруг придёт чярез пару днёв. Немнага потёрпять цталося, – передразнил Маргариту Лорко. – Дча не могла пару днёв тярплять и не пад каго не лечь, а? Нэдолга ж цталася, да?

– Ты ничего не знаешь! – в гневе встала на ноги и Маргарита. – И тебе не понять! И, вообще, какое твое дело?!

Лорко хотел ответить, но посмотрел на зарычавшую Айаду, передумал и снова сел к окну.

– Я пойду, брат Амадей, – вдохнула Маргарита. – Соолма сказала, что собакой после завтрака снова надо выйти во двор. Хотите, вечером еще приду?

– Я всегда рад тебе, сестра. Приходи, как захочешь, а если не заглянешь, то я не останусь в обиде, – улыбался праведник. – Брат Лорко не позволит мне скучать: он очень добрый.

Лорко и Маргарита одновременно хмыкнули.

– Будь благоразумна, сестра Маргарита, – ласково добавил брат Амадей. – Прошу, помни, что не только мирские законы суровы, но и твоя душа будет расплачиваться муками за ошибки смертной плоти.

Маргарита с досадой посмотрела на «енота» и вместо ответа кивнула. Когда девушка ушла, брат Амадей сказал Лорко:

– Думаю, ты крайне несчастен в любви, брат Лорко.

– Енто я-та нещаснай, а?! – возмутился тот. – Да я цдесь первой!

– Но любимой рядом с тобою нет, – заметил брат Амадей.

– Ента я дак хатю! Яцная, да?

– Да, понятно, как скажешь, брат, – улыбался праведник.

Лорко с недовольным видом уставился в окно.

________________

От скуки Маргарита постирала платье и нательную сорочку. День выдался жарким, и до вечера одежда должна была высохнуть, поэтому она решила пока не обращаться к Соолме за ключом, тем более что другого платья у нее всё равно не было. Она опять облачилась в свою огромную ночную рубаху, а после стирки решила, что раз оказалась в таком убранстве, то сам Бог велел ей немного подремать. По науке своей тетки она густо намазала лицо сливками, нарочно оставленными после завтрака, и забралась в постель. За закрытым балдахином стало сумрачно, но сон не приходил. В голову полезли воспоминания о ночи с Рагнером, о том, как она забывалась с ним и как стонала в удовольствии. Отругав себя за блудные и преступные помыслы, Маргарита постаралась обратить грезы на супруга и его ласки, но почему-то вспоминалась последняя, торопливая близость на старом тюфяке и люди, осаждавшие ворота, требовавшие, чтобы их выпустили из ловушки, в какую превратился Элладанн.

«И эту западню для горожан придумал их же градоначальник, их защитник, – думала она. – И никто не догадался: бывший градоначальник как герой стал народным ополченцем. Он и будет героем: его ныне все будут любить, славить его имя. Возможно, потомки даже будут читать о нем в летописи города и восхищаться им, не подозревая о подлости и обмане… Я очень плохо знаю Ортлиба, брат Амадей прав… Даже не знаю, как Ортлиб будет себя вести, когда заберет меня отсюда. Правдой ли были слова Идера о том, что меня надо было убить, если не получится уберечь? Честно говоря, Ортлибу такие слова подходят. Вряд ли Идер солгал… Да и я бы сама предпочла смерть насилию… Вдруг Ортлиб заберет меня только ради того, чтобы убить?! Но зачем ему тогда предавать герцога Альдриана? Подкрепление ближе и ближе с каждым днем, а убить меня можно будет и потом. Может, он медлит, потому что хочет, чтобы меня убил Лодэтский Дьявол? Я просто не понимаю, почему он всё еще даже не попытался меня спасти! Лишь одно приходит в голову: он не думает появляться и я ему больше не нужна. Дядя приходил, чтобы я более не позорила имя Совиннак и не разгуливала по городу без платка. Боже… У меня же на днях день рождения! Вот почему дядя объявился… Просил подождать… Что же он имел в виду? Неужели меня и ко дню рождения никто не собирается вызволять? Кажется, это именно так. Дядя бы сказал, а раз молчал, то не хочет, чтобы герцог Раннор знал… и сделал вывод, что за мной уже точно не придут, раз и в день рождения не явились… А вдруг Ортлиб вообще здесь не появится? Даже после угрозы Лодэтского Дьявола? Не может такого быть, нет, нет… А если может, то что тогда? Что же мне делать? Сколько герцог Раннор станет меня терпеть? И что сделает со мной, когда убедится, что я обуза и ничего более? Что не нужна мужу? Осуществит ли свои слова? Беззубая и с дырой на ведро меж ног! Боже… Нет, он просто пугал дядю – сам так сказал. Что же дядя думает после тех грубых слов, страшно представить. Наверняка он и Ортлиб теперь думают, что меня силой заставили выйти в люди без платка, – мне и оправдываться не придется… Конечно, Рагнер Раннор наговорил дяде грубостей, чтобы Ортлиб поторопился, но и защитил меня перед мужем… Нарочно или нет? Уже не важно! Ныне важно то, что он будет делать через три дня, когда поймет, что за мной уже не явятся… Я еще и с Хельхой окончательно рассорилась! Как бы мне, в самом деле, не пришлось вернуться наверх и пожалеть… Что же я за такая и правда дуреха?!»

Сумбурный поток ее тревожных дум прервал стук в дверь, затем раздался голос Рагнера. Маргарита, не желая более ходить перед ним в сорочке, стала думать: во что бы ей одеться. Немного пометавшись по комнате и выкрикивая, что сейчас отворит дверь, она укрылась вместе с головой белой простыней. С белесым от наполовину впитавшихся сливок лицом, сжимая простыню под подбородком, она подбежала к двери и, отодвигая Айаду в сторону, открыла ее.

Рагнер меж тем, не отоспавшийся ночью, с головной болью от похмелья и полуденной жары, хмуро ждал, когда же дверь его спальни наконец отворят. Неожиданно на пороге перед ним возникло бескровное привидение – и он с вскриком отпрянул назад, едва не выронив из рук маринады дядюшки Жоля. Дозорные в коридоре удивленно вывернули головы, а Рагнер, сжав губы, решительно вошел внутрь.

– Вот черт! Это что еще за саван? – гневно спросил он у призрака. – Айада, не лезь хоть ты! Сидеть! Убить меня хочешь? – строго посмотрел он на овал белого лица среди белой простыни и громко брякнул об стол бутылью, а затем и горшочком. – Хуже покойницы! Белая Дева прям…

– Я платье постирала… – извиняясь, сказало бескровное создание. – И платок мокрый…

– А с лицом у тебя что? – шумно выдыхая, покачал головой Рагнер и стал гладить радостную собаку.

– Сливки… – хлопал глазами призрак. – В Лиисеме женщины так делают… Чтобы летом кожа была нежная и белая…

– Да уж… белая… – с укором посмотрел на нее Рагнер и снял с плеча сумку. – Зря стирала. Вот… Иди и оденься. Здесь всё, что нужно на пару дней…

– Превеликое спасибо, – улыбнулся она, принимая сумку. – А я не думала, что вы так рано придете. Вот я и…

– Устал, – ответил Рагнер, начиная расстегивать рыцарскую цепь (ремень для меча в золоченых бляхах). – Кровать тебе не нужна, Белая Дева? Я бы часок-другой вздремнул.

– Почивайте, конечно, – кивнула «Белая Дева». – Вы маринады из съестной лавки дяди принесли… А я расстраивалась, – засмеялась она, – что дядя старался, делал их, а мы их не скушали – и они достанутся Лодэтскому Дьяволу.

– Ха-ха, – медленно ответил Рагнер, вешая за цепь меч над грубым сундуком. – Маринады, значит, мне пожалела, – зевнул он в руку. – Белая Дева – это такое привидение в Лодэнии, – снова зевнул он. – Белая Дева появляется днем, а не ночью. Увидишь ее – и всё: погибнешь через сутки. Так что ты меня так больше не пугай… Я едва не помер со страху…

– Я вас напугала? – остановилась в дверях уборной Маргарита. – Лодэтского Дьявола?

– Напугала… – хмуро проворчал он. – Гордись… Чуть не убила меня…

Закрывшись в уборной, Маргарита обнаружила, что Рагнер принес ей лишнее белье, одежду и обувь. Девушка благодарно улыбнулась двери, за какой ее пленитель отчего-то всё вздыхал да вздыхал (не меньше десяти раз протяжно вздохнул!). Облачившись в красное платье из овощного шелка, она осторожно заглянула в спальню и увидела, что герцог уже заснул. Он раскрыл балдахин, поправил покрывало и лег на него, ничем не укрывшись, оставив на себе рубашку, штаны и даже сапоги, но хотя бы снял вороненые шпоры. Он в этот раз спал на животе, обнимая подушку и отвернув голову от окон к стене. Поразмыслив, Маргарита прошла в комнату с еще влажными, распущенными волосами. Гребень и зеркальце она положила на стол, взяла учебник Истории и забралась с ногами на стул, очень удобный из-за высоких подлокотников. Сидела девушка так, что видела и отвернувшегося от нее Рагнера, и притихшую на своей подушке Айаду, и даже кусочек Главной площади в окне. Полистав учебник, Маргарита открыла его на главе о Лодэнии и стала читать то, что ей приглянулось.

«В високосный тридцать шестой год, тридцать шестого цикла лет, король Лодэ́нии Ро́дигир III Великий поборол язычество на последнем из своих островов, на острове Дёфёрс. Все идолы были низвергнуты, утоплены вместе с их златыми одеяниями и каменьями в водах промеж Малой и Большой Чаш, вот только не смог он одолеть алчного искушения, и оставил себе одно-единственное древнее сокровище, что украшало око змееподобного идола. Пораженный красотой кроваво-красного карбункула великий король скрыл происхождение драгого камня, назвал его "Красный Король" и носил его на своей мантии. Никто бы и не догадался, однако на смертном ложе король Ро́дигир Великий сознался в неверном деянии и поведал, что было ему явление того самого идола. Сказал ему языческий бог: "Украл ты зеницу мою и осквернил тело мое, но освободил тем самым дух мой. Я же возьму и имя твое, и кровью залью землю твою. И творить я буду месть свою за непочтение к телу моему, пока награду не дам за дух мой ныне свободный. Одного из рода твоего, но не из имени, я сам выберу, дабы придать его деяниям могущество великое да славу геройскую. Один он будет достоин чести такой исключительной, да не обрадуется ей нисколько".

Почил вечным сном король Ро́дигир Великий в високосном четвертом году, тридцать седьмого цикла лет. Неизвестно, существовало ли проклятье Красного Короля на самом деле или сие небыль, говорил ли те предсмертные слова великий король Ро́дигир или это домыслы, но не прошло и двух восьмид, как северные варвары вновь напали на лодэтские земли. До високосного тридцать второго года, тридцать седьмого цикла лет, длилась война с язычниками-варварами, и в итоге условились северные варвары и лодэтчане так: дабы повода для браней не давать в будущности, отныне никто не будет населять остров Дёфёрс – "Ни одна людская нога туда не ступит, ни одна изба свой дым в небо не пустит".

Недолго длился мир на лодэтской земле: с началом тридцать восьмого цикла лет новая напасть обрушилась на королевский клан Ка́грстор – косить стало тучный род, словно Смерть в их домах загостилась. Восемнадцать лет от хворей или от случаев, странных да нелепых, гибли один за другим мужи и жены рода Ка́грстор. В високосный восемнадцатый год скончался от неведомого недуга последний из имени короля Ро́дигира, десятилетний кронпринц Ди́торк.

Сцепились тогда меж собою два клана – род Ха́мтвир и род Ра́ннор. Герцог Мора́мны, Хи́льдебра́нт Ха́мтвир, имел столь же равные права на престол, как сыны герцога Ти́дии, Рэми́рльва Раннора, и Ма́ргариты Ра́ннор из рода королей Орзе́нии – Мёцэ́лр. Силы великого острова Мора́мна столкнулись с мощью Ти́дии и Орзе́нии, а соседние королевства подлили масла в огонь: Бронта́я встала на сторону рода Ха́мтвир, а Атта́рдия на сторону рода Ра́ннор, – и началась война, что длилась ровно тридцать лет и окончилась в високосном двенадцатом году, тридцать девятого цикла лет, в дни Великих Мистерий. В этой междоусобной войне пролилась кровь самых славных детей Лодэ́нии, склонили навек свои головы благороднейшие и достойнейшие рыцари, а десятки знатных родов, словно срубленные деревья, прекратили творить свою историю, сами стали Историей. Так герцоги Хви́тсуры, вожди острова У́ла, погибли все до единого; так род королей Орзе́нии, Мёцэ́лр, не считая королевы Ма́ргариты, сгинул; так клан графов Нэ́сттгор исчез в забвении – и остался остров Си́юарс без своих господ. Лишь два герцогских рода во всей Лодэ́нии не стали Историей: род Ра́ннор, чей знак – это белый морской змей, да род Ха́мтвир, чей знак – это красный бойцовый петух. Но и они понесли тяжкие лишения: из семи сынов герцога Рэми́рльва Ра́ннора и Ма́ргариты Ра́ннор к двенадцатому году, тридцать девятого цикла лет, в живых осталось лишь двое: четвертый сын, Го́нтер Ра́ннор, и шестой сын, О́ртвин Ра́ннор, а из девяти внуков – трое. Умер и сам герцог Рэми́рльв Ра́ннор в те годы войны. Хи́льдебра́нт Ха́мтвир потерял троих сынов и четверых внуков. В живых же из мужчин рода Ха́мтвир остались лишь сам Хи́льдебра́нт Ха́мтвир и его единственный, слабого здоровья сын, Бра́нт, что не воевал и посему выжил.

Неизвестно, какой бы вышел исход, но правители сверхдержавы Сандели́я решили, что и у них есть интерес в самой дальней от них северной стране, и встали на сторону клана Ра́ннор. Года не прошло, как междоусобная война сроком в тридцать лет, после "Алой битвы" у берегов Ти́дии, завершилась. Потонуло тогда в Хельхи́йском море несметное число кораблей, берега же стали багряными от крови. Красный бойцовый петух признал поражение, выкупил свою жизнь за половину острова Мора́мна, а белый морской змей получил законное право владычествовать в Лодэ́нии.

Новым королем уж готовился стать четвертый сын Рэми́рльва и Ма́ргариты Ра́ннор, Го́нтер Ра́ннор, но звезда ему выпала иная: уже в мирное время от ран, что получил он в последнем бою, внезапно для всех Го́нтер Ра́ннор скончался за четыре дня до своей коронации. Таким образом, на царство венчался шестой сын, О́ртвин Ра́ннор, и в возрасте двадцати двух лет, еще не достигнув возраста Страждания, стал королем О́ртвином I по прозванию Хитрый. Сей король правит и поныне да славу имеет добрую: имя его в народе почитают и заслуженно нахваливают. Первое супружество О́ртвин I Хитрый имел еще до коронации, в четырнадцать лет, с герцогиней Ма́льдой Хви́тсур, и случилось это в годы войны, в високосном четвертом году, тридцать девятого цикла лет. Умерла Ма́льда Набожная в монастыре Святой Варва́ры через три с половиной года после того, как стала королевой, в високосном шестнадцатом году. Единый сын от сего союза – кронпринц Зи́мронд, урожденный в пятом году. Второе супружество король О́ртвин I Хитрый имел с атта́рдийской принцессою Гэ́нной в девятнадцатом году. От этого союза явились принц Э́ккварт, урожденный в високосном двадцатом году, и принцесса Ала́йда, урожденная годом позднее. Вторая королева, Гэ́нна Богатая, тогда же отошла в иной мир, в двадцать первом году, спустя двенадцать дней после рождения дочери. Третье супружество, длящееся по сей день, заключил король О́ртвин I Хитрый с баронессой Хло́дией Ге́льдор в двадцать втором году. На сей день королева Хло́дия Синеокая подарила Лодэ́нии единое чадо – принцессу О́льгу, урожденную в тридцать третьем году».

Маргарита, вздыхая, отложила учебник: в именах она запуталась и знала, что через час всё забудет. Она решила заняться меридианским и погрузилась в сложный текст о возрастах человека.

«Человеку четыре стихии присущи: плоть – Земля, душа – Воздух, жизнь – Вода, Огонь – это смерть. Когда молод человек, то Воды в нем с излишеством, когда стареет, то сохнет. Разуменье за плотью следует: в младости – жидкое, бесформенное, в старости – тонкое, ломкое. Тот мудр, кто половину срока в борьбе с самим собою проводит, после тихо и праведно здравствует, кто Пороки свои не как зверя на цепь посадит, кто страстям разгуляться не даст с малолетства, кто воспитание потомкам пустит доброе – строгое, кто любовью им зла не доставит. Станут напутствием эти строки: как Огня не страшиться, как Воды опасаться, ведь не всякий огонь убить может – согреть только, а в трясине болот любой муж увязнет. Если страдаешь – люби, если любишь – страдай, – вот правда, что ценнее всех кладов, и не каждый ее принять хочет. Правда и то, что никому невозможно остаться в поре благодатной, но благость продлить по силам каждому.

Век человеческий – семьдесят два года, как минут в часе, да диск людских лет ходит до тридцати шести раз влево, а затем ход обратный ведет.

Является в мир человек одной телесной оболочкою, думает лишь о еде и других животных надобностях. До трех лет человек – младенец, и его от груди материнской не отрывают, дабы плоть память об этом имела долгую. Как зверю ласка приятна, так и чаду малому полезна. После трех лет человек – дитятя: душу бессмертную его плоть обрела, и она как росток из земли показалась.

К возрасту Единения, к четырем годам и половине, у человека плоть и разуменье еще слабые, тяга к играм сильная, а к трудам да знаниям скверная. Дабы душа росла крепкой и вы́соко, единение с Богом проводится: дают капельку божьей крови чаду для разумения, перекрестием стихий естество зверя смиряют. После пора уж бранить чадо за шалости, Пороки ему смирять с этого же возраста требуется, склонности добрые – молитвой подпитывать. Следует дитя растить в послушании и можно водить его к духовнику на общение. А взросления разум и плоть достигают к седьмому году: как зубы молочные падают, сменяются сильными, – так детство кончается – начинается отрочество. С седьмого года человек к труду приучается, к зубрежке, к полезным познаниям. Носить человек взрослое платье обязан, игрушки раздать надобно, а про игры ему напрочь забыть потребно.

К возрасту Приобщения, к девяти годам, человек должен открыться душою вере и праведности, ведь он уже создание греховное, падшее. Никак нельзя ему без покаяния: без исповеди душа идет верной дорогою к погибели, – как плоть нуждается в омовениях, так и душа в очищении. Разуменья у человека достаточно, чтобы веру понять и принять с желанием: учиться жить не для себя единого, а для всех людей на нашей Гео. После этого возраста пора учить мастерствам, искусствам, всем наукам надлежащим. Не жалеть нужно создание хрупкое, а нагружать его взрослой работою. За провинности надо наказывать и как с мужа взрослого спрашивать.

К возрасту Послушания, к тринадцати годам и половине, отрочество юностью сменяется, и человек избирает путь жизненный. Так до восемнадцати человеку наставлений слушаться надобно, внимать им охотно да следовать учению во смирении. Человек в этом возрасте как тесто сырое – что из него наставник вылепит, таким ему уж и навек катиться станется: кому-то пирогом слоеным, а кому-то лепешкою пресной. Розог и оплеух жалеть для воспитания – Порокам ученика потворствовать. Должен даже отрок благородных кровей обретаться с прислугою, с ней же трапезничать. Ходить должен в услужении, но науками и знаниями напитываться. Молчать ему требуется побольше, а говорить поменьше, ибо все его суждения ложные, – нет без опыта жизни разумения: что прочтет – того не поймет. Мудрости лишь чужие высказывает да свою голову ими наполнить старается, – своих же мудростей нет. Да и откуда им взяться? Склонность имеет к непослушанию, к дерзости и думам о забавах плотских. Слабость сильна к самоосквернению во всех проявлениях и к хотениям осязать чью-то плоть, даже рода своего собственного.

К возрасту Посвящения, к восемнадцати годам, на смену юности младость приходит. Человек спокойным становится и служением уж ныне гордится: так и должно быть, ибо служба – это честь, а вольность – лукавство, если не проклятие. Получает в этом возрасте человек права имени, подати сам за себя платит, посвящает себя пути выбранному. В голове легкомыслия много да самодовольства. Переоценивает человек свои знания и силу ими пользоваться. Глуп, но думает, что умен. Работы посему заслуживает мелкой и незначительной по ее значению, но трудоемкой и хлопотной. И так до конца срока он должен маяться, зато опосля благодарен будет.

К возрасту Страждания, к двадцати двум годам и половине, совершеннолетье приходит – уж не млад человек, а мужчина. Душа подобна законченному дереву: человек существо довершенное, ничем его не переделаешь. Раз убил после этого возраста – то еще не раз убьет, если крал – то и век красть будет. Милости судебной посему не заслуживает: уже на каторгу отправить злодея следует. Разумения у человека больше прибавилось и осмысления собственной глупости. С этого возраста можно доверить работу важную и смотреть: как с ней человек управляется. Жаждет разум и тело страдания с этого возраста: устает разум от счастий и радостей. Сам себя человек может рушить и упиваться своим же падением.

К возрасту Откровения, к двадцати семи годам, приходят первые мудрости. Голова набралась знания из книг да из опыта. Робок еще человек в мыслях своих собственных: половина из них, а то и больше, – чужие мудрости да суждения. И тут уж кому какая дорога достанется: для кого-то она среди густого леса, в кочках и еле видная,для других – удобная, гладким камнем мощенная, но идут и последний, и первый к одному и тому же, – головой собственной думать и работать разумом больше. С тех пор тяга учить мастерству появится, труды писать или главенствовать. Дерево души первый цвет дает, и запах пьянит, окрыляет.

К возрасту Благодарения, к тридцати одному году и половине, зрелость приходит, расцвет плоти и души наступают. Человек в эту пору, что дерево цветущее: все свои свершения великие после он делает. Пора благодатная, любому начинанию не вредящая. Человек мудр, серьезен и вдумчив, – к поступкам ребяческим склонность теряет. Сказать можно много хорошего про столь дивный возраст, а плохого только одно – крайне уж быстро проходит эта пора светлая.

В возрасте Возрождения, в тридцать шесть лет, человек на жизнь свою, что прожил, смотрит строго и ее осмысливает. Сокрушается над сделанным и несделанным, из-за этого муки имеет душевные, – так и надо, чтобы за следующую пору Благодарения успеть достичь еще большего, а уж после не жалеть, не кручиниться.

До второго возраста Благодарения, до сорока лет и половины, длится та же пора благодатная – дерево души уже не цветет, но плодоносит. По концу этого возраста о дерзости позабыть стоит, как и не было ее вовсе: усмирить в себе лихость надобно, о забавах лишь тихих думать, о здоровии начать мудро заботиться и вкушать год от года пищи умеренней.

До второго возраста Откровения, до сорока пяти лет, разуменье еще свежее да сочное, как плод вызревший, но порой перезревший, порой забродивший. Человек еще открыт для новшеств любых, хотя уставать душа и плоть его начали: то хворь проступит, то лень одолеет. Даже к красавице нежной человек из дома может не выехать, если ливень за окнами видит, – и правильно.

До второго возраста Страждания, до сорока девяти лет и половины, душа и плоть еще крепкие, но слабеть уже начали, вступает человек в пору угасания: хвори его долго изводят, спать уж сладко не может, ворочается, – оттого и нрав его год от года портится. Чем дальше, тем сильнее человек будет смотреть на поколения юные с осуждением и непониманием: новшеств станет чураться да головой качать в возмущении. Не учить уж примется, а поучать всех. Еще разум и плоть страданиям, хоть едва-то, да радуются, но к исходу срока пройдет это полностью.

До второго возраста Посвящения, до пятидесяти четырех лет, спокоен человек, а после смятенье его одолеет: разум клонится к удовольствиям, плоть сытой и пагубной участи просит. Человек снова глуп, хоть думает, что умен. Глупость его уже другого рода: она от знаний да от опыта, а они что шоры на глазах его. Обманывает его собственная убежденность в правоте своей – и, как в юности, видит человек лишь впереди себя, не видя мира вокруг, да думает, что и нет его вовсе, этого мира, раз ему его видеть не удается, да и не хочется.

До второго возраста Послушания, до пятидесяти восьми лет и половины, человек еще гордится служением, но приобретает нрав скверный, обидчивый, к ругани бестолковой часто охоту имеет. Сохнет разум и плоть, душа хилее и хрупче становится. Заново, как у отрока, слабость сильна к самоосквернениям всяческим и к блудным мечтаниям. После этого возраста человек уж не годен для служения, ибо работу делает с ленью да с нежеланием. Пожил уж человек достаточно, и "пожилым" он дальше зовется.

До второго возраста Приобщения, до шестидесяти трех лет, человек в разумении твердом, но черством, а то плесневелом. После тягу к своим Порокам столь великую знает, что готов предаваться им без остатка, – тут уж как кому ночное светило отмерило: кто-то монеты копит да чахнет над ними, кто-то пищи потребляет чрезмерно, кто-то в блуд жалкий впадает, кто-то гневается по всякому вздорному поводу, а кто-то судит всех прочих сурово. Иные Тщеславие тешат союзами с девами юными, склонные к Лености доброго дела не сделают – ибо хлопотно, а последние из грешников в Уныния падают: на Бога надежду утрачивают. Дабы плачевно не сталось так, нужно праведно жить все прошлые годы, в храмы чаще ходить и Пороки бороть. После шестидесяти пяти зрелость полностью сменяется старостью. Плачет старик, как дитятя, из-за огорчений тяжко, даже если слезы из глаз его едва льются.

До второго возраста Единения, до шестидесяти семи лет и половины, человек тягу к познаниям чувствует, потом склонен к забавам лишь детским, нехлопотным. Как все зубы свои растеряет, он – старец: возвращается к плоти беспомощной. Век человека в семьдесят два года кончается: после может и разум утратиться – душа корнями слабая плоть некрепкую раньше смерти покинуть желает. Скорбеть тут уж нечего: всему свой срок есть на Гео.

Кратки года свершений великих и значимых, ценить благодатную пору требуется. Нужно строгим быть в воспитании тех, кого любишь, дабы их не избаловать, да себя самого вдвойне строже надо воспитывать: не жалеть и не нежиться, а молиться и бодрствовать. Лишь в себе огрехи ищи да правь их, не сетуя, – не то насмешки получишь, как яблоки на голову падающие».

Закончив читать, Маргарита посмотрела на Рагнера – он спал и за всё время пошевелился только раз: с очередным боем колоколов он повернул голову лицом к окну и к девушке за столом. Маргарита ему улыбнулась, в который раз поблагодарив его в мыслях за одежду и прочие свои вещи. Закрыв учебник, она глянула на себя в зеркальце, потрогала желтоватое пятно под глазом и, тихонько вздохнув, отложила зеркало.

«Так странно, – думала она, расчесывая гребнем волосы, – рядом человек из королевского рода… И он ничуть не похож на герцога Лиисемского, – посмотрела девушка на мирно спящего Рагнера. – Он, честно говоря, вообще не похож на герцога… Или я себе герцогов неверно себе представляю? Да уж… я девчонка с улочки бедных лавочников за полторы восьмиды умудрилась одного герцога унизить пощечиной, а с другим лечь… Хватит! – отругала она себя. – Немного – и ты так же, как Марили, начнешь блудом гордиться! Ты даже хуже, чем Марили. У той просто блуд – у нее супруга нет, а у тебя – преступление перед Богом и перед законом!»

Маргарита расстроилась от таких мыслей, встала со стула и подошла к окну. Появиться с непокрытой головой ей было нельзя, поэтому она притворила нижние ставни. Глядя в небольшую щель на храм Возрождения, девушка неторопливо расчесывала волосы.

«У меня сейчас возраст, когда я сырое тесто, – думала она. – Что из меня вылепят до восемнадцати, тем я и буду… В учебнике, конечно, о мужчинах написано. У женщин всё проще, как мне сказал епископ Камм-Зюрро. Женщина до возраста Посвящения – девушка, и до конца юности должна выйти замуж, чтобы жить ради своего супруга и семьи: в муже и детях все ее достижения… И всё же… Что же из меня мой наставник, мой супруг, собирался вылепить? Явно не пресную лепешку, раз учителей мне нанимал – за это нельзя не быть ему благодарной. А вот с Иамом я бы точно лепешкой осталась. Впрочем… неизвестно – я же и не знала его вовсе, а брату Амадею Иам нравился… Иам погиб, даже не достигнув возраста Посвящения, погиб полусырым тестом. И как бы то ни было – он вроде зря всех поил на нашей свадьбе, зато столько людей пришло проводить его душу на Небеса, что любой бы позавидовал. А Ортлибу сейчас пятьдесят три, значит, через год у него второй возраст Посвящения. Он опять глуп, хотя думает, что умен, – так было написано. Скоро, если верить учебнику, он приобретет обидчивый нрав и перестанет гордиться службой. Забавно… А Рагнер Раннор в самом начале благодатного возраста свершений. Серьезен и не совершает ребяческих поступков…»

Размышляя над тем, что прочитала, Маргарита встряхнула своей золотистой гривой, залезла в волосы пальцами и снова потрясла ими, чтобы просушить корни на затылке. И вдруг она почувствовала, что на нее смотрят. Она обернулась – Рагнер спал. Нахмурившись, она снова вернулась окну и стала расчесывать кончики волос. И опять у нее возникло чувство, что за ней следят. Но веки герцога по-прежнему были закрытыми. Чуть прикусив губу, Маргарита медленно отвернулась от мужчины на кровати – и тут же быстро оборотилась.

– Вы не спите! – вскричала она, успев заметить, что Рагнер дернул ресницами.

Он перестал притворяться: открыл полные озорства глаза и улыбнулся.

«Возраста Благодарения он достиг! – возмутилась про себя Маргарита. – Серьезен и не делает ребяческих поступков! Чепуха это все, что о возрастах пишут!»

Негодуя, девушка, собрала волосы рукой, чтобы заплести их в косу.

– Не нааадо, прошу, оставь волосы так, – сонно протянул Рагнер. – Тебе жалко? – он перелег на бок и подставил под голову руку. – Я уже больше года среди потных, страшных и заросших мужиков… Самому надо бы побриться, – пробормотал он и провел пальцами от шеи по подбородку. – А у Соолмы, если волосы отрастают, то это подлинный шар вокруг головы. Оставь… Ты же сама их при мне распустила.

– Я думала высушить волосы, пока вы спите. Это неправильно – видеть меня такой.

– Я тебе платья принес, – напомнил Рагнер. – Всё, что ты хотела, и даже больше… Глупо, я же всё равно всё уже видел и не раз… Вот ответь: почему с утра мне можно было видеть твои волосы, хоть и в косе, а сейчас нет? Молчишь? А завтра еще хочешь отдохнуть среди роз и лилий? – широко улыбнулся он. – Сады свои полить?

Маргарита, подумав, опустила руку и позволила волосам рассыпаться по плечам. Герцог, прищурив глаза, улыбнулся еще шире и довольнее.

– Это не из-за купели, – насуплено сказала она, села за стол и стала перебирать учебники. – Из-за зеркальца, дядюшкиного подарка… Хорошо, – вздохнула девушка, очень желавшая и завтра помыться с удобством. – Из-за купели немного тоже… А про сады – это же аллегория… Иносказание для благоречия. Меня учили, что в свете все дамы так говорят… Или нет?

– Мне-то откуда знать? – просыпаясь, потянулся герцог. – Говорят, наверно… Я свою супругу едва понимал, а она, похоже, дулась из-за этого. Пожелала мне напоследок гибели… этой твоей аллегорией, конечно. Мол, желает, чтобы молнии раскололи и небо, и море…

– Я думаю, что она вам не гибели вовсе желала, – улыбнулась Маргарита. – Ну… – смущаясь, пояснила она, – огонь или молнии – это же мужчина, а вода или море – женщина… Небо – это чувства, любовь… Я бы поняла, что она вам в чувствах призналась и приглашала… покушать вишни… Ну… – вздохнула Маргарита, глядя на озадаченное лицо Рагнера и решая впредь отказаться от иносказаний, – на супружескую близость.

– Да?.. – удивленно произнес Рагнер, приподнимая голову. – А я думал, она мне так пожелала, чтобы я утонул и не возфквращался назад… Дамы! – покачал он головой и, лежа на кровати, снова потянулся. – Покушать вишни! Я теперь вишню спокойно есть не смогу!

– Давно вы не спите? – сменила неловкую для нее тему порозовевшая в щеках девушка.

– Раз десять уж просыпался, – зевнув, ответил Рагнер. – Не из-за колоколов – из-за тебя. Ты как слон.

– Я? – теперь изумилась Маргарита. – Что я делала?

– Книжки листала, шумела тут, ходила, зеркало со стола брала, платьем шуршала… Вот Айада – молодец! Лежала тихо.

Собака мгновенно, словно лишь этого и ждала, подлетела к хозяину и полезла обниматься.

– Извините… – хлопая глазами, ответила Маргарита. – Я старалась всё делать тихо.

– У меня чуткий сон: привычка еще с Сольтеля… Да и слух у меня очень острый, поэтому я обычно открываю балдахин, когда сплю: хочу знать, кто или что шумит… Ладно, я вполне выспался, – миролюбиво заключил он и заговорил с Айадой по-лодэтски, после чего собака вернулась на место, а Рагнер снова лег на бок, подпирая кулаком висок.

– Что читала? – спросил он.

– Текст о возрастах человека на меридианском и немного о Лодэнии, – не стала лгать Маргарита, а Рагнер поднял брови. – Про проклятье Красного Короля и Тридцатилетнюю войну.

– Много узнала?

– Там всё кратко… Ортлиб говорит, что много мне знать и не надо. Просто, когда услышу чьи-то имена, то буду знать о ком это и не буду, как дура. Да вот, – вздохнула она. – Там у вас имена такие сложные… Ну, кроме Маргари́ты, – улыбнулась она. – Королевы Ма́ргариты.

– Бабуля! – воскликнул Рагнер. – Только на нашем языке Маргарита – Ма́ргрэта. А у аттардиев – Маргорэ́тта.

– Странно… Моя мама была цветочницей и дала мне имя в честь цветка. Если честно, я никогда не понимала, почему маргаритка, когда есть и лилии, и розы, и… и фиалки хотя бы… Почему такой незатейливый цветок? Почти сорняк… И маргаритка даже не принадлежит месяцу моего рождения. А оказывается – это королевское имя…

– Да, вполне… Переводится с языка древних как «жемчужина»… Не знала? Маргаритки издали похожи на россыпь жемчуга: очень красиво усеивают прибрежные скалы и берега, – вот их так и назвали. Тоже не знала?

Маргарита мотнула головой.

– Подумать даже не могла. Меня точно в честь цветка назвали… Думала, вашу бабушку тоже.

– Мою матушку звали как цветок – Цальви́ей, то есть шалфей. Переводится и как «невредимая», и как «спасительница». У древних людей это растение считалось священным, даже воскресающим мертвых, прогоняющим смерть, – о чем-то задумался Рагнер. – Салфетки, кстати, тоже произошли от того же слова – они же спасают святыни от грязи и одежды от пятен… А что до моей бабули, то у этой маргаритки волчьи зубы, – усмехнулся он. – Ее прозвали Белая Волчица. Знак ее рода по отцу – белый волк, еще она траур белый носит и еще она впрямь опасна как дьяволица… Если только ее разозлить… А так она как все: не хорошая, но и не злюка.

– Она жива?

– Она меня переживет! Девчонка лет на двадцать! В Марсалий она достигнет второго возраста Единения, а ночью Сатурналия этого года встретит свой шестьдесят восьмой миг рождения, но праздновать не будет… С годами она всё больше ненавидит это торжество.

– Я тоже не люблю Сатурналий, – грустно улыбнулась Маргарита. – Матушка умирала, а за окнами соседи смеялись и радовались… Я так надеялась, что мама тоже нас просто разыгрывает, но… А ваше имя, что означает?

– Ничего. Вернее, может, что-то и значит, но оно из столь давнишних времен, что смысл уж позабылся.

– А проклятие Красного Короля, это правда?

– Конечно нет! Большим драгоценным камням любят приписывать проклятия, чтобы их боялись и не крали. Если слушать подобные пересуды, то выйдет, что вокруг лишь проклятые замки или каменья… Этот лал, кстати, мне нынче принадлежит. Еще мой прадед выиграл спор у одного из Кагрсторов и заполучил его. Затем он достался моему деду, далее отцу, а потом брату, потом мне, но ни брат, ни я им по-настоящему не владели… Я помню, что в детстве любил с ним играть. В четыре года и видел Красного Короля в последний раз: перед тем, как мой замок захватили из-за предательства Нэсттгоров, родни мамы… – нахмурился Рагнер. – После этого Красный Король исчез, и никто не знает, где он. В замке все тайники облазили и камни обстучали. Я сам этот лал до шестнадцати лет искал. Так что я владею этим сокровищем, но оно исчезло, а жаль. Я помню, что он был завораживающе красивый… В Тридцатилетней войне точно карбункул не виноват. Скорее уж это вина моей бабули, которая родила первого сына в двенадцать, почти в тринадцать. С рождением ее первенца и началась война, – вздохнул Рагнер. – Родись девочка, и не было бы войны. Тот первенец едва дожил до двух лет, но бабушка уже другого сына родила и третий был на подходе… Всего у нее было семь сыновей и ни одной девчонки. А закончилась война, когда мне было шесть с половиной лет, брату уже девять… Мы с ним чудом уцелели – спасибо местному юродивому. За те тридцать лет, – скривил лицо Рагнер, словно съел что-то невкусное, – почти весь наш род вырезали и род королей Орзении – род Мёцэлр. Одна бабуля из них сейчас жива, и она последняя, кто корону Орзении носит… Ну и мы, Ранноры, не отставали – из Хамтвиров сейчас живы только старик, которому семьдесят два, его жена, Валора, похожая на лесную кабаниху, внук и внучка… А род Нэсттгоров за вероломство отец уничтожил – и друзьям, и врагам в назиданье. Мы с братом смотрели на их казнь, – перевернулся Рагнер на спину и, просыпаясь, потер лицо рукой. – Сам он, мой отец, умер в двадцать шесть. Он был четвертым сыном и мог бы стать королем, если бы не истек во сне кровью… Если по какому-то ужасному случаю два моих двэна умрут и не оставят наследников, то королем Лодэнии быть мне… Надеюсь, этого никогда не случится… – добавил он и встряхнул головой.

– Я не знала, что вы из рода королей, – сказала Маргарита.

Рагнер невесело рассмеялся и поглядел на нее.

– Я стал герцогом чуть более года назад! А до того, около трех лет, был самым бедным графом Лодэнии. Возможно, и всей Меридеи. А еще до этого был совсем никем – всё старшему брату принадлежало, с которым я давным-давно рассорился. Он меня выгнал из дома, вот я и воевал, где придется. Я вырос не в столице, а в Ларгосе – как раз там, где наш замок. Та еще дыра этот городок, если сравнить с твоим Элладанном… Но я люблю те места, – сказал он, улыбаясь и вспоминая что-то. – У меня даже прозвище из-за моей безземельности и бедности в юности такое было! Но я тебе его не скажу. Я уже столько о себе наслушался и давно перестал обижаться, но всё же – если кто-то еще раз меня так назовет, я и убить могу. И друзьям, и врагам в назидание, как папа учил, – хмыкнул он. – Какие ты там сложные имена прочитала?

– Да все! Ну этот… Уже забыла! Из этих… Хамтвиров. Ну, который с вашей бабушкой оспаривал престол.

– Хильдебрант, что ли? – приподнял голову Рагнер.

– Да! – обрадовалась Маргарита.

– Дедуля мой нынче! Свезло и мне, и ему!

Рагнер поднялся с кровати и, потягиваясь, направился к столу. Пододвигая к себе горшочек с маринадом, он сел за стол напротив Маргариты, снял крышку с горшочка и стал цеплять кинжалом оливки.

– Вкусно, – прожевав закуску, сказал он девушке. – И сладко, и пряно, и оливка! Не тот ли дядя это делал, что вчера приходил?

Маргарита кивнула.

– Он мне всё больше и больше нравится, – говорил Рагнер, поедая оливки. – И прийти не побоялся, и дерзил мне, хоть ему и страшно было… Плащ у него… черный. По моему мнению – самое то. И такие вот вкусности вытворяет! Съестная лавка, говоришь, у вас была?

Маргарита снова кивнула и поджала губы, понимая, что лавку разграбили.

– С Хамтвирами – всё просто, – стал объяснять Рагнер. – У них в роду два главных имени: Хильде для дам и Брант для мужчин. Если Хильде и Брант женятся, то их первого сына будут звать Брантхильд, а второго – Хильдебрант. А вот теперь догадайся, как мою супругу зовут?

– Хильде? – не поверила Маргарита, но Рагнер жестом показал, что она права. – А как ее брата?

– Брант! – засмеялась Маргарита.

– Вот и всем смешно, кроме Хамтвиров. А моего с ней первого сына и первую дочь как будут звать?

– Брант и Хильде? – не поверила Маргарита, но по лицу Рагнера поняла, что права. – А вы что же? Не возражаете?

– Да мне плевать. Ну или сына будут звать Рагнхильд, – блеснул он серебряными зубами. – А про этого Хильдебранта еще кое-что скажу: когда говоришь его имя, то представь себе большую паучью черепаху.

– Это как?

– Ну, – пожал плечами Рагнер, отправляя еще одну оливку в рот, – черепаха такая… не миленькая и маленькая, а здоровая, матерая, недобрая, в каменном панцире и с морщинистой шеей. И вся покрыта черными большими пауками, какие бегают по ней. Так и чешутся кулаки двинуть по черепашьей морде за то, что она нагло прет в чужой огород, жрет там да роет, но никто этого не делает из-за ядовитых пауков, которых боятся. Хильдебрант Хамтвир – самый опасный кукловод из всех, кого я только встречал. Даже Атта́рдийский Лис ему проиграет.

– А это кто? – улыбаясь, спросила Маргарита, которую позабавило описание черепахи.

– Герцог Атто́р Ка́нэррга́нтт, канцлер Аттардии. Он меня когда-то нанял остров Бальтин покорить… Мне всего девятнадцать было, – гордо поднял голову Рагнер. – Я рыцарское достоинство тогда же получил, а не в возрасте Страждания. Потом сразу же стал командовать войском.

Маргарита перестала улыбаться и сдвинула брови.

– Что? – спросил Рагнер.

– Зачем вы это делаете? Зачем нападаете на другие земли? Зачем в Орензу пришли? Ну допустим, вам раньше нужны были деньги, я хоть как-то могу это понять. А сейчас? Вы ведь уже герцог, состояние у вас есть… Зачем вы здесь?

Рагнер вздохнул.

– Я не был готов меняться… – съел он оливку. – Я воевал в Южной Леонии, когда около празднования Перерождения Земли узнал, что мой старший брат две восьмиды назад глупо умер, а я унаследовал земли, состояние и невесту в придачу. Прибыл домой – а там всё к свадьбе готово… Супружество с Хильде Хамтвир – это часть мирного договора, окончившего Тридцатилетнюю войну: чтобы наши кланы больше не враждовали. Хильде – единственная дама Хамтвир, не считая жены самого Хильдебранта Хамтвира. Если бы Гонтер, мой брат, не умер, то он бы женился, а так пришлось мне: я остался последним Раннором без супруги и без принцессы в невестах – мне невозможно было отказаться… да и любимой у меня всё равно не было. Я женился, но… Хильде Хамтвир… Ее матерью была бронтаянская принцесса, а она сама… Она плачет всё время, совсем как ты. Словом, Хильде из столицы в Ларгос не желает перебираться. Насильно я ее туда везти не хочу, оставить одну не могу… Значит, мне надо будет жить в двух столицах, Брослосе и Лидоросе, ходить с женой на балы и прислуживать при дворе дяди Ортвина. Такого от меня ждали и мой дядя, и бабуля Маргрэта, и Хильдебрант Хамтвир… Думал, этот старик меня своей тростью по башке треснет, – что-то вспомнив, улыбнулся Рагнер. – Я же не был готов меняться. И сейчас тоже… Вот я и сбежал от жены да от новых деда с бабкой… И ты же видела мое войско – его нельзя сохранить, если постоянно не воевать. Шагать строем целый день эти демоны не станут. Без войн они все одичают со скуки. Вот как-то так.

Он хотел съесть очередную оливку, но еще больше недовольная его словами Маргарита подвинула к себе горшочек и накрыла его крышкой.

– Их много есть нельзя, – сердито сказала она. – Вы и так уже штук шестнадцать скушали.

– Считаешь их? – широко улыбался Рагнер, показывая серебряные зубы. – Маринады мне пожалела? В час Нестяжания, поди?

– Уже час Кротости! Но восьмида Нестяжания… – смутилась Маргарита. – Их правда нельзя много кушать – так дядя говорит, – резко встала она со стула, подошла к настенному зеркалу и начала плести волосы в косу. Рагнер озадаченно посмотрел на девушку и взял бутыль с яйцами.

– В чем дело? – спросил он, ковыряя кинжалом сургучную пломбу.

– Просто… для вас эта война, как… – искала слова Маргарита, пытаясь выразить мысли. – Просто вы не были готовы ходить на балы! – всплеснула она руками. – И из-за этого мирные люди и воины Орензы погибают. И сколько еще погибнет! И ваши пленники… Они умирают – вы сами говорили. А для вас горе людей совсем не имеет значения…

– Имеет, просто мне их не жалко. Ты добрая и всех жалеешь. Я – нет. Так уж устроен этот мир, и не я такой порядок придумал: одни королевства нападают, другие защищаются, затем наоборот. Победителей не судят, а вот проигравшие могут всё потерять. И всегда это их собственная вина: не надо было проигрывать… – надкусил маринованное яйцо Рагнер и удовлетворенно промычал: – Вот это вкуснота! Если твой дядя еще раз придет, я теперь, пожалуй, сменяю вас!

Маргарита оглянулась и поняла, что Рагнер шутит: он развернулся к ней и усмехался.

– Король Ладикэ всё равно бы напал на Орензу, – расправившись с яйцом, пожал плечами Рагнер. – Он долго готовился: для него это дело чести и мести. И не думай, что раз Ладикэ небольшое королевство, то у его короля ничего бы не вышло. Средств у Ивара хоть отбавляй: через его земли идет вся торговля Меридеи на северном побережье. Один остров Утта чего стоит… Так что орудий, кораблей и наемников он имеет предостаточно… – полез Рагнер за вторым яйцом. – Но своей заслуги я не преуменьшаю, – жевал и говорил довольный собой герцог. – Без меня Ивар колупался бы тут черт знает сколько. Может, помер бы от старости, пока воевал, и месть продолжили бы сыновья и внуки. Спасибо лучше бы мне сказала – быстро всё тут захватим и уйдем. Это лучше, чем три десятилетия войны, – ты уж мне поверь! Осталось совсем чуть-чуть: пленить вашего Альдриана, – и пойдем восвояси, а вы будете жить, как прежде, только дань платить – это святое. Не знаю, что будет делать Ивар, но я бы на его месте ушел из Орензы – всё равно ему ее не удержать. Предложил бы позабыть былое, пока имею преимущество: подписал бы мирный договор и остался с королем Эллой добрыми соседями. Сиренгидию, конечно, забрал бы назад, и всё. Но… – посмотрел на бутыль Рагнер и больше есть не стал. – Это я так поступил бы. Что будет делать Ивар, я не знаю и знать не хочу.

Маргарита взяла тонкий белый шарф-платок, вернулась к большому настенному зеркалу и стала покрывать голову.

– Вас послушать, орензчане должны быть вам благодарны!

– По моему мнению – да! Я же говорю: вас всё равно ждала война. Было бы всё то же самое, только бесконечно. Ивар ни за что не отступился бы от мести… – стал серьезным Рагнер. – Его отец угодил в плен в прошлой войне и уперся, что выплатит любую дань за проигрыш, но Сиренгидию с ее золотоносными ручьями и торговыми портами не отдаст… По рыцарскому уставу нельзя просто так убить рыцаря-пленника, тем более короля, – это бесчестье. Словом, нужен годный предлог. Отец твоего герцога по приказу прошлого короля Орензы намеренно выставил своему пленнику позорные условия: свобода, дань и поцелуй руки, якобы за немыслимое оскорбление, а после его убил. Король никогда бы не поцеловал руку герцогу, иначе какой он король… Мирный договор спешно подписывал уже Ивар – он отдал Сиренгидию, чтобы получить тело отца и успеть сжечь его, пока душа не стала призраком. А герцог Альбальд за участие в этой уж очень далекой от рыцарского благородства торговле телом и душой усопшего меридианца, завладел золотыми приисками и стал печатать свою золотую монету. Святоши из Мери́диана повели себя как всегда – десятину из рук победителей забрали да в ответ: «Ничего не знаем, не видели и разбирайтесь сами, кто прав». Вот только героем Альбальда Бесстрашного не признали, иначе разругались бы с Иваром – этот спесивый хрен погнал бы Экклесию взашей со своих земель и не побоялся бы. Что до меня, то я понимаю короля Ладикэ и не прочь помочь соседу, к тому же родственнику – где-то на две унции крови, но всё же… – опять стал улыбаться Рагнер, глядя на ошеломленное лицо Маргариты. – Многое кажется другим, когда знаешь чуть больше, да? Вокруг живут не герои и не ангелы, а летописи – сплошное вранье. Что теперь скажешь? Я еще ужасен или не хуже остальных?

Девушка тем не менее сдаваться не собиралась.

– Всё еще ужасен! – возмущенно ответила она. – Как можно было захватывать Ориф в Великое Возрождение?! Это же страшное святотатство!

Рагнер рассмеялся.

– Ох, ну и весело же это было! – высказался он. – Я не убил ни одного человека и ничего не разрушил, а ты снова недовольна!

Насупившись и более не находя веских доводов, Маргарита молчала. Улыбаясь, Рагнер подошел к ней и появился позади ее отражения. Он немного покрасовался – встал то одним боком, то другим, вызывая негодование в зеленых глазищах. Его же забавлял гнев девушки. Он подмигнул ей в стекле зеркала, но она вспомнила, что время Кротости, и перестала его замечать. Скоро мужчине надоело кривляться.

– Пойду, пожалуй, с Айадой прогуляюсь и обойду тут всё, – сказал он, подходя к перекладине со своей одеждой.

Не стесняясь девушки, Рагнер стал заправлять рубашку в штаны. Набросив камзол, он увидел свой кошелек и взял его в руки.

– Я тебе еще кое-что принес, – протянул Рагнер Маргарите маленькую свинку. – Узнаешь?

Маргарита искренне обрадовалась и приняла ее обеими руками.

– Какая же ты еще девчонка, – рассмеялся он. – Еще не выросла из игрушек.

– Мне ее Тини подарила на Матронаалий, в благодарность как своей покровительнице. В Орензе такие маленькие фигурки подвешивают к колыбельке на удачу, а Тини вместе с этой свинкой подбросили к приюту – она подарила мне самое дорогое, что у нее было… Тини – это та прислужница, – вздохнула Маргарита, погасив улыбку. – Лучше бы мы не сближались… А Ортлибу я эту свинку так и не показала: он бы подумал дурное, потому что его самого прозвали в городе Свиннаком. Я побоялась, что он прогонит Тини, и припрятала свинку в кухне, а потом всё там обыскала, но не смогла ее найти…

– Ты меня не попросила взять ни одной вещи, связанной с мужем.

– Он мне не дарил ничего такого личного, – пожала плечами Маргарита. – Кроме рукописного часослова, но его мы продали вместе с драгоценностями. Ну все одежды – они же от него… И он мне больше дал, – она отошла от Рагнера и взяла со стола учебник. – Вот это. Нанимал мне учителей. Хотел, чтобы я была образованной. И я это ценю. Это дороже стоит…

– Понятно… А кровать… всё хотел спросить, ваша с ним? – махнул головой Рагнер. – В других спальнях ничего подобного нет.

Маргарита поставила свинку на стол и погладила ее пальцем.

– Мне кажется, что здесь жила его… близкая дама. Красивая… Они раньше были вместе… до меня. И она с нами потом тоже жила, даже в том желтом доме, – закрыла девушка на пару мгновений глаза. – Она уже не была его близкой дамой, но… Из-за того что Ортлиб женился на мне, а не на ней, их общий сын и надругался надо мной.

Она выдохнула последнюю фразу, и ей стало гадко.

– Не плачешь? – спросил Рагнер.

– Нет, – помотала Маргарита головой. – Не хочу из-за него страдать. Он был бы рад, если бы знал.

– Вот это верно.

Находясь за спиной девушки, Рагнер погладил ее голову через платок, а она не стала отстраняться. Он задумчиво постоял немного, намереваясь сделать что-то большее, но потом решил, что не стоит.

– Айада! – позвал он собаку, и та ринулась с места.

Подлетев к Рагнеру, она подпрыгнула, положила ему лапы на грудь и лизнула его лицо.

– Айада… – проворчал герцог, сбрасывая ее лапы. – Ну что еще за нежности? Ревнуешь, что ли? – усмехнулся он, глядя на Маргариту и вытирая нос. – Я вернусь к обеду, – сказал он девушке. – Часа через два. Что-то еще нужно?

– Нет.

– Не грусти тут, – пошел Рагнер к двери, и собака, махая хвостом, последовала за хозяином. – Думай, что супруг скоро явится и заберет тебя от меня, такого всего ужасного…

Если бы Рагнер обернулся, он бы увидел, что его слова совсем не успокоили Маргариту. Когда за ним закрылась дверь, она, обхватывая себя за плечи руками, села на стул. Тревожное предчувствие, что никто ее отсюда не заберет, причиняло боль и вызывало чувство унижения. И она не знала, что ей дальше делать, и боялась того, как с ней поступит Лодэтский Дьявол, когда убедится, что пленница стала обузой.

Глава XXIII

Пятнадцатый день рождения

Меридианская звезда соответствовала кругу – совершенной фигуре и началу всех форм; меридианский крест – квадрату, несовершенной фигуре и концу всех форм. Круг и звезда символизировали идеальный, божественный мир, квадрат и крест – суть человека и земного мира, то есть изначальное стремление человека к несовершенству и к уничтожению своего мира. Из металлов квадратом обозначался хрупкий свинец, а круг – пластичным золотом.

Двадцать шестой Божий Сын оставил в Святой Книге такую запись: «Из-за рамок своей плоти человек и есть создание, какому так любы углы прямые и строенья кубические: размах рук человека равен росту его. Человек с разведенными в стороны руками и сведенными ногами – это рамка квадрата с центром у места детородного; человек с раскинутыми в сторону руками и ногами – это круг с центром в пупе. У младенца годовалого со сведенными ногами – центр это пуп, да чем старше человек, тем сильнее середина его плоти к местам детородным уходит. Центр – это есть сосредоточье сил, перехлест стихий и мощи, потому плоть ребенка много заботится о животе своем, а голод человека взрослого метается меж животом и местом детородным». Крест стихий, полученный при обряде единения, усмирял звериное естество плоти, дарил дополнительный центр силы в верхней части груди, помогая человеку в борьбе с Пороками и животными страстями.

Согласно знанию, люди имели друг с другом незримые связи, и вырастали они как раз из центра плоти, из сосредоточения сил: будто в лесу одни души переплетались лишь ветвями, вторые – еще и корнями, третьи никак не объединялись, а четвертые боролись друг с другом, – вот и связи у кого-то были прочными, у других же они обрывались. Самые сильные связи были внутри семьи и между влюбленными. Люди с сильной связью могли понимать друг друга без слов или, когда один о чем-то думал, другой это говорил.

Соединение между родителями и еще бездушным младенцем было иного рода. Экклесия называла эту связь «незримой пуповиной сил»: с момента зачатия и до трех лет, чтобы окрепнуть, плоть ребенка питалась жизненными силами своих родителей, – значит, существовала возможность передать наследникам свою душу. Мужское тело могло передать душу только наружу, как семя, женское – внутрь себя, в матку, где был центр силы. Из-за строения человеческой плоти Божий Сын умирал на кресте в пропорции квадрата: его душа перед гибелью плоти собиралась у детородного места и перетекала по незримой пуповине в его собственного годовалого сына, – такой возраст был наилучшим для принятия души младенцем от родителя из-за крепкой «пуповины» и центра силы в пупке. Могла душа передаться и дочери, но из-за строения женской плоти в дальнейшем душа передалась бы лишь тому младенцу, какой был бы еще в утробе. Погибнув на кресте, Божия Дочь уже не смогла бы родить, ребенок в ее чреве умер бы вместе с ней, – так прервалась бы череда возрождений: божественная душа отправилась бы на Небеса, не найдя пристанища в плоти, а Бог мог и не отыскать вторую столь праведную женщину, как Пресвятая Меридианская Праматерь. Следом наступил бы Конец Света. Таким образом, только строением человеческой плоти и ничем иным обуславливалось то, что божественная душа Спасителя жила в мужском теле и передавалась его сыновьям.

________________

Двенадцатый день плена сменился тринадцатым, затем прошел еще день. Маргарита уже три дня прожила у Рагнера в спальне и не понимала, как ей быть, ведь после дня венеры герцог точно перестал ждать Ортлиба Совиннака.

И в день юпитера, и в день венеры Рагнер приходил в ратушу за пару минут до начала восьмого часа и времени отбоя. Он где-то обедал в городе, а в свою спальню возвращался ради вечерней прогулки с Айадой да сна с ней в обнимку на полу. На рассвете или около того он вставал, отправлял собаку прогуляться, сам же укреплял тело: делал три раза по сто отжиманий, приседаний и сгибаний туловища из положения лежа для твердости живота. Маргарита в это время притворялась спящей, но из любопытства она иногда за ним подглядывала и тогда невольно восхищалась его сильным телом, особенно, когда видела игру мускулов на оголенном мужественном торсе, отмеченном шрамами и меридианским крестом. Ругая себя на чем свет стоит, она успешно противостояла искушению, отгоняла греховные мысли и лишь тихонько вздыхала.

Рагнеру никогда не требовалась нагретая вода, чтобы искупаться: после упражнений он просто обливался холодной водой; а Маргарите ежедневно, до второго завтрака, доставляли полтора десятка бочонков воды для большой купели. Из-за этого она чувствовала необъяснимые угрызения совести, хотя, казалось бы, могла ликовать, что причиняет хлопоты самому Лодэтскому Дьяволу, кошмару Орензы. Еще ей стали приносить сливки для кожи – и из-за них ей также становилось тяжело на душе. И из-за того, что «лодэтское чудовище» спит на полу, она тоже себя терзала. Пока Рагнер ни слова не сказал о ее переезде. Завтракая с Маргаритой, он подшучивал над ней, скорее даже измывался, и радовался, когда она пыталась дерзить ему в ответ, но ни разу за три дня он не упомянул о том, что пленница загостилась в его спальне, словно его не беспокоили собственные неудобства.

Пятнадцатый день плена совпал с днем рождения Маргариты. Шестого дня Нестяжания, второго года, сорокового цикла лет, в первый день сатурна, ей исполнялось пятнадцать лет. Она проснулась с гадким чувством обиды на мужа и с убеждением, что даже сегодня, в ее празднество, он не объявится. Трехдневный срок, какой в унизительных и грубых изречениях дал Рагнер, истек вчера, – с наступившего дня Лодэтский Дьявол угрожал отдать пленницу своим головорезам. Любила ли она супруга до сих пор или уже нет, девушка не понимала, только знала, что так сильно на него злится, что если он не придет за ней до окончания суток, то она сама больше не захочет его видеть.

По заведенному порядку, закончив упражнения, искупавшись и одевшись, Рагнер, уходя гулять с собакой, крикнул Маргарите, чтобы она вставала. В подавленном настроении девушка вылезла из-за красной завесы балдахина и, закрывшись в уборной, за триаду часа тоже привела себя в порядок. В свой день рождения она облачилась в ярко-зеленый наряд, что очень ей шел. Благодаря ли сливкам, или вышел срок, но синяки полностью исчезли с ее лица, будто они никогда и не пытались уродовать красавицу. Причесавшись, она покрыла голову платком и вышла в спальню, где на столе уже стоял завтрак.

В ожидании девушки Рагнер, сидя на большом сундуке, заострял меч обычным точильным камнем. Его волосы были перехвачены в хвост – значит, Соолма уже приходила. Она же принесла своему мужчине в день сатурна не белую, а символичную для этой планеты черную рубашку.

– А костью вы не пробовали меч затачивать? – поинтересовалась Маргарита, проходя к столу. – Человечьей, например?

– Зачем? – озадаченно спросил Рагнер, поднимаясь на ноги и вешая меч за цепь на стену. – Тем более человечьей… Это какие-то новые изыскания при дворе герцога Лиисемского или что?

– Почти… Не при дворе, скорее при кухне… Работницы хлебной кухни были уверены, что вы именно так делаете. Даже более… Могилы оскверняете, когда рядом нет живых красавиц. Ну, чтобы после насилия из их бедра вырвать кость, – невольно улыбнулась Маргарита, пока это произносила. – Так ваш меч острым и получается, то есть колдовством, – и пробивает любые доспехи насквозь… Я верила…

Посмеиваясь, Рагнер сел за стол напротив нее и ответил:

– Чего только про этот меч не болтают. Даже на Бальтине такое оружие – это большая редкость. Лучше сандел-ангелийских сплавов, да вот тайна бальтинской стали утеряна. Наверно, был какой-то мастер, который так и не открыл никому свой секрет. Ну или это сами гномы, духи земли, выковали… – улыбался и Рагнер. – Бальтинцы именно в это верили. Да из металла, какой послали боги. Меч, в самом деле, необычайно прочный, острый и легкий при этом. Едва тупится от ударов. Но лишь в единении с мастерством хозяина, меч может повредить доспех… Ладно, не говори никому – я ни разу не пробил мечом ни одного доспеха – у человека нет такой силы, чтобы пропороть сталь, а меч – это всё же не топор и не копье. Длинный меч отменно сечет – здесь его главная сила. Бывает, попадаешь мечом в сочленения на животе, но из-за нарамника другим кажется то, чего нет. Однако… Я раз видел на лесопилке, как тонкая струна режет и кость, и металл, и дуб. Твоя рука становится такой струной, и если она сильна, то твой меч тоже силен. Хороший меч может даже надрезать другой меч, а потом сломать его, но чтобы собственный меч не повредить и не сломать, нужно правильно бить и отражать удары, нужны долгие тренировки. Словом, меч требует куда большего мастерства, чем владение любым другим оружием, а если всё сделать правильно, то человека без защиты этот бальтинский клинок легко делит надвое.

– И как он к вам попал?

– Просто: я убил его прежнего владельца и честно заслужил оружие. Кстати, я назвал меч Ренгар – своим именем, только наоборот: он мое отражение… Там, на рукояти, две звезды с пятью лучами, одна перевернута. Все знают строки из Святой Книги о пропорциях человека – про круг или квадрат… ну и где центр плоти тоже. Сама звезда вписывается в круг, а вот если человек встанет, как пятиконечная звезда, то получатся, что он руками выпадает из окружности, то есть из меридианской звезды, а ногами из квадрата или из меридианского креста, центр же в пупке или около. Свобода, одним словом, – никаких рамок нашей меридианской веры! Правда, эти измышления не мои, а моего друга… Я же сперва думал лишь о том, что такая звезда мне напоминает о море и о том, как здорово качаться на волнах в теплый день. Распластаешься, отрешишься от всех мыслей, закроешь глаза и кажется, что уже не в этом мире… и даже немного другой человек…

– А что означает перевернутая звезда?

– Не знаю, – ответил Рагнер, принимаясь за еду. – Это же бальтинский меч. Когда Ренгар ковался, те язычники о меридианской вере слыхом не слыхивали, так что явно вкладывали какой-то иной смысл в символы. А его прежнего хозяина, мертвеца, уже нельзя было расспросить.

Рагнер быстро съел свою лепешку, вытер руки салфеткой и, отпивая из простой глиняной чашки напиток бедняков, желудевый завар, сказал:

– Я сегодня буду около полуночи. Не жди и ложись спать. Дверь не запирай – Айада никому не даст к тебе подойти, не бойся.

Внезапно Маргарита решилась на непростой для себя разговор. Она отложила лепешку и уставила глаза в стол.

– Вы же знаете, что мой супруг меня бросил! – в отчаянии сказала девушка. – Срок вышел, и раз его еще нет, то он не придет. Я сама… его уже не жду… – дрогнувшим голосом проговорила она.

– Только не плачь! – воскликнул Рагнер, шумно ставя на стол чашку. – Довольно мне тут слезы свои лить, – жестко сказал он, но когда Маргарита на него посмотрела, то не увидела ледяного стекла во взгляде. – Научись уже не реветь из-за тех, кто этого не стоит. Не придет – так не придет, – вздохнул он, помолчал и добавил: – Я давно допускал, что так может случиться: без твоего супруга обойдусь. Замок пока не буду штурмовать – лишь время тратить. Подождем войск с юга и будем с ними сражаться. Может, тогда ваш Альдриан, после того как мы его последнюю надежду уничтожим, образумится и сдастся. Если нет – выгоним его, и будет Альдрианом Безземельным. Не думал, что всё так затянется, но, – улыбнулся он и заглянул Маргарите в глаза. – Но мне так даже лучше: подальше от всей этой новой герцогской жизни, что ждет меня дома.

– А со мной, что будет?

– Нууу… Всё же я думаю, что твой супруг может мне потом пригодиться, – снова стал пить темный напиток Рагнер. – Посмотрим… Пока будешь здесь. Как уйдем из города, то отпущу тебя, так что не кисни.

Маргарита, не поверив тому, что слышит, уточнила:

– Отпустите? Без всяких условий.

– На все четыре стороны.Даже подброшу до дома дяди.

– Спасибо, – улыбнулась она и с благодарностью посмотрела на него, но тут же обеспокоилась другим вопросом: – И я здесь всё это время буду жить? В вашей спальне?

– Как по мне, с тех пор как ты здесь, я из-за тебя более бед не знаю. Как тебя переселишь? У тебя нынче платья красивые и белье тонкое. Чтобы опять тут все из-за тебя передрались? Мне точно не до этого. Или… – пристально посмотрел на нее Рагнер, – тебя что-то не устраивает? Не стесняйся, говори… Ну же?

– Мне неудобно… – слегка поджимая подбородок, попыталась улыбнуться Маргарита. – Вы на полу спите. Я себя обузой чувствую… из-за воды для купели и из-за остального… Я ведь вам не приношу пользы, одни хлопоты… Я не заслуживаю всего этого…

– Всё? – усмехнулся Рагнер. – Ты страдать, значит, хочешь? Сидеть в темной комнатке без лампы и ненавидеть меня? Так? Наверно, желаешь, чтобы Лодэтский Дьявол тебя терзал и мучил? И реветь мне тут постоянно собираешься?

Маргарита ничего не ответила.

– Я в походах привык спать на земле, так что про пол ты не беспокойся. И не мни о себе много: если что – мигом заточу тебя в темницу. Но ты себя неплохо ведешь: Айаду не обижаешь, пожара не учинила. А что врушка – так я уж смирился. Зато с тобою весело – то тебе сады полить надо, то про вишни мне свои аллегории расскажешь, то призраком вырядишься, то меч человечьей костью предложишь наточить… Я, наверно, даже скучать по тебе буду. Словом, как сказал: живи пока здесь, потом посмотрим.

– А как же Соолма?

– Соолме, как и мне, к походным условиям не привыкать. Или ты о чем? – повеселел Рагнер, и Маргарита поняла, что сейчас начнутся его унизительные шутки. – Беспокоишься, не страдаю ли я без женской ласки?

– Уверена, вы ею не обделены, – держала удар Маргарита.

– Не будь так уверена. Но если ты тут мне свою помощь предлагаешь – нынче я от тебя отбиваться стану, – так и знай! Как там было… Оставьте, – передразнивал Маргариту Рагнер. – Я больше не буду делать с вами блуд… Я порежу себя…

Маргарита гневно посмотрела на него. Она уже знала, что ее щеки стремительно розовеют. Рагнер был счастлив: он беззвучно посмеивался, показывая серебряные зубы и бесцеремонно положив локти на стол. От удовольствия, что задел ее, он даже наморщил нос. Маргарита молча взяла свою лепешку, уже выучив, что Рагнера, когда он так шутил, нужно было не замечать, и ему надоедало паясничать.

– Кушай, кушай, – ласково произнес Рагнер. – Голодать тебе нельзя. Может, ты уже чадо ждешь… От меня, – дернул он бровями вверх.

Маргарита с ужасом на него посмотрела.

– А что ты думала? Ты меня там так сжимала, что я не смог сдержаться аж два раза. Да в последний раз уже и не хотел, – его улыбка стала фальшивой, а глаза внимательно следили за откликом девушки.

Маргарита похлопала глазами: она неожиданно осознала, что, пошутив, Рагнер может оказаться прав.

– Дети – это всегда радость, – негромко и серьезно ответила она. – И уж лучше от вас, чем от того, мрази… – она замолчала, с ужасом понимая, что и Идер может оказаться отцом ребенка. – Намного лучше… Раз в тысячу примерно или даже в сотни тысяч раз…

Рагнер тоже замолчал и, продолжая наблюдать за ней, откинулся на спинку стула.

– Ну я рад, что ты меня хотя бы в один ряд с ним не ставишь. А то я уж думал…

– Нет, – твердо сказала она. – Даже близко не ставлю.

Что-то раздумывая, Рагнер встал из-за стола и начал собираться. Разгоралась жаркая лиисемская весна, и он надел черненую кольчугу прямо на рубашку, затем пояс с кинжалом и кошельком, застегнул ремни шпор и в завершение всего закрепил на бедрах золоченую цепь с мечом. Ни плаща, ни камзола поверх кольчуги он больше не носил.

– Хочешь, чего-нибудь привезу? – спросил он.

Маргарита помотала головой, откладывая наполовину съеденную лепешку: охота до еды пропала. Она взяла чашку и, отпивая из нее сладкий цветочный завар, начала гадать: угораздило ли ее так некстати понести во чреве.

«Беспокоиться рано, – думала она. – Кровь должна была пойти где-то три дня назад, но это ничего не означает – так говорила Марлена. Такое случается».

– Можно мне немного вина? – повернулась девушка к Рагнеру.

– «Вина» это вино, или ты опять мне свои загадки загадываешь? – озадаченно нахмурился он. – Ты же вроде дня три назад, за обедом, сказала, что никогда не выпиваешь вина?

– Иногда выпиваю… редко… «Вина» – это вино, никаких загадок. Только не куренного, не белого, а самого обычного. Для… Не знаю, чтобы протирать кожу вином с водою, например, то есть водой с вином… Нужно, чтобы было хоть немного вина. Любого, но лучше красного… или желтое лучше… Я даже не знаю…

– Будет тебе вино. И красное, и желтое, и черное. Срочно нужно или до вечера подождет?

– Подождет, – улыбнулась Маргарита. – Это не к спеху. Спасибо вам большое, – благодарными зелеными глазищами смотрела она на Рагнера. – За всё: за могилу Тини, за спасение брата Амадея, за Звездочку, за то, что… так благородны!

– Я всё же рыцарь, – криво усмехнулся герцог. – Но если хочешь отплатить добром, то потом, когда неволя для тебя кончится, не хвастай об этих моих подвигах, очень прошу, иначе моя добрая слава Дьявола будет испорчена. А я привык, что святоши при моем появлении сатурномеры скручивают, – нет, без этого уже жить не смогу! Забудь: мелочи всё… Монах жив остался, а остальное всё – сущие пустяки.

Маргарита наградила его еще одним признательным взглядом за скромность и снова задумалась.

«Значит, уже завтра утром я узнаю, – вздохнула она. – И кто же, если я понесла, отец ребенка? Ортлиб, который потащил меня на старый тюфяк в Северной крепости, Идер Монаро или герцог Рагнер Раннор? Все трое могут быть… Я почти догнала по бедствиям Гелни, дочку костореза. Если те сплетни вовсе не были бреднями сильван, и Гелни зачала, потому что ей на самом деле понравилось с тем проходимцем, то тогда выходит: Рагнер Раннор более вероятен, ведь с мужем, как оказалось, я не знала подлинного удовольствия… Но мое «полнолуние» случилось раньше – значит: или Ортлиб, или… нет… Боже! Да за что же это мне?! Я больше трех восьмид не могла затяжелеть от мужа… Зная мою несчастну долю, отцом ребенка, если он зачат, точно стал мразь-Идер!»

Задумавшись, она не замечала, что Рагнер, заканчивая собираться, поглядывает на нее и что-то решает для себя.

________________

Как и год назад в свой день рождения Маргарита грустила в одиночестве и раздумывала о неприятных для себя вещах: о тех, что так долго отгоняла прочь, старалась не замечать и не видеть. Она пробовала читать учебники, но то и дело утыкалась глазами в слова «супруг», «муж» и «венчание». Найдя текст о братстве рыцарей, она с удивлением узнала, что воинам Бога Экклесия прощает множество прегрешений. Их незаконные дети получали право стать рыцарями и наследниками, имея герб с каймой, и даже преступнорожденные мальчики, если рыцарь признавал их своими детьми, наследовали титул, родовое имя и герб, отмеченный диагональной полосой, а после восьми лет, проведенных на Священной войне, могли венчаться. Но сильнее всего Маргариту удивило то, что Экклесия никак не порицала воинов Бога за обольщения замужних дам – более того: дамы через покаяние могли получить прощение за супружескую измену с рыцарем и не попасть в Ад.

Чтобы убивать без греха, судить воинским судом, возглавлять дружины и в свободное время открыто соблазнять красавиц, все воины четвертого ранга мечтали стать воинами Бога. Но для приобретения рыцарского достоинства требовался подвиг: участие в Священной войне, выигранный турнир среди оруженосцев, битва с медведем на охоте или что-либо другое, что бесспорно доказало бы Доблесть – вторую, после Веры, и не менее важную рыцарскую Добродетель. А чтобы стать оруженосцем, ученик рыцаря сдавал экзамены, одним из которых было испытание болью. Все экзамены зависели от строгости наставника, ведь он разделял позор со своим оруженосцем, – даже мог получить из-за него позорную метку в свой герб. В конце текста было написано, что путь рыцаря выстлан розами, да в начале он состоит из одних острых шипов.

Немного обрадованная тем, что может избежать Ада за неверность мужу, Маргарита закрыла книгу, опять вспомнила об Ортлибе Совиннаке и едва не разревелась: девушка не понимала, какие же такие более важные заботы могли у него быть, чем она – его жена, часть его плоти и души, как он сам говорил. Он вел себя так, будто бы она не была его супругой и он не разделял с ней позора за поруганную честь.

Так и прошел целый день: Маргарита печалилась и пыталась понять, что же ей делать дальше. За час до обеда, после прогулки с собакой, она решила проведать брата Амадея. В этот раз она хотела поговорить с ним наедине о крайне важном вопросе. Лорко, который никогда не покидал комнатку, несмотря на ее просьбы, и в этот раз отказался уходить.

– Лорко, – сказала ему тогда Маргарита. – Прости меня, пожалуйста.

Лицо Лорко с зелено-синими очковыми пятнами от удивления вытянулось.

– Я недавно прочитала, что лишь в себе нужно искать огрехи и не винить никого. Не знаю, что я тебе сделала, но раз ты обижен, значит, я тебя обидела. Прости меня, пожалуйста. И я более не держу на тебя зла… И за сплетни, и за ту ночь, когда ты меня нашел… разглядывал и трогал, – у меня больше нет обид и злобы.

Полулежавший на кровати брат Амадей внимательно слушал Маргариту. Лорко кривил свои шутовские губы, исподлобья смотрел на девушку и ждал подвоха.

– Пожалуйста, я тебя превелико прошу, выйди ненадолго. Хоть на девять минут.

– Ага, – усмехнулся рыжеватый парень. – Авозь мяне герцог приказжал зирать за вами, дчаб въы тута не лупилися за ягойной спиною.

– Лорко, пожалуйста, – не сдавалась Маргарита. – Ты сам знаешь, что сказал глупость и грязь. Пожалуйста…

Она уже не верила, что он уйдет, но Фортуна явила милость: Лорко, всем своим видом показывая, что делает грандиозное одолжение, немного помялся и вышел за дверь. Маргарита села перед братом Амадеем на стул.

– Что ты хочешь спросить, сестра? – приподнялся выше на подушках праведник.

– Я хотела… – занервничала Маргарита, понимая, что брат Амадей обо всем догадается. – Просто вопрос, не относящийся ко мне. Если на венчании невеста теряет сознание, не успевая ответить на поцелуй, то что дальше делают по правилам?

Брат Амадей не подал вида, что о чем-либо догадался.

– Сестра, на этот счет есть строгие правила: если невеста отказывается в храме от венчания, то свадьбу с тем же мужчиной, ее женихом, можно повторить не раньше, чем через полгода.

– Полгода?! – удивилась Маргарита.

– Да. И это только, если священник установит минимальный срок. Если невеста признается, что ее принуждают или она сомневается, то венчание может быть отложено на большее время – пока духовник не убедится в искренности согласия невесты. Супружество, – ласково добавил брат Амадей, – это священные узы на всю жизнь. Ты же знаешь, что дозволение на развод получить почти невозможно. Даже если ты король Санделии, для Экклесии это не имеет значения. Развод разрешается лишь мужам и в очень редких случаях, например: бездетность по исходу многих лет, но нужно иметь заслуги перед Святой Землей Мери́диан – не будь в гербе герцога Альдриана меридианского креста, он не смог бы получить развод ранее, чем через восемнадцать лет бездетного супружества. Или же причиной разрыва супружеских уз может стать проказа, но тогда это не развод, а вдовство. Третья причина – уход из мира в монашество. Четвертая – самая скверная, когда жена нарушает клятву верности или убивает свое потомство, – и чтобы так не вышло, невеста должна искренне желать союза с женихом и подтвердить это перед алтарем. О том, что две руки, соединенные перед распятием с Божьим Сыном и под взором Пресвятой Праматери, – это цепи, что сплетение пальцев подобно скрепляющему их замку и что поцелуй равен запирающему ключу, а Наш Господь хранит такой ключ, – об этом подробно написано в Святой Книге.

– Да, но что там написано про потерю сознания на венчании?

– Экклесия считает, что если невеста теряет сознание до окончания ритуала, то, возможно, она хочет избежать супружества, страшась сказать об этом открыто. Или Наш Господь против такого союза и обрывает венчание. В любом случае церемония может быть повторена не ранее, чем через полгода.

– А если… – стала терзать свои пальцы Маргарита. – Если в самый последний миг? Вот совсем в самый. Жених стал целовать невесту, а она едва чувствовала… Руку подала, но уже не было сил, чтобы самой переплести пальцы… И никто не заметил этого.

– Невеста должна встать у святого распятия по доброй воле, сама соединить руку с женихом и не разомкнуть замка до взаимного поцелуя. Спускаясь с алтарного взлета, супруги словно вместе сходят с Небес, где и был на самом деле заключен их союз. Вся церемония должна быть пройдена от начала и до конца, а взаимный поцелуй – это самая главная часть ритуала. Скажи, сестра Маргарита, священник, что проводил неудачное венчание, потом поговорил с невестой?

Маргарита пожала плечами.

– Священник обязан всё выяснить, ведь деньги за церемонию не возвращаются. Свидетели расписываются в храмовой книге, и последним, – вздохнул брат Амадей, – делает запись священник. Еще он заверяет запись личной печатью, какую бережет как сокровище. Храмовая книга в конце года отправляется в Святую Землю Мери́диан с половиной доходов храма, и эти книги хранятся не менее семидесяти двух лет. Если священника уличат в подлоге – он будет судим Божьим Судом. К духовенству законы Экклесии крайне строги: раза в четыре строже, чем для мирян. Так, сестра Маргарита, епископ Аненклетус Камм-Зюрро говорил с тобой?

Маргарита помолчала, не желая признаваться, но потом ответила:

– Какая разница? Всё равно для всех я госпожа Совиннак. А если бы он спросил меня, то я, наверно, наврала бы, что ответила на поцелуй. Я тогда хотела замуж за Ортлиба больше всего на свете.

– Ты правда способна на лукавство перед самим епископом?

– Да, вы правы, – вздохнула Маргарита. – Я не смогла бы лгать наместнику Святой Земли Мери́диан в Лиисеме. Да и любому другому священнику тоже…

– Сестра, ответь мне четко и честно, – потребовал брат Амадей; любовь из его глаз исчезла, и в них осталось только беспокойство. – Епископ Камм-Зюрро убедился, что ты ответила на поцелуй, да или нет?

– Нет, он со мной не говорил, но Ортлиб сказал, что супружество им подтверждено… Я же ни разу с тех пор не видела епископа. Уроки Боговедения после свадьбы мы отложили, а после венчания я очнулась у Ортлиба на руках, уже на улице, потом мы сразу поехали праздновать. Моя подруга Беати сказала, что после того, как я потеряла сознание, они меня и Ортлиба ждали у храма с триаду часа. Так… я и Ортлиб, – испуганно спросила она, – мы муж и жена?

Праведник еле заметно помотал головой.

– Что мне делать, брат Амадей?! – в отчаянии спросила девушка.

– Молчать и никому об этом не говорить, – строго ответил праведник, чем удивил Маргариту. – Это может быть очень опасно, – пояснил он. – Совиннак, конечно, всё знает. Он и епископ обманули тебя… Я помогу тебе, когда поправлюсь… Кажется, свадьба состоялась в Венераалий?

– Да, в первый день празднества… И, – закрыла лицо руками Маргарита, – Ортлиб от епископа получил послабление… чтобы пост в восьмиду Целомудрия не соблюдать. Боже, какая грязь и подлость!

– Сестра Маргарита! – с неожиданной резкостью в голове сказал брат Амадей. – Я понимаю, что тебе плохо, но ты никому не должна и слова сказать! Никому! Мы их всех накажем, но молчи, как бы тебе не хотелось пожаловаться: ни одному человеку не говори, даже… Я бы сказал, даже матери не говори, если бы она у тебя была, иначе ты можешь пострадать, а скорее всего, умереть… И даже Ортлиб Совиннак тебя не спасет.

Маргарита с ужасом смотрела на брата Амадея.

– Не могу в это всё поверить! Как? Как епископ Камм-Зюрро может делать что-то настолько дурное? Он что, убьет меня? Он же наместник Святой Земли Мери́диан в Лиисеме!

Брат Амадей грустно дернул губами. Было заметно, что он сильно расстроен.

– Все мы люди, даже епископы… И никто не хочет отправляться на Божий Суд. Священник не имеет права нарушить правила в любом из четырех главных ритуалов и решать что-либо так, как ему вздумается: в его руках великая власть, доверенная ему Богом. Он не имеет права злоупотребить ею ни одного раза. Кара за это – неминуемое испытание Божьим Судом, позор и смерть от Божьего Огня.

Маргарита и праведник молчали. Молчала и Айада, которая, словно всё понимая, участливо смотрела на них коричневыми глазами.

– Прошу, оставь меня сейчас одного, сестра, – нарушил тишину праведник. – Спасибо за то, что ты открылась и сказала мне правду. И ничего, что поздно… Так даже всё более наглядно… – глубоко погруженный в свои мысли, проговорил он.

Маргарита кивнула и, сама находясь в тягостном раздумье, направилась к двери. Когда девушка и собака ушли, явился Лорко.

– Намилувалися, а? – спросил он, садясь к окну.

– Что имела в виду сестра Маргарита, когда говорила, что ты, брат Иринг, трогал ее в ту ночь? – строго спросил праведник.

Лорко, выдыхая воздух и поджимая губы, посмотрел в сторону.

– Ну трогал дчуть. Тожа мяне гярцогиня. Она тама ляжала вся как на подносу. Вся-вся на видах и юбка задрана. Я всяго-до сиську трогал, и вся! Ну, – так же глядя в сторону, вздохнул он, – пъялился ащя. Там есть на дча пъялидься – я жа не статуй из камню. Кдо зжнавал, дча она цдесь маядчидь пярёд глазьями будёт, а? И мне не стъыдноа, яцная, да? Ничё я не дэлал. И цплетни енти… Проста я цдесь навой. Мне нада цтать на равню с тёми, кда давноя с герцогом. Болтать с ими… А я проста сказывал, дча мене Гюс казжал, и вся. Казжалось правдай, дча он казжал.

– Гюс Аразак? – уточнил праведник.

Лорко кивнул.

– Знать его, да?

– Приходилось встречаться, когда был у градоначальника, в этой ратуше.

– И чаго о ём казжать, а?

– Ничего. Это будет мое мнение. Ты должен составить свое. Раз пересказываешь чужое и собственного разума не имеешь, то ты либо глуп, либо ущербен.

– Эй, тъы! – обиделся Лорко. – Енто вовся не дак!

– Давайте помолчим, брат Иринг. Я устал. Но позволь, еще одну вещь сказать. Только не отвечай мне, прошу тебя, брат. Представь на месте сестры Маргариты ту, которая тебе дорога: мать, сестру или возлюбленную. А на своем месте чтимого человека, лучшего друга, например, который тебе как брат. Или наставника. Если тебя не коробит эта картина, и ты не изменил мнения о своем лучшем друге после этого – значит: ты на самом деле не сделал ничего предосудительного. Ответь не мне – мне это неинтересно. Ответь себе.

Лорко дернул губами, стараясь улыбнуться.

– Дча-та новае: тябе нентярэсно… Тъы здаровой, а?

– Нет, – ответил брат Амадей, закрывая глаза. – Я ранен.

Лорко, поджимая шутовские губы, сел боком на подоконник и прислонился спиной к стене. Он тоже закрыл глаза.

________________

Маргарита, прогулявшись с Айадой, возвратилась в спальню и упала на кровать.

«Вот так мне подарки на день рождения, – думала она. – Меня бросили в плену непонятно насколько, я не замужем и, возможно, понесла неизвестно от кого. Боооже, – взмолилась она, – ну раз ты не давал мне с Ортлибом чадо, когда я тебя просила, то не давай мне его и сейчас! Только не Идер Монаро! Я не хочу всю жизнь думать, что это его дитя, зачатое так страшно и безобразно!»

И тут же в ее голове прозвучал голос брата Амадея: «Ничего не бойся – доверься Богу, как и я. Не пеняй и не отчаивайся. Раз на то воля Божия, то благодарно прими и это его дарение».

Маргарита кисло улыбнулась и повернулась на спину – и уткнулась взглядом в деревянное лицо Блаженного. Стихов он не читал, но мерзко хохотал, довольный тем, что натворил на ее венчании с Ортлибом Совиннаком. Маргарита встала, взяла лишний головной платок – тот, что ей выдали в плену, и завесила эту морду.

– Вот так, – зло сказала она Блаженному. – Хватит за мной подглазёвывать.

Сойдя с кровати, она увидела на подоконнике маленькую свинку. Девушка подошла, взяла ее и, оставаясь у окна, задумалась:

«Вдруг у меня родится дочь. Смогу ли я отдать ее в приют, как избавились от Тини? Она и правда могла быть дочерью герцога Альдриана или даже Альбальда Бесстрашного. Если герцог-отец надругался над первой супругой Ортлиба, то и с другими делал то же: женщина могла отдать в приют такого нелюбимого ребенка. А через пятнадцать лет Тини сломал шею подлец, которому она доверяла и которого любила. Может быть, даже в день рождения, ведь ее принесли в приют тридцать седьмого дня Смирения, в то же число, что и день после штурма… Вместо предложения руки и сердца, Тини получила могилу – и то ей повезло, что незнакомцы сожгли тело, а не бросили вместе с палачами в помойку. Но всё равно, отлетая в Небеса, ее душа не видела никого близкого, кто бы пришел проститься: родилась никому не нужной и такой же ушла… Ну уж нет! Не знаю, что будет ждать этого ребенка, но он точно не будет расти без мамы, как я!»

Она еще смотрела на свинку, когда Айада встала на ноги и напряглась – так собака делала, если чуяла Рагнера.

– Не придет он, – сказала Маргарита Айаде. – Не жди. Будешь со мной в мой день рождения.

Но собака не двигалась. Маргарита, поставив свинку на место, увидела на Главной площади коня Рагнера, а затем и его самого – он что-то обсуждал с Аргусом, Эориком и еще четырьмя другими мужчинами. Айада никак не могла учуять хозяина с такого расстояния.

– Похоже, вы и правда общаетесь мыслями, – сказала Маргарита собаке, взяла зеркальце, посмотрела на себя и убедилась, что под правым глазом больше не желтело ни малейшего пятнышка. Кожа выздоровела, но душа еще болела.

– Пошли встречать твоего хозяина, – откладывая зеркало, позвала она собаку и направилась к двери. – Рано он сегодня. Обещал быть ночью, а еще только две триады часа до обеда. Пошли?

Айада с недоверием глянула на нее и, следуя за девушкой, зацокала когтями по полу.

Они вышли во внутренний двор, и почти сразу же, заводя за собой коня, зашел Рагнер. Он и Аргус продолжали говорить по-лодэтски, не замечая никого вокруг, и, похоже, споря. Рагнер хмурился, смотрел в землю и о чем-то сосредоточенно думал, но едва он увидел девушку в зеленом платье и с целомудренным белым платком на голове, как сразу улыбнулся. Аргус же с грустью взглянул на Маргариту, преображенную красивым нарядом. С вечера ее одиннадцатого дня плена они еще ни разу до этого не встречались.

– Айада! – позвал Рагнер, и собака со всех ног бросилась в его объятия.

Маргарита осталась стоять на нижней ступени парадного мраморного крыльца, думая, что глупо выглядит, и пожалела, что пришла. Рагнер, отправив Айаду побегать, сам к ней подошел.

– Встречаешь? – широко улыбался он, намереваясь шутить.

– Да, – смело ответила Маргарита. – Я увидела вас из окна и решила прогулять Айаду. Она вас еще раньше почувствовала.

– Я же тебе говорил, – улыбка герцога изменилась: теперь он просто был доволен тем, что видит и слышит. – Лучше идите сейчас с Айадой наверх, – добавил он. – Бои заканчиваются, и скоро здесь станет многолюдно… Я приду где-то через триаду часа, пообедаем. Санделианского вина тебе нашел – от самого короля, от Ивара…

Он подозвал собаку к девушке, а сам направился через дворик к башне и постарался вновь нагнать на себя мрачность. Маргарита, поднявшись по ступеням, обернулась у порога и увидела, что в тот же момент, собираясь зайти вслед за Аргусом в полукруглый проход башни, Рагнер тоже повернул к ней голову – и опять его большие губы радовались.

________________

Рагнер появился в своей спальне после пятого боя колокола. Раздеваясь на ходу и бросая вещи куда придется, он отправился в уборную. Только к своему мечу он относился почтительно – заходя в комнату, Рагнер первым делом снимал его и вешал за цепь на стену. Маргарита, после недолгих размышлений, аккуратно повесила на перекладину мужскую рубашку, а оттуда сняла черный камзол и расправила его на спинке стула, что герцог использовал вместо вешалки. Черную кольчугу из колец и вороненых пластин, подшитую кожей и черным полотном, она, еле ее приподняв, сложила на сундуке. Туда же перенесла его пояс с кошельком и кинжалом. Этот большой ларь грубой работы, щедро окованный железом и малоценный с вида, имел дорогостоящий врезной замок. Маргарита, когда впервые его увидела, подумала, что там, внутри, хранятся деньги и награбленные сокровища, ведь именно из-за этого сундука, по словам Рагнера, и сидели в коридоре дозорные из самых верных ему воинов, а Айада стерегла ларь в спальне. Впрочем, Лодэтский Дьявол мог просто шутить.

Не зная, чем себя занять, девушка из любопытства потрогала меч и отдернула руку. Касаться Ренгара ей было неприятно. Тем не менее она признала, что меч выглядел, хоть и жутковатым, но привлекательным тоже: рукоять оплетала вязь в мордах диковинных зверей; затейливой косой она переходила на устье черных ножен, пропадала там и снова возникала на наконечнике. Посередине гарды хихикала безносая рожица, а на дискообразном навершии рукояти тускло мерцала золотом перечеркнутая и перевернутая пятиконечная звезда с символом, напоминавшим первую букву имени Рагнера. Маргарита ранее уже видела, что на другой стороне Ренгара рожицы не имелось, но была точно такая же звезда, только неперевернутая, и опять буква «Р». Девушка понятия не имела, кем был прежний владелец меча, но неизвестный бальтинский кузнец будто нарочно выковал его для Рагнера Раннора.

«Этот бальтинский клинок легко делит надвое», – вспомнила она слова Лодэтского Дьявола.

Раздался стук. Гёре, Геррата и два поваренка принесли обед, чем удивили Маргариту: обычно в спальню герцога заходил один повар. Гёре начал суетливо застилать стол скатертью, а Геррата зажигать свечи в комнате. Маргарита, еще дувшаяся на подругу за ночное судилище, отошла к окну и всё свое внимание уделила закату. В темнеющем небе колючий храм Возрождения казался мертвым, зловещим и слишком большим. Она слышала, как гремела посуда, потом раздались удаляющиеся шаги поварят и шарканье покидавшего комнату Гёре. Геррата, собирая губы, словно что-то замыслила, приблизилась к девушке.

– Працноваёте? – заговорщически осведомилась она.

Маргарита увидела нарядные керамические тарелки, золоченые бокалы на ножке и серебряные приборы, а также высокое блюдо, накрытое медной крышкой, похожей на шляпу. Поблескивали изумительной красоты кувшины с тремя видами вин и сосуд с водой, из одного стекла. Рядом развалилась плоская ваза с настоящими пшеничными булочками и сахарным драже. Айада тоже не осталась равнодушной и заинтересованно нюхала воздух рядом со столом.

– Как наш герцог вьётся-то округ тобя… Так, чоб ты цнала, – быстро зашептала Геррата. – Я хоть с им нёдавною, этокого не помяню. В Бренноданне к нёму одёванные как принцешны крацотки сами на ложо кучою бёгли, а он их кашою обедувал. Да с дёрьвянньих блюдов…

Рагнер появился в комнате с влажными волосами, в привычных черных узких штанах и свежей белой рубашке навыпуск. Геррата мгновенно отпрыгнула от Маргариты, поклонилась и поспешила на выход.

– О чем шептались? – подходя к столу и поглаживая собачью голову, спросил Рагнер. – Садись, кушать будем.

– Геррата мне о ваших женщинах из Бренноданна рассказала, – улыбнулась Маргарита, садясь за стол, а Рагнер галантно пододвинул ей стул, чем ее удивил. Еще девушка заметила, что он побрился. – О целой толпе красавиц.

– Такой уж и толпе. Всего четыре. И две сбежали, не выдержав моего дьявольского очарования, – блеснул он зубами. – А две другие были скучными… Ты бы тоже от меня сбежала, – прищурился Рагнер, не переставая скалиться. – Могу себе представить! Прямо в храм понеслась бы!

– И не сомневайтесь, – весело ответила Маргарита.

– Хорошо, что я тебя пленил! Некуда тебе деться. Будешь терпеть.

– Терпеть глазурную керамику и золоченое серебро? – не сдавалась она. – К чему это?

– Пообедать хочу достойно: я ведь герцог! Ммм… – промычал он, поднимая крышку с блюда. – Ты смотри, что здесь!

В высоком блюде дымилась румяная баранья нога в пряной подливе с каштанами. У Маргариты от запаха свело желудок, и она жадно посмотрела на угощение. Айада сочно облизнулась.

– Слопаю я это, пожалуй, сам, раз уже час Воздержания, – сказал Рагнер, двигая блюдо к себе. – А тебя смотреть заставлю: спасай давай нашу Гео и не греши, – расхохотался он при виде обиженного лица Маргариты. – Говорил: сбежала бы от меня!

Рагнер стал разделывать кинжалом мясо, счищая его крупными шматами с кости. Заполнив лишь одну тарелку яством, полив его пряным соком и добавив пару каштанов, он отодвинул блюдо с бараниной подальше от девушки. С непроницаемым лицом герцог нацепил кусок мяса на кинжал и, откусив от него, простонал:

– Как же это бесподобно, ты бы знала…

Маргарита уставилась в сторону окна, чтобы не видеть, как он жует, и взяла хлебную булочку.

– Нет, это слишком жестоко, – смеялся Рагнер. – Нападение на твою Орензу меркнет по сравнению с этим злодейством, – поменял он свою тарелку на ее, пустую. – Кушай. Больше не буду, – успокоил он Маргариту, затем снял мясо со своего кинжала и отдал его Айаде.

– Так, кушай, – сказал он обиженной Маргарите, которая не брала в руки приборы. – А то я сам заплачу. И Айаде всё скормлю. Ей почему-то сейчас можно есть без греха, а вот мне и тебе – нет.

Решив, что, упорствуя в показной гордости, она накажет одну себя, Маргарита нацепила мясо на кинжальчик, начала обкусывать сочный, хрустящий край и сама чуть не застонала от удовольствия. Рагнер, видя это, беззвучно посмеивался и продолжал разделывать баранину. Айаде он сбросил кость с мясной третью всего куска, и собака с наслаждением принялась кромсать угощение на полу. Сам же Рагнер пока ничего не стал есть – вместо этого разлил по бокалам вино. Маргарита предпочла желтое, себе Рагнер налил черного.

– А вы, что не кушаете? – спросила девушка, удивляясь тому, что он, откинувшись на спинку стула, медленно пил из бокала и наблюдал за ней.

– Успею. Нравится смотреть, как ты и Айада едите. Есть за что выпить? А то я как-то не придумаю.

– Ну… У меня сегодня день рождения, – улыбнулась Маргарита. – Мне пятнадцать.

Рагнер посмотрел исподлобья, проверяя, шутит ли она.

– Могла бы и сказать, – серьезно проговорил он.

– Зачем?

– Зачем? – округлил он глаза. – Я мог бы над тобой весь вечер измываться. Но раз так… Буду сегодня добрым. Я и подарок мог бы сделать… Ну что, за тебя, значит, целый вечер будем пить, – занес он бокал.

Маргарита подняла за ножку свой позолоченный бокал и подумала, что, благодаря жизни с Ортлибом, она знает, как вести себя за столом: знатные господа никогда не чокались, когда выпивали, хотя именно аристократы из-за частых отравлений завели эту привычку, и она продержалась у них в моде до середины тридцать девятого цикла лет. Теперь они опускали в кубок с вином жабий камень на цепочке, и тот превращал яд в воду или менял цвет.

Какое-то время Рагнер и Маргарита кушали молча. Наслаждаясь таявшим во рту мясом и заедая его каштанами с белым хлебом, девушка на пару минут забылась – она едва не облизала пальцы, но вовремя спохватилась и отняла руку ото рта. Герцог всё равно увидел, что она обсосала кончик указательного пальца, но лишь по-доброму ей ухмыльнулся. Маргарита поняла, что успела привыкнуть к обществу этого человека и из-за его далекого от церемоний поведения она сама расслаблялась.

«Если бы я чокнулась с ним бокалами, он бы не подумал, что я хуже него, потому что не знаю Культуры, – думала девушка. – И слова бы не сказал, не поправил бы меня: так бы и ударялись бокалами весь вечер, а ему было бы неважно, что это неподобающе. Я так и об Ортлибе когда-то думала. Но герцог Раннор немного другой: он сам может что-то подобное выкинуть за столом, не считая, что уронит себя, – на то он и герцог».

В подтверждении ее слов Рагнер взял в руки большой кусок мяса и кровожадно порвал его зубами, что Культура категорически запрещала делать. Прожевав мясо, он вытер пальцы салфеткой и подвинул к себе большое блюдо.

– Рассказывай, в какой месяц родилась, – проговорил Рагнер, зачерпывая ложкой острую подливу и добавляя ее сначала на тарелку девушке, а затем себе.

– В девятый, как и два моих брата: в месяц Венеры… – запнулась она, но потом продолжила: – При полной луне.

– Шутишь?! – широко улыбаясь, заблестел он зубами. – Ты?! Бывает же… Любодеяние, Леность и Уныние? Мои любимые Пороки! Особенно Любодеяние…

– Когда я родилась, луна была красной, – зарделась Маргарита. – Это значит, что было лунное затмение: так матушке сказал священник. Все порочные склонности у меня есть, но они ослаблены, а Нестяжание усилено…

Она смутилась под его улыбкой, отложила кинжал для еды и отпила немного вина.

– А вы когда родились?

– Я? – усмехнулся он. – Едва успел в двенадцатый месяц Юпитера, но командовать у меня, как видишь, выходит. Еще я родился в ночь, какую так любят все дамы и так ненавидят их мужья, да и вообще все мужчины: в Церераалий то есть. Как ты уже поняла, я появился в новолуние… Представь себе: у меня есть и Трезвение, и Нестяжание, и Целомудрие, и лишь один Порок Уныния.

«Несправедливо! – подумала Маргарита. – Даже у Лодэтского Дьявола всего один Порок в кресте, а у меня целых три!»

– Зато самый страшный Порок, – сказала она вслух.

– У тебя он тоже есть. Слушай лучше дальше. Я родился в восьмиде Любви, значит, сами звезды велели мне носить черный цвет, а мой металл – свинец. Вот и пули из свинца делают… Одним словом, воевать мне тоже предначертано свыше. И мой гумор холодный и сухой, в самых высших точках, а гуморальный сок – это черная желчь. Шутки у меня поэтому такие: черно-желчные… А про тебя и без гороскопа понятно, что гумор в высокой точке влажности, раз ты столько слез умеешь наплакать, да очень кровяной, раз легко краснеешь… Всё верно? А то я сатурномера уже год как не видел, да и до этого в храм едва заходил.

Маргарита кивнула.

– Дальше добрый сказ о моем рождении заканчивается, – попивая вино, ухмылялся Рагнер. – Я родился, – зловеще понизил он голос, – в самую темную-темную претемную… Темную Ночь! Да! За три минуты до мига Возрождения, когда нечистая сила особенно сильна. Иии, как я тебе уже сказал, рок мне быть таким, каким я стал! – заключил в стихах он.

Маргарита смотрела на него с жалостью.

– Что? – поднял брови Рагнер, взял пальцами новый кусок мяса и принялся неторопливо от него откусывать.

– Понятно, почему вы такой… – искала она слова. – Такой… злосердечный и не жалеете никого… и в Бога не веруете. Вы озлобленны, потому что вам никогда на день рождения подарков не дарят и вы его не отмечаете торжеством.

– Зато ты уж больно добросердечная… – покачал головой Рагнер. – Нашла кого жалеть… Я сам себе такой подарок в Великое Возрождение сделал. Ну ты знаешь… С такой легкостью я еще тунну серебра не заслуживал. И в Бога верую после этого. Спасибо тебе, о Боже, за меридианскую веру!

– У меня есть знакомый… – вздохнула Маргарита. – Тот человек, большой такой, которого вы чуть не убили, когда он на вас бросился. Вот он тоже никогда свой день рождения не празднует и подарков не получает, потому что родился во второй день Юпитералия. Он тоже мрачный, как вы, а его родная сестра очень веселая.

Рагнер хмыкнул, но ничего не сказал.

– Родиться в Юпитералий или в Судный День, и тем более в Темную Ночь, – это самое плохое, как я всегда думала, – добавила Маргарита, начиная с помощью двух кинжальчиков разрезать на тарелке свой кусок баранины. – Хуже, чем в Великие Мистерии.

– Ну, если мы о друзьях, то у меня есть друг в Лодэнии, Вьён Аттсог – тот, который в шахматы мастерски играет, если помнишь наш разговор. Он не в Великие Мистерии родился, но немного позднее. В високосный год, а еще в високосной восьмиде – в нову третьей триады Трезвения, тридцать второго дня. И если год не високосный, то отказывается справлять день рождение тридцать первого дня, в нову, как все нормальные люди: раз в четыре года всё равно празднует. Такой вот чудак. А меня ты не жалей: я выкрутился и отлично устроился. Торжество самому справлять не надо – вместо этого я захаживаю на пиры к друзьям в их дни рождения, дарю им свой подарок, а от них получаю свой. Отлично я придумал?

– Да, – весело ответила Маргарита. – Нинно так не догадался…

– Хочешь, и с тобой так же будет? – улыбаясь губами, но став серьезным, спросил Рагнер и отпил из бокала. – Обменяемся подарками? Подарок для меня – это вопрос, – поспешил сказать он. – Мой вопрос и твой честный ответ.

Маргарита отложила приборы, промокнула льняной салфеткой губы и кивнула.

– Мой вопрос… – вздохнул Рагнер, взял пузатый кувшин с золоченым горлышком и долил желтое вино в бокал Маргариты. – Ты сегодня утром по-иному на меня смотрела, – вздохнул он и, глядя в лицо девушки, продолжил говорить: – Вопрос такой: ты больше не держишь обиды на меня? За то, что я тебя к себе на ложе уволок?

Маргарита потупила глаза и, слегка смутившись, ответила:

– Я же говорила, что лишь себя виню… Вас я… могу понять. Вы подвергали себя такой опасности, что… и хотели получить что-то взамен.

Рагнер шумно выдохнул, скривил лицо и со стуком опустил кувшин на стол.

– Дамы… – пробурчал он. – Как же… у вас всё в ваших головах не так устроено, как надо… – с укором смотрел он на девушку за то, что она – это она.

– Не так всё было? – удивленно подняла на него свои зеленые глазищи Маргарита. – Вы же сразу… целовать меня начали. Прямо на кладбище, в паре шагов от брата Амадея.

Рагнер молча допил бокал вина и налил себе новый.

– Пожалею, что скажу… – вздохнул он. – Нет, не так было… Когда я понял, что снова начинаю чудить, да так, как лет шестнадцать не чудил: из-за красавицы и рыцарское достоинство на чашу Небесных Весов бросаю, и честь имени и рода, и привилегии моих наследников, и черт знает что еще… А я был уверен, что монах еще по дороге в ратушу помрет, ведь о том, что он прижег рану, я не знал, пока мы с него кровь не смыли… – внимательно смотрел он на Маргариту. – Тогда я понял, что всё! – развел он руками. – Успел влюбиться… А дальше… Я попытался тебе сказать, как ты мне пришлась по душе, – ты стояла молча и не отбивалась. В любовных признаниях я не мастер, вот и осмелился поцеловать твой синяк – ты смирно стояла. Я тебя поцеловал уже в губы – ты опять ничего: стоишь и даже слова против не скажешь, – пронзительно стал смотреть на девушку Рагнер, а она сильнее розоветь в щеках. – Я был готов и по лицу получить и, вообще, к чему угодно… – выдохнул он, не отводя от нее глаз. – Но ты… – выдохнул он еще раз. – А когда я утром вышел минуты на три за дверь и радостный прибежал назад с куском мяса, то слышу: «Еще раз – и я себя порежу или из окна брошусь… Отпустите и не трогайте», – проворчал он.

Маргарита не знала, что ему ответить, – не про стихи же Блаженного рассказать и о том, что, устав ужасаться сбывающихся предсказаний, она покорилась судьбе. Она молчала и трогала свои горящие щеки.

– Ладно, – уже спокойно выдохнул Рагнер. – Забыли… Мы, люди, хоть и разум имеем, да вот почему-то порой им не пользуемся. Я сам то и дело глупости творю, а ты так вовсе еще маленькая… Чего я хотел? Тебе всего пятнадцать… – нежно поглядел он на девушку и платок на ее голове. – Праздничный обед, значит, кстати пришелся?

– Да, спасибо вам большое, а то… – расстроенным голосом сказала она и вовремя замолчала, чуть не упомянув о том, что недавно узнала.

– А то? – всё равно зацепился за слова Рагнер.

– Ничего такого… – грустно улыбнулась она ему. – Обычно мне не везет в этот день. Прошлый был просто ужасен.

– Да? А ну выкладывай. Только если это весело и ты не будешь плакать – иначе не надо.

Маргарита пожала плечами и стала рассказывать, как сломала дядюшкины часы. Воздух над столом разрядился: девушка перестала грустить, а Рагнер выглядел довольным.

– Твой дядя мне бы точно понравился, – смеялся он. – Если бы не война, то мы бы подружились.

– Да, он очень славный. Интересно, где его розовая куколка? Всё ли с ней в порядке? Или ее украли вместе с часами? Или просто что-то плохое с ней сделали…

– Уверен, твой дядя смог о ней позаботиться лучше, чем о тебе, – хмыкнул Рагнер. – Извини, – тут же поправился он. – Я дурак. Ты ведь это уже поняла.

– Нет, вы просто правду сказали, – покрутила Маргарита бокал за ножку и попробовала улыбнуться.

– Так! Говори, что хочешь в подарок, – твоя очередь. Я всё могу достать. Хоть изумруды и рубины – подойдут к твоим глазам и губам.

– Этого мне не надо, – более радостно ответила Маргарита. – Но есть кое-что… Вопрос, как и у вас. Если бы вы ответили – это было бы подарком. Я о вашем кресте на спине.

Рагнер закатил глаза.

– Сдался он тебе! Хочешь знать, как я повстречал Дьявола и продал ему душу?

Маргарита испуганно на него посмотрела.

– Так это правда?

– Ну… – замялся Рагнер. – Не то, чтобы прям Дьявол. Человек, но страшноватый… И внешне он… Необычный человек внешне и… это было за Линией Огня в Сольтеле.

– За ней же нет жизни… – удивилась Маргарита.

– Вот потому я и не хочу ничего говорить, – скривил Рагнер рот на одну сторону. – Зачем тебе это? То, что я скажу: ты или мне не поверишь, что, скорее всего, так и будет, или тоже продашь душу Дьяволу, – улыбнулся он. – Хотя ты ее уже отдала. Помнишь, девчонка?

– Расскажите, – потребовала Маргарита. – Вам ведь всё равно: поверю я или нет. Если не поверю, то останусь при своем, а вы, думаю, не расстроитесь.

Рагнер жестко посмотрел на нее, встал, подошел к окну и постоял там с минуту в раздумье, затем вернулся к столу и скинул Айаде на пол остатки своего мяса.

– Обед испорчен, – вздохнул он, швыряя тарелку на стол и садясь на стул. – Ладно, слушай. Мне было почти семнадцать, сердце мое было разбито, и я разругался со старшим братом еще тогда. С тех пор мы не общались. И об этом, – уточнил он, – я рассказывать не буду!

Маргарита кивнула.

– В Ларгосе, где я вырос, там делают корабли. И мой друг… Это Вьён, о котором я недавно рассказал. У него своя верфь – наследство его отца. Я тогда хотел героически умереть, и выпросил у него его первый корабль, что он не мог продать. Корабль был… как бы это сказать… Друг мой пытался создать уникальный корабль: чтобы был большой и быстрый даже против ветра. Друг мой – он тоже уникален, но об этом не сейчас… Корабль у него вышел, конечно, большим, но вовсе не быстрым, зато дико уродливым. Он назвал его «Гиппокампус» или «Морской конь» с языка древних… Название тоже всемприходилось пояснять… Веришь или нет, но кроме обычной мачты и большого паруса, корабль имел еще и по бокам два косых паруса, похожих на крылья, только мачты вращались как весла. Из-за них осадка судна вышла большой и крен тоже, а зрелище, когда наш морской конь расправлял крылья, было незабываемое… – засмеялся Рагнер, но тут же вздохнул и помрачнел. – Одним словом, «Гиппокампус» был Вьёну не нужен. Я пообещал не обрубать боковых мачт, пройти и моря, и океаны, вернуться и дать совет, что ему изменить. Если тебе интересно, то мой совет был: обрубить чертовы мачты. Хотя они мне, Эорику и еще десятку людей жизни спасли… Но позднее об этом. Далее я смог увлечь сотню парней из Ларгоса идеей присоединится к Священной войне в Сольтеле. Служить Экклесии как воин очень выгодно: и деньги хорошие, и семьям подати платить не надо… Можно очень быстро стать оруженосцем, а то и рыцарем, не дожидаясь возрастов Посвящения и Страждания. Полгода в Сольтеле – это уже подвиг: для получения рыцарского достоинства вполне хватает. Гео опять же спасаешь и всех людей – мы тогда все в это верили… Каким-то чудом мы прошли на «Гиппокампусе» по Большой Чаше и не потопили себя. На плавание до Южной Леонии и еще время, пока мы торчали в королевстве Ламнора, – всего на это ушло две с лишним восьмиды. Мне как раз семнадцать исполнилось. Потом еще восьмиду без малого мы плыли до Нибсении, северо-восточного куска Сольтеля, что был уже отвоеван. Там еще без особого дела больше восьмиды топтались, ждали конца поры ливней. Полгода на ветер, а потом дорвались: после Весенних Мистерий поехали завоевывать местные поселения. Одно за другим. Шли вдоль побережья, порой лесами, избегая пустыни. Наша сотня ларгосцев была частью полка в две тысячи воинов – по десять в копье: всего двести ударных копий. На каждого – по четыре боевых коня, лучшие кольчуги и доспехи, бычьи собаки, волкодавы и собаки-ищейки, ружья, порох, ручные пушки… Выглядели мы очень страшно и знали это. Мы заходили в поселения и убивали всех мужчин. Оставляли живыми лишь женщин, девочек и тех мальчиков, у которых еще не прорезались все молочные зубы и которые не успели получить душу. Но, как правило, мы их находили уже мертвыми – сольтельцы сами убивали женщин и младенцев, чтобы они не достались нам. Так что мы почти всегда попадали в уже никому не нужные из живых поселения.

– А что делали с женщинами, если их находили живыми? – спросила Маргарита.

– Женщины чище плотью и выше душой: так написано Святой Книге. Считается, что они могут принять веру, в отличие от мужчин, – вот священники и пытались их обратить. Всякое, конечно, случалось… Тех, кто соглашался стать меридианками, отправляли в наши крепости. Там они работали: и камни тесали, и белили известью, и стирали, и прочее… Иначе их изгоняли, – невесело усмехнулся он. – На Суд Бога – в пустыню. Старух тоже… сразу… Дерево их души выросло в безбожии, ослабело, и спасти их было уже нельзя… Ох уж эта пустыня, – тяжело вздохнул герцог. – Мы даже не понимали, что она такое. Это было просто убийство, только без милосердия, пытка. Нет там ни суда, ни Бога. Песок там в полдень горячий, как огонь. Час без воды – и ты падаешь. Просто не можешь двигаться, никуда не дойдешь… Так, на чем я остановился до пустыни?

– Вы шли из поселения к поселению, – ответила Маргарита.

Слушая Рагнера, она, позабыв о Культуре, забралась с ногами на стул, обхватила их руками и положила подбородок на колени.

– Да, спасибо… – большим глотком допил вино Рагнер и налил в бокал воду. – Так прошли почти три восьмиды. Нам начало всё это надоедать. Везде жара несусветная. Если ты думаешь, что в Лиисеме жарко, то здесь настоящая прохлада и благодать по сравнению с Сольтелем, тем более с Сольтелем летом. Наш отряд направлялся на юго-восток, к лагуне. Мы слышали, что там, на побережье, был большой город, и мы хотели его захватить, хотели хвастать подвигами, а то покорение деревень никого бы не впечатлило. Он, кстати, сейчас уже завоеван и часть Нибсении. Его назвали Дионз, по имени принца Ламноры, который погиб в том походе, не увидав, на свое счастье, этого города, – задумался Рагнер и продолжил: – Мы там, в Сольтеле, стали безумцами. Нам столь легко давались победы в деревнях, пока мы шли к Дионзу, и мы не придавали значения тому, что по нелепостям погибла половина отряда. Там и гнус ядовитый, и скорпионы, и травы жгучие, и твари разные… непонятные… да и жара убивает – у кого-то просто не выдерживало сердце. Однажды напала змея невероятных размеров… Она, правда, никому не успела навредить, но здорово нас перепугала… Осталось совсем близко до города, когда вдруг занемог и через день погиб наш вождь, принц Ламноры – ему было всего пятнадцать. По-хорошему нам нужно было бы принять всерьез этот знак свыше, но цель была так близка. Повернуть назад – это возвратиться с пустыми руками, опять иди через коварные леса и спустя время начинать заново поход к Дионзу – обязательно с началом весны, ведь зимой, в восьмидах Любви и Веры, воевать неблагочестиво даже в Сольтеле. Как я уже говорил, смерти я не боялся, да вот воины простого звания умирать вовсе не жаждали. Я был сперва оруженосцем, командовал ротой из семидесяти двух бойцов, а после смерти принца Дионза, воодушевил всё войско на подвиг и возглавил его. Сказал: «Всё равно помрем в гадских лесах, без славы и трофеев, зато за спасение Гео точно в Рай угодим…» Молчать бы мне… Не зря, видать, зубов лишился перед Сольтелем, но я и шепелявый оказался убедителен. Чем я, дурак, думал? Одно оправдание: жара сводила с ума. Дионз – не меньше Бренноданна: огромный город, какой стал бы себя защищать, но парень из маленького Ларгоса таких размеров даже представить не мог. В одной из деревень, вблизи Дионза, оказалась засада – и случился короткий, позорный для нас бой… Из девятисот семидесяти шести воинов остались в живых только двое: я и Эорик. Чуть позднее расскажу про это. Выбираясь назад, Эорик и дал обет молчания – зарекся, что заговорит лишь тогда, когда в Лодэнию вернется. Больше года молчал и так привык, что и сейчас слова не вытянешь… А раньше петь любил, – грустно усмехнулся Рагнер, – особенно любил оду про героя Сиурта, у которого был плащ-невидимка…

Всё то время, пока он говорил, то смотрел не на Маргариту, а в стол, и вертел кинжальчик для еды – перебирал его, закручивал юлой на ладони или пропускал между пальцев.

– Долго рассказываю? – оторвался от кинжала Рагнер.

– Нет. Мне очень интересно.

– Ну тогда слушай дальше, – снова взял кинжал мужчина. – Тех, немногих из нас, кого не убили, привезли на портовую площадь Дионза, и тридцать воинов насадили на колья… промеж ног. Лишь меня и Эорика оставили в живых, но два дня заставляли смотреть, как умирали наши друзья и братья по оружию. Не знаю, есть ли отвратительнее на вид казнь… Откуда только этот проклятый кол потом не вылезал… Им сделали дощечку для ног, чтобы их страдания длились подольше, а чтобы солнце раньше времени их не убило, водой поливали… И мужчины Дионза могли подходить и что хочешь делать. Ну там… поливали тоже, но не водой. А мы с Эриком стояли посреди них, прикованные к столбам, смотрели и рыдали… – закрыл глаза Рагнер и скривил лицо. – И так мы были с ним напуганы, и так не хотели умирать такой смертью… Мы с ним явно не мученики веры. Ладно, не об этом… – выпил Рагнер весь бокал воды. – Дальше будет то, что ты знать хочешь: про крест и моего Дьявола… – вздохнул он и потер лоб.

– Мы с Эориком думали, что и нас потом убьют, – продолжил рассказ Рагнер. – Так же или страшнее. В живых мы не надеялись остаться. Мы оба умерли там тогда и остались в Сольтеле. Вернулись он я другими, – задумался Рагнер, а потом продолжил. – Нас с ним разделили: развезли по разным сторонам. Эорика – отпустили. Да, взяли и отпустили, чтобы он рассказал о том, что будет, если мы нападем снова. Его выбирали наугад: ему просто повезло. А меня оставили жить намеренно, – криво улыбнулся Рагнер. – Меня купил загадочный человек, весь завешенный тряпками. Нарочно за мной приехал в Дионз. Это и есть мой Дьявол, и я встретил его на исходе третьего дня Воздержания, почти сразу после празднества Перерождения Земли. Он купил меня раньше, но оставил смотреть, как корчатся в муках мои побратимы, воины, доверившиеся мне… И с двумя из них я дружил с раннего детства.

Рагнер отшвырнул нож, нагнулся и погладил собаку, лежавшую на полу и тоже внимательно его слушавшую.

– Дальше мы отправились через пустыню и Линию Огня. Вот тебе первый вымысел нашей веры: за Линией Огня живут люди, и я это видел своими глазами. Ехали мы по пустыне не на животных – на кораблях. Что-то вроде большой крытой повозки на трех больших парусах. И повозка эта прям летит. Потом я узнал, что только раз в году, в конце лета и в начале осени, дуют нужные ветра, не слишком сильные, но и не слабые, – в это время Линию Огня можно преодолеть, если, конечно, ветрила не сгорят и сам не сдохнешь. Через несколько дней после того, как мы оказались по другую сторону от Линии Огня, я увидел реку. Это тебе второй вымысел. За Линией Огня, отдаляясь от нее, как и в нашей половине мира, становится прохладнее. По реке мы добрались до города. Два истока соединялись в одну большую реку, широкую, как Лани. Между двумя реками – город Аомония. Слышала о таком?

– Нет, – помотала головой Маргарита. – В моем учебнике Географии такого нет.

– Да откуда ему там быть… – усмехнулся Рагнер. – Когда мы едва прибыли в Сольтель, то услышали о загадочном городе, подлинном сокровище среди песков. Никто там не был, но все о нем слышали и искали его… Его нарекли Аомония. Город тысяч сверкающих башен из стекла, где живут прекрасные дамы, никогда не покидающие своих роскошных, прозрачных узилищ, – чему-то улыбнулся Рагнер. – Ну так вот: меня привезли прямо туда. По башням из стекла я понял, что в Аомонии. Человек, что купил мою жизнь, – и есть мой Дьявол. Он оказался лет сорока и очень-очень волосатым. Не как человек с песьей головой, конечно, но… Везде черные волосы, почти шерсть: руки, ноги, грудь и спина. И в пол-лица черная бородища. А остальная кожа белая, как молоко, а то и белее… Я его прям испугался, когда увидел без накидок. Он был правителем этого города, королем тех мест. По его приказу мне, вместо зубов, что выбил брат, вставили эти зубы из неизвестной стали, – широко оскалился Рагнер. – Это не серебро, но не ржавеет и крепкое. Еще меня научили драться безоружным против меча и подобным хитрым вещам, правда, при этом обращались со мной хуже, чем с каторжником. И мой Дьявол зачем-то вырезал мне на спине крест. Не сам, разумеется, но под его строгим наблюдением.

– Больно было? – жалостливо спросила Маргарита.

Рагнер рассмеялся.

– Моя ты добросердечная! После того, что я в том плену пережил, это было… как тростинкой покололи. Терпимо, одним словом, не больно, хоть и долго… Что еще… Я жил там год. А потом, когда можно было снова пересечь Линию Огня, меня перевезли назад и отпустили – бросили в пустыне с флягой воды и указали куда идти. Я вернулся третьего дня Воздержания в високосном двадцать четвертом году. Ровно через год. Это всё.

Рагнер улыбался, но его глаз веселье не затронуло. А Маргарита чувствовала себя так же, как когда он делал вид, что не собирается делиться мясом.

– Это не всё! – обиженно сказала она, снимая ноги со стула и выпрямляя спину. – Вы так долго рассказывали до этого. А сейчас всё? Почему он Дьявол, тот человек? И как вы ему продали душу?

– Оно тебе не нужно, – улыбаясь, Рагнер смотрел на нее с нежностью. – Живи в своем мирке. Он добрый и красивый.

– Немедленно рассказывайте! – разозлилась Маргарита. – Не надо было тогда начинать. Вы хотели рассказать, но передумали. Я такая глупая? – тихо спросила она.

– Нет, я так не думаю. Просто ты еще маленькая и ничего не видела в жизни.

– Я не видела?! – возмутилась девушка. – Я за этот год навидалась! Два раза замуж вышла, меня чуть в бочке не утопили да еще сам Лодэтский Дьявол пленил!

Рагнер, усмехаясь, подумал немного и сказал:

– Я об этом пожалею, но… если ты настаиваешь. Так вот… Никто у меня, конечно, душу не покупал… У меня просто открылись глаза. Я сначала не понял, что пересек Линию Огня, но… одним из первых чудес, что я увидел, была карта… – замолчал Рагнер, думая остановиться, однако продолжил: – Я с юности управляю кораблем, я много где был, и я разбираюсь в звездах. Я знаю, что карта не была вымыслом. С годами я лишь сильнее в этом убедился. За Линией Огня – еще одна половина мира, а вовсе не такая же шапка выжженной земли, как шапка льда на севере. А Святая Земля Мери́диан даже не в центре нашего мира, даже мира на этой половине Гео, как и сам наш континент Меридея. А это первое что написано в Святой книге – это непогрешимый догмат нашей веры. Все первые строки Святой Книги – это ложь. А раз так, если с самого начала наша вера – это неправда, то и всё остальное… Всё тоже может быть выдумкой. Вот так…

Маргарита молчала, размышляя над его словами. Рагнер смотрел на нее.

– Вот тебе не кажется странным, – не выдержал он, – что Божий Сын, умирая, всегда имеет одного ребенка и всегда мальчика в возрасте одного года? Как так везет и ему, и всему человечеству? Почему девочка ни разу не родилась? Или близнецы? А если младенец умрет прежде срока? Но этого никогда не случалось. Не странно? Или у Божьего Сына несколько жен, и он нам вовсе не пример нравственности? Или Божие Сыны – самые обычные люди! Какой-то бедолага просто умирает на кресте в Великое Возрождение…

Тут уже Маргарита возмутилась.

– Это же всё чудо! – встала она со стула. – И зачатие идет от Бога, не от человека! А как же божья кровь?!

– Крови в нем, наверно, как в воды в море… – очень тихо проговорил Рагнер, тоже резко поднимаясь на ноги.

Он подошел к перекладине со своими вещами и стулу под ней. Заметив, что Маргарита заботливо перевесила его одежду, мужчина улыбнулся девушке.

– Я не собираюсь воевать ни с Богом, ни с Экклесией, – говорил он, заправляя рубашку в узкие штаны, надевая и застегивая камзол. – Мне это даром не нужно. Воевать с кем – я найду. Могу в храм пойти. На распятье не плюю и со своими мыслями я ни к кому не лезу. Но меридианским святошам я больше не верю, – застегнул он последнюю пуговицу. – Вот и всё. Так и живу. Да на колени в Возрождение больше не падаю, – провел он растопыренной рукой, как гребнем, по волосам, расправляя их. – Я с Айадой пойду погуляю. Ты ложись. Поспим сегодня подольше, – сказал он, подзывая собаку. – Забудь обо всем. Всё же зря я тебе рассказал.

Когда он ушел, девушка приготовила себя ко сну в уборной, переоделась в ночную сорочку и расплела косу. Все свечи, кроме маленького светильника на столе, она потушила, после залезла под красное покрывало и закрыла балдахин. Она бы и задумываться не стала над словами Рагнера, если бы не узнала, что сам наместник Святой Земли Мери́диан в Лиисеме не узаконил ее супружества и замолчал свое преступление. Аненклетус Камм-Зюрро, этот епископ с лицом стервятника-трупоеда, просто отдал ее мужчине, да еще и в пост целомудрия, обманом вверг ее в грех незаконной близости и обрек ее душу на наказание в шестом рву Ада. После такой подлости убеждение в непогрешимость священников и самой Экклесии пошатнулось для Маргариты тоже. Если бы не брат Амадей, то она наверняка и в вере разочаровалась бы, но, благодаря праведнику, остановилась на недоверии. Всемогущий Бог-Создатель, Божий Сын-спаситель, Пресвятая Праматерь-заступница и Святая Земля Мери́диан, в центре какой в полдень происходил Божий Суд и творилась истинная, непредвзятая и несомненная справедливость, остались для нее святынями. Вспоминая, что герцог сказал о Божьем Сыне, она праведно возмущалась. Слова о том, что Мери́диан не в центре мира, она тоже отвергала:

«Карту могли и выдумать, – размышляла Маргарита. – Подумаешь, карта! Что угодно можно нарисовать. Линию Огня Рагнер Раннор тоже не пересекал – он сам сказал, что если бы не карта, то и не понял бы. Значит, его заставили так думать, а затем нарочно отпустили, чтобы… не знаю, например, сеять смуту и ересь среди меридианцев. И тот город, Аомония, он, конечно, был перед Линией Огня – Сольтель же огромен. Рагнеру тогда было не больше восемнадцати – столько же, сколько Синоли. Синоли можно было бы легко обмануть. Вот только, – вздохнула Маргарита, – Рагнер Раннор – не Синоли. Он убежден в своей правоте – вот и вовсе не боится Конца Света, в отличие от нас. И даже Бога не боится… Наверно, он далеко не всё мне рассказал, что видел у безбожников… жестоких и безбожников. Не знаю, что было бы со мной, если бы я провела год среди тех, которые людей на кол сажают. Может, и в Бога верить перестала бы, если бы на моих глазах подобным образом истязали бы подругу… Светлую, любимую всеми Марлену или Беати. Даже Ульви… Так и начинаешь задумываться: а есть ли Бог? Почему он сам не покарает жестоких безбожников, которые в него даже не верят? Почему Рагнер Раннор, Лодэтский Дьявол, святотатствует в Великое Возрождение, зовет всех дураками и побеждает? Почему Бог не вмешивается и, к примеру, не разит таких грешников молнией? Не то чтобы я желала кому-то подобной участи… Но раз нет наказания свыше за святотатство, то как убедиться, что правы мы, а не он? Да если сам епископ, прелат и наместник кардиналов, нарушает правила и не боится кары Нашего Господа… Верит ли он сам в Бога? А если сам епископ не верит, то, в самом деле… есть ли Бог?»

На такие сложные вопросы девушка никак не могла знать ответов и побоялась думать дальше. Она решила, что спросит брата Амадея, который уложит ту смуту, что поднялась в ее душе, и разъяснит всё непонятное ее разуму, а то она сама того и гляди дойдет до богохульства.

Еще размышляя, она слышала, как Рагнер вернулся и стал укладываться спать на полу.

– Кинь мне подушку, – донесся его голос.

Маргарита высунула голову, придерживая шторки балдахина под подбородком, и бросила ему подушку. Но скрываться она не спешила.

– А можно еще вопрос? – поинтересовалась она.

Рагнер был уже в рубашке. Наполовину укрывшись своим плащом, он сидел на пуховом одеяле, заменявшем ему тюфяк, и улыбался, глядя на ее торчащую из красной завесы голову.

– Ты сейчас – просто диво, – сказал он. – Если это о чем-то другом, то давай. Об Экклесии или вере я больше разговаривать не буду.

– Я хочу спросить о Бальтине. Вам было ничуть не жалко тех людей? Это было крайне жестоко. Целый остров! И зачем вам была нужна такая резня?

Рагнер упал на спину, закрыв лицо руками, а потом резко сел, и Маргарита увидела, что он взбешен.

– Всякий раз, когда меня пытаются принизить, говорят про Бальтин! А я вот что скажу, – громко и зло говорил он, показывая пальцем на девушку. – Я горжусь тем, что сделал, поняла?! Если кто-то думает, что вырезать всех мужчин на огроменном острове было просто, – так нет! Это было… Даже слов не могу подобрать, как это было сложно и кто такие эти бальтинцы! Сольтельцы в сравнении с ними – милые ягнята! И я победил! А те, кто умерли, – проиграли! Всё! Я считаю это своим подвигом!

– Но как же дети? Неужели вам и их ничуть не было жалко?

– Я тебе только что рассказал про Сольтель, – раздражался Рагнер. – Какая разница? Я делал на Бальтине ровно то же самое, что и в Сольтеле. Один в один! Но вот там – это Священная война и там никого не жалко, а Бальтин все жалеют! Скажи-ка мне, красавица, меридианка и умница, почему?

– Потому что можно было и по-другому, – строго ответила Маргарита. – Не так. Бальтинцы были язычниками, а не безбожниками. И хотя они родились в заблуждении, но веровали в идолов – и их душам можно было помочь. И там уже появилась меридианская вера, и храмы тоже. Конечно, далеко не все, но некоторые бальтинцы уже обратились к Богу и стали меридианцами.

– А сейчас там все обратились! – развел руками Рагнер. – Благодаря мне, ныне там одни меридианцы! И больше никто не кланяется божкам в святилищах и не приносит им в жертву людей. А после искупительного Ада, куда бальтинцы всё равно отправились бы, убей я их или нет, свирепые язычники стали летать облачками по небу. Благодать! А то, что я поступил жестоко… Так страдания – это же хорошо, разве нас не этому учит вера? Души разве не очищаются? Может, благодаря мне и тому, что я всех на Бальтине так заставил страдать, что и не снилось, Луна не столкнулась с Солнцем – и наступил новый сороковой цикл лет! Как по мне, я куда как больше сделал для спасения мира своей жестокостью, чем все меридианцы, которые каких-то два часа постояли на коленях!

– Вы всё извращаете! – жалобно и обозлено сказала Маргарита. – Я о другом. О людях! Экклесия и вера проповедуют любовь. И в Сольтеле мне всех жалко. Женщин и детей особенно…

– А мужчин? Мужчин Бальтина тебе сильнее жаль, чем мужчин Сольтеля?

– Не знаю! – вскрикнула девушка. – Мне всех жалко! А вот вам – никого!

– Неправда! Тебя вот мне жалко, – улыбнулся Рагнер и продолжил говорить мягче: – Послушай, я уже тебе как-то говорил, что не я придумал порядки: я просто по ним живу. Кто-то нападает, а кто-то, если плохо защищается, то может всё потерять. Вот так этот мир устроен. Если бы кланы и города Бальтина объединились, то я никогда не победил бы их: целый остров, как ты и сказала. Но они все были насмерть рассорены, благодаря козням Аттардийского Лиса. Помнишь, о нем тоже как-то говорили? Герцог Аттор Канэрргантт. Он всё подготовил идеально. Оставалась лишь грязная работа, для какой требовался наемник – и им стал я, вместо того, кого они сперва присмотрели и кто погиб. В итоге я – ужасный, потому что убивал, аттардии – хорошие, потому что шли следом и утешали. Мной до сих пор на Бальтине детей пугают, только уже меридианцев… А ведь я тоже мог бы быть хорошим, – добавил Рагнер. – Так в чем разница между Сольтелем и Бальтином знаешь?

– Нет, – помотала головой Маргарита.

– Я тебе скажу, – нахмурился Рагнер. – Но разговор на этом прекратится, а ты улезешь за балдахин и более никогда не станешь спрашивать меня ни о моем Дьяволе, ни об Экклесии, ни о вере или Боге. Идет?

Маргарита кивнула.

– В Сольтеле с нами были священники, духовники, которые отпускали нам грехи, ведь пока ты не рыцарь, то убийство – это грех. Бойня под благословением Бога, Священная война ради спасения мира. Духовники говорили нам, что мы, воины, убиваем не людей, а волков, что боремся с безбожием, как с язвой, без какой Луна оттолкнется от Гео, мир спасется, а Дьявол получит меньше душ… И с язычеством тоже. Многие сольтельцы вовсе не безбожники. И Дьяволу тоже не поклоняются. Обожествляют солнце, как все язычники, имеют свое понимание о душе, но всё равно они должны умереть, раз Экклесия так решила… А мы, воины, не можем позволить себе жалость – от нас зависит слишком многое. Наша неумолимость – это и есть подвиг, за который можно получить рыцарское достоинство. Очень непросто впервые убить маленького, плачущего, слабого ребенка, но все, кто воевали на Священной войне, хоть раз, да убивали как испытание. Смотришь на такого зареванного мальчика и не чувствуешь жалости, а поражаешься: вот он тот, из-за которого может наступить Конец Света. Такой он маленький и слабый, но уже опасный враг для всех меридианцев и вообще для всех людей… После своего первого ребенка можешь хоть тысячи детей убить… а священник с тебя снимет все грехи. Другие грехи тоже. Никто из воинов, рыцари они или нет, святостью похвастаться не может. Да и зачем, когда Бог заведомо всё тебе простит? Спрашивала, что с молодыми женщинами делали? Догадайся. И их тоже никто не жалел – их душа всё равно погибнет, а плоть – это тлен… Страдания… могут даже их спасти и очистить, жалость же делает воина глупцом – так нам объясняли духовники… Вот тебе любовь и доброта меридианской веры и ее святош. Первый ребенок, первая старуха, ее старик, первая убитая женщина, – чертова семейка набирается к тому первому мужчине, которого ты уже убил. О жалости человек почему-то может забыть и быть неумолимым, вот только эта семейка до конца не забывается – так и живет с тобой, сколько бы с тебя грехов не снимали. После Сольтеля не желал, чтобы мне объясняли, что и как думать, что делать или не делать, – и на Бальтине в свое войско я не взял ни одного духовника, поэтому Экклесия Священную войну на Бальтине не объявила, хотя могла и даже сперва собиралась. Я старался в том числе ради Мери́диана, но так как ни одна крыса в синей хабите меня не благословила, то святоши обиделись – и всё: я – Дьявол! Заклеймили меня в своих проповедях по благодареньям. Поцеловал бы епископский перстень – и, наверно, Лодэтский Ангел, герой Меридеи. Аттардийскому Лису так только больше нравилось. Я уже говорил про ужасного меня и добрых аттардиев, – грустно говорил Рагнер. – Не знаю, есть ли Бог… Может, и есть, но почему тогда у него такие служители или такие воины? Почему он меня, в конце концов, не остановит? Ладно… – вздохнул он и потянулся к светильнику на столе. – Разболтался… Еще щас сам заплачу… Всё, – задул он свечу. – Улезь вовнутрь.

Маргарита, скрываясь за балдахином, убрала голову из красной завесы. Задумавшись, она немного посидела на кровати, а затем стала укладываться, накидывая на себя красное покрывало.

– Знаете, – печально сказала она закрытому балдахину, – меня один священник тоже очень сильно обманул и предал. Даже выразить не могу насколько сильно… Я лишь сегодня узнала.

– Да? – пристально смотрел Рагнер на балдахин. – Монах? Брат Амадей?

– Нет, что вы. Если бы не он… Он мне обещал помочь.

– Опять плачешь?

Маргарита вытерла щеку.

– Нет, – ответила она.

– Врушка, – улыбнулся Рагнер и лег на подушку. – Поговорить еще хочешь?

– Нет.

– А всё же? Чихвостить святош – о, тут я непревзойденный мастер! Ну так как?

– Не могу. Правда не могу. Давайте спать.

– Ну давай, – тяжело вздохнул он и обнял Айаду.

Поглаживая собачью шею, Рагнер смотрел на красный балдахин. Повернув лицо к собаке, он тихо спросил ее по-лодэтски:

– Что скажешь, Айада? Стоит или нет?

Он еще раз взглянул на красную завесу, какая его манила, но потом передумал и вновь обратился к собаке:

– С тобой буду спать. Не переживай.

Воодушевленная Айада пододвинулась вперед на его груди – так, что ее морда оказалась очень близко от лица хозяина.

– Не забывайся, – остановил ее Рагнер. – Я тебя люблю, но облизывать меня не дам, поняла?

Маргарита за закрытым балдахином слышала разговор на непонятном лодэтском и завидовала Айаде. Если бы Рагнер пришел к ней, то она не стала бы его отталкивать. Да и зачем? Тот, кто звался ее супругом, таковым не был. Более того – он бросил ее, не пришел даже в день ее рождения, отдал ее на милость чужой воли, показав тем самым, что она ему вовсе не важна. Она чувствовала себя жалкой, униженной и слишком слабой для этого мира, в каком ничем не могла себя защитить. Ей как никогда хотелось быть обнятой сильным человеком – тем, кто даже не боится Конца Света. Не знающий страха, он прогнал бы и все ее тревоги. Рядом с ним было бы так спокойно засыпать, не обращая внимания на нечестных, могущественных людей и на их подлость.

________________

Девушка проснулась ранним утром, когда глубокий полумрак едва начинал синеть; спать она больше не хотела. Маргарита повернулась на спину и уткнулась глазами в белый платок, завешивавший рожу Блаженного. В этот раз нищий молчал.

«А может быть, – подумала она, – ты мне подарок сделал тем, что появился на моем венчании, и из-за тебя ритуал не был завершен? Отблагодарил за розу. Ты ведь так и сказал… Уберег меня от вечных уз с Ортлибом Совиннаком, который бросил меня и о котором я даже думать более не хочу. И если я ни с кем не связана клятвой верности, что мне стоит пойти к тому, с кем я хочу быть? Мы ведь всё равно уже имели близость… И что такого, что это будет блуд? За блуд с Ортлибом в течение трех восьмид, да еще и в пост, мне и так каяться не перекаяться».

Маргарита села на постели и осторожно приоткрыла штору. Рагнер, одетый в белую рубашку и черные штаны, спал на спине, укрывшись по пояс черным плащом; Айада, сложив лапы на груди хозяина, дотянула свою голову почти до его подбородка. Маргарита откинулась назад на подушки. Она закрыла глаза и вспомнила, как Рагнер ее целовал – тут же у нее засосало под ложечкой, между ног появилось приятное зудящее покалывание и даже участилось дыхание.

«А если он начнет издеваться? – сомневалась она. – Смеяться. Он ведь говорил, что никогда более со мной не свяжется. Буду выглядеть дурой. И буду унижена – сама пришла к мужчине, как девка или развратница, а то и хуже – он же не знает, что я не замужем…»

Девушка хмурила брови и не могла решиться. Она снова приоткрыла завесу.

«Скажу, что мне стало страшно, – решила она. – Плохой сон. Да… очень плохой. Он не станет меня прогонять. Он же ухаживал за мной вчера – сам соблазнял меня. Глазурная керамика и золоченые бокалы – это не могло быть просто так. Если бы я не завела разговор про его крест, то, наверно, он сам поцеловал бы меня».

Она кусала губы, всё еще не находя смелости выбраться из кровати. Тут она услышала голос тетки Клементины:

– Вся в свою пу́таницу-мать!

Это решило исход: Маргарита более не собиралась слушаться Клементину Ботно. Изгнав тетку из головы, она собрала красное покрывало, сняла трусики и перекрестилась на удачу. В тонкой сорочке, с подушкой и покрывалом в руках девушка на цыпочках направилась к Рагнеру. Едва она сделала свой первый неслышный шаг, Айада подняла свою морду и вопросительно на нее посмотрела. Маргарита приложила палец к губам, продолжая красться, чтобы лечь к Рагнеру с другой стороны от собаки. Айада следила за ней с растущим подозрением и непониманием. Но собака молчала, а ее хозяин спал.

Обойдя Рагнера, Маргарита положила подушку рядом с ним и, с досадой взглянув на одеяло под мужчиной, легла прямо на пол и стала укрываться.

– И что это ты делаешь? – не открывая глаз, спросил Рагнер.

Айада моментально рванулась к нему и, несмотря на то, что он успел ее обхватить, достала мордой до его лица – стала лизаться, заходясь от радости и вращая хвостом.

– Айада! – пытался привстать Рагнер и отвернуть лицо. – Уймись же! Прекрати! – недовольно говорил он на лодэтском, но, дорвавшись, собака изливала на него всю бескрайнюю бездну своей бескрайней любви.

Рагнер грязно выругался, оттащил ее морду за ошейник и сел. Он начал с ней сердито говорить и показывать рукой на ее подушку. Маргарита, натянув покрывало до подбородка и широко распахнув глаза, тихо лежала рядом. Ее сердце начинало бешено колотиться.

Айада, с печалью посмотрев на хозяина, медленно побрела к своей подушке. Рагнер, не убирая направляющей руки и сдвигая брови, недовольно глядел на нее. Дойдя до своего места, большая собака повернула голову – в коричневых глазах была боль, но Рагнер всё так же указывал ей и жестко смотрел. Глубоко вздохнув, как человек, Айада сделала последний шаг, рухнула, точно подбитая пулей в сердце, а затем, обиженно ворча и свертываясь калачиком, уткнулась носом в угол. Маргарите была видна только собачья спина и толстый, острый хвост.

– Теперь с тобой разберемся, – вытирая лицо рукавом рубашки, повернулся к девушке Рагнер.

Он пристально посмотрел на сжавшуюся, побледневшую красавицу и притворно нахмурился, но его губы еле сдерживались, чтобы не обрадоваться.

– Сама пришла? – спросил Рагнер, нависая над ней.

Маргарита позабыла, что хотела сказать про кошмарный сон. Она безмолвно замерла, уставившись на него зелеными глазищами. Рагнер лег на бок, подпирая челюсть кулаком, после чего убрал волосы со лба девушки и нежно погладил полусогнутыми пальцами ее щеку. Маргарита силилась сказать ему хоть что-то, но не могла говорить.

– Нужно чего-либо от меня? – спросил ее Рагнер. – Хочешь, чтобы я что-то сделал для тебя или твоих родных?

Маргарита чуть помотала головой. Рагнер улыбнулся, но его глаза остались серьезными.

– Сомневаться больше не станешь? Через час мне от тебя ничего не ждать?

Маргарита снова только мотнула головой, давая понять, что нет, и закусила нижнюю губу.

– Ты так же дрожишь, как тогда, – сказал Рагнер, снова начиная гладить ее щеку. – Если ты не уверена, то не надо. Или если ты из-за этой комнаты, то тоже не надо. Я лучше сам сегодня перееду. Будешь почетной пленницей-гостьей? Ну что, идет? – убрал он руку, рассматривая ее бледное лицо. – Иди под балдахин, – тихо сказал он. – Не хочу, чтобы ты жалела.

– Ты… меня… поцелуешь когда-нибудь? – разозлено и отрывисто спросила Маргарита, сбиваясь из-за комка в горле. – А то я… правда сейчас уйду.

– Нет, – прошептал Рагнер, наклоняясь к ней. – Я теперь тебя не отпущу.

Едва касаясь кожи девушки, он провел носом по ее щеке, потрогал своими губами ее губы и чуть раскрыл ее рот своим, будто проверяя его податливость, а после приподнялся. Он с минуту любовался лицом красавицы и только прикасался к нему легкими поцелуями. А у Маргариты от такой нежности еще сильнее засосало под ложечкой, в волнении окаменел живот, спазмом сжало все теле.

– Рааагнер, – взмолилась она, – у меня сейчас сердце остановится… Ну же…

– Дай насладиться, – хрипло и низко прошептал он.

Рагнер нашел ее губы своими и уже глубоко поцеловал. Одна его рука, спускаясь по ее телу, сминала его через тонкую шелковистую ткань и вскоре, забравшись за сорочку, начала медленно гладить девичью промежность. Пока он целовал ее шею, Маргарита чувствовала лихорадочный стук своего сердца.

– Сладкая моя, – услышала она шепот. – Не дрожи и не бойся меня. Просто отдыхай.

Она выдохнула, и ее сразу пронзила острая волна судорожи, после какой по телу полилось приятное томление. Собирая руки в кулачки, Маргарита издала стон – тогда Рагнер убрал руку, снял с себя штаны с рубашкой и, не вставая, отшвырнул их. Затем он перенес девушку на одеяло и стал снимать с нее сорочку: приподнимая подол выше, наслаждался видом хрупкого, плавного тела. Маргарита чувствовала только от его взгляда ноющую сладость внизу живота и часто дышала. Он тоже тяжело вбирал воздух, расширявшимися ноздрями. Освободив ее от одежды и выправив назад золотистую реку волос, Рагнер примял обеими ладонями ее груди, стиснул девичью талию, погладил ее ноги, раздвигая их, а она выгнулась ему навстречу. Улыбнувшись, Рагнер подложил под ягодицы Маргариты подушку и припал долгим поцелуем к розовой расщелинке промеж ее нежных, белых бедер, рождая всплеск сладких волн и вызывая девичий стон.

Когда Маргарита ощутила в себе чужую плоть, то желая доставить мужчине удовольствие и не понимая, откуда у нее это знание, она начала изгибаться, зажимать себя изнутри и отпускать. Не двигаясь, прикрыв глаза, Рагнер нежился в ласках и благодарно выдыхал короткие грудные звуки, после чего он поднырнул руками под колени девушки, упал на нее и крепко обнял. Он вдавливал ее в подушку, толкал ее бедра вперед и забирал их с собой назад, целовал ее лицо и шею, не размыкая объятий. Она же с каждым мигом больше в нем растворялась, таяла и размывалась, словно прибрежный песок. В желании еще сильнее пропасть в этом мужчине, слиться с ним и быть его частью, девушка тоже обхватила его спину. Прострелы дрожи расходились по ее ногам и позвоночнику, отзываясь то теплом, то охлаждающей до изнеможения слабостью, становясь всё длиннее. Подобно морской волне, набегающей на берег, они захлестнули ее сердце, перевернули его, будто камень, и отступили назад, чтобы вернуться. Маргарита залезла рукой в волосы Рагнера, он же нашел ее губы. С очередным приливом наслаждения, достигшим плеч, она дернулась всем телом, вскрикнула, сжимаясь, а Рагнер низко и глухо исторг из себя звуки своего удовлетворения. Выпустив ее ноги, обнимая девушку, зарываясь носом в ее шею и волосы, Рагнер стал еще сильнее придавливать ее снизу к подушке, медленно двигая ее тело своим вперед и назад. Не чувствуя ног, Маргарита снова дернулась, напряглась струной и после, содрогнувшись, раскрылась – и опять ее захлестнула волна сладкой судорожи и горячей, нежащей истомы.

– Хватит… – прошептала она Рагнеру на ухо. – Сейчас у меня точно сердце остановится.

– Не могу, – тихо ответил он. – Я плыву на твоих волнах. Не чувствуешь этого? Ты как ласковое море, качающее на себе, и не хочется из тебя выходить.

– Красиво… – улыбнулась Маргарита, а Рагнер поцеловал ее в губы множеством мелких поцелуев – она еще раз прогнулась от слабого разряда.

– Вот так… ты мне подходишь, – шептал Рагнер, водя своим носом по ее носу, – так же как иголка создана для нитки. Я потом тебе объясню, – чуть приподнявшись, погладил он ее груди. – Это так говорят в моем родном Ларгосе. Это мы с тобой. Ты продеваешь меня через свое ушко.

– Только снова всё не испорть, – широко улыбаясь, попросила она.

– Я?!

Рагнер, не выходя из ее тела, перекатился вместе с Маргаритой на бок.

– Когда я всё испортил в прошлый раз? Не ты ли, стоило мне возвратиться, переменилась, словно заколдованная? Я вот с Айадой нарочно сейчас гулять не пойду. Моя несчастная, обиженная собака еще и обоссытся здесь из-за тебя. Ну а теперь ты. Когда я тебя обидел?

– Про пять тысяч регнов помнишь?

Рагнер еле сдержался, чтобы не выругаться.

– Я вас, дам, всё же никогда не пойму до конца. Я догадался, что ты подумала, но вот знаешь,– улыбался он, – я тебе приятное хотел сказать… Пять золотых – это уймища денег, вообще-то… Я в Сольтеле столько аж за семь триад как оруженосец заслужил, а не за ночь. Вот если бы ты хоть что-нибудь в моем теле оценила в пять золотых – я бы гордился этим всю жизнь.

– Я бы много чего оценила? – удивилась Маргарита. – Ты же герцог. Из рода королей. А Альдриан Лиисемский за твою голову тридцать три дает…

– Какой же скряга ваш Альдриан, позорит меня только… – тихо засмеялся Рагнер. – Я лучше к тебе… – прищурился он. – Давай пять золотых, и я твой рыцарь. Что хочешь делай со своим слугой, хоть бей, но не на людях.

– Прости, – развела руками Маргарита. – Не захватила золота в плен.

– Значит, нету. А у меня вот есть… Точнее, были пять монет. Купил на них старую клячу для старого деда, который мне даже не нравится. Разок хвастнул, и вот тебе – еще и огреб! Не трогайте меня, оставьте, не буду больше делать с вами блуд, – шутя процедил он, тиская ее и щекоча, отчего она, тихо смеясь, стала извиваться – и застонала от нового прилива сладости. Рагнер тоже довольно замычал. – Как же ты мне нравишься! – гладил он ее тело. – Украду тебя из твоей Орензы. Запру в своем замке и поставлю дракона тебя стеречь. И никто тебя у меня не отнимет, – обнял он ее и вздохнул. – Надо с Айадой идти гулять и мириться, – серьезно сказал Рагнер. – Ты точно не заколдуешься тут вновь без меня?

– Нет, – с любовью посмотрела она него и провела ладонью по мужской щеке, ощущая еле заметную шершавость. – Побрился вчера? – игриво спросила она. – Что же ты сам не пришел?

Рагнер хохотнул, крепко ее поцеловал и, с неохотой поднявшись, пошел к своим штанам и рубашке на полу. Айада лежала, не шелохнувшись, как мертвая.

– Я тебя боюсь, – одеваясь, сказал Рагнер. – Ты то заплачешь, то дрожать начнешь, то… Это неправильно: смотреть на мои волосы! Нельзя много оливок есть! Жадина, – послал он ей поцелуй. – За своим балдахином пряталась. Хоть бы один раз не закрыла его до конца – я тут же полез бы туда. А вчера – с головой своей золотой, из него торчащей. Ты, конечно, так прекрасна, что душа ёкает. Но… Как-то я вовсе не был уверен, что не получу от тебя по щекам и мое сердце останется целым, пока я буду выслушивать твои рыдания. Вот как-то так.

Рагнер полностью оделся, взял со стола оставшееся мясо и подошел к собаке. Он погладил ее, а Айада посмотрела на него так, словно он ее предал и убил, но она всё равно его любит. Рагнер стал что-то нежно ей петь, и она заскулила. Отдав собаке угощение, он вернулся к Маргарите.

– Ну я пойду? – спросил Рагнер, и она, улыбаясь, кивнула. – Хочешь чего-нибудь? Кушать?

Она снова радостно кивнула. Он упал перед ней на колени – снова стал целовать ее лицо, шею и сминать мягкую грудь.

– Черт! – выпрямился он. – Если я не уйду, снова на тебя полезу!

Рагнер направился с собакой к выходу и у дверей остановился.

– Хочешь, я на целый день останусь? – спросил он. – Всё равно нет ничего такого важного, чем я не мог бы пожертвовать.

– Хочууу, – потянулась всем телом Маргарита и начала вставать с красным покрывалом в руках, чтобы закрыть за ним дверь.

У порога Рагнер обнял ее за талию и, улыбаясь, посмотрел в счастливое девичье лицо. Зеленые глазищи напомнили ему теплые морские воды с бликами солнца.

– Что-то изменилось, да? – спросил он. – Не знаю что, но что-то произошло. Ты – словно кто-то другая.

– И какая же?

Он пожал плечами.

– Как из воздуха.

Она не понимала, и он добавил:

– Словно ты ни о чем не тревожишься – ни о прошлом, ни о том, что будет. Легкая… Вольная… Словно… – он не решался сказать и медлил. – Словно ты никому больше не принадлежишь, кроме себя. Я про мужа.

– Да, – немного погрустнела Маргарита. – Он отрекся от меня – и его больше для меня тоже нет.

– Не будешь горько рыдать, пока меня не будет?

– Я так много плакала? – улыбнулась она и получила новый поцелуй.

– Всё время, – прижался он лбом к ее лбу. – Каждый раз, когда я тебя видел! Так что, без слез теперь будешь?

– Да, – прошептала она и тоже поцеловала его в губы. – Возвращайся быстрее.

Рагнер отстранился и, оглядываясь, вышел в коридор. Там его глаза заледенели, а губы перестали улыбаться: он увидел спину Лорко у стола дозорных. Все трое мужчин так увлеченно резались в карты, что не замечали в полумраке ни герцога в черной одежде, ни черной собаки.

– Айада, разберись, – приказал Рагнер.

Та ринулась вперед, налетела на стол и всех облаяла – карты попадали на пол, Ольвор вскочил на стол, Сиурт – на стул, а Лорко нырнул под стол и закрылся вторым стулом.

– Так, – подошел к ним Рагнер. – С Лорко всё ясно. Но ты, Ольвор! Сиурт! От вас не ожидал… Пять ночей подряд! – весело добавил он, забирая за золоченый ошейник собаку и начиная спускаться вниз. – Еще раз Лорко с его картами с вами замечу – будет пятнадцать. А Лорко ничего не делал, чего ему нельзя, так что… Для Лорко наказания нет! – и герцог побежал по ступеням вниз за Айадой.

– Пять дазорав подряду! – вылезая из-под стола, притворно вознегодовал Лорко. – Да нагоспожанит ли Ваш Светласть када-нябудь своейнае высочаства до отвалу иль нет, а? – грубо пошутил рыжеватый парень и глянул на приятелей.

Ольвор и Сиурт резко спрыгнули на пол и враждебно уставились на него.

– Эээ, да чаго вы! – занервничал Лорко. – Я тока намякнул на пару игров. Могли бы не слаживаться. Ясная, пойду-ка, а то скореча воротится, – собрал он карты с пола истола. – До другога разу.

– Чеши давай, – зло ответил Ольвор.

– Да не белянитесь вы. Пять днёв здеся вместя торчать будём. Я к вам ночаею будуся – он тяперя по ночиям не шастаат. До отбою, – помахал он и побежал в конец коридора.

________________

P. S.

Продолжение истории в книге «Гибель Лодэтского Дьявола. Третий том».

Оглавление

Времяисчисление Меридеи

Праздники Меридеи

Глава XIII

Глава XIV

Глава XV

Глава XVI

Глава XVII

Глава XVIII

Глава XIX

Глава XX

Глава XXI

Глава XXII

Глава XXIII