Скисшая деревня, собачья брехня,
Убитая дорога, телега у плетня.
С недельного запоя такое не приснится,
Что тут, в реальном смысле, сумело раскрутиться.
По деревне, как на праздник, шум и суета,
Купола на Храме рушит голытьба.
В вожаках у них мандатное лицо —
Барышня с наганом, в кожаном пальто.
Она с утра все ляжки заголяла,
Да боевые песни распевала,
Но, случись, ее собаки покусали,
Из засады, подлые, напали.
Все бытье свое собаки голодали,
Их просто для забавы ругали и пинали,
Но сразу чухнув, кто это в пальто,
Они рванули защищать собачье житье.
Комиссарша тут не затупила,
Двух подлюк с нагана порешила,
Но, чтоб исправить этот кавардак,
Из деревни выгнали собак.
А те быстро в стаю посбивались
И недобро на деревню озирались.
Как только вожака себе найдут,
В деревню обязательно зайдут.
В оскверненном Храме плачут образа,
Тлеет, словно дышит, тонкая свеча,
Богоборцы с голоду воздухом икают,
Новый мир в деревне радостно встречают.
Голытьба глумится над скинутым Крестом,
Кто строит жабьи рожи, а кто вопит козлом,
Да и комиссарша в кожаном пальто
Метко отстрелялась в аиста гнездо.
Выпив чайник браги из гнилой свеклы,
Она на сеновале сняла с себя трусы.
К телу комиссарскому очередь стоит,
А она все те же песни голосит.
Это – смычка города с кормилицей-деревней,
А что ещё, скажите, будет задушевней,
Чем пьяное соитие серпа и молотка
На вонючем сене гнилого чердака?
К сапогам прилипли окурки и навоз,
Всю деревню чешет злой педикулёз,
И от этой скверны не спасёт наган.
Бурно отдыхает завшивленный шалман.
Хлопчы побойчее смачно рукоблудят,
А вокруг деревни скоро обезлюдят.
У собак свои задумки на обед,
В вожаках у них волчица-людоед.
Справно отдыхали, если бы не Гоша,
Он был круто накалён для «синего» дебоша.
Вдруг ему узрелась парочка чертей
И шабаш змеиный на буграх грудей.
И колол он их вилами под собачий вой,
Гоша-земледелец был парень боевой.
И пала комиссарша в классовой борьбе,
На своей подстилке, в кожаном пальте́.
Скоро налетели с алыми звезда́ми,
С горячими сердцами и чистыми руками,
Они были ловки шашками руба́ть,
И за комиссаршу шкуры посдирать.
Тех, кто был расстрелян латышскими стрелками,
Почему-то все дразнили кулаками.
И остался только правильный народ,
Тот, который песни нужные поет.
На сельсовете свежий флаг приколотили,
А во дворе с доски трибуну смастерили,
Здесь в главных дирижерах мандатное лицо —
Орденоносец Швондер в кожаном пальто.
Из амбаров хлеб последний выгребают,
Видно, мироедов гнусных добивают,
Вся деревня варит суп из лебеды,
Но точно не для них голодные бунты.
Здесь теперь важнейший из вопросов:
Кто будет первым по количеству доносов?
Сейчас в почете власти запродать
И друга детства, и родную мать.
Здесь звезды на погостах стройными рядами,
Вечный сон не будет больше под Крестами.
Дребезжит осинка жиденьким листом,
Заехали на жительство Гоморра и Содом.
«Кубанские казаки» – главное кино,
Но кто-то есть за кадром, в кожаном пальто.
Кажется, деревни пузо наедали,
Но это режиссеры пыль в глаза пускали.
Тщательно считают в поле трудодни
И лакают брагу из гнилой свеклы,
Гошины потомки с вилами шныряют,
И собаки воют, вроде что-то знают.
Тем, кто раньше водку кровью запивали,
Им сейчас в газетах глазки вытыкали.
Идеологически предатели разбиты,
К ним теперь применят меры соц. защиты.
Тот, кто баб беременных с нагана пострелял,
В камере углы от страха обдристал.
Бывший маршал тоже слюни распустил,
Он людей в Тамбове газами травил.
А дракон на троне злобно ухмылялся,
Он непонятно с кем полночи прошептался,
А потом забылся в беспокойном сне,
Мысленно готовясь к мировой войне.
Когда в деревню танки заползали,
Кто был натаскан предавать – они предали,
На сельсовете новый флаг приколотили
И старую трибуну подновили.
На ней теперь с повязкой говоритель,
Новых правил яростный ревнитель.
Его собаки, падлы, покусали,
Все галифе на заднице порвали.
Гошины потомки с острыми вил́ами
И собачья стая с такими же зубами,
Эти не умеют шкурой торговать
И за свою землицу будут воевать.
Солдаты умирали, пощады не просили,
А мамы на коленях бороны тащили,
Мальчики тушили огонь на чердаках,
А девочки стирали бинты в госпиталях.
Вот такая армия и выгнала врага,
Только она красной вовсе не была.
Флаг на сельсовете ладят обновить,
Но собаки не остались с красным флагом жить.
Аист над деревней высоко летает,
Этот неба вестник что-то выжидает.
Грязными руками хлеб не замесить,
Есть на свете нечто, что нельзя купить.
А красные настряпали все, чего хотели,
Годы, как синицы, в небо улетели,
Отцвела деревня, как в болоте мох,
Может это выдох, а может быть и вдох.
Митру патриарха выдают в прокат,
А рясы – как подстилки под поповский зад.
К алтарям сползлись режима иждивенцы,
Верой торговавшие иуды-обновленцы.
Храмы безголовые заросли бурьяном,
Вера своих предков признана дурманом.
Души пожирал советский модернизм,
Красными гвоздиками расцвел социализм.
А перевернутую лилию на кладбище сваяли.
С тех высот ударно, сутками, вещали,
На примерах прошлого снова жить учили.
И собаки подлые от досады взвыли.
Они брюхом чуяли это божество —
Швондера с наганом, в кожаном пальто.
Видимо уже прижился навсегда
Гардероб из кожи, стиля Октября.
Те, кто в тему говорил, тех и награждали,
И при этом, для страховки, жарко целовали,
Все писали рапорта и, конечно, врали.
Новой общностью людей все это прозвали.
Главные сатиры и их госаппарат
Кушают под водку кабаний карбонад.
Этим пассажирам в черных «членовозах»
Очень не по чину думать о колхозах.
Их кайлом тяжелым надо наградить
И северные реки услать поворотить,
Из деревни выгнать красный сельсовет
И собакам кинуть кости на обед.
Но эти гады лучших сумели затравить,
И по закону жизни с них надобно спросить
За ту дверную ручку с веревочной петлей,
В которой отцвела рожденная зарей.
Может быть, и будет суд наш справедливым,
Но только никого не сделает счастливым.
Пусть в аду коптится черная душа,
Согласно приговору Высшего суда.
Белая береза в кроне золотой
Дребезжит листвою под собачий вой,
Пеночка-веснянка над гнездом рыдает,
Гадюка в черной коже птенчиков глотает.
Перестала певчей быть пеночка-веснянка
И забыла навсегда, где скатерть-самобранка.
Теперь толпится очередь за пайкой мамалыги,
Зубами раздирая мозоли от мотыги.
Памятники идолам в цивильных пиджаках,
Во френчах и шинелях, в погонах на плечах.
Не наши это дедушки в историю вошли,
Наши, если выжили, в правах поражены.
И с нас когда-то тоже крестики срывали,
Кто молчал, иные сроки получали.
Активисты красные с дикими зрачками
Нас вязали в галстуки мертвыми узлами.
А потом вплавляли в плотный коллектив,
Где всегда кормили на один мотив:
Или поклониться умершим вождям,
Или подпевать живым секретарям.
Был для нас и кодекс, были и уставы,
Те, кто их писали, всегда заранее правы.
Все, конечно, знали, это были кто:
Вожаки с наганом, в кожаном пальто.
Кто гусиным шагом полирует двор,
А кто в повязке красной шмалит «Беломор»
Тумбочка в проходе, лагерный актив,
Телогрейка с биркой, сплоченный коллектив.
А всегда во время тяжких испытаний,
В год Голодомора и людских страданий
Жертвенным капканом станет коллектив,
Будучи при этом услужлив и труслив.
Мы по карманам тырили солдатские медали,
Они нас закаляли и верить помогали,
Что все-таки удушье сможем пережить,
А трусов и предателей не кинемся казнить.
Но все-таки пришлось лечить социализм,
Быстро превратив все это в онанизм.
«Перестройкой» обозвали новое кино,
А режиссура старая, в кожаном пальто.
От прошлого осталась куча миражей
И жажда повторения старых виражей.
Но комиссарше памятник велено разбить,
А подлые собаки снова стали выть.
Вот они мелькают, в кожаном пальто,
Трудно различимые сквозь мутное стекло.
За окошком месяц в тучу заплывал,
На разбитом Храме аист ночевал.
Гопота дождалась новых делегатов,
Тех, что прикупили кресла депутатов,
Новая деревня строится опять,
Гопота ликует, нечего с них взять.
В новолуние ведьмы в кожаном пальто,
А вокруг собралось нечисти кудло.
В новой жизни трудно думать головой,
Лучше напиваться под собачий вой.
Синие мундиры строятся в конвой,
Всюду неотступны, как собачий вой.
И гнезда на Храме аисту не свить,
Аспиды престолу рвутся услужить.
За чинами лезут в двери и в окно,
Кто в князья наладился, а кому – в графьё,
А холопы будут в очередь стоять,
Льстиво улыбаться и подачек ждать.
А блаткомитет на яхтах проживает,
Он оттуда всеми ловко управляет.
Денежная масса неустанно бдит,
Все, без исключения, будут жить в кредит.
Кто слюнявил жвачку в долговом ярме,
Тот уже не может служить своей земле.
Инородцы будут сеять и пахать,
А тех, что придушили, пнут голосовать.
Кому надо – знают, кто как послужил,
Кто от страха трезвый, а кто и перепил.
В согнутых коленях – дрожь и маета,
Новая дорога, старая судьба.
Новая дорога в старой колее —
Та самая телега на красном колесе.
Кто в ладоши хлопал и чуда ожидал,
Те молиться будут на прежний пьедестал.
Были точно рядом с кожаным пальто,
Те, кому сегодня сыто и свежо,
Но можно этот климат и в гробу видать,
Если не бояться жить и не кивать.
Кто-то на все плюнет и будет с этим жить,
А кто-то не сумеет ничего простить.
Никогда не выболит у таких людей,
Что пальто из кожи – одежда палачей.
Расчешите гривы четырех коней
И благословите всех своих друзей.
Прет еще кого-то громко заорать,
Тех – забить плетями, а этого – распять.
Будьте бдительны, товарищи мои,
Чтобы не было холопов и войны.
Можно водку спиртом запивать,
Но нельзя больного к власти допускать.
Если этот дом – без окон и дверей,
Значит, он построен был не для людей,
И когда падет проклятия венец,
То пробьется к свету аиста птенец.
С родившимся дитем духовной зрелости
Люди выйдут из окопов шинельной прелости,
И в даренную книгу научатся вникать,
А свои законы бросят сочинять.
Разгорится солнце в сиреневом тумане,
Осветив триумф любви на поле брани.
Колокольный звон сольется с вечным небом
И прольется по земле для всех насущным хлебом.
Люди перестанут льстить и угождать,
Смогут научиться верить и прощать.
И собачий вой умолкнет навсегда,
И восстанет Храм на вечные лета.
Последние комментарии
6 часов 54 минут назад
7 часов 14 минут назад
7 часов 39 минут назад
7 часов 43 минут назад
17 часов 14 минут назад
17 часов 17 минут назад