Трубадуры, труверы, миннезингеры [Константин Иванов] (fb2) читать онлайн
- Трубадуры, труверы, миннезингеры (и.с. История. География. Этнография) 1.97 Мб, 229с. скачать: (fb2) - (исправленную) читать: (полностью) - (постранично) - Константин Иванов
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Константин Иванов
ТРУБАДУРЫ, ТРУВЕРЫ,
МИННЕЗИНГЕРЫ
*
Составитель серии Владислав Петров
Иллюстрации Ирины Тибиловой
© ООО «Издательство «Ломоносовъ», 2014
Предисловие
Эпоха трубадуров, труверов и миннезанга является одною из важнейших эпох в истории культурного развития человечества. Она — необходимое звено в этом развитии, как необходимым звеном в нем являются Средние века вообще. Извлечь это звено нельзя, не нарушив при этом единства всей цепи. У нас до последнего времени раздаются иногда отголоски другого, уже осужденного наукой мнения. Взгляд этот возник, развился и поддерживался совершенно естественно, благодаря различным влияниям: здесь действовали и эпоха гуманизма, и эпоха реформационная, и эпоха просветительной литературы XVIII века и другие факторы. Тем более делает чести иное отношение к Средним векам тем лицам, которые обнаруживали его еще в ту пору, когда царил иной, ненаучный взгляд на Средние века.
Вот в каких выражениях коснулся этого взгляда один из почтенных французских прелатов в речи, произнесенной им несколько десятков лет тому назад в одной из ученых корпораций. «В нашей истории, — говорил он, — есть эпоха, которой особенно не посчастливилось в восемнадцатом столетии. А между тем эпоха эта — одна из важнейших в истории, так как именно она и сформировала нас самих… Ее принято называть Средними веками… Ею возмущаются, потому что находят в ней пороки. Нетрудно было бы доказать, что во всей совокупности эти пороки, наличность которых неопровержима и во всяком случае вызывает чувство сокрушения, не были продуктом самих Средних веков, но перешли к ним от предшествующих поколений, языческих или варварских. Продуктом Средних веков следует считать только то, что они произвели из своей собственной основы и сами по себе; установив же такую точку зрения, я без всякого опасения стану утверждать, что Средние века — одна из величайших и прекраснейших эпох в истории человечества»[1].
«Период Средних веков, — говорит немецкий ученый и поэт Уланд[2], — называли иногда тысячелетней ночью. Но во всяком случае, ночь эта сияла звездами. В эту ночь восходили и заходили созвездия, невидимые нами в ту пору, когда на головы людей отвесно падают яркие лучи полуденного солнца».
Средние века — неизбежный, необходимый период в истории человеческого развития. Они сохранили для нас античную цивилизацию и создали свою, которая стоит не ниже античной. В Средние века создались современные нам народности и государства, заложены начала современной нам поэзии, развилась живопись, достигшая необыкновенно пышного расцвета в эпоху Ренессанса, отлилась в особые, осмысленные и одухотворенные формы архитектура, образовались те понятия и отношения, которыми и в которых мы живем в настоящее время. В этом именно смысле и говорит Леопольд Ранке в своем введении в историю XII и XIII веков, что люди XIX столетия, обратившиеся к тщательному изучению Средневековья, открыли в нем не один из лучших корней своей собственной природы. «Мы глубоко убеждены в том, — продолжает знаменитый историк, — что современный нам мир не может быть понят без исследования тех времен»[3].
Своими очерками мы и стремимся распространить в популярном изложении более близкие к истине представления о Средних веках как в кругу учащегося юношества, так и в более широкой сфере нашего образованного общества.
Стихотворные переводы различных произведений средневековой поэзии сделаны нами для настоящей книги в огромном большинстве случаев с их оригиналов. Это обстоятельство, сложность задачи, необходимость ближе ознакомиться с трудно понимаемым провансальским наречием и были теми причинами, которые замедлили появление в свет предлагаемой теперь книги о трубадурах, труверах и миннезингерах.
Многочисленные запросы и требования, поступавшие почти непрерывно по поводу предлагаемого труда к его автору в продолжение последних трех лет, еще раз убедили его в существовании известной духовной связи между ним и его читателями. В этом сознании автор почерпал силы для настоящей работы, под его же влиянием зарождались идеи новых работ и собирался материал для их выполнения.
СПб., 29 марта 1901 г.
ТРУБАДУРЫ
Трубадуры и жонглеры
Кто не слышал о трубадурах? Кому из образованных людей при этом слове не представляется в воображении рыцарский замок с зубчатыми стенами и башнями, с подъемными мостами и рвом? Кому из них не представляется при этом обширная замковая зала со стенами, увешанными различными рыцарскими доспехами, с огромным камином, с резными скамьями, столами и креслами? Кто в воображении своем не заполнял эту залу живым обществом рыцарей и дам в живописных, ярких цветами своими поэтических костюмах поэтической эпохи? Кто из людей, одаренных живым воображением и способностью переживать поэтические настроения, не рисовал себе этого общества жадно внимающим вдохновенному певцу, который поет пред ним о любви, о любви счастливой и несчастной, о любви земной, о любви возвышенной? Большинство и представляет себе трубадуров певцами любви. Во взгляде этом есть большая доля правды, но любовь далеко не исчерпывает содержания тех песен, которые слагались трубадурами.
И прежде всего, что значит само слово «трубадур», которое приобрело себе такую широкую известность, такой поэтический колорит? Оно произошло от провансальского глагола «trobar» (фр. trouver), что значит «находить», «изобретать». Таким образом, слово «трубадур» (прованс. trobaire, trobador) обозначает в буквальном переводе изобретателя, сочинителя песен.
Под названием трубадуров разумеют тех поэтов XII и XIII столетий, которые слагали свои песни на провансальском наречии. Поэтическая деятельность трубадуров противополагалась народному творчеству и называлась самими трубадурами «искусством находить, изобретать» (art de trobar). При этом имелось в виду исключительно искусство слагать стихи, петь рифмованной речью. Словом «trobar» называлось и само стихотворение в смысле изобретения или выдумки отдельного лица. Другое название искусства трубадуров — «веселое знание» или «веселая наука» (прованс. gai saber, фр. le gai savoir или la gaie science) — возникло значительно позже. Что касается столь распространенного слова «трубадур», то оно вошло в оборот очень быстро. Впервые его употребил Рембо (Раймбаут) Оранский (Raimbaut d’Aurenga), умерший в 1173 году, но мы встречаем его вскоре у Бертрана де Борна; впрочем, и у Рембо Оранского это слово применяется, если не ошибаемся, не более одного раза, а именно в стихотворении, написанном на кончину английского принца Генриха, где поэт говорит: «Скорбят по нем жонглер и трубадур».
Рембо Оранский считал себя поэтом-новатором, ставя себе в заслугу сочинение такого рода стихов, образца которых до него не было, и слово «трубадур» употребил, по-видимому, именно в этом смысле. Удачно придуманное или выхваченное им из житейского обихода слово получило право гражданства в области литературного языка.
Под именем трубадуров подразумевались только лирические певцы, то есть поэты, выражавшие в своих всегда сравнительно небольших произведениях свое личное чувство или свой личный взгляд на то или другое лицо, на то или другое событие. Трубадуры резко отличались от авторов рассказов и новелл. Про одного из поэтов в средневековой рукописной книге высказано такое мнение: «Он был не добрым (то есть не настоящим) трубадуром, но автором новелл», иначе говоря — не лирическим, а эпическим поэтом[4]. Вообще трубадуры относились пренебрежительно к эпическому виду литературного творчества, и один из известнейших трубадуров, Гиро (Гираут) де Борнель (Guiraut de Bornelh), выражал даже негодование на то, что романы и новеллы находят себе благосклонный прием при дворах. Таким образом, на свою поэзию они смотрели как на единственно достойную внимания высшего феодального общества, как на поэзию придворную.
Сводя все вышеизложенное в одно целое, мы можем дать уже вполне точное определение понятия «трубадур». Под трубадурами следует разуметь лирических поэтов, слагавших свои песни на провансальском наречии и распространявших их среди высшего феодального общества. Как же зародилась, при каких условиях достигла своего блестящего развития эта лирическая поэзия, влияние которой распространилось далеко за пределами ее родины? Откуда заимствовала она красоту формы, искусство и изящество слога? Откуда взяты ею яркие краски и музыкальные созвучия, отличающие ее? На этом интересном вопросе мы и остановим теперь свое внимание.
Вся нынешняя Франция, или Галлия, была, как известно, покорена римлянами еще за полвека до Рождества Христова и составила римскую провинцию. Ее первоначальное кельтское население в сравнительно скорое время восприняло римскую образованность. Народный латинский говор сделался языком ее населения. Завоевание Галлии франками привнесло в область языка много нового. Из соединения латинского языка с языком франков, испытавшим сильное влияние первого, образовался так называемый романский язык. Сначала в этой сфере под влиянием указанных событий господствовало почти полное однообразие. Наречия, на которых говорило население различных частей Галлии, представляли собой лишь незначительные оттенки господствующего языка. По крайней мере, население ее различных частей отлично понимало друг друга. Но с течением времени единство языка, и без того неполное, стало нарушаться еще более, и в разных областях Галлии проявились и стали развиваться местные особенности. Уже в знаменитой Страсбургской клятве (842 год), текст которой, к счастью, дошел до нас в современных мемуарах графа Нитгарда[5], встречаются черты, принадлежащие Северной Франции и непонятные ее югу. С течением времени с развитием феодализма, привносившего с собой торжество местных начал, разница между северофранцузским и южнофранцузским говорами увеличивалась все более и более. Говор, господствовавший в Южной Франции, получил специальное название провансальского наречия. По различному произношению на севере и юге Франции утвердительной частицы оба эти говора стали называться своими собственными именами. На севере Франции, отвечая на вопрос утвердительно, говорили oïl, из чего вышла французская частица oui. Поэтому и язык Северной Франции назывался langue d’oil. В Южной Франции вместо oïl говорили ос, и потому провансальское наречие, господствовавшее в ней, стало называться langue d’oc. Если мы проведем линию от устья реки Севры, отделяющей департамент Шаранты от Вандеи и впадающей в Атлантический океан, до Женевы, то отметим приблизительную границу между частями Франции, в которых царил каждый из этих языков. Таким образом, провансальское наречие господствовало на обширном пространстве. В этой стране находились когда-то (в эпоху империи) семь южных провинций Галлии, которые Рим застроил своими цирками, театрами, храмами, школами, самоуправляющимися городскими общинами… Здесь римское влияние сказалось с особенной силой. Здесь-то и процветала лирическая поэзия трубадуров с XI по XIV век.
Но ни Пиренейские горы, ни Средиземное побережье Франции не были границами ни языка, ни лирической поэзии французского юга. И тот, и другая процветали во всей восточной половине полуострова Пиренейского и на Балеарских островах. Таким образом, провансальское наречие было народным языком в восточной части того полуострова, политические судьбы которого были тесно связаны с судьбами юга; не раз значительная часть Пиренейского полуострова соединялась в одно целое с Тулузским и Прованским графствами. Различие между севером и югом Франции и сходство последнего с Пиренейским полуостровом было так велико, что трубадур XII века Альберт Систерон делит население Франции на французов и каталонцев, под которыми разумеет население французского юга. Конечно, различие между северными и южными французами не ограничивалось только областью языка, но выражалось и в характере населения. Последнее различие ярко отмечено французскими писателями; достаточно указать на романы писателя Альфонса Доде — «Необычайные приключения Тартарена из Тараскона», «Тартарен в Альпах», «Порт-Тараскон» и др.
Оставляя в стороне осмеянные отрицательные стороны, мы отметим следующие черты, характеризующие южанина: он отличается поразительно богатым воображением, любит и умеет поговорить, его речь блещет яркими метафорами, он — поэт в душе, находчивость его изумительна, его ум необычайно гибок. Говоря о самом несбыточном деле, он готов верить в его осуществимость. И теперь, несмотря на то что прошли века после тесного слияния обеих половин Франции, эти особенности бросаются в глаза.
Яркость метафор, пылкость воображения, страстность чувств — все это питалось и поддерживалось палящим солнцем и зноем юга, роскошным расцветом растительного царства, богатством красок и их оттенков в самой атмосфере. Между хлебными полями и виноградниками здесь возвышались многочисленные богатые города, из которых каждый представлял республику в миниатюре, и много великолепных замков, которые представляли миниатюрные подобия императорского двора. Юг Франции находился в непрерывных сношениях с Италией, Грецией и Востоком. Особенно славились этими сношениями богатые города — Марсель, Авиньон, Арль, Нарбонна, Тулуза и Бордо. Здесь на рынках в торговое время можно было видеть смешение племен, языков и вер. Тут вместе с мусульманами были все народности, подвластные некогда Римской империи. Тут говорили почти на всех языках тогдашнего мира. Сюда свозились предметы и необходимые в обиходе, и изысканной роскоши: шелка и шерстяные ткани Азии и Италии, оружие Дамаска, зеркала, драгоценные камни, золотые и серебряные вещи, восточные пряности и благоухания.
Этот постоянный обмен богатств, эта живая деятельность, это разнообразие и плодотворное движение сопровождались и обменом идей, обменом цивилизаций. Здесь находили гостеприимный прием врачи и математики, получившие образование в центрах мавританской культуры — в Кордове и Гренаде. Греки завозили на ярмарки Нарбонны и Тулузы не только восточные ароматы и шелк, но и смелые учения, подрывавшие авторитет господствующей церкви. Цивилизация мавров, достигшая в короткое время замечательного расцвета, их тонкая наука, их элегантные искусства, их изобретения проникали на полуиспанский юг Франции. Основатель Кордовского халифата Абдеррахман[6] задумал украсить свою столицу по образу лучших городов далекого Востока. При завоевании каждого города арабы прежде всего строили мечеть и основывали при ней школу. Абдеррахман начал строить ту мечеть[7], которая до нашего времени вызывает удивление путешественников, несмотря на множество обезображивающих ее переделок. Припомним, что говорит один из наших туристов только об одном уголке этой мечети, о михрабе — часовне созерцания: «Надобно видеть, с какой изящной роскошью украсила ее арабская фантазия! Вся она из чистого белого мрамора, с маленькими колоннами, окруженными мозаикой из цветных кристаллов; всюду разбросаны изречения Корана, буквы из золоченых кристаллов, и около всего этого вьются самые роскошные, самые капризные арабески» (Боткин[8]).
Тот же халиф выстроил себе загородный дворец и окружил его обширными садами, которые засадил редкими растениями, вывезенными из Сирии и других стран Востока. Финиковая пальма, насажденная им, отлично привилась в мягком климате Андалузии и стала родоначальницей всех остальных пальм того же вида, растущих в Европе.
Тот же халиф покровительствовал поэзии и сам был поэтом. Остановим на несколько мгновений свое внимание на одном из его стихотворений, обращенном к одинокой финиковой пальме.
О, пальма стройная моя!
Себя ты чувствуешь чужою
В стране заката: ты, как я,
Разлучена с родной страною.
О, плачь!.. Но как же плакать ей?
Она безгласна, одинока;
Она не ведает скорбей,
Меня терзающих глубоко.
Когда б жила ты, как я сам,
Ты заливалась бы слезами,
К Евфрату, к пальмовым лесам
Летя крылатыми мечтами.
Стоишь без чувств ты предо мной;
Я сам почти забыл о милой
С тех пор, как бросил край родной,
Гонимый вражескою силой![9]
Все о ней говорит: утром ранним заря,
И цветы, что весной украшают поля,
Все твердит мне о ней, о прекрасных чертах,
И ее воспевать побуждает в стихах.
Ее первой красавицей мира готов
Я назвать, хоть и много на свете льстецов;
Прозывали они так красавиц своих;
Имя точное ей то прозвание их[26].
О чем, прозаик, ты хлопочешь?
Давай мне мысль, какую хочешь:
Ее с конца я заострю,
Летучей рифмой оперю,
Изложу на тетиву тугую,
Послушный лук согнув в дугу,
А там пошлю наудалую —
И горе нашему врагу!
Из других главнейших видов поэзии трубадуров остановимся еще на двух — на тенсоне, или тенцоне (фр. tenson; прованс. tenso), и пасторели, или пастурели (фр. pastourelle). Тенсоны представляют собой рифмованные диалоги. В них изображался поэтом спор по какому-либо вопросу. Тенсона слагалась не одним, а двумя поэтами, из которых каждый защищал свое мнение. Каждому из спорящих уделялось по строфе. Поэт возражающий должен был повторить рифмы своего противника, что выдерживалось всегда, по крайней мере в трех первых строфах. Противники не только защищали свое мнение, но и едко нападали друг на друга. Иногда в оригинальных произведениях изображался спор не между двумя трубадурами, а между трубадуром, автором тенсоны, и воображаемым противником. Иногда выводились в тенсонах и аллегории. Так, например, в одной анонимной тенсоне, посвященной графине Фландрской, беседуют Разум и Приятная Мысль — соперники спорят за сердце поэта. Тибо Шампанский изображает в тенсоне свой спор с любовью; несмотря на доводы любви, которая стремится его удержать, он отказывается служить ей. Анонимный поэт рассказывает в своей тенсоне, что ему удалось подслушать спор двух дам, не будучи замеченным ими, так как он ловко скрылся за кустами роз. Спор этих дам и является содержанием тенсоны. Одна из дам сообщила про себя, что ее любят два рыцаря: один — богат, и в этом все его достоинства; другой — мужествен, отвечает всем требованиям куртуазности и прекрасен, но беден; кого должна она предпочесть? «Второго», — отвечает ей подруга. Первая дама возражает, но последнее слово остается не за ней. Тенсоны не только слагались из пересылаемых трубадурами друг другу стихотворных возражений, но и разыгрывались в присутствии более или менее обширного общества. С этою целью лица, желавшие принять участие в этом занятии, посылали друг другу вызовы, как это делалось по отношению к настоящим турнирам. Одним словом, устраивались публичные диспуты. Обыкновенно диспутам этим предшествовали личные переговоры певцов; все приготавливалось заранее, импровизировали редко. Если в споре принимали участие более двух противников, он уже терял характер поединка, превращался в турнир (tomeyamen). Эти поэтические турниры были очень любимы в Средние века. С величайшим интересом относились тогда к решению вопросов, таких, как, например: «чего больше дает любовь — радостей или страданий?», «кто из влюбленных больше любит: тот, кто не может противостоять потребности говорить о своей даме, или тот, кто думает о ней только про себя?» Дошедшие до нас тенсоны, плохо понятые тексты, сомнительные свидетельства, встречающиеся в средневековой литературе, и навели на неверное представление о существовании судов любви. Это представление распространилось и долго держалось в литературе. Теперь, как мы уже говорили, это представление отвергнуто. Приведем в заключение разговора о тенсонах произведение этого вида, принадлежащее одному из замечательнейших трубадуров Гиро (Гирауту) де Борнелю (Guiraut de Bornelh), жившему в период расцвета поэзии трубадуров[30]. «Он был, — читаем в его биографии, составленной в конце ХIII века, — лучшим трубадуром из всех, бывших как до, так и после него: поэтому его и называли «мастером трубадуров» и называют еще до сих пор те, кто понимает его изречения, глубокомысленные и украшенные любовью и мудростью». В тенсоне, предлагаемой нами вниманию читателей, спор идет о так называемой «темной манере» писать стихи. Дело в том, что существовало два направления: одно требовало ясности и простоты, другое — качеств прямо противоположных. Первое направление было известно под именем светлой манеры (trobar leu), второе называлось темной манерой (trobar dus). Второе представляло некоторое подобие современного декадентства. Тенсона передает спор между двумя поэтами, самим Гиро де Борнелем и Рембо Оранским, скрывающимся под псевдонимом Линор. Тенсона эта была результатом их совместной работы. Некоторое время и сам Гиро был сторонником темной манеры, но в тенсоне он горячо отстаивает противоположное направление.
Гиро! За что вы так браните
Манеру темную писать
Стихи, хотелось бы мне знать?
Ужели тем,
Что ясно всем,
Вы дорожите так? Тогда
Ведь были б все равны всегда.
Сеньор Линор! прошу, поймите —
Как пишет кто, к чему мне знать?
Поэту волю нужно дать.
Но мило всем
Лишь то, над чем
Не утомится голова.
Вам мысль моя понятна, да?
Гиро! коль вы узнать хотите,
Мне нелегко стихи писать;
Зачем же труд мне прилагать?
Ужель затем,
Чтоб после всем
Казался вздором труд мой, да?
Лишь в тяжком видит прок толпа.
Линор! вниманье обратите —
Я, как и вы, тружусь всегда,
Но стоят ли стихи труда,
Когда их свет
Не знает? Нет!
Завидна доля песен тех,
Что создает поэт для всех!
Гиро! Мне дела нет, поймите,
Распространю ль я вещь свою,
Когда я лучшее творю!
Ведь суть не в том,
Что всем кругом
Известна вещь: и соль тогда
Ценней бы золота была!
Линор! Вы, верно, подтвердите,
Что, споря с милою своей,
Желает милый блага ей…
Кому стихи
Претят мои,
Тот пусть бранит, коль хочет, их
В среде приверженцев своих![31]
Гиро! О чем вы говорите,
Неясно мне, клянуся я
Всем небом, солнцем, светом дня!
Я — как во сне…
Лишь радость мне
Волнует сладко грудь мою;
Я огорченье прочь гоню.
Линор! Враждебно так, поймите,
Та отнеслась ко мне, в ком вновь
Хотел бы я возжечь любовь,
Что пред Творцом
Молюсь о том![32]
А что во мне родило пыл
И ревность речи, я забыл.
Клянусь, мне жаль — на Рождество
Вы уезжаете, Гиро!
Линор! Уехать должен я:
Зовет к себе король меня.
Из остальных видов лирической поэзии трубадуров мы остановим свое внимание только на двух — обаде, или альбе (прованс, alba; старофр. aube или aubade), и серенаде (фр. serenade, от ит. serenata). Альба — песнь любви, она изображала перед слушателями чету любящих, принужденных утренней зарей расстаться. Постоянные лица этого вида стихотворений — двое возлюбленных и ночной сторож. Альба наполняется или жалобами самих возлюбленных, взаимными обетами или предостережениями по их адресу со стороны сторожа. Эти стихотворения ярко рисуют перед нами жизнь феодального общества. В замках Франции и Германии на верхушке башни дежурил сторож. Он оповещал о восходе солнца и, вероятно, об известных часах ночи — или голосом, или звуками какого-либо инструмента: то был обыкновенно рог, а иногда и тростниковая свирель. Он наигрывал какую-нибудь песенку или для того, чтобы разогнать свою скуку, или чтобы показать, что он не спит. В древнейших произведениях этого вида вместо сторожа напоминают возлюбленным о рассвете птички, обыкновенно — ласточки. Иногда альба заканчивалась утренней молитвой. Под серенадами разумели те стихотворения, в которых влюбленный призывал со вздохом наступление вечера, находя день, разлучающий его с избранницей сердца, слишком уж продолжительным. Припев повторял в конце каждой строфы в альбах слово «alba», в серенадах — «sers», что означает на провансальском наречии «вечер». Эти произведения отличаются своею грацией и простодушной меланхолией. Наконец, только упомянем здесь балладу (balada) и дан-су (dansa) — легкие песенки, в которых имела большее значение мелодия, чем слова; эти песенки сопутствовали обыкновенно танцам. Трубадуры старались тщательно отделывать свои произведения. Если Линор говорит в тексте Гиро де Борнеля: «Мне нелегко стихи писать», если Гиро отвечает ему: «Я, как и вы, тружусь всегда», — это не пустые слова. Трубадуры отличались прилежанием и даже хвалились им. Они употребляли выражения: «построить», «сковать», «сработать» стихотворение. Они работали над ним не спеша, с любовью и тщательно, как старинные мастера над бессмертными картинами. Поэтому-то трубадуры так дорожили своими произведениями и не терпели, чтобы в них производились какие-либо перемены посторонними лицами. Можно смело сказать, что они были истинными художниками. Вот почему их произведения не утратили своей красоты, своего замечательного колорита до сих пор. До сих пор мы пользуемся наследием, полученным от трубадуров: это — куплет и рифма. Поэзия трубадуров пережила три периода: во-первых, период возникновения и первого развития литературных форм, занявший X и XI столетия, во-вторых, период наибольшего процветания и блеска, приходящийся на XII и XIII века, и, в-третьих, период упадка лирической поэзии и постепенного исчезновения трубадуров в XIV и XV веках. Именно к этому последнему периоду и относится учреждение в Тулузе «Консистории веселой науки» (la gaya scienza). Ее основали в 1323 году семеро тулузских горожан. Во главе ее стояли канцлер и семеро протекторов. Целью ее было поощрение поэтов к творческой деятельности. С этою целью каждый год в первое воскресенье после 1 мая происходили поэтические состязания на улице Августинцев. Одержавшим победу выдавались призы: за лучшую кансону или дескорт[34] выдавалась золотая фиалка; за сирвенты, пасторели и гимны Пресвятой Деве — серебряный шиповник; за баллады, дансы и за хорошие произведения первой группы, оставшиеся без награды, — серебряные ноготки. В 1356 году был составлен особый устав. По примеру университетов здесь стали раздавать различные степени. Но все эти попытки не привели ни к чему: никакие гальванические токи не могли воскресить к жизни трупа. В начале настоящего очерка мы останавливали внимание на вопросе о причинах, вызвавших к жизни лирическую поэзию трубадуров. Теперь уместно ответить на вопрос о причинах ее упадка. Прежде всего причина этого упадка заключается в том, что лирическая поэзия французского юга пережила все стадии своего развития в кругу, начертанном ею для своей деятельности. Ни у одного из исследователей мы не нашли указания на это обстоятельство, а между тем его важность очевидна сама собою. Ее исчезновение было совершенно естественным явлением. Не нужно суровой осени для того, чтобы стал увядать тот или другой цветок. Ни безоблачное небо, ни могучее светило дня, ни благодатный воздух — ничто не спасет того цветка, для которого наступил назначенный ему предел жизни. Почти неуловима для глаза та тонкая грань, которая определяет два периода в жизни розы: высший момент расцвета почти сливается с первым моментом увядания. Лирическая поэзия трубадуров свершила все, что могла свершить. Ее песни были спеты, ее свечи догорели, ее жар остыл, ее кумиры разбиты… Она не создала себе новых, она не раздвинула своего волшебного круга. Живые родники, которыми питалась она, эта прекрасная дочь роскошного юга, иссякли. Ей суждено было умереть, как всему живому, естественной смертью, но нашли одновременно с севера и юга грозовые тучи, которые ускорили эту смерть. Цветущее состояние Южной Франции было разрушено войнами, которые велись против нее крестоносцами севера по воле папы Иннокентия III. Его воля была исполнена в точности. Двадцать лет продолжались опустошительные войны, двадцать лет цветущие земли Южной Франции подвергались разорению. Умирающая поэзия юга стала в это время выразительницей злобного и мстительного чувства побежденных. Их неумеренный, как и все страсти, но совершенно понятный нам, посторонним судьям, гнев был направлен против Рима, изрекшего на них анафему, и против Северной Франции, взявшей на себя экзекуцию. На этой-то почве и выросло множество едких сатир против «обманов, измен, алчности, пороков и тирании духовенства», против хищной и вероломной жестокости северных французов. В сирвентах, направленных против Рима, мы встречаем указания на те его пороки, которые вызвали впоследствии великое реформационное движение. Рим обвиняется в политике обмана, в чрезмерной алчности. «Рим, ты слишком преступаешь заповеди Божии, — читаем мы в знаменитой сирвенте Гильома Фигейры[35] (Guillem или Guilhem Figueira или Figera), — ибо алчность твоя так велика, что ты прощаешь грехи за деньги; ты взваливаешь на себя слишком тяжелое бремя…» Рим наносил кровавые удары Южной Франции не только потому, что она была пропитана альбигойской ересью, но и потому, что там процветала неприятная ему свобода совести. Людовик Святой во имя человеколюбия и справедливости пытался загладить те бедствия, которые поразили Южную Францию в правление его отца и деда. Но разоренные гнезда баронов уже не вернули себе своего прошлого: оно погибло безвозвратно. Большинство трубадуров покидало те чудные страны, которые один из них (Филипп Муске[36]) объявил наследием, оставленным Карлом Великим трубадурам и менестрелям. Они бежали в Арагон, Кастилию, Италию; там угас последний отблеск их вечерней зари. Но за вечерней зарею, за ночью, сверкающей звездами, восходит новая заря. Из смерти зарождается новая жизнь. Какие же семена жизни были брошены трубадурами из их богатой кошницы? Заслуга трубадуров состоит в том, что они привнесли в романский мир идею о поэзии, возвышенной по мысли, изящной по форме, способной удовлетворить лучшие умы и нашедшей свое выражение не в латинском, а в народном языке. Чтобы понять достоинство этой идеи, нужно представить себе то влияние, которое сохраняла литературная латынь, ту цепкость, с которой она держалась за обладание всяким возвышенным родом литературы, то упорство, с которым она старалась выдать себя за живой язык, тогда как в течение веков она была ничто. Трубадуры на деле доказали то, что после них доказал логически Данте в «Convito» («Пир») и «De vulgari eloquio», — достоинство народного языка[37]. Велика заслуга трубадуров в области стихотворной техники. Они насадили и культивировали в этой области самые разнообразные формы. И это семя, брошенное ими, не пало на почву каменистую, но было воспринято поэтами всех стран и народов и достигло богатого расцвета. Семена лирики трубадуров были занесены на север Франции и посодействовали там развитию искусственной лирики. Семена эти были занесены и в другие страны — в Испанию, Италию, Германию и Англию. Особенно сильно сказалось их влияние в Испании и Италии, в странах латинского мира. Вообще в истории поэзии заслуга трубадуров громадна. Их поэзия была яркой вспышкой лиризма; такие вспышки не только не забываются, но не дают забыться и той стороне человеческого духа, которая проявляется в его поэтической деятельности. Наконец, произведения трубадуров являются тем волшебным зеркалом, в котором много веков тому назад отразилась давно отошедшая жизнь со всеми ее особенностями, яркими достоинствами и яркими недостатками, да так и осталась отраженной до нашего времени. Одни и те же лица были и героями песен, и авторами их. Таким образом, поэзия трубадуров не утратила своего значения для последующих поколений, не утратила своего интереса и значения и для нас. Мы как будто видим перед собой этих рыцарей-поэтов и в пылу сражений, и под сводами замковых зал. Отголоски их песен не замерли совсем и для нас; они еще продолжают звучать где-то далеко, далеко; не поблекли совсем яркие краски их поэзии, не развеялось совершенно в воздухе благоухание ее…
Пусть жертвенник разбит — огонь еще пылает,
Пусть роза сорвана — она еще цветет,
Пусть арфа сломана — аккорд еще рыдает![38]
Бертран де Борн
Я знаю все, что лгут вам про меня
Льстецы презренные, клянусь вам я!
Не верьте им, их речь полна обмана;
Не уклоняйте сердца своего
Вы от меня, служителя его;
Подругою останьтеся Бертрана.
Пусть улетит позорно ястреб мой,
Пусть дичь его погонит пред собой,
Пусть сокол мой его ощиплет в ссоре,
Коль ваша речь уж неприятна мне,
Коль я люблю кого на стороне,
Коль радость мне вдали от вас не горе!
Когда с щитом я еду за спиной,
Пускай меня продует ветер злой;
Пускай галоп меня в труху истреплет;
Пусть конюх мой, напившися вина,
Порвет узду, ослабит стремена,
Коль речь льстецов напраслины не клеплет!
Когда приду к игорному столу,
Пускай в игру пуститься не смогу,
Пускай при мне играют лишь другие,
Пусть кости мне приносят тьму вреда,
Коль я влюблен в другую был когда,
Коль раньше вас уж ведал о любви я!
В руках чужих пусть вас оставлю я,
Не отомстив, как олух, за себя;
Пускай попутный ветер мне не веет,
Пусть во дворце слуга побьет меня;
Пусть раньше всех уйду из битвы я,
Коль низкий лжец напраслины не сеет![39]
Повсюду мир — а все ж со мною
Еще немножечко войны.
Тот да ослепнет, чьей виною
Мы будем с ней разлучены!
Их мир — не для меня,
С войной в союзе я,
Ей верю потому,
А больше — ничему.
Когда бы все и слезы, и печали,
Потери все и бедствия земли
Слились в одно, одним бы горем стали,
То и тогда сравниться б не могли
Со смертью «молодого короля».
Печальна Юность, Славы скорбен вид,
Над миром тьма унылая лежит,
Исчезла радость, все полно печали.
Придворные и воины в печали,
Скорбят по нем жонглер и трубадур,
И смерть его нам грозный враг, едва ли
Не огорчила всех нас чересчур,
Похитив «молодого короля»:
И самый щедрый скуп в сравненьи с ним,
Со скорбью той, которой мы скорбим,
Сравнить нельзя, поверь, другой печали.
Ликуешь ты, виновница печали,
Гордишься, смерть, добычею своей:
Где рыцаря подобного встречали?
Кто был его отважней и честней?
Нет с нами «молодого короля»…
О, лучше, если бы Господь решил,
Чтоб с нами он теперь, как прежде, жил!
Не знали б мы тогда такой печали!
Ослаблен мир, исполненный печали,
В нем нет любви, а радость — лживый сон,
Страданья всюду доступ отыскали,
И с каждым днем все хуже, хуже он.
А в сердце «молодого короля»,
Как в зеркале, все отражалось, что
Есть в мире лучшего, и сердце то
Уже не здесь, и все полно печали.
Возносим мы к Тому свои моленья,
Кто в мир пришел, чтоб нас освободить,
Кто принял смерть для нашего спасенья:
Он — Справедлив, Он — Милостив; молить
Начнем за «молодого короля»
Мы Господа, чтоб Он его простил,
Чтоб Он его в том месте поселил,
Где нет болезней, скорби и печали[41].
Пора весны приятна мне
С ее листвою и цветами;
Люблю и птичек я: оне
Лелеют слух мой голосами,
Что в роще весело звучат.
Приятно, если перед вами
Равнины стелются с шатрами,
И если рыцари спешат
Туда и в шлемах, и в бронях,
На боевых своих конях.
Приятно мне, когда летят
Гонцы, гоня перед собою
Людей, животных, и гремят
За ними воины бронею.
Во мне родят восторг живой
Осады замков крепких сцены;
Смотрю, как рушатся их стены
И тащат балки за собой;
И палисады все, и ров
Уж перешли во власть врагов.
Вот собралися на конях
Вооруженные сеньоры;
Всех впереди они в боях,
Они отважны, бодры, скоры;
Они умеют увлекать
Своих вассалов за собою.
Вот дан сигнал условный к бою,
Тут не приходится дремать:
Немало дела здесь для рук,
Удары сыплются вокруг.
Здесь меч, копье, там в перьях шлем
Иль щит разбил удар удалый;
Сперва любуюся я тем,
Как бьются храбрые вассалы.
В бою поверженных бойцов
В широком поле кони бродят;
Живые ж, если происходят
Они от доблестных отцов,
Рубяся, мыслят про себя:
«Скорей умру, чем сдамся я!»
Не даст питье мне, ни еда,
Ни сон такого наслажденья,
Что ощущаю я, когда
Заслышу крик в пылу сраженья:
«Вперед, туда!» В тиши лесной —
Коней осиротелых ржанье,
Вот слышно к помощи воззванье,
И кроет ров своей травой
Тела бойцов… Вон, погляди —
Лежит боец с копьем в груди.
Расцвет пленительной весны
Я вижу полный пред собою.
Кто может хмуриться весною?
Такой веселою порою
Быть должен каждый из людей
Доступней чувству, веселей,
Чем был он в пору зимних дней.
Дни мира для меня скучны;
Иванов день все не приходит,
И день так медленно проходит,
Как тридцать дней; меня изводит
Их милый мир. Когда бы мне
Уступлен город был Дуэ,
Желал бы взять я и Камбре.
О, пусть виновник тишины
Болячку на глаза получит!
Ах, этот жалкий мир наскучит!
Что даст он нам? чему научит?
Что лучше времени и нет,
Как время битв, волнений, бед,
Филиппу[48] то не знать не след.
Он не знавал еще войны:
Еще при нем не отсекали
Ни рук, ни ног, мечом из стали
Голов в сраженьях не снимали;
Не показали ни Руан,
Ни Сэ ему болящих ран;
Он, говорят, в войне профан.
Филипп, король большой страны,
Не вел в ответ на оскорбленья
Войны кровавой, полной мщенья;
Да, в этом мало поученья!
Потом бы отдыха вкусил!
Коль юный битв не полюбил,
Он будет слаб, он будет хил!
Взгляни хоть с этой стороны,
Король Филипп: здесь честь страдает;
Тур податей не высылает,
А мир Жизорский[49]… кто не знает,
Какая это благодать?
Да, лишь начав борьбу опять,
Ты можешь честь свою поднять!
Но увещанья не нужны
Для «Да и Нет»[50], они напрасны;
Не любит мира воин страстный,
На подвиг трудный и опасный
Идет, не медля, он всегда;
И нет опасности, труда,
Чтоб он не шел сейчас туда.
Король французский — друг покоя,
Совсем как добрый капеллан,
А «Да и Нет» — тот жаждет боя,
Как смелой банды атаман.
Того теперь я знаю, кто из всех
Достигнул славы высшей в этом мире;
Конечно, то — сеньор Конрад; не грех
Сказать, что он… Один в далеком Тире
Он Саладина отразил.
Бог помочь! но… подмога не идет…
Тому почет, кто тяжесть всю несет.
Сеньор Конрад, да сохранит вас Бог!
Придет пора, я буду также с вами,
Но до сих пор собраться я не мог;
Ведь не спешат и принцы с королями,
Да я и сердце загубил:
Блондинка дивная, владычица моя,
Мне не велит плыть в дальние края.
Сеньор Конрад, к вам оба короля —
Филипп и Ричард[53] — будут с подкрепленьем,
Но вот беда: вражду в себе тая,
Они полны взаимным подозреньем.
Боюсь я, чтоб не угодил
Тот и другой к врагу в тяжелый плен:
Не стерпит Бог, конечно, их измен[54].
Сеньор Конрад, и друг, и даже враг
Всегда почтет вас полным уваженьем;
Но, дав обет отправиться, никак
Уже нельзя покрыть его забвеньем;
Забывший Бога прогневил!
А вот они покоятся, когда
Вас тяготят и голод, и нужда.
Сеньор Конрад, все к худшему ведет
То колесо, что наша жизнь вращает;
Здесь большинство обманами живет,
Вредя другим; обманутый страдает,
Но тот, кто злое совершил,
Не убежит: Господь рукой Своей
Заносит в книгу все дела людей.
Сеньор Конрад, и Ричард к вам придет;
Я слышал так; сильна его природа;
Он полчища большие соберет
И двинет их до окончанья года.
Да и Филипп отплыть решил;
Отправятся другие короли,
Придет конец бедам Святой земли!
Мой Папиол прекрасный, ты ступай
В Савойю, путь держи к Бриндизи, там
Ты сядешь на корабль, тебе я дам
К Конраду порученье. Не скучай!
Скажи ему, что если обещанье
Исполнят короли, приду и я,
А если мне прелестное созданье
Велит остаться, ехать мне нельзя.
Пусть лес, кто хочет, вырубает,
А я работаю живей,
Когда надолго мне хватает
Оружья всякого, коней…
Стремлюсь к турнирам я,
К войне, войну любя,
Я щедр и не тужу,
И женщинам служу[55].
Обеда нет, пришла кручина.
Ах, если б дома я сидел!
Там было мясо, хлеб и вина,
Огонь там весело горел.
Сегодня праздник; в день священный
Забыть приятно суету:
Хотелось быть бы мне с Еленой
Да и с сеньором Пуату[56].
Я в Лимузен сбирался, чтобы
Красавиц местных воспевать;
Теперь прошу всех дам без злобы
Певца другого поискать;
Теперь пою я самой верной
И превосходнейшей из них;
Поклонник преданный, примерный,
Я не глядел бы на других.
Вы так чисты, так благородны,
Течет в вас царственная кровь;
Свой край я бросил бы свободно,
Чтоб повидаться с вами вновь.
Вы выше всех неизмеримо,
Вас не сравню я ни с одной;
И вы, надев корону Рима,
Ее украсили б собой!
Меня пленил ваш взор чудесный;
Я подчинился вам, любя;
Вы часто на скамье прелестной
Меня сажали близ себя.
И в вашей речи милой, звонкой
Все было просто и свежо.
Вы мне казались каталонкой
Иль дамой города Фанжо.
Когда ваш ротик улыбался,
Сверкал зубов жемчужный ряд…
Я вашим телом любовался;
С ним гармонировал наряд;
Лицо так нежно, так румяно;
Любуясь им, я в рабство впал,
А сам владыкой Хоросана
Себя тогда воображал!
И на земле, и в недрах океана
Все — ниже вас; вы — выше всех похвал[57].
Нельзя то место звать двором,
Где смех не слышится кругом,
И шуток нет,
И щедрости не виден след.
Я умер бы — и верю в то —
От скуки в грубом Аржанто,
Когда бы там
Не встретил я средь местных дам
Одной красавицы: она —
Проста, изящна и умна…
Тобой, Сезам,
Была мне жизнь сохранена!
Я знаю все, что лгут вам про меня
Льстецы презренные, клянусь вам я!
Не верьте им, их речь полна обмана;
Не уклоняйте сердца своего
Вы от меня, служителя его;
Подругою останьтеся Бертрана.
Он голову за волосы так смело,
Бесчувственно, как бы фонарь, держал,
И голова, крича «увы», смотрела.
Он сам себе дорогу освещал
То два в одном и в двух один шагали,
Но как — решит лишь Тот, Кто казнь послал.
Чуть у моста мы призрак увидали,
Он руку вверх приподнял с головой,
Чтоб лучше речь его мы услыхали:
«Смотри, — вскричал, — мучения, живой!
Имел ли ты, надсмотрщик, их в предмете?
Как мучусь я, не мучится другой.
И чтоб сказать мог обо мне ты в свете,
То знай, что то Бертран де Борн предстал,
Кем Иоанн подбит на зло в совете.
За то, что месть столь близких разлучала,
Мой мозг с своим началом разлучен,
И в этом пне живет его начало:
На мне удар возмездия свершен![65]
ТРУВЕРЫ
Труверы и их поэзия
Если французская лирика достигла своего блестящего развития на юге Франции, то местом наивысшего процветания французского эпоса был север Франции. Юг породил трубадуров, север — труверов. Название последних произошло от той же основы, от которой произошло и слово «трубадур». В основе обоих существительных лежит глагол, обозначающий изобретательную, творческую деятельность и выражаемый провансальским словом trovar или trobar и старофранцузским trouver. Таким образом, значение обоих слов, по существу, заключает в себе один и тот же смысл, но историческая практика выработала между ними то различие, что трубадурами называли и называют лирических поэтов французского юга, а труверами — эпических по преимуществу певцов Северной Франции. И на севере Франции, как и на ее юге, существовали жонглеры. И здесь жонглеры противопоставлялись труверам, как исполнители авторам. Так было в большинстве случаев. Но и здесь встречались также лица, которые одновременно были и авторами, и исполнителями. Само собой разумеется, что такое совмещение вызывалось только нуждой.
Труверы имели своих предшественников в кельтских певцах, называвшихся бардами. Певцы эти составляли замкнутое сословие, в котором сын наследовал дело своего отца, и делились на несколько категорий. Одни из них были близки к кельтским жрецам и распевали в храмах при совершении жертвоприношений гимны во славу своих богов. Другие сопутствовали воинам и прославляли мужество героев, возбуждая своими песнями воодушевление в бойцах. Наконец, они воспевали героические подвиги своих соотечественников во время пиров. Но мы не имеем таких данных, которые заставили бы нас отказаться от предположения, что один и тот же гениальный певец мог заниматься и тем, и другим, и третьим. Во всяком случае, не подлежит никакому сомнению двойственный характер их деятельности как народных певцов, служивших религиозным и патриотическим целям.
Когда Галлия была покорена римским оружием, в ней стало быстро распространяться влияние римской культуры. Все кельтское преследовалось римлянами. Испытали ту же горькую участь и барды, особенно те из них, деятельность которых вызывалась запросами древней народной религии. В начале V века после Р.Х. вся Галлия за исключением Бретани и некоторых пиренейских кантонов говорила уже по-латыни, в том числе и деревенское население страны. То была особая, народная латынь. В состав ее входили разнообразные элементы: тут была и литературная латынь, и язык римских солдат, и рабочих различного рода, и обломки старого кельтского языка.
Но минула пора и римского могущества: Западная империя стала разрушаться, как разрушается, превращаясь в руины, величественное здание. Работу времени ускорили новые молодые и свежие народы. Вместе с франками, завоевавшими Галлию, пришли сюда новые певцы. И Григорий Турский[66], и Фортунат[67], и Сидоний Аполлинарий[68] говорят нам о песнях, распевавшихся этими поэтами под аккомпанемент арфы. Читая хронику Григория Турского, всякий невольно заметит то, что заимствовано им не из сухих летописных заметок, а из тех героических поэм, которые исчезли бесследно. Конечно, главным героем их был Хлодвиг[69], создатель франкского могущества. Рассказ Григория о войнах Хильдерика I заимствован им у летописцев и отличается своей краткостью и сухостью. Напротив, повествование о начале его царствования, о его изгнании и бегстве в Тюрингию, о его браке с Базиной и о рождении Хлодвига носит на себе совершенно иной характер. Теперь уже доказано, что этот рассказ не что иное, как обрывки из целой поэмы, сложенной неизвестным певцом франков на рождение их великого короля.
При дворах Карла Великого и Людовика Благочестивого поэты воспевали за пиршественными столами подвиги храбрых или на франкском наречии, или на романском языке, употреблявшемся в период с VI до XII века[70]. Конечно, певцы эти были не кто иные, как древнегерманские скальды. В IX веке один из них, слепец Бернлеф (Bemlef), пел, аккомпанируя себе на арфе, о легендарных подвигах, древних битвах. Певцы эти, которых уже в это время называли то жонглерами, то труверами, сопровождали воинов, разделяли с ними невзгоды их походов и славу их подвигов. В 1066 году, перед самой битвой при Гастингсе, во главе норманнов ехал на коне Тальефер (Taillefert), про пение которого летопись отзывается с большой похвалой, и распевал песнь о Роланде. Он потребовал, чтобы ему было дозволено за его многолетнюю службу нанести первый удар врагам, и умер в битве, как герой. Тальефер был и поэтом, воспевавшим военные подвиги, и воином, совершавшим их. Но труверов доставляла и церковь. Сюда следует отнести тех духовных лиц, которые сопровождали своих баронов на войну в качестве капелланов и должны были прославлять деяния своих господ. Впрочем, духовные лица не гнушались принимать деятельное участие и в самих боевых схватках. Но самый многочисленный разряд среди средневековых певцов составляли, конечно, профессиональные поэты, певцы по призванию. Из древнейших песен труверов создалась постепенно кантилена, а последняя развилась в свою очередь в chanson de geste[71].
Под кантиленами разумеют обыкновенно те произведения, которые слагались певцами до XI века и в повествовательном содержании которых — церковного или светского характера — значительно проявляется лирический, хвалебный элемент. Они состояли из нескольких строф с припевами и слагались обыкновенно по поводу каких-либо отдельных событий, не захватывавших собой всей народной жизни. Для того чтобы эти отдельные песни развились в обширные эпические сказания, необходимо было совершиться в жизни народа какому-либо исключительно крупному событию или появиться необыкновенно выдающейся личности. Такой именно была личность Карла Великого.
Chanson de geste в переводе на русский язык означает песнь о подвигах или о роде-племени героя. Не все они, конечно, возникли из кантилен, хотя в некоторых из них и теперь можно увидеть то первоначальное ядро, которое составляло содержание героической кантилены и только с течением времени разрослось в целую героическую поэму. Есть такие героические поэмы, которые возникли без всякого посредничества, так как их создали отдельные певцы, почерпавшие сюжеты из народных преданий и легенд или из хроник. С течением времени эти героические поэмы достигают все больших и больших размеров. Первоначально они состояли из 4000 или 5000 стихов, но число последних достигает в позднейших поэмах до 20000 и более.
Chansons de geste слагались на самые разнообразные сюжеты. Чтобы лучше ориентироваться в области средневекового эпоса, установили следующее разделение этих поэм на группы, сообразуясь с их внутренним содержанием. К первой группе относят все поэмы, в которых воспеваются подвиги Карла Великого и его паладинов; ее называют карловингским, или французским, циклом. Сюда же относят и те поэмы, в которых изображаются подвиги различных представителей позднейшей феодальной эпохи. Вторую группу составляют поэмы, развивающие легенды Арморики или Бретани, легенды о короле Артуре, его сподвижниках или преемниках; эту группу называют обыкновенно циклом бретонским, или циклом короля Артура; по отношению к этим поэмам принято употреблять название романов (романы Круглого стола) вместо обычного названия chansons de geste. Наконец, третья группа заключает в себе поэмы, в которых воспроизводились подвиги героев классической древности с чисто средневековой окраской; эта группа называется циклом Рима, или античным циклом.
Вот как характеризует один из исследователей[72] первый из этих трех эпических циклов: «Каролингский цикл содержит в себе самые сильные и наиболее достойные нашего внимания произведения. Они имеют общие характерные черты, которые налагают на них известную печать и отличают их от других подобных же произведений. Они искренни. Невольно чувствуется, что их автор глубоко убежден в достоверности передаваемого им рассказа и считает себя историком. Прибавьте к этому известную пылкость, близкую к грубости, красноречие, блеск, истинное чувство нравственного величия и даже некоторую неспособность стать на другую точку зрения, кроме той, которую занимает автор. В то же самое время у их авторов совсем нет ловкости и уменья начать свою поэму; нет никакого плана. Уже само начало круто, ex abrupto, как говорилось в старых риториках, объявляет о развязке; такое же крутое окончание распускает слушателей словами: «Ступайте, роман окончен!».
Впрочем, иные из песен оканчиваются более благожелательно. Пропев последние стихи своей поэмы, иной автор желает своим слушателям удостоиться райского блаженства, обращаясь к ним с такими словами: «Сеньор свободный рыцарь, песнь окончена. Да спасет Бог того, кто вам пел ее, а вы все, вы, слушавшие его, будьте спасенными!»
В начале поэмы, как можно было усмотреть из вышеприведенной характеристики, излагаются в нескольких стихах сюжет и развязка произведения, предлагаемого вниманию слушателей. Обыкновенно труверы хвалят при этом свой сюжет, свой стиль, свои рифмы; иногда указывают источники и ставят слушателям на вид, что поют об известных подвигах известных героев. «Послушайте, сеньор, благороднейшую песнь; все в ней взято из старинной истории; нет никакой лжи; никогда во всю свою жизнь вы не услышите другой лучшей».
Лучшей из всех chansons de geste, дошедших до нашего времени, по справедливости считается «Песнь о Роланде».
Каждая chanson de geste состоит из серии куплетов, в которых звучит одна и та же рифма, но эти куплеты не одинакового размера. В «Песни о Роланде» каждый куплет состоит среднем из 12 или 15 стихов. В позднейших поэмах куплеты длиннее: так, например, в лотарингских жестах есть куплет из 546 стихов. Мужские рифмы, как более удобные для музыкального аккомпанемента, встречаются чаще женских. Чередоваться рифмы начинают только с конца ХIII столетия. Куплеты «Песни о Роланде» и некоторых других поэм имеют припевом восклицание — Aoi!
Из других chansons de geste, входящих в состав того же первого цикла, остановим свое внимание на поэме Raoul de Cambrai («Рауль де Камбре»). Это мрачная и пылкая поэма, в которой нашли яркое отражение вся грубость, вся суровость феодальной эпохи. Написана она была, как предполагают, в X веке трувером Бертоле (Bertolais), после чего подвергалась несколько раз исправлениям и вылилась в окончательную редакцию не ранее XIII столетия. В этом последнем виде она и сохранилась до нашего времени.
Рауль II, главное лицо поэмы, — младший сын Рауля I, графа Камбре, родившийся уже после смерти своего отца. Графство Камбре было в то время простым пожизненным леном, а следовательно, представляло собой всегда открытое наследство и служило предметом вечной вражды и интриг. Французский король Людовик IV Заморский лишил Рауля графства Камбре, несмотря на то что тот был его родным племянником, и отдал графство одному из своих вассалов. Отсюда и возникло все зло, пошли все бедствия.
Когда Раулю исполнилось пятнадцать лет, его возвели в рыцарское звание. Молодой человек был отличным воином, его мужеству, по словам поэта, не было меры. Дядя его с отцовской стороны, Герри Рыжий, привез его в Париж и представил «сильному королю Людовику». Король сделал его своим сенешалем[73]. Молодой рыцарь отдался всем удовольствиям придворной жизни: участвовал в турнирах, расшибал мишени, с большим успехом играл в шахматы и был предметом созерцания для многих дам. Одерживая блестящие успехи и возбуждая невольную привязанность к себе, он в то же время нажил себе смертельных врагов своим буйным и неукротимым характером.
Между тем Герри Рыжий снова приезжает в Париж, чтобы попросить у короля графство Камбре для своего горячего племянника Рауля. Но буйный племянник ссорится с дядей, явившимся, чтобы похлопотать за него. Король Людовик отказывает в исполнении просьбы, ссылаясь на то, что уже обещал графство Камбре своему вассалу и не может не исполнить этого обещания: что скажут бароны, если он не исполнит его? Взамен графства король обещает Раулю первый вакантный лен и в обеспечение своего слова дает ему сорок заложников. Тут умирает граф Вермандуа, владетель нескольких областей. Рауль и Герри побуждают короля исполнить свое обещание, но король и не помышляет об этом. Он не только отказывает в просьбе, но и отпирается от своего обещания. Причина такого поведения короля заключается в том, что он опасается лишиться благосклонности четырех сыновей покойного графа. Тогда Рауль приходит в бешенство и грозится умертвить королевских заложников. Чтобы спасти их, Людовик уступает Раулю, но не в том смысле, в каком ожидали бы мы: он просто дозволяет Раулю отобрать землю у наследников Вермандуа, если только он сможет сделать это. Рауль и Герри мчатся в графство Камбре. Здесь они созывают своих вассалов и идут на Ориньи, одно из владений покойного графа Вермандуа.
Рауль и Герри располагают свои передовые силы на берегу реки, омывающей Ориньи и находящиеся вблизи него стены бенедиктинского монастыря. За Раулем следует его вассал Бернье. Он угрюм и печален, так как война грозит большими бедствиями стране, в которой живут его отец и друзья. Но он должен подавить свои родственные чувства, заглушить свои сердечные привязанности: этого требует верность сеньору. Между тем у Бернье было полное основание для грусти: Рауль не знает жалости, попирает все законы, не боится неба и не признает никакой иной силы, кроме своего меча. Не обращая внимания на советы своих вассалов, Рауль приказывает разрушить монастырь и ругает тех, кто проявляет уважение к святыням. Обитательницы монастыря, чуя над собой страшное несчастье, выходят в торжественной процессии из святой обители и направляются в лагерь Рауля. У каждой из них в руках по псалтири. Во главе монахинь идет мать Бернье. Она умоляет Рауля пощадить монастырь. «Сир Рауль, — сказала мать Бернье, — мы не умеем владеть никаким оружием; вы можете уничтожить и убить нас: вы не увидите, чтобы для нашей охраны взял кто-либо щит или копье; я не хочу скрывать этого от вас. Что же касается нашей жизни и еды, нам приходится кормиться от алтаря, мы достаем себе пищу из этого бурга. Благородные люди сильно любят наш монастырь, они посылают нам и серебра, и чистого золота. Согласитесь же на мир для нашего монастыря, для всей нашей обители и свободно располагайтесь, как вам угодно, на наших лугах. Если вам угодно это, сир, мы на свой счет позаботимся о вас и о ваших рыцарях. Оруженосцы получат натуральную дань фуражом, овсом и едой в изобилии».
Рауль обещается исполнить ее просьбу, и монахини уходят. Он посылает в монастырь Бернье; последний встречается здесь со своей матерью, с которой давно не видался и которую нежно любит. Но за светлой сценой их свидания следуют сцены ужаса. Случилось, что жители Ориньи убили двух мародеров, принадлежавших к войску Рауля. Этого оказалось достаточно для Рауля, чтобы нарушить данное обещание. Подан знак к приступу, город взят, монастырь подожжен и гибнет в пламени. Бернье видит свою мать, наполовину сгоревшую; ее псалтирь горит у нее на груди. Меч выпадает из руки Бернье, и сам он три раза припадает к шее своего коня. Одного Рауля не трогают ничьи бедствия; гордо, как будто исполнив свой священный долг, он возвращается в свою великолепную палатку. Рауль — тип барона, еще не тронутого, не облагороженного рыцарством, тип барона X века. Трувер сохранил этот образ нетронутым, таким, каким выставила его первоначальная песня, на которую он ссылается несколько раз.
Вернувшись к себе, Рауль требует жареных павлинов, приправленных перцем лебедей, дичи. Сенешаль напоминает ему о том, что сегодня Великая пятница. Рауль отвечает на это, что позабыл о посте, и отменяет заказанное пиршество. Но все же он играет в шахматы и пьет вино. Ему прислуживают несколько пажей. Они едва успевают наполнять вином его большой кубок. Напившись, Рауль ожесточается против своих врагов, клянется светлым вином, которое он пьет, своим мечом, лежащим около него на ковре, что он станет преследовать их до самого моря. Бернье начинает их защищать, опасаясь за участь своего отца. Происходит ссора, которая, несмотря на вмешательство двух баронов, кончается неприятностью. Рауль ломает о голову своего верного вассала древко копья. Кровь обагряет горностаевый мех Бернье. К счастью, их разнимают. Вскоре Рауль спохватывается и, желая примириться с Бернье, предлагает ему удовлетворение. Но Бернье садится на коня, трубит в рог и, созвав своих людей, покидает Рауля. Он едет к своему отцу и уже вместе с ним после нескольких дней отдыха отправляется в Руа, сеньором которого был родной брат отца Бернье по имени Ведон. Тот, узнав от брата и племянника, в чем дело, созывает вассалов. Собирается десять тысяч рыцарей, которые направляются против Рауля, еще не покинувшего Ориньи. У Рауля столько же войска, сколько и у его врагов.
И вот войска выстроились для битвы. Бароны едут на конях таким сплоченным строем, что, если бы, по выражению песни, на их шлемы была брошена железная перчатка, она не упала бы на землю. Многие рыцари исповедуются друг другу в своих грехах и приобщаются тремя стебельками травы, поручая свои души Иисусу Христу. Бернье заранее проклинает трусов, которые обратятся в бегство, а трувер Бертоле обещает сложить про них песню. Перед битвой происходит бесконечный ряд поединков, сопровождающихся оскорбительной похвальбой. Искусство бьющихся направляется постоянно к одной и той же цели: каждый старается найти какой-нибудь недостаток своего противника, пробивает его щит, разрубает шлем, ломает носовую пластинку. Другие стремятся сбить с головы противника шлем и таким образом срубить ему голову. Иногда удар скользит, отрубает только часть щита, разрушает только часть панциря, отсекает кулак или ногу противника. Но вот наступает общая битва. И наконец трувер повествует о смерти Рауля.
Идет дождь; земля смочена водой и кровью; самые хорошие кони поскальзываются на ней. Рауль сталкивается лицом к лицу с Эрнестом Дуэ; это — его старый знакомый; когда-то, еще в бытность свою при дворе короля Людовика, Рауль убил обоих его сыновей. «Ты ли, — кричит ему Эрнест Дуэ, — тот Рауль де Камбрези, который убил моих детей и моего племянника?» — «Смотри, — отвечает ему Рауль, — я убью и тебя, если вздумаю найти удовольствие в этом!» Рауль ударом своего меча отрубает Эрнесту кисть левой руки. Не будучи в состоянии держать более щит, Эрнест обращается в бегство, погоняя своего коня. Рауль, пришпорив коня, мчится за ним. Напрасно убегая от своего противника, Эрнест умоляет его о пощаде, напрасно пытаются освободить его друзья, поспешившие к нему на выручку. «Помилосердствуй! — кричит Эрнест. — Я молод и не хочу еще умирать. Я сделаюсь монахом, а свои владения отдам тебе». — «Ты умрешь, — возражает ему Рауль. — Ни Бог, ни все его святые не могут спасти тебя».
Слыша богохульство Рауля, Эрнест чувствует, как в его груди зажигается надежда. К нему возвращается и улетевшее было мужество. Как будто для оправдания его надежды является к нему на помощь Бернье. Он все еще не хочет биться со своим прежним сеньором и старается успокоить его словами мира. Но слова мира существуют не для Рауля. Он приходит в ярость, называет Бернье оскорбительным именем и, кинувшись на него, наносит ему такой страшный удар, который покончил бы его жизнь, если бы Бог не вступился за правую сторону. Нанося в свою очередь удар своему противнику, Бернье разбивает его сверкающий шлем, прорезывает панцирь и «вонзает свой меч до самого мозга». Рауль склоняет голову, пытается выпрямиться, хочет еще нанести удар своему врагу, но меч выпадает из его бессильных рук на траву…
Обстоятельства сложились так, что Бернье убил своего бывшего сеньора. Единственным утешением для него представляется только поведение Рауля, который сам шел навстречу своей смерти, как он ни старался склонить его к примирению. «Ты сам хотел этого!» — приговаривает он. Вообще, личность Бернье очень симпатична; он представляет полную противоположность Раулю. Если Рауль, как мы сказали выше, представляет тип барона, еще не тронутого, не облагороженного рыцарством, тип барона X века, то Бернье обнаруживает в своих действиях благородное влияние рыцарских понятий. Он до последней возможности не порывает связей со своим сеньором, только страшная смерть матери, боязнь за отца и незаслуженное оскорбление заставляют его покинуть своего господина. При встрече со своим бывшим сеньором он не прочь восстановить былые отношения и горячо плачет, когда роковые обстоятельства делают его убийцей человека, которому он так верно, так беззаветно служил.
Эрнест Дуэ представляет опять другой тип, не похожий ни на Рауля, ни на Бернье. Он может поддаться чувству робости, он в состоянии унизиться перед своим смертельным врагом, он не прочь поглумиться над ним, когда этот враг сделался навсегда безвредным. В нем нет того благородства, которое мы находим у Бернье. Последний оплакивает своего бывшего сеньора, от которого он так много вытерпел, а Эрнест мстит уже мертвому Раулю и вонзает в него свой меч. Рауля хоронят с большим торжеством в Камбре, в монастыре Сент-Герри. Его возлюбленная, Гельвиса, горько плачет над его могилой и дает Богу обет постричься в монахини.
Но поэма еще продолжается. Против Бернье, который выступает теперь на первый план, вооружились мстители за смерть Рауля. То Готле, племянник Рауля, и все тот же Герри. Услышав о возобновлении раздора, король Людовик вмешивается в феодальную войну, но решительно все бароны объединяются против него. И что это за бароны? На королевских пирах они бьются друг с другом на ножах и бросают друг другу в голову кости и куски баранины. В этом месте поэмы опять проступает ее древнейшая часть, опять проявляются нравы X века.
Два раза пытался Готле покорить Бернье, и оба раза попытки его были неудачны. Бернье стремится примириться с родными убитого им Рауля. Он кидается к ногам матери убитого и вымаливает у нее прощение. Все как будто идет к миру, все как будто улаживается. Бернье женится на дочери Герри Беатрисе, которая сама предлагает ему себя в жены, восхваляя свои достоинства. Но Бернье не может успокоиться. Его мучит раскаяние. Примирившись с Герри, он отправляется вместе с ним в паломничество. Томимая тягостным предчувствием, Беатриса стремится удержать своего мужа, но все ее доводы разбиваются о его решимость. Само паломничество прошло благополучно, но несчастье разразилось над бедной головой Бернье на обратном пути. Странникам пришлось проезжать мимо места, где погиб Рауль. Здесь Герри отвязал стремя и ударил им зятя по голове, раздробив ему череп; так он отомстил за смерть Рауля. Бернье умирает как истинный рыцарь, исповедуясь в грехах и прощая своему убийце. Сыновья Бернье идут войной против Герри. С последним соединяется племянник Рауля Готле. Начинается новая феодальная война. Готле убит, а Герри пропал без вести: ходит слух, что он постригся в монахи.
Таково в общих чертах содержание поэмы о Рауле де Камбре. Живыми образами, яркими красками она рисует нам эпоху феодальных войн. Ее образы озарены заревом пожаров, запятнаны человеческой кровью… Как из семени, упавшего с полевого цветка, рождается с наступлением нового лета новый цветок, который, в свою очередь, роняет в землю плодотворное семя, так и здесь — одна война, заканчиваясь, кидает семя нового раздора, а этот раздор, умирая, дает жизнетворное начало новой борьбе… Но средь этих искаженных злобой, грозящих друг другу, проклинающих и богохульничающих образов изредка проносятся и светлые призраки, слышатся речи мира и любви, раздаются слова молитв.
Как должны были волновать певцы своих слушателей! Содержание этих песен было так понятно, так близко тем, кто им внимал! Вот почему труверы и жонглеры были желанными гостями в холодных залах феодального замка, вот почему, несмотря на неукротимый, не умевший себя сдерживать нрав обитателей этих замков, певцы в конце концов увлекали их своими песнями. Изобразим здесь (со слов одного французского исследователя) один из таких эпических сеансов. Большей частью сеансы эти падали на большие праздники — на Рождество, на Пасху, на Троицу. Происходили они и в такие дни, когда какой-нибудь особенный, торжественный случай шевелил и наполнял весельем обитателей замков или городов. Вот показался у подъемного моста трувер со своими жонглерами. Шумно опустился подъемный мост перед ними, ворота принимают их под свои своды, оруженосцы приводят дорогих гостей к своему господину. И господин, и его домочадцы, и его гости горячо интересуются вопросом, какие песни принес с собой певец, все равно, трувер он или жонглер. У певца — богатый репертуар. Он объявляет и расхваливает его, наигрывая ту или другую прелюдию, а потом выбирает для пения те номера, на которые указывает ему вкус присутствующих. Важный вопрос решен, и все расходятся по своим углам в ожидании желанной поры. Пришло время, обед уже окончен, по рукам пошли ходить кубки с глинтвейном или медом. Слушатели все налицо. Вводят певца. Он становится в позу, упирает в грудь свою неразлучную подругу — виолу — и призывает всех присутствующих к молчанью. Эта задача не всегда бывает легкой; сегодня ему приходится вести настоящую войну, просить и обещать, взывать к силам и рая, и ада. Но вот все смолкло, и по зале разносится, замирает под ее сводами один только звонкий голос певца. Он поет на память и аккомпанирует, но за ним расположился сегодня целый оркестр. Среди других инструментов, нам известных, в оркестре действует и монокорд со своей единственной струной. Оркестр или подыгрывает певцу, или играет, чтобы дать ему небольшой отдых. Видя воздействие своей песни, певец взывает к щедрости своих слушателей. Сегодня дары сыплются на него дождем; один дарит ему свою шубу, другой — плащ или шляпу, владелец замка вручает ему деньги, да подарит в придачу и лошадь. Певца уже нет, уже дни прошли после его отъезда, а в ушах замковых обитателей все еще звучит его мелодия, все еще слышатся им слова его песни.
Кроме «Песни о Роланде», изложению которой мы посвятим отдельный очерк, и пересказанной поэмы о Рауле де Камбре, достойны упоминания следующие произведения, относящиеся к французскому циклу: Chansons des Loherains («Лотарингские жесты»), Aimery de Narbonne («Эмери Hapбоннский»), Girart de Roussillon («Жерар Руссильонский»).
Первая из них представляет собой трилогию, в состав которой входят следующие поэмы: Garin de Loherain («Гарен де Лорайн»), Girbert («Гирберт») и Anseis («Ансеис). Здесь, как и в «Рауле де Камбре», представлена междоусобная вражда двух крупных феодальных фамилий. В «Гарене» есть характерный эпизод, относящийся к обряду посвящения в рыцарство. Если не смотреть на этот эпизод как на грубую карикатуру, к чему мы, однако, склоняемся скорее, то придется признать, что удары при посвящении в рыцарство могли быть очень чувствительными. Простолюдина Риго посвящают в рыцари и наносят ему требуемый обычаем удар, но удар этот был так силен, что едва не сшиб Риго с ног. Риго так рассердился на это, что схватил свой меч и хотел поразить им барона, посвящавшего его в рыцари. «Что ты делаешь, сумасшедший, — говорят ему. — Ведь это такой обычай!» — «Черт бы побрал обычай и того, кто его выдумал!» — отвечал простолюдин, не воспитанный в правилах куртуазии.
Поэма «Эмери Нарбоннский» открывается прелестной сценой. Карл Великий возвращается из Испании уже после Ронсевальской битвы. Он печален; он вспоминает о тех героях, которые погибли в ней. Вдруг он видит прекрасный город, на стенах которого возвышается двадцать крепких башен. Город расположен вблизи моря между двумя горами. Это — Нарбонна. Она так понравилась Карлу, что он желает непременно овладеть ею прежде, чем вернется в Ахен. Напрасно возражает ему один из почтеннейших и старейших его сотрудников: «Нарбонна непобедима, а люди ваши так устали, что трое мужчин не стоят одной женщины. Что до меня, то я предпочел бы быть теперь в моем Баварском королевстве». Карл стоит на своем, вызывает охотников, но не находит их. Тогда он с горечью вспоминает о Роланде, Оливье и других героях, павших в Ронсевальской битве. «Прекрасный племянник! — восклицает он. — Да смилуется Господь над твоей душой! Если бы ты был еще жив, ты взял бы Нарбонну. Погибли все мои верные друзья. Но клянусь Тем, кто родился от Девы, я не покину этой страны, пока будут владеть ею язычники! Ступайте, господа бароны! Я останусь один, и, когда по возвращении вашем во Францию у вас спросят, где же король Карл, вы ответьте, что оставили его осаждать Нарбонну». Упреки подействовали, герой нашелся. Этот герой и есть Эмери, в честь которого сложена поэма. «Эмери, — говорит Карл, — я даю тебе Нарбонну, бери ее… Но ведь ты был среди моих врагов, когда я воевал с твоим дядей?» — «Да, — отвечает Эмери, — тогда я жестоко ненавидел тебя, но с Божьей помощью я овладею Нарбонной». И герой поэмы исполнил свое обещание. Основой этой поэмы послужило, вероятно, неизвестное нам историческое событие: дело в том, что в IX веке Нарбонна несколько раз попадала в руки сарацин.
Поэма «Жерар Руссильонский» интересна в том отношении, что дошла до нашего времени в двух видах — на старофранцузском языке и на провансальском наречии. В этой поэме излагаются подвиги и приключения Жерара Руссильонского. Его жена Берта, покорная суровой судьбе, разделяет все невзгоды своего побежденного, разоренного и всеми проклинаемого мужа. Она представляет собой идеал супруги-христианки.
Поэмы бретонского цикла имеют свой собственный отпечаток: в них сильно развит элемент волшебства и всяких чудес; они проникнуты стремлением к чему-то далекому и таинственному; воображение их авторов не признает никаких границ; мир действительный и сверхъестественный взаимно проникают друг в друга, и взор человека не может схватить той линии, которая их разграничивает. Зародилась эта мистическая поэзия в виду океана, в местностях, прилегающих к нему, где неуловимая и постоянно изменяющаяся черта отделяет сушу от бесконечных водных масс, где туманная линия горизонта скорее сближает, чем разделяет эти водные массы и воздушные сферы. В области поэтического мира есть та же неопределенность и неуловимость границ между царством неорганическим и органическим, между царством животного и царством человека, между царством человека и миром сверхъестественных существ и явлений. Ввиду особенного значения поэм бретонского цикла, которые, как мы уже сказали раньше, носят специальное название романов, мы посвящаем им более подробную характеристику в отдельном очерке (см. «Романы Круглого стола»).
Третья большая группа средневековых поэм входит в состав цикла Рима, или античного цикла. Произведения этого цикла не могут возбуждать такого интереса в читателе, как chansons de geste и романы Круглого стола, но они имеют известное значение в культурно-историческом отношении. Их любили в Средние века, на них существовал спрос не только во Франции, но и в других странах Западной Европы. В этом стремлении к античному миру как бы сказалось смутное сознание своего духовного родства с ним, своей зависимости от него, той зависимости, которая естественно связывает последующие поколения с их предшественниками. Никакие рвы и валы, никакие зубчатые стены не разделяют мира античного и мира нового: граница между ними ускользает от нас. Античный мир одними своими частями отошел в вечность, другими возродился, как феникс из пламени, к новой жизни. В изобилии цитат из античных авторов, в изобилии ссылок на них и на преданья классической поры, которое мы встречаем в произведениях средневековых авторов, следует видеть не столько желание щегольнуть своей ученостью, сколько смутное сознанье, связывавшее с античным миром национальное возникновение европейских народностей и их государств.
Как у средневековых летописцев, так и у поэтов, в странных на первый взгляд сближениях, которые они делали между современным им обществом и обществом древнего мира, сказалось смутное сознание родства индоевропейских народов. Цезарь являлся в глазах средневекового человека римским Карлом Великим, Александр — греческим. Оба они, преобразившись в предтеч франкского героя, бродили, как и он, по свету в сопровождении своих двенадцати пэров, ведя борьбу с сарацинами. Черпая из источника древности, трувер не выходил за пределы современных традиций. В XII веке почти все европейские нации отыскивали своих предков среди древних греков, троянцев или римлян.
Особенно из тех, кто слагал поэмы античного цикла, прославился Бенуа де Сент-Мор[74] (Benoît de Sainte-Maure), трувер XII века. Он написал роман о Трое («Roman de Troie») и, вероятно, роман об Энее («Roman d’Eneas»). Вся эта поэма построена по образцу «Илиады», но обнимает более обширный период времени: вначале кратко сообщается история аргонавтов, а последние 2680 стихов посвящены описанию тех возвращений из Трои греческих предводителей, которые были воспеты кикликами[75]. Троя Бенуа Сент-Мора опоясана зубчатыми стенами с башнями и «щетинится» колокольнями; над ней господствует главная городская. Одним словом, она изображается обычным средневековым городом. Царь Приам — сюзеренный король наподобие средневековых королей в Западной Европе. Он созывает по большим праздникам своих баронов и держит парламент в главной городской башне. Жрец Калхас изображен средневековым епископом, в ведении которого находится множество богатых аббатств. Послушные ему жители Трои постятся, чтобы почтить души павших в битве воинов. Когда между неприятелями устанавливается перемирие и появляется необходимость скрепить его прочной клятвой, на поле битвы, на место, расположенное между обоими лагерями, приносятся мощи и различные реликвии.
Герои — самые заурядные бароны, высокие, толстые, прожорливые, жестокие, большие бахвалы и любят плутовать в игре. Таковы они в своей компании, но перед дамами обнаруживают большую галантность. У каждого из них есть своя дама сердца. Курьезнее всего то, что поэтом изменены роли Гектора и Ахилла: непобедимый Ахилл, бичуемый самыми суровыми эпитетами, почти повсюду побеждается троянским героем. Французские исследователи указывают на это только как на путаницу. Но мы позволим себе высказать несколько иное мнение. Нам кажется, что здесь мы имеем дело не с путаницей, а с намеренным, тенденциозным искажением древности для удовлетворения национального самолюбия. Ведь франки, по мысли автора, — те же троянцы; мыслимо ли, чтобы их побеждали греки? Не забудьте при этом, как относились тогда к Византии, к современным грекам: лучшим выражением этого отношения служит завоевание Византии крестоносцами в начале ХIII века. С предлагаемой нами точки зрения становится совершенно понятным и то превращение, которое совершил трувер с Парисом. Припомним слова, с которыми Гектор обращается в «Илиаде» к своему брату Парису:
Горе-Парис, женолюбец, прекрасным лицом обольститель!
Лучше бы ты не родился на свет и погиб, не женившись!
Так бы хотел я, и так несомненно полезнее было б,
Чем оставаться позором, всему ненавистным народу.
Верно, ахейцы прекрасноволосые громко смеются.
Храбрым бойцом показался ты им, оттого, что прекрасен
Вид у тебя, — но в душе твоей крепости нет и отваги…
У нашего же трувера Парис превращается в доблестного и бесстрашного. В той же поэме герои разъезжают на арагонских и арабских конях. Одним словом, и эти поэмы, как chansons de geste, могут считаться зеркалом, в котором отразилась феодальная Европа. Прибавьте к этому еще одну особенность, характеризующую поэмы труверов на античные темы: эти поэмы подверглись сильному влиянию романов Круглого стола с их чародеями, феями и чудесами всякого рода. Античные герои, преломившись сквозь призму труверов, превратились в феодальных баронов, но и с античными дамами произошло то же самое. Они терзаются любовью, как терзались ею средневековые дамы. Дидона в поэме об Энее не находит успокоения и под покровом ночи, и на своей постели:она переворачивается с боку на бок, вздыхает, мечется, зевает, обнимает свое покрывало, покрывает тысячью поцелуев свою подушку и все это делает из любви к своему рыцарю. Лавиния, находящаяся в городе, который осажден Энеем, пускает с высоты башни стрелу с письмом, адресованным прекрасному предводителю врагов. И Эней, и Лавиния в самом разгаре приступа делают друг другу глазки, посылают воздушные поцелуи, при этом интересно представить себе, что Эней стоит во рву, а Лавиния смотрит на битву с башни. В поэме о Фивах («Roman de Thebes»), написанной под влиянием «Фиваиды» Стация[76], неизвестный трувер XII века говорит о мессах, псалтирях, духовных лицах и процессиях; здесь герои не только постятся, но даже носят власяницу. Все поэмы этого типа страдают растянутостью и способны нагнать скуку; в них нет и искры того жара, которым пылают chansons de geste. Лишь одна из поэм античного цикла составляет в этом отношении исключение — поэма «Александр» («Roman d’Alexandre»), написанная двумя труверами XII века Ламбером ле Куртом и его продолжателем Александром де Берне. Личность Александра была во вкусе феодального общества. Он подходил, с его точки зрения, под тип странствующего рыцаря. Он храбр, благороден, щедр; странствуя по различным землям, он покоряет их; всюду он впереди всех и один вбегает в осаждаемый им город; ему как будто было не чуждо и средневековое служение дамам — в угоду одной из них он сжигает целый город. К принцессам, которые попались к нему в плен, он относится с рыцарским благородством, и враждебный ему царь не может не благодарить его. В личности Александра было так много привлекательного, его похождения были так заманчивы, что легенда сразу же овладела им и стала причудливо обвиваться вокруг него. Цветы легенды бросаются в глаза уже у историков Александра, Арриана[77] и Квинта Курция[78], пышно расцветают они в биографии Александра, написанной Плутархом. Все легенды об Александре были старательно собираемы византийскими хронистами и персидскими поэтами. Появлялись специальные сочинения о путешествиях Александра. Из Византии все эти легенды проникли в книгохранилища и школы Западной Европы. Если укажем еще на поэму «Александриду», написанную в ХП веке латинскими стихами Готье Шатильоном, каноником города Турне, перед нами сгруппируются главнейшие источники, из которых почерпали материал для своих песен труверы. В поэме об Александре описываются, как и у Плутарха, те предсказания, которые указывали на рождение Александра Великого. Затем следует подробное описание его воспитания и обучения: он изучает еврейский, греческий, латинский, халдейский языки, право, геометрию, физику и астрономию, одним словом — trivium и quadrivium[79] средневековых школ с присоединением восточных языков, которые обратили на себя внимание со времен Крестовых походов. Его красавица мать владеет замком и, как феодальная дама, любит пение, аккорды виолы и симфонию. Александр обучается куртуазии, танцам, игре на арфе и лире, поет баллады. Достигнув надлежащего возраста, он, совершенно как средневековый барон, посвящается в рыцари и вступает таким образом в настоящую жизнь. Аристотель советует ему избрать себе двенадцать пэров, которые могли бы предводительствовать частями его войска и делить с ним невзгоды и славу военных предприятий. Совет Аристотеля исполнен, и Александр начинает совершать военные подвиги, ставшие для него жизненной потребностью. Совершив свое первое завоевание, Александр распределяет между баронами покоренную землю, отдавая им ее участки в ленное владение. Когда они подошли к Тиру, то были изумлены, не исключая и самого Александра, многочисленностью неприятельских рыцарей, покрывавших его стены. Но греки, ведь это были исключительно греки, предводительствуемые пэрами Александра, не устрашились их. Прежде чем брать город приступом, Александр потребовал от его защитников добровольной сдачи. «Если вы, — заявил он, — не сдадите мне его до солнечного заката, я сожгу вас пламенным огнем». Конец поэмы представляет сплошную сеть легенд; они вьются и переплетаются между собой, как лианы тропических лесов. Преследуя бегущего от него царя персов, Александр вступает в какую-то волшебную, таинственную область: тут и различные чудовища, и сирены, и пророчествующие деревья, и говорящие птицы, и силы магии во всех ее проявлениях. Он попадает, например, в такую страну, где женщины зарываются на зиму в землю, чтобы снова появиться на ее поверхности, как белые цветы, в обновленной красе при возрождении лета. Все эти чудесные подробности о далеких странах таинственного Востока приобрели со времени Крестовых походов особенный, так сказать, современный интерес. И немудрено: совершалось великое дело, завязывался союз между Западом и Азией, зарождались великие результаты на пользу человеческой культуры. Умирая в Вавилоне, Александр успел вопреки указаниям истории разделить мир между своими полководцами. Завещая им свои завоевания (а на западе, по рассказу трувера, в их область вошла и Италия), Александр наказывает своим паладинам завоевать еще Францию с ее столицей, Парижем. Завоевать ее, конечно, нелегко: она — царица мира; никакой народ не может сравняться силами с тем народом, который ее населяет. Покорив Францию, уже не так трудно будет завоевать Нормандию, Шотландию и Ирландию. Сделав завещание, герой уже не в силах более сказать ни слова: его глаза смежаются, и святые небожители уносят его душу. Бароны Александра так сильно выражают свою печаль по поводу его кончины, что, если бы загрохотало небо громовыми ударами, их не было бы слышно. Поэма заканчивается следующими словами: «Король, желающий управлять своим королевством по справедливости, и герцоги, и графы, имеющие в своем обладании земли, все они должны прослушать поэму о жизни Александра. Если бы он был христианином, не было бы столь хорошего государя, как он. Не бывало короля более отважного и более искусного в речи. С тех пор, как он умер, еще не видали такого человека, который был бы равен ему. Довольно с вас этого, хотя можно было бы долго рассказывать; я не скажу об этом более ничего, так как мой сюжет подходит к концу». Таковы в общих чертах содержание и характер поэзии труверов, их эпических произведений. Что касается их лирики, мы не станем останавливаться здесь на ее рассмотрении после того, как подробно ознакомились с лирикой французского юга. Объектом лирических песен является, конечно, женщина. Прекрасная женщина, выводимая труверами в песнях любви, изображается преимущественно в следующих положениях: она или сидит за пряжей в своей комнате, или читает у раскрытого окна и мечтает о своем друге, или стоит под зеленой оливой на зеленой траве или в саду у маленького источника; порой ее белокурая головка выглядывает из-за каменного зубца стены. Если головка эта чересчур своенравна и упряма, ей живется нелегко: отцы не только били своих дочерей, но и запирали их в замковые башни. Кроме песен любви, труверы слагали и пасторали, и сир-венты, и произведения других видов, так пышно развернувшихся в Южной Франции. Юг Франции оказал сильное влияние на эту сторону поэтической деятельности труверов, чтобы там ни говорили некоторые из французских исследователей об ее оригинальности. Труверы — эпики по преимуществу; от самой их лирики отдает эпосом. Средневековый рыцарский эпос был верным отражением тогдашней жизни во всех ее проявлениях: она его породила, она и питала его. Но средневековая жизнь, теряя под собой устои, все более и более видоизменялась, пока не переродилась, наконец, в нечто совсем новое. На первый план выдвинулись новые идеи, нравы, чувствования, и это повело поэзию труверов к закату. Новое время потребовало новых песен. К сочинениям труверов сначала относились просто холодно, потом стали смеяться над ними, как смеются молоденькие модницы над обветшалыми костюмами прабабушек. Увы, это явление и грустное, и неизбежное.Илиада, песнь III, перевод H. М. Минского.
«Песнь о Роланде»
Лучшей из всех chansons de geste считается «Песнь о Роланде» («La Chanson de Roland»). Главное ее отличие от других chansons de geste заключается в замечательной для времени ее возникновения последовательности изложения и стройности стиля. Она состоит из 4002 стихов, которые группируются в пять частей. В первой части рассказывается о посольстве сарацинского короля Марсилия к Карлу Великому и об измене Ганелона. Вторая часть поэмы изображает Карла Великого, поверившего Марсилию и Ганелону и покидающего Испанию со своим войском, арьергард которого великий государь поручил своему племяннику Роланду. Третья часть поэмы лучшая из всех: здесь перед нами развертывается битва Роланда с сарацинами, изменнически напавшими на него, и его геройская защита. Четвертая часть поэмы воспевает месть Карла Великого сарацинам. Наконец, в заключительной части поэт изображает суд над Ганелоном и постигшую его кару. Поэма возникла в XI веке, но та редакция, в которой она дошла до нашего времени, не есть первоначальная. В основе этой знаменитой поэмы лежит незначительный исторический факт. Он передан следующим образом Эйнхардом[80] в его биографии Карла Великого:
«Между тем как государь непрерывно, почти без всякой остановки, воевал с саксами, он отправился, предварительно покрыв укреплениями некоторые занятые места границы, с большим войском за Пиренейские горы, в Испанию. Здесь подчинились ему все города и бурги, на которые он нападал, и он возвращался со своим войском домой, не испытав ни малейшего урона.
Только при своем возвращении домой потерпел он от неверности басков, уже в Пиренейских горах. Когда его войско проходило, сильно растянувшись, так как этого требовала теснота места, то баски, находившиеся в засаде на высокой горе, сделали нападение на последнюю часть обоза и всего арьергарда. Вся же эта местность очень удобна для засад по причине многих дремучих лесов, растущих в этой стране. Баски сбросили в долину и обоз, и арьергард, истребили в последовавшей затем битве всех до единого человека, разграбили всю поклажу и рассеялись во все стороны с величайшей поспешностью под защитой наступающей ночи. В этом сражении баскам помогли и легкость их вооружения, и само место битвы; франкам, напротив того, были неудобны во всех отношениях, по сравнению с басками, и тяжесть оружия, и неблагоприятное местоположение. В этой битве пали Эггигард, стольник государя, пфальцграф Ансгельм и начальник бретонского маркграфства Хруодланд, а также многие другие. И это несчастье не могло быть отомщено сейчас же, так как неприятель, нанеся свой удар, рассеялся так, что не осталось ни малейшего следа, по которому можно было бы его отыскать».
Произошло это несчастье 15 августа 778 года. Хруодланд, упоминаемый Эйнхардом, и есть знаменитый Роланд, герой эпической поэзии. О том же событии рассказывается под 778 годом и в летописи, приписываемой Эйнхарду без всякого, впрочем, солидного основания. Назвав некоторых сарацинских послов, явившихся в Падерборн для изъявления покорности Карлу Великому, неизвестный летописец повествует о его походе в Испанию, отмечает завоевание Пампе-луны, города наваррцев, переправу через Ибер (Эбро) и стоянку перед лучшим городом страны Сарагосой, где Карл получил заложников. Отметив полное разрушение Пампелуны на обратном пути, летописец описывает несчастье франков: «Теперь они вошли в Пиренейские горы; на их высотах держались в засаде баски; они напали на задний отряд войска и привели все войско в большое замешательство. Хотя франки далеко превосходили их в отношении своего вооружения и храбрости, но были разбиты вследствие неблагоприятного местоположения и неодинакового способа борьбы. В этой битве были убиты многие из приближенных Карла, поставленные им во главе войска, расхищена вся поклажа, а неприятель немедленно рассеялся в разные стороны благодаря своему знакомству с местностью. Эта рана омрачила в сердце Карла то счастье, которое сопровождало его в походе на Испанию».
Таким образом, в летописи не упоминается и само имя Роланда. Вообще, историческое упоминание Роланда ограничивается только указанным местом в биографии Эйнхарда. Роланд принадлежит всецело поэзии.
Событие, послужившее поводом к возникновению поэмы, совершилось в последней четверти VIII века, а «Песнь о Роланде», как мы уже говорили, сложилась в XI веке. Между событием и chanson de geste, к нему относящейся, протекло целых три столетия. Эти три столетия и были веками, в которые слагался материал для поэмы, слагались, может быть, и части ее. «Поэма о Роланде стоит в конце продолжительного поэтического развития, большею частью для нас утраченного, но отчасти восстановимого из самой поэмы, из ее образов и мотивов, ее стилистических особенностей и своеобразных повторений. Все это дышит архаизмом народной поэзии и нередко утомляет своим однообразием; но есть эпизоды, где повторения скучены так искусно, так настойчиво поддерживают настроение либо впечатление известного момента, что невольно заставляют думать о личности поэта, слагателе, сознательно их расположившем в художественное целое. Тот же вопрос поднимает и композиция поэмы: за исключением одного эпизода, может быть внесенного в нее позднее, она отличается замечательной целостностью плана; объяснить ли ее цельностью предания, или в этом случае прошлась рука художника? Вопрос в историко-литературном отношении не лишний, ибо он касается вообще отношений личности поэта к тем областям поэтического творчества, где этот личный момент не виден или неопределим. В эстетическом отношении этот вопрос безразличен; цельное впечатление, которое производит собор Св. Марка на меня, не археолога, вовсе не обусловлен моими сведениями, сколько и каких стилей в нем накопилось»[81]. Во всяком случае, и до сих пор остается открытым вопрос о том, был ли Терульд или Турольд[82] автором «Песни о Роланде» или только ее переписчиком? Вероятнее последнее: ее автор в таком случае нам неизвестен.
Очень понятно, что во время создания этой поэмы даже то немногое, что мы знаем о событии 778 года из исторической области, подверглось искажению. Баски Эйнхардовой биографии и летописи превратились в поэме в сарацин; само поражение франков, несмотря на красноречивое молчание об этом истории, стало представляться как последствие измены своего же франка (такой изменник и изображен в лице Ганелона); наконец, народное чувство жаждало возмездия, и оно не замедлило последовать за вероломством, как изображает поэма.
Почему народное воображение, а потом и творческая сила неизвестного трувера остановились на именно таком событии — и незначительном, и печальном, — сказать трудно. Только мы считаем уместным указать здесь на поэтический памятник нашей старины — «Слово о полку Игореве». При этом мы не можем не отметить одного различия, резко бросающегося в глаза. Французская поэма воспевает не только поражение, но и возмездие, а в «Слове о полку Игореве» нет и намека на последнее. Нам кажется, что факт этот не случайный, что в нем отразилась психология того и другого народа.
После этих общих замечаний, которые мы сделали, сознавая их безусловную необходимость, обратимся теперь к изложению одного из прекраснейших памятников древнефранцузской литературы, написанного, впрочем, на норманнском наречии[83]. Уже семь лет воюет в Испании «король Карл, наш великий император». Он покорил всю горную страну до самого моря. Перед ним не устояли ни замки, ни городские стены. Не сдается ему только одна Сарагоса, которой владеет царь Марсилий. Этот царь не любит Бога, но служит Магомету и Аполлону. Марсилий боится Карла и хочет предотвратить неминуемую беду. По совету одного из своих витязей, Бланкандрина, он снарядил посольство, которое должно было примирить Карла с Марсилием и побудить первого покинуть Испанию ложным обещанием покорности и таким же заявлением о готовности как самого Марсилия, так и многих его «баронов» принять в Ахене христианскую веру. Вместе с тем послам было поручено вручить Карлу ценные подарки.
Велел Марсилий десять белых мулов
К себе немедля вывести: в подарок
Их дал ему Сицилии король.
На них уздечки были золотые,
А седла все литого серебра.
На них послы Марсилия воссели,
В руках они держали ветвь оливы…
Приехали. Они обманут Карла[84].
Баронов Карла всех пятнадцать тысяч.
Сидят на белых шелковых коврах,
Играют в кости; те же, кто постарше
И кто умней, те в шахматы играют.
Вдали проворных юношей толпы
Увлечены потехой богатырской…
Под сенью ели, где цветет шиповник,
Сидит на троне золота литого
Прекрасной нашей Франции король.
Волной седые кудри ниспадают,
А борода его белее снега.
Прекрасен Карл, горда его осанка:
Узнали сразу франков властелина
Послы испанцев, спешились они,
Любовно все приветствовали Карла.
Храни тебя Преславный Царь Небесный,
Кому всегда молиться мы должны!
Мой властелин велел тебе поведать,
Что должен ты принять закон Христа —
Тогда тебе как ленное владенье,
Он даст земли испанской половину,
Но если ты ослушаться посмеешь,
Тебя в цепях отправят в стольный Ахен
И предадут позорной казни там!
Пришла туда царица Брамимонда.
«Мне мил ты, граф, прекрасный Ганелон,
Мой властелин и все его бароны
Тебя и чтут, и любят; от меня
Жене своей свези запястья эти:
Ничто пред ними все богатства Рима,
И нет таких у Карла твоего;
Чистейшее здесь злато, аметисты
И чудные рубины, и топазы!»
Граф Ганелон их спрятал в свой сапог.
— Сдается мне, что ныне с сарацином
Жестокий бой французам предстоит.
— Ну что же, слава Богу!
За короля должны мы храбро биться:
Обязан каждый витязь за сеньора
Терпеть лишенья, раны, холод, зной.
Жалеть не должен кровь свою и тело!
Товарищи! Сплеча рубите мавров,
Чтоб песнь о нас позорную сложить
Не мог никто. Всевышний не за мавров;
Ведь наше дело правое, святое,
Худой пример я не подам, друзья!
Безумцем буду я,
Покроюсь я во Франции позором!..
Не в рог трубить — мечом стальным я должен
Врагов разить, и кровию багряной
Покроется мой добрый Дюрандаль[85]
До золота тяжелой рукоятки!
Пришли себе на горе сарацины:
Ручаюсь вам, погибнуть все должны!..
Приедут франки, с борзых скакунов
Сойдут они, кровавые останки
Они на поле битвы соберут,
Положат нас на спины вьючных мулов
И с плачем горьким плитами покроют
Останки наши в склепах монастырских,
Чтоб волки нас и псы не растерзали.
Трубит Роланд, трубит в свой звонкий рог,
Трубит Роланд, все силы напрягает,
Чтобы его услышал император;
Уж ноет грудь могучая от боли,
Давно уж кровь струится из гортани;
Он все трубит сильнее и сильнее;
На лбу его высоко поднялись
И кровию напружились все жилы;
Он все трубит, и кровь уже сочится
Из жил его и алыми струями
С чела его сбегает на ланиты…[86]
Они схватили графа Ганелона
И выщипали бороду, усы,
Избили страшно палками, кнутами…
И на цепь был посажен Ганелон,
Как дикий зверь, цепями весь окручен.
Его на клячу жалкую свалили
И так везли до дня суда над ним.
Не слышит он, не видит ничего:
Уж помутились очи, все кружится.
Он лег на луг, с горячею молитвой
Скрестил он руки белые свои:
Во всех грехах он просит отпущенья,
Смиренно просит Господа Христа,
Чтоб рая дверь раскрыл пред ним Всевышний.
За родину, за Францию, за Карла
И за Роланда, друга дорогого,
Его уста молитву к Богу шепчут;
Он ослабел, во весь свой рост простерся,
Не бьется сердце, — смерть его постигла!
Глядит Роланд на друга своего:
Он недвижим, он нем, он страшно бледен.
Ужели он не встанет никогда?
Ужель навек уста его закрылись?
Ужель навек его замолкли речи?
Ужели нет его? И долго, долго
Стоял Роланд в тупом оцепененьи,
На хладный труп товарища взирая…[87]
Когда Турпин почуял, что на землю
Повергнут он, что дротика четыре
В него вонзились, вновь вассал отважный
Вскочил проворно, бросился к Роланду
И так сказал: «Нет, я не побежден;
Пока хоть искра жизни в нем таится,
Не должен сдаться доблестный вассал!»
…прошу я разрешенья
Пойти искать друзей погибших трупы,
Снесу я всех сюда на луг зеленый,
У ваших ног их рядом положу!
На мураву зеленую он пал.
Лежит ничком, к груди своей руками
Прижал он меч и зычный Олифант,
Он лег лицом к стране испанских мавров,
Чтоб Карл сказал своей дружине славной,
Что граф Роланд погиб, но победил…
И бьет он в грудь слабеющей рукой:
«О Боже! Дай в грехах моих прощенье,
Во всех грехах, и малых, и великих,
Что я со дня рожденья совершил!»
И к небу он простер свою перчатку,
И ангелы слетаются к нему.
Огромны силы диких африканцев,
И по волнам плывут их корабли,
С вершины мачт карбункулы сверкают,
И фонари, и светочи горят;
Все море свет великий озаряет,
И ночью вид прекрасен волн морских.
Вещали вы бессмысленные речи;
Все боги наши — трусы; в Ронсевале
Они вчера нас предали врагам…
Глаза сверкнули грозно.
Он встал: «Скорей на берег выходите, —
Воскликнул он, — садитесь на коней,
И если старый Карл не обратится
Сейчас же в бегство, царь испанских мавров
Жестоко ныне будет отомщен.
За кисть руки, которой он лишился,
Ему я Карла голову пришлю».
Сошел на луг великий император,
Лицом к востоку он простерся ниц
И в пламенной молитве просит Бога:
«О, защити меня, Отец Небесный!
Ты Иону спас, когда его пожрал
Огромный кит, владыку ниневийцев
Ты сохранил и спас его народ,
От страшных мук избавил Даниила,
Его от львов свирепых ты избавил,
Из пещи ты трех отроков исторг!
Теперь к Тебе о милости взываю:
О, дай за смерть Роланда отомстить!»
Свою молитву кончил император
И, знаменьем великим осенивши
Свое чело, он сел на скакуна.
Вдруг Брамимонда с башни видит бегство
Язычников и, бросившись к царю,
«О, государь! — воскликнула царица, —
Эмир погиб в бою позорной смертью,
Разбиты наши храбрые полки!»
Лицом к стене Марсилий повернулся;
Закрыв лицо, он горько зарыдал,
И умер с горя. Был он страшный грешник:
Его душа — добыча сатаны!
Вернулся Карл из дальнего похода
И в Ахен свой престольный прибыл он;
Вошел в чертог высокий свой. Навстречу
Красавица к нему выходит Ода
И молвит: «Где Роланд, воитель славный?
Он мне клялся, что женится на мне!»
Рыдая, Карл рвет бороду седую:
«О, милая сестра души моей! —
Воскликнул он, — о мертвом говоришь ты!
Но я тебе достойное возмездье
Воздам за смерть Роланда — Людовик,
Мой сын, наследник мой, твоим супругом
Пусть будет». — «Странны, Карл, такие речи!» —
В ответ на то ему сказала Ода. —
Да сохранит меня Небесный Царь,
И ангелы его, и все святые,
Чтоб я по смерти храброго Роланда
Осталась жить!» Внезапно побледнев,
Она к ногам владыки франков пала
И умерла… Спаси ее, Господь!
Рыдают франки, плачут и вздыхают.
Скончалась Ода. Думал император,
Что только чувств красавица лишилась.
Рыдая, взял он за руку ее,
Хотел помочь ей встать: на грудь головка
Ее склонилась, видит император,
Что умерла красавица младая.
Он дал приказ — пришли четыре дамы,
И Карл велел им Оду хоронить
В монастыре. До утра охраняли
Четыре дамы Оду, а затем
Близ алтаря ее похоронили;
Великий ей оказан был почет.
Рютбёф
Рютбёф, один из величайших поэтов французского Средневековья, был современником Людовика Святого и Филиппа Смелого. Личность Людовика Святого слишком замечательна, чтобы можно было пройти мимо нее, не сказав о ней ни слова. Характерной его чертой, которая прежде всего бросается в глаза, является его необыкновенное, почти мистическое благочестие. И днем, и ночью в продолжение нескольких часов он весь отдавался горячей молитве. Его вера доходила до фанатизма, В этом отношении любопытны следующие строки, написанные его биографом Жоанвилем[89]: «Я говорю вам, сказал раз король об евреях, никто не должен спорить с ними, кроме очень хорошего клирика; если же светский человек услышит, как они злословят христианство, он обязан действовать в защиту веры только своим мечом и так глубоко запустить его в живот хулителя, насколько он может войти туда».
Благочестие Людовика Святого не отвлекало его, впрочем, от королевских обязанностей. Особенно заботился он о правосудии и любил отправлять его сам в среде своих советников. На Жоанвиля, а также на других лиц, близких к королю, была возложена обязанность принимать все просьбы, направляемые на имя короля. Если то или другое дело представляло какие-нибудь особенные трудности, король решал его сам. В светлые дни он располагался с этой целью в Венсенском лесу или в Парижском дворцовом саду на ковре или прямо на земле. Сюда он призывал тяжущиеся стороны, выслушивал мнения своих баронов и юристов (легистов), а потом судил дело по совести. Он был строгим и справедливым судьею не только для светских, но и для духовных лиц, и даже для епископов. По крайней мере, он отвергал все несправедливые притязания. Его правдивость не имеет подобной себе в истории. Вступив на престол, он возвратил английскому королю те провинции, которые считал несправедливо приобретенными своими предшественниками. Он был убежденным другом мира, нарушая его только для священных войн за ГробГосподень. Особенно старался он обуздать в этом, как и во многих других отношениях, своих баронов. По сравнению с другими странами Западной Европы Франция находилась в правление Людовика Святого в счастливейших условиях. Италию раздирали в это время раздоры между гвельфами и гибеллинами[90]; в Германии также происходили внутренние беспорядки, в то время как императоры ее боролись против папства; Англия страдала под управлением Генриха III, и ее бароны были вынуждены обратиться за третейским судом к Людовику в споре с собственным королем.
Само собой разумеется, что король не мог один переделать весь существовавший в его время строй и видоизменить весь склад современной ему жизни. Насилие было делом самым обыкновенным. Наконец, далеко не все подданные Людовика ценили своего короля. Жители тех провинций, которые были добровольно уступлены Людовиком Генриху III во имя добрых отношений между сюзереном и его вассалом, не могли простить Людовику Святому его уступки и долго не признавали праздника, установленного в честь него католической церковью. Много было и отдельных его порицателей в обществе, не понимавшем, как можно обходиться без насилия. А что это было за общество, мы увидим из песен трувера Рютбёфа.
Мы не знаем ни года рожденья, ни года смерти Рютбёфа. Он жил в Париже, но нет никакого основания считать его уроженцем этого города. Он сообщает нам, что женился в 1261 году, но из другого его же стихотворения мы узнаем, что брак, о котором он говорит так определенно, не был первым. Не был он и счастлив в браке. Сам поэт говорит, что опечалил им своих друзей и доставил большую радость врагам.
Чтоб ненавистникам своим
Доставить радость бытия,
Женился я…
<…>
Дверь дома вечно заперта,
Царит в нем всюду пустота,
Он беден, гол.
Порою в нем и хлеба нет;
Вот отчего не домосед,
Конечно, я.
Меня встречают плохо там;
Привета нет, коль не вернусь
Я с чем-нибудь.
Вот что мою стесняет грудь!
Коль пусты руки, заглянуть
Не смею в дом.
Вот жизнью я живу какой!
Живу надеждою, и в том
Весь праздник мой[91].
Нам говорят об Александре,
О чувствах, щедрости его,
О всех делах, но ничего,
Конечно, не проверить нам;
Приврать здесь может всякий сам;
Ведь нас же не было тогда!
Но если ждет судьба благая
Того, кто благ и щедр всегда,
То граф живет в селеньях рая.
В Париж является учиться
Крестьянский сын. Отец-бедняк,
Чем только может поживиться
С своей земли, все, кое-как
Собрав с поспешностью возможной,
Вручает сыну, чтобы он
С нуждой не сведался тревожной,
А сам — бедняга — разорен!
Вот сын его в Париж явился;
Он хочет жить, как все живут,
Все, для чего отец трудился,
Он промотает живо тут.
<…>
Вот пост великий настает:
Поститься б юноше не худо,
А он по-прежнему живет.
Ему б терзаться власяницей,
А он в кольчугу облечен,
И пьет безумно, пьет сторицей,
Как в дни веселья не пил он.
Тут подвернутся забияки,
И скоро ссоры видишь ты,
И здесь, и там, повсюду — драки,
Аудитории ж пусты,
Ну разве это не несчастье?
Прелаты, принцы, короли,
Какое зло творим мы дома!
Из нашей выгнали земли
Достопочтенного Гильома.
Ну где же видано когда,
Чтоб так безумно поступали?
Чтоб без допроса, без суда
Совсем невинного изгнали?
От Бога скроется ли что?
Того, кто, правду нарушая,
Изгнал Гильома, Он зато
Из Своего изгонит рая!..
<…>
Когда настанет день Суда
И снидет вновь на нас Распятый,
Что вы ответите тогда
Пред справедливою расплатой?
Он вас потребует в тот час
На Страшный суд за злодеянья.
Позор и страх сомкнут у вас
Уста для самооправданья.
А я? Я смерти не страшусь,
Смотрю в глаза я смерти смело;
Легко я с жизнью разлучусь,
Коль нужно так, за это дело!
Святая Церковь жалуется: с нею
Воюют все, а дети Церкви спят;
Никто из них заботою своею
Не отвратит тех бед, что ей грозят.
Хромает Суд, и Право падать стало,
Закон нетверд, и Правда несильна,
И стынет Милость, что порой пылала,
А Вера где?.. Едва видна она.
Рим должен быть основою святою,
Теперь же в нем царит продажность, зло,
И те грязны, кто должен чистотою
Своей сиять: всем хуже оттого.
Пребенду[96] тот получит, несомненно,
Кто принесет с собою деньги в Рим.
«Дай только нам, получишь непременно,
А денег нет — тебя мы не хотим».
Когда-то Франция была страной свободной,
Свободных нет во Франции людей:
Здесь и прелат, и рыцарь благородный
Уже давно забыли все о ней.
Не тронут Бога груды золотые,
Хотя б в одну все были снесены;
Слова молитв горячие, простые
И сердце чистое — одни Ему нужны.
Напомню речь Иуды Маккавея:
Все золото не даст победы нам,
Не даст ее и тот, кто всех смелее, —
Один Господь ее дарует Сам!..
«Крестоносец: Бог вложил в тебя разум, благодаря которому ты умеешь отличать добро от зла, друзей от врагов. Если ты воспользуешься своим разумом как следует, ты получишь за это награду. Святая земля бедствует, ей необходимо помочь. Ты хвалишься своею доблестью: докажи ее — ступай в Святую землю. Некрестоносец: Ты хочешь, чтобы я бросил свое имущество и оставил своих детей на попечение собакам, а сам умчался вдаль. Не думаю, чтобы это было разумно. Хорошо сказано: «береги то, что имеешь». Ты хочешь, чтобы я возложил на себя крест и, отдав сто су за сорок[97], отправился за море. Не думаю, чтобы Бог учил так безрассудно сорить деньгами. Крестоносец: Ты родился на свет нагим, теперь ты хорошо одет. Что же сделал ты для Бога, который во сто крат возвратит то, что Ему дают? Теперь легко быть удостоенным Царства Небесного. Святые Петр и Павел заплатили за него гораздо дороже: они поплатились головой и шеей. Некрестоносец: Дивлюсь я людям, которые испытывают великую нужду, чтобы скопить немножко денег, а потом тратят их на дорогу в Астурию[98] или в Рим. Они гонятся за приключениями. А между тем можно угодить Богу и оставаясь на своем месте, живя своим наследственным достоянием. Безумец тот, кто идет на кабалу. Крестоносец: Неужели ты думаешь снискать милость Божию, живя в веселье, не испытывая никаких волнений? Что же, по-твоему, безумцами были святые мученики, претерпевавшие тяжкие страдания, чтобы получить искупление? Люди замыкаются в монастырские кельи, чтобы достигнуть блаженства. Не следует избегать со страхом тех бед, которые переносят ради Господа, хотя бы такой бедой была смерть.
Некрестоносец:
Сеньор, замолкните! Не дело —
Меня к безумию склонять;
Ступайте к тем, ступайте смело
Вы тех к походу призывать,
Кто помещается над нами.
Прелаты, клирики должны
Отмстить врагам за Бога сами, —
Они на то вознесены.
Их жизнь — сплошные наслажденья;
Зовите их, а не меня;
Бесплодны ваши убежденья, —
Не попадусь к вам в сети я!
Прелаты все живут отлично,
У них достаточно всего;
Им совершенно безразлично,
Идет ли дождь, иль нет его,
Но дует ветер. К подчиненью
Они склонили всех людей.
Вот как идут они к спасенью
Дорогой избранной своей!
И, право, было бы неладно
Склонять их с этого пути:
Дорога эта так отрадна,
Что лучшей трудно и найти.
Крестоносец:
Оставь прелатов ты в покое,
Оставь духовных, как и я!
Взгляни на зрелище иное:
Ты посмотри на короля!
Чтоб получить блаженство рая,
Он плотью жертвует своей,
Он вдаль уходит, покидая
Своих возлюбленных детей.
Нет, не внушает опасенья
Ему томительный поход…
А тот достоин осужденья,
Кто с ним туда же не идет.
Живет он лучше нас с тобою:
Ты не забудь, что он — король,
А все же жертвует собою
Он за Того, Кто вынес боль,
Кто вынес крестные страданья,
Кто допустил, чтобы над Ним
Творили люди надруганья. —
Ему ль служить мы не хотим?
Нет, кто Ему служить не станет,
Тот слезы горькие прольет,
Тот жизнь беспутную проклянет,
Но все ж утраты не вернет!
Некрестоносец:
Нет, не покину я порога;
Хочу пожить в своем кругу.
Идите, скатертью дорога!
Идти я с вами не могу.
Скажите вашему султану,
Что он меня не устрашил,
А коль сюда придет, то стану
Я с ним бороться, что есть сил.
В его же землю не пойду я…
Не вреден здесь я никому,
И не грозит, со мной враждуя,
Никто покою моему.
Ложусь я спать довольно рано,
Люблю я выспаться вполне,
И без вражды, и без обмана
Живу я в милой стороне.
Клянусь Св. Петром! Уверен
Я в том, что лучше жить мне тут;
Вот почему я не намерен
Надеть стеснительный хомут.
Крестоносец:
Ты жить сбираешься в покое,
А долго ль жить дано тебе?
И жизнь людская что такое?
Яйцо в непрочной скорлупе.
Несчастный! Всюду за тобою
Смерть ходит по твоим следам
И над твоею головою
Дубину держит здесь и там.
Она разит неотразимо;
Ей возраст жертвы нипочем;
Она ее не бросит мимо…
Скажи, ты думал ли о том?
Некрестоносец: Удивительное дело! Те люди, которые отправляются за море, обеспечивают блаженство своей души, но, возвратившись домой, не слишком-то благоденствуют. Если Бог присутствует в мире, то, конечно, Он пребывает и во Франции, и нет никакой надобности искать Его где-то за морем, среди людей Ему враждебных. Ваше море так глубоко, что я имею полное основание опасаться его. Крестоносец: Ты не боишься смерти и знаешь, что тебе суждено умереть, а между тем питаешь страх к морю.
Безумец в полном смысле слова!
Умрет в своей постели тот,
Умрет позорно, как корова,
Кто вместе с нами не уйдет.
Коль обрету я смертью тела
Блаженство вечное души,
Во имя светлого предела
Мне все дороги хороши!
Готов я кинуться в сраженья,
Готов идти в темницу я,
И не составят преткновенья
Жена и дети для меня!
Некрестоносец: Прекрасный, дорогой сеньор! Я отказываюсь от своих слов: ты победил меня, ты поставил мне мат[99]; я возлагаю на себя крест».
Это произведение в высшей степени характерно. Неудачи, испытанные пылкими крестоносцами в Святой земле, разочарования, постигшие их, сделали свое дело. Рыцари стали подвергать свои чувства анализу рассудка. Их духовный кругозор стал расширяться: Бог — везде, а потому и вечное блаженство можно заслужить везде. Бог не требует от них, как властный сюзерен, только ленной службы, только войны за Него: к спасению ведут многие, различные пути. Доводы, приводимые крестоносцем, так сильны, что окончание произведения является для читателя сюрпризом. Но Рютбёф был сторонником крестоносных предприятий; он был одних воззрений с Людовиком Святым, а потому и доставил победу крестоносцу над скептиком. Сам он был весьма религиозен и не мог усомниться в идее Крестовых походов. Религиозность Рютбёфа выразилась и в других его произведениях. Однако, если судить в общем, эти произведения нельзя отнести к разряду удачных. Исключения составляют только отдельные строфы, дышащие горячей верой, на которую сомненье не наложило ни одного пятна. Прислушайтесь к следующим стихам, в которых наш трувер воспевает Богородицу:
Тебе мы молимся, когда
Бушуют бури и волненья;
Ты — наша ясная звезда,
Ты — якорь нашего спасенья,
Корабль, желанная страна!
Тебе любовь, Тебе служенье:
Всесовершенна Ты Одна.
Ты — наш цветок и украшенье;
Ты, голубица без пятна,
Приносишь пленным утешенье.
Ты — замок крепкий и скала,
Ты не боишься нападений:
Как ни была бы рать сильна,
Не взять ей этих укреплений.
Ты — тот источник, чья струя
Поит нас влагою бесценной;
Ты — тот эфир, что, жизнь даря,
Дает растения вселенной;
Ты — утра чистая заря,
Ты — горлинка любви нетленной!
Романы Круглого стола
В очерке, посвященном труверам и их поэзии, мы уже дали общую характеристику поэм бретонского цикла, иначе называемых романами Круглого стола. В настоящем очерке мы обратимся к более подробному их рассмотрению. В V веке Европа представляла своеобразное зрелище. В ней происходили почти непрерывные передвижения народов. Эти народы искали прочных мест для своей оседлости. Западная Римская империя умирала вполне естественной смертью, благодаря чему открывалась обширная территория для водворения на различных ее местах этих народностей.
Именно в это время, около половины V века, была занята варварами и Британия. Римское правительство было слишком слабо, чтобы помешать этому, оно даже отозвало свои легионы, защищающие Британию, и коренное население ее получило новых повелителей, среди которых преобладающими элементами были англы и саксы. Но утверждение в этой стране новых народностей не могло все-таки совершиться без борьбы коренного населения с пришлым, тем более что пришельцы не могли сразу же занять всей территории острова. Борьба эта была упорна и выдвинула из среды коренного населения многих героев.
Но всех их превзошел король бриттов, населявших южные местности острова, по имени Артур; жил он в VI веке. Совершенно понятно, что он сделался достоянием легенд. Они такой густой сетью покрыли эту личность, что теперь нет никакой возможности отделить действительность от мифа. Над созданием этих легенд, над их развитием много потрудились национальные британские певцы — барды. В эпоху народных войн звон мечей сливался с аккордами арф и воинственные крики — с песнями бардов. Нередко сами барды брались за мечи и считали высокой честью идти впереди своих отрядов. Они вращались, таким образом, в самом водовороте современных событий. Они поддерживали воинственный жар своих соотечественников, смело вступались за всякого невинно страдающего, умели обуздывать гордых и могучих. Такая деятельность необычайно возвышала их над толпой; она и объясняет нам то влияние, которое оказывали барды на своих соотечественников. Это влияние приобретало особенную силу еще и потому, что звание барда было наследственным. Авторитет певца увеличивался еще авторитетом его предков. От отца к сыну вместе с золотым кольцом и арфой переходило не только уважение к личности барда, но и уважение к отечественной старине и любовь к добродетели. Пышно цвели новые поколения поэтов под кровом старых, как молодые отпрыски дубов в тени своих могучих, столетних, широколиственных прадедов.
В песнопениях бардов личность короля Артура занимала точно такое же место, какое занимает личность Карла Великого в chansons de geste. Барды воспевали его подвиги, те тринадцать больших побед, которые будто бы одержал он над пришельцами. Они вплетали в свои песни о нем много чудесного — из области древней национальной мифологии. И чем более протекало времени, тем более вырастала и становилась чудеснее личность короля Артура. Да это и понятно. Геройская борьба бриттов не увенчалась успехом. Вот что говорит Св. Гильда[102], живший в VI веке, в своем сочинении «О погибели Британии»: «Святотатственная рука варваров, пришедших с востока, распространяет пожары от одного моря до другого. И в самом деле, пламя остановилось только после того, как сожгло города и поля почти по всей поверхности острова и как бы вымело его своим красным языком до западного берега. Все жители деревень, настоятели храмов, жрецы и народ погибли от меча или от огня. Обломки стен, камни, священные алтари, изуродованные и окровавленные трупы были похожи на остатки винограда, которые давит страшный пресс».
Оставшиеся в живых были обращены в рабство. Те из них, которые не хотели покоряться, ушли в западные, гористые части острова. «Остальные же переправились в Галлию через океан, в западную часть Арморики, которую населяли их предки и где жили еще люди той же расы, говорившие на том же языке. Во время своего переезда они пели под своими парусами с громкими стенаниями: «Господи, Ты отдал нас, как овец для пиршества, Ты рассеял нас среди народов!».
Саксы, подчинив себе почти всю нынешнюю Великобританию, не оставили в покое тех бриттов, которые удалились в Уэльс и Корнуэльс. Борьба продолжилась. Барды по-прежнему пользовались большим уважением в народе. Предмет их песнопений был тот же: они восхваляли и прославляли правителей героической эпохи. Но эти герои стали постепенно менять свой характер. В эпохи, подобные той, которую переживали бритты, народ особенно дорожит славным прошлым и, благоговея перед ним, неустанно украшает его всеми цветами своего поэтического воображения. Чем более протекало времени, тем более теряли герои человеческий облик и превращались в какие-то сверхъестественные существа. Христианство, все более и более проникая в жизнь, наложило на героическую поэзию свой собственный отпечаток, привнесло в нее свои элементы. Так из разнородных элементов сложился бретонский цикл, в котором опоэтизированный Артур становится центральной фигурой. Все главнейшие элементы легенды о короле Артуре мы встречаем уже собранными в латинской хронике Ненния[103], написанной в IX веке.
Норманны, утвердившись в начале X века в Северной Франции, овладели и Бретанью, а во второй половине XI векапокорили Англию. Это сближение норманнов с бриттами содействовало распространению среди французов бретонских легенд и поэзии бардов. Древние кельтские саги стали распеваться жонглерами; в то же время эти саги получили твердую и определенную форму в латинских хрониках. Особенно замечательно в этом отношении XII столетие. Именно в это время бенедиктинский монах из Уэльса Гальфрид Монмутский[104] написал свою «Историю бриттов»[105], которой суждено было повлиять на средневековую поэзию. История Гальфрида представляла собой, в сущности, вольное переложение хроники Ненния[106]. Эта «История» несколько раз переводилась на французский язык и вызвала во Франции множество подражаний.
Таким образом, поэзия бардов проникала во Францию двумя путями: один из них пролагался хроникой Монмута — так, между прочим, возник «Роман о Бруте», написанный норманнским поэтом Васом[107]; другой — расчищался по-прежнему жонглерами и труверами, которые охотно черпали свои сюжеты из богатой сокровищницы мифов о короле Артуре и его сподвижниках, заседавших за Круглым столом этого короля. Круглый стол помимо своих волшебных свойств был удобен еще в том отношении, что устранял всякие споры из-за мест: здесь все были равны.
Название «Романа о Бруте» объясняется следующим образом. После Энея, основавшего свое царство в Италии, на престол вступил его сын Асканий. У него был сын Брут, который имел несчастие застрелить на охоте отца. Он бежал в Грецию, собрал вокруг себя рассеянных до того времени троянцев и освободил их от греческого ига. Женившись на дочери побежденного им греческого короля, Брут вопросил богиню Диану, где основать ему королевство. Диана указала ему на остров, расположенный за Галлией. В тридцать дней достигает Брут берегов Африки, проезжает через Геркулесовы столбы и, совершив целый ряд подвигов, прибывает, наконец, в Альбион. Здесь он основывает город Триновант, или Новую Трою (Troja nova, потом — Lud, Londunum, Лондон). По имени Брута остров стал называться Британией, а население его — бриттами. Таким образом, король Артур происходит от воспетого Вергилием Энея.
«Роман о Бруте» начинается с рассказа о рождении короля Артура, который с пятнадцатилетнего возраста начинает совершать подвиги: он покоряет множество земель и истребляет великанов. Ему покоряются Ирландия, Дания, Норвегия, Франция и даже Италия. В этих мнимых завоеваниях Артура как будто сказалось воспоминание об Александре Великом. Другая сторона его деятельности напоминает нам Тезея: он очищает землю на огромном пространстве от великанов и всякого рода чудовищ. Он вооружен магическим копьем, Калибурном, которое подарили ему феи острова Авалона, и щитом, на котором находится изображение Девы Марии. Его военный крик: «Да поможет Бог и Святая Мария!»
Вас изображает короля Артура в его резиденции, Карл ионе уэльском. В большие праздники собираются при его дворе, участвуют в устраиваемых им турнирах лучшие из королей, баронов и рыцарей Европы: все они относятся к Артуру как к величайшему из существовавших когда-либо на земле монархов. Затем поэт перечисляет нам его придворных и говорит: «Для них-то он учредил военный орден Круглого стола, о котором бретонцы передают много всяких басен. Все рыцари были равны между собой, несмотря ни на свое положение при дворе, ни на свой титул; всем им прислуживали за столом совершенно одинаковым образом; никто из них не мог похвастаться тем, что занимает за столом лучшее место, чем его сосед; между ними нет ни первого, ни последнего. Не было ни шотландца, ни бретонца, ни француза, ни норманна, ни анжуйца, ни фламандца, ни бургундца, ни лотарингца, ни одного вообще доброго рыцаря, откуда бы он ни происходил — с запада или с востока, который не счел бы своей обязанностью побывать при дворе короля Артура. Сюда приходили из всех стран рыцари, искавшие себе славы. Они являлись сюда и для того, чтобы определить здесь степень своей куртуазности, и для того, чтобы повидать королевство Артура, познакомиться с его баронами и получить богатые дары. Бедные люди любили Артура, богатые — воздавали ему большой почет; иноземные короли завидовали ему и страшились его: они боялись, что он завоюет, пожалуй, весь свет и лишит их самих королевского достоинства». Но и эта блестящая картина имеет свои тени; и у короля Артура есть враги — и даже среди близких ему людей.
Несчастия начинают разражаться над головой героя непосредственно за его блестящими победами. Победив великана и римлян, торжествующий Артур возвращается к себе домой и узнает по дороге, что ему изменил племянник Мордред, что он овладел и сердцем его жены, и его царством. Артур разбил Мордреда в сраженье, но племянник не пожелал сдаться. Происходит вторая битва; в этом сражении пали почти все предводители обеих сторон и получил смертельные раны сам Артур. Казалось бы, что на этом и должна окончиться поэма, но дело обстоит иначе. Неожиданно Артур обретает бессмертие. Когда он упал раненый на землю, его подняли таинственные духи и унесли на остров Авалон, откуда он снова возвращается в мир людей.
Даже в самых кратких указаниях на короля Артура рядом с его именем упоминается имя волшебника Мерлина. Древнейшая из легенд о Мерлине излагается Васом в том же самом романе о Бруте. Содержание этой легенды, которую излагали и другие авторы, сводится в общих чертах к следующему. Мерлин — сын монахини и воздушного духа. Король саксов Вортигерн хочет, по совету гадателей и звездочетов, принести его в жертву богам, чтобы закрепить постройку созидаемой им крепости, над которой он трудится долго и напрасно. Мерлин, хотя и мальчик по виду, обнаруживает такие свойства, которыми не обладает ни один из королевских гадателей. «Вы желаете узнать, государь, — говорит он, — отчего разрушаются стены вашей башни? Если вы хотите, я скажу вам это. Знаете ли вы, что под этой башней есть большое подземное озеро? А под водой лежат два дракона: один из них белый, другой — красный. На каждом из них лежит по большому тяжелому камню. Но камни эти нисколько их не беспокоят: так велики и сильны эти чудовища. Но когда на заложенном тобой фундаменте воздвигаются башенные стены, они начинают сильно давить на воду, а вода давит на драконов. Тогда драконы начинают поворачиваться и производят этим сильное волнение на озере: земля колеблется, и стены твоей башни рушатся. Теперь, государь, прикажите рыть землю под башней и казните меня, если слова мои не оправдаются наделе». Все, сказанное Мерлином, подтвердилось фактами. Оправдалось на деле и предсказание Мерлина о скорой смерти Вортигерна. «Не думай, — говорил ему Мерлин, — что построенная тобой башня спасет тебя от смерти». Вортигерн был сожжен в своей же собственной башне, и бритты, которыми он правил насильственно и не по праву, освободились от тирана. После этого Мерлин оказывал всевозможные услуги королям бриттов: Пендрагону, Утеру, и в особенности сыну последнего, знаменитому Артуру. Он помогал Артуру в его первом поединке, содействовал ему в приобретении волшебного меча, ради Артура он превращался и в жонглера, и в отшельника, и в старца, и в карлика, и даже в оленя. Мерлин присутствовал и при дворе короля, в кругу его блестящих рыцарей. Но потом он покинул королевский двор. Дело в том, что он полюбил красавицу Вивиану, жившую при дворе Артура, и как только красавица эта удалилась от блестящего общества славного короля, Мерлин последовал за ней.
Роман Васа сам по себе еще не может быть отнесен к романам Круглого стола, но в нем имеются налицо те главные элементы, которые вошли потом в эти романы. Как и следовало ожидать, труверы, ухватившись за прекрасные сюжеты, которые представляют сказания об Артуре и волшебнике Мерлине, переделали их на свой лад. Сотрапезники Артура превратились у них в рыцарей, знакомых со всеми правилами куртуазии; эти рыцари действовали и говорили, как действовали и говорили французские бароны XII века.
Большое значение в истории развития поэзии бретонского цикла имели Роберт де Борон[108] и Кретьен де Труа[109], деятельность которых относится к XII столетию. Роберт де Борон написал большую поэму, не дошедшую, к сожалению, до нас в полном виде. Наиболее, впрочем, интересной для нас является сохранившаяся целиком первая часть поэмы, так как в ней мы встречаемся впервые со сказанием о Св. Граале, которое в бретонских романах сплетается обыкновенно со сказаниями о короле Артуре, волшебнике Мерлине, феях и всякого рода волшебниках и волшебницах[110]. Она открывается рассказом об искуплении, которое автор рассматривает как освобождение от власти дьявола. Затем роман повествует о предательстве Иуды и Тайной вечере.
Иисуса увели. В доме Симона, где он в последний раз беседовал со своими учениками, остался сосуд, в котором Христос священнодействовал. Один из евреев унес сосуд и отдал его потом Пилату. У правителя Иудеи состоял на службе chevalier[111] по имени Иосиф. Он видел много раз Иисуса и полюбил его. Присутствуя на совещании иудеев, замышлявших погубить Богочеловека, Иосиф не осмелился противоречить им. Но, узнавши о смерти Иисуса, он решился в глубокой скорби спасти от поругания хотя бездыханное Тело Его. Явившись к Пилату, он напомнил ему о своей службе и попросил в награду Тело Распятого. Удивленный правитель тотчас же согласился исполнить его просьбу. Иудеи не дозволяли, однако, снять Тело Иисусово и ушли от креста только после того, как Иосиф явился вторично — уже в сопровождении Никодима, посланного Пилатом. Иосиф принял в свои руки Святое Тело и тихо положил его на землю. Омывая Его, он заметил кровь, струившуюся из ран, и ужаснулся, вспомнив, что ею был рассечен камень, находившийся у подножия креста. Иосифу пришел на мысль сосуд Тайной вечери, который перед тем был отдан ему Пилатом, и благочестивый муж нашел, что каплям божественной крови наиприличнее было поместиться в этом сосуде. Иосиф взял сосуд и собрал в него кровь из язв на ногах, руках и боку. После этого, обвивши Тело Иисуса богатой тканью, положил его в приготовленную для себя гробницу. Весть о воскресении Христа смутила иудеев, и они решили предать смерти Иосифа и Никодима, которых считали виновниками потери Иисуса. Предупрежденный Никодим успел скрыться, Иосиф же был схвачен в постели, жестоко избит и потом заключен в принадлежавшую Каиафе темницу, которую так закрыли, что башня казалась снаружи каменным столбом. Никто не знал, что случилось с Иосифом. Что касается Пилата, то он был сильно раздражен и огорчен его исчезновением, потому что не имел около себя ни лучшего друга, ни столь прямодушного и храброго человека. Казалось, что все было кончено для Иосифа. Но истинные друзья познаются в несчастии, и Иосиф не был забыт Тем, за кого потерпел. Иисус явился к нему в темнице и принес сосуд, содержащий Божественную кровь. Увидевши свет, Иосиф возрадовался сердцем, исполнился благодати Св. Духа и воскликнул: — Всемогущий Боже! Откуда может происходить этот свет, как не от Тебя? — Иосиф, Иосиф! — сказал Иисус. — Не смущайся, тебя спасет сила Моего Отца. — Кто Ты, говорящий со мною? Мой ослепленный взор не может узнать тебя. Тогда Иисус рассказал все, сделанное им для человеческого рода. — Как, Господи? — спросил Иосиф. — Так ты — Иисус Назарянин, сын Марии, Тот, которого Иуда предал за тридцать сребреников, которого распяли иудеи и которого я положил в своей гробнице? — Я тот самый, — отвечал Иисус. — О, благий Господи! Сжалься надо мной! Я заключен сюда ради Тебя и всегда много любил Тебя, хотя не осмеливался сказать Тебе этого, боясь, что Ты не поверишь мне, так как я пребывал в обществе искавших Тебе смерти. — Мой друг остается добрым и с моими врагами, — отвечал Иисус, — и ты можешь видеть это на себе. Ты был моим другом, и я хорошо знал тебя и оставил тебя среди них потому, что предвидел, что ты поможешь мне там, где не осмелятся помочь мои ученики, и ты это сделал из любви к моему Отцу, Который даровал тебе волю и силу для такого служения и оставил тебя служить Пилату, столь любившему тебя, что я был отдан тебе и остаюсь твоим. — О, Господи! не говори мне, что Ты — мой! — Так, Иосиф, — возразил Иисус, — принадлежу всем добрым, и все добрые — мне. И знаешь ли, что ты приобрел тем, что я был тебе дарован? Ты возымеешь непрестанную радость, когда окончишь жизнь на земле. Я не привел сюда ни одного из своих учеников, потому что никто из них не ведает о нашей любви. Знай, что она будет явственна для всех и опасна для неверящих. Ты будешь обладать памятником моей смерти, а после тебя — те, которым ты его вверишь. Вот он. И Иисус вручил Иосифу драгоценный сосуд с кровью, собранной Иосифом, который скрыл было этот сосуд в тайном, ему одному известном месте своего дома. Иосиф пал на колена, возблагодарил, но указывал на свое недостоинство. Спаситель повелел, однако, взять Грааль и хранить его. Грааль должен был иметь трех хранителей. Потом Иисус возвестил, что никогда таинство не будет совершаться без того, чтобы не вспоминался подвиг Иосифа. Дело Иосифа будет представляться взорам христиан, пока будет стоять вселенная. Иисус сообщил затем какие-то таинственные слова, которых поэт не передает. В конце Спаситель сказал: — Всякий раз, как ты будешь нуждаться, проси совета у трех сил, составляющих одно, и у Девы, носившей Сына, и ты будешь иметь совет в своем сердце, потому что в тебе будет говорить Св. Дух. Я не вывожу тебя теперь отсюда, потому что не наступило еще время, и ты останешься в этой темнице, в которой будет пребывать такой же мрак, какой был в ней, когда ты был в нее ввергнут. Не смущайся; твое освобождение будет принято за великое чудо неверующими, и ты расположишь к любви ко Мне своего освободителя. Спаситель скрылся, а Иосиф остался в темнице. Мало-помалу о нем позабыли. Прошло много лет, хотя Иосиф не замечал того, так как годы казались ему часами. Римский император, сын которого, Веспасиан, был болен проказой, узнал от одного путешественника о чудесах, какие творил некогда Иисус, умерщвленный иудеями при Пилате. Рассказ пилигрима был выслушан потом императорскими советниками, и в Иудею была отправлена комиссия для исследования обстоятельств смерти Пророка и для открытия чего-нибудь принадлежавшего ему. Посланные императора успели разведать истину о смерти Иисуса. Им удалось также узнать, что у одной старушки хранился его образ. Она сначала запиралась в том, но потом созналась и так объяснила происхождение образа: «Я несла для продажи сделанный мною покров. Случилось так, что мне встретились ведшие Пророка. Руки у него были связаны; за ним шли все иудеи. Увидев меня, Пророк подозвал и просил утереть ему лицо ради Великого Бога. Я сделала это и отошла. Его увели, нанося ему побои. Пришедши домой и взглянувши на полотно, я увидела там отпечаток этого образа». Вероника (так звали женщину, которой принадлежал образ) отправилась с императорскими посланными в Рим, и Веспасиан был мгновенно исцелен, как только увидел изображение. Веспасиан задумал отомстить виновникам смерти исцелившего его Пророка[112] и прибыл в Иудею во главе огромного войска. Обманутые заключением в темницу Пилата, иудеи откровенно рассказывали все подробности распятия Иисуса, обвиняя правителя в неверности императору. Каково же было их удивление, когда их схватили. На требование выдать Тело Иисусово иудеи отвечали, что оно было отдано Иосифу Аримафейскому и что если бы им был представлен этот последний, то и они возвратили бы Тело Иисуса. Многие из иудеев были казнены, а от остальных Веспасиан вновь потребовал выдачи Иисуса или же Иосифа. Наконец один из иудеев согласился, под условием сохранения ему жизни, указать место, где заперли Иосифа. Когда отвалили камень у входа в темницу, Веспасиан наклонился и воззвал Иосифа; ответа не было. — Sire, — сказали ему бывшие с ним, — вы воображаете чудо, думая, что этот человек может быть еще жив. — Я не поверю, что он мертв, пока не увижу его. Он потребовал веревку, позвал еще несколько раз Иосифа и, не получивши ответа, спустился в темницу. Осмотревшись, он заметил в одном углу свет и направился туда. Иосиф поднялся навстречу к нему и назвал его по имени. Веспасиан удивился и воскликнул: — Благословен Господь, спасший тебя, потому что один Он мог сделать это! Веспасиан и Иосиф бросились друг к другу и поцеловались. На вопрос Веспасиана о том, кому он должен приписать свое исцеление, Иосиф произнес длинную речь, в которой изложил историю творения мира и человека, падения последнего и искупления, Веспасиан вполне убедился словами Иосифа и уверовал. Когда увидели Иосифа оставшиеся вне темницы, они были изумлены, равно как и иудеи. Иудея, указавшего место заключения Иосифа, посадили с семейством в лодку и пустили в море на волю Провидения. С остальными же иудеями Веспасиан «делал, что хотел». Он продавал их римлянам и уступал по 30 человек за один динарий.
Из самого пересказа легенды о Св. Граале легко усмотреть, что она зародилась на Востоке, в Святой земле. Сказание о Св. Граале не имеет, таким образом, кельтского или бретонского происхождения. Ее зерном является легенда об Иосифе Аримафейском. Легенда эта стала распространяться во Франции с того времени, как останки Иосифа Аримафейского были привезены сюда из Св. земли в царствование Карла Великого, а позже монахи Гластонберийского монастыря доставили их в Англию — приблизительно за сто лет до ее завоевания норманнами. Отсюда возникло сказание о путешествии Св. Иосифа Аримафейского в Англию и о его проповеди здесь; это сказание приписывает ему и само основание Гластонберийской обители. По другому сказанию, сам Иосиф не был в Англии, а послал туда своих родственников. Во всяком случае, авторы романов Круглого стола переплели легенду об Иосифе Ари-мафейском и Св. Граале с древними бретонскими сагами: так сложился разнородный материал романов Круглого стола. Второй из названных нами писателей, Кретьен де Труа, является уже настоящим представителем поэзии бретонского цикла. Он написал, по просьбе графини Шампанской Марии, несколько романов. Мы остановим свое внимание в настоящем очерке только на романе «О рыцаре Льва»[113], так как знакомство с его содержанием может дать ясное представление о романах бретонского цикла светско-рыцарского характера.
В Троицын день король Артур находился со своим двором и рыцарями в городе Кардуэле. Поэт изображает рыцарей в обществе дам и девиц: одни из них говорят о любви, другие рассказывают о своих приключениях. Один из рыцарей по имени Калогренан рассказал о приключении, случившемся с ним семь лет тому назад и окончившемся не к чести для него. В брецилианском лесу он увидел великана, пасшего диких зверей — львов и леопардов. Он был весь черный и такого роста, который превышал вдвое обыкновенный человеческий рост. Он сидел на вершине горы. У него была только одна нога и один глаз, помещавшийся посреди лба. В его руках была железная палица, которую не могли бы поднять два человека. Вид его был безобразен. Этот великан сказал нашему рыцарю, что неподалеку находится чудесный фонтан. «Если ты, — прибавил он, — осмелишься зачерпнуть висящим около фонтана ковшом воду и нальешь ее на камень, начнется такая буря, что ты можешь считать себя храбрейшим рыцарем, если вынесешь ее». Жаждавший подвигов Калогренан пошел по указанию великана и скоро подошел к чудесному фонтану, над которым возвышалась прекрасная сосна. Бассейн фонтана был сделан из чистого золота, а расположенная около него площадка выложена изумрудами и рубинами. Калогренан зачерпнул воды в фонтане и вылил ее на площадку. Немедленно поднялась страшная буря, сопровождаемая дождем, градом, молнией и громовыми ударами. Но вот непогода улеглась, сосна покрылась птицами, распевавшими сладкие песни. Калогренан заслушался их поневоле. В это время появился откуда ни возьмись черный рыцарь, который с яростью накинулся на Калогренана, обвиняя его в том, что вызванная им буря разорила его лес и поколебала его дворец. Черный рыцарь победил Калогренана и оставил его в очень печальном положении. Выслушав рассказ Калогренана, один из рыцарей по имени Ивейн заявил, что он отомстит неизвестному рыцарю за обиду, нанесенную Калогренану. «Клянусь головой! — воскликнул Ивейн. — Я отомщу за ваш позор!» Пришел сам король Артур и, узнав о предполагаемом предприятии Ивейна, сказал, что сам пойдет посмотреть на волшебный фонтан в сопровождении всех своих рыцарей. Но Ивейн, боясь, что кто-нибудь вырвет из его рук прекрасный повод отличиться, а потому не простившись ни с кем, поспешил к волшебному фонтану. Он, как и Калогренан, вызвал бурю и сразился в поединке с черным рыцарем, но победил его, нанес ему смертельную рану и, увлекшись преследованием побежденного, проникнул в его замок. Когда Ивейн въехал во двор замка, ворота быстро захлопнулись и убили его коня. Таким образом, Ивейн очутился в положении пленника и был бы непременно убит, если бы его не выручила молодая служанка Люнетта, когда-то бывшая в качестве посланницы при дворе короля Артура и отлично принятая там: она дала Ивейну волшебное кольцо, которое делало его невидимым. На похоронах черного рыцаря Ивейн, не будучи сам видимым, увидал вдову погибшего рыцаря и влюбился в нее. Благожелательная к Ивейну Люнетта взялась устроить брак между ним и прекрасной вдовой. — Madame, — сказала она раз своей госпоже, — я удивляюсь, видя, как вы сокрушаетесь; неужели вы думаете, что ваша скорбь возвратит вам вашего барона? — Нет, — отвечала вдова, — но я желала бы умереть вместе с ним. — Зачем? Бог защитит вас и даст вам другого сеньора, такого же сильного, каким был прежний. — Бог не может дать мне такого, который был бы подобен умершему. — Подобен умершему? Да если вам только угодно получить его, я дам вам его; за это я могу поручиться. — Уйди прочь, замолчи! Я не найду себе такого же мужа. — Конечно, не найдете, если не пожелаете найти. Но скажите мне, пожалуйста, кто защитит вашу землю, когда на следующей неделе придет к фонтану король Артур? Вы должны были бы подумать о том, как защитить свой фонтан, а вы между тем не перестаете плакать! Дорогая моя дама, времени терять нечего. Я, ваша бедная камеристка, не могу равняться силами с рыцарями; вы отлично знаете это. Дама отлично сознает, что совет Люнетты хорош, но у нее то же безумие, которым страдают все дамы; все они действуют, как одна: отговариваются своей слабостью и отказываются сделать то, чего желают[114]. — Уйди, — сказала она, — не говори со мной больше ни слова; если же ты станешь еще раз говорить об этом, я прогоню тебя; твоя болтовня наскучила мне. — Как угодно, madame, — отвечала служанка, — по всему видно, что вы — женщина, так как вы сердитесь на тех, кто хочет оказать вам услугу. Она вышла и оставила свою госпожу в одиночестве. Последняя скоро успокоилась и даже подумала про себя, не сделала ли она глупости, выпроводив служанку? Ей очень хотелось теперь узнать у Люнетты, как она могла бы доказать ей на деле то самое, о чем говорила на словах. Размышляя таким образом, она стала ждать возвращения своей служанки. Люнетта не заставила себя ждать слишком долго. — Madame, — сказала она, входя в ее комнату, — хорошо ли, что вы убиваете себя своей печалью? Вы забываете о своей замечательной красоте. Неужели вы думаете, что всякая удаль на свете умерла вместе с вашим сеньором? Можно найти сотню не только таких, но и лучше него. — Да поразит тебя Господь, если ты обманываешь меня. Назови же мне хоть одного. — Вы не поблагодарите меня за это, а может быть, еще и рассердитесь. — Я ничего не сделаю тебе, уверяю тебя. — Ну, вот и хорошо! Скажите мне, пожалуйста, когда бьются двое рыцарей и один из них побеждает другого — который из них сильнее? Я отдала бы предпочтение победителю, а вы? — Мне кажется, что ты строишь мне западню и хочешь поймать меня на слове. — Напротив, я веду вас прямо к цели: ведь должны же вы признать, что победитель вашего мужа был сильнее его? — Я еще никогда не слыхала таких безумных речей. Уходи, злая! Уходи прочь, безумная, не показывайся мне больше на глаза! — Я хорошо знала, madame, что слова мои вам не понравятся; я сказала вам об этом с самого начала. Но вы обещали не сердиться на меня и не сдержали своих слов. Сказав это, Люнетта вышла. Но она вернулась на следующее утро и возобновила прерванный разговор. Дама сидела, склонив голову; она хорошо сознавала, что поступила дурно, выбранив девушку. Она как умная женщина смирилась и сказала своей служанке: — Я хочу попросить у вас прощения за оскорбительные выражения, которые я употребила по отношению к вам. Знаете ли вы сами рыцаря, о котором говорили мне? Что это за человек? Из какой он народности? Достоин ли меня? — Он достоин вас, madame, клянусь вам Господом! У вас будет премилый сеньор и самый чистосердечный, самый красивый из всех потомков Авеля. — Как зовут его? — Сеньор Ивейн. — В самом деле? Это имя не мужицкое. Ивейн — франк, я хорошо это знаю; он — сын короля Уриена. — Совершенно верно, madame. — Но когда же мы можем увидать его? — Через пять дней. — Ах, это ужасно долго! Я бы очень желала видеть его здесь в настоящее время. Пусть придет сегодня вечером или завтра, если это возможно. — Madame, я не думаю, чтобы могла даже птица пролететь в один день такое далекое расстояние. Но я пошлю одного мальчика, который ходит очень быстро: он будет при дворе Артура завтра вечером. — Этот срок очень долог! Скажите ему, чтобы он прибыл сюда завтра или даже раньше, если это возможно. Если он поторопится, он может пройти в один день вдвое больше обыкновенного; ведь день долог, а он может сделать день из ночи: луна светит ярко. Когда он вернется сюда, я дам ему все, чего он только пожелает. Но что же вы стоите здесь? Ступайте, не мешкайте, приведите его ко мне. Люнетта сделала вид, что она отправила посланного на поиски за сеньором Ивейном, а через день привела его утром за руку к своей госпоже. Он дрожал и не смел приблизиться к даме. Первая заговорила служанка: — Хорош рыцарь, который входит в комнату прекрасной дамы, но не отваживается приблизиться к ней и ничего не говорит ей. — С этими словами она потащила его за собой, приговаривая: — Подойдите же, рыцарь! Или вы, может быть, боитесь, что моя госпожа вас укусит? Просите у нее прощенья за смерть того, кто был ее сеньором. Сеньор Ивейн сложил руки, опустился на колени и сказал: — Madame! Я не буду просить прощенья у вас, но заранее прощаю вас за все обиды, которые вам будет угодно нанести мне. Дама оценила застенчивость рыцаря и объявила, что охотно прощает его. Язык у Ивейна развязался — во всяком случае, изъясняясь в своей любви, он произнес целый ораторский монолог, занимающий в романе около ста стихов. Знакомство их закончилось, как и следовало ожидать, свадьбой, но роман не оканчивается на этом. Рыцарь Ивейн стал защитником чудесного фонтана и побивал всякого, кто лил из него воду на площадку и тем вызывал в лесу страшную бурю. Тем временем Артур отправился вместе с рыцарями искать пропавшего без вести Ивейна. Он пришел к волшебному фонтану и вылил зачерпнутую из него воду на чудесную площадку. Произошел обычный эффект. На место происшествия сейчас же явился Ивейн. Никто из товарищей не мог узнать его, так как он весь был покрыт вооружением. Он легко победил вышедшего на бой рыцаря Кекса, обезоружил его и только после этого открылся Артуру и своим бывшим сотрапезникам. Конечно, он не преминул рассказать свою историю и пригласил короля Артура погостить в его замке. Пока Ивейн забавлял своих гостей различными празднествами, они соблазняли его, уговаривая, чтобы он покинул волшебный фонтан и вернулся с ними к Круглому столу. Ивейн не пожелал отстать от их рыцарских подвигов и уехал вместе с ними, обещая своей прекрасной супруге вернуться через год. На прощание прекрасная супруга подарила отъезжающему мужу волшебный перстень, обладавший силой открывать темницы. Ивейн проливал слезы, но, вернувшись к прежней жизни, он позабыл об обещании, данном супруге. Последняя была так возмущена поведением мужа, что послала ему формальное запрещение являться к ней на глаза. Это запрещение привело Ивейна в настоящее отчаяние. Он покинул блестящее общество Круглого стола и убежал в пустыню, где бродил, как безумный, питаясь сырым мясом. Но рассудка он не потерял — его спасли три дамы, лечившие от безумного отчаяния какой-то таинственной мазью. Ведя бродячую жизнь, полную всяких неожиданностей и приключений, он направляет деятельность на защиту всех слабых, всех невинных и обижаемых существ. Убежав от людей, он нашел себе друга в царстве животных. Раз он увидел льва в самом ужасном положении: вокруг него крепко обвилась змея, готовая его задушить. Ивейн и здесь явился защитником страдальца: он убил змею. Лев оказался существом в высшей степени благодарным. Он склонил голову перед Ивейном, как вассал перед сеньором, опустился перед ним на задние лапы, протянул ему, как руки, передние лапы и оросил лицо рыцаря слезами благодарности. Не довольствуясь этим, лев стал всюду следовать за своим избавителем, как разумное существо: охотился для него, исполнял обязанности оруженосца и сторожил его ночной покой. По этой причине Ивейн и получил прозвище рыцаря Льва. Слава об его героизме распространилась во все стороны. Между прочими подвигами он освобождает Люнет-ту, сразившись за нее в судебном поединке, и наконец приезжает к фонтану и льет воду на камень. Никакой рыцарь не появился на этот вызов, чтобы сражаться с ним, и это значит, что супруга не изменила ему. По совету все той же Люнет-ты она решает примириться с мужем, рыцарем Льва, и роман оканчивается радостным воссоединением супругов.
Этот роман представляет собою не что иное, как развитие бретонской сказки об Овене. Важнейшие различия между ним и источником сводятся к следующему. В романе «встречаются большие лирические отступления, состоящие в жалобах на свое время, также больше роскоши в фантазии, больше чудесного, менее сказочных преувеличений (Ивейн побивает не всех рыцарей Артура, как в сказке об Овене, а только одного Кекса), больше искусственности, больше знания человеческого сердца и больше желания останавливаться на его движениях. В последнем отношении особенно замечательны переговоры дамы с Люнеттой после смерти Черного рыцаря»[115]. Сопоставляя указанный здесь роман о рыцаре Льва с поэмой о Рауле Камбре, мы легко усмотрим различие между поэмами французского цикла и романами Круглого стола. В последних нет той суровости, которая резко проступает в поэмах французского цикла. Ее место занимают галантность и куртуазия. В романах, если угодно, больше альтруизма: герои борются не только для того, чтобы одолеть своего врага, но и для восстановления чьего-либо нарушенного права, для защиты той или другой страдающей личности. В романах значительно более развит элемент психологический: обособившаяся человеческая личность привлекает к себе особенное внимание труверов. Но рядом с этим здесь нет той непосредственности, того пыла, которыми отличались chansons de geste. Мы говорили уже о чудесном, о волшебном элементе как о начале, чуждом chansons de geste и отличающем от них романы или поэмы бретонского цикла. Само христианство принимает в последних какой-то новый, мистический отпечаток; припомним роман об Иосифе Аримафейском. Из романов Кретьена де Труа, в которых нераздельно слились светский и духовный элементы, особенно выдается его роман о Персевале, к сожалению не оконченный автором. В его основе, как и в основе романа о рыцаре Льва, лежит одна из бретонских сказок, а именно — сказка о Передуре, или волшебном фонтане, но с ней слилась христианская легенда — та самая легенда, с первоначальным видом которой мы познакомились из пересказа поэмы де Борона об Иосифе Аримафейском. С Персевалем же, или Парцифалем, мы познакомимся из подробного пересказа лучшей поэмы Вольфрама фон Эшенбаха, посвященной этому герою. Самый популярный из романов Круглого стола — роман о Тристане и Изольде; с его содержанием мы познакомимся в пересказе поэмы Готфрида Страсбургского, прекрасно развившего этот интересный сюжет. Уже одни немецкие имена двух только что упомянутых нами поэтов, заимствовавших сюжеты для своих произведений из Франции, свидетельствуют о том влиянии, какое романы Круглого стола имели на Германию. Но влияние это не ограничивалось только одной Германией, оно проникло и в другие земли Западной Европы. Так поэзия, великая и благотворная сила человеческого духа, сближала между собой различные народности.
МИННЕЗИНГЕРЫ
Миннезингеры и судьба миннезанга
После сказанного уже нами о трубадурах и труверах о миннезингерах говорить придется немного. «Любовь и поэзия, — говорит один из немецких исследователей, — прекраснейшие цветы на человеческом древе жизни. Они пробудились к жизни сияющей солнцем весной — в богатый песнями период времени, обнимающий собой XII и XIII столетия, тот период, который обозначается в истории литературы именем «периода швабской поэзии», «золотого периода рыцарско-романтической поэзии», «периода романтического миннезанга» или коротко и ясно — «периода миннезингеров»[116].
Под «миннезангом» (Minnegesang) разумеется искусственная, рыцарская, преимущественно лирическая поэзия, процветавшая в Германии в блестящую эпоху Гогенштауфенов[117], ей покровительствовавших. Она развилась под влиянием различных обстоятельств. Могучее влияние оказали на нее трубадуры и труверы, фантастические сказания Востока, занесенные в Германию при посредстве Крестовых походов, наконец — подъем народного духа, стремление к поэзии и песне, естественно проявившееся в определенный период народной жизни. Предметом песнопений в такую пору является прежде всего любовь. Под «миннезангом» разумеется прежде всего поэзия любви. Певцы же периода миннезанга назывались миннезингерами.
Мы говорили, что поэзия трубадуров не служила только одной любви; то же самое приходится сказать и о миннезингерах. Миннезингеры отзывались и на современные политические события, прославляли князей, выражали в своих произведениях религиозные чувства и призывали к участию в Крестовых походах. Была и другая струя: подобно трубадурам и труверам, они нападали на современное им общество и на отдельных лиц за их недостатки и пороки, не разбирая положения, какое лица эти занимали на различных ступенях общества. Пробивалось в них ясным ключом и национальное чувство.
Если любовь не была единственным предметом их песнопений, то и лирика не была единственной формой их поэзии. Миннезингеры отдавали свои силы и на служение эпосу, но их эпос живо изобличал лирическую природу своих творцов. Наглядным примером послужит нам в этом отношении поэзия Вольфрама фон Эшенбаха.
Лирика эпохи миннезанга еще в большей степени, чем эпос, составляла принадлежность рыцарского сословия. Среди поэтов было много владетельных особ и даже императоры. Приводим здесь в вольном переводе одно из двух дошедших до нас стихотворений императора Генриха VI:
Я приветствую милую песней своей,
Я не в силах уж больше страдать;
Закатились те дни, когда мог перед ней
Свои песни я сам распевать!
Как уныло кругом, как печалюся я!
Если встретится нам дорогая моя,
Передайте привет от меня.
Когда с нею я был, я властителем был
Необъятных сокровищ и стран,
А теперь нет ее, след прекрасный простыл —
Все рассеялось, словно туман.
Лишь печаль разрастается в сердце моем:
То я в счастьи живу, то я плачу по нем,
И все близится гроб с каждым днем.
Всей душою люблю свою милую я,
И корона повсюду со мной —
Обе в сердце моем, на уме у меня,
Но мне тяжко с короной одной.
Нет, я радость одну бесконечно ценю —
Радость с милою жить, и за ту, что люблю,
Я бы отдал корону свою.
Кто не станет мне верить, тот станет грешить.
Я бы с милой, блаженствуя, жил
Без короны своей, а без милой прожить
Не могу я на свете, нет сил.
Что останется мне без нее, дорогой?
Никому не желаю я доли такой:
Лучше ведать в изгнаньи покой!
Стремяся к истинной любви,
Стремились к чести в то же время;
Теперь пороки расцвели —
Иное народилось племя.
Кто знает то, чего уж нет,
И то, что есть, тот чает бед,
Выносит опасений бремя.
Кто, о любви мечтая, мог
Служить любви без опасений
Ее страданий и тревог,
Тот был счастливцем вне сомнений.
Все, что есть лучшего, все в ней…
Что с жизнью сталось бы моей,
Не знай и я любви волнений?
Лето прекрасное к нам собирается.
Пташки все веселы в нашей стране;
Пенье задорное их разливается,
Песнями лето встречают оне,
Вольно орлу по весне возрожденной
Крыльями резать небес синеву!..
Знайте, на липе, давно оголенной,
Я подсмотрел молодую листву!
Служите Господу, не мудрствуя нимало;
Служенье то есть мудрости начало,
Тот сам себя введет в обман, конечно.
Кто, позабыв про то, что вековечно,
Отдастся весь житейской суете:
Он строит дом непрочный на песке.
Кто хочет жить, спасенья не губя,
Тот должен жить, отрекшись от себя.
Кто всей душой своей возлюбит Бога,
В том добродетелей всегда безмерно много.
Будь это благо или зло,
Все, что во мраке свершено,
Все то, что на сердце таится,
Все светом Божьим озарится.
Вальтер фон дер Фогельвейде
Гуго фон Тримберг в одном из своих произведений, написанном в 1300 году, то есть несколько десятилетий спустя после кончины Вальтера фон дер Фогельвейде, почтил память последнего следующим выразительным двустишием:
О, Вальтер Фогельвейде! Будет
Тот жалок, кто тебя забудет!
Когда цветы выходят из травы,
Улыбкой ясною светило дня встречая
С его живым, играющим лучом,
И пташки малые, беспечны и резвы,
Зарею раннею пленительного Мая
Поют весну, и песнь их бьет ключом,
Испытываю я блаженство неземное.
Вы мне скажите, с чем могу сравнить его я?
Не отвечаете? Так я за вас решу:
Есть что-то лучшее, но что? О том сейчас скажу.
Представьте, что в собрание людей,
Своею красотой и свежестью блистая,
Явилась дама знатная; она
Идет, но не одна, со свитою своей,
По сторонам порою взор кидая,
Приятности, изящества полна.
Как звезды перед солнцем, перед нею
Стоят все женщины… И Май с красой своею,
И пышные цветы поблекнули совсем:
Мы все любуемся тогда виденьем чудным тем.
Желаете ль вы истину узнать?
Пойдемте все сейчас на светлый праздник Мая:
Во всей красе раскрыл он нам свой рай.
Угодно ль вам теперь сравнение начать?
Ответьте мне, словам моим внимая:
Что лучше? Женщины ль прекрасные иль Май?
Когда бы мне, друзья, на выбор предлагали
Одно из двух, ей-ей, решенья бы не ждали…
И ты, красавец Май, скорей бы Мартом стал,
Чем разлучился бы я с тем, что сам себе избрал!
Корона старше, чем король Филипп, годами,
Но посмотрите все, не чудо ль перед нами?
Кузнец сковал ее как будто для него!
Она пришлася так к его главе державной,
Что мысль их разлучить считаю я бесправной,
Никто из них величья своего
Не потерял. Ее камней сиянье
Сливается с его чудесной красотой.
Любуются князья картиной дивной той,
Что представляет нам его коронованье!
Кто потерял дороги след, сюда,
Сюда смотрите все: корона золотая
Укажет верный путь; каменьями блистая,
Она горит, как яркая звезда!
…Бродячая жизнь истомила поэта, он стал мечтать о своем собственном уголке. И его мечты осуществились, кажется, с укреплением на престоле Фридриха II. По-видимому, ему был подарен лен. Вот в каких выражениях Фогельвейде описал чувство, испытанное им при этом: «У меня есть лен! Вселенная, есть лен у меня! Теперь я не боюсь больше отморозить свои ноги, и не придется мне больше обращаться с просьбами к недоброжелательным господам. Благородный король, щедрый король устроил так, что у меня будут летом — свежий воздух, а зимой — тепло. Теперь, кажется, я сделался более доброжелательным к своим соседям; они не смотрят уже более на меня немилостиво, как это делали раньше. Слишком долгое время я был бедняком против своей воли. Я был так склонен к ругани, что само дыхание мое было отравлено; теперь король очистил его, очистил и мою песнь». Прекрасная иллюстрация к словам «слишком долгое время я был бедняком против своей воли» следующее грациозное стихотворение:
Богиня счастия ко мне
Всегда повертывала спину;
Она безжалостна вполне…
Что делать мне, друзья? Я сгину!
Зайду ль вперед, она — за мной
И ни за что не удостоит
Хоть взглядом бедного порой;
Да, призадуматься здесь стоит!
Желал бы, право, братцы, я,
Чтоб на затылке были, что ли,
У ней глаза; тут на меня
Она взглянула б против воли!
Увы! куда, минувшее, ты скрылось?
И было ль ты? иль все мне только снилось?
И жизнь моя была ли наяву
Иль сном была? ответить не могу.
Теперь пора настала пробужденья…
Но, Боже мой, какие измененья
Вокруг меня! Ни места, ни людей
Не узнаю, что в юности моей
Когда-то знал. Утратил безвозвратно
Я все, чем жил, что было так приятно!
Где детства сверстники? Увы мне! Вместо них
Я вижу стариков едва-едва живых…
Затоптан луг, порублена дуброва,
Одна река — остаток от былого —
Течет теперь, как и тогда текла.
О, боже мой, как много в жизни зла!
В иные дни и радость улыбалась,
Но что же от нее на долю мне осталось?
И эти дни пленительные где?
Так мимолетен след удара по воде.
Увы, увы!
А молодое наше поколенье
Внушает мне невольно сожаленье:
Печальны лица молодых людей,
Забот не знающих, не знающих скорбей!
Не так бы жить, поверьте, подобало
Всем тем, кто жил еще так мало, мало.
В какое я собранье ни войду,
Заране знаю, в нем веселья не найду;
И пляс, и смех заботы отогнали…
Печальный год; такого мы не знали!
Убором головы похвастать ни одна
Не может женщина… О, где ты, старина?
А рыцари в мужицкой их одежде!
И все теперь не то, что было прежде.
Из Рима к нам послания пришли,
С собой вражду и горе принесли.
Ужель теперь за радости былые
Мне суждено страдать? Слова пустые!
Слова греховные! Кто мыслит о земном,
Тому блаженствовать не суждено потом.
Увы, увы!
Увы! как все нам время отравило,
Что было так пленительно, так мило!
И в меде желчь находим мы теперь,
Прекрасен мир по виду, но не верь
Его цветам: он изнутри невзрачен,
И черен он, и, как могила, мрачен!
Кто прожил жизнь, тот мыслит об одном —
Загладить все греховное в былом
Своим раскаяньем недолгим в настоящем.
Вы, рыцари, оружием блестящим
Наделены: кольчугою, мечом,
Что в церкви освящен, и шлемом, и щитом!
На вашем месте я, нуждающийся, бедный,
Старался б заслужить себе в борьбе победной
Награду верную. Не в золоте она,
Не в лене дорогом. Награда мне одна
Теперь является желанной, неизменной:
Желал бы я копьем добыть венец нетленный!
Я б за море уплыл, и не слыхали б вы
Уж больше моего печального увы!
Pascua, qui volucrum vivus, Walthere, fuisti,
Qui flos eloquii, qui Palladis os, obiisti,
Ergo quod aureolam probitas tua possit habere,
Qui legit hie dicat: Deus istius misere![140]
Вольфрам фон Эшенбах
Если произведения лирического поэта тесно сплетаются с его жизнью, с его личными взглядами и чувствованиями, то эпические произведения почти совершенно заслоняют от наших взоров образ самого певца. Творец эпического произведения, создавая его, сам становится на место читателя или слушателя. Он смотрит на свое создание, как смотрит на него посторонний. Перед ним проносятся волшебной вереницей лица и события, но они как будто чужды ему, как будто не созданы его собственным мозгом. Он созерцает их и точно записывает все свои поэтические видения, и только.
Но Вольфрам фон Эшенбах был слишком живой, слишком пылкой натурой для того, чтобы сделаться эпиком в полном смысле этого слова. Его эпос слишком субъективен, в нем ярко отразилась личность самого поэта. Он не может быть спокойным созерцателем своих же собственных созданий и беспристрастным рассказчиком всего им виденного. Он вступает в среду своих персонажей, беседует с ними, сам живет среди них. Порой он потешается над ними, как потешался бы, без сомнения, над живыми существами. Его юмор неподделен; он бьет неудержимо, как ключевая струя; он не останавливается ни перед кем. Он сравнивает стройный стан прекрасной дамы с зайцем, протянутым на вертеле; об одном рыцаре, плакавшем от радости, он говорит, что глаза его не годились бы никуда в качестве колодцев, так как не удерживают в себе воды.
О жизни Вольфрама мы знаем очень немного. Родился он около 1170 года в Северной Баварии, в Эшенбахе (так назывались и замок, и местечко), близ Анспаха. Происходил он из древнего рыцарского рода; на его происхождение указывает постоянно прилагавшееся им самим, прилагаемое и до сих пор к его имени слово «Неrr» (господин). Он гордился своим рыцарским происхождением, своей рыцарской жизнью и придавал последней гораздо больше значения, чем своим поэмам из рыцарской жизни и песням любви.
В «Парцифале», важнейшем из своих крупных произведений, он высказался в том смысле, что желал бы быть любимым более за свое рыцарство, чем за свое пение: «Мое призвание — рыцарство; пусть сохранится мое мужество; а кто меня любит за пенье, тот, думается мне, плохо знает меня». В другом месте он с гордостью говорит: «Zum Schildesamt bin ich geboren» — я родился, чтобы носить щит, быть рыцарем.
В знаменитой Манесской рукописи[141], заключающей в себе произведения и портреты миннезингеров, сохранилось изображение Вольфрама фон Эшенбаха. Перед нами рыцарь в кольчуге, поверх которой надет безрукавный кафтан[142]; на поясе висит рыцарский меч; на голове шлем с опущенным забралом; в левой руке — щит, в правой — копье; перед ним стоит покрытый длинной попоной конь, которого придерживает за узду мальчик в простом одеянии. Рисунок производит такое впечатление, точно Вольфрам фон Эшенбах готов сейчас же ринуться в бой. Никто не скажет, глядя на это изображение, что видит перед собой поэта: перед ним — рыцарь, и только.
Вольфрам представляет оригинальную личность в том отношении, что не получил никакого образования: он не умел ни читать, ни писать. Все свои произведения он творил на память. Он последний крупный поэт из тех, что создавали свои поэтические произведения, не зная грамоты. Память его была феноменально обширна. Он удерживал в памяти (по словам Шерера[143]) «все, что профану, знавшему только по-немецки и немного по-французски, было доступно из тогдашней науки, из поэзии, богословия, астрономии, географии, естествознания, он брал все, что доставляло ему из широкой жизни внимательное наблюдение, что видел и переживал рыцарь в битве и на турнире, охотник в лесу и в поле, человек в доме и обществе, и все это он отдавал своей живой фантазии и быстрому остроумию как богатый, всегда широкий и пригодный для неожиданных комбинаций материал вымысла и творчества». Но он не мог обходиться без секретаря, который читал ему и записывал диктуемое им.
Отсутствие школьного образования имело для этого крупного таланта свои выгодные и невыгодные стороны. Школа не наложила на него своей печати, не надломила его личных особенностей; его вдохновение, его творчество были непосредственны; его восприимчивость сохранила свою первоначальную, девственную силу. Но зато, с другой стороны, он не обладал тем чувством меры, которое он получил бы от образования. У него мы не находим никакой перспективы: один и тот же масштаб применяет он и к крупным фактам и личностям, и к мелочам. Ему ничего не стоит посвятить 600 стихов какому-нибудь ничтожному эпизоду. Нередко он повторяется и самые простые истины высказывает как какое-то откровение свыше. Его изложение отличается характером обыкновенной разговорной речи; стих и рифма иногда страдают; та или другая метафора свидетельствуют об отсутствии у автора развитого вкуса. Но и недостатки эти по-своему интересны.
Рыцарь Вольфрам фон Эшенбах был беден, о чем он сам не раз говорит в своих произведениях. Он был обладателем небольшого замка Вильденберг, находящегося на расстоянии часового пути от Анспаха. Здесь он жил с женой и дочерью. Причина его бедности заключалась, вероятно, в том, что он не был старшим в своей семье. К чести его следует сказать, однако, что он редко жалуется на свою бедность, а иногда даже весело подшучивает над ней. С другой стороны, бедность нисколько не ослабляла его рыцарской гордости и не сделала из него поэта-ремесленника, превращающего свой поэтический талант в средство, которое могло бы дать материальное обеспечение. В одном месте Вольфрам фон Эшенбах называет своим господином графа Вертгейма, но он служил последнему не в качестве придворного поэта, а рыцаря, оставаясь совершенно свободным, не заградив для себя возможности перейти к другому лицу. По-видимому, он вел страннический образ жизни, как и Вальтер фон дер Фогельвайде, но из других побуждений: Вальтер переходил с места на место, чтобы добывать себе заработок, а Вольфрам и здесь руководствовался чисто рыцарскими побуждениями. По его словам,
Кто жизнью рыцаря живет,
Тот в жизни много стран пройдет.
Туманом солнце ей казалось;
Она всех радостей чуждалась;
Что день, что ночь, ей все равно,
В ней сердце горечи полно.
Прошло с тех пор немного дней;
В пустынный лес страны своей
Она уходит, там селится…
Но не к цветам она стремится:
Из желтых, розовых цветков
Она не вьет себе венков;
Чтоб рос в тиши, вдали от света
Ребенок милый Гамурета,
Чтоб уберечь его от бед,
Она живет, покинув свет.
Бежит он к матери своей,
О всем рассказывает ей;
Она от ужаса упала,
Ее речь сына испугала…
За ними шествует царица.
Как светозарная денница,
Ее чудесный лик сиял:
Казалось всем, что день настал.
Девицы перед ней покров
Несут; он соткан из шелков
Арабских; цвет его зеленый
Ласкает взор наш восхищенный.
И над покровом пышным тем
Она несет желанный всем,
Для всех таинственный предмет;
К нему стремится целый свет;
Отрадой служит он и раю;
В нем совмещен, но как, не знаю,
Конец с началом. Тот предмет
Зовется Граалем…
Коль не язычник вы, тогда
Меня поймете без труда.
Отправьтесь босиком сейчас
Туда, где были мы как раз.
Совсем отсюда недалеко
Живет пустынник одиноко.
Он может вам совет подать;
Ему вы все должны сказать,
И, видя ваше сокрушенье,
Он вам дарует отпущенье.
Он думал: если так силен
Господь, и если знает Он
Все помышления людей,
И правит волею зверей,
И может привести коня
На путь желанный для меня,
Его готов я прославлять, —
Он может помощь ниспослать!
Господь, как добрый кастеллан,
Нам верный путь укажет сам,
Он сам нас к цели приведет;
Иди же, добрый конь, вперед!
Лоэнгрин, сын Парцифаля
Особенно сильно было влияние Вольфрама фон Эшенбаха на его родине, в Баварии. Его можно проследить здесь до середины XIV века. Мы остановим свое внимание на поэтическом сказании о Лоэрангрине, или Лоэнгрине, подробно изложенном в одной баварской поэме, написанной несколько десятков лет спустя после смерти Вольфрама. В этой поэме история Лоэнгрина влагается в уста самогоВольфрама, хотя тот только наметил эту тему в конце «Парцифаля». Тем не менее из семени, им брошенного, вырос поэтический цветок. Поэма, в которой рассказывается легенда о Лоэнгрине, принадлежит уже тому времени, когда средневековая поэзия начала отцветать. В ней все сильнее проявлялся мистицизм. Поэты этого периода, как бы не находя в самих себе сюжетов для своих произведений, часто обращались к представителям предыдущей блестящей эпохи поэзии в поисках у них сюжетов и вдохновения.
Автор «Лоэнгрина» неизвестен. Начало этой поэмы представляет собой не что иное, как пересказ с некоторыми изменениями и дополнениями второй части уже известной нам поэмы о состязании певцов Вартбурге. Главными действующими лицами являются Вольфрам фон Эшенбах и Клингсор. У Вольфрама в «Парцифале» Клингсор выведен в той части поэмы, которая воспевает похождения друга Парцифаля — Гавана. Одно из них заключалось в следующем. До Гавана дошло известие, что некий чудесный замок испытал на себе чары волшебника Клингсора. Своей силой волшебник держит за его стенами похищенных им женщин, и эти чары необходимо снять. Парцифаль быстро проезжает мимо замка: ни сам замок, ни чары волшебника нисколько не интересует его. Но Гаван бросается в это тяжелое предприятие. Он преодолевает необычайные трудности, овладевает замком и освобождает дам, запертых в нем Клингсором. И вот этот Клингсор, мифический персонаж, волею автора поэмы превращается в историческую личность и становится современником Вольфрама.
Клингсор и Вольфрам состязаются друг с другом. В увлечении спором Клингсор клонит речь в сторону от главного предмета состязания и начинает говорить о короле Артуре. Он хвастается такими сведениями о нем и его придворных, которых никто не имеет. Вольфрам возражает, что ему известно все и даже в еще больших подробностях, чем Клингсору: знает ли Клингсор, например, о том, как король Артур, уже разлучившийся с этим светом, выслал сюда бойца? Он же, Вольфрам, знает отлично, кто такой этот боец. Все присутствующие, конечно, заинтересованы и просят Вольфрама, чтобы он поделился своими сведениями с ними. Рассказ Вольфрама и заключает в себе сказание о Лоэнгрине.
Тот же самый сюжет затронул и поэт конца XIII века Конрад Вюрцбургский[149] в своей поэме «Рыцарь с лебедем». Но он приурочивает своего рыцаря к эпохе Карла Великого, то есть к последним десятилетиям VIII и к началу IX века. Это не мешает ему, однако, выставить рыцарю соперника в лице саксонского герцога Фридриха, брата знаменитого участника Первого Крестового похода Готфрида Бульонского. Так и лица, и события двух различных эпох, из которых последняя начинается в конце XI века, соединяются в одно общество современников. Эти анахронизмы — обычное явление в произведениях средневекового эпоса. Во всяком случае, произведение Конрада Вюрцбургского послужило ядром для позднейшего сказания о Лоэнгрине, приписанного неизвестным поэтом Вольфраму фон Эшенбаху.
Вольфрам — герой поэмы — не заставляет просить себя долго и рассказывает сагу, содержание которой мы и передаем ниже.
Дело происходит в X веке, когда царствовал в Германии Генрих Птицелов[150]. Прекрасная Эльза, осиротевшая дочь герцога Брабантского и Лимбургского, подверглась преследованиям со стороны Фридриха фон Тельрамунда, одного из вассалов ее покойного отца. Он преследует ее под тем предлогом, что она якобы обещала ему выйти за него замуж: он во что бы то ни стало хочет принудить ее к ненавистному браку.
Каждый день преклоняет она колена, прося у Бога в горячей молитве покровительства и защиты. Напрасно отвергает она притязания Фридриха фон Тельрамунда — тот упорно стоит на своем. В Средние века в таких случаях спор решался судебным поединком. Эльза должна была найти бойца, который бы вышел за нее на бой. Но ни один боец не отваживается биться за Эльзу — так страшна рука Тельрамунда. Распростершись перед алтарем, проливая слезы, звонит Эльза в знак своего горя в золотой колокольчик. Звон колокольчика несется далеко и проникает в замок Грааля. На этот призыв помощи отзывается Лоэнгрин, сын Парцифаля. Такова воля Грааля.
Домашние провожают Лоэнгрина со слезами: рыдает сестра, в отчаянии мать; ее горе, по словам поэта, могло бы разжалобить скалу. Но не ослабляет мужество Лоэнгрина; он приказывает оруженосцам принести панцирь, шлем и щит, а сам обращается к королю Артуру, говоря, что охотно исполнит поручение, и призывает Божье благословение на отца, мать, сестру и на все дамское общество, обитающее на Монсальвате[151]. Мать Лоэнгрина так поражена неизбежной разлукой, что падает без чувств в присутствии всего двора. Двое из князей, живущих при дворе, подводят к Лоэнгрину коня. Он уже схватился за уздечку, уже поставил в стремя одну ногу, как вдруг подплывает к берегу дикий лебедь. Лоэнгрин приказывает отвести коня в стойло и выражает желание отправиться туда, куда потянет лодку лебедь. Отец хочет снабдить его провизией — хлебом, кипрским вином, но Лоэнгрин отказывается и от того, и от другого, надеясь, что позаботится о нем тот, кто будет тянуть лодку.
Быстрый поток уносит лодку в море. Целых пять дней Лоэнгрин ничего не ел. Видя, что лебедь питается рыбой, он говорит ему: «Я твой спутник, а ты ешь без меня; ты должен был делить рыбу со мной». Так они прибыли в Антверпен. Герцогиня Эльза, и рыцари, и дамы поспешно отправились на берег, они изумленно кричали при виде необыкновенного зрелища. Эльза радостно встретила своего спасителя, протянув навстречу ему свои белые, как снег, руки. Когда Лоэнгрин сошел на берег, лебедь отплыл с ладьей от берега и вскоре скрылся из виду.
Рыцарь прибыл вовремя; в присутствии самого короля Генриха Птицелова, он вступил в поединок с Фридрихом фон Тельрамундом, одолел его и в награду получил руку Эльзы. Соглашаясь жениться на ней, Лоэнгрин, ставит условие: она никогда не должна спрашивать о его происхождении, в противном случае их пути разойдутся. Дело в том, что с тех пор, как Парцифаль не задал ожидаемые вопросы при своем первом посещении Монсальвата, любые вопросы неприятны Граалю. Рыцари, которых он посылает к людям, должны запрещать вопросы о своем происхождении.
Долгое время Лоэнгрин и Эльза живут счастливо. Он служит королю, участвует в войнах с гуннами (венграми) и сарацинами. Но служба не является помехой для рыцарских потех. И вот однажды на турнире Лоэнгрин вышиб из седла герцога Киевского, и тот, упав на землю, сломал руку. После этого жена озлобилась против него.
Чтобы разрушить счастье Эльзы, она говорит в присутствии других дам о темном происхождении Лоэнгрина. Эльза задета этим упреком за живое. Она знает, что спрашивать мужа нельзя, что заданный вопрос разобьет их счастье, но, с другой стороны, она горит желанием узнать роковую тайну. Две ночи, вспоминая слова герцогини Киевской, она проливает горькие слезы. Наконец в третью ночь она задает своему мужу запретный вопрос: именем детей она умоляет Лоэнгрина ответить.
Лоэнгрин исполняет желание Эльзы и называет ей свой род, потом велит позвать сыновей, целует их и завещает им рог и меч, которые всегда носил при себе. Эльзе он оставляет на память кольцо своей матери. Снова приплывает за ним лебедь с ладьей, и Лоэнгрин удаляется от берега так же, как когда-то он приплыл к нему. Он возвращается в замок Грааля.
Пораженная скорбью, Эльза падает в обморок и потом всю свою жизнь оплакивает утраченного супруга. Прекрасная легенда о Лоэнгрине послужила Рихарду Вагнеру темой для одного из его лучших произведений — оперы «Лоэнгрин».
Тристан и Изольда
Роман о Тристане и Изольде принадлежит к бретонскому Циклу. Вместе с «Парцифалем» это типичный — и наиболее распространенный — рыцарский роман. Это обстоятельство и побуждает нас остановить на нем внимание читателей. Сюжет, послуживший основным материалом для этого романа и занесенный во Францию бретонскими жонглерами, подвергся в последней четверти ХП века переработке известного уже нам трувера Кретьена де Труа. Очень скоро после этого он был занесен в Германию, где и послужил основанием для романа «Тристан» знаменитого немецкого певца Готфрида Страсбургского. Роман этот был написан около 1210 года, то есть почти в одно время с «Парцифалем» Вольфрама фон Эшенбаха.
В стране Пармении жил молодой князь, вполне достойный царственного происхождения. Он был прекрасен собой, верен, смел, кроток и богат. Звали его Ривалином. Ривалин отправился ко двору молодого еще в то время корнуэльско-го короля Марка, чтобы научиться там куртуазии и рыцарским доблестям. Здесь его радушно встретили и горячо полюбили и богатые, и бедные люди — он был вполне достоин этого. Полюбила его и прекрасная Бланшефлер, сестра короля Марка, сиявшая при дворе, как сияет звезда на небе. Но родине Ривалина стали грозить враги, и Ривалин вынужден был расстаться с гостеприимным двором короля Марка. Бланшефлер последовала за ним, и в Пармении совершилась их свадьба. Но недолго цвело счастье молодой четы. Ривалин был убит в бою, а известие о его смерти, совпавшее с рождением сына у Бланшефлер, погубило молодую мать: рука смерти безжалостно скосила этот чудный белый цветок. Управление страной осталось в руках королевского наместника Руаля ли Фойтенана, который заключил с врагами мир, несмотря на его неблагоприятные условия. Он скрыл рождение принца, чтобы в тиши воспитать его для великого дела — управления государством. Руаль выдает маленького принца за своего сына. Маленький принц и есть герой романа — Тристан; его имя, говорящее о печали, должно служить постоянным напоминанием о безвременной кончине его матери, кончине, как мы уже говорили, совпавшей с рождением сына.
Первоначальное воспитание дано было Тристану, его приемной матерью Флоретой — женой Руаля.
Она его так берегла,
Такою бдительной была!
Благодаря такому глазу
Он не зашиб ноги ни разу
И никаких не ведал бед.
Ему свершилося семь лет:
Слова и всякие движенья
Ему понятны, без сомненья.
Его Флорета отдала
Руалю: очередь пришла
Мужскую испытать опеку.
Руаль такому человеку
Его вручил, который с ним
Мог ездить по краям чужим,
Чтоб мальчик научился там
Их непонятным языкам
И чтоб с особенным вниманьем
Он свел знакомство с содержаньем
Ученых книг: Тристану тут
Пришлось изведать тяжкий труд.
Свободы прежней нет в помине:
Пленен заботами он ныне,
Что были скрыты от него.
Пору блаженства своего
Он пережил, пору расцвета,
Когда одну лишь радость света
Своей душой он познавал,
Когда он жить лишь начинал!
И плакать стал Тристан-бедняга,
За ним приятель Курвенал,
На друга глядя, зарыдал;
Не мог смотреть он безучастно,
Как плакал друг его злосчастный.
И подняли они вдвоем
Ужасный вой над кораблем.
Смутили всех без исключенья
Друзей рыдавших сокрушенья;
Готовы плакать были все,
Кто только был на корабле.
Как говорить о том я стану,
Что испытать пришлось Тристану
И милой деве, лишь они
Напитка выпили одни?
Любовь, искуснейший ловец
Всех человеческих сердец,
Несокрушимая любовь
Вошла в сердца, проникла в кровь.
Им не ясна была та сила,
Что их себе поработила;
Они бороться не могли
С могучей силою любви.
На месте том, где победила,
Она победный стяг вонзила,
И два созданья волшебством
Единым стали существом.
Одни и те же — чувства их;
Изольды гнев совсем утих,
Исчезли мигом и следы
В груди таившейся вражды —
Лишь греховодница любовь
Волнует молодую кровь.
Близки по чувству своему —
Изольде он, она ему;
Вперив один в другого взгляд,
Как будто в зеркало глядят
Тристан с Изольдой в то мгновенье:
На лицах то же выраженье,
И бьется сердце в них одно.
INFO
Иванов К. И20 Трубадуры, труверы, миннезингеры / Константин Иванов. — М.: Ломоносовъ, — 2014. — 240 с. — (История. География. Этнография).
ISBN 978-5-91678-226-4 УДК 94.4 ББК 83.3(0)4
Книга изготовлена в соответствии с Федеральным законом от 29 декабря 2010 г. № 436-ФЗ, ст. 1, п. 2, пп. 3. Возрастных ограничений нет
История. География. Этнография
Константин Иванов Трубадуры, труверы, миннезингеры
Редактор О. Иванов Верстка А. Петровой
Подписано в печать 17.03.2014. Формат 60х90/16. Усл. печ. л. 15. Тираж 1000 экз. Заказ № 1518.
ООО «Издательство «Ломоносовъ» 119034 Москва, Малый Левшинский пер., д. 3 Тел.(495) 637-49-20, 637-43-19 info@lomonosov-books. ru www.lomonosov-books.ru
Отпечатано способом ролевой струйной печати в ОАО «Первая Образцовая типография» Филиал «Чеховский Печатный Двор» 142300, Московская область, г. Чехов, ул. Полиграфистов, д.1 Сайт: www.chpd.ru, E-mail: sales@chpd.ru, 8(495)988-63-76
…………………..
Scan by Vitautus & Kali FB2 — mefysto, 2022
Текст на задней обложке
Константин Иванов Трубадуры, труверы, миннезингеры
Странно представить сейчас, что было время, когда по европейским дорогам толпами разъезжали рыцари и традиция обязывала их быть певцами и поэтами, И некоторые из них, надо признать, стали поэтами выдающимися. Зародившись во Франции, искусство трубадуров и труверов, распространилось по Европе и по-своему преломилось в образе жизни и творчестве немецких «певцов любви» — миннезингеров. Обычно это были небогатые дворяне, но случались среди них и владетельные особы, которые не только пели свои стихи, но и оказывали покровительство другим странствующим сочинителям, совершающим подвиги во имя личной чести и дамы сердца. Рыцарству и возвышенной поэзии, которые невозможно разделить и без которых невозможно представить европейское Средневековье, посвящена книга историка и поэта Константина Алексеевича Иванова (1858–1919) — директора Императорской Николаевской гимназии в Царском Селе, домашнего учителя истории и географии детей последнего русского царя.
Примечания
1
Большой отрывок из этой речи приводит Collin de Plancy в своей книге «Légendes du moyen Âge», с. 2 и сл. — Здесь и далее, если не оговорено особо, постранично — прим. авт. Жак Огюст Симон Коллен де Планси (1794–1887) — французский писатель, автор сочинений по оккультизму и демонологии. — Прим. ред. (обратно)2
Людвиг Уланд (1787–1862) — немецкий поэт, представитель так называемой «швабской школы», драматург, общественный деятель. (обратно)3
Leopold von Ranke. Weltgeschichte, VIII Theil, Leipzig, 1887, c. 3. (обратно)4
Речь идет об Элиасе Фонсаладе — «no bon trobaire, mas noellaire to». (Эн Элиас Фонсалада (XII век), родом из Бержерака, был прекрасным рассказчиком, но талантом трубадура не отличался и считался жонглером. Жонглеры — странствующие сказители — были большей частью более низкого происхождения, нежели трубадуры, и выступали, в отличие от трубадуров, не только перед знатью, но и перед простыми горожанами и крестьянами. — Прим. ред.) (обратно)5
Страсбургская клятва — союзнический договор, заключенный между братьями, западнофранкским королем Карлом II Лысым и восточнофранкским королем Людовиком II Немецким, 14 февраля 842 года. Текст сохранился в составе сочинения «О раздорах сыновей Людовика Благочестивого» франкского хрониста Нитгарда — двоюродного брата королей. (обратно)6
Абд ар-Рахман III (891–961) — первый арабский халиф в Испании, прозванный «ан-Насир» («Победоносный»). (обратно)7
Кордовская соборная мечеть, Мескита (исп. мечеть) — в Средние века вторая по величине мечеть в мире. После испанской Реконкисты была преобразована в римско-католический собор. (обратно)8
Николай Петрович Боткин (1813–1869) — писатель; почти всю жизнь провел в путешествиях. (обратно)9
Наш перевод с немецкого. (обратно)10
«Книга песен» (Buch der Lieder) — сборник стихов Г. Гейне, вышедший в 1827 году и принесший ему мировую известность. (обратно)11
Вилланы — категория феодально-зависимого крестьянства в некоторых странах Западной Европы. (обратно)12
Шпильман — средневековый бродячий артист в немецкоязычных странах. С XIV века шпильманы объединялись в цехи и гильдии, которые сохранялись до XVIII века. (обратно)13
Бэв из Антона — легендарный герой, чьи приключения известны во многих вариантах, которые отталкиваются от исходных версий — англо-нормандской и французской («континентальной»), чье авторство неизвестно. Сюжет получил распространение и на Руси («Повесть о Бове королевиче»). (обратно)14
Огромная гитара с двумя отверстиями на верхней доске, с тремя струнами. Струны приводились в движение особой рукояткой, помещавшейся внизу инструмента. На шейке находилось восемь подвижных гребешков, которые можно было по желанию или поднимать, или спускать вдоль шейки. (обратно)15
Нечто вроде цитры (струнный щипковый музыкальный инструмент, получивший наибольшее распространение в Австрии и Германии в XVIII веке. — Прим. ред.). (обратно)16
Маленькая арфа. (обратно)17
Псалтерион — античный многострунный музыкальный инструмент треугольной формы, отдаленно напоминающий гусли. (обратно)18
Сордель (Сорделло) (до 1220 — ок. 1270) — трубадур, происходил из знатного мантуанского рода. Прожил жизнь, полную приключений, среди которых похищение жены Куниццы, жены правителя Вероны графа Сан-Бонифачио. Данте вывел Сорделя в качестве персонажа «Божественной комедии». (обратно)19
Fauriel. Histoire de la poésie provençale. (Клод-Шарль Фориэль (1772–1844) — французский историк, филолог, историк литературы и критик. — Прим. ред.) (обратно)20
Diez. Die Poesie der Troubadoyrs. (Фридрих Кристиан Диц (1794–1876) — немецкий филолог, профессор университета в Бонне с 1823 года, основоположник сравнительного изучения романских языков. — Прим. ред.) (обратно)21
Раймбаут де Вакейрас (кон. XII–XIII) — провансальский трубадур, пел на пяти языках (окситанском, итальянском, французском, гасконском и галико-португальском). (обратно)22
Фолькет Марсельский (ок. 1150 — не позднее 1195) — провансальский трубадур, родом из купеческой семьи. Сочетал сочинение песен с торговлей. Позже посвятил себя церкви, в 1205 году был назначен епископом Тулузы. Участвовал в создании инквизиции в Лангедоке, был яростным гонителем альбигойцев. (обратно)23
Пейре Видаль — трубадур родом из Тулузы, был сыном скорняка. (обратно)24
Джауфре (Жоффруа) Рюдель (ок. 1100 — после 1148) — провансальский трубадур, сеньор Блаи. (обратно)25
Antony Méray. La vie au temps des cours d’amour. Paris, 1876. (обратно)26
Перевод сделан нами. (обратно)27
Aubertin. Histoire de la langue et de la litérature françaises au moyen-âge. (Шарль Обертин. История французского языка и литературы в Средние века. Шарль Обертин (1825–1908) — французский писатель. — Прим. ред.) (обратно)28
Маркабрюн (? — ок. 1149) — трубадур гасконского происхождения; в «Жизнеописаниях трубадуров» (XIII–XIV века) Жана де Ностр-дама сообщается, что он был убит владельцами одного из замков, которых задели его сатирические стихи. Считается основоположником так называемого темного стиля. Произведения, созданные в темном стиле, были понятны лишь небольшому кругу «посвященных» слушателей. (обратно)29
Эдмон Ростан (1868–1918) — французский поэт и драматург неоромантического направления. (обратно)30
Перевод предлагаемой тенсоны сделан нами. (обратно)31
Профессор Тоблер (Адольф Тоблер (1835–1910) — немецкий филолог, профессор кафедры романских языков в Берлинском университете. — Прим. ред.) предполагает, что Гиро в шутку прибегнул в этой строфе к темной манере, а Линор перестает его понимать. Нам кажется, что эту строфу можно понять следующим образом: в двух предшествующих строфах противники обменялись колкостями; Гиро первый спохватился и заявляет, что спор между любящими друг друга людьми имеет в виду благо, выяснение дела, а не нанесение взаимных огорчений. (обратно)32
Гиро объясняет свою нервность недоразумением, возникшим между ним и его возлюбленной. (обратно)33
Ги д’Юссель (ум. ок. 1225) — владелец замка Юссель. Самый талантливый представитель семейства трубадуров д’Юссель. (обратно)34
Под именем «descort» (раздор) разумели такие стихотворения, в которых строфы не были похожи друг на друга ни по числу, ни по роду стихов. Внутреннее содержание такого произведения согласовалось с внешним беспорядком. В дескортах изображалась та душевная тревога, которая вызывалась огорчениями любви, несогласием с возлюбленной. Сохранилось стихотворение неизвестного поэта, которое он назвал словом acort (согласие, аккорд): он в согласии с милою, а потому, по его словам, слово descort сюда не подходит. (обратно)35
Гильом Фигейра (ок. 1195–1250) — провансальский трубадур. Упомянутая сирвента зачитывалась как улика на одном из инквизиторских процессов. (обратно)36
Филипп Муске (Philippe Mouskes; перв. пол. XIII века) — автор рифмованной хроники, которая прослеживает историю франков и Франции от ее истоков до 1242 года. (обратно)37
Между прочим, в трактате своем «О простонародном языке» (De vulgari eloquio) Данте рассуждает о стилях литературных произведений. Любопытно было бы сравнить это место в его трактате с теорией трех штилей Ломоносова. (обратно)38
Надсон. (Семен Яковлевич Надсон (1862–1887) — русский поэт, был весьма популярен в 1880–1890 годах. Цитируемое стихотворение написано в 1886 году. — Прим. ред.) (обратно)39
Перевод сделан нами. (обратно)40
Прозвище это означало, что Ричард часто менял свое мнение и его легко было склонить в ту или иную сторону. (обратно)41
Для образца приводим здесь первую строфу переведенного стихотворения в оригинале.Si tuch li dol el plor el merriment
E las dolors el dan el caitivier
Que horn anc auzis en est segle dolent
Fosson ensems, sembleran tot leugier
Contra la mort del joven rei engles,
Don reman pretz et jovens doloros
El mons escurs etenus e tenebros,
Sems de tot joi, plens de tristor e d’ira.
42
Гервасий Тильберийский (Gervasius Tilburiensis, Gervase of Tilbury; ок. 1150–1228 или 1235) — англо-латинский писатель XIII века. (обратно)43
Феликс Людвиг Юлиус Дан (Felix Ludwig Julius Dahn; 1834–1912) — немецкий писатель и поэт, автор исторических романов. (обратно)44
На тему этого рассказа написано было Уландом стихотворение «Бертран де Борн», переведенное Афанасием Фетом. Перевод слабый, да и самый оригинал, сильно уклонившийся от темы, далеко не производит того впечатления, которое получается при чтении вышеприведенного прозаического отрывка. (обратно)45
Штимминг сомневается в принадлежности этого стихотворения Бертрану де Борну, но, как нам кажется, без всякого серьезного основания. Самый дух стихотворения, его манера и слог свидетельствуют в пользу общепринятого мнения. (Альберт Штимминг (Albert Stimming; 1856–1922) — немецкий лингвист, литературовед, медиевист. Автор книги «Жизненный путь и творчество Бертрана де Борна (Bertran de Bom, sein Leben und seine Werke, mit Aufmerkungen und Glossar. — Halle, 1879). — Прим. ред.) (обратно) name="n_46">46
«И зело потеха сия полевая утешает сердца печальные, будите охочи, забавляйтеся, утешайтеся сею доброю потехою… да не одолеют вас кручины и печали всякие», — писал царь Алексей в своем наставлении сокольникам. (обратно)47
См. письма его к матери из Переяславля и Морской регламент. «И зело любо мне стало», — писал Петр в Морском регламенте, говоря о первых своих опытах на воде. (обратно)48
Филиппу II Августу. (Филипп II Август, Филипп Кривой (Philippe Auguste; 1165–1223) — король Франции с 1180 года. Значительно расширил территориальные владения Франции. Пока был жив Генрих II, Филипп поддерживал раздоры между сыновьями Генриха и им самим, ослабляя таким образом противника. После смерти Генриха II Филипп помирился с его наследником Ричардом I Львиное Сердце, но постоянно интриговал против него. — Прим. ред.) (обратно)49
Договор, заключенный незадолго до этого времени между английским и французским королями, сводился главным образом к различным обещаниям со стороны Англии. (обратно)50
«Да и Нет», как уже нам известно, — юношеское прозвище Ричарда Львиное Сердце. Трубадур нарочно проводит параллель между ним и Филиппом, чтобы подстрекнуть Филиппа к войне. Ричард был на стороне отца. (обратно)51
Ги (Гвидо) де Лузиньян (Guy de Lusignan; ум. 1194) — король Иерусалима с 1186 года. (обратно)52
Конрад (ок. 1145–1192) — маркграф Монферратский, сеньор Тирский, в 1192 году стал королем Иерусалима, но уже через несколько недель, в апреле того же года, был зарезан подосланными убийцами. (обратно)53
В это время Ричард Львиное Сердце уже вступил на английский престол после смерти своего отца Генриха II. (обратно)54
Ричард возложил на себя крест в числе первых, еще при жизни своего отца, тогда же возложил на себя крест и Филипп II Август, но оба медлили с приведением в исполнение своего священного обета. (обратно)55
Наш перевод с провансальского. (обратно)56
То есть с Генрихом, «молодым королем». (обратно)57
Как это стихотворение, так и следующее, переведены нами с провансальского оригинала. (обратно)58
Тимофей Николаевич Грановский (1813–1855) — историк, профессор кафедры всеобщей истории (1848–1850) историко-филологического отделения философского факультета Московского университета. (обратно)59
T. H. Грановский. Людовик IX. (обратно)60
Жакерия — самое крупное в истории Франции крестьянское восстание, вспыхнувшее в 1358 году; название получило по распространенному во Франции имени Жак. (обратно)61
Здесь разумеется гробница Св. Марциала. (обратно)62
Есть мнение, что Данте смешал провансальские выражения «reis joves» («молодой король») и «reis Ioan» («король Иоанн»). (Иоанн Безземельный (1167–1216) — король Англии с 1199 года и герцог Аквитании. Иоанн не получил от Генриха II ни одного из обширных земельных владений во Франции, за что и был прозван «Безземельным». Однако, в отличие от своих старших братьев, он никогда не выступал против отца с оружием в руках. — Прим. ред.) (обратно)63
Ад. Перевод В. А. Петрова. (обратно)64
Ахитофел — советник Давида. Полагая, что мятежный сын Давида Авессалом утвердится на престоле, Ахитофел вызвался стать его советником, а когда увидел неизбежность падения Авессалома, то, боясь мести Давида, «пошел в дом свой, в город свой, и сделал завещание дому своему, и удавился, и умер, и был погребен в гробе отца своего» (2 Цар. XVII, 23). (обратно)65
Тот же отрывок (с добавлением трех предшествующих строк) в переводе М. Л. Лозинского:Я видел, вижу словно и сейчас,
Как тело безголовое шагало
В толпе, кружащей неисчетный раз,
И срезанную голову держало
За космы, как фонарь, и голова
Взирала к нам и скорбно восклицала.
Он сам себе светил, и было два
В одном, единый в образе двойного,
Как — знает Тот, чья власть во всем права.
Остановясь у свода мостового,
Он кверху руку с головой простер,
Чтобы ко мне свое приблизить слово,
Такое вот: «Склони к мученьям взор,
Ты, что меж мертвых дышишь невозбранно!
Ты горших мук не видел до сих пор.
И если весть и обо мне желанна,
Знай: я Бертрам де Борн, тот, что в былом
Учил дурному короля Иоанна.
Я брань воздвиг меж сыном и отцом:
Не так Ахитофеловым советом
Давид был ранен и Авессалом.
Я связь родства расторг пред целым светом;
За это мозг мой отсечен навек
От корня своего в обрубке этом:
И я, как все, возмездья не избег».
66
Григорий Турский (лат. Gregorius Turonensis, фр. Grégoire de Tours; 538 или 539–593 или 594) — франкский историк, епископ Турский с 573 года. (обратно)67
Фортунат — народная книга XV века, одна из наиболее популярных в Германии; автор не известен. (обратно)68
Сидоний Аполлинарий Гай Соллий Модест (Gaius Sollius Modestus Apollinaris Sidonius;? — 483), галло-римский писатель, поэт, дипломат. (обратно)69
Хлодвиг I (ок. 466–511) — король франков, правил в 481/482— 511 годах. Сын короля Хильдерика 1 и королевы Базины Тюрингской. (обратно)70
В пределах Франции до VI века был во всеобщем употреблении народный латинский язык (bas latin), с VI–XII веков романский, с XII–XV веков старофранцузский и с XV века современный французский язык. Все эти языки представляют собою только видоизменения латинского языка. Германцы, завоевавшие Галлию, конечно, оказали свое влияние на язык страны, но оно оказалось незначительным. (обратно)71
Chanson de geste (буквально «песнь о деяниях»), или жеста — жанр французской средневековой литературы эпического содержания. (обратно)72
Академик Эмиль Фаге (Faguet). (Эмиль Фаге (1847–1916) — французский критик и историк литературы. — Прим. ред.) (обратно)73
Один из высших придворных чиновников, творивший суд от имени короля. (обратно)74
Бенуа де Сент-Мор (ум. 1173) — французский поэт, придворный историограф Генриха II Плантагенета. (обратно)75
Киклики, циклики — древнегреческие поэты эпического цикла, в Древние и Средние века отождествлялись с Гомером, который считался творцом большинства их произведений. (обратно)76
Публий Папиний Стаций (40-е гг. — ок. 96) — латинский поэт, современник римского императора Домициана, последнего из династии Флавиев. (обратно)77
Луций Флавий Арриан (Lucius Flavius Arrianus; ок. 89 — ок. 175) — древнегреческий историк и географ, занимал ряд высших должностей в Римской империи. Автор исторического трактата «Анабасис Александра». (обратно)78
Квинт Курций Руф (Quintus Curtius Rufus; I в.) — римский историк, написавший «Историю Александра Великого Македонского» — одно из наиболее полных жизнеописаний полководца, дошедших до наших дней. (обратно)79
Круг учебных наук в эллинистическую эпоху в Греции, Древнем Риме и средневековой Западной Европе. Включал семь «свободных искусств»: три гуманитарных дисциплины (лат. trivium) — грамматику, логику и риторику — и четыре дисциплины точных наук (лат. quadrivium) — арифметику, геометрию, астрономию и музыку (гармонику). (обратно)80
Эйнхард или Эгингард (лат. Einhardus, Eginhardus, нем. Einhard, Eginhard; ок. 770–840) — франкский историк. Автор единственной биографии императора Карла Великого, написанной при его жизни («Vita Karoli Magni» — «Жизнь Карла Великого»). (обратно)81
Веселовский Александр. Предисловие к переводу «Песни о Роланде» графа де ла Барта. (Александр Николаевич Веселовский (1838–1906) — историк литературы, профессор Петербургского университета (с 1870), академик (с 1877). — Прим. ред.) (обратно)82
Имя Турольд присутствует в последней строке самой ранней из дошедших до нашего времени редакций «Песни о Роланде» — Оксфордской рукописи (1170 или 1180 год), но из этой записи нельзя сделать вывод, о ком идет речь — об авторе или переписчике. Кто такой был этот Турольд, не установлено. (обратно)83
«Песнь о Роланде» долго оставалась в забвении и была открыта только в 1836 году в Оксфорде Франциском Мишелем. Кроме двух русских переводов — поэта Алмазова и графа де ла Барта — мы пользуемся в своем изложении и самим оригиналом в издании Франциска Мишеля (Paris, 1869). (Французский медиевист Франциск-Ксавье Мишель (1809–1887) наткнулся на рукопись «Песни о Роланде», разбирая старинные манускрипты, хранившиеся в библиотеке Оксфордского университета. Первое издание под его редакцией вышло в Париже в 1837 году. — Прим ред.) (обратно)84
Перевод де ла Барта. (Далее, если не оговорено особо, отрывки «Песни о Роланде» даны в переводе Ф. де ла Барта. — Прим. ред.) (обратно)85
Имя меча Роланда. (обратно)86
Перевод Б. Н. Алмазова. (обратно)87
Эти прекрасные стихи всецело принадлежат поэту Алмазову — в оригинале их нет, но они так хорошо определяют настроение минуты, что мы решились поместить их здесь. (обратно)88
В издании Франциска Мишеля она называется Альдой (Alde). Мы предпочли бы эту форму той, которую приняли русские переводчики. (обратно)89
Жан Жуанвиль, Жоанвиль (Jean de Joinville, 1223–1317) — французский историк. Его «Книга благочестивых речений и добрых деяний нашего святого короля Людовика» (Livre des saintes paroles et des bons faiz nostre roy saint Looys) — одно из наиболее значительных произведений литературы Средних веков. (обратно)90
Гвельфы (uт. guelfi) и гибеллины (uт. ghibellini) — враждовавшие между собой политические течения в Италии XII–XIII веков. Гвельфы выступали за ограничение власти императора Священной Римской империи в Италии и усиление влияния Папы Римского. Гибеллины, наоборот, выступали за укрепление власти императора. (обратно)91
Этот и другие переводы для очерка о Рютбёфе сделан нами. (обратно)92
Нищенствующий орден миноритов (францисканцев) был основан Франциском Ассизским в 1208 году с целью проповеди в народе аскетизма и любви к ближнему. Устав ордена предписывал его членам абсолютную бедность. (обратно)93
Духовный судья, назначавшийся епископом. (обратно)94
Гильом де Сент-Амур (Guillaume de Saint-Amour; 1202–1272) — французский философ и теолог, был ректором Парижского университета. Подвергался ожесточенной травле со стороны нищенствующих монашеских орденов. Был изгнан из Парижа по требованию папы Александра IV, а его сочинения были запрещены, и это запрещение сохранялось вплоть до XVII века. (обратно)95
Папа Александр IV умер в 1261 году, его преемник папа Урбан IV— в 1264 году. (обратно)96
Доход, приносимый с церковного имущества. (обратно)97
Любопытная подробность, указывающая на размеры процентов, которые брались в таких случаях лицами, ссужавшими крестоносцев деньгами. (обратно)98
На поклонение мощам Св. Иакова. (обратно)99
Выражение заимствовано из любимейшей в Средние века игры в шахматы. (обратно)100
Имеется в виду Дева Мария. (обратно)101
Здесь подразумевается Св. Мария Египетская, житие которой написал Рютбёф. (Христианская святая Мария Египетская (втор, пол. V — перв. пол. VI века) с двенадцати лет торговала своим телом в Александрии, но, явившись в Иерусалим, куда во время праздников вместе с паломниками стекались на заработки блудницы, и помолившись перед иконой Богородицы, осознала свое падение и удалилась в пустыню, где провела 47 лет в полном уединении. Считается покровительницей кающихся женщин. — Прим. ред.) (обратно)102
Гильда Премудрый, Гильдас (Gildas Sapiens; ум. ок. 570) — британский писатель. Его сочинение «О погибели Британии» представляет собой обширное письмо-проповедь на латинском языке в 110 главах. (обратно)103
Ненний (Nennius) — валлийский историк VIII–IX веков, автор «Истории бриттов», где описывается история Британии от заселения острова до эпохи короля Артура (VI век) и приводятся отдельные сведения по более поздним периодам. (обратно)104
Гальфрид Монмутский (Galfridus Monemutensis; ок. 1100 — ок. 1155) — британский историк. Создал ряд произведений, повлиявших на развитие истории в Британии. (обратно)105
Точное название «История королей Британии» (Historia Regum Britanniae). (обратно)106
Среди источников труда Гальфрида, кроме «Истории бриттов» Ненния, называют также «О погибели Британии» Тильды Премудрого, «Церковную историю народа англов» Беды Достопочтенного (ок. 673–735), латинские хроники, валлийские генеалогии и др. (обратно)107
Вас (Wace) — норманнский поэт XII века. Романы Васа считаются важным источником по истории Франции, Англии и Дании ХII века. (обратно)108
Робер де Борон (Robert de Boron) — французский поэт конца XII — начала XIII века. Автор трилогии рыцарских романов о поисках Грааля. (обратно)109
Кретьен де Труа (Chrétien de Troyes; ок. 1135 — ок. 1183) — выдающийся средневековый французский мастер куртуазного романа. Писал также лирические произведения. (обратно)110
Мы пользуемся пересказом русского ученого-исследователя Дашкевича, помещенным в его книге «Сказание о Св. Граале», Киев, 1877. (обратно)111
Шевалье (фр.) — младший дворянский титул во Франции. Здесь: придворный. (обратно)112
Так евангельские повествования, апокрифические рассказы и передаваемые историей события переплетаются с поэтическим вымыслом де Борона. (обратно)113
Точное название «Ивейн, или Рыцарь со львом» (Yvain, le Chevalier au Lion). (обратно)114
Мы передаем здесь только мнение трувера. (обратно)115
Цитата взята из сочинения проф. Кирничникова «Очерки из истории средневековой литературы», М., 1869. (обратно)116
Ludwig Bechstein в издании «Geschichte und Gedichte des Minne sängers Otto von Bottenlauben», Leipzig, 1845. (Людвиг Бехштейн (1801–1860) — немецкий писатель и поэт, составитель сборников народных сказок. — Прим. ред.) (обратно)117
Гогенштауфены, или Штауфены (Hohenstaufen или Staufen) — династия южногерманских королей и императоров Священной Римской империи (1138–1254), угасшая в мужском поколении в 1268 году. (обратно)118
Генрих фон Фельдеке (Heinrich von Veldeke; до 1150 — между 1190 и 1200) — поэт периода раннего миннезанга, ярчайший представитель куртуазной поэзии; писал на нижнефранконском наречии. (обратно)119
Кюренберг (Der von Kürenberg, Kürenbeiger) — немецкий поэт периода раннего миннезанга. Произведения ориентировочно датируются 50—70-ми годами XII века (обратно)120
Дитмар фон Айст (Dietmar von Aist) — немецкий поэт периода раннего миннезанга. Упоминается в документах разных городов в 1140–1171 годах. (обратно)121
Нейдхарт фон Ройенталь (Nîthart von Riuwental; ок. 1180 — между 1236 и 1247) — немецкий поэт-композитор периода позднего миннезанга. (обратно)122
Тангейзер (Tannhäuser, Tanhüser; XIII век) — немецкий поэт периода позднего миннезанга; его жизнь послужила темой для немецких народных легенд; широкую известность получил благодаря одноименной опере Вагнера. (обратно)123
Среди прочего он сообщает, что проехал от Венеции до Вены, вызывая каждого встречного рыцаря на бой во имя Венеры, победил всех противников и сломал при этом 307 копий. (обратно)124
Михаил Назарьевич Петров (1826–1887) — историк, профессор Харьковского университета. (обратно)125
М. Н. Петров, «Очерки из всеобщей истории». — Харьков, 1868. (обратно)126
Гуго фон Тримберг (Hugo von Trimbeig; 1240–1313) — немецкий поэт периода позднего миннезанга, славился ученостью и благочестием. (обратно)127
Птолемаида, Птолемаис (греч. Ptolémaïs) — название ряда городов в Киренаике, Египте, Финикии, Памфилии и др. областях, основанных или переименованных в VI–III веках до н. э. Птолемеями. В данном случае речь, скорее всего, идет о городе Акко в Западной Гагилее, который также был основан Птолемеями и первые века своего существования носил название Птолемаида. (обратно)128
Вильгельм Карл Гримм (Wilhelm Karl Grimm; 1786–1859) — немецкий филолог, представитель, так называемых «гейдельбергских романтиков», ставивших целью возрождение общественного и научного интереса к народной культуре. (обратно)129
Жюль Мишле (Jules Michelet; 1798–1874) — французский историк и публицист, представитель романтической историографии, изобретатель термина «Ренессанс». (обратно)130
Елизавета Венгерская, Елизавета Тюрингская (нем. St. Elisabeth von Thüringen, венг. Árpád-házi Szent Erzsébet) — принцесса из венгерской династии Арпадов, дочь венгерского короля Андраша II, ландграфиня Тюрингии, католическая святая. (обратно)131
Владимир Иванович Герье (1837–1919) — русский историк, общественный деятель, член-корреспондент Петербургской академии наук (1902), профессор всеобщей истории Московского университета (1868–1904). (обратно)132
Рейнмар фон Хагенау, Рейнмар Старший, (Reinmar von Hagenau; 1185–1205/1210) — немецкий поэт периода раннего миннезанга. Около 1190 года он появился при дворе герцога Леопольда V в Вене и, возможно, сопровождал герцога в Крестовом походе 1190 года. Фридрих I Католик, о котором упоминает автор, был сыном Леопольда V. (обратно)133
Папе Иннокентию III при избрании на престол было всего 37 лет — необыкновенный возраст для папы. (обратно)134
21 июня 1208 года во время свадьбы племянницы Филиппа его вероломно заколол пфальцграф Баварии Оттон VIII фон Виттельсбах, впоследствии за это обезглавленный. Причиной стало то, что Филипп не сдержал обещания выдать за Оттона свою дочь. (обратно)135
Арнольд Любекский. (Арнольд Любекский (ум. ок. 1212) — немецкий хроникер, аббат бенедиктинского монастыря Св. Иоанна в Любеке. — Прим. ред.) (обратно)136
В 1216 году Иннокентия III на папском престоле сменил Гонорий III. (обратно)137
Константинов дар — подложный дарственный акт римского императора Константина I (272–337) Римскому Папе Сильвестру I о передаче верховной власти над Западной Римской империей главе римской церкви. Со второй половины XI века служил одним из главных оснований для папских притязаний на верховную власть как в Церкви, так и на высший сюзеренитет в средневековой Европе. Происхождение документа доподлинно неизвестно. Предполагается, что он был изготовлен во второй половине VIII или в IX веке во Франции. (обратно)138
Сильвестр II (Silvester PP. II), Герберт Орильякский (Аврилакский) (ок. 946-1003) — средневековый ученый и церковный деятель, Папа Римский (999-1003 годы). Его имя было окутано многочисленными легендами. (обратно)139
У Лонгфелло есть прекрасное стихотворение на эту тему. ** Стихотворение так и называется «Вальтер фон дер Фогельвейде»:
Фогельвейде, миннезингер,
Пожелал в свой смертный час
В Вюрцбурге, у стен собора,
В землю лечь под старый вяз.
Завещал он все монахам
И просил лишь об одном:
Каждый полдень на могиле
Певчих птиц кормить зерном.
«У крылатых менестрелей
Перенял я песнь свою —
И теперь за их науку
Долг им давний отдаю».
И певца любви не стало…
Но, храня его завет,
Рассыпали в полдень дети
Зерна птицам на обед.
День за днем на вышки башен,
И в ненастный час и в зной,
День за днем слетались птицы
Хлопотливою гурьбой.
На ветвях тяжелых вяза,
Стлавших тени по земле,
На плите надгробной барда
И на бронзовом челе,
На окно садились стайки
У готических зубцов,
Воскрешая состязанья
Древних вартбургских певцов.
Сколько щебета и писка,
Резвых песенок, похвал!
Звонко имя Фогельвейде
Хор пернатый повторял.
Но аббат, не в меру тучный,
Молвил как-то: «Сколько трат!
Нам самим зерна не хватит.
Монастырь не так богат».
…И напрасно к шпилям башен
С гнезд лесных, с лугов, с полей,
Слыша колокол, несется
Рой непрошеных гостей.
И напрасно с грустным писком
Вьется он у черепиц, —
Нет детей, зерна не видно,
Пусто все среди гробниц.
…Безымянны плиты кладбищ,
Все стирает поступь лет.
Лишь преданье нам напомнит,
Где покоится поэт.
Но живет он в птичьих песнях,
Окружающих собор.
«Фогельвейде! Фогельвейде!» —
Повторяет звонкий хор.
(обратно)Перевод Михаила Касаткина
Последние комментарии
1 час 9 минут назад
1 час 10 минут назад
7 часов 52 минут назад
8 часов 1 минута назад
14 часов 13 минут назад
14 часов 17 минут назад