Аэций. Клятва Аттилы [Алекс Тавжар] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Алекс Тавжар Аэций. Клятва Аттилы

Часть 1. Убийство

Май 430 г. Равенна. Западная столица Римской Империи

Вечерние сумерки стремительно наступали на сонный обезлюдевший город, и мешкать было нельзя. Близилась ночь — лучшее время для воров и разбойников.

Молодой служитель италийского храма Грунитис торопливо шел по узкой пустынной улочке, с опаской поглядывая на хмурые здания, чьи темные силуэты возвышались по обеим её сторонам. Не хуже воров и разбойников вели себя обитатели двухэтажных инсул, и приходилось всерьёз опасаться, что сверху плеснут помоями или, чего доброго, сбросят на голову прохудившийся глиняный кувшин и проломят череп.

Озираясь на окна, Грунитис поневоле отвлекся и не сразу заметил, что впереди из проема между домами выскочил плотный приземистый человек и заметался от дома к дому, словно испуганное животное, загнанное охотниками и потерявшее ориентир. Почти тотчас же следом появился второй — значительно выше ростом и шире в плечах. Не успел Грунитис опомниться, как эти двое кинулись ему навстречу, заставив сначала замедлить шаг, а после и вовсе остановиться.

Издали их можно было принять за кого угодно, но когда подбежали ближе — картина слегка прояснилась. Тот из них, что повыше, оказался немолодым мужчиной весьма благородного вида. А тот, что пониже — не менее благородной женщиной, закутанной в длинную шелковую накидку.

— Помогите, ради всего святого, — взмолилась она, подбегая к служителю первой. В сгустившихся сумерках её облик казался мертвенно-бледным, а в потемневших глазах застыли смятение и ужас.

— Нет ли поблизости какого-нибудь убежища? — произнес её спутник, придерживая себя за бок и как будто запыхавшись от быстрого бега. — За нами гонятся вооруженные негодяи в масках.

— Грабители? — пробормотал опешивший служитель.

— Нет, не похоже. Скорее, чьи-то наемники. Некоторые из них в доспехах.

— Это заговорщики, — срывающимся голосом пояснила незнакомка. — Они хотят убить моего мужа. Ворвались к нам в дом, перебили охрану, перебили рабов. Нам едва удалось спастись.

При этих словах Грунитис взглянул на мужчину, лицо которого искажала густая тень, и внезапно его узнал.

— О, так это вы…

— Не называйте имен, прошу вас, — поспешно проговорила женщина. — Опасность уже близко. Я чувствую её дыхание.

— Вы правы, не будем терять драгоценное время, — заражаясь её беспокойством, проговорил Грунитис. — Ступайте скорее за мной. Неподалеку отсюда находится бази́лика Урсиана. Под сенью храма вы будете в безопасности. Какими бы ни были намерения ваших врагов, они не посмеют обнажить оружие в священном месте.

Сказав это, он повернулся и быстрым шагом направился в обратную сторону, чтобы самой короткой дорогой вывести своих спутников к базилике. Все трое двигались в полном молчании, словно были бесплотными призраками, а не живыми людьми. По счастью их никто не преследовал. До базилики оставалось пройти совсем немного, и, казалось, опасность уже миновала, но когда они вышли на площадь, покрытую синеватой мглой — навстречу им выплыли несколько факелов и озарили её полыхающими огнями.

— Это они, они, — прошептала женщина, испуганно прижимаясь к мужу.

У факельщиков и у тех, кто за ними следовал, на лицах белели причудливые маски. За плечами, словно знамена, развевались кроваво-красные плащи. Казалось, это какое-то дьявольское шествие, выступавшее из мрака ночи в ярких сполохах огней.

— Бегите скорее к храму. Они еще далеко, — подбодрил своих спутников Грунитис и первым помчался к порталу базилики, видневшемуся за серыми мраморными колоннами.

Мягкая обувь скрадывала шаги, но одеяние было светлым и привлекало внимание. Служителя сразу заметили. Послышались крики и топот десятков ног. Ожившая площадь мгновенно наводнилась бегущими наперерез. Факельные огни полетели вперед, озаряя путь.

Достигнув преддверия храма, Грунитис поворотился, чтобы впустить в него беглецов, а самому обратиться к преследователям с увещевательной речью. Однако то, что происходило сзади, повергло его в смятение. Супружеская чета, которую он вел к базилике, значительно подотстала. Казалось, мужчина вот-вот потеряет сознание. Он еле шел и сильно пошатывался при каждом шаге. Жене приходилось поддерживать его под локоть.

Не видя иного выхода, Грунитис подбежал к нему и, крепко обхватив за торс, что есть сил, потащил к базилике.

— Кажется, я ранен серьезнее, чем подумал вначале… — произнес несчастный слабеющим голосом и повис на руках своего спасителя.

— Прошу вас, одно усилие. Только одно, — прошептал Грунитис, чувствуя, что не удержит тяжелую ношу, но мужчина его не услышал. Одежда на нем промокла от крови, а тело совершенно обмякло. Выскользнув из объятий служителя, он без сознания рухнул на мостовую.

Жена безуспешно дернула его за руку, силясь поднять. Грунитис схватил за другую.

— Тяните. Быстрее, — проговорил он в запале и поволок упавшего к храму, до которого оставалось всего лишь несколько спасительных шагов.

Преследователи были уже близко. Настолько близко, что красноватые отсветы факелов озаряли величественную колоннаду храма. Пятеро или шестеро загородили собою вход. Остальные рассредоточились возле колонн. Военная выправка чувствовалась во всем: и в том, как они горделиво держат спину, и в том, как привычно сжимают рукояти обнаженных мечей.

— Уберите оружие. Вы находитесь в священном месте! — воззвал к ним Грунитис всей мощью своего голоса.

— Не лукавь, служитель, — раздался насмешливый и грубоватый ответ. — Священное место вовсе не здесь, у входа, а там — за колоннами, внутри.

Окруженный со всех сторон одинаково безликими масками, Грунитис не сразу понял, кто это говорит.

— Лучше не вмешивайся. Отойди в сторонку, — услышал он снова и, оглядевшись по сторонам, увидел, что голос принадлежит стоявшему поодаль верзиле. В руке он сжимал копье. Плоская вымазанная белым маска с узкими черными прорезями для глаз закрывала лицо до кончика волевого раздвоенного подбородка.

— Я буду мешать вам столько, сколько потребуется, — упрямо возразил Грунитис, не имея другого оружия, кроме умения убеждать. — Спасение одного человека, кем бы он ни был, принесет спасение каждому. Убийство же ляжет на совесть каждого тяжким грузом…

— И не только грузом, — подхватила женщина, воодушевившись, как видно, его самоотверженной речью. — За убийство последует суровое наказание. Как только о нападении станет известно, вас живо найдут и утопят в болоте за городской стеной. Уйти от наказания не удастся. Я узнала вас даже под масками. Но если не тронете моего мужа, клянусь своим нерожденным ребенком и собственной жизнью, что буду молчать…

— Ты будешь молчать, — усмехнулся верзила и, размахнувшись, с силой метнул копье.

Возле плеча служителя раздался сдавленный женский вскрик, и следом наступила странная мертвенная тишина.

У Грунитиса не было сил пошевелиться, не было сил дышать. Верзила в маске медленно подошел и, выдернув копье из упавшего тела, несколько раз всадил его снова. Сначала в бившуюся в конвульсиях женщину. Потом в её мужа. Грунитис угадал это по глухим ударам и предсмертным клокочущим хрипам, от которых в жилах мгновенно застыла кровь.

В это время где-то вдали громыхнуло, и следом над городом разверзлась ветвистая нестерпимо яркая молния. Нижний её конец ударил прямо в площадь, на мгновение ослепив Грунитису глаза.

— Молись, — услышал он властный окрик, и чья-то рука толкнула его в спину, заставив упасть на колени рядом с убитыми.

От испуга и смятения молитва забылась. Неистовое биение сердца перепутало мысли.

«Сорви с них маски, Господи…» — успел прошептать Грунитис, и в следующее мгновение ему в спину воткнулось согретое кровью острие копья.


Августа

— Ха-ха-ха, какие они смешные, — безудержно расхохотался маленький император при виде усопших, неподвижно лежавших на трех покрытых багровыми покрывалами постаментах.

В полутемной мраморной зале, предназначенной для прощания с мертвыми, нарочно притушили свет погребальных лампадок, чтобы сгладить жестокую картину смерти, но Флавий Плакид Валентиниан в свои неполные одиннадцать лет нисколько не боялся подобных зрелищ. Рано оставшийся без отца, рассудительный не по годам, он выглядел слишком слабеньким только внешне. Темные выразительные глаза казались несоразмерно огромными на худосочном тонкоскулом личике, словно нарочно созданном болезненным и тусклым, чтобы тревожить заботливую мать.

Галле Плакидии только что исполнилось сорок два. Первые признаки старения уже коснулись её некогда безупречного облика, но она успешно затеняла их всевозможными средствами и выглядела все той же черноволосой дивой, что и в молодости, когда без оглядки влюбилась в короля Атаульфа и сбежала к нему из осажденного Рима. Их первенец умер внезапно от какой-то неведомой хвори, а вскоре был убит и сам Атаульф.

После этого Галлу Плакидию вернули в Равенну и едва ли не силой заставили выйти замуж. Второго мужа она не любила, называла его пучеглазой жабой. Он умер вскоре после рождения сына, которого нарекли по имени прадеда Валентиниана Великого. Следом преставился император Гонорий, восседавший на западном троне когда-то единой, а теперь разделенной надвое Римской Империи. Своих детей у Гонория не было. Валентиниан доводился ему племянником и должен был унаследовать трон, но власть в Равенне захватил узурпатор. Пришлось идти на поклон к императору Феодосию, правившему на востоке Империи. Валентиниану он приходился двоюродным братом и после долгих сомнений согласился помочь. Правда, за это потребовал передать ему побережье Иллирика и привилегию оставаться советником во всех делах. По его приказу узурпатора свергли, Валентиниана провозгласили императором, а Галлу Плакидию — августой.

Вернувшись в Равенну регентом при малолетнем сыне, она окружила его вниманием и заботой, многократно большей, чем это необходимо для безопасности юного императора. Кроме Валентиниана, у неё подрастала старшая дочь, на которую она, впрочем, не тратила и малой доли своего внимания. Все силы и помыслы этой благороднейшей женщины полностью обратились на сына. За здоровьем Валентиниана следили всевозможные лекари и предсказатели, а безопасностью занимался Констанций Феликс, которого Феодосий направил в Равенну присматривать за Галлой Плакидией.

И вот Констанций Феликс убит. Вместе с женой и безвестным служителем храма лежит бездыханный в этой черной погребальной зале, и лицо его сковано мучительной маской смерти…

В глубине души августа не слишком сожалела о смерти соглядатая Феодосия, постоянно диктовавшего ей, что делать, но приходилось притворяться расстроенной, чтобы не вызвать подозрения у самого Феодосия, вполне способного лишить её регентства и титула августы.

К счастью Валентиниан ничего об этом не знал, иначе, кто знает, как изменилось бы его отношение к матери.

Возле постаментов с усопшими они стояли вдвоем. Телохранители остались снаружи у входа. За разговором матери и сына наблюдали лишь те, чей дух навеки покинул бренное тело. Потешаясь над их останками, Валентиниан продолжал давиться от хохота.

— Не смейся так громко. Мертвые могут услышать, — мягко предупредила августа, желая немного урезонить любимое дитя, но совладать с Валентинианом было не так-то просто.

— Мертвые ничего не могут услышать, — воскликнул он и, подбежав к голове Констанция Феликса, что есть силы, крикнул ему в ухо. — У-ууу!

Звонкое эхо разнеслось по залу, а довольный своей проделкой Валентиниан с нескрываемым торжеством посмотрел на мать.

— Вот видишь?! Этот ублюдок даже не вздрогнул!

Ругательство не впервые проскальзывало в речи юного императора. Скорее всего, сквернословил кто-то из близкого окружения. Вопреки запрету. Вопреки стараниям матери искоренить в поведении сына любые проблески грубости, способной повредить ему в глазах привередливой равеннской знати. Юного императора обучали стихосложению и виртуозной игре на лютне. Обстановка в его покоях была изнеженной и воздушной. Помимо молчаливых, не смевших произнести ни слова, телохранителей к нему допускали только одного простолюдина — необычайно красивого молодого евнуха, которого привезли из Константинополя вместе с черными капподокийскими вазами и резными столиками из слоновой кости. Сделав себе мысленную зарубку выяснить, не он ли сквернословит в присутствии Валентиниана, Галла Плакидия ласково выговорила сыну:

— Императору не пристало подражать в своей речи евнухам. Особенно в разговоре о таких заслуженных людях Империи, как Констанций Феликс.

— Значит, это неправда, что из-за него мы потеряли Африку? — невинным голосом спросил Валентиниан.

Вопрос был задан по-детски бесхитростно и прямо, но, как это нередко случалось в последнее время, поставил Галлу Плакидию в трудное положение. Не могла же она признаться сыну, что в прошлом приняла опрометчивое решение, из-за которого Африка оказалась под властью вандалов, и с тех пор там сражаются за каждый город, за каждую горсть земли.

— В потере Африки виноват совершенно другой человек, — произнесла она после некоторой заминки.

— Аэций?

Валентиниан с трудом запоминал простые пассажи на лютне, но имена военачальников Империи выучил назубок.

— О, нет, не Аэций. В то время он находился в Галлии, а наместником Африки был Бонифатий, — сказала августа, привычно перекладывая вину на другие плечи. — Бонифатий неверно истолковал значение того, что ему говорили, и позволил вандалам хозяйничать у себя в провинции.

Отчасти это было правдой, хотя идея переселить вандалов в Африку принадлежала вовсе не Бонифатию. Западная половина Империи отчаянно нуждались в поставках зерна из Африки, но гораздо сильнее нуждались в избавлении от постоянной опеки императора Феодосия. Опыт прежних правителей подсказывал Галле Плакидии, что добиться самостоятельности невозможно без собственного источника благоденствия, гораздо более надежного, чем поставки зерна из Африки, находившиейся под неусыпным наблюдением Феодосия.

Таким источником благоденствия августа видела разоренную вандалами Галлию, на восстановление которой, как утверждал Аэций, не требовалось больших усилий. Для этого надо было всего лишь избавиться от вандалов. Переселить их подальше от благодатных галльских земель на западе — куда-нибудь за́ море, в ту же Африку, под присмотр наместника Бонифатия, поладившего с вандалами с тех самых пор, как отказался вести против них военные действия. В Африке у вандальских правителей не будет врагов, рассудила августа, и воевать станет не с кем. Там они смогут наладить обычную мирную жизнь.

Могла ли она представить, чем обернется эта благая затея.

Узнав о внезапном переселении вандалов в Африку, Констанций Феликс, занимавший в то время должность магистра армии, потребовал немедленно вызвать Бонифатия в Равенну. Галла Плакидия была в ужасе, она опасалась, что при личной встрече Констанций Феликс выведает у Бонифатия правду и доложит обо всем императору Феодосию. И тогда она приняла решение, о котором жалела до сих пор. Попросила Аэция — единственного человека, знавшего обо всех её замыслах и принимавшего в них самое деятельное участие, предупредить Бонифатия, чтобы под страхом смерти не показывался в Равенне, даже если получит приглашение, подписанное её рукой. Действуя через Аэция, она надеялась отвести от себя подозрения, но результат, к её ужасу, получился совершенно обратный.

Получив приглашение явиться в Равенну, Бонифатий решил, что она и есть тот неведомый враг, на которого намекает Аэций в своем письме и поднял мятеж. Констанций Феликс немедленно выслал против него войска. Бонифатий разбил их в союзе с вандалами. После этого между ними началась затяжная вражда. Галле Плакидии стоило больших усилий убедить обоих, что произошло досадное недоразумение. Не удалось убедить только третью сторону — вандальского короля.

— Когда Бонифатий понял свою ошибку, он призвал вандалов сложить оружие, — объяснила августа сыну, опустив остальные подробности. — И не вина Аэция, что вместо мира вандалы объявили нам войну.

— Аэций виноват уже тем, что служил узурпатору. А ты зачем-то назначила его магистром армии, — нахмурившись буркнул Валентиниан.

Аэций действительно служил узурпатору и даже привел по его поручению армию скифов, у которых долгое время находился в заложниках. Но привел слишком поздно, когда узурпатор был прилюдно казнен. В Равенне гадали, нарочно он опоздал или нет, и только Галла Плакидия не сомневалась в ответе.

Аэций был побратимом её первого мужа короля Атаульфа. За свадебным столом в Нарбонне он поклялся своим мечом, что никогда не оставит жену побратима в беде. Как только Галла Плакидия стала августой, а Валентиниана провозгласили императором, Аэций присягнул им не раздумывая. Военачальники Феодосия заподозрили его в обмане из-за того, что так быстро перешел на другую сторону. Напали на войско скифов, которое он привел, и получили по зубам. Пришлось успокаивать и тех, и других, а Галла Плакидия умела это как никто.

— Не важно, что было в прошлом, — сказала она сыну. — С тех пор, как Аэций возглавил армию, он не проиграл ни одного сражения. В Галлии наведен порядок. Вандалов там больше нет. Аэций нам предан сегодня — вот что имеет значение.

— Только ты одна так считаешь, — воскликнул Валентиниан. — А другие считают, что у него какой-нибудь свой интерес!

— Другие не знают правду, — мягко возразила Галла Плакидия. — Аэций — опора Империи. Самая крепкая, самая надежная. Особенно это важно теперь. Когда мы лишились нашего досточтимого Констанция Феликса, — не забыла она добавить, рассеяно взглянув на усопшего. — Хотела бы я знать, у кого поднялась рука…

— Об этом нельзя говорить, — неожиданно произнес Валентиниан и тут же осекся, словно выдал какую-то тайну.

— О чем нельзя говорить? — спросила августа, уставив на сына внимательные глаза.

— О том, кто убил Констанция Феликса, — нехотя ответил тот. — Петрониий Максимус думает, что иначе поднимется шум.

Услышав имя префекта претория, второго по значению человека после Констанция Феликса, августа поняла, что сын её не разыгрывает, хотя поначалу подумала именно так. Петроний Максимус принадлежал к благородному роду Анициев, был несметно богат и часто преподносил Валентиниану дорогие подарки. Валентиниан обожал префекта претория, и возможно в общении с ним восполнял недостаток отеческого внимания. Августа беспрепятственно позволяла им видеться и даже представить себе не могла, что они говорят о делах Империи за её спиной.

— Петроний Максимус обсуждал с тобой убийство Констанция Феликса? — уточнила она, но ответа так и не дождалась.

— Не спрашивай больше! У меня заболит голова. Или ты хочешь, чтобы я умер? — раздраженно воскликнул Валентиниан.

Когда он так громко кричал, у него почти неминуемо начиналась истерика, которую легче было предотвратить, чем успокоить. Августа знала это слишком хорошо, чтобы позволить ему раскричаться.

— Хорошо, я спрошу у Петрония Максимуса. А тебе принесут напиток, от которого поднимется настроение, и не будет болеть голова, — произнесла она примирительным тоном, хотя в душе у неё кипел вулкан.

* * *
Верная своему слову, она немедленно вызвала в свои покои Петрония Максимуса, желая выяснить, по какому праву префект претория обсуждает с Валентинианом убийство Констанция Феликса за её спиной.

«Этих заносчивых сморчков, отпочковавшихся от римского сената, надо вовремя ставить на место, иначе они и вовсе перестанут со мной считаться», — негодовала августа.

Мысль о том, что её престижу нанесен серьезный урон, в какой-то момент затмила впечатление от самого убийства. После гибели Атаульфа, оставаясь в плену у торингов, ей, как супруге поверженного короля, пришлось испытать немало унижений и издевательств. Это научило её терпению и стойкости. Галла Плакидия часто гневалась, но никогда не позволяла своим чувствам вырваться наружу.

Пребывая именно в таком состоянии — в броне из холода, окутанная дымкой полыхавшего в сердце пламени, она и предстала перед префектом.

* * *
Петроний Максимус дожидался её в перистиле — окруженном двойной колоннадой внутреннем дворике величественных императорских покоев, в котором, как любили говорить в Равенне, даже блохи из чистого золота. Внешне префект претория был довольно внушительным человеком высокого роста и приятной немного одутловатой наружности, известным своей ученостью и пристрастием к немыслимой роскоши. Обычно его одеяние напоминало драпировку для многочисленных украшений, но в этот раз он оделся в золотые доспехи. Как видно, убийство Констанция Феликса произвело на него столь сильное впечатление, что заставило всерьез опасаться за собственную жизнь. В сложившихся обстоятельствах августа нашла это весьма нелишним и подумала, не заказать ли Валентиниану панцирь?

Завидев её входящей в овеянный сладковатыми благовониями перистиль, Петроний Максимус поспешил изобразить величавый восторг и на какой-то миг застыл в учтивейшем полупоклоне.

— Радуюсь вашему светлому лику, августейшая госпожа, — произнес он, слегка подавшись вперед, словно хотел нашептать приветствие на ухо, но Галла Плакидия не дала ему договорить.

— Радуетесь настолько, что позабыли о правилах, принятых в этих благословенных стенах? — проговорила она строгим тоном. — Думаю, вы не хуже меня понимаете, что император Валентиниан не достаточно возмужал для самостоятельного управления Империей. И, пока не достигнет совершеннолетия, между ним и кем бы то ни было другим находится его регент. То есть я. Поэтому впредь рекомендую разговаривать с императором только в моем присутствии, чтобы не навлечь на себя неприятности.

— Ах, прошу простить меня за излишнее рвение, — немедленно рассыпался в извинениях Петроний Максимус. — Дело было наисрочнейшее. Требовалось негласное разрешение на арест преступников, виновных в убийстве Констанция Феликса.

Слава префекта грянули, словно гром среди ясного неба, вернее, даже гром среди ясного неба не произвел бы столь сильного впечатления.

— Вы поймали… преступников? — поразилась августа.

— К сожалению, не успели, — ответил Петроний Максимус. — Даже небольшого промедления оказалось достаточно, чтобы негодяи сумели скрыться.

— Почему же вы не схватили их сразу, безо всякого промедления?

— Не имели таких полномочий. Среди них были букелларии магистра армии.

— Аэция? — обомлела августа.

— Именно так. И, возможно, он сам. Жена Констанция Феликса рассказала о тех, кто на них напал. Бедняжка еще дышала, когда её обнаружила городская стража…

— Погодите. Но как это может быть? Нападавших видели возле дома Констанция Феликса. Они были в масках. Как же ей удалось их узнать?

— Сие мне неведомо, — развел руками Петроний Максимус. — Вероятно, по каким-то особым приметам. По татуировке, по голосу, по манере себя вести. Как только мне стало известно о происшествии, я немедленно отправился во дворец, однако меня заверили, что вы уже спите. И тогда я обратился за разрешением на арест к императору, застав его за вечерней игрой на лютне. Думаю, император не утаил от вас, что в интересах расследования я убеждал его сохранять молчание.

Он говорил спокойно, ничуть не волнуясь, как человек, уверенный в своей правоте. Сраженная его словами августа не могла поверить, что это произошло наяву.

Аэций приказал своим букеллариям убить Констанция Феликса?!

Причина у него имелась, отрицать это было бессмысленно. Как только Констанций Феликс узнал про злосчастное письмо, которое Аэций написал Бонифатию, он потребовал провести расследование и наказать виновного. Августа поручила Аэцию по возможности мирно уладить разногласия с Констанцием Феликсом. И вот как он уладил? Убил не только Констанция Феликса, но и его беременную жену. Неужели у него не дрогнула рука?

Петроний Максимус что-то сказал, но Галла Плакидия не услышала. Перед мысленным взором стоял Аэций. Но не тот, что прежде — статный, озаренной спокойной улыбкой, так похожий внешне на её первого мужа короля Атаульфа. А с искаженным злобной гримасой лицом, вонзающий в беременную женщину копье…

— Виновные будут наказаны, но и вина должна быть доказана, — изрекла она, не узнавая собственный голос, таким он стал безжизненным и жестоким. — Император Феодосий потребует у нас объяснений из-за убийства Констанция Феликса. Поручите расследование надежному человеку. И пусть соберет улики более веские, чем слова умирающей, разглядевшей кого-то под маской.

— Такой человек имеется, — любезно заверил префект претория, всегда старавшийся угодить августе. — Он давний знакомый Аэция, и тот ему доверяет. Но, боюсь, для расследования могут понадобиться особые полномочия…

— Назначьте его начальником стражи. Надеюсь, этих полномочий достаточно? — надменно перебила Галла Плакидия.

— Вне всяких сомнений, — ответил Петроний Максимус, кивнув даже полами своего великолепного одеяния.

Часть 2. Аэций

431 г. Начало осени. Придуанайская провинция Норик. Западная Римская Империя

Аэций переступил через чье-то мертвое тело и ринулся на подмогу запястнику, на которого наседало сразу трое врагов. Одного оттолкнул щитом, другому вспорол живот и добил уже на земле. Разгоряченный боем он не чувствовал ни усталости, ни боли. В жилах от напряжения гудела кровь. Ладонь, присохшая к рукояти меча, онемела, но сердце Аэция было спокойно. Уверенность в скорой победе придавала ему сил.

К закату от нескольких сотен восставших норков осталось лишь усеянное трупами поле. В небе над ними кружило зоркое вороньё, недовольно каркая на собиравших трофеи римлян.

* * *
— Славный был бой, — поздравил комит Цензорий проходившего мимо магистра армии.

— Да какой там бой. Даже вспотеть не успели, — скривился Аэций. Недавно ему исполнилось тридцать шесть. Из них почти половину он провел в сражениях и походах. Короткие белокурые волосы и суровые бледные глаза придавали его облику холодный неприступный вид, но с комитом он держался приветливо, впрочем, как и со всеми, кто не был ему врагом.

— Вовремя ты оттолкнул того коротышку, — поблагодарил он Цензория. — А то я уж думал, проломит мне череп своим тесаком. Кстати, я не приметил его среди мертвых. И среди раненых его не было. Неужели, сбежал?

— Попробовал было, — с довольной улыбкой ответил комит. — Пришлось снести ему голову. Не знаю, правда, куда она отскочила. Кажись, в какую-то яму.

— Там ей самое место, — кивнул магистр армии. — Ладно, пойдем-ка, посмотрим на тех, кто остался в живых.

Он говорил о пленных норках, дожидавшихся решения своей участи. После боя раненых добивали ударами в горло. А тех, кто сносно держался на ногах, разоружали и сгоняли в кучу, словно скот.

Аэций подверг их пристальному осмотру. Присмиревшие вояки взирали на него исподлобья. Сплошь низкорослые, коренастые. Самый высокий доставал магистру до подбородка, но вполне равнялся ему по силе и крепости. Кожаные доспехи и туго затянутая ремнями обувь выглядели добротно. Значит, к восстанию готовились. Почти у каждого Аэций спрашивал, откуда тот родом, и, получив ответ, всё больше хмурился. Худшие опасения сбывались. В отличие от соседней Реции, где бунтовали чужаки, в мирном законопослушном Норике восстали местные жители.

Аэция это сбивало с толку. Какая змея взбудоражила селян? Какая муха укусила старейшин?

С наступлением осени на окраинах Империи стихийные восстания вспыхивали одно за другим. Так происходило всякий раз перед началом сбора налогов. Ничего особенно тревожного в этом не было, и только восстание в Норике, где добывали руду и ковали лучшее в Империи оружие, выглядело каким-то странным. В донесениях о нём говорилось, как о чем-то масштабном, значительном, а на деле выяснилось, что кучка вооруженного сброда атаковала римскую крепость и, не сумев её захватить, разбила лагерь неподалеку.

Когда об этом доложили Аэцию, срочно прибывшему сюда со своими войсками, он разразился потоком ругательств. Из-за каких-то пяти сотен восставших его солдатам, успевшим досыта нахлебаться крови в Реции, пришлось проделать немалый путь по гнусной осенней слякоти. Ради чего?

— В гарнизоне крепости некому выйти и разогнать эту свору? — выговорил он комиту, доложившему уточненные сведения о количестве восставших.

— Похоже, что нет, — бесстрастно ответил тот.

— Тогда может лучше разогнать гарнизон? — окончательно вышел из себя магистр. — Что у них там? Осенняя спячка? Или воюют только, когда противников в десять раз меньше?

По подсчетам Аэция в крепости, на которую напали норки, было никак не меньше тех же пятисот человек, и каждый обученный воин стоил троих, а то и пятерых мятежников. Вполне достаточно, чтобы усмирить восстание своими силами.

— Ладно. Избавим их от позора, — мрачно сказал Аэций и велел своим ветеранам немедленно выдвигаться в сторону лагеря восставших.

Норки не ожидали внезапного нападения, но сражались отчаянно. Аэций давно не видел, чтобы кто-то настолько сильно ненавидел своего врага.

И вот они перед ним, побежденные и все же несломленные духом.

Допытываться о причине восстания бесполезно. Узнать её можно разве что у старейшин, если, конечно, захотят ответить.

Одного из них Аэций помнил еще с юности, с тех времен, когда был женат на дочери предводителя норков Карпилиона. Старейшина этот обитал в селении неподалеку от крепости, которую пытались захватить восставшие, и уж можно было не сомневаться, что причина восстания ему хорошо известна. Аэций послал за ним, не откладывая.

И старика привели.

* * *
Аэций не видел старейшину несколько лет и с трудом узнавал в нем прежнего добродушного норка с веселыми искорками в глазах. Войдя в палатку магистра армии, он сурово насупил косматые брови. А ведь раньше при встрече вел себя совершенно иначе. Улыбался от уха до уха, не скупился на похвалу.

— Вижу, я чем-то тебе не угодил? — усмехнулся Аэций.

— Ты себе угождай. А мне не надо, — злобно огрызнулся старейшина и, закатав рукав, показал здоровенный кулак. — Эх, будь я чуток помоложе, удавил бы тебя вот этой рукой.

Усмешка слетела с лица Аэция.

— Да что с тобой? — перешел он на норский. — Я ведь вроде в Норике не чужак.

— Ах, вот как ты заговорил, — ехидно произнес старейшина. — Чужаком себя не считаешь? А скольких норков ты погубил, может, скажешь? Видела бы это твоя жена Сигун, ослепла бы от стыда.

Аэций не любил, когда ему напоминали о бывшей жене. Обстоятельства её гибели были слишком тягостными, чтобы вспоминать о них даже мельком.

— Убивали только тех, кто поднял восстание. Других мы не трогали, — ответил он холодно.

— А почему поднялось восстание, знаешь? — последовал новый вопрос.

— Нет, откуда мне знать, — сказал Аэций. — Вот думал, ты мне расскажешь.

— Я тоже думал, многое думал, — пустился в рассуждения старый норк. — Хочешь послушать байку, которую о тебе сложили? Пришел в наши земли могучий великан. Спустился с высоких ромейских гор и начал притеснять селян, отбирая землю для своих солдат. И был он таким огромным, что легко перешагивал через макушки сосен в долинах и на горных склонах. Но, какой бы невиданной ни была его сила, он не смог переправиться через реку, когда начались проливные дожди. Погибали его люди и лошади, и тогда пришел к нему старейшина норков, — ткнул он кулаком себе в грудь, — и показал великану, как надо построить из бревен плавучий мост. Помнишь, что ты сказал мне тогда? Ты сказал — проси за это, что хочешь. И о чем я тебя попросил? Оберегать наши земли. Наших селян и наших горы.

— Разве я этого не делал?

— Делал, — кивнул старейшина. — До тех пор, пока не умерла Сигун. А ведь она умерла по твоей вине.

— Замолчи, — перебил Аэций. — Ты ничего не знаешь.

— Знаю! И ничто не заставит меня замолчать, — воскликнул упрямый старик. — Твоя Сигун подарила тебе сыновей. Она была чиста как родник. Но ты поверил, что родила их не от тебя, а от злого духа…

— Не поверил.

— Тогда почему ты убил их?

В потемневших глазах старейшины застыли негодование и упрек.

Аэций мог бы ответить, что в ту пору был слишком молод, слишком растерян и не мог поступить иначе, но правда была в другом. Сигун родила ему двойню и словно безумная повторяла, что один из детей появился от злого духа, верила в это, считала, что так случилось из-за того, что в юности занималась ведовством. Их сыновья появились на свет непохожими друг на друга, словно и впрямь происходили от разного корня. Принимавшая роды повитуха подливала масла в огонь, говорила, что надо убить обоих, ведь теперь не узнаешь, который рожден от Аэция, а который от злого духа, соблазнившего его жену Сигун. «Убей их. Убей, пока об этом никто не дознался», — повторяла она. — «А не то, как дознаются, растерзают и детей, и мать».

Аэций слушал, как рыдает Сигун, смотрел на крохотные детские головенки и понимал, что повитуха права. Детей не оставят в покое, пока не убьют. Их будут обвинять в пожарах, в наводнениях, в болезнях, а, значит, выбор только один. Увезти сыновей подальше от места, где они родились. Тогда через пару лет их можно будет выдать за братьев, рожденных в разное время, и никто не дознается, что это те самые дети, которых родила Сигун.

Так он и поступил. Сказал повитухе, что утопит новорожденных в реке. А сам переправил их в лодке на другую сторону и спрятал у чужих людей. Об одном не подумал, что убитая горем Сигун не вынесет разлуки с детьми. Когда к весне он вернулся в Норик рассказать ей о сыновьях, то не застал даже погребального костра.

С тех пор он считал эту землю про́клятой.

А норки считали про́клятым его.

— Я сделал то, что должен был сделать, — сказал Аэций.

— Вот и норки сделали то, что должны были сделать, — ответил старейшина.

— Подожгли дома, уничтожили обоз с продовольствием, напали на крепость, — перечислил магистр.

— Они поступили так из мести! Начальник гарнизона приказал казнить наших видий. Их трупы насадили на колья и выставили на ворота крепости. Даже самую младшую не пощадили. Волокли её за волосы по камням, ободрали кожу, выкололи глаза…

— Это которая крепость? Ют? — перебил Аэций, отлично зная умение норских старейшин заражать других своим гневом, ведь чем больше слушал, тем сильнее у него самого закипало внутри. А на поверку у всех этих россказней с невинно посаженными на кол могла быть совершенно иная подоплека. Видьями в Норике называли девушек, оберегавших племя своими заговорами от несчастий. Кому бы в голову пришло их казнить?

Старейшина ответил утвердительным кивком. Да, мол, это крепость Ют — та самая, которую атаковали восставшие норки.

— И как ты поступишь теперь? — задал он вопрос.

— Если всё, как ты говоришь… — произнес Аэций.

Старейшина удивленно поднял брови. Видно, никто до сих пор даже в шутку не обвинял его в обмане.

— Если всё, как ты говоришь, — повторил Аэций. — Я найду того, кто приказал надругаться над видьями, и отдам его родичам убитых норков. Пусть делают с ним, что хотят.

— Вот теперь я слышу тебя прежнего, — обрадовался старик. — Дай мне сроку до завтра, и я соберу селян. Они пойдут с тобой в крепость, чтобы указать на виновного. Но прежде, — голос его изменился, стал тише и даже как будто мягче. — Прикажи отпустить наших воинов, тех, что у тебя в плену.

— Об этом не может быть и речи, — отрезал Аэций. — Они напали на римский гарнизон.

— Погоди, — возвысил голос старейшина, останавливая его движением руки. — Ты подумал, что это просьба? О, нет. Я ни о чем тебя не прошу. Я предлагаю выкупить пленных. В обмен на их жизни ты получишь золото, за которым охотишься с юности. Там его столько, что хватит и тебе, и твоим наемникам. Но взамен ты должен поклясться, что и дальше будешь опорой для норков, как это было при жизни Сигун. Я знаю, ты человек чести и выполнишь клятву, которую дашь.

При этих словах Аэций на мгновение опустил глаза, чтобы старейшина не узнал его мысли.

О золоте норков он услышал еще до знакомства с Сигун. Разграбленная варварами Империя переживала нелегкие времена. Платить легионерам было нечем. В армии, прежде доблестной и непобедимой, начались разброд и шатания. Пополняли её за счет наемников, обходившихся имперской казне значительно дешевле римлян. А, как известно, чем больше армия, тем выше авторитет командира. У Аэция не было недостатка в наемниках, но не хватало средств на их содержание. Несколько лет проведенных в заложниках у скифов, чья жизнь проходила в постоянных сражениях, научили его не бояться риска и принимать решения быстро. Поначалу, как и многие, он пытался отыскать подземные кладовые, в которых хранилось пресловутое золото норков, но у него ничего не вышло.

«Нет у них никакого золота, всё это байки», — досадовал он, но одну из таких кладовых получила в приданое его суженая Сигун. Он влюбился в неё, вовсе не думая ни о каком приданом. Однако золото именно этой, окутанной древними заклинаниями, норской кладовой долгое время позволяло ему содержать наемников. И вот теперь, когда богатства в ней иссякли, старейшина предлагал открыть для него другую норскую кладовую. В обмен на то, что снова станет хранителем норских земель. В обмен на то, что простит этим землям гибель Сигун.

— Хорошо. Я согласен, — сказал Аэций. Размашисто выдернул из ножен меч и направил к ногам старейшины.

— Клянусь, что буду опорой для норков. Так долго, как сами того пожелают, — произнес он клятву, нисколько не сомневаясь, что старейшина выполнит уговор.

— Теперь ты отпустишь пленных? — взялся было настаивать тот.

— Они пойдут с нами в Ют, — ответил Аэций. — Собирай остальных.


Крепость Ют. День спустя.

Расположившаяся на зеленом взгорье пограничная крепость, которую норки по-своему называли Ют, как и весь этот захваченный чужаками кусок земли, давно уже превратилась в торговое поселение на перепутье дорог. Окаймляли её ров и неприступная каменная стена с десятью сторожевыми башнями. Обычно здесь было людно. К воротам то и дело подвозили товар, но теперь оживленное прежде место казалось мертвым. Обугленные после пожара дома возле крепости напоминали потухшие жаровни. Повсюду валялись опрокинутые повозки и разбитая утварь, оставшиеся от продовольственного обоза, который разграбили норки. Порывистый ветер присыпал их сверху облетевшей с деревьев жухлой листвой.

Аэций подъехал к воротам крепости в сопровождении небольшого конного отряда, отослав остальное войско во главе с Цензорием отсыпаться в походный лагерь. Над головами всадников, сопровождавших магистра армии, сурово алели знакомые каждому полотна римских штандартов. Следом шествовала разношерстная толпа селян и пленных норков.

Завидев знаки различия магистра армии, из крепости повалил гарнизонный люд. Вперемешку с радостными возгласами посыпались оскорбления в сторону хранивших угрюмое молчание норков, но подойти к ним близко никто не решался. Норки столпились возле ворот, на верхней перекладине которых отчетливо виднелись четыре насаженных на колья трупа. А всадники въехали в крепость.

Здесь, не в пример тому, что творилось снаружи, было весьма оживленно. Сновала какая-то мелкая живность, бегали дети. Из мастерских доносился звон наковален. Под сооруженными наспех деревянными навесами перекрикивались торговцы, сбежавшие в крепость во время нападения норков. Под теми же навесами на подстилках сидели целые семьи, потерявшие кров.

Первым к магистру армии подбежал доложиться начальник гарнизона — довольно проворный малый в новеньком доспехе, как видно, ни разу не побывавшем в бою.

— Аве, магистр. Очень рад, что могу поблагодарить вас лично, — заговорил он, услужливо расставляя руки, словно хотел подхватить слезавшего с лошади Аэция в свои объятья. — Ваша победа над норками столь впечатляюща…

— Давайте без панегириков. А то у меня начинает зудеть кулак, — резко оборвал его магистр. — Что у вас тут произошло?

— Совершенно немыслимое происшествие, — ответил начальник гарнизона, слегка стушевавшись. — Норки отказывались платить налоги. А когда мы их немножечко прижали…

— С каких это пор вы занимаетесь сбором налогов? — спросил Аэций, быстрой походкой направляясь в сторожевую башню, что находилась слева от ворот. Своим провожатым он приказал остаться внизу, а начальника гарнизона поманил за собой.

— О, нет, вы неправильно поняли, — засуетился тот, стараясь поспевать за размашистыми шагами магистра. — Некоторые налоги мы собираем помимо… Ну, вы понимаете, о чем я говорю.

О негласных поборах с жителей из прибрежных селений.

— Понимаю, — мрачно сказал Аэций. — И как же вы их прижали?

— Да как обычно. Взяли заложников и пригрозили, что казним их, если норки откажутся платить.

— И что? Казнили?

— Норки разграбили обоз, и нам пришлось это сделать. А потом они осадили крепость. Я думаю, их было не меньше двух тысяч…

— Точнее, в четыре раза меньше, — поправил его Аэций.

Начальник гарнизона на мгновенье задумался, высчитывая в уме, большая ли это цифра, да так и застыл с приоткрытым ртом. Видимо, даже простейшая арифметика давалась ему с трудом.

— Не ломайте голову, — сказал Аэций. — В итоге получится столько же, сколько людей у вас в гарнизоне.

— Не понимаю. У нас были сведения, что восставших гораздо больше, — удивился тот.

В башне спешно наводили порядок. Увидев магистра армии, все разом бросили свое занятие и, пока он поднимался по лестнице, чтобы выйти на верхнее перекрытие ворот, вопросительно переглядывались с начальником гарнизона.

Наверху прохаживались двое дозорных. В шлемах и теплых накидках, скрывавших за складками прицепленные к поясу мечи.

— Я хочу взглянуть на казненных, — сказал им Аэций, не дослушав приветствие, и вместе с начальником гарнизона поднялся на помост, сооруженный из грубо сколоченных сосновых досок. Край помоста доставал до внешнего бортика, украшавшего верхнюю перекладину ворот. Вбитые в него колья слегка покосились под тяжестью обнаженных девичьих тел. Вблизи они выглядели так, что Аэций невольно содрогнулся, хотя и навидался мертвых на своем веку. Лица девушек были перекошены от боли. Глаза им выклевало вороньё. Пожелтевшая кожа высохла. Кое-где от гниения проступили кости, и только длинные шелковистые волосысохранили красоту и блеск. Самая юная из казненных, как и говорил, старейшина, была совсем еще девочкой. Ужасная смерть наложила на неё уродливую печать, но за уродством угадывалось прелестное юное личико.

Сколько же ей было? Лет двенадцать, не больше…

— Вы знаете, кто они? — спросил Аэций, круто повернувшись к начальнику гарнизона.

— Да какие-то сучки, — брезгливо ответил тот.

Тяжелый удар в мгновение ока опрокинул его на спину. Аэций бил не задумываясь, что стоявшие сзади дозорные подчиняются не ему, а начальнику гарнизона, и могут на него напасть. Они и в самом деле ринулись на помост, обнажив свои короткие неуклюжие мечи, но Аэций остановил их взглядом, достаточно властным, чтобы заставить подчиниться на расстоянии.

Снизу за ним наблюдали примолкшие обитатели крепости, а снаружи ворот — ожидавшие правосудия норки. Они толпой придвинулись к распахнутым створам и застыли в предчувствии скорой развязки.

Не понимая, что происходит, начальник гарнизона сделал попытку подняться, но Аэций толкнул его в грудь ногой и заставил лежать на краю помоста.

— Эти девушки были видьями, — сказал он резко. — Своими действиями вы поставили под угрозу безопасность Империи и её граждан. Такое преступление карается смертью.

Начальник гарнизона успел прокряхтеть:

— Но я же не зна…

В горло ему, ломая кадык, вонзилось холодное лезвие меча. Удар был настолько сильным, что смерть наступила почти мгновенно. Не было ни конвульсий, ни предсмертного хрипа. Аэций привычным движением выдернул меч из сочившейся кровью шеи и пинком столкнул бездыханное тело с помоста на головы норкам. Толпа внизу моментально пришла в движение и в каком-то неистовстве поглотила свою добычу.

Аэций повернулся к дозорным. Теперь перед ним были два перепуганных сосунка. Они не смели приблизиться к убийце их командира, даже на шаг, а не то, что на него напасть, и, казалось, не знали, что делать с мечами, которые держали в руках.

— Снимите с кольев тела и отдайте их норкам, — распорядился Аэций. — Только сначала оденьте во что-нибудь чистое. Ясно?

Дозорные судорожно кивнули и ринулись исполнять приказание. Аэций, тяжело ступая, спустился с помоста. В башне, когда он вошел, наступила такая мертвая тишина, что слышен был каждый шаг. Здесь уже знали, что начальник гарнизона убит, и никому не хотелось повторить его участь. Однако когда Аэций попросил холстину, чтобы вытереть меч, ему немедленно протянули сразу несколько штук.

* * *
Ночью возле крепости, рассыпаясь красными искрами, полыхало четыре погребальных костра. А после в честь перемирия устроили пир. Норки сидели на длинных бревнах, на больших валунах, на досках, оставшихся от разбитых повозок, и пили горячее пиво, обнимаясь со своими врагами. Теперь уже бывшими. Аэций назначил нового начальника гарнизона, с которым норки поспешили договориться об условиях вечного мира. Происходило это в отсутствии магистра армии. Никто не знал, куда он уехал. Видели только, как разговаривал со старейшиной, а потом они оба исчезли на несколько дней. Старейшина проводил Аэция в норскую кладовую и все эти несколько дней знакомил с охранявшими её ду́хами. Таков был обычай. Иначе норские предки не отдали бы золото чужаку.

* * *
В походный лагерь римского войска, успевшего разомлеть от вынужденного безделья, магистр армии вернулся через десять дней. Приехал один. Задумчивый, словно горная вершина перед снежным обвалом. Ото всех отмахнулся — потом, мол, потом, и только Цензорию позволил войти в палатку, занавешенную багровым пологом с золотыми кистями. Снял с себя белую тисненую броню и отложил её вместе с оружием на плоскую крышку дорожного сундука.

— А где остальные? — спросил у него комит, не понимая, что происходит.

— В крепости, — ответил Аэций. — Поручил им навести в гарнизоне порядок. Обучить хоть каким-то навыкам ведения боя. Ты и представить не можешь, какие там вояки. Как увидят обнаженный меч, так начинают биться в истерике, словно девки, которых лишают девственности. Даже страшно оставлять их одних. Набирают в армию всякое отребье… Кстати, разногласия с норками я уладил, так что можем выдвигаться в Галлию. По этому делу, ну, помнишь? О котором ходатайствовал епископ Идаций. Отдохнуть бы, конечно, выспаться. Но когда нам, душегубам… Да что ты на меня так уставился? Плохо выгляжу?

Старейшина предупредил его, что норская кладовая отнимает у дурного человека здоровье. А хорошего напротив — делает только сильнее. Аэций не был уверен, к какой категории себя отнести, и слегка побаивался последствий.

— Выглядишь ты не плохо, — успокоил его Цензорий. — Я бы сказал, как обычно. Даже немного лучше.

— Так что же тогда?

— Привезли тут одно послание. Даже не знаю, показывать его или нет…

— Ну, и хитрая у тебя рожа. Да говори уже от кого.

— Августа прислала весточку, — выпустил долго сдерживаемую улыбку комит.

— Августа? — удивился Аэций.

Цензорий достал из-за пазухи свернутый трубочкой свиток, демонстративно обнюхал его и закатил глаза от блаженства.

— Ммм, какой аромат. Давно она тебе не писала. Раньше-то присылала послание за посланием.

— Ладно, хватит кривляться, — сказал Аэций. — Давай его сюда.

Забрал у Цензория свиток и, развернув, побежал глазами по строчкам.

— И что там? Прибавка к жалованию? — пошутил Цензорий. — Или обошлось благодарностями за верную службу?

Вместо ответа Аэций вернул ему свиток.

— На. Почитай и увидишь сам.

— Вызывает тебя в Равенну? Вот так новость, — пробормотал Цензорий, внимательно изучив послание. — Странно, что пишет лично, а причину не объясняет. Обычно так поступают с теми, кто в чем-нибудь провинился. И что будешь делать?

— Поеду, — пожав плечами, ответил Аэций.

— Ты слишком рискуешь, — попробовал отговорить его комит. — Вызов без объяснения — нехороший признак. А если тебя казнят? Как Стилихона. Как многих других. В Равенне, наверняка, до сих пор потрясают мечами из-за убийства Констанция Феликса.

— Что-что? Потрясают мечами? Ха-ха. Предлагаешь спрятаться тебе под крылышко? — Аэций дружески шлепнул Цензория по массивному пластинчатому наплечнику. — Ты ведь не хуже меня понимаешь. Не явлюсь на приглашение — объявят мятежником как Бонифатия.

— Тогда уж поедем вместе, — сказал Цензорий.

— Нет. Твое место здесь. Возглавишь командование войсками, — возразил Аэций. — Со мной поедет Литорий. У него две сотни ветеранов в новеньких золотых доспехах. Пусть в Равенне думают, что это личная охрана магистра армии или как они её называют — букелларии. А ты с остальными отправляйся в Галлию, это сейчас важнее. Если что-то пойдет не так, я дам тебе знать.

— Буду ждать сигнала, магистр, — по-военному четко ответил комит, понимая, что время дружеской перепалки прошло. Оспаривать и дальше решение командира он не решился, но было видно, что оно ему вовсе не по душе.

Часть 3. Обвинение

Осень 431 г. Равенна

Усталый, в запыленной одежде, на зубах скрипит дорожный песок — таким Аэций явился в окутанную утренней дымкой Равенну на северное побережье Италии.

Равенна в те дни представляла собой надежно укрепленную цитадель, окруженную непроходимыми топями и дремучими сосновыми лесами. Столицей Западной Римской Империи она стала недавно и еще не успела как следует освоиться с новой ролью. Вновь выстроенные роскошные здания соседствовали с лачугами. Изысканный аромат благовоний перебивался запахом рыбы и вонью помойных ям. На уличных перекрестках то и дело встречались разодетые представители римской знати, желавшие показать своё превосходство, и местные богатеи, считавшие глупостью тратиться на дорогие одеяния. Аэций выглядел чужаком и для тех, и для других. Потрепанная кожаная броня заменяла ему одежду. На ногах красовались сшитые в Норике сапоги. Отороченная запыленным мехом накидка прикрывала могучие плечи.

Подъехав к императорским казармам в сопровождении нескольких букеллариев, он оставил лошадь и, назвав свое имя подбежавшим дозорным, велел немедленно подозвать к нему начальника стражи.

— И принесите воды, — добавил он хрипло, чувствуя, что во рту пересохло, и язык ворочается, словно его натирали на терке.

Приказание тотчас исполнили. Аэцию поднесли ведерко до краев наполненное водой. Он отпил из него жадными глотками, обливая подбородок прохладной живительной влагой.

— Аэций? — услышал знакомый окрик и оглянулся.

Среди молчаливо стоявших дозорных появилась высокая вся в блеске фигура начальника стражи. Он был черноволос и выглядел броско. Кольчуга на нем сияла словно дамское зеркало. На загорелом лице с приятными, но ускользающими чертами, застыло то ли растерянное, то ли надменное выражение.

— Севастий?! — воскликнул Аэций, признав в нем давнего друга, с которым по юности служил в императорской гвардии. — Теперь ты начальник стражи?

— Как видишь, — ответил тот, настороженно разглядывая приехавшего.

— Ну, что ты пялишься, как на пугало? — усмехнулся Аэций. — Поприветствуй меня для начала.

Севастий, словно опомнившись, быстро пробормотал приветствие, и они обнялись по-дружески, как бывало раньше.

— Вот это другое дело, — сказал Аэций, похлопав его по плечу. — Пойдем-ка в дозорную. Угостишь меня в честь приезда своей знаменитой виноградной выпивкой.

Начальник стражи услужливо кивнул, понимая, что магистр хочет поговорить наедине.

Они вошли в дозорную комнату, где любила напиваться ночная стража. Тут и там среди оружейных стоек валялись разбитые черепки и белые рыбьи кости, оставшиеся от бесчисленных попоек. Но здесь даже в самое пекло было прохладно и пахло оружием, а не помоями.

Аэций подошел к сосновому грубо сколоченному столу, на котором темнели вместительные серебряные чарки, и налил в них зеленого вина из стоявшего рядом бочонка.

— Похоже, эта скисшая гадость повсюду одна и та же, — сказал он, поморщившись после первого же глотка, но, не задерживаясь, сделал и второй. — Помнишь, как в юности мы пили ее с утра до вечера, а ночью нас выворачивало наизнанку прямо друг на друга?

Севастий, воспоминания которого были уж точно не менее красочными, присоединиться к выпивке отказался.

— Зачем ты приехал? — задал он неожиданный вопрос.

— Разве магистр армии должен отчитываться перед начальником стражи? — все еще улыбаясь, ответил Аэций.

— Да нет. Не должен. Но после того, что ты сделал…

— И что же такого я сделал? — изобразил удивление магистр армии, хотя и предполагал, о чем говорит Севастий. Наверняка, сюда уже долетели слухи о том, что случилось в Норике. Слухи всегда долетают быстрее, чем успеваешь приехать. Однако причина оказалась иной.

— Странно, что ты об этом спрашиваешь, — холодно произнес Севастий. — Тебя и твоих букеллариев обвиняют в убийстве Констанция Феликса.

— В чем меня обвиняют? В чем?! — Аэций почувствовал, как кровь приливает к вискам. С языка слетало одно ругательство за другим.

— Да погоди ты, погоди ругаться, — попытался успокоить его начальник стражи. — Я ведь разговариваю с тобой как друг.

— А мне показалось, как враг.

— Вот именно показалось, — возразил Севастий. — В убийстве тебя обвиняю вовсе не я.

— А кто же?

— Жена Констанция Феликса. Она назвала твое имя перед тем, как сделать последний вздох.

Столь внезапного поворота магистр армии не ожидал. Жена Констанция Феликса обвинила его в убийстве?

— И что… Ей поверили? — спросил он, медленно глотнув из чарки, которую поднял со стола.

— Перед смертью обычно не лгут, — ответил начальник стражи.

Аэций взглянул на него исподлобья.

— Я и не утверждаю, что она лгала. Обозналась, наверное, или кто-то внушил ей, что мы с ее мужем враги.

— А это было не так? — Севастий вперил в Аэция пристальный взгляд. — Даже самому мало-мальски осведомленному человеку известно, что между вами возникло серьезное разногласие. Констанций Феликс подставил тебя в Паннонии. А ты его в Африке с этим письмом к наместнику Бонифатию, из-за которого он поднял мятеж. Дошло до того, что Констанций Феликс потребовал лишить тебя должности магистра армии. И даже убедил императора Феодосия надавить на августу. Разве нет?

— Кажется, было такое, и что? — произнес Аэций, уставившись в пустую чарку, которую все еще держал в руке.

— Выходит, у тебя имелся достаточный повод от него избавиться, — ответил Севастий. — И тех, кто так думает — большинство. Своим обвинением жена Констанция Феликса лишь подтвердила их догадки, и теперь мне приходится собирать улики.

Услышав об этом, Аэций безудержно расхохотался.

— Ты находишь это смешным? — удивился Севастий.

— Нет, — сквозь смех ответил магистр армии. — Я просто представил тебя собирающим улики. Ну, сам подумай. Какие? Где? Разве что я оставил на месте убийства какой-нибудь медальон со своим портретом и подписью «вот он — убийца». Все это чушь, чушь. А правда в том, что никакого разногласия не было и в помине. С Констанцием Феликсом мы пришли к соглашению не мешать друг другу и расстались вполне себе мирно. Какая ирония. Я ни разу не виделся с его женой. А она меня обвинила…

Севастий слегка наклонил черноволосую голову.

— Тебе будет нелегко опровергнуть ее слова.

— Э, нет, — возразил Аэций. — Опровергать слова, даже сказанные перед смертью — не моя забота. Я не виновен в убийстве Констанция Феликса и прямо сейчас доложу об этом августе.

Аэций с шумом поставил чарку на стол и двинулся к выходу.

— Не ходи к ней, только напрасно потратишь время, — предупредил его начальник стражи. — Августа на несколько дней отправилась в Аримин. Так что во дворце ты застанешь разве, что ваятелей и художников. Они переделывают альков, и твое появление будет некстати. Лучше отдохни с дороги, развейся. А когда августа вернется в Равенну, я немедленно дам тебе знать.

Слова приятеля заставили Аэция обернуться.

— Хм… Приятно видеть, что ты не скурвился на этой должности как другие, — сказал он, немного помедлив, и добавил с улыбкой, как бывало в старые времена. — А вот вино у тебя в бочке все-таки та еще дрянь.


Усыпальница Констанция Феликса. Вечером того же дня

Аэций пришел сюда один.

Для тех, кто спускался в усыпальницу, при входе оставляли зажженный факел. Аэций вытащил его из бронзового кольца и осветил ступени. Их было тринадцать, гладких и скользких после дождя, недавно пролившегося над Равенной.

Аэций медленно спустился вниз. Толкнул тяжелую тугую дверь, за которой простирался богато украшенный погребальный зал. У дальней стены, покрытой от пола до потолка прекрасной мозаикой, на небольшом возвышении белел саркофаг. На саркофаге возлежали мраморные фигуры Констанция Феликса и его жены. Приговоренные вечно смотреть друг на друга они казались застывшими слепками живых людей. На бедре у мраморной девы сидело её не рожденное дитя. Ваятель изобразил его в виде кудрявого ангела…

«Приветствую тебя или твой дух. Того, кто меня может услышать», — мысленно обратился Аэций к фигуре, изображавшей Констанция Феликса. — «Перед мертвыми принято каяться. Наверное, лучше это сделать сейчас, чем когда-нибудь потом. Твоя жена обвинила меня в убийстве, но ты ведь знаешь, что я этого не делал…»

Аэцию послышался какой-то шорох. Он обернулся, чиркнул в воздухе факелом, чтобы как можно полнее осветить погребальный зал, но никого не увидел и вновь обратился к Констанцию Феликсу, словно тот находился где-то поблизости и мог услышать его мысленную исповедь.

«Я знаю о том поручении, которое дал тебе император Феодосий. Все это время ты пытался выяснить, какие тайные отношения связывают меня со скифами. Почему они всегда помогают мне и по первому зову присылают войска. Ты удивишься тому, что услышишь, но скрывать не имеет смысла. Всю свою юность я провел в заложниках у врагов Империи. Это старый военный обычай. В заложники отправляют отпрысков римской знати. Их пребывание у врага гарантирует соблюдение мира. Но кто же, по доброй воле, отдаст свое собственное дитя? Для этой цели найдут подходящего обликом мальчика-сироту и выдадут его за сына какого-нибудь вояки, имя которого на слуху. Так было и со мной. Меня усыновил магистр конницы Гаудентий и отправил в заложники. Сначала к королю торингов, а потом к предводителю скифов Ульдину. Торинги не заметили подвоха, хотя моей матерью называли некую знатную римлянку Италу. Италию, проще говоря. А Ульдин догадался, кто я на самом деле. Он мог бы меня убить или отослать обратно, но вместо этого разговаривал со мной как с равным. И знаешь, о чем он спросил? Хочу ли я стать таким же правителем, как он. «Земля, на которой мы живем, когда-то была едина, но потом её разделили на части и засеяли ненавистью и враждой», — сказал он мне. — «Стань на ней истинным правителем. Тем, кто устанавливает мир и порядок, а не сеет вражду и смерть». Слова Ульдина захватили меня. Он умел убеждать. Каждое его слово звучит у меня в голове, словно сказано только вчера. Ульдин доверил мне во владение реку Данубий, что течет на запад Империи. Другие его сыновья, а он называл нас именно так, получили реки на севере и на востоке, ведь реки — это нити, что сплетают землю воедино. С тех пор я один из тех, кто служит миру, а не войне. Останавливать войны, которые начинают другие — в этом мы поклялись на своих мечах. Перед смертью Ульдин наказал нам всегда помогать друг другу. Вот почему мне по первому зову присылают войска…»

Сзади явственно послышались шаги.

— Кто здесь?! — воскликнул Аэций, хватаясь за рукоять меча.

— Это я, я. Зеркон, — ответил смуглый согнувшийся в полупоклоне человек. Он и так-то отличался невероятно маленьким ростом, носил на спине уродливый горб, старательно прикрывая его одеждой из пестрой заморской ткани, из-за чего довольно сильно смахивал на шута. Зеркон и был им, развлекая августу и ее гостей на пирах. А кроме того доводился двоюродным дядей сыновьям Аэция и все это время присматривал за ними как за собственными детьми. Обладая удивительно чутким слухом, он частенько по-родственному, но, разумеется, за приличное вознаграждение предупреждал Аэция о том, что удавалось подслушать в августейших покоях или разузнать через своих многочисленных осведомителей, которым ведь тоже надо было платить.

— Как ты нашел меня? — нахмурился Аэций. — Я никому не говорил, куда собираюсь идти.

— Вы спрашивали у сторожа, где находится склеп Констанция Феликса, — услужливо ответил Зеркон. — Сначала он рассказал об этом вам. А потом и мне.

— У тебя какие-то вести?

— Иначе бы не пришел. Уверен, они покажутся вам интересными. В Аримине, что расположен немного южнее отсюда, готовятся небывалые торжества.

— Об этом я слышал, — кивнул Аэций. — Пусть себе веселятся. Торжества и веселье — лучшие развлечения, чем война.

— О, разумеется, разумеется, но среди приглашенных затесался весьма примечательный гость, — таинственно улыбнулся карлик.

— Кто-то из местной знати?

— Скорее из дальней. Наместник Африки Бонифатий.

— Наместник… Бонифатий? — с расстановкой повторил Аэций, припоминая, что это имя упоминал в разговоре и начальник стражи. — Вряд ли на торжествах в Аримине его дождутся. У него довольно скверная ситуация за морем. Из последнего, что я слышал, бывшие союзники по мятежу объявили его врагом и теперь осаждают в крепости Гиппо-Регии.

— Осаждали до недавнего времени, — поделился новостью Зеркон. — Августа обратилась за помощью к императору Феодосию. Бонифатия вызволили из Гиппо-Регия, и скоро он прибудет в Аримин вместе с остатками своего достославного войска.

— Ах, вот как. Попутного ветра им в спину, — не скрывая раздражения, произнес Аэций. — Это всё, что ты хотел рассказать?

— Ох, если бы всё, если бы всё… — печально вздохнул Зеркон. — По самым последним слухам, от которых я до сих пор не могу опомниться, августа собирается возвести Бонифатия в сан патриция. А в Риме его уже объявили новым магистром армии, — при этих словах Зеркон склонился в соболезнующем поклоне и добавил с глубокой скорбью в голосе. — Вместо вас.

Аэций ушам своим не поверил.

— Вместо меня, ты сказал?

— Вместо вас, — подтвердил Зеркон.

Аэций едва сдержался от бранного слова. Так вот зачем его вызвали в Равенну. Отстранить от командования армией?

— О, не беспокойтесь. У них ничего не выйдет, — с угодливой уверенностью проговорил Зеркон, склонившись так низко, что, казалось, вот-вот переломится горб. — Бонифатий всего лишь обычный смертный, а вы — само божество и никому не уступите своей власти.

— С чего ты называешь меня божеством? — рассеянно произнес Аэций.

— До сих пор вы не проиграли ни одного сражения, — ответил карлик. — Такая удача доступна только богам. К тому же смертельная рана, которую вы сумели вылечить…

— Перестань. Ничего я не вылечил. Это всего лишь слухи, — оборвал его Аэций.

Однажды он действительно был на волосок от гибели. Армейские лекари единодушно решили, что с таким ранением не проживет и нескольких дней, и тогда он решил проверить, правду ли говорила старуха-видья, уверявшая, что богами ему дано излечивать любую болезнь и любую рану даже обычной водой из ручья. Каждому, кого приводил Ульдин, она называла особый врожденный дар, что позволит добиться признания и любви. «Люди полюбят тебя, если станешь лекарем, но лечение отберет у тебя военную силу», — предупредила старая видья. — «Твоя рука ослабеет и не сможет держать оружие». Аэций не хотел становиться лекарем. Он ответил, что для воина — это не дар, а проклятье, и с тех пор никогда не лечился сам. Однако теперь, когда оказался при смерти, многое увиделось ему в новом свете. Какая разница, что рука ослабеет, если всё равно умирать?

Невдалеке от палаток походного лагеря протекал довольно широкий ручей. Вода в нем бурлила и пенилась, но как только сходила пена, поверхность становилась прозрачной и серебрилась от лунного света. По просьбе Аэция его раздели до пояса и положили в ручей, чтобы рана на груди погрузилась в студеную воду. Он не знал ни лечебных молитв, ни лечебного заклинания, и заговаривал рану простыми словами, которые приходили на ум. От холода его тело сотрясала крупная дрожь. Дыхание вырывалось с хрипом. А боль, которую прежде невозможно было терпеть, куда-то исчезла. Замерзла, видимо, вместе с кожей.

После этого рана затянулась. Как и предупреждала старая видья, от лечения в руке появилась слабость. Но к счастью это была левая рука…

— Ничего чудесного там не было, — сказал Аэций, оторвавшись от промелькнувших воспоминаний. — Рана слегка загноилась. Промыл её водой из ручья и всё.

— … Хм, жаль, — разочарованно промямлил карлик. — А я уж хотел как следует расспросить. Думал, вызнаю какой-нибудь особенный лекарский секрет. Пригодилось бы для лечения любимых племянников.

Видимо он болтал об этом лишь для того, чтобы напомнить Аэцию о сыновьях.

— Ах, вот ты о чем… На возьми. — Аэций отвязал от пояса увесистый кожаный мешочек, в котором звякнуло золото, и отдал горбуну.

— О, благодарю, благодарю. Неужели вы отдаете всё? Оставьте и себе немного, — затараторил тот.

Аэций против воли улыбнулся. Пройдоха Зеркон умел пошутить так тонко, что невозможно было понять, когда он перестает говорить серьезно и начинает ёрничать.

— Здесь надолго хватит и тебе, и твоим… племянникам, — многозначительно произнес Аэций, избегая даже наедине с Зерконом называть сыновей своими детьми.

— Я понял, понял. Племянникам, — подхватил Зеркон. — Не хотите ли их проведать? Они постоянно спрашивают о вас.

На пути сюда Аэций как раз раздумывал о том, что пора их проведать. Последний раз он видел своих сыновей, когда приезжал в Равенну несколько лет назад. Да и то лишь издали. Хотел убедиться собственными глазами, что один из них похож на него, а другой — на мать. В этом его горячо заверял Зеркон, отвергавший малейшее участие в их рождении преславутого злого духа. В Равенне никто и подумать не мог, что двое племянников забавного карлика — дети магистра армии. Да и сами они об этом ничего не знали. Зеркон называл их отца обычным легионером, который находится в Галлии и не может приехать, пока не закончится служба. Раньше они не задавали вопросов, и если теперь задают, значит, оба достаточно повзрослели и скоро поймут, что в истории, рассказанной их дядькой, что-то не так, иначе «обычный» легионер давно бы повысился в звании.

— Я повидаюсь с детьми, как только улажу дела, — обнадежил Зеркона Аэций, но точную дату называть не стал. Сыновья подождут, подумал он. Под вопросом стояла должность магистра армии. Аэций не сбирался отдавать её Бонифатию.

— С ними всё в порядке? — спросил о детях.

— О, более чем, — ответил карлик. — Вымахали ростом, особенно старший. Да, вот именно старший. Прекрасный благоразумный юноша. Учителя́ математики и философии от него в восторге.

За старшего они сговорились выдавать того из детей, кто от рождения был крупнее и походил на отца.

— А младший? — спросил Аэций про второго сына, походившего больше на мать.

Зеркон отчего-то замялся.

— У младшего успехи скромнее. Слишком задирист. Особенно с теми, кто повзрослее. Ни одна потасовка не обходится без его участия, но учитель фехтования весьма доволен.

— Найми другого. Пусть отучит его задираться по пустякам, — сказал Аэций.

— Вашего сына не отучат от этого даже боги, — любезно возразил Зеркон. — Я только и успеваю расплачиваться за тумаки, которые он раздает направо и налево.

Аэций сунул карлику еще несколько монет теперь уже из другого мешочка.

На этом они расстались.

Покинув усыпальницу, Аэций направился в гавань, намереваясь немедленно отплыть в Аримин. После того, что услышал, он почувствовал горячее желание посетить торжество, на которое его позабыли пригласить.

Часть 4. Поединок

Аримин. Приморское побережье. День спустя

В согретом ласковым солнечным светом, овеянном солеными ветрами Аримине готовились встретить нового магистра армии не менее пышно, чем до этого встречали в Риме, куда Бонифатий прибыл с северного побережья Африки. При въезде в город в каменном портике древнего храма, оборудовали величественную приемную залу. Внесли в неё статуи древних героев. Внешнюю колоннаду украсили розами и гирляндами из дубовых листьев. В виду вечернего времени зажгли светильники, источавшие вместе с запахом гари удушливый аромат благовоний.

Возле парадного входа в портик толпилась ариминская знать. Среди тех, кто стоял впереди, было много сановников в изысканных одеяниях. А за спинами тех, кто стоял позади, виднелись высокие пики стражников, не пропускавших никого постороннего. Дорогу к портику, по которой должен был пройти Бонифатий, устлали коврами.

И вот он наконец появился в сопровождении свиты телохранителей.

Об этом возвестили двое юных спатариев в коротких алых накидках. В руке у каждого было по факелу. Следуя по ковровой дороге, спатарии попеременно выкрикивали имя нового магистра армии и, вторя им, стоявшие сбоку рукоплескали и кричали: «Аве!»

На фоне всеобщего пафоса рослая внушительная фигура Бонифатия выглядела не менее помпезно. Это был могучий, но несколько обрюзгший сорокатрехлетний здоровяк, одетый в легкую кожаную броню и опоясанный громоздким мечом с витой рукоятью. Иссеченное шрамами лицо и крепкие мускулистые руки казались печеными от загара. Тяжелая нижняя челюсть заметно выдавалась вперед, словно её выбили в драке и забыли вправить. Однако при всей своей мрачности Бонифатий производил впечатление человека, наслаждавшегося тем, что происходит вокруг. Ликование во взгляде и лучезарная улыбка озаряли его ярче любого огня.

Аэций наблюдал за шествием из толпы сановников. Ариминская стража пропустила его без заминок, хотя у него и не было приглашения на торжество. Никто из стражников не посмел задержать героя Империи, а тем более отобрать у него оружие. Не воспользоваться этим было бы непростительной глупостью. Дождавшись момента, когда Бонифатий подойдет достаточно близко, Аэций растолкал впереди стоявших и, выскочив на дорогу, громко его окликнул:

— Приветствую, наместник!

Бонифатий не сразу понял, кто перед ним. Окинул Аэция непонимающим взглядом, но потом в его маленьких бычьих глазах мелькнула догадка.

— Приветствуй меня по званию, — произнес он высокомерно. — Я — новый магистр армии, если ты не знал.

— Так, выходит, теперь у нас два магистра? — усмехнулся Аэций, но Бонифатию было не до смеха.

— Не два магистра, а только я! — бросил он со злобой. — Тебя отстранили. Отправляйся в казарму и жди указаний.

— Твои указания слишком дорого обходятся солдатам Империи, — не двинувшись с места, ответил Аэций. — Они до сих пор не знают, за кого ты воюешь — за них, или против них.

По толпе сановников пробежала волна негодования.

— Да как ты смеешь меня обвинять?! — взревел Бонифатий, уязвленный в самое сердце. — Подставил с проклятым письмом, а теперь не хватает мужества в этом сознаться? Когда-то я уважал тебя. Считал человеком чести. А ты такой же ублюдок, как и Констанций Феликс. Убирайся с дороги или дерись со мной один на один! Как подобает воину, а не дерьму, которым ты стал!

В ответ Аэций послал его подтирать дерьмо за вандалами и выдернул из ножен меч. Вокруг мгновенно образовалась людская воронка. Телохранители ринулись было вперед, но Бонифатий крикнул, чтобы никто не вмешивался и, словно поднявшийся на дыбы носорог, пошел на Аэция. В глазах у него не было ни капли ненависти — одно лишь желание доказать свою правоту. Теперь и Аэций хотел того же. Отступать было некуда. На него летела громадная туша, отлично владеющая мечом. Когда-то Бонифатий считался лучшим мечником Римской Империи, и, видимо, думал, что с тех пор ничего не изменилось — что Аэций всё тот же мальчишка, у которого он выигрывал тренировочные бои.

С тех пор изменилось многое. Аэций заматерел, в движениях появилась спокойная точность и быстрота, которых не хватало раньше. Бонифатий рубил наотмашь уверенной рукой, но атаки не достигали цели, грузному телу не хватало былой поворотливости, он очень быстро устал. Отвлекая его короткими выпадами, Аэций хладнокровно выжидал момент для удара. Взмах. И рассеченная броня возле шеи покрылась кровью. Сначала Бонифатий не придал этому значения, но потеря крови сказывается быстрее, чем успеваешь закончить бой. И вскоре он пошатнулся, словно его повело куда-то в сторону. Аэций по опыту знал, что чувствует раненый — перед глазами плывет, состояние будто пьяное, и чтобы не затягивать развязку, быстрым ударом выбил меч из его руки.

Бонифатий упал на колено.

— У тебя… клинок длиннее… — прошептал он старую армейскую присказку. Голова его свесилась на грудь, открывая шею для последнего удара.

— Оставьте ему жизнь. В обмен на вашу, — услышал Аэций посреди поднявшегося шума.

Обернулся. За спиной стояла Галла Плакидия.

На ней было роскошное пурпурное одеяние. С мочек ушей свисали тяжелые рубиновые серьги. Августейшую голову украшала золотая диадема, ярко блестевшая в гладко зачесанных черных волосах. Но лицо было бледным, взволнованным, напряженным.

По мановению августейшей руки к Бонифатию подбежали лекари. Проиграв поединок, он стал героем. В отличие от одержавшего победу Аэция. Со всех сторон кричали, что он убийца, что кровь на его мече никогда не сохнет, что новое злодеяние разверзнет землю у него под ногами. Аэций стоял, не отвечая на оскорбления, и неподвижным взглядом взирал на то, как лекари суетятся возле Бонифатия, сумевшего несмотря на потерю крови подняться на ноги.

Вердикта лекарей дожидалась и августа.

* * *
Накануне она не спала всю ночь. Раздумывала, как держаться с наместником Африки, во что одеться, как себя вести. К портику её доставили в крытых носилках с занавешенными окнами. Она хотела появиться в зале сразу после того, как Бонифатий пройдет через колоннаду парадного входа, и встретить его со всеми почестями. Однако как не настраивалась на торжественный лад, отделаться от брезгливого чувства к нему не могла. И не только из-за того, что заподозрил её в вероломстве и, сговорившись с вандалами, поднял мятеж. Задолго до событий в Африке, во время боя за Масси́лию, Бонифатий напал на короля торингов Атаульфа, думая, как и другие, что сестра императора находится у него в плену. В этом бою Атаульф получил ранение и несколько дней провалялся пластом от мучительной боли. Жаркие объятия и нежные поцелуи пришлось отложить на время лечения, а лечение было долгим. Галла Плакидия всей душой ненавидела человека, по вине которого её возлюбленный изнывал от жестоких страданий и корчился в муках у неё на глазах. Неприязнь к Бонифатию сохранилась с тех пор навсегда. Он это чувствовал и, не ведая о причине, выслуживался как мог. Посылал ей золото, когда сбежала от сводного брата в Константинополь, поддерживал в борьбе с узурпатором. Галла Плакидия не забыла об этой давней услуге и в благодарность решила восстановить его доброе имя и помирить с Аэцием.

А вместо этого увидела кровь. Не будь она в прошлом женой короля торингов, возможно пришла бы в смятение так же, как и её сановники, но Атаульф не раз у неё на глазах выяснял отношения со своими обидчиками один на один. Кровь, крики, лязг оружия во время пира были для торингов таким же обыденным делом, как и роскошные, исполненные величия римские праздники, на которых исподтишка травили ядом своих врагов…

— Ранение не опасно для жизни, но раненому нужен покой, — доложили ей после осмотра Бонифатия.

— Нет, я чувствую себя прекрасно. Затяните мне рану потуже и продолжим церемонию, — возразил весь белый от боли Бонифатий. Лекари сняли с него кожаный нагрудник. Сквозь наложенную наспех повязку красными пятнами проступала кровь, и, чтобы скрыть неприятное зрелище от благородного взора августы, один из телохранителей набросил на Бонифатия свою шерстяную накидку.

При взгляде на раненого Галла Плакидия не могла отделаться от мысли, что это возмездие за Атаульфа, точно так же страдавшего по его вине.

— Прежде чем продолжить церемонию, мы должны покончить с одним неприятным разбирательством, — сказала она, поймав на себе пристальный взгляд стоявшего поодаль Аэция, и, повернувшись к нему, добавила. — Оставьте оружие здесь. Я готова выслушать ваши объяснения. Наедине.

* * *
Наедине означало — без участия сановников, но в присутствии личной императорской стражи. Повинуясь приказу, Аэций оставил оружие при входе в портик и вошел в него следом за августой и её охраной.

Здесь было тихо, торжественно и пустынно. В больших золочёных светильниках горел огонь. Мозаика на полу переливалась тысячью оттенков. Галла Плакидия двинулась к тронному месту, но, передумав, остановилась. Подле неё полукругом выстроились стражники с пиками.

Несколько стражей встали и за спиной Аэция.

— Я больше не заслуживаю доверия? — спросил он с иронией.

Августа смерила его долгим пристальным взглядом.

— Отойдите, — велела стражам и, когда они удалились, произнесла, позволив себе улыбнуться. — Вы не сказали мне слов приветствия.

— Приветствую, божественная госпожа, — откликнулся Аэций, но вместо поклона по-военному коротко приложил к груди кулак, как принято в армии.

— Почему вы не выполнили моё поручение? — спросила Галла Плакидия, разглядывая его, словно видела впервые. За время разлуки он и впрямь изменился. Оброс как варвар. Раздался в плечах, загрубел. Но таким напоминал Атаульфа даже больше, чем прежде…

— Какое поручение? — ответил Аэций, не понимая, куда она клонит.

— В письме я пригласила вас приехать в Равенну, а не в Аримин.

— В Равенне меня обвинили в убийстве Констанция Феликса. Я не смог усидеть на месте.

— Ах, не могли усидеть, — кивнула головой августа. — Смела ли я надеяться, что услышу иную причину.

— Я не убивал Констанция Феликса, — произнес Аэций, отвечая на самый главный вопрос, застывший у неё на губах. — Не убивал хотя бы потому, что все это время не вылезал из боя в Галлии, в Реции и снова в Галлии. Не убивал его беременную жену, у которой по какой-то причине попал в немилость. На моем мече нет и не было их крови. Но, похоже, истина никого не волнует. Любого слова достаточно, чтобы меня обвинить.

— Вы ошибаетесь, — сказала августа и, сделав многозначительную паузу, добавила. — Их убили не мечом. А копьем. Не скрою, сначала я поверила тому, что сказала жена Констанция Феликса…

— Так все-таки я не заслуживаю доверия? Вот почему меня отстранили от командования? — помрачнел Аэций.

— Ах, перестаньте. Не вам говорить о доверии, — возразила Галла Плакидия. — Вы-то сами доверяете своей божественной госпоже? В Римском Сенате никто не сомневается в том, что вы убийца. Переубедить их нельзя, но можно заставить умолкнуть. Хотя бы на время. Хотя бы на этот год.

— То есть меня отстранили от командования на год?

— Свое решение я собиралась объявить в Равенне, — уклончиво ответила августа, — но придется сделать это сейчас. Хотя вы и приложили все мыслимые усилия, чтобы мне помешать.

— Я? Каким же образом?

— Поединком с Бонифатием. Ранили его. Теперь он весь в крови. Вы будто нарочно доказываете худшее, что о вас говорят.

Аэций лишь передернул плечами.

— Как можно было назначить Бонифатия магистром армии после того, как он предал…

— Предал не по своей вине, — поправила его августа. — Вы же знаете эту историю не хуже меня. Бонифатий получил письмо, на котором стояла ваша подпись. Только представьте силу этой подписи, в которую верят как в молитву.

— Чушь. Он хотел предать и предал, — вспылил Аэций и, спохватившись, добавил. — Прошу извинить, я выразился слишком грубо, но уверяю вас совершенно точно.

— Вы ведете себя как варвар, — заметила ему августа. — Хотите, чтобы вам доверяли, но сами не доверяете никому. Как только правда всплыла наружу и недоразумение с письмом разъяснилось, Бонифатий тотчас же выступил против вандалов, проявив при этом необыкновенную храбрость…

— О, да, он очень храбро сдавал вандалам африканские города. Включая последний, Гиппо-Регий, где просидел в осаде несколько месяцев.

— Это не только его неудача. Но неудачи учат нас быть мудрее, — сказала августа. — С бесчинством вандалов в Африке необходимо покончить в короткие сроки. Сейчас под знамена Бонифатия идут неохотно. Никто не знает, что от него ожидать. Должность магистра армии подтвердит его полномочия в глазах наемников. За этот короткий год своего магистерства он сможет набрать необходимое войско, чтобы вернуть потерянные города…

— Только напрасно потратит время. С вандалами ему не справиться. Не надо было поднимать мятеж.

— И все-таки дадим Бонифатию шанс. Он станет магистром армии всего лишь на год — за это я ручаюсь. А потом отправится отвоевывать Африку у вандалов. И должность магистра армии здесь в Италии снова будет за вами. — Галла Плакидия вопросительно посмотрела на Аэция, нисколько не сомневаясь, что он согласится. Да и как тут было не согласиться, когда от командования его отстранили, и, что бы он сейчас ни сказал — решение приняли за него?

* * *
Дальнейшее было ему безразлично. Приветственные слова августы. Одобрительный шум сановников. Суета вокруг Бонифатия, едва державшегося на ногах от слабости. Когда на него возлагали знаки патриция, он покачнулся так, что телохранителям пришлось подхватить его под руки, иначе свалился бы на мраморный пол. Аэций взирал на это с горькой усмешкой. Сколько бы он ни старался, сколько бы ни потратил усилий, сражаясь ради мира в Империи, титул патриция полагается не ему, а человеку, развязавшему затяжную разорительную войну.

— Долгое время мы считали наместника Африки мятежником, а он в свою очередь несправедливо обвинял нас в вероломстве, — торжественно провозгласила августа. — Теперь это в прошлом. Справедливость должна быть восстановлена в полной мере. И первый шаг уже сделан. Назначение Флавия Бонифатия магистром армии подтвердит нашу добрую волю.

В зале раздались рукоплескания. Аэций продолжал смотреть перед собой остановившимся взглядом, словно его это не касалось. На него глазели со всех сторон, и не было никого, кто пожалел бы, что его отстранили от должности. Для всех этих людей он был человеком, совершавшим отнюдь не ошибки, как обласканный августейшим вниманием Бонифатий, а преступления, следовавшие одно за другим — начиная с тех пор, как поддержал узурпатора, и заканчивая обвинениями в убийстве Констанция Феликса.

— Правосудие требует от нас и другого решения, — разносилось по залу. — Новым консулом на предстоящий год мы назначаем…

Аэцию показалось, что августа произнесла его имя. Поверить в это было почти невозможно. Потрясенный он не знал как вести себя и как реагировать. На него неожиданно свалилась честь, за которую боролись представители самой высокой знати. О которой сам он даже не помышлял.

— Аэция — консулом? — пронесся над залой удивленный шепот.

— Примите мои поздравления, — послышался голос августы, подтвердившей свои слова. — Должность консула — это высшее признание ваших заслуг. Консулами становятся наравне с императорами лучшие люди Империи. Такие как Аниций Авхений Басс. Такие как Констанций Феликс…

— Которого он убил! — выкрикнул Бонифатий, и следом зашумели другие.

— Подобные обвинения требуют доказательств, — возразила Галла Плакидия, перекрывая поднявшийся шум. — Жена Констанция Феликса действительно обвинила в нападении некоего Аэция, но она назвала только имя. Нападавшие были в масках, и мы до сих пор не знаем, тот ли это Аэций. Выдвигать обвинения против заслуженного героя Империи из-за одного только совпадения имен мы не будем, иначе правосудие превратится в шутовство. Назначая Аэция на должность консула, мы хотим навсегда прекратить нелепые домыслы и слухи о его причастности к убийству Констанция Феликса.

В зале притихли. И даже Бонифатий лишь звучно скрипнул зубами, но ничего не сказал.

— Благодарю за честь, — еле слышно проговорил Аэций, глядя в победоносно сияющие глаза августы, одной рукой отобравшей у него должность магистра армии, а другой — назначившей консулом, поставив тем самым на ступеньку выше Бонифатия и большинства присутствующих в зале, по крайней мере, на предстоящий год.

— Для империи будет великая честь, если вы пожмете друг другу руки и примиритесь, — провозгласила Галла Плакидия, поочередно посмотрев на обоих магистров — на бывшего и на нынешнего.

Бонифатий лишь краем глаза взглянулна Аэция и не двинулся с места. Видимо, был уверен, что примирение не состоится, и тогда Аэций подошел к нему первым.

— Нам нечего делить, — сказал он, протягивая руку. — Прошлое пусть остается в прошлом. Теперь мы на одной стороне.

Бонифатий ответил крепким рукопожатием и вроде бы дружески обнял Аэция за плечо.

— Ну, раз мы на одной стороне, может, скажешь, кто надоумил тебя написать письмо? — шепнул сквозь улыбку, чтобы не услышала августа.

Аэций лишь усмехнулся и не ответил.

Пока они обнимались, разыгрывая примирение перед своей госпожой, в залу вбежал какой-то уродец. Одеждой он походил на Зеркона и во всем ему подражал, особенно манерой выпучивать глаза.

— Надо же они не убили друг друга! — закричал он, скорчив смешную рожу.

— И никогда не убьют, — с торжеством произнесла августа.

По её знаку в зале расставили столики со всевозможными яствами на золотых подносах и для удобства придвинули к столикам мягкие ложа, застеленные пурпурным шелком. Воздух наполнился ароматом самых изысканных виноградных вин. Юные виночерпии разливали благодатную влагу в большие кубки из длинных узкогорлых кувшинов. Пили из них всю ночь. Аэций никогда не хмелел настолько, чтобы сболтнуть на пьяную голову лишнее, и сморило его от усталости, а не от вина.

* * *
Как и было условлено, в гавани возвращения командира дожидался корабль. Верный Литорий немало удивился, когда под утро явилась императорская стража и потребовала выдать личные вещи Аэция. Ни заверения, ни клятвы не смогли поколебать подозрительного запястника. Литорий ответил, что хочет увидеться с Аэцием лично и услышать приказ от него.

Снаружи у ворот Аримина развернулась праздничная гульба. Возле портика развели высокие дымные костры и потчевали всех желающих бесплатным хлебом и вином. Некоторые сановники, покидая крытую галерею портика, выкрикивали свое имя и осыпали толпу горстями золотых монет. И всякий раз, как только из арки появлялся очередной сановник, к нему кидались в надежде поймать монетку.

Аэция вынесли из портика на открытых деревянных носилках. Он сидел в них, повесив голову и слегка наклонившись вперед. Вид у него был настолько отрешенный, что глаза казались неживыми. Светлые волосы потускнели и налипли на лоб. Толпа метнулась к нему, ожидая подачки. Литорию пришлось продираться к носилкам чуть ли не с боем.

— Магистр, — позвал он, когда людская волна отхлынула в сторону к другому сановнику, но сидевший в носилках не отозвался, словно его опоили каким-то зельем вместо вина. Литорий ни разу не видел Аэция в таком состоянии и не знал, что подумать.

— Куда вы его несете? — спросил он у стражников, сопровождавших носилки. — У меня неотложное дело. Я хочу с ним поговорить.

Один из стражников крикнул носильщикам остановиться, и те подчинились. Судя по яркой одежде и по тому, как четко исполняли свои обязанности, предназначались они для эскорта самой высокой сановней знати. Литорий терялся в догадках, что происходит. В армии были иные правила. Носилки полагались по ранению или при смерти. Неужели Аэций ранен?

— Магистр… — снова позвал Литорий, приникая к краю носилок. За спиной толкались, теснили друг друга, галдели на все голоса, и он боялся, что не услышит ответ.

— Не называй меня этим званием, — глухо отозвался Аэций. — У меня его больше нет.

— Как это нет? Тебя отстранили? — Литорий не верил тому, что произносят его собственные уста.

— Отстранили, — коротко подтвердил Аэций.

— Вот же дерьмо… И кого назначили?

— Флавия Бонифатия.

— А тебя?

Аэций поднял глаза.

— Избрали консулом на год.

— Консулом? Так это же здорово, — обрадовался Литорий. — Теперь ты второй человек после императора.

— Скорее, его безмолвная тень, — скривился Аэций. — Консул такая же бесполезная должность, как и смотритель могил. Кроме почета никаких привилегий, никаких полномочий. Советник, чье мнение никого не волнует. Зато облачусь в накидку с пурпурной каймой. Вроде той, что была на Констанции Феликсе, когда его закололи пиками как свинью возле базилики Урсиана…

Литория аж передернуло от этих слов.

— Скажи куда ехать. Одного мы тебя не оставим.

Аэций лишь улыбнулся.

— Обо мне беспокоиться нечего. Отправляйтесь в Галлию и помогите Цензорию. А я поеду в тихое безопасное место. У меня поместье неподалеку. Залягу там, как медведь в берлоге. Отосплюсь до януарских календ, пока не начнется мой консульский год.

— Может, тебе что-то нужно? — спросил Литорий. — Только скажи, я исполню.

Аэций на мгновение задумался.

— Пошли кого-нибудь на корабль принести мои вещи.

— За ними уже приходили. Поэтому я здесь, — ответил Литорий.

— Ну, тогда… Передай остальным, что я сложил полномочия магистра армии с миром и по собственной воле, и что теперь они подчиняются Бонифатию. От меня они вряд ли хотели бы это услышать.

Литорий кивнул, понимая, что Аэцию тяжело подобрать слова для прощания, пожелал ему легкого пути, как пожелал бы скорейшего выздоровления раненому, и отодвинулся от носилок, давая понять носильщикам, что разговор окончен.

Вокруг продолжались веселье и суета. Литорий стоял посреди людского моря громадный, словно скала, и провожал глазами носилки. В ликованье толпы ему чудилась затаившаяся угроза. Словно кто-то пристально следил за каждым его движением, чтобы вызнать, куда он направится дальше. Пойдет за носилками или останется здесь.

Хмурые рассветные сумерки только усиливали это впечатление. Внутреннее чутье подсказывало, что его командиру, теперь уже бывшему, нужно держаться настороже. Ну, ничего, успокаивал себя Литорий, имперская стража доставит его в поместье. А там опасаться нечего. В доме наверняка полно рабов и прислуги. Они не дадут своего хозяина в обиду. По крайней мере, предупредят об опасности, а тот, кто предупрежден — наполовину одолел любого врага.

Откуда ему было знать, что в доме Аэция не окажется ни рабов, ни прислуги. А стража доставит его до места в крытой повозке, запряженной четверкой выносливых лошадей, и вернется обратно в Аримин.

Часть 5. Покушение

В поместье

Возле широкого каменного водопада дули порывистые дождевые ветра. Неподалеку на возвышении окруженная разросшимися черными тополями и гроздьями огненного боярышника виднелась заброшенная двухэтажная вилла. Аэций построил её для матери своих сыновей, но с тех пор, как Сигун не стало, наведывался сюда не часто.

В отсутствие хозяина за виллой следили норки, переселившиеся в эти места из горного Норика. Аэций привез их, чтобы Сигун не чувствовала себя одиноко на чужой земле. А когда она умерла, позволил норкам остаться в своих угодьях и предоставил свободу — не притеснял, не собирал налогов, не вмешивался в их полную таинственных верований жизнь. Взамен они поддерживали в поместье порядок, возделывали землю, оберегали её от чужаков. Аэция это устраивало. Норков тоже. Здесь даже сердце стучало в каком-то особенном ритме. Размеренно и спокойно.

Обычно к приезду Аэция на вилле начиналась шумная суета. Оживал очаг. Из комнат сметали седую пыль. В громоздких светильных чашах загорался теплый золотистый свет. Во время приветственного застолья хозяина осыпа́ли дарами, вешали на шею обереги, услаждали игрой на лютне.

Но в этот раз его встретили по-другому.

В доме творилось что-то неладное. При входе все было перевернуто и побито, на полу валялась какая-то рухлядь. Аэций переглянулся со стражниками, сопровождавшими его в поместье. Приказал им жестом готовиться к бою и первым ворвался в кухню, из которой доносился запах слегка подгоревшего варева.

Там возле жарко растопленного очага копошилось какое-то существо в лохмотьях. В первый момент Аэций подумал, что это старуха, но вот она обернулась, испуганно подняла глазенки и перед ним оказалась чумазая девочка лет десяти.

— О, прошу вас, не убивайте, — пронзительно вскрикнула она. — Я только хотела погреться.

— Ты из селения норков? — спросил Аэций, нисколько не сомневаясь, что это так, ведь норка легко распознаешь по внешнему виду. — А где твои родичи?

— Сожгли дома и ушли, — ответила девочка.

— Из-за того, что случилось в доме?

— Из-за того, что случилось на нашей родине, в Норике.

«Ах, вот в чем причина», — подумал Аэций, сопоставляя все разом. Здешние норки узнали, что он перебил их родичей во время восстания, и решили ему отомстить. Разгромили виллу, подожгли селение и сбежали. Теперь вернутся на родину, а сюда — ни ногой.

— А ты почему не ушла с остальными? — спросил Аэций у девочки, убирая меч, и та рассказала, что сначала ушла за обозом, а потом потерялась в лесу и вернулась назад. Летом жила на рыбачьей стоянке у подножия водопада, ловила в озере рыбу, но теперь из-за частых дождей стоянка ушла под воду, и приходится жить в шалаше.

Скорее всего, она говорила правду. Вид у неё был несчастный, как у человека, оставшегося без родных и без крова.

— Вот что, озерная дева, — сказал Аэций. — Перебирайся сюда насовсем. Наверху есть детская комната. Пойди, посмотри, сгодится тебе или нет.

— Одна я по лестнице не пойду, — забоялась девочка. — Там страшно. В селении говорили, что в доме живет приведение.

Аэций взглянул на неё исподлобья. О каком приведении говорили норки? Не Сигун ли имели в виду?

— Не бойся, я провожу тебя. Никакого приведения в доме нет, ты увидишь, что все это байки, — произнес он угрюмо. — А вы, — повернулся к стражникам, стоявшим за его спиной, — отошлите кого-то в Равенну. Пусть скажет начальнику стражи Севастию, чтобы прислал мне людей и провизию на зиму.

Он рассчитывал, что оставшиеся стражники помогут ему навести порядок в разгромленном доме. Но у тех, как выяснилось, было строгое указание вернуться в Аримин, и всё, что они могли — известить Севастия голубиной почтой.

— Так ведь быстрее, — обнадежил один из них.

— Наверное, — кивнул Аэций, никогда не вступавший в бессмысленные препирания с городскими стражниками.

И они ушли.

После их ухода на кухне остались только хозяин дома и гостья.

— Идем? — спросил Аэций у девочки, но она уставилась на него каким-то изменившимся взглядом.

«Так это ты убил моих родичей в Норике?» — спрашивали её глаза.

— Видишь ли… — произнес Аэций, но девочка неожиданно метнулась в сторону. Он едва успел ухватить её за худенькую ручонку. — Погоди. Я хотел сказать…

Слова не шли с языка. Аэций вдруг понял, что не знает как объяснить этой юной невинной крохе, что во время восстания не мог поступить по-другому. Девочка мелко дрожала, неотрывно смотрела в пол, словно боялась взглянуть на Аэция даже мельком.

Тогда он молча разжег светильник и насильно повел её за собой. Покинув кухню, они прошли по первому этажу. Поднялись на второй и двинулись вглубь коридора. Кроме детской здесь находилась спальня и личная комната Аэция, которую он называл оружейной из-за спрятанного в стене тайника для оружия. Похоже, норки не заходили сюда, когда учинили погром.

Детская так же осталась нетронутой. Кровать в этой комнате была одна, накрытая вышитым покрывалом с тяжелыми золотыми кистями. Аэций не ожидал, что Сигун родит ему двойню, иначе распорядился бы поставить две…

— Располагайся, как пожелаешь, — сказал он девочке и повернулся, чтобы уйти. — Воскресить убитых я уже не смогу, — добавил, не оборачиваясь, — но постараюсь вернуть тебя матери и отцу.

— У меня их нет. Они умерли от болезни, — послышалось за спиной. — Ты не мог бы их воскресить?

Наверное, мог бы… Наверное. Если бы не был военным, а лечил бы людей от смертельных болезней и ран, как пророчила старая видья.

— Я оставлю на кухне яства, — сказал Аэций вместо ответа. — Пробуй все, что понравится. Только не пей вина. Оно слишком крепкое, — предупредил малышку и быстрой походкой направился к лестнице.

С собой у него было достаточно вина и провизии, чтобы в кои-то веки напиться вусмерть. Правда, пить пришлось в одиночку. Сначала на кухне у раскаленного очага. Потом его понесло в коридор. Глотая вино из кубка, он бродил по пустому дому, и ему казалось, что Сигун где-то рядом. Надо только услышать её шаги в этой зыбкой ночной тишине…

* * *
Остальное происходило, словно в каком-то дурмане. Аэцию снилось, что схлестнулся с противником врукопашную, и тот замахнулся для решающего удара, а он не может пошевелиться, чтобы ответить. И вдруг уже не во сне, а наяву увидел кого-то огромного, с белой плоской головой. В потемках её очертания выделялись особенно четко, отвлекая внимание от копья, которое белоголовый сжимал в обеих руках. Аэцию хватило мгновения, чтобы увернуться в сторону. Наконечник копья с оглушительным треском воткнулся в лежанку, на которой он только что валялся в беспамятстве, и застрял в ней словно в ловушке. Замешкавшись, белоголовый выхватил из-за пояса нож, но даже спьяну, спросонья Аэций оказался намного быстрее. Оглушил незваного гостя ударом в ухо и, выхватив нож из ослабевшей руки, воткнул ему в горло, в точности так, как делал это в бою. От удара белоголовый дернулся, но в себя уже не пришел. Аэций выдернул из перебитого горла нож, ударил еще раз, чтобы наверняка, и отбросил безвольное тело на каменный пол. Ошалело глянул по сторонам и прояснившимся взором увидел, что стоит в оружейной. На лежанке из красного дерева наброшена львиная шкура, из которой торчит копье. На полу — опрокинутый кубок и багровая лужа. Такая же лужа растекается возле шеи белоголового, чье тело распластано рядом с лежанкой.

Аэций прислушался. В доме — тихо. Опыт подсказывал, что убийца пришел один, иначе вел бы себя иначе. А этот, по всему было видно, рассчитывал лишь на себя.

Аэций окинул убитого внимательным взглядом и только теперь заметил, что лицо ему от бровей до кончика подбородка прикрывает плоская белая маска. Вот почему спросонья он показался белоголовым.

Узкие черные прорези для глаз. Глумливая ухмылка нарисованного рта…

Не в этих ли масках были убийцы Констанция Феликса?

Присев на корточки, Аэций содрал её с незваного гостя. Искаженное смертью лицо показалось знакомым. Да и одежда… Такие нагрудники были у стражников, сопровождавших Аэция в поместье. Выходит, уехали не все. Этот спрятался в доме и дожидался ночи. Думал напасть на спящего, да малость не повезло…

«Озерная дева», — вдруг вспомнил Аэций о девочке и крадучись выскочил в коридор. Добежал в темноте до детской. Там было так же темно и пусто. Заглянул в соседнюю комнату — оконные ставни распахнуты. На полу догорает светильник. Может, девочка убежала из дома, когда услышала шум?

Аэций поднял светильник и хотел уж уйти. И вдруг из-под столика, стоявшего возле окна, показалась черная головенка. Боязливо сверкнула глазами и снова исчезла.

— Выходи, не бойся, — тихо сказал Аэций.

— Их там много, — послышался испуганный детский голосок.

— О ком ты?

Девочка вылезла из укрытия и показала вытянутым пальчиком на окно.

Аэций быстро погасил светильник. Взобрался на столик и осторожно, чтобы не заметили снизу, выглянул из окна. В сумраке ночи повсюду виднелись разрозненные огни. Кто-то двигался к дому. Скорее всего, верхом. И, судя по круговому расположению огней, дом окружили со всех сторон.

— Видите? — спросила девочка, придерживая ручонками столик, чтобы тот не шатался.

— Вижу, — отозвался Аэций и спрыгнул на пол. — Пока огни далеко, надо бежать отсюда.

— У меня есть лодка.

— Где?

— Внизу возле водопада.

— Тогда беги к ней скорее. А я заберу оружие и догоню тебя там.

Девочка ответила утвердительным кивком и юркнула в темноту коридора. Аэций нагнал её на лестнице, но внизу их пути разошлись. Девочка побежала к двери, а он — в оружейную. Забрал из тайника свой меч Ульпбер, с которым не расставался даже в самые тяжкие времена, и вернулся в спальню. Начальник стражи Севастий разыскивает улики, подумал он. Отсек еще теплому трупу голову и вместе с маской отнес на кухню, чтобы спрятать в надежное место вроде кадки с медом. Там голова сохранится несколько дней, и впоследствии её можно будет легко опознать.

Спустя какое-то время он выбежал из дома и ринулся к черным зарослям, за которыми грохотала вода. Но проклятый кустарник оказался слишком густым. В темноте Аэций не видел тропинку и не знал, как его обойти. Оставалось только одно. Спрыгнуть с верхнего выступа водопада вниз и доплыть до лодки, о которой говорила маленькая рыбачка.

Водопад в этом месте казался длинным пенистым гребнем. Река несла сюда свои мутные осенние воды, сбрасывала их с откоса в небольшую озерную заводь, и, проторив себе новое русло, бежала дальше. Летом во время засухи водопад мелел и становился тихим, словно лесной ручеек. Теперь же после дождей вода в нем бурлила и, падая с высоты, поднимала несметную тучу брызг.

Аэций наспех примерился к прыжку, покрепче сжал рукоять меча, и, разбежавшись, ухнул в холодную мутную воду, но от удара о водную гладь его рука невольно разжалась и выпустила Ульпбер. Тяжелый меч мгновенно ушел на дно. О том, чтобы отыскать его, нечего было и думать. Вынырнув на поверхность, Аэций судорожно вдохнул и стремительными гребками двинулся к берегу, покрытому предрассветной синевой. Плыть было тяжело. Одежда налипла на тело и тянула вниз.

У самой отмели он поднялся на ноги и побрел, широко загребая коленями воду, к перевернутой лодке, видневшейся на берегу. Рядом не было ни души. Аэций подумал, что девочка спряталась, но мгновение погодя увидел, что из кустов показались пятеро или шестеро громил.

Не дожидаясь, пока нападут, Аэций метнулся обратно в воду. Однако не сделал и пары шагов, как на него набросили сеть и сбили с ног. Теперь, когда оставшийся без оружия пленник только и мог, что рычать словно зверь и рвать зубами проклятую сеть, его осыпали ударами, заставляя корчится на песке от боли. Аэций терпел её сколько мог, но потом, как будто откуда-то издали услыхал свой стон и провалился в черную безмолвную пустоту.

* * *
Очнулся он от резкого запаха. Сквозь размытое пятно, что расплывалось перед глазами, постепенно проступили очертания кухни, обвешанной связками лука и засохшими рябиновыми ветками. От зажженного очага повеяло жаром и сосновой духотой…

Так, может, всё остальное привиделись ему во сне? Нападение неизвестного в маске, норская девочка, пятеро громил, поймавшие его сетью словно лосося.

Но нет, это был не сон. И кухня другая, и очаг. Связанный по рукам и ногам он сидел на полу, привалившись к чужой незнакомой стене. Все тело ныло от боли. На губах запеклась соленая кровь.

Сторожили Аэция двое.

— Эй, смотри-ка. Он пришел в себя, — заметил один из них.

— Ну, так иди, доложи, — отозвался второй, сподвигая напарника поднять свою задницу с лавки и выполнить приказ.

* * *
Вместо охранника на кухню явился кто-то другой. Велел второму охраннику убираться и направился к пленнику. У него была добротная обувь из тех, что шьют из особой кожи, и уверенная поступь человека сознающего свое превосходство.

Аэций по́днял опухшие от побоев веки.

Перед ним был начальник стражи Севастий. Слегка взбудораженный и всклокоченный, словно только что с ветра. Отдававшие смолью курчавые пряди покрылись бисеринками дождя.

— Жив? — спросил он у пленника.

— Жив, как видишь, — с усилием проговорил Аэций. — А ты здесь откуда?

— За тобой приехал, — ответил Севастий. Вполне дружелюбно, учитывая необычные обстоятельства встречи.

Неужели голубиная почта оказалась настолько быстрой?

— У меня отличные новости, — усмехнулся Аэций, решив, что приятель пришел его вызволить. — Ночью ко мне нагрянули незваные гости. Думаю, те же, что убили Констанция Феликса.

Севастий слегка нахмурился.

— Те же? Как ты узнал?

— Одного я видел вблизи. Он приехал со стражниками и остался в доме. А ночью напялил маску и набросился на меня с копьем. Маску я спрятал в надежное место. Там же находится и его голова.

— Снаружи дома или внутри?

— В кадке с медом на кухне. Может, развяжешь, и я покажу? — Аэций слегка изменил положение тела, давая понять, как сильно оно затекло, но Севастий не двинулся с места.

— Тебя связали по моему приказу, — произнес он безучастно, словно говорил с преступником, а не с другом.

— Я арестован? — не понял Аэций.

— Заключен под стражу.

— За что?

— За участие в тайном сговоре. И лучше бы ты отвечал на вопросы, а не задавал их. Признание значительно облегчит твою участь.

Каждое слово начальника стражи звучало холодно и надменно. Неужели узнал о договоре со скифами? В первый момент Аэций подумал именно так, но дело оказалось в другом.

— Ты призывал Бонифатия к союзу с вандалами. А потом написал подстрекательское письмо, принуждая его к мятежу, — сказал Севастий.

— Ах, вот ты о чем…

Аэций вздохнул свободнее. К скифам это не имело отношения. Для оправдания ему достаточно было сказать, что написал Бонифатию по просьбе матери императора, но тогда вину возложили бы на неё, а этого он не мог допустить. Галла Плакидия была его верной союзницей, единственным человеком во всей Империи, кто неизменно стоял за него горой.

— Ты слегка припозднился, — сказал он Севастию. — В Аримине нас помирили. Так что эта история в прошлом…

— Хватит юлить, — неожиданно резко ответил тот. — В Аримине ты пытался убить Бонифатия. Так что история продолжается. И не закончится, пока ты не скажешь, какие подлые твари сподвигли тебя написать письмо.

Он так разошелся, что набухла вена на лбу. И все из-за письма Бонифатию?

— Ты что? У него на службе? — спросил Аэций.

— Тебя это не касается, — отрубил Севастий.

— Так, значит, правда… И сколько он платит?

— Нисколько. У нас с ним совершенно иная связь.

— Это какая же?

— Родственная.

Аэций удивленно шевельнул бровями.

— Не знал, что Бонифатий тебе родня.

— Не знал или не хотел узнать? Севастием меня прозвали в казарме, как беспородную лошадь, у которой не может быть имени, только кличка. От рождения я — Себа́стьен. Зять Бонифатия. Точнее, был им. Во время мятежа моя жена находилась в Африке, её убили в Карфагене вместе с детьми.

Обескураженный неожиданным признанием, Аэций не сразу нашелся, что сказать.

— Сожалею, — сорвалось с его губ, — но если ты думаешь, что они погибли из-за меня, клянусь, я никогда не принуждал Бонифатия к мятежу. Констанций Феликс собирался заменить его на Сегисвульта. А как проводились такие замены, ты знаешь не хуже меня. Констанций Феликс действовал без суда и следствия. Казнил неугодного человека и назначал другого. Так он избавился от многих. Вспомни римского диакона Тита и архиепископа Арелата. С Бонифатием было бы то же самое, появись он в Равенне, когда его вызвали…

По крайней мере, так уверяла августа.

— Хм, так значит, ты собирался его спасти, и другого умысла не было? — произнес Севастий, округляя брови. — Возможно, кто-то другой и поверил бы в эту чушь, но у меня на подобные вещи нюх. Я слишком давно за тобой наблюдаю. Ты связан с какими-то скрытыми силами. С какими-то неизвестными нам людьми. Они помогают тебе держаться у власти, и ты всегда наплаву. В то время как честные люди, вроде меня, прозябают в безвестности. Думаешь, ты был первым, кого узурпатор позвал на высокую должность? Вначале он обратился ко мне, но я ответил отказом. Не хотел замарать свое имя. А ты согласился, и это сошло тебе с рук. Когда узурпатора свергли, ты снова был наверху, а я оказался никем. Думал, женюсь на дочери Бонифатия, и меня начнут уважать, но Бонифатий поднял мятеж. И пришлось начинать сначала. В Равенне мне дали самую низшую должность. А ты получал одно повышение за другим. И даже история с письмом к Бонифатию не свернула тебя с пьедестала. Я ждал, что тебя растопчут, смешают с грязью, но вместо этого ты вновь получил повышение. И вот наконец-то у меня появился шанс…

— Занять мое место консула?

— Не консула, а магистра армии. Когда Бонифатий уедет в Африку воевать с ванадалами, августе придется найти замену. И если тебя не окажется рядом, магистром армии стану я.

— Ха-ха, неужели ты думаешь, что она согласится? — сквозь смех проговорил Аэций. — Научись прежде меч вынимать из ножен.

— Заткните его! Живо! — рявкнул Севастий стоявшим у входа подручным и, глядя на то, как Аэцию стягивают рот ремнями, подумал не без злорадства: «Посмотрим, как ты посмеешься, когда на твоих глазах будут резать твоих друзей».

Часть 6. Бонифатий

Походный лагерь на побережье в пяти миллиариях от Аримина. Некоторое время спустя

На побережье было прохладно. В походном лагере Бонифатия витало уныние. Южане не привыкли к промозглому ветру. Непривычная пища изматывала их желудки. Но больше других доставалось самому Бонифатию. Рана, полученная в поединке с Аэцием, загноилась. На месте пореза образовалась язва. А сам Бонифатий испытывал страшные боли. Лекарь из Аримина посоветовал ему отправиться в Маргус. Мол, местные травники лечат даже самый тяжелый недуг. Поначалу Бонифатий отказывался, считая, что лекарь сгущает краски, но день ото дня ему становилось всё хуже, и он готов был отправиться, куда угодно, лишь бы избавиться от ежедневных мук.

Ухаживала за ним молодая жена Пелагея. В лагере её называли вандалкой из-за огненно рыжих волос и усыпанной веснушками кожи. Она и была вандалкой, а кроме того доводилась родственницей нынешнему королю торингов Теодориху. По сговору с ним её выдали замуж за Бонифатия. Предполагалось, что жена-вандалка поможет наместнику укрепить доверие вандальской знати, и те согласятся переселить своих родичей в Африку. Теодориху это было на руку. С уходом вандалов в заморские дали торинги избавлялись от грозного врага.

Как и все вандалки Пелагея живо интересовалась делами мужа и старалась во всем угодить. Одного не могла — родить ему сына. Мучилась мыслями о бесплодии и хотела быстрее поехать в Маргус, надеясь, что травники вылечат и её.

Однако по непонятной причине поездку всё откладывали и откладывали. Пелагея не задавала вопросов. Даже когда привезли таинственную, накрытую дырявой холстиной, клетку.

Сопровождал эту клетку начальник равеннской стражи Севастий, которого Бонифатий по старой привычке продолжал называть своим зятем. Пелагея сидела в углу палатки и слышала, как они обсуждали того, кто находится под холстиной.

— Ты совсем потерял рассудок?! — негодовал Бонифатий. — Августа назначила его консулом. У него обязанности в Равенне.

— Консулом изберут другого, — отвечал Севастий. — Аэцию вынесен смертный приговор. Он обречен.

— Кем обречен? Твоими дружками в масках?

— Не называй их моими дружками. Я всего лишь помог им свалить вину на Аэция.

— Так значит, он все-таки не виновен.

— В убийстве Констанция Феликса? Нет. Показания стражников были ложью. Жена Констанция Феликса умерла задолго до их прихода и никого не могла обвинить. Аэций виновен в другом. Он находится в сговоре с твоими врагами. Теперь я узнаю их имена. Доверься мне.

— Довериться?! Ты должен был исподволь расспросить Аэция, а вместо этого посадил его в клетку!

— Он не оставил мне выбора. На свободе за ним охотятся маски. Они убьют его прежде, чем успеет мне что-нибудь рассказать. Один из них напал на него прямо в доме. Я знал, что готовится нападение, но не знал, как именно это будет. Аэция обложили со всех сторон, словно зверя. Там повсюду были огни, но никто не подумал, что он отважится прыгнуть с высокой кручи. А я служил с ним и знаю, насколько отчаянная у него голова. Расставил внизу людей и ловушка захлопнулась. Остается избавиться от его сторонников в Аримине. Завтра к утру я заманю их на берег, и твои южане сметут эту свору.

Севастий был явно доволен собой.

— Да пойми ты, — попробовал втолковать ему Бонифатий. — Победа над сворой Аэция ничего не изменит. Я проиграл ему поединок. И уже никогда не смогу доказать свою правоту… Отпусти Аэция. Командовать римской армией должен он, а не такой калека как я.

— Перестань. Никакой ты пока не калека. В Маргусе тебя вылечат.

— А если не вылечат?

— Ну, тогда… — Севастий на мгновенье умолк, словно раздумывая. — Передашь свои полномочия мне.

— Тебе? Ты смеешься? Августа на это не согласится. Да и её сановники… Ну, какой из тебя магистр армии? Тебе не хватает опыта. Ты не показал себя в бою.

— Ничего. Теперь покажу. В бою со сторонниками Аэция.

— Отпусти его. Хотя бы на время сражения. В Армине он не убил меня. Я хочу отплатить ему тем же.

— Отплатишь, но по-другому. Он останется взаперти. Я уже принял решение.

— Принял решение, не посоветовавшись со мной!

— Все эти дни ты был пьян и пребывал в беспамятстве.

— Вино избавляет от боли, но не лишает разума.

— Попробуй достучаться до разума, когда человек валяется в собственном дерьме…

Так они препирались и спорили. Пелагея вдруг вспомнила, что забыла наполнить кувшин питьевой водой, и потихоньку выскользнула из палатки.

Спохватилась она поздновато. Снаружи было темно. На ночь в походном лагере не оставляли огней. И только у коновязи полыхало несколько факелов. Там, на больших повозках стояли бочки с водой и задернутая холстиной клетка.

До разговора, подслушанного в палатке, ни сама эта клетка, ни заключенный в неё человек не вызывали у Пелагеи пристального внимания, но теперь её отношение изменилось. Аэция она видела у торингов. Тогда его называли комитом Галлии. Он говорил с Бонифатием о переселении вандалов в Африку, предлагал использовать для этого римские корабли, и оба они выглядели как старые добрые друзья.

Понравился белокурый приветливый римлянин и Пелагее. Он произвел на неё приятное впечатление. Пожалуй, самое приятное среди тех, кого она видела в своей жизни. Меньше всего ей хотелось, чтобы такой человек враждовал с её мужем, и вот теперь, когда они помирились на пиру у августы, Севастий снова сбивается с ног, чтобы их поссорить.

Пелагея терпеть не могла Севастия. Считала, что он захватил полномочия её мужа, не выполняет приказов, помыкает им, пользуясь немощью после ранения. Бонифатий же ясно велел отпустить Аэция, но Севастий не захотел и слушать. При мысли об этом так и тянуло вызволить пленника и указать Севастию его место.

Пелагея потихоньку прошла вдоль палаток, но прежде, чем выйти на свет, решила немного понаблюдать. Из своего укрытия между палатками она видела и повозки, и клетку, и коновязь, что находилась чуть в стороне. Одинокий громила-охранник сидел на корточках возле кучи мусора и доставал из неё объедки. С виду — обычный олух, такого легко обмануть.

Напустив на себя величавый вид, Пелагея вышла из-за палаток и спокойным уверенным шагом подошла к коновязи. Поманила рукой громилу. В лагере к ней относились с почтением. Охранник тотчас же подбежал и вытянулся столбом, как вытянулся бы перед своим командиром.

— Пленника велено отпустить, — сказала ему Пелагея, старательно выговаривая слова. — Сделай это немедленно. Ты меня понял?

Охранник быстро кивнул и подбежал к повозке, на которой стояла клетка. Откинул холстину, и Пелагея увидела человека, находившегося внутри. Клетка была довольно тесной. Аэций сидел, упираясь в прутья затылком, весь в синяках, в кровоподтеках, с неподвижно закрытыми глазами. При свете факелов натыканных возле повозок он казался изваянием, а не живым существом. И все же Пелагея его узнала. Несмотря на синяки и кровоподтеки, изменившие облик, он по-прежнему притягивал её взгляд.

Охранник выхватил из-за пояса нож и принялся быстро кромсать веревку, которой был связан пленник. Аэций медленно открыл глаза. Повернул к Пелагее белокурую голову и взглянул на неё безразлично, словно не узнавая. Видимо, дали какое-то снадобье, чтобы не докучал в дороге. От этих снадобий пленники часто находятся в полудреме, и тогда с ними меньше возни. Понимал ли Аэций, что происходит вокруг? Охранник помог ему выбраться, но вместо того, чтобы спрыгнуть с повозки, он скатился с неё на землю и застыл без движения, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой.

Сообразив, что идти он не сможет, Пелагея поставила на траву кувшин и бросилась к коновязи, возле которой виднелись на привязи несколько лошадей. Отвязала самую крайнюю, и вдруг почти у самого уха услышала вкрадчивый голос:

— Надумала от нас улизнуть?

И тотчас же перед ней появился Севастий, а к лежавшему без движения пленнику ринулись двое его подручных. Охранник попытался им что-то сказать, но в ответ получил удар и свалился на землю. Увидев это, Пелагея онемела от страха.

— Ай-яй-яй, — произнес Севастий, оттесняя её от коновязи. — Бонифатий, наверное, удивится, когда узнает, чем занимается его молодая жена.

У Пелагеи так колотилось сердце, что она едва сознавала значение сказанных слов.

Севастий крепко схватил её за руку и потащил к палатке Бонифатия. В какой-то момент она поглядела назад, но не увидела ни повозок, ни пленника. Возле коновязи потушили огни, и там было темно, как на дне болота.

* * *
— Получше следи за ней. А не то эта пташка наделает бед, — с раздражением произнес Севастий, втолкнув Пелагею в палатку. — Знаешь, куда она полетела, оставив тебя одного? Отправилась к нашему гостю и едва не уехала с ним из лагеря.

— Это неправда! — воскликнула Пелагея.

— Неправда, что застал тебя у повозок?

— Неправда, что я хотела уехать!

— А кто обманул охранника? — напомнил Севастий. — Кто приказал ему выпустить пленника? Или это тоже неправда?

В ответ Пелагея лишь сжала губы. Перечить было бессмысленно и даже опасно. Севастий всё оборачивал в свою сторону.

— Довольно. Я понял. Оставь нас наедине, — сказал ему Бонифатий.

Следом в палатке взметнулся тяжелый кожаный полог. Задевая его плечом, Севастий вышел наружу, и разговор продолжился без него.

* * *
Светильная плошка озаряла измученное состарившееся лицо. Бонифатий лежал на ложе из грубых медвежьих шкур. Обессиленный болью, он походил на раненого льва. Косматая грива спуталась. На губах запеклась слюна.

Пелагея жалела, что он оказался в таком положении, но поединок есть поединок. Аэций проявил благородство, иначе исход сражения был бы другим…

— Подойди. Присядь. — Бонифатий поманил Пелагею к себе, взял её за руку и мягко, словно ребенка, заставил усесться рядом. — Ну, признавайся, что там случилось между тобой и пленником?

— Ничего не случилось, — ответила Пелагея. — Ты велел его отпустить, и я подумала…

— А-ха-хах, — рассмеялся вдруг Бонифатий. — Так это было в пику Севастию?

От смеха ему сделалось больно, и он скривился, словно глотнул лимонного сока.

— Прошу тебя, никогда не вмешивайся в наши мужские дела, — проговорил с усилием. — Севастий, конечно, засранец, но я от него завишу. Он убеждает августу, что моя болезнь несерьезна, и только поэтому меня до сих пор не сместили. Я нуждаюсь в нем больше, чем ты можешь себе представить. Постарайся с ним как-нибудь ладить…

— Именно этого он и хочет, чтобы я с ним поладила, — в отчаянии произнесла Пелагея. — В глаза говорит одно. А за глаза… Считает, что ты уже при смерти, и я достанусь ему по наследству. Со всеми своими богатствами и рыжими лохмами. Это его подлинные слова.

В ответ Бонифатий предпочел отшутиться.

— Такой обычай действительно есть. Жена переходит от брата к брату, от родича к родичу. Вот только Севастию я тебя ни за что не отдам. Уж лучше тогда Аэцию и никому другому.

Пелагея со слезами бросилась ему на грудь.

— Не умирай, прошу тебя. Я не хочу оставаться одна…

— Эй, эй, полегче, а то убьешь меня раньше времени, — простонал Бонифатий. — Запомни, милая, умирать я не собираюсь. Севастий лишь исполняет мои обязанности. Как только вылечусь, с произволом будет покончено, и каждый займет свое прежнее место. Но сейчас не надо его дразнить. Иначе сделаешь только хуже. Аэций — его добыча. С этим придется смириться. Севастий словно собака, ему обязательно нужно бросить кость.

— Лучше бы ты надел на него намордник, — прошептала Пелагея, вытирая слезу.

Бонифатий ласково погладил её по огненным волосам.

— Севастий перекусит любой намордник. У него железная хватка. Жаль, что при этом ему не хватает чутья. Он не знает, как сделать правильный выбор. Я всегда относился к нему как к сыну, которого не дал мне господь, но спасти Аэция — мой христианский долг. После нашего поединка в Аримине у меня уже нет сомнений, что правда на его стороне. Я неверно судил о нем и за это наказан — болью, страданием, ежедневными муками. Севастий своим скудоумием не может понять, что заговор против Империи — это не распря с вандалами и не смерть наших близких. А то, что делают маски, которым он потакает, скрывая их имена. С внешним врагом мы справляемся, навалившись все вместе, а внутренний нас разделяет и убивает по одиночке… Ну, ничего. До масок мы доберемся. Аэций парень выносливый. Посидит взаперти, пока я буду лечиться. А потом поможет мне в этой борьбе. Лишь бы Севастий сдержал свое слово и оставил его в живых. А там как рассудит Бог…

* * *
Утром в лагере началась суматоха. Повозку с пленником отогнали к берегу моря. Там его выпустили из клетки, усадили в лодку и переправили на небольшое военное судно. В некотором отдалении от этого судна стояло другое — с островерхим шатром на корме.

Во время короткого плавания Аэций не успел ничего разглядеть. Понял только, что на лагерь вот-вот нападут. Сидевшие в лодке на веслах торопились быстрее его доставить. Спешка чувствовалась во всем. В разбуженном голосами воздухе отчетливо пахло близкой битвой.

На судне Аэцию, едва державшемуся на ногах от сонного зелья, позволили встать возле борта. С такого близкого расстояния песчаный берег был виден как на ладони. На левом склоне темнели деревья. На правом — скученные палатки походного лагеря.

Из обрывочных разговоров Аэций узнал, что его сторонники, недовольные назначением нового магистра армии, перешли через реку Рубикон и движутся к берегу моря. Кто-то, скорее всего, Севастий, сподвиг их собраться в пяти миллиариях от Аримина и напасть на лагерь Бонифатия, в котором находилось приблизительно столько же наемников-южан. Встреча предвиделась жаркой. Южане носились по берегу, собирая строй. Предупрежденные о скором нападении, они лихорадочно готовились к предстоящей битве.

И только Севастий со своими подручными куда-то исчез.


Битва

Перед самой битвой над побережьем разгулялось осеннее солнце, и на песчаной косе не осталось никого, кто хотя бы на миг не ослеп от его лучей.

Спустившись со склона к морю, южане оказались на самом виду, словно темная виноградная гроздь на подносе из золотого песка. В своих обмотках они походили на какой-то сброд. Кому-то не хватило копья. Кому-то шлема. На них было жалко смотреть.

У сторонников Аэция лучшим было всё — подготовка, доспехи, оружие. Красно-белый штандарт, развевавшийся над их головами, принадлежал ветеранам, прошедшим с Аэцием не одну баталию. Сбежав с противоположного склона, они устремились к походному лагерю железной лавиной. Южане сомкнули ряды и выставили щиты, но натиск противника был слишком сильным. Закованные в броню ветераны раскидали их словно детей. По всей косе южан загоняли в воду и добивали, не прилагая больших усилий.

Аэций наблюдал за происходящим издали и, не видя мелких деталей, додумывал их сам. Слышались его уху и звон мечей, и предсмертные крики, и победный рык, но легкое начало боя не внушало доверия. Аэций чувствовал, что готовится какой-то подвох. На судне он был единственным, кто желал ветеранам выйти живыми из этой бойни. Остальные громкими криками подбадривали южан, призывая не поддаваться панике и стоять до последнего, как скала.

Исхода сражения дожидались и на соседнем судне. Из шатра то и дело выходила молодая рыжеволосая женщина, какое-то время смотрела на берег, загораживаясь ладонью от яркого солнца, а потом, словно тень, удалялась обратно в шатер.

«Не её ли я видел ночью?» — Аэций подумал об этом вскользь. Картина на берегу менялась каждое мгновение и занимала все его мысли.

— Смотрите! Там — на поле! — раздался чей-то радостный возглас.

Аэций привалился к борту и взглянул по направлению вытянутой руки.

Из леса за полем посыпались всадники. Издали они казались крылатыми мушками. Сперва их было немного, но мушки всё прибывали и прибывали, и очень быстро их стала тьма. Следом из-за деревьев хлынули пешие. Сомневаться не приходилось. Севастий привел на подмогу южанам имперские войска.

Подспудно Аэций именно этого и боялся, но когда увидел собственными глазами, почувствовал, как палуба уходит у него из-под ног. Лишенный возможности вмешаться, сломленный духом, со связанными руками, он вынужден был молча взирать на то, как в спину ветеранам врезается имперская конница, как посреди неразберихи и хаоса проваливаются одна за другой отчаянные попытки выстроить оборону, как подоспевшая на помощь южанам пехота кромсает оставшегося без сил противника почти без потерь.

В живых не оставили никого. По берегу разметало десятки трупов. Столько же плавало на мелководье распоротыми животами вниз. На мгновение Аэцию показалось, что он среди них, и лучше бы так было, чем то, что ожидало его теперь — позор, бесчестье и вечные муки из-за погибших на берегу. Они попали в ловушку лишь потому, что считали Севастия его другом. Сознавать это было невыносимо.

Аэций схватился за борт, надеясь покончить разом и с унизительным положением, и с угрозой, которую теперь представлял для своих сторонников, но ему не дали свалиться в воду. Оттолкнули назад и, оглушив пинками, бросили на дно корабля.

* * *
— Победа, — закричал Севастий, врываясь вместе с ветром и запахом свежей крови в шатер Бонифатия.

— Ты называешь это победой?! — презрительно произнес Бонифатий. Несмотря на слабость, он поднялся с ложа и теперь едва стоял на ногах. — Твои войска в три раза превосходили силу противника. Это позорное поражение, а не победа…

— Перестань, — отмахнулся Севастий. — Никто не узнает, сколько нас было. А если тебя это беспокоит — поменяем в отчете численность, и врагов станет больше. Разве ты сам никогда так не поступал?

— Никогда!

— У тебя, наверное, плохо с памятью…

— Я сказал — никогда! Не смей меня обвинять! — Бонифатий схватился за грудь. К обычной ноющей боли прибавились рези под ребрами, и стало трудно дышать. Заметив это, Севастий подхватил его под руку и заботливо усадил на ложе.

— Ты слишком волнуешься из-за какого-то пустяка, — произнес он, как ни в чем не бывало. Налил из кувшина вина и протянул Бонифатию кубок. — На вот выпей и больуспокоится.

— Лучше уж дай мне яда, — прохрипел Бонифатий, но кубок взял, глотнул из него и на мгновенье закрыл глаза.

— Ну, что, отпустило? — слегка улыбнулся Севастий. — Скоро в Равенне узнают, что мы разбили войско Аэция, и слава непобедимого воина покинет его навсегда. Ты бы видел, как он подавлен. Еще немного, и признается даже в том, чего никогда не делал.

— Вот как?

— Поверь моему опыту начальника стражи. Все признаки на лицо.

— Ты поклялся оставить его в живых.

Севастий мотнул головой.

— Об этом я не забыл. Мы объявим, что он укрылся у скифов. А сами отправимся в Маргус и прихватим его с собой.

— Не прихватим, а будем сопровождать.

— С какой это стати?

— Потому что я так желаю.

Кубок в руке Бонифатия дрогнул, и вино слегка пролилось, но Севастий был так окрылен победой, которую одержал в своем первом сражении, что ничего не заметил.

— Хорошо, будь по-твоему, — рассмеялся он. — Вместо клетки с ржавыми прутьями его посадят на золотую цепь.

И только это сказал, в шатер вошла Пелагея. Тревожно взмахнула ресницами и посмотрела на мужа.

«Зачем ты поднялся на ноги? Тебе ведь худо», — спросили её глаза.

— Пора поменять повязку, — проговорила вслух.

— Сделаешь это позже, — поморщился Бонифатий.

— Нет-нет, не надо откладывать. Пелагея права. Лечение — прежде всего, — вмешался в их разговор Севастий и поспешил покинуть шатер. Вид загноившейся язвы и распухшего воспаленного тела был слишком ужасен и вызывал тошноту. Одна только Пелагея вела себя так, словно считала рану обычной царапиной. Промывала её, не брезгуя, и всякий раз шептала какие-то заклинания на языке вандалов.

Но сегодня она была молчалива.

Бонифатий понял это по-своему.

— Не осуждай меня за то, что позволил Севастию перебить так много христиан на берегу. Война не оставляет нам выбора. А мира мы не видели с тех пор, как построили Рим.

Пелагея ему не ответила. Она и не думала осуждать. Оправдываясь перед ней, Бонифатий оправдывался перед самим собой, перед убитыми и перед Богом, в которого верил и не хотел прогневить.

* * *
В Маргусе их ожидала долгая холодная зима. Крепость, где они разместились, находилась у основания лесистого холма. Высокий каменный дом и несколько деревянных построек во дворе с частоколом и сторожевыми башнями у ворот. Бонифатия поселили в комнате на втором этаже, превратив её в просторную уютную спальню. Рядом, в бывшей молельной, устроилась Пелагея. А пленника отвели в подземелье и приковали к стене.

Севастий уехал из крепости через несколько дней, оставив своих подручных следить за порядком. И не столько за пленником, сколько за Пелагеей, вполне способной снова его отпустить. Пелагея слышала, как Севастий приказывал им немедленно сообщать обо всем, что случится в крепости. Особенно его беспокоило здоровье Бонифатия, которое по дороге в Маргус пошатнулось так сильно, что добравшись до крепости, он уже не вставал с постели. Травники Маргуса оказались такой же химерой, как и лекари Аримина. Их живительные снадобья были ничем иным, как изменявшими сознание зельями и сонными настоями. Они облегчали состояние и помогали уснуть, но не лечили болезнь. Пелагея пыталась сказать об этом, но Бонифатий ответил, что слабость — временное явление, и надо попросту отлежаться.

В один из дней Пелагея пришла его покормить, дотронулась до плеча, полагая, что спит, и вдруг поняла, что это не сон. Отдернула в ужасе руку, а потом как безумная начала тормошить, молила, звала по имени, но все бесполезно. Бонифатий был уже мертв.

Несколько дней после этого Пелагея скрывала правду. Продолжала ходить к Бонифатию как к живому. Заваривала настои и относила в спальню, ничем не выдавая своего смятения и горя. И каждый раз в коридоре поглядывала на арку, за которой виднелась лестница в подземелье. Возле арки всегда находился вооруженный охранник. Пелагея понимала, что обмануть его так же легко, как в походном лагере, не удастся, но, если подлить ему в пойло сонного зелья, он беспробудно уснет, и тогда она сможет никем незамеченная спуститься в подземелье и увидеться с пленником, которого собиралась спасти.

Часть 7. Предложение

Разговор с Аэцием

Убедившись, что охранник уснул, и сон его крепок, Пелагея подхватила светильник и быстро скользнула в арку. Севастий как-то обмолвился, что раньше в подземелье была кладовая, в которой прежние хозяева крепости прятали золото и другие богатства. Теперь же от тех богатств остались лишь разбитые сундуки, упавшие статуи да какая-то истлевшая ветошь. Для пленника расчистили место возле задней стены, расписанной живописными видами скал. Подогрели пол. Набросали шкур. Поставили над головой светильню в виде змеи, с языка которой капало масло, заставляя пленника корчиться всякий раз, когда раскаленная капля попадала на кожу. Севастий велел приковать его к нарисованным скалам, и большей частью прикованный спал, лишь иногда поднимаясь, чтобы размять затекшее тело или справить нужду.

Пелагея застала его за странным занятием. Он сидел на полу в расплывшемся круге света и кормил объедками скудного ужина здоровенную крысу. Вид этой крысы, отвратительной, грязной, с облезлым голым хвостом, был так неприятен, что Пелагея захотела её прогнать и слегка пристукнула пяткой. Крыса мгновенно юркнула в темноту, а пленник резким движением поднял обросшую светлыми лохмами голову.

Находясь в подземелье, он изменился не только внешне. Обреченность чувствовалась во всём его облике. Как будто что-то истлело, умерло у него внутри.

— Вы помните меня? — спросила Пелагея, опасаясь за его рассудок. — Я жена Бонифатия.

— Это он вас прислал? — охрипшим от долгого молчания голосом проговорил Аэций.

— Нет, я пришла сама, — ответила Пелагея с трепетом. — Бонифатия унесло на лодке в долину мертвых. Он скончался несколько дней назад.

Договорить ей было трудно. Она на мгновенье запнулась.

— Я принес бы свои соболезнования, но… — Аэций отвел глаза.

— Понимаю, вас гложет обида и, может быть, ненависть, — продолжила за него Пелагея. — Поверьте, перед смертью Бонифатий раскаялся и ни в чем вас не винил.

— Надо же… — с иронией промолвил пленник, не проявляя особого интереса к тому, что ему говорят.

— Прошу вас, выслушайте, это важно, — взволнованно промолвила Пелагея. — Теперь, когда Бонифатий умер, Севастий прикажет от вас избавиться. Он хочет, чтобы я стала его женой, и как жена хранила молчание обо всех злодеяниях, которые совершает. Но Бонифатий советовал мне выбрать другого мужа. — Пелагея взглянула на Аэция одним из тех взглядов, после которых признаваться в чувствах уже не нужно. — Если вы согласитесь на мне жениться, клянусь, я сейчас же поеду к августе и сделаю все возможное, чтобы вытащить вас отсюда. Впрочем, быть может… У вас уже есть жена?

— Она умерла, — ответил Аэций.

— Тогда, если других обязательств нет…

Пелагея нарочно умолкла, чтобы услышать ответ, за которым пришла.

Громыхнув кандалами, пленник поднялся с места и медленно протянул ей руку. Сомневаться в значении этого жеста не приходилось. Пелагея доверчиво улыбнулась и без тени сомнений вложила в неё свою.


В Равенне

Несмотря на то, что приближались мартовские иды, и новый консульский год давно начался, объявление о замене консула Запада Римской Империи задерживалось. По слухам, Аэций скрывался у скифов, но точное местонахождение беглого консула по-прежнему оставалось тайной. В Равенне только и говорили о поражении, которое нанес ему новый магистр армии. Бонифатия восхваляли как победителя. Однако главным героем молва вознесла его зятя Себа́стьена, и никому в Равенне, кроме самых осведомленных, даже в голову не пришло, что он и Севастий — одно и то же лицо.

Об этом должны были объявить на приеме, устроенном в его честь. Желая предстать в наиболее выгодном свете, Севастий не поскупился нанять лектикариев, сопровождавших носилки с пурпурными занавесками и резными подпорками, но вместо них к его дому явилось несколько стражников с длинными пиками.

Севастий подумал было, что за ним прислали почетный эскорт. Однако вид и поведение стражников были какими-то странными. О причине визита они ничего не сказали. Велено проводить и всё.

Следуя за ними по холодному озябшему городу, Севастий успокаивал себя мыслью, что августа, должно быть, обеспокоена состоянием его тестя, но первый вопрос, который она задала, касался Аэция.

— Это правда, что вы держите его в Маргусе в кандалах?

Галла Плакидия произнесла это с тихой угрозой. По всему было видно, что ей известно о пленнике и о том, что происходит в крепости.

Но откуда?

«Пелагея…» — догадался Севастий, и его захлестнуло бессильной злобой. Так вот почему по бокам и сзади стоят молчаливые стражники с пиками.

— Отвечайте. Немедленно, — наседала на него мать императора, пылая праведным гневом. Ослепительная в своем одеянии из белоснежной шерсти она казалась частью мозаики, изображавшей мучеников, раскаявшихся в своих грехах, но Севастию вовсе не хотелось становиться мучеником, а тем более каяться.

— Аэций действительно арестован и находится в Маргусе. Таково было распоряжение Бонифатия, которому я не мог противиться, — стараясь выглядеть хладнокровно, ответил он.

— Однако жена Бонифатия утверждает иное, — сурово сказала августа. — По её словам Аэция арестовали именно вы, а Бонифатий был против и потребовал его отпустить.

Несмотря на холод Севастия бросило в пот. Он и подумать не мог, что Пелагея слышала их разговор. Проклятая рыжая дрянь.

— В тот момент у меня не было другого выхода. Когда Аэций прибыл в поместье, на него напали неизвестные в масках. Одному он отрезал голову. Я не мог допустить, чтобы её предъявили для опознания. Иначе… — Севастий лихорадочно подбирал слова.

— Иначе? — поторопила его августа.

— Аэций узнал бы правду.

— Какую правду? Да говорите же.

— Найденная в поместье голова принадлежит телохранителю вашего сына, — ответил Севастий.

Для большего впечатления он собирался добавить, что покушение связано с убийством Констанция Феликса, однако и сказанного оказалось вполне достаточно. Судя по изменившемуся выражению лица, августа больше не думала о том, что происходит в Маргусе. Все её мысли были о сыне и только о нем.

— Это какой-то немыслимый, чудовищный заговор, — произнесла она так, словно оправдывалась перед целой толпой. — Телохранители императора не могут быть масками.

— Конечно, не могут, — поспешил успокоить её Севастий. — Любую улику, можно использовать как за, так и против. Аэций утверждает, что маска была на убийце, но, если понадобится, у правосудия найдется надежный свидетель, который покажет, что маска была на нем…

— Довольно, — холодно перебила августа. — Никаких лжесвидетельств. Отныне расследованием этого преступления займусь я сама. А вам придется дожидаться моего решения. Под стражей.

В ответ Севастий лишь нервно кивнул. Внутри у него всё клокотало. Он так перетрусил, что не мог произнести ни слова.

* * *
Августа пребывала в не меньшем смятении. Задыхаясь от беспокойства, пронеслась по крытой галерее в заполненную прислугой куби́кулу сына и успокоилась, только выгнав оттуда всех — телохранителей, музыкантов, лекарей, прикорнувшего возле столика с фруктами евнуха Ираклия.

Некоторое время Валентиниан безмолвно наблюдал за матерью со своего обитого шелком ложа, на котором полулежал, подперев ладонью темноволосую голову, увенчанную тонкой золотой тиарой. К двенадцати годам в его поведении появилась особая изысканная манерность, свойственная самой высокой знати. В остальном он мало чем изменился. Разве что научился едко отшучиваться в разговоре с матерью, безуспешно пытавшейся выведать, какие тайные мысли скрываются за этим высоким лбом.

— У тебя утомленный вид. Ты не болен? — спросила она вместо приветствия, как делала это всегда перед тем, как начать разговор.

— Откуда я знаю, — в своей обычной манере ответил Валентиниан. — Хвори подкрадываются незаметно, совсем как моя дорогая матушка. Не могла бы ты больше не выгонять Ираклия? — добавил он с ангельской улыбкой. — Все равно ведь узнает, о чем мы тут говорили. Я не собираюсь от него ничего скрывать.

Девятнадцатилетний евнух Ираклий, назначенный примикерием императорской опочивальни, давно уже стал для Валентиниана чем-то вроде наперсника. Особенно они сблизились, когда августа ограничила общение сына с Петронием Максимусом, опрометчиво обсуждавшим дела Империи за её спиной. Ограничения коснулись и других сановников. Августа боялась, что их стараниями Валентиниан ускользнет из-под её опеки, и хотела остаться единственной, кто оказывает влияние на юного императора.

— О нашем разговоре Ираклию знать не нужно, — мягко предупредила она, присаживаясь на ложе рядом с сыном. — Среди твоего окружения появились некие не очень надежные люди, от которых нам лучше избавиться.

— Так же, как от Аэция? — Валентиниан лениво потянулся к столику с фруктами, стоявшему у изголовья. — Надеюсь, теперь мое желание будет исполнено.

— Какое желание? — рассеяно произнесла августа, ведь думала о другом.

— Я уже говорил тебе, но ты почему-то делаешь вид, что не слышала, — промямлил Валентиниан, отправляя в рот обвалянную в меде сливу. — Ладно, пусть это будет в стотысячный раз. Речь пойдет про неугодного тебе Петрония Максимуса. Ираклию было видение, что консулом должен быть именно он.

— Ах, вот ты о чем, — промолвила Галла Плакидия.

Упорство Петрония Максимуса продолжало её удивлять. Неужели такому опытному интригану не хватает ума отступиться, когда ему ясно указали на дверь? В благородном роду Анициев Петроний Максимус считался богатым выскочкой сомнительного происхождения. Из-за этого консулом в свое время выбрали не его, а Флавия Авхения Басса из той же семьи. Видимо, самолюбие неудавшегося претендента было задето, и теперь он всеми правдами и неправдами добивался консульской мантии, приплачивая евнуху за видения.

— Петроний Максимус напрасно пытается подкупить Ираклия, — предупредила Галла Плакидия. — Консул уже назначен, и никто его не заменит. Так и передай им обоим.

Валентиниан едва не поперхнулся сливой, хотя у той и не было косточки.

— Разве Аэций находится не у скифов?

— О, нет. Это были всего лишь слухи, — поделилась августа радостной вестью, но Валентиниан отчего-то взъярился.

— Так я и знал! — воскликнул он, вскакивая с ложа. — Все-таки ты сумела его отыскать. Молилась, наверное, целыми днями? И почему только его не убили там, в поместье!

Августа вскочила следом.

— Тебе известно про покушение? — произнесла она, холодея от мысли, что начальник стражи ей не солгал. Телохранители сына действительно были в поместье.

— Я не хочу это обсуждать, — надменно буркнул Валентиниан.

— Потому что знаешь, кто это сделал?

— И что, если так? — раздалось в ответ. — Ты сама во всем виновата. Сначала пихала в консулы Констанция Феликса. Теперь Аэция. И что я должен был делать? Петроний Максимус обещал устроить состязание колесниц на свое избрание. Он говорил, что это будет великое зрелище. А твои избранники только и знали, что лишать меня удовольствий. Казна исчерпана. Война поглощает налоги. На это нет средств. На это… Они мешали мне, как мешал узурпатор. Я и поступил с ними так же. Объявил приговор и приказал моим гладиаторам его исполнить!

Августа в изумлении смотрела на сына. Неужели он приказал убить Констанция Феликса из-за какого-то состязания колесниц. А потом едва не убил Аэция, чтобы расчистить префекту претория вожделенное место консула.

Валентиниану было шесть, когда казнили узурпатора, захватившего его трон в Равенне. Галла Плакидия помнила свое умиление, когда её милый августейший мальчик потребовал тоненьким, но весьма уверенным голоском, чтобы узурпатору отрубили кисть и посадили верхом на осла. Тогда это не казалось чем-то ужасным. Напротив, приказание юного императора исполнили в точности. Августа позволила ему наслаждаться казнью и думать не думала, какие мысли запечатлеются у него голове. И вот теперь пожинала плоды. Свалить вину было не на кого. И это было страшнее всего.

— Ты хотя бы понимаешь, что натворил? — вырвалось у неё из груди. — Из-за твоих приказов все, кто причастен к маскам, лишатся своих голов.

— Только попробуй их тронуть! — вскричал Валентиниан. — За каждого я прикажу убить десяток твоих любимчиков. Думаешь, я не знаю, почему ты благоволишь Аэцию? Он напоминает тебе этого грязного варвара, Атаульфа, которого ты хотя бы любила в отличие от моего отца!

Обвинение было слишком оскорбительным, чтобы ответить. И в то же время слишком правдивым, чтобы смолчать.

— Ты сам не знаешь, что говоришь, — сказала Галла Плакидия, найдя в себе силы сдержаться. — Тебя запутали. Заставили совершать поступки, всю тяжесть которых ты не способен понять…

— Ах, не способен?! — истерически крикнул Валентиниан и с грохотом скинул со столика блюдо и все, что там было, прямо под ноги матери. — Я — император! Ты обязана делать то, что тебе говорят. А иначе маски появятся вновь!

— Не смей угрожать мне, я твоя мать! — не выдержала августа и, видимо, так напугала сына, никогда не слышавшего её крика, что он мгновенно разразился рыданиями.

— Ты мне не мать! Ты меня ненавидишь! Лучше бы я умер от какой-нибудь хвори!

Вынести это Галла Плакидия оказалась не в силах.

— Не говори так. Разве я могу ненавидеть собственное дитя, — пробормотала она, бросаясь к своему дорогому ребенку. Ласково обняла его и нежными поцелуями вытерла каждую слезинку. — Всё, что я делаю, открываю глаза по утрам, даже просто дышу — это только ради тебя. Ради того, чтобы ты был здоров, чтобы римский народ прославлял своего императора, чтобы все твои недруги обратились в пыль. А взамен прошу об одном — довериться любящей матери…

— И тогда ты назначишь Петрония Максимуса консулом? — тихим шепотом спросил Валентиниан.

— Хорошо. Назначу, но не сейчас, — сказала августа, устав от его упорства.

Валентинан хотел было возразить, но она опередила его возражения.

— Петроний Максимус станет консулом на следующий год. Клянусь, что не выберу никого другого. А ты поклянись, что маски не будут никому угрожать. Особенно это касается Аэция. Ты никогда, ни при каких обстоятельствах не причинишь ему зла.

— Не причиню, — помедлив, произнес Валентиниан.

— И не забудешь улыбнуться ему при встрече?

— Не забуду… Теперь он вернется в Равенну?

— В Равенну или Рим. Я думаю снова перенести столицу.

— Зачем? — удивился Валентиниан.

— Затем, чтобы наши владения стали сердцем Римской Империи. А владения императора Феодосия — её восточной окраиной, как было раньше, — терпеливо пояснила Галла Плакидия, раскрывая свою мечту.

Без поддержки Аэция об этом нечего было и думать. После смерти Флавия Бонифатия, о которой поведала его вдова Пелагея, Аэций остался последним из римлян, способным возглавить армию и поддержать порядок.

«Надо как можно быстрее вызволить его из заточения. И по возможности сделать это лично», — рассудила августа. Тогда Аэций не сможет обвинить её в вероломстве и в сговоре с масками. Теперь, когда она знала правду, превратности долгого пути пугали её гораздо меньше, чем угроза утратить доверие лучшего полководца Империи из-за того, как с ним обходятся в крепости.

В тот же день в Равенне было объявлено, что августа отбывает на север. Истинную причину отъезда, как и точное направление, Галла Плакидия открыла лишь нескольким приближенным, но, как это часто бывает, подробности её разговора с вдовой Бонифатия долетели до тех, кому знать о них вовсе не полагалось. Среди этих последних был и горбатый карлик Зеркон. Императорский шут.

Часть 8. Зеркон

Весть о том, что Аэция заточили в Маргусе, а его сторонников лишают жизни, привела Зеркона в такой испуг, что поначалу он хотел немедленно улизнуть из города, не оставив находившимся на его попечении сыновьям Аэция никакой записки. Ночь для него пролетела без сна. Он провел её в гавани у знакомого норка, державшего питейное заведение для моряков, и только под утро, слегка успокоившись, принял решение позаботиться о племянниках, отправив обоих в Норик к дальней родне. Возле торговой площади на́нял здоровенного детину-носильщика, и тот на закорках понес его прямо к дому, окруженному дикой ветвистой порослью и стоявшему несколько на отшибе в довольно пустынном месте.

За полсотни шагов до входной двери носильщик остановился и тихо предупредил сидевшего за спиной Зеркона, что за домом наблюдают какие-то люди. От страха перепуганный карлик едва не хлопнулся в обморок.

— Г-г-где? — воскликнул он шепотом, решив, что за ним началась охота, как за другими сторонниками опального полководца.

Носильщик показал глазами на высокий по-зимнему голый кустарник неподалеку от входа в дом. Весь потный от ужаса, карлик вытянул голову и посмотрел в ту сторону. Сквозь тонкие ветки виднелись темные зловещие силуэты. Однако, приглядевшись получше, карлик заметил расшитые шерстяные накидки и накинутые поверх высоких причесок узорчатые покрывала.

— Так это же… наши п-пчёлки, — с легким заиканием слетело с его губ.

— Какие пчёлки? — не понял носильщик. По простоте душевной он и представить себе не мог, что Зеркон называет пчелками юных девиц, карауливших его племянника Гаудента. Из сыновей Аэция Гаудент был более рослым, и его выдавали за старшего брата. В полдень юноша всегда покупал лепешки и, как только выходил из дома, девицы слетались навстречу, словно пчёлки на мёд. И каждая норовила вложить ему в руку какой-нибудь ценный подарок, чтобы обратил внимание именно на неё. «Куда только смотрят их благочестивые матери», — каждый раз удивлялся Зеркон.

— Отправляйся обратно. Ты мне больше не нужен, — велел он носильщику, а сам, проворно скользнув на землю, подбежал к кустам и давай их трясти и кричать. — Убирайтесь! Убирайтесь, бесстыжие создания!

Притаившиеся за кустами девицы с визгом кинулись в рассыпную. Зеркону хотелось как следует их припугнуть, чтобы не вздумали вернуться. В доме из-за особых предосторожностей не держали ни слуг, ни рабов, и кроме Зеркона отгонять назойливых соглядатаев было некому.

Ворвавшись в дом после битвы с пчёлками, он ринулся в спальню и застал племянника возле открытого платяного сундука. Гаудент одевался.

При взгляде на него Зеркон невольно почувствовал зависть, как чувствовал её перед всяким, кто в отличие от него обладал великолепной стройной фигурой. Обладая высоким ростом, Гаудент продолжал беспрерывно расти, словно кто-то тянул его за уши. Немного портила облик излишняя бледность, но в остальном он сильно напоминал Аэция. Те же светлые волосы и ясные живые глаза. В Равенне его признавали самым красивым и статным юношей среди сверстников, но в свои шестнадцать он гораздо охотнее уделял внимание книгам, чем уходу за внешностью или физическим упражнениям, на которых по просьбе Аэция настаивал Зеркон.

Появление карлика на пороге спальни Гаудент заметил уже после того, как оделся. Молчаливый и сдержанный по природе он не проронил ни слова. Все его чувства при виде внезапно вернувшегося дядьки выразилась в потеплевшем взгляде и радостной улыбке, заставившей карлика испытать невольные угрызения совести за то, что хотел избавиться от этого милого приветливого юноши.

— Да, да, да. Я вернулся, — быстро проговорил Зеркон, отвечая на немой вопрос. — Со мной ничего не случилось. Точнее, случилось, но не со мной. Я почти не могу стоять на ногах по причине некоторых, хм, безотлагательных известий. Да, известий… Позови своего младшего братца. Вы нужны мне оба.

Улыбка на губах Гаудента померкла.

— Карпилион сейчас на конюшне, — произнес он с виноватым видом.

— На конюшне? Что ему там делать? — почуяв неладное, переспросил Зеркон.

— Конюх запер, — ответил Гаудент в своей немногословной манере.

У Зеркона душа рванула в пятки.

— За что?

— За то, что побил его сыновей.

— О-обоих? — обомлел Зеркон, испугавшись, что кому-то проломили череп.

— Один из них отделался синяками, — пояснил Гаудент, догадываясь, видимо, о чем он думает. — А вот другой…

— Убит?! — воскликнул карлик.

— Пока еще нет, но Карпилион грозился отрезать ему то, что болтается спереди.

— О, боги, — ахнул Зеркон и рванулся из спальни. — Скорее к конюху! Надеюсь, успеем, пока твой братец не исполнил свою угрозу.

* * *
Возле конюшни происходила какая-то возня. Кто-то кого-то мутузил. Валял по земле. И всё как полагается: ругань, крики, клочья по сторонам. Дело было к вечеру. Молодые равеннские забияки слегка перебрали вина.

Зеркон вопросительно взглянул на племянника, но тот помотал головой. Дерутся чужие.

Вот и пусть дерутся. Карлик бочком, бочком, пробрался к запертой двери. Выбегая из дома, он прихватил с собой железный лом и теперь вручил его Гауденту.

— Ломай запор, пока нас никто не видит, — шепнул, выпучивая глаза.

Гаудент попробовал, но не вышло. Запор у конюха был добротный. С той стороны двери́ посыпался град ругательств. Зеркон аж растрогался, уловив знакомые интонации.

— Дай-ка сюда, — велел он племяннику, перехватывая лом. Подналег на дверь, поднатужился, прикладывая не только силу, но и умение, и со скрежетом выломал запор.

Из конюшни выскочил брат Гаудента Карпилион. Вид у него был отчаянный. Весь в синяках и царапинах, в разорванной на плече одежде он походил скорее на юного варвара, чем на сына известного римского полководца, от которого унаследовал разве что русый оттенок волос. По уговору с Аэцием его выдавали за младшего брата. Карпилион в это верил и страшно гордился, что не уступит в сноровке значительно более рослому Гауденту.

— Ну-ка, ребятки, бегом отсюда, — окликнул Зеркон племянников и первым сорвался с места.

В сумерках он казался таким же мальчишкой, как и Карпилион, но бежал значительно медленнее и скоро запыхался. Благо бежать было недалеко.

— Заприте ставни и дверь, — велел он, племянникам забегая в дом. — И ведите себя потише. Как будто нас нет.

Некоторое время после этого карлик сидел на полу и никак не мог отдышаться.

— Почему ты сразу меня не вызволил? — услышал он, как разгневанный Карпилион упрекает брата.

— Я предложил тебя выкупить, но конюх потребовал слишком много, — рассудительно, как и всегда, отвечал Гаудент.

— Так надо было свернуть ему шею!

— И что потом? Превратиться в преступников и всю жизнь убегать от стражи?

— А, по-твоему, лучше оставить меня в этой грязной вонючей конюшне?

— По-моему, лучше занять у кого-нибудь, чтобы хватило на выкуп.

Каждый отстаивал собственную правоту. Оба ведь были по матери норками. А уж если норки сойдутся в споре, то никогда не уступят.

— Эй, довольно. Перестаньте браниться, вы же братья, — приструнил их Зеркон.

— Как здорово, что ты меня выручил, — сейчас же откликнулся Карпилион, бросаясь на колени рядом. — Я уж боялся, что придется промаяться несколько дней взаперти.

— Молчи лучше, негодяй, — огрызнулся Зеркон, хотя и подтаял внутри от доброго слова. — Опять тебя угораздило ввязаться в неприятности. Да еще с сыновьями уважаемого человека.

— А что надо было? Терпеть насмешки?! — вспылил Карпилион. — Они сказали, что мы с Гаудентом родились у какой-нибудь суки, поэтому её тело сожгли на костре. Я просто засунул им эти слова обратно. Наш отец поступил бы так же. Разве нет?

— Ваш отец… — со вздохом проговорил Зеркон и опустил глаза.

— С ним что-то случилось? Он погиб? — посыпалось с обеих сторон.

— Почему погиб? — всполошился карлик. — Об этом еще ничегошеньки неизвестно.

— Раньше ты говорил, что отец служил у Аэция, — сказал Гаудент. — Я слышал, южане разбили их в пяти миллиариях от Аримина. Это правда?

— Конечно, правда! — воскликнул Карпилион, не дожидаясь ответа дядьки. — Теперь они только и хвалятся, что победили непобедимых! Жаль, у меня нет войска, — добавил он с ненавистью. — Я бы заткнул им глотки.

Оба и думать не думали, что говоря об Аэции, говорят о своем отце. Как и для всех мальчишек, для них было важно, чтобы отец оказался героем, и уж если погиб, то только геройской смертью. Зеркону хотелось их успокоить. Аэций не разрешил раскрывать сыновьям свое настоящее имя, но остального запрет не касался, и карлик этим живо воспользовался.

— В сражении при Армине погибли не все. Кое-кто выжил, — произнес он таинственным голосом.

— Значит, отца не убили?! — не удержался от нового возгласа Карпилион.

— Да тише ты, труба иерихонская, — выразительно поглядел на него Зеркон. — Ваш отец находится в Маргусе, в плену. Но об этом… — предупредил он, прикладывая указательный палец к губам, — нельзя не то, что кричать, но даже шепотом думать.

— В плену у кого? — не понял Карпилион.

— Да у тех, кто его заточил, — с досадой ответил карлик. — В Равенне его не сегодня-завтра объявят врагом. И вам, как детям врага Империи, лучше уехать подальше. Отправляться надо немедленно. В Норике у меня есть дальние родичи. Они вас укроют. Остальное расскажу по дороге. Так что собирайте пожитки и бегом к городским воротам. Живо.

Гаудент хотел уж подняться с места, но Карпилион остановил его возгласом.

— Не́чего нам делать в Норике. Мы поедем в другое место.

— Куда это? — осведомился карлик.

— В Маргус. Вызволять отца, — ответил Карпилион и порывисто глянул на брата. — Гаудент, ты со мной?

В ответ его брат, не раздумывая, кивнул.

Напрасно Зеркон убеждал племянников отказаться от этой затеи. Напрасно потратил свое красноречие. Карпилион как обычно уперся и продолжал стоять на своем — если врагом Империи считают его отца, то врагом Империи будет и он.

«Зачем я только сболтнул про Маргус. Кто меня тянул за язык. Ослиная голова», — стенал про себя безутешный карлик, и все же, несмотря ни на что, в глубине своей норской души испытывал гордость за своевольного несгибаемого мальчишку, у которого не возникло и тени сомнений спасти отца или нет. Вдохновившись его решимостью, Зеркон и сам подумывал, может и правда удастся что-нибудь сделать. Кому же радеть за несчастного узника как не его сыновьям?

— Никуда я вас не пущу. Ни в Маргус, ни в Камаргус. Даже думать об этом забудьте! — повторял он для вида, а сам прикидывал про себя, какие вещи понадобятся в пути, и уже через некоторое время все трое, одетые по-дорожному, двинулись к городским воротам.


В Маргусе

— Почему тут так холодно, — удивлялся Карпилион затянувшейся непогоде.

— Мало того, что холодно, так еще и кормят какой-то несъедобной мутью. И места тут дикие. И дороги несносные, — вторил ему Зеркон, уплетая в три горла всё, что подавали на стол гостепримные хозяева постоялого двора. В пути ему ни разу не пришлось ковылять на своих двоих. По хорошей твердой дороге его везли на повозке, а в местах, где повозка не могла проехать, сажали на мула, накрытого мягкой попонкой.

Маргусом в этих краях называли оживленное поселение на равнине, а собственно крепость находилась чуть дальше у холмов. В неё никого не пускали. Повозки с продовольствием и те разгружали возле ворот.

— И как мы туда проникнем? — ехидно спросил у племянников Зеркон.

— Обратимся в пташек, — огрызнулся Карпилион.

— Тогда охранники мигом перестреляют нас на ужин, — невозмутимо ответил карлик. — И, думаю, ты будешь первым, потому что лезешь всегда вперед.

— Всё бесполезно, — расстроился Гаудент. — Ворота нам никогда не откроют.

— Тогда мы сделаем так, что они откроются сами, — не сдавался брат. — Помнишь, в Равенне оплакивали погибших южан? Про одного я слышал, что у него на родине остались два младших брата. Вали и Нари.

— Ты собираешься назваться их именами?

— Ну, а что здесь такого? Подойдем к воротам и скажем, что мы его ищем. А когда нас впустят, дождемся ночи и обследуем крепость.

— На ночь в крепости выставляют стражу, — подбросил деталей Зеркон, удивляясь находчивости племянника. — Вам понадобится кто-то третий, кто станет морочить стражников и отвлекать их внимание. Этим третьим, если не возражаете, — добавил он, снисходительно улыбнувшись, — буду я!


Узник

С тех пор как Пелагея ушла, Аэций прислушивался к каждому звуку шагов. Подручные Севастия лениво шаркали кожаными подошвами сапог. Их шаги Аэция интересовали мало. Он с нетерпением дожидался, когда вернуться легкие, едва заметные, а вместе с ними появятся другие — тяжелые, уверенные, стремительные, которые принесут ему долгожданную свободу.

И вот до него донеслись какие-то странные звуки, словно кто-то крался по лестнице осторожной неуверенной поступью. Аэций замер и весь обратился в слух. Он сидел, повернувшись спиной к стене, озаренной слабыми потоками света, и с напряжением всматривался в черную темень, откуда обычно приходили его сторожа и приносили еду.

— Ты думаешь, он здесь? — послышался чей-то шепот.

— Тише, — ответили в темноте. — Зеркон же просил не шуметь.

Аэций было подумал, что голоса ему померещились. Но следом за голосами из кромешного мрака выскользнула фигура. За ней вторая. И обе одновременно замерли при виде узника.

Аэций не мог поверить своим глазам. Перед ним стояли двое мальчишек, и эти мальчишки были его сыновьями — не видениями, не призраками, а живыми, из плоти и крови. Они не знали, как выглядит их отец, но он-то помнил, как выглядят его дети, хотя и видел их мельком и довольно давно. Тогда они были на три или четыре лета моложе. Вот этот более рослый, наверняка, Гаудент. А тот, что едва достает ему до кончика уха — Карпилион…

— Как вы здесь оказались? — спросил Аэций на норском, которому должен был научить их дядька.

— Мы разыскиваем отца, — на том же языке ответил Карпилион. — Он находится здесь, в этой крепости. Только не знаем где.

— Стража вам не сказала?

— Нет, мы спустились сюда тайком. Стражников отвлекает дядька. Он сказал, что отец нас узнает, как только увидит.

Ах, вот что…

— А имя?.. Он сказал его имя?

Карпилион оглянулся на Гаудента, и тот назвал какое-то прозвище, скорее всего, придуманное Зерконом.

И как только карлик додумался привести их в крепость. Видно совсем потерял рассудок…

Аэций смотрел на детей, не представляя, что им сказать. В голове крутилась какая-то мешанина из мыслей. А что, если это их последняя встреча? Что, если Пелагея его не вызволит? Не доберется в Равенну. Передумает по дороге. Да мало ли что случится. Тогда другой возможности поговорить с сыновьями уже не будет. И другой возможности выбраться из подземелья тоже.

— Ваш отец не должен был здесь оказаться, — произнес он, чувствуя, как слова застревают в горле. — У него был выбор, как ему поступать, но он захотел быть воином. И теперь его считают убийцей, который лишь убивает и сеет зло…

— Из-за того, что служил Империи? Вот его главный враг? — Карпилион произнес это с такой горячностью, что захотелось его остудить.

— Врагов у вашего отца предостаточно, но есть и друзья, — ответил Аэций. — Идите отсюда прямо на север. На четвертый день дойдете до большой реки, впадающей в море. Плывите по ней в Доростол и пожертвуйте утку во славу трех братьев — Руа, Харатона и Октара. А тому, кто из них появится, скажите, что вы сыновья Мун Чука…

— Какого еще Мунчука? У отца не такое имя, — удивился Карпилион.

— Перестань, — одернул его Гаудент. — Разве ты до сих пор не понял? Это и есть наш отец.

Карпилион в замешательстве уставился на Аэция, словно спрашивая — это правда? Не таким, наверное, представлял своего отца — загнанным в угол, изможденным, бессильным.

— Уходите, — сказал Аэций, чувствуя, как внутри что-то дрогнуло. — Иначе вас хватятся.

— Нет, — нахмурился Карпилион. — Сначала вызволим тебя отсюда.

Видно, был слишком упрям и привык поступать по-своему. Но что он мог сделать? Разгрызть кандалы зубами?

— Препираться не время, — сказал Аэций. — Делайте, что говорю.

Он умел заставить себе подчиниться без крика и лишнего спора, иначе сидел бы в казарме, а не командовал армией. Гаудент повернулся, чтобы уйти и подтолкнул Карпилиона под руку. И тот поначалу безропотно последовал за ним, но, не пройдя и пары шагов, рванулся обратно.

Упал перед Аэцием на колени и быстро с волнением произнес:

— Я вернусь за тобой, отец. Соберу огромное войско и вернусь. И тогда никто из твоих врагов не уйдет от моего меча!

Договорив свою страстную клятву, он вскочил и помчался догонять Гаудента, наполовину скрытого темнотой.

Смотреть на уходящих детей и сознавать, что, быть может, увидеть их больше не придется, было тяжело. Аэций стиснул зубы и отвернулся.


Побег

— Вот они! — воскликнули наверху, увидев братьев.

И тотчас же на Гаудента накинули мешок, а Карпилиону, кинувшемуся ему на выручку, скрутили руки. А после развели по соседним комнатам и учинили допрос.

— По возрасту ты который из братьев? Младший? — спросили у Карпилиона.

— Младший. А что, не заметно? — ответил мальчишка, оглядываясь по сторонам.

Комната была заставлена какими-то бочками. То ли мукой. То ли зерном. На стенах покрытых зеленой плесенью виднелись остатки росписей в темно-зеленых и желтых тонах. На полу вместо плит лежали прогнившие доски.

— Мал ты еще, выходит, а врать уже научился, — сказал один из наемников.

— Когда это я соврал? — угрюмо ответил Карпилион, избегая на него смотреть.

— Ну, как же. Пришел сюда из-за родича. А на самом деле? Разнюхивал, кого мы тут держим.

— Ничего я ни о ком не разнюхивал.

— А вот мы разнюхали. Один из наших парней вернулся из Маргуса, и когда ему рассказали про Вали и Нари, долго смеялся. Он знал их старшего брата. Вали и Нари — двойняшки. А вы-то оба, сам ведь сказал, не такие.

У Карпилиона перехватило дыхание. Он так испугался, что застучало в висках. Неужели теперь их убьют, и отцу уже не помочь? Мысль об этом показалась ему хуже смерти.

— Может, теперь объяснишь, зачем вы сюда пришли? — заговорил с ним все тот же наемник, «расследователь», как называли таких в Равенне. — Этот карлик. Зеркон. Я правильно произношу его имя? Сказал, что на самом деле вы разыскивали своего отца и попросили его помочь…

— Он не мог такого сказать! — в отчаянии крикнул Карпилион.

— А… так, выходит, это все-таки правда, — с деланным сожалением проговорил расследователь. — Ну, и как? Нашли?

Ответа он явно не знал, иначе бы не спросил.

— Не нашли, — решил упереться Карпилион. — Спросили у того, который сидит в подземелье. Но он не слышал даже имени нашего отца.

— А почему вы искали именно здесь?

— По совету одного человека. Он встретился нам в Равенне. Рассказал об отце и исчез.

Карпилион старался говорить как можно правдивее. И видно вышло не так уж плохо. Задававший вопросы почти поверил.

— Ладно, — произнес он в раздумье. — Отвезем вас в Равенну. Выясним обстоятельства там. Но сперва послушаем, что по этому поводу скажет твой брат.

* * *
Карпилиона знобило от страха. Вдруг Гаудент опровергнет его слова. Придумает какую-то другую ложь. Или вовсе расскажет правду. У Гаудента правдивость всегда была чуть ли не главная заповедь жизни.

К счастью худшие страхи не оправдались. Гаудент не ответил ни на один вопрос из тех, что ему задавали, и очень расстроился, узнав, что Карпилион отвечал.

До утра их заперли в какой-то коморке без окон и оставили в полной темноте. Внутри едва уловимо пахло сладковатыми ароматами. Видимо раньше тут обитала молодая женщина.

— Давай договоримся на будущее, о чем говорить на допросе, чтобы всегда отвечать одинаково, — предложил Гаудент.

— А чего договариваться. Зеркон им все выложил, — буркнул Карпилион.

— Не понимаю, почему он так поступил.

— Струсил, чего тут не понимать.

— А может, у него имелся какой-нибудь повод?

— Подлость — вот единственный повод предателя. Пусть только попадется под руку! — Карпилион нарочно повысил голос, чтобы услыхали за дверью.

— Не кричи так громко или кричи хотя бы на норском, — сделал ему внушение Гаудент. — Ты не забыл? У нас есть дела поважнее, чем гоняться за дядькой. Отец поручил нам отправиться в Доростол. Наверняка он хотел, чтобы мы рассказали его друзьям о том, что случилось. А они придумают, как вызволить его из крепости. Надо только самим отсюда как-нибудь выбраться.

— Выберемся, не бойся, мы ведь не в кандалах, — ответил Карпилион.

После этого оба умолкли до самого утра, и каждый переживал заточение по своему. Гаудент просидел на полу без сна. А Карпилион нащупал в темноте лежанку, растянулся на ней и уснул.

* * *
Из крепости их повезли через лес, местами по-зимнему голый, местами рябивший кудрявой весенней листвой. Погода слегка разгулялась, и было тепло. Обоз сопровождали несколько всадников-конвоиров. В передней повозке везли мальчишек. А в той, что двигалась сзади, поскрипывая большими колесами, сидел укутанный в меховую накидку Зеркон и о чем-то оживленно беседовал с возничим. Карпилион, у которого были связаны руки и ноги, нарочно повернулся так, чтобы изводить его презрительным взглядом, но карлика это, похоже, нисколько не беспокоило. Он упорно не замечал племянника, зато с удовольствием переглядывался с конвоирами, досаждая Карпилиону гораздо больше, чем досадил бы ответным презрительным взглядом.

К ночи, устав от долгого перехода, конвоиры устроили привал на опушке леса. Привязали мальчишек к деревьям, и, оставив дозорного возле костра, завалились спать.

Нагрузившись горячей бражкой, дозорный пошел по нужде. Глядь, а в кустарнике копошится Зеркон. В темноте его можно было принять за медведя.

— Фух, напугал. Ты чего там? — спросил дозорный.

— Да нашел чего-то и не пойму чего, — вполголоса ответил карлик.

В траве и, правда, валялся какой-то предмет. Дозорный нагнулся, чтобы взглянуть и вдруг что-то острое кольнуло его под ребра. Обломанная ветка, подумал он, но это была не ветка. Это был нож. Напоровшись на него, как на вертел, дозорный клонился все ниже, пока не грянул на землю.

Зеркон оттащил его в темноту и рванулся к мальчишкам. Сперва развязал Гаудента, потом его брата, и повел их к оврагу. Там беглецов дожидались навьюченные провизией лошади. Зеркон велел племянникам ехать, а сам вернулся обратно, чтобы как следует спрятать дозорного и обвинить его в побеге мальчишек. Хватились пропавших только под утро, когда племянники, по расчетам карлика, были уже на пути в Доростол.

Часть 9. Сыновья

Доростол

Возникнув некогда на месте военного лагеря, укрепленная торговая пристань Доростол разместилась на берегу Данубия, на восточной стороне Империи, и служила речными воротами для иноземцев, привозивших сюда не только товары, но и обычаи, принятые в родных краях. Возведенные недавно святилища соседствовали со статуями старых богов и поминальными столбами предков. А для тех, чьи боги не получили достойного места в Доростольском пантеоне — возвели Алтарь и приставили к нему мастера, за небольшую плату высекавшего новые имена на пристроенной рядом мраморной плите.

Этому мастеру — глухонемому простоватого вида детине было обещано хорошее вознаграждение за то, что доложит о каждом, кто пожертвует Руа, Харатону или Октару.

Глухонемой как раз высекал на плите поминальную надпись, когда к нему обратился высокий светловолосый юноша, одетый как варвар, но говоривший по-италийски. В руке он держал подстреленную из самодельного лука утку.

Глухонемой без проволочек сунул юноше в руки кусок угля и доску, на которой следовало написать имена богов, и тот написал сначала «Руа». Потом «Харатон». И последним — «Октар».

В ответ глухонемой, заметно опешив, объяснил ему жестами, что утку необходимо зажарить, а вечером её заберет посыльный из дома, на который укажут, и как только юноша удалился — не мешкая, побежал о нем доложить.

* * *
Прошло какое-то время, и возле покрытого дёрном сруба, где поселились двое приезжих братьев, появились какие-то люди. Сначала они следили за домом издали, а, как только стемнело, постучались в дверь.

Открыл им не ожидавший никакого подвоха Карпилион. Ударом в челюсть его отбросили на пол. Дальше он ничего не помнил, а когда очнулся, у него были связаны руки, а сам он лежал на полу. Рядом, видимо, тоже избитый, лежал Гаудент. Рот у него был завязан, и все, что он мог — выразительно пялиться на брата.

За их спинами раздавались какие-то голоса. Карпилион осторожно приподнял голову. У дальней стены за столом он увидел Зеркона и нескольких конвоиров, от которых они с Гаудентом сбежали в лесу. Разговор касался того, что последует дальше. Дождутся утра и продолжат прерванный путь в Равенну.

— Проклятые ублюдки! — в бессильной ярости крикнул Карпилион. — Отпустите нас! Иначе вам всем не сдобровать!

В ответ Зеркон запустил в него обглоданной костью той самой жертвенной утки, которую приготовили для посыльного. Конвоиры захохотали. И только сидевший с краю громила взглянул на Карпилиона без улыбки.

— Хочешь, чтобы тебя отпустили? — спросил он вроде бы и по-доброму. — Я бы сделал это прямо сейчас. Только сам понимаешь. Свободу ты должен сперва заслужить.

В комнате стало тихо.

— Как заслужить? — спросил Карпилион.

— А вот так. — Зеркон замахнулся, чтобы снова швырнуть в него костью, но сидевшие с боку не позволили этого сделать, поймали за руку и вырвали кость.

— Сумеешь ранить меня с завязанными глазами, и свобода — твоя, — сказал громила.

— Клянешься? — выдохнул Карпилион.

— Клянусь, — ответил громила, отвязал от пояса меч и положил на стол. — Все это слышали?

— Все! — воскликнули за столом.

И началась кутерьма.

Карпилиону завязали глаза, натянули на голову шапку с волчьей мордой и сунули в руку нож. Покончив с приготовлениями, его прицепили к сопернику толстой веревкой, и состязание началось.

Не видя ничего вокруг, Карпилион метался по сторонам. Он весь был рукой, которая держала нож. Желание было только одно — быстрее ранить громилу, по-волчьи почуять его в темноте. Уловив, в каком направлении натягивается веревка, Карпилион бросался в ту сторону и отчаянно резал воздух, но противнику всякий раз удавалось избежать удара. Он был, словно везде и нигде. А в какой-то момент неожиданно пнул Карпилиона в грудь. Не слишком сильно, но вполне достаточно, чтобы отбросить подальше. С трудом устояв на ногах, Карпилион что есть силы, дернул к себе веревку, и, когда она натянулась, неумолимо пошел вперед, рывками наматывая её на кулак. Соперник, будто играючи, пнул его снова, но на этот раз Карпилион среагировал чуть быстрее. Молниеносно ударил ножом и почувствовал, как клинок врезается в плоть.

— Я ранил его, ранил! — воскликнул он с торжеством и сдернул повязку.

Какого же было его удивление, когда он увидел перед собой не громилу, а брата. У него были связаны руки, затянут ремнями рот. По ноге растекалась кровь. А вокруг гоготали подстроившие подмену конвоиры. Смеялась, кажется, даже посуда на столе, из которой они только что жрали утку.

— Ах, вы… — набросился на них разъяренный мальчишка, но противников было слишком много. У него очень быстро отобрали нож и, как ни пытался вырываться — скрутили веревками так же крепко, как брата.

— Грязный бесчестный ублюдок! — крикнул Карпилион громиле.

— А в чем я бесчестен? — спокойно ответил тот. — Ты ведь меня не ранил. А значит — не заслужил свободу.

— Отпустите их, — неожиданно раздалось поверх голосов, и все обернулись к двери.

На пороге стоял молодой бородатый верзила настолько громадного роста, что притолока казалась ему мала. И разом просторная комната наполнилась такими же исполинами, как и он. На каждом была чешуйчатая броня, сиявшая, как золотая.

— Скифы, — молвил кто-то из конвоиров.

— Это римские земли. Скифам тут ошиваться нечего, — угрюмо ответил другой.

— Ошиваются разбойники, а мы торговые гости. У нас соглашение с императором Феодосием, — возразил ему бородатый скиф с каким-то незнакомым выговором. — По этому соглашению мне и моей дружине повсюду почет и уважение. Кием меня кличут. Слыхали о таком? Посланники императора поклялись, что наших друзей в Доростоле не тронут и пальцем. А эти двое мальчишек — наши друзья. Так что лучше бы вам уйти отсюда. Подобру-поздоро́ву.

Последнее слово он произнес особенным тоном. Видно, решил как следует припугнуть конвоиров, чтобы те поскорее покинули дом. А когда удалились, приказал развязать мальчишек.

— Повезем их к Руа, — сказал он кому-то. — Пускай разбирается сам, чего с ними делать… Э, да один из них ранен? Это кто ж его так пометил?

Карпилион хотел уж сознаться, но Гаудент ему не позволил.

— Никто меня не пометил. Я сам виноват, — сказал он, когда развязали рот.

— Хм. А рана-то вроде серьезная, — покачал головой какой-то чернявый скиф. — Как бы хромым не остался.

— Ладно. Тогда понесем его на руках, — распорядился Кий. — А то действительно бледный как смерть.

От этих слов у Карпилиона задрожали губы. Он едва мог смотреть, как Гаудента поднимают на руки и выносят из дома, словно покойника.

— Не хнычь, волчонок. Ничего с твоим братом не случится, — сказал ему Кий.

— Я не волчонок, — буркнул Карпилион.

— А на шапке почему у тебя волчья морда?

Карпилион содрал с себя шапку, которую нахлобучили на него конвоиры, и кинул под лавку, стоявшую позади стола. Оттуда послышался какой-то шорох, словно шевельнулась большая крыса, и снова все стихло.

— Ну-ка кто там засел? Вылезай на свет, — нахмурившись, скомандовал Кий. — А не то отведаешь моего меча.

Из-под лавки немедленно показался затылок, за ним — изуродованная горбом спина, вся в пыли и каких-то ошметках.

— Это еще что за чудь белоглазая? — удивился Кий, увидев, что это карлик.

— Предатель он, а не чудь, — со злостью воскликнул мальчишка. — Глаза б на него не смотрели.

— А кто тебя спас в лесу?! — тоненько пискнул Зеркон.

— Так вы знакомые, что ли? — вмешался в их перепалку Кий. — Тогда давайте без ругани. На другой стороне реки у нас становище. Вот как доедем, там и наругаетесь вдоволь.

— А войско у вас большое? — взглянул на него Карпилион и добавил в полголоса. — Наш отец в плену. Это он послал нас сюда в Доростол. Велел сказать, что мы дети Мунчука, и тогда нам помогут. А самим нам его не вызволить.

— Так вот из какого гнезда вы явились, — в раздумье ответил Кий. — Зарекался я погуливать в здешних краях, но этому соколу помогу. Объясни-ка мне по порядку, что у него за беда.

И Карпилион, не скупясь на подробности, объяснил.

* * *
В крепость они решили нагрянуть ночью, но когда добрались до неё, не увидели ни огней, ни дозорных. Толкнули тугие ворота — не заперто. Во дворе — непроглядная тишь, словно люди исчезли, оставив всё на своих местах.

— Похоже, в крепости никого живого, — сказали Кию.

— Стало быть, и нам тут делать нечего, — ответил он и кликнул дружину. — Разворачиваемся восвояси!

— Нельзя нам так уходить! Сначала надо осмотреть подземелье, — остановил их Карпилион. Он был один, без брата, которому не позволили ехать из-за больной ноги, и поэтому чувствовал ответственность за двоих.

— Ладно, пойдем посмотрим, что там внизу, — согласился Кий. — Дайте мне факел, — велел он кому-то, и факел ему разожгли.


В подземелье

— Скорее, — крикнул Карпилион, ныряя под арку.

В подземелье он почувствовал невыносимую вонь и загородился рукавом, чтобы не задохнуться. Огненный отсвет факела выхватил из мрака неподвижно застывшую на полу фигуру.

— Отец! — воскликнул Карпилион, подбегая ближе, и его пригвоздило к месту.

У стены он увидел отца. Вернее то, что от него осталось. Крысы изгрызли ему лицо и половину груди. Сгнившая плоть внутри почернела. В ней копошились черви.

— Это он? — спросили где-то рядом.

Карпилион был слишком подавлен, чтобы произнести хотя бы слово и, встретившись глазами с Кием, только и смог, что кивнуть.

— Заверните его и несите наверх, — распорядился Кий, снимая с себя накидку.

Тело наскоро завернули. Несколько человек потащили его наверх.

Карпилион поплелся за ними следом, не слушая, о чем они говорят, и не слыша того, что говорят ему. По дороге сюда он не допускал даже мысли, что не успеет спасти отца, и теперь его сотрясали глухие рыдания. «Я поквитаюсь с твоими врагами», — повторял он как заклинание. — «Я найду их, и поступлю с ними так же, как они поступили с тобой».

* * *
Завернутое в накидку тело доставили в Маргус. Заказали для него усыпальницу, а сами переправились через реку и двинулись в становище. В этом месте по Данубию проходила граница Империи. На другом берегу бурлила чужая незнакомая жизнь. Скифов здесь называли иначе, и сами они изъяснялись на ином языке. Карпилион не понял ни слова из того, что говорили встречавшие дружину люди, и немало удивился, когда его обняли как родного.

Видом своим становище напоминало селение, укрытое среди леса. Дома́ здесь сооружали из бревен. И скотину держали тут же возле повозок с сеном.

Стараясь не отставать от Кия, шагавшего широко и быстро, Карпилион дошел до большого шатра, стоявшего на повозке. Кий показал на него и двинулся дальше, сказав, что внутри находится раненый Гаудент.

Карпилион ворвался в шатер и бросился к брату, лежавшему на ложе из шкур. Выглядел Гаудент неплохо. Одежду ему сменили на чистую. На рану наложили повязку. Тут же рядом на мягкой расшитой подушке сидел Зеркон и развлекал его разговором. Увидев вошедшего, оба умолкли.

— У нас ничего не вышло. Все кончено, — сказал им Карпилион, опережая вопрос об отце.

— То есть его у… убили? — заикаясь, проговорил Зеркон, вернее, его побледневшая тень.

— Это ты виноват! — накинулся на него племянник. — Если бы ты нас не предал, мы бы его спасли!

— Не сваливай вину на Зеркона. Он никого не предал, — вступился за карлика Гаудент. — В крепости нам не поверили. Вот Зеркон и сказал, что мы ищем отца. Он знал, что мы не ответим, нашли его или нет.

— И ты ему веришь?! — У Карпилиона глаза полезли на лоб. — Он же видел, что я дерусь с тобой в поединке. Почему же он промолчал? Почему?

— А кто в тебя кинул кость? Не я? — напомнил Зеркон. — Но тебе хоть кость, хоть кувалда. Все равно не поймешь намека.

— Так надо было предупредить по-людски!

— Как «по-людски»?

— Словами!

— Тогда бы меня вмиг раскусили. И кто бы вам стал помогать?

— Не знаю, — начал сдаваться Карпилион. — Кто-нибудь стал бы. Ты так хорошо притворялся предателем, что я поверил.

— Еще бы. Конечно, поверил! — подбоченился Зеркон. — Притворяться — единственное, что я умею. И, видимо, делаю это не так уж неплохо, если вас обоих до сих пор не убили!

Снаружи кто-то постучал по повозке, но как-то слабо, по-девичьи.

— Ильдика, кажись, пришла, — просиял Зеркон и кубарем выкатился из шатра.

— Что это с ним? — удивился Карпилион. — Подружку себе нашел?

— Да ты что. Какую подружку, — рассмеялся Гаудент. — Это сестренка Кия. Не знаю, правда, родная ему или нет. Здесь её как только не зовут: и Улыбой, и Лебедушкой. А Зеркон по-норски зовет Ильдикой. Считает её покладистой. Не такой, как другие. Она еду нам приносит. Лакомства разные. Зеркон за это превозносит её до небес.

Карпилиона разобрало любопытство, и он слегка отодвинул по́лог шатра.

Возле повозки стояла красивая нарядно одетая девушка. Она, и правда, была не такой, как другие. Карпилион почувствовал это с первого взгляда.

Поговорив с ней немного, карлик вернулся в шатер.

— У них сегодня пируют. И нас туда приглашают, — сказал он не очень-то дружелюбно. — Лично я на эти сборища ни ногой. Напьются и давай буянить. Дикий люд. А ты иди, если хочешь, — сказал он Карпилиону. — Не то обидятся. Подумают, брезгуем угощением. Кстати, мясо тут запекают отменное. Жаль, что в Равенне такое не купишь…

Карпилион не дослушал.

Выбрался из шатра и спрыгнул с повозки.

— Где тут у вас пируют?

— На полянке. Пойдем, я тебя провожу. А то заблудишься в лесу с непривычки, — сказала Ильдика и улыбнулась. У неё были русые волосы и ямочки на щеках, а в глазах сияли теплые голубые огни.

Вот только ростом она оказалась значительно выше.

По пути на полянку оба молчали. Карпилион надеялся, что она останется пировать со скифами и тогда между ними завяжется разговор, но Кий отослал её обратно.

— А ты подсаживайся к огню, — сказал он Карпилиону. — Скоро мы поплывем в Ки́йгород. А оттуда — на Волху к Руа. С тех пор, как умерли Харатон и Октар, он один следит за порядком на нашей земле.

Карпилион кивнул и нашел себе место возле костра.


На пути в Ки́йгород

Когда погода наладилась и небо стало таким же чистым, как широкая водная гладь, три судна на веслах двинулись к устью Данубия, впадавшего в черное Скифское море. Дальше их путь пролегал вдоль морского берега, чтобы на севере снова пойти по реке, которую Кий и его дружина называли между собой Данубием северных земель. В пути их не раз заставали бури. Суда приходилось чинить на каждой стоянке. От местных вождей откупались дарами, а с разбойниками воевали на смерть, теряя людей и приобретая новых врагов.

Последняя часть пути до Ки́йгорода выдалась особенно трудной. Река там была с порогами, и, хотя по весне разлилась, суда приходилось ставить на бревна и тянуть их волоком через порог. Карпилион не отходил от Кия, помогал ему во всем и присматривался к тому, как командует своими воинами. Как ведет себя с ними, как разговаривает, и старался ему подражать.

С братом они плыли на разных судах. Карпилион — на переднем вместе с Кием, а Гаудент — на среднем, на котором везли оружие и какой-то скарб. Первое время Гаудент отлеживался на корме, чтобы рана на ноге быстрее зажила. На том же судне разместился Зеркон, подхвативший морскую хворь. Заботу о них взяла на себя Ильдика, одна из немногих знавшая италийский язык.

На стоянках Карпилион всегда приносил ей что-нибудь с торга — то свистульку, то какую-нибудь диковинку, то распустившийся цветок. Ильдика благодарила и вся светилась от радости. А в присутствии Гаудента становилась совершенно другой — умолкала и хмурилась. Карпилиону казалось, что Гаудент не слишком ей нравится и, считая это несправедливым, расхваливал брата, как только мог. Ильдика внимательно слушала и не говорила ни слова. Разговорчивой она становилась только, когда заходила речь про Ки́йгород. Видно было, что сильно скучает и хочет быстрее вернуться в родные места.

— В Ки́йгороде, — говорила она, — терема высокие, и люди живут хорошие. И радоваться умеют и в горести поддержать. И всегда все вместе. Никого в беде не оставят.

Слушая девушку, Карпилион представлял себе поселение, во всем похожее на Равенну, только наводненное такими же могучими воинами, как дружинники Кия, и такими же милыми девушками, как Ильдика. В Ки́йгороде можно будет собрать огромное войско, говорил он брату, и отплатить Империи за гибель отца. Однако у Гаудента было другое мнение. Сначала надо добраться до Волхи и послушать, что скажет Руа.

Часть 10. Пожар

Удушливый запах гари разносило ветром по всей округе.

Нарезая веслами темную воду, скифы прошли на своих быстроходных судах по притихшей вечерней реке, на которой нигде не приметили ни рыбачьих лодок, ни других судов, и вскоре их взорам открылись едва различимые в дымовой завесе очертания крепости на горе и полыхавший под горой пожар. Огненные всполохи вздымались к небу алыми переблесками, словно горела кровь.

— Что будем делать? — спросили у Кия.

— Подойдем поближе, тогда и решим, — ответил он и подозвал Карпилиона. — Перебирайся на судно к брату. Скажи, чтобы плыли на другую сторону реки, и оставайтесь там вместе с Ильдикой. Пробежать по веслу сумеешь?

Карпилион не представлял, как это сделать, но все же кивнул.

— Тогда живее, — напутствовал его Кий и велел гребцам приподнять весло.

На соседнем судне, подошедшем вровень, протянули другое. Карпилион оперся на бортик, осторожно спустился на поднятое весло и побежал по нему, балансируя раскинутыми руками. Под тяжестью его тела длинное крепкое древко опустилось вниз. Тогда, раскачавшись, он прыгнул на второе весло и на какое-то мгновение ушел вместе с ним под воду. Со всех сторон кричали что-то по-скифски, но до ушей Карпилиона доносился только какой-то гул. Вскарабкавшись по веслу, как по натянутой веревке, он оказался возле самого борта, и тогда ему навстречу протянулось несколько рук.

— Гребите на другую сторону! — закричал он, задыхаясь, пока его втаскивали на судно.

Ильдика принесла сухую одежду и стала расспрашивать, что да как, но продрогший после холодного купания Карпилион и сам ничего не знал.

Судно медленно развернулось. Среди тех, кто сидел на веслах, был окрепший после ранения Гаудент. А среди тех, кто отлынивал — Зеркон. Несмотря на увечное тело, он обладал немереной силой, но когда это было выгодно, умел притвориться слабым да хилым. На судне к его охам и ахам давно привыкли. Узнав о приказе Кия, он сказал, поглядывая на Ильдику:

— За сестренку свою печется, мало ли что там в городе приключилось.

Судно достигло берега в сумерках. Края там были глухие безлюдные. Скифы нашли укромное место. Разгрузили поклажу в прибрежные заросли, высадили Ильдику и троих чужаков и, налегая на весла, поплыли к судам, видневшимся возле другого берега, объятого дымом и огнем. Охранять оставшихся вызвался тот самый чернявый скиф, что боялся, не охромеет ли Гаудент. Родился он на Онеге, и звали его Онегесий, но в дружине этого высоченного молодого во́я дразнили греком и не столько из-за смуглого облика, сколько из-за того, что свободно говорил на греческом языке. Так же свободно владел он многими языками. С чужаками держался запросто и особенно благоволил Карпилиону.

— Держитесь возле деревьев. Не высовывайтесь наружу, — посоветовал он.

— До рассвета мы тут околеем, — проворчал Зеркон. — Надо разжечь костер. Вон Ильдика уже озябла.

— Не надо. А то увидят с реки, — ответила девушка, у которой и правда зуб на зуб не попадал.

— Принести тебе накидку? — спросил у неё Карпилион и ринулся было к мешкам с поклажей.

— Эй, смотрите! — крикнул у него за спиной Гаудент. — Сюда плывут какие-то лодки. Много лодок.

Все четверо уставились на речную гладь, озаренную отблесками пожара. На фоне черного неба прибрежная полоса возле города казалась громадным факелом, и очертания лодок на воде виднелись довольно ясно. Судя по силуэтам, в каждой сидело по два, по три человека.

— Прячьтесь скорее в заросли, — хватая в руку топор, велел Онегесий. Как и другие скифы, при малейшей опасности он и сам становился опасным, словно медведь. Только вот зрение его слегка подводило.

— От кого нам прятаться? — быстро проговорила Ильдика. — Разве не видишь? Там старики и дети. Наверное, Кий велел переправить их на эту сторону. Подальше от пожара.

— А, и правда. Тут недалеко переправа, — согласился с ней Онегесий, хотя в его карих глазах продолжали мелькать тревожные огни.

Лодки подходили к берегу одна за одной. Как и говорила Ильдика, сидели в них старики и женщины с детьми. У некоторых были на руках младенцы. Другие сами едва держались на ногах.

— На них напали какие-то пришлые и повязали много людей, — рассказала Ильдика, расспросив их о том, что случилось. — Теперь угонят в полон и продадут богатым ромеям в рабство, — добавила от себя, называя ромеями тех, кто живет на Востоке Империи.

— И часто у вас так? — спросил Карпилион, помогавший Онегесию и Гауденту вытаскивать лодки на берег и выносить оттуда детей.

— Часто, — ответила Ильдика, расстилая для них покрывала, чтобы не мерзли на сырой земле.

— Что же вы терпите? — возмутился Карпилион.

— У Кия с братьями уговор, чужих отгонять сообща. Но, видно, братьев побили, когда уплыл в Доростол.

Сказала, а сама чуть не плачет. У Карпилиона аж сердце сжалось в болезненный комок.

— Выходит, он уплыл из-за нас, — проговорил виновато, но Ильдика мотнула головой.

— Кий уплыл торговать с ромеями. Так что вы здесь совсем не причем.

Возможно, она говорила правду. Возможно, не хотела, чтобы Карпилион корил себя из-за бойни в Кийгороде. Выпытывать было некогда. Онегесий позвал Гаудента переправить тех, кому не хватило лодок. Карпилион попросился с ними, но они ответили, что кто-нибудь должен приглядеть за Ильдикой.

И уплыли.

Ильдика не слышала их разговора, и ей было странно, что Карпилион остался.

— Будь я старшим, поехал бы с Онегесием, а не сидел бы рядом с тобой, — ответил Карпилион.

— Никого мне не надо рядом, — сказала ему Ильдика. — Плыви на ту сторону. Заодно узнаешь, как там Кий и другие, ладно?

— Ладно, — обрадовался Карпилион и кинулся к лодке.

— Ты куда навострился?! Не вздумай даже смотреть на воду! — крикнул ему Зеркон, но всё бесполезно, через некоторое время Карпилион уже был на середине реки.

* * *
Ночь была зябкой. Лодку сносило в сторону. Ворочая тяжелыми веслами, Карпилион смотрел то вдаль, то на меч, лежавший возле ноги. Лишь бы успеть до него дотянуться, думал он. Лишь бы рука не дрогнула в самый последний момент.

* * *
Оставив лодку в ивовых зарослях, Карпилион прокрался на берег. А там повсюду зарево, серыми струйками клубится дым, и куда ни глянь — земля усеяна мертвыми изувеченными телами. Карпилион едва нашел в себе силы двинуться дальше. Закрылся рукавом и потихоньку пошел вперед. Порывами ветра дымовую завесу отгоняло к горе, но дышать все равно было нечем. Кое-где, бесшумно выжигая траву, продолжали бегать огненные змейки. Возле них было жарко как в пекле. А чуть отклонишься в сторону, накрывает кромешная темень, и тогда непременно наступишь на чьи-то обугленные останки.

Карпилион никогда не думал, что мертвых бывает так много. Растерзанных, с распоротыми животами, погибших в самых ужасных муках. От одного их вида мутило до дрожи, Карпилион старался на них не смотреть, и вдруг где-то рядом послышалось тихое:

— Ты здесь один?

Дернувшись, как от ожога, Карпилион отпрянул в сторону и едва не выронил меч. Заговорил с ним труп какого-то крупного черноголового человека, лежавшего без движения на боку.

— Нагнись. Это я. Онегесий, — послышалось снова.

— Онегесий, — обрадовался Карпилион и бросился к нему. — Ты жив?

— Ну, так ясно, что жив. А то как бы я разговаривал? — ответил тот, открывая глаза. — Сам-то веди себя тише. И вот что. Ложись-ка на землю. А то увидят, что тут живые.

— Кто увидит? — прошептал Карпилион.

— Ложись, говорю. Убьют ведь обоих. — Онегесий снова закрыл глаза и затих.

Карпилион растянулся рядом, не понимая, зачем это нужно. И вскоре услышал отдаленные голоса и знакомую речь. Разговор был на италийском. Слышался вроде бы издали, но постепенно становился все ближе.

— Тут он где-то. Смотри внимательнее, — говорил один. — Сперва броню с него сняли. А теперь и голову подавай.

— Зачем она им? — спросил другой.

— Хотят насадить её на кол. Тогда покойник уж точно не оживет. А то ведь бывали случаи…

— Ладно тебе, не пугай. Итак уж мороз по коже… Смотри, вот этот случайно не он?

— Точно, он самый.

Карпилион не выдержал и слегка приоткрыл глаза, совсем чуть-чуть, но вполне достаточно, чтобы увидеть два силуэта склонившихся над чьим-то трупом.

— Как его звали-то? — отодвинулся в сторонку крайний.

— Да, вроде, Кий, — ответил второй, выпрямляясь. В руке у него был топор. — Ну, давай, что ли, откинь ему голову, а я рубану по шее.

«Кий?» — пронзило Карпилиона. «Так вот кому рубят голову», — успел он подумать, и его словно ветром подхватило с земли. В голову вспышкой ударила ярость. Затуманила разум. Карпилион не помнил, как кинулся на того, кто держал топор. Ткнул куда-то мечом и налетел на второго. А когда увидел их на земле — у одного было раскурочено горло, а у другого из глаза торчала рукоять ножа.

Рядом стоял Онегесий.

— Это ты метнул в него нож? — удивился Карпилион.

— Ага, — ответил тот безразлично.

— А кто зарубил второго?

— Да, кажется, тоже я. Топор подобрал и ухнул. А то ведь так и почуял, что ты не утерпишь и вскочешь. Даже забеспокоился: «Чегой-то он медлит?» — По губам Онегесия пробежала улыбка. — Повезло нам. На их месте я бы вопил, что есть мочи. А они молчаливые оказались. Ты брата-то видел?

— Нет, не видел. А где он?

— Раненого повез на другую сторону реки. Выходит, вы разминулись?

— Разминулись, — кивнул Карпилион, радуясь про себя, что с Гаудентом все в порядке. — А ты почему остался?

— Так ведь Кия хотел забрать, — ответил Онегесий. — Пока разыскал. Пока стоял тут, смотрел на него… А по берегу, глядь, уже ходят, оружие да броню собирают. Ну, и притворился мертвым.

Карпилион присел рядом с Кием. Тот лежал с запрокинутой головой. Вся грудь изранена, словно в неё всадили сразу несколько копий. Видно сначала сняли броню, а потом добили в несколько рук. Карпилион так ясно это представил, что едва не вывернуло нутро.

— Понесем его вместе, — сказал он Онегесию.

— Да я и один доволоку. А ты показывай куда идти, — ответил тот.

— Ладно, — кивнул Карпилион, помог Онегесию завалить на закорки Кия и повел его к лодке, спрятанной в ивовых кустах.

* * *
Увидев, что с стало с Кием, Ильдика заплакала навзрыд. Она уже точно знала, что остальных её братьев убили вместе с женами и детьми, и только молилась, чтобы выжил хотя бы Кий…

Простились с ним у реки. Зарыли среди деревьев, хотя и знали, что поступают не по обычаю. Заложили могилу камнями. Насыпали холм повыше, чтобы не раскопало зверье. А после устроили тризну, без песнопений и без огней, чтобы не увидели с другого берега. Вместо хлеба и мяса жевали сушеную рыбу и сухари. А вместо пива пили воду из ручья, холодную и немного горькую. Тут были все, кого успели спасти из Кийгорода. Не было только раненого скифа. Гаудент не успел его переправить. Раненый умер в лодке, не добравшись до берега. Перед смертью он рассказал Гауденту о том, что услышал в Кийгороде, а Гаудент передал это брату.

— Конвоирам, которые везли нас в Равенну, прислали подмогу. В Кийгород они прибыли перед нами и устроили там резню. А за главного у них человек, которого кличут Севастий. Кто-то помог ему перебраться в Константинополь к императору Феодосию.

— Да все понятно, можешь не продолжать, — перебил Карпилион. — В Константинополе пожалеют, что приютили Севастия. Не выдадут его по-хорошему. Заберем у них силой!

— А войско откуда? Кий нам теперь не поможет.

— Возьмем у Руа. Наверняка, Ильдика знает, где его искать.

— Спросить у неё? — предложил Гаудент.

— Не надо. Я сделаю это сам. Тебя она не слишком жалует, — ответил Карпилион.

* * *
Ильдика сидела возле ручья на большом валуне, положив свою русую голову на колени. О чем-то думала, сплетая и расплетая кудрявую косу. Прежде улыбчивая и веселая она как будто замкнулась в себе. Из-за тоски по погибшим стала печальной и безразличной и смотрела на воду такими глазами, словно хотела исчезнуть в ней навсегда.

Карпилион подошел и опустился на землю рядом. Как же ему хотелось обнять Ильдику, утешить, но у скифов свои обычаи. Нельзя прикоснуться к девушке, не получив согласия. А такого согласия Ильдика ему не давала.

— Куда ты теперь подашься? Должно быть, к своей родне? — спросил он, чтобы начать разговор.

— Нет у меня родни, — ответила Ильдика, покачав головой.

— Тогда поехали с нами. Кий говорил, что Руа на Волхе. Ты не знаешь где это?

Карпилион подумал, что, наверное, зря помянул о Кие, но девушку его слова не задели.

— Раньше Волхой называли большую реку вон там, — сказала она и махнула рукой на восток. — А теперь их две, и вторая там, — махнула на север. — Кий говорил, что по этим рекам проходит торговый путь, потому и зовут их похожими именами.

— Куда же нам с братом плыть… — растерялся Карпилион. — Разве что разделиться. Он поплывет на север, а я на восток. Заодно и тебя прихвачу с собой.

Ему хотелось быстрее найти Руа, но Ильдика отчего-то замялась.

— Позови лучше Онегесия. С ним тебе будет спокойнее. А я поплыву с твоим братом. Все равно от меня никакого толку. Одна сплошная обуза.

— Да ты что, — удивился Карпилион. — Никакая ты не обуза, мы ведь друзья.

— С друзьями сидят на пирах, — возразила Ильдика. — А на девушках женятся, а не дружат.

— Так давай поженимся. Я согласен.

Карпилиону, казалось, что отвечает по-взрослому, по-мужски, но девушка подняла его на смех.

— И что у нас будет за пара? Я же выше тебя и старше. А с твоим братом мы ровня. И по возрасту. И по росту. Я хотела бы стать его суженой. Только не обижайся, ладно?

Видно, давно уже сделала выбор.

— Я думал, тебе он не люб.

— Да как же не люб? Отчего? — спросила Ильдика.

— Ты всегда умолкаешь в его присутствии, — пожимая плечами, ответил Карпилион. — Словно считаешь своим врагом.

— Неужели и он так подумал? Я должна ему все объяснить.

Зарумянившись будто спелая вишня, она сорвалась с валуна и побежала искать Гаудента. Не пошла, а именно побежала. Как все эти бестолковые девки, которые досаждали ему в Равенне. У Карпилиона словно прочистилось зрение. Почему Ильдика должна быть другой? Из-за того, что немного смазливее их? Из-за того, что манила его белозубой улыбкой, а сама в то же время поглядывала на брата?

Карпилион представил, как она объясняется с Гаудентом, как заглядывает в глаза, как мурлычет ласковые словечки, и его обуяла такая злость, что прежнее светлое чувство в мгновение ока исчезло. Осталось лишь раздражение и желание никогда её больше не видеть.

Но увидеть пришлось.

* * *
Гаудент не хотел его отпускать. Говорил, что нельзя разделяться. А лучше всем вместе дойти до ближайшего поселения. Запастись там провизией и двигаться дальше на поиски Руа.

— Так и сделай, — упрямо ответил Карпилион. — А мы с Онегесием отправимся на поиски прямо сейчас.

— И как я узнаю, нашли вы его или нет? — спросил Гаудент.

Об этом Карпилион не подумал, но на выручку пришел Онегесий.

— Посылайте весточки друг для друга на какой-нибудь постоялый двор, — посоветовал он. — Так вы сроду не потеряетесь, и каждый будет знать о делах другого.

Карпилиону это понравилось. У Гаудента тоже не вызвало возражений. Оставалось только придумать условное слово, чтобы назвать его на постоялом дворе. Один из таких дворов подсказала Ильдика.

Перед самым отъездом она прибежала проститься, но Карпилион не взглянул в её сторону. А с братом простился тепло. Не хотел, чтобы их рассорила какая-то девка.

— Оставляю Ильдику тебе, как более взрослому. Вернее, рослому, — сказал Гауденту с шутливой улыбкой, безо всякой неприязни в душе, и они обнялись.

Часть 11. Вести

Первыми весточками они обменялись не скоро. К этому времени Карпилион и думать позабыл об Ильдике. На Волхе по сговору с Онегесием его привели к Чеменю, называвшему себя побратимом Руа. По всему было видно, что Чемень занимает видное положение, и все же Карпилион остерегся с ним откровенничать. Сказал только, что хочет набрать себе войско.

Зная со слов Онегесия, что мальчишка пришел от Кия, Чемень предложил ему для начала набраться опыта у него на службе, а потом отправиться в Великую Степь к предводителям кочевых племен. Каждый, кто женится на их дочерях, получает в придачу войско, сказал он Карпилиону, а, значит, чем больше жен, тем больше войска ему дадут.

— И как я должен жениться? Сразу на всех? — недоумевал после разговора с ним Карпилион. До этого он и слыхом не слыхивал ни о чем подобном.

— У степняков такие обычаи, — сказал ему Онегесий. — Они не спросят, сколько тебе полагается жен.

Карпилион надеялся, что найдется способ получше, и не спешил воспользоваться советом. На службе у Чеменя миновало три лета, прежде чем он получил долгожданную весточку от брата. Гаудент не только нашел Руа, но и собрался жениться. Поначалу Карпилион подумал, что избранницей стала Ильдика, но, как выяснилось, у брата появилась другая суженая, это была дочь Руа. По всему выходило, что Гаудент решил пойти по тому же пути. Сперва породниться с Руа, а затем получить какую-то часть его войска. Уточнить это можно было лишь встретившись с глазу на гла́з. Карпилиона позвали на свадьбу, и он без раздумий отправился в путь.

* * *
Городок, или по-здешнему — град, находился возле реки. Строили его из соснового дерева. На одном берегу — расписные дома. На другом — торговое место с навесами, лавками и большими загонами для скота. Повсюду было шумно и весело. На торгу водили ручного медведя, одетого в пестрое платье. Вокруг него собралась толпа. Другая толпа распевала песни возле костра. Старики сидели поодаль на бревнах. А молодежь смеялась, играла в какие-то игрища, плескалась в реке, усеянной торговыми лодками.

Принимали Карпилиона в просторном доме с высокой крышей и крыльцом на столбах. Здесь же вертелся Зеркон, весь в золоте и серебре. Свадебный пир задерживался из-за того, что задерживался Руа. Поехал за дочерью за море и до сих пор не вернулся. Гаудент его заменял и, видимо, не впервые. В отличие от Карпилиона, внезапно вымахавшего за последнее лето, он, казалось, совсем не вырос и все-таки возвышался над братом почти на макушку. После теплых объятий, ведь братья давно не виделись, Карпилион спросил, велико ли войско, которым владеет Руа.

— Велико́, но воевать с Империей мы не будем. Так что оставь безрассудные мысли о мести, — предупредил Гаудент.

У Карпилиона аж дух захватило.

— Безрассудные? Вот как ты заговорил… Ах, да. Тебя не было в крепости. Ты не видел, как отец лежал там во мраке, в грязи, с кровавым месивом вместо лица. Эти выродки бросили его на съедение крысам!

— Да пойми ты, — мягко сказал Гаудент. — В том, что случилось, виновно несколько человек. А ты собираешься воевать со всеми. Послушайся моего совета. Обуздай свою ненависть. Иначе наделаешь кучу ошибок.

— Да, да. А расхлебывать эту кучу придется нам! — поддакнул ему Зеркон.

— Не придется, — презрительно бросил Карпилион. — Не дитя уже, сам расхлебаю. И клятву, которую дал, не нарушу. Дождусь Руа и постараюсь его убедить.

— Старания тут бесполезны. У тебя ничего не выйдет, — сказал Гаудент.

— С чего бы? Ты, что ли, мне помешаешь?

— Руа заключил с Империей договор о мире.

— Договор? С Империей?!

— С императором Феодосием, — уточнил Гаудент. — Пока мы не виделись, в Маргусе разгромили несколько усыпальниц. Среди них была усыпальница нашего отца. Я отправил туда дружину, которую мне доверил Руа, и она перебили римлян. После этого император предложил откупиться и заключить договор…

— Тогда нам и спорить не о чем. — Карпилион повернулся и пошел к двери. — Передай Руа, что никакого мира с римлянами не будет. Сначала пусть выдадут тех, кто убил отца.

— Вернись. Ты не должен так уходить! — Гаудент побежал его догонять, а Зеркону велел остаться.

* * *
Прерванный разговор продолжился у реки. Наедине Гаудент повел себя по-другому. Смирился, как видно, что убеждать бесполезно.

— Когда я стану зятем Руа, мне придется соблюдать договор, — сказал он, глядя на воду, — но если ты будешь действовать так, что Руа ничего не узнает, я тебе помогу.

— О чем не узнает?

— О том, что мой брат воюет с Империей. Назови себя кем-то другим. Да хотя бы аттилой. Тогда у меня развяжутся руки.

— И что будет дальше? Пришлешь ко мне скифов?

— Нет, об этом даже не говори. Скифов в твоей дружине не будет. Набирай наемников, где угодно, только не здесь. А я обеспечу их оружием и запасами на зиму. От моих посыльных ты узнаешь направление войск Феодосия, их численность, расположение в городах. Но воевать ты будешь один. И никогда сюда не приедешь. Я не призна́ю тебя своим братом, даже если увижу мертвым.

Глаза их встретились.

— Выходит, это наша последняя встреча? — спросил Карпилион.

— Выходит, что так, — сказал Гаудент.

На свадебный пир Карпилион не остался. С Руа ему видеться было теперь не с руки.

Как и с Ильдикой, которую не хотел вспоминать.

* * *
Вернувшись на Волху, он пришел к Чеменю и сказал, что поедет к вождям степняков и выполнит все их условия, женится даже на кривой беззубой старухе, если понадобится, лишь бы дали ему войска.


Около десяти лет спустя

446 г. Константинополь. Восточная столица Римской империи

Степняков здесь боялись и предпочитали платить отступные аттиле, избранному их вождем. Императору Феодосию не нравилось положение вечного данника, но попытка отказаться от дани закончилась полным разгромом его многотысячной армии под Константинополем, и пришлось согласиться на такие условия, что затрещала по швам даже видавшая виды имперская казна. У степняков неожиданно появилось требование, которое невозможно было исполнить. На переговорах они твердили о каких-то перебежчиках. Однако когда им выдали дезертиров из числа самих степняков, без колебаний перебили всех до единого и снова потребовали прислать перебежчиков, заковавших какого-то узника в Маргусе, а теперь скрывавшихся в Константинополе. За каждый день проволочки казна императора Феодосия расплачивалась золотом. Поражение под Константинополем, ответственным за которое был один из виднейших военачальников Феодосия Аспар, невыразимо ухудшило и без того тяжелое положение. Налоги пришлось поднять. Объявленные ранее послабления отменить.

Поиском таинственных перебежчиков, среди которых упоминался и некий Севастий, Аспар занимался лично. Охота на этого человека превратилась для него в состязание жизни и смерти. Только выдав Севастия и устранив тем самым главное разногласие с аттилой, можно было установить долгожданное перемирие и вернуть доверие императора, утерянное после разгрома в битве со степняками. Как удалось узнать из надежных источников, Севастием звали начальника равеннской стражи. В ближайшее время Аспар собирался поговорить об этом с консулом Западных Римских земель и с нетерпением ждал его приезда в Константинополь.


Консул императора Валентиниана

Встречали консула в мраморном зале Константинопольского дворца. Несмотря на бедственное положение, устроили ему пышный прием как самому дорогому гостю. Прежняя расстановка сил, когда Восточные земли Империи довлели над Западными, находившимися в ведении императора Валентиниана и его матери-регентши, давно изменилась. Империя проиграла войну с вандалами и потеряла надзор за поставками зерна из Африки. Однако на западе в Галлии, спасенной от вандальского разорения, наступило такое вселенское благоденствие, что местная знать без особых усилий снабжала Западных римлян необходимым довольствием. Не совершали сюда набегов и степные вожди, обложившие данью Восточные земли императора Феодосия. Оказавшись с ними один на один, Феодосий решил укрепить союз с Валентинианом и, когда он достаточно повзрослел, предложил ему в жены одну из своих дочерей. Валентиниан предложение принял, но в распре со степняками не поддержал. В Константинополе это связывали с влиянием человека, которого называли главным виновником возвышения Запада и которого по настоянию Галлы Плакидии выбрали консулом уже в третий раз.

Этим влиятельным человеком был спасенный из Маргуского заточения и снова ставший магистром Западной армии Флавий Аэций.

Приставку к имени Флавий он получил вместе с саном патриция. К пятидесяти годам у него было всё, чего только может добиться человек его положения. Он пользовался непререкаемым авторитетом в армии, располагал достаточной властью для принятия решений, каждое его слово имело вес. Во славу великого полководца воздвигли статую в Риме. Сочиняли хвалебные панегирики. Женитьба на бывшей жене Бонифатия принесла ему нежданное счастье. Долгое время страдавшая от бездетности Пелагея забеременела и вот-вот собиралась родить.

В ожидании этого дня Аэций не мог не думать о своих сыновьях от первой жены Сигун. Руа сообщил, что один из детей находится у него на Волхе, а другой ушел к степнякам. Аэций решил, что это и к лучшему. Оба давно уже выросли, в наставлениях не нуждаются, и, раз уж так вышло, что считают его погибшим, то незачем их будоражить, пусть и дальше остаются в неведении. Единственно, что его беспокоило — усыпальница в Маргусе. Вместо него в саркофаг положили наемника, убитого императорской стражей. Аэций договорился с епископом Маргуса, что саркофаг откроют и уберут останки, но по-тихому это сделать не удалось. Гаудент от кого-то услышал, что отцовскую усыпальницу грабят, и послал туда скифов. Он и представить не мог, что в саркофаге лежит ублюдок, стороживший отца в подземелье. Об этом не знали и в Маргусе. События в крепости постарались замять. Августа хранила о них молчание. А сам Аэций вел себя так, словно сроду там не бывал.

В Константинополь он прибыл по приглашению императора Феодосия. Со всех сторон на него так и сыпались льстивые речи. Вокруг как будто забыли, что он тот самый Аэций, которого обвиняли то в помощи узурпатору, то в сговорепротив Константинополя. На приеме к нему неожиданно обратился Аспар и предложил обсудить какое-то неотложное дело. Раньше он никогда не вел себя так настырно.

Бедняга, с усмешкой подумал о нем Аэций. Это же надо с таким позором провалить сражение с конницей степняков. А ведь Аспару тоже под пятьдесят. И если не одолеет их в ближайшем бою, то вполне возможно так и останется полководцем, не способным победить степняков.

Встречу назначили после приема у императора Феодосия.

Поначалу Аэций только и мог, что сравнивать себя с одряхлевшим Аспаром. Тот был довольно тяжел, обзавелся двойным подбородком и пивным животом, выпирающим из-под складок одежды. В сравнении с ним Аэций, должно быть, выглядел моложаво. Все та же подтянутая фигура. И седина в волосах незаметна. И вполне еще годен, чтобы махать мечом.

Аспар, как и многие в Константинополе, предпочитал разговаривать на ходу, чтобы труднее было подслушать. Он повел Аэция вдоль каких-то деревьев. Расспрашивал о здоровье августы, о своих знакомых в Равенне, называл какие-то имена. А потом вдруг спросил у Аэция, не был ли он знаком с человеком по имени Севастий.

— Служил с ним, — спокойно ответил Аэций, хотя и почувствовал, как закипает кровь от одного только звука этого имени.

— Вот бы мне с ним увидеться, — многозначительно проговорил Аспар.

— Горячо разделяю ваше желание, — не менее многозначительно улыбнулся Аэций. — Насколько я знаю, он находится здесь.

— В Константинополе?

— Именно так. Я уже несколько раз обращался к императору Феодосию с просьбой его разыскать. В прошениях он значится как Себа́стьен. Таково его полное имя.

У Аспара брови полезли на лоб.

— Тот самый Себа́стьен, зять Бонифатия? Или это случайное созвучие имен?

— Никакого созвучия. Тот самый Себа́стьен. В Равенне он бежал из-под стражи, его до сих пор не могут найти.

— Об этом я слышал, слышал… — кивнул Аспар и добавил с притворной печалью. — Какая ирония. Начальник стражи был заключен под стражу. Кстати, другого пропавшего мы уже отыскали.

Аэций слегка напрягся.

— Другого пропавшего?

— Да, это карлик, как же его… Зеркон, — ответил Аспар. — Самый забавный из всех, кого я когда-либо видел. Августа его искала, насколько я знаю.

Аэцию вдруг показалось, что небо над ним посерело. Все это время Зеркон находился у скифов вместе с одним из его сыновей и, если сбежал, значит, что-то у них случилось.

— Ах, точно, вы правы. Августа его искала, — проговорил Аэций, не подавая вида, что новость его сразила. — Так, где он?

— А вон, за деревьями, — ответил Аспар. — Там его держат за шкирку, чтобы опять не сбежал. Я поболтал с ним о том, о сём. Он рассказал мне весьма занимательную историю.

— Надеюсь, вы ему не поверили, — на всякий случай сказал Аэций.

— А-ха-хах, — рассмеялся военачальник Феодосия. — Да кто же верит шутам? Мы нашли его на невольничьем рынке в клетке. Когда спросили, как он там очутился, ответил, что разыскивает потерянную жену, только представьте, ха-ха, разыскивает жену.

— Действительно, очень смешно, — произнес Аэций, высматривая глазами дерево, за которым держат Зеркона.

И вот в листве показался сгорбленный силуэт.

Прежде чем выдать Аэцию, карлика привели в порядок. Причесали седые лохмы, нарядили в пестрое. Покрытую темными пятнами кожу отбелили мукой. И в довершение напялили шутовской венок. Зеркон стоял на коленях в колосистой траве, торчавшей ему до подбородка. Императорский страж в золотом нагруднике держал его за массивный ошейник, заставляя неестественно вытягивать короткую шею. У второго стража в руке был кожаный хлыст, как у торговцев рабами на невольничьих рынках.

Зеркон безразлично сносил свое положение, но, увидев рядом с Аспаром фигуру Аэция, сморщился так, что потрескались белила на лбу. Аэций взглянул в его почерневшие от испуга глаза. В них было всё — страдание, боль, вина. И сердце на мгновение умерло. Аэций вдруг понял, что случилось самое страшное.

* * *
В покоях консула их могли подслушать — через отверстия в стенах, в полу, потолке. Аэций втащил Зеркона в молельню, но даже там предпочел перейти на норский, которого здесь не знали.

— Говори, что случилось, — произнес он вполголоса, но вместо ответа Зеркон повалился на испещренный мозаикой пол, загородился локтями, словно лампадка слепила ему глаза и захрипел:

— Не бейте. Я знаю, что виноват, но не бейте…

Аэций присел рядом с ним, освободил от ошейника, который стягивал шею, и, придерживая за локоть, переместил на обитую шелком скамеечку для молений.

Зеркон тяжело дышал. Краска, которой его набелили, наполовину стерлась, и он, как двуликий янус, был наполовину черен, на половину бел.

— Не уберег я его. Не смог… — прошептал он, избегая глядеть на Аэция. — Подошел к нему, а он уже весь в крови, не двигается, не дышит.

— Который из них? — спросил Аэций.

— Старший.

Выходит, тот, что был выше ростом. Гаудент…

Аэций поднялся на ноги. Уставился тяжелым взглядом на статуэтку богоматери, белевшую на подстолье.

— Смерть была легкой?

— Не знаю, — застонал Зеркон. — Я подошел слишком поздно… Пусть бы они убили меня. Но почему его? Он был таким молодым, таким прекрасным…

Аэций услышал, как он всхлипывает, и, повернувшись к нему, спросил:

— А младший?

— От него мы получали послания из Великой Степи́, — ответил Зеркон, — а самого не видели с той поры, как ушел к Чеменю, но и того уже нет в живых.

— Об этом меня известили… А Руа?

— По слухам сгинул за морем в какой-то бойне, но доподлинно мне неизвестно. Руа был в отлучке, когда на нас налетели.

— Кто налетел?

— Понятия не имею. Я убежал оттуда, еле ноги унес.

— А почему не пришел ко мне?

Зеркон зажмурился так, что исчезли веки.

— Я испугался, не знал, что мне делать, бежал и бежал куда-то, и только хотел умереть. А потом меня посадили в клетку и повезли на невольничий рынок. Я даже не знаю, кто…

Когда он открыл глаза, Аэция рядом не было. Какое-то время в спальне слышались удаляющиеся шаги, но вскоре стихло и там.

* * *
Утром Аэцию принесли письмо. Пелагея разрешилась от бремени мальчиком и спрашивала, как его назвать. Посыльный сказал, что быстрее всего ответить голубиной почтой, но тогда послание должно быть коротким. Аэций кивнул, мол, знаю, и нацарапал одно лишь слово: «Гаудент». Называя новорожденного в честь погибшего сына, он с надеждой думал о том, что другой его сын по-прежнему жив и в скором времени даст о себе знать.

Часть 12. Аттила

Ночная темень застилала глаза. Карпилион уже ничего не видел и только чувствовал запах крови. Обезумев от ярости, он рубил почти наугад. А то, что было человеческим телом, принадлежавшим когда-то убийце брата, теперь превратилось в грязь, перемешанную с травой и землей.

* * *
Звался этот ублюдок Во́дим. У него был шрам через все лицо и манера похохатывать невпопад.

Видимо, брат ему доверял, иначе не взял бы в свою дружину. Весь вечер они пировали, сидели, как равные, за одним столом. Во́дим вел себя дружелюбно и ничем не выказывал неприязни, а когда Гаудент уснул, зарезал его во сне.

Историю эту поведал наемник, служивший в дружине Водима.

— Там среди пленных человек один затесался, — рассказал о нем Онегесий. — Я хотел бы это… Замолвить за него словцо.

Такое было впервые.

— Ну, замолви, — ответил Карпилион. — Знакомый твой, что ли?

— Да не то, чтоб знакомый, — замялся Онегесий. — Сказать по правде, это сродник мой. Скотта. Я расспросил его о том, о сём. В дружине Водима он недавно. В убийстве твоего брата не участвовал. А врать он точно не будет. Я за него ручаюсь.

«А если участвовал и врет?» — мысленно возразил Карпилион.

— Ладно, верни ему меч. Но учти. Отвечаешь за него головой.

— И всеми частями тела, — обрадовался Онегесий. Теперь ему было за сорок. После боя он уставал гораздо быстрее, чем раньше, и медленнее отходил от ран. Карпилион давно обогнал его ростом и к своим тридцати превратился в высокого могучего воина, не уступая ни в силе, ни в быстроте удара. Слава о нем ходила не самая лестная, но он ей вполне соответствовал и не старался выглядеть лучше, особенно если это касалось ненависти к врагам.

— Добейте пленных, — приказал он Онегесию, — и разожгите костер у реки. Помя́нем брата.

* * *
Кроме большого костра по берегу разожгли и другие поменьше. Возле них примостились уставшие после сражения степняки. Распевали на своем языке поминальные песни и пили брагу из бочек, которые прикатили к реке.

От этой браги Карпилион запьянел так сильно, что мыслями был далеко. В Великой Степи́, как говорил про неё Чеме́нь.

Самого Чеме́ня давно схоронили в кургане. А пока был жив, всегда старался помочь. Карпилион воспользовался его советом, набрал себе войско у степняков. За своих дочерей они требовали немалый выкуп. Карпилиону нечем было платить, за него заплатил Чеме́нь. Однако и тут ретивого соискателя поджидала засада. Женившись на дочери степного вождя, Карпилион оказался втянут в бесконечную распрю с другими степными вождями. Многие, и в том числе Онегесий, считали, что примирить их не выйдет, Карпилион попробовал и ему удалось.

Правда, вышло это не сразу. Пришлось и повоевать, и поваляться в луже собственной крови, и побывать в плену. Среди степняков он добился такого признания, что старики хотели с ним породниться безо всякого выкупа, а молодые шли под его знамена по первому зову. В итоге в Степи́ у него осталось несколько жен. А под рукой — несметное кочевое войско. Чемень к тому времени умер. Карпилион без помех разорял Империю на Востоке. Требовал выдать Севастия и его людей. А скифские земли обходил стороной. С братом они не виделись. Как и было условлено, Гаудент сообщал обо всем, что удавалось разведать. Используя сведения о войсках императора Феодосия, Карпилион нападал внезапно и сеял панику в стане врага. В бою под Константинополем он впервые доказал свое превосходство над стратегами римской армии, но потери были большими с обеих сторон. Заключив перемирие, чтобы выгадать время, он ушел к степнякам набирать себе новое войско. Внезапная гибель брата застала его врасплох.

Проклиная ублюдка Водима, Карпилион задавался вопросом, как такому ничтожеству удалось убить Гаудента, если рядом всегда находился Зеркон? После того, что случилось, карлик куда-то делся. Неужели снова их предал?..

* * *
— Эй, просыпайся. Хватит валяться, — внезапно услышал Карпилион и продрал глаза. Рядом стоял незнакомый сутулый старик, а сам он лежал на широкой лавке в полутемной заставленной сундуками комнате. Под бок ему положили тюфяк, под голову — что-то мягкое. Спросонья сознание было мутным. Карпилион совершенно не помнил, как он здесь очутился.

— Ночью был ливень. Тебя отнесли под крышу, — не дожидаясь вопроса, ответил старик и уселся напротив. — Не мое это дело, но будешь так напиваться, прирежут во сне, как и брата.

Карпилион напрягся, пошарил глазами по сторонам и будто бы невзначай проехал ладонью по тюфяку.

— Оружие ищешь? — вновь угадал его мысли старик. — Не украли твой мечик, не бойся. Онегесий его подобрал.

Судя по голосу и величавой осанке, незнакомец привык отдавать приказания.

— Кто ты такой? — спросил у него Карпилион.

— Руа, — спокойно ответил тот.


Предводитель скифов

Выглядел он обычно для этих мест — громадный, словно утес, седовласый, с нависшими на глаза бровями и суровым пристальным взглядом. Плечи ему укрывала серая долгополая накидка, отороченная по краю таким же серым беличьим мехом. Из-под неё виднелось простое льняное рубище. А на груди, подвешенная на золотую цепь, висела круглая бляха с какими-то древними символами, как бывает у ведунов.

— Так, значит, ты и есть аттила, о котором мы столько слышали, — спросил, наблюдая за тем, как Карпилион садится на лавку и распрямляет спину. — Смотрю, разгулялся ты на моей земле. В селении все попрятались. Дружина Во́дима перебита. А сам, вон, валяешься пьяным, и проучить тебя некому.

После такого приветствия с Карпилиона мгновенно слетело похмелье.

— Во́дим получил по заслугам, — произнес он с вызовом. — А то, что дружину его перебили — такое уж у вас могучее воинство. Нападает только на спящих.

— Хм, так ты у нас из героев, каких свет не видывал, — с издевкой произнес Руа. — Столковались с братом за моей спиной и грабили императора Феодосия? Только не надо говорить про отца, про месть, про «выдать Севастия и его людей». Когда-то, наверное, так и было. А потом понравилось грабить. Ведь понравилось? Разве, не так?.. Хорошо, что мой побратим не знает, какими выросли его дети. А то бы сгорел от стыда…

— Отца уже нет, его убили. Я покля́лся, что Империя мне заплатит. Вот и платит, — ответил Карпилион, заметив, что Руа поминает отца, как будто он все еще жив.

— Империя — это всего лишь слово, — сказал Руа. — А платят те, кто живет на этой земле. Кого обирают и угоняют в рабство.

— Ты ничего не знаешь. Люди сами зовут аттилу. Воевать против тех, кто делает их рабами!

— Да знаю я, слышал, — кивнул Руа. — И про защиту от рабства. И про дары вместо дани. И про свободные земли, которые просуществуют так долго, как долго просуществует аттила. Раньше вас было двое, и чего вы с братом добились? Его уже нет, а тебя убьют не сегодня, завтра. В Константинополе знают о вашем родстве. Кто-то им доложил, и они подкупили Во́дима…

— Кто доложил? Зеркон?

— Имени я не знаю, но вряд ли это Зеркон. Карлик, насколько я слышал, вернулся к августе. А тот, кто вас предал, кормится с рук Феодосия. Восточному императору надоело выплачивать дань. И, правда, куда тебе столько золота? Хватило бы обустроить несколько городов.

— Наверное, так и было, — пожал плечами Карпилион. — Я посылал его брату. Не все, но довольно много. Он хотел поставить новые города вдоль Волхи, чтобы люди селились рядом. Не знаю, успел или нет.

— Успеть-то успел, но лучше бы ничего от меня не скрывал, — со вздохом сказал Руа. — Хотя я тоже хорош. Поплыл с дружиной за море проредить наших недругов. А всё сложилось против меня. Старость — не лучшее время для воина. Тем более для морехода… Эх, ладно, теперь уже ничего не поправишь. Отныне у нас с тобой два пути. Либо мы станем врагами и это уже навсегда. Либо…

— … Я стану твоим союзником и подчиню тебе степняков? — с усмешкой продолжил Карпилион и хотел уже возразить, что этому никогда не бывать, но Руа ответил иначе:

— Либо ты станешь правителем Скифии вместо меня. За тем я сюда и вернулся. Хочу передать кому-то заботу о наших землях. Ты молод, силен, у тебя большое войско. Поклянись, что впредь не допустишь здесь войн и разбоя. И тогда правителем этих земель будешь ты. А не я.

Карпилион не сразу нашел, что ответить. Руа хотел помешать ему враждовать с Империей, возложив обязанности, которые прежде исполнял Гаудент — следить за торговлей на реках, за тем, как строятся города, собирать налоги на содержание скифского войска, наводить порядок там, где возникнет усобица.

Карпилиону это было не по душе. Он хотел остаться свободным от обязательств перед кем бы то ни было, а вражду с Империей считал своим обязательством перед отцом. Но Руа предлагал ему нечто большее, чем женитьба на дочери или должность вечного заместителя. Он предлагал ему стать правителем скифов и в одно мгновенье сравняться с правителями Империи, называвшими себя не иначе как божествами. А если к тому же ему удастся объединить Великую Скифию и Великую Степь, то сможет легко превзойти их обоих и превратить аттилу в главное божество.

— Перед кем я должен поклясться? Перед тобой? — спросил он Руа.

— Перед теми, кто ждет твоего решения, — ответил старик. — Перед людьми, которые знали тебя разбойником. А теперь узнают своим заступником. Но прежде, чем станешь правителем Скифии, я хочу передать тебе своего наследника, которого родила мне Ильдика.

— Кто… — Карпилион подумал, что ослышался.

— Ильдика, — повторил Руа. — У меня было несколько жен, но только она подарила мне сына. Дни мои на исходе, защитить его некому, а Ильдика, как бы она ни хотела, не сможет этого сделать одна. Пусть она позаботится обо мне, как положено верной жене. А ты позаботься о сыне.

Ильдика — жена Руа?.. Ах, да, ей ведь подавай постарше…

— Я позабочусь о вашем сыне, — ответил Карпилион.

* * *
Когда они вышли на двор, там собралась толпа. Карпилион оглядел её вскользь. Вот ему подали меч, но не в руки, а вбили в твердую, словно камень землю, до середины клинка. Руа ухватился за рукоять, для вида подергал и отпустил. После этого он стал вызвать других, и те, кого вызывал, подходили к мечу и так же делали вид, что не могут с ним совладать. Таков был древний обычай, когда предводителя племени выбирали по силе и предлагали выдернуть меч из каменной тверди. Карпилион подошел последним и вынул клинок без труда. Скифы намеренно ему уступили. Они уже знали, кому достанется меч правителя Скифии, и выражали согласие с выбором Руа. Каждый по очередности задавал вопрос, а Карпилион отвечал — клянусь, что сделаю то-то, клянусь, что буду таким-то. В этом и состояла клятва.

— Теперь остается самая малость, — сказал Руа, объявив Карпилиона правителем вместо себя. — Отвести тебя к нашим видьям. От них ты узнаешь, какой способностью обладаешь, и чего тебе следует остеречься.


Пророчество

Карпилион никогда не встречал так много неприбранных косматых старух, и чтобы рядились в мужскую одежду, и при этом вели себя как молодые девки.

— Какой хорошенький. Давайте его съедим? Может, и сами похорошеем, — хихикали они.

Жили старухи в норе среди леса. От мяса, которое запекали на своем поганом костре, сладковато пахло.

«Неужели, и правда, едят человечину?» — подумал Карпилион.

— Не всю, разумеется. А только маленьких деток, — сказала одна из них, словно знала все его мысли.

Карпилион ужаснулся, а старухи подняли его на смех. Неужели поверил, что они действительно людоедки? Тогда бы родичи убиенных деток давно поджарили их самих на огне. Карпилион рассмеялся в ответ. И все же стряпню попробовать отказался. Старух это озадачило. Воин и не хочет мяса.

— Какой-то он не такой, — заговорили разом. — Не светлый, как остальные…

— Может, родился от злого духа, и нет у него никакого дара?

— Поскребите его получше, авось, что и выскребится!

Старухи всем скопом кинулись на Карпилиона, стали скрести его сквозь одежду своими когтями. А было старух то ли семь, то ли восемь, и каждая протянула руку.

— Ну, хватит, хватит, — отпихнул их Карпилион. — Мой отец был воином. Ну, и я не стану никем другим. Лучше скажите, отчего я умру.

Видьи заохали, словно услышали что-то дурное.

— Держись подальше от своей златогривой. А то и умрешь, — шепнула самая молодая, та, что назвала хорошеньким.

Карпилиону стало не по себе от её прозорливости. У лошади, не раз выручавшей его в бою, и впрямь была золотистая грива.

* * *
— Как это ничего не нашли? Сказали про лошадь и все? — удивился Руа рассказу о видьях. — Дар есть у каждого — это то, что тебя выделяет, делает лучшим в каком-то деле, помогает добиться цели и заслужить уважение у людей. Но у каждого дара есть обратная сторона, о которой лучше узнать, перед тем как его использовать. Твоему отцу предсказали, что способность к лечению приведет его к слабости. А я за умение убеждать в своей правоте расплачивался смертями близких. Дочь умерла при родах. Так что твой брат недолго пробы́л моим зятем.

— Ну, меня ты ни в чем не смог убедить, — возразил на это Карпилион. — А значит, платить не придется. Твоей жене и сыну ничего не грозит.

— Их ожидает разлука, — сказал Руа. — Ильдике будет не просто расстаться с сыном. Надеюсь, мне не придется ни в чем её убеждать.

К Ильдике он поехал один и вскоре вернулся с мальчиком, которого несли на руках. На вид ему было не больше трех. Ильдика с ним не приехала. Руа оставил её в поселении на другом берегу реки.

Карпилион и не ждал, что она приедет. Из-за размолвки в прошлом видеться с ней не хотелось. Засело в памяти и пророчество видьи.

На лошади он больше не ездил. Велел Онегесию отправить её в табун.

— Как же ты без коня? — забеспокоился тот.

— По рекам пойдем на ладьях. А там возьму себе нового, — ответил Карпилион.

Все его мысли занимал предстоящий поход. Объединив богатые Скифские земли и Великую Степь, он надеялся получить не только громадное войско, но единый надежный тыл. Для этого надо было как можно скорее пройти по городам и весям и заменить посадников Водима своими людьми.

Сделать это оказалось намного легче, чем представлялось вначале. С кем-то он договаривался. С кем-то воевали по его приказу степняки. А кто-то, заслышав о грозном аттиле, прибежал к нему сам на поклон. И вскоре граница объединенных земель подошла к Кийгороду. Руа говорил, что навести там порядок вызвались двое воев, у которых был свой интерес. В Кийгороде их называли находниками. Пришли, мол, со своими дружинами, спросили, чей городок, и с тех пор сидят.

Карпилион подумал, что с ними не будет особой мороки. Отправил в Кийгород посольство, а сам задержался на несколько дней в многолюдном Сви́нече, откуда при его появлении сбежали посадники Водима. А может, и не сбежали, а просто переоделись. Такое тоже бывало. Карпилион и сам постоянно представлялся другом аттилы, а не самим аттилой. После убийства брата подобная осторожность была не лишней. В Сви́нече да и в других поселениях аттилу знали по описанию, которое давал ему сам Карпилион. А уж он не скупился на краски, изображая его героем, и каждый раз подправлял придуманный образ. Там где ценился рост — аттила становился гигантом. Там где ценилась стрельба из лука, становился метким стрелком. Иногда Карпилион забывал свое описание, и тогда с ним спорили, что аттила, мол, не такой, как он говорит. Выглядело это забавно. Карпилиону приходилось оспаривать собственные слова.

Однако теперь ему было не до веселья. Из Кийгорода прилетели нежданные вести. Находники развернули его послов восвояси, объявив, что к аттиле на поклон не пойдут, пока он сам не покло́нится в ноги и не пришлет им почетных даров.

Карпилион был так разъярен, что вначале хотел превратить Кийгородскую крепость в пыль. Но, во-первых, пришлось бы её отстраивать заново, а, во-вторых, — находилась она на горе в хорошо укрепленном месте, и подступиться к ней было непросто. Карпилион понимал, что без хитрости крепость не взять. Всю ночь он промаялся без сна, обдумывая как поступить. А спозаранок позвал к себе Онегесия.

— Найдите со Скоттой торговца, чьи лодки знают в здешних краях. Скажите ему, что аттила велел их купить, и дайте золота, сколько попросит.

— Ух ты, — удивился Онегесий. — За что это местному дурню такое счастье?

— За то, что поможет нам выманить кийгородских находников, — ответил Карпилион. — К военным судам они вряд ли выйдут. А к торговым лодкам выйти не побоятся. Особенно если увидят знакомые паруса. Скажи, чтоб их не меняли. Как только всё будет готово, одевайся заморским гостем. Поплывешь со мной.

Часть 13. Кийгородские находники

Карпилион заранее известил находников, что плывут, мол, родичи с Волхи, и везут из Сви́неча много даров, которые с низким поклоном посылают аттила и сын Руа. Пусть только встанут в условленном месте — на берегу под горой. Для гостей это будет сигналом, что находники рады их видеть и ждут. В торговых лодках вместо даров схоронили воев. Одних раздели по пояс и посадили на весла. Других накрыли шатрами, как накрывают товар от дождя. Онегесий и Скотта надели заморские платья поверх брони. Карпилион им под стать натянул нагрудник, оставив открытыми плечи, как это делают рыбаки. Посадил себе на колено сына Руа, и четыре лодки отправились в путь.

На побережье возле Кийгорода было безлюдно. «Не выйдет никто из крепости», — говорил Онегесий, до последнего сомневаясь в успехе. — «Там и ворота заперты, и торжище опустело». Карпилион лишь отшучивался в ответ: «Не выйдут, вернемся обратно, и поплывем по второму разу».

Но в обратную сторону плыть не пришлось. Находники, как и было условлено, явились к подножию горного склона. Оба такие холеные, разодетые, в ладной тисненой броне. Скотта видел их раньше и сразу узнал. К реке они прибыли пешими с небольшой охраной. Карпилиона это повеселило. Неужели поверили, что аттила склонил перед ними голову? Скоро узнают так это или нет.

У самого берега паруса убрали и подняли весла. Лодка, что шла впереди, лениво заехала носом на мокрый песок и встала, словно громадная рыба, выброшенная волной. Другие лодки приткнулись к берегу чуть поодаль. Онегесий и Скотта сошли на сушу и встали возле судов. Увидев это, находники двинулись им навстречу. Один — постарше, видом своим северянин. Другой — помоложе, похожий на степняка. Охранники двигались следом, не вынимая мечи из ножен.

Карпилион наблюдал за ними из лодки, придерживая мальчишку, елозившего по колену и норовившего бухнуться в воду. Находники вызывали у него неприязнь, но он не показывал вида. Онегесий и Скотта приветствовали обоих. Завели разговор. Вражда не нужна аттиле, говорили они. Кийгород мил его сердцу. Он просит лишь об одном.

— Принять его скромный дар, — с особенным выражением произнес Онегесий, и они со Скоттой посторонились, пропуская находников к лодкам.

Услышав последнее слово, Карпилион протянул мальчишке свистульку, которую приготовил заранее. Раздался резкий пронзительный свист. Находники, не поня́в в чем дело, остались стоять на месте. Они подумали, что мальчишка балует, и снисходительно рассмеялись. Внезапно смех оборвался. Из лодок, откинув шатры повалили вои. Не отставали от них и те, кто сидел на веслах. Только теперь вместо весел они держали мечи. Охрану находников оттеснили от лодок, а их самих окружили плотной толпой и тычками заставили встать на колени. Вокруг было столько врагов, что они не пытались сопротивляться и только кричали, что, убив их, аттила станет разбойником, и что они по праву владеют Кийгородом, как владел этим городом Кий.

— И кто вас тут ставил? Какого вы рода? — перебил их Карпилион, подхватил мальчишку и вынес его на берег. — А это вот сын Руа! Так кто из нас будет кланяться и кому?

Находники отвечали, перекрикивая друг друга, что Руа скончался на Волхе. А мать его сына находится здесь. Она отдала им Кийгород.

Карпилион ушам своим не поверил. Так вот кто здесь мутит воду. Ильдика. Едва схоронила мужа и уже раздает города?..

— Ступайте в Кийгород, — сказал он Онегесию и Скотте, — и, если Ильдика действительно там, приведите её сюда.

И те ушли.


Ильдика

Услышав, что на крылечке шумят, Ильдика накинула белый плат и побежала в просторные сени, где обычно встречали гостей. Здесь было чисто и убрано. На полу лежал плетеный ковер. Из маленьких окон под потолком струились потоки вечернего света, в которых виднелись дубовые лавки и крышки кованых сундуков.

Ильдика подумала, что вернулись находники, но, взглянув на тех, кто стоял с кийгородскими стражами, поняла, что это кто-то чужой. Подошла послушать, о чем говорят, да так и застыла от удивления.

Онегесий. Все такой же чернявый, как раньше, только теперь уж с проседью. Откуда ему тут взяться? Они ведь с аттилой находятся в Сви́нече и по слухам пируют без про́сыпу со своими воями. Так, может, аттила вовсе не там?..

Ильдика бросила быстрый взгляд на стоявшего рядом детину. Но нет. Это был не тот, о ком она думала. Это был Скотта.

— Так вот что за гости пожаловали. А что же аттила не с вами? — уточнила на всякий случай, приветливо улыбнувшись.

— Наверное, ты хотела спросить о сыне? — уклончиво произнес Онегесий.

— Он здесь? Вы его привезли? — встрепенулась Ильдика. С тех пор, как Руа разлучил её с сыном, она постоянно о нем тосковала и приходила в смятение при малейшем упоминании о ребенке.

На губах Онегесия появилась настороженная улыбка.

Не хочет говорить при других, догадалась Ильдика и велела стражникам удалиться. В Кийгороде её слушались беспрекословно, ведь почитали не только женой Руа, но и сестрой человека, построившего этот город.

— Твой сын на берегу возле лодок, — сказал Онегесий, приглушая голос. — Мы отведем тебя, если желаешь. Но пойти ты должна одна.

— С ним что-то неладно? — помертвела Ильдика.

— Нет-нет. Не пугайся. С ним всё в порядке.

— А находники? Они переда́ли то, что я велела сказать?

— Переда́ли, — кивнул Онегесий. — Да ты сама их увидишь. Только решайся скорее. Идти надо прямо сейчас.

— Так идемте, чего вы ждете? — ответила молодая женщина и плотнее закуталась в белый плат.

* * *
Над рекой неистово догорало заходящее солнце. Раскалившееся словно в пожаре закатное небо исходило огнем, напоминая ту страшную ночь, когда убили Кия. На берегу было много воев. Ильдика, как ни смотрела, не заметила среди них находников. Не разглядела и тех, кто должен был их охранять. Онегесий и Скотта подвели её к лодке с огромным деревянным лебедем на носу и широкими, словно крылья, бортами. Ильдика только взглянула и сразу увидела сына. Держал его бородатый русоволосый верзила, хотя и приглядный внешне, но слишком угрюмый. Первым порывом Ильдики было кинуться и отнять ребенка. Удержало её лишь то, что мальчик мирно дремал у него на руках.

— Не признала меня? — усмехнулся верзила.

Ильдика взглянула в серые пасмурные глаза и только теперь осознала, кто он такой.

— Вырос ты очень, вот и не признала сразу, — ответила, просияв улыбкой.

При звуках материнского голоса мальчишка проснулся и потянул к ней растопыренные ручонки. Ильдика схватила его под мышки, осыпала поцелуями и прижала к себе.

Карпилион наблюдал за ней исподлобья. Не ожидал, что останется так же красива, как раньше. Думал, той девочки больше нет, ведь теперь им обоим за третий десяток. Он давно её перерос и кажется по сравнению с ней верзилой, но лучше бы встретил её другой — уродливой, неприятной, старой, и тогда не вспомнил бы снова, что выбрала не его, а брата…

— Какой же ты стал большой. Как возмужал.

Карпилион подумал, что она говорит ему, но Ильдика ласково тормошила сына. На глазах у неё выступили слезы радости. Видно не смогла их сдержать после долгой разлуки. К верзиле, стоявшему рядом, это не относилось. Вряд ли она разрыдалась бы, встретив его одного.

— Я слышал, ты схоронила Руа.

— Да, он… умер у меня на руках, — задержав дыхание, сказала Ильдика. — Перед самым концом я исполнила его просьбу. Отвезла на Волху. Но не на ту, где мы жили. А на ту, куда вы ушли с Онегесием. Помнишь?

— Помню.

На этой второй реке с похожим названием прошла его юность. Мог ли он позабыть.

— Руа сказал, что в ней похоронен Ульдин и многие великие воины, что хочет встретиться с ними и выпить братину. Теперь, наверное, встретились… — Ильдика улыбнулась сквозь слезы и огляделась по сторонам, словно только что вспомнив о чем-то. — Онегесий сказал, что находники были здесь. Они куда-то ушли? И охранников тоже не видно.

— Они на судне. — Карпилион кивнул Онегесию, чтобы забрал у Ильдики сына, и повел её к лодке, что находилась у берега дальше других. Скотта и несколько воев двинулись следом. Онегесий остался и всеми способами отвлекал мальчишку, чтобы не хныкал, оставшись один.

Карпилион шагал широко и быстро. Ильдика едва за ним поспевала. Небо над их головами почти погасло. От реки порывами веяло холодом. С головы Ильдики упал платок, и золотистые пряди затрепетали на ветру. Карпилион следил за ней краем глаза. С виду такая милая и приветливая. Совсем не из тех, кто хитрит и лукавит. Может, те двое соврали, что отдала им Кийгород?

— Перед смертью Руа опасался, что находники станут тебе перечить, — на ходу говорила Ильдика. — Он хотел, чтобы я донесла его волю. Убедила их подчиниться, а тебя убедила с ними поладить. Сожалею, что опоздала, и они прогнали твоих послов. Надеюсь, теперь вы договоритесь.

— О чем? Отдать им Кийгород?

Ильдика удивилась вопросу.

— Но кто-то ведь должен здесь находиться. Лучших посадников тебе не найти.

— Прежде надо было спросить у меня. Хочу я этого или нет.

— Разве ты не согласен?

— Сейчас узнаешь.

Лодка была перед ними. Карпилион подставил Ильдике руку и помог взобраться на борт. Она озиралась с улыбкой и не могла понять, зачем её привели на безлюдное судно, заваленное каким-то хламом.

— Здесь никого. Находники обратились в тени?

— Так и есть, — ответил Карпилион.

В глазах Ильдики мелькнул испуг.

— Что это значит?

Карпилион откинул в сторону мятое полотно, прикрывавшее то, что лежало на дне. Это были трупы убитых находников. Увидев их мертвые бескровные лики, Ильдика ахнула и отшатнулась назад.

— У меня не осталось другого выбора, — объяснил свой поступок Карпилион. — Они слишком громко кричали, что ты отдала им Кийгород.

Ильдика слушала молча. Казалось, её пробирает дрожь, и она едва стоит на ногах. Теперь поняла, наверное, что многое изменилось с тех пор, как вздумала ему отказать.

— Я оставлю находников здесь, в этой лодке, — добавил Карпилион. — Хорони их так, как захочешь. А дней через десять я подойду к воротам Кийгорода и вынесу тебе сына. За спиной у меня будет много воев. Надевай свое лучшее платье и выходи встречать. Ворота должны быть распахнуты настежь, а столы — ломиться от яств. Поняла?

Сказав это, он спрыгнул с лодки и пошел в обратную сторону, предоставив Ильдике самой добираться назад.


Несколько дней спустя

— Откройте ворота.

— Но, святозарная. Мы не можем так рисковать. Они убили находников. Никто не знает, что у них на уме.

— Откройте, — повторила Ильдика. — Я сама к ним выйду. А вы отойдите в сторону. Уж если трясетесь от страха, так хотя бы молчите и делайте, что велят!

* * *
Усилием нескольких стражей массивная дверь отворилась. Из ворот показалась Ильдика. На ней было длинное вышитое узорами платье. На шее и в волосах серебрился жемчуг. Тонкие височные кольца оттеняли точеный овал лица.

Увидев её, Карпилион не мог отвести глаза. Ильдика исполнила все, что он приказал. Встречать его вышли толпой. Бросили под ноги золотой ковер, поднесли угощение. Ильдика приветливо улыбалась, но глаза были темными, словно у мертвой. Они лишь слегка оживились, когда Онегесий отдал её сына нянькам, и те унесли его в терем.

* * *
В честь приезда гостей устроили пир, какого Кийгород еще не знал. В палатах столы ломились от яств. Их подносили и подносили, и к вечеру гости перепились.

Карпилион был пьян и угрюм. Сидевшую рядом Ильдику поил Онегесий. Она не могла отказать, когда поднимали заздравные чаши во славу аттилы, а чаши были большие.

Сидит как рабыня, злился Карпилион. Старался на неё не смотреть, но непокорная голова сама поворачивалась направо, и глаза искали её глаза, устремленные в пустоту.

А потом ему надоело вертеть головой. Он поднялся с места, взял её за руку и повел в темноту — по незнакомой лестнице, вдоль каких-то комнат. Повсюду были объятья, ласки, слышались визги и стоны. Карпилион отыскал пустой закуток с занавеской на входе, прижал Ильдику к стене и потянулся к её губам. Ильдика смотрела испуганно, но, когда он коснулся их поцелуем, обвила его шею руками и крепко прижалась грудью к его груди.

Потом они снова пили, но теперь уже только вдвоем, и сидели не в тесной комнатке, а в убранной шелком опочивальне. Здесь стояла кровать под большим балдахином и столик с блюдами и вином. Карпилион был словно в каком-то сладком дыму, но Ильдика внезапно расплакалась у него в объятьях. Он не мог понять почему. Сначала подумал из-за него, из-за того, что был слишком груб, но оказалось, Ильдика печалится о других. О тех, кого он убил.

— Руа наказал мне приехать. А я не успела вас помирить. Как отрезанный хвост. Ни туда, ни сюда… — причитала она пьяным голосом. — И теперь они оба в земле. Один вон там, — махнула куда-то рукой. — Другой вон там.

Карпилион узнал этот жест. Точно так же она показывала, где находится Волха — одна и другая. А потом решила, что останется с тем, кто взрослее и выше ростом.

Теперь она тоже страдала о ком-то другом. Карпилион отодвинул её от себя и стал одеваться, чтобы уйти.

— О находниках только ты и горюешь. Другим на них наплевать.

— Не наплевать, — тряхнула головой Ильдика, неловко влезая в платье. — Они просто боятся. Ты же аттила. Ты же их всех убьешь, если только откроют рот. Оставишь без крова вместе с детьми… А, да что говорить.

Она потянулась к чарке, но Карпилион ударил ногой по ножке стола и всё, что там было, со звоном посыпалось на пол.

— Кто тебе это внушил? Находники? Я сроду не трогал детей. А тем более не лишал крова!

— Разве ты не грабил Империю?

— Я мстил, а не грабил!

— Вот и находники мстили, — сказала Ильдика. — Их сестер убили в Кийгороде. Во время пожара — помнишь? Они были женами моих братьев. За это их растерзали вместе с детьми и родней. Находники несколько лет собирали войско, чтобы идти на Империю и отомстить за убитых. Но их корабли разметало волнами. В Константинополе говорят, что вмешались небесные силы. И находники думали так же.

— Потому что месть неугодна их богу? — презрительно усмехнулся Карпилион. — Я сам небесная сила. И послан для мести.

— Хм, вот как? — произнесла Ильдика, поднимая брови. — И кого ниспошлет небесная сила в Кийгород? Ну, расскажи, расскажи, раз считаешь себя её дланью.

От гнева она становилась бесстрашной. От неё так и веяло силой.

Вот и пусть управляет Кийгородом, подумал Карпилион. Объявить её регентом при малолетнем сыне-правителе, и будет как Галла Плакидия в Равенне. Такой и дружину доверить можно. Постоять за себя сумеет. И станет Кийгород матерью городов.

Однако Ильдика и тут начала возражать.

— Найди другого посадника. Я не хочу оставаться здесь. Я хочу поехать с тобой. Руа всегда меня брал.

— Он брал тебя как свою жену, — ответил Карпилион. — А моей женой ты стать отказалась.

— Ах, вот что ты вспомнил? — смутилась Ильдика. — Тогда мы были детьми и поступали как дети.

— Тогда ты была мне нужна.

— А теперь?

— Теперь у меня достаточно жен.

— Которых ты где-то прячешь.

— Они остались в Великой Степи́. Растят детей под опекой своих родных. Я не могу подвергать их опасности. И не могу подвергать тебя. За городскими стенами вам с сыном будет спокойнее, чем в походном лагере. А мужа тебе найдем, если хочешь. Но это буду не я.

— Не надо мне никого другого, — сказала Ильдика, выпрямившись словно стрела. — Я сделаю то, что ты скажешь. А теперь уходи. Не хочу тебя больше видеть.

Наверное, думала, что после объятий непременно станет его женой.

— Не торопись с ответом, — сказал он перед тем, как уйти. — Завтра я объявлю тебя регентом. В Кийгороде останусь на зиму. Так что видеться нам придется. А уж где это будет, в городе или здесь в опочивальне, выбирай сама.

В том, как Ильдика поступит, он нисколько не сомневался. После его отъезда она приглядит за сыном и за порядком в Кийгороде, а за ней приглядит дружина, которую он оставит. Только тогда у аттилы будет крепкий надежный тыл.

Часть 14. Посольство

448 г. Равенна. Западная столица Римской Империи

С тех пор, как в прохладном овеянном благовониями перистиле обсуждали убийство Констанция Феликса, изменилась не только роскошная обстановка, но и сама хозяйка. Находясь на пороге старости, Галла Плакидия перестала миндальничать с теми, кто был неугоден. Префект претория больше не пользовался её доверием. Из-за происков против магистра армии Аэция, он навечно попал в немилость. Августа брезговала произносить его имя. С не меньшей брезгливостью она относилась и к беглому негодяю, который осмелился заточить Аэция в Маргусе, а теперь был источником нескончаемой распри с гуннами, как называли созданную аттилой объединенную армию скифов и степняков.

Аэций, напротив, пользовался неизменной благосклонностью Галлы Плакидии. Ни одно решение не принималось без его участия. Галла Плакидия возложила на него не только управление армией, но и все остальные значимые дела, которыми не хотел заниматься её двадцативосьмилетний сын, устремивший весь свой недюжинный ум на изучение магии и потусторонних сил. Неусыпная опека матери приучила Валентиниана отстраняться от повседневных забот и перекладывать их на другие плечи. Рожденному божеством достаточно находиться на троне, рассуждал молодой император. Такого же мнения придерживалась и августа. Валентиниан обладает особой божественной волей, считала Галла Плакидия, и в отличие от императора Феодосия способен предотвратить нашествие гуннов одним лишь движением мысли. Вот поэтому они и не трогают подвластные ему западные земли, а нападают лишь на восточные — подвластные Феодосию.

Аэций снисходительно относился к слабостям матери, стремившейся оправдать своего погрязшего в праздности сына, и поддерживал её, как мог, преследуя в этом и собственный интерес. Со смертью Руа он лишился всех своих побратимов и в одиночку берёг простиравшиеся вдоль Данубия земли от войн. На другие ему не хватало войска. Лишь изредка он отзывался на призывы о помощи из дальних окраин Империи и тогда наводил там порядок, как это было в Британнии. Раньше Руа пополнял его армию скифами, но с тех пор, как правителем стал аттила, положение изменилось. Отныне скифская молодежь почти поголовно уходила к гуннам и вместе со степняками добывала золото во владениях императора Феодосия. А золото там лилось рекой.

Не об этом ли собиралась поговорить августа?

Войдя в перистиль, Аэций увидел, что она его ждет — вся в белом, с золотой диадемой в черных как смоль волосах. Рабыни старательно подправляли ей облик, отбеливали лицо, закрашивали седину, но их усилия были тщетны. На гирляндах вдоль перистиля висели гроздья прекрасных цветов, а эта роза увяла, и ничто не могло воскресить её красоту.

— Я позвала вас по неотложному делу, — сказала она, одарив Аэция прежде прелестной, а теперь поблекшей улыбкой. — В Константинополе собирают посольство к аттиле. До этого он ни разу не показывался послам. А теперь изъявил желание встретиться лично — с условием, что это будут сановники самого высокого положения. Видимо, став правителем Скифии, возомнил себя равным императорам Римской Империи. Я решила отправить к нему и своих представителей. Пусть не думают, что мы безучастно смотрим, как они договариваются за нашей спиной.

Аэций ответил кивком.

— Представителей мы отправим. Надеюсь, в Константинополе вняли моим советам и установят с аттилой союз, а не все этимнимые перемирия. Только так они превратят его в друга, который поможет им отразить нападение вандалов и персов.

— Вряд ли они установят союз с человеком, брата которого убили по их приказу. На этой реке, как же её название… Волка, Волха, не могу запомнить…

— У аттилы был брат? — с удивлением произнес Аэций.

— Представьте, да, — ответила Галла Плакидия. — Не кто иной, как зять предводителя скифов Руа. Они его называли Бледой. Разведчики императора Феодосия перехватили послание, в котором Руа сообщал об этом некоему Мунчуку.

То есть ему, Аэцию.

Вне всяких сомнений послания перехватывали и раньше. Вот почему от Руа так долго не приходили вести. Аэций не получал их и, словно крот, оставался в неведении, что его пропавший без вести сын никуда не пропал, а все время был на виду и, назвавшись аттилой, воевал с Империей на Востоке.

— Не знаю, можно ли верить подобным сведениям. Но если так… — нахмурился Аэций. — Аттила, должно быть, в ярости из-за убийства брата, и надо его успокоить.

— Задобрить дарами, вы хотели сказать? — по-своему поняла августа.

— Задобрить, вы правы, — быстро сказал Аэций. — Вместе с послами мы могли бы отправить Зеркона. Он забавный и развлечет аттилу.

А заодно узнает, точно ли это Карпилион.

— Ха-ха-ха. Зеркона к аттиле? Какая остроумная мысль, — рассмеялась Галла Плакидия и вдруг пошатнулась.

Аэций немедленно подставил ей локоть. Вцепившись в него побелевшими пальцами, августа какое-то время приходила в себя, но лекарей звать отказалась, не желая, видимо, выглядеть слишком больной.

— Делайте, что посчитаете нужным, — проговорила она, тяжело дыша. — Я… во всем на вас полагаюсь.

* * *
Вечером домус Аэция огласили истошные крики. Сначала они слышались в атриуме возле заполненного дождевой водой имплювия, затем переместились в таблинум, предназначенный для важных переговоров, и вскоре исчезли за толстой, плотно задвинутой перегородкой.

— Я ни за что туда не поеду! Не заставляйте меня! Молю вас! Молю! — вопил Зеркон, закатывая глаза.

Он так сильно бился в истерике, что одежда на спине порвалась, и наружу выскочил горб.

— Тебе ничего не придется делать, — увещевал Аэций, накинув на плечи карлику свой новенький палудаментум. — Я наделю тебя полномочиями посла. Передашь аттиле несколько слов и все.

— А если меня подслушают, если меня убьют?! — не унимался тот.

— Да кому тебя убивать? И зачем?

— Откуда мне знать. Не одни это сделают, так другие. Племянник… то есть аттила… то есть ваш сын, которого называют аттилой, наверняка, считает, что я их предал. Он и раньше меня обвинял. А последнее время вовсе ополоумел. Говорят, он творит такое, что людоедские пытки в Африке покажутся милой забавой. Вот, что значит, у парня не было рядом отца, и некому было усмирить его нрав… — Карлик внезапно осекся и с испугом взглянул на Аэция. — О, простите, простите. Я говорил не о вас. А так… вообще.

— Не извиняйся, — скривился Аэций и тяжелым взглядом обвел таблинум, всю эту роскошь, которая окружала его последнее время. — Я не должен был оставлять своих сыновей. Но ты ведь знаешь, почему они выросли без меня. Сначала хотел их спасти. От злобы, от суеверий. Потом дожидался, пока подрастут, и смогут меня понять. Да и что бы я им сказал? Забрал вас у матери, а она умерла от горя?..

— О, конечно, конечно, такого нельзя говорить, — замотал головой Зеркон. — Особенно этому, которого выдавали за младшего, а теперь он аттила. У него голова устроена как-то иначе. Слишком уж он нарывист, слишком неуправляем. Как будто с самого детства с ним что-то не так…

— Перестань, — перебил Аэций. Не хватало только услышать про злого духа, от которого родились сыновья.

Но Зеркон говорил о другом. О тех, кто вселяется в тело, когда притупляется страх.

— Вот, помрет человек до срока, и куда его духу деваться? Он ведь еще не дозрел, в земли мертвых ему не добраться. Вот и лезет в чужие тела. Особенно к этим, кто пьяный, или совсем к малышам. Они не ведают страха и пускают его к себе. Страх, ведь, это заслонка от таких бестелесных гостей. Только он и способен их отпугнуть. А у вашего сына его отродясь не бывало. Карпилион и мальчишкой ничего не боялся. А теперь и подавно. Не иначе в него подселился какой-нибудь темный воин, которому нравится сеять зло…

— То же самое я думаю о себе, — устало проговорил Аэций.

— Да о чем это вы? О чем? — уставился на него Зеркон.

— О том, что стал воином, а не лекарем, — ответил Аэций. — Сегодня я выбрал бы по-другому. Видно воинственный дух, который во мне сидел, перебрался к сыну. В тот самый день, когда он пришел в подземелье Маргуса и увидел меня в кандалах… Поезжай к нему. Объясни, что я жив, и назови мое настоящее имя. Только так мы его остановим. Он ведь мстит за меня, это же ясно.

— А почему бы вам самому не придти к нему, не назваться.

Во время посольства? На глазах у десятков людей?

Аэций покачал головой.

— Вначале надо его подготовить. А потом мы обязательно встретимся. И тогда уж, можешь не сомневаться, поговорим без намеков. Не забывай, он ведь вырос во лжи. Хотя и в лучших условиях, чем когда-то я, находясь в заложниках.

— Вот именно, именно! — ответил на это карлик. — Как вас жизнь-то побила. Как побила!

Аэций про себя усмехнулся. Зеркон как обычно в своей стихии. То ли в его словах сочувствие, то ли издевка.

— Ладно, хватит. Отвечай без этого своего зубоскальства. Поедешь в посольство к аттиле?

В глазах Зеркона отразилась такая мука, словно ему предстояло распятие или сжигание на костре. По шевелению губ было видно, что он отвечает, но слишком невнятно и тихо.

— Да что ты там шепчешь? — иссякло терпение у магистра.

— Поеду! — буркнул Зеркон исподлобья.

— Вот это другой разговор, — широко улыбнулся Аэций. — Смотри-ка. Тебя и упрашивать не пришлось.

Он тоже умел пошутить.


Посольство

После переговоров с гуннами Аэций рассчитывал заключить долгосрочный военный союз. Вместе с Зерконом в посольство поехали двое легатов из высшей армейской знати. Оба служили в Норике и могли использовать норский язык в разговоре с аттилой. Одного из них, занимавшего должность наместника, представляли правителем Норика. Другой — доводился тестем некоему Оресту, сопровождавшему, как говорили, посланника гуннов в Константинополь.

Этим посланником был приближенный к аттиле воин по имени Эдикон. После визита в Константинополь на него возложили заботу о безопасности римских послов. Когда он явился в лагерь западных римлян проверить, те ли они за кого себя выдают, Зеркон улучил момент и отозвал его в сторону под навес из ивовых веток. Тот не успел опомниться, как в руке оказался мешочек, затянутый сверху тесьмой из шелковых ниток.

— Что это? — удивился гунн.

— Немного золота за услугу, которую ты мне окажешь, — приторным голоском отозвался карлик. — По лицу я вижу, что ты прекраснейший благороднейший муж и не обидишь бедного старика…

— Какой же ты бедный, — усмехнулся в бороду Эдикон, взвесил мешок на ладони и сжал его в кулаке. — Выкладывай, что тебе надо.

Карлик расплылся в любезной улыбке и придвинулся ближе.

— Я приехал сюда из Равенны поговорить с аттилой. У меня к нему личное дело…

— Личное? Как это?

— Не предназначенное для посторонних ушей. Помоги нам увидеться с глазу на глаз, без свидетелей, большего я не прошу…

— Хм, без свидетелей. Ишь, чего захотел, — насупился Эдикон. — Откуда я знаю, может, ты хочешь его убить?

Карлик в ответ рассмеялся.

— Да кого я могу убить, помилуй, — развел он руками. — Посмотри на меня хорошенько! Такому как я не осилить и полудохлую козу.

О том, что его кулаки все равно, что кувалда, Зеркон, разумеется, умолчал. Суровому гунну такое и в голову не могло придти. Роста он был высокого и по сравнению с карликом выглядел исполином, однако из чувства протеста продолжал стоять на своем. Сперва пусть приезжий расскажет, что у него за дело, а иначе к аттиле его не допустят.

В точности так же настойчиво требовал объяснений Аспар, обнаружив Зеркона у мавров. Тогда удалось отбрехаться рассказами о любимой жене, которую потерял. По правде-то говоря, у Зеркона её отродясь не бывало. Кто же полюбит такого, как он — кривого, косого, убогого от макушки до пят? Но байки травить, не воду носить. Главное тут — надавить на жалость, и тогда за правду сойдет даже наглая ложь.

— Положение у меня такое, надо сказать, незавидное… — со вздохом начал Зеркон. — Жил я когда-то на Волхе. И была у меня жена. Прекрасная, добрая, милая. Словом, лучше уже не бывает. Но пришлось нам с нею расстаться…

— Сбежала, что ли?

— Сбежала. Только не от меня. А со мною.

— Как это?

— А вот так. На селение, где мы домовали, налетели какие-то тати. Ну, и кинулись мы на конюшню. Схватили там резвых лошадок. И понесло меня в поле. А жену понесло к деревьям. С тех пор она и пропала, голубка моя дорогая, единственная на свете.

— Так ты бы её поискал, — сочувственно хмыкнул гунн.

— Искал, да все бесполезно, — ответил карлик со вздохом. — Хотел уж с горя топиться. А тут один благодетель. Иди, говорит, к аттиле, она у него в рабынях…

— В каких рабынях. Откуда? — перебил его возмущенный голос. — У нас рабы под запретом. Пленники — те бывают. А девок насильно не держим. Особенно чьих-то жен.

Надо же, подивился Зеркон. А в Равенне болтали другое. У аттилы, мол, куча наложниц.

— Позволь мне все же узнать у него самого, — произнес он жалобным тоном.

— Думаешь, я тебе вру? — прогремел Эдикон.

Карлик даже коленками ощутил угрозу.

— О, нет, ты неправильно понял, — засуетился он. — Всего-то скажи аттиле, что приехал, мол, некто Зеркон. А там уж он сам рассудит, встречаться нам или нет.

— Ладно. Скажу, — прозвучало в ответ.

После этого Эдикон направился к своим соплеменникам, ожидавшим его возвращения. Спустя какое-то время он покинул лагерь, оставив римлянам нескольких провожатых и приказал выдвигаться к селению, где находилась главная резиденция гуннов.

То же самое было приказано Максимину и Приску из посольства восточного императора Феодосия.

* * *
Оба посольства встретились на дороге в селение и ждали до ночи, пока проедет аттила. При звуках его рожка у карлика захватило дух. Прежние страхи и раздражение против племянника моментально забылись. Зеркон уже ни о чем не думал и только хотел поскорее его увидеть. «Карпилион», — звучало у него в голове. — «Родимушка моя…»

Выскочив из палатки, он помчался к дороге. А там уж толпился посольский люд. Полночная темень перемешала своих и чужих. На суетливого карлика не обратили внимания. Отдышавшись, он пристроился с краю стоявших и взволнованными глазами уставился на покрытую мраком дорогу.

Всадники ехали рысью, не зажигая факелов. Поначалу их силуэты сливались в сплошную черную массу, но вскоре отсветами костров озарило мчащихся лошадей и сидящих на них людей. Зеркон попытался найти среди них племянника, но в темноте они выглядели одинаково. Похожие одеяния. Похожие шапки, надвинутые на глаза. И тогда он выскочил на дорогу и замахал руками, чтобы привлечь внимание всадников, но сзади тотчас же крикнули: «Осторожнее, а то затопчут!» Несколько рук схватили Зеркона за шкирку и, словно расшалившегося мальчишку, оттащили обратно к краю дороги.

— Отпустите меня! Отпустите! — завопил, вырываясь, карлик, да было уж поздно. Возглавлявшие процессию всадники промелькнули как ветер мимо и ускакали далеко вперед.

С досады, что его задержали, Зеркон отвесил кому-то не глядя здоровенную оплеуху. Этим несчастным оказался Приск — один из посланников императора Феодосия, худосочный, похожий на любопытную цаплю, ученый муж из Паннонии. Оплеуха отбросила его на землю.

— Ого-го, — с удивлением заговорили вокруг. — Вот это силища у горбатого коротышки.

— Ох, простите, простите, — рванулся к упавшему карлик, помог ему встать и с усердием принялся стряхивать и сдувать с него прилепившиеся травинки, вызывая всеобщий смех.

— Должно быть, ты думаешь, это забавно? — процедил сквозь зубы разгневанный Приск.

Он говорил на греческом, не желая, как видно, чтобы другие римляне его поняли.

Зеркон был в таком настроении, что с удовольствием послал бы его куда подальше. Но будучи опытным подхалимом, ответил, перемежая римскую, греческую и скифскую речь:

— Клянусь своими мощами, я не хотел вас ударить. С тех пор как жену потерял, у меня в голове слегка помутилось. Надеюсь, ваша щека истолкует мой выпад как дружеские объятья.

Приск подозрительно сузил свои белесые глазки, похоже, соображая, оскорбиться ему или нет, и, видимо, выбрал первое, потому что с тех пор затаил на Зеркона обиду, называл его за глаза Маврусием и всячески норовил задеть. Хуже всего было то, что теперь они ехали вместе. Зануда Приск наблюдал за обидчиком в оба глаза. На привалах садился рядом и задавал вопрос за вопросом: почему послали в посольство, какое дело к аттиле, бывал ли раньше у скифов. При этом он неизменно использовал слово «приятель», и так надоел, что Зеркон предложил попутчикам обогнать послов Феодосия. Негоже, мол, ехать вместе с послами врага аттилы. Однако толку от этого было мало. Как только западное посольство опередило восточное, Максимин и Приск навьючили лошадей подарками и, бросив свои повозки тащиться в хвосте обоза, ускакали вперед.

Их пронырливость удивила даже Зеркона.

«Ничего. На приеме у гуннов, я все равно буду первым», — мысленно обратился он к Приску. — «И тогда посмотрим, как ты меня обскачешь».

Часть 15. Прием у предводителя гуннов

Селение, где находилась главная резиденция гуннов, произвело на Зеркона странное впечатление. С виду оно представлялось огромным, но лишь потому, что дома были сильно удалены друг от друга. Казалось, их строили не за тем, чтобы жить постоянно, а за тем, чтобы изредка приезжать. Особенно выделялись хоромы аттилы и Онегесия, обнесенные деревянной оградой, как было принято в здешних краях.

По согласию с Эдиконом послы императора Феодосия раскинули возле них шатры. А послы Аэция поселились в большом деревянном доме, приготовленном для приема гостей. Внутри было чисто и убрано: новая утварь, застеленный досками пол, на кроватях — расшитые покрывала из тонкого льна. Видно, аттиле хотелось произвести впечатление или, как говорили в Равенне, выставить себя напоказ. Раньше он вел себя по-другому, не обращал внимания на чужое мнение, его совсем не заботило то, как он выглядит в чьих-то глазах.

Подумав об этом, Зеркон поневоле вздохнул. Дети Аэция долгое время были его семьей, спасали от одиночества, наполняли радостью одинокое сердце. А теперь из двоих мальчишек остался только один. Сохранившийся в памяти образ Карпилиона был хмурым, но Зеркон заставил его улыбнуться. В точности так он поступит, когда увидится с ним на посольском приеме. Вызовет на губах улыбку. И все плохое забудется. Почему должно быть наче?

Рассуждая подобным образом, Зеркон немного повеселел и воспрянул духом. У него появилась надежда, что встреча с племянником обойдется мирно, и они обнимутся как родные.

И все же в ночь накануне приема карлику не спалось. Дурное предчувствие бередило его изнутри, как будто случится что-то ужасное, что-то такое, отчего ему станет не до веселья.

Отчасти худшие опасения оправдались уже наутро. Послов пригласили на утреннее застолье к аттиле, а Зеркона туда не позвали, упомянув, что для обычных просителей время еще не настало. Поторопить события было некому. Эдикон куда-то уехал и больше не появлялся. А оставшийся вместо него Орест говорил, что не может помочь. Этот Орест служил у аттилы нотарием. Вместе с послами к нему приехал отец, и они держались особняком.

Оставалось безропотно ждать, когда к аттиле допустят просителей. Коротая время до встречи с племянником, карлик подбадривал себя брагой и так «наподбадривался», что незаметно заснул.

Неожиданно к нему в комнату вломились какие-то люди и, подхватив его сонного под руки, понесли по темному коридору, потом, нахлобучив шапку — во двор, и дальше к продолговатому деревянному зданию, которое чем-то напоминало баню.

— Вы что меня, мыться? Я же чистый, — проговорил он спросонья.

— Да куда там чистый, — ответили ему под дружный хохот, намекая на усыпанную коричневатыми пятнами кожу. — Ну, ничего аттила тебя отмоет.

Зеркону вдруг стало ясно, что сейчас он предстанет перед аттилой, и сознание вмиг прояснилось.

— Осторожней несите. А то и мыть будет некого, — произнес он вполне серьезно, но при этом выглядел так, что носильщики засмеялись снова.

* * *
День был на исходе, и в зале, где принимали послов, горели огни. За спинами гуннов, стоявших у входа, Зеркон не увидел того, что творится внутри, и только услышал, что его представляют как человека, который взял себе в Скифии молодую жену и теперь утверждает, что она у аттилы в рабынях.

— Да как он посмел явиться? — послышался грубый окрик, и Зеркона едва ли не силой впихнули в зал.

В глазах у карлика зарябило, но у тех, кто расселся вдоль стен оказались знакомые лица. Послы Аэция. За ними чуть дальше — Максимин и Приск. Остальных, что слева, что справа, Зеркон увидел впервые.

Сзади его подтолкнули, заставили подойти к громадному деревянному ложу у дальней стены. На ложе сидел какой-то мужчина и ласково улыбался мальчонке, стоявшему рядом. Казалось, мальчонка вот-вот зарыдает, и, чтобы этого не случилось, мужчина его успокаивал, потягивая за щеку. Другие дети сидели поодаль. Они были повзрослее и смотрели на карлика с интересом.

— А где аттила? — спросил Зеркон, обернувшись к тому, кто толкал его в спину.

— Да вот же, на ложе, — ответили сзади, и все вокруг засмеялись.

Не смешно было только Зеркону. В первый момент он подумал, что его разыграли. Мужчина, сидевший на ложе, ни видом своим, ни возрастом не походил на племянника. Он был каким-то приземистым, несуразным, с редкой седой бородой и приплюснутым носом. Неужели это аттила? Тогда он вовсе не сын Аэция, а кто-то другой…

— Ах, какая досада. Похоже, я обознался, — пробормотал Зеркон и состорил смешную рожу. — А все потому, что у меня голова барана, уши осла и тело верблюда…

В зале при каждом его сравнении покатывались от смеха. И только Аттила сидел с безразличным видом, не удостоив Зеркона улыбкой и не взглянув в его сторону.

— Теперь я вижу воочию, — бросился на колени карлик. — Эдикон говорил мне правду. Великий аттила не держит рабынь. Женщины сами алкают его внимания и с большой охотой рожают ему сыновей. Такому великому человеку я бы с радостью уступил не только свою жену, но и собственную жизнь…

— Сдалась аттиле твоя никчемная жизнь, она ничего не сто́ит, — ответил за своего повелителя рослый чернявый воин и махнул кому-то рукой. — Отправьте его обратно к Аэцию. В дар.

Зеркон не успел опомниться, как его опять подхватили под локти и выпроводили из зала во двор. За ним незаметно последовал один из людей Аэция. Сперва Зеркон испугался громадной тени, накрывшей его с головой, но потом как безумный кинулся к этой тени и зашептал по-норски, чтобы никто из гуннов не понял, о чем они говорят:

— Немедленно передай остальным, что аттила не тот, за кого себя выдает…

«О, боги, что я плету», — пронеслось в голове.

— Я хотел сказать, что узнал о нем кое-что важное, — поспешно исправился карлик. — Аэций велел вам дождаться моего одобрения. Так вот. Договора с аттилой не будет. Одобрения я не даю!

Военный не проронил ни слова, только кивнул глазами, подтверждая, что понял, и вернулся в зал. Краем глаза Зеркон заметил, что из дома вышел Орест, а следом за ним — Максимин и Приск. Подозрительно оглядевшись, они направились к пестрым посольским шатрам, видневшимся в темноте. Может, пронюхали что-то, а, может, задумали что-то свое. По дороге сюда отец Ореста твердил о верности западным императорам, но, похоже, ветер переменился, и теперь они с сыном дрейфуют в восточную сторону к императору Феодосию.

Разбираться в тонкостях их намерений было некогда. Зеркону хотелось быстрее вернуться к Аэцию и рассказать, что аттила — кто-то чужой, и не имеет отношения к его сыну Карпилиону, похоже сгинувшему где-то в Великой Степи́.

* * *
После этого оба посольства быстро ретировались. Западные посланники, невзирая на темное время суток, уехали сразу после приема, обсудив с аттилой лишь какие-то незначительные дела, а восточные тронулись в путь под утро, оставив в селении сундуки с дарами, присланными императором Феодосием. С ними уехал отец Ореста. А сам Орест проводил имперцев и пошел доложить об отъезде.

В доме, где принимали гостей, остались только свои, и теперь человек, которого называли аттилой, стоял в стороне, а на ложе уселся тот самый чернявый воин, что велел отправить карлика в дар Аэцию. Этим чернявым воином был сродник Онегесия Скотта, устроивший весь этот маскарад для послов.

— Ну, что? Исполнено как подобает? — спросил он, увидев входящего в зал Ореста.

— Как подобает, — ответил Орест с любезной улыбкой. — Ты хорошо постарался. Те, кто изображал аттилу и Онегесия, выглядели правдоподобно.

— А что с Эдиконом?

— Об этом не беспокойся. Я заставил его замолчать навсегда.

* * *
Окоченевший труп Эдикона валялся в сарае, наспех сколоченном у реки. Вскоре туда же сложили трупы селян, а сарай обложили снаружи сеном и подожгли. Скотта боялся огласки и решил избавиться разом от всех, кто мог его выдать. Селян пригласили, будто бы для раздачи золота, и перебили всех до единого. Не пощадили ни стариков, ни детей. Убивали даже младенцев в люльках. А пока полыхал погребальный костер, Скотта с Орестом делили золото, которое сумели присвоить, подсунув послам подставного аттилу. Половину добычи вместе с роскошными подношениями забрал себе Скотта. Какая-то часть досталась Оресту. Остальное предназначалось их тайному вдохновителю. Звали его Хрисафий. Он был евнухом и ближайшим советником императора Феодосия. Отвезти ему причитавшуюся долю золота должен был Эдикон. Именно с ним договаривался Хрисафий. За услугу были обещаны покровительство и поддержка, в которых Эдикон не очень-то и нуждался. Зато нуждался Орест. Не видя другого способа устранить Эдикона с пути, он подловил его одного на конюшне и зарубил валявшимся там топором. Произошло это вечером накануне приема послов. Эдикон зачем-то взнуздал коня, но не успел увести из конюшни. Тяжелый удар по затылку свалил его наземь. Теперь вспоминая об этом, Орест задавался вопросом, куда Эдикон направлялся — один, на ночь глядя, никому ничего не сказав?

— Наверное, собирался помыть коня, — нашел объяснение Скотта, когда Орест поделился своим беспокойством.

— Наверное, — согласился Орест, но голос внутри возразил, что Эдикон был в дорожной накидке. Да и сбруя, надетая на коня, для купания не нужна.

— Пойду-ка и я собираться. А то начнется гроза, и дорогу размоет, — сказал он Скотте.

Сундук, предназначенный для Хрисафия, погрузили в повозку и прикрыли сверху соломой. Орест уселся рядом с возницей. Скотта отправил своих людей проводить его до реки. Там возле зарослей камыша поджидала большая торговая лодка, которую снарядил Хрисафий.

* * *
Дорога к реке пролегала через лесные дебри. Пока проехали половину пути, в лесу потемнело и стало тихо. Слышалось только скрипенье колес о сухой валежник. Убаюканный этим звуком, Орест задремал. Внезапно его разбудили какие-то крики. Он резко открыл глаза и глянул перед собой в темноту. Повозка стояла на месте, а впереди творилась какая-то кутерьма. Всадники сбились в кучу. Несколько голосов говорили одновременно. Один из них показался Оресту знакомым. Сидевший рядом возница тоже его узнал.

— Аттила, кажись, — произнес он тихо.

«Аттила?..» — похолодел Орест. С чего бы ему появиться? Послов принимали тайно. Аттила об этом не знал. Вернее, не должен был знать.

Орест приказал вознице остаться в повозке, а сам потихоньку спрыгнул на землю и, схоронясь за кустами, незаметно пробрался вперед, туда, где вели разговор. У одного из всадников, загородивших дорогу, были вихрастые светлые волосы и узнаваемая броня. Такую носил аттила. Орест узнал его даже в потемках, ошибки быть не могло. Присмотрелся к другому всаднику — Онегесий. Значит, они приехали вместе. Онегесий вечно следовал за аттилой и был ему вроде брата.

— Эдикон не с вами? — послышался грозный голос, и Ореста словно огнем опалила догадка. Эдикон рассказал им об уговоре с Хрисафием, и они решили нагрянуть в селение, чтобы поймать подставного аттилу. Но Орест убил Эдикона, и тот не успел их позвать. В памяти промелькнули события этого дня. Вот зачем Эдикон приходил на конюшню. Собирался ехать к аттиле…

Орест ощутил, как к горлу от страха подкатывает комок. Надо скорее вернуться к Скотте, предупредить о приезде аттилы, и тогда они вместе оспорят слова Эдикона. А золото спрячут…

Орест огляделся по сторонам. Вокруг — непролазная темень. Добраться в селение раньше, чем всадники, у него не выйдет, а, значит, выход только один — бежать и как можно скорее, но не в селение, а гораздо дальше. В Константинополь. К Хрисафию под крыло. Там его не найдут даже боги. А Скотте придется выкручиваться самому.


Скотта

Расправа была короткой. Из зали́того кровью зала выносили убитых. На полу лежали вповалку. Растерзанные тела истекали кровью, словно скотина на бойне.

В живых оставили только Скотту.

У него отобрали меч, разорвали рубаху. Он стоял на коленях, по пояс раздетый, и бубнил про свою невиновность — его оболгали, он ничего не знает, приехал в селение только что, ни Ореста, ни подставного аттилу не видел и не имеет понятия, откуда здесь появилось золото.

— А кто имеет? — не выдержал Онегесий. — Эдикон назвал твое имя. Сказал, что Хрисафий давно тебя подкупил.

— Он солгал. Ты ведь знаешь людей, — не сдавался Скотта. — Их зависть липче смолы. Вот и стараются меня очернить.

— Не прикидывайся ягненком.

— А кем прикинуться? Виноватым? Аттила сразу меня закопает. Я и рта не успею открыть.

— Успеешь. Я за тебя заступлюсь.

— Заступишься?..

— Заступлюсь. Когда я тебя подводил?

Онегесий выжидательно посмотрел на Скотту, и тот затянул свою старую песню. При других говорить не будет. Только один на один.

Точно так же он вел себя, когда был дружинником Во́дима, подло убившего брата аттилы. Скотта поклялся тогда, что у Водима он недавно и ни в чем не замешан. Онегесий поверил и поручился за него своей головой. Но на этот раз все было малость иначе. Виновность Скотты не вызывала сомнений.

— Освободите его, — приказал Онегесий.

Скотту освободили, позволили подняться на ноги, а те, кто его держал, удалились.

В зале потух очаг, и было холодно. Скотта замерз. Видя, как он дрожит, Онегесий набросил ему на плечи свою накидку.

— Ну, говори. Чего там у вас с Хрисафием, — произнес он будничным голосом, словно они обсуждали какие-то незначительные дела.

— Да что говорить-то… — Скотта забегал глазами, словно пойманный вор. — Сперва Хрисафий давал поручения Во́диму. Теперь дает поручения мне.

— Так ты у него на посылках? — спросил Онегесий, и Скотта, помявшись, ответил, что находил для Хрисафия подходящих людей и посылал их в Константинополь. Там они представлялись родственниками аттилы и получали подарки от императора. Одну половину подарков забирал себе Скотта, другую он отдавал Хрисафию. Но евнуху этого показалось мало, он задумал отправить золото подставному аттиле, а после присвоить его себе. Как только речь зашла о посольстве, Скотта предупредил, что в одиночку ему не справиться, и тогда Хрисафий позвал Эдикона, а Эдикон, как последняя баба, проболтался Оресту.

— Не проболтался. А попросил совета, — уточнил Онегесий, знавший эту историю от самого Эдикона.

— И что же ответил Орест?

— Посоветовал принять предложение евнуха. Эдикон его принял, но только для вида. А после приехал к аттиле и обо всем рассказал.

— Вот же подлюга… — выдохнул Скотта. — Выходит Орест не зря его рубанул. Живому свидетелю рот не заткнешь. А у мертвых язык на замке. Ты ведь сам меня этому научил.

— Я не учил тебя убивать селян — помрачнел Онегесий.

— Думаешь, мне их не жалко? И селение теперь запустеет, — по-своему понял Скотта. — Мы же с тобой мечтали. Хотели обосноваться тут в старости, помнишь? Дома поставили рядом. Думали, превратить это место в торговый город, многолюдный, шумный… Ну, ничего, — взглянул он на Онегесия. — В будущем мы всё исправим. Привезем сюда беглых рабов. Дадим им свободу. Они нарожают детишек и будут нам благодарны за тихую мирную жизнь…

Услышав о мирной жизни, Онегесий почувствовал, как тоскливо сжалось в груди. Скотта был ему дорог. Последнее время они особенно сблизились, помогали друг другу и не раз выручали во время боя. А теперь стояли друг перед другом словно враги.

— Прости, что так вышло, — уловил его настроение Скотта. — Я всего лишь хотел надыбать немного золота. Для тебя. Для меня. Для нас обоих. Когда состаримся, нам никто не поможет, а золото пригодится. Я покажу тебе, где оно зарыто. Собирался сделать это потом, но раз уж так вышло… Поверь мне в последний раз. Я больше не подведу ни тебя, ни аттилу. Клянусь.

Он говорил сумбурно, и чем-то напоминал Онегесию лошадь, сломавшую ногу и обреченную на убой. Но такую лошадь уже не спасти, а за Скотту было кому заступиться.

— Ладно, идем, — сказал Онегесий.

В полном молчании они вышли из зала.

Рассветная полоса на пасмурном небе озаряла селение блеклым сумрачным светом. Дома как будто застыли. В загонах мычала скотина, которую некому было кормить. Приехавшие с аттилой во́и ловили кур, чтобы зажарить их вместе с перьями и поскорее набить желудки.

Онегесий шел и оглядывался по сторонам. Когда-то они со Скоттой облюбовали эти места и поставили здесь хоромы. И вскоре селение на холме разрослось. Люди бежали сюда в надежде, что обретут защиту. Они никогда не видели предводителя гуннов, и признали бы за аттилу любого, кого подсунет им Скотта. На это и был расчет.

* * *
Когда Онегесий прошел через ворота во двор, на него уставились десятки осуждающих глаз. Точнее не на него, а на Скотту, шагавшего сзади. Однако из уважения к Онегесию никто не сказал ни слова. Хранили молчание даже те, кто обычно любил зубоскалить.

Возле крыльца, имевшего вид навеса, подпертого снизу витыми столбами, Онегесий остановился.

— Обожди тут немного, — сказал он Скотте. — Сперва я должен уладить с аттилой. А потом вернусь за тобой.

— Передай ему, что с послами был карлик. Старый такой. С горбатой спиной.

— Зеркон? — стрельнуло в памяти полузабытое имя.

— Кажется, так его звали. Я не запомнил.

Онегесий кивнул и хотел идти, но Скотта тронул его за плечо.

— Смотри. Заступись за меня. Ты дал слово.

Больше он ничего не сказал. Только молча смотрел, как Онегесий поднимается на крыльцо.


Разговор в приемной

В доме повсюду горели светильники, но Карпилиону не хватало света. Он впервые увидел хоромы Онегесия. Огромное здание в несколько ярусов поражало своим размахом. Строили его опытные искусные мастера. Вот только откуда они в этой дикой глуши? И откуда тесаный камень? Ответ напрашивался сам собой. Посылал их скорее всего Хрисафий по просьбе Скотты, поэтому и убранство, и комнаты выглядели чересчур по-имперски, словно их готовили для какого-нибудь константинопольского евнуха.

От одного только вида всех этих пуфиков, вычурных столиков, низких скамеечек для ног Карпилиону хотелось выхватить меч. В то время как он воевал с Империей, теряя друзей, теряя дружину, у него под боком орудовал подставной аттила, а Скотта с Орестом водили к нему послов!

В комнату кто-то вошел. Карпилион слегка повернулся. В полумраке дверного проема возник Онегесий. Он был один.

— Ну, что? Разобрался со Скоттой?

— Да, вроде бы, разобрался, — произнес Онгесий, как будто кто-то вытягивал из него слова.

— Как это «вроде»? — Карпилион прищурил глаза. — Ты сказал, что снесешь ему голову… И не снес?

Он мог бы не спрашивать. Ответ читался в глазах Онегесия.

— Разумеется, нет. О чем я спросил, — усмехнулся Карпилион. — И что будет дальше? Опять возьмешь его на поруки?

— Я был не прав, признаю.

— Не прав? Ты в своем уме?! Из-за того, что ты за него поручился, в селении не осталось людей.

— Он приведет сюда новых.

— И нового самозванца?.. А, может, ты с ним заодно? — Карпилион с издевкой показал вокруг. — Смотри, какие хоромы вы тут отгрохали.

— Не говори так со мной, — потемнел лицом Онегесий. — Ты знаешь. Я всегда на твоей стороне.

— Тогда иди и убей его. И закончим на этом, — Карпилион отвернулся.

— Не заставляй меня это делать, — послышалось за спиной. — Он ведь родня мне…

— Вот и разберись с ним по-родственному, — отрезал Карпилион. — Иначе это сделаю я. Выбирай.

* * *
Онегесий вышел, скрипя половицами, на крыльцо. С первого дня, как Кий поручил приглядывать за строптивым мальчишкой, он был ему верным телохранителем. Несмотря на разницу в возрасте, позволял над собой верховодить и без раздумий пошел бы за ним и в огонь, и в воду. Но аттила давно не мальчишка. Телохранитель ему больше не нужен. Не сегодня-завтра выгонит как старого пса…

От этих мыслей Онегесия обуяла холодная злость.

— Ступай за мной, — позвал он томившегося в тягостном ожидании Скотту. Сзади пленника подтолкнули. Давай, мол, иди быстрее.

Десяток шагов, и они оказались в темных сенях.

— Куда мы? К аттиле? — нарушил молчание Скотта.

— Нет, — сказал Онегесий. Развернулся к нему и вынул из ножен меч, такой же черный, как и его глаза.

Даже во тьме было видно, как у Скотты затряслась борода.

— Ты обещал за меня заступиться.

Онегесий взглянул на него неподвижным взглядом.

— Я не смог.

— Попробуй снова. Скажи, что повинную голову меч не сечет.

— Аттила так не считает. У него свои поговорки.

— Тогда помоги мне уйти, — взмолился Скотта. — Золото спрятано у берез. Возьми его и отдай аттиле за то, чтобы меня отпустил…

— Не отпустит.

Онегесий коротко размахнулся и ударил Скотту мечом. Из раны смородиной брызнула кровь, Скотта со стоном свалился на спину. Онегесий добил его, словно лошадь, сломавшую ногу, и тяжелым шагом пошел обратно во двор.

У самого выхода он вдруг вспомнил, что позабыл рассказать о Зерконе, но ему и в голову не пришло вернуться. Пусть аттила разбирается без него — с Зерконом, с послами, с Орестом, сбежавшим в Константинополь к Хрисафию. Вот кто не должен был увильнуть от карающего меча, но Онегесий об этом больше не думал.

Как не думал об этом и сам Хрисафий.

Пока не увидел Ореста.

Часть 16. Заговор Хрисафия и Аспара

Орест заявился к евнуху еле живой от усталости и весь в дорожной грязи, в каких-то прилипших листьях, с репьями в спутанных волосах.

Хрисафий отвел его в умывальню, заставил одеться в чистое и только потом расспросил.

— Тебя ограбили? — задал он первый вопрос.

Орест ответил, что это не ограбление, а побег. Аттила узнал о послах, о золоте, о том, что Хрисафий был в сговоре с Эдиконом и Скоттой.

— Лучше бы вы договаривались со мной, а не с Эдиконом, — подытожил гость. — Уж я бы вас не подвел.

Хрисафий слушал его, разинув рот, но панике поддаваться не стал. На случай разоблачения у него всегда имелась лазейка, как выйти сухим из воды и сохранить доверие императора. Вот чьего гнева действительно стоило опасаться. Как и нападок сестры Феодосия. Из-за интриг Хрисафия она лишилась влияния на августейшего брата и ждала только случая, чтобы выйти из тени, если евнух оступится и падёт. А уж если возникнет скандал из-за золота, которое отвезли подставному аттиле, так и вовсе сравняет с землей. Однако для этого мало увидеть руку, запущенную в императорскую казну. Надо еще доказать вину.

— Золото мы потеряли, но унынию предаваться рано, — подбодрил Хрисафий Ореста. — Эдикон, как я понимаю, мертв. Остальные не слышали нашего с ним разговора и не смогут ничего доказать. А вот мы без особых усилий убедим императора в своей правоте. Подсунем такую версию, что превратимся в героев в его глазах. Только уж будь любезен, придержи свой раздвоенный язычок. Не отпускай его с привязи без моего сигнала. Я расскажу тебе, что говорить и кому. Уяснил?

— Уяснил, — с готовностью ответил Орест.

Хрисафий ласково потрепал его по щеке.

— Я ценю твою преданность и никогда не забуду того, что ты сделал. В моей благодарности можешь не сомневаться. Оставайся пока у меня. В покоях евнуха императора Феодосия аттила не станет тебя искать. Да и никто не сможет найти. Аха-хах, — разразился он тихим довольным смехом.

Хрисафий действительно был доволен собой. Точнее той гениальной мыслью, которая родилась у него в голове и расставила все по своим местам. Он сейчас же пойдет к Аспару и назовет такую причину сговора с Эдиконом, что могущественный влиятельный полководец безусловно окажется на его стороне.

— Следуй за мной, — велел он Оресту. — Только набрось вот эту накидку… Да не изнанкой. Каймою наружу. Иначе вышивку будет не видно. Вот так. Теперь ты похож на Ахилла.

— Которого поразили в пятку? — припомнил Орест без какой-либо задней мысли.

— Опять он болтает, колтун ему в лохмы, — беззлобно выругался Хрисафий. — Предупредил же, помалкивай, что бы тебе ни сказали. Только кивай, если спросят, правду ли я говорю.

* * *
Аспара они встретили в главном коридоре дворца, сиявшем идеально ровными мраморными полами и золотыми филёнками на дверях. Здесь все было величественным и древним: мозаики, фрески на стенах, бронзовые чаши для огня.

Аспар разговаривал с каким-то военным. Вид у него был суровый, как у человека, которому каждый день приходится доказывать соответствие должности. Хрисафий и видом своим, и возрастом казался моложе на добрый десяток лет, и его положение при императоре было куда прочнее. Обычно Аспар смотрел на него подчеркнуто вежливо, но сегодня, уставился так, что у евнуха затряслись поджилки. Свирепое выражение было и у второго военного, стоявшего рядом с Аспаром. Почуяв опасность, Хрисафий уже не шел, а тёк по холодному мрамору на ослабевших ногах.

— Полимарх Аспар, — произнес он тревожным голосом. — Прошу уделить нам немого времени. Иначе случится непоправимое.

— Охотно верю, — с неприязнью ответил Аспар. — Благодаря посольству, которое вы отправили к гуннам времени у меня в обрез.

Сказав это, он подошел к двери, видневшейся под золотыми сводами арки, возле которой стоял. Охранники тут же её открыли. За ней начиналась самая мрачная часть дворца. Сюда в потайную комнату приводили узников для допроса. Войти в неё можно было легко, а вот выйти…

Хрисафию понадобилось все его мужество, чтобы следовать за Аспаром.

В комнате вместо узника находился какой-то всклокоченный человек, довольно жалкий, не походивший ни на римлянина, ни на скифа. Хрисафий притворился, что видит его впервые, в надежде, что так же поступит Орест, но Орест поступил по-другому.

— Вигила?! — воскликнул он вопреки приказу молчать. — А ты тут какими путями?

— Да теми же, что и ты, — отозвался тот с нагловатым оскалом.

— Поздороваетесь потом, — оборвал их Аспар и посмотрел на Хрисафия. — Вигила был вашим лазутчиком при посольстве, не так ли? Аттила его раскусил и требует выдать причастных. Нельзя ли узнать поподробнее о том, что случилось. Из первых уст, так сказать?

— Разумеется, — бодро ответил Хрисафий, «уж если и лгать, то лгать откровенно», как говорили во времена его юности. — Когда к императору приезжал Эдикон, наверное, вы его помните, он всячески выражал восхищение нашей жизнью, богатствами и достатком. И я намекнул ему, что у того, кто избавит нас от аттилы, будет такая же жизнь. Эдикон обещал это сделать, и мы с ним расстались.

— А посольство? А золото?

— Таково было условие Эдикона. И такова цена. Он поклялся, что выполнит свое обещание. А вместо этого, даже страшно подумать… Но об этом я расскажу вам только наедине.

Аспар нетерпеливо взмахнул рукой, и комната моментально очистилась от лишних свидетелей.

— Прошу вас понять мое рвение. Я хотел избавить Империю от врага, — трагическим голосом произнес Хрисафий, как только другие ушли. — Эдикон меня обманул. Выманил золото и устроил представление с самозванцем. Аттила узнал об этом, и теперь я могу пострадать…

— Ну-ну. Перестаньте, — внезапно расчувствовался Аспар. — Никто вас ему не выдаст. Но я понимаю ваше отчаяние. У меня самого опускаются руки. Аттила требует выдать Себа́стьена, а я не знаю, где нам его искать.

С Хрисафия тут же слетела маска страдания.

— Вы не ошиблись? Быть может, того человека звали Севастий? Я не хочу настаивать, но, по-моему, имя звучало именно так.

— Нет-нет. Не ошибся. Это один человек, — ответил Аспар. — Себа́стьен — это его настоящее имя. По крайней мере, так мне сказал Аэций.

— Ах, вот кто. Аэций… Как же я раньше не догадался, — воскликнул евнух.

— О чем вы? — не понял Аспар.

Хрисафий надменно вытянул губы.

— Несколько лет назад, точнее, довольно давно, ко мне обратился Петроний Максимус и попросил предоставить убежище родственнику Бонифатия. Помните, был такой полководец в Равенне? Войска Аэция проиграли ему битву при Аримине. А потом он скончался от ран.

— Помню. А как же, — кивнул Аспар.

— Так вот, — продолжил Хрисафий. — В этой битве участвовал зять Бонифатия, Себа́стьен. Многие прочили его новым магистром армии, но Аэций вернулся в Равенну, и Себа́стьену пришлось удалиться. Петроний Максимус уверял, что бедняге некуда скрыться, и попросил его спрятать. А теперь аттила под предлогом, что мы его прячем, требует дань на содержание гуннских вояк. В итоге здесь на востоке они неизменно воюют с нами, а на западе в Галлии выступают на стороне Аэция, то есть не против него, а — за. Каково?!

— Вы хотите сказать, что Аэций нарочно стравил нас с аттилой?

— Именно так, — снисходительно улыбнулся Хрисафий. — А вы ожидали другого? Я предлагаю вот что. Отправим к гуннам послом Анатолия. Поручим сказать, что Севастий находится в Галлии, и посмотрим, что будет.

— А где он на самом деле?

— Севастий? Скрывается в Африке и пиратствует там со своими людьми. Если приманка сработает и аттила направится в Галлию, это поссорит его с Аэцием навсегда. У гуннского зверя появится новый враг, а нас он оставит в покое.

— Что ж… попробуем сделать, как вы говорите, — сказал Аспар. — В успехе я не уверен, но попытка не пытка. А что касается золота, отправленногоподставному аттиле, рекомендую составить отчет. Изложите события в выгодном свете. Их все равно никто не проверит.

— О, благодарю вас за ценный совет, — любезно ответил Хрисафий. — Я поручу сочинение Приску. А Вигила с Орестом подправят его ошибки.

Кийгород. Некоторое время спустя

Весть о приезде аттилы прилетела в Кийгород белой зимой. А сам он приехал, когда зазвенела капель. Весна была ранней, реки питались подтаявшим снегом и выходили из берегов. Зачем тащиться по слякоти, удивлялась Ильдика. А сердце тихонько билось в груди: «Ко мне он едет. Ко мне».

Встречать его вышли всем городом. Ильдика стояла у открытых ворот, прижимая к себе подросшего сына. Одела его тепло. А сама была налегке. Оставила голову непокрытой, чтобы не прятаться под безликим платком. Подрисовала почернее брови, надела серебряное налобье с большими височными кольцами, а золотистые волосы распустила волнами.

За спинами тех, кто стоял впереди, она не увидела, как появились гости. К воротам их провожала толпа. Со всех сторон выкрикивали приветствия, и особенно выделялись женские голоса. Слушая их, Ильдика с волнением думала, как сделать так, чтобы её приветствие отличалось от остальных. Взглянуть аттиле в глаза. Улыбнуться особой улыбкой. Будь на то её воля, она без раздумий кинулась бы ему на шею, ведь соскучилась, дожидаясь, когда приедет. Вспоминала о нем постоянно. Особенно ночью, когда оставалась одна и лежала в холодной постели, вспоминая его поцелуи и ласки. Но так ли ведет себя мать правителя города? Не должна ли вести себя строго?

«Ах, наплевать», — отмахнулась от этих мыслей Ильдика, все больше окутываясь радостным ожиданием.

И вот стоявшие впереди расступились. Ильдика затаила дыхание. Среди тех, кто приближался к воротам, она увидела только высокого длинноволосого воина, затянутого в броню из кожи и меха. Лицо его было сурово, брови нахмурены. Выслушал, как Ильдика бормочет привествие, и, бросив ей что-то вроде: «Ты изменилась», подхватил её сына на руки и двинулся дальше. С мальчиком он держался совсем по-другому, был приветлив и ласков, а Ильдику будто не видел. Пришлось ей плестись позади несолоно хлебавши.

Потом они вместе сидели за пиршественным столом. Пили, ели, слушали разговоры, сначала на трезвую голову, потом на пьяную. Здесь были все, кто приехал в Кийгород. Не было только Онегесия. Аттила ни словом его не вспомнил. А ведь, кажется, были как пальцы одной руки.

— Онегесий приедет позже? — решилась спросить Ильдика.

— Не приедет, — буркнул сидевший рядом, и отвернулся.

«Не хочет со мной говорить», — огорчилась Ильдика. Потихоньку встала из-за стола и повела уставшего за день сына в опочивальню. Уложила в постельку, накрытую мягкой пуховой периной, и сидела с ним, пока не уснул. Пела ему колыбельные песни, которые слышала в детстве. И такие они были тихие и спокойные, что и сама успокоилась. Задернула полог опочивальни, отделявший детскую спальню от взрослой, и вдруг увидала, что на кровати сидит аттила.

— Не прогоняй меня… — произнес он так глухо, что голос казался чужим.

Ильдика про себя возмутилась. Напился, и захотелось ласки? А до этого и смотреть не хотел.

— Я не твоя жена. Уходи, — произнесла с безразличием в голосе.

Какое-то время он молчал, потом шатаясь поднялся на ноги и повернулся, чтобы уйти. Ильдика взглянула ему в лицо и обмерла. Оно было мертвенно-бледным, как у покойника. В глазах — ничего живого, словно в них опустилась ночь.

Ильдика сама не заметила, как оказалась рядом.

— Что с тобой? — вырвалось из груди.

Он посмотрел на неё долгим замерзшим взглядом.

— Зачем тебе это знать?.. Ты ведь меня прогоняешь.

Вместо ответа Ильдика прильнула к нему, усадила рядом с собой на кровать.

— Расскажи мне все. И тебе станет легче.

— А что тут рассказывать, — услышала его голос. — Повздорили мы с Онегесием, и он от меня ушел. Я думал, опомнится и вернется… А он ушел насовсем. И нет у меня больше друга…

— Так ты бы поговорил с ним, — сказала Ильдика. — Или, хочешь, я помирю вас. Уверена, он будет рад.

— Не хочу. Раз ему наплевать на дружбу. Значит, и мне на неё наплевать.

После этого он уставился в пол и умолк. Ильдика не знала, как его оживить, и сама того не желая все крепче прижимала к себе, касалась губами шеи, подбородка, лба. Сперва он не отвечал, а потом ответил. Ильдика задержала дыхание и закрыла глаза.

* * *
Утром она пробудилась в постели одна, и все, что происходило ночью, показалось ей сном. Приятным сладким как мед, но все-таки сном.

Вспоминая свое блаженство, Ильдика закусила губу, удерживая улыбку. Не зря она накануне удалила из спальни нянек. Подспудно ведь знала, что аттила к ней явится, несмотря на суровый взгляд и внешнее безразличие. Кого он хотел обмануть, когда вместо сердца горит огонь? Даже просто находишься рядом и чувствуешь, как полыхает его желание…

Ильдика встала с постели, оделась, проверила, не проснулся ли сын, и, убедившись, что не проснулся, выскользнула за дверь.

Надеялась увидать аттилу и действительно встретилась с ним в сенях.

* * *
Карпилион поприветствовал её первым.

— Хорошо, что ты встала так рано, — произнес он как ни в чем не бывало. — Я хотел с тобой посоветоваться.

— О чем? — спросила Ильдика и посмотрела на него каким-то особенным улыбчивым взглядом. Нет, он помнил, что провел эту ночь у неё в постели, но на трезвую голову страсти слегка улеглись, и отношение к ней повернулось вспять, как река, которая потекла в обратную сторону и вернулась в прежнее русло.

— У меня тут одно письмо, — ответил Карпилион. — Получил его, правда, не я, а подставной аттила, но предназначалось оно именно мне.


Письмо

Ильдика повертела его в руках. Понюхала. Передернула плечами.

— Не понимаю, что в нем написано. Символы вроде римские, а слова чужие и непонятные.

— Так и есть, — усмехнулся Карпилион. — Символы действительно римские. А слова из норского обихода. Кто-то сказал этой девушке, что я понимаю по-норски, и она написала письмо на знакомом мне языке.

— На знакомом? А с ней ты знаком? — переспросила Ильдика. Она всегда переспрашивала, если что-то её беспокоило.

— Совсем не знаком, но слышал о ней, конечно, — ответил Карпилион. — Судя по подписи — это Гонория, сестра императора Валентиниана.

— И что она хочет?

— Пишет, что подвергается притеснениям брата, и просит помочь. — Карпилион показал Ильдике золотое колечко с рубиновым глазком. — Вот это было в письме. Гонория предлагает жениться на ней и забрать в приданое половину Западных Римских земель. Ну, что ты смотришь такими глазами? Это союз правителей, а не любовный союз.

— Наверное, она уродина, раз так дорого себя продает, — проговорила Ильдика, кусая губы.

— Напротив. Насколько я знаю, она красива, — улыбнулся Карпилион. — Об этом я и хотел посоветоваться. Жениться на ней или нет.

— Раньше ты говорил, что у тебя достаточно жен.

— Достаточно, но среди них ни одной христианки. Гонория будет единственной. Женитьба на ней не нарушит ничьих законов, но позволит мне стать соправителем её брата.

У Ильдики разом померкли глаза.

— Ты уже все решил, не так ли?

— Решил, — ответил Карпилион, становясь серьезным.

— А как же я? Уедешь к ней, и больше я тебя не увижу?

«Ты поступила так же. Уехала с братом, а не со мной», — подумал Карпилион.

— Женитьба на Гонории — не единственная причина, — ответил он на вопрос. — Я получил известие, что человек, из-за которого погиб мой отец, находится в Галлии. Туда и направлюсь. А заодно проведаю Норик. Я родился на той земле, но никогда там не был.

— У тебя в голове одно только прошлое, — вырвалось у Ильдики. — Из-за него ты воюешь, воюешь и воюешь. Неужели тебе не нравится спокойная мирная жизнь?

— Спокойная жизнь невозможна, пока под боком у нас имперцы. Из-за того, что я с ними воюю, они не воюют на нашей земле. Нас давно бы поработили, не держи я их в страхе.

— Разве ты не можешь договориться с ними как-нибудь мирно?

— После того, как они убили моего отца?

Ильдика, видимо, поняла, что решения он не изменит.

— Присылай нам весточки, ладно? Не забывай, что здесь у тебя остаются друзья, — проговорила тихо и так печально, что поневоле тронула сердце.

— Не забуду, — ответил Карпилион и притянул Ильдику к себе.

Часть 17. Вторжение

450 г. Равенна

— Матушка! Матушка! Помогите мне! Защитите!

В спальню августы Галлы Плакидии вбежала её тридцатитрехлетняя дочь Гонория. Обычно самоуверенная и сдержанная, она была сама не своя от страха. Черные в кольцах волосы прыгали по плечам. На тонких скулах играл румянец. Ярко очерченные, выразительные, как у матери, глаза были расширены от ужаса.

— Что с тобой? Кто тебе угрожает? — спросила возлежавшая на постели Галла Плакидия.

— Валентиниан! Он хочет меня убить! — воскликнула Гонория и кинулась к матери, не замечая, что той тяжело дышать. Галла Плакидия не вставала с постели вот уже несколько дней, но крики испуганной дочери придали ей сил, и она протянула служанкам руки, чтобы те помогли подняться. Стайка заботливых девушек тут же слетелась к своей госпоже. Придерживая под локти, августу поставили на пол. Прибрали волосы золотой диадемой. Застегнули шелковую накидку у шеи.

— Подожди меня здесь, — сказала Галла Плакидия дочери, но не успела сделать к дверям и шага, как золотые створки снова раскрылись, и в спальню вошел Валентиниан.

Он был красив и блистателен как всегда. Во всей Империи не было человека изысканнее Западного имератора. Галла Плакидия гордилась сыном — тем, как он выглядит, тем, как умеет себя держать, ведь это она воспитала его таким, взлелеяла нежный росток, который к своим тридцати превратился в великолепное дерево. В его тени августа надеялась обрести покой. Но покоя не находила. Летом в Константинополе при странных обстоятельствах не стало императора Феодосия. Галла Плакидия до сих пор пребывала в трауре. Когда-то он сомневался в её способности управлять Империей, но неизменно поддерживал Валентиниана. Сменивший его на троне выскочка Маркиан происходил из военных низов. Как бывший сенатор он был из тех, кто помогает, посылая десяток солдат вместо войска, а удачное стечение обстоятельств выставляет своей заслугой. На трон его посадила сестра Феодосия. Услышав об этом, Валентиниан был в бешенстве и с тех пор раздражался по всякому поводу.

Увидев Гонорию в спальне матери, он ринулся к ней со словами:

— Как ты могла написать аттиле? Как ты посмела?!

— А как ты посмел меня запереть?! — не осталась в долгу сестра.

— Прекратите, — попробовала разнять их августа. — Объясните, что происходит. Только без крика, — сказала она, одновременно кивнув служанкам, чтобы исчезли за дверь.

— Вот полюбуйся, — воскликнул Валентиниан, демонстрируя матери свиток, который держал в руке. — Аттила прислал согласие стать императором Запада. Гонория посулила ему себя и половину моих владений!

Галла Плакидия в изумлении взглянула на дочь.

— Уверяю, матушка, в моем поступке не было злого умысла, — пролепетала та. — Я всего лишь хотела спасти Империю от нашествия гуннов. Ведь если аттила женится на сестре императора, он не станет разорять его земли.

— Да ты в себе ли? — накинулся на сестру Валентиниан. — Хотела спасти Империю, подсунув мне в соправители аттилу?!

— А что здесь такого?! — в тех же тонах возразила Гонория. — Когда Феодосий умер, его сестра пожертвовала собой и вышла за Маркиана. А Маркиан в отличие от аттилы обычный солдатовод!

— Не говори мне о Маркиане! Иначе я убью тебя прямо здесь!

— На глазах у матушки?!

— Да! На её глазах! Пусть посмотрит, кого она воспитала! — Валентиниан притворился, что хочет выхватить меч, который сроду не вынимал из ножен, опасаясь пораниться самому.

— Не надо, молю тебя, не делай… этого… — прохрипела Галла Плакидия и, покачнувшись, свалилась прямо под ноги детям. Перепуганные они склонились над ней, проверяя, жива или нет.

— Надо послушать дыхание, — шепнула Гонория брату.

— Сама это сделай, — брезгливо ответил тот.

Гонория опустилась на пол и приложила ухо к неподвижной спине.

— Не дышит. Все кончено, — произнесла в смятении.

— Для кого? Для моих врагов? — Валентиниан торжествующе посмотрел на сестру и снисходительно улыбнулся. — Не бойся, тебя я помилую. Своими действиями ты ускорила неминуемую развязку. Матушке полагалось когда-нибудь умереть и освободить меня от опеки, от постоянных вмешательств, от давления, от которого нечем было дышать. Только прошу, не перечь мне. Иначе я потеряю еще и сестру.

Гонория встала и робко потянулась к его руке.

— Потом поцелуешь. При всех, — остановил её брат. — О кончине августы мы объявим позднее. Впереди веселые праздники. Я не хочу предаваться унынию.

— Ты совсем не любил нашу мать? — спросила Гонория, покосившись на ту, что лежала у ног.

— Конечно, любил и всегда поступал, как она хотела, — ответил Валентиниан. — Иначе давно казнил бы её любимчиков. И Аэция в первую очередь.

— Я думала, ты к нему расположен.

— Терпел присутствие, ты хотела сказать? Аэций поддерживал узурпатора и едва не лишил меня трона. Но у матушки было к нему пристрастие. Она взяла с меня клятву, что не стану ему вредить. Теперь её дух отлетел. И клятва теряет силу. Ты и представить не можешь, с каким наслаждением я избавлюсь от Аэция навсегда.

— Избавься, если он неугоден. Но сто́ит ли делать это сейчас? Он может тебе пригодиться, — порывисто возразила Гонория.

— Я не нуждаюсь в твоих советах, — охладил её пыл император. — Ты мне не мать и не указывай, как поступить. Аэций должен исчезнуть. Старый клинок меняют на новый — такова судьба любого оружия. А он — всего лишь оружие. Я заменю его на того, кто больше достоин. А если такого не будет, возглавлю армию сам, ибо я божество, и скоро мои враги прочувствуют это сполна! Скажи служанкам, пусть позаботятся об августе. Набальзамируют тело и положат в укромное место. Тогда до поры до времени никто не узнает, что она умерла.

* * *
Покинув спальню усопшей матери, император направился в свои покои, чтобы собраться с мыслями и обсудить случившееся с Ираклием, любимым евнухом, с которым был дружен с самого детства.

Мрачновато красивый Ираклий, ничуть не состарившийся за последние десять лет, был причастен ко всем его тайнам и походил на ручную гиену, ласковую с хозяином и злобную ко всем остальным. Узнав, что августа отправилась в мир иной, он назвал её смерть «своевременной», а решение избавиться от Аэция — «давно назревшим». Нашлось у него определение и для Гонории — скаковая лошадь, и для аттилы — наездник по вызову.

— Вот ты смеешься, — пожурил его император. — А этот наездник прислал мне послание, на которое придется ответить.

— Он грамотный, что ли? Тогда напиши ему, что Гонорию объездил кто-то другой, — хохотнул Ираклий, однако, внимательнее взглянув на свиток, присланный предводителем гуннов, внезапно нахмурил свои густые орлиные брови. — Погоди, тут написано выдать ему перебежчика. У него знакомое имя. Севастий… Не тот ли это начальник стражи, который потом оказался родственником Бонифатия?

Император и евнух уставились друг на друга.

— А что, если он? — неуверенно произнес Валентиниан. — Выходит, аттила узнал нашу тайну? О масках и обо всем остальном?

— Не думаю, — также тревожно проговорил Ираклий, — но Аэцию лучше об этом не сообщать.

— Я и не собираюсь. Я собираюсь его убить.

У евнуха дрогнули ноздри.

— Пусть это сделают маски!

— Ты угадал мои мысли, — обрадовался Валентиниан.

Зрелище обещало быть ярким.

Как только покончили с предварительной подготовкой, Аэций тотчас же был извещен, что его с нетерпением дожидается император.

* * *
Встречали магистра армии с особенной пышностью. От самого входа в мраморный зал до ступеней сияющего тронного ложа выстроились личные телохранители императора. У каждого было копье. На спине висела белая маска, незаметная для того, кто будет стоять у трона. По условленному сигналу телохранители должны были быстро надеть их на лица и заколоть магистра.

Возле трона с одной стороны стояли Петроний Максимус и Ираклий. С другой — служившие под началом Аэция именитые римляне, и среди них — Рицимер и Авит. Они не знали о готовящемся убийстве. После показательной казни Аэция Валентиниан собирался назначить кого-то из них магистром армии.

И вот Аэций вошел. В полной тишине спокойной уверенной походкой прошел по мраморным плитам к ступеням трона. Остановился в шаге от них. Поприветствовал императора словом, а соратников взглядом. На Ираклия и Петрония Максимуса взглянул лишь мельком, как на мух, которых нельзя отогнать.

Аэцию было чуть больше пятьдесяти пяти. Вряд ли он сознавал, какое впечатление производит на императора. Валентиниан ненавидел его и боялся одновременно. Прославленный военными подвигами Аэций казался человеком необозримой силы. С возрастом у него появилась привычка разговаривать, глядя в глаза собеседнику. Из-за этого возникало чувство, что он проникает в мысли. Валентиниан старался вести себя как можно любезнее, чтобы магистр не сразу понял, какая участь его ожидает. Справился о здоровье. Справился о том, как идут дела.

— Боюсь, над нами нависла серьезная угроза, — ответил Аэций.

— Какая угроза? О чем вы? — Валентиниан почувствовал, что краснеет. Неужели Аэцию известно о предстоящей казни?

Но, нет. Он говорил о другом.

— Войска аттилы уверенно повернули на запад. Не сегодня-завтра они вторгнутся в Галлию. В этих условиях медлить недопустимо. Аттила грозный противник, способный тактически мыслить. Первое время мы будем вынуждены сдавать ему города…

— Сдавать города? Да вы что?! — вскричал Валентиниан, вцепившись в подлокотники трона.

— У гуннов несметное войско, — спокойным тоном ответил Аэций. — Сдержать их натиск на границе Империи не хватит ни сил, ни ресурсов. Первый удар будет слишком силен, но, по мере продвижения вглубь, аттила растеряет людей и запал. А мы в это время соберемся с силами и подготовим достойный ответ.

Валентиниану хотелось крикнуть, что назначит другого магистра, Рицимера или Авита, но те стояли с тревожными лицами и смотрели на Аэция, как на единственную надежду. Императора это вывело из себя. Куда им бороться с аттилой. Пасуют перед гуннскими псами, как последние сосунки!

Аэций вел себя совершенно иначе. Вот почему он пользовался такой популярностью в армии. В его словах была уверенность, от которой веяло будущими победами. Только безумец решился бы обезглавить армию, когда у ворот бессчетные полчища гуннов. А это значило, что с убийством Аэция придется повременить. Приговоренный к смерти не только останется жив, но и продолжит исполнять обязанности магистра армии.

Валентиниан почувствовал всю безвыходность своего положения. Аэций снова каким-то непостижимым образом ускользнул от его карающей длани.

— Что же вы раньше не поставили нас в известность? — только и смог он произнести.

— У меня имелось одно предположение, — ответил Аэций слегка изменившимся голосом. — Но оно не оправдалось. Аттила оказался не тем, за кого себя выдавал. Теперь я это знаю и больше не промахнусь.

— Поверим вам на слово, — сказал Валентиниан. — Но впредь не томите нас с новостями.

— Так я приглашен по этому поводу? Из-за того, что не было новостей? — неожиданно спросил Аэций.

— Нет, я… пригласил вас по другому поводу.

Император медленно обвел глазами мраморный зал. На него смотрели со всех сторон. Опиравшиеся на копья телохранители ждали условленного сигнала. Другие смотрели с простым ожиданием и ни о чем не догадывались.

«Придется сказать о матери. Деваться некуда», — принял решение император и встал со своего ложа.

— Я пригласил вас, чтобы сообщить о страшном несчастье, которое постигло меня и возлюбленный Римский народ, — произнес он торжественным и печальным голосом. — Моя мать августа Галла Плакидия скончалась.

* * *
Аэций был так потрясен внезапной смертью Галлы Плакидии, что какое-то время не мог ни с кем говорить. Она была для него больше, чем августой, больше, чем другом, больше, чем любимой женщиной. Так бывает. Два могучих дерева слишком долго поддерживали друг друга и не заметили, как сплелись ветвями. У каждого в прошлом была потеря, оставившая глубокую рану. Августа обрадовалась, когда Аэций привел к ней вдову Бонифация Пелагею, и благословила их на долгую счастливую жизнь. В отличие многих она умела радоваться чужому счастью. А собственного так и не обрела…

Встретив Аэция в атриуме, Пелагея испугалась его печального вида.

— Со мной ничего не случилось. Не беспокойся, — сказал он, обнимая жену.

— Вот и прекрасно, — прошептала та. — А я боялась, что не вернешься.

— Не вернусь? Почему? — удивился магистр.

— Сама не знаю. Отчего-то стало вдруг тошно, и почудился запах погребального костра.

— Тогда это связано не со мной.

— А с кем?

Аэций рассказал об августе. И о том, что поедет собирать союзников на войну с аттилой. Надежда, что это окажется его сын, не сбылась. На приеме в посольстве Зеркон не узнал в нем Карпилиона. А уж племянника он бы ни с кем не спутал.

— Я буду молиться, чтобы союзники тебя поддержали, — промолвила Пелагея.

— Тут одной лишь молитвой не обойдешься, — сказал Аэций. — Придется ехать к торингам.

— К королю Теодориху? Но у вас же с ним распря.

— Последнее время мы были с ним на ножах, это правда. Значит, надо его убедить, что аттила — наш общий враг.

— И откуда он только взялся этот ужасный аттила, — с досадой произнесла Пелагея. — Только представь, наш сын играет в него с другими мальчишками. А когда я спросила, они сказали, что аттила их восхищает.

— Сегодня такое услышишь повсюду, — сказал Аэций. — Я и сам восхищаюсь его дерзостью и умом. Тем, как он проводит сражения. Тем, как готовится к бою. Похоже, он где-то учился военному делу. Хотел бы я на него взглянуть…

— Лучше убей его побыстрее, — нахмурилась Пелагея. Она находилась в той дивной поре, когда молодая женщина особенно хороша. Аэций не удержался и поцеловал её в губы.

— Убью. Так быстро, как только смогу, обещаю. Кто-то ведь должен его обезглавить. Я видел сегодня глаза императора. Бедняга. Без матери он остался один среди сонма врагов. Я просто обязан его поддержать.

Через несколько дней Аэций отправился в Галлию. Затягивать встречу с союзниками не стоило. Особенно если этим союзником должен был стать Теодорих — король торингов.


Побратим Аэция

С хромоногим одноглазым Теодорихом Аэций познакомился, когда находился в заложниках у торингов. Было это давно. Торингами правил в ту далекую пору отец Теодориха, и оба они, Аэций и Теодорих, были мальчишками, мечтавшими поскорее вырасти и стать такими же славными воинами как Александр Македонянин или Гай Юлий Цезарь, которые знали не только, как побеждать, но и как распорядиться своей победой.

Теодориху крупно не повезло. В детстве, катаясь на лошади, он поранил ногу и лишился глаза. Из-за этого его признавали негодным для военного дела, и только Аэций не видел в мальчишке калеку. Он сказал Теодориху, что когда садишься на лошадь, хромота незаметна, а для того, чтобы видеть противника, достаточно и одного здорового глаза. С тех пор они стали друзьями. А когда Аэцию пришла пора возвращаться в Равенну, Тедорих предложил побрататься, и они поклялись, что во время застолья не сделают и глотка, пока один не наполнит другому кубок.

Их дружба возобновилась, когда Аэция назначили комитом Галлии. Теодорих благодарил своего побратима за то, что избавил его от вандалов, но потом между ними возник разлад. Вначале из-за Литория, убитого возле стен Толозы. Потом из-за казни Цензория, попавшего в плен к Агиульфу. В отместку Аэций убил Агиульфа и тех, кто его поддерживал, а среди них было много союзников Теодориха.

Аэций не знал, как отнесся к этому побратим, ведь уехал сразу после сражения, и теперь, вернувшись обратно, был в полном неведении, что у него на уме.

По слухам король Теодорих гостил у правителя свеев, и там собрались представители многих родов. Аэций нагрянул к ним, не сказавшись заранее. Он знал, что его не тронут, даже если приедет один без оружия. Побратимов здесь чтили, а гостей уважали вдвойне. Таков был обычай.

Домо́вья торингов стояли рядами. В них жили одновременно по семь или восемь семей. В домо́вье правителя располагался громадный трапезный зал. Пировали в нем непрерывно по несколько дней, выбираясь на воздух лишь по нужде. По примеру римских застолий — вместе с мужьями сидели их верные жены и пили на равных, мешая вино и пиво. В прошлом Аэций часто бывал на подобных попойках и знал, как надо держаться, чтобы не выглядеть чужаком.

Возле домо́вья правителя навстречу ему попался подручный хозяина дома. Аэций спросил у него, о чем говорят на пиру.

— О доблести, об оружии, о прошедших битвах, — ответил подручный и недвусмысленно намекнул, что римлянам тут не рады.

— Тогда, должно быть, твои хозяева разозлятся, увидев меня на пороге, — полушутя произнес Аэций, имея в виду Теодориха и его гостей.

— А ты попробуй забрызгать кого-нибудь бранью. Твои слова об тебя же и вытрут, — не преминул пригрозить подручный.

Аэций восхитила подобная наглость.

— Я забрызгаю бранью тебя, если ты не умолкнешь, — ответил он, сдвинув брови, и шагнул к двери.

* * *
Внутри было шумно и пьяно. Торинги умели не только биться с врагами, но и без удержу веселиться. На стол подавали румяные яства, а пиво текло рекой. Хохот и грохот стояли такие, что нельзя было разобрать ни слова. Несколько голосов затянули песню. А те, кто не пел, отбивали такт, ударяя по крепким дубовым столам. Древесина потоньше не выдержала бы и дня такого веселья.

Косматый словно медведь Теодорих сидел на ложе из дерева, богато отделанного позолотой. На нем был нагрудник из темной тисненой кожи, могучие плечи, покрытые желваками, торчали наружу, на голове сиял золотой венец. Возрастом Теодорих был старше Аэция на несколько лет, но отнюдь не казался дряхлым. Жизненная энергия била в нем через край. По левую и по правую руку сидели родичи с женами и друзьями. Они говорили все разом, но, как только Аэций вошел, точно так же разом умолкли и застыли в тех самых позах, в которых он их застиг — кто-то, вцепившись в кусок зажаренной утки, кто-то с ягодным пирогом за щекой, а кто-то с кубком в руке. И каждый взглянул на Аэция с удивлением. Как он посмел явиться на глаза Теодориху? Вернее сказать, на глаз, потому что другой прикрывала повязка.

Аэцию стало казаться, что наступившая тишина затянулась.

— Не подадут ли здесь пива усталому путнику? — спросил он смиренно, что никак не вязалось с его воинственным обликом.

— За этим столом тебе никто ничего не подаст, — бойко ответил один из мелких вождей. Видимо, не терпелось выслужиться перед Теодорихом, молча взиравшем на гостя единственным глазом.

— Помнится, мы клялись, что не будем пить один без другого, — обратился к нему Аэций. — Неужели ты не наполнишь кубок своему побратиму?

— Налейте ему и дайте место за нашим столом. А то ведь начнет кричать и браниться, что нарушили клятву, — сказал Теодорих, жестикулируя свободной рукой, потому что в другой была выпивка.

Аэцию уступили место и плеснули пива в серебряный кубок. Такие же кубки ставили и другим, значит, гостя считали равным.

— Приветствую всех, сидящих за этим столом, — сказал Аэций и, подумав, добавил. — Кроме того вождя, что ответил мне первым.

— Не принимай за обиду мои слова, — отозвался тот изменившимся тоном, расчухав, как верный пес, что не тому нагрубил, и попытался загладить свою ошибку дарами. Аэций ответил, что у такого трусливого человека вряд ли найдется хоть что-то, что порядочный воин не побрезговал бы принять. И тут началось. Сперва за мужа вступилась жена. За ней налетели другие и, разумеется, раскудахтались, получив отпор. На пьяной пирушке это обычное дело. Аэцию было бы наплевать, ведь, напоив его пивом, Теодорих вроде бы шел к примирению. Однако в самый разгар перебранки явился старший из его сыновей Торисмунд, и между ними пошел уже совершенно иной разговор.

Торисмунду хотелось выглядеть смелым перед отцом. Он полез к Аэцию с обвинениями и угрозами, и самое неприятное — Теодорих его поддержал. Они ничего не знали о нашествии гуннов, а когда Аэций предупредил их, Торисмунд подумал, что римляне заодно с аттилой, и начал хвалиться, что без труда отбросит и тех, и других на восток, как бывало раньше. Аэций напомнил ему, что на востоке его торинги сидели тихо из страха перед гуннскими стрелами. Он знал это от своих лазутчиков и не хотел, чтобы Торисмунд вводил в заблуждение своего отца.

— Я достаточно спорил с другими, а тебе уступлю, — сказал напоследок магистр. — Считай, что в споре ты победил, но запомни мои слова. Вместе или поврозь, сражаться с аттилой придется и мне, и тебе, и твоему отцу.

У двери он бросил хозяину дома:

— Пива ты наварил немало, а толка в нем никакого. Пусть сгорит этот дом, в котором мы ничего не решили. И пусть огонь опалит тебе спину.

Такими словами торинги, как правило, выражали досаду. Аэций так часто слышал похожие присказки, что волей-неволей выучил их наизусть. Уходя, он надеялся, что король Теодорих одумается и нанесет ему ответный визит.

И не ошибся.

* * *
Ночью в походном лагере Аэция поднялся шум.

— Торинги! — сообщил вбежавший в палатку Авит. У него было встревоженное лицо, рука лежала на рукояти меча, в глазах сияла решимость. Аристократ по рождению, Авит был весьма впечатлительным малым, и любой визит чужаков сперва истолковывал как нападение. Аэций выслушал его молча. Накинул на плечи плащ, но оружия с собой не взял. Он не боялся визита торингов.

У входа в палатку горели десятки факелов. Их свет озарял приехавших всадников. Теодорих сидел верхом, но заметив выходящего из палатки магистра, спешился. Хромота не мешала легкости его движений и была почти незаметна. Слезая с лошади, он молодецки спрыгнул на землю, словно ему было тридцать, а не вдвое больше. При взгляде на него возникала приятная убежденность, что и в шестьдесят, до которых Аэцию оставалось не так уж и много, можно не чувствовать себя стариком.

Какое-то время король торингов молча раздумывал, словно решая как поступить, потом подошел и по-дружески обнял. Аэций ответил не менее крепким объятьем, как в те далекие времена, когда у них не было титулов и регалий.

Остаток ночи они провели вдвоем. Сидели в палатке Аэция и говорили о прошлом. Им было, что вспомнить.


Разговор с королем Теодорихом

Практически все, что он говорил, начиналась с «А помнишь…» и касалось их детских шалостей.

— А помнишь, как ты зашиб какую-то выдру, и хозяин дома, где мы ночевали, соврал нам, что это его зачарованный сын. Мы были совсем детьми и поверили на слово. За убийство сына он требовал золото. До сих пор не пойму, откуда ты его взял.

— Случайно узнал о другом убийстве, — ответил Аэций. — Поймал как-то щуку неводом, а у неё в желудке было кольцо. Нырнул в этом месте. Думал, найду сокровище. А там — утопшая женщина с камнем на шее. Сказал её мужу, и он заплатил за молчание.

— Так вот какое золото ты принес. А теперь эта байка у всех на устах.

— Как и другие байки.

— Эй-ей. О нас чего только не придумали… А помнишь, как мы искали сокровище и блуждали в потемках несколько дней?

— Пещера и правда была глубокой, — улыбнулся Аэций. — Я тогда чуть не умер от страха.

— Да ладно тебе, не лукавь. Ты ничего не боялся. Даже в самые худшие дни оставался незыблемым как скала и всегда был верным надежным другом. Благодаря тебе я поверил в себя и начал тренироваться. А иначе так и считал бы себя калекой. И, наверное, стал бы… даже не знаю кем. Никчемным отбросом, которого все пинают. Теперь хотя бы умру как герой. Так что не зря тебе предсказали, что станешь хорошим лекарем. Своей поддержкой ты излечил меня от самой жуткой болезни — неверия в самого себя.

— Откуда ты знаешь о предсказании? — все еще улыбаясь, спросил Аэций.

— Атаульф сказал мне, что вы ходили к видьям, — пояснил Теодорих. — Ему предсказали, что охмурит любую девушку, и он женился на Галле Плакидии. А тебе предсказали, что вылечишь любую хворь. Не знаю только, лечишь ты или нет.

Может, он думал, что кто-то сумеет вылечить его ногу?

— Не лечу и даже не знаю, как это делать, — сказал Аэций.

— А что там такого сложного? Заварил сушеные травки, пошептал заклинания… — Теодорих заливисто рассмеялся. — Мне бы такое умение. Я бы знал, чем заняться в старости. А то, как подумаю, что меня ждет, так лучше уж сдохнуть в бою… Слышал, в Галлии под твоим началом воюет Севастий…

— Кто? — перебил Аэций.

— Хм. Наверное, я перепутал, — не стал настаивать Теодорих. — Мало ли людей с похожими именами… Кстати, я тут подумал над тем, что ты говорил на пиру. Про аттилу. Про то, что надо держаться вместе. И, знаешь, что. Пришли-ка мне завтра Авита. Пусть еще раз озвучит твои слова Торисмунду. А сам к нему не ходи. Тот человек… ну, которого ты убил из-за казни Цензория, был ему другом. Так что, сам понимаешь. Сейчас Торисмунд не в лучшем расположении духа. Со временем все уляжется, я тебе обещаю. А пока не стоит его дополнительно злить.

— Хорошо, я пришлю Авита, — кивнул Аэций.

— Вот и славно. Я знал, что мы быстро договоримся. С Торисмундом я тоже договорюсь. Он ведь мой сын. И никогда не выступит против отца.

Аэция почему-то торкнули эти слова. Наверное, потому, что ошибся, считая аттилой пропавшего без вести сына. Жаль, что это оказалось неправдой, подумал он. Иначе не было бы всех этих бед. Карпилион, как и Торисмунд, никогда бы не выступил против своего отца.

Часть 18. Битва на Каталаунских полях

Весна 451 г.

Вскоре в Галлии потемнело от гуннов. Казалось, они повсюду. Появляются небольшими отрядами, словно из ниоткуда, и нападают одновременно в нескольких разных местах. Римскому ли́месу не хватало людских ресурсов, чтобы выдержать натиск. Перепуганные селяне толпами покидали свои дома. Защищать оставшихся было некому.

Аттила с легкостью завоевывал мелкие поселения, а в города покрупнее приходили его глаша́таи и предлагали такие условия, что их торопились принять. Вместо того, чтобы требовать золото, предводитель гуннов его раздавал. Наемникам обещали жалование вдвое и даже втрое большее, чем платила Империя, а тех, кто не соглашался, убивали свои же друзья. Не поддались на эту уловку лишь несколько городов. Аттила их осадил и двинулся дальше, оставив как мелкие островки посреди муравейника, и муравейник постепенно их поглотил. Первым был взят Диводу́рум. За ним последовали и другие.

* * *
Когда магистр римской армии Аэций, объединившись со своими союзниками на юге Галлии, вышел к Аврелиа́нуму, там уже проломили стены. Однако гуннов оказалось не так уж и много. Аэцию и Теодориху без труда удалось отпугнуть их от города своей многочисленной сводной армией. При виде стремительно удалявшихся гуннских всадников римляне от души веселились. Так же вели себя и торинги. Теодорих вместе со старшим сыном въехали в Аврелиа́нум, потрясая оружием. Горожане встречали их как героев, не понимая, что такая победа всего лишь случайный успех.

Аэций предпочел держаться в тени. Заехав в ворота без лишнего шума, он оставил коня на привязи и пошел в казарму. В городе у него было дело, которое занимало его гораздо больше, чем желание покрасоваться в победном венце. По слухам в Аврелиа́нуме объявился беглый начальник равеннской стражи Севастий. До этого о нем упоминал Теодорих. Кого-то с похожим именем замечали то там, то здесь. Аэций не знал, что и думать. Севастий даже мельком не мог появиться в Аврелиа́нуме. Зимой его изловили в Африке. Он занимался грабежами торговых судов. Об этом Аэцию сообщил предводитель вандалов Гейзерих, давно уже ставший правителем Африки. Севастий был хорошо известен среди вандалов, как зять наместника Бонифатия, которого их предводители считали предателем. Гейзерих потребовал за Севастия выкуп. «А иначе, — как он велел передать на словах Аэцию, — твой друг поплатиться головой». Аэций ответил, что был бы рад на неё взглянуть, и вскоре её отрубили и прислали в Равенну. В сосуде с медом она слегка потускнела и обрела желтоватый оттенок, но в том, что когда-то принадлежала Севастию, не было никаких сомнений. Аэций собственноручно отправил её в городскую помойную яму. Не мог же Севастий воскреснуть и притащиться в Аврелиа́нум.

Начальник местного гарнизона заверил Аэция, что это всего лишь слухи. Никакого Севастия в Аврелиа́нуме не было и в помине, зато в осаде города принимал участие сам аттила. О том же говорили и другие участники бойни. Аэций привычно выхватывал из донесений важные мелочи, которые помогли бы ему получить наиболее полное представление о том, что случилось. Аттила действовал дерзко, но слишком открыто. Во главе небольшого отряда он был отличной мишенью, и эта мишень находилась довольно близко от города. Аэций предупредил Теодориха и других союзников, и тем же вечером после короткого отдыха сводная армия снова тронулась в путь.

* * *
Привычные к длительным переходам римляне двигались быстро. Не отставали от них и союзники, ряды которых пополнились федератами, имевшими договор с Аэцием. По этому договору их племенам разрешалось селиться в Галлии в обмен на военную поддержку римлян.

Аттила продолжал стремительно отступать. К пятому дню он отошел в Трика́ссиум, чьи стены были слишком слабы, чтобы стать ему надежной защитой. Как рассказали потом Аэцию, навстречу гуннам вышел священнослужитель Лупп и предложил лошадей и провизию в обмен на то, что город не подвергнется грабежу. Аттила ответил согласием. Он очень спешил и, похоже, был раздосадован.

— Необходимостью отступать, надо думать, — предположил Аэций, выслушав эту историю от самого священнослужителя.

— Как я понял из разговора, — ответил Лупп, — своим появлением возле Аврелиа́нума вы защитили некоего человека, которого этот безбожник считает своим врагом.

«Хм, и кого же…» — удивился про себя Аэций.

— Быть может, он назвал его имя?

— Нет, — покачал головой священнослужитель. — К моему глубочайшему сожалению не назвал. Но, думаю, часть его ненависти перешла на вас, как на благого воина, который ему помешал. На вашем месте я бы поостерегся. В небе явилась кровавая звезда, похожая на копье. А это к большой беде.

Аэций не любил когда каркают под руку, но из вежливости улыбнулся.

— Благодарю. Я приму это к сведению, — сказал он Луппу, а сам тем временем продолжал раздумывать над его словами. Кто же этот таинственный враг аттилы? В Аврелиа́нуме не было ни одного мало-мальски известного человека, не считая Севастия, присутствовавшего в городе в виде слухов. Де-факто их появление совпадало с вторжением гуннов в Галлию. Аэций чувствовал, что за этим стоит Аспар, но ему не хватало данных, чтобы выяснить правду. Раньше источником недостающих деталей была августа Галла Плакидия, но теперь с её смертью источник иссяк. Император Валентиниан не спешил делиться с Аэцием тайными сведениями. Оставалось только предполагать и строить догадки. Аттила охотится за Севастием, и Аспар пустил его по ложному следу? В Константинополе любят подобные трюки. Сперва уверяли, что император Феодосий погиб от несчастного случая. А совсем недавно казнили Хрисафия за какой-то подлог. И если аттила сглотнул наживку в виде Севастия или чего-то другого, то Аспара можно поздравить с победой. Он заставил аттилу на какое-то время удалиться с востока Империи и спас свою армию от неминуемого краха.

В этом случае Аэцию оставалось только одно. Разбить аттилу и выгнать его из Галлии. Как истинный миротворец он не мог направить гуннскую армию в другие земли. Как истинный воин должен был её сокрушить.

* * *
По всем донесениям аттила двигался в сторону своего основного войска. Аэций понял, что не успеет его догнать.

— Найди мне выносливую голубку, чтобы отправить послание в Катала́унум, — велел он Авиту.

— Катала́унум захвачен гуннами. Предложишь аттиле сложить оружие? — удивился тот.

— Нет, предложу повидаться с одним человеком, и посмотрим, что будет.

Аэций говорил про Севастия, которого собирался выставить как приманку. Другого шанса заставить аттилу выйти на битву в условленном месте не было. В Катала́унуме на подмогу гуннам собралась многотысячная толпа, состоявшая из разношерстного местного ополчения. Однако она не шла ни в какое сравнение с армией скифов, что ждала за рекой на востоке. Позволив аттиле переправиться через реку, Аэций утратил бы численное превосходство войска, ему пришлось бы оставить погоню и отойти назад.

Наилучшим местом для боя он видел Каталаунские поля. Оставалось только внушить эту мысль аттиле.


В лагере гуннов

— Ну, что? Какие новости? — Карпилион повернулся к вошедшим в его шатер Валами́ру и Арда́риху.

Оба были вождями дружественных племен. Ардарих возглавлял гепидов. А Валамира избрали своим правителем восточные торинги, отделившиеся по примеру римлян от западных и считавшие себя частью нового справедливого мира, созданного аттилой. В этом мире они занимали равноправное положение с народами гуннов и были хозяевами своих земель, а не данниками римского императора.

— Император Маркиан отказался выплачивать дань за Феодосия, — сказал Валамир. — На словах он передает, что золото у него для друзей, а для врагов — железо.

— Смелый ответ, — произнес Карпилион в раздумье.

— Послать к нему войско?

— Нет… Сначала закончим здесь. Маркиан от меня никуда не денется. Заплатит вдвое больше, когда вернусь. А пока дадим ему отдых. Пусть пополнит свою казну.

Карпилион не хотел задерживаться здесь надолго. Поначалу он собирался использовать вторжение в Галлию, как довод отдать за него сестру императора, но Валентиниан ответил, что Гонория отдана другому, и никаких переговоров ни по какому поводу вести не будет. После этого завоевание Галлии потеряло какой-либо смысл, кроме мести. За спиной у Карпилиона был обширный надежный тыл, простиравшийся от Волхи до берегов Данубия. В Галлию он привел степняков, чтобы быстро её просеять, найти Севастия и вернуться обратно. Для него это было личное дело, о котором он не мог говорить открыто. Валамир и Ардарих считали, что конечная цель похода — отрезать Галлию от Империи и угрозой голода подчинить себе римлян.Карпилион не мешал им так думать. Будь он варваром, поступал бы как варвар. Но тому, кто воспитывался в Римской Империи, трудно избавиться от идеалов, что внушали с детства. Карпилион запретил грабеж на захваченных землях. Не церемонился только с теми, кто оказывал сопротивление. К тем он был жесток. Выгонял с насиженных мест. Оставлял в руинах целые города. К нему постоянно ходили просители, умоляя не разорять их дома и хозяйства.

Услышав какие-то голоса у входа в шатер, Карпилион спросил:

— Опять ходоки?

— Нет. Это посыльный из Катала́унума, — ответили из-за полога. — Говорит, прилетела голубка и принесла для тебя послание.

— Давайте его сюда, — распорядился Карпилион, но потом, взглянув на Валамира и Ардариха, передумал и вышел к посыльному сам.

Послание было на скифском. В нем сообщалось, что Севастий находится у Аэция, и если аттила желает его получить, то может сделать это на поле боя. Вернее, на Катала́унских полях.

В первый момент Карпилиону вспомнилось сразу все. Изъеденный крысами труп отца в подземелье Маргуса, разоренная усыпальница, мерзкое подлое убийство брата, гибель Кия, вызволившего их из плена… Карпилион глядел на послание, и его сжимало будто в тиски. Аэций был для него человеком, которому долго и преданно служил отец. Из-за этого образ магистра всегда был продолжением образа отца. Аэций — безупречный герой, плохому командиру не служат. А теперь он, что же, поддерживает его врага?!

От гнева Карпилион потерял способность рассуждать спокойно. Севастий заплатит за все. А с ним и Аэций за то, что его привечает. На остальное плевать.

— Разворачиваемся на Каталаунские поля и готовимся к бою, — отдал он приказ так тихо, что не услышал собственный голос.

Зато его голос услышали те, кто был рядом. Приказ подхватили и донесли до каждого уха.

— Римлян гораздо больше, — осмелился возразить какой-то советчик.

Карпилион заткнул ему глотку ударом меча и других возразителей не нашлось.

Убитый был предводителем крупного племени. Половина его людей тем же вечером собралась и покинула войско. Вторая половина осталась и признала аттилу своим командиром. Карпилион подумал, что это гораздо лучше, чем терпеть паникеров под боком, которые вечно будут оспаривать каждое его слово и расхолаживать остальных.

Единственный человек, чьим мнением он дорожил, был старый убеленный сединами предсказатель. У него, что ни скажет, сбывалось каждое слово, но на этот раз предсказание было таким, что хотелось заткнуть и его.

— Битва с римлянами будет Великой, ибо в ней погибнет Великий правитель, — сказал он, тряся указательным пальцем. — Под ним будет лошадь, такая же златогривая, как и та, что грозит тебе смертью. Только коснись её головы и свалишься замертво…

— Хватит, — буркнул Карпилион, задетый плохим предсказанием за живое. — О лошади я уже слышал и давно поменял на другую. Возьми лучше золота и наворкуй мне что-то повеселее. Сумею я отомстить за отца или нет?

— Оставь свое золото при себе. Ибо судьбу не подкупишь, — ответил старый упрямец. — Победителей в этой битве не будет. А если хочешь веселья, пойди к шутам, они тебя рассмешат.

Карпилион закусил покрепче губу, чтобы не вырвалось бранное слово. Победителей в битве не будет. Другими словами в ней все полягут? Но расспрашивать дальше не стал. И так уж наслушался выше крыши.

Ильдика вышила оберег на рубахе, её и наденет. Авось сохранит от удара. А если полягут все, тогда ведь не только он сам, но и его враги.


Июнь 451 г. Каталаунские поля

Каталаунские поля представляли собой равнину, разделенную длинным холмистым взгорьем. Римская армия подошла к нему с запада и разбила лагерь с одной стороны холмов. А гуннская — подошла с востока и разбила лагерь с другой.

Как только гепиды Ардариха попытались подняться на взгорье, со склона спустились союзные римлянам франки и напали на них с мечами и копьями. Резня продолжалась до самой ночи. Ардарих ввязался в неё по собственному почину. К счастью ему хватило усилий, чтобы отбиться от франков и вернуться обратно в лагерь. Потери были большими с обеих сторон. Гепидам пришлось до утра зализывать раны, прижигая их пеплом и накладывая повязки.

В отличие от Ардариха, считавшего франков зарвавшимся сбродом, Карпилион уловил в их ответном действии явный намек. Аэций дает понять, что начнет наступление там, где увидит гуннов?

Утром с восходом солнца гуннская армия подошла к холмам. Возле левого склона все поле было усеяно мертвыми. Они лежали вповалку. А сверху над их телами на всем протяжении взгорья выстроились живые. В лучах золотого рассвета виднелись наве́ршия шлемов, острые наконечники пик, реяли алые стяги.

Казалось, армия римлян только и ждет сигнала, чтобы продолжить бойню.

Но сигнала все не было. Раннее утро сменилось поздним. Позднее утро — второй половиной дня.

И все это время другая армия, гуннская, стояла напротив взгорья, на гребне которого видела своего врага. С правого фланга — торингов, с левого — римских наемников, а между ними — сиявшую конской сбруей кавалерию федератов. Располагались они неровно, словно Аэцию не хватало людей, чтобы вытянуть линию без прорех. Не потому ли он медлил до самого вечера? В сумерках легче сбежать от позора, когда разобьют его войско?

— Их там гораздо меньше, чем нас, — подзуживал Карпилиона Ардарих. — Сколько мы будем ждать? Снести петушиноголовых и все!

Валамир был такого же мнения. Вторили ему и другие. Карпилион сознавал, что занять высоту на взгорье будет непросто, но и его утомило бесплодное ожидание у холмов. Осторожность важна в обороне, а в нападении надо уметь рисковать. Как предводитель громадного войска Карпилион не знал поражений и не боялся риска. Как сын, поклявшийся отомстить за отца, горел нетерпением наконец-то исполнить клятву, которую дал. Решимость Ардариха и Валамира его вдохновляла.

— Начинаем атаку, — бросил он хмуро. — Коня!

Приказ моментально исполнили. Коня подвели вороного, с широкой грудью и золотой уздой. Карпилион надел на голову шлем и вскочил в седло.

— Вперед! На холм! — показал он мечом в ту сторону, где была кавалерия федератов.

Со всех сторон подхватили:

— Вперед! Вперед!

И тотчас земля содрогнулась от топота тысяч коней. Лихие наездники вскинули луки и помчались на взгорье, улюлюкая и подбадривая друг друга. Склон впереди был пологим. Они без помех подлетели к вершине и, выпустив стрелы, вернулись назад. Однако ливень из стрел не нанес желаемого урона. Их атаку легко отразили. За ней последовала вторая и третья. И вскоре стало понятно, что обычная тактика бесполезна.

Увидев это, Карпилион обратился к своим войскам. Тактика будет другой. Вместо дальнего — ближний бой. Иного выбора нет. Врагов на обоих флангах не так уж и много. Торингов справа возьмут на себя их восточные родичи во главе с Валамиром. Римских наемников слева рассеют гепиды Ардариха. А с кавалерией федератов сразится он сам во главе степняков. Кто может пребывать в покое, когда аттила сражается, тот уже похоронен!

Карпилион издал воинственный клич, которым всегда призывал войска, и повел их в атаку.

* * *
В это время Аэций и лучшая часть его войска, так называемые букелларии магистра армии, находились в укрытии за холмами и не имели возможности наблюдать за началом боя.

В другом укрытии в окружении столь же отборных воинов притаился сын короля Теодориха Торисмунд.

Аттила не должен был их заметить. Вылазкой франков ему постарались внушить, что также поступят и остальные — спустятся вниз на равнину и позволят себя потрепать. Однако римская армия осталась стоять на холмах, недосягаемая для конной атаки. Аэций не сомневался в том, как ответит аттила. В азарте ринется в бой и схлестнется с кавалерией федератов, стоявшей ровно посередине и казавшейся наиболее уязвимой. А та постепенно отступит за холм и заманит в ловушку около трети гуннов. Разделавшись с ними, Аэций и Торисмунд поспешат на подмогу тем, кто воюет на взгорье, и тогда оставшимся гуннам несдобровать. Сейчас с ними бьются комит Авит и король Теодорих. Аэций придет на подмогу Авиту. А Торисмунд побежит выручать отца. Аэций еще до начала боя хотел поменять их местами, но Теодорих ответил, что так безопаснее для Торисмунда. Слышал бы это сам Торисмунд, наверняка находился бы рядом с отцом.

Накануне они втроем сидели в палатке Аэция, слушали вести, что приносили о франках, решали, как действовать дальше, по очереди дремали. А перед самым рассветом Теодорих простился с сыном и ушел на вершину холма, чтобы встретить гуннов на правом фланге.

Время с тех пор тянулось, словно хромая кобыла…

Внезапно до уха Аэция донесся протяжный сигнал рожка. Прошло мгновенье, другое, и с другой стороны холма повалили кони. Ошалев от страха, они несли на себе живых и мертвых. Следом бежали пешие, оглашая воздух истошными голосами, чтобы привлечь внимание. Сзади на них напирали гунны. Рубили врага на скаку и давили копытами, словно были кентаврами, а не людьми. Их свирепые лица искажала неукротимая злоба. Их мечи вздымались быстрее орлиных крыльев. Против такого напора у федератов не было ни единого шанса.

Аэций взмахнул рукой, и его букелларии выскочили из укрытия. С другого бока на гуннов вылетел со своими мечниками Торисмунд. Резня началась такая, что гунны посыпались с седел прямо под ноги своим лошадям. Их крошили словно труху. Повсюду слышался вой и предсмертные крики. Угодивших в ловушку было так много, что рука уставала рубить. Внизу, под ногами, как бревна перекатывались тела. А сверху всё прибывало и прибывало новое мясо.

Отъехав на возвышение, чтобы увидеть картину боя, Аэций окинул пристальным взглядом тех, кто сражался на поле. Среди гуннов многие были в шлемах, и каждый мог оказаться аттилой. Вон тот, к примеру, длинноволосый, спину которого так упорно загораживают щитами. Как только воткнется по несколько копий, их быстро меняют. Но долго так продолжаться не может. И нет уже ни щитов, ни тех, кто прикроет спину. В пылу сражения воин не видит павших. Он видит только врагов, и каждый его удар достигает цели. Каждый!

Такой в одиночку перережет целое войско.

«Да метните в этого волка копье. Спина же открыта», — едва ли не вслух возмутился магистр. И кто-то его услышал. Копье прилетело сзади. Воин качнулся вслед за ударом и свалился ничком. Увидев это, Аэций потерял к нему интерес. И вдруг посреди всеобщего гама раздались громовые крики:

— Аттила ранен! Аттила лежит на земле!

Торисмунд это тоже услышал. Нашел магистра глазами и, получив в подтверждение быстрый кивок головы, махнул кому-то рукой. И тотчас к упавшему воину побежало несколько человек. Отбили у конных гуннов, пытавшихся его увезти, и понесли к палаткам.

Аэцию не терпелось увидеть поверженного аттилу, но битва была в разгаре. С этого края холмов от гуннов почти никого не осталось. Их быстро добили и побежали на взгорье. Аэций со своими букеллариями — на левый фланг. Торисмунд со своими мечниками — на правый.

К ночи все было кончено. И не римляне обратились в бегство, а гунны. Это было их первое поражение в битве с Империей, но оно рисковало остаться последним, потому что их предводитель аттила лежал в крови в палатке магистра армии.

* * *
— Победа, — поздравил Торисмунд Аэция.

— Победа, — ответил магистр. — Теперь мы герои на все времена. Зови отца, пойдем, поглядим на аттилу.

Вокруг сияло множество факелов. В темноте казалось, что звезды упали с небес и рассыпались по всему пологому склону. Картина смерти во всей своей неприглядной красе откроется днем, когда посветлеет небо, а сейчас кромешная мгла скрывает растерзанные тела.

Скуластое грубое лицо Торисмунда было тревожно.

— Отца я пока не видел, — сказал он своим тягучим, чуть хриплым голосом. — Наверное, погнался за гуннами. Поеду за ним. Возможно, ему нужна подмога.

— Поезжай, — кивнул Аэций. — Я буду в палатке. Там меня и найдете.

* * *
В лагерь он шел пешком. Со всех сторон его окликали по имени. Поздравляли с победой, потрясали оружием в знак уважения. Тут были и те, кто стоял на ногах. И те, кто лежал на носилках, истекая кровью. Победная эйфория властвовала над всеми. И сам он чувствовал необыкновенность момента. Теперь на долгое время в Галлии восстановится мир. Империя спасена от разорения. По крайней мере, здесь, на западе. Император Валентиниан получит новое подтверждение тому, что армия находится в верных, надежных руках. А друзья и соратники убитых утешатся мыслью, что смерть их товарищей не была напрасной…

Возле одной из палаток стояла охрана. Полог был приоткрыт. За ним сияла полоска света. Наверное, горел светильник, оставленный лекарем.

— Что там с пленником? Жив? — спросил Аэций, приподнимая полог.

— Жив, но сказали, не доживет до утра, — ответил охранник.

Ну, что ж. Придется поторопиться, подумал Аэций и вошел в палатку.

Часть 19. Встреча

Раненый лежал на промокшем от крови плаще. Он был раздет по пояс. Правую сторону вместе с шеей закрывала повязка. Походный лекарь уложил его прямо на спину, нисколько не заботясь о том, где находится рана, и напоил дурманящим зельем, чтобы не чувствовал боль, и можно было его допросить.

Аэций присел на корточки рядом и пододвинул светильник. Раненый тяжело со стоном дышал. Лицо исказило страдание. Аэцию оно показалось знакомым и незнакомым одновременно. Зеркон описывал предводителя гуннов как темноголового, с козлиной седой бородкой и несуразными расплющенными чертами. А этот выглядел совершенно иначе. Светлый оттенок волос, густая короткая борода, прямой благородный нос. Дополнить картину мешали полузакрытые веки. Раненый был в забытьи. Аэций шлепками заставил его очнуться и взглянуть на того, кто сидит перед ним. Взор поначалу был безразличным и каким-то мутным, но постепенно ожил. Зрачки расширились радостным удивлением, и в следующее мгновение Аэций услышал:

— Отец…

Раненый явно бредил.

«Ты обознался», — хотел сказать ему Аэций, но не смог произнести ни слова. Какое-то время сидел не двигаясь, не в силах признаться себе, что это Карпилион. Потом дрожащей рукой убрал с его лба упавшую прядь и увидел, что нет никакой ошибки. Это Карпилион. Повзрослевший, изменившийся, но все-таки он и никто другой.

Аэцию стало трудно дышать.

«Но ведь Зеркон говорил, что это не он. Как же так?.. Почему?..» — завертелись обрывки мыслей.

— Карпилион, сынок…

Кажется, он произнес это вслух, но раненый не услышал. Он снова впал в забытье. С его губ срывались какие-то полузнакомые имена. Ильдика. Онегесий… Он прощался с ними, говорил, что встретил отца и уходит к нему. На Волху…

Аэций вдруг понял, что потеряет его навсегда. Выскочил из палатки и хотел уже крикнуть: «Лекаря!», но перед ним возникли какие-то люди. Аэций взглянул на них ошалело и в одном узнал Торисмунда. Тот был черен лицом и подавлен.

— Где эта падаль? Я убью его! — прорычал он, намереваясь немедленно войти в палатку.

— О ком ты говоришь? — прикинулся удивленным Аэций.

— Об аттиле! — рявкнул Торисмунд. — Мой отец, король Теодорих, погиб. Я снесу этой падали голову. Отойди!

— Там его нет, — как можно спокойнее произнес Аэций, хотя в груди разыгралась такая пляска, что едва стоял на ногах.

— А кто же там? — насупился сын Теодориха. — Мне сказали, что аттилу принесли сюда.

— Твои люди ошиблись. Они принесли его родича, этого… Лаудариха.

— Лаудариха?! — воскликнул взбешенный Торисмунд. — А где аттила?

— Сбежал. Наверное, мчится сейчас к реке. Кони у гуннов быстрые. Ты вот что, — Аэций обнял Теодориха за плечо и повел его в сторону от палатки, делая вид, что хочет потолковать с ним о чем-то важном. — Аттилу уже не догонишь. Я понимаю, что горе тебя ослепляет. Смерть Теодориха и меня разбивает о камни. Он был моим побратимом. Ты знаешь, как тепло я к нему относился. И считаю своей обязанностью позаботиться о тебе, его сыне…

— А чего тут заботиться? — перебил Торисмунд. — Я цел и невредим. В отличие от отца.

Аэций повернулся к нему лицом и произнес, доверительно глядя в глаза.

— Хорошо, что ты цел. Я рад это слышать. Скоро тебе понадобится вся твоя сила. А если промедлишь еще немного — и войско.

— О чем это ты?

О том, как устроена жизнь того, кто у власти. А устроена она везде одинаково.

— Смерть короля означает, что во главе торингов встанет новый король. И это, возможно, будешь не ты.

— Я его старший сын! — воскликнул Торисмунд.

— Как старший ты наследуешь право быть королем. Но выбрать могут и не тебя, — возразил Аэций. — Мой тебе добрый совет. Возвращайся скорее к братьям. Иначе они поделят власть без тебя. А Теодориха похороните вместе. Как подобает. С почестями. И вместе решите, что делать дальше.

Видимо, Торисмунд и сам подумывал о чем-то похожем. Во всяком случае, спорить не стал.

— Благодарю за совет, — ответил он сухо.

— И от меня прими благодарность, — не остался в долгу Аэций. — Империя не забудет героя, вставшего на её защиту. Не сомневаюсь, что когда мы встретимся снова, увижу тебя королем и добрым другом.

Торисмунд в ответ не сдержал улыбки. Он уже мнил себя королем торингов. Аэций еле держался при мысли, что не удастся его по-быстрому отослать, и как только ушел, сейчас же вернулся в палатку. Раненый был без сознания. Аэций завернул его в плащ с головой и крикнул охране привести лошадей.

— Передайте Авиту, что я отлучился по важному делу, — сказал он после того, как приказание было исполнено. Взвалил Карпилиона на лошадь, привязал потуже к седлу и, вскочив на другого коня, поехал в селение, до которого можно было добраться и ночью, ибо оно приютилось неподалеку от Каталаунских полей.


У знахарки

— Кто такие? Чего вам надо? — послышалось из-за двери.

Избушка покоилась на деревянных столбах, торчавших над берегом озера. Вели к ней расшатанные мостки, такие дряхлые, что того и гляди обвалятся под тяжестью двух человек. Тот из них, что тащил на себе другого, опасался за крепость досок и ступал на них осторожно, словно боясь проломить.

Над озером разливалась ночная синь. И лес вокруг, и вода казались черными словно сажа.

— В селении мне сказали, что ты умеешь вытаскивать с того света, — отозвался носильщик и, осторожно придерживая, свалил с себя ношу у порога избушки. Только самые близкие люди узнали бы в нем Аэция. Дышал он с трудом. Легко ли кому-то в возрасте, пускай и выносливому, и крепкому, тащить на себе молодого здоровенного детину.

— Идите к другому лекарю. В селении врут через слово, — было ему ответом.

— Другие лекари говорят, что умрет. Либо ты его вылечишь. Либо уже никто, — возразил Аэций.

В избушке коротко громыхнуло и стихло.

— Помоги ему, добрая женщина. За лечение я заплачу. — Аэций достал из-за пояса золотую монету и постучал по двери.

— И много заплатишь? — раздалось у него за спиной.

Аэций размашисто обернулся. На мостках стояла хозяйка избушки — маленькая, тщедушная, похожая на костлявого старика, одетого в длинное женское платье, доставшееся явно с чужого плеча. И как только она оказалась сзади? Вылезла в слуховое окошко?

Аэций кинул монету.

Знахарка ловко поймала её на лету, зажала в кулак и тут же разжала — а там ничего. Исчезла монета, как будто и не было.

— Чтой-то ты щедрый больно, — сказала старая. — Кто он тебе? Сынок? Или родич?

— Не все ли равно, — с досадой ответил Аэций. — Монету взяла, так лечи.

Ответ его удивил.

— А сам почему не лечишь? Ты ведь умеешь. Должен уметь.

— С чего ты взяла? — смутился Аэций.

— В глазах твоих прочитала. Свой свояка узна́ет наверняка, — ответила знахарка, ухмыльнувшись. — Разве не говорили тебе, что сможешь лечить болезни даже обычной водой? А за это заплатишь своим здоровьем. Рука ослабнет, спину прихватит…

Аэций не выдержал. Двинулся к ней, намереваясь поймать и силой заставить лечить, но она легко увернулась. Остался лишь клок волос между пальцев. Магистр стряхнул их и огляделся. Старуха куда-то исчезла. То ли бесшумно спрыгнула в воду, то ли юркнула под мостки. Разве в такой темноте разглядишь.

— Где ты? — позвал Аэций. — Вернись. Клянусь своей жизнью, что больше тебя не трону.

Но никто не ответил.

Тогда он звякнул мешком, висевшим у пояса.

— Хочешь ещё монет? У меня их много.

И снова никто не ответил.

Аэций в отчаянии опустился на колени рядом с Карпилионом. Коснулся его щеки.

— Что же нам делать, сынок…

А тот был так тих, так бездвижен, что, казалось, уже и не дышит.

Под мостками призывно плескалась вода. За ночь она остыла и, наверное, стала такой же студеной, как та, из ручья, которой лечился Аэций когда-то давно. Тогда ему тоже твердили, что не могут помочь. От лекарей не было проку. А вода помогла.

Или, может, помог себе сам?

Рука с тех пор ослабела. Теперь, наверное, и совсем отсохнет…

«Ладно, потом посчитаем потери», — отмахнулся от этой мысли Аэций. Устроиться можно в избушке. А там будет видно, что делать дальше.

* * *
Самой сложной для них оказалась эта первая страшная ночь. Карпилион лежал словно мертвый. Аэций отер ему пот, намотал поверх пропитавшейся кровью повязки — другую, более толстую. А ту, что накладывал лекарь, побоялся сдирать. Кровь под повязкой продолжала сочиться, но уже не хлестала.

Аэций знал, что означает такая кровопотеря. Видел не раз, как от неё умирают, и никто ничего не может поделать. Вместе с кровью стремительно вытекает жизнь, и даже сильный воин становится просто бревном. Повязка мешала Аэцию разобраться, где именно рана и насколько она опасна. К счастью копье не задело Карпилиону горло. Аэций давал ему пить со своих ладоней. Карпилион с трудом, но глотал холодную воду. Другого лекарства кроме этой воды и молитв у Аэция не было. Он сидел рядом с сыном, держал его руку в своей руке и мысленно всеми силами вливал в него токи собственных жизненных сил.

На рассвете в избушку явилась знахарка, приволокла откуда-то целебные травы, за которыми убежала ночью, и принялась заваривать их в котле. Разжигая очаг, она так шумела, что услышал бы мертвый. Но раненый не был мертв. Карпилион метался в бреду, сознание теплилось тоненьком огоньком, не погасшим ни в этот день, ни в мелькнувшие следом ужасные дни, когда казалось, что раненый умирает. Аэций не отходил от него ни на шаг. Знахарка приносила еду. Поила бодрящим отваром. Но в одном помочь не могла. В первую ночь у Аэция затекла ладонь державшая руку сына. Сначала он не придал значения. А, когда и в другой руке появилась слабость, подумал, не плата ли это за спасение сына? Однако вместо того, чтобы впасть в уныние, обрадовался как ребенок. Теперь его сын останется жив, и смерть пройдет стороной.

* * *
Карпилион пришел в себя в задымленной избушке, тесной, с низкими потолками, освещенной вместо светильника узким подслеповатым оконцем. Состояние было таким, словно выпил лишнего и очнулся, не протрезвев. Все тело ломило от боли, и с каждым мгновением она становилась сильнее.

— Что со мной?.. Где я?.. — прохрипел он, увидев кого-то стоявшего в дальнем углу.

Тот обернулся.

— Ты? — Карпилион уставился на него, пытаясь хоть что-то понять. Перед ним был отец. Вот, вроде бы, только что видел его во сне, а теперь очнулся и понял, что это не сон. Все было явью. Особенно нестерпимая боль, разрывавшая верхнюю половину тела.

— Тише. Не разговаривай, — мягко сказал отец. — Позже я все тебе объясню. А сейчас не время. Ты еще слишком слаб…

— Нет. Объясни сейчас, — с усилием проговорил Карпилон. От боли ему хотелось кричать.

— Сначала выпей вот это, — ответил отец.

Карпилион отхлебнул из плошки какую-то горькую муть.

— Отрава, что ли?

— Лекарство. Оно избавляет от боли. У тебя серьезная рана, ты едва не погиб.

— А что с остальными? С Ардарихом, Валамиром.

— Не знаю. Наверное, думают, что аттила сбежал. Твои войска отступают. После разгрома от них почти ничего не осталось. Только какие-то крохи. Поверь, я просто в отчаянии от того, что случилось. Хотя понимаю, вина, конечно, на мне.

— О чем ты? Какая вина? — Карпилион посмотрел на отца непонимающим взглядом.

— Видишь ли…. Все немного не так, как говорил вам Зеркон. Я не обычный легионер. А ваша мать родила вас не порознь. Из-за того, что вы были двойней, вам угрожала опасность. Таких детей ненавидят, считают порождением злого духа. Поэтому я забрал вас у матери и доверил Зеркону. Он выдавал вас за братьев, родившихся в разное время.

— Выходит, я вовсе не младший?

— Нет. С Гаудентом вы ровня, — сказал отец. — Я знаю, как он погиб. Знаю о договоре с Руа. И не скажи мне Зеркон, что аттила другой человек, мы никогда не встретились бы в бою.

— Так, значит, ты…

— Магистр западной римской армии Флавий Аэций.

Карпилион закатил глаза. Ухмылка коснулась губ и тут же исчезла.

— Что же ты меня не убил?.. Я ведь твой враг.

— Не говори так.

— А как говорить? Все это время я только и думал о мести. А ты, выходит, был жив?

— Нет ничего, что мы не могли бы исправить.

— Как? Расскажешь правду о нашем родстве?

— Расскажу, — ответил отец. — Представлю тебя как сына, который все это время находился в заложниках у аттилы. Скажу, что обменял тебя на Лаудариха.

— Лаударих погиб…

— Не имеет значения. Главное, ты согласен? После того, что случилось, аттила должен исчезнуть. Мстить больше некому. Севастий убит вандалами. А мы с тобой не враги.

Карпилион почувствовал, что боль изменилась и стала другой. Ту старую хотя бы можно было терпеть, а эта жалила в самое сердце. Судьба Севастия его больше не волновала. Он думал о тех, кто выжил в Каталаунской бойне. Представлял, как покажется им на глаза, как объявит, что позорное поражение поставило крест на битве с Империей, что надо смириться с победой римлян и заключить унизительный мир, и понимал, что не сможет этого сделать. Уж лучше тогда умереть и родиться кем-то другим. Но именно это и предлагал отец. Умереть и воскреснуть ради того, чтобы наступила другая, новая жизнь…

Карпилион прикрыл уставшие веки и не ответил.

— Прости, я утомил тебя разговором, — забеспокоился его молчанием отец. — Подумай над моими словами. А пока что — поедем в поместье долечивать рану. У меня небольшая вилла близ Аримина. Там тебе будет удобно. Рядом в селении норки. Их даже больше, чем прежде. Виллу недавно обставили заново, навели в ней порядок. Я строил её для Сигун, твоей матери, она по праву принадлежит тебе.

В его словах, поведении, в том, как доверительно говорил, чувствовалась забота, которой Карплиону так не хватало в детстве. Он как будто снова стал мальчишкой и наконец-то обрел своего отца.


Возвращение домой

Перед тем, как ехать в поместье, Аэций наведался в лагерь римлян. Сказал Авиту, чтобы послал императору донесение о победе на Каталаунских полях. А через некоторое время Аэций вызовет его в Рим, где для них без сомнения подготовят пышную триумфальную встречу.

При слове «триумф» у Авита заблестели глаза. Для любого военного это важная веха, ведь в сознании большинства триумфатор становится вровень с богами, его имя помнят и чтут.

Аэций наверняка находился бы в том же приподнятом расположении духа, не окажись его сын аттилой и заклятым врагом Империи. Простившись с Авитом, он велел снарядить повозку и лошадей. Карпилиона надо было как можно скорее отправить в поместье, пока о нем не дознались.

До самого дня отъезда Аэций прятал его в избушке. А чтобы не вздумал сбежать, давал ему сонные снадобья, выменяв их у знахарки на горсть золотых монет. От этих снадобий Карпилион находился в каком-то дурмане и не помнил, как они отправились в путь. По дороге в Италию он почти постоянно дремал. Аэций глядел в бородатое, угрюмое как у волка лицо и не мог поверить, что это тот самый мальчишка, который поклялся за него отомстить. В детстве он походил на Сигун, и казалось — останется мелким, как и она.

«Посмотрела бы ты на него сейчас», — мысленно обращался Аэций к матери своих сыновей.

В их первую встречу Сигун и сама была как мальчишка — загорелая, большеглазая, в ладной броне из вареной кожи и воинственной круглой шапке, натянутой почти до бровей.

— Кто это? — спросил Аэций у предводителя норков, имя которого было Карпилион.

— Дочка моя, Сигун, — ответил тот.

— Надо же. А мне показалось — сынок, — пошутил Аэций.

Уловив, что над ней смеются, девушка сорвала с себя шапку и убежала в лес. Волнистые кудри спадали ей на спину длинными красноватыми ручейками. Аэций увидел их за листвой и решил подойти.

— Ты чего убежала? Из-за меня? — спросил с виноватой улыбкой.

Сигун решила не отвечать, чтобы тоже почувствовал себя глупо.

«Ах, так», — подумал Аэций, подхватил её на руки и понес обратно в селение.

Сигун вырывалась, била его по груди, и тогда он нарочно споткнулся. Девушка испугалась и обхватила его за шею. Аэций расхохотался, ведь это была всего лишь уловка. Сигун поняла, что её провели и начала вырываться снова.

— Да не трепыхайся ты, маленькая пташка, — прошептал Аэций и прижался губами к её губам.

С этого первого поцелуя началась их любовь, похожая на бездонную бурную реку. Отношения со второй женой Пелагеей были другими. Они заключили союз и честно его выполняли. На время похода в Галлию Пелагея уехала в Рим вместе с маленьким сыном. Аэций не знал, что сказать ей о детях Сигун, и решил отложить разговор на потом.

Часть 20. Отец и Сын

В поместье хозяина встретили норки. Но не те, что раньше. Другие.

Из Норика их привез Зеркон. Посольство к гуннам навсегда изменило его прежнее положение. Для шутовства он теперь не годился. Аэций поручил ему заниматься хозяйством в поместье, и карлик с небывалой энергией бросился наводить там порядок. Пришедшую в запустение виллу обставили новой мебелью, повесили занавеси на входах, украсили стены новыми фресками. Стараниями садовников она утопала в роскошных цветах. На подъезде к дому стояла охрана.

Зеркон раздавал указания, а сам наслаждался привольной жизнью. Утреннюю еду ему приносили в постель, вечернюю он принимал на природе. Для него выносили столик, сервированный золотыми блюдами. Карлик вкушал всевозможные яства, непременно пробуя каждое и запивая превосходным виноградным вином, которое покупалось у лучших виноделов Италии.

О приезде Аэция он узнал во время одного из таких возлияний, сидя за столиком, вкушая чудесный румяный пирог, запивая его вином. Охрана из нескольких норков вооруженных длинными топорами привела посыльного — измотанного долгой дорогой детину, утверждавшего, что к ночи на виллу прибудет хозяин поместья.

Зеркон едва не свалился в обморок. В голове от страха затюкали молоточки: «Аэций едет сюда? Но почему в столь позднее время? Значит, есть, что скрывать?»

— С ним будет гость, он ранен, поэтому — никакой огласки, — предупредил посыльный.

Ах, вот что…

— Никакой огласки, я понял, — отозвался карлик, показывая жестами, что рот у него на замке.

— Для гостя понадобится отдельная комната, — дополнил свои слова посыльный.

— По-другому и быть не может, — заверил его Зеркон.

— Она должна быть возле спальни магистра, — последовало новое уточнение.

— Да-да, возле спальни магистра. Я сейчас же об этом распоряжусь.

— … И приготовьте чистые простыни.

Это было уж слишком.

«Разумеется, чистые. На грязные гостей не кладут», — проворчал про себя Зеркон,

— Передайте магистру, что все будет сделано как подобает, — произнес он вслух. — А так же прибавьте мои искренние поздравления с победой. Как я слышал аттила пал в этой битве на Кайталан… э… Каталаунских полях.

— В этой битве пал король Теодорих, — с невозмутимой миной поправил его посыльный.

— Да неужели? — всплеснул руками Зеркон. — Смерть короля вандалов так меня опечалила…

— Теодорих был королем торингов, — снова поправил посыльный. Видимо, ему нравилось поправлять других.

«Сгинь ты в болото со своими поправками», — мысленно буркнул Зеркон. От вина он становился задирист и еле сдерживался, чтобы не нагрубить.

— Прошу извинить. У меня появились дела. Я хотел бы немедленно к ним приступить, — сказал он с учтивой иронией. — Наверное, вы проголодались в дороге. Вот тут у меня недоеденный пирог. Не желаете ли…

Не успел он договорить, как посыльный схватил со столика блюдо с остатками пирога и с удовольствием начал чавкать.

«Варвар», — мысленно возмутился карлик и буквально вырвал у посыльного кубок с вином.

— Вам принесут другое. Из бочки, — сказал он мрачно и удалился, оставив посыльного доедать пирог.

* * *
Ночью возле особняка показалась повозка и несколько всадников-провожатых. А поскольку было уже темно, разглядеть, который из них хозяин поместья, Зеркону удалось не сразу.

У самого дома света было достаточно. Вот тогда-то и стало понятно, что Аэций гарцует на белом лоснящемся скакуне, как и положено победителю в славной битве. Сбруя коня отливала красным. Такого же цвета был плащ, закрывавший широкие плечи магистра. Отсветы факелов падали на броню, заставляя её сиять. Озаренный яркими бликами всадник казался богом огня, явившимся прямо с небес, но лицо его было сумрачно, как у демона смерти. При виде того, как он спускается с лошади, как тяжело шагает к повозке, карлика захлестнуло недобрым предчувствием. Скривившись в радушной улыбке, он ринулся следом и даже успел проблеять: «Как я рад. Как я рад».

— Мы на месте! — крикнул в повозку Аэций, и оттуда, согнувшись, вышел какой-то верзила в обмотанной возле шеи накидке, светловолосый до плеч.

«Тот самый раненый», — подумал Зеркон.

— О, прошу вас пожаловать к нашему очагу, гости хозяина — наши гости, друзья хозяина — наши друзья, — вспомнил какую-то давнюю поговорку.

Раненый повернулся всем корпусом, чтобы его увидеть. Двигался он, словно в тумане, медленно и осторожно. Видимо, не хотел потревожить рану, которую прикрывал накидкой, но при этом все-таки был на ногах, а, значит, мог обойтись без носилок.

Аэций молча наблюдал за обоими и, казалось, чего-то ждал. Зеркон это понял по-своему.

— Для отдыха все готово, — обратился он к гостю. — Пойдемте, я провожу.

Раненый остановил на нем пристальный взгляд и не двинулся с места. Может, был малость шокирован неказистым видом того, кто его встречает?

— Я управитель поместья. Один из здешних пенатов, хранителей очага, — представился карлик с учтивой улыбкой. В том, что его разглядывают словно диковину, не было ничего необычного, ничего такого, что могло бы насторожить.

Настораживало другое. Раненый вел себя странно, он как будто не слышал, о чем ему говорят, а если и слышал, то понимал с трудом.

Зеркон вопросительно посмотрел на Аэция. Тот показал ему жестом: иди, мол, тогда он пойдет за тобой. Карлик кивнул и направился к дому. Возле двери обернулся — раненый двигался следом. Так они миновали зал, добрались до спальни хозяина дома и вошли в соседнюю комнату, предназначенную для гостя. Сюда принесли кровать и столик для умываний. Несколько огоньков витало над канделябрами, стоявшими по углам.

— Здесь вам будет удобно, — сказал Зеркон.

Раненый сел на кровать, привалился боком на мягкое покрывало и закрыл глаза. Зеркон хотел поднять ему ноги, как когда-то племянникам, порой засыпавшим в такой же позе, но это ведь был чужой человек, поэтому, постояв немного в раздумье, он ограничился тем, что погасил огоньки и удалился прочь.

* * *
— Поди-ка сюда, — окликнул его Аэций из спальни.

— Ах, и вы уже здесь? — пробубнил Зеркон. — А я велел приготовить ужин в обеденной зале. Думал распить с вами пару сосудов вина. За победу на этих… окаянных полях.

— Вот именно, окаянных, — ответил магистр. — Ты же видишь, кого я там встретил.

Зеркон удивленно вскинул бровями.

— Кого?

— Карпилиона, племянника твоего. Не узнал его, что ли?

— Так это… он? — захлопал глазами карлик.

Аэций кивнул.

— Кто-то подсунул послам подставного аттилу, поэтому мы обманулись.

— Проклятые твари… — взъярился Зеркон. — И что же теперь? В подоле такого не спрячешь, его непременно узна́ют.

— Ну, ты-то ведь не узнал, — возразил Аэций.

— Сказали бы раньше. Тогда бы я пригляделся…

— Мы сделаем так, что никто его не узна́ет. Даже если как следует приглядится. Подстрижем, причешем, оденем, как подобает сыну патриция. Вот и будет другим человеком. А те, кто ездил в посольство, подтвердят, что аттила выглядел по-другому. Им и лгать не придется. В отличие от меня. Скажу, что отправил Карпилиона в заложники к гуннам и что об этом знала августа, а возил к ним Кассиодо́р. Оба находятся в мире ином и не смогут меня опровергнуть. Зато их громкие имена придадут моим утверждениям дополнительный вес.

— Придадут, это точно. И все-таки я сомневаюсь, — почесал в затылке Зеркон.

— А я нисколько, — сказал Аэций. — Тут загвоздка не в том, узна́ют его или нет. А в нем самом.

— О, да, — согласился карлик. — Он и мне показался странным. Ведет себя, словно его опоили каким-то зельем.

— Все так и есть. Опоили. Для его же блага. Но теперь это лишнее. Рана почти зажила. Как только он выспится, и сознание его прояснится, мы продолжим прерванный разговор, который начали в день нашей встречи. Я хочу, чтобы он оставил гуннов. Помоги мне его убедить. Ты ведь раньше имел на него влияние. Мальчишкой он тебя слушал…

— Нет уж, — решительно заявил Зеркон. — Никакое влияние не заменит мальчишке отцовского слова. Разбирайтесь сами, а я тут крайняя сторона.

— Да какой из меня отец, — сокрушенно произнес Аэций. — Все мои чувства к сыну — это горечь и сожаление от того, что мы стали врагами. Я вижу, каким он вырос, горжусь им и понимаю, что главного уже не изменишь — его воспитал не я, а образ, который сложился у него в голове. Теперь, когда мы узнали друг друга, у меня не получится соответствовать этому образу, как бы я ни старался… Кстати. Ты случайно не знаешь, кто такая Ильдика? Может, она его держит?

— Навряд ли. Ильдика — сестренка Кия. Карпилион влюбился в неё мальчишкой, а она уехала с братом. Такую он не полюбит.

— Ну, не скажи. Таких-то как раз и любят. Ладно. Давай, что ли, правда, напьемся. А то без вина мне уже не заснуть.

Спустя какое-то время они по-братски устроились возле дорожного сундука. Аэций улегся на пол, прислонившись к нему спиной. А Зеркон расселся на крышке, свесив короткие ножки вниз. Сначала они выпили за здоровье, потом за победу. Никому из них и в голову не пришло, что утром Карпилион захочет уйти, беспрепятственно выйдет из дома и спустится к водопаду, чтобы взять там одну из лодок.

По крайней мере, так подумал Аэций, узнав о его уходе.

* * *
— Что ты здесь делаешь?

Карпилион сидел в качавшейся возле берега лодке, грести ему было нечем. Вероятно, поэтому не уплыл.

— В комнате было жарко, я решил прогуляться, — ответил он, разглядывая Аэция и двух букеллариев, прибежавших его искать. За спиной громыхал водопад. Рябую водную гладь окружала густая зелень, из которой мог выскочить, кто угодно.

— Ты не должен уходить один, — сказал магистр.

— Ого. Не должен? Значит, я у тебя в плену?

— Разумеется, нет.

— Тогда я хотел бы побыть здесь немного, если не возражаешь, отец.

Карпилион говорил заторможено, но речь была ясной, значит, действие снадобья кончилось, и он сознавал, о чем говорит.

— Не возражаю, если ты никуда не уйдешь, — сказал Аэций. — Мы ведь договорились, сначала закончить лечение.

— Я помню.

— А потом ты примешь решение.

— Конечно.

Аэций замешкался, не зная как поступить, ему показалось, что в ответах сына таится какой-то подвох.

— Не бойся, я не сбегу, — поторопил его Карпилион.

При этих словах Аэцию на мгновение стало неловко, что букелларии слышат их перепалку. Такое с ним было впервые. Раньше он никогда не испытывал этого чувства. Присутствие сына перевернуло буквально все.

— Как только поправишься, мы вместе сбежим отсюда, — превратил он в шутку его слова. — Постарайся недолго сидеть на ветру. Раны от этого начинают ныть.

* * *
Глядя на то, как уходит отец, а следом его букелларии, Карпилион пытался представить, что идет вместе с ними, и понимал, что такого не может быть. Они из этого мира, а он из другого. Как им быть вместе? Как находиться волку среди этих ручных людей, чья жизнь протекает по правилам, установленным кем-то другим?

Карпилион оперся на боковину лодки, медленно зачерпнул воды и умылся. Глядя на свое отражение, его одолевали сомнения, наяву это происходит или во сне. Он здесь, в этом тихом уютном месте, а его разбитое войско находится где-то в Галлии…

Возле лодки что-то плеснуло. Карпилион повернул глаза, подумав, что рыба, но из воды показалась чья-то макушка, потом голова, принадлежавшая молодой и довольно хорошенькой женщине. Она поднялась в полный рост, длинноволосая, в мокрой, в прилипшей к телу тунике. Вода стекала с нее ручьями. К груди эта странная водяная дева прижимала сверкающий меч. Он блестел, искрился на солнце, ослепляя Карпилиону глаза.

— Приветствую тебя, воин, — сказала дева на норском. У нее был приятный напевный голос, как у сельских певуний.

Карпилион был так ошарашен, что вначале подумал, она ему снится.

— Для кого этот меч? Для меня?

— Для того, кто его уронил. Для твоего отца, — ответила дева. — Он был здесь, я знаю. Я слышала ваш разговор.

— Откуда?.. Из озера? — с легким сомнением промолвил Карпилион.

— Нет, вон из тех кустов. — Она махнула куда-то рукой, а другой продолжала удерживать меч у своей груди. — Твой отец называл меня озерная дева. Он уронил этот меч в водопад. По лету вода обмелела, и я сумела его достать. Я хорошо ныряю. У меня достаточно сил.

— Не сомневаюсь, — проговорил Карпилион, удивляясь, что меч отца идет к нему в руки. — Ты можешь отдать его мне. А я передам владельцу.

— У меча не бывает владельца, им владеет тот, у кого он в руке, — сказала озерная дева и протянула Карпилиону орудие. — Я знаю, ты поступишь как должно и никогда не повернешь его против отца.

Карпилион забрал у неё меч, и она нырнула под воду, словно и правда была озерной девой.

Какое-то время Карпилион разглядывал меч. Клинок сохранил превосходное состояние. Рукоять впечатляла своим удобством и красотой. На ней была надпись Ульпбер — «Равный Великому». Владевший таким мечом становился героем, если делал правильный выбор.

И Карпилион его сделал.

* * *
Возле дома горел костер. На вертел насадили ободранную тушу оленя и жарили её над огнем. Охранники-норки сидели вперемешку с букеллариями Аэция.В ожидании мяса они наливались пивом из стоявшего рядом котла.

Заметив Карпилиона, и те, и другие замерли. Не ожидали, наверное, увидеть в его руке обнаженный меч.

Карпилион никогда не чувствовал себя настолько чужим. Почему они испугались? Неужели почуяли в нем угрозу?

Так это или нет, задержать его никто не посмел. Карпилион прошел мимо них спокойной уверенной поступью и скрылся в дверях.

* * *
Отец находился в зале, стоял возле столика с фруктами и ел виноград, запивая чем-то из кубка. Карлика рядом не было. Увидев меч, он взглянул лишь мельком и снова повернулся спиной, всем своим видом показывая, что полностью доверяет сыну.

— Откуда меч? — спросил он, набирая в руку горсть виноградин.

— Отдала озерная дева.

Аэций, наконец, обернулся, с благодушным видом отправил одну виноградину в рот.

— Озерная дева? Кто это?.. Ах, да, рыбачка из селения норков, — глаза у него блеснули догадкой. — Так это, должно быть, Ульпбер?

— Судя по надписи — да, — ответил Карпилион.

— Когда-то мы были с ним неразлучны, — сказал Аэций. — Значит, он был у рыбачки. Достала из водоема, а теперь решила вернуть?

— Она сказала, что не имеет значения, у кого он в руке.

— Тогда оставь у себя, — предложил магистр. — Твоя рука все равно, что моя. Мы ведь одна семья. Надеюсь, ты не станешь против этого возражать?

— Отец…

— Погоди. Ответишь потом. Сначала дослушай. — Аэций отложил виноград на блюдо. — Я хочу представить тебя семье императора. С его женой, Лици́нией Евдокси́ей, мы большие друзья. Она сейчас в Аримине вместе с детьми. А с ним самим мы встретимся позже. Сообщение о нашем приезде уже отправлено. Давай побудем немного отцом и сыном. Остальное обсудим, когда вернемся. Согласен?

Отложенный разговор ничего не изменит, подумал Карпилион и ответил кивком. Встреча с женой императора льстила его самолюбию. Он никогда еще не был представлен столь высочайшей особе, одно только имя которой окружал особенный божественный ореол.

— Вот увидишь, Лици́ния Евдокси́я — прекраснейшая из женщин, — сказал Аэций, заметно повеселев. — Только прежде нам предстоит придать тебе более римский вид. Зеркон привезет одежду, а я подстригу покороче и побрею бороду. В Арминине сойдут с ума от твоей белозубой улыбки.

Для этого самое время — сойти с ума, усмехнулся Карпилион. Но не другим. А ему самому.

* * *
— Племянника уже обкарнали? — первое, что спросил Зеркон, вернувшись из города. С собой он привез внушительный платяной сундук и на этот раз разглядывал каждого, кто попадался ему на глаза возле дома.

— Да не верти головой, — с досадой сказал Аэций. — Карпилион пошел к водопаду. Отблагодарить озерную деву.

— И вы его отпустили? — обомлел Зеркон. — А, может, дали в придачу лошадку и золота, чтобы уж сразу хватило доехать до пограничных земель?

— Он не уедет. Ты его плохо знаешь.

— Я его плохо знаю?! Да уж получше других. Это такой сорванец…

— Кто сорванец? — раздалось за спиной у карлика.

Тот от испуга умолк и, повернувшись назад на негнущихся ногах, уставил глаза на безбородого коротко стриженого верзилу. Ох, и здоров. Ох, и статен. Ох, и… зверские у него глаза. Ну, волк, волк и есть.

— Племя-я-янник… — дрожащим голосом произнес Зеркон и обхватил верзилу за пояс, потому что выше не доставал. — Как же я по тебе горевал, — запричитал он, смахивая слезу. — Как горевал. Ты и предста-авить себе не можешь…

Карпилион не сразу, но все-таки обнял его одной рукой.

— Ты должен мне обо всем рассказать, — произнес он, не уточнив о чем, но Зеркон, разумеется, понял. О брате, о Гауденте.

— Расскажу. Обо всем, обо всем. Пойдем в твою комнату. Наполним кубки…

— Не слишком ли ты пристрастился к вину? — вмешался Аэций.

— Так к хорошему и пристраститься не грех, — подмигнул ему карлик и потянул Карпилиона в дом. — Сундук тащите! Сундук! — крикнул носильщикам, и те, подхватив тяжелую ношу, побрели за ними.

* * *
— Поверь, я даже представить не мог, что Гаудента зарежут во сне. От такого злодейства у меня помутился рассудок. Вот и вся правда, — говорил Зеркон, помогая Карпилиону примерить тунику. — А как твоя рана?

— Ноет от резких движений. Ноет, когда напрягаюсь. Я уж привык, — ответил Карпилион.

— Ну, значит, терпимо и скоро пройдет, — со знанием дела обнадежил Зеркон. — Отец о тебе позаботится. Он рад-радехонек, что вы теперь вместе. Никуда тебя не отпустит.

— Посмотрим.

— А что тут смотреть?.. Вот эта туника, я вижу, тебе подойдет. Ты в ней будто бы сам Люцифер.

— Это который денница?

— Это который утренница. Лучше держи язык за зубами. Особенно в присутствии августейших особ. Не ковыряйся в зубах. Не сплевывай. Не чеши в затылке…

— Послушай, я уже не мальчишка.

— А ведешь себя точно так же!

— Да наплевать.

— Вот об этом я и твержу! Не надо плеваться. Ни на себя. Ни на кого-то другого. Двигайся медленно, говори потише. Не ори как будто в походном лагере гуннов.

— А в римском будто не голосят.

— В римском — голосит командир. Остальные слушают и мотают на ус. А у гуннов каждый сам себе голова…

— Да много ты знаешь. Аттилу там слушали все.

— Ну, вот. Опять за свое, — возмутился Зеркон. — Забудь про аттилу. Забудь. Ты больше не он и не должен им быть. Там на востоке другие порядки. Для них ты чужак. Пускай изберут вождя — коренного, из местных. И владеют сами собой. Они сидели в своей земле и никогда бы сюда не пришли. Ты их только сбиваешь с пути. Ругаешь Империю, злишься, а самого так и тянет обратно. Под всяким предлогом. Война, возмездие, что там еще? Вон, и Галлию всю уже утоптал. Так и оставайся в родных местах. Не обманывай сам себя…

— А ты почему не остался среди своих?

— Я — это совершенно другое дело. В детстве меня едва не убили из-за того, что горбатый да страшный. Вот и пришлось податься к шутам. И среди них я всегда был своим, в мире с собой и со своим уродливым телом. То же самое будет с тобой. Вернувшись сюда, ты наконец-то обретешь покой. Помни, ведь ты не только римлянин, но и норк. А норки всегда выбирают правильный путь. Наши родичи выбрали римлян. Мы для них карлики. Они для нас великаны. А ты — потомок и тех, и других, тебе тут и жить. — Зеркон откашлялся. — Вот теперь, я думаю, надо выпить. А то от долгого спора у меня пересохло в горле. Ты тунику-то прибери, прибери. Измызгаешь, и придется надевать другую. С пятнами в гости у нас не ходят. Особенно если они похожи на кровь.

Карпилион послушно разделся и сунул ему тунику.

— Сколько же у тебя отметин… — заохал карлик. — А эта новая… жутко смотреть. Ну, да ладно. Там в сундуке нашейник из золотых пластин. Наденешь, и никто ничего не заметит.

«Вот и буду разгуливать как ручная собака», — заскрипел зубами Карпилион, но возвращаться к гуннам полуживым калекой ему не хотелось. Сначала надо набраться сил, а за это время придумать, как оправдаться перед своими за Каталаунские поля.

Часть 21. Договор

Прием у Лици́нии Евдокси́и

Жена императора Валентиниана златокудрая небесноглазая Лициния Евдоксия славилась своей красотой. Такими же невыразимо прелестными были две её юные дочери — нобили́ссимы, старшую из которых обручили с отпрыском короля вандалов Гейзериха, а младшую только-только собирались кому-нибудь выгодно предложить. Обе девочки с виду были кроткими как овечки, ходили за матушкой по пятам, опустив свои милые увенчанные тиарами головки. Однако тихонями они не были. Скорее, хотели такими казаться.

Сестра императора Гонория вечно их путала. А уж как уставала от постоянной бессмысленной болтовни, не выразить и словами. То они обсуждали чьи-то наряды, то фруктовые блюда, которые подадут на обед. «От красного винограда пучит», — говорила одна. «От белого тоже», — добавляла другая, и принимались прыскать от смеха, находя это очень смешным. К визиту магистра армии обе оделись в роскошные белые одеяния. Внешне Аэций был весьма ничего, и они рассудили, что сын, которого он привезет с собой, непременно такой же красавец, как и отец. Мнение девушек поддержала их мать. «У красивого человека», — сказала она, — «не может быть некрасивых детей».

На это просто нечего было ответить. Наивность Лицинии Евдоксии граничила с глупостью, но сама она, разумеется, почитала себя мудрейшей из женщин. Знала бы эта самонадеянная особа, какими словечками награждает её супруг. Валентиниан и в глаза издевался над ней, превознося недостатки словно достоинства и тем самым выставляя их напоказ. Точно так же он относился и к дочерям. Считал, что они его оскорбили, появившись на свет вместо сына-наследника, которого дорогая супруга не сподобилась ему подарить.

Гонории было велено сопровождать Лицинию Евдоксию в Аримин. Лицинии Евдоксии было велено присматривать за Гонорией. Валентиниан успешно избавился от обеих и теперь, надо думать, предавался безудержным оргиям в Риме. Гонорию это страшно бесило. Сам развлекается, а её отправил чуть ли не в ссылку. Напрасно она понадеялась на аттилу. Аэций обратил его в бегство. Заиметь бы такого союзника, размышляла Гонория. Не вышло с аттилой. Так, может, выйдет с Аэцием? Станет его невесткой и получит поддержку всей римской армии!

В беломраморной зале, где ожидали гостей, было душно. Наверное, от приторного аромата роз, которые торчали повсюду — в напольных вазах, в гирляндах, в волосах у рабынь. Гонория предупредила Лицинию Евдоксию, что выйдет на воздух. За ней увязались племянницы со словами, что им тоже нечем дышать. На самом деле, юные нобилиссимы хотели первыми увидеть всадников. Они без умолку говорили о сыне Аэция. Спорили о том, какого он возраста и роста.

Гонории и самой не терпелось его увидеть.

Дорогу до портика усыпали розовыми лепестками. Легкий, словно дыхание, ветерок гонял их, то поднимая вверх, то снова бросая на камни. Поначалу слышался только этот тихий волнительный звук. И вот его заглушил отдаленный топот копыт.

* * *
Аэций приехал один, не считая нескольких букеллариев, на которых Гонория даже не посмотрела.

— А где же ваш сын? — спросила одна из нобилиссим после радушных приветствий.

— Думаю, он уже в зале, — любезно ответил Аэций. — Возле города нас поджидала толпа. Карпилион пересел в повозку. Он не любит, когда на него глазеют. Я распорядился, чтобы стража проводила его к другому входу.

«Не любит, когда глазеют, или не хочет, чтобы увидели?» — невольно отметила про себя Гонория, любившая подмечать подобные мелочи.

Следуя за другими, она убавила шаг и не спеша прошла через арку в зал. Сына Аэция как раз представляли Лицинии Евдоксии. При виде столь статного человека у Гонории стукнуло сердце. Девочки не ошиблись. Он действительно был красив, но не той привычной приторной красотой, от которой её начинало тошнить, а какой-то неистовой, властной, похожей на грозовое небо. С магистром армии его роднили, разве что, светлые волосы и холодный оттенок глаз. Несмотря на богатое одеяние и спокойное выражение лица, во всем его облике чувствовалось что-то грубое, варварское, как у дикаря, которому повезло родиться с благородной статью и правильными чертами.

Гонория услышала, как Аэций назвал его имя — Карпилион. А про неё Лициния Евдоксия сказала:

— С нами сестра императора Юста Гра́та Гонория.

Потом они пили из кубков, изображавших сражения прошлого — битву при Ка́ннах, Карфаге́не, Але́зии, и без стеснения разглядывали друг друга. Каждый кубок был по-своему ценен и каждый брошенный взгляд. Желая занять гостей разговором, Лициния Евдоксия задавала вопрос за вопросом. Аэций на них отвечал. Почему его сына не было видно? Все это время Карпилион находился в заложниках у гуннов. Ради чего? Ради мира и спокойствия Империи. Видел ли он аттилу? Конечно. Может ли его описать? Предводитель гуннов был в шлеме. А правда ли что степняки никогда не слезают с коней? Неправда. Пищей им служит сырое мясо? Если его засолить. Их луки действительно мощнее римских? Во много раз.

— Тем ценнее наша победа, — с улыбкой произнесла Лициния Евдоксия. — За неё мы выпьем во время триумфа, который, без сомнения, состоится в Риме. А сейчас я хотела бы осушить этот кубок за то, чтобы мерзостному атилле и всей этой гуннской нечисти воздалось по заслугам!

— Желаю и вам того же, — неожиданно произнес Карпилион и сделал большой глоток.

У всех, кто был в зале, вытянулись лица. И только Аэций остался внешне невозмутим.

— Карпилион имеет в виду поговорку — всякому по заслугам, — объяснил он поведение сына. — Так говорят у нас в армии.

— Ах, это армейская поговорка? — любезно произнесла Лициния Евдоксия и только что не икнула.

Наблюдать за ней было забавно. Гонория тихо давилась от смеха. Наверное, у Карпилиона остались друзья среди гуннов. По-другому и быть не могло. Вот за них-то он и вступился.

После этого гости быстро ретировались, и, хотя Лициния Евдоксия простилась с ними очень тепло, но настроение молодой августы явно сошло на нет. Когда Гонория спросила о впечатлении, которое произвел на неё сын Аэция, она ответила с ужасом:

— Как неприятно, что я никогда не слышала эту армейскую поговорку. Но все же причина, мне думается, в другом. Принижая достоинство их врага, я ненароком принизила и величие их триумфа. Валентиниан рассердится на меня за то, что произошло. Не могла бы ты как-нибудь это уладить? Аэций благоволит тебе. И сыну ты, кажется, приглянулась. Для них приготовили роскошный домус недалеко отсюда. Они останутся в нем, по крайней мере, до завтра. А ты могла бы заглянуть туда ненароком.

И провести там чудесный вечер, общаясь с сыном Аэция в приятной расслабленной обстановке?

— Ты просишь о невозможном, — произнесла Гонория строго. — Для этого мне придется пропустить вечернюю молитву в Храме. Но ради тебя, дорогая, я готова пойти на любую жертву.


Ссора

— Послушай, Карпилион, — обратился к сыну Аэций. — Видимо, я недостаточно ясно растолковал положение, в которое мы попали.

— Мне не надо ничего растолковывать, — ответил Карплион. — Я знаю, зачем ты повез меня к жене императора.

Они разговаривали в триклинии просторного гостевого домуса, которым Аэций обычно пользовался во время пребывания в Аримине. Как магистру армии подобные домусы полагались ему в каждом городе. Их убранство везде было одинаково вплоть до оттенков мебели для отдыха — мягких удобных лож, на которых можно было полулежать, и низкого столика с вином и фруктами.

— Я рад, что ты меня понимаешь, — сказал Аэций. — Плакидия — младшая дочь императора свободна от обязательств. Мы могли бы вас обручить.

Карпилион расхохотался в голос.

— Мы?..

— Напрасно смеешься, — возразил Аэций. — Плакидия недостаточно взрослая для заключения брака, но вполне созрела для обручения. Женившись на ней, ты станешь…

— Соправителем императора? — сквозь смех произнес Карпилион. — Не поверишь, но с этим я и нагрянул в Галлию. Юста Грата Гонория — так её полное имя? — прислала аттиле письмо с предложением стать её мужем.

— Что? — Аэций был искренне удивлен.

— Император не сказал тебе?

— Хм, нет… Наверное, не успел. Что ж. Тогда даже лучше. Гонория очень похожа на мать. Она не только красива, но и умна. Думаю, если я предложу императору этот брак, у него не возникнет никаких возражений.

— Аттиле он ответил, что Гонория отдана́ другому.

Аэций усмехнулся и покачал головой.

— Узнаю́ Валентиниана. Иногда он лукавит, чтобы не отказывать прямо. Не беспокойся, тебе не откажет. Ты ведь мой сын, а я его главная опора.

— Да к тому же герой Каталаунских полей, — с иронией произнес Карпилион.

— Каталаунские поля нам обоим аукнутся, если не уладим свои разногласия, — ответил Аэций. — Победу не одержать оружием, она в той цели, которую ставят перед собой. Ты пришел за Гонорией, так женись на ней и не будешь чувствовать себя проигравшим. В целом, призна́юсь, я горд, что сумел победить такого врага, как ты. Прими мое восхищение. Ты был очень хорош в бою.

— Ты тоже, Мунчук, — отозвался Карпилион. — Кажется, так тебя звали в Маргусе, когда мы впервые встретились.

— Ха-хах, Мун Чук — это вовсе не имя, а название праздника. Мун Чуками называют тех, кто родится в этот Великий день. Их считают детьми богов… Руа когда-нибудь говорил тебе об Ульдине?

— Нет.

— Для меня он был богом. В юности я поклялся хранить эту землю от войн и побратался с теми, кто поклялся о том же самом. А теперь из всех побратимов остался один. Умру, и кто будет новым хранителем мира? Пятилетний сын, которого родила мне вторая жена?

— Мира без войн не бывает.

— Так говорят только слабые духом. Война означает, что ты был не прав. И только договорившись, будешь чувствовать, что победил.

— Ну, раз так — давай заключи́м договор. Ты возглавляешь армию здесь. А я — у гуннов. И тогда между нами не будет войн. За это время твой сын подрастет и сможет тебя заменить. А в Кийгороде подрастет наследник Руа.

Карпилиону казалось, что возражений быть не должно́.

— Посмотри вот сюда. — Аэций придвинулся ближе и показал ему руки. — Ты видишь? Они дрожат. Пока не слишком заметно, но скоро об этом узнают все. У меня нет выхода. Я должен найти преемника, и не завтра, не послезавтра — а прямо сейчас. Иначе меня заменят каким-нибудь славным воякой, который решит, что Империи необходима война с аттилой. И тогда будет поздно хвататься за локти. Поверь, я не стал бы с тобой говорить, будь у меня хоть какой-нибудь шанс поступить по-другому. Со мной все кончено. Заключать договор бесполезно. Я не хочу ничего делить. Я хочу отдать тебе всё. Этот мир, людей, их жизни и их судьбу. Оставайся здесь, женись на Гонории. А в Кийгород отправишь послание. Пусть поставят вместо тебя послушного нам человека. Например, такого как Онегесий. Ты ведь с ним кажется дружен?

У отца были старые сведения, но поправлять его не было смысла. Карпилион раздумывал над другими его словами. Женившись на Гонории, он разделит с императором трон, и поражение превратится в победу. Именно так начиналась его военная жизнь. Женился на дочерях степняков и набирал себе войско. Теперь этим войском станет римская армия. За это время степняки перекочуют в родные края. А в Скифии будут ждать его возвращения. Женитьба на сестре императора оправдает все…

— В Кийгороде я оставил Ильдику. Она там правит вместо наследника Руа.

— Ильдика? Знакомое имя, — осторожно переспросил Аэций. — Ты уверен, что можешь ей доверять?

Ответить Карпилион не успел. До слуха обоих донесся удар дверного молотка.

Вместо прислуги за порядком в домусе следили могучие букелларии. Один из них, стуча сапогами, вломился в треклиний и объявил, что хозяев дома желает видеть сестра императора Гонория.

Отец и сын невольно переглянулись. Внезапный визит настолько знатной особы заставил их разом подняться с нагретых лож. Кажется, птичка сама прилетела в клетку.

— Знаешь, что, — произнес Аэций. — Сделаю-ка я вид, что удалился незадолго до её прихода. А ты уж, пожалуйста, прими её как полагается. Не груби…

— И не чеши в затылке, — подхватил Карпилион, и, обменявшись усмешками, они разошлись по разным арочным входам.


Осень 451 г. Кийгород

Посыльный прибыл в Кийгород, когда покраснели листья и подули холодные северные ветра. Аттила просил передать на словах, что находится в безопасном месте. Велел не ждать его скоро и вести обычную жизнь.

В Кийгороде знали, что его разгромили на Каталаунских полях. Наверное, он в плену, решила Ильдика, иначе прислал бы посыльным знакомого, а не какого-то чужака.

— Созовите мне воевод. Всех, кто верен аттиле. Пусть немедленно едут сюда, — отдала приказание.

И воевод созвали.


Совет

— Матушка, почему ты плачешь? — спросил восьмилетний Ирна у Ильдики. Он был таким же темноволосым как Руа, но глазами походил на неё и на Кия, и на весь их голубоглазый род.

— Я не плачу, — ответила Ильдика, стирая слезинку, стекавшую по щеке. — Сейчас мы пойдем на двор. Там будет много чужого люда. Не пугайся. Они приехали нам помочь.

— Не буду пугаться, — смело ответил Ирна и нахмурил свои соболиные бровки.

Ильдика поцеловала их. Взяла мальчонку за крепенькую ладошку и повела за собой. На ней был длинный жемчужный наряд, отороченный белым мехом. Ильдика знала, какое впечатление производит на мужчин её красота, делая их податливыми и сговорчивыми, и хотела выглядеть как можно лучше.

* * *
Когда они с сыном вышли на устланное коврами крыльцо, во дворе закричали приветствия. Народа там было много. Те, кто явился из дальних окраин, держались особняком. Остальные — сбились толпой.

— Вот и пришли ко мне, дорогие гости, — сказала Ильдика. — Позвала вас не ради веселья, а ради доброго дела. Рассылайте вести во все концы. Собирайте дружины. Скликайте тех, кто может держать оружие. И пойдем на подмогу аттиле.

Не успела она умолкнуть, как во дворе зашумели. Одни говорили о том, что скоро начнется зима, и кони увязнут в сугробах. Другие о том, что аттила вернется сам. А раз до сих пор не вернулся, то и подмога ему не нужна.

Ильдика смотрела на них растерянными глазами. Аттила в беде. А они испугались сугробов!

— От ваших речей даже небо померкло, — произнесла она с горечью. — Я никого не хочу неволить. Раз уж приехали — отдыхайте, гуляйте в Кийгороде, а потом уезжайте в свои края. Пускай останутся только те, кто согласен идти в поход.

И толпа во дворе потихоньку стала редеть.

— Позови нас весной, когда распечется солнце, — говорили Ильдике. — А зимой медведи сидят по берлогам.

Ильдика не ожидала такого исхода. Только что во дворе было густо, и вот никого не осталось, кроме зевак.

— Почему они разбежались? Нам никто не хочет помочь? — спросил у матери маленький Ирна, не понимая, что происходит.

У Ильдики дрогнули губы. Она наклонилась к сыну, чтобы ответить, и вдруг услыхала знакомый голос:

— Я помогу, если надо.

От зевак, словно тень, отделился кто-то высокий, крупный, с курчавой седой бородой и медленно подошел к крыльцу.

Охранники, лязгнув мечами, ринулись было его задержать, но Ильдика остановила их быстрым движением руки.

— Не трогайте. Это друг, — сказала она, и лицо её осветилось радостной улыбкой.

Перед ней стоял Онегесий, все такой же кряжистый и могучий, нисколько не постаревший за время разлуки. Несмотря на седую бороду, он выглядел даже моложе, чем раньше.

* * *
Ильдика отвела его в терем, а сына оставила на попечение нянек.

В чертоге с низкими расписными сводами и крепкой мебелью из мореного дуба они сидели вдвоем. Ильдика, сложив на коленях руки. Онегесий, уперевшись в бок кулаком. Он был уверен в себе, богато одет и вальяжен. Подбитая шелком накидка молодецки свисала с плеча.

— Давно тебя не было видно, — сказала ему Ильдика. — Где же ты пропадал?

— На Волхе. Теперь я, вроде как, сам по себе. Услышал, что ты зовешь и решил наведаться в гости.

— Другие тоже наведались, но помочь отказались. С твоей стороны благородно, что поступаешь иначе. Аттила этого не забудет…

— На него мне плевать, — перебил Онегесий. — Я собираюсь помочь не ему, а тебе. Так что сама решай, согласна ты или нет.

Конечно, согласна, удивилась Ильдика. Разве может быть по-другому?

— Сколько людей у тебя в дружине? — решила она уточнить.

— Нисколько, — огорошил её Онегесий. — У меня и дружины-то нет.

— А как же…

— Наберу, если надо, в Великой Степи́. Там меня знают.

— Так ведь это будет не скоро? — упавшим голосом произнесла Ильдика.

— К весне. А точнее — к началу лета, — сказал Онегесий. — Во дворе тебе говорили дело. Зимой под снегом дорогу не видно, и от холода некуда деться. В таком походе только людей морозить.

— Но до лета ждать невозможно. Ко мне приезжал посыльный. Я думаю, что аттила у римлян.

— А где он, посыльный?

— Уехал обратно. Или ты мне не веришь?

— Тебе-то я верю. А вот посыльному нет. Армия гуннов разбита. И те, кто там был, уверяют, что аттилу смертельно ранили у них на глазах. Может, его и в живых-то уж нет…

— Неправда. Я знаю, он жив!

— Тебе он так дорог? — спросил Онегесий, слегка прищурясь. — А чего же уехала с братом, когда он тебя позвал?

— Да по глупости, — улыбнулась Ильдика. — Из-за того, что был маленький ростом …

— Ха-ха-ха, — не выдержал Онегесий. — Ох, прости, такого я раньше не слышал. Потом, значит, вырос и отношение поменялось?

— Не поменялось. Осталось таким же, как прежде. Сердцем я всегда была с ним. Думала, что теперь будем вместе. Только он меня не простил. Считает, что я его предала.

— И ты решила доказать свою верность?

— Нет, я просто хочу его выручить.

— Несмотря на то, что уехал к другой?

Онегесий, видимо, знал о письме Гонории.

— Несмотря на это, — сказала Ильдика, потупясь. — Он не покинул меня в беде. И я его не покину. Остальное пусть будет, как будет. Насильно мила не будешь.

— Ах, вот как ты судишь… — кивнул Онегесий. — Военный поход не простое дело. Придется многим пожертвовать. Ты готова?

— Пожертвовать чем? — переспросила Ильдика.

— За наемников надо платить, иначе они не смогут купить оружие и броню. Прибавь сюда продовольствие и коней…

— Не сто́ит перечислять. В Кийгороде казна не пустует. Возьмем сколько нужно.

— А кто возглавит дружину?

— Я думала — ты.

— Тогда объяви об этом сама.

— Сегодня же объявлю.

Онегесий, о чем-то задумавшись, погладил себя по колену.

— Осталось одно условие, — произнес он и медленно посмотрел на Ильдику.

Часть 22. Нежданные гости

На следующее лето. Равенна. 452 г.

— Откуда у тебя такой ужасный шрам? — спросила Гонория, целуя рубец на шее Карпилиона.

— Задело копьем, — с улыбкой ответил он.

После жаркой любовной ночи их томила сладкая нега. Карпилион растянулся на ложе в спальне Гонории. Она обнаженная сидела рядом на бело-розовой шелковой простыне и, ласково массируя кожу, втирала ему в спину благовонное миндальное масло.

С тех пор, как император согласился на их обручение, они проводили вместе ночи и дни. Для Карпилиона не было откровением, что сестра императора потеряла девственность с кем-то другим. Разгульная жизнь, которую вела молодая равеннская знать, закружила обоих в омуте наслаждений. Праздники, пиршества, беспробудное пьянство. Карпилион не раз и не два называл себя то аттилой, то гунном, но его слова принимали за шутку. Гонория ласково называла «мой варвар». Приглашала рабынь для любовных утех. Находила все новые и новые развлечения, желая ему угодить, и, казалось, совершенно потеряла голову.

Аэций не вмешивался в их отношения. Убедившись, что Карпилион освоился в Равенне, он оставил его в пылких объятиях Гонории и уехал в Галлию, где объявились несколько самозванцев, выдававших себя за аттилу. Аэций хотел убедиться, что это не гунны, а кто-то из местных вождей, решивших пограбить соседние города.

Карпилион пропустил триумф, который устроили в Риме в честь его поражения и победы отца. Именно там во время торжественной церемонии Аэций предложил императору обручить Гонорию со своим вернувшимся из заложников сыном, и сестра императора согласилась. Как рассказывала потом сама Гонория, Валентиниан был уверен, что она ответит отказом, и теперь под всяким предлогом откладывал публичное обручение. Сначала на осень, когда закончится траур по матери. Потом на весну, а за ней на лето, как будто бы посоветовал предсказатель по звездам. Но вот уж и летние дни подходили к концу, а к обручению так и не начали подготовку. Устав от пустых ожиданий, Гонория собиралась как следует надавить на брата.

— Валентиниан опасается собственной тени, надавить на него легко, — с презрением говорила она. — Знаешь, как он называет твоего отца? «Мой родственничек». И все потому, что боится остаться один против гуннов. А на самом деле на дух его не выносит и давно бы казнил.

Карпилион повернул к ней голову.

— Как ты сказала? Казнил?

— Обожаю молнии у тебя в глазах. Неужели ты удивлен? — рассмеялась Гонория. — С виду мой братец само божество, а внутри — обычная крыса. Он и меня с удовольствием удавил бы, но его колода-жена рожает одних дочерей. И неизвестно, кем они забеременеют от своих супругов. А у меня еще может родиться сын, и наша династия не исчезнет. Только поэтому я пока что жива.

— Да у вас тут настоящий змеевник, — усмехнулся Карпилин.

— Вот и наведи в нем порядок. А я тебе помогу. — Гонория нежно прильнула к его плечу.

— Подска́жешь, в кого направить копье?

— Аха-ха-ха. Подскажу, если хочешь, но не копье, а ко́пья. Как только мы обручимся, у нас появится много врагов. Какое счастье, что у них нет армии, как у твоего отца.

Насмешливая хохотунья порхнула с ложа и хлопнула в ладоши. На зов прибежали рабыни, чтобы её одеть. Вместе с туникой для госпожи они принесли одежду Карпилиону.

— Что это за тряпки? — поморщился он, увидев узорчатый край, весь в золоте и рубинах.

— Не тряпки, а наряд моего жениха, — поправила его Гонория. — Роскошь, подобную этой, не носит в Равенне даже высшая знать. Одевайся и жди, когда тебя позовут. Сегодня Валентиниан не отвертится от разговора про обручение. Мое терпение лопнуло. Берегись, император! Ха-ха-ха…

* * *
Покинув спальню, Карпилион отправился в перестиль, где всегда было много вина. Перед ним приветственно расступались слуги. Они смотрели на него как на любовника хозяйки, не первого в этих стенах.

«О, превосходная мирная жизнь», — с иронией поздравил себя Карпилион. По крайней мере, понятно, почему здесь так много пьют.

Когда враги незаметны под масками добрых друзей — от страха смерти спасает только вино.

Спустя какое-то время он и сам был пьян. Сидел, прислонившись к каменному вазону, похожему лепестками на раскрывшуюся кувшинку, глотал вино, закрывая глаза при каждом глотке, и видел перед собой Ильдику. Но не ту, что оставил в Кийгороде, а ту девчонку, которую встретил когда-то давно, до того, как уехала с братом …

— Вот чем ты занимаешься? — услышал он голос отца и поднял голову.

Аэций вырвал у него из руки серебряный кубок, поставил к подножию вазона и помог подняться.

— Куда ты? — буркнул Карпилион.

Аэций заставил его повернуться к вазону, в который из белого львиного зева стекала вода, и с силой мокнул в него головой.

Карпилиону попало и в нос, и в глаза. Он отпрянул, утерся ладонью и, моргая отяжелевшими веками, с которых стекали крупные капли, уставился на отца.

— Как ты мог? За моей спиной! — сквозь зубы промолвил магистр.

— А у меня был выбор? — сплюнув, ответил Карпилион. — Когда напиваюсь, по крайней мере, не чувствую себя идиотом. Разве ты сам не видишь? Такому как я здесь не место. У меня в голове мутится от всей этой шелковой жизни.

— Поэтому приказал войскам напасть на Италию?

Карпилион нахмурился.

— Что?..

— Ты слышал. Не притворяйся, что ничего не знаешь.

— Но я… действительно ничего не знаю, — ответил Карпилион. — О чем ты говоришь? О каком нападении?

* * *
Спустя какое-то время отец и сын разговаривали в таблинуме магистра армии. Их тени чернели на стенах, как громадные пальцы одной руки.

— Сначала я думал, что это очередной самозванец, и не придал большого значения, — чеканил слова Аэций. — Но потом мне стало известно, что войско ведет твой давний друг Онегесий, и у него полно степняков, отлично вооруженных, готовых на все.

— Он мне не друг, — угрюмо ответил Карпилион. — Мы с ним давно не виделись. Не знаю, откуда он взялся.

— Однако на тайных переговорах его посланники требовали выдать аттилу. А когда получили отказ, захватили Медиолан и Тисинум. В Медиолане они разорили дома и разрушили храмы. Перебили всех, кто там находился. Конечно, свидетели этих событий могли и приврать, но даже если верна половина того, что они говорят… о такой жестокости я не слышал давно. Полусожженные трупы лежат на улице. Их терзают собаки. А выжившим нечего есть, потому что их выгнали в лес…

— И как я должен вмешаться? — воскликнул Карпилион. — Поехать туда? Но ты ведь меня не отпустишь.

Какое-то время Аэций смотрел себе под ноги, потом похлопал его по плечу.

— Поезжай. Другого выхода нет. Постарайся, чтобы тебя не узнали. Ну, там, шлем, накидка. И поменьше стой у всех на виду. Для связи я дам тебе голубей. Если что, они вернутся в Равенну. Надеюсь, и ты последуешь их примеру.

Голос отца звучал неуверенно.

— Так и будет. Даю тебе слово, — ответил Карпилион.


В покоях императора Валентиниана

Недолгое пребывание Гонории в золоченых овеянных благовониями покоях императора вызвало такую бурю негодования у последнего, что он накричал не только на слуг, но и на попавшегося под руку Ираклия.

— Кто тебя так раззадорил? — удивился евнух, привычный к истерикам своего повелителя.

— Сестра! — мучительно произнес Валентиниан, от злости кусая губы.

— И что она вытворила на этот раз?

— Заставила согласиться на обручение, — был ответ. — А когда я лишь заикнулся о переносе на более поздний срок — пригрозила, что откроет Аэцию правду, которую будто бы рассказала ей мать!

— Правда бывает разной, — спокойно заметил Ираклий. — А эта какого рода?

— Откуда я знаю. Она ведь ему собирается рассказать, а не мне.

— Тогда почему ты так испугался? Может, это какая-то глупость.

— Нееет. Я уверен, Гонория намекает на маски, — замотал головой Валентиниан. — Только представь, как поступит Аэций, если услышит, что я на него покушался!

— Ты знаешь, что надо сделать, чтобы он ничего не узнал, — отозвался евнух, продолжая вести себя, как ни в чем не бывало.

Валентиниан посмотрел на него, как на врага.

— В твоих советах ни капли здравого смысла. Аэций теперь не один. У него появился заступник, с которым должна обручиться Гонория.

— Вот с заступника и начни, — возразил Ираклий. — Подсунь Гонории зелье под видом средства для зачатия сыновей. А в зелье добавь отраву. Какой-нибудь сильный яд, от которого рвется желудок.

— Хоть бы они отравились оба!

— Погоди бушевать, мой возлюбленный император. Сначала Гонории надо исполнить свой долг. Раньше она не хотела замуж. А теперь, смотри-ка, какая прыть. То предлагает себя аттиле. То сыну Аэция. Так может и за сенатора Херкулануса выйдет, за которого прежде не соглашалась, и нарожает Империи сыновей?

Спокойный уверенный тон Ираклия действовал как бальзам.

— Только это и сможет её оправдать, — изрек император. — Мой двоюродный брат Феодосий подсунул мне порченую жену. Остается надеяться на Гонорию и молиться, чтобы продолжила род.


Тем же вечером в домусе Гонории

Мраморная колоннада атриума сверкала огнями. Их нарочно носили с места на место, создавая атмосферу невероятно значительного торжества. Открытое небо над головой отливало синевой, словно в него впадало море, шумевшее где-то вдали за стенами города. Над головами гостей витали светящиеся стайки мотыльков. На круглых столиках и золотых подставках стояли кубки, наполненные вином. На плоских блюдах залитые медом виднелись груши и горки из винограда. Тут были и запеченные кусочки рыбы, которую любила Гонория, и вяленое мясо со специями, специально приготовленное для Карпилиона.

Вот только самого Карпилиона почему-то не было.

Гонория все глаза проглядела. На ней было длинное пурпурное одеяние, затянутое на поясе золотыми кольцами. Усыпанные алмазами кольца висели в ушах. Украшали фаланги пальцев и кисти рук. Как только объявляли нового гостя, она поворачивалась, радостно сияя глазами и кольцами, но это снова оказывался кто-то другой. Гости посматривали на неё с удивлением. О чем-то тихо шептались. И вот одна из сенаторских жен подплыла к Гонории и с учтивой бесцеремонностью принялась её утешать.

— Дороги становятся слишком длинными, когда наступает вечерняя мгла. Наверное, что-то случилось с посыльным. На этих бестолочей совершенно нельзя положиться. Хотите, я пошлю своего человека?

— О, благодарю вас, приберегите его для себя. Вскоре вашего мужа попросят уехать и вам понадобятся надежные люди, — едко проговорила Гонория, намекая на связь сенаторши с императором Валентинианом, которую та, наверное, надеялась скрыть.

— Возьму себе на заметку. Правда, опыта долгого ожидания у меня пока что не было, — не осталась в долгу сенаторша.

— Скоро он у вас непременно появится, — любезно ответила Гонория и отошла подальше, желая оставить последнее слово за собой.

Однако слова сенаторши о посыльном запали ей в сердце. Может, он, и правда, не нашел Карпилиона?

Гонория выскочила из атриума.

— Приведите посыльного. Где он? — строго сказала слугам.

Посыльного привели. Это был довольно упитанный увалень, весьма глуповатый на вид.

— Ты выполнил поручение? — спросила Гонория как можно спокойнее.

— Выполнил, — ответил посыльный.

— Передал послание?

— Передал.

Гонория закусила губу.

— И что он ответил?

— Кто? — уточнил посыльный.

— Карпилион, конечно же.

— Так его-то я и не видел.

— Тогда кому ты вручил послание?! — вспылила Гонория.

— Хозяину дома. Флавию Аэцию.

— Ах… вот как, — растерялась молодая женщина.

— Сходить еще раз? — предложил посыльный.

— Не надо. Я сделаю это сама, — сказала Гонория. В замешательстве посмотрела в сторону атриума, надо ли известить гостей о своем уходе, но не сумела быстро придумать, что им сказать, и ушла, ни с кем не простившись.

* * *
Аэций несколько удивился, увидев Гонорию в роскошном наряде, словно готовилось какое-то торжество. Пригласил в таблинум, где недавно разговаривал с сыном. Предложил вина.

Гонория взяла в руку кубок и встала спиной к занавескам, закрывавшим какую-то часть таблинума. У неё было чувство, что за ними кого-то скрывают. Карпилиона, к примеру, который не хочет попасться ей на глаза. Причину она видела лишь в одном — изменил ей с какой-нибудь глупой равеннской красоткой и теперь боится разоблачения. От этой мысли становилось тошно, но желание заполучить Карпилиона в супруги превосходило любую обиду, которую он мог нанести.

— Вы ослепительно выглядите, — произнес Аэций с почтительной улыбкой.

— У этого наряда особое назначение, — ответно улыбнулась Гонория. — Украсить меня на сегодняшнем торжестве, когда зачитают согласие императора на мое обручение с вашим сыном. Однако ваш сын почему-то не соизволил придти. Не увидел послание, которое должен был передать посыльный?

— Ах, вот что было в послании… — медленно произнес магистр. — Прошу извинить, но я не отважился его прочитать в отсутствие сына.

— В отсутствие? — переспросила Гонория. — Вы хотите сказать, он уехал?

— Да, к сожалению. У него появилось срочное дело.

— Такое срочное, что не сказал мне ни слова?

— Возможно, не хотел вас пугать. Он поехал с поручением к гуннам.

— Куда? — изумилась Гонория.

— Точное место не знаю. Армия гуннов все время в движении. Надеюсь, Карпилиону удастся отговорить их от наступления на Италию.

Аэцию хотелось, чтобы у сына появились заслуги перед Империей, но у Гонории было иное мнение.

— Не понимаю, зачем вы его послали, — сказала она. — Валентиниан об этом уже позаботился. У него была встреча с Сенатом. К гуннам отправились папа Лев, Геннадий Авьен и Тригеций. Разве этого не достаточно?

— Хм, вы правы, достаточно. Но думаю, Карпилион сумеет справиться лучше, чем кто-то другой.

— А когда он вернется?

— К осени или, может быть, осенью.

— Как не скоро… — вздохнула Гонория. — Надеюсь, за время разлуки он обо мне не забудет.

— Ну, о чем вы. Разве таких, как вы, забывают.

— Потому что я сестра императора? Порой он ведет себя так, словно ему это полностью безразлично.

— О, поверьте, вам не о чем волноваться. Теперь, когда император ответил согласием, впереди у вас долгая совместная жизнь. Не примите мои слова в назидание, а только как дружеский совет. Возвращайтесь на торжество и объяви́те гостям, что обручение состоится. А дату назначите позже, когда приедет Карпилион.

* * *
Аэций пошел проводить Гонорию до дверей. В таблинум он вернулся один. Отдернул висевшую там занавеску и громко приказал:

— Выходи!

В дальнем углу заскрипела тяжелая крышка. Из недр накрытого тенью кованого сундука показался взъерошенный Зеркон.

— Ты слышал? — спросил у него Аэций.

— Разумеется. Каждое слово, — ответил карлик, выбираясь наружу. — Я и в прошлый раз говорил, что император ведет себя странно. То не сказал про письмо Гонории. А теперь созывает Сенат за вашей спиной. Не кажется ли вам, что у него возникла какая-то неприязнь?

— Не кажется, — отмахнулся магистр. — Можно подумать, я сам ничего не скрываю и ничего не делаю за его спиной. Валентиниан у власти недавно. Галла Плакидия слишком долго держала его на привязи. Теперь он вырвался на свободу, и его немного заносит. Постепенно это пройдет. Я всегда буду рядом и не дам ему оступиться.

— Как бы он сам вас куда-нибудь не толкнул. У нашего августейшего очень длинные пальцы, — проворчал Зеркон.

— Длинные от того, что с детства играет на лютне, — возразил Аэций. — Я ни разу не видел его с обнаженным мечом и не помню, чтобы он кому-нибудь угрожал. Беспокоит меня другое. Он послал к аттиле троих эмиссаров. Карпилион об этом не знает и, боюсь, отошлет их обратно.

— Это он мооожет, — согласился карлик. — Так отошлет, что они надолго запомнят, куда их послали.

— Так значит надо его упредить?

— Ну, конечно. А как же иначе.

— И сделать это немедленно.

— Да, да, чем быстрее, тем лучше… А что вы на меня так странно смотрите? Уж не думаете ли вы…

Похоже, Зеркон наконец-то понял, чего от него хотят.

Аэций медленно кивнул в ответ. Он ожидал, что карлик начнет упираться, кричать, что подвергают насилию, но в этот раз реакция была совершенно иной.

— Раз надо, так надо, — с готовностью молвил он. — Папа Лев, как я слышал, предпочитает ездить на муле. И если мне выдадут приличную лошадь, то я, пожалуй, его обгоню.

— У тебя будет все, что нужно, — сказал Аэций. — Я дам тебе лошадь и провожатых. Возможно, Карпилион захочет остаться у гуннов. Тогда напомни ему про данное слово… Нет, просто скажи, что в Равенне его дожидается отец.

— Скажу, что угодно, только это без надобности, — не без гордости ответил карлик, поднимая палец вверх. — Карпилион вернется. Он ни за что не нарушит данное слово. Это же я его таким воспитал!

Часть 23. Примирение

Становище гуннов близ Медиолана

Всего каких-то полсотни лет назад сей дивный и славный город былстолицей Империи, но нашествие варваров вынудило правившего тогда императора перенести её в Равенну. Помимо исполинских статуй в Медиолане остались великолепные имперские здания, христианские базилики, построенный Максимианом Герку́лием цирк и, так называемые, Герку́лиевы бани. У города было свое неповторимое величие. Медиолан пережил разграбление варварами и не раз подвергался насилию, но то, что с ним стало сейчас, было просто ужасно.

Прежде прекрасные здания лежали в руинах. Все было черным от копоти едких костров для сжигания трупов. Возле развалин копошились какие-то люди в лохмотьях. Повсюду валялись обглоданные человечьи кости.

Карпилион проехал по городу верхом и увидел это собственными глазами. Охраняли его букелларии отца, одетые простыми наемниками. И сам он выглядел так же — в дорожной накидке и шлеме, закрывавшем нижнюю половину лица. Со всех сторон на них косились бродяжки, то и дело вылезавшие из своих укрытий. Потерявшие кров, обезумевшие от голода, они смотрели на всадников как на добычу, и на всякий случай приходилось держать наготове мечи, чтобы не вздумали напасть.

В прошлом Карпилион навидался подобных зрелищ. Разграбленные города похожи, они одинаково пахнут смертью, борьба за жизнь становится главной целью, заставляя терять человеческий облик.

И все же разруха в Медиолане казалась какой-то странной и непривычной для глаза. То тут, то там попадались служители храма. Они таскали в носилках не только мертвых, но и живых, и, когда появлялись в своих долгополых одеждах, от них неизменно шарахались в сторону, уступая дорогу.

Карпилиону некогда было вдаваться в подробности того, что здесь происходит. Он хотел услышать это из первых уст — добраться до гуннов и поговорить с Онегесием.

Находилось их становище за городом возле леса. На подступах дымились костры. За ними, словно в зыбком тумане, виднелись пестрые шапки шатров. Карпилион дождался, пока стемнеет, оставил коня букеллариям и отправился к гуннам один.

* * *
— Кто там? — раздраженно спросил Онегесий. Последние дни он провел без сна и каждый свободный миг использовал на короткий отдых. В такое время входить к нему воспрещалось, а уж тем более беспокоить по пустякам.

— К тебе явился посланник, — раздалось снаружи шатра. — Говорит, аттила его прислал.

Услышав о том, кто пожаловал в становище, Онегесий понял, что отдохнуть не выйдет. Опять посланник и опять от аттилы. Предыдущему отрубили голову в назидание за обман. А этот, видимо, думает, что удастся его провести.

— Ладно. Сейчас я выйду, — сказал Онегесий, поднимаясь с ложа. Подвесил на пояс меч, натянул мохнатую шапку и нырнул за полог шатра.

— Ну, и где он? — спросил у своих подручных, стоявших у входа гурьбой, и вдруг увидел высокого воина. Тот был в закрытом имперском шлеме, в разрезе которого виднелась только полоска глаз. Онегесию хватило мгновения, чтобы их узнать.

— Входи, — кивнул он воину в шлеме. — А вы оставайтесь тут, — приказал подручным.

* * *
Карпилион был в ярости. После увиденного в Медиолане ему с трудом удавалось сдерживать гнев.

— Зачем ты сюда явился? — спросил он, снимая шлем.

— Выручать аттилу, — миролюбиво сказал Онегесий, — мы ведь друзья.

— Не морочь мне голову. Ты сбежал, когда я нуждался в друге, — напомнил Карпилион. — Так чего тебе надо теперь?

— Только то, что сказал, — отозвался стоявший напротив. — В Кийгороде было слышно, что аттилу разбили. Вот и пришел на подмогу.

— А войско откуда? Наплел степнякам, что по-прежнему ладишь с аттилой?

— Да мне и плести не пришлось. Они ни о чем не спросили. Твои жены сидят себе возле детей. Не знают, что ты их бросил…

— Я никого не бросал! — отрезал Карпилион. — У них достаточно золота, чтобы ни в чем не нуждаться. А вот ты ведешь себя так же, как Скотта. Прикрылся аттилой и завалил города мертвяками. Так ты решил меня выручить? Превратив в изувера?

— Ты и есть изувер, — проговорил Онегесий, задетый, видно, словами о Скотте. — И будь моя воля…

Он хотел добавить что-то еще, но почему-то осекся.

— Будь твоя воля — что? — подзадорил его Карпилион. — Перебил бы побольше народу?

— Убивает их мор, — послышалось за спиной.

Карпилион удивленно глянул на Онегесия и медленно повернулся.

Сзади стояла Ильдика. Встретившись с ним глазами, она, казалось, уж больше не видела ничего вокруг.

— Онегесий не виноват, — произнесла, смутившись под пристальным вопрошающим взглядом. — Не обвиняй его понапрасну. Служители храма позвали нас разогнать мародеров. Они думали это гунны и сказали, что в городе поселился мор, что нельзя прикасаться к вещам, а тем более их вывозить. Иначе мор будет всюду. Мы ответили, что среди мародеров не может быть гуннов. И тогда служители попросили помочь, потому что в городе только больные, а здоровых они убедили уйти. Вот мы и помогаем, чем можем. Отгоняем от города всякую нечисть, привозим еду для больных и тех, кто остался без крова.

Так вот почему бродяжки вылезли из укрытий, когда увидали приезжих — ждали подачки.

— И сколько за это берете?

— Служители храма благодарят нас молитвой, — сказал Онегесий. — Они говорят, что доброе дело зачтется на небесах.

«Зачтется», — подумал Карпилион и ударил его кулаком по скуле. От удара тот ковырнулся спиной на сундук, но тут же вскочил, намереваясь ударить в ответ.

— Что вы творите? Не смейте! — вскричала Ильдика, кинувшись между ними.

Онегесий стоял, раздувая ноздри, глаза его почернели. Не менее злобно выглядел и Карпилион.

— Как ты мог потащить её за собой?! — кричал он на Онегесия. — Почему не оставил в Кийгороде?!

Ильдика расталкивала их ладонями, словно быков, готовых кинуться друг на друга.

— Это я приказала. Я! Онегесий отговаривал меня от похода.

— Так чего ж ты поехала? На кого оставила сына? — перекинулся на неё Карпилион. — Не мать, а…

— Ну, кто? Говори, — произнесла Ильдика и, не дожидаясь ответа, выбежала из шатра.

Для обоих мужчин это вышло столь неожиданно, что они растерялись. Никто из них не стал бы так обрывать разговор. Сначала ведь надо договориться, кулаком ли, криком, а уж потом разбегаться по сторонам.

— Куда она? — пробормотал Карпилион.

— Да в шатер, наверное. А-то куда ж, — предположил Онегесий. — Ты поди за ней, повинись. Кругом ведь не прав.

— С чего это? Я же дело сказал. Зачем она потащилась.

— Ну, вот у самой и спроси. Шатер её возле березки. Ты его сразу приметишь.

* * *
Отыскав шатер по приметной березке, Карпилион отдернул тяжелый по́лог и вошел в уютное обвешенное оберегами жилище.

Ильдика только что разожгла светильник и наклонилась поставить его на крышку плоского сундука, за которым виднелось ложе, накрытое вышитым покрывалом. На сундуке валялись какие-то женские безделушки, резное зеркальце, гребешок для волос. В бронзовой умывальне плавали лепестки цветов, уместные где-нибудь в мирном городе, но не здесь в грязи и жестокости военного положения.

— Прости, если я тебя обидел…

Карпилион успел произнести только это. Ильдика бросилась к нему на шею и уткнулась в нагрудник заплаканными глазами.

— Ты жив, я знала, я знала… — послышался радостный шепот. — А-то по дороге чего только нам не сказали — и ранили тебя, и убили. А ты невредим, невредим…

Карпилион застыл истуканом, а когда, опомнившись, потянулся её обнять, Ильдика уже отстранилась.

— Я думала, ты у римлян. Хотела тебя спасти и привела тебе войско, — проговорила она. — А сына оставила в тереме под надежным приглядом.

— Ты могла бы послать одного Онегесия, — промолвил Карпилион. Он был растерян. Из всех кого известили о том, что аттила жив, Ильдика единственная побежала его искать. Неужели все это время он ошибался, представляя её другой…

— С Онегесием ты не ладил, — пояснила Ильдика. — Вон, гляди — только встретились и едва не убили друг друга. Могла ли я отпустить его одного?

— Вам обоим надо было остаться в Кийгороде, — сказал Карпилион. — Война с Империей кончена. Навсегда.

— Из-за того, что ты проиграл сражение? — дрогнувшим голосом проговорила Ильдика.

— Из-за того, что сестра императора станет моей женой, — ответил Карпилион. — В ближайшее время в Равенне объявят о нашей помолвке. Убеди Онегесия увести степняков. И тогда твой сын будет править вместо меня.

Ильдика закусила губу и опустила глаза.

— Сделай это, прошу тебя, — добавил Карпилион.

— Иначе что? — не поднимая глаз, спросила Ильдика.

— Иначе мы станем врагами. А я этого не хочу. Ты… дорога мне.

— Так дорога, что женишься на другой?

— Ну, перестань. У меня и до Гонории были жены. Раньше тебя это не коробило.

— Раньше я была свободна, — сказала Ильдика.

— Ты и теперь свободна, — ответил Карпилион и вновь потянулся обнять, но она и на этот раз отстранилась.

— Не свободна. У меня уговор с другим человеком.

Карпилион нахмурился.

— С кем?

— С Онегесием. Он хочет, чтобы я стала его женой.

— Сукина девка, и ты согласилась?!

— Соглашусь, если женишься на Гонории!

С Карпилиона сразу схлынула злость.

— А если нет? — произнес он хрипло.

— Тогда я останусь твоей, — сказала Ильдика. — И сделаю все, что захочешь. Буду только с тобой, приму твою веру и всегда поддержу. Аттила нам нужен. У нас повсюду враги. А Империя обойдется и без тебя.

Подспудно Карпилион ожидал услышать именно это. В отличие от отца она предлагала остаться самим собой и словно вернула к жизни.

— Я не могу вернуться прямо сейчас. Мне придется поехать в Равенну. Поговорить с одним человеком.

— О чем? — захотела услышать Ильдика.

— О том, что помолвки не будет, — усмехнулся Карпилион. — А потом мы устроим гуннскую свадьбу и пригласим на неё Онегесия. Но не в качестве жениха, а в качестве гостя. Согласна?

Услышав такие слова, Ильдика заметно повеселела.

— Согласна, — ответила без раздумий. — Свадебный пояс я ему не дарила. Так что, думаю, он придет. Только прошу, не задевай его больше. По дороге сюда он только и делал, что сокрушался о вашем разладе. Для него ты великий воин. Вся его жизнь обмельчала, когда он тебя оставил.

— Для меня это тоже потеря, — признался Карпилион. — Мне не хватало его в походе. Не хватало его в бою. Но рана уже заросла. Я не верю, что дружбу можно вернуть. Уж если порвали, значит, порвали. Даже то, что он вздумал жениться — это в отместку за родича, которого я заставил убить.

— Ты ошибаешься. Онегесий просто меня пожалел, когда я была в отчаянии и не знала, что делать, — сказала Ильдика. — Вот увидишь, он сам откажется от меня ради друга.

— Посмотрим, — не стал упираться Карпилион.

Ильдика прильнула к его груди и нежно коснулась губ.

— Помирись с Онегесием. Я пришлю его, и вы с ним поговорите. По-доброму, как в прежние времена.

Следом она хотела выскользнуть из шатра да вдруг, неожиданно вскрикнув, отпрянула в сторону.

За пологом стоял Зеркон.

* * *
Карпилион втащил незваного гостя в шатер.

— Да тише ты, тише, — вырвался из-под его руки горбун. — Вот ведь силища норская неуемная.

— Как ты здесь очутился? — подивился Карпилион, замечая, что дядька необычно одет. На нем было что-то вроде доспехов. Опять, что ли, взялся за шутовство?

— Онегесий сказал, что вы тут вопросы важные обсуждаете, — любезным тоном ответил Зеркон. — Вот и решил забежать.

Карпилион краем глаза взглянул на Ильдику. Она на него.

— Да что вы любуетесь друг на друга? — усмехнулся карлик. — Вы на меня полюбуйтесь. Какие вести я вам приволок.

— Какие? — отозвался Карпилион.

— Да ужасные. Сюда направляется папа Лев.

— Кто это? — не поняла Ильдика.

— О, прекраснейший человек и мудрейший, — ответил карлик.

— Так в чем же ужас?

— В том, что я встретился с ним на дороге и взялся доставить к гуннам.

— И что ему нужно? — насторожился Карпилион.

— О, если б я знал… — задумчиво произнес Зеркон и добавил гораздо живее. — Давно бы уже рассказал. Неужель непонятно?

Карпилион раздраженно кивнул. Понятно.

— Иди к Онегесию и скажи, что я у костров, — сказал он Ильдике. — А на встречу с папой поеду утром. Представлюсь ему аттилой. Только никому об этом ни слова. Для остальных я по-прежнему посланник римлян. Договорились?

— Договорились, — с готовностью произнесла Ильдика.


Онегесий

В шатре Онегесия не было.

— Он на озере, — ответил охранник.

В другое время Ильдика приказала бы её проводить, но не хотела, чтобы кто-то подслушал их разговор, и отправилась к озеру одна. Идти было близко. Озеро находилось сразу за лагерем, выглядывало из диких зарослей серыми песчаными берегами. В темных вечерних сумерках это место выглядело пустынным и жутковатым. У самого берега мерно покачивалась плоская лодка-однодеревка. В ней виднелся дорожный мешок. Но самого Онегесия не было видно.

Ильдика медленно шла сквозь колосья летнего сухостоя и с тревогой оглядывалась по сторонам. Возле самого озера Огнегесий внезапно вышел навстречу. Дорожный плащ укрывал его плечи.

— Куда ты собрался? — испуганно произнесла Ильдика.

— А зачем я здесь нужен? Теперь вы и без меня разберетесь, — сказал Онегесий. — Аттила тебя никому не отдаст. Небось, как услышал, что станешь моей женой, так и вскинулся на дыбы. Теперь он будет с тобой. Не упусти его снова.

— Так ты нарочно это затеял? — остолбенела Ильдика. — А сам жениться не собирался?

На губах, припорошенных седыми усами, мелькнула усмешка.

— Собирался — не собирался, какая разница? Главное вышло как надо. Аттила вернется в Кийгород и снова возглавит скифов. А то пришел бы какой-нибудь Во́дим. Вот и грабил бы наши земли под видом торговли с Империей.

— А может, ты просто хотел отомстить за убитого родича?

— Это аттила тебе сказал? — Онегесий покачал головой. — О мести я даже не помышлял. Когда-то Кий поручил мне за ним присматривать. Для меня он все тот же мальчишка, которого нужно оберегать. Но, видно, он не нуждается в старом друге… Ладно, прощай.

Он махнул рукой и двинулся к озеру, но Ильдика забежала вперед и заслонила его от лодки.

— Значит, вот как? Решил убежать тайком? Пока я здесь, ничего у тебя не выйдет! Сначала поговори с аттилой. А потом поступай, как знаешь!

Онегесий молча взглянул на неё, словно хотел отодвинуть с дороги глазами.

— Аттила ждет у костров, — сказала Ильдика, выдержав этот взгляд, и добавила от себя. — Помирись с ним. Хотя бы ради меня.

* * *
Пока они препирались, пока добирались до лагеря, вечернее небо над их головами померкло.

Возле дозорной заставы синеватую мглу озаряло яркое пламя костров. Их огни отгоняли от лагеря мор — такое было поверье у гуннов. Бо́льшая часть их шатров находилась в лесу. В эту пору там было тихо, многие спали. А те, что бодрствовали, собрались у костров. Время от времени приходили сюда и дозорные, сторожившие лагерь — выпить меру-другую пива, отдохнуть, перекинуться парой слов с остальными и снова уйти в темноту.

На разговор к аттиле Онегесий пошел один. Ильдика остановилась поодаль, незаметная в темноте.

Возле костров было людно. Подвыпившие вояки стояли тесной гурьбой и говорили громкими голосами. Толкали друг друга, хлопали по плечу. Смеялись, должно быть, скабрезным шуткам. В походе Ильдика наслушалась их в избытке.

Аттилу она увидела сразу. Узнала по бритому подбородку и взъерошенным волосам. От пива у него блестели глаза, но в отличие от других он держался вполне достойно, не шатался и крепко стоял на ногах. Со всех сторон его окликали и, как показалось Ильдике, старались поддеть. Он отвечал на поддевки довольно резко, ведь даже теперь, выдавая себя за посланника императора — все равно оставался аттилой. Ильдика невольно его выделяла и всё не могла привыкнуть к новому облику молодого знатного римлянина, который нравился ей несравнимо больше, чем прежний.

Онегесий остановился шагах в пяти от костра. Заметив его, аттила прищурился и развернулся навстречу. Из-за ветра и шума, Ильдика не слышала, о чем они говорят. Онегесий не двигался с места. И тогда аттила сам к нему подошел. Обнял его за плечо и повел к остальным.

Теперь помирятся, облегченно вздохнула Ильдика и пошла обратно в шатер. А там увидала Зеркона. Он мирно похрапывал, удобно устроившись на её покрывалах. Видно, сморило после долгой дороги. Ильдика не стала его будить. В эту ночь аттила к ней не придет. Просидит до утра с Онегесием. Им надо о многом поговорить.


Осенью того же года. Домус магистра армии в Равенне

Аэций выходил из таблинума, когда за стеной в перестиле послышался громкий шум.

— Отец! Отец! — закричал его младший сынишка Гаудент, кидаясь навстречу. В отличие от погибшего Гаудента он был рыжим и в этом походил на вторую жену Аэция Пелагею. Присматривать за шестилетним сыном ей помогала прислуга, но, видимо, что-то происходило при входе в перестиль.

Аэций поднял мальчика на руки.

— Что такое? Почему ты кричишь?

— Там какое-то чудище, ужасное, горбатое, ползает по полу и рычит, — выпучивая глазенки, рассказал Гаудент.

— Хм, рычит?

— Да, вот так. Р-р-р-р… — изобразил Гаудент.

Кто бы это мог быть, подумал Аэций. Не Зеркон ли вернулся? Чужого охрана не впустит, а этот любит чудить. Наверное, хотел рассмешить Гаудента, а вместо этого напугал.

— Ну, пойдем, посмотрим, — сказал он сыну, а тот ни в какую и сразу начал рыдать. Рассказать ему, когда вырастет — не поверит, ведь станет бесстрашным и сильным. А пока пугается даже воро́н.

Следом за мальчиком в сопровождении двух охранников, вооруженных щитами и пиками, прибежала его мать Пелагея, величественно-прекрасная и роскошно одетая. Последнее время даже слишком роскошно — из боязни отстать от сенаторских жен, которым во всем подражала.

— В перестиле твой давний знакомый, — сказала она с укором. — Охрана его впустила, и теперь не может унять.

Аэций кивнул. Оставил ей сына и пошел разбираться.

* * *
Посреди перестиля, как он и думал, буянил Зеркон. Кидался в охранников фруктами, лежавшими на столе в золоченых чашах. Судя по бессмысленному выражению глаз и неловким движениям, карлик был пьян.

— А вот и хозяин домуса! — провозгласил он, увидев Аэция, и вместо того, чтоб метнуть виноградину, сунул её в рот.

— Иди за мной, — сказал Аэций, делая знак охранникам, что справиться сам.

— Опять в таблинум? — спросил Зеркон, послушно следуя за ним по пятам. — Не хочу в таблинум! Там мрачно. Давайте останемся здесь.

В таблинуме он сразу скакнул на сиденье с длинной вычурной спинкой, на котором можно было удобно устроиться полулежа.

— Всемилостивейше прошу меня извинить. Вино у служителей храма такое крепкое, что старому норку не устоять на ногах.

— Зачем же ты пил? — с укоризной спросил Аэций.

— Так дали в дорогу, чтобы не привязался мор, — ответил Зеркон и тут же сморщился, словно печеное яблоко. — А-а-апчхи! Вот, видите, я только чихаю. А мог бы совсем заболеть.

Аэций остался спокоен. О том, что в Медиолане свирепствует мор, ему уже доложили.

— А что с моим поручением? — перебил он Зеркона.

— Святейшества остались довольны, если вы об этом. Особенно — папа Лев.

— Значит, встреча с аттилой прошла дружелюбно?

— Исключительно дружелюбно. Сначала для виду раскинули лагерь. Потом пригласили гостей. Аттила был в шлеме, так что виднелись только глаза. А папа — в сутане и этой красивой шапке… не помню, как её называют. Он обратился с просьбой. Не нападайте на Рим, говорит, иначе мор будет всюду. И мы ему обещали. Точнее, аттила ему обещал. Сказал, что уйдет из Италии и уведет войска.

— Куда уведет? — уточнил Аэций.

— Обратно. Откуда пришли, — удивился вопросу карлик.

— Да я не об этом. Он так и сказал — «уведет»? Значит, сделает это сам?

Зеркон помотал головой, как будто не понимая, чего от него хотят.

— По-моему, он поручил Онегесию… Велел ему отправляться с войсками в Норик.

— Это еще зачем?

— Так у них же там намечается свадьба.

— Какая свадьба?

— С Ильдикой.

— А, понятно. Онегесий женится на Ильдике.

— О, нет, ну, что вы, — ответил карлик невозмутимо. — На Ильдике женится мой любимый племянник.

— Карпилион?.. — обомлел Аэций. — Да что ты болтаешь. У него невеста — сестра императора… А сам-то он где? Приехал?

— Приехал. И не один, как вы уже поняли, а с Ильдикой. Букеллариев они отослали в казарму и стоят себе у ваших дверей, дожидаются, впустят их или нет…

— Только этого не хватало! Их же увидят вдвоем! — воскликнул Аэций и ринулся вон из таблинума.

Часть 24. Отравленное вино

Визит

— Осторожнее, не поскользнитесь на фруктах, — предупредил Аэций Ильдику, пригласив её и Карпилиона в перестиль. Уборкой чуть позже займется прислуга, а сейчас навести бы порядок в отношениях с сыном.

Спору нет, Ильдика была хороша. Подобных красавиц в столетие рождается одна или две. В ней все было ладно — и облик, и по-девичьи гибкий стан. Немудрено влюбиться в такую, но голова на то и дана человеку, чтобы сдерживать чувства. Карпилион, похоже, совсем не умеет держать их в узде.

Для разговора с ним Аэций вернулся в таблинум, а Зеркона отправил развлечь красивую гостью.

— Она христианка? — спросил у сына.

— Собирается ею стать, — ответил Карпилион. — За этим она и приехала в Равенну. А свадьбу отпразднуем в Норике, на родине матери.

— Но ведь мы сговорились женить тебя на Гонории.

Карпилион не ответил, однако и взгляда было достаточно, чтобы понять его мысли.

— Послушай, — сказал Аэций. — Я понимаю твои чувства к Ильдике, но кто она, а кто Гонория, их даже сравнивать невозможно.

— Почему невозможно? — усмехнулся Карпилион. — Я был на ложе с обеими. В Гонории нет ничего божественного. Да, она сестра императора, но печалится только о том, как бы свергнуть его с престола. А со мной ласкается, чтобы заручиться твоей поддержкой и настроить армию против брата.

Аэция возмутили его слова.

— Что за нелепость. Кто внушил тебе этот вздор? Гонорию я знаю с детства, более доброй и милой девушки не найти.

— Этой девушке около сорока. Она не добрая и не милая, боится брата и втайне его ненавидит. Все что ей надо — избавиться от него чужими руками. По-твоему, я хочу участвовать в этой крысиной возне?

— Нет, погоди. Ты, наверное, просто не так её понял, — попытался возразить Аэций.

— О своих намерениях она говорила открыто. Перед самым моим отъездом в Медиолан, — ответил Карпилион. — Поначалу я думал, что, женившись на ней, оправдаюсь за все, что сделал из мести — за войну с Империей, за Каталаунские поля… Но побывав среди знати, послушав Гонорию и остальных, я убедился — Империя заслужила такого врага, как аттила. И не будь меня, появился бы кто-то другой. Разве ты сам не видишь, рыба гниет с головы. От благородных римлян почти ничего не осталось, Империя — труп. А ты продлеваешь агонию. Зачем? Дай ему разложиться. Мы оба служили не той идее. Признай это. В подземелье ты говорил, что тебе предсказали стать лекарем. Так стань им. А я останусь аттилой и женюсь на Ильдике. Император, наверное, будет счастлив. Больше ему не придется искать причину, чтобы отсрочить помолвку с его сестрой.

Спорить с ним было сложно. Император действительно вел себя именно так. Что ж, теперь их желания совпадут и помолвка не состоится. Карпилион будет сдерживать гуннов. А магистр армии — заботиться об Империи. «Продлевать агонию», как сказал его сын. Аэций боялся, что сразу после лечения сына превратится в развалину, но этого не случилось, он по-прежнему чувствовал себя бодро, не считая, конечно, неприятного дрожания рук. Управляться с оружием стало невмоготу. Ну, ничего. С таким союзником, как аттила, командовать армией можно и сидя в палатке.

Аэций опасался другого.

— Если ты женишься на Ильдике и осядешь в Кийгороде, нам придется скрывать, что аттила мой сын, — заметил он вскользь.

— Ну, до этого как-то скрывали, — улыбнулся Карпилион, считая, видимо, что убедил отца в своей правоте. — Заново отрастет борода, и никто меня не узнает. Особенно в шлеме.

Сомневаться не приходилось, Карпилион задумал не только отрастить себе новую бороду, но и по-новому править у скифов и степняков.

— Ладно, — сдался Аэций. — Не хотел тебе говорить, но августа Лициния Евдоксия давно намекала, что желает расстроить вашу помолвку с Гонорией и обручить одну из своих дочерей с Гаудентом младшим. Сейчас они в Риме. Поеду туда. Скажу, что согласен обменять одно обручение на другое, и тогда августа сама поговорит с императором. А вы с Ильдикой оставайтесь в Равенне. Пока не уладится дело, тебе не следует встречаться с Гонорией. Я сам ей все объясню.


Некоторое время спустя. Императорские покои в Риме

Первым к своему повелителю проскользнул Ираклий. Следом вошел, прикрываясь накидкой, Петроний Максимус. Постаревший и погрузневший, он снова понадобился императору для тайного дела. Совсем как в те дни, когда готовилось покушение на Констанция Феликса.

— Принесли? — спросил император то ли у евнуха, то ли и у бывшего префекта претория.

Ираклий с таинственным видом протянул Петронию Максимусу ладонь, и тот вложил в неё некий заку́поренный сосуд. На шелковой нитке, обмотанной возле горлышка, висела маленькая табличка. На ней были выбиты какие-то надписи.

Завладев сосудом, Ираклий с торжественным видом передал его императору.

— Я не забуду о вашей услуге, — поблагодарил Валентиниан обоих и стремительными шагами направился в покои своей сестры.


Гонория

Валентиниан нагрянул к ней в спальню так неожиданно, что Гонория не успела спрятать мускулистого юношу-раба, развлекавшего её в отсутствии жениха. Они так жарко занимались любовью, что не заметили как император вошел. Застав Гонорию вместе с любовником, Валентиниан нисколько не удивился, ведь и сам постоянно изменял молодой жене. Не смутило его и позднее время. Для того, чтобы войти к Гонории ночью, ему не требовалось ничьего позволения. Перед имератором все двери были открыты.

Юноша-раб загородился рукой и выбежал из покоев. Гонория проводила его ленивым взглядом и, укрывшись накидкой, встала с постели, чтобы приветствовать императора стоя.

— Возлюбленная сестра, — произнес он преувеличенно радостным тоном. — Какая удача, что ты не спала. Я хотел известить тебя первым. Из поездки в Медиолан вернулся твой суженый.

— Как вернулся? Когда? — изумилась Гонория.

— Точное время мне неизвестно. Сюда направляется его отец, у него и узнаешь. Если он спросит тебя о помолвке, назови ему дату, какую захочешь. А про меня скажи, что отправился на охоту. Не хочу его видеть. О положении дел пусть доложит Петронию Максимусу.

— Погоди… это правда? — переспросила Гонория. — Я могу назначить помолвку, когда захочу?

Валентиниан кивнул одними глазами и протянул ей какой-то предмет.

— Что это? — пробормотала Гонория, увидев сосуд, обмотанный шелковинкой, на которой висела табличка.

— Подарок на обручение, — озаряясь улыбкой, проговорил император. — В этом сосуде чудодейственный эликсир, ниспосланный нам небесами.

— Эликсир?.. Для чего?

— Ах, видишь ли, это древний обычай. В свое время я пренебрег им и остался без сыновей. Надеюсь, ты не пойдешь по моим стопам и поступишь, как полагается. Добавишь несколько капель в вино жениху и дашь ему выпить перед тем, как наденет кольцо. Необходимое количество капель указано на табличке. Поклянись, что все будет сделано в точности. Как последний потомок династии, я не хочу, чтобы ты осталась без сыновей, а наша семья — без наследника трона.

— Клянусь, — с готовностью произнесла Гонория и, замявшись лишь на мгновенье, приняла подарок. — Все будет сделано в точности. Кто я такая, чтобы перечить своему божественному брату.

— Теперь ты связана словом, — ласково произнес император. — Не вздумай водить меня за нос. Я сразу узнаю, что ты меня обманула. И тогда — берегись.

После этого он повернулся и вышел.

Гонория сосчитала до сорока, дожидаясь пока отойдет подальше, и так безудержно рассмеялась, что брызнули слезы.

Неужели Валентиниан поверил в её покорность? Неужели думает, что она настолько глупа, что даст себя обмануть. В сосуде — яд. Сомневаться в этом не приходилось. А глупая чушь про обычай придумана на ходу. Слишком уж все чудесно. Несколько капель сейчас, а дети родятся когда-то потом… Ах, да, он же так и сказал — чудодейственный эликсир!

Гонория снова расхохоталась. Уж лучше она расскажет об эликсире Карпилиону. А тот расскажет Аэцию, что император хотел отравить его сына. Гонория бегло прочитала надписи на табличке. Тринадцать капель. Какое магическое число. Может накапать их самому Валентиниану? Вот было б здорово посмотреть, как он скорчиться в муках. Но нельзя рисковать. Сначала надо проверить действие яда.

— Принесите голубку, — крикнула Гонория слугам.

И голубку ей принесли.

К утру несчастная птица валялась мертвой, распустив потускневшие перья. Из приоткрытого клюва сочилась пропитанная ядом кровь.

* * *
В середине дня Гонорию известили, что в атриуме дожидается Аэций, и она поспешила туда, собираясь всё ему рассказать.

Магистр коротко поклонился. Из-за седых волос он казался светлее, чем обычно, но глаза сияли темными огнями. Их непривычно суровое выражение насторожило Гонорию.

— Надеюсь, Карпилион приехал с вами, — произнесла она приветливо, но ответной улыбки не последовало.

— Карпилион остался в Равенне, — сказал магистр. — Он обручился и скоро уедет в Норик, чтобы отпраздновать свадьбу.

Удар был сильным, но Гонория не упала в обморок. Лишь крепче сжала в руке сосуд, о котором до этого думала рассказать. Теперь говорить о нем не имело смысла. Карпилион обручился… От этих слов расхотелось дышать, потому что воздух вокруг пропитался ядом. Она и не знала, что бывает так больно, но тем сильнее была её злость.

— Император сейчас на охоте и не сможет ответить вам лично, — произнесли её губы, — но, думаю, ответ очевиден. Он не простит вам такого поступка.

— Я говорил с августой Лицинией Евдоксией, — ответил Аэций. — Она известит императора о новой помолвке. Женихом их младшей дочери станет мой сын Гаудент.

«Ах ты, константинопольская змея», — возмутилась Гонория, мысленно придушив Лицинию Евдоксию. Жаль, что Аэций оказался на её стороне, а Карпилион обручился с какой-то девкой. Теперь достанется всем!

Утешившись этой мыслью, Гонория быстро взяла себя в руки. Она сумеет им отплатить.

— Что ж, раз Лициния Евдоксия вас поддержала, то и я не буду противиться, — проговорила она, улыбнувшись до ямочек на щеках.

— Искренне сожалею, если расстроил вас новостями, — сказал Аэций.

«Оставьте свои сожаления при себе», — хотелось ответить, но тогда бы он догадался, какая буря бушует у неё внутри. Нет, чем сильнее злишься, тем спокойнее должен быть тон. Этому научила её мать — покойная Галла Плакидия.

— Никакого расстройства, поверьте, — подражая ей, сказала Гонория. — Все, что делает Лициния Евдоксия, она делает в интересах Империи. А интересы Империи превыше всего. Так вы говорите, Карпилион в Равенне?

— Да, со своей невестой, — на всякий случай уточнил Аэций.

— Постойте, я соберу для неё подарок, — сказала Гонория и удалилась в свои покои. Сложила в небольшой сундучок драгоценности, притирания, выжимки благовоний и опустила туда же сосуд, которым снабдил её император. По виду он ничем не отличался от остальных. Изучая содержимое сундучка, невеста Карпилиона непременно увидит табличку и захочет её прочитать.


Свадьба в Норике

Свадебное застолье наметили на весну. В Равенне было объявлено, что женится сын Аэция. В Кийгороде — что аттила. Свадьба, мол, состоится в Паннонии, и для отвода глаз услали туда степняков. В заснеженном Норике вместо них остались букелларии магистра армии. Они зимовали вместе с Карпилионом и Ильдикой на горном склоне, где когда-то Аэций встретил Сигун. По обычаю норков жениху полагалось украсть невесту во время застолья, а потом, по обычаю христиан, отвезти на венчание в Храм, находившийся в городке у подножия склона.

В назначенный день в большом пировальном зале разожгли очаг. Согрели промерзшие за зиму стены и наварили особого норского пива, от которого не бывает похмелья. К пиву нажарили дичи. К дичи напекли пирогов, нарезали их ломтями и разложили на длинных столах, расставленных в той стороне, где полыхал очаг. Другого света здесь не было. Дальняя половина зала тонула во тьме. Считалось, что там пируют призраки древних предков. Они следят за живыми из мрака и обращаются в тени, как только на них попадают рыжие отсветы очага.

Невесту спрятали среди норских девушек, одетых в похожие бело-красные одеяния. Аэций заранее предупредил Карпилиона набраться терпения и дожидаться момента, когда невесту позволят украсть. Вокруг было шумно от хохота и веселых голосов. Под сладкие звуки рожка и каких-то дудок, торчавших из бычьего пузыря, старые норки отплясывали наравне с молодыми. Из-за малого роста и недостатка света они казались римлянам юными, их дружные пляски и топот ног рассеивали внимание. Карпилион отчего-то боялся, что Ильдику схватит кто-то другой и умыкнет от него навсегда. В его жизни это была не первая свадьба. В Великой Степи́ он боролся за право жениться, побеждал в состязаниях, доказывал, что чего-то стоит в бою, и только теперь впервые думал, что может быть счастлив, что получит ту, которую любит, и будет купаться в её любви, как в бездонной реке.

Аэций сидел рядом с ним за столом и не давал подойти к невесте. «Погоди, погоди», — говорил, — «Не время».

К середине ночи в зале возникла странная пара в наброшенных на голову шелковых покрывалах. В одной фигуре легко узнавался Зеркон. В другой — Онегесий.

— Пришел я искать невесту, — произнес он зычно. — Куда ж она подевалась?

— Да тут я, тут я, — ответил Зеркон и застенчиво заморгал глазами.

— Ах, вот где была невеста, — закричали девушки за столом и, бросив Ильдику, побежали к карлику. — Не дадим украсть. Не дадим.

Следом ринулся Онегесий, и всё внимание обратилось на них. Даже Карпилион засмотрелся на это действо.

— Пора, — толкнул его в бок Аэций.

Карпилион опомнился и взглянул на Ильдику. Она сидела одна, распустив свои дивные светлые волосы, и ждала, когда он к ней подойдет. Карпилион проскользнул вдоль стены мимо чьих-то теней. Подхватил её на руки и унес в темноту.

* * *
Остаток ночи они провели в избушке среди даров, которые получили к свадьбе. Карпилиона интересовало оружие. Ильдику — содержимое сундучка, что вручил ей Аэций. Она открыла резную крышку, и в глаза ей ударил блеск драгоценных камней.

— А это что? — с удивлением произнес Карпилион, обнаружив какие-то кости, завернутые в холстину.

Ильдика на мгновение обернулась.

— Не узнаешь свою боевую подругу? Это та самая лошадь, которую ты оставил из-за пророчества видий. Как там они сказали? «Держись подальше от своей златогривой»? Теперь предсказание не сбудется никогда. Я привезла останки, чтобы ты их увидел и навсегда забыл об угрозе.

— Да я о ней и не думал, — ответил Карпилион. — Когда-нибудь все мы отправимся в мир иной. Если помру, схорони меня в Волхе. Выпью братину с великими воинами, что лежат в её водах.

— Не говори так. А то у меня мурашки по коже. Лучше выпей вот это. — Ильдика протянула Карпилиону кубок с вином. — Я намешала в него чудодейственных капель для рождения сына. Интересно, какое оно на вкус?

— Сладковато, — ответил Карпилион, пригубив.

— Э, нет. Ты должен выпить до дна, иначе не будет толка. Я прочитала об этом в табличке.

Карпилион не хотел перечить и выпил залпом все, что осталось.

— Теперь подействует?

— Думаю, да, — сказала Ильдика с улыбкой. — До утра у нас мало времени. Не будем тратить его понапрасну.

Разгоряченный её призывом, Карпилион огляделся. В избушке не было ложа. Тогда он открыл платяной сундук и вывалил все, что там было на пол. Ильдика со смехом упала на спину. Карпилион навалился сверху. Голова у него кружилась. Он с нежностью обнимал Ильдику, целовал её губы, чувствуя, как она целует в ответ, и вдруг увидел вместо неё лошадиный череп. Наяву такого быть не могло. Избушка разом исчезла. Карпилион очутился среди бескрайнего поля в какой-то удушливой мгле. Хотел вернуться назад, но не смог, из черной глазницы черепа показалась змея и ужалила его в ногу…

* * *
— Что с ним? — не слыша свой голос, проговорил Аэций и кинулся к сыну.

Карпилион лежал, запрокинув голову. Казалось, он истекает кровью, так много её было вокруг. Ильдика сидела рядом на ворохе смятой одежды и смотрела перед собой безжизненным окаменевшим взглядом.

Не получив ответа, Аэций проверил дыхание сына. Карпилион был мертв и холоден словно лед, но поверить в то, что его уже нет, Аэций не смог.

— Сюда, скорее! — крикнул стоявшим возле двери Онегесию и Зеркону, и те прибежали на зов.

— О, боги… — вырвалось у кого-то из них.

— Надо его к реке, — не оборачиваясь, произнес Аэций. — В холодной воде он очнется.

Ослушаться его не посмели. Карпилиона мигом перенесли в повозку, запряженную быстроногими лошадьми, и повезли к реке. Онегесий поехал с магистром, а с Ильдикой остался Зеркон.

Вслед за повозкой повернули своих коней букелларии. Никто из них не спросил, почему изменилась дорога. Всадники двигались за повозкой, словно черные скорбные тени.

В низине лежал туман. По берегам речушки, стекавшей по склону, сползала белая дымка. Карпилиона раздели по пояс и положили в воду у берега. Аэций стоял на коленях, держал его руку и смывал с подбородка кровь. Онегесий тревожно ждал, прижимая ладонь к рукояти меча, но смерть — невидимый враг, мечом её не зарубишь, пришла и ушла, забрав человека с собой. Утренние лучи коснулись Карпилиона, осветили лоб и глаза, закрытые навсегда.

Аэций выволок сына на берег. С мертвого тела стекала вода, бессильная его оживить.

Онегесий плюхнулся на песок и обхватил Карпилиона за голову.

— Друже, что же ты лег, поднимайся, — позвал он, рыдая.

Аэций положил ему на плечо ладонь, потом, собравшись с силами, произнес:

— Надо его отнести… В Храме прочтут молитву. Помоги мне.

Онегесий кивнул. Неловким движением вытер глаза и поднялся на ноги.

— Вы идите к повозке, — проговорил он глухо. — Я сам его понесу.

* * *
В пировальной зале зажгли погребальный свет. Карпилиона одели в броню, положили на стол, накрытый пурпурной тканью с золотыми кистями, и вложили в руку Ульпбер. Норки намазали чем-то лезвие, и в полумраке зала от меча исходило сияние. Проститься с Карпилионом прибежали даже из дальних селений, и только Ильдика не пожелала придти. Продолжала сидеть в избушке. А когда за ней пришел Онегесий, не захотела с ним говорить.

Странное поведение суженой заметили все. По селению пошел шепоток, что она его и убила. Аэций подумал, что надо её поддержать, и пошел в избушку.

Ильдика сидела там же, где раньше, и прижимала к губам окровавленное покрывало. Увидев это, Аэций решил, что она повредилась в рассудке.

— Не надо, что ты, — пробормотал он, забирая покрывало из рук.

— Это я виновата, я, — прошептала Ильдика. — Привезла ему череп лошади, он его и убил…

Смотреть на неё было больно.

— Не кори себя, — мягко сказал Аэций. — Причина смерти в другом. Кто-то его отравил. Не понимаю только когда. На пиру он ничего не пил…

Ильдика ловила каждое слово.

— Здесь было много вина, — сказала она, как будто о чем-то вспомнив. — Я добавила в него капли.

— Какие капли? — насторожился Аэций.

— Из сундучка, который вы дали в подарок. Ну, те, для рождения сына.

— Там были… капли? — медленно произнес Аэций и посмотрел в ту сторону, где стоял сундучок.

— Я думала, вы их туда положили.

Нет, он не клал. И даже представить не мог, что Гонория это сделает.

— На табличке было написано, как ими пользоваться. Клянусь, я исполнила в точности, — сказала Ильдика. Откуда ей было знать, что в подарке, который принес Аэций, окажется яд.

— Конечно, ты исполнила в точности, — проговорил магистр. — Наверное, Карпилиона отравили гораздо раньше. Не говори никому о каплях. Ладно?

Он хотел сначала во всем разобраться и только потом выдвигать обвинения. Сколько раз его самого обвиняли в том, к чему не имел отношения. Да хотя бы в смерти Констанция Феликса. Из-за того, что его убийцы скрывались под масками, их до сих пор не нашли. Возможно, кому-то хотелось свалить вину на Гонорию, чтобы настроить Аэция против неё. А на самом деле — в убийстве Карпилиона замешан кто-то другой…

— Он просил схоронить его в Волхе.

Аэций взглянул на Ильдику.

— Что ты сказала? В Волхе?.. Я тоже поеду туда.

Оставит вместо себя Авита, скажет ему, что занят переговорами с северными вождями, а к осени вернется в Равенну.

Или к зиме, как выйдет.

* * *
Карпилиона везли по реке в многослойном гробу. На ночь ладья приставала к берегу, и гроб выносили на сушу. Среди норков быстро распространились слухи, что Аэций в трауре, и многие выходили на берег выразить соболезнования магистру. Девушки приносили венки и кидали их в реку, когда ладья проплывала мимо. А парни бросали монеты, задабривая наяд, чтобы не раскачивали борта.

Из Паннонии по зову Онегесия прибыли степняки. Они провожали ладью до самого моря. От них не скрывали, что аттила умер на свадьбе, но не сказали, куда повезут его тело, объяснив, что об этом никто не должен узнать, иначе враги не дадут предводителю гуннов покоя. Остальным, кто спрашивал, говорили, что аттила схоронен в воде. Русло реки отвели, положили гроб на самое дно и пустили её обратно. Но какая это река никому неизвестно, потому что тех, кто его хоронил, убили.

Приехав на Волху, Аэций был удивлен, как много здесь городов и селений, как тихо и мирно вокруг. Для римлян аттила был изувером, а местные называли героем, и, как от них ни скрывали, куда опустили гроб, их видьи об этом прознали и с тех пор называли Волху рекой Аттилы.

Тризну справляли несколько дней и ночей. В первый же день приезда сбежалось так много народа, что берег покрылся кострами как при пожаре. Аэцию приходилось прятать лицо. Ильдика и Онегесий оказывали ему всякие почести, и многие относились так же — признавали в нем друга, а не врага. На обратном пути Аэций гостил в Кийгороде и видел там сына Руа. Мальчику предстояло вырасти без отца, но уже сейчас было ясно, что пойдет по его стопам. Наблюдая за ним, Аэций не мог отвязаться от мысли, что судьба его собственных сыновей была бы иной,пойди он сам по другому пути. Карпилион захотел быть воином, потому что воином был отец, а стал бы Аэций лекарем — они провели бы достойную мирную жизнь и никогда не встретились бы в бою.

Часть 25. Месть

454 г. Равенна

Прежде чем выдвинуть обвинение в убийстве сына, Аэций решил провести расследование. О своих подозрениях он поведал разве что Пелагее.

— Даже если Гонория виновата, её никто не накажет, — сказала жена.

— Почему не накажет? Она всего лишь сестра императора, а не сам император, — произнес Аэций, думая о своем.

— Разумеется, всего лишь сестра, но это уже неважно… Ах, да, ты, наверное, ничего не знаешь. Пока тебя не было, с Гонорией случилось несчастье.

— Сломала ноготь? — хмуро предположил магистр.

— Сломала, только не ноготь, — ответила Пелагея. — Внезапно упала с лошади и свернула шею.

— Погоди-ка. То есть ты хочешь сказать, что она…

— Скончалась от переломов. Об этом было объявлено тихо и как-то вскользь. Ни траура, ни публичного погребения. Никто даже толком не знает, где её саркофаг.

— Хм, вот как, — в раздумье произнес Аэций. — Похоже, она, действительно, кое в чем провинилась.

— Думаешь, с лошади её подтолкнул император? — произнесла Пелагея, понизив голос.

— Своей рукой? Ну, что ты, — отверг эту мысль магистр. — Для такого он слишком изнежен. Кровь и убийства — не его стезя. Может быть, тех, кто находится рядом, но только не сына Галлы Плакидии.

В ответ Пелагея насмешливо закатила глаза.

— Ах, да. Ну, конечно. Как я могла запамятовать. Галла Плакидия — сама доброта, само совершенство, само божество. А то, что в юности поддержала казнь своей родственницы Серены — так это так, недобрые слухи…

— Послушай, в юности мы все совершаем ошибки, — с легким нажимом сказал Аэций. — Валентиниана она воспитала прекрасным юношей.

— Прекрасным?! — округлила глаза Пелагея. — Прелюбодеем, каких свет не видывал! Сенатские жены только и скачут в его постели. Интересно, что они там находят?

— Привелегии для своих мужей, — не сдержался Аэций. — Давай не будем обсуждать императора. Скоро мы с ним породнимся и станем одной семьей.

— Что-что? Породнимся?.. Как ты наивен! Как ты ужасно наивен! — воскликнула Пелагея.

С тех пор они больше не говорили о смерти Гонории. Аэций почти поверил в её виновность, и все же его глодал червячок сомнения, ведь так удобно свалить вину на того, кто уже ничего не скажет.

Поиск изготовителя яда продолжался до осени. Действовать приходилось негласно, чтобы его не спугнуть. И вот отыскался некий осведомитель, назвавший не только имя изготовителя яда, но и того, кто сделал заказ. Им оказался бывший префект претория Петроний Максимус.

«Так вот, кто роет мне яму», — подумал Аэций. Арестовать сановника столь высокого положения без особого дозволения он не мог и, не откладывая, решил нанести императору визит.


21 сентября. Покои императора Валентиниана

— Так вы считаете, что во всем виноват Петроний Максимус? — спросил император, останавливаясь напротив Аэция в озаренном солнечными лучами атриуме своих покоев. Статуи древних героев сочетались здесь с вазами полными роз. Ослепительная белизна колонн придавала атриуму помпезный вид. За спиной императора в грозном молчании застыли спатарии из числа его личных телохранителей. Возглавлял их новый начальник стражи, рядом с которым стоял Ираклий — непривычно вооруженный и одетый в броню.

— Причастность Петрония Максимуса к убийству для меня очевидна, — сказал Аэций, у которого забрали оружие при входе в атриум.

— Вы не ответили на вопрос, — слегка раздражаясь, произнес Валентиниан. — По-вашему император — пустое место, а всеми его делами заправляет бывший префект претория?

— О, нет. Я не это хотел сказать, — смешался Аэций.

— Однако ваши слова прозвучали именно так, — с холодной настойчивостью произнес Валентиниан. — Услышав их, даже птицы умолкли от удивления. Оказывается, это вовсе не император вершит правосудие, а Петроний Максимус так непомерно велик, что решает, кому умереть, а кому остаться в живых!

По лицу магистра пробежала тень.

— Правосудие?.. Разве это слово применимо к отравлению исподтишка.

— Правосудие применимо к тому, кто виновен! — воскликнул Валентиниан и, неожиданно дернув из ножен короткий клинок, казавшийся частью его облачения, а не грозным оружием, ткнул им Аэция в грудь. От неожиданности магистр качнулся назад и, мазнув по груди, ладонью увидел темную кровь. Расширенными зрачками взглянул на того, кто его ударил. На лице императора появилась плоская белая маска, не узнать которую было нельзя. Валентиниан придерживал её тонкими пальцами, унизанными рубиновыми перстнями. Такую же маску надел Ираклий и спатарии, стоявшие сзади. И только начальник стражи отчего-то промедлил.

Аэций встретился с ним глазами, и в то же мгновение в него снова вонзился клинок. Император целился в сердце. От удара Аэций упал на колени, схватившись за рану дрожащей рукой. А потом повалился на мрамор, на который стекали красные капли.

При виде крови императору стало дурно.

— Добейте его и бросьте в болото! — велел он начальнику стражи и вместе с Ираклием быстро вышел из атриума. Следуя его приказанию, спатарии двинулись было к лежавшему без движения телу.

— Не подходите! — остановил их свирепый возглас. Начальник стражи нагнулся к магистру и набросил ему на голову плащ. — Рука императора не могла промахнуться. Аэций мертв! Вы поняли?! Мертв! Оптила. Траустила, — позвал он своих подручных. — Несите сюда мешок и носилки. Остальные — вон из покоев! Слыхали, что я сказал? В казарму! Ногами! Живо!


Домус Петрония Максимуса. Некоторое время спустя

— Император убил Аэция? — Петроний Максимус смотрел на Ираклия и не верил тому, что слышит.

— Убил, собственноручно. Я сам принимал участие, — подтвердил Ираклий. — Так что теперь вам не о чем беспокоиться.

— Как это не о чем? Ты обещал назудеть императору в ухо, чтобы назначил меня магистром армии.

— Как обещано, так и сделано. Уже назудел. Ступайте к нему. Предложите себя магистром. А я всеми силами вас поддержу.

— Не задаром, конечно? — усмехнулся Петроний Максимус, тряся двойным подбородком.

Ираклий с улыбкой пожал плечами. Не задаром, мол, не задаром.

В руки ему полетел пузатый мешочек с золотом.

— На, подавись, крохобор.

— Ваши крохи да мне за пазуху, — любезно ответил Ираклий. — На этом — ади́о, как говорили у меня на родине. Увидимся вечером на приеме у императора. Надеюсь, вы понимаете, что ему не следует сообщать о нашем маленьком соглашении.

— Да понимаю я, понимаю, — прозвучал недовольный голос. — Каждый раз повторяешь одно и то же. Иди уже. Иди.

После ухода евнуха Петроний Максимус немедленно пошел переодеться. Однако сделал это не для того, чтобы выглядеть лучше, а напротив — вместо роскошного одеяния надел наряд поскромнее из опасения раздосадовать императора. В Сенате и так шутили, что когда они рядом, вальяжность Петрония Максимуса слишком бросается в глаза.


Вечерний прием у императора

— Кого назначить магистром армии? Вас? — переспросил император, окинув нежданного претендента пренебрежительным взглядом. — Тогда уж лучше Ираклия.

— Я охотно уступлю Петронию Максимусу эту должность, — тут же вмешался Ираклий. — По-моему, лучшего магистра армии не найти.

— Где не найти? Среди евнухов? Ха-ха-ха, — зашелся хохотом Валентиниан.

Следом за императором, чтобы ему угодить, захохотали и те, кто присутствовал в зале, все эти «белые туники», которые гордо именовали себя патрициями, а на деле — в большинстве своем были выскочками из низов.

Петроний Максимус побагровел от негодования. На этот раз император перешел границу! Повести себя так оскорбительно, сравнить с оскопленным рабом, заставить терпеть насмешки — неужели и правда думает, что это сойдет ему с рук?

— Позвольте мне удалиться, — произнес сановник с учтивым поклоном. — Надеюсь, я не слишком расстроил моего повелителя, предлагая возглавить римскую армию.

— Вы меня не расстроили. Вы меня насмешили, — высокомерно ответил Валентиниан и снова захохотал.

* * *
Из покоев императора Петроний Максимус прямиком направился к начальнику стражи, у которого рассчитывал выяснить подробности убийства магистра армии, а заодно понять, каково его отношение к тому, что случилось. Порой даже мелкого недовольства бывает достаточно, чтобы вспыхнула искра. Петроний Максимус собирался раздуть из неё настоящее пламя. С казнью Аэция император лишился единственного надежного союзника любого правителя — армии. Всю жизнь проведя под крылом великого воина, он уверовал в собственную неуязвимость. А крыла-то больше и нет. Отрубил его собственными руками. После таких ошибок на троне становится шатко.

Когда-то Петроний Максимус хотел подчинить императора своему влиянию, ведь тот был мальчишкой. Однако как он ни сыпал подарками, самым влиятельным человеком в Равенне оставался Констанций Феликс.

Причина — в консульской должности, думал Петроний Максимус, но, получив её, понял, что дело в другом. Констанцию Феликсу, как и назначенному после него Аэцию, подчинялась армия. Увидев свою ошибку, Петроний Максимус несколько лет изучал военное дело, чтобы достойно возглавить римское войско. Но если император против его назначения, так почему бы не сесть на место самого императора?

В разговоре с начальником стражи Петроний Максимус недвусмысленно намекнул, что император не остановится на одном убийстве. Вместе с магистром армии пострадают и те, кого он назначил на должности. Себя же Петроний Максимус выставил другом убитого, осведомленным о связях начальника стражи с Аэцием, о которых ни император, ни евнух Ираклий, скорее всего, не знали, иначе не поручили бы завершить убийство.

С их стороны это был опрометчивый поступок.

Разговаривая с Петронием Максимусом, начальник стражи только и ждал, что его уличат в обмане, ведь вместо того, чтобы умертвить Аэция, он его спас. Тело в мешке принимали за труп, и никто не заметил подвоха. Доставили его без огласки, но не к болоту, а на виллу начальника стражи. Раненый выглядел так, словно был без сознания. Доверив его Оптиле и Траустиле, начальник стражи вернулся в казарму. Внезапный визит Петрония Максимуса напугал его вероятным разоблачением, однако, слово за слово, и обоим стало понятно, что хотят одного и того же — воздать императору за беззаконие, которое тот совершил.

— В эти дни мы должны быть особенно бдительны, — с откровенным намеком разглагольствовал Петроний Максимус. — Среди верных друзей Аэция, безусловно, найдутся те, кто решит низложить императора.

— Да, вы правы, — в том же духе ответил начальник стражи. — Теперь найдутся. Но для них будет важно узнать, что Империя не останется без достойного управления.

— Ах, об этом, я думаю, беспокоиться им не стоит. Уверен, они обратят свои взоры на кого-то из бывших консулов. Это было бы самым разумным в их положении.

— И вы думаете, такой человек согласится?

— О, разумеется, если ему принесут золотой венец императора.

Петроний Максимус без сомнения намекал на себя. Начальник стражи ответил молчаливым кивком. Он услышал достаточно, чтобы принять решение.


Март 455 г. Галлия

Авит находился в казарме, когда ему передали предписание императора с приказом немедленно явиться в Рим для подтверждения своих полномочий перед Сенатом. В этом не было ничего необычного. Авит исполнял обязанности магистра армии, возложенные на него самим Аэцием на время своего отсутствия. Необычной была подпись. Император Флавий Петроний Максимус.

— Кто привез это послание? Где посыльный? — вскричал Авит.

— На конюшне, — ответили ему.

— Задержите его! Быстрее… Нет, погодите. Я сам.

* * *
Возле конюшни сновали наемники, конюхи и прочий казарменный люд. И только один человек оставался недвижен. Он стоял у столба коновязи, закутанный в складки дорожного одеяния. Узкие прорези шлема не позволяли увидеть лицо, но что-то знакомое было в осанке и небрежно расслабленной позе. Авиту почудилось даже, что это Аэций, но такого быть не могло, ведь магистра убили в Равенне. Император выставил его саркофаг на всеобщее обозрение и обвинил в покушении на власть. Не мог же мертвый воскреснуть. Разве что в саркофаге не было тела…

— Посыльный — вон он. У коновязи, — сказали Авиту.

Незнакомец тоже услышал и в точности как это делал Аэций приветственно сжал кулак.

Помедлив немного, Авит качнул ему головой, иди, мол, за мной, и пошел обратно в казарму.

* * *
— Так тебя не убили?

— Смотря с какой стороны поглядеть.

Освободившись от шлема, Аэций вздохнул свободнее. Выглядел он уставшим. Светлая борода и отросшие в беспорядке волосы превратили его в старика, которого трудно было узнать.

— Императору не хватило сноровки, чтобы меня убить, — произнес он с усмешкой. — Основной удар приняла на себя поддевка, но крови было довольно много. Особенно на клинке. В окружении императора оказалось несколько верных людей. Мне сделали знак притвориться мертвым, и с тех пор я мертв. Для Сената, для армии. Для Империи… В награду за службу меня объявили врагом. Да ты, наверное, слышал.

— Слышал, — с горечью подтвердил Авит, — и, поверь, не могу уложить у себя в голове.

— Понимаю, — сказал Аэций. — Я сам не могу уложить. Все это время боролся с внешним врагом, тогда как враг находился под боком. Убивал, скрываясь под маской, разрушал Империю изнутри. А я был его опорой. Служил ему, помогал усидеть на троне, переносил на него достоинства матери, отчего-то решив, что ум, благородство и справедливое отношение к людям, перейдут к нему по наследству. Поддерживал, защищал, оправдывал за ошибки вместо того, чтобы обвинить… Простить себе этого не могу.

— Так ты… пришел от Петрония Максимуса? Я видел в послании его подпись. Хочешь расчистить ему императорский трон?

— Петроний Максимус сам это сделает. И если раньше я бы ему помешал, то теперь не буду. Аэция больше нет, он убит. Спасти императора некому, его судьба решится на Марсовом поле. Знаешь, он думает подтянуться в стрельбе из лука, чтобы лично возглавить римскую армию. Смех, да и только. Посмотрим, найдется хоть кто-то, кто захочет за него вступиться.

— По-твоему, Петроний Максимус будет лучше? Как по мне — что тот, что другой…

— Вот поэтому я и приехал. После свержения императора — Петрония Максимуса назовут узурпатором. Он запятнает себя убийством, римский народ не захочет его признать, и тогда императором станешь ты.

Авит с изумлением поглядел на Аэция.

— Я?

Аэций кивнул.

— Наступает смутное время. Империя нуждается в сильной руке. Став императором, Петроний Максимус назначит тебя магистром армии. Присягни ему и поезжай к торингам под предлогом переговоров. В это же время в Риме начнутся волнения. Тебе не следует в них участвовать. Как только Петроний Максимус будет свергнут, король торингов провозгласит тебя императором. Об этом же будет объявлено в Галлии. А когда признает Сенат, отправишься в Рим и сядешь на трон.

— Ты должен поехать со мной. Один я не справлюсь, — с волнением произнес Авит.

— Справишься, — ответил Аэций. — У воина нет иного пути. Поклянись, что будешь служить не войне, а миру.

Авит упал перед ним на колено.

— Даю тебе слово.

— Сдержи его и отныне ни перед кем не вставай на колени. — Аэций сжал Авиту плечо и заставил подняться. — У меня будет просьба. Только одна.

— Конечно. Я исполню все, что ты скажешь, — с готовностью ответил Авит.

— Распусти гарнизон у норков. Пусть они сами управляют своей землей.

— Ты уверен, что им не нужна защита?

— Они защитятся сами. В эту зиму я был там, лечился от ран. У них хорошие лекари. И надежное войско.

— Что ж, тогда возражений нет. Препятствий чинить не буду, — твердо проговорил Авит.

— Отвечаешь как император. А говорил, не справишься, — улыбнулся Аэций. — Прощай, мне надо спешить.

— Останься хотя бы на несколько дней. У тебя нездоровый вид.

— Главное, чтобы лошадь была здорова. Поеду… Да, я тебе не сказал. У меня теперь новое имя. Аэцием меня не зови.

— Какое имя?

Аэций не стал отвечать. Он решил уехать на Волху, доживать свои дни возле сына, который в ней похоронен, и не хотел, чтобы кто-то об этом узнал.

* * *
16 марта 455 года во время учений на Марсовом поле император Флавий Плакид Валентиниан и евнух Ираклий были убиты.

Произошло это на глазах у многих свидетелей, и никто не вступился. Оптила убил удивленно взглянувшего на него Валентиниана. Траустила — молившего о пощаде Ираклия.

Петроний Максимус, как и было сговорено, получил венец императора. Стер с него липкую кровь и попытался надеть, но венец оказался слегка тесноват. Пришлось привязать его к голове, но тот все равно едва не слетел.

Примета была плохой. Петроний Максимус утешал себя мыслью, что теперь его жизнь изменилась, и как новый правитель находится под защитой божественных сил, всегда посылавших ему удачу.

Однако жизнь изменилась не так, как ему хотелось. Добившись власти, он не обрел ничего кроме страха. Телохранители сопровождали его повсюду — портили аппетит, наблюдая за трапезой, залезали к нему в купальню, по нескольку раз подходили к постели, пробуждая своими шагами. Вначале это казалось необходимой мерой, но потом превратилось в пытку. Петроний Максимус изнывал под императорской ношей. В Константинополе его не признали правителем Запада. Желая утвердиться на троне, он почти насильно женился на вдове убитого императора Валентиниана, разорвал помолвку её старшей дочери с сыном вандальского короля и выдал за своего, посадив его рядом с собой соправителем.

— Авит поехал к торингам. Они поддержат нас против вандалов, — успокаивал Петроний Максимус сына, но торинги отчего-то медлили, а вандалы, напротив, были уже в пути. Разорванная помолвка оскорбила их короля, и вскоре стало понятно, что вандальское войско объявится в Риме еще до того, как торинги покинут Толозу и двинутся на подмогу.

— Придется оставить Рим, другого выхода нет. Предлагаю сделать это как можно скорее. — Петроний Максимус произнес это трижды. Сначала в спальне Лицинии Евдоксии, затем в Сенате и напоследок в комнате сына — единственного человека, кто согласился с его решением и ринулся собираться в дорогу.

* * *
В покоях новопровозглашенного римского императора было сумрачно и пусто. Холодный мрамор отливал белизной. Золото, бронзу и все, что можно нести, упаковали в мешки и отнесли на повозки. Сдернули даже занавеси, чтобы вывесить их новом месте.

Оглядевшись по сторонам, Петроний Максимус вдруг заметил, что остался один. Вот только что в зале толпились телохранители, носильщики, слуги, и вдруг — никого.

Куда они все подевались?..

— Оптила? — воскликнул Петроний Максимус, заметив в дальнем проеме фигуру телохранителя, которого узнал по приметной броне, но тот, не откликнувшись, молча, направился прямо к нему. На голову он набросил черный покров да к тому же нагнул её так, что виднелась лишь борода.

— Все готово? Пора отправляться в путь? — повысил голос Петроний Максимус и вновь не получил ответа. От этого ему стало малость не по себе. Не то, чтобы он не доверял своему сообщнику, но в его суровом молчании чувствовалась угроза, от которой похолодело внутри.

— Что-то случилось? Что? Отвечай! — потребовал Петроний Максимус.

Телохранитель остановился и поднял голову. Это был не Оптила. Это был Аэций.

Сердце Петрония Максимуса ухнуло вниз.

Призрак магистра армии стоял перед ним как живой. Явился забрать в преисподнюю? Как на всех этих красочных зрелищах, где надевают в жуткие маски и пугают зрителей воздаянием за грехи.

— Я безвинен, безвинен, — пролепетал Петроний Максимус, теряя рассудок от ужаса. — Убивали другие, но за ними стоял император, — продолжил он, видя, что призрак ему внимает. — Валентиниан вдохновился маской убийцы. Увидел её на каком-то из представлений, когда был мальчишкой, и захотел такую же для себя. Это он приказал убить Констанция Феликса. А потом ополчился на вас, на Гонорию, на вашего сына. Подсунул ему ядовитое зелье. Клянусь, я не знал, что так будет. Считал, что он божество, и, словно раб, исполнял его волю. А «божеству» нужны были жертвы. Для него это стало забавой, доказательством своего величия…

Во время своих оправданий, которые сыпались с языка как горох, Петроний Максимус медленно отступал к огромной напольной вазе, стоявшей у входа в зал. Аэцию приходилось двигаться следом, и в какой-то момент они поравнялись с вазой. Петроний Максимус, проявив небывалую ловкость, качнул её, уцепившись за край руками, и она полетела в Аэция, заставив отпрянуть в сторону.

Раздался грохот. Ваза разбилась вдребезги, а Петроний Максимус стремглав помчался по черному от теней коридору.

* * *
— Где он?

— Скачет к воротам, — ответил начальник стражи. — Не ходите туда. Там столько народа. Затопчут. Я послал на ворота верных людей, мимо них не проскочит.

— Дай мне коня, — приказал Аэций, надевая шлем. — Не хочу, чтоб его растерзали толпой. Пусть лучше судят.

* * *
Возле ворот, действительно, собралась толпа. Когда Аэций подъехал — все было кончено. Тело Петрония Максимуса подвесили за ноги и творили бесчинства — плевали в него, кидались грязью. Какие-то двое задир ругались между собой, чей камень пробил узурпатору голову.

Аэцию стало тошно от всей этой злобы, что его окружала. На войне понятно, от крови люди звереют. А тут… Утихомирить волну, которая поднялась, Авиту, как новому императору, будет непросто, она лишь предвестник грядущего шторма. Ну, ничего. Король вандалов поможет ему навести порядок. Правда, попросит за это немалую цену. А пока он не прибыл со своими войсками, в Риме начнется неразбериха, грабеж и убийства. Их спишут потом на вандалов, как это бывает обычно, когда навести порядок приходит чужая армия.

Отголоски происходящего в Риме достигнут и других городов. Надо скорее ехать в Равенну, забрать Пелагею и сына и увезти их подальше. Оптила предупредил, что они скрываются в доме, который когда-то принадлежал Аэцию, а теперь находится в собственности одного из его соратников — Рицимера.

Часть 26. Норикский старец

Начало лета 455. Равенна

Здесь было зелено, солнечно и спокойно. Никто не признал Аэция в старике с округлой внушительной бородой и длинными волосами, одетого в черное рубище и подпоясанного веревкой. Он шел босиком, опираясь на суковатую палку, довольно крепкую, если использовать как оружие, но кроме бродячих собак никому и в голову не пришло обратить на него внимание. Аэций бросил собакам кусок пирога, и те завиляли хвостами. А, может, вспомнили его запах и поэтому отнеслись дружелюбно. Собаки ведь именно так различают людей.

Когда-то, приезжая в Равенну, Аэций чувствовал себя чужаком. Теперь он был частью простого люда, на который раньше смотрел снисходительно свысока, как на тех, кто живет в тишине и покое лишь потому, что такие, как он, воюют по локоть в крови. Для них война — это чья-то чужая распря. А то, что там, далеко, на полях сражений, решается их судьба, они никогда не поймут, пока не коснется самих.

Аэций старался не думать о том, что их ждет. Никто из них не скорбел, когда объявили о смерти магистра армии. Никто не вышел почтить его память и выразить гнев императору. Аэций привык сносить удар за ударом, но даже предательство императора не ранило его так, как равнодушие тех, чье спокойствие он столько времени защищал.

За деревьями показался домик Зеркона. Красная крыша, ставни на окнах. Аэций знал, что Зеркон вернулся в Равенну и направился прямо к нему. Хотел послать его к Пелагее, а то ведь она и подумать не может, что мужа спасли.

* * *
Домик стоял не заперт. Внутри загустела темень, и пахло гнилью. В спальне виднелось бесформенное пятно, напоминавшее силуэт человека. Аэций вошел, бесшумно ступая по грязному полу. С собой он принес светильник, но огонек был слаб. Пришлось подойти к постели, чтобы увидеть того, кто на ней лежит.

Аэций придвинул светильник ближе.

Зеркон. Застыл с полузакрытыми веками и безвольно раззявленным ртом.

Неужели мертв…

Рядом на грязном полу валялся железный кубок. Под ним темнело пятно от вина.

Отравили ядом?

Аэций нагнулся. Подобрал валявшийся кубок и вдруг увидел, что глаза Зеркона распахнуты настежь и смотрят на него ошеломленным взглядом.

— Не бойся, я не призрак, — тихо сказал Аэций.

— А кто? — так же тихо ответил карлик.

— Тот же, кто и обычно. Флавий Аэций.

— Так это… не сон? Вы воскресли? — Зеркон, похоже, был слишком пьян, чтобы мыслить разумно.

Объясняться с ним было некогда.

— Выжил, воскрес, уцелел. Называй как угодно. Сейчас не до этого. Мне нужна твоя помощь.

Карлик зажмурил глаза и снова открыл.

— Вот теперь я вижу, что это действительно вы, — произнес он, с кряхтением садясь на постели. — Иначе и быть не могло. Обо мне вспоминают только, когда нуждаются в помощи. А то, что я болен, никого не волнует. Ни живых, ни мертвых.

— Ты болен?

— А зачем я, по-вашему, тут валяюсь? Все тело ломит…

— Не пей так много вина, и не будет ломить. Ты сможешь позвать сюда Пелагею? Только не говори о моем воскрешении, чтобы никто не подслушал.

Зеркон насупился.

— Вряд ли она придет. Особенно в нынешних обстоятельствах.

Аэций внутренне согласился. Пелагея и раньше недолюбливала Зеркона, а теперь и вовсе не захочет с ним видеться. Вот, разве что, сделать так.

— Позови её под предлогом, что у тебя отыскалась какая-то из моих вещей — кольцо, застежка, что-нибудь ценное, и скажи, что намерен вернуть, — предложил Аэций.

— О, да. На это она непременно клюнет, — съязвил Зеркон. — Драгоценности у неё в чести. Не то, что приятели мертвого мужа… Ох, простите. Не мертвого, а воскресшего. То-то она удивится.

— Послушай, — сказал Аэций, теряя терпение. — Я понимаю, что вы не ладите, но Пелагея — моя жена, не надо её задевать.

— Не буду, не буду, — загородился ладонями карлик. — О женах, как говорили в Спарте, либо хорошо, либо правду. А на вашу жену не должна упасть даже тень подозрений.

В Спарте так говорили о мертвых. А слова про жену, которая вне подозрений, принадлежали Юлию Цезарю, вероломно заколотому в Сенате после многих великих побед. Сравнение было столь очевидным, что сразу бросалось в глаза. Оставаясь в неведении, Пелагея считает мужа погибшим и, должно быть, сходит с ума от тоски, как тосковала Сигун о своих сыновьях…

— Приведи Пелагею — это всё, о чем я прошу, — сказал Аэций.

— Одной ногой я уже в пути, — ответил Зеркон.


Пелагея

По уговору с карликом, он должен был привести Пелагею и выйти из комнаты, а в это время Аэций появился бы из-за полога, что отгораживал нишу со столиком и кроватью. Но Пелагея пришла не одна.

Аэция это несколько озадачило. Спутником Пелагеи оказался Майориан, один из близких друзей Рицимера, в доме которого она приютилась. Аэций не видел Майориана с тех пор, как этот молодцеватый всегда подтянутый сын нумерария покинул военную службу. Их знакомство было недолгим. Майориан успел показать себя очень умелым воином, но потом его начали прочить на должность магистра армии. Аэцию это, разумеется, не понравилось, и между ними состоялся откровенный разговор. После этого Майориан удалился в свое поместье и не показывал оттуда носа. Для многих это произошло внезапно. В происках против Майориана обвиняли Пелагею. Какое-то время она действительно опасалась его возвышения, но по другой причине. По слухам император Валентиниан благоволил Майориану и даже высказывал желание женить его на одной из своей дочери. А именно на младшей, на которую при поддержке супруги императора претендовал и сын Аэция Гаудент. Как любая мать Пелагея испытывала враждебность к сопернику сына. Тем удивительнее выглядело их теперешнее появление вместе.

Обманутые сумраком в комнате они не заметили притаившегося за пологом наблюдателя. Когда Зеркон удалился в соседнюю комнату, Майориан привлек Пелагею к себе и ласково промурлыкал:

— Моя дорогая…

— Пока еще не твоя, — игриво произнесла Пелагея, ускользнув от его объятий. — Теперь, когда Аэция больше нет, мне придется заново выйти замуж. И тот, за кого я выйду, получит мою поддержку. На место Аэция претендует Авит, но Рицимер посоветовал выбрать другого мужа. Если ты согласишься на мне жениться, я сделаю все возможное, чтобы ты укрепился во власти. Впрочем, быть может… у тебя уже есть жена?

Что-то похожее она говорила Аэцию, оставшись вдовой после смерти наместника Бонифатия. Теперь, когда Бонифатия нет, Севастий хочет на ней жениться. Но сам Бонифатий советовал выбрать другого мужа, и, если Аэций согласен, она сделает все возможное, чтобы помочь. Впрочем, быть может, у него уже есть жена?

Аэций сказал тогда, что жена умерла, и тем самым принял её предложение.

Майориан ответил иначе.

— Я не женат и не думал об этом с тех самых пор, как увидел твои глаза, однако, жениться на той, кто меня не полюбит, не стану.

— Но я полюбила. С тех самых пор, как увидела, — заверила его Пелагея. — При каждой встрече от тебя исходило тепло, а Аэций был холоден. Он думал только о первой жене. Повторял её имя во сне. Иногда ошибался, называя меня Сигун. Я боялась, это из-за того, что не могу родить ему сына. Притворилась беременной, нашла младенца, чтобы выдать за своего, и поначалу отношения стали теплее. Но потом из заложников вернулся его настоящий сын, и про нас с Гаудентом забыли. Так что я овдовела задолго до смерти мужа и не вижу причины для траура.

Откровения Пелагеи сразили Аэция наповал. Вот о каких обстоятельствах говорил ему карлик. Никто не ждет его воскрешения. Никто не обрадуется, если увидит живым…

— Эй, сюда, помогите, — послышался голос Зеркона. — Крышка у сундука тяжелая. Не могу открыть.

— Сейчас подойду, — отозвался Майориан.

— Пойдем к нему вместе, — нежно произнесла Пелагея. — Теперь нам незачем разлучаться.

И они ушли. Аэций не видел как. Не смотрел в их сторону. Не прислушивался к шагам. Отныне он в мире мертвых. Там и останется навсегда, как и положено мертвецу.

* * *
Зеркон вернулся один. Отдернул полог. В руке у него был кубок с вином. Не для себя. Для Аэция.

— Испейте, вам полегчает, — проговорил он кротко, но Аэций не шевельнулся.

— Почему ты мне не сказал?

— Про то, что они любовники? Я намекал, но вы не хотели слушать.

— Про Гаудента, — перебил Аэций. — Про то, что мальчика взяли на стороне.

— Что значит «взяли»? — Зеркон отхлебнул из кубка. — Нашего крошку?

Несмотря на крайнее удивление, у него был какой-то… чересчур испуганный вид.

— Ты что-то об этом знаешь? — спросил Аэций.

— Ничего такого, — отнекался было карлик. — Только то, что мальчика отвезли к вандалам сразу после того, как вас объявили мертвым. У Пелагеи родичи из вандальской знати. Так, может, они и подсунули ей мальчишку, чтобы выдать за вашего сына, а потом женить на дочери императора?

Ковыряться в этом было противно.

— Наплевать, пусть делают, что хотят. — Аэций забрал у Зеркона кубок и отправил его содержимое в горло.

— Принести еще? — спросил услужливый карлик.

Возможно, в другое время Аэций ответил бы — хватит, но сейчас напиться было бы в самый раз.

— Принеси, — сказал он, кивнув. — И себе, если хочешь.

— С большим удовольствием, — живо ответил Зеркон.

* * *
Дружеская попойка затянулась на несколько дней. Спешить было некуда. Аэций не выходил из дома, на всякий случай, чтобы не встретить знакомых. Зеркон приносил еду и вино, а заодно пересказывал новости, которые удалось подслушать.

Возле реки Недао армия короля Ардариха разбила очередного разбойника, объявившего себя сыном аттилы. В это время вдова императора Лициния Евдоксия отправилась в Африку под крыло короля вандалов, войска которого беспрепятственно заняли Рим. Аэций подозревал, что она столковалась с вандалами еще до того, как убили Петрония Максимуса, но они не станут оспаривать право Авита на трон и вслед за торингами признают его новым правителем Рима.

У Зеркона было иное мнение.

— Не знаю, кого они там признают. Мы живем в ужасное время, когда законных наследников не осталось, а на трон взбираются самозванцы.

— Законный наследник едва меня не убил, — напомнил Аэций. — На троне — место достойному.

— И где такого найти? — заспорил Зеркон. — Судя по слухам, в Риме творится кошмар, беззаконие и грабеж. Там даже вина не достать.

— Ничего. Авит наведет порядок, — обнадежил его Аэций. — Лишь бы ему не мешали тыловые крысы.

— Такие, как Рицимер и его любимчик Майориан? С ними он точно не сладит. Уж лучше бы императором стали вы. Другим я не больно-то доверяю. Может, вы все же вернетесь? При вас, я уверен, Империя заживет как прежде — в покое, мире, довольствии.

— Не вернусь. Карпилион был прав. Я не давал Империи развалиться, но она уже развалилась. Прямо у меня в ладонях. На обломках рождается что-то новое, и я не хочу быть камнем, который лежит на дороге. Уж лучше полежу на обочине.

— Как это «полежите»? Вы что собираетесь сделать? — перепугался Зеркон.

— Да ничего такого, о чем ты подумал. Уеду отсюда подальше. Вот только верну старейшинам Норика их кладовую.

— Какое совпадение. В Норик и я собираюсь. Навестить родные могилки.

— Разве у норков бывают могилки?

— А то как же. На этом месте сажают дерево.

— У Сигун его не было… Или было? — Аэций пристально взглянул на Зеркона.

— Ну, было, было, — ответил тот через силу. — Старейшины запретили вам говорить. Думали, вы оскверните могилу. Сру́бите дерево. Перенесете в другое место то, что осталось от погребения. Но вы ведь так не поступите? Я могу на вас положиться?

Аэций качнул головой. У него было чувство, что Сигун где-то рядом, но спьяну и не такое покажется.

— Отведешь меня на её могилу?

— Отведу, — ответил Зеркон. — Она на утесе. На этом месте выросла махонькая сосна. Такая же нежная и вечно юная как Сигун.

По щеке у него покатилась слеза. Аэций дружески стиснул его плечо. Старикам другого не остается, как только оплакивать тех, кого потеряли. Но для того, чтобы плакать, у Аэция давно уже не было слез.


Осень 455 г. Норик

Сосна на утесе, и правда, была невысокой и чем-то напоминала Сигун. Аэций почувствовал это сразу. Подошел к ней, коснулся иголок дрожащей ладонью. А те были мягкими, словно травинки, и к сердцу прихлынуло что-то нежное, что-то давно забытое.

— Ты простила меня? Простила? — прошептал Аэций.

Тяжелые дождевые капли упали на ветки, заставили их качнуться. Аэций поднял глаза и поглядел на небо. Над утесом висели серые хмурые облака. Сигун подавала знак. Ничего уже нельзя искупить. Ничего…

Аэций пошел обратно, не разбирая дороги.

У подножья утеса его дожидался Зеркон. Однако теперь он был не один, возле него стояла сгорбленная старуха. Увидев их вместе, Аэций поневоле отвлекся от тягостных мыслей. Откуда здесь эта горбунья?

— Сын у неё хворает, — кивнул на старуху Зеркон. — Пришла, говорит, к сосне. У той иголки лечебные. Помогают от разных недугов.

От разных, но не от всех.

— Пускай лучше сходит за лекарем, — мрачно сказал Аэций.

— Да откуда здесь лекарь. В селении — пять домов, да и в тех почти никого. А до города не добраться. У бедняги нога подвернулась. От того и страдает.

Вывихнул, что ли? В походах такое бывало часто.

— Отведи меня к сыну. А там посмотрим, — сказал Аэций старухе.

И она отвела.

* * *
Аэций знал, как вправляют вывих, но делал это впервые, ему помогал Зеркон. Дней через десять больной уже сносно ходил и не чувствовал боли. Об этом узнали старейшины норков. Когда Аэций позвал их, чтобы открыть кладовую, которую вверил ему один из них, они сказали:

— Золото мы не возьмем. Тебе доверили кладовую. Теперь ты один из нас. Потрать его так, как считаешь нужным. Норику нужно не золото, а тот, кто будет хранителем этих земель.

— Хранителем я уже был и в руки меча не возьму, — ответил Аэций. — Война не бывает без жертв. Когда спасаешь одних, погибают другие.

— Война и нам не нужна, — возразили ему. — Никто из нас не владеет мечом. О тебе говорят, что ты умеешь лечить. А тот, кто умеет договориться с болезнью, поладит со всяким. Лекарей в Норике любят, считают людьми от бога. Для того чтобы сеять мир, человеку не надобен меч, только доброе слово.

И они туда же, подумал Аэций. Доброе слово им помогало, потому что все это время он присылал наемников, охранявших спокойствие в Норике. А теперь у римского войска другой магистр, и наемникам больше не платят. Они уходят из крепостей. На замену им никто не придет, потому что Авит по просьбе Аэция предоставил норкам свободу, а свобода не дается даром. Придется думать самим и как управлять землей, и как её защищать. Аэций совсем упустил из виду, что они не знают, как это делать, когда попросил Авита распустить гарнизон. Норки привыкли к протекторату римлян. При любой напасти их старейшины предпочтут молиться, а враги тем временем беспрепятственно захватят Норик. Допустить это Аэций не мог.

— Придется остаться здесь и научить их жить по-другому, — сказал он Зеркону после ухода старейшин. — А ты поезжай в Кийгород. Я дам тебе золото. Отвезешь Ильдике. Пусть передаст его детям Карпилиона, чтобы ни в чем не нуждались, и скажет, что их отец был великим героем, а то ведь чего только про него не плетут.

— Это точно, — согласился Зеркон. — А что им сказать о вас?

— Обо мне?.. Ничего. Для них я — Мунчук, породивший аттилу. Для римлян — Флавий Аэций. Для норков — захожий старец. Пророчество видьи исполнилось. Для меча я стал слабоват, но меня называют лекарем и при этом чествуют словно героя из-за того, что вправил какой-то вывих…

— У сына старухи другое мнение. Он считает, что вы совершили чудо.

— Уж не ты ли подкинул ему эту мысль? — усмехнулся Аэций.

— Может, и я. А, может, пришла ему свыше, — хитро ответил карлик. — Я знал, что вы из богов. А теперь это знают все.

Через день он поплыл в Доростол, чтобы оттуда пойти на торговом судне в Кийгород. Перед тем, как расстаться, они тепло по-дружески обнялись.

— Ждите к весне с новостями, — сказал на прощанье Зеркон.

Но ни к весне, ни к лету, ни к следующей осени Аэций его не дождался.


Несколько лет спустя

— Что это за место? — спросил молодой похожий на варвара воин, лицо которого было одновременно и грубым, и миловидным, как бывает у потомков древних родов.

— Название я не знаю, но тот, кого мы разыскиваем, находится здесь, — ответила высокая накинувшая на голову темное покрывало женщина, которая вполне могла бы сойти за его немолодую мать.

От города к жилищу норикского старца они пошли пешком. Видом это была высокая башня, оставшаяся от разрушенной землетрясением крепости. Летом здесь было зелено. Отпущенное на волю цветение укрывало развалины пестрым мохнатым ковром.

Издали казалось, что башню никто не охраняет, но стоило подойти поближе, как тотчас же из незаметных за деревьями укрытий появились лучники, все как один низкорослые, крепкие, и суровыми голосами спросили, чего им надо. О старце ходила слава, что лечит болезни, посылает еду голодным, выкупает пленных, а значит, золото у него водилось, и его, разумеется, охраняли.

— Передайте, что пришли от Зеркона, — представилась женщина смиренным голосом.

Один из лучников не спеша удалился в башню, но вскоре вернулся и на этот раз припустился бегом.

— Оставьте оружие и ступайте за мной, — велел он гостям.

— С какой это стати, — возмутился воин. — С оружием я ни за что не расстанусь!

— Прошу тебя, сделай, как они говорят, — урезонила его женщина. — Иначе нас просто не пустят. А ты ведь хочешь узнать о своем отце?

— Хочу, но меча не отдам. Где это видано, чтобы у воина забирали меч!

— Забирают не навсегда, а на время пока мы побудем в башне. Здесь такие обычаи. Придется им подчиниться.

Последний довод, видимо, прозвучал убедительнее других. Поупиравшись немного, воин все же отдал оружие. То же самое сделала женщина, отвязав от пояса нож, и лучник повел их в башню.

* * *
Внутри было пусто и чисто. Откуда-то сверху падал призрачный свет. Из серого сумрака выступали каменные ступени.

— Поднимайтесь. Дальше я не пойду, — сделал предупреждение лучник. — И смотрите, не спотыкайтесь. Наверху ступени крутые.

— Благодарю за заботу, — ответила женщина и первой направилась к лестнице. — Надо же. С виду угрюмый, а сколько в нем благородства, — заметила она шедшему сзади молодому спутнику. — Сразу видно, кто у него наставник.

— Кто? — не понял тот.

Женщина лишь улыбнулась.

Каменные ступени становились у́же. Края дорожных накидок быстро скользили по ним наверх. Все выше и выше.

Вот и келья отшельника. Дверь приоткрыта.

Старец стоял спиной, неподвижный, словно утес, но заслышав шаги, обернулся. Узнать в нем того, кто когда-то командовал римской армией, было почти невозможно. В нем изменилось решительно все. От внешнего вида до манеры себя держать. Скромное нисподавшее с плеч одеяние доставало ему до пят. Седые длинные волосы свешивались на грудь. Такой же длинной и белой была борода. Прежним остался разве что взгляд, которым он встретил вошедших к нему чужаков.

* * *
«Ильдика?» — Аэций с удивлением посмотрел на женщину, стоявшую на пороге.

А кто это рядом? Может быть, сын Руа?

— Примите нас с миром, — меж тем говорила Ильдика, делая вид, что впервые видит Аэция. — Пришли мы издалека. Направил нас один человек.

Зеркон, надо думать.

— Он сказал, что вы помогаете добрым людям.

— А сам почему не пришел? — спросил Аэций, чувствуя внезапную пустоту.

— Нет его. Ослабел внезапно и умер, — ответила Ильдика. — Перед смертью просил передать вот это.

Она протянула Аэцию крохотный резной амулет, принадлежавший Зеркону.

Аэций взял его, подержал в руке и повесил на шею.

— Золото, которое он привез, я отправила в Великую Степь, — сказала Ильдика. — Обо мне вы, наверное, знаете. Живу, как и раньше, в Кийгороде, управляю землями Скифии. Каждое лето бываю на Волхе. В том самом месте, где схоронили того, кто нам дорог…

Она старательно избегала имен, но и так было ясно, о ком говорит. Об аттиле. Странно, что притворяется перед сыном Руа. Или это кто-то другой?

Ильдика заметила взгляд, устремленный на воина, которого привела с собой.

— Это не Ирна. Это сынЭдикона — Одоакр, — сказала она. — Он не знает, что стало с его отцом. Зеркон утверждал, что об этом знаете вы.

Аэций опустил глаза. Об Эдиконе он слышал в связи с посольством к подставному аттиле. По достоверным сведениям Эдикона убил Орест, служивший у гуннов нотарием, а заодно кормившийся у Хрисафия, евнуха императора Феодосия. Теперь, после смерти обоих, Орест подвизался в Константинополе и, кажется, занимал там какую-то важную должность. Убив Эдикона, он вряд ли предвидел, что к Аэцию явится сын убитого и, если сказать ему правду, уж можно не сомневаться, воспылает жгучим желанием отомстить за отца.

«Зачем ты его прислал», — укорил Аэций Зеркона, как будто тот находился рядом. — «Ты ведь знаешь, что стало с моими детьми из-за мести. Я потерял своих сыновей и не позволю кому-то еще повторить этот путь».

— Зеркон ошибся, — сказал он Одоакру. — Я ничего не знаю о твоем отце, но уверен, что ты проживешь достойную жизнь.

— Без отца я никто, — сокрушенно произнес Одоакр.

— Без отца ты такой же человек, как и все, — возразил Аэций. — Иди в Италию и наймись на службу. Знаешь, как говорили у нас в казарме? Сейчас ты никто, а завтра станешь великим.

— Вы служили в армии?

Аэций переглянулся с Ильдикой.

— Наверное, мы утомили вас своим разговором, — сказала она. — Солнце уже садится. Нам надо идти, — пожала Аэцию руку и увела Одоакра, не понимавшего, почему она вдруг заспешила.

Аэций думал, что больше о нем не услышит. Но это было не так.

* * *
Прошло довольно много времени. На троне Запада воссел узурпатор Ромул Август — несмышленый мальчишка, которому не исполнилось и пятнадцати лет. Отцом его был Орест. Тот самый, что вероломно убил Эдикона. А теперь вероломно сверг императора, втеревшись к нему в доверие.

Аэций был уже очень стар. В молодости он поддержал узурпатора и не хотел ошибиться снова. Судьба предоставила ему шанс поступить по-другому и с самого первого дня поддержать законного императора. Но что он мог сделать? Древний старик, растерявший былую мощь, когда под его защитой расцвела разоренная вандалами Галлия, получили свободу многие племена, а Империя одолела самых грозных своих врагов, среди которых был его сын.

И тогда он вспомнил об Одоакре. Последнее время это имя звучало часто. Одоакр был у всех на устах. Не зная правду о прошлом, он служил убийце своего отца. Орест послал его собирать войска для подавления мятежа, который затеяли против Ромула Августа. История повторилась. Одоакр отправился за наемниками в Паннонию, как когда-то Аэций, и так же как он — привел их не за узурпатора, а против. Произошло это после того, как Аэций встретился с ним и назвал убийцу его отца.

28 августа 476 года Орест был захвачен в плен и казнен. 4 сентября его сын отрекся от трона, уступив его Одоакру, но Одоакр присягнул Восточному императору, и до самой смерти Аэция Империя оставалась единой.

02.06.2022 г.


Оглавление

  • Часть 1. Убийство
  • Часть 2. Аэций
  • Часть 3. Обвинение
  • Часть 4. Поединок
  • Часть 5. Покушение
  • Часть 6. Бонифатий
  • Часть 7. Предложение
  • Часть 8. Зеркон
  • Часть 9. Сыновья
  • Часть 10. Пожар
  • Часть 11. Вести
  • Часть 12. Аттила
  • Часть 13. Кийгородские находники
  • Часть 14. Посольство
  • Часть 15. Прием у предводителя гуннов
  • Часть 16. Заговор Хрисафия и Аспара
  • Часть 17. Вторжение
  • Часть 18. Битва на Каталаунских полях
  • Часть 19. Встреча
  • Часть 20. Отец и Сын
  • Часть 21. Договор
  • Часть 22. Нежданные гости
  • Часть 23. Примирение
  • Часть 24. Отравленное вино
  • Часть 25. Месть
  • Часть 26. Норикский старец