Колкая малина [Валерий Горелов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Валерий Горелов Колкая малина

Нашим родителям и моим сверстникам, принявшим Христа, посвящается…

Часть I. Горячий снег

Горячий снег

Моей Родине посвящается

Над лагпунктом кулик тонко просвистел,
По прогретой мари лютик зажелтел.
Колкая малина – Родина моя,
Черные бараки, песня блатаря.
Иван-чай в проулке розовым встречает,
По Нефтянке – нефть, и Уркт ее лакает.
Пусть уже не каждый правду говорит,
Все равно Медвежку месяц золотит.
А когда наступит летнее тепло,
И прогреет день барачное крыльцо,
На гитаре будем песни подбирать,
По кочке́ морошку будем собирать.
Кто не разместился в узкой колее,
Уходя, оставьте что-то на крыльце.
Там еще умеют ждать и не судить,
Дорожить свободой и по долгам платить.
От рассвета темень медленно сползает,
Пусть меня никто сегодня не встречает.
Маленький букетик лютиков нарву,
Побреду к могилам тех, кого люблю.
На мертвых льдинах заплывут холодные туманы,
Спасибо, остров Сахалин, за правду и обманы.
Пацанской юности моей ты – Книга и Ковчег,
Ты мой приют и мой разбег,
ты – мой Горячий снег.

Красный конь

Заплелась калина в рубиновый букет,
Грибы на сковородке и водка на обед.
Настырно по деревне ходит болтовня,
Что больше нам не видеть Красного коня.
И девочке не справят платья на банкет,
И не подарят розы на шестнадцать лет.
Рябчик на березе просвистит зазря.
И как же мне теперь без Красного коня?
Треснули засовы, осень подломилась,
Солнце к горизонту ниже наклонилось.
В этот час и продали за меру серебра
С моего иконостаса Красного коня.
Руки мои жутко мерзнут на ветру,
В холоде бесснежном я туда иду.
Туда, где растревоженно звонят в колокола,
Где с молотка торгуют Красного коня.
Шепчутся осины на брошенном погосте,
Те каждого прохожего рады видеть в гости.
Звон серебряных подков Красного коня
Заменен на тронный рык двуглавого орла.
А в деревне рябчик скачет вдоль ручья,
Земля все переродит, на то она земля.
Родина любимая, как есть благослови,
С кислою калиной и водкой под грибы.

Берега

Из-за сопок выплыла луна,
Умно подмигнула и зардела.
Тишина, чуть светится вода,
Ночь осенняя в прохладе обомлела.
Рядом вдруг зашаркали шаги.
Путник, явно поживший немало,
Вниз спускался к берегу реки,
Где луна дорожку малевала.
Сгорбленный, больной и измождённый,
Всеми ошельмованный святой
Вдруг пошел по звёздам, отражённым
В зеркалах, развешанных луной.
Правда, с каждого отдельный будет спрос,
За стремленья, по́сулы, понятья.
А ему навстречу шел Христос,
Раскинув свои руки для объятия.
А старика нашли на бережку,
Лишь солнышко взошло на небеса.
Его уста, припавшие к Кресту,
Той ночью замолчали навсегда.
Пусть сладок вкус телесных ощущений,
Но не слукавить с датой похорон.
А сколько было тлений и горений,
Оценит самый правильный закон.
А мы пока на этом берегу,
И так живем, что души выгорают,
Но кто-то все же должен заслужить
Уйти туда, где звезды зажигают.
Вспомни о конечности пути,
Прежде чем в кого-то бросишь камень.
Слитые в божественной любви
В нас живут холодный лед и пламень.
Из-за сопок выплыла луна
И велела трижды покреститься:
К нам спешат узревшие Христа
За живых и мертвых помолиться.

Паперть

Тут никого на «вы» не называют,
Как попрошайку называть на «вы»
Они у Храма по копейкам промышляют,
А на паперти все равны, все на «ты».
Один с рождения не зрел дневного света,
У него две чёрных дырки вместо глаз.
Ещё с войны не умерший калека
Безногим телом исполняет пляс.
А грязная бабёнка, сошедшая с ума,
Брёвнышко в пеленку завернула
И его ласкает от утра и до утра,
И та тоже сухонькую ручку протянула.
А вот алкаш, забытый и проклятый,
Он ползает и ссытся под себя,
Он плачет, гуманизмом перемятый,
И к людям тянется дрожащая рука.
Нас много разных, сломанных и грешных,
Один красивый, а другой урод.
Почаще вспоминайте про героев неизвестных,
Как нас ни обзовут, мы все один народ.
Не осуди и не отворотись от тех,
Кто просит именем Христа,
Сам пред ликом Богоматери склонись
И проси для них как для себя.

Качалка

Липнет глина под ногами,
Шелест крыльев стрекозы.
Целуют впалыми губами
Своих внуков старики.
Качалка нефтяная коленями скрипит,
Дядьку у забора от вермута мутит.
Ничего не ладится, даже разговор
О том, кто из соседей в драке победит.
По проулку чавкают чьи-то сапоги,
То к барачным девочкам крадутся женихи.
Будут под пластинки танцы-медляки,
И оденут ножки в ажурные чулки.
А качалка нефтяная бормочет заунывно,
Мучает гармошку спившийся матрос.
Ему с горла не кажется противно,
С таких, как он, какой бывает спрос?
За катухами девочка визжала,
Гармонист орет про парус на ветру.
Тихонько человеческое в людях умирало,
Уступив дешёвому вину.
А железная качалка кровь Земли сосала —
Главный символ трудовых побед.
За катухами девочка истошно заорала,
А ей-то было от рождения всего 15 лет.

Алатырь

В неназванном краю на перекрестии дорог
Стоит дремучий камень Алатырь.
Для путников он есть как полубог:
Он худшему могила, а ослепшим поводырь.
К нему своих невест приводят женихи,
И они, стоя на коленях, читают вновь и вновь
На теле Алатыря всего лишь три строки:
«Веру сохрани, не потеряй Надежду и обрети Любовь».
Сохранивший Веру не отвернет с пути,
Что бы ему звезды ни сулили.
Он пшеницей прорастет из своей земли,
Чтобы его телом голодных накормили.
Кто Надежду не оставил, тот всегда в пути,
Его держит на себе отвесная стена.
Он идёт и зажигает путеводные огни
И трогает руками облака.
А кто обрел Любовь, больше всех страдает
В пламени всеобщего греха,
Потому что всё теперь любовью измеряет,
С трепетом и страхом глядя в небеса.
Стоит дремучий камень Алатырь
На перекрестках страстного пути.
Однажды здесь построят монастырь
И освятят для Веры, Надежды и Любви.

Кухня

Знатно мы сегодня с Васькой посидели,
Выпили пол-литра, стали хохотать.
А когда на рыло случилось по пол-литра,
На барачной кухне начали плясать.
У старенькой соседки выклянчили трёшку
И погнали инвалида в магазин.
Он зажал бумажку в беспалую ладошку —
Такие попадались из тех, кто брал Берлин.
Нам пел Утёсов про красивого кого-то,
Про душистые каштаны и луну.
Мы с Васей не висели на Доске Почёта,
Но своего не уступали никому.
Мы материли всех и без разбора,
Постоянно вспоминая чью-то мать.
И слюнявыми бычками «Беломора»
Пытались даже с форточки плевать.
Гонец пришёл с московской бескозыркой
И с огромным дряблым огурцом.
Фроська рвалась заниматься стиркой,
Устроив нам свирепый кайфолом.
Только пригубили, приперся участковый,
Вроде мы его по матушке склоняли.
А у самого светил синяк лиловый,
И нас его морали слабо исправляли.
В тепле храните душу и уважайте тело.
Мы старшину сумели приболтать,
Если что задумали, разрешайте смело.
Он нам пятёрку до аванса вызвался занять.

Меню

Из телевизора покушали разных новостей:
Политических, культурных и спортивных.
Всех кормили одинаково: и взрослых, и детей,
Не обошлось и без историй детективных.
Какому-то мальчишке уши понадрали:
Он девочку соседскую по попке отлупил.
И ещё сказали, что, наконец, маньяка взяли,
Который бабушку-процентщицу убил.
Новости спортивные, как кислые конфеты:
Футболистам заплатили, как и в прошлый раз.
Они правильно причесаны и дорого одеты,
Только им опять мешает Фантомас.
А в культуре много чувства и пристрастья,
Прекрасны на века театр и кино,
А вот в балете блещет только Настя.
Каждому под сценой шьют своё пальто.
Ну а политика всегда на подогреве,
Как бараний плов в чугунном казане.
Всё стелют ровно, как солому в хлеве,
Всем по-честному, хотя и в тесноте.
К вам прямо в дом бесплатная доставка,
Но никто не может эти блюда заменить.
И тут же рядом – разная приправка,
Можно подсластить, а можно подсолить.

Чесотка

Кто сам себя не слышит,
К тем не достучаться.
Глянь! Одни рыдают,
А эти веселятся.
И на этом варится словесное дерьмо
И облепляет гнусом руки и лицо.
В это время года мало сквозняков,
За что и накопилось нравственных долгов.
Бренькает гитара, парит как к дождю,
Я же свою водку чифиром перебью.
Внаглую им всё же песню пропою,
Как на их могилки печеньки принесу.
Сам себя не предлагай, если не позвали,
И лучше даже не гадай, как тебя назвали.
У кого-то морда от дерьма разъелась,
А у кого-то шея под каской разболелась.
Им кажется, что девка ходит без трусов,
Что очень возмущает за нравственность бойцов.
Того никто не видел, но, если говорят,
То даже через стены истину узрят.
И к вам кого-то с ордером пришлют,
А очевидцы сами набегут.
И забулькает словесное дерьмо,
Чесоткой налипая на лицо.

Хворобы

Говорят, что виноват: в драку не ввязался,
Но всё же плюнул незаметно в сторону врага,
Но зато публично от присяги отказался,
И пошли в атаку без меня.
А враги, как волки из трущобы,
Тоже норовят атаковать.
А во мне живут свои хворобы,
Я просто не умею убивать.
Меня крестили бабушки в подвале,
И на меня шептали при свечах.
Они грехом убийство называли
И просили жить без крови на руках.
Я зря тогда плевался на врага.
Я своей хворобой рассужу,
Что и волк совсем не Сатана,
Если вышел защитить свою семью.
Теперь из всех спасешься ты один,
Что только своей кровью заплатил
И, вопреки стратегии войны,
Никого не сжёг и не убил.
Моя хвороба на Святой земле,
Моя атака – страстная молитва,
Славянский Спас на жертвенном Кресте,
Ведь кровь – не родниковая водица.

Адажио

Она ходит в платье кутюрье Антони,
А я – в затертых адидасовских штанах.
Она слушает Томазо Альбинони,
А я – песни под гитару во дворах.
Она, как космос, далека и недоступна,
А светит словно полная Луна.
Как икона в Храме – неподсудна,
И в то же время, будто мрамор, холодна.
Я ещё охоч был фантазировать,
Когда сам себя не мог унять.
Меня тогда могли казнить или помиловать,
Мне всё хотелось в ней обожествлять.
Я придумал и Томазо Альбинони,
И портрет от Пабло Пикассо.
Меня тянуло к призрачной Мадонне,
Как тянет птиц в открытое окно.
Сказали, что Мадонна повенчалась,
И, словно в сказке про кривые зеркала,
Больше никогда не улыбалась
И злобно, по-мужицки, запила.
Всё прячется за долгие года,
Но, слушая Томазо Альбинони,
Мне к горлу подбирается тоска
По той не поцелованной Мадонне.

Крестик

Когда время разбегалось кругами по воде,
Многие держали кукиши в кармане.
Кликуш и ворожей сжигали на Кресте,
А не попавшиеся кукиш целовали.
Для кого-то крестик – просто украшение,
Как коралловая нить на шее дикаря.
А для кого-то – вещь, подманивать везение,
И с которой, извернувшись, выскочишь с огня.
Это для кого-то главный аргумент,
Когда всё будет нерешенным и опасным.
Но про него забудут в тот момент,
Когда всё вновь покажется прекрасным.
Кто-то лижет водку в страшную субботу,
Плюнув на листы календаря.
Он сегодня выполнял грязную работу,
Тем самым и отрекся от Креста.
Крестик утонул в церковной Иордани,
Из-за тучи пялится пьяная Луна.
Кто-то тихо стонет в сгустившемся тумане —
Это умирает в людях доброта.
Оно, конечно, будет искупленье,
Дождемся нового пришествия Христа,
Уже давно идёт переполнение
Общего плавильного котла.

Вам

До чего дотянетесь, блуждая в повседневности,
Тем старайтесь радовать себя.
Отыщите капельку участия и нежности
В красках возгорающего дня.
Для вас восходит Солнце на Востоке
И как море разливается заря.
Для вас глухарь токует на протоке,
И мигает в небесах последняя звезда.
Не поминайте то, что не смогли,
А восторгайтесь тем, что ещё сможете.
Вам суждено до лучшего дойти,
А когда дойдёте – кратно приумножите.
К вам день сегодняшний с подарками придёт,
С теми, о которых вы мечтали.
А ещё цветов охапку принесёт,
И вам Шопен сыграет на рояле.
Конечно, день восстанет и всё вокруг заполнит
Пустыми разговорами и тиканьем часов,
Но свет пришедший поимённо помнит,
Кто дожидался алых парусов.
Любите, сострадайте и горите,
И дыханьем своего тепла
Не проснувшиеся души пробудите
И обретёте крылья для себя.

Май-октябрь

Зачем бы вдруг черёмуха цвела,
Когда ва́жны только ревность и война?
И зачем такая музыка нужна,
Когда лопнула последняя струна?
А если ржавчина поселится в мозгах,
Как шум волны в портовых городах,
Её не вывезет ни совесть и ни страх,
Закованные в каторжных цепях.
А если что-то не прочитано в глазах,
То это грусть в непаханых полях,
Как тоска в чужих аэропортах
О забытых и не встреченных друзьях.
И надо будет вовремя жениться,
Чтобы было много счастья напоказ,
А не идти полмиру поклониться,
Чтобы понять, что миру не до нас.
Я поклонюсь уставшей головою
Теплу полей и синему дождю.
Что не случилось нам узреть с тобою,
Пусть прорастет фиалками в саду.
А черёмуха для каждого цветёт,
Её ни окриком, ни пулей не возьмешь.
А что до музыки, то музыка живёт,
Даже если сам, отчаявшись, уйдёшь.

Любит, не любит

Прорастёт шиповник из песка,
Запетляет пьяная дорога,
Отрыгнут похмельем города,
И сбежит девчонка-недотрога.
Рыбка заиграет на заре,
Бродит ёжик в утреннем тумане.
Передрались братья во Христе
Из-за шлюх в заблеванном шалмане.
Им теперь не петь и не писать,
Всё, что помнили – уже поперепели.
Кто желал особенную стать,
Как-то резко жить перехотели.
Смелый пляшет у ворот тюрьмы,
И гремят гранёные стаканы.
Трус рыдает на восход Луны,
Вывернув дырявые карманы.
Где бараки были – вырос лес,
Там прячут одичалую ромашку.
Каждый ищет для себя чудес,
Только жить не хочет нараспашку.
Из чёрной тучи грохнут барабаны,
И главной болью, посланной с небес,
Для всех останутся нелеченные раны
Того, кто в муках умер и воскрес.

Дерзость

Она была любовницей завсклада,
И кроме ситца одевалась в крепдешин.
Она была покладистого склада,
А он – партийный, и прекрасный семьянин.
В их очень тайные и бурные свиданья
Они гулять сплавляли друга моего.
И, клятвенно истребовав молчанья,
Совали мятый рубль на кино.
А мой друган их складывал в коробку,
С нее сверкали ледники горы Казбек.
Он изнывал все это кинуть в топку,
Он был в отца – поступков человек.
И, накопив на две бутылки водки,
Их обменял на краску серебрин,
Чтобы всю грязь кладбищенской решетки
Закрасить на число сороковин.
Его отца по первому распутью
В пивбаре пьяный мусор застрелил.
Теперь ему вся жизнь казалась мутью,
И он весь мир нещадно материл.
Мы выросли в советских полукедах,
Курили «Приму» и дешевенький «Памир»,
И крепли в пораженьях и победах,
Вдыхая жизни томный эликсир.
Когда моему другу подарили
Магнитофон «Комета-206»,
Нам даже гордые и круглые отличницы
Кивнули рядом на скамеечке присесть.
Для нас был свой напет репертуар
Актером из театра на Таганке.
В наш мозг сочился уличный угар,
И мы не думали, что будет на изнанке.
Но все пришло с 206-ой статьей,
Что того самого, «бакланского», разлива.
Мы слишком много взяли дерзости с собой,
А эта птица страстна, но ревнива.
Мой друг ни разу в жизни не юлил,
За то, наверное, на сучьей пересылке
Его конвойный мусор застрелил,
Хлебнув для храбрости из водочной бутылки.
Седая, грязная, в лохмотьях крепдешина,
Она на паперти сшибала на вино.
Она, быть может, поминала сына.
Но я ей сунул рубль, на кино.

Главное

С тёплыми ветрами кончилась зима,
В кучерявых силуэтах играют облака.
Жаворонок ранний в небеса зовёт,
И верится, что главное мимо не пройдёт.
Стали одноклассницы подкрашивать глаза,
И мы старались делать то, чего нельзя.
Учились, как Высоцкий, хрипло говорить
И на глазах у взрослых «Беломор» курить.
Девчонки перестали косы заплетать,
А мы на пальцах начали перстни рисовать.
Я её портфель по улице несу,
И, себя не узнавая, в робости молчу.
Вот и приоткрылись главные врата,
Где придётся отличать друга от врага,
Где соберёшь грехи, и будут искупленья,
И эти самые чудесные мгновенья.
В киношке про любовь присел в последний ряд,
Там, казалось, будет слаще перегляд.
Комсомол рапортовал в журнале новостей,
А я бессовестно робел сильнее и сильней.
На первый лёд коньки на валенки мотает,
На первый ряд в кино билеты покупает.
Мальчишка верит, что его весна придет,
И в чём-то самом главном его не обойдёт.

Секрет

Теплый майский ветер, пахнущий соломой,
Качает рыжие хвосты протаявшей травы.
Крыши обсосулены полуденной истомой,
Свои запахи и песни у северной весны.
Розовые бусины клюквы прошлогодней,
Дозревшей в стылых покровах зимы,
Кисло-сладкими конфетами по милости Господней
Рассыпаны по телу проснувшейся мари.
Кроншнеп, как на ходулях, по ко́чкам выгребает,
Его за́гнутый клюв солому ворошит.
Он каждую весну в ту землю прилетает,
В преданности Родине он не согрешит.
Зима уже прокашляла последние приветы,
Меж оконных рам букашка проползла,
А страстное желание разболтать секреты
Меня уже распёрло с самого утра.
Вчерашний тёплый вечер тени заплетали,
И от страха поцелуя в сердце стыла кровь.
Говорят, что чувства тоже измеряли,
Только как линейкой вымерять любовь?
А ночью в небе лебеди кричали,
И, как казалось, прямо надо мной.
Они меня, наверно, поздравляли,
Что до одури влюбленным шёл домой.

Помойка

Зачехлите звёзды над Кремлём,
Заколите звёзды на плечах.
Душат наслюнявленным узлом
Голодомора в чёрных лагерях.
Чудеса творятся в перестройку:
Сняли самый главный караул.
А тут хлеб и кашу валят на помойку,
Ей и искушает демон Вельзевул.
Стальная сетка на столбах бетонных,
В локалку даже мышь не прошмыгнет.
Тухлая отрыжка из кишок голодных,
Вот-вот – и первый на помойку поползет.
Выблядки ежовские голодом ломают.
Прыгает по куче жирный воробей,
Крысы, обожравшись, песни распевают.
Сытно на помойке, но не для людей.
Назавтра пить откажутся давать,
В периметре построятся солдаты.
Всего-то надо было – поддержать
Избрание завхозов в депутаты.
А паренёк высокий и культурный,
Что мёрз у мавзолея на посту,
Теперь обычный лагерный конвойный,
Несёт заварку старому вору.

Святой

Дед сегодня вытворяет чудеса:
Под украи́нскую наливку «Спотыкач»
Он в мутных бликах медного Креста
Всем увидел тысячу удач.
Он был доверенный кудесник
И потихоньку слову Божьему учил,
И был совсем не пролетарский буревестник,
И только о надежде говорил.
Он, может, тоже был не без греха,
Славянский брат с глазами голубыми.
О Божьей милости он повторял слова,
Встречаясь с безнадежными больными.
Блаженный, за своим смирением
Прошёл дорогу тюрем и войны.
А вот сейчас за каждым к небу обращением
Молил во благость чьей-нибудь души.
Когда забили в барабаны братоубийственной войны,
Он понимал, что победителей не будет,
Но не понимал, за кем Славянский Спас нести,
И с кем там Божье благоденствие пребудет.
Он замолчал, как соловей в неволе,
Потух в глазах и заболел душой.
И в час полуденный в цветущем русском поле
При ясном свете отошёл Святой.

Ни о чём

Частое моргание, никчёмный разговор,
Наградой за старание – в картах перебор.
Хлопают в ладоши на выводы докладчика,
А на грудях у барышни – советская геральдика.
В приёмке стеклотары мается толпа
В похмельных испарениях и грохоте стекла.
У маленького братика болячка на руке,
Он скулит и чешется от этого Пирке.
У бабушки в трамвае украли кошелёк,
А пионеры строем шагают на урок.
В первомайский праздник сыто и светло,
Когда на корку хлеба сгущёнки натекло.

Когда

Когда стоишь босой в промёрзшем поле,
В окружении голодного зверья,
Твой палец – на курке свободы воли,
Если рядом не предавшие друзья.
Когда упавший снег, как саван погребальный,
На заплёванную землю опустился,
Я вползаю в тонкий мир астральный,
Где мой ангел-охранитель затаился.
Почему-то жар костра совсем не греет,
Хотя кожа пузырится от огня.
Что внутри сломалось и дряхлеет
Без слез и криков изуродует тебя.
Когда уже плевать и растереть,
Что приговор тебе выносит сталинист,
И безразлично – слышать и смотреть,
Что твоего ребёнка лечит атеист.
Когда жертва презирает палача,
Уходит мир привычного комфорта,
Но ровно разгорелась поминальная свеча,
А бабочки вспорхнули с праздничного торта.
Когда закончится словесная пурга,
И ты меня прикосновением разбудишь,
Я помолюсь и за себя, и за тебя.
Не осуди, и не судимым будешь.

Другу

Мне тогда почти исполнилось шестнадцать,
После восьмого выгнали за то, что был зубастый.
А ему почти подкралось восемнадцать,
Он был с белыми ресницами, рыжий и вихрастый.
На пальце перстень с розовым кристаллом,
В губах мундштук от папиросы «Беломор».
Он явно был отвергнут комсомолом
За чуждый коллективу кругозор.
Мы оба выросли средь уличных помоек,
В бараках довоенного комфорта.
Там было видно, кто по жизни стоек,
И тех, которые совсем другого сорта.
Ему ничто не было кисло и не остро,
И в водке его было не унять,
Но только он доходчиво и просто
Сумел поведать, что такое мать.
Он песни пел на простенькой гитаре
О правде и умении простить,
О том, что не сторгуешь на базаре,
И чтобы дружбу не случилось хоронить.
Зачем же ты ослаб и уступил,
И к смерти дал себя приговорить?
Спасибо, друг, что главному учил —
Уметь надеяться, поверить и любить.

Часть II. Воскрешение

Воскрешение

Смотрю – деревья ветер загибает,
И всё живое прячется под крышу.
Злой норд-вест со стен рекламу отрывает,
А с ней и театральную афишу.
Дождь нещадно город избивал,
Переполняя русла тротуара.
Я сам себя сегодня не узнал
В грохоте природного кошмара.
Театральная афиша на воде блестит,
Оратория эпическая тонет.
Кому-то жизнь виолончелью прозвучит,
А кому и в колокол позвонит.
Собачка на ветру не может устоять,
Её, наверное, под крышу не пустили.
В такие дни грехом считалось выгонять,
Но где-то эту заповедь забыли.
Через окно всё блекло и размыто,
Я иду собачку выручать:
Мне с детства было намертво привито,
Живое не оставить умирать.
Вокруг меня кипящая земля,
Я в руки принимаю жизни сотворенье
И беру кусок афишного листа.
Для нас троих сегодня Воскрешение.

И тех

Если самое заветное желание —
Куда-нибудь в сторонку отвернуть,
Когда не хочется ни дружбы, ни внимания,
Значит, время наступило от всех передохнуть.
Пусть мир меня сегодня позабудет,
Пусть все будут неприветливы и даже холодны,
Но тогда во мне никто присутствовать не будет,
И я увижу жизнь со стороны.
Чтобы здраво оценить, кого недоглядел,
По кому страдал и над кем смеялся,
Усмотреть своих возможностей предел,
И тех, кого терпеть не мог, и тех, с кем уживался.
Увидеть тех, кто строил переправы,
И кто пришёл, чтобы отравы подложить,
И даже тех, кто языками вырыл ямы,
И тех, кто замахнулся руку отрубить.
Кто чему-то присягал и кому-то клялся,
Не на своих дорогах мозоли натоптал,
Он не казнил себя, когда сдавался,
И лишь в бессилье малодушничал и врал.
Лишь любовь все это сможет одолеть,
Её ничем не завернуть, не засмущать.
Только прожитым не стоит заболеть,
Оттуда ничего не будут возвращать.

Жить-то

Мне вчера на ухо нашептали,
О том, что по долгам придётся заплатить.
Они в свои карманы побольше отчисляли,
С расчётом, чтоб себя не обделить.
И, в конечном счёте, проиграли,
Ведь жизнь, она умеет удивить,
И тем, кто без оглядки крали и стяжали,
От щедрот пеньковый галстук подарить.
Вокруг Петрушки звонят в бубенцы,
Им расписали скоморошьи роли,
У них в карманах медяки и леденцы,
И сегодня их вожжами не пороли.
Назвав давно забытые пароли,
Из глубин до первородной пустоты,
Ко мне во сне пришла свобода воли,
Уставшая от бренной суеты.
Пришла напомнить, кому надобно служить
И за что крепче надо обнимать,
И что ей многим есть что предъявить,
И их она пришла учить страдать.
Кто, лакействуя, набил себе мозоли
И пытался медяков поднакопить,
Тот отказался от свободы воли,
А, значит, просто отказался жить.

Для тебя

Весна уж как-то робко наступает,
То запарит, то опять похолодает,
Но муза пробуждения чакры открывает,
А ночь ещё пока прохладу выдыхает.
Воробей на крыше с зайчиком играет,
Зайчишка его тонкие ножки согревает.
Утро задышало, и кругом дурман,
На абрикосе палантин, как розовый туман.
Кисти белые черемух – непорочная фата,
Лёгкий ветер поднимает её нежные края.
Если кто-то крикнет «Горько», засмущается она,
И зальются ярким светом золотые купола.
Если веруешь в Спасение, посиди среди берёз,
В этом месте – избавление от печали и от слёз.
Всем она несёт прощение без укора и суда,
Мира вечного невеста – наша русская весна.
Всё времени подвластно, и кончится весна,
И, как всегда нежданно, наступят холода.
Без всякого сомненья, у мира есть душа,
Которая и будет вместилищем тепла.
Молитесь без причины, любите ни за что,
И помните, что истинно быть всем за одного.
В любое время года пытайтесь превозмочь
Сомнения и страхи, а ближнему помочь.

Первый снег

Первый снег не долетает до земли,
В тягость – говорить и шевелиться.
Назойливо мерещатся шаги
Того, с кем не успели помириться.
За окном туманный силуэт
Осень красками холодными рисует,
А в голове – и не вопрос, и не ответ,
Отчего душа моя тоскует.
Шепот прошлого – холодный, словно рифма,
Которая до срока умерла.
Мне с первым снегом объявилась нимфа,
Она из пережитого случайно забрела.
Краток миг подобного свиданья,
В моей руке холодная рука.
Чему помогут слезы, оправданья
И поцелуй в незрячие глаза?
За ночь снег припорошит поля,
Постельным ситцем ляжет на дороги,
Но не оставит даже лёгкого следа
Образ, сотканный из грусти и тревоги.
Это очень грубая картинка,
Время жить, и время умирать.
Любая жизнь – лишь хрупкая травинка,
Потому спешите вовремя воздать!

Вроде

Откуда взяться разнице в речах,
Всё как бы и созвучно, и понятно:
У этих звёзды на погонах, а у этих – на плечах,
Но многим это, вроде, глубоко отвратно.
Заяц за собой петлю оставляет
На белом девственном снегу,
А кто-то её сам на шею надевает,
Пристроив на осиновом суку.
Ведь, вроде, это рядом – судить и рассудить,
Но только лучше за подобное не браться:
От искушения казнить до умения простить —
Путь, где человеку просто потеряться.
Август – лета чародей, в косу золото вплетает
И сладким мёдом манит за собой,
А к кому-то в это время двери открывает
Что-то в чёрном балахоне и с косой.
Вроде горн кузнечный – основа всех основ,
Колыбель горящего металла,
И пионерский горн из далеких детских снов,
В корнях у них, наверное, общее начало.
Мы ничего уже не в силах искупить
И трусим рвать сорняк в словесном огороде,
Но когда-нибудь придется схоронить
Понятие, что можно как-то «вроде».

Возвращайся

Караоке-стриптиз бар весь в знаках препинания,
Здесь погоды не бывает скованной и мнительной,
Здесь у каждого своя минута ожидания,
И только морда у бармена осталась вопросительной.
Если водка не допита, а песня не допета,
То и в разговоре все слова кривые.
Девушка на сцене совсем уже раздета
И бедрами для всех рисует запятые.
Из дымовой завесы кто-то выплавляется,
Он будет истерично в микрофон орать,
Как будто с того света кто-то вызывается,
Или туда кого-то собрались забирать.
Парни бородатые и девчонки бритые
Что-то курят вкусное, дымя друг другу в рот.
А на сцене мальчики, юбочкой прикрытые,
Исполняют зажигательный фокстрот.
Кто-то отдает, а кто-то получает,
Кому-то не хватает, кому-то передоз.
Каждый по деньгам отдых выбирает,
И каждый получает собственный некроз.
Вечер у воды томный и прохладный,
Нитями багровыми светится закат.
Пусть этот мир не очень и понятный,
Он тебя любого будет видеть рад.

Терпение

Всего одну минуту надо промолчать.
Может, это время тайного знамения,
Которое поможет для себя понять,
Что никто не стоит осуждения.
С ненамятой глины бюста не сваять,
И ничто не сотворялось без терпения.
И можно себя в жизни растерять
Из своего же собственного рвения.
Не бойтесь пауз: это мудрости черта,
В них иногда приходит озарение.
Бойтесь того, что рвется с языка,
Когда приходит разума затмение.
Одному кукушка много накукует
Веры и терпения, царство в небесах,
А у кого-то ведьма душу разворует
И заскрипит песком на треснутых губах.
Пристальней смотрите на себя,
Что от многого поможет удержаться.
Тот, с кого сочится мёртвая вода,
Сам и будет ею умываться.
В терпении движение вперёд,
Спасение от красного накала.
Пусть кто-то прогибается и врёт,
Но судьба не начинается сначала.

Предчувствие

Вы свои пройдите лабиринты,
Разберитесь до конца в самих себе,
Честно разделите волю и инстинкты,
И тогда поймете, на чьей вы стороне.
Умейте без приказов любить и ненавидеть,
Умейте верить в чудо и себе не врать.
Ваша вера породит умение предвидеть
И подарит дар понять и сострадать.
Мир надо увидеть с четырёх сторон,
Встретиться с рассветом и проводить закат,
Коснуться его главных эрогенных зон,
Вот тогда и камни с тобой заговорят.
Камни драгоценные и камни придорожные
Главное умеют рассказать,
Они в тысячелетиях смиренны и, набожные,
Знают, когда их раскидывать, а когда собрать.
Перекрёсток трех дорог, сигнальные костры,
Беркут, как архангел, кружит в облаках.
Никуда не делось предчувствие войны,
Но он уже не путается в собственных следах.
Прорастают из земли сорняки и злаки,
И он уже поверил самому себе,
И потому готов участвовать в атаке,
И пусть теперь гадают, на чьей он стороне.

Расклад

Обручальное кольцо не смоешь в унитаз,
Но его можно выбросить в окно.
Если с головой погружаешься в экстаз,
Многое бывает всё равно.
А возьмёшься что-то объяснять,
А никто не слушает и грамма не вникает,
То начинаешь откровенно врать,
Но это уже тоже никто не замечает.
За окном под утро затявкала собака
И сразу стала враг номер один.
А тут ещё и молния блеснула с полумрака,
Ну, это уже точно надо выпить аспирин.
То совсем не вовремя, а то вообще не в жилу,
Не это подарили, и попутчики не те.
Оторвать бы руки этому дебилу,
Кто так карты разложил на его столе.
Он всегда был парнем то, что надо,
Как хотел, как думал, так и гнул,
Но чего-то не хватило до полного расклада,
И его свой мир же отрыгнул.
Каждому воздастся по заслугам,
Сколько ни берись колоду тасовать.
В игольное ушко не пролезть верблюдам,
Им теперь придётся чакры прочищать.

Слепой

Я выбрал самого седого старика,
Иссохшего под гнётом прожитого,
Спросил, чего звонят колокола,
Будто из ночи кликая слепого?
Старик не был охоч до разговоров,
Но, отвечая на настырный взгляд,
Сказал без уважительных узоров,
Что это всё церковный маскарад.
Давно оглохли души для набата,
И некому теперь седлать коней,
Когда сошла с ума вдова солдата
В разбомбленном приюте для детей.
У стариков болезни, у калек мечты,
Но всем им эту пропасть придётся перейти.
Убитые дороги, сожженные мосты,
А им бы до могилы поклажу донести.
Водка из бутылки булькает в стакан,
Первому слепому наливают.
Ему-то нипочем сгустившийся туман,
Его во тьме надежно охраняют.
Я выбрал самого седого старика
И ждал какие-то понятные советы,
Но он ушёл, не оглянувшись на меня,
Оставив самого искать ответы.

Лекари

По-разному звучат нравоученья,
И не в разуме бывают предсказанья.
Есть мастера развеивать сомнения,
А есть служители актуального сознания.
Она в районе предсказала наводнение,
И караси в полях сожрали урожай.
А соседке с зоотехником – чудные мгновенья,
И те теперь по пятницам ходят за сарай.
Она цитировала Троцкого и Ницше,
Когда лечила старческий запор,
И, сказывают, роды принимала у волчицы,
И знает от безденежья верный заговор.
Она писала Берии записки
И плела петельки с конопли,
И за ворожбу со всех брала расписки,
Даже с тех, кто расписаться не могли.
Она на праздники вывешивала тряпки,
И какие-то значки носила на себе.
Она жила в предписанном порядке,
Вроде до сих пор служа в НКВД.
Если кругом голова, значит Земля круглая,
Если просят подписать, надо подписаться,
Если есть хорошая советчица,
За неё приходится держаться.

Печали

От совершенно непонятных впечатлений,
Которые мелькнули и пропали,
Приходит чувство неосознанных сомнений,
Из которых нарождаются печали.
Печально недоверие во взгляде и в речах,
Когда паузы становятся длиннее.
И тогда одна лишь мысль пульсирует в висках:
Как бы разбежаться поскорее.
Кто умеет разойтись с самим собой,
В ком не просыпались внутренние смуты,
Те всегда с холодной головой,
И не для них смирительные путы.
Не бывают нежными искусанные губы,
Как не бывает золотою свежая листва.
Вы же сами отписали святого в душегубы,
А негодяю дали волю и права.
Когда бессовестный рыдает от стыда,
А блаженный от того стыда хохочет,
Это значит, что свернули не туда,
И нам совсем не праведный пророчит.
Время не даёт, а только забирает,
И мы забудем всё, чего даже не знали.
Но кто это внутри нас настырно сохраняет
Нажитые сомненья и сладкие печали?

Неудобоваримая

Она была во всем неудобоварима,
От причёски до манеры говорить.
Она всегда была откуда-то гонима
И каждую минуту умела удивить.
Казалось, она дышит не как все,
А улыбается, как малое дитя.
Она вредила каждый день сама себе,
Косые взгляды навлекая на себя.
Она могла страдать без слез и причитаний,
А от радостей ревела, не таясь.
Ей невозможно было жить без ожиданий,
Что утрется с лиц любая грязь.
Она, как миг, была неповторима
В стремленье каждому избитому помочь.
Где мера доброты была неизмерима,
Она, казалось, всё умеет превозмочь.
Она в наш мир пришла не восхищать,
Ни манерностью, ни статью, ни ногами.
Её призванье было людям помогать
И раны бинтовать особыми бинтами.
Её убило грязное животное
И уже над мёртвой надругалось.
Безмерное добро для многих – зелье рвотное,
И не казнённым никогда не оставалось.

Рубль

Солнце закатилось, сумерки в окне,
Путались зарницы где-то вдалеке,
Куры засыпают, повесив гребеня,
А я сижу и думаю про самого себя.
Скоро мотыльки ринутся на свет,
И мне хочется туда, где правит интернет,
Где утром можно поиграть шариком в пинг-понг,
А вечером сходить на кино «Кинг-Конг».
Я в школе восемь классов похвально одолел,
И мне теперь хотелось больших и важных дел.
Точно не моё – свиней с утра кормить
И сено на покосе граблями ворошить.
Вот сижу и думаю с деревни убежать,
Мне давно пора отсюда когти рвать.
Сейчас себе в дорогу котомку соберу
И, не простившись, кпоезду поутру уйду.
И вот опять мне планы не суждено срастить:
Мне не случилось нужных денег накопить,
И поезд к новой жизни уходит без меня,
Не хватило на билет одного рубля.
Как часто нам чуть-чуть недостает,
Чтоб взять и закатить за поворот.
И если каждому отписан свой удел,
Один из тысячи его преодолел.

Отказаться

Цыганка на базаре на любовь ворожит,
Она вокруг всю нечисть может разогнать,
Но мне уже такое не поможет,
Любовь давно задёшево умеют продавать.
Кто-то пить за упокой даже не решается,
Спрятавшись за скрипку и за барабан.
Посмотрите, заяц мило улыбается,
Значит, лютый волк залетел в капкан.
Аромат семейных уз – тройной одеколон.
Если не совсем готов его вдыхать,
Сильно не кипи и не рвись в обгон,
Пусть пробуют другие, лучше переждать.
Кого-то будут бить кроваво и жестоко,
А кому-то платят за то, что сдал других.
Кто в пустыне грабил мудрецов с Востока,
Те не спасутся от себя самих.
Надо казни напридумывать себе,
Чтобы обходиться без подсказок.
А чтобы верность в тягость не была —
Отказаться от легенд и добрых сказок.
Можно кем угодно оказаться,
Если себя грязью замарал.
И от кого-то трижды отказаться,
Пока ещё петух не прокричал.

Перекладина

С берёзы соки жали каждую весну,
Тыча в неё острыми ножами.
Она была красива и стояла на виду,
Покрытая рубцами, как грехами.
Её никто не обнимал и не жалел,
Вот только раз кукушка прилетала:
Кто-то долгой жизни захотел,
А она всего пять раз прокуковала.
А как-то бабочка на свежий шрам присела
И слезу утёрла нежным хоботком.
А однажды показалось, что ей пичужка спела
Своим пронзительным и нежным голоском.
Из её семени проклюнулся росток —
Её нежное и хрупкое дитя,
И в то же лето вылез маленький грибок,
Такой же одинокий, как она.
Она и это не сумеет защитить,
Когда не может ни кричать, ни воевать.
Всё сумеют истоптать и осквернить,
Когда придут свою нужду справлять.
Я кого-то только тем обижу и озлоблю,
Что на виду, и статью хороша,
Из меня каждый метит вытесать оглоблю,
А я хочу, чтоб перекладину Креста!

Страшно

Сохнут губы на сыром ветру,
Жутко в полушаге от обрыва.
Я её за то не прокляну,
Что с другим богата и счастлива.
Каждый выбирает свой причал,
Даже мёртвая петля преодолима.
Но если ты в свой срок не добежал,
Тоска потерь уже неотвратима.
Кто видел, как целуются цветы,
Обязан распознать в себе поэта.
Пусть жизнь – она из слов и суеты,
Мы все – прозревшие от солнечного света.
Она теперь у золотого блюда,
С губами, липкими от сладкого вина.
Она однажды появилась ниоткуда
И так же в никуда теперь ушла.
Никого не сможешь победить,
Пока вопрос остался без ответа,
И можно только Господа просить
Остановить кровотечение поэта.
Внизу клокочет времени река,
И жутко в полушаге от обрыва.
А тем, внизу, уже наверняка
Понятно, к кому жизнь несправедлива.

Родники

В тряпье на нарах умирал святой,
И где-то в этот час забил родник,
Который послан быть живой водой
Тем, кто ослаб, но до конца не сник.
Туда нет даже узенькой тропы,
Которая к прозрению может довести.
Только по извилинам собственной судьбы
Каждый свою душу сможет поднести.
А я сумел сей путь преодолеть,
Таща свой горб ошибок и стенания.
Мне надо было обязательно успеть
К дарованной минуте осознания.
И в чистом зеркале святого родника,
В не покалеченной ничем картине мира
Я видел маму и ребёнка-грудничка,
Которого она собой кормила.
На воду капнула росинка золотая,
Птичкой сбитая с травинки луговой,
И слабый всплеск, волны не поднимая,
Картину мира делает другой.
В той глади школьный вечер отражался,
В крамольной близости там кто-то танцевал.
Из далёкой юности мне парень улыбался
И будто бы вернуться приглашал.
Я на коленях бы туда добрался,
Чтобы с тем парнем рядом постоять,
Но, как бы я душой ни изгалялся,
Мне ему было нечего сказать.
Я уходил с надеждою вернуться,
Уже придумав для него слова,
Но с того сна я мог и не проснуться —
Неистово в себя тащила тьма.
Святые в заточении в молитве умирали,
Их души превращались в живые родники,
И там одни прозрения искали,
Другие намывали сапоги.
Над лагерным погостом вьюга измывалась.
Святого приказали ещё живым зарыть.
Колючим снегом плоть в доспехи одевалась,
А губы звали ближнего любить.
Небесный гость прикрыл ему глаза,
И белое крыло легло, как покрывало.
И где-то застучало сердце родника,
Обозначая новое начало.
А истина на всех всего одна,
Она всегда была ранимой и гонима,
И иволга поёт у родника
О том, что вера в свет необорима.

Весло

Сбрызнутая утренним дождём,
Над клумбой в георгиновых бутонах
Стояла барышня с изогнутым веслом,
В каких-то грязно-серых панталонах.
Она веслом когда-то недобитых
Учила правильные лозунги читать,
А теперь погонит непривитых
Императорскую волю исполнять.
В режимных галстуках и масках
Встречают согнанных на бал,
И все умрут, как в страшных сказках,
Если горнист опять проспал.
Тем, кто не трус и сам себе не врет,
И тем, кто стал ещё сильнее в тесноте,
Однажды эта баба поднесёт
Священное причастье на весле.
Скачут черти на рубиновых углях,
Кадилом раздувается мангал,
Идут эксперименты на полях,
Пока петух с плетня не заорал.
Дамы щеголяют в лабутенах,
Им дела нет до горна и весла,
Ведь если думать о несчастьях и проблемах,
Не соберёшь всю сладость бытия.

Ко Дню народного единства

Ленин фиолетовый на четвертаке —
Плод иконотворческого рвения,
И кучерявый херувим в маленьком кружке
В чине прославления гения.
Баре на дуэлях честью баловались,
А барышни романы французские читали,
А детки в деревнях на земляных полах рождались,
А мужики от голода на пашнях умирали.
Троекуров прижимает Салтыкову,
Все чин по чину на помещичьем балу.
А честь дворянскую, как гнутую подкову,
Вплетают в фигу в карточном долгу.
Песнями елейными империя кормилась,
Патриархи в золоте славят царский двор
И во всемогуществе давно уже забыли,
Что с Богом был когда-то договор.
Они Богом были призваны служить
Затравленному русскому народу,
Когда клялись того одеть и накормить,
И даровать законы и свободу.
Ленин держит в кулаке грязную ермолку,
Он живее всех живых в бреде эволюции.
И ему немного стоит прокрасться втихомолку
И к тому, кто клялся на Кресте,
и кто – на Конституции.

Чешуя

От страшного удара заклинил светофор,
На зебре бездыханные тела.
Стоны, крик и предварительный разбор
В общем шуме позднего утра.
За рулём престижной иномарки
Сидело явно льготное животное —
В блестящем платье с чешуёй русалки,
От сострадания и совести свободное.
Ей не по чину пить под детскими грибками,
Где можно в клумбу с незабудками поссать.
Она лакает всё мужицкими глотками,
Не забывая чешуёй блистать.
Её любовник в Канны не позвал,
Она всю ночь его за это пропивала.
Все будут бедные, кто в чём-то отказал
Любимой доченьке большого генерала.
Тела погибших грузят в труповозку,
А части тел – отдельно по мешкам.
А она, страдалица, уделала причёску
И размазала помаду по губам.
Заряженную скотским эпатажем
Не испугать, не устыдить ничем.
Средний палец с красным макияжем
Она, хихикая, показывает всем.

Страх

Пусть засохшая смоковница снова зацветёт,
И к людям мир утерянный вернётся,
И милосердие друг к другу призовёт
И в душах праведным прощеньем обернётся.
Неисчерпаем свет Божественной любви.
Мы, сотворенные в печали и грехе,
Которым ничего с собой не унести,
Кроме того, что обрели в себе.
У каждого свои пути на перекрёстках:
Кому-то больно, а кому – смешно.
Один всю жизнь кривлялся на подмостках,
Другой в свободу проковыривал окно.
Насущный хлеб, он был всегда мерилом
Любого начинанья и конца,
И физикам, и лирикам – единым ориентиром
В их трактованиях таинств бытия.
Рождение всего – лишь первый вдох,
Когда жизнь тебя из вечности зовёт,
А смерть – последний трубный выдох,
Сигнал тому, кто в вечность заберёт.
Когда дыхание замерзает на остывающих губах,
И уже уходят боли и страдания,
Никуда не делся первобытный страх
Испустить свой дух без покаяния.

А у нас

Тому не разобраться в наших нравах,
Кто на лукавстве строит разговор,
Кто лезет в чёрно-красных балаклавах
В наш «гуманитарный коридор».
Не высеять подгнившее зерно
И не догнать обласканных улиток.
Ты или в федерации дзюдо,
Или в комитете против пыток.
Мы – совсем особая картинка,
Как коллаж от Пабло Пикассо.
Наша жизнь с любой расцветкой совместима,
Равных прав не будет всё равно.
Нам дискомфортно похвалить евреев,
Комфортней кланяться языческим волхвам.
У нас в одном кармане планы против геев,
В другом – кабальные расписки по долгам.
Заискрят в проёме зимнего окна
Дешёвые китайские гирлянды.
Кому-то на закуску – чёрная икра,
Как особый метод пропаганды.
Если мы ещё кого не побороли
И в воспитании чего-то упустили,
Нам экстренно помогут избавиться от хвори
Комплексы «Стена» и реанимобили.

Сны

Не бывает продолжения у снов,
Всё меняется с момента пробуждения.
Слабеет окрик вещих голосов,
Теряя свою силу убеждения.
Во снах приходит худшая весна,
Холодным ветром догола раздета.
Она ему вас в жертву принесла,
Оставив главное признанье без ответа.
А если снится тараканья суета
В шкафчиках старинного комода,
То это жизнь сквозь пальцы протекла,
Или под утро будет непогода.
Когда приснится черная дыра,
Это значит – в никуда дорога,
Ведь всё накопленное – куча барахла,
А за что держитесь – бесславно и убого.
Если силу снов не превозмочь,
Завоняет времени река.
И окажется, ты был всегда не прочь
С мутных глаз поцеловать козла.
Не бывает продолжения у снов,
Всё меняется с момента пробуждения.
Пусть не бывает мира без углов,
Но мы – не тьмы, а света сотворенья.

Он – тот

Он – тот, кто ежечасно мается в страстях,
Совсем не зная покаянья и смирения.
Он на самых непонятных новостях
Впадает в дикие порывы исступления.
С надуманных проблем в неистовство приходит,
А, глотая дым горящих впечатлений,
В день поминовения на кладбище не ходит
Из своих мировоззренческих решений.
Страсти день в змею перекрутили,
И кто-то к вечеру хватается за ствол,
А кого-то водкой сильно возбудили,
И обязательно случится произвол.
На дороге пробки и заторы
Испили все остатки терпежа.
Кому нужны полемики и споры,
Когда идёт с реальностью холодная война?
По телевизору о главном разговоры:
Как сделать так, чтоб не увяла красота.
А вокруг мостят всё новые заборы,
За которыми – сошедшие с ума.
Он – тот, кто постоянно мается в сердцах,
Удручённый нравами потомства,
И бесконечно тянется в речах
Приторная жвачка недовольства.

Позы

Он тёмный профиль Лошадиной Головы
В созвездии Ориона зауздал,
А чтобы не случилось ядерной войны,
Дьявола в блэк-джек переиграл.
Ничего, конечно, не было на деле,
Но он такие позы принимал,
Что реальность забивалась в узенькие щели,
Когда к себе он бровью подзывал.
Учитель, сотворитель и воитель,
В его персте вся мудрость бытия.
А в его позе – главный указатель,
Как добежать до пятого угла.
Он – главное лицо с картины «Крик»
И Прометей, прикованный на Фише.
Он в суть вещей так глубоко проник,
Что смотрит вниз, а видит всё, что выше.
Зараза властвовать и завтра предрекать
Много бед и горя натворила,
Но тот готов любую позу принимать,
Если безнадега разума лишила.
В тенях психиатрических больниц,
Где варят кашу из тоски и безразличия,
Не пропусти своих знакомых лиц
С диагнозами «мания величия».

Вопреки

Всё вошло в традиционные устои,
Это то, что нас сплотило и спаяло:
Ритуальные обряды и поминальные запои
Долгими годами людей объединяло.
Бифштекс в тарелке хлюпает в крови,
И только муть в зеркальном отражении.
Ты уже вершина пищевой цепи,
А, значит, гордость в историческом прочтении.
И, вопреки традиции, она не умерла,
Укрывшись за почётным караулом.
Не будет за неё поминок никогда,
И значит – продолжительных загулов.
Ум, честь и совесть прожитой эпохи
Где-то схоронили втихаря,
А кумачовый стяг, без слёз и суматохи,
Был на помойке по исходу декабря.
Хитрое враньё, что все за одного,
Никому теперь могилы не копают,
А в целях гигиены и вопреки всему
В печи крематориев толкают.
Ничто не станет силуэтом в облаках,
Что было предано языческому страху.
Дым ляжет грязью на асфальте в городах,
А это не читается «Прах к Праху»

Если

Я, наверно, правильно живу,
Если, как иные, деньги из бюджета не краду.
Я, наверно, правильно живу,
Если в подворотне детям белый порошок не продаю.
Я, наверно, правильно живу,
Если старикам лекарств фальшивых не тулю.
Я, наверно, правильно живу,
Если немощным на праздник гроши раздаю.
Я, наверно, правильно живу,
Если и последнего куска не заберу.
Я, наверно, правильно живу,
Если скажут – отвернись, ещё и промолчу.

Часть III. Мамка

Мамка

Из ручья кобылка напилась от пуза
И собралась тихо умереть:
Ей жизнь уже давно была обуза,
Ей не хотелось больше на белый свет смотреть.
Она к мамке жалась на гнилых дорогах,
Сжимаясь от свистящего кнута.
Так они тащились по полям в обозах
В роли грязного поклажного скота.
А ночами мамка от зверей спасала,
И в безлунной стылой темноте
Она её собой от волка закрывала,
Яростно стуча копытом по земле.
Мамку убивали на её глазах,
Она жилы порвала, вытаскивая пушки.
Её нагайками забили люди в лампасах,
И кровь с ещё живой нацеживали в кружки.
Потом обгладывали мамку у костра,
С отрыжками и матами жевали.
Вот эти люди брали города
И сотнями друг друга убивали.
Кобылка слёзы не умеет подтирать.
В неё две пули исхитрились прилететь.
И пока ещё не стали добивать,
Она мечтает тихо умереть.

День Рождения

А завтра был бы и у мамы день рождения,
Она жила под знаком Близнецов,
Но все отмерянные для неё мгновения
Были временем языческих жрецов.
Никто не пережил положенного срока,
И каждый сам примерит на себе,
Что нет в своём отечестве пророка,
И что мы просто гости на земле.
А дети самой дальней подворотни
Курили папиросы при луне,
Которые сшибали у дворовой блоти,
Щеголяющей в отцовских галифе.
Шпана себя готовила к войне,
И в мыслях смело рвалась умирать
За лучшую страну на всей земле,
Ну, и, конечно, за родную мать.
Над праздничной колонной – портреты мудрецов,
Они теперь решают, кем завтра быть тебе,
Но, по правилу кровавых праотцов,
И тебе отыщут место на войне.
А завтра был бы и у мамы день рождения,
Она жила под знаком Близнецов.
Я для неё одной хотел спасения
Среди лазурных райских берегов.

Предчувствуем

Лёд с задубевшего асфальта только начал отмерзать,
А мы все уже предчувствуем тепло
И чувствами пытаемся холод отгонять,
И нам на улице без шапок хорошо.
Нас предчувствие всегда опережает.
Только смотришь за дрожащим поплавком,
А себя уже надеждой забавляешь,
Что закусишь рыбным пирогом.
Предчувствие толкает на поступки,
Оно настырно гонит в никуда,
Иногда страданья превращая в шутки
И оставаясь рядом навсегда.
У нас не рукоделие, чтоб заранее знать,
Что и в какую петельку будем продевать,
В жизни надо правильно срастить и разгадать,
И то, что нажил лучшее в себе не растерять.
Пока вокруг – озноб и непогоды,
Ещё рассвет не крикнул петухом,
А мы, уже в предчувствии свободы,
Начинаем строить новый дом.
Космос как предчувствие – это не для нас,
Нам бы вкусной жареной картошки,
Да родной шипучий хлебный квас,
Да сливочного маслица по ложке.

Пригляд

Ржавая решётка, реснички на окно,
Значит, правосудие свершилось.
Здесь потихоньку выцедят из крови молоко,
Чтобы всё по протоколу получилось.
Эта мачеха тебя и воспитает.
В дверях глазок, как жало у змеи,
И кто-то в эту дырку наблюдает,
Наверно хочет хлеба занести.
Кому-то на ночь места не хватило,
Те будут спать в проходе на полу.
И тебе не от чифира кишки усладило,
Ты просто сквозь решётку высмотрел Луну.
Она ведь тоже светит для пригляду,
Но никто не сможет в душу заглянуть.
Приговор в суде читали, как балладу,
И ничего теперь не развернуть.
К щёлке под дверями мышка прибежала,
А коридорная крадётся, семеня.
А где-то далеко музыка играла,
То ночная скрипка пела для меня.
Пускай Шопена больше не играют,
И баландёр половником стучит,
Пацаны для мышки крошек набирают:
Она с воли с весточкой спешит.

Ветка абрикоса

Не успела распуститься ветка абрикоса,
Заломленная пулей с вражьего ствола.
В такие весны не бывает медоноса,
Не родят гречиху минные поля.
Злобно трубы ангелов завоют,
И хлынет с неба мертвая вода.
А двери Рая навсегда закроют тому,
Кто брата принимает за врага.
Аисту осколком ноги перебило,
А он все-таки пытается взлетать.
Нам одно и то же солнышко светило,
А вот теперь настало время умирать.
А убитым даже днём темно.
И тризну древний колокол затянет,
А птицу ветер вздыбит на крыло,
И она с криком вдоль Днепра потянет.
Но всё равно прозрение придёт,
Но братья из могил уже не встанут.
Но кто, по Божьей воле, не умрёт,
Однажды их молитвою помянут.

Слабоумие

Бывает всё не так, как показалось,
Но не всегда, конечно, это выяснялось.
Но вдруг надпись на заборе правдой оказалась,
Хотя явно слабоумными писалась.
А те ведь больше доверяют миражам,
Когда кажется пустым наполненный стакан.
У них и пайка хлеба превращается в таран,
И у каждого под койкой припасен уран.
Вон тому на родине памятник поставят:
Он войну в Европе предсказал.
А того пешком до Луны отправят
За то, что все загадки разгадал.
Всем доктора давали сроки и прогнозы
И щедро врачевали каплями от грёз,
Но там всегда, похоже, были передозы,
Потому подушки и мокрые от слез.
Кому на сладкое больное со здоровым?
Здесь из отравы сдобы напекут,
Когда старое едва облепят новым,
И это блюдо Кобой назовут.
Из этих, когда надо, никто не промолчит,
Но разум, угасая, требует почтенья.
Пусть никто и никого не победит,
Но надпись на заборе требует прочтения.

Лукаво

Соседская собака мимо пробежала,
Она его теперь не узнает.
А кошка на заборе дико заорала,
Как будто бы попала в переплет.
Его как-то незаметно обобрали,
Лукаво напросившись в душу заглянуть,
А оттуда хитростью главное забрали,
Сумев без спроса детство утянуть.
Тут же замолчали симфония взросленья,
Доверие к поступкам и вера в чудеса,
Зато запели демоны сомненья,
Расписание старенья и неотвратимость зла.
Надо обучиться манерам, чтобы выжить,
Картинно обнимать злодея и врага,
Уменью ради золота раздеть или унизить
И пытаться в друге углядеть врага.
А потом лукаво убеждать себя,
Что не служите насилию и злу.
В сено превращается зелёная трава,
И дрова в костре – в холодную золу.
То, что с нами родилось, с нами и осталось,
И оно до смерти сможет послужить.
И ему издалека детство улыбалось,
С надеждой, что чему-то сумело научить.

Петух

О нем писали три евангелиста,
По его крику трижды предавали,
И с той фигуры драчуна и скандалиста
Славяне свои сказки начинали.
Он спас семинариста Хому Брута,
Принудив всю злую нечисть отступить.
И лишь он решает, когда пришла минута,
Чтоб мир для новой жизни пробудить.
Его и кличут в Украине «Будимиром»,
И вышивают на девичьих рушниках,
Ему пришлось пожить и в жертвах, и в кумирах,
И чьей-то ставкой в уличных боях.
Его именем порочного назвали,
И пытались бить из баловства,
Но только он в веках не приручался
И не прислуживал, как пёсик у крыльца.
В страстях Пасхальных – это символ воскрешения,
Когда он кличет новую зарю.
Не пропустите эти чудные мгновения,
Он вам пророчит лучшую судьбу.
И это не бескрылая птица Гамаюн,
Из Рая залетевшая сюда,
Это не крикун и не трибун,
Он один из глашатаев Страшного суда.

Счёт

На собранье комсомольцев собирали,
Тех, кто хорошие, их сразу подсчитали,
А остальных по подворотням с собаками искали
И в деревенский клуб пинками загоняли.
Президиум почётный сначала выбирался,
Но, видно, тот вопрос давно согласовался.
И секретарь с района вкрадчиво и вежливо
Выдвинул в президиум Леонида Брежнева.
А на сцене за столом сидели активисты:
Доярка, лучший птичник и братья-трактористы.
Они свою деревню прославят на века,
Особенно доярка, безвинна и чиста.
В зале комсомольцы, набычившись, сидели,
Их школа и родители когда-то проглядели,
Теперь их по макушкам взялись посчитать,
Наверное, собрались воспитывать опять.
Всё у них сумели подсчитать,
Даже тех, кому доярка не успела дать,
Центнеры пшеницы, бидоны с молоком,
Не зря деревню звали Левым сапогом.
Здесь всегда по осени считают
И прописные лозунги строго исполняют.
Деревню воспитают на безбожный лад,
Ведь главное – статистика и правильный доклад.

Только-только

В ночь со Страстной пятницы на страшную субботу

Только-только корни соки поднимают,
Но ещё не время мастерить подвой.
Пушки ошалело по домам стреляют,
И бандуру глушит миномётный вой.
Только-только в печке калачи дозрели,
И, видно, в искупленье придуманной вины,
Позднею зимою, в ранние капели,
Поднялось из гроба чудовище войны.
Только-только умер раненый ребёнок
В выцветшей пилотке с красною звездой.
Жмётся к своей мамке белый жеребёнок,
А та пала на колени, с разбитой головой.
Только-только в вышине тучи разорвало,
И солнышко с небес правду запросило.
Оно многих осмеяло, многих ослепило,
Только главное, похоже, пропустило.
Только-только с водкой подняли стаканы,
Собрались по традиции убитых поминать,
Но опять в атаку гонят барабаны,
Видно всем сегодня придётся умирать.
На колокольне пьяный дьякон завопил,
Что скоро тьма отделится от света,
А те, кто братской кровью руки обагрил,
Сами не дотянут до рассвета.

Как будто бы ДА

Нежных чувств и откровений пройдены дороги.
Мысли стали примитивны и убоги.
Под музыку увядшей красоты
В иней обряжаются последние цветы.
В таинственной вуали миражи,
Ибо те, кто были нужны, не пришли.
Из того, что нажили, крохи сохранили,
И себе удавочку сами смастерили.
С собою проще рассуждать о собственной хандре,
Когда весь мир не успевал прислуживать тебе.
Кто свободным быть хотел, Крестом не осенялся,
А кто сильным быть хотел, Хлебом не вкушался.
А тот, кто нас судил, пускай-то и ответит:
Почему предателям Солнце тоже светит?
Лопнула струна, и сломана стрела,
А жизнь ведь для чего-то же была?
Наверно для того, чтоб яблоня цвела,
А может для того, чтоб сын обнял отца.
А может, чтобы знать, кому везут дары
Бредущие в пустыне мудрецы.
Ей говорили: Ничего не сбудется,
Того, что было, больше не получится.
Она в ответ так чисто улыбалась,
Как будто нежность к сердцу прикасалась.

Рыжая рябина

На смерть М. Цветаевой

Рыжая рябина за окном пестрела,
Вдалеке на Храме купола блестят.
От того и воля к жизни ослабела,
Что на душу много клеилось заплат.
Люди не напишут правил совершенных,
И очень многолики проявленья зла,
Но кому-то шепчут голоса блаженных
Из подгнившего могильного Креста.
Падает последний рыжий лист с рябины,
В линиях дождя поблекли купола,
Слезы на глазах уже неразличимы,
А внутри еще колотится война.
К родительской субботе дождались ненастья,
Тучи в небесах описывают круг.
Чаша золотая терпкого причастья
Вдруг упала наземь, выскользнув из рук.
Ягоду-рябину свадьба расклевала,
На веточке вальсирует невеста снегиря.
Под старую гармошку грусть музыку писала,
И кто-то звонит в колокол ночного фонаря.
Кто оплеван был за честь и добродетель,
Тому явилась божья благодать,
Теперь он сам себе оракул и свидетель,
И смерть его не властна напугать.

Идеал

Она была воздушной, как пылинка,
И сладоуста, как скрипичный ключ.
Написанная музыкой картинка
Земли касалась ножками чуть-чуть.
У дивы были худенькие плечи,
Осанка балерины и бусы на груди.
Кто-то неземной готовит эти встречи
На перекрестках бренного пути.
Мы как-то невзначай руками повстречались,
И в звоне хрусталя и серебра
Бездонным поцелуем повенчались
В тумане голубом, как бирюза.
Но быстро появилась жгучая горчинка:
Птичка была жадна и хитра.
Ей в плен попался новенький мужчинка,
И она жадно отрывает от этого куска.
Крутилась на ребре монетка золотая,
Её не одолеют сомненья и озноб.
Она за просто так, красуясь и порхая,
Ещё сколотит не один сосновый гроб.
Тени наползают к небесному причалу,
Заслоняя звезды Млечного Пути.
Не рвитесь кланяться любому идеалу,
Вдруг это порождение Ехидны и змеи?

Братское

В ту ночь догхантеры собак поубивали,
А утром братья в школу не пошли.
Они ноябрьскую землю ковыряли
Совками, что в песочнице нашли.
С землёй примерзшей плохо получалось,
Но могилка медленно и верно углублялась.
Их ни отчаяние, ни холод не пугали,
А с неба первые снежинки пролетали.
В том овраге на тряпье солдатик бомжевал,
И тех собак, незнамо чем и привечал.
Он, если в слабоумии в беспамятство впадал,
То всё равно своих солдат в атаку поднимал.
Солдат под утро умер среди своих собак,
Смерть его поймала в атаке на Рейхстаг.
Брошенные тряпки собаки сберегли.
Крысиную отраву туда и принесли.
Братишки стылыми ладонями и холмик нагребли,
И, сутулясь не по-детски, к жилым домам ушли.
Лишь осталась на листке надпись краткая:
«БРАТСКАЯ».
Отгремят ворота ржавыми замками,
Умоются дороги снегами и дождями,
И воскресится БРАТСКОЕ с молитвами Мессии
У маленькой могилы на краю России.

Птица Какаду

С краю римского подворья клёны голые стоят,
Скинув медные доспехи, они мёрзнут и молчат.
Даже листья под ногами ничего не говорят,
Они слиплись и намокли, от того и не шуршат.
А на скамеечке событий и курьезов
Кутался в пальтишко Димка Каракозов.
Тот, который стал примером для людей,
Чтобы те не покушались на царей.
Этого злодея на людя́х казнили,
Но даже бабушки слезы не проронили.
Будто знали, что он в ад не попадёт,
Но и в райские ворота не войдёт.
Там, где цари помазаны на право
Подбирать, что хочут, под себя,
Где не подлезешь к ним ни слева и ни справа,
Там не закончится гражданская война.
Чтобы власть свою не потерять,
Они будут ещё вешать и стрелять,
Будут бить, пугать и выселять,
Чтобы дальше ублажаться и стяжать.
На перроне красный флаг и гусеничный лязг:
На платформы грузят полк в Новочеркасск.
На погоне у майора – птица Какаду,
Она всем места бронирует в аду.

Утром

Собаки ранним утром из подъездов выбегают,
У них уже полнейший передоз.
Кого-то мамы в школу собирают,
А у кого – похмельный коматоз.
Город просыпается с трудом,
Простудно дизель не прогретый расчихался.
Кто-то плакал за зашторенным окном,
А кто-то неумело размечтался.
Ночью телефон не прозвонил,
Значит не случилося несчастья.
Под одеялом папа маму полюбил,
Это – раннее супружеское счастье.
Стайка голубей на соседней крыше,
Они нагадили на красный Шевроле.
А коты забраться норовят повыше,
Пока собаки роются в земле.
Дворник очумелый ведрами гремит,
Лифт скрипит на десять децибел.
Может утро не поёт, но и не молчит,
Дню давая правильный задел.
Житель городской, вечно уплотнённый,
Кому-то контингент, кому – электорат,
В пробке нескончаемой, от мира отстранённый,
С детства приучался, что сам и виноват.

Вечером

Улицы вечерние в неоновых огнях,
В жёлтых поворотниках и красных стопарях.
По зебре пешеходы туда-сюда снуют,
С детсадовской продленки детей домой ведут.
Судья на Мерседесе от суда отчалил,
Он сегодня много народа опечалил.
У сварщика с завода плановый пикник,
Он сегодня от души зальет за воротник.
У подъезда бабушки мерзнут на скамейке,
Их от возраста знобит даже в душегрейке.
Они заявку сочиняют местному провизору
И выясняют, кто же врет им по телевизору.
А девчонки-секси намылились по клубам,
Им и в мысли не придёт заниматься блудом.
Им хочется любовь верную и чёткую,
Потому и юбку надевают самую короткую.
У кого-то с вечера рифма не пошла,
Кто-то тупит в чертежах нового моста,
Кто-то чем-то запрещенным сытно угостился,
А мимо батюшки прошёл – и не покрестился.
Очень многоликий вечер городской,
Где-то не пропустят и прижмут толпой,
Где-то отвернутся, вроде не узнали,
Но лишь бы только люди себя не потеряли.

Письмо

Яблоко последнее с ветки оборвалось,
В линиях неровных мутное окно.
В музыке дождя – тревога и усталость,
И осталось недописанным письмо.
Тогда ещё звучала песня залихватская,
А осень – дочь внебрачная лета и зимы —
Рыжая, грудастая, румяная и страстная
Уже несла на коромысле стылые дожди.
Сморщатся в гербарии желтые цветы,
Им будет всё равно, где солнце, где дожди.
А кто страдал о лете, ты или не ты?
И кто его просил простить и не уйти?
Умным наплевать на поздние рассветы,
Молодым – что пар шипит, что бродят сквозняки.
Вот только растревожились поздние поэты,
Которые уверились в бессмертии души.
Первая позёмка на рюмку забрела,
Тихонечко прокралась, как ты тогда пришла.
Но дописать письмо душа не замогла,
Когда на том конце зовут в колокола.
Жизнь сама постскриптум написала,
Про то, что в тысяче исхоженных путей
Тебя ничто ни разу не пугало,
Потому что сохранил друзей.

Опыт

Опыт не становится проклятьем,
И не время ещё камни собирать,
Если есть, кого встречать рукопожатьем,
И кого-то по-отечески обнять.
А если от чужого горя силы прибавляется,
И есть уверенность, что всех переживёшь,
То это для тебя с косой старушка ухмыляется,
А мимо той ужом не проползёшь.
На хозяина собака умная не лает.
Беркут барражирует на главный разворот.
В жизни совершенной свободы не бывает,
И стальная хватка волка разорвёт.
Символ белого движения – юноша корнет,
Всегда надёжно служит горячий романтизм.
Вот, наконец, и выдали из прошлого ответ:
Ещё совсем чуть-чуть, и будет коммунизм.
Может быть судья партийным и трусливым,
И может быть продажным генерал.
Их всех пометят знаком особливым,
Клеймом, чтоб каждый сразу узнавал.
И не будет опыт как проклятье,
Он в самых тёмных лабиринтах проведёт.
И будет счастье прогонять несчастье,
И память белой розой расцветет.

Пришельцы

Сладкой кукурузы картонное ведро
И литр кока-колы для икоты —
Парочка влюблённых забрела в кино,
Встряхнуться от печалей и дремоты.
На экране фантастический сюжет:
Вроде как пришельцы сумели долететь,
Каждый из которых, как в шоу, разодет,
Но нет когтей, и нет зубов – не на что смотреть.
Им совсем не хочется кровь людскую пить.
Все хорошо воспитаны и правильно начитаны,
И даже не мечтают никого убить,
А все их ходы до конца просчитаны.
С экрана эти типы смиренно заявляют,
Что надёжные и честные клиенты.
А хлопья кукурузы хрустят и убывают.
Пришельцы просят ссуды под низкие проценты.
Похоже, тоже в ипотеке настрадались,
И люди стали им бумаги оформлять,
Но, похмелившись, вроде испугались,
Что не сумеют прибыли добрать.
На улице влюблённые пыхнут сигаретой,
Они сумели главное понять:
Что надо быстренько бежать за ипотекой,
А то пришельцы могут разобрать.

Разное

Шелестят смычки скрипичного оркестра,
А рядом грустно тянет саксофон.
В ЗАГС сегодня не пришла невеста,
Остался без оваций Феликс Мендельсон.
Кто плохо скажет про великого маэстро,
Если промахнулся Купидон?
А для девичьего душевного протеста
Исполняет свой хип-хоп Оксимирон.
Ей предложили коридоры квеста
И тёмный вход в семейный полусон,
А ей хотелось, что б была фиеста,
Пусть даже под простой магнитофон.
Тогда все точно знали, кому какое место,
И только в сердце зазвучит бубе́нчиковый звон,
Под детскую считалку «тили-тили тесто»
Будет юной барышне любимый наречён.
Не для того, кто крылья вырастил у папиного кресла
И потреблял драконий рацион,
Из маленького зернышка Дюймовочка воскресла
И расцвела, как нежный анемон.
Когда кругом не греет и не светит,
Ты в страхе спросишь «Быть или не быть?».
Пускай он даже словом не ответит,
Ты не забудь о главном чувстве попросить.

Здоровье

У каждого, наверно, был момент,
Когда хотелось выглядеть иначе,
Хотелось каждый грубый инцидент
Кулаками оприходовать на сдачу.
Мечталось мышцами стальными обрасти,
И бить, как режут газовой горелкой,
Но опыт порасставил точечки над i,
И Сила оказалась грубою подделкой.
Всё потому, что Силу Дерзость задушила,
Стальной характер был сильнее кулака.
Она накачанных железом в ступор приводила,
Но, благо, не у всех она была.
Она водила корабли и укрощала бури,
И лагеря учила бунтовать,
Но на смену глупой удали и дури
Уже спешило время рассуждать.
Ум очнулся из глухого небытия,
Стал главнее дерзости и силы,
Только он – лукавая стезя,
А мысли многолики и блудливы.
Кто от себя когда-то убегал,
Кого свалила панихида и безволье,
Тот будет жить, коль вовремя понял,
Что главное – Духовное здоровье.

Половина

Еле тлеет костёр на снегу,
Иней плетёт по лицу паутину.
Я тебя с собою заберу,
И будет всё у нас наполовину.
Зацветает сирень на моем пруду,
Раскрывает май свою первопричину.
Я сегодня выхожу встречать зарю,
И всё у нас с тобой наполовину.
Летом в час пчелиного балета,
Когда нектар сольётся в сладкую лепнину,
Я стою на тропке солнечного света,
И всё у нас с тобой наполовину.
Осенний день рисует акварели,
Я в золотые краски заплетал рябину,
И мне берёзовые листья что-то шелестели,
И мы опять с тобой наполовину.
Если что-то было, то не без причины,
Тогда всё превращалось в снежную лавину,
Но нас не остановят прежнего руины,
Потому что всё у нас наполовину.
Ещё тлеет костер на снегу,
Иней плетёт по лицу паутину,
Я без тебя никуда не уйду:
Нельзя убить себя наполовину.

Внимание

На холодном подоконнике умерла герань,
Она погибла без полива и внимания.
Наверно, так же в небытие ушла Тмутаракань —
Степной оплот российского влияния.
Что бы ни болтали провидцы и кликуши,
Внимание останется всегда,
Как золотые самородки в австралийском буше,
Редким порождением сегодняшнего дня.
Белку на сосне от холода знобило,
Но она настойчиво сидела и ждала
Бабушку, что хлебные сухарики носила,
А та уже как девять дней тихонько умерла.
На последнее прощание к другу не пришёл,
А он ведь твою пулю принял на себя.
И заботой свою маму обошёл,
Значит, будешь проклят навсегда.
Всегда хоть кто-то, да стоит за переделкой,
Ведь он не зря под крышу убежал.
Его ворот оторочен белкой,
И он себе три века нагадал.
Кто уже достал руками небо,
И кому только во сне мерещится победа,
Не забудь, что даже мёртвая рука
Не выпустит кулёчек скорочками хлеба.

Часть IV. Кто-то

Кто-то

За нарушение множества законов
Его ни разу не сумели покарать.
Он ухитрился обобрать масонов
И казну российскую украсть.
Кто такого сможет одолеть?
Он в сражениях победы отнимал.
За ним и сотне глаз не углядеть,
Когда Иерусалим мамлюкам отдавал.
Он тайком глумился при распятье,
Он в крепостях врагам ворота открывал,
А потом, ревнуя к папской власти,
Индульгенции бесплатно раздавал.
Но он, однако, декабристов испугался
И навязал игру в социализм,
Но скоро так кроваво заигрался,
Что на сцену выполз коммунизм.
Он на Земле везде преуспевал,
Но, чтоб его нигде не забывали,
В орбитальной станции дыру проковырял,
Чтобы все друг друга покусали.
Быть может, он кому-то помогает,
Кто даже буквы его имени неймёт,
Кто плохо день от ночи отличает,
И, ум имеющий, узреет и сочтёт.

Шабаш

Ни мудрости, ни сказки им были не указ,
Они свое читали между строк,
И их самих боялись заговор и сглаз,
А страх пытался обойти наискосок.
Когда они резвились в Куршевеле,
Им топ-модели делали стриптиз,
Офшорный мэтр лабал на виолончели,
А злой Горыныч кланялся на бис.
В коротеньких юбчонках стройные мальчонки
Носили львиную печёнку с кистями шардоне,
А оборотни, ведьмы и шпионки
С горла лакали кислое Катье.
Под водочку – оранжевая сёмга
И бутерброды с паюсной икрой.
Пророки ждут поджарку из Кинг-Конга,
А чёрт – молок из рыбки Золотой.
Царица Савская с Кощеем обнималась,
Мамоне подливает Соломон,
Звезда кино с вампиром целовалась,
И руки умывает Игемон.
У них свои вечери и причастие,
И чтоб под тем себя не осквернить,
Ищите человеческое счастье
В умении друг друга полюбить.

Хорошо бы

Хорошо бы подчинить земное притяжение
И тяжесть атмосферного столба,
Хорошо бы вычеркнуть в скрижалях сотворения
Мешающее жить понятие греха.
Хорошо бы отменить багровые закаты,
Как знаменье смертности царей,
И запретить призывные набаты,
Что заставляют нервничать вождей.
Хорошо бы овладеть всем золотом и славой,
А чтобы это было навсегда,
Вцепиться мертво в скипетр с державой
И на плахе расчленить последнего врага.
Хорошо бы Моцарта в обслугу,
Чтобы реквием на рэп переписал.
И чтобы Афродита выдала услугу,
И Овидий на латыни прославлял.
Хорошо бы запретить радости Пасхальные,
А к себе примерив трон Царя Царей,
Вымарать из памяти даты поминальные,
В цирковых зверюшек превратив людей.
Хорошо не слушать бред шизофренический,
Когда с трибуны травит демагог.
А на маленьком листочке – почерк ученический,
Что вначале было слово, и слово было «Бог».

Живое

Никто ничего нового не выдумал,
Мы то, что было, неумело повторяем.
Кто-то камни по столетиям раскидывал,
А мы их только тайно собираем.
Мы тем событиям и названия не знаем,
А разложение за спасение принимая,
Скоро сами по-собачьи залаем,
Друг друга похотью и бредом ублажая.
Уже низость до небес возвышена,
Наступает эра бесовства,
А честь поругана царями и унижена.
Вот-вот – и грянет главная война.
Сильный тот, кто может жрать подобных,
И только он способен выживать.
Под этим флагом со времён утробных
Объединится нечисть воевать.
А если наши тени среди них,
То надо каяться, не ждать конца времен,
Ведь покаяние – это шансы для живых,
Когда ты можешь быть услышан и прощён.
Припарки для бессмертия готовят для царей
Из пантача марала и пудры золотой,
Но не сделает моложе брадобрей,
Ведь всё живое на одной оси земной.

Дороги и тропки

Широкими проспектами шагает коллектив,
И кажется, что нет других дорог.
Ты кто такой, что разрешенья не спросив,
Пишешь о себе же некролог?
Тому, кто вышел на нехоженые тропы
И говорит про новые мотивы,
Подсыплют яду и подрежут стропы.
Падшие жестоки и ревнивы.
Когда один, истерзанный в проклятьях,
Пытался о спасенье говорить,
Никто не видел дыры на запястьях,
Все лишь друг друга рвались пережить.
Липу медоносную на дрова спилили,
Будут шкуры греть у печки в холода.
Плод грехопадения на флаги водрузили
И завезли в большие города.
Зачумленная дорога петлями идёт,
На ней не спросят, кто ты и куда?
Там каждому по Вере строят эшафот,
А остальным достались голод и война.
Общая для всех в коллективе ложка,
Только отвечает каждый за себя.
Каждому своя сосватана дорожка,
И каждому свои – прощение и судьба.

Измерение

Умных исчисляют по количеству икЮ,
У начальника всегда такого много.
Башковитым быть положено ему,
Ведь он всё время в роли педагога.
Силу мерят динамометром железным,
У них там по ранжиру свой расклад.
А быть могучим – значит быть полезным,
Ведь известно, что у сильного бессильный виноват.
А длинных мерят в сантиметрах и аршинах,
Для них везде не так и не в себе.
А их размерный ряд – в отдельных магазинах,
Где дяде Степе подбирали галифе.
Полных исчисляют в килограммах,
Они рвутся все уравновесить,
А им рассказывают в тех же самых гаммах,
Что хороший человек должен много весить.
Умники и сильные, длинные и полные,
Чтобы жить, учитесь понимать,
Что вокруг приборы электронные,
Которым не пристало личность оценять.
Мы все умеем замечать и поучать,
Но верно не ко всем приходит надобность
Остановиться, потерпеть и промолчать,
Пытаясь смерить свою личную порядочность.

Корзинка

Маленькая лодочка в узенькой речушке
Продирается сквозь ветки ивняка.
В медленном течении булькают лягушки,
И тени обнимают, как руки старика.
В лодочке стоит плетёная корзина,
Какие люди делали всегда.
Вот она – библейская картина:
В корзине – человеческий дитя.
Впереди ещё тоннели и глотки пропастей,
Но он до своей цели доплывет,
Он победит прожорливых царей
И за собой из рабства уведет.
Все главное когда-то повторится,
Цена за кровь, за золото и власть.
И придётся императорам хвалиться,
Как у них служение превратилось в страсть.
Кому гелиотина и расстрелы не урок,
Кто даже не вникал в понятие греха,
Туда в корзинке и плывет пророк
С приговором высшего суда.
Уже на небосводе горит алмазный дым,
Ведь лёд и пламень не дадут обнять себя.
А лодка – в разговоре с берегом речным,
И никто не знает имени дитя.

Ананас

Нас могут оскорбить промежду прочим
И попутно в чем-то обвинить,
Нам между делом могут назначать или отсрочить,
Нас мимоходом могут победить.
Они умеют вскользь наобещать
И попутно завести ребенка,
А потом любые роли отыграть,
Жалобно проблеяв голосом ягненка.
По случаю забыть, как говорил и что,
И, по ходу, с лёгкостью от слова отказаться,
Промычав, что мало ли понаболтал чего,
И от своих же обещаний откусаться.
Просто так промежду прочим наплевать
И небрежно, по-хозяйски, растереть.
Им надо не вникать, не досказать,
И опасаться в стороны ненужные смотреть.
Поступки мимолетные тоже что-то значат,
Они вроде как слова без предложения,
Но по договору тем за них заплатят,
Кто не имеет личного суждения.
Чьи-то лица замелькали на перроне,
Мы день от ночи не умеем отличить,
Да ещё и едем не в своем вагоне,
С расчётом быстренько удачу подманить.

ЗЗЗ

Знак, значение, знамение —
Они живут по правилам
Дневного распорядка там,
Где оформляется в будущее ставка.
Знаки победителей и знаки депутатства,
Партийной принадлежности и разных представителей,
Они свои и у таинственного братства,
Свои и у союза сочинителей.
А вот значение – всегда главнее мнения,
Оно нашу жизнь масштабом заполняет.
Для нас когда-то испекли одно учение,
От него полмира до сих пор икает.
Ну, а знамение съест любое мнение,
Оно душу леденит, а мозги бодрит.
Была звезда, потом пришли затмения,
Но кто-то вновь по-арамейски говорит.
На знаках и медалях посыпалась эмаль,
Значение скукожилось в масштабах.
Знамение будет предвещать лишь войны и печаль,
И арба судьбы трясётся на ухабах.
Никто на блюде благ не поднесёт,
Мы сами должны верить и не верить,
Что нас спасёт, и что переживёт,
При жизни это не узнать и не проверить.

Наследство

Наверное, это люди заслужили:
Этих не пустили, а этих задержали,
Кого-то замарали, а этих оболгали,
А тех вон и вообще вчистую обобрали.
Их быстро развели и застращали,
Тех, что правильно всегда голосовали
И дружно гривами кивали,
С них по беспределу и взыскали.
Изгоев политического блуда
Берутся обложить и отловить,
Из кого-то будут делать лизоблюда,
А кого-то в камере гноить.
Давно пора законом утвердить
Того, кто может миловать или обвинить.
Если хочешь римское правление воссоздать,
Готовься свежие скрижали написать.
Мы сотворены из земного праха,
И только джины вышли из огня,
А император получается из страха,
А страхи – от того, что каждый для себя.
Он от ритуальных барабанов,
От очереди длинной в мавзолей,
От того, что клялись истуканам,
И оскверненья собственных корней.

Монстро

Для маленькой пичужки кот казался монстром,
На личинку мухи поймали карася.
Один жалобно кряхтит, ерзая на остром,
Второй ушами по щекам хлопает себя.
Он пристально смотрел на кости динозавра,
В тумане млели блики фонаря.
Ее до смерти ужасает голос мавра,
И кто-то в монстре узнает себя.
По жаркому песку жуки дерьмо катают,
А качели научились, как маятник, качать.
Время под себя чистят и латают,
В нем свою судьбу пытаясь отыскать.
Ненасытным монстром время обзывали
И все пытались как-то обмануть,
А когда с мощевиков кости выгребали,
Искушались в вечность завернуть.
Маленькой личинке выбора не дали,
И она казнила карася.
В тех местах ночами в койках убивали,
И тоже, вроде как, за батюшку-царя.
Не пугайтесь грязи непролазной,
Бойтесь кровью руки замарать
И, облачив себя личиной безобразной,
Смерть во избавленье призывать.

Ресурс

У фазана повырывали перья из хвоста,
С чернобурки шкуру ободрали,
Сломали ветку у цветущего куста
И весь мёд из ульев откачали.
Нефть сегодня – стратегический запас.
Груздь в холу́ях при водочной закуске,
А зернистая икорка, без всяких там прикрас,
Хоть не в наши ложки, но грузится по-русски.
От волжской осетрины до колымского сига —
Всё стало стратегическим ресурсом.
Он проплывает далеко от нашего стола,
Его лоцманы проводят другим курсом.
На морях не утихают крабовые войны,
И захлопал створками ротастый гребешок.
Они для тех, кто более достойны,
А у нас всего такого очень даже впрок.
Кедры и дубы дорогого стоят,
Их разными дорогами из леса уведут,
Из них потом чего-нибудь настроят,
А нас самих в ресурс переведут.
В пустыне тоже дождики бывают,
А льдины расплавляются весной.
Нас давно, как трупы, черви пожирают,
А у нас – пожизненный запой.

Подножки

Я крикнул – уголька подкиньте в топку,
Чтоб можно было двигаться быстрей.
Я проорал, казалось, во всю глотку,
Чтобы меня услышали верней.
Да плюс ещё кричал: давай, давай!
Мы первые до финиша дойдём.
А мне ответили – нет, дяденька, гуд бай,
Мы на первом полустанке отвернём.
Они покатят на других подножках,
Меня оставив смерти ожидать.
Они жируют на чужих подмостках,
С расчётом, что их некому догнать.
Но я скрипел, кряхтел и матерился,
Чтоб поезд жизни свой не потерять,
Но главное, наверное, молился,
Чтоб себя хватило сил поднять.
И я поднял пары, как поднимают парус,
И злой норд-вест сорвался на меня.
И все, кто рядом, подравнялись в ярус,
А это – не предавшие друзья.
Я с ними двинул в новую дорогу,
И мы летели, обгоняя всех и вся.
И примеряются уже к нам на подножки
Из тех, что на заклание оставили меня.

Ура!

Налейте дешёвой водки,
Залейте с утра глаза,
Наденьте сопревшие шмотки
И громко орите: «Ура»!
Вот уже главная улица
Родного его села,
Здесь он докажет,
Что курица родилась не из яйца.
Реальность, как несварение,
Но есть у неё толкач —
Это пьяное рассмотрение
Очередности главных задач.
И делайте это смело,
Надзирающим глядя в глаза,
Чтоб у тех даже мысль не созрела
Посягнуть на ваши права.
В страстях полуголодных
Сольешься хоть куда,
И народные пляски исполнишь,
И будешь орать в никуда.
От хорошей дешёвой водки
Очень хочется, как всегда,
Залив тоннель луженой глотки,
Орать победное «Ура»!

Буду

Я свои дела отдам в химчистку
И улечу в лимонный Сингапур,
А от себя оставлю длинную расписку
Для утешенья дураков и дур.
И буду двигаться совсем другой походкой,
Чтоб было видно мои белые штаны.
Я буду праздновать с шампанским, а не с водкой
По гранд-отелям южной широты.
На завтрак – мясо тасманийского лангуста,
На обед – павлиньи сердца,
На сладкое – сраженье кобры и мангуста,
И стриптизерши с изумрудного дворца.
Я буду видеть их в дыму кальяна
И ощущать во рту рахат-лукум,
Они прикрыты только шкурками банана,
А на мне от «Живанши» в полосочку костюм.
Я поставлю на рулетку миллионы,
А миллиарды положу в карман.
Мне глубоко плевать на все законы,
Я сам себе правитель и султан.
На лагерном матрасе такие снятся сны,
Что с мозгами и кишками отрывают от земли.
Привет всем обитателям южной широты,
Что вовремя сумели ноги унести.

Они

Новые сапожки у моей подруги,
Стильная прическа и тропический загар,
Она меняет деньги на товары и услуги,
Это самый главный её репертуар.
Кто-то яхту приобрёл, кто-то самолёт,
Кому-то биржа подыграла, кому-то футболисты.
Денежная масса мимо не пройдет,
Её правильно направят финансисты.
Римская динария и американский доллар —
Кушанье с одной сковороды.
Там всегда один и тот же повар
И заповедь «продай или купи»
Если знаете, откуда надо брать,
Все на свете можно откупить,
И что угодно можно преподать,
И перепродажей души отравить.
А вчера пособие по бедности давали,
И в магазинах сразу скидки расцвели.
Так столько разного товара понабрали,
Что даже не сумели унести.
Динарии в мошне, и доллары в счетах,
Там кураж и тысячи оргазмов.
Им незачем молиться о пяти хлебах,
Просыпаясь ночью от голодных спазмов.

Милосердие

Она любила кошек и собак,
Ей с ними целовалось и чесалось.
Для них готовили форель и бешбармак,
Что не пожрали – людям раздавалось.
Открытая и кроткая в душе,
Она училась милосердию у мужа,
Который депутатствовал в гнезде
С лепным гербом Советского Союза.
Он был когда-то комсомольским вожаком
И гуманизму был учён не понаслышке,
С гармошкой, под карьерным куражом,
Стучал чечётку пьяным коммунистам.
А мир её души был нежен и высок,
Он должен быть примером и уроком.
Когда нагадил в золотой горшок,
Подмыться надо персиковым соком.
Он подстригаться улетал в Париж,
Стриптиз смотреть старался на Багамах,
Всегда встречал объятья и престиж
Под грохот в триумфальных барабанах.
Он будет дуть на красные угли
И бормотать слюняво и упрямо:
«О Боже, Царя-батюшку Храни,
Я от него, как Ева – от Адама»

Победителям

Зря в атаку собирались, кончилась война.
Сегодня только пленных целая толпа,
А в блиндаже солдаты и бывшие стратеги
Друг другу на груди колют обереги.
Из них, вернувшихся работников войны,
По закону выжженной земли,
Кого-то ночью обязательно разбудят,
Ведь только в сказках победителей не судят.
На фронтах своих прилюдно убивали,
А здесь, в подвалах, просто в голову стреляли.
Нет покро́вов от бешеных зверей,
Которые прижились в образах людей.
Кто-то кинется в загнившее болото —
От берега до берега рукой подать всего-то.
А кто-то побежит по взлётной полосе,
Но не взлетит никто на сломанном крыле.
Если на скаку разорвана уздечка,
И с верного ствола случилася осечка,
А друг в тебя стрелял из-за угла,
Твоя победа ещё очень далека.
Но, если воли нету без обмана,
Пускай его из небытия обнимет мама,
И пусть она яви́тся молодой,
В голодоморный год – сорок седьмой.

Наёмники

Качает лодку на речной мели,
Джаз играет маленький приёмник.
А мне мерещатся неясные черты —
Возможно, это прошлого наёмник.
Его наёмники – страдальцы и ревнивцы,
На них поминки и блокадный метроном.
Они не палачи, а очевидцы,
Которых мы уже давно не ждём.
Они у всех неотвратимы за спиной,
И в золотой заре, и в звёздной ночи.
Они – за криком и за полной тишиной,
И в буйстве, радости, и когда не будет мочи.
Прошлое настало до твоего рождения,
И в каждом дне, подаренном тебе,
Оно в бегу от миража до озаренья,
Среди людей и в полной пустоте.
А прошлое умрёт после тебя,
Оно не привыкает и не любит.
И каждого хоть раз, наверняка,
В ночи твоим же голосом разбудит.
Мелкая рыбёшка тыкается в лодку,
Что-то пролетело над водой.
Они кого-то душат, ухватив за глотку,
А кого-то тащат за собой.

Голубые розы

Из глубин воображенья тянет запахом весны,
А на улице сегодня – самый первый день зимы.
Логика и мифы рядышком идут,
Кто красивее расскажет, к тому и побегут.
В чем она – картинка сегодняшнего дня,
Что это такое – мир или война?
А может, это просто длительный запой
И головокружение вместе с тошнотой.
Голубые розы в природе не растут,
Однако в магазине нарасхват идут.
Как медное колечко в носу у дикаря,
Бесконечно дорога́ пустая болтовня.
На сказках и легендах в сегодняшнем прочтении
Учимся молчать и кивать в почтении.
И не стоит задавать глупые вопросы,
На этой горестной земле мы все – единороссы.
Наплели петель, как зайцы на снегу,
С расчетом отсидеться в собственном углу.
А ратники уже построились в загон,
Но молчит на Храме колокольный звон.
Кто-то будет в Ламборгини чешуёй блистать,
А кто-то по приказу придёт голосовать.
Тяга к покаянию превратилась в тень,
Но знайте, что для каждого наступит судный день.

Будущего страх

Кто-то на заборе ночью написал,
Не ставя запятых и в слова играя,
Что кто ни разу за страну не пострадал,
Тому не отворят ворота Рая.
Не надо лучше волховать и предрекать,
Драконить и испытывать судьбу.
А лжепророкам надо руки завязать,
Когда их будут обустраивать в гробу.
Очень даже далеко Ангелы от Рая,
Они камни грязные в алмазы превращают,
Они грешных охраняют, но не понуждают,
Вроде и целуют, а вроде и ругают.
Но никому и ничего не предлагают.
Люди сами притворяются делами и в словах,
А если свет от тьмы надёжно отличают,
То сами понимают будущего страх.
Рассказчики, кликуши и провидцы
Будут сладко и прилипчиво вещать.
Кого хотят, припишут в очевидцы,
Кем прикажут, будут восхищать.
Кто-то на заборе ночью написал:
«Верните в ваши прерии бизонов,
А чтобы жизнь в скандал не превращать,
Отдайте весь эфир под мудозвонов».

Налог

Бродит злая байка по Земле,
И её никто не отменял,
Что тот других считает по себе,
Кто за золото идею разменял.
Есть у каждого своя канализация
Для слива нехороших нечистот.
Кому-то смертный приговор,
Кому-то – ампутация за то,
Что не вписался в левый разворот.
Все сюрпризы прячут в рукаве,
В том числе и скорострельный «Глок».
Как острый камень трётся по спине
Невыученный прошлого урок.
Если пинок не выдали бесплатно,
То услугу надо срочно оплатить,
И приходить за нею многократно,
Если себя задумал раскрутить.
А если обещают «Маузер» в подарок,
Значит рядом западный агент.
Среди пришибленных кухарок и свинарок
Тобой был выбран правильный контент.
Он, из миражей и страхов сотворённый,
Из ниоткуда влез через порог,
Сам пришёл, никем не утверждённый,
Кривой психиатрический налог.

Мазилово

Сознанье человека родилось в огне,
В бликах первого пещерного костра,
Когда в тенях на каменной стене
Наши пращуры увидели себя.
Он в тысячелетиях кормил и охранял,
В пространство жизни превращая лёд.
А человек себя хозяином признал
И, набычась, кинулся вперёд.
Дешёвой зажигалкой делают поджоги
Под стальной столовой ложкой для борща.
Мазилово готовят под новые дороги,
В нетерпеже зубами скрежеща.
И конь кубовый засосёт с весла,
И «ханку» двинет по скрипучим венам,
И сразу размягчится голова,
И мир накроет чёрным гобеленом.
Адское мазилово варят на огне
Под плач детей и материнские проклятья.
При этом знают, что на этом колесе
Едут в крепкие могильные объятья.
Город ежечасно «закладка» заполняет,
И в этот дикий дьявольский комфорт
У барыг всегда в карманах прибывает,
Даже если был не первый сорт.

Зашли

Ему последние полгода плохо спится,
Всё время хочется добычу перепрятать.
Сон какой-то нехороший снится,
Что дело на него пытаются состряпать.
Опять под утро снились бойцовские собаки
С добрыми улыбками судебных приставов,
И скрипучий тротуар в серые бараки —
Чрево обитания бандитов и воров.
Зевает утро, моросящее на серого мастиффа,
А он, в трусах и форменной фуражке,
Сам, без землекопов и тарифа,
Вырыл схрон на приусадебном участке.
Натужно тащит оцинкованный сундук
С грузом своих рыночных активов
Очень важный и раскормленный индюк —
Мастер вымогательств и распилов.
Минутой позже в этом же раскопе
Его зароют вместе с кобелём.
Картинка поменяется, как в калейдоскопе,
И всё накроет проливным дождём.
К нему не приставы судебные пришли,
Чтобы себе чего-нибудь отжать.
Его давно в другие списки занесли,
И вот – зашли, чтобы отнятое отнять.

Государь

Обосновал Макиавелли
В своём трактате «Государь»,
Как к власти открывает двери
Из смуты сотворенный царь.
Как он эффектно и цинично
Сумел свой люд за горло ухватить,
При этом обязательно публично
Себя, незаменимого, хвалить.
Он всеми силами пытался возродить
Из прошлого фальшивый реализм,
Понимая, что нельзя не победить,
Если под себя подмять патриотизм.
Цель по-разному приветствует средства,
Когда все танцы – к настроению вождя.
При том, как церковь оболгала небеса,
За добродетель выдавая пагубность греха.
Свита шею гнёт и лицемерит,
А государь – удав и пустослов,
Который на себя любой костюм примерит,
Чтоб защитить своё от затаившихся врагов.
Он сам придумает долги и согрешенья,
И будет тюрьмы до отказа забивать.
И, исходя из собственного мненья,
Пошлёт без колебаний убивать.

Собачий вой Поэма

Скисшая деревня, собачья брехня,
Убитая дорога, телега у плетня.
С недельного запоя такое не приснится,
Что тут, в реальном смысле, сумело раскрутиться.
По деревне, как на праздник, шум и суета,
Купола на Храме рушит голытьба.
В вожаках у них мандатное лицо —
Барышня с наганом, в кожаном пальто.
Она с утра все ляжки заголяла,
Да боевые песни распевала,
Но, случись, ее собаки покусали,
Из засады, подлые, напали.
Все бытье свое собаки голодали,
Их просто для забавы ругали и пинали,
Но сразу чухнув, кто это в пальто,
Они рванули защищать собачье житье.
Комиссарша тут не затупила,
Двух подлюк с нагана порешила,
Но, чтоб исправить этот кавардак,
Из деревни выгнали собак.
А те быстро в стаю посбивались
И недобро на деревню озирались.
Как только вожака себе найдут,
В деревню обязательно зайдут.
В оскверненном Храме плачут образа,
Тлеет, словно дышит, тонкая свеча,
Богоборцы с голоду воздухом икают,
Новый мир в деревне радостно встречают.
Голытьба глумится над скинутым Крестом,
Кто строит жабьи рожи, а кто вопит козлом,
Да и комиссарша в кожаном пальто
Метко отстрелялась в аиста гнездо.
Выпив чайник браги из гнилой свеклы,
Она на сеновале сняла с себя трусы.
К телу комиссарскому очередь стоит,
А она все те же песни голосит.
Это – смычка города с кормилицей-деревней,
А что ещё, скажите, будет задушевней,
Чем пьяное соитие серпа и молотка
На вонючем сене гнилого чердака?
К сапогам прилипли окурки и навоз,
Всю деревню чешет злой педикулёз,
И от этой скверны не спасёт наган.
Бурно отдыхает завшивленный шалман.
Хлопчы побойчее смачно рукоблудят,
А вокруг деревни скоро обезлюдят.
У собак свои задумки на обед,
В вожаках у них волчица-людоед.
Справно отдыхали, если бы не Гоша,
Он был круто накалён для «синего» дебоша.
Вдруг ему узрелась парочка чертей
И шабаш змеиный на буграх грудей.
И колол он их вилами под собачий вой,
Гоша-земледелец был парень боевой.
И пала комиссарша в классовой борьбе,
На своей подстилке, в кожаном пальте́.
Скоро налетели с алыми звезда́ми,
С горячими сердцами и чистыми руками,
Они были ловки шашками руба́ть,
И за комиссаршу шкуры посдирать.
Тех, кто был расстрелян латышскими стрелками,
Почему-то все дразнили кулаками.
И остался только правильный народ,
Тот, который песни нужные поет.
На сельсовете свежий флаг приколотили,
А во дворе с доски трибуну смастерили,
Здесь в главных дирижерах мандатное лицо —
Орденоносец Швондер в кожаном пальто.
Из амбаров хлеб последний выгребают,
Видно, мироедов гнусных добивают,
Вся деревня варит суп из лебеды,
Но точно не для них голодные бунты.
Здесь теперь важнейший из вопросов:
Кто будет первым по количеству доносов?
Сейчас в почете власти запродать
И друга детства, и родную мать.
Здесь звезды на погостах стройными рядами,
Вечный сон не будет больше под Крестами.
Дребезжит осинка жиденьким листом,
Заехали на жительство Гоморра и Содом.
«Кубанские казаки» – главное кино,
Но кто-то есть за кадром, в кожаном пальто.
Кажется, деревни пузо наедали,
Но это режиссеры пыль в глаза пускали.
Тщательно считают в поле трудодни
И лакают брагу из гнилой свеклы,
Гошины потомки с вилами шныряют,
И собаки воют, вроде что-то знают.
Тем, кто раньше водку кровью запивали,
Им сейчас в газетах глазки вытыкали.
Идеологически предатели разбиты,
К ним теперь применят меры соц. защиты.
Тот, кто баб беременных с нагана пострелял,
В камере углы от страха обдристал.
Бывший маршал тоже слюни распустил,
Он людей в Тамбове газами травил.
А дракон на троне злобно ухмылялся,
Он непонятно с кем полночи прошептался,
А потом забылся в беспокойном сне,
Мысленно готовясь к мировой войне.
Когда в деревню танки заползали,
Кто был натаскан предавать – они предали,
На сельсовете новый флаг приколотили
И старую трибуну подновили.
На ней теперь с повязкой говоритель,
Новых правил яростный ревнитель.
Его собаки, падлы, покусали,
Все галифе на заднице порвали.
Гошины потомки с острыми вил́ами
И собачья стая с такими же зубами,
Эти не умеют шкурой торговать
И за свою землицу будут воевать.
Солдаты умирали, пощады не просили,
А мамы на коленях бороны тащили,
Мальчики тушили огонь на чердаках,
А девочки стирали бинты в госпиталях.
Вот такая армия и выгнала врага,
Только она красной вовсе не была.
Флаг на сельсовете ладят обновить,
Но собаки не остались с красным флагом жить.
Аист над деревней высоко летает,
Этот неба вестник что-то выжидает.
Грязными руками хлеб не замесить,
Есть на свете нечто, что нельзя купить.
А красные настряпали все, чего хотели,
Годы, как синицы, в небо улетели,
Отцвела деревня, как в болоте мох,
Может это выдох, а может быть и вдох.
Митру патриарха выдают в прокат,
А рясы – как подстилки под поповский зад.
К алтарям сползлись режима иждивенцы,
Верой торговавшие иуды-обновленцы.
Храмы безголовые заросли бурьяном,
Вера своих предков признана дурманом.
Души пожирал советский модернизм,
Красными гвоздиками расцвел социализм.
А перевернутую лилию на кладбище сваяли.
С тех высот ударно, сутками, вещали,
На примерах прошлого снова жить учили.
И собаки подлые от досады взвыли.
Они брюхом чуяли это божество —
Швондера с наганом, в кожаном пальто.
Видимо уже прижился навсегда
Гардероб из кожи, стиля Октября.
Те, кто в тему говорил, тех и награждали,
И при этом, для страховки, жарко целовали,
Все писали рапорта и, конечно, врали.
Новой общностью людей все это прозвали.
Главные сатиры и их госаппарат
Кушают под водку кабаний карбонад.
Этим пассажирам в черных «членовозах»
Очень не по чину думать о колхозах.
Их кайлом тяжелым надо наградить
И северные реки услать поворотить,
Из деревни выгнать красный сельсовет
И собакам кинуть кости на обед.
Но эти гады лучших сумели затравить,
И по закону жизни с них надобно спросить
За ту дверную ручку с веревочной петлей,
В которой отцвела рожденная зарей.
Может быть, и будет суд наш справедливым,
Но только никого не сделает счастливым.
Пусть в аду коптится черная душа,
Согласно приговору Высшего суда.
Белая береза в кроне золотой
Дребезжит листвою под собачий вой,
Пеночка-веснянка над гнездом рыдает,
Гадюка в черной коже птенчиков глотает.
Перестала певчей быть пеночка-веснянка
И забыла навсегда, где скатерть-самобранка.
Теперь толпится очередь за пайкой мамалыги,
Зубами раздирая мозоли от мотыги.
Памятники идолам в цивильных пиджаках,
Во френчах и шинелях, в погонах на плечах.
Не наши это дедушки в историю вошли,
Наши, если выжили, в правах поражены.
И с нас когда-то тоже крестики срывали,
Кто молчал, иные сроки получали.
Активисты красные с дикими зрачками
Нас вязали в галстуки мертвыми узлами.
А потом вплавляли в плотный коллектив,
Где всегда кормили на один мотив:
Или поклониться умершим вождям,
Или подпевать живым секретарям.
Был для нас и кодекс, были и уставы,
Те, кто их писали, всегда заранее правы.
Все, конечно, знали, это были кто:
Вожаки с наганом, в кожаном пальто.
Кто гусиным шагом полирует двор,
А кто в повязке красной шмалит «Беломор»
Тумбочка в проходе, лагерный актив,
Телогрейка с биркой, сплоченный коллектив.
А всегда во время тяжких испытаний,
В год Голодомора и людских страданий
Жертвенным капканом станет коллектив,
Будучи при этом услужлив и труслив.
Мы по карманам тырили солдатские медали,
Они нас закаляли и верить помогали,
Что все-таки удушье сможем пережить,
А трусов и предателей не кинемся казнить.
Но все-таки пришлось лечить социализм,
Быстро превратив все это в онанизм.
«Перестройкой» обозвали новое кино,
А режиссура старая, в кожаном пальто.
От прошлого осталась куча миражей
И жажда повторения старых виражей.
Но комиссарше памятник велено разбить,
А подлые собаки снова стали выть.
Вот они мелькают, в кожаном пальто,
Трудно различимые сквозь мутное стекло.
За окошком месяц в тучу заплывал,
На разбитом Храме аист ночевал.
Гопота дождалась новых делегатов,
Тех, что прикупили кресла депутатов,
Новая деревня строится опять,
Гопота ликует, нечего с них взять.
В новолуние ведьмы в кожаном пальто,
А вокруг собралось нечисти кудло.
В новой жизни трудно думать головой,
Лучше напиваться под собачий вой.
Синие мундиры строятся в конвой,
Всюду неотступны, как собачий вой.
И гнезда на Храме аисту не свить,
Аспиды престолу рвутся услужить.
За чинами лезут в двери и в окно,
Кто в князья наладился, а кому – в графьё,
А холопы будут в очередь стоять,
Льстиво улыбаться и подачек ждать.
А блаткомитет на яхтах проживает,
Он оттуда всеми ловко управляет.
Денежная масса неустанно бдит,
Все, без исключения, будут жить в кредит.
Кто слюнявил жвачку в долговом ярме,
Тот уже не может служить своей земле.
Инородцы будут сеять и пахать,
А тех, что придушили, пнут голосовать.
Кому надо – знают, кто как послужил,
Кто от страха трезвый, а кто и перепил.
В согнутых коленях – дрожь и маета,
Новая дорога, старая судьба.
Новая дорога в старой колее —
Та самая телега на красном колесе.
Кто в ладоши хлопал и чуда ожидал,
Те молиться будут на прежний пьедестал.
Были точно рядом с кожаным пальто,
Те, кому сегодня сыто и свежо,
Но можно этот климат и в гробу видать,
Если не бояться жить и не кивать.
Кто-то на все плюнет и будет с этим жить,
А кто-то не сумеет ничего простить.
Никогда не выболит у таких людей,
Что пальто из кожи – одежда палачей.
Расчешите гривы четырех коней
И благословите всех своих друзей.
Прет еще кого-то громко заорать,
Тех – забить плетями, а этого – распять.
Будьте бдительны, товарищи мои,
Чтобы не было холопов и войны.
Можно водку спиртом запивать,
Но нельзя больного к власти допускать.
Если этот дом – без окон и дверей,
Значит, он построен был не для людей,
И когда падет проклятия венец,
То пробьется к свету аиста птенец.
С родившимся дитем духовной зрелости
Люди выйдут из окопов шинельной прелости,
И в даренную книгу научатся вникать,
А свои законы бросят сочинять.
Разгорится солнце в сиреневом тумане,
Осветив триумф любви на поле брани.
Колокольный звон сольется с вечным небом
И прольется по земле для всех насущным хлебом.
Люди перестанут льстить и угождать,
Смогут научиться верить и прощать.
И собачий вой умолкнет навсегда,
И восстанет Храм на вечные лета.

Оглавление

  • Часть I. Горячий снег
  •   Горячий снег
  •   Красный конь
  •   Берега
  •   Паперть
  •   Качалка
  •   Алатырь
  •   Кухня
  •   Меню
  •   Чесотка
  •   Хворобы
  •   Адажио
  •   Крестик
  •   Вам
  •   Май-октябрь
  •   Любит, не любит
  •   Дерзость
  •   Главное
  •   Секрет
  •   Помойка
  •   Святой
  •   Ни о чём
  •   Когда
  •   Другу
  • Часть II. Воскрешение
  •   Воскрешение
  •   И тех
  •   Жить-то
  •   Для тебя
  •   Первый снег
  •   Вроде
  •   Возвращайся
  •   Терпение
  •   Предчувствие
  •   Расклад
  •   Слепой
  •   Лекари
  •   Печали
  •   Неудобоваримая
  •   Рубль
  •   Отказаться
  •   Перекладина
  •   Страшно
  •   Родники
  •   Весло
  •   Ко Дню народного единства
  •   Чешуя
  •   Страх
  •   А у нас
  •   Сны
  •   Он – тот
  •   Позы
  •   Вопреки
  •   Если
  • Часть III. Мамка
  •   Мамка
  •   День Рождения
  •   Предчувствуем
  •   Пригляд
  •   Ветка абрикоса
  •   Слабоумие
  •   Лукаво
  •   Петух
  •   Счёт
  •   Только-только
  •   Как будто бы ДА
  •   Рыжая рябина
  •   Идеал
  •   Братское
  •   Птица Какаду
  •   Утром
  •   Вечером
  •   Письмо
  •   Опыт
  •   Пришельцы
  •   Разное
  •   Здоровье
  •   Половина
  •   Внимание
  • Часть IV. Кто-то
  •   Кто-то
  •   Шабаш
  •   Хорошо бы
  •   Живое
  •   Дороги и тропки
  •   Измерение
  •   Корзинка
  •   Ананас
  •   ЗЗЗ
  •   Наследство
  •   Монстро
  •   Ресурс
  •   Подножки
  •   Ура!
  •   Буду
  •   Они
  •   Милосердие
  •   Победителям
  •   Наёмники
  •   Голубые розы
  •   Будущего страх
  •   Налог
  •   Мазилово
  •   Зашли
  •   Государь
  •   Собачий вой Поэма