Голоса потерянных друзей [Лиза Уингейт] (fb2) читать онлайн

Лиза Уингейт Голоса потерянных друзей

Глории Клоуз, которая сегодня помогает семьям обрести кров　

Энди, Диане и самоотверженным хранителям Исторического музея Нового Орлеана. Спасибо, что бережете историю

Пропавшим друзьям со всего земного шара. Мы никогда не забудем ваших имен и судеб

Предисловие автора　 О диалектах и исторической терминологии 　

В современном мире, где царят разобщенность и всевозможные предрассудки, связанные с расами, принадлежностью к тому или иному классу, особенностями диалектов и так далее, писать о прошлом непросто. Сегодня многие слова и выражения, которые были широко распространены всего полвека назад, нам кажутся необычными и могут резать слух. То же можно сказать и о диалектных вариациях, до сих пор остающихся нормой в некоторых частях нашей страны. Надеюсь, это значит, что мы стали более грамотными. Но здесь же таится и своя опасность: мы рискуем уничтожить все особенности, смешав, что было и что есть, ради соответствия некоему надуманному стандарту, который, по сути, унижает тех, о ком мы пишем. Люди — из прошлого и из настоящего — это прежде всего личности. Все они наделены своей манерой речи и образом мыслей, сформированными опытом, географией и временем. Поэтому мне как писательнице важно с уважением относиться к подлинным голосам и насколько возможно точно передавать дух той или иной эпохи, а не ставить крест на истории человека лишь потому, что она не прошла бы проверки у какого-нибудь именитого грамотея.　

Я по возможности постаралась сохранить различные особенности луизианского и техасского диалектов, забытые нюансы речи людей, живших в тот исторический период, а также примеры расовой и этнической лексики, с которой пришлось бы столкнуться моей героине Ханни. У истории есть чему поучиться. Отчасти поэтому я включила в текст подлинные объявления о поиске пропавших друзей. В них содержатся невымышленные рассказы реальных людей — своеобразные свидетельства их жизни и борьбы, которые история сохранила для потомков. Не хватит слов рассказать, как много я почерпнула из их откровений, и я бесконечно им благодарна за эти уроки, преподанные нам такой страшной ценой.　

Пролог 　

Крохотная божья коровка легко, точно перышко, опускается на палец учительницы и цепко хватается за него — эдакий живой драгоценный камешек, крапчатый рубин с лапками. Но вскоре ветерок увлекает маленькую гостью за собой.　

«Божья коровка, ты прочь скорей лети! Пожар у тебя в доме! Детишек не спасти», — вспоминает учительница строчки из старой детской песенки и чувствует, как сердце наполняется печалью. Она касается плеча одной из своих подопечных и ощущает влажное тепло под платьем из грубого ситца. Пришитый вручную воротник, сбившийся набок, приоткрывает золотисто-коричневую кожу — наряд слишком велик для девочки, облачившейся в него. Из-под широкого рукава с пуговками проглядывает плотный, бугристый шрам. «Откуда он у ребенка?» — удивляется учительница, но решает не углубляться в эти мысли. Что это изменит? Шрамы есть у каждого из нас.　

Она обводит взглядом импровизированный класс, устроенный под сенью деревьев: грубо сбитые бревенчатые скамейки, занятые девочками, чья расцветающая женственность становится все заметней, и мальчиками, готовыми вот-вот переступить порог взрослой жизни. Склонившись над покосившимися столиками, заваленными перьями и промокашками и уставленными чернильницами, они беззвучно шевелят губами, внимательно перечитывая свои записи, — ученики готовятся к важному заданию, которое вскоре последует.　

Все, кроме одной.　

— А ты что, уже готова? — спрашивает учительница, заглядывая девочке через плечо. — Можешь прочесть свою работу вслух?　

— Не могу, — еле слышно отвечает она. Похоже, девочка уже смирилась с поражением. — Они же все… смотрят, — она испуганно оглядывает зевак, собравшихся вокруг их необычной классной комнаты: состоятельных мужчин в ладно скроенных костюмах, женщин в дорогих платьях, нервно обмахивающихся на полуденном зное цветными листовками и бумажными веерами — теми, что остались от прошедших утром жарких политических дебатов.　

— А вдруг получится? Нельзя вот так сдаваться, не попробовав! — говорит учительница. О, до чего же ей знакома эта девичья робость! Минуло не так уж много лет с тех пор, как она сама была такой же: неуверенной в себе, объятой страхом. Даже парализованной им — иначе и не скажешь.　

— Не могу, — жалобно повторяет девочка, схватившись за живот.　

Приподняв подол пышных юбок, чтобы не запачкать их грязью, учительница опускается на корточки и заглядывает ученице в глаза:　

— А от кого же еще, если не от тебя, им узнать, каково это — когда тебя похищают из семьи? Когда приходится писать объявление, чтобы получить хоть какую-то весточку от родных и любимых, а потом, скопив пятьдесят центов, подавать его в газету «Юго-Запад», чтобы его смогли прочесть во всех окрестных штатах и землях? Как они поймут, что значит упорно жаждать ответа на вопрос: есть ли рядом хоть кто-то из близких?

Худые плечи девочки приподнимаются и снова поникают.

— Но ведь они тут собрались вовсе не для того, чтобы послушать меня. Это все ничего не изменит.

— Как знать. Самые важные шаги в жизни всегда связаны с риском, — говорит учительница. Уж она-то как никто другой знает цену этим словам! Однажды и ей придется отправиться в такое же путешествие, где этого самого риска будет предостаточно.

Впрочем, сегодня речь совсем не о ней, а о ее учениках, о разделе «Пропавшие друзья» в газете «Христианский Юго-Запад» и обо всем, что с этим связано.　

— Должны же мы, в конце концов, поведать нашу историю! Назвать имена! Есть одна старая поговорка: «Человек впервые умирает, когда перестает дышать. А вторая смерть приходит, когда его имя звучит в последний раз». И если над первой смертью мы не властны, то второй можем избежать — или хотя бы попытаться это сделать.　

— Будь по-вашему, — уступает девочка и, глубоко вздохнув, просит: — Но лучше, чтобы я была первой, а то еще духу не хватит. Можно, я начну прямо сейчас, а остальные — потом?　

Учительница кивает:　

— Начинай, а другие, думаю, всё поймут и подтянутся, — она делает шаг назад и обводит взглядом остальных ребят.　

«Все они со своей историей, — думает учительница. — Все разделены с близкими огромным расстоянием, людскими ошибками и жестокостью. Все терзаются мучительной безвестностью».　

И хотя она отчаянно сопротивляется этим мыслям и готова отдать все, лишь бы их отогнать, в ней поднимается ее собственная боль, оставившая на душе шрам. Тот, что глубоко спрятан, подальше от чужих глаз. Она вспоминает и свою любовь, с которой ей пришлось разлучиться. Где всё это теперь? Кто знает?　

Под гул голосов, в котором угадывается плохо скрываемое нетерпение, девочка поднимается с места и идет между скамеек. Двигается она скованно, но эта скованность странным образом придает ее осанке чуть ли не царственность. Затихает громкий шелест бумажных вееров и шуршание листовок, а девочка поворачивается к слушателям и начинает свою историю:　

— Меня… — ее голос дрожит. Она обводит толпу взглядом, пока ее пальцы мнут грубые складки бледно-голубого ситца. И тут время словно застывает, точно божья коровка, раздумывающая, сделать ли ей передышку или продолжить полет. Наконец девочка решительно вскидывает подбородок: — Меня зовут Ханни Госсетт.　

Ее голос летит над одноклассниками и достигает ушей зевак, взывая к их вниманию. Сегодня она не станет молчать. Сегодня ее имя услышат все.

Потерянные друзья　　

Объявления подписчиков мы размещаем бесплатно. Цена публикации для всех остальных — пятьдесят центов. Сердечно просим священников зачитать своей пастве приведенные ниже истории и непременно сообщить нам, если письма в «Юго-Западе» действительно помогут кому-нибудь воссоединиться.　

Уважаемая редакция! Я очень хочу разыскать своих близких. Мою матушку зовут Митти. Я средняя из девяти ее детей. Мое имя Ханни Госсетт, а остальных зовут — Харди, Хет, Пратт, Эфим, Эдди, Истер, Айк и Роуз. Бабушку звать Кэролайн, а дедушку — дед Олли. Еще у меня есть тетя Дженни. Ее муж, дядя Клем, погиб на войне. У тети Дженни четверо дочерей — Азель, Луиза, Марта и Мэри. Нашего первого хозяина звали Уильям Госсетт, мы жили у него на плантации Госвуд-Гроув, но потом началась война и он решил переправить нас из Луизианы в Техас, где было безопасно, и разбить там новую плантацию. Но по пути случилась беда: нас всех выкрал Джепта Лоуч, племянник миссис Госсетт.

Он погнал нас по Олд-Ривер-роуд, на юг от Батон-Руж, а потом мы шли через всю Луизиану — сперва на север, а затем на запад, в сторону Техаса. Моих братьев, сестер, кузин и тетушку распродали в Биг-Крике, Джетте, Уинфилде, Сэйлайне, Кимболлсе, Гринвуде, Бетани и, наконец, в техасском городе Пауэлле, где нас с матушкой разлучили. Больше мы с ней не виделись. Меня новые хозяева купили в Маршалле, что в Техасе, и единственную из всех вернули Госсеттам, когда узнали мою подлинную историю. Я повзрослела, и все у меня хорошо, но я очень скучаю по своей матушке, и любые сведения о ней или о ком-нибудь из родных стали бы для меня большой радостью.　

Молю небеса о том, чтобы пасторы и друзья вняли крику моей отчаявшейся, измученной души и прислали мне весточку в Госвуд-Гроув, Огастин, Луизиана. Буду признательна и благодарна за любые сведения.

Глава первая

Ханни Госсетт. Луизиана, 1875　

Видения подхватывают меня, точно порыв ветра пыльцу, и в который уже раз, вырвав из мирного забытья, уносят в прошлое — на целую дюжину лет назад. Я чувствую, как мое девичье, уже почти женское тело вновь становится телом шестилетней девочки. И, несмотря на мое сопротивление, я снова вижу ее глазами все то, что случилось тогда.　

Сквозь щели в деревянном частоколе я различаю покупателей, собравшихся на торговом дворе. Под ногами у меня — по-зимнему стылая земля, истоптанная множеством чужих ног: больших, как у мамы, маленьких, как у меня, и совсем крошечных, как у Мэри-Эйнджел. Куда ни глянь, на влажной земле повсюду следы от пальцев и пяток.　

Интересно, сколько людей побывало тут до меня, гадаю я. Тех, у кого тревожно колотится сердце, а мышцы болят от натуги, тех, кому некуда бежать.　

Сотня сотен! А пяток — вдвое больше. А пальцев — и вовсе вдесятеро. Но такой сложный подсчет мне пока не под силу. Всего несколько месяцев назад мне исполнилось шесть. Сейчас на дворе «фырваль» — правильное название этого месяца мне все никак не дается. Язык не слушается, как ни старайся, и выходит что-то вроде блеянья овцы: «фыр-ва-ва-валь». Братья и сестры — все восемь! даже самые младшие! — смеются надо мной. Дело обычно кончается дракой, если, конечно, матушка ушла работать на поле вместе с остальными, или в прядильню, чесать шерсть и ткать.　

Возня наша не кончится, пока деревянная хижина не затрясется, а кто-нибудь из детей, вылетев в дверь или в окно, не зайдется ревом. Тут уж на крик непременно явится старая Тати и, вскинув клюку, скажет: «Ох и задам я вам сейчас, ежели не присмиреете!» Да как начнет нас лупить по ногам и задницам — не сильно, лишь ради игры. Мы собьемся в кучу, лезем друг на друга, точно козлята в попытке сбежать через забор. А затем — шмыг под кровати, и лишь коленки да локти торчат оттуда.　

Вот только больше этому не бывать. Всех матушкиных детишек — кого по одному, кого подвое — забрали. Тетушку Дженни-Эйнджел и трех ее дочек — тоже. Всех их успели распродать на торговых дворах, пока мы шли с юга Луизианы почти до самого Техаса. Дни сливаются в один большой день, и уже сложно понять, где мы, но нас все гонят за повозкой Джепа Лоуча: руки взрослых скованы цепью, чтобы никто не сбежал, а нам, детям, ничего не остается, кроме как шагать следом.　

Ночи и того хуже. Каждый раз мы молим небеса, чтобы Джепа Лоуча поскорее сморили усталость и виски. Но если он не засыпает, с матушкой и тетей Дженни случается страшное. А теперь и вовсе с одной только матушкой, ведь тетю Дженни продали. Нас осталось двое: матушка да я. И еще маленькая дочурка тети Дженни — Мэри-Эйнджел.　

Каждый раз, когда выдается минутка, мама вполголоса повторяет мне имена всех тех, кого у нас забрали, имена покупателей, победивших в торгах, названия мест, куда потом угнали наших близких. Начинаем мы с тети Дженни и ее трех старших дочерей. Следом вспоминаем моих братьев и сестер — от старшего к младшему: Харди — на Биг-Крик, покупатель — Де-Бас из Вудвилля. Хет — у Джетта, купил человек по имени Палмер из Биг-Вудз…　

Пратт, Эфим, Эдди, Истер, Айк и малышка Роуз, которую вырвали у матушки из рук в местечке под названием Бетани. Малышка плакала, а мама не хотела ее отпускать и умоляла о пощаде.　

— Нас нельзя разлучать! — повторяла она. — Малютка еще грудная! Малютка…　

Стыдно об этом вспоминать, но тогда я схватилась за матушкину юбку и, не сумев сдержать слез, закричала:　

— Нет, мамочка! Хватит! Не надо!　

Меня всю трясло, а в голове одна за другой проносились страшные мысли. Я боялась, что маму сейчас заберут, повозка снова двинется в путь, а мы с сестренкой Мэри-Эйнджел останемся вдвоем.　

Джеп Лоуч задумал распродать нас всех, а выручку прикарманить, вот только он старался нигде не задерживаться, а потому в каждом новом селении сбывал одного-двух человек, не больше. Говорил, что дядя якобы ему разрешил, — вот только это неправда. Старый масса и его супруга попросили его сделать то, что сделали многие жители юга Луизианы, когда янки на своих лодках объявились в окрестностях Нового Орлеана, — переправить рабов на Запад, где федералы не смогут их освободить. Мы должны были временно поселиться на техасских землях Госсеттов и оставаться там, пока война не закончится. Вот почему они нас отпустили с Джепом Лоучем, но он обманул их.　

— Масса Госсетт сразу нас разыщет, как только узнает, что Джеп Лоуч его одурачил! — вновь и вновь повторяла матушка. — 　И Джепа в армию спровадит, на фронт, — неважно, что он племянник хозяйки! Не спасет его это! Ему еще повезло, что хозяин вечно за него взятки дает — а не то бы давно уже щеголял в солдатской одежке! Но тут уж ему никак не отвертеться! Скоро распрощаемся с ним, недолго осталось. Помяни мое слово! Потому- то мы имена всех пропавших и повторяем, чтоб не забыть, кого где искать, когда хозяин вернется. Ты их тоже назубок выучи — на случай, если тебя первой отыщут.　

Но надежда на лучшее так же слаба, как зимнее солнце, что пробивается сквозь густой сосняк Восточного Техаса. Мы по-прежнему сидим в бревенчатом домике во дворе у торговца. Нас осталось всего трое: мама, я да Мэри-Эйнджел, и сегодня кого-то из нас продадут. Может, даже нескольких. И снова у нашего похитителя в карманах забренчат монеты, а тот, кого Джеп Лоуч оставит себе, потащится дальше, вслед за его повозкой. Лоуч напьется на радостях, что снова обвел вокруг пальца свою же родню и разжился деньгами. Все хозяйкины родственники — все семейство Лоучей — негодяи, каких поискать, но до Джепа им всем далеко. Да что уж там, даже хозяйка с ним не сравнится! Уж на что она дьявол во плоти, но Джеп стократ хуже!　

— Ханни, не стой там, ступай-ка сюда, — зовет матушка.　

Но тут дверь распахивается. Помощник торговца — огромный, точно гора, и такой смуглый, что кожа его цветом напоминает глаза оленя, — хватает Мэри-Эйнджел за ручку. Матушка обнимает ее, слезы ручьями текут по ее щекам, она шепчет помощнику:　

— Нездешние мы! Чужие! Нас выкрали у хозяина, Уильяма Госсетта, с плантации Госвуд-Гроув, и погнали по Ривер-роуд, на юг от Батон-Руж! И привели сюда! Мы… мы…　

Она падает на колени, закрывает Мэри-Эйнджел своим телом, точно хочет спрятать ее от целого мира.

— Умоляю вас! Сжальтесь! Он уже продал мою сестру, Дженни! И всех детишек ее, кроме этой малютки! И моих тоже распродал — только вот Ханни осталась! Прошу вас! Заберите нас вместе! А хозяину скажите, что малютка хворает и ей нужен уход! Скажите, что мы продаемся только в одни руки! Что нас нельзя разлучать! Прошу вас! Молю! Скажите, что нас похитили у Уильяма Госсетта из Госвуд-Гроув, что у Ривер-роуд! Краденые мы! Ворованные!　

Помощник устало ворчит в ответ:　

— Увы, ничем подсобить не могу. Да и никто не может. Отпусти девчушку, а не то хуже будет. Сегодня велено продать двоих. В разные руки. По очереди.　

— Нет… — матушка крепко зажмуривается и вновь открывает глаза. Поднимает взгляд на помощника и кричит, задыхаясь от слез, брызжа слюной: — Тогда скажите хозяину моему… Уильяму Госсетту… когда он приедет за нами… скажите, где нас искать! Назовите имя того, кто нас купит, и место, куда нас погонят! Масса Госсетт нас всех непременно найдет, он всех соберет и переправит в Техас! В убежище!　

Помощник ничего на это не отвечает, а матушка, повернувшись к Мэри-Эйнджел, достает из кармана комочек грубой коричневой ткани, отрезанной от тяжелой теплой нижней юбки тетушки Дженни-Эйнджел во время одной из стоянок. Матушка вместе с тетей сшили пятнадцать крошечных мешочков и перевязали их джутовыми шнурами, тайком отрезанными от повозки.　

В каждом мешочке лежало по три синих стеклянных бусины, снятых с украшения, которое очень любила и берегла наша бабуля. Эти самые бусы были главным ее сокровищем, и приехали они из самой Африки! «Мои дед с бабкой оттуда родом», — охотно рассказывала она зимними вечерами, когда мы собирались у ее ног, в полукружье света от сальной свечи. Она рассказывала нам об Африке, где жили наши предки — они все были сплошь принцами да королевами, пока не попали сюда.　

«Синий цвет означает, что все мы должны идти правильной дорогой. Хранить верность семье и друг другу, всегда и всюду», — говорила она, и на глаза у нее наворачивались слезы. Бабуля доставала бусы и пускала их по кругу, чтобы каждый из нас мог взвесить их на ладони, прикоснуться к этой крошечной частичке того далекого края и понять истинное значение синего цвета.　

Отныне эти три бусинки будут сопровождать мою маленькую кузину.　

Матушка берет девочку за подбородок и приподнимает ее личико.　

— Вот наша надежда, — говорит она и, просунув мешочек Мэри-Эйнджел под ворот, завязывает шнурок на худой детской шейке. И как такая тростиночка только голову держит? — Пусть она всегда будет при тебе, мое золотце. Во что бы то ни стало сбереги ее. Это — символ твоего народа. И если мы еще встретимся в этой жизни — не важно, скоро ли это случится, — по этой примете мы и узнаем друг друга! Даже когда пройдет много времени и ты станешь уже совсем-совсем большой, мы тебя все равно узнаем по бусинкам! Слышишь меня? Слышишь свою тетю Митти? — она поднимает руки в красноречивом жесте — и невидимая нить ныряет в ушко невидимой иглы. А потом на нее нанизываются и бусины. — Однажды мы вновь соберем бусы! Мы все! Дай Бог, в этой жизни — а может, и в следующей.　

Малютка Мэри-Эйнджел не кивает, не моргает, не произносит ни слова. Когда-то она щебетала так, что никто не мог упросить ее умолкнуть, но все изменилось. Мужчина тащит Мэри-Эйнджел к двери, и по смуглой щеке малышки сбегает крупная слеза. Руки и ноги ее не слушаются, она вся точно деревянная кукла.　

Но тут время словно резко ускоряет свой бег. Сама не знаю, как такое возможно, но я снова оказываюсь у частокола и смотрю в щель, как Мэри-Эйнджел тащат по двору, как она беспомощно болтает в воздухе своими маленькими ножками, обутыми в коричневые кожаные туфли — точно такие же, какие мы все достали из подарочных коробок в Рождество, всего пару месяцев назад. Их прямо в Госвуде смастерил дядя Айра, который держал свою кожевенную мастерскую, чинил упряжь для скота и шил обувь.　

Я думаю о нем и о доме, не сводя глаз с ботиночек Мэри-Эйнджел, которую ставят на возвышение, чтобы покупатели перед торгами могли получше разглядеть ребенка. Ее худые ножки дрожат от порывов холодного ветра, когда кто-то из мужчин задирает подол ее платья и говорит, что колени у нее ладные да стройные. Матушка плачет. Но кто-то же должен расслышать имя человека, который купит Мэри-Эйнджел! Чтобы добавить ее в нашу молитву.　

И я внимательно вслушиваюсь.　

Однако не проходит и минуты, как меня хватает чья-то сильная рука — теперь уже мой черед волочиться по земле. Плечо выворачивается, и в нем что-то щелкает. Подошвы рождественских башмаков бороздят грязь, точно лезвия плуга.　

— Нет! Мамочка! Помоги! — кажется, что у меня вскипает кровь. Я дерусь и кричу, хватаю матушку за руку, и она вцепляется в меня.　

«Только не отпускай!» — молю я ее взглядом. И вдруг понимаю, что на самом деле значили те слова огромного человека, забравшего Мэри-Эйнджел, и почему они так расстроили матушку. «Сегодня велено продать двоих. В разные руки. По очереди».　

Настал самый страшный день в моей жизни. День нашего с матушкой расставания. Двоих велено продать здесь, а оставшийся продолжит путь с Джепом Лоучем — и его продадут на следующей же остановке. Живот скручивает, к горлу подступает жгучая тошнота, но меня не рвет — просто нечем. По ноге струится моча, затекает в башмак, впитывается в землю.

— Прошу вас! Пожалуйста! Оставьте нас вместе! — умоляет матушка.　

Мужчина отшвыривает ее в сторону, и она невольно разжимает пальцы. Матушка ударяется головой о бревна и падает на землю, истоптанную тысячами других ног. На ее лице вдруг проступает необычайное спокойствие, точно она внезапно уснула. На руке матушки болтается маленький коричневый мешочек. Из него — прямо в грязь — выкатываются три синие бусины.　

— Если дергаться не перестанешь, я ее прямо сейчас застрелю, — слышу я голос, и эта угроза впивается в разум цепкими паучьими лапками. За мной пришел вовсе не тот помощник торговца, что увел Мэри-Эйнджел, а сам Джеп Лоуч. И ведут меня не к месту, где обычно проходят торги, а прямиком в логово к дьяволу — в повозку Лоуча. Это меня он решил продать на следующей остановке.　

Вырвавшись из его рук, бегу к матушке, но ноги подгибаются, точно влажная трава. Я падаю, но изо всех сил тянусь вперед — к бусинам, к матери.　

— Мама! Мама! — зову я, и нет конца этому крику…　

* * *　

Как и всегда, из кошмарных воспоминаний о том страшном дне меня вырывает собственный голос. Я слышу свой крик, чувствую, как он дерет мне горло. Я все еще пытаюсь отбиться от цепких рук Джепа Лоуча и оплакиваю матушку, с которой мы последний раз виделись двенадцать лет назад, когда мне было всего шесть.　

— Мама! Мама! Мама! — это слово трижды срывается с губ и эхом разносится над объятыми ночной тишью полями Госвуд-Гроува. Зажав рот рукой, я оглядываюсь на домик издольщика в надежде, что его обитатели ничего не слышали. Ни к чему всех будить своими кошмарами. Впереди тяжелый рабочий день. Он ждет нас всех — и меня, и Тати, и других потерявших семью детей, взятых ею на попечение, потому что их, как и меня, разлучили с родителями, пока шла война.　

Из всей нашей семьи, похищенной Джепом Лоучем, вернуться к массе удалось только мне — и то по счастливой случайности. Когда на следующих торгах люди узнали, что меня украли, они позвали шерифа, у которого я и оставалась до приезда хозяина.　

Война в то время была в самом разгаре, люди отчаянно пытались от нее спрятаться, а мы с трудом находили, чем прокормиться на диких техасских просторах, — когда уж тут заниматься поисками остальных. К тому же я была маленьким ребенком. И я все еще им оставалась, когда солдаты-федералы отыскали наше техасское убежище и сообщили, что война закончилась. Они заставили Госсеттов объявить нас свободными, потому что рабам отныне давалось право самим решать, куда идти и что делать.　

Миссис Госсетт предупредила нас, что мы и пяти миль не пройдем — если не погибнем от голода, то нас, как пить дать, прикончат разбойники или поймают охотники за скальпами. Но туда нам и дорога, если мы столь глупы и неблагодарны, что решили уйти от них с массой. Война закончилась, а значит, прятаться в Техасе было уже ни к чему, поэтому лучше вернуться в Луизиану с ней и хозяином, которого теперь полагалось называть не массой, а мистером, чтобы не навлечь на себя гнев кишащих повсюду, точно вши, федералов. А если мы согласимся вернуться в Госвуд-Гроув, то мистер и миссис Госсетт предоставят нам кров, будут кормить и одевать нас.　

— У вас, детишки, попросту нет выбора, — сказала она тем из нас, кто остался без родни. — Вы у нас на попечении, и, конечно, мы увезем вас из этого дикого штата обратно в Госвуд-Гроув и позаботимся о вас, пока вы не станете совершеннолетними — или пока родители не явятся за вами.　

И хотя я терпеть не могла миссис Госсетт, работу по дому и маленькую мисси Лавинию, для которой я стала чем-то вроде живой игрушки и которая обладала очень неуживчивым нравом, мне грело душу обещание матушки, данное мне два года назад, во дворе у торговца. Она вернется за мной при первой же возможности. Она разыщет нас всех, и мы снова соберем воедино бабушкины бусы.　

Поэтому я покорилась судьбе, но надежда бередила мне душу. И эта тревога поднимала меня по ночам, из-за нее я видела страшные сны о Джепе Лоуче, о том, как продавали моих близких, как матушка лежала на земле в загончике работорговца — бездыханная, как мне тогда казалось.　

И как мне кажется до сих пор.　

Опустив взгляд, я понимаю, что снова ходила во сне. Я стою на старом пне — остатке некогда огромного пеканового дерева. Вокруг меня — свежераспаханные поля. Ростки на них еще совсем маленькие и тонкие, и их почти не видно. Полосы лунного света окаймляют грядки, и кажется, будто перед тобою огромный ткацкий станок и натянутые нити ждут, когда прядильщица возьмется за челнок и он начнет ходить у нее в руках туда-сюда, сплетая нити в ткань, ту, что женщины изготавливали еще в довоенные годы. Но теперь прядильни пустуют, потому что с Севера привозят дешевый фабричный ситец. Совсем не так было в моем детстве: приходилось самим чесать и хлопок, и шерсть, а потом каждый вечер, вернувшись после работы в поле, сучить нити. Вот как жилось матушке в Госвуд-Гроуве. Но выбора не было — иначе пришлось бы иметь дело с самой хозяйкой.　

На этом самом пне обычно стоял надсмотрщик и наблюдал, как люди трудятся в поле, засеянном хлопком. В руках он держал плеть из воловьей кожи — эту беспощадную змею, готовую ужалить любого, кто посмеет отлынивать от работы. Стоило только кому-нибудь немного отстать, выгадав себе минутку на отдых, надсмотрщик тут же это замечал. И если масса Госсетт оказывался дома, дело ограничивалось несколькими ударами плети. Но берегитесь, если хозяин уезжал в Новый Орлеан, где жила его вторая семья (о которой все знали, но предпочитали помалкивать). Тогда наказание было жестоким, потому что вся власть переходила в руки к госпоже Госсетт. Та страшно злилась, что ее супруг завел себе в Новом Орлеане «пласажную дамочку» и ребенка-метиса. Богатые плантаторы предпочитали селить своих любовниц с детьми в районах Фобур-Мариньи и Треме. Их избранницами были в основном квартеронки и окторонки^[1] — красавицы в эффектных нарядах. Изящно сложенные дамы с оливковой кожей обитали в шикарных домах и имели собственных рабов.　

Все это кануло в прошлое, стоило только войне мистера Линкольна завершиться. Надсмотрщик со своей плетью, матушка, полевые рабочие, тяжкий труд от рассвета до заката, кандалы, торги, на которых распродавали мой народ, — все это постепенно стирается из памяти.　

Иногда я просыпаюсь с ощущением, что в действительности моих близких никогда не существовало, что я это все выдумала. Но потом я касаюсь трех стеклянных бусин, висящих на веревочке у меня на шее, и одно за другим повторяю заветные имена: «Харди на Биг-Крик, покупатель — Де-Бас из Вудвилля. Хет — у Джетта…» и так до самого конца списка, который замыкают малышка Роуз с Мэри-Эйнджел. И матушка.　

Все они — не выдумка. Мы — не выдумка, а одна семья.　

Когда я смотрю вдаль, чувствую себя то девчушкой шести лет, какой я была в своих видениях, то восемнадцатилетней девушкой, хотя, сказать по правде, за эти годы мое тело мало изменилось — одна кожа да кости.　

«Ханни, ты у меня такая тростиночка, за ручкой метлы не видно! — часто говаривала матушка. А потом с улыбкой гладила меня по лицу и шептала: — Но зато какая красавица! Просто загляденье!» Я и теперь отчетливо слышу эти слова, словно мама остановилась с корзиной в руках где-то рядом, по пути в садик, разбитый за нашей крохотной хижиной, последней в ряду старых домов.　

Но стоит мне только ощутить ее присутствие, как она сразу исчезает.　

— Почему же ты за мной не вернулась? — мои слова повисают в ночном мраке. — Почему не вернулась за своей кровиночкой? Ты ведь обещала! — я сажусь на край пня и смотрю на деревья, что растут у дороги: их мощные стволы окутывает туман, в котором серебрится лунный свет.　

Неожиданно я замечаю какое-то движение. Может, это призрак? «Сколько народу похоронено в госвудских землях — не счесть! — так нам говорила Тати, когда темными ночами мы собирались послушать ее в домике издольщика. — А уж сколько тут мук претерпели люди, сколько крови здесь пролилось! Поэтому призраки — завсегдатаи в этих краях, и так будет до скончания века!»　

До меня долетает тихое ржание лошади, и вскоре на дороге появляется всадник. Его лицо скрыто за темным капюшоном, а полы плаща слегка развеваются на ветру.　

Может, это матушка? Может, она наконец приехала за мной, и я вот-вот услышу: «Тебе уже почти восемнадцать, Ханни! Что ж ты все сидишь на этом старом пеньке, будь он неладен?» Как же я хочу к ней! Как хочу, чтобы она забрала меня отсюда.　

А может, это хозяин возвращается от «другой семьи», в очередной раз вызволив из передряги своего нерадивого сынка? Или это призрак, который задумал утащить меня за собой и утопить в реке?　

Я зажмуриваюсь, мотаю головой, чтобы прогнать наваждение, а когда открываю глаза, снова вижу один лишь туман — и ничего больше.

— Деточка, — доносится до меня обеспокоенный, заботливый шепот Тати. — Деточка!

Неважно, сколько тебе лет, — если тебя вырастила Тати, для нее ты навсегда останешься «деточкой». Так она зовет даже тех, кто давно стал взрослым и уехал с плантации, но иногда наведывается в гости.　

Я уже открываю рот, чтобы ей ответить, но не успеваю: у высоких белых колонн, украшающих госвудские ворота, кто-то есть! Я вижу женскую фигуру. Над ее головой встревоженно шумят кроны дубов — можно подумать, ее появление у ворот напугало этих старых великанов. Капюшон незнакомки, зацепившись за одну из нижних веток, спадает с головы, и волна длинных темных волос вырывается на свободу.　

— М-м-матушка? — зову я.　

— Деточка, — снова шепчет мне Тати. — Ты тут? — она прибавляет шаг, стук ее трости о землю становится более частым, и наконец она находит меня.　

— Я только что видела маму!　

Тебе это пригрезилось, золотце, — Тати сучковатыми пальцами обхватывает мое запястье, но подойти совсем близко не решается. Иногда во время видений я начинаю драться — пинаюсь, царапаюсь, пытаясь скинуть с себя руки Джепа Лоуча. — Деточка, все хорошо. У тебя опять приступ, только и всего. Очнись. Мамы тут нет, зато есть старушка Тати. И бояться совсем нечего.　

Я снова смотрю на ворота, а потом отвожу взгляд. Фигура пропала, и как я ни стараюсь ее разглядеть — все тщетно.　

— Просыпайся, деточка. — В свете луны лицо Тати приобретает красновато-коричневый оттенок, точно кипарис, долго пролежавший в глубокой воде. Оно темнеет на фоне белого муслинового чепчика, из-под которого выбиваются посеребренные сединой волосы. Тати сдергивает с плеч шаль и накидывает ее на меня. — Ты что это, хочешь с плевритом слечь? Тут же сырость сплошная! К чему нам такая беда, ну скажи? С кем тогда Джейсону тут обустраиваться, скажи мне на милость?　

Тати слегка подталкивает меня своей тросточкой, а я едва сдерживаю раздражение. Наша с Джейсоном свадьба — это ее заветная мечта. Когда по условиям договора с издольщиком ее десятилетняя служба подойдет к концу и земля перейдет к ней во владение, нужно будет решить, кому передать ее дальше. Из бессемейных, которых Тати вырастила, кроме меня остались только близнецы Джейсон и Джон. И время уже поджимает: до истечения договора остался всего один сезон. А что же Джейсон? Мы росли в доме Тати как брат и сестра, и мне трудно воспринимать его иначе, но он славный малый, честный труженик, пускай они с Джоном и не всегда могут похвастаться смекалкой.　

— А я вовсе не сплю, — говорю я, когда Тати стаскивает меня с пня.　

— Не спит она, вы поглядите! Тогда домой, живо! Завтра с утра нас работа ждет! Вот доиграешься у меня, я тебя за ногу к кровати привяжу, чтобы не бродила ночами, ежели не перестанешь меня изводить! Тебе ведь все хуже и хуже. В детстве все эти приступы у тебя куда легче проходили.　

Я вздрагиваю в объятиях Тати, вспоминая все те ночи, когда я, еще совсем маленькая, поднявшись со своего тюфяка, лежащего у кроватки мисси Лавинии, и отправившись бродить по дому во сне, просыпалась от ударов кухонной ложкой, хлыстом или железным крюком, на который обычно вешали сковороды над камином. Госпожа Госсетт избивала меня всем, что только под руку попадалось.

— Ну будет, будет, — принимается утешать меня Тати — Тут уже ничего не поделаешь. — Она берет горсть земли и шныряет через плечо. — Пусть все дурное останется позади. Нас ждет новый день и новые заботы. Давай, тоже брось горсточку от греха подальше.

Я повинуюсь, потом осеняю себя крестом, и Тати тоже.　

— Бог Отец, Бог Сын, Бог Святой Дух, — шепчем мы вместе. — Наставьте и укрепите нас! Сохраните нас на всякое время и во всяком деле! Аминь.　

Оглядываться нет никакой нужды — ни к чему вновь высматривать призрака, особенно когда уже бросил между ним и собой горсть земли. Но я не могу удержаться и снова смотрю на дорогу.　

Кровь застывает в моих жилах.　

— Что стряслось? — Тати налетает на меня на полном ходу и едва не падает.　

— Мне не пригрезилось, — шепчу я и, не сводя глаз с дороги, указываю рукой, которая заметно дрожит. — Я действительно ее видела.　

Потерянные друзья

Объявления подписчиков мы размещаем бесплатно. Цена публикации для всех остальных — пятьдесят центов. Сердечно просим священников зачитать своей пастве приведенные ниже истории и непременно сообщить нам, если письма в «Юго-Западе» и впрямь помогут кому-нибудь воссоединиться.　

Уважаемая редакция! Я разыскиваю женщину по имени Кэролайн, принадлежавшую выходцу из племени Чероки Джону Хокинсу, прозванному в народе Смитом-Пучеглазом. Сперва она проживала на индейской территории, а затем Смит увез ее в Техас и перепродал. Когда-то вся ее родня находилась во владении семейства Делано, но была впоследствии разбросана по стране и распродана. Ее матушку звали Леттой, отца — Сэмюэлом Мелтоном, а детей — Америэттой, Сьюзан, Исавом, Анджелиной, Джейкобом, Оливером, Эмелайн и Айзеком. Если кто-нибудь из читателей слышал об этой женщине, будьте так любезны, напишите об этом ее любящей сестре Америэтте Гибсон по адресу: Канзас, г. Индепенденс, а\я 94.　

У. Б. Эйвери, пастор

(Из раздела «Пропавшие друзья» газеты «Христианский Юго-Запад», 24 августа, 1880)

Глава вторая

Бенедетта Сильва. Огастин, Луизиана, 1987

Водитель грузовика что есть силы давит на клаксон. Истошно скрипят тормоза. Шины скребут по асфальту. Несколько стальных труб в кузове машины, точно в замедленной съемке, кренятся в сторону, испытывая на прочность грязные нейлоновые ремни, удерживающие груз на месте. Один из ремней рвется, и его подхватывает ветер, а машина тем временем на всех парах летит к перекрестку.　

Все мои мышцы напрягаются до предела. Я мысленно готовлюсь к страшному удару, представляя груду металла на месте моего ржавого «Фольксвагена-Жука».　

Еще мгновение назад здесь не было этого чертового грузовика! Я готова в этом поклясться!　

А кого же я указала контактным лицом на случай чрезвычайной ситуации, когда заполняла документы на работу? Внезапно я вспоминаю, как кончик ручки замер над этим пунктом анкеты. Может, я и вовсе оставила его пустым.　

Мир проносится мимо со всеми своими пугающими подробностями: я вижу пышнотелую, сутулую регулировщицу с бело-синими волосами, которая размахивает сигналом «Стоп». Вижу детей, застывших на перекрестке с округлившимися от ужаса глазами. Из-под худенькой руки мальчишки, ученика начальной школы, выскальзывают книги: они падают на асфальт, подскакивают, разлетаются в стороны. Мальчик спотыкается и, раскинув руки, исчезает за грузовиком.　

Нет! Нет, нет, нет! Только не это! Я стискиваю зубы. Зажмуриваюсь. Отвожу голову в сторону, что есть силы выворачиваю руль, давлю на тормоза, но «Жук» неумолимо несется вперед.　

Металл скрежещет по металлу, гнется и мнется. Машина налетает на что-то передними колесами, а потом и задними. Я ударяюсь лбом в стекло, а после врезаюсь макушкой в потолок.　

Не может такого быть! Не может!　

Нет! Нет! Нет!　

«Жук» ударяется о бордюр, отскакивает в сторону и останавливается. Двигатель по-прежнему ревет, а салон наполняет вонь оплавляющейся резины.　

— Ну и что ты расселась? — говорю я себе. — Сделай что-нибудь!　

Я представляю худое тельце посреди улицы: красные спортивные штанишки, слишком жаркие для такого знойного дня, синюю футболку, широкую не по размеру, теплую смуглую кожу, огромные карие глаза, в которых погасла жизнь. Я еще вчера заприметила на пустом школьном дворе этого мальчика с поразительно длинными ресницами и обритой головой — он сидел в одиночестве у полуразвалившегося бетонного ограждения. Ребята постарше уже давно разобрали листки с новым расписанием и разбежались, чтобы провести последний день лета так, как это обычно делают все дети в городе Огастин штата Луизиана.　

— А у этого малыша все в порядке? — спросила я у одной из учительниц — бледнолицей, неулыбчивой дамы, которая всякий раз отшатывалась от меня, стоило нам встретиться в коридоре, точно я источала невыносимую вонь. — Он что, ждет кого-то?　

— Да кто его знает? — пробормотала она в ответ. — Но домой он точно дорогу найдет.　

Время вновь обретает привычную скорость. Я ощущаю во рту металлический привкус крови — кажется, я прокусила себе язык.　

Не слышно ни криков, ни сирен, ни просьб позвонить в девять-один-один.　

Переключившись на нейтральную передачу, я дергаю ручник, чтобы «Жук» уж точно не двинулся с места, и только потом отстегиваю ремень, хватаюсь за ручку дверцы и толкаю ее плечом, пока она наконец не открывается. Пошатываясь, выскакиваю на улицу. Ноги ватные и едва меня слушаются.　

— А я ведь тебя предупреждала! — слышу я бесцветный, почти безжизненный — особенно на фоне моего сумасшедшего пульса — голос регулировщицы. — Предупреждала же! — повторяет она и, уперев руки в бока, пересекает дорогу по переходу.　

А я первым делом смотрю на перекресток. Книги, помятая коробка с обедом, клетчатый термос — и все.　

Все!　

Тела — нет! Мальчишки — нет. Он замер у тротуара. Девочка-подросток лет тринадцати-четырнадцати — наверное, его старшая сестра — крепко держит его за футболку, а он стоит на носках, и его непропорционально большой, раздутый живот выглядывает из-под задранной одежды.　

— Ты мне скажи, какой я тебе знак показывала? — регулировщица ожесточенно стучит ладонью по знаку, на котором написаны четыре буквы, и сует его мальчику чуть ли не в самое лицо.　

Малыш пожимает плечами. Он скорее растерян, чем напуган. Понимает ли он, какой участи избежал? Девочка, которая, должно быть, спасла ему жизнь, глядит на него с нескрываемым раздражением.

— Вот придурок! По сторонам смотреть надо! — говорит она. Толкнув мальчика к бордюру, она отпускает его и вытирает ладонь о джинсы. Отбросив за спину блестящие черные косы с красными бусинками на концах, девочка снова смотрит в сторону перекрестка. Ее взгляд цепляется за предмет, в котором я секундой позже узнаю бампер «Жука». Вот он, лежит себе посреди дороги — единственная потеря. Так, значит, на него я наехала. Не на мальчика, а на металл да гайки с болтами. Маленькое чудо, ничего не скажешь!　

Сейчас мы обменяемся контактами с водителем грузовика — надеюсь, не страшно, что моя страховая компания находится в другом штате, — и день продолжится, как обычно. Шофер, наверное, рад не меньше моего, а то и больше — в конце концов, это его машина вылетела на перекресток. Пускай теперь его страховщики всем и занимаются. Это было бы как нельзя более кстати: я-то сейчас и франшизу оплатить не смогла бы. После того как я наконец сняла дом, оказавшийся мне по карману (а таких тут было мало) и оплатила вскладчину с подругой, решившей перебраться во Флориду, услуги грузоперевозчика, деньги у меня закончились. Так что теперь придется как-то дотягивать до получки.　

Из задумчивости меня выводит рев мотора. Я оборачиваюсь и вижу, как грузовик с трубами уносится прочь по шоссе.　

— Эй! — кричу я и бросаюсь в погоню. — Эй! А ну вернитесь!　

Но мои усилия тщетны: водитель и не думает тормозить. Путаясь в длинной юбке, я бегу по асфальту, влажному от росы — предвестницы жаркого летнего дня. Когда я наконец останавливаюсь, блузка, которую я старательно гладила на оставшихся после переезда коробках, прилипает к коже.　

Мимо проносится недешевый джип. На водительском месте я успеваю разглядеть пышноволосую блондинку, и, когда мы встречаемся взглядами, внутри у меня все сжимается. Я узнаю ее — мы уже виделись на педсовете пару дней назад Она состоит в школьном совете, и, учитывая, что мою кандидатуру одобрили в самый последний момент и никакого радушия я в стенах школы пока не встретила, можно смело предположить, что особым желанием брать меня на работу она не горела. Как, по всей видимости, и все остальные. Положение мое осложняется еще и тем, что все прекрасно понимают, зачем я вообще забралась в такую глушь, а это значит, что мои шансы пережить испытательный срок не так уж и велики.

«Не вешай нос, сперва попробуй», — приободряю я себя строчкой из «Одиночек» — песни, возглавлявшей все хит-парады в семидесятые, в пору моего детства. Оглядевшись, я замечаю, что жизнь вокруг вошла в свое привычное русло, как будто ничего и не случилось. Мимо меня проносятся машины. Регулировщица снова на своем посту. Она демонстративно не смотрит в мою сторону, когда на дороге появляется школьный автобус.　

Бампер «Жука»,словно оторванную во время аварии конечность, убрали с перекрестка (уж не знаю кто), и водители почтительно огибают мою машину на пути к полукруглому, точно подкова, съезду напротив школы.　

Девочка, которую я уже видела — наверное, она учится в восьмом или девятом классе, хотя я все еще не умею определять это на глаз, — снова взяла под опеку невнимательного мальчишку. Я вижу, как она тащит его к школе. Черные косички с красными бусинами подпрыгивают на цветастой футболке, а выражение лица девочки свидетельствует о том, что мальчишка явно не заслуживает ее стараний. И в то же время она не бросает его. Под мышкой старшеклассницы виднеется стопка его книг и термос, а помятая коробка с обедом висит на ее среднем пальце.

Обойдя свою машину, я оглядываю место недавнего происшествия и с удивлением отмечаю, что внешне все выглядит нормально. Да, стоит последовать примеру окружающих и продолжить заниматься тем, чем положено. Подумать только, ведь все могло обернуться куда хуже! Мысленно я принимаюсь снова и снова составлять список всех тех неприятностей, которых удалось избежать.　

Так начинается моя учительская карьера.　

К четвертому уроку эта игра в перечисление возможных катастроф перестает меня спасать. У меня больше нет сил, и я не знаю, что предпринять. Такое чувство, будто я вещаю в пустоту. Мои подопечные — ученики седьмых — двенадцатых классов — все сплошь равнодушные, несчастные, сонные, мрачные, голодные, почти воинственные и, если язык тела и впрямь не лжет, готовые броситься на меня с кулаками. Такие учительницы, как я — наивные провинциальные дурочки, пришедшие прямиком из колледжа и готовые пять лет горбатиться за мизерную зарплату, лишь бы отработать студенческий заем, — у них уже бывали не раз.　

Как ни крути, а это совсем другой мир, абсолютно не похожий на тот, к которому я привыкла. Педагогическую практику я проходила совсем в другой школе — прогрессивной и не бедствующей, да еще и под началом старшего преподавателя, который обладал такой роскошью, как право добывать себе любые учебные материалы, какие только понадобятся. Когда я пришла на стажировку в самом разгаре учебного года, девятиклассники уже вовсю читали «Сердце тьмы» и могли свободно написать эссе из пяти абзацев, посвятив его основным темам произведения или социальной значимости литературы. Они спокойно сидели на своих местах, охотно отвечали на дискуссионные вопросы, умели вычленять из текстов главную мысль и письменно ее формулировать.　

По сравнению с ними мои нынешние девятиклассники смотрят на розданные им экземпляры «Скотного двора» с таким видом, будто развернули рождественские подарки и обнаружили под нарядной бумагой кирпичи.　

— Ну и чего нам с этим делать, а? — презрительно морщась, спрашивает на четвертом уроке одна из девчонок — блондинка с неопрятным гнездом на голове из сожженных осветлителем волос соломенного цвета. Она — одна из восьми белых в перегруженном классе из тридцати девяти человек. Ее фамилия — Фиш. Среди учеников есть еще один Фиш — то ли ее брат, то ли кузен. Мне уже доводилось слышать пересуды об этой семейке. Их называли не иначе как «болотными крысами». Белых детей в стенах школы делят на три категории: «болотные крысы», «деревенщины» и «торчки». Последняя свидетельствует о том, что тут не обходится без наркотиков, причем обычно это пагубное пристрастие достается от родителей. Я своими ушами слышала, как даже преподаватели упоминают эти группы, когда просматривают списки учеников во время педсовета. Те, кому повезло родиться в богатой семье или выказать бесспорные спортивные таланты, попадают в модную «подготовительную академию», расположенную в районе у озера, где стоят самые дорогие дома в городе. Особенно проблемные дети отправляются в какое-то коррекционное заведение, о котором только робко перешептываются. Всех остальных забирают сюда.　

На уроках «болотные крысы» и «деревенщины» сидят слева, занимая переднюю часть класса. Это своего рода негласный закон. Представители темнокожего сообщества оккупируют правую часть и большинство задних парт. Разномастная группа «нонконформистов» и «не таких, как все» — ребят с индейскими корнями, азиатов, панк-рокеров, пары-тройки ботаников — располагается на бесхозном пространстве по центру.

Подумать только, они сами проводят сегрегацию!　

Интересно, а эти ребята вообще в курсе, что на дворе тысяча девятьсот восемьдесят седьмой год?　

— Да, нафига нам это? — подает голос еще одна девчушка. Кажется, ее фамилия начинается на «г»… Точно, Гибсон! Она сидит в среднем ряду, не вполне вписываясь ни в одну группу: ни белая, ни черная… Похоже, полукровка. А может, потомок коренного американского населения?　

— Это называется «книга», мисс Гибсон, — замечаю я. Выходит куда язвительнее, чем хотелось бы, — профессионал такого допускать не вправе. Но что поделать, когда к четвертому уроку ты уже дошла до белого каления. — Внутри у нее странички. Их надо открыть и прочесть слова.　

Впрочем, я уже и сама не знаю, как этого добиться. На огромные девятые и десятые классы мне выдали всего один комплект «Скотного двора» из тридцати экземпляров. Книги выглядят довольно старыми — страницы пожелтели от времени, но корешки по-прежнему прямые и жесткие, а значит, книги никто не открывал. Я отыскала их вчера в насквозь пропахшем плесенью шкафчике. Воняет от них ужасно.　

— Давайте узнаем, чему нас может научить эта история. Что она говорит о том времени, когда она была написана, и о нас — тех, кто сидит сегодня в этом классе.　

Гибсон подцепляет красным блестящим ногтем обложку и, пролистав несколько страниц, откидывает назад прядь волос:　

— А зачем нам это?　

Пульс у меня подскакивает. Ну что ж, зато кто-то наконец открыл книгу и завел разговор… со мной, а не с соседом. Может, вся беда в том, что сегодня первый учебный день, и мало-помалу мы раскачаемся. Сказать по правде, школа сама по себе не слишком вдохновляет. Бетонные стены, выкрашенные в серый цвет, провисающие книжные полки (похоже, их не меняли со времен Второй мировой), окна, небрежно замазанные черной краской. Тут впору держать преступников, а не детей.　

— Ну, во-первых, для того чтобы я смогла узнать, что вы думаете. Одно из отличительных свойств литературы заключается в ее субъективности. Каждый из нас читает одну и ту же книгу по-разному, потому что все мы смотрим на мир по-своему, применяем прочитанное к разному житейскому опыту.　

Я замечаю, что ко мне поворачивается еще несколько голов — в основном это те ученики, что сидят по центру: ботаники, изгои и «не такие, как все». Ну что ж, воспользуемся шансом. Революция всегда начинается с искры, упавшей на сухой трут.　

Кто-то на заднем ряду начинает шумно храпеть. А один из учеником с громким звуком выпускает газы. Все начинают хихикать, а ближайшие соседи «отравителя воздуха» вскакивают и с проворством газелей разбегаются, спасаясь от вони. С полдюжины мальчишек затевают потасовку у настенной вешалки, толкая друг друга плечами и локтями. Я велю им занять свои места, но, разумеется, никто меня не слушает. Криком делу не поможешь — на предыдущих уроках я в этом убедилась.　

— Тут нет правильного и неправильного ответа. Литература живет по иным законам, — продолжаю я, стараясь говорить как можно громче — слишком уж в классе шумно.　

— А, ну тогда это ерунда, — замечает кто-то с задних парт. Я вытягиваю шею, надеясь рассмотреть нового комментатора.　

— Но это только при условии, что вы прочли книгу, — добавляю я. — И хорошо ее обдумали!　

— А я вот думаю только про обед! — признается рослый парень, один из тех, что толкаются в углу. Я пытаюсь отыскать его в списке учеников, но с педсовета помню только, что и имя, и фамилия у него начинаются на букву «р».

— Да у тебя все мысли об одном, Малыш Рэй! Мозг, поди, не в башке, а в желудке!

Крики в классе становятся все громче. Кто-то из ребят запрыгивает другому на спину.　

Я чувствую, как мою кожу покрывает испарина.　

В воздухе начинают летать бумажки. Ученики вскакивают с мест. Кто-то спотыкается и опрокидывается спиной на парту; ботанику заезжают по голове ботинком, и парень начинает жалобно всхлипывать.　

«Болотная крыса», сидящая у окна, закрывает книгу, с тоской подпирает голову ладонью и смотрит на закрашенное черным стекло, словно мечтает о том, как бы просочиться сквозь него наружу.　

— А ну прекратите! — кричу я, понимая все бесполезность своей попытки.　

И тут неожиданно — я сама не понимаю, как так получилось, — Малыш Рэй, расталкивая парты, решительно начинает пробираться к той части класса, где сидит «болотная крыса». Ботаники спешно покидают свой ряд. Гремят стулья, а одна из парт грохается на пол со звуком пушечного выстрела.　

Я перескакиваю через нее, оказываюсь в самом центре класса, проскальзываю пару футов по допотопной, запятнанной грязью плитке и преграждаю Малышу Рэю дорогу.　

— Молодой человек, я же сказала, прекратите! — требую я. Мой голос звучит октавы на три ниже обычного — он хриплый, грудной, какой-то нечеловеческий. Трудно, конечно, добиться того, чтобы тебя воспринимали всерьез, если ты худая и ростом не вышла, но зато кричу я не хуже Линды Блэр в «Изгоняющем дьявола». — Сядьте на место! Немедленно!　

В глазах Малыша Рэя пляшет огонь. Его ноздри раздуваются, и в воздух взмывает кулак. В классе повисает мертвая тишина. И тут я чувствую, как от парня воняет. Нестерпимо. Он явно несколько дней не мылся и не стирал одежду.　

— Да ты присядь, дружище, не кипятись! — говорит ему один из одноклассников — тощий, симпатичный мальчишка. — С ума сошел, что ли? Тренер Дэвис тебя прибьет, если обо всем узнает!　

Кровь отливает от лица Рэя — кажется, будто ему вот-вот станет плохо. Его руки опускаются, кулак расслабляется. Он потирает лоб и говорит:　

— Я просто голоден. И чувствую себя паршиво, — парень пошатывается, и на мгновение кажется, что он вот-вот упадет.　

— Сядь… Сядь на место, — прошу я, вскинув руку, точно и впрямь смогу в случае чего его удержать. — Осталось еще… семнадцать минут до обеда, — уточняю я, стараясь собраться с мыслями.　

Что же делать? Выставить Малыша Рэя перед классом для всеобщего устрашения? Написать на него докладную? Отправить к директору? Какая вообще система наказаний в этой школе? И слышал ли кто-нибудь шум?　

Я с опаской смотрю на дверь.　

Все воспринимают это как знак того, что урок закончен, хватают рюкзаки и торопливо устремляются к выходу, спотыкаясь о парты и стулья, расталкивая и отпихивая друг друга. Один из парней даже пытается выбраться из класса, перескакивая с одной парты на другую.　

Если они выскочат в дверь, мне крышка. На педсовете нам несколько раз повторили главное правило работы: ученикам запрещено появляться в коридорах во время занятий без присмотра взрослых — и точка. А все потому, что дети постоянно затевают драки, прогуливают, курят, разрисовывают стены и вытворяют прочие непотребства, список которых директор школы, вечно усталый и мрачный мистер Певото, отдал на откуп нашему воображению.　

«И если уж ученики у вас в кабинете, то именно вы отвечаете за то, чтобы они не вышли наружу».　

Я быстро ныряю в самую гущу толпы и первой оказываюсь рядом с выходом. К тому моменту, когда я, раскинув руки, встаю в дверном проеме, успевают сбежать только двое. И тут я снова вспоминаю про «Изгоняющего дьявола». Такое чувство, будто голова моя поворачивается вокруг своей оси, потому что я ухитряюсь разглядеть и пару мальчишек, с хохотом несущихся по коридору, и толпу, сгрудившуюся передо мной. Ученики явно озадачены этой внезапной преградой. Впереди неподвижно стоит Малыш Рэй. Что ж, судя по всему, в этот раз он не настроен меня колотить — и это уже победа.　

— А ну вернитесь на места! Что я вам сказала! Немедленно! У нас еще… — я бросаю взгляд на часы, — пятнадцать минут.　

Пятнадцать?! Столько я с этой хулиганской ватагой не продержусь. Сегодня этот класс превзошел все остальные, что казалось невозможным.　

Никаких денег такие мучения не стоят — и уж точно не стоят они тех жалких крох, которые посулила мне школьная администрация. Неужели я не найду другой способ погасить студенческий заем?　

— Есть хочу, — жалобно напоминает Малыш Рэй.　

— Вернись на место.　

— Но я голоден!　

— Надо было поесть перед школой.　

— В кылдовке пусто, — отвечает он. На его смуглой, медного цвета коже выступают бисерины пота, а в глазах появляется странный стеклянный блеск. Я с ужасом понимаю, что попытка класса сбежать с урока была только началом моих бедствий. Вот теперь напротив меня стоит пятнадцатилетний парень, у которого явные проблемы, и он ждет, что именно я все их решу.

— Живо все по местам! — рявкаю я. — Расставьте парты, как было! И садитесь за них.　

Ученики вслед за Малышом Рэем начинают расходиться. Скрипят подошвы кроссовок. Постукивают крышки парт. Ножки стульев скребут кафель. Рюкзаки с глухим стуком падают на пол.　

Из кабинета химии, расположенного напротив, доносится какой-то шум. Там тоже новая учительница — тренер женской команды по баскетболу, только-только из колледжа. Ей, если не ошибаюсь, двадцать три. Ну что ж, а я зато старше — как-никак, мне пришлось еще зарабатывать на учебу, а потом тащить совершенно, как оказалось, ненужную лямку, доучиваясь на магистра литературы.　

— Даю вам ровно минуту. Кто не успеет сесть на место, напишет мне сочинение на целый абзац. Ручкой. На бумаге, — эту угрозу я позаимствовала у миссис Харди, моей главной наставницы в мире педагогики. Такая вот учительская версия извечного «А ну упал-отжался!». Большинство детей готово на все, лишь бы не брать ручку и ничего не писать.　

Малыш Рэй не сводит с меня глаз, и на его еще детском лице с пухлыми щеками проступает печальное выражение.　

— Миз… — зовет он меня хрипловатым, неуверенным шепотом.　

— Мисс Сильва, — поправляю я. Меня не на шутку злит тот факт, что ученики школы обращаются ко мне с этим самым безликим «миз», будто я для них просто какая-то незнакомка, и не важно, замужем я или нет, и уж точно ни к чему запоминать мою фамилию. Но она ведь у меня есть! Пускай и папина, что, учитывая наши с ним отношения, меня немного расстраивает, но все же…　

Огромная — как у взрослого мужчины — ладонь взлетает вверх, хватает воздух, летит вперед, цепляется за мою руку.

— Мисс… Я себя неважно чувствую…　

А в следующее мгновение Малыш Рэй, пошатнувшись, начинает сползать вниз по дверному косяку и увлекает меня за собой. Я делаю невероятное усилие, чтобы избежать падения, а в голове тем временем проносится миллион возможных причин происходящего: перевозбуждение, наркотики, болезнь, желание устроить спектакль перед сверстниками…　

На глазах Малыша Рэя выступают слезы. Он в ужасе смотрит на меня, точно ребенок, который потерялся в универмаге и ищет маму.　

— Рэй, что происходит?　

Он не отвечает.　

Я оборачиваюсь к классу и кричу:　

— Он что, чем-то болен?　

Все молчат.　

— Ты болен? — Теперь мы с Рэем стоим нос к носу.　

— Я очень хочу ку-шать.　

— У тебя есть с собой лекарство? Может, в медкабинете есть? — интересно, в этой школе имеется медкабинет? — Ты ходил к врачу?　

— Н-нет… я просто… очень хочу кушать.　

— А когда ты последний раз ел?　

— Вчера в обед.　

— А почему не позавтракал?　

— Так в кылдовке ж пусто.　

— А не поужинал вчера почему?　

На лбу Рэя, блестящем от пота, проступает глубокая складка.　

Он смотрит на меня, недоуменно моргает:　

— Я же вам говорю: в кылдовке пусто.　

И тут сознание мое врезается в реальность, будто машина на полном ходу — в кирпичную стену. А у меня даже нет времени, чтобы нажать на тормоза и смягчить удар. Кылдовка… Кылдовка…

Кладовка!

В кладовке пусто!

К горлу подкатывает тошнота.

Тем временем шум у меня за спиной вновь начинает усиливаться. В воздух взмывает карандаш и летит прямо в стену. Еще один, судя по звуку, врезается в металлическую подставку для бумаг у меня на столе.　

Выхватив из кармана начатую пачку драже «Эм-энд-Эмс», оставшуюся у меня после утреннего перекуса, я вкладываю ее в ладонь Малышу Рэю и говорю:　

— Вот, поешь.　

Затем распрямляюсь, и как раз вовремя — ровно в эту секунду в приоткрытую дверь врезается красная пластиковая линейка.　

— Ну все, хватит! — раз, наверное, в двадцатый за сегодня говорю я. Впрочем, это явно еще не конец, ведь я по-прежнему на рабочем месте, точнее сказать, в самом центре Дантова ада. И это только первый день. То ли из упрямства, то ли от отчаянного желания преуспеть сегодня хоть в чем-то, я начинаю собирать с пола экземпляры «Скотного двора» и возвращать их на парты.　

— И че нам с ними делать? — недовольно спрашивает кто-то с правого ряда.　

— Открыть. Просмотреть. Достать лист бумаги. Одним предложением ответить на вопрос, о чем, по-вашему, эта книга.　

— До звонка всего восемь минут! — заявляет девчонка панк-рокерша с синим ирокезом.　

— Ну так поторопитесь.　

— Вы в своем уме?!　

— Мы не успеем!　

— Так не честно!　

— Не буду я ниче писать!　

— Книжку читать? Еще чего! Тут же… сто сорок четыре страницы! Мне стока за пять… точнее, четыре минуты не прочесть!　

— А я не просила читать книгу. Я велела ее просмотреть. И предположить, о чем она, а потом написать об этом одно предложение. Этим самым предложением вы себе заслужите право выйти из класса и отправиться на обед.　

Я направляюсь к выходу и только теперь замечаю, что Малыш Рэй сбежал, оставив в качестве благодарности пустую обертку от «Эм-энд-Эмс».　

— А Малыш Рэй вот ничего не писал! И пошел на обед!　

— Это не ваша проблема, — я обвожу класс взглядом, напоминая себе, что передо мной всего лишь девятиклассники. Этим ребятам по четырнадцать-пятнадцать лет, и вряд ли они дойдут до рукоприкладства. Во всяком случае, серьезного.　

В классе слышится шорох бумаги, стук ручек, которые ученики выкладывают на парты, лязг молний на рюкзаках.　

— А у меня бумаги нет! — заявляет тощий паренек.　

— Попроси у кого-нибудь.　

Он тянется вперед и сдергивает с парты ботаника чистый лист. Жертва вздыхает, снова лезет в рюкзак и спокойно достает новый листок. Боже, храни ботаников! Вот бы у меня весь класс был такой! На всех уроках!　

В итоге победа остается за мной, если можно так выразиться. Со звонком я получаю от учеников, торопящихся удрать из класса, целую стопку мятых бумажек с рассуждениями на заданную тему. И только когда последняя группка девятиклассников преодолевает заграждение, которым служит пустая парта, придвинутая мною к двери, я узнаю длинные, тонкие косички, украшенные красными бусинами, выцветшие джинсы и цветастую футболку. А вместе с ними и девчушку, которая утром провожала мальчика от перекрестка до школы и несла его коробку с обедом. Во всем этом хаосе я даже не заметила ее среди присутствующих!　

Я заставляю себя поверить, что она-то меня не узнала и не связала с утренним чудом, предотвратившим трагическое происшествие. Пролистывая несколько ученических работ, я читаю:

Наверное, это про скотный двор.

Книжка тупая.

Про свинью.

Это пародия Джорджа Оруэлла на СССР.

Надо же, кто-то на полном серьезе переписал предложение из аннотации на задней обложке книги. Выходит, надежда еще есть.　

А на следующем листке написано:　

Эта история о полоумной дамочке, которая с утра попадает в аварию и ударяется головой. А потом забредает в школу, хотя понятия не имеет, что ей там делать.

А на следующий день она просыпается и решает больше туда не возвращаться.

Глава третья 　

Ханни Госсетт. Луизиана, 1875

Надвинув шляпу с широкими полями на самые глаза и стараясь держаться тени, я пробираюсь вперед в утренних сумерках. Если меня заметят, жди беды. Уж мы с Тати знаем это наверняка. Госпожа никого из издольщиков и на пушечный выстрел к хозяйскому дому не подпускает, пока Седди не зажжет в окнах свет. Если меня застанут здесь ночью, чего доброго, примут за воришку.　

И тогда хозяйка наверняка порвет договор об аренде земли! Она эти самые договоры терпеть не может, а наш — больше других. Всех нас, кто остался без родителей, она хотела придержать у себя подольше, чтобы мы работали в доме, пока не станем совсем взрослыми и не взбунтуемся. Она и Тати позволила пустить нас на свой надел лишь благодаря массе, который считает, что потерявшие семью подростки тоже должны иметь право возделывать землю и кормить себя. К тому же хозяйка не верила, что старуха и семь неразумных юнцов целых десять лет продержатся на одном крошечном наделе и заслужат право получить его в собственность. Наша жизнь действительно была скудной и голодной, потому что три четверти урожая, выращенного на этом поле, приходилось отдавать в уплату долга за землю или обменивать на товары в местной лавке, поскольку издольщикам запрещено торговать за пределами плантации. Но сейчас эти заветные тридцать акров уже почти наши — тридцать акров, один мул и снаряжение. Но хозяйке это явно не нравится, тем более что наш надел находится совсем рядом с их домом. Она хочет придержать эту землю для юного мистера Лайла и мисси Лавинии, хотя тем куда интересней тратить отцовские деньги, чем возделывать поля.　

Но все это не важно. Намного серьезнее то, что сотворит с нами хозяйка, если обо всем прознает, но, надеюсь, это случится нескоро. Тати ни за что не облачила бы меня в мужскую рабочую одежду и не отправила бы тайком подбираться к дому, если бы были другие способы выяснить, каким шальным ветром сюда занесло эту девчонку в плаще и что она делала в Госвуд-Гроуве посреди ночи.　

Она, должно быть, надеялась скрыться под капюшоном от любопытных глаз, но Тати мигом ее узнала. Недаром она в прошлом году, незадолго до Рождества, просидела несколько ночей у керосиновой лампы с иголкой в руках, торопясь сшить два одинаковых плаща в подарок — один для той смуглой дамочки, которую хозяин держит в Новом Орлеане, а второй — для бледной дочурки, которую масса ей заделал, — Джуно-Джейн. Хозяин любит наряжать маму с дочкой одинаково, а еще знает, что на Тати можно положиться и что она ни за что про свое шитье не расскажет хозяйке. Все мы твердо усвоили, что рядом с ней об этом ребенке и его матери лучше не упоминать, чтобы не будить лиха.　

Но то, что Джуно-Джейн сама пришла в Госвуд, недобрый знак. Масса-то с плантации уехал на следующий же день после Рождества, и с тех пор мы его не видели. А уехать ему пришлось, потому что сынок его, этот известный «джентльмен», опять угодил в переплет — на сей раз в Техасе. И ведь всего-то два года прошло с тех пор, как хозяин отправил его на Запад, чтобы избежать наказания за убийство в Луизиане. Но, видно, пребывание на госсеттских землях в Восточном Техасе не прибавило хороших манер юному мистеру Лайлу. Хотя это и неудивительно.　

Словом, вот уже четыре месяца о хозяине нашем ни слуху ни духу. Стало быть, эта его дочурка с кожей цвета слоновой кости либо знает, что с ним случилось, либо явилась ровно затем, чтобы это выяснить.　

Зря, конечно, она это все затеяла. Если куклуксклановцы и рыцари «Белой Камелии» поймают ее, не станут они разбираться, зачем и для чего она здесь, потому что приличные женщины и девушки в одиночку ночами не бродят. А после войны в округе пруд пруди саквояжников, разбойников да всяких бродяг. Полно молодых беспредельщиков, недовольных сегодняшним днем, правительством, войной, луизианской конституцией, по которой темнокожим теперь даровано право голосовать. В общем, те, кто рыщет по местным дорогам ночами, едва ли посмотрят на то, что девчонке всего четырнадцать.　

Ох и бесстрашная она, эта Джуно-Джейн, а может, просто отчаянная. Впрочем, и то и другое — веская причина, чтобы прошмыгнуть между кирпичных столбов, приподнимающих первый этаж хозяйского дома аж на восемь футов над землей, и сквозь дыру для угля пробраться в подвал. Много лет назад мальчишки использовали ее, чтобы воровать еду, но теперь из всех бессемейных только я в нее пролезаю — и все из-за моей худобы.　

Я бы охотно держалась в сторонке и от всей этой истории, и от Джуно-Джейн, но мне надо разузнать, что ей известно. Если масса покинул этот мир и его внебрачная дочь заявилась сюда, чтобы найти завещание, надо успеть раздобыть наш собственный договор. Никогда в жизни я ничего не крала, но теперь придется. Выбора у меня нет. В этот раз хозяйке уже никто не может помешать, и она, как пить дать, сожжет документы, как только узнает о гибели мужа. Эти богачи так и норовят избавиться от издольщиков в самый последний момент, когда те уже, считай, получили землю в свое владение.　

Стараясь ступать бесшумно, я делаю несколько осторожных шагов. Когда на плантации затевались игры или соревнования, кто больше всех соберет и начистит кукурузы, я сновала туда-сюда легко и проворно, точно бабочка. «Какая же ты грациозная, хотя с виду — совсем нескладеха!» — изумлялась Тати. Надеюсь, сейчас мне это поможет. Хозяйка распорядилась, чтобы Седди ночевала в маленьком закутке рядом с чайной комнатой, а у этой женщины слух острый, а язык — без костей. Седди любит ябедничать хозяйке, строить всевозможные козни, обижать прислугу и никогда не упустит возможности пройтись по нам разок-другой плетью, которую хозяйка всегда носит с собой. Любой, кто перейдет Седди дорогу, рискует получить порцию яда в ковшик с водой или в пшеничный пирог. И тут уж бедняжке станет так худо, что впору концы отдавать. Она сущая ведьма, иначе не скажешь. И даже когда спит, наверное, все видит и слышит.　

Но в таком наряде — шляпе, штанах да рубахе — она меня не узнает. Если только не присмотрится, а уж этого я не допущу. Седди — старая, медлительная и обрюзгшая. А я — проворная, как водяной кролик. Хочешь — выжигай поле, хочешь — у края меня поджидай, а я все равно не попадусь в твой котелок. Тебе за мной не угнаться!　

Вот что твержу я себе, осторожно пересекая подвал, залитый светом луны, который легко проникает через окно. Можно было бы подняться по лестнице, ведущей в детскую, но верхняя ступенька скрипит, да и комната Седди неподалеку.　

Вместо этого я выбираю лестницу, ведущую в комнату дворецкого. Мы с Эфим, моей сестрой, много раз убегали из дома этой самой дорогой, а потом возвращались. Началось это после того, как хозяйка забрала нас из маминой хижины и сказала, что отныне мы будем спать на полу под колыбелькой малышки Лавинии и успокаивать ее по ночам, если она вдруг начнет капризничать. Мне тогда было три, а Эфим — шесть, и мы обе скучали по родне и боялись хозяйку и Седди. Но рабам — даже детям — выбирать не приходится. Новорожденной дочке хозяйки нужны были игрушки, и на эту роль выбрали нас.　

Мисси Лавиния с самого рождения напоминала неприятную маленькую птичку. Пухленькая, бледная, с толстыми щечками и до того светлыми волосами, что сквозь них просвечивала кожа, она не пришлась по душе даже собственной матушке, которая хотела «хорошенькую дочку». Да и отец ее невзлюбил. Может, потому он души не чаял в своей второй дочери, которую ему родила креолка, — ведь девочка вышла писаной красавицей, этого у нее не отнимешь. Он даже как-то раз ее привозил в поместье, когда хозяйки и мисси Лавинии не было дома — они уехали погостить у родственников госпожи, живущих на хлопковых островах.　

Как знать, может, из-за того что масса так сильно любил Джуно-Джейн, его дети, рожденные в браке, пошли не по той дорожке.　

Обнаружив люк, ведущий в комнату дворецкого, я оглядываюсь и прислушиваюсь. В доме так тихо, что я различаю, как ветки хозяйской азалии, точно сотня когтей, скребутся в окно. Жалобно поет свою ночную песню козодой. Недобрый знак. Если он пропоет трижды, жди встречи со смертью. Но этот выводит две трели и замолкает.　

Интересно, а это к чему? Надеюсь, что такой приметы нет.　

По окну столовой бегают тени от ветвей. Я захожу в женскую гостиную — комнату, где до войны хозяйка устраивала вечера, на которые приглашала дам из окрестных поместий — они вместе сидели за рукоделием или пили чай. Госпожа угощала их лимонным пирогом и шоколадными конфетами из самой Франции. Но это было давно, когда еще хватало денег. В такие дни мне или сестре поручали стоять сбоку с огромным веером из перьев, прикрепленным к длинной палке. Мы обмахивали им гостей, а заодно отгоняли от угощения мух.　

Иногда от нашего усердия на пол слетала сахарная пудра. «Даже не вздумайте ее пробовать, когда будете прибирать, — как-то сказала нам повариха. — Седди посыпает пироги ядом, когда ей только вздумается». Поговаривают, что именно из-за этого у хозяйки после юного мистера Лайла и мисси Лавинии родилось двое синих детишек, а сама она так обессилела, что потом оказалась в инвалидном кресле. А другие считают, будто все беды хозяйки оттого, что когда-то ее семью прокляли. Видно, это наказание Лоучам за то, как они обходятся со своими рабами!　

Когда я иду по коридору мимо комнатки, где спит Седди, по спине бегут мурашки и холод пробирает до самых костей. Над головой мерцает и плюется керосиновая лампа. Весь дом постепенно затихает, а Седди в своей постели сопит и храпит до того шумно, что ее слышно даже за дверью.　

Я поворачиваю за угол и оказываюсь в салоне. Быстро пересекаю его, рассудив, что Джуно-Джейн, наверное, будет искать библиотеку, где в ящике письменного стола масса хранит свои бумаги. Чем ближе я к цели, тем громче становятся звуки на улице — шелест листьев, стрекот ночных насекомых, лягушачье кваканье. Девочка, похоже, умудрилась открыть дверь или окно. Но как? Хозяйка строго-настрого запрещает открывать окна на первом этаже, даже если жара такая, что не продохнуть. Она страшно боится воров. На втором этаже открывать окна тоже нельзя. Госпожа до того ненавидит москитов, что заставляет прислугу в теплые месяцы жечь во дворе смолу днем и ночью, а когда дом проветривали в последний раз, я уже и не вспомню.　

Словом, окна никто давно не открывал, и Седди зорко следит за замками, точно крокодилиха за своим гнездом. Она каждый вечер сама их запирает, а когда ложится спать, вешает ключи на шею. Если Джуно-Джейн и впрямь сумела пробраться в дом, значит, кто-то ей подсобил. Вопрос только кто, когда и зачем? И как им все это сошло с рук?　

Заглянув в комнату, я вижу, как девочка спускается с подоконника, — значит, окно она сумела открыть не сразу. Маленькая ножка осторожно ступает на складной деревянный стульчик, который масса любит брать с собой в сад, чтобы сидеть на нем и читать что-нибудь вслух растениям да статуям.　

Спрятавшись в темном углу, я замираю и жду, что будет дальше. Девочка слезает со стула, замирает и смотрит в мою сторону. Я не двигаюсь и стараюсь почувствовать себя частью этого дома. Если ты был в рабстве на плантации Госвуд, то как никто другой умеешь сливаться с деревом и обоями.　

Сразу видно, что девчонке это все невдомек. Она вышагивает по комнате так, будто тут все принадлежит ей одной, а усаживаясь за отцовский стол, даже не пытается избегать лишнего шума. Щелкают задвижки, открываются потайные ящики, о которых я и не знала. Наверное, папа ей их показал — или объяснил, как их отыскать.　

Девочка что-то находит, но содержимое ей не нравится, и она начинает браниться на французском, а потом вскакивает и идет к высоким дверям, ведущим в коридор, с таким видом, будто хочет их захлопнуть. Петли скрипят протяжно и жалобно. Джуно-Джейн замирает. Прислушивается. Вглядывается в коридор.　

Я плотнее прижимаюсь к стене и придвигаюсь поближе к входной двери. Если Седди выскочит из своей спальни, я спрячусь за занавеской, а пока она тут разбирается с Джуно, вылезу в окно и дам деру.　

Девчушка со всей силы хлопает дверями, и в голове у меня проносится: «Господи Боже, ну уж это-то Седди точно услышит!»　

По коже снова бегут мурашки, но никто так и не приходит, а малышка Джуно-Джейн возвращается к своим делам. Трудно сказать, то ли она самая умная из тех, что мне встречались в этой жизни, то ли — последняя дурочка, потому что она достает из ящика стола отцовскую карманную лампу, поднимает жестяную крышку, чиркает спичкой и зажигает свечу.　

Теперь в круге желтого света я отчетливо вижу ее лицо. Она уже не ребенок, но еще и не женщина, а нечто среднее. Странное создание с длинными темными кудрями, обрамляющими ее лицо, точно у ангела на фреске, и спадающими на спину. Эти локоны, кажется, живут своей, отдельной жизнью. Кожа у нее светлая, а брови прямые, точь-в-точь как у массы. Уголки ее больших глаз чуть приподняты, как у матушки и у меня. Вот только они у нее неестественно яркие, точно у колдуньи.　

Джуно-Джейн ставит лампу под стол — так, чтобы хоть что-нибудь видеть, — а потом достает из ящика стопку счетных книг и начинает их листать, скользя по строкам тоненьким пальцем с острым ногтем. Выходит, она умеет читать. И неудивительно: пласажные дети живут как аристократы, мальчишек отправляют учиться во Францию, а девочек — в школы при монастырях.　

Она проверяет все до единого книги и листы с записями, что попадаются ей под руку, качает головой, что-то шипит сквозь зубы, явно недовольная найденным. Поднимает коробочки с чернильным порошком, ручки, карандаши, табак, трубки, разглядывает все это на свету, вертит в руках.　

Девочка с каждой минутой становится все смелее, и будет настоящее чудо, если ее не схватят!

А может, это из-за отчаяния?　

Взяв лампу, она идет мимо полок, тянущихся от пола до самого потолка — таких высоких, что, даже если трое мужчин встанут друг другу на плечи, им до верха все равно не дотянуться. Лампу она подносит до того близко к книгам, что на мгновение кажется, будто Джуно-Джейн задумала их поджечь и спалить весь хозяйский дом!　

Но на чердаке спят девочки вместе с прислугой! Надо во что бы то ни стало помешать Джуно-Джейн, если она и впрямь попытается устроить пожар! Я осторожно выныриваю из-за занавески, делаю три шага вперед и останавливаюсь рядом с квадратами лунного света на деревянном полу из вишни.　

Однако Джуно-Джейн и не думает ничего поджигать. Она старательно разглядывает надписи на корешках. Встает на цыпочки, поднимает фонарь повыше, насколько только хватает ее роста. Тот наклоняется, и расплавленный воск капает Джуно-Джейн на запястье. Девочка испуганно ахает и роняет лампу. Та падает на ковер, а вытекший воск топит собою слабый огонек. Джуно-Джейн даже не нагибается за лампой, а так и остается стоять, где стояла, уперев руки в бока и глядя на верхние полки. Наверх никак не забраться — лестницы в комнате нет. Видно, прислуга затеяла где-то уборку и унесла ее.　

Не успеваю я и дух перевести, как Джуно-Джейн сбрасывает с себя плащ, закидывает одну ногу на нижнюю полку, проверяя ее на прочность, а потом начинает карабкаться вверх! Хорошо еще, что платье у нее девчачье, короткое, чуть ниже колен. Она взбирается проворно, точно белочка, и густая волна волос, рассыпавшихся по ее спине, напоминает большой пушистый хвост.　

Но на самых подступах к цели ее нога, обутая в шелковую туфельку, соскальзывает.　

«Осторожнее!» — чуть не срывается у меня с губ, но Джуно-Джейн удерживается и продолжает подъем, а потом, добравшись до верха, покрепче ухватывается за край полки и начинает движение вбок — словно мальчишка, который карабкается по стропилам на крышу сарая.　

Мышцы в руках и ногах у нее подрагивают от натуги, а когда она добирается до середины, полка под ней прогибается. Вскоре ей попадается та самая книга, которую она, видимо, искала — толстая, увесистая, — и Джуно-Джейн достает ее, прижимает к себе, а затем возвращается к краю полки, где деревянные перекрытия выглядят более прочными.　

Она начинает спускаться: сперва перекладывает книгу на полку ниже, потом встает на нее сама. Так она добирается до нижних полок. Но когда она в очередной раз кладет книгу, та вдруг соскальзывает, точно кто-то ее подтолкнул, и падает на пол. Она летит, кажется, целую вечность, ныряя то в свет, то во тьму, а потом ударяется о половицы, и звук этого удара сотрясает стены и вырывается далеко за пределы библиотеки.　

Я слышу, как наверху кто-то завозился.　

— Седди-и-и! — истошный вопль хозяйки вспарывает меня, точно кухонный нож. — Седди-и-и! Кто там шумит? Это ты? Отвечай немедленно! Девчонки, кто-нибудь, помогите подняться с постели! Усадите меня в кресло!　

Над головой слышится топот и стук открываемой двери. Служанка торопливо спускается с чердака и бежит по коридору второго этажа. Хорошо еще, что хозяйка сама встать с кровати не может, чего никак не скажешь о Седди. Она уже, наверное, успела схватить ружье и готовится дать воришкам отпор.　

— Матушка? — я узнаю голос мисси Лавинии. Но что она делает здесь? До конца весеннего семестра в Женской школе Мелроуз в Новом Орлеане, где она учится, еще далеко. Даже очень.　

Джуно-Джейн хватает книгу и проворно выскакивает в окно, позабыв о плаще. Забывает она и закрыть за собой раму, но это мне только на руку: так я смогу сбежать отсюда тем же путем. Вот только сперва надо плащ забрать — если хозяйка его увидит, она мигом узнает работу Тати и начнет нас расспрашивать о случившемся. Если я только сумею его унести, закрыть окно, а заодно и загнать ногой лампу под стол, то дело, может, и обойдется. Библиотека — последнее место в доме, где они станут искать вора. Обычно ведь крадут еду или посуду из серебра, а вовсе не книги. Если повезет, то пятно воска на ковре обнаружат лишь через несколько дней. А если прислуга счистит его без лишнего шума, будет и вовсе прекрасно.　

Я прячу плащ под рубашку, пинаю лампу, и она закатывается под стол. Когда мой взгляд падает на перепачканный ковер, я взываю к Богу: «Господь Всемогущий, молю, помоги! Я не хочу умирать так рано! Я хочу выйти за достойного человека! Родить детей! Стать хозяйкой своей земли!»　

В доме становится шумно, точно на поле брани. Люди бегают из комнаты в комнату, кричат, хлопают дверями, повсюду суета. Такого переполоха не было с тех самых пор, как янки на своих лодках впервые припыли сюда по реке и начали обстреливать все, на что только взгляд падал, а нам пришлось прятаться по лесам.　

Но не успеваю я влезть на складной стул и выскочить в окошко, как у порога библиотеки появляется мисси Лавиния. Вот уж с кем мне сейчас никак нельзя встречаться! Уж с кем с кем, а с ней сладу нет — потому-то ее папа в школу хороших манер и отправил, чтобы ее там образумили.　

Я пересекаю столовую и стремглав несусь мимо всех дверей, потому что хозяйский слуга уже шагает по галерее. Ныряю в комнату дворецкого, но не успеваю приподнять люк и выскочить на лестницу, поэтому просто на четвереньках забираюсь в один из шкафчиков, закрываю дверцы и затихаю, точно кролик, притаившийся в траве. Иначе попадусь, как пить дать, попадусь! Мисси Лавиния уже наверняка заметила, что окно в библиотеке распахнуто, а ковер перепачкан воском. Теперь дом решат перевернуть вверх дном, лишь бы только найти воришку.　

Но стоит шуму немного поутихнуть, как до меня доносится голос мисси Лавинии:　

— Матушка, может, ляжем спать, а? Дай старушке Седди отдохнуть, ради всего святого! Не надо ее наказывать за то, что она не проснулась. Будто мало ей было хлопот накануне с моим внезапным приездом. Я оставила книгу на прикроватном столике, и она упала, только и всего. Тебе показалось, что кто-то шумел внизу.　

Не возьму в толк, как сама мисси не почуяла ничего подозрительного, почему не заметила распахнутого окна? Не понимаю, как Седди умудрилась не проснуться от всего этого шума, но вижу в этом милость Господню и, зажмурившись, благодарю небеса за помощь. Если все снова улягутся спать, я, пожалуй, еще поживу.　

Но хозяйка по-прежнему рвет и мечет. Всех ее слов я на слух не разбираю, но слышу, что наверху разгорается спор, который потом долго не умолкает. Я уже давно сижу, согнувшись в три погибели, и тело начинает ныть и болеть до того сильно, что приходится кусать себя за костяшки пальцев, чтобы отвлечься и не выскочить пулей из шкафа. Слуге поручили сторожить дом, а значит, я еще не скоро наберусь смелости выйти из своего убежища, приподнять люк в полу и спуститься по лестнице, ведущей в подвал. Сторож расхаживает по двору и галереям, стало быть, наружу я выйду, только когда рассветет и Седди отопрет двери, ведущие на лужайку. Я сижу сгорбившись и думаю о том, что Тати, наверное, уже сама не своя от беспокойства и, как только настанет утро, непременно разбудит Джейсона с Джоном и обо всем им расскажет. Джейсон ужасно встревожится. Ему очень не нравится, когда происходит хоть что-то из ряда вон выходящее. Он любит, когда все идет своим чередом и один день похож на другой как две капли воды.　

Притаившись во тьме, я гадаю, что за книгу забрала с собой Джуно-Джейн. Может, в ней хранятся документы массы? Но сейчас этого не узнать, так что в конце концов я зарываюсь лицом в мягкие складки плаща и погружаюсь в дрему. Мне снится, что я сама взбираюсь по полкам вверх, достаю одну из книг и нахожу договор на землю — всех наших бедствий как не бывало!　

Просыпаюсь я от стука дверей. На полу проступили тонкие полосы солнечного света, и в комнату сочится утренняя свежесть. Седли громко выговаривает мальчишке, нанявшемуся поработать во дворе:　

— И не вздумай ничего трогать, кроме лопаты, метлы и тяпки! У меня все яблоки в бочке посчитаны, и картошка вся, и весь рис до последнего зернышка, а патока — до капельки! Был недавно у нас один — так вот, он вздумал кое-что своровать, и с тех пор его никто не видел!　

— Понятно, мэм, — голос у парня высокий, совсем мальчишеский. О хозяйке ходят такие жуткие слухи, что выбирать работников толком не из кого — никто не идет. Приходится брать юнцов, которых больше никто не нанимает.　

Выждав еще немного, я снова прячу плащ Джуно-Джейн под рубашку, надвигаю шляпу Джона так низко, что подгибаются уши, и спешу навстречу свежему воздуху и свободе. Я осторожно высовываю голову на улицу — никого! — и выхожу наружу. Усилием воли заставляю себя идти по двору спокойно, на тот случай, если меня кто-нибудь увидит в окно. Худой темнокожий мальчишка, спокойно шагающий по улице, не вызовет подозрений. Хотя на самом деле больше всего мне хочется побежать, чтобы всем рассказать, что мисси Лавиния вернулась из школы. Неспроста все это. Может статься, с массой и впрямь приключилась страшная беда.　

Нам, издольщикам, стоит собраться вместе в лесу, вдали от чужих глаз, и решить, что делать дальше. Все мы подписывали с массой договор, и именно он должен был его исполнить.　

Надо подумать, как теперь быть.　

Но не успеваю я обогнуть изгородь, как слышу голоса, доносящиеся из-под старого кирпичного мостика. Когда-то тут был великолепныйсад, но потом явились янки. Они разбили статуи, вырубили розы, зарезали госвудских свиней и побросали их трупы в пруды. С тех пор былую красоту так никто и не восстановил. В тяжкие времена уже не до роскоши. Ворота прочно заперты с самой войны, тропинки зарастают глицинией, ежевикой, кустами дикой розы. Старые деревья обвил ядовитый плющ, а с ветвей, точно шелковая бахрома с дамского веера, свисает мох.　

Кто же притаился там, под мостом? Мальчишки, ловящие лягушек? Или, может, мужчины, открывшие охоту на опоссума или белку, чтобы было чем пообедать? Но нет: разговаривают эти двое как белые. Голоса девичьи и совсем тихие.　

Я пригибаюсь пониже, чтобы меня не было видно из-за кустов, и подбираюсь к мосту. Вскоре я различаю голос мисси Лавинии — бойкий и звонкий, точно стук молотка по металлу, — и примерно настолько же «приятный» для слуха.　

— …ты свою часть уговора не выполнила, с какой же стати я должна?　

Святые угодники! Зачем же мисси приехала?! С кем она разговаривает? Затаившись у перил мостика, тихо, как мышка, я стараюсь уловить каждое слово.　

— У нас с тобой одна цель, — отвечает Лавинии другой голос, напевный, точно птичья трель, и с заметным французским акцентом — к такому выговору еще надо привыкнуть. — Может, нас ждет одинаковая участь, если поиски не увенчаются успехом.　

— Ничего у нас нет с тобой общего, даже говорить так не смей! — возмущенно восклицает мисси. Я живо представляю, как трясутся сейчас ее толстые щеки — точно свиной пузырь, который мясник надул, перевязал и отдал детям поиграть вместо мяча. — Ты не наследница этого дома! А всего лишь отродье папиной… папиной… конкубины! И ничего больше!　

— И все же я по твоей воле оказалась в поместье Госвуд-Гроув. Это ведь именно ты помогла мне сюда проникнуть.　

Так, значит, они… с мисси…　

Святые угодники, да что же тут творится?! Неужели мисси и впрямь помогла Джуно-Джейн попасть в дом?!　

Если я расскажу Тати об этом, она непременно решит, что я все выдумала.　

Так вот почему мисси Лавиния не закатила скандал минувшей ночью. Может, и Седди не проснулась, несмотря на весь шум, именно из-за нее. Возможно, мисси Лавиния приложила руку и к этому.　

— Пускай так, Джуно-Джейн, но где же награда за все мои старания? Что я получила взамен? Ничего! Ты, как и я, не знаешь, где хранятся его документы. А может, ты меня обманула, когда пообещала, что сумеешь их найти… А возможно, это мой отец тебе солгал, — добавила она и тихонько хихикнула, наслаждаясь этими словами, точно сладкой карамелькой.　

— Не может такого быть! — голос Джуно-Джейн взлетает и теперь кажется совсем детским, но потом он становится прежним. — Он обещал обо мне заботиться и не мог нарушить этого слова. Он всегда говорил, что…　

— Ты в этой семье никто! — вопит мисси, и над головой у нее вспархивает испуганный дрозд. Я оглядываюсь, высматривая себе убежище на случай, если кто-нибудь явится на шум. — Ты — пустое место, и если отец и правда умер, то вы — ты и мамаша твоя желтокожая — больше ни цента не получите! И поделом! А знаешь, Джуно-Джейн, мне ведь тебя почти жаль: мать, которая боится, что ты вырастешь красивее, чем она сама, отец, уставший от такого бремени, как внебрачный ребенок. Чему тут завидовать?　

— Не смей так о нем говорить! Он никогда не врет! Как знать, может, он перепрятал те бумаги ровно для того, чтобы твоя матушка их не спалила! А то ведь она потом наверняка затребует себе все папино имущество! Ты же, не получив напрямую никакого наследства, будешь вечно плясать под мамкину дудку. Ты ведь этого так боишься? Потому-то и позвала меня?　

— А что мне было делать, — говорит мисси, и голос у нее при этом такой приторный, будто она выманивает из угла поросеночка, чтобы связать его и перерезать ему глотку. — Ты же отказалась мне говорить, где именно папа спрятал бумаги, а настояла на том, чтобы поискать их самой…　

— Ха! Тоже мне, наивную дурочку нашла! Да ты бы тогда мигом стащила то, что мне причитается, обчистила бы меня, как тебя — твоя матушка!　

— То, что тебе причитается? Послушай, Джуно-Джейн: твое место — в Треме с другими расфуфыренными девицами, и твой удел — ждать, пока матушка не продаст тебя какому-нибудь заезжему джентльмену, чтобы только оплатить все счета. Пожалуй, ей стоило лучше подготовиться к тем временам, когда отца не станет и когда жить на его подачки уже не получится!　

— Не смей так говорить! Папа не…　

— Что? Хочешь сказать, он с нами? Как и прежде? — насмешливо переспрашивает мисси Лавиния. В ее голосе нет и капли печали. Во всяком случае, об отце она точно не горюет. Единственное, о чем она теперь думает, как бы плантация, вернее, то, что от нее осталось вкупе с техасскими землями, не попало прямиком в руки хозяйке. Джуно-Джейн права: если это случится, юная мисси по гроб дней своих будет под матушкиным каблуком.　

— Закрой рот и не смей говорить такое! — задыхаясь от возмущения, восклицает Джуно-Джейн.　

Повисает долгая пауза. До того зловещая, что по спине у меня так и бегут мурашки. Кажется, будто неподалеку притаился какой-то злой дух. Я не вижу его, но чувствую — он где-то рядом и вот-вот нападет.　

— Как бы там ни было, эта твоя вчерашняя вылазка в библиотеку доставила мне кучу хлопот, и ничего больше. Впрочем, нам с тобой придется пуститься еще в одно путешествие, прежде чем дело решится. Всего на денек — а потом я сыщу для тебя самое быстрое судно до Нового Орлеана. А когда вернешься в Треме, к своей матушке… делай, что сочтешь нужным. К тому моменту вопрос будет уже решен.　

— А как такое возможно, чтобы все разрешилось настолько быстро — прямо сегодня? — с подозрением спрашивает Джуно-Джейн, и я ее понимаю.　

— Знаю я одного человека, который сможет нам помочь. Именно он последним разговаривал с папой, прежде чем тот отбыл в Техас. Надо только приказать заложить мне карету — и мы отправимся к нему в гости. Дело это нехитрое.　

«Господь Всемогущий! — думаю я, притаившись среди кустов и бегоний. — Боже праведный! Сдается мне, на деле все куда сложнее, чем говорит мисси!»　

Слушать дальше их разговор совсем не хочется. Мне все равно, о чем там теперь пойдет речь. Но я твердо знаю одно: куда бы эти двое ни отправились — на поиски отцовских документов или чтобы узнать о его судьбе, — я должна пойти следом.　

Вот только как это сделать?

Потерянные друзья

Уважаемая редакция! С помощью вашей газеты, которая помогла уже не одной тысяче человек, я надеюсь разыскать свою сестру. Раньше ее звали Даркенс Тейлор, но потом она взяла себе другое имя — Мария Уолкер. У нее было четыре брата — я, Сэм, Питер и Джефф, а еще сестра по имени Эми. Сестры с мамой уже нет в живых. Раньше нами владел [sic] Луи Тейлор из округа Белл, штат Техас. Двое из братьев живут в Остине, где мы с ней и расстались.　

(Из раздела «Пропавшие друзья» газеты «Христианский Юго-Запад», 25 марта, 1880)　

Глава четвертая

Бенни Сильва. Огастин, Луизиана, 1987

Воскресным утром я просыпаюсь в холодном поту. В моем скромном жилище, которое я чудом нашла в самый последний момент, кондиционер старый и слабый, но причина вовсе не в этом душном фермерском доме тысяча девятьсот первого года постройки, а в тягостном страхе, навалившемся мне на грудь, точно борец сумо. Я не могу дышать.　

Густой, влажный воздух пахнет сыростью, а все из-за небольшого тропического циклона, пришедшего с побережья. Облака — густые, набухшие влагой — нависли над самыми кронами дубов. Вчера на кухне начала протекать крыша, и теперь капли дождя звонко стучат о стенки самой большой кастрюли, что у меня только нашлась. Я съездила в офис к агенту, сдавшему мне это жилье. На двери меня ждало объявление: «Закрыто по причинам медицинского характера». Я оставила в почтовом ящике записку, но со мной пока так никто и не связался. Позвонить мне невозможно: в новом доме попросту не подключен телефон — позволить его себе до получки я не могу.　

Электричества тоже нет. Я обнаруживаю это, когда поворачиваюсь к прикроватной тумбочке и замечаю, что табло электронных часов погасло. Понятия не имею, сколько же я проспала.　

«Да какая разница, — говорю я себе. — Можешь хоть весь день проваляться. Соседи все равно ничего не скажут». Я пытаюсь шутить, чтобы немного подбодрить себя.　

С двух сторон дом обступили фермерские поля, а с третьей он граничит с кладбищем. Это соседство меня не пугает, потому что я не суеверная. Наоборот, приятно, когда есть тихое место, где можно гулять, не ловя на себе косые взгляды, в которых так читается вопрос: «Что ты вообще тут забыла?» Все думают, будто я, как и большинство молодых тренеров и учителей, в Огастине лишь до той поры, пока мне не подвернется что-нибудь получше.　

Внутри меня вновь просыпается знакомое чувство опустошенности и одиночества, вот только на этот раз оно куда сильнее, чем в детстве, когда моя мама, работавшая стюардессой, бывала дома от силы пару дней в неделю. А я, в зависимости от того, где мы тогда жили, оставалась на попечении знакомых, соседей, воспитателей, маминых сожителей, а время от времени — учителей, соглашавшихся присмотреть за мной за небольшую плату. Этот вопрос решался по ситуации. На родственников тут полагаться не приходилось. Мамины родители отреклись от нее, когда она вышла замуж за отца, за, прости Господи, итальянца, которого они называли «чужаком». Это был непростительный грех, и, возможно, этим-то отец и зацепил мою мать — как-никак запретный плод сладок. Но на самом деле их брак продлился недолго. Отец был редким красавцем, так что не исключаю, что между ними просто разгорелась страсть, которая очень скоро остыла.　

Мамины нескончаемые перемены, переезды и то вспыхивающие, то гаснущие отношения научили меня виртуозно находить общий язык с незнакомыми людьми. Я очаровывала чужих мамаш, соседей, которым надо было помочь с выгулом собак, одиноких стариков, недополучавших внимания от родственников. Так что мне казалось, что я отлично умею заводить друзей.　

Но город Огастин в штате Луизиана словно решил проверить меня на прочность. Здесь на меня вдруг нахлынули воспоминания о моей тщетной подростковой попытке сблизиться с родней по отцовской линии после ее переезда в Нью-Йорк. На нас с мамой тогда столько всего свалилось, что мы не знали, за что хвататься. Мне очень нужны был отец и его семья, нужно было, чтобы меня приняли, поддержали, приголубили. Но вместо этого я ощущала себя как иностранка в чужом и совсем не дружественном краю.　

И в Огастине это чувство острого неприятия многократно усилилось. Здесь я улыбаюсь людям, но в ответ получаю недобрые взгляды. Шучу — но никто не смеется. Говорю: «С добрым утром!» — но люди только хмыкают и сухо кивают, а если повезет, удостаивают меня односложным ответом.　

Может, напрасно я так стараюсь?　

Не будет преувеличением сказать, что от обитателей огастинского кладбища я узнала об этом городе куда больше, чем от его здравствующих горожан. Чтобы отвлечься от переживаний, я приноровилась рассматривать склепы и мавзолеи. Судя по датам, захоронения были сделаны в период Гражданской войны, а некоторые — даже раньше. Сколько же людских судеб здесь таится! Женщины, похороненные рядом с собственными детьми и погибшие с ними в один день. Малыши, чья жизнь безвременно и трагично оборвалась. Целые семьи, члены которых погибли один за другим. Солдаты-конфедераты, на чьих могильных плитах выбиты буквы «КША». Ветераны обеих мировых войн, войны в Корее и Вьетнаме. А вот новых могил на кладбище нет. Самая свежая принадлежит Хэйзел Энни Берелл — «Любимой жене, матери и бабушке», почившей двенадцать лет тому назад, в тысяча девятьсот семьдесят пятом.　

Кап-кап-кап.

Звонкое сопрано дождя на кухне сменяется альтом, а я все лежу в постели и думаю, что в такую погоду даже погулять не сходишь. Я заперта в этом скудно обставленном домике, где есть только самое необходимое — ровно половина из того, что обычно присутствует в жилье аспиранта. Другая часть вещей осталась у Кристофера, который в самый последний момент раздумал совершать марш-бросок через всю страну и менять Беркли на Луизиану. Впрочем, в нашем разрыве нельзя винить его одного. Это у меня были от него тайны, это я не рассказывала ему многих вещей до самой помолвки. Такое долгое молчание само по себе показательно.　

И все-таки я тоскую по тем временам, когда мы планировали наш совместный побег. Но в то же время — не буду лукавить — после конца отношений, продлившихся целых четыре года, я не так уж и сильно скучаю по самому Кристоферу.　

Судя по звукам, мой импровизированный каплесборник вот-вот переполнится, и я невольно отвлекаюсь от размышлений и вскакиваю с постели. Пора вылить воду из кастрюли. А потом я оденусь и пойду в город — поищу кого-нибудь, кто сможет подлатать крышу. Наверняка кто-то найдется.　

Сквозь мутное от влаги окно кухни я различаю очертания человека, который идет по кладбищенской дороге недалеко от моего дома. Я подхожу ближе, провожу ладонью по запотевшему стеклу, чтобы было лучше видно. Человек ведет на поводке крупную собаку с рыжеватой шерстью. Внушительная фигура мужчины частично скрыта за черным зонтом.　

На мгновение мне кажется, что это идет директор Певото, и внутри у меня все сжимается. На прошедшей неделе я была слишком уж частой — и не то чтобы желанной — гостьей его кабинета. «Ваши требования чересчур высоки, мисс Сильва, — говорил он мне. — А просьбы о закупке дополнительных материалов — и вовсе нелепы. Вы возлагаете на учеников ожидания, не имеющие с реальностью ничего общего». Он даже не стал помогать мне с восполнением пропавших экземпляров из комплекта «Скотного двора», который с каждым днем становился все меньше. Иногда книги исчезали по две штуки за раз, пока на руках у меня не осталось только пятнадцать копий. Преподавательница химии, чей кабинет находится как раз напротив моего, нашла одну из книг в лабораторном ящике, а еще одну я вытащила из мусорного ведра, стоявшего в коридоре. Мои ученики буквально разворовывали материалы, чтобы не пришлось ничего читать.　

Изобретательно, ничего не скажешь, но только если бы речь не шла о грубом обращении с книгами, которое, как мне кажется, совершенно недопустимо, с какой стороны ни посмотри.　

Посетитель кладбища и сам точно сошел со страниц какой-то книги. В своем длинном синем пальто и желтой шляпе он напоминает медвежонка Паддингтона. Мужчина прихрамывает, слегка подволакивая за собой ногу, — а значит, это точно не директор Певото. Остановившись у одной из могил, он нащупывает краешек стены склепа и, опустив зонтик, медленно наклоняется и целует камень.　

Его щемящая, трогательная печаль задевает во мне какие-то чувствительные струны. На глаза наворачиваются слезы, я рассеянно притрагиваюсь к верхней губе и чувствую вкус дождевой воды, мха, влажного бетона, неуловимого времени. Кто же там похоронен? Возлюбленная? Ребенок? Брат или сестра? Давно почивший родитель или прадед?　

Обязательно выясню, когда он уйдет. Схожу к той могиле и посмотрю.　

Я отхожу от окна, оставляя незнакомца наедине с его чувствами, опустошаю кастрюлю, ем, одеваюсь, снова выливаю то, что накапало за это время, — на всякий случай. Потом собираюсь в город: беру ключи, сумочку и дождевик.　

От сырости входная дверь вспухла, и захлопнуть ее за собой оказывается не так-то просто. Старинный замок сегодня особенно капризен.　

— Да чтоб тебя… Ну давай же… давай…　

Когда я наконец отворачиваюсь от двери, застаю незнакомца с собакой на середине тропы, ведущей к моему дому. Он шагает к покосившимся бетонным ступенькам, прячась под зонтом от сильного ветра. У лестницы он останавливается и нащупывает перила, а я вдруг замечаю, что на золотистом ретривере вовсе не поводок с ошейником, а снаряжение — шлейка и ручка. Это служебная собака.　

Поводырь и его хозяин легко поднимаются по ступенькам, а смуглая рука незнакомца проворно скользит по перилам.　

— Вам помочь? — спрашиваю я, стараясь перекричать барабанную дробь дождя по железной крыше.　

Собака поднимает на меня глаза и виляет хвостом. А следом я замечаю и взгляд незнакомца.　

— Да я тут подумал: почему бы не навестить мисс Ретту, раз уж я все равно забрел в эти края. Мы с мисс Реттой много лет назад вместе работали в суде, так что являемся давними знакомцами, — он кивает в сторону кладбища. — Здесь похоронена моя бабушка, Мария Уолкер. А я муниципальный советник Уолкер. Точнее сказать, бывший советник. Но никак к этому не привыкну, — он протягивает мне руку, и я, наклонившись вперед, чтобы ответить на его рукопожатие, замечаю за толстыми стеклами очков затуманенные глаза. Он склоняет голову набок, силясь рассмотреть меня получше. — Как поживает мисс Ретта? Вы — одна из ее помощниц?　

— Я… заселилась сюда только на прошлой неделе, — отвечаю я, высматривая на подъездной дороге автомобиль, на котором, по моим прикидкам, он должен был сюда приехать, — или кого-нибудь из сопровождающих. — И в город приехала совсем недавно.　

— А дом-то вы купили? — со смешком уточняет он. — А то знаете, что поговаривают про городок Огастин в штате Луизиана? «Коли купишь тут домик, так будешь последним, кто в нем хозяйничает».　

В ответ на шутку я смеюсь:　

— Нет, я просто снимаю.　

— А… Ну и прекрасно. Значит, вы слишком умны и на такие уловки не ведетесь!　

Мы снова обмениваемся улыбками. Собака выражает солидарность тихим, довольным лаем.　

— Мисс Ретта переехала в город? — допытывается советник Уолкер.　

— Не знаю… я сняла дом через агента по недвижимости. И как раз собиралась в город, чтобы отыскать кого-нибудь, кто починит мне крышу, — я снова смотрю на пустую подъездную дорогу, на собеседника, на кладбище. Как он сюда добрался, интересно знать?　

Собака подходит на шаг ближе — ей явно хочется со мной подружиться. Я знаю, что трогать служебных животных ни в коем случае нельзя, но не могу удержаться от соблазна и поддаюсь ему. Одно из самых теплых моих воспоминаний о калифорнийской жизни — это воспоминание о двух котах, Вороне и По, с которыми я проводила немало времени до переезда и по которым я теперь страшно скучаю. Они, не без помощи людей, конечно, заправляли делами в магазине новых и подержанных книг, где я тогда подрабатывала, чтобы потом все равно спустить на книги почти все заработанные деньги.

— Может, вас подбросить до города? — спрашиваю я, пускай и не совсем понимаю, как уместить в тесном салоне «Жука» и мистера Уолкера, и его упитанного четвероногого спутника.　

— Мы с Лапой посидим тут, подождем моего внука. Он скоро приедет: заскочил в кафе «Хрю-хрю и Ко-ко» за шашлыком — все-таки потом еще до самого Бирмингема ехать. Мы сейчас с Лапой там поселились, — он ненадолго замолкает и треплет собачьи уши. Пес встречает этот жест бурным восторгом. — Я попросил внука забросить меня сюда, чтобы почтить бабулю визитом, — он снова кивает сторону кладбища. — А потом я подумал — почему бы заодно не заглянуть и к мисс Ретте, выказать ей свое почтение. Она ведь была мне добрым другом и очень меня поддержала, когда я, скажем так, стоял на распутье — да и судья тоже. Она мне сказала так: «Луис, тебе лучше стать адвокатом или проповедником — очень уж ты любишь отстаивать свою точку зрения». Мисс Ретта была помощницей судьи. И они оба взяли меня — своенравного мальчишку — под свое крыло. В юности я немало времени провел на этом самом крыльце. Мисс Ретта помогала мне с учебой, а я в благодарность ухаживал за ее садом. Там у лестницы еще осталась статуя святого? Я чуть спину себе не сломал, пока тащил ее сюда! Но мисс Ретта сказала, что этой статуе, которую тогда списала библиотека, нужен новый дом. Таким уж она была человеком — никогда не откажет тому, кто нуждается.　

Я пересекаю крыльцо и всматриваюсь в кусты олеандра, где и в самом деле замечаю у стены белую статую, опутанную плющом.　

— Да, кажется, он еще тут, — отвечаю я, изумляясь этому открытию. Оказывается, у моего сада есть свои тайны!　

Святые — это добрый знак. Как только появится возможность, подрежу олеандр и приведу статую в порядок.　

Пока я строю эти планы, советник Уолкер сообщает мне, что, если я хочу что-нибудь — что угодно! — разузнать об Огастине, в том числе как и где отыскать помощь, если крыша начала протекать в воскресенье, надо срочно ехать в кафе «Хрю-хрю и Ко-ко». Там следует отыскать Бабушку Ти, которая после окончания церковной службы встанет за кассу. Дом, который я снимаю, вероятнее всего принадлежит кому-то из клана Госсеттов — во всяком случае, ему так кажется. Когда-то эти земли входили в плантацию Госвуд-Гроув, которая простиралась чуть ли не до самой Олд-Ривер-роуд. Много лет назад мисс Ретта продала этот участок судье Госсетту, чтобы было на что жить и после выхода на пенсию, но он разрешил ей окончить свои дни в этом доме. А теперь, когда судьи уже нет в живых, кто-то наверняка унаследовал этот надел.　

— Вы езжайте по своим делам, — говорит он, усаживаясь на ступеньках крыльца. Лапа устраивается у его ног. — Если не возражаете, мы тут подождем. Погода нас не страшит. Ведь в жизни должен дождь пройти однажды!　

Трудно сказать, к кому он обращается — ко мне, к Лапе или к самому себе, но я благодарю его за информацию и направляюсь к машине. Он сидит на ступеньках в своем пальто и шляпе и смотрит на кладбище со спокойствием, которое не в силах нарушить даже мерзкая погода.　

Впрочем, в «Хрю-хрю и Ко-ко» дождь тоже никого не расстраивает. Это заведение расположилось в покосившемся здании, выстроенном у дальней окраины города и напоминающем неказистый плод любви автозаправки и коровника. Вокруг него приткнулось множество переносных сарайчиков всевозможных моделей и размеров — часть из них прочно закреплены на земле, а часть — нет.　

В этот воскресный день — в двенадцать часов семнадцать минут — приземистое крыльцо кафе запружено людьми, а вереница машин, выстроившихся к окошку обслуживания автомобилистов, огибает здание, тянется через посыпанную гравием парковку и даже создает на правой полосе шоссе затор из желающих свернуть. Над огороженной площадкой позади кафе вьется дым, а горстка работников, точно стайка пчел в улье, суетится вокруг мангалов, поддерживая в них огонь. На гигантских вертелах здесь вращаются сосиски, куски мяса и целые куриные тушки. По деревянной обшивке снуют мухи, наползая друг на друга в исступленной надежде просочиться внутрь. И я их не виню: пахнет тут божественно.　

Припарковавшись по соседству, у ветшающего магазинчика «Бен Франклин», где торгуют всякими недорогими мелочами, я осторожно, чтобы не поскользнуться, иду по мокрой траве к кафе.　

— Машину загребут, если вы ее там оставите, — предупреждает меня один из работников кафе — парнишка, выскочивший на улицу выбросить мусор.　

— Я ненадолго. Спасибо! — благодарю я и все же замечаю, что остальные посетители не рискнули оставлять машины у «Бена Франклина».　

Даже за свое недолгое пребывание в Огастине я не раз слышала, как школьники оживленно обсуждают полицейский беспредел: как им достается за то, что они шляются по городу, собираются на вечеринки и так далее. Чрезмерная жестокость местных законов и незавидный удел его нарушителей — вот любимая тема бесед, которые ученики затевают, лишь бы не слушать мои рассуждения о «Скотном дворе». А между тем, если бы они вслушались, то непременно заметили бы параллели между героями и этим городом, поделенным на сообщества — белых, черных, имущих, неимущих, горожан, деревенщин, потомственных землевладельцев. Границы между ними — эти незримые древние стены — по-прежнему существуют, и преодолеть их можно только через ворота коммерции и найма рабочей силы.　

В общем, «Скотный двор» и впрямь дает пищу для размышлений и многому может научить. Я все-таки очень надеюсь, что на будущей неделе сумею уговорить директора Певото выделить мне бюджет на литературу для классного чтения. Мне нужны книги — с ними у меня будет хоть какая-то надежда зацепить учеников. Может, лучше взять что-нибудь поновее — к примеру, «Там, где папоротник красный» или «Образование маленького дерева». Чтобы в истории были и охота, и рыбалка, и времяпрепровождение на открытом воздухе — как-никак большинство моих подопечных, вне зависимости от того, к какой группе они принадлежат, время от времени ставят на обеденный стол пищу из лесов, болот, садов или курятника, оборудованного на Заднем дворе. Я ищу любые точки пересечения.　

Как только глаза немного привыкают к полумраку, царящему в кафе, становится ясно, что «Хрю-хрю и Ко-ко» — это самый настоящий эпицентр городской жизни. Представители абсолютно всех демографических групп Огастина — темнокожие, белые, мужчины, женщины, юнцы, старики — все, кажется, ощущают себя как дома среди ароматов жареной пищи и расторопных официантов. Дамы в невыносимо ярких платьях и вычурных шляпах с широкими полями кормят нарядно разодетых детишек в окружении родственников всех возрастов. Маленькие девчушки в туфельках и чулочках с кружевными оборками, точно воздушные украшения для торта, сидят кто в детских креслицах, кто на высоких стульях. Мальчики в бабочках и мужчины в костюмах всевозможных фасонов по моде семидесятых травят байки и передают тарелки. Задушевные разговоры и атмосфера беззаботного единства мешаются с запахом дыма и криками поваров: «Заказ готов» или «Горячий хлеб! Горячий хлеб!»　

Смех — звонкий, непрестанный, мелодичный — разносится по всему залу, точно колокольный звон, гулким эхо отражается от ржавой железной крыши и вновь обрушивается на гостей.　

Блюдом дня сегодня названы «шарики „Буден“», что бы это ни значило. Разглядываю рисунок на грифельной доске с меню и гадаю, что таится внутри основательно прожаренного наггетса, а мимо меня проворно снуют официантки в джинсах и синих форменных футболках из полиэстера.　

Думаю даже попробовать один, но тут слышу, как юная работница кафе, в которой я тут же узнаю девочку из моего класса, сообщает клиенту, что заказов сейчас очень много и поэтому ждать придется по меньшей мере полчаса. Надеюсь, внук советника Уолкера успел взять еды в дорогу до наплыва посетителей, проголодавшихся после воскресной службы.　

Ну ничего. Значит, в другой раз. Даже если бы повара и не были загружены, деньгами мне сорить ни к чему. После того случая с Малышом Рэем и «Эм-энд-Эмс» я уже и так потратилась на двенадцать пачек бисквитных пирожных какой-то не особо известной марки. Мои ученики вечно жалуются на то, что у них живот сводит от голода. Уж не знаю, кто из них честен, а кто лукавит, и, пожалуй, задаю куда меньше вопросов, чем надо бы. Наверное, в глубине души я надеюсь, что если книги их не привлекут, то уж шоколадные бисквиты с кремом не подведут.　

Встав в хвост очереди в кассы, я принимаюсь разглядывать пирожные в стеклянной витрине. От прилавка, за которым стоит темнокожая женщина, покупатели отходят в самом что ни на есть приподнятом расположении духа. Кассирша — тут все ее зовут Бабушка Ти — коренастая, как и многие огастинцы, седовласая, кареглазая. Одета она в строгое розовое платье — самое то для церковной службы — и шляпку. Она успевает и поболтать с клиентами, и просмотреть чеки, и посчитать в голове итоговую сумму, и раздать детям карамельки, и даже похвалить, снабдив свой комментарий неизменным: «Точно тебе говорю!» — тех из них, кто за неделю успел вырасти по меньшей мере на дюйм.　

— Бенни Сильва, — представляюсь я, и она протягивает мне руку через прилавок. Ее тонкие узловатые пальцы сжимают мою ладонь. Хватка у нее крепкая.　

— Бенни? — переспрашивает она. — Твой папа, небось, всегда сынишку хотел?　

Я хихикаю над ее шуткой, хотя, сказать по правде, чаще всего люди именно так и реагируют на мое прозвище, подаренное мне отцом, прежде чем он решил, что я ему не нужна.　

— Сокращенно от Бенедетта. Я наполовину итальянка… и португалка.　

— Вот оно как. То-то у тебя такой красивый цвет кожи, — она щурит один глаз и обводит меня внимательным взглядом.　

— С таким сложновато обгореть на солнце, и это радует, — стараюсь я поддержать разговор.　

— И все-таки будь осторожней, — предупреждает Бабушка Ти. — Большая шляпа тебе не помешает. Солнце в Луизиане жгучее, злобное, как смертный грех. У тебя чек-то при себе, деточка? Давай я тебе все посчитаю.　

— Нет, я ничего не заказывала, — отвечаю я и вкратце рассказываю о протекающей крыше и о том, что привело меня в кафе. — Знаете белый домик у кладбища? Я пыталась вчера связаться с агентом, но у него на двери висела записка о том, что он не работает из-за каких-то медицинских проблем.

— Тебе никак Джоанн нужна. Она угодила в больницу в Батон-Руж. Желчный пузырь прихватило. Купи себе ведро битума да обмажь им черепицу вокруг трубы на крыше. Справишься? Мажь погуще, как масло на хлеб. Смола влагу не пропустит.　

Отчего-то у меня не возникает никаких сомнений, что эта женщина знает, о чем толкует, и в свое время покрыла битумом не одну черепичную крышу. Возможно, ей и по сей день это под силу. Но я-то почти всю жизнь прожила в городских квартирах. И ни за что не отличу битум от шоколадного пудинга.　

— Я слышала, дом, вероятно, принадлежит одному из наследников судьи Госсетта. Вы, случайно, не знаете, где мне найти владельца? Я подставила кастрюлю туда, где капает, но завтра мне в школу на работу, и я не смогу выливать воду вовремя. Боюсь, как бы кастрюля не опрокинулась и не попортила полы, — уж что в моем доме и впрямь можно назвать красивым, так это полы и стены, обшитые кипарисовыми досками. А я очень люблю старинные вещи и не могу вынести даже мысли о том, что они погибнут. — Я новый учитель в школе, преподаю детям английский.　

Бабушка Ти моргает пару раз, опускает подбородок и смотрит на меня так, что кажется, будто позади кто-то подошел и приставил к моей голове «рожки».　

— А, так ты, значит, и есть та самая «дамочка с приветом».　

За моей спиной слышится смешок. Обернувшись, я вижу ту самую неприветливую девчушку, спасшую малыша в мой первый рабочий день. Хотя она и пропускает половину занятий, я успела запомнить, что зовут ее Ладжуна. Впрочем, единственное, что я о ней знаю, — это как правильно произносится ее имя: «Ла», потом «джун» — совсем как «июнь» по-английски, — и затем «а». Вот, собственно, и все. На уроках я пыталась наладить с ней контакт, но основное внимание на себя перетягивают футболисты, оставляя в тени девочек, ботаников и изгоев всевозможных сортов.　

— А я тебе так скажу: переставай закармливать этих мальцов пирожными. Особенно Малыша Рэя. Этот тебя до богадельни доведет, — увещевает меня Бабушка Ти, покачивая сучковатым пальцем. — Если уж детки такие голодные, так пускай оторвут свои тощие попы от кровати и придут в столовую вовремя, а не опаздывают на завтрак! Там кормят бесплатно! Кое-кто просто ленится, только и всего.　

В ответ я вяло киваю. Выходит, слава обо мне разнеслась до самого «Хрю-хрю и Ко-ко». Мало того, в награду за раздачу пирожных я получила прозвище, выставляющее меня, мягко скажем, редкостной дурочкой.　

— Если ребенку позволить лениться, он и вырастет лентяем. Мальчику нужно, чтобы кто-нибудь его приструнил, привил ему любовь к труду. Вот когда я была маленькой, мы все трудились на ферме. Девчушки с малолетства уже и готовят, и убирают, а порой даже работать идут. А когда приходит время учиться в школе да есть в столовой, где для тебя готовят другие, кажется, будто ты попал на какой-то райский курорт. Верно, Ладжуна? Это тебе рассказывает твоя двоюродная бабка Дайси?　

Ладжуна опускает голову, нехотя произносит: «Да, мэм», неловко переминается с ноги на ногу и вырывает страничку из чековой книжки, которую держит в руке.　

Тем временем Бабушка Ти разошлась не на шутку:　

— Вот я в ее годы уже и на ферме пахала, и в саду, и в ресторане бабушке помогала. А еще в школе училась и подрабатывала у Госсеттов — за детьми ихними приглядывала после уроков и на каникулах. Мне тогда лет одиннадцать было — еще меньше, чем Ладжуне сейчас. — За нами с Ладжуной начинает скапливаться очередь. — А в восьмом классе школу пришлось бросить. Тот год выдался неурожайным, а счета от госсеттского «Торгового дома» надо было как-то оплачивать. Тут уж не до учебы. Я неглупая была, так что все понимала. Нельзя же, в конце концов, жить на улице. Пускай дом у нас и не бог весть какой шикарный, и все же крыша над головой. Надо быть благодарным за то, что имеешь, — во все времена.　

Я стою и потрясенно молчу, пытаясь осмыслить услышанное. Подумать только, ребенку… — сколько ей тогда было? тринадцать? четырнадцать? — пришлось уйти из школы, чтобы помогать семье заработками. Какой ужас!　

Бабушка Ти подзывает Ладжуну к себе, за прилавок, и обнимает за плечи:　

— Ну а ты-то у нас умничка. И со всем справишься. Что ты хотела, солнышко? Почему ты стоишь тут, а не столики обслуживаешь?　

— У меня перерыв. Все столики обслужены, — Ладжуна кладет рядом с кассой чек и двадцатидолларовую купюру. — Мисс Ханна попросила меня занести деньги самой, чтобы ей не толкаться в очереди.　

Бабушка Ти поджимает губы:　

— Любят же некоторые пользоваться особыми привилегиями, — она пробивает чек и протягивает Ладжуне сдачу. — Передай это ей, а потом ступай на перерыв.　

— Да, мэм.　

Ладжуна выходит из-за прилавка, и я чувствую, что мне тоже пора. Позади слышатся нетерпеливые возгласы и притопывания. Повинуясь порыву, решаю купить себе пирожное с банановым кремом, выставленное в витрине. В этом нет никакой необходимости. Да и траты мне сейчас ни к чему, но больно аппетитно оно выглядит! «Вот съем — и настроение сразу улучшится!» — говорю я себе.

— Тот старый дом, в котором ты поселилась, после смерти судьи, как и все остальное, перешел в руки к его родне, — рассказывает Бабушка Ти, пока я расплачиваюсь за десерт. — Двое его старших сыновей — Уилл и Мэнфорд — получили фабрику «Госсетт Индастрис», литейный цех и грушевую плантацию к северу от города. Младший ребенок судьи умер много лет назад, но оставил после себя сына и дочь. Они-то и унаследовали большой дом и земельный надел, предназначавшиеся для их отца, вот только дочурка, Робин, рано умерла, бедняжка — ей было всего тридцать один. Хозяин твоего дома — это ее брат, мистер Натан Госсетт, внук судьи, но крышу он чинить не станет. Живет он на побережье. Держит там рыболовецкое судно, промышляет ловлей креветок. Госвудские земли сдает, а на остальное ему начхать. Непутевый он, что с него взять. Плевать он хотел с высокой колокольни на это местечко. А ведь у него богатая история. Чего там только не было. Жаль, когда истории умирают, потому что их некому выслушать.　

Я вежливо киваю, а мыслями уношусь к собственной семье, о прошлом которой я ничегошеньки не знаю. Это осознание неприятно поражает меня. Я ведь действительно ничего не знаю о своих предках и даже под угрозой жизни не смогу воспроизвести собственную родословную. Я привыкла себя убеждать, что мне попросту нет до этого никакого дела, но замечание Бабушки Ти задевает за живое. Я чувствую, как шею заливает жар, и неожиданно для самой себя выпаливаю:　

— Может, придете как-нибудь ко мне на урок пообщаться с ребятами?　

Бабушка Ти фыркает и округляет глаза:　

— Ты меня вообще слушала, когда я сказала, что доучилась только до восьмого класса? Позови лучше банкира, мэра или управляющего литейным заводом — пускай они с детишками разговаривают. Вот на кого стоит равняться.　

— И все-таки подумайте об этом… Пожалуйста! — В голове у меня вспыхивает и мгновенно — точно бутон в ускоренной съемке — расцветает идея. — Вы упомянули про истории, помните? Пускай дети их послушают! — Как знать, может, невыдуманные рассказы местных тронут моих учеников сильнее, чем «Скотный двор». — Классное чтение им все равно не особо интересно, тем более что книг на всех не хватает.　

— Да в этой школе вообще ничего нет, — недовольно ворчит рыжеволосый веснушчатый мужчина лет сорока, стоящий в очереди позади меня. Передний зуб у него сколот, и воздух со свистом прорывается сквозь дыру. — Наши мальчишки в прошлом году вышли на окружные соревнования, и им пришлось надевать на матч кроссовки, которые до них уже носили! Отвратительная школа! Попечители там еще те сволочи. Вот в Лейкленде деток всем обеспечивают, а наши чем хуже?!　

С трудом удержавшись от ехидного замечания, я киваю и забираю пластиковый контейнер с пирожным. У членов футбольной команды хотя бы кроссовок на всех хватает, чего никак не скажешь о книгах в кабинете английского.　

Когда я выхожу из кафе, замечаю Ладжуну — она усаживается на перевернутый мусорный бак у стены, рядом с двумя парнями с сигаретами и в перепачканных кровью фартуках. Когда я прохожу мимо, Ладжуна украдкой бросает на меня взгляд, а потом переводит его на мальчика, который петляет по шоссе на ржавом велосипеде. Не успевает он добраться до парковки у «Бена Франклина», как мимо него пулей проносится минивэн. Если глаза меня не обманывают, это тот самый мальчишка, который едва не попал под колеса в то злополучное утро. На парковку сворачивает полицейский автомобиль — сперва я решаю, что офицер хочет отчитать ребенка за несоблюдение правил, но оказывается, что служителя закона куда больше интересует моя машина, припаркованная в неположенном месте.　

Я торопливо пересекаю усыпанный гравием двор, перескакиваю маленькие лужицы, оставшиеся после дождя, потом перебегаю размокший травянистый островок и спешу к машине. Киваю на парковку, показываю полицейскому большой палец. Он опускает окно, высовывает в него мясистый локоть и строгим тоном произносит:　

— Тут парковка запрещена.　

— Извините! Я пыталась выяснить, где купить битум, чтобы крышу замазать.　

— В воскресенье всё закрыто. Такой закон, — прищурившись так, что его глаза почти тонут в румяных, блестящих от пота щеках, он придирчиво разглядывает мою машину. — И бампер почините. Если еще раз такое увижу, выпишу вам штраф.　

Я даю обещание, выполнить которое мне не по карману, и мы прощаемся. «Живем сегодняшним днем», — думаю я, а следом в голове начинает звучать мелодия из одноименного ситкома. И дело не только в том, что я обожала этот сериал, когда была подростком (благодаря Валери Бертинелли, а в особенности ее свадьбе с Эдди Ван Халленом, мое наполовину итальянское происхождение начинало казаться мне очень даже привлекательным), но так уж вышло, что заглавная песня из этого ситкома стала, можно сказать, моим девизом на время этого странного, переходного года.　

Мальчик проезжает по газону на своем большом, не по росту велосипеде, затем, спрыгнув на землю, кидает его в траву, идет по влажному гравию и сворачивает к задворкам кафе. Там он с кем-то переговаривается через заслонку. Один из работников протягивает ему куриную ножку и показывает, чтобы он немедленно уходил. Мальчишка бежит к велосипеду, поднимает его с земли и, сжимая в одной руке куриную ногу, исчезает за углом магазина.　

Может, стоит пойти за ним и прочесть ему лекцию о том, как важно быть бдительным на дорогах? Как-никак учителя должны присматривать за детьми…　

— Возьмите, — произносит голос, мгновенно выбивая меня из потока размышлений.　

У противоположной двери автомобиля стоит Ладжуна. Три темные длинные косички выбились из-под ленты у нее на голове и упали на лицо. Они напоминают острые колья в заборе, но Ладжуна не торопится откидывать их назад. Она вытягивает руку. В пальцах зажат чек из кафе.　

— Возьмите, — повторяет она, помахивая чеком и бросив смущенный взгляд через плечо.　

Стоит мне принять ее дар, как она тут же отходит в сторону, уперев ладонь в худенькое бедро.　

— Тут адрес и телефон моей тети Сардж. Когда в доме Дайси, моей двоюродной бабушки, что-нибудь ломается, она все чинит. Это она умеет, — на меня Ладжуна не смотрит, а глядит на свои грязные кроссовки. — Она может залатать вам крышу.　

Я потрясена:　

— Обязательно ей позвоню. Спасибо! От души!　

Ладжуна делает несколько шагов назад:　

— Ей просто деньги нужны — вот и все.　

— Я очень тебе благодарна. Честное слово!　

— Ага, — обогнув грязную лужицу, она идет прочь, и только тогда я замечаю, что из ее заднего кармана выглядывает какой-то маленький прямоугольник. Присмотревшись, я понимаю, что это не что иное, как один из пропавших экземпляров «Скотного двора».

Я все еще не свожу с книги глаз, когда Ладжуна останавливается и оборачивается. Она хочет что-то сказать, но передумывает, мотнув головой. Делает еще пару шагов и снова глядит на меня. Безвольно опускает руки и наконец произносит:　

— Если перейдете поле у вашего дома, окажетесь как раз у дома судьи, — она неопределенно кивает куда-то в сторону, указывая направление. — Там полно книг. Все стены ими уставлены — от пола до потолка. Только теперь они никому не нужны.

Глава пятая 　

Ханни Госсетт. Огастин, Луизиана, 1875

Беда порой напоминает нить, которая, пока ее пряли, успела запутаться и перекрутиться. Непонятно, как такое случилось и как теперь все исправить, но уже никуда не деться. В былые времена хозяйка любила захаживать в прядильню и, если находила у кого-нибудь такую вот запутавшуюся нитку, отделывала провинившуюся девочку — или женщину плеткой, веретеном или метелкой.　

Этот старый сарай и пугал, и манил. Женщины приводили туда детишек, работали и пели вместе, опускали нитки в кипящие кастрюли, куда добавляли купорос, индиго и кору пекана, чтобы они прокрасились. Оттенки получались красивые — синие, алые, ореховые. Просто загляденье! Но все страшно боялись, что нить запутается — а то и вовсе порвется, боялись наказания, которое за этим последует. Даже теперь, когда станки и прялки стоят в сторонке под слоем пыли, где-то под скамейками, вдали от чужих глаз, прячутся, точно сама беда, обрывки испорченных ниток и лоскутья бракованной ткани, и никто не знает о них, кроме нас и мышей.　

Проходя мимо прядильни, я вспоминаю об этих тайниках и пытаюсь придумать, как же мне отправиться следом за мисси и разузнать ее тайны? А потом в голове проносится: «Слушай, Ханни, а ведь куда проще будет занять место кучера и самой повезти мисси, куда ей там нужно, чем идти за ней по пятам! Ты ведь уже одета как мальчишка! Кто тут что заподозрит?»　

Я бегу в конюшню, по соседству с которой находится и каретник. Там я никого не встречу — это уж точно. Перси отправился на заработки — ему сейчас приходится чуть ли не каждый день подковывать чужих лошадей. Теперь, когда хозяйка не встает с инвалидного кресла, мисси Лавиния учится вдали от дома, а масса уехал в Техас, работы укучера совсем нет.　

В конюшне я жду, когда появится мальчишка-прислужник. Наконец я вижу, как он бежит босиком по лужайке. Я даже не знаю его имени — последнее время прислуга здесь слишком уж часто меняется. Но он совсем еще кроха: рубаха доходит ему почти до колен. Она хлещет его по голым худеньким ногам, а он кричит на бегу, что мисси Лавиния требует подать к задним садовым воротам кэб, да поскорее.　

— Слышал-слышал! — рявкаю я в ответ, стараясь сделать голос погрубее. — Беги-ка в дом и скажи ей, что все скоро будет готово!　

Не успеваю я моргнуть — а мальчишки уже и след простыл, только столб пыли оседает там, где он стоял еще секунду назад.　

Я принимаюсь за работу — надеваю на лошадь уздечку, застегиваю подпругу и замечаю, как дрожат мои руки. Сердце колотится, точно молоток Перси.　

Тук-тук, дзыньк! Тук-тук, дзыньк!

С трудом запрягаю крепкую гнедую лошадь по имени Искорка, которая появилась у массы за год до войны. Когда я подвожу ее к экипажу, ставлю между оглоблями и затягиваю ремни, она недовольно фыркает и закатывает глаза, точно спрашивая меня: «А если нас хозяйка застукает, что будет, как думаешь?»　

Собравшись с духом, я взбираюсь по трем железным ступенькам на облучок — возвышение для кучера в передней части кареты, прямо над щитком, предохраняющим повозку от грязи. Если у меня получится обвести мисси Лавинию вокруг пальца и она согласится сесть в экипаж, дело, считай, сделано. Поводьями я орудую неуверенно, но кобыла, кажется, ничуть не смущается от этого. Старушка повинуется каждому моему движению, разве что, покинув каретник, вытягивает шею и протяжно ржет. Ей в ответ раздается чужое ржание — такое долгое и шумное, что, того и гляди, перебудит всех мертвецов, что похоронены за садом.　

По спине моей бегут мурашки. Если б Тати узнала, что я задумала, она бы точно сказала, что я сбрендила. Я знаю, сейчас она вместе с Джейсоном и Джоном работает в поле, стараясь делать вид, что ничего особенного не случилось, но все трое наверняка не сводят глаз с дороги, гадая, как я там и скоро ли вернусь. К поместью они точно не пойдут — после вчерашнего Седди с хозяйкой наверняка настороже. Если хозяйка подошлет в поле кого-нибудь из прислуги проверить, как там идут дела, он ничего подозрительного не заметит. Уж Тати об этом позаботится — чего-чего, а смекалки ей не занимать.　

Плохо только, что они будут за меня волноваться, ну да что поделать. Сейчас в Госвуд-Гроуве никому доверять нельзя. Я даже посыльного не могу им отправить.　

Затаив дыхание, я тереблю синие бусины, висящие на кожаном шнурке у меня на шее, и молю небеса, чтобы они ниспослали мне удачу. А потом разворачиваю кобылу к старому саду и подгоняю ее вперед. Ветви дубов, туго обтянутые колючими побегами ежевики, словно корсетом, склоняются к самой земле. Колючки царапают руки, цепляются за шляпу, пока Искорка везет меня сквозь заросли. У ее ушей вьется слепень, и она встряхивает головой и недовольно ржет. Колокольчики на упряжи тихо позванивают.　

— Тс-с-с, — шепчу я ей. — Не шуми.　

Неподалеку от старого моста я натягиваю поводья, веля кобыле остановиться. Она взмахивает гривой, и карета, вздрогнув, замирает.　

У моста никого. Пусто.　

— Мисси Лавиния? — негромко зову я, стараясь подражать голосу Джона, который еще нельзя назвать мужским, но и мальчишеским он перестал быть. Я вытягиваю шею, пытаясь разглядеть, нет ли кого сбоку у моста. — Есть здесь кто-нибудь?　

А вдруг хозяйка застала Лавинию за приготовлениями к отъезду?　

Раздается треск сломавшейся ветки, и кобыла, навострив уши, поворачивает голову в сторону рощи. Мы прислушиваемся, но больше никаких необычных звуков нет. Слышно только, как шелестят кроны дубов, щебечут птицы, переговариваются в ветвях белки да дятел долбит клювом дерево в поисках личинок. Искорку по-прежнему донимает слепень, и я, спрыгнув с облучка, прогоняю его и успокаиваю лошадь.　

Неожиданно мне навстречу выскакивает мисси Лавиния. Я едва успеваю собраться с духом.　

— А, мальчишка! — восклицает она, и меня накрывает волна скверных воспоминаний. Не было в моей жизни дня счастливее того, когда меня забрали из хозяйского дома к Тати и уже больше не нужно было нянчиться с мисси. Хозяйская дочка, стоило ей только немного подрасти, тут же приноровилась щипаться, драться да поколачивать меня всем, что только под руку попадется. Будто она сызмала поняла, что так можно добиться расположения матушки.　

Я опускаю голову пониже, чтобы спрятать лицо. Уже через пару мгновений будет понятно, сработает мой план или нет.

Мисси Лавиния совсем не дурочка. Но мы с ней давно не виделись, и это мне на руку.　

— Ну и где мой фаэтон? — спрашивает Лавиния визгливым, точно как у матушки, голосом, хотя внешне на мать она совсем не похожа. С нашей последней встречи мисси располнела пуще прежнего. А еще сильно выросла — почти догнала меня. — Я же просила кэб, чтобы управиться с ним самой! Чего ж ты мне коляску пригнал? Ух и не поздоровится тому посыльному… А Перси где? Почему он не взял все в свои руки?　

Решаю, что правдивый ответ: «Перси приходится искать работу на стороне, иначе не прокормиться, потому что хозяйка ему не платит» лучше попридержать. И вместо этого говорю:　

— Кэб сломался, и его пока не починили. В конюшне никого, вот я и решил запрячь коляску по-быстрому и отвезти вас сам.　

Эта новость настолько разжигает злость мисси, что она забирается в коляску самостоятельно, не дожидаясь моей помощи. Но это только к лучшему — не хватало еще, чтобы она меня узнала.　

— Поедем не мимо дома, а вдоль дамбы, — требует она, поудобнее устроившись на сиденье. — Матушка еще спит. Не хочу ее тревожить громыханьем под окнами, — мисси старается говорить деловито и серьезно, как ее мама, но даже в свои шестнадцать, в длинном пышном платье, она все равно похожа на девочку, которая играет во взрослую.　

— Да, мэм!　

Я забираюсь на облучок, подгоняю старую кобылу и объезжаю старый пруд, берега которого уже просели и кое-где обвалились. Большие колеса повозки подскакивают на булыжниках, выбившихся из земли, и на толстых стеблях плюща, расползшегося по земле. Как только мы выбираемся на дорогу, я подхлестываю кобылу, и та переходит на бег. Проворства она не утратила, хотя молодой ее уже не назовешь — седина давно припудрила ее шерсть вокруг глаз и вдоль носа. Прядки гривы взвиваются в воздух, отгоняя мух.　

Мы проезжаем мили три вдоль фермерской дамбы, потом срезаем путь у маленькой белой церквушки, куда хозяйка заставляла нас ходить каждое воскресение, когда мы еще были рабами. Нас наряжали в одинаковые белые платья, повязывали нам синие ленточки на пояс, чтобы все соседи нами любовались. Мы сидели на балкончике и слушали проповедь, которую читал белый пастырь. После отмены рабства я там ни разу не была. Теперь у нас устраиваются свои собрания. Нынче темнокожие выбирают специальное место, чтобы проповедовать. Оно постоянно меняется — так куклуксклановцам и рыцарям «Белой Камелии» сложнее его найти, но сами мы всегда знаем, куда и когда идти.　

— Останови здесь, — приказывает мисси, и я повинуюсь.　

«Мы что, в церковь пойдем?» — проносится в голове, но задать этот вопрос вслух я не могу.　

И тут из-за церкви появляется рослая сивая лошадь с женским седлом, на котором восседает Джуно-Джейн. Ее худенькие ноги в высоких черных чулках торчат из-под короткого платья. Только сейчас, при свете, я замечаю, что чулки у нее все штопаные-перештопаные, а туфли заношены почти до дыр. Голубое платье в цветочек чистое на вид, но ткань заметно натянута у швов. Видно, что она сильно выросла с тех пор, как ей его купили.　

Лошадь у нее жилистая, высокая, с бугристой холкой — верный признак того, что она давно не покидала конюшни. Но девчонка с этим ее дьявольским — в матушку и все их племя — нравом и удивительными глазами, видно, умеет ладить с животными. Ее волосы длинной волной ниспадают до самого седла и сливаются с черной гривой скакуна, так что кажется, что эти двое — одно существо.

Джуно-Джейн приближается к коляске, вскинув подбородок так высоко, что глаза превращаются в узкие щели. И все равно меня от их вида прошибает холодом. Неужели она вчера видела, как я за ней наблюдаю? Неужели обо всем знает? Я вскидываю плечи чуть ли не к самой шляпе, чтобы спрятаться от чар, которые она, того и гляди, на меня нашлет.　

Между Джуно-Джейн и мисси Лавинией повисает напряжение — оно до того сгущает воздух, что на нем, кажется, можно играть, точно на струнах.　

— Следуй за нами, — злобно бросает ей мисси с таким видом, будто эти слова обжигают ей язык.　

— C’est bon, — ее французская речь звучит точно музыка. Мне вспоминаются песни, которые пели сироты, когда, еще до войны, монашки вытаскивали их на хорал — потешить белую публику. — Именно это я и собиралась сделать.　

— Не дам я тебе отцовский экипаж марать.　

— А какая в нем нужда, если он мне подарил такого славного коня?　

— Ты его не заслуживаешь. Он сам мне это сказал незадолго до поездки в Техас. Скоро сама все узнаешь.　

— Непременно, — отвечает девчонка. В ней нет и капли страха — хотя бояться есть чего. — Мы скоро все узнаем.　

Мисси ерзает на сиденье, и рессоры жалобно скрипят. Она сцепляет руки и прячет их в складки красного повседневного платья, которое ей прошлым летом, перед отбытием в школу, сшила Тати, чтобы Лавиния, по выражению ее матери, «выглядела прилично». Красное платье было сшито из старого наряда самой хозяйки.　

— Я человек практичный, а еще — реалистка, Джуно-Джейн, — продолжает мисси. — И считаю, что твоя матушка, не будь она такой избалованной и взбалмошной, не угодила бы в такой переплет, стоило только отцу перестать ей помогать. Получается, мы с тобой обе стали жертвами родительских ошибок? Боже ты мой! Выходит, у нас все-таки есть что-то общее. Нас обеих предали те, кто должен был оберегать, так?　

В ответ Джуно-Джейн неразборчиво бормочет что-то на французском. Может, снова колдует. Не хочу этого знать. Я наклоняюсь вперед, как можно сильнее, чтобы увернуться от ее колдовства. Прижимаю руки к бокам, а язык — к нёбу, крепко сжимаю губы, чтобы, если чары и полетят в мою сторону, они бы не просочились внутрь.　

— И, само собой, папино завещание мы исполним до последней буквы, как только его получим! — продолжает мисси Лавиния. Ее обычно нисколько не смущает молчание собеседника. — Ты исполнишь свое обещание, иного я не допущу! Как только мы найдем папины бумаги и, не дай бог, получим подтверждение что с ним в Техасе случилось самое страшное, ты подчинишься всем его приказам и не станешь больше ничем позорить мою семью!　

Я дергаю за поводья, чтобы Искорка обогнула рытвины на дороге, а заодно надеюсь, что тряска ненадолго заткнет мисси. Ее приторный тон воскрешает в памяти тычки, удары, оплеухи и тот случай в Техасе, когда она подсыпала мне в чай порошок, которым Седди морит крыс. Она дала мне его выпить из чистого любопытства: чтобы посмотреть, что со мной будет. Мне было тогда семь. Прошло около года со дня спасения из лап Джепа Лоуча, но после этого яда я думала, что не доживу до восьми. Мисси же была на целых пять лет старше меня и куда злее Джепа.　

Хочется рассказать эту историю Джуно-Джейн, хотя никаких теплых чувств я к ней не питаю. Надо же — прожить столько лет в Треме на денежки Госсеттов! О чем она только думала? Что так будет вечно? Если они с матушкой окажутся на улице, мне их будет не жаль. Пора бы уже научиться работать. Работайте — или умрите от голода. Мы все так живем.　

Судьба ни той, ни другой меня не волнует. С какой стати? Я всего лишь та, кто трудится на их поле, стирает их одежду, готовит им. А что я за это получаю, даже сегодня, когда пришло освобождение? Голод, который терзает меня почти каждый день, крышу, которая протекает и которую не починить, потому что все деньги мы отдаем на выкуп земли. У меня есть лишь кожа, кости, мышцы. А разума — нет. Сердца — тоже. Да и мечтать я не умею.　

Хватит с нас быть на побегушках у белых — пора бы заняться наконец своей жизнью!　

— А побыстрее нельзя?! — кричит мне мисси. — Тащимся еле-еле!　

— Дорога больно ухабистая, мисси, — понизив голос до предела, отзываюсь я. — Когда доберемся до Ривер-роуд, будет полегче. Там куда как ровнее. — Старушка Искорка — как и сам Госвуд-Гроув — знавала лучшие времена. Ее ноги увязают в земле, размокшей после дождей, и ей трудно идти.　

— Я сказала, быстрее! — визгливо командует мисси Лавиния.　

— А кобылка-то прихрамывает на переднее левое копыто, — решает прервать молчание Джуно-Джейн, раз уж речь зашла о лошадях. — Не стоит слишком ее утруждать, если путь нас ждет неблизкий.　

«Путь нас ждет неблизкий», — эхом проносится у меня в голове. Сколько же, интересно знать, продлится наше путешествие? Чем дольше, тем вероятней, что нас поймают.　

Кожа под одолженной рубашкой начинает зудеть. И этот зуд — довольно зловещее предзнаменование. По мере того как мимо пролетают мили, поля, деревни, речушки, этот зуд все усиливается, просачивается под самую кожу и остается там. Добром это дело явно не кончится, а я чересчур глубоко в нем увязла, и мне теперь так просто не выпутаться.　

Мы чуть ли не до самого Нового Орлеана успеваем добраться, когда мисси Лавиния наконец сообщает, что мы приехали. Первое, что я сразу же замечаю, — это запахи и звуки. Угольные печи и аромат костров. Натужное кряхтение, свист и влажное хлюпанье лодок, покачивающихся на реке. Ритмичное пыхтение хлопкоочистительных машин и сахарных заводов с их трубами. Дым стелется над землей плотной пеленой, точно второе небо. Кругом грязно, сажа черным слоем осела на кирпичных зданиях, деревянных домиках, людях, лошадях. Мулы и рабочие тащат на себе тюки хлопка, дрова, бочки с сахаром, мелассой и виски и загружают их на пароход, который скоро отчалит и пойдет вверх по реке, на север, туда, где живет народ, у которого есть деньги на это добро.　

Старушка Искорка совсем расхромалась, и я рада, что нас ждет остановка, хотя это местечко мне и не нравится. Мы объезжаем людей, ящики, вагоны, груженные рабочими инструментами, — толкают мужчины, и белые, из городской бедноты, и темнокожие. Нарядной одежды ни у кого нет и в помине. Нет тут и ни одной дамы. Поэтому, когда мы появляемся на улице, к нам тут же приковывается всеобщее внимание. Белые мужчины прерывают работу и с любопытством косятся на нас, почесывая подбородки. Темнокожие — смотрят из-под шляп, покачивая головой, пытаются поймать мой взгляд, будто хотят предупредить о чем-то.　

— Лучше дам своих на дорогу свези, — шепчет мне один из них, когда я спрыгиваю с облучка и веду Искорку между двух повозок, которые стоят до того близко друг к другу, что едва можно протиснуться. — Тут им не место.　

— Не по моей воле мы тут, — вполголоса отвечаю я. — И скоро уедем.

— Уж не задерживайтесь, — отвечает мой собеседник и откатывает пустые бочки, освобождая нам путь. — Лучше бы вам засветло отсюда уехать, а не то быть беде.　

— Хватит трепаться! — мисси Лавиния хватает кнут, оставшийся на облучке, и пытается хлестнуть им Искорку. — Оставь моего кучера в покое, эй ты! И дай проехать! У нас тут дела, между прочим.　

Мужчина отходит в сторону.　

— Эти черномазые страсть как любят языком трепать! Стоит им только сойтись, как начнут трещать, и за уши не оттащишь! — возмущается мисси. — Правду я говорю, а, кучер?　

— Да, мэм, — отзываюсь я. — Именно так.　

Впервые меня охватывает злорадство. Мне приятно водить ее за нос! Она ведь даже не понимает, с кем разговаривает. Лгать, конечно, грешно, но я, как это ни странно, своей ложью горжусь. Она придает мне сил.　

Мы оказываемся возле каких-то зданий у реки. Мисси Лавиния просит подъехать к ним с задней стороны, и я повинуюсь.　

— Вот! Нам в красную дверь, — говорит она с таким видом, точно ей это место знакомо, но меня не оставляет чувство, что на самом деле она здесь впервые. — Тут находится транспортная контора мистера Уошберна. Он не только папин советник в юридических вопросах и управляющий его техасскими землями, но и один из важнейших деловых компаньонов, если вдруг кому неизвестно. Однажды папа взял меня с собой в Новый Орлеан, на ужин с мистером Уошберном. Они полночи проговорили в комнате для отдыха, а мне, понятное дело, пришлось уйти в номер, чтобы пораньше лечь спать. Но я, конечно, притаилась за дверью и немного подслушала их разговор. Они с папой состоят в одном… джентльменском обществе… И я узнала, что мистеру Уошберну, оказывается, поручено взять в свои руки все дела отца, если тот вдруг утратит дееспособность. А потом еще папа сказал мне, что, если что-нибудь случится, надо непременно отыскать мистера Уошберна. У него хранятся копии папиных документов. И немудрено: наверняка он сам же помогал их составлять.　

Надвинув шляпу на глаза, я украдкой поглядываю на Джуно-Джейн. Поверила ли она во все это? В замешательстве она перебирает поводья маленькими пальчиками в кожаных перчатках и не сводит глаз со здания. Тревога передается и ее рослому серому скакуну. Он поворачивает голову, тычется мордой в ее туфельку и тихо ржет.　

— Ну пошли! — зовет мисси Лавиния и пытается выбраться из коляски. Мне остается только помочь ей в этом. — Если мы так и будем тут рассиживать, ничего не решится, верно? И нечего бояться, Джуно-Джейн. Или ты и впрямь не так уж и спокойна за свою судьбу?　

По спине снова пробегает зуд, не сулящий ничего доброго. Мисси чуть ли не всю дорогу теребила свой золотой медальон. А это верный знак, что она замыслила что-то страшное. Джуно-Джейн бы сейчас развернуть лошадь, пришпорить ее и понестись прочь во весь опор. Не знаю точно, что на уме у мисси, но чую — быть беде.　

Красная дверь открывается с едва слышным скрипом. На пороге стоит высокий, крепко сбитый мужчина с золотистой кожей. Я бы приняла его за дворецкого, вот только на нем нет ливреи — лишь рабочая рубаха и коричневые шерстяные брюки, обтягивающие мускулистые бедра и заправленные у колена в высокие сапоги.　

Он хмурится и обводит нас всех внимательным взглядом.　

— Да, мэм! — наконец произносит он, глядя на мисси. — Чем могу помочь? Вы, должно быть, дверью ошиблись.　

— Меня ждут! — резко сообщает мисси.　

— А меня ни о чьем визите не предупреждали, — говорит он, не двинувшись с места, и мисси теряет терпение.　

— А ну позови-ка своего хозяина! Немедленно!　

— Мозес! — раздраженно зовет мужской голос из глубины конторы. — Займись-ка тем, что я тебе поручил! Нам нужно найти на «Звезду Дженеси» еще пятерых! Здоровых, с крепкими спинами! Чтоб к полуночи были здесь!　

Мозес в последний раз окидывает нас взглядом, отступает и исчезает во мраке.　

А к двери вместо него подходит белый мужчина — стройный, рослый, с запавшими щеками, усами пшеничного цвета и бородкой клинышком на остром подбородке.　

— Меня ждут. Мы приехали к другу, — заявляет мисси, нервно потирая шею. Голос у нее такой, точно она ваты в горло набила — так что сразу ясно, что врет.　

Незнакомец отступает в сторону, пропуская нас, а сам вытягивает шею и придирчиво оглядывает переулок. По левой стороне лица у него тянутся застарелые шрамы, точно полосы подтаявшего воска, а один глаз закрывает повязка.　

— Наш с вами общий друг настоятельно попросил меня впустить внутрь только двоих.　

Я опускаюсь на корточки, съеживаюсь, чтобы стать как можно незаметнее, и осматриваю хромую ногу Искорки.　

— А нас как раз двое! Не считая моего кучера, конечно, — с нервным смешком добавляет Лавиния. — Сами понимаете, дамам опасно путешествовать в одиночку! Уверена, мистер Уошберн нас поймет. — Мисси заводит руку за спину и выпячивает грудь, хотя, по правде сказать, хвастать ей особо нечем. Фигура у нее без особых изгибов и плоская, что вверху, что внизу, а плечи широкие — в отца. — Нам еще домой возвращаться, и хотелось бы засветло, а путь неблизкий. Так что я предпочла бы немедленно приступить к делу, — продолжает тем временем мисси. — Я прихватила с собой то, что мистер Уошберн… просил меня привезти.

Не знаю, замечает ли это кто-нибудь кроме меня или нет, но в этот самый миг мисси бросает взгляд на Джуно-Джейн, точно она-то, ее юная единокровная сестричка, и есть то, что просил привезти мистер Уошберн.　

Дверь открывается шире, и незнакомец исчезает за ней. Меня прошибает липкий, холодный пот.　

Джуно-Джейн привязывает лошадь к коляске, но так и остается на улице. Под порывами ветра подол ее бело-синего платья и белые нижние юбки липнут к худеньким лодыжкам. Она скрещивает руки на груди и морщит нос, точно уловив нестерпимую вонь.　

— А что это такое тебя попросили привезти? Откуда мне знать: может, ты подкупила мистера Уошберна, чтобы он обставил все так, как выгодно тебе?　

— Мистеру Уошберну ничего от меня не нужно. Сама посуди: вон какими богатствами он владеет! — мисси обводит рукой высокое здание, реку, плещущуюся рядом. — Разумеется, в партнерстве с папой. Мне бы, конечно, было бы куда как удобнее переговорить с мистером Уошберном с глазу на глаз, но тогда тебе пришлось бы поверить на слово мне и всем тем сведениям, которые я бы тебе пересказала. И если бы выяснилось, что у мистера Уошберна и впрямь хранится единственная копия отцовских документов, я могла бы ее сжечь прямо в конторе, и ты никогда бы об этом не узнала. Но, полагаю, ты хочешь присутствовать лично, а не допрашивать меня после. Если сейчас же не войдешь внутрь, тебе придется мне поверить на слово.　

Джуно-Джейн вытягивает руки вдоль тела. Сжимает кулаки:

— Да я скорее змеюке подколодной поверю, чем тебе!　

— Ну я так и думала, — заключает мисси и протягивает Джуно-Джейн ладонь. — Тогда пойдем туда. Вместе.

Джуно-Джейн пулей проскакивает мимо протянутой руки, взбегает по ступенькам, заходит в дверь. Последнее, что я вижу, — это длинная черная волна ее волос.　

— Присматривай за лошадьми, кучер. Если с ними что-то случится, отделаю тебя так, что мало не покажется, — бросает мне мисси Лавиния и тоже исчезает за дверью, которая со стуком захлопывается. Я слышу, как за ней задвигают засов.　

Я покрепче привязываю лошадь Джуно-Джейн, а потом чуть-чуть ослабляю уздечку и ремешок, упирающийся Искорке в живот. Затем я прячусь в тени у стены, забираюсь в пустую бочку из-под сахара, лежащую на боку, откидываю голову назад и закрываю глаза.　

Долгая ночь, проведенная почти без сна, тут же напоминает о себе, и я не замечаю, как засыпаю.　

Мне снится двор работорговца. А перевернутая бочка превращается в деревянный домик, где меня опять отнимают у матушки.

Потерянные друзья

Уважаемая редакция! Умоляю вас разместить в своей бесценной газете еще одно объявление о поиске моего брата, Кальвина Элстона. Мы разлучились в тысяча восемьсот шестьдесят пятом году, когда он ушел вместе с полком федеральных войск. В последний раз о нем приходили вести из города Шривпорт, Техас. Если кто-нибудь знает о нем, напишите, пожалуйста, в город Костюшко, Миссисипи.　

Д. Д. Элстон

(Из раздела «Пропавшие друзья» газеты «Христианский Юго-Запад», 18 декабря, 1879)

Глава шестая 　

Бенни Сильва. Огастин, Луизиана, 1987

Когда я возвращаюсь домой, дождь наконец прекращается. Осторожно ступая по скользкой от влаги земле, я прохожу мимо статуи святого и поднимаюсь по ступенькам. Мне никак не удается отделаться от чувства вины за то, что мой звонок тетушке Ладжуны, ради которого пришлось зайти в пустующую школу, получился слишком уж эмоциональным. Тетя Сардж, которую, как я теперь выяснила, на самом деле зовут Донна Элстон, теперь, чего доброго, считает меня истеричкой. Но в свою защиту могу сказать, что во время того звонка дождь так сильно хлестал по школьным окнам, что за ними ничего толком не было видно, и я с ужасом воображала, какой водопад, должно быть, стекает с крыши дома и что он наверняка вот-вот переполнит мой импровизированный резервуар.　

Тетя Сардж, к ее чести, оказалась человеком слова и приехала почти одновременно со мной. Мы вместе заходим в дом, проверяем кастрюлю, а потом несем ее на крыльцо, чтобы выплеснуть воду, и только после этого обмениваемся приветствиями.　

— Да уж, проблемка тут у вас, — деловито замечает тетя Сардж — крепко сбитая афроамериканка с выправкой то ли военного, то ли фитнес-тренера и лицом, на котором отчетливо читается: «Даже не вздумай со мной шутить». — Могу приехать завтра и все починить.　

— Завтра? — переспрашиваю я. — Мне бы хотелось со всем закончить сегодня. Пока дождь опять не начался.　

— Завтра днем, — отвечает она. — Раньше никак.　

А потом она рассказывает, что присматривает за детьми одной своей родственницы и поэтому освободится не раньше завтрашнего дня. Сейчас она их оставила с соседкой, чтобы только посмотреть, что у меня случилось.　

Я предлагаю самой посидеть с детьми — даже привезти их ко мне домой, чтобы они тут побыли, пока Сардж будет чинить крышу.　

— Двое слегли с фарингитом, — поясняет она. — Поэтому детей пока нельзя отправить к няне. А маме их никак нельзя пропускать работу. Тут ее нелегко найти, — последнюю фразу она произносит каким-то странным тоном, и мне даже начинает казаться, что меня в чем-то обвиняют. Может, в том, что мне досталась работа, которую мог бы получить кто-то из местных. Но вообще-то меня пригласили на должность в последний момент. За неделю до начала учебного года мистер Певото готов был принять любого обладателя диплома учителя.　

— Вот оно что, — отвечаю я. — Тогда извините. Мне сейчас болеть никак нельзя. Только вышла на работу.　

— Знаю-знаю, — с невеселой усмешкой отзывается тетя Сардж. — Одна из новых жертв.　

— Именно.　

— Прошлой весной, когда я вернулась из армии, пару раз подрабатывала в школе. Ничего лучше не нашлось.　

Этот комментарий дальнейших разъяснений не требует, а выражение ее лица говорит само за себя. На мгновение между нами воцаряется чуть ли не коллегиальное единодушие. У меня такое чувство, будто Сардж с трудом сдерживает улыбку, и тут она с абсолютно невозмутимым лицом произносит:　

— Просто за волосы их хватайте и прикладывайте лбом друг о дружку. Мне помогало.　

Я раскрываю рот от изумления.　

— Само собой, после того случая от моих услуг отказались. — Она забирается на кирпичную подпорку у подножия одного из столбиков, поддерживавших козырек крыльца, цепляется за перекладину над стропилами, подтягивается, застывает в таком положении ненадолго, оглядывая крышу, а потом легко спрыгивает на крыльцо. Приземляется она эффектно — любой супергерой мог бы позавидовать.　

Нет, думаю я, уж кого-кого, а эту женщину точно обычной не назовешь. Такое чувство, будто она может шутя влезть на крышу без всяких лестниц. Вот на кого хочется равняться. То ли дело я, мягкотелая провинциалка, которая даже в битуме ничего не смыслит.　

— Ну что я вам скажу: залатать можно, — объявляет она.　

— А сколько это будет стоить?　

— Тридцать-сорок баксов. Я обычно беру по восемь баксов за час, плюс материалы.　

— Справедливо! — В душе я радуюсь, что работа обойдется так дешево, правда, эта трата сильно урежет мой «бисквитный фонд». Надеюсь, хозяин дома компенсирует мне эту сумму.　

— Но этим дело явно не кончится, — предупреждает Сардж и указывает на несколько темных пятен плесени на полу крыльца — судя по всему, и здесь есть протечка. — По-хорошему этой крыше одна дорога — вон туда, — она кивает в сторону кладбища. — Такую уже не воспеть, а отпеть — в самый раз.　

Я согласно хихикаю.　

— Метко сказано! — обожаю коллекционировать необычные поговорки. Как-то раз я написала о них целую аспирантскую работу. В этом смысле Луизиана — мечта любого коллекционера.　

— Да пользуйтесь на здоровье. Это бесплатно, — Сардж, приподняв бровь, искоса смотрит на меня.　

Когда годами не вылезаешь с кафедры английской филологии, начинаешь забывать, что люди за пределами этих священных коридоров редко обсуждают идиомы или различия между сравнением и метафорой. Они не спорят о границах этих понятий, пока прогуливаются по улице, спешат куда-нибудь с тяжелыми рюкзаками за спиной или, сидя в чьей-нибудь крохотной квартирке, попивают дешевое вино, разлитое в бокалы из магазина бюджетных товаров.　

Я обвожу взглядом вздутый, покрытый россыпью пятен потолок крыльца и гадаю, скоро ли эта напасть захлестнет и внутреннюю часть дома.　

— Может, хозяин согласится поставить новую крышу?　

Тетя Сардж почесывает ухо, собирает растрепавшиеся пряди густых каштановых волос в короткий, тугой хвост на затылке.　

— Тут я вам только удачи могу пожелать. Натан Госсетт худо-бедно ухаживал за этим домом лишь потому, что мисс Ретта была в семье судьи как родная. И после инсульта надеялась вернуться сюда. А теперь, когда ни судьи, ни ее нет в живых, Натану Госсетту, уж поверьте мне на слово, наплевать, что тут делается. Сомневаюсь, что он вообще знает, что дом сдали такой, как вы.　

— Такой, как я?　

— Приезжей одинокой женщине. Для таких этот дом не очень подходит.　

— Меня все устраивает! — возражаю я, чувствуя, как к лицу приливает жар. — Вообще-то я планировала въехать сюда со своим парнем… точнее, с женихом… Но, как видите, получилось иначе.　

И тут я вновь ощущаю с Сардж странное родство. Такое чувство, будто мы пересекли некую черту и теперь оказались на одной стороне, ощущая друг к другу странную симпатию. Чувство мимолетное, совсем как внезапный ветерок, который вдруг налетает на нас, а следом воздух вновь наполняет запах дождя. Я с тревогой смотрю на собеседницу.　

— В ближайшие пару часов дождя точно не будет, — заверяет она меня. — А утром тучи рассеются.　

— Надеюсь, до той поры кастрюля выдержит напор стихии!　

Сардж смотрит на часы и спускается с крыльца:　

— А вы подставьте лучше мусорное ведро. У вас же оно найдется?　

— Точно! Спасибо! Поставлю! — О том, что мне это даже в голову не пришло, я ей сообщать не спешу.　

— Ну что ж, увидимся завтра, — она поднимает руку в неопределенном жесте — как человек, который хочет то ли от тебя отмахнуться, то ли показать средний палец.　

— Слушайте, — окликаю я ее, когда она уже собирается сесть в свой красный пикап с лесенкой сзади, — а как мне отсюда добраться до дома судьи? Мне сказали, он недалеко — надо только перейти поле.　

— Это вам Ладжуна сказала?　

— А откуда вы знаете?　

— Она любит там бывать.　

— А как же она туда добирается? — Как-никак, мой дом стоит милях в пяти от города.　

— На велосипеде, наверное, — Сардж встречает мое любопытство настороженным взглядом. — Вы не подумайте, вандализмом она не балуется. Она девочка воспитанная.　

— О, это я заметила, — отвечаю я, хотя в действительности не знаю о Ладжуне ровным счетом ничего, кроме того, что она была очень мила со мной в кафе. — Просто ехать далековато, если на велосипеде, вот и все.　

Тетя Сардж останавливается у машины и меряет меня взглядом:　

— Можно срезать вдоль дамбы у старой фермы. Так короче, — она кивает на сад за моим домом и на возделанное поле, раскинувшееся за ним и покрытое высокими — до колена — изумрудно-зелеными сочными травами. — Шоссе огибает земли, которые раньше назывались Госвуд-Гроув. Тропа рассекает плантацию ровно пополам и ведет мимо большого дома. Когда я была ребенком, по ней часто ходили фермеры — везли урожай на продажу и тростник на сахарный завод. А старики возделывали землю при помощи мулов. Все-таки пара миль имеет большое значение, когда у тебя скорость — те самые две мили в час.　

Погодите-ка, что-то тут не сходится. Мулы? Но на дворе ведь тысяча девятьсот восемьдесят седьмой. А Сардж на вид немногим больше тридцати.　

— Спасибо вам еще раз за отзывчивость. От всей души! Вот только завтра я смогу подъехать и отпереть дом только после уроков.　

Сардж внимательно смотрит на крышу:　

— А мне заходить скорее всего не понадобится. Возможно, к вашему появлению я уже все доделаю и уеду.　

Признаться, я немного разочарована. Тетя Ладжуны — личность интересная, пусть и немного грубоватая. И об Огастине знает немало, хотя меня не оставляет ощущение, что и она здесь не вполне своя. И все же ее рассказы могли бы мне пригодиться. Честно говоря, хотелось бы завести в городе хотя бы пару приятелей.

— Поняла вас, — отзываюсь я. — Но если вдруг получится, что я вас застану, можно будет посидеть на веранде, выпить чашечку кофе. Я после работы всегда его варю. — Мое приглашение звучит нелепо, но надо же с чего-то начинать.　

— Милая моя, да я же тогда ночью глаз не сомкну, — замечает Сардж и открывает дверцу машины. Потом оборачивается ко мне и смотрит с тем же недоумением, что и Бабушка Ти, когда я попросила ее прийти ко мне на урок. — Да и вам не советую кофе по вечерам гонять. Спать будете плохо.　

— Ваша правда, — отвечаю я. И действительно: последние ночи я почти не сплю, но виню во всем проблемы на работе и финансовые неурядицы. — Если мы завтра разминемся, оставите мне чек? Или, может, в школу завезете?　

— Суну в дверную щель. В школу я больше ни ногой, — бросает она и уезжает, не тратя времени на дальнейшие любезности.　

Все это напоминает мне о том, что Огастин живет по своим неписаным законам, абсолютно непонятным для меня. И когда я пытаюсь в них разобраться, в памяти всплывает тот день, когда я сидела с зажатым между колен чемоданом в крошечной спальне нью-йоркской папиной квартиры и слушала, как он, его жена и дедушка с бабушкой о чем-то ожесточенно переговариваются на итальянском. Я знала, что речь идет обо мне (интересно, знали ли это мои маленькие единокровные сестры, лежащие у себя в кроватках за стеной), но все мои попытки понять, о чем спорили взрослые, были так же бесплодны, как и мои нынешние усилия постичь тайны Огастина.　

Отогнав эти воспоминания, я торопливо захожу в дом, где меняю туфли на ботинки с прорезиненным низом, в которых я часто ходила в колледже, когда случались дождливые дни. Не бог весть какая обувь, но другой у меня нет. Надеюсь, она выдержит. Вряд ли мне придется пробираться через глубокие болота, пока я буду искать эту самую тропу, ведущую вдаль дамбы. Надо хотя бы попытаться, пока снова не начался дождь.　

Медленно, чтобы не поскользнуться, я пробираюсь через задний двор к зарослям олеандра и жимолости, которые служат живой изгородью между прилегающей к дому территорией и маленьким садом с грядками и фруктовыми деревьями, за которым начинаются поля.　

Когда я наконец нахожу тропу, тянущуюся вдоль ирригационного канала, ботинки у меня уже все мокрые, а на каждую ногу налипло фунтов по пять земли. Похоже, что это та самая тропа вдоль дамбы. На ней еще можно различить призрачные следы повозок, но почти вся она скрыта травой и осенними цветами.　

Сквозь тучу пробивается солнечный лучик — он словно хочет подбодрить меня в моем путешествии. Кроны дубов поблескивают в золотистом мареве, и с их матовых, будто вощеных листьев слетают капельки, прозрачные, как хрусталь. Корявые мшистые ветви деревьев переплетаются друг с другом, образуя завесу, и в полумраке тропинка кажется таинственной. Она будто ведет в другое измерение, точно волшебный шкаф — в Нарнию или кроличья нора — в Страну Чудес.　

Остановившись, я вглядываюсь вдаль. Сердце так и застывает в груди. Интересно, какие разговоры слышала эта тропа, вздымающаяся над полем, каких людей и животных она видела. Кто ехал в повозках, от которых в земле остались глубокие рытвины? Куда направлялись эти люди? О чем они говорили?　

Бывали ли здесь сражения? Стреляли ли тут солдаты? Может, глубоко под корой этих древних дубов, в стволах навечно остались застрявшие пули. В общих чертах я имею представление о Гражданской войне, но об истории Луизианы почти ничего не знаю. И теперь мне кажется, что это огромное упущение. Уж очень хочется понять этот поросший камышом болотистый уголок. черпающий живительную силу и от земли, и от реки, и от топей, и от моря. Теперь он стал моим домом на ближайшие пять лет, если я, конечно, сумею тут выжить.　

Мне бы побольше деталей, чтобы сложить этот пазл целиком. вот только никто мне их не даст просто так. Их следует найти — выкопать из тайников, разыскать в земле и в людях.　

«Послушай, — взывает ко мне дорога. — Послушай меня. Я припасла немало историй».　

Зажмурившись, я слышу голоса. Их тысячи, и все они шепчут одновременно. Выделить только один из общего хора не получается, но голоса настоящие, и звучат совсем рядом. Что же они хотят рассказать?　

Я открываю глаза, засовываю руки в карманы своего алого дождевика и продолжаю свой путь по тропе. Кругом царит тишина, но в голове у меня тысяча мыслей. А следом за ними рождаются планы, и сердце начинает стучать чаще. Чтобы проникнуть в тайны этого места, мне нужны инструменты. Например, такие, как бисквиты. Или книги. Но инструментами могут стать и те истории, которых ни в одной книжке не сыщешь, которые никто так и не записал, подобные тем, что я услышала от Бабушки Ти или от тети Сардж, рассказавшей, как мулы тащили повозки фермеров на рынок.　

«Жаль только, что истории умирают, потому что их некому выслушать», — Бабушка Ти была совершенно права.　

Наверняка тут найдутся и другие люди, которым некому излить душу. А ведь подлинные истории способны преподать слушателям уроки, которым я надеялась научить детей с помощью книг. А что, если этих самых людей тоже можно приобщить к учебной программе? Может, они помогут мне лучше понять это место и моих учеников. Может, они помогут моим ученикам понять друг друга.

Я так глубоко погружаюсь в мысли, грезы и планы, так самозабвенно размышляю о том, как сделать, чтобы новая неделя была не похожа на предыдущую, что, когда наконец выныриваю из воображаемого мира и оказываюсь в реальности, замечаю, что туннель из переплетенных дубовых ветвей закончился и я вышла на огромное фермерское поле. Понятия не имею, как далеко я успела забраться. Мои глаза точно пелена застилала.　

По обеим сторонам от возвышения, по которому вьется тропа, тянутся аккуратные грядки, покрытые травой с острыми, точно бритва, стеблями. Солнце совсем скрылось за тучами, и на фоне пасмурного дня зелень кажется удивительно яркой — будто я вижу ее на экране телевизора, к которому подошел двухлетний малыш и включил яркость на максимум.　

И тут я понимаю, что же заставило меня остановиться и пробудиться от грез. Причина в двух обстоятельствах. Во-первых, судя по всему, я умудрилась пройти мимо дома судьи и не заметила этого. Если я продолжу путь и дойду до конца поля, то вероятнее всего окажусь на городской окраине. Во-вторых, дорогу перегородило бревно… точнее, никакое это не бревно, а аллигатор! Не то чтобы гигантский, но достаточно крупный, чтобы мешать пройти.　

Я не могу отвести от него глаз, и меня охватывает благоговейный ужас. Таких крупных хищников мне доводилось видеть разве что на экране!　

— Щас я его прогоню! — слышу я чей-то голос и краем глаза замечаю того самого мальчишку на велосипеде. На грязной футболке отчетливо виднеются отпечатки куриной ножки, не так давно вывезенной им из «Хрю-хрю и Ко-ко».　

— Не надо! Даже не вздумай! — но мои слова не производят ровным счетом никакого эффекта. Ребенок, спрыгнув с седла, разбегается и несется на аллигатора, толкая перед собой велосипед, как таран.　

— Стой! Назад! — я кидаюсь следом, хотя понятия не имею, что нужно сделать.　

На наше счастье, переполох пугает хищника, и он соскальзывает по краю насыпи в водяное убежище.　

— Никогда больше так не делай! — задыхаясь, отчитываю я мальчика. — Это очень опасно!　

Он недоуменно смотрит на меня. На его лбу залегают складки, которые я легко различаю в слабом свете. Он скользит по мне взглядом больших карих глаз, обрамленных невероятно густыми ресницами, которые я заметила еще в первый день, когда он сидел в одиночестве на школьном дворе.　

— Да ладно, он же махонький, — говорит мальчик, имея в виду аллигатора.　

Сердце у меня сжимается. Голосок у малыша тонкий, а еще он выговаривает не все звуки — выходит, он еще младше, чем кажется! Как бы там ни было, вряд ли ребенку пяти-шести лет от роду стоит вот так свободно кататься по всему городу, перебегать улицы, гонять аллигаторов.　

— А что ты тут делаешь совсем один?　

Его худенькие плечи под застиранной, перепачканной жиром майкой с Человеком-пауком поднимаются и снова падают. Кроме майки на нем еще мешковатые шорты — видимо, вместе они составляют пижамный комплект.　

Я разминаю руки, чтобы стряхнуть с них напряжение, и пытаюсь собраться с мыслями. Остатки страха, еще не рассеявшиеся во мне, настраивают на боевой лад.　

Наклонившись к мальчику, я ловлю его взгляд:　

— Тебя как звать? Ты тут неподалеку живешь, да?　

Он кивает.　

— Ты не потерялся?　

Мальчик мотает головой.　

— Может, тебе нужна помощь?　

Еще одно бессловесное «нет».　

— Ну ладно. Тогда просто посмотри на меня. — Он послушно поднимает взгляд, но тут же робко его отводит. Я пользуюсь старым учительским приемом: навожу два пальца на глаза — сперва на свои, потом — на его. Наши взгляды встречаются. — Ты знаешь, как отсюда добраться домой?　

Он смотрит на меня и неуверенно кивает. В это мгновение мальчик напоминает дворового котенка, который забился в угол и пытается понять, как бы ему от меня улизнуть.　

— А дом далеко?　

Он машет в направлении ветхих домиков по ту сторону поля.　

— Давай так: прямо сейчас ты сядешь на велосипед и поедешь домой. И останешься там, потому что близится гроза, а я совсем не хочу, чтобы в тебя угодила молния или еще что-нибудь приключилось. Договорились?　

Я вижу, как его расстраивает моя просьба. У него явно были другие планы. Какие — даже подумать страшно.　

— Я — учитель, а учителей надо слушаться, так? — продолжаю я, но ответа нет. — Так как тебя звать?　

— Тобиаш.　

— Тобиас? Какое красивое имя! Очень приятно познакомиться, Тобиас! — я протягиваю ему ладонь и вижу, что он хочет ее пожать, но со смешком прячет руку за спину. — Тобиас, ты настоящий храбрец, а еще, уж признаюсь, писаный красавец, настоящий маленький Человек-паук! И я ужасно расстроюсь, если ты утонешь во время ливня или угодишь в пасть аллигатору. — Он вскидывает брови, потом опускает и снова вскидывает, они так и скачут по его маленькому лбу. — Спасибо, что спас от хищника, но я хочу, чтобы это больше никогда, ни при каких обстоятельствах не повторялось, и не важно, какого размера будет аллигатор. По рукам?　

Он прикусывает нижнюю губу двумя верхними клыками — между ними зияют дырки — и слизывает пятнышко соусабарбекю.　

— Пообещай. И помни: супергерои всегда держат слово! А особенно Человек-паук! Он никогда не нарушает обещаний! А тем более учителю!　

Весь этот разговор про супергероев ему страшно нравится. Он расправляет плечи и кивает:　

— Ладно.　

— Ну вот и славно. Поезжай домой. И помни, что ты мне обещал!　

Он разворачивает велосипед к городу, неуклюже перекидывает колено через слишком высокую раму и оборачивается ко мне:　

— А вас как звать?　

— Мисс Сильва.　

Он широко улыбается, и на мгновение я горько жалею о том, что у меня нет сертификата учителя начальной школы.　

— Мисс Сиба! — повторяет он.　

Миг, и он уже уносится прочь — сперва его велосипед неуклюже вихляет по тропе, а потом набирает скорость и устремляется по прямой.　

А я обвожу взглядом окрестности, проверяя, нет ли где аллигаторов, и возвращаюсь туда, откуда пришла. Не время сейчас для грез. Тут надо быть начеку, если жизнь дорога.　

И хотя на обратном пути я стараюсь быть внимательнее, снова чуть не пропускаю тропинку к дому судьи. Буйно разросшиеся кусты лагерстремии, высаженные вдоль дома, полностью его закрывают, так что со стороны тропы его совсем не заметно. Окруженный высокими сорняками и опутанный виноградными лозами и плотной стеной ядовитого плюща дом почти неотличим от природного ландшафта. Кое-где из травы торчат засохшие летние цветы, точно перегоревшие рождественские лампочки.

Меж корней ярко-зелеными прямоугольниками, напоминающими части причудливого пазла, гнездится мох. Я провожу подошвой по одному из таких квадратов и обнаруживаю булыжники — когда-то давно тут была садовая или подъездная дорожка. А сломанные ветки лагерстремии свидетельствуют о том, что кто-то не раз пробирался внутрь через густые заросли.　

Мне вдруг вспоминается, как я полгода прожила в Миссисипи с матушкой и ее тогдашним парнем, который не особо любил детей. От реальности я тогда вместе со своими плюшевыми игрушками сбегала в «тайную крепость», которую соорудила среди таких же кустов в прекрасном, цветистом саду у соседнего дома. Поэтому и теперь порыв нырнуть в дыру между кустов кажется совершенно естественным, тем более что по ту сторону меня ждет пускай и запущенный, но не менее прекрасный сад.　

Раскидистые дубы, полуразрушенные старые скамьи, величественные пекановые деревья, руины извилистой кирпичной ограды, ставшие своего рода подпоркой для огромных зарослей старомодных розовых кустов. То тут, то там виднеются мраморные столбики в пятнышках плесени, возвышающиеся над зеленым морем. Они, точно изгнанные короли, горделиво стоят среди буйной растительности, застыв во времени. Вот уже многие годы явно никто не приглядывал за этим местом, но даже сейчас тут царят красота и спокойствие, несмотря на порывы ветра, то и дело накатывающие на дом.　

Стоит мне завернуть за угол, как я чуть не наступаю на призрачную белую руку. Я невольно отскакиваю в сторону, но тут же понимаю, что отломанная конечность принадлежит не кому иному, как однорукому херувиму. Он лежит рядом, на ложе из стеблей и листьев бегонии, с неизбывной тоской устремив взгляд в небеса. Мне хочется его спасти, но я вспоминаю историю советника Уолкера о том, как он перетаскивал святого в сад мисс Ретты. Херувима мне явно не унести. «Может, ему и здесь неплохо, — думаю я. — Как-никак вид тут прекрасный».　

Я дохожу по тропе до кирпичного мостика, под которым в неглубокой воде плещется рыба с радужной чешуей. Перехожу на другую сторону, осторожно пробираясь сквозь растительность: во-первых, тут тоже могут прятаться аллигаторы, а во-вторых, стоит остерегаться ядовитого плюща.　

Еще один поворот — и вот уже передо мной предстает дом. Я ныряю в полуразрушенные ворота и оказываюсь во дворе. Густую траву тут не так давно подровняли, и она ярко зеленеет в лужицах, оставшихся после недавнего ливня. В вышине раздаются раскаты грома, напоминая о том, что скоро с неба снова польет, так что нечего тратить время. Хотя, будь моя воля, я бы долго так стояла, жадно впитывая в себя все увиденное.　

И хотя двор с домом несут на себе печать запустения, они прекрасны. Величественные дубы и пеканы высятся вдоль подъездной дороги, укрывая ее своими кронами. Дюжина магнолий тянет к небу ветви, покрытые плотной зеленой листвой. Кусты лагерстремии с переплетенными стволами толщиной с мою ногу, розы старинных сортов, олеандр, алтей, белые лилии с розовыми прожилками, изящные кусты мирабилиса — все это великолепие буйно разрослось у дома, вырвавшись из оков клумб и давно перебравшись на лужайку. Сладковатый цветочный аромат смешивается с запахом подступающей грозы.　

Возвышающийся над окрестностями хозяйский дом утопает в цветах. Основанием ему служит кирпичный подвал высотой с целый этаж. Узкая деревянная лестница ведет на широкую галерею, огибающую весь дом. Ее украшают толстые белые колонны, кренящиеся, словно кривые зубы, во все стороны. Деревянный настил скрипит под моими ногами, и этот звук смешивается со странным неровным перезвоном, который могут издавать металлические и стеклянные предметы.　

Скоро я нахожу источник этого звука. Рядом с двумя широкими лестницами, витыми, точно бараньи рога, и ведущими от самой земли, тихо позвякивает самодельная музыкальная подвеска из вилок и ложек, привязанных к тонкой бечевке. Неподалеку от крыльца стоит засохшее дерево, увешанное разноцветными бутылочками, — оно-то и добавляет перезвону высоких нот.　

Я стучусь в дверь и, заглянув в боковое окошко, громко спрашиваю несколько раз: «Есть кто в доме?» Но и так понятно, что, хотя трава в саду пострижена, а клумбы вокруг приведены в божеский вид, в самом доме никто не живет, и уже довольно давно. Пол крыльца испещрен полукружьями пыли, прибитой дождем, и на них видны только мои следы.　

Как только я добираюсь до большого окна, сразу узнаю комнату, о которой мне рассказывала Ладжуна. Мне даже не нужно подходить вплотную к толстому волнистому стеклу, не нужно прикрывать глаза от лучей заходящего солнца, пробивающихся сквозь тучи. Я застываю перед двойными стеклянными дверями, опутанными паутиной, и любуюсь сквозь них на бесконечные ряды книг.　

Вот оно, истинное сокровище, которое ждет не дождется, когда же до него доберутся!

Глава седьмая 　

Ханни Госсетт. Огастин, Луизиана, 1875　

Когда я просыпаюсь, кругом темно, хоть глаз выколи, — ни луны, ни газовой лампы, ни лучинки. Мне сразу не сообразить, где я, как сюда попала, но у меня ноет шея и та часть головы, которую я отлежала на жестком дереве. Я поднимаю руку, чтобы ее растереть, и мне кажется, что сейчас пальцы нащупают проплешину на голове. Когда мы жили беженцами на техасской плантации, где было по горло работы, а работников после болотной лихорадки да пеллагры не хватало (одни умерли, другие разбежались), нас заставляли работать на хлопковом поле вместе с местными. Детям поручали носить воду. Так мы и ходили, водрузив ведра на голову, — туда-сюда, туда-сюда, бесконечное множество раз. И деревянные днища выдирали нам волосы, отчего и образовывались проплешины, задолго до урожая.　

Но волосы мои на месте. Острижены они коротко, чтобы особо с ними не возиться, но прикрывает их не платок, а шляпа. Шляпа Джона. Сознание делает шаг вперед, оступается, а потом пускается бегом, и резко приходит понимание, где я нахожусь: я спряталась в бочку, от которой еще пахнет жженым тростником, и крепко заснула!

«А почему так темно, Ханни? Вы ведь хотели уехать засветло!» — первым делом проносится в голове.　

Где же мисси?　

И где Джуно-Джейн?　

Рядом раздается какой-то шум — он-то меня и разбудил. Кто-то расстегивает ремни и пряжки, отвязывая старушку Искорку от коляски.　

— Лейтенант, если хотите, мы столкнем коляску в реку. Она тяжелая, мигом затонет. Утром никто ее и не отыщет.　

Его собеседник прочищает горло. Когда он начинает говорить, я все пытаюсь угадать, тот ли это человек, что увел мисси и Джуно-Джейн в контору несколько часов тому назад.　

— Нет, оставь. Я сам от нее избавлюсь еще до рассвета. А лошадей погрузи на «Звезду Дженеси». Вот войдем в устье Ред-Ривер, пересечем границу Техаса и продадим их. Серую-то в этих краях легко узнают. Как говорится, предосторожности лишними не бывают, Мозес. Запомни это, а не то неприятностей не оберешься.　

— Есть, лейтенант. Запомню.　

— Вот и славно. Хороший ты малый, Мозес. Верность я ценю так же сильно, как и караю за ее отсутствие.　

— Да, сэр.　

Они крадут старушку Искорку и серую лошадь! В одно мгновение сон слетает с меня. Я готова выскочить из укрытия и с криком наброситься на воров. Без лошадей нам домой не добраться, да и потом: мне же поручили стеречь их и коляску! А я недосмотрела! Если мисси Лавиния меня за это не высечет, то хозяйка, когда обо всем прознает, уж точно это сделает. Меня, поди, тоже в речке утопят вместе с коляской, да еще и Джона, Джейсона и Тати следом за мной. А может, заморят голодом — а это хуже, чем утонуть! Хозяйка сделает так, чтобы нам нигде не давали работы и пищи. Словом, отвечать за проделки мисси Лавинии придется мне, и пощады не будет.　

— А мальчишку-кучера нашел? — спрашивает мужской голос.　

— Нет, сэр. Он, видно, сбежал.　

— Найди его, Мозес. От него нужно избавиться.　

— Да, сэр! Исполню в лучшем виде!　

— Только удостоверься, что он и впрямь мертв.　

Я слышу, как хлопает дверь: это, видимо, зашел в здание лейтенант. А Мозес остается на улице. В переулке становится совсем тихо. Мне страшно даже ноги расправить, чтобы броситься наутек.　

Слышит ли он, как я дышу?　

Выходит, это вовсе не конокрады — тут творятся дела пострашней воровства! И они как-то связаны с человеком, к которому отправились мисси и Джуно-Джейн — с этим самым мистером Уошберном.　

Нога у меня начинает подергиваться, и я ничего не могу с этим поделать. Звон упряжи резко затихает, и я чувствую, как Мозес смотрит в мою сторону. Я слышу тяжелые, осторожные шаги, которые приближаются. Щелкает взведенный курок пистолета.　

Затаив дыхание, я вжимаюсь в деревянную стенку. «Неужели сейчас все кончится?» — проносится в голове. Претерпев многолетние страдания, я дожила всего до восемнадцати. У меня нет ни мужа, ни детей. И погибнуть мне суждено от рук негодяя, который потом вышвырнет мое тело в реку.　

Мозес уже совсем рядом, он замирает на месте и, похоже, зорко всматривается в полумрак.　

«Спрячьте меня! — молю я деревянную бочку и темноту. — Спрячьте хорошенько!»　

— Хм-м-м… — гортанно протягивает Мозес. В нос мне бьет его запах табака, пороха, мокрой древесины и жареной колбасы.

Чего он ждет? Почему не стреляет? Может, мне выскочить из убежища и броситься наутек?　

Старушка Искорка боязливо ржет и бьет копытом, будто чует беду. Она фыркает, взвизгивает и пытается оттолкнуть серую лошадь. Должно быть, Мозес поставил их слишком близко друг к другу. Он не знает, что они незнакомы. Своенравная старушка Искорка мигом поставит на место наглого молодого коня, только дай ей волю.　

— А ну цыц! — кричит Мозес и возвращается к лошадям, чтобы их успокоить. А я тем временем взвешиваю свои шансы. Что лучше: бежать или прятаться дальше?　

Мозес задерживается у коляски, и я замираю, боясь пошевелиться. Кажется, проходит целая вечность, прежде чем лошади наконец замолкают, а потом он обходит переулок, пиная ногой сложенные друг на друга ящики и горы мусора. Наконец раздается выстрел — и я прикрываю голову руками. Я оказываюсь слишком далеко от него, и это меня спасает. Вжавшись в дерево, я жду следующего выстрела, но его нет.　

Тут я слышу, как прямо у меня над головой распахивается окно и лейтенант кричит Мозесу, чтобы тот пошевеливался — еще нужно провести погрузку. Он требует, чтобы Мозес лично за ней проследил. Особенно за лошадями.　

— Погрузи их на корабль, — велит он, — а от мальчишки избавься.　

— Есть, сэр!　

Мозес уводит лошадей. Их железные подковы гулко стучат по мостовой, и этот звук эхом отражается от стен.　

Дождавшись, когда вдалеке все стихнет, я выбираюсь из своего убежища и бегу к коляске. Ищу на сиденье коричневый кружевной ридикюль мисси Лавинии. Без него нам домой не добраться: денег не хватит ни на дорогу, ни на еду. Наконец я хватаю сумочку и несусь прочь, да так быстро, точно на пятки мне наступает сам черт. Как знать, может, так оно и есть!　

Останавливаюсь я только тогда, когда дом пропадает из виду. Я сбегаю к самой реке — туда, где суетятся, точно муравьи в муравейнике, мальчишки и мужчины, разгружая лодки, пришедшие ночью. Запрятав ридикюль мисси Лавинии за пояс брюк, я иду в сторону грузовых и фермерских повозок, стоящих неподалеку в ожидании судов, которые прибудут утром. Со стороны реки дует ветер, и под его порывами палатки дыбятся и вздыхают, а над тюфяками, на которых ночуют приезжие, покачиваются москитные сетки и занавески, привязанные к стволам деревьев.　

Я пересекаю этот спящий лагерь бесшумно, точно легкий бриз: плеск речных волн заглушает малейшие шорохи. Весенние дожди переполнили реку, и старушка Миссисипи шумит, как барабанщики, отстукивающие ритм на самодельных инструментах, — таких часто можно было увидеть до нашего освобождения. С наступлением сезона урожая — а кукуруза всегда поспевала последней — хозяева устраивали пышные празднества, на которых любой мог отведать окорока, сосисок, жареного цыпленка, жаркого с подливой и горохом, печеной картошки в мундире и, конечно, кукурузного виски. Чисть кукурузу, ешь, пей, снова чисть. Играй на банджо и скрипке. Горлань песни: «О, Сюзанна!» или «Река Суонни». Веселись да радуйся отдыху от каторжного труда — а потом берись за него снова.　

А когда белый народ уходил в хозяйский дом, скрипачи откладывали свои инструменты, доставали барабаны, и в свете фонарей начинались другие танцы — как в старину. Люди качались из стороны в сторону, ловили ритм, отбивали его ногами. Кто постарше, сидели на стульях, отдыхая от сбора тростника и растопки печей на сахарном заводе. Откинув головы назад, они пели песни на языках, которым их научили мамы и бабушки. То были песни о тех краях, которых уже давно нет.　

И сегодня река точь-в-точь такая же, как они, — неудержимая, жаждущая свободы, она напористо бьется в стены, возведенные людьми, чтобы сдержать ее пыл.　

Я нахожу повозку, которую никто не сторожит, забираюсь в нее и прячусь между стопок клеенки — места мне тут как раз хватает. Прижав колени к груди и обняв их руками, я пытаюсь понять, что же мне теперь делать. Отсюда видно, как за повозками и палатками снуют между зданиями у реки и причалом грузчики и рабочие: катят бочки и толкают перед собой тележки. В свете газовых фонарей видно, до чего же они торопятся загрузить корабль, чтобы он смог отчалить уже с первыми лучами солнца. Интересно, это и есть «Звезда Дженеси», о которой лейтенант говорил Мозесу?　

Словно в ответ на мой вопрос на причале появляется Мозес — теперь и он ходит от зданий к кораблю, дает указания грузчикам, поторапливает их. С виду он человек сильный и грозный — такими в прежние дни часто бывали надсмотрщики на плантациях. Уж они-то ради сытных харчей и хорошего дома не стеснялись отхаживать себе подобных кошками-девятихвостками. Такой без зазрения совести угробит своего соплеменника и не посмотрит на то, что у него такой же цвет кожи, закопает беднягу в поле, которое на следующий год вскопает и засеет.　

Мозес поворачивается к лагерю, и я невольно вжимаюсь в клеенки, хотя понимаю, что с такого расстояния он никак не сможет меня заметить.　

Как же мисси связалась с такими негодяями? Надо обязательно в этом разобраться. Я открываю ее ридикюль в надежде найти там ответ. Внутри лежит носовой платок, от которого пахнет кукурузным хлебом. И немудрено: уж мисси-то без съестных припасов никуда не отправляется. Желудок у меня так и сжимается от голода, пока я ощупываю остальное содержимое: кошелек для монеток с шестью долларами внутри, заколки для волос из слоновой кости и наконец на самом дне — что-то тяжелое и твердое, завернутое в шейный платок мистера Госсетта. Пока я разворачиваю загадочный предмет, он негромко позвякивает. А когда на свет показывается маленький карманный пистолет с жемчужной рукоятью и на ладонь мне падают два патрона, по спине пробегает холодок. Быстро завернув оружие в платок, я кладу его себе на колени и смотрю на свою находку.　

Ну и зачем мисси взяла его с собой? Умеет же она впутаться в историю, ничего не скажешь! Тут большого ума не надо — да у нее его и нет.　

Я достаю из платка хлеб, а пистолет так и оставляю лежать на коленях. Откусываю кусок. Хлеб сухой и черствый, его трудно проглотить, не запивая водой, так что много мне не съесть, но, чтобы унять боль в голове и желудке, много и не нужно. Остальное я прячу в ридикюль вместе с деньгами, а потом снова смотрю на оружие.　

От шейного платка хозяина пахнет табачным дымом, кожей, пеной для бритья и виски.　

Он вернется домой, и весь этот кошмар закончится, твержу я себе. Он сдержит слово насчет нашего договора. И не позволит хозяйке ему помешать.　

«Но ведь хозяин не знает, где ты!» — мелькает в моей голове внезапная, точно вспышка, мысль. Да этого вообще никто не знает: ни хозяйка, ни даже мисси Лавиния. Она-то думает, что ее сюда привез какой-то мальчишка, подрабатывающий на дворе. «Возвращайся-ка домой, Ханни. И никому не рассказывай, что ты сегодня видела», — нашептывает мне внутренний голос.

Я вспоминаю, как много лет назад меня тоже умоляли бежать, чтобы не случилось беды. И если бы я тогда послушалась, может, со мной бы сейчас была сестра. Хотя бы одна из сестер.　

— Нельзя упускать шанс! — шептала мне на ухо моя сестра Эфим, когда Джеп Лоуч умыкнул нас. Мы с ней — тогда еще две маленькие девчушки — убежали в лес справить нужду. От долгой дороги, порок и ночевок на промерзшей земле у нас все болело. Утренний морозец пощипывал кожу, а ветер завывал, точно сам дьявол. Эфим, заглянув мне в глаза, сказала: — Надо бежать, Ханни. Нам вдвоем. Бежим, пока еще можно!　

Сердце у меня заколотилось от холода и страха. Как раз накануне Джеп Лоуч, сидя у огня, достал свой нож и показал, что нас ждет, если мы зададим ему хлопот.　

— Масса с-с-скоро нас заб-б-берет! — запинаясь, ответила я. От волнения губы с трудом слушались.　

— Да не станет никто нас спасать! Надо самим спасаться!　

Эфим тогда было девять — всего на три года больше, чем мне, но какой она была смелой! И она тогда была права. Даже теперь ее слова жалят меня. Надо было бежать! Вместе! Через два дня Эфим кому-то по дороге продали. Больше я ее не видела.　

Так, значит, надо скорее бежать, пока меня не пристрелили — или еще чего хуже!　

С какой стати меня вообще должно заботить, во что там ввязалась мисси на пару с этой девчонкой, Джуно-Джейн, которая все эти годы жила как настоящая королева? С чего бы? Чем я им обязана? Тяжким трудом, от которого нестерпимо болит все тело, а ладони все в кровавых ранах от острых веток хлопка? Работой, после которой я, обессилев, падаю на кровать в девять часов и засыпаю, чтобы утром, в четыре, снова начать все сначала?　

«Всего один сезон! Последний сезон, Ханни, — и у тебя наконец появится что-то свое. И ничье больше. Ты заживешь настоящей жизнью. Может, Джейсон и не блещет умом, да и красотой тоже, но он славный, честный работник. Он будет тебе добрым мужем, сама знаешь. Возвращайся домой. Переоденься в свое платье, а эту одежду сожги, как только представится случай. Никто не должен узнать о том, что произошло!» В голове моей созревает план. Тати скажу, что меня посадили в подвал хозяйского дома, сбежать я никак не могла, потому что у дома без конца терлись мальчишки, подметавшие двор, а потом я уснула.　

Никто не должен узнать!　

Стиснув зубы, я убираю пистолет в ридикюль мисси и со злостью захлопываю его. Чем же я заслужила весь этот ад? За что прячусь тут посреди какого-то лагеря, под покровом ночи, спасаясь от великана, который хочет меня застрелить и выбросить в реку?　

Да ни за что! В этом-то все и дело. Все как в старые времена. Мисси Лавиния опять выдумывает какую-то пакость, садится в сторонке и ждет, пока кто-нибудь на нее клюнет и получит по первое число. А потом встает, закладывает пухлые ручонки за спину и даже на носки привстает от гордости, что это не она впросак попала!　

Но сейчас все будет иначе. Пускай мисси Лавиния сама думает, как выпутаться из беды.　

Надо добраться до городской окраины, пока еще темно, поискать у дороги укромное местечко и дождаться там рассвета. Пускаться в путь затемно нельзя. Представителям «цветного народа» путешествовать в одиночку опасно — по ночам на дороге можно встретить наездников, которые, как в свое время патрульные, следят за тем, чтобы мы не перебегали с места на место, если только не по поручению кого-то из белых.　

Осторожно выглянув из-за брезента, я осматриваюсь, выискивая себе путь понадежней. Недалеко от причала я вижу человека в белой рубахе. Он смотрит в мою сторону. Я пригибаюсь на тот случай, если он и впрямь меня заметил. А потом понимаю, что никакой это не человек — просто кто-то повесил на ветку одежду сушиться. Под одеждой мерцают угли, оставшиеся после костра. Рядом растянута занавеска, закрепленная на стволе дерева, а над ней висит москитная сетка.　

Из-под сетки торчат чьи-то огромные ступни.　

Первая часть моего плана проясняется. Я выскальзываю из своего убежища и, стараясь не шуметь и держаться тени, устремляюсь к лагерю.　

Схватив шляпу, которая сушится на дереве, я надеваю ее на голову вместо своей, стараясь не думать о том, воровство ли это, когда ты меняешь свою вещь на чужую. Если утром, когда я отправлюсь в обратный путь, Мозес, человек в шрамах или кто- нибудь из его работников отправятся на мои поиски, им будет сложнее узнать меня.　

Мои пальцы проворно скользят по рубашке, расстегивая костяные пуговицы. Я сбрасываю ее и тянусь за белой, чужой, пока москиты не успели на меня накинуться. Воротник цепляется за ветку, и мне, несмотря на мой высокий рост, приходится подпрыгнуть, чтобы стащить рубашку, не порвав ее. Ветка распрямляется, занавеска, привязанная к ней, дергается, и хозяин рубашки недовольно переворачивается на своем тюфяке на другой бок, он прочищает горло, кашляет.　

Я застываю как вкопанная и жду, когда он затихнет, а потом, быстро закинув свою старую рубашку на ветку, бегу, как была, полуголая, с его одеждой в руках, к соседнему полю, с которого уже собрали урожай. Там я прячусь среди стерни и одеваюсь. В роще заливается лаем собака, ей отвечает другая. Потом — третья. Их голоса сливаются в протяжную охотничью песнь. Она воскрешает в памяти дни, когда патрульные и надсмотрщики сновали по дорогам со своими псами и выискивали беглецов, которые прятались в болотах или пытались удрать на Север. Иногда их быстро ловили. Но порой им удавалось скрываться месяцами. Некоторые из них так и не вернулись, и мы верили, что им удалось добраться до «свободных штатов», о которых были наслышаны.　

Но чаще всего беглецы, мучимые голодом, лихорадкой или тоской по своему народу, возвращались домой сами. А что с ними было дальше, зависело от хозяев. Но если их заставали в поле, патрульные спускали на них собак, и те впивались зубами в плоть и отдирали ее от костей, а потом то, что осталось от человека, притаскивали на плантацию. И тогда все — и те, кто работал в поле, и домашняя обслуга, и детвора — должны были выйти на улицу и смотреть на изувеченного, измученного беглеца и на порку, следовавшую за этим.　

Масса Госсетт беглецов у себя никогда не оставлял. Он любил говорить, что если раб не благодарен ему за достойную кормежку, выходные по воскресеньям (за исключением сахарного сезона), за одежду и обувь, за то, что его не продали, а оставили с родными, то ни к чему ему такой помощник. Почти все труженики плантации Госсеттов на ней и выросли, а вот рабы, попавшие сюда с земель семейства Лоуч в качестве свадебного подарка хозяйке, могли поведать другую историю. Их тела были испещрены шрамами, на руках и ногах часто не хватало пальцев, а переломанные и неправильно сросшиеся конечности так и оставались кривыми на всю жизнь. От них-то — а еще от обитателей соседних плантаций — мы и узнавали, какая она, жизнь за пределами Госвуд-Гроува. День ото дня мы с тревогой следили за хозяйкой, опасаясь ее немилости. Мы понимали, что многим живется куда хуже, чем нам, и знали, что все может измениться.

Не хочу, чтобы меня в лесу сцапали собаки, и потому решаю, что лучше бы спрятаться поближе к городу — а то кто их знает, может, они уже напали на след. А еще неплохо бы шмыгнуть утром в какую-нибудь повозку и уехать. Можно даже заплатить из кошелька мисси, но мне не хватит на это духу.

Вот о чем я думаю, притаившись среди стерни и застегивая чужую рубашку. Я прячу под нее ридикюль мисси, заправляю край рубашки в штаны и затягиваю потуже кожаный ремень Джона, чтобы ничего не потерять. Теперь меня можно принять за толстопузого мальчишку, но это даже хорошо. Толстяк в белой рубашке и серой шляпе. Чем меньше я похожа на кучера, тем лучше. Надо только подыскать повозку и спрятаться до утра, пока владелец моей новой рубашки не проснулся и не обнаружил подмену.　

Собачий лай все приближается, и я снова пересекаю лагерь и иду к реке, вслушиваясь в разговоры вокруг. А заодно подыскиваю себе повозку — такую, в которой поедет один только кучер и чьи лошади не вычищены и не привязаны к колышку, а значит, скоро пустятся в путь.　

Когда я наконец нахожу то, что нужно, солнце уже согревает небо первыми лучами. Темнокожий старик погоняет своих мулов к самому началу лагеря. Его груз покрыт тканью и крепко привязан к телеге. Погонщик до того искалечен, что ему трудно даже слезть со своего места, и я слышу, как он кому-то рассказывает, что прибыл из места, что стоит выше по реке. Рабочие развязывают веревки, снимают покрывало, и под ним обнаруживается нарядный рояль — точь-в-точь такой же, какой был и у хозяйки до войны. Пока грузчики снимают его с повозки, он издает несколько дребезжащих звуков, потом они несут его к кораблю, а погонщик, сильно прихрамывая, шагает следом.　

Я устремляюсь к повозке, прислушиваясь к гулу голосов, скрипу веревок, звону цепей, грохоту тележек. Мулы, коровы и лошади бьют копытами и встревоженно переступают с ноги на ногу, пока рабочие готовят их к погрузке на борт. После них на корабль взойдут пассажиры, и можно будет отправляться в путь.　

«Не беги!» — велю я себе, хотя все до единой мышцы и кости так и рвутся вперед. Надо вести себя так, словно тебя ничего не тревожит, естественно, как будто ты тоже работаешь тут наравне со всеми.　

Проходя мимо горы пустых ящиков, я хватаю парочку и взваливаю их на плечи, опустив между ними голову. Шляпа сползает чуть ли не на самые глаза, так что мне видно только полоску земли у самых моих ног. Слышу где-то неподалеку грубый голос Мозеса, раздающего приказы.　

Напротив меня останавливается человек. Я вижу только его ноги в высоких кожаных сапогах. Замерев, я крепче прижимаю ящики к голове. «Не поднимай глаз!»　

Обладатель сапог встает вполоборота ко мне.　

— Тащите их скорее куда велено, — говорит он.　

Это явно не Мозес, и обращается он, кажется, не ко мне, так что я еле слышно перевожу дыхание и выглядываю из-под шляпы. Передо мной стоит рослый белый мужчина. Он разговаривает с двумя грузчиками — напоминает им, куда нести поклажу.　

— Поторопитесь, а не то и сами на этот корабль угодите. Очень хотите в Техас, что ли?　

И тут я замечаю Мозеса. Он стоит в стороне, недалеко от реки. Его фигура в свете фонаря кажется прямой, как жердь. Одной ногой в высоком сапоге он упирается в деревянный настил. Его рука лежит на кобуре с пистолетом, висящей на бедре. Он зычным голосом раздает работникам приказы, куда и что ставить.

Потом Мозес запрыгивает на причал и начинает оглядываться, выискивая кого-то. Надеюсь, что не меня.　

Мимо на тележке провозят два больших ящика. Колесо соскальзывает с дощатого настила, которым покрыта грязь, и ручка тележки разламывается пополам, а один из ящиков вместе с грузчиком отлетают в сторону. Внутри что-то глухо, точно дыня, ударяет о стенку. А следом раздается тихий и жалобный стон.　

Рослый белый мужчина выступает вперед, подхватывает ящик, чтобы тот не завалился набок.　

— Осторожнее, — говорит он грузчику, который уже выбрался на настил. — Зашибешь новых хозяйских собак — он будет очень недоволен. Следи за колесами. — Он подпирает ящик плечом и коленом, помогая рабочему его выровнять, и в этот момент в щель под крышкой выскальзывает что-то золотистое. Тоненькой змейкой оно скатывается вниз и бесшумно падает в грязь у ног белого великана. Я сразу узнаю эту вещицу. Когда мужчины уходят, я ставлю на землю один из моих пустых ящиков и поднимаю ее.　

Разжав кулак, я вижу, как на моей ладони поблескивает в подрагивающих лучах газового фонаря маленький золотой медальон, который мисси Лавиния носила с шести лет — с того самого рождественского дня, когда ей его подарили.　

Она бы скорей согласилась умереть, чем кому-то его отдать.

Потерянные друзья

Уважаемая редакция! Мой брат, Израэль Д. Раст, покинул свой дом и семью в Нью-Брайтоне, Пенсильвания, в тысяча восемьсот сорок седьмом году и, кажется, направился в Новый Орлеан, но мы слышали, что часть пути он проделал на лодке по реке Арканзас, вверх по течению. Об этом нам рассказал один юноша, который бежал вместе с ним на Юг, но через несколько месяцев вернулся в Пенсильванию. Больше мы о брате ничего не слышали. Когда он ушел из дома, ему было около шестнадцати, а еще он был очень худой. Глаза у него голубые, а на руке (кажется, левой) не хватает безымянного пальца. У него есть мать, пять братьев и одна сестра, и все жаждут узнать о нем хоть что-нибудь. Мы почти перестали надеяться, что он еще жив. Писать в Эннис, штат Техас, на мое имя.

Альберт Д. Раст

(Из раздела «Пропавшие друзья» газеты «Христианский Юго-Запад», 3 февраля, 1881 года)　

Глава восьмая

Бенни Сильва. Огастин, Луизиана, 1987

Книги меня окрыляют. Мне снятся бесчисленные литературные сокровища, стоящие на высоких полках из красного дерева в библиотеке Госвуд-Гроува, и лестницы, уходящие в самое небо. Несколько дней подряд, вернувшись с работы из школы, где мне так и не удается достичь ощутимых подвижек в общении с моими учениками, я надеваю прорезиненные ботинки и устраиваю себе марш-бросок вдоль заветной тропы, пробираюсь сквозь заросли лагерстрема и иду к дому по поросшей мхом старой садовой дорожке. Подолгу стою на крыльце, точно ребенок перед рождественской витриной, и фантазирую, что было бы, если б я только могла добраться до этих книг.　

Лорен Айзли, которому я посвятила одну из любимейших своих университетских работ, писал: «Если в этом мире и есть волшебство, то оно сокрыто в воде», но я всегда считала, что на самом деле его стоит искать в книгах.　

Волшебство мне необходимо. Мне просто требуется чудо, суперсила. Прошло уже почти две недели, а все, чему я научила ребят за это время, — жевать дешевые бисквиты и спать на уроках. А еще тому, что, если они попытаются удрать до звонка, я встану у них на пути, так что нечего и пытаться. В результате они приноровились вообще не ходить на занятия. Не знаю, где их носит, но только не в моем классе. Стопка докладных о прогулах, написанных на одинаковых розовых бланках, становится в директорском кабинете все внушительней. Грандиозный план мистера Певото, задумавшего подарить школе новое дыхание, разбился вдребезги о привычный и неизменный уклад. Он напоминает мне одного персонажа из известного рассказа Айзли. Этот герой собирал на пляже морских звезд и выкидывал их в океан, одну за другой, а беспощадный прибой тем временем выносил на берег все новые и новые жертвы.　

Почти все книги, взятые мной для классного чтения, растащили, и я приноровилась ежедневно читать ученикам фрагменты «Скотного двора» вслух. И это в старших-то классах, когда нормальные дети уже спокойно справляются с самостоятельным чтением. Но они не возражают. Некоторые даже слушают, украдкой поглядывая на меня из-за сложенных рук, поникших голов и опущенных глаз.　

Ладжуны нет в числе моих слушателей. После нашей обнадеживающей встречи в кафе «Хрю-хрю и Ко-ко» она не пришла ни в понедельник, ни во вторник, ни в среду, и сегодня, в четверг, ее на уроке тоже нет. Словами не передать, как это меня расстраивает.　

Пока я читаю, из кабинета, расположенного напротив, доносятся нескончаемые крики — это учительница, заменяющая прежнюю химичку, пытается угомонить класс. Ее предшественница, с которой мы одновременно начали работать, уже успела уволиться под тем предлогом, что ей срочно надо возвращаться домой — у ее матери, дескать, обострилась волчанка. Химичка так быстро исчезла, точно ее никогда здесь и не было.　

А я все твержу себе, что не сдамся — и точка. Я обязательно проберусь в библиотеку Госвуд-Гроува. Может, мои ожидания чересчур высоки, но я никак не могу отделаться от мысли, что ребятам, которым в обычной жизни выбирать не приходится, стоило бы предоставить хоть какой-то выбор. А еще я хочу донести до них, что самый верный способ изменить окружающие тебя обстоятельства — это открыть хорошую книгу.　

Книжки стали моим спасательным плотом, который уносил меня в чудесные миры, когда мне было одиноко и когда мамы не было рядом. В те годы у меня было много трудностей: я ломала голову, почему папа не хочет со мной общаться, почему я, меняя одну школу за другой, со своими непослушными черными кудрями и оливковой кожей вечно оказывалась не такой, как все. Но книги внушили мне веру в то, что смышленые девочки, даже если общество их не принимает, все равно могут разгадывать тайны, спасать несчастных, ловить международных преступников, летать к далеким планетам на космических кораблях, брать в руки оружие, участвовать в битвах. Книги научили меня тому, что не все отцы понимают своих дочерей, а некоторые даже не пытаются этого сделать. Но вполне можно стать хорошим человеком, даже несмотря на это непонимание. Книги помогли мне почувствовать себя красивой, когда я такой себя не считала, ощутить в себе силу, когда меня душило бессилие.　

Книги сформировали меня как личность.　

И я хочу, чтобы то же случилось и с моими учениками. Чтобы эти одинокие, безучастные, неулыбчивые лица с равнодушными глазами, которые я вижу изо дня вдень, просветлели.　

Школьная библиотека для моих целей не годится даже на первое время. Детям не разрешается выносить из нее книги, потому что «им ничего нельзя доверить». Городская библиотека, когда-то построенная на деньги знаменитого филантропа Карнеги и расположенная в паре кварталов от школы, медленно приходит в запустение. Ну а самое добротное, современное, богатое хранилище книг, само собой, расположено в районе у озера, куда нам всем вход заказан.　

Надо понять, какие богатства таятся в Госвуд-Гроуве. Для этого я попросила у тренера Дэвиса бинокль, которым обычно пользуется комментатор во время соревнований. Он пожал плечами и пробубнил в ответ, что после уроков бинокль должен ему занести кто-то из учеников, но он может одолжить его только на один день, потому что завтра, в пятницу, состоится футбольный матч.　

Когда я слоняюсь по пустому классу, дожидаясь окончания последнего урока, в дверях появляются Малыш Рэй и худощавый мальчик с безупречно уложенными волосами. Его зовут Майкл, и он один из любимых прихвостней Рэя.　

— Мистер Раст. Мистер Дэйгр. Полагаю, тренер Дэвис попросил вас что-то мне передать?　

— Ага!　

— Да, мэм.　

Поскольку мальчишек сюда прислал тренер, они кажутся кроткими, как ягнята, и стараются демонстрировать хорошие манеры. Малыш Рэй извиняется, что они не сумели прийти раньше. Майкл кивает.　

— Ничего страшного. Я вам признательна за помощь. — Они не сводят глаз с ящика, в котором обычно лежат бисквиты, но я им ничего не предлагаю. Трудно поверить, что после бесконечных драк у доски и сквернословия эти двое могут вести себя вежливо. — Поблагодарите от меня тренера Дэвиса.　

— Хорошо, мэм! — говорит худышка Майкл, а Малыш Рэй протягивает мне бинокль.　

По пути к двери Малыш Рэй резко оборачивается с таким видом, будто ему вовсе не хочется задавать этот вопрос, но он должен знать правду — иначе никак:　

— А на кой вам бинокль?　

— Правильнее будет: «зачем», — поправляю я его. — Не забывай, ты в кабинете английского, тут надо говорить правильно!　

Майкл смотрит себе под ноги, пряча улыбку:　

— Вообще-то мы с Рэем уже в коридоре.　

Ну надо же! А этот парень совсем не глуп. И как ему удавалось это скрывать целых две недели?　

— Минуточку, — с улыбкой возражаю я. — Чисто теоретически моя территория тянется до середины коридора и захватывает ту его часть, где вы сейчас стоите. А вторая половина относится к кабинету химии.　

Малыш Рэй расплывается в улыбке, делает два огромных шага в сторону и оказывается на безопасной территории.　

— Так на кой вам бинокль?　

— А ты ответь хоть на один мой вопрос по тексту «Скотного двора» завтра на уроке — и я тебе все расскажу. Точнее, не все, а только зачем мне бинокль. — Попробовать стоит. Если удастся сладить с Малышом Рэем, я и к остальным найду подход. Он ведь в этой школьной социальной иерархии занимает далеко не последнее место. — Вопрос можешь выбрать любой, но отвечать надо будет полно. А не нести всякую ерунду, чтобы только всех повеселить.　

Я мечтаю о дне, когда в классе разгорится самая настоящая дискуссия. Как знать, может, это случится завтра!　

Малыш Рэй неодобрительно косится на меня:　

— Ладно, проехали.　

— Дай знать, если передумаешь.　

Они удаляются прочь по коридору, толкаясь и посмеиваясь с беспечностью щенят, спущенных с поводков.　

Я убираю свою добычу и жду четырех часов — официального времени учительской амнистии. Мне, биноклю и блокноту предстоит важная миссия, а кроме того, после нескольких особенно дождливых дней сегодня в четверть пятого тетя Сардж должна наконец приехать ко мне и залатать прореху у дымохода.　

Схватив ключи, я закидываю на плечо нагруженный рюкзак, отворачиваюсь от своего стола и вдруг вижу на пороге — кто бы мог подумать! — Бабушку Ти из «Хрю-хрю и Ко-ко» с коробкой из-под напитка «Маунтин-Дью». Вряд ли она заполнена именно им, потому что бабушка без особого труда ставит ее на мой стол. А потом протягивает мне листок, на котором что-то написано, и строго кивает на коробку, намекая, что разгрузить ее я должна сама.　

Мне не хватает духу отказаться, и я заглядываю внутрь. Оказывается, что та доверху набита бугристым печеньем, выложенным в несколько слоев, предусмотрительно разделенных листами вощеной бумаги.　

— Хватит деньги тратить на всякую магазинную ерунду, — объявляет она. — Вот тебе овсяное печенье с изюмом по рецепту бабушки Ти! Приготовить — проще простого. Стоит сущие гроши. Умеренно сладкое. Если ребенок так уж голоден, он его съест. Если не голоден — будет нос воротить. Только сахара много не клади. Хватит и чуточки. И не надо класть вместо изюма шоколадные капельки, если только печешь не на праздник! В классе пускай едят с изюмом! Тебе же нужно, чтобы голодным мальцам было чем перекусить? А излишества ни к чему. Вот в чем суть, — она протягивает листок. — Вот рецепт. Легко, дешево: овсянка, масло, мука, немного сахара, изюм, лежалые, коричневые бананы — до того перезрелые, чтобы мялись легко, как грязь, и пахли на всю кухню. Их можно взять почти что задаром в «Пиггли-Виггли», в самом дальнем углу овощного отдела. Вопросы есть?　

Я изумленно пялюсь в коробку. После очередного дня в школе в голове стучит, а чувствую я себя так, словно меня переехал экскурсионный автобус. Соображаю я тяжело, и не сразу нахожусь с ответом:　

— Да н-н-нет… хорошо…　

Это что же, я только что согласилась печь печенье для этого мелкого хулиганья?　

Бабушка Ти тычет в меня сучковатым пальцем и прикусывает губу, морщась, будто ей на язык попала капелька уксуса:　

— Я тебе принесла на первый раз, — она устремляет свой указующий перст на коробку. — А следующую порцию сама пеки. Я тебе не смогу без конца помогать! Старая я уже. Колени болят. Спина ноет от артрита. Ноги еле держат. Правда, разум еще остался, но иногда и он меня покидает. Годы уже не те. Я больная старуха, что с меня взять.　

— Хорошо… ладно. Честное слово, я очень тронута! — к горлу подкатывает ком, а глаза начинает жечь от слез. На меня совершенно внезапно накатывает целая буря эмоций. А ведь я не из тех, кого легко растрогать. Точнее сказать, я почти никогда не плачу. Когда растешь под чужой крышей, учишься быть обходительной и сдержанной, чтобы никому не доставлять лишних хлопот.　

Я с трудом сглатываю. «Бенни, да что с тобой такое? А ну прекрати!»　

— Простите, что доставила вам неудобства.　

— Пф! Да какие уж тут неудобства! — фыркнув, отмахивается Бабушка Ти.　

С преувеличенной старательностью я закрываю коробку:　

— Нет, правда, я очень вам благодарна! И дети будут благодарны!　

— Ну что ж, тогда ладно, — и она устремляется к двери так же неожиданно, как появилась тут. — Прекращай их кормить покупными сладостями. Им же только того и надо! Обдерут подчистую, как липку, вот увидишь. Уж я-то знаю. Я преподавала в воскресной школе дольше, чем ты ходишь по этой земле! Мой покойный муж шестьдесят девять лет руководил хором, прежде чем отправился в вечность. Днем в ресторане работал, а вечерами и по воскресеньям музыкой занимался. Детям совсем не на пользу, когда их балуют. Хочешь пирожное с кремом из магазина в красивой коробочке? Ну так иди подстриги траву, прополи грядку, помой кому-нибудь окна, подработай за кассой в магазине — потрудись немного и купи его на свои деньги. Бесплатно ты сможешь съесть — если только и впрямь голоден — только одно овсяное печенье. И то лишь для того, чтобы башка от голода не болела. Чтобы мог учиться. Раз можешь весь день просиживать на школьной скамье, а не горбатиться где-то, то, считай, тебе повезло. Это благословение небес и большая удача. Детям бы ценить ее, как ценили мы в свое время, — она идет к двери и ворчит на ходу: — Но нет же, все избаловались этими покупными пирожными.　

Жалею, что не записала всю эту речь — от первого до последнего слова — на диктофон. Или, еще лучше, на видеокассету. Я бы включала ее детям раз за разом, снова и снова, пока что-нибудь бы не изменилось.　

— Бабушка Ти? — окликаю я ее у самого порога.　

— А? — отзывается она, сбавив шаг и снова поджав губы.　

— Вы не подумали о том, чтобы все-таки прийти ко мне на урок и пообщаться с ребятами? Им было быочень полезно услышать вашу историю.　

Но она снова отмахивается от моего предложения, точно от огромной назойливой мухи:　

— Золотце, да нечего мне им рассказывать, — с этими словами она скрывается в коридоре, оставив меня наедине с овсяно-банановым печеньем, присыпанным какао. Впрочем, всего несколько минут назад у меня и этого не было. Так что хоть какой-то плюс.　

А еще я опаздываю на встречу с чудо-женщиной, обещавшей починить мне крышу. Я прячу печенье в «бисквитный сейф» — он же верхний ящик стола, — запираю его и пулей выскакиваю из школы.　

Когда я подъезжаю к дому, тетя Сардж уже сидит на крыше. К крыльцу приставлена лестница, и я тоже влезаю по ней и останавливаюсь на верхней ступеньке, схватившись для устойчивости за край крыши — теперь он на уровне моих брючных карманов. Я приветствую Сардж и извиняюсь за опоздание.　

— Да не беда, — бормочет она в ответ, зажав зубами гвоздь, точно сигарету. — Вы мне тут все равно ни к чему. Вся работа — снаружи.　

Еще несколько мгновений я стою вот так на лестнице и с немалым восторгом наблюдаю за тем, как она вынимает гвоздь изо рта и вгоняет его в черепицу четырьмя точными ударами молотка. Рядом с ней лежит пакетик с запасными фрагментами черепицы, и это немного меня тревожит. Выходит, одного просмаливания недостаточно. Получается, ремонт может оказаться дороже, чем мы договаривались.　

Я пытаюсь закинуть колено на крышу, но лестница опасно пошатывается подо мной. По счастью, сегодня день стирки, и я загодя надела старые-престарые рабочие штаны, которым все равно давно пора на помойку. Наконец я перебираюсь на крышу с грациозностью морского котика, пытающегося вскарабкаться на циркового пони.　

Сардж бросает на меня встревоженный взгляд:　

— Если у вас есть другие дела, делайте их спокойно. Я тут сама прекрасно справлюсь, — ее голос звучит так, будто она хочет защитить свою территорию. Может, у всех военных так — последствия адаптации к непростым условиям работы.　

Я задумываюсь о своих учениках. А вдруг и их презрение ко мне не имеет под собой ничего личного? Внезапно мелькнувшая мысль кажется соблазнительной и, что уж там, немного бунтарской. Мне вечно кажется, что поведение окружающих — это реакция на мои поступки, и я напрочь забываю о том, что тут может и не быть никакой связи.　

— После меня ничего протекать не будет, — заверяет Сардж. — Я свое дело знаю.　

— Ни секунды в этом не сомневаюсь. Да и потом, сама я понятия не имею, как чинить крышу. Худо-бедно умею под нею жить — но на этом все. — Я проползаю немного и сажусь недалеко от края. Крыша оказывается на удивление крутой. А еще она выше, чем я думала. Отсюда просматривается все кладбище, сад и поле за ним. Вид, надо сказать, живописный. — Интересно, если я понаблюдаю за тем, что и как вы делаете, может, в следующий раз смогу справиться сама? Но вообще-то мне казалось, что надо будет просто смазать крышу битумом — и все.　

— Выяснилось, что этого мало. Если вы, конечно, не хотите, чтобы все опять потекло.　

— Нет, что вы! Разумеется, нет, но…　

— Если хотите, чтобы работу сделали тяп-ляп, это не ко мне, — Сардж садится на корточки, откидывает голову назад и, сощурившись, смотрит на меня. — А если и без того есть о чем потолковать, — она крутит в руках молоток — легко, точно это пластмассовая вилка, — то ни к чему ходить вокруг да около. Хотите что-то мне сказать — выкладывайте. Такой уж я человек. Другим это не нравится, но это их проблемы, — говорит она и резко кивает, что придает ее словам вес. Мне тут же вспоминается Ладжуна. Видимо, твердость характера — это их семейная черта.　

— Дело в деньгах, — отвечаю я. Она права — когда называешь вещи своими именами, сразу становится легче. Я киваю на гвозди, черепицу и так далее. — Мне это все не по карману. Я думала, мы залатаем крышу на первое время, а потом я свяжусь с хозяином дома, — продолжаю я. Впрочем, не факт, что это случится быстро. Искать Натана Госсетта — все равно что гоняться за призраком. Я попыталась связаться с двумя его дядями через конторы «Торгового дома Госсеттов». Но там предвзято относятся к звонкам от работников школы — привыкли к тому, что обычно они заканчиваются выпрашиванием грантов, пожертвований и спонсорских вложений.　

Сардж кивает и возвращается к работе:　

— Об этом я уже позаботилась.　

— Я против того, чтобы вы работали задаром.　

— Я уже поговорила с хозяином дома и вытребовала с него деньги.　

— Что?! С кем?! С Натаном Госсеттом?　

— Именно.　

— Вы говорили с Натаном Госсеттом? Сегодня? Он в городе? — радостно переспрашиваю я. Новость меня обнадеживает, и сердце в груди начинает биться чаще. — Я все пытаюсь с ним связаться через дядюшек, но в конторе «Торгового дома» со мной разговаривать не хотят — и так всю неделю!　

— Уж поверьте, Уилл и Мэнфорд Госсетты даже разговаривать с вами не станут — вы для них слишком бедны. — Летний воздух неожиданно пронизывает меня холодом. Сардж поспешно добавляет, немного смягчившись: — Натан по сравнению с ними не такой уж и мерзавец. Он вообще все эти… госсеттские штучки не слишком жалует.　

— А где мне его найти, не подскажете?　

— Сейчас не стоит. Я же вам уже сказала: с крышей вопрос улажен.　

— А вы его где встретили? — Новость о крыше, конечно, радует, но хозяин дома — владелец библиотеки! — мне тоже нужен.　

— На фермерском рынке пересеклись. Он туда приезжает по четвергам, с утра пораньше. Привозит креветки, которые наловил на своей лодке. Дядя Гэйбл их продает.　

— Каждый четверг? — уточняю я. Наконец хоть какие-то новости! — А если я подъеду туда на следующей неделе, я смогу его найти? Поговорить с ним?　

— Наверное… вполне возможно, — Сардж забивает гвоздь, выуживает из коробки следующий и единственным метким движением вгоняет в черепицу и его.　

Тук, тук, тук, бам.　

Эхо ударов разносится над кладбищем и полем. Туда же устремляются мой взгляд и мысли.　

Тишина возвращает меня к реальности. Когда я поворачиваюсь к тете Сардж, ловлю на себе ее взгляд.　

— Мой вам совет… оставьте все как есть. Чем реже его тревожить, тем меньше он будет думать о том, как бы выставить вас за порог. Наслаждайтесь крышей без дыр. Залягте на дно. — Она возвращается к работе. — И если что — обращайтесь.　

— Спасибо, — с чувством благодарю я ее, нисколько не кривя душой. — Но, если честно, я буду немного скучать по каплям с потолка и ведру! Я уже приноровилась точно определять, когда оно переполнится!　

Сардж достает новый гвоздь, и два лишних выскакивают из коробки и катятся ко мне. Я ловлю их и возвращаю на место.　

— Он вам не даст денег на… на что вы там собираете. У Госсеттов есть негласный закон — все подобные просьбы проходят через отдел по связям с общественностью их «Торгового дома», — и снова в ее голосе слышатся металлические нотки.　

— Да, я об этом наслышана. Но деньги мне не нужны, — только книги. Книги, запертые в покинутом доме, погибающие в нем. Книги, которые, кажется, никому не нужны и которым необходим новый дом. А еще любовь. Я бы рассказала обо всем этом тете Сардж, вот только боюсь, как бы кто не предупредил Натана Госсетта обо мне. Внезапное нападение — залог победы. — Я просто хочу с ним поговорить.　

— Да пожалуйста, — говорит она таким тоном, будто за этой фразой должно еще следовать «если жить надоело», а потом прибивает очередной кусочек черепицы. — Мне надо поскорее заканчивать. Сегодня еще за детьми смотреть, пока их мать будет на работе.　

Тук, тук, тук, бам.

— Как они, не поправились?　

— Наоборот: все друг от друга перезаражались.　

— Какой кошмар! Да еще в начале учебного года… — я отодвигаюсь немного к краю крыши, чтобы показать ей, что сейчас уйду и дам ей спокойно поработать. Мне еще нужно совершить засветло марш-бросок к библиотеке, а теперь, когда наконец появилась хоть какая-то завязка с Натаном Госсеттом, меня переполняет воодушевление. — Кстати, если уж мы об этом заговорили: Ладжуны всю неделю нет на моих занятиях. Она не заболела?　

— Точно не знаю. — Судя по тону Сардж, я затронула тревожную тему. — Мама Ладжуны — жена моего двоюродного брата. Точнее сказать, бывшая. У нее трое детей от двух разных отцов, и это не считая Ладжуны, рожденной от моего двоюродного брата, с которым они встречались еще в школе. Если малыши заболевают, то их не отправляют к няне. Наверное, Ладжуна сидит с ними дома.　

Меня тут же охватывает тревога:　

— Но это неправильно, что она пропускает занятия в школе, чтобы быть детям нянькой! — мне вспомнился уголок книги «Скотный двор», который торчал у нее из заднего кармана. — Она же такая умная девочка! И сейчас самое начало учебного года, а значит, она будет все больше и больше отставать!　

Тетя Сардж косится на меня, снова опускает голову и проворно забивает новый гвоздь.　

— Все вы, люди, одинаковые, — бормочет она себе под нос, но так, чтобы я слышала. А потом добавляет чуть громче: — А вы вообще замечали, что многие дети не получают того, чего заслуживают? Мама Ладжуны зарабатывает три доллара тридцать пять центов в час, подметая полы и драя туалеты в конторе «Торгового дома Госсеттов». Этого не хватает даже на еду и кров! Думаете, Ладжуна вкалывает в «Хрю-хрю и Ко-ко», чтобы заработать себе на кино да попкорн? Она помогает маме платить аренду. Папочек давно след простыл. И здесь такое на каждом шагу. Черные детишки и белые вырастают в тяжелых условиях, а потом сами себе портят жизнь. Девчонки рано беременеют, потому что ищут того, что им недодали дома, и в итоге оказываются одни с детьми на руках. Уверена, там, откуда вы приехали, все по-другому, но тут у детей такая судьба.　

Щеки у меня горят, а внутри все сжимается:　

— Вы же понятия не имеете, откуда я приехала! Я куда лучше, чем вам кажется, понимаю все то, с чем сталкиваются эти дети.　

Однако произнося эту тираду, я невольно вспоминаю о маминой истории, которая пробуждает застарелую боль и давние обиды, разделяющие нас вот уже больше десяти лет. Неприятно в этом признаваться даже самой себе, но истина в том, что мама обрекла нас обеих на такую жизнь ровно потому, что выросла в семье, похожей на многие здешние семьи: отсутствие денег на колледж, ноль ожиданий, никакой мотивации, невнимание, насилие, родители, погрязшие в пагубных страстях, которым даже переезды с места на место нельзя толком доверить. Мама однажды увидела объявление о наборе стюардесс. Она наслушалась про них по телевизору и вбила себе в голову, что жить так, как они, — и весело, и приятно. Собрав рюкзак, она и рванула из загибающегося промышленного городка на виргинских холмах аж в Норфолк, где сумела уговорить работодателей взять ее на работу.　

Тот мир, в котором она меня растила, и тот, который знала сама, разделяли несколько световых лет. Все наши обиды и ошибки, мои собственные раны и шрамы, плотная пелена боли, в которую я стараюсь лишний раз не всматриваться, — все это долгих двадцать семь лет заслоняло меня от этой истины. Но больше от нее невозможно прятаться.　

Моя мать перекроила свою судьбу. И мою тоже.　

Сардж устремляет на меня неодобрительный взгляд:　

— Я по вашим рассказам сужу, только и всего.　

— Ах да, мы же с вами столько задушевных бесед провели, — саркастически подмечаю я. — Вы всё обо мне знаете! — Я ползу к краю крыши. С меня довольно! Пусть прибережет свои дерьмовые замечания для кого-нибудь еще. Пусть подавится ими!　

Я-то знаю, что судьбу можно поменять. Я видела это своими глазами.

Под ритмичный стук молотка свешиваю ногу с крыши, нащупываю лестницу и осторожно спускаюсь на влажную траву. Затем захожу в дом, надеваю ботинки на резиновой подошве, забираю из машины планшет для бумаг и бинокль и иду в дальний конец двора.　

— Дом не заперт, — бросаю я вполоборота. — Можете зайти внутрь, если понадобится. Перед отъездом сами его закройте.　

Не знаю почему, но мой уход производит на нее впечатление, и она даже прерывает работу. Кусочек черепицы подскакивает у ее ног.　

— И куда вы идете со всем этим арсеналом? — она кивает на планшет и бинокль с таким видом, точно недавней размолвки и не было.　

— На птичек смотреть, — огрызаюсь я и шагаю дальше.　

— Только осторожнее, на кораллового аспида не наткнитесь, — кричит она вслед. — А то у них там гнездовье.　

По спине пробегает холодок, но поддаваться страху я не намерена. Не боюсь я никаких аспидов! Тоже мне, нашли, чем запугивать. К тому же я уже много раз забиралась в Госвуд-Гроув и ни разу там ни одной змеи не видела.　

Но тут в памяти всплывают бесчисленные истории, которые мне часто доводилось слышать в школе. Истории о прорубях, затонувших рисовых полях, курятниках, болотных лодках, страшной темени под крыльцом… и змеях. Память нашептывает строки стишка, который написал один парнишка из пригорода в ответ на вопрос, какой самый важный урок он вынес из нашего ежедневного чтения «Скотного двора».　

«Как отличить ядовитого аспида от безобидного ужика», — написал он. А дальше следовал стишок:

За красным — черный — пускай живет.

За красным — желтый — бей, вдруг куснет!

Эти сведения не имели никакого отношения к тексту, который мы читали, но сейчас они мне точно не помешают, потому что с одолженным биноклем в руках я уже несусь на всех парах в Госвуд-Гроув. Надеюсь, что даже через окно я смогу разглядеть названия на драгоценных корешках не читанных книг, которыми заставлены все стены, от пола до потолка.　

А потом в компании тренерского бинокля и мистера Планшета я составлю список всего необходимого.

Глава девятая 　

Ханни Госсетт. Луизиана, 1875　

Я всматриваюсь в ночь и в глубокие бескрайние темные воды, освещенные только луной и корабельными фонарями. Желто-белое мерцание. Свет и мрак. Представляю, что я уже дома, в безопасности, но на самом деле вода неумолимо приближает меня к беде. Надо бы вернуться в убежище и поспать, но, вглядываясь в черную гладь реки, я думаю лишь об одном: о моем прошлом путешествии на таком же пакетботе. А случилось это тогда, когда масса Госсетт собрал некоторых из нас и отправил с Джепом Лоучем в Техас, где мы могли бы спрятаться от янки. Нас приковали друг к другу цепями, многие вообще не умели плавать, и мы все прекрасно понимали, что будет, если наше битком набитое судно налетит на отмель или пробьет себе чем-нибудь дно.　

Помню, матушка плакала и молила: «Снимите цепи с детишек! Пожалуйста! Снимите цепи…»　

Я чувствую ее присутствие и прошу дать мне сил, подсказать: правильное ли решение я приняла, когда увидела, как два больших ящика грузят на корабль, и услышала доносящиеся из них стоны? Рядом царила суета: люди возились со скотиной, которую еще не успели завести на борт, — двумя упряжками гнедых мулов, брыкающихся, упрямых, кусающихся и недовольно мычащих.　

Грузчиков было всего трое. А животных — четыре.　

Я поставила на землю пустой ящик, спрятала медальон мисси поглубже в карман, кинулась к последнему мулу, схватила его за поводья и отвела на корабль, да так там и осталась. Спряталась я между двумя огромными, вдвое выше человеческого роста, тюками хлопка и молила небеса о том, чтобы они не погребли меня заживо.　

И небеса меня пока хранят.　

— Мама… — срывается у меня с губ тихий шепот.　

— А ну цыц! — Кто-то хватает меня за руку и оттаскивает в сторону от бортика. — Ишь расшумелся! Нас за борт выкинут, если не замолчишь!　

Парнишка по имени Гас Мак-Клатчи пытается оттащить меня от перил. Ему на вид лет двенадцать-четырнадцать. Это маленький белокожий оборванец, чьи предки были родом из Великобритании, живущий в одном из заболоченных поселений у реки. Он до того худой, что без труда пробирается между тюками с хлопком и прячется там, как и я. «Звезда Дженеси» загружена под завязку — и вещами пассажиров, и скотом, и людьми. Это старое, ветхое суденышко, проседающее под тяжестью груза так сильно, что нет-нет да и заденет дном отмель. «Звезда» движется вверх по реке тяжело и медленно, а мимо, истошно сигналя, то и дело проносятся лодки попроворнее — да так быстро, что кажется, будто мы и вовсе стоим на якоре.　

В числе пассажиров — в основном те, кому едва-едва хватило денег на билет. Ночуют они прямо под открытым небом — с грузом, коровами и лошадьми. Из труб кораблей, проплывающих мимо, вылетают облака пепла и золы, и мы молим бога, чтобы хлопок не воспламенился.　

С котельной соседствует всего несколько кают — для тех, кому хватило денег на билет подороже. Мисси Лавиния с Джуно-Джейн — если они, конечно, живы — наверняка заняли одну из этих комнаток. Вот только узнать это наверняка невозможно. В течение дня мне еще удается смешиваться с толпой грузчиков, состоящей из темнокожих мужчин, но в каюты мне вход заказан.　

А вот у Гаса все с точностью до наоборот. Он белый, и грузчиком ему не прикинуться, а еще у него нет билета, который можно было бы показать, если тебя вдруг сцапают. Ночами он бродит по судну. Гас — воришка, а воровать — грех, но сейчас больше некому меня научить, как вести себя на борту. Мы с ним совсем не друзья. Мне пришлось отдать ему монетку из кошелька мисси Лавинии, чтобы он разрешил и мне прятаться среди хлопка. И все-таки мы помогаем друг другу. И оба знаем, что если нас поймают, то швырнут за борт и гребное колесо перемелет нас заживо. Гас такое уже видел собственными глазами.　

— Тихо, тебе говорят! — шипит он и тащит меня обратно в убежище. — Совсем, что ли, башкой повредился?　

— Мне надо было по нужде, — говорю я в ответ. Если Гас решит, что из-за моей глупости его самого поймают, он мигом от меня избавится.　

— Ну на горшок бы сходил! А то гляди что удумал: стоять у всех на виду и по сторонам пялиться! — продолжает ворчать Гас. — Если свалишься за борт и утонешь, некому будет днем расхаживать по кораблю под видом рабочего, смекаешь? Вот зачем ты мне нужен, а так-то плевал я на тебя с высокой колокольни! Но мне надо, чтобы кто-нибудь мне приносил жратву! У меня это… растущий организм! Не люблю, понимаешь ли, когда живот урчит с голодухи!　

— Про горшок я не подумал, — отвечаю я. «Горшком» мы называем старое ведро, украденное Гасом и поставленное среди тюков хлопка чуть поодаль от нашего убежища. Мы его оснастили всем необходимым — как самый настоящий дом. Гас и вовсе зовет его «дворцом». Дворец для худышек. Тут приходится норы рыть, как каким-нибудь крысам! Я даже обустроила тайничок для ридикюля мисси. Надеюсь, Гас его не найдет, пока меня не будет. Он догадывается, что у меня есть какие-то тайны.　

Но мне придется все ему выложить. Мы плывем на этой посудине уже почти два дня, а я так ничего и не нашла. Мне нужна помощь ловкого воришки, и чем дольше я медлю, тем выше вероятность того, что с мисси Лавинией и Джуно-Джейн произойдет что-нибудь страшное. Может статься, они уже мертвы. А может, что еще хуже, мечтают о смерти. Есть вещи куда страшнее, чем гибель. Тот, кто был рабом, знает, что удел мертвеца не худший.　

Но чтобы заручиться помощью Гаса, надо рассказать ему все как есть. Или почти все.　

И, возможно, потратить еще один доллар.　

Наконец мы благополучно возвращаемся в наше хлопковое убежище. Гас устраивается на своей лежанке. Он все еще ворчит что-то себе под нос — очень уж он недоволен, что пришлось меня искать.　

Я поворачиваюсь на бок, потом на живот, чтобы удобнее было разговаривать шепотом, но, судя по запаху, он улегся ногами ко мне.　

— Гас, мне надо тебе кое-что рассказать.　

— Сплю я, — раздраженно отмахивается он.　

— Только пообещай, что больше об этом ни одна живая душа не узнает.　

— Нет у меня времени на твои россказни! — осаживает он меня. — Шуму от тебя больше, чем от целого стада двухголовых козлов, вот что!　

— Пообещай мне, что будешь молчать, Гас. А если сделаешь, что я прошу, заработаешь еще один доллар. Тебе деньги не помешают, когда ты сойдешь с корабля, — на деле Гас вовсе не такой уж и несговорчивый, каким пытается показаться. Он напуган не меньше моего.　

Я сглатываю ком в горле и рассказываю ему, как Джуно-Джейн и мисси скрылись за дверью и пропали, как я видела два ящика, которые загружали на борт, слышала, как в них кто-то стонет и как рабочий упомянул про собак, но потом в грязь вылетел медальон мисси. О том, что на самом деле я девушка, вырядившаяся в мужскую рубашку и брюки, я решаю промолчать, не рассказываю и про то, что в детстве я прислуживала мисси. Мне кажется, что это уже как-то слишком. Да и потом, ни к чему Гасу эти подробности.　

Парень вскакивает. Он выглядывает из нашего убежища, разворачивается и снова устраивается неподалеку.　

— Ну это еще ничего не значит. Почем ты знаешь, может, их обокрали, укокошили и спрятали в конторе, которую охранял тот одноглазый малый и Мозес по приказу этого, как бишь его… Уошбекона?　

— Уошберна. Но ящики были очень тяжелые.　

— Ну, может, они обчистили этих дамочек подчистую и все эти вещи по ящикам попрятали, — предполагает он, а я все сильнее убеждаюсь, что Гас знает об этих злодеях куда больше, чем я.　

— Я своими ушами слышал, что в ящике кто-то двигается. И стонет.　

— Ну ты же говорил, что внутри щенки. Так почему ты уверен, что это не они?　

— Уж собаку я на слух всегда узнаю. Всю жизнь их боюсь. И всегда чувствую, когда они рядом. Чую их. В ящиках точно не собаки, это как пить дать.

— А чего это ты собак боишься? — Гас сплевывает в груды хлопка. — Собака — отличный помощник. С ней не так одиноко. Она может принести тебе подстреленную белку, утку или гуся. Схватить опоссума, из которого можно состряпать ужин. Собак все любят!　

— В ящиках точно были мисси Лавиния и Джуно-Джейн!　

— И что же теперь делать?　

— Ты же вор и можешь пробраться куда угодно! Сбегай в отсек, где котельная. Сегодня же. Погляди, нет ли кого похожего в каютах или в пассажирском салоне.　

— Да ни за что! — Гас отползает от меня подальше.　

— Я доллар тебе за это отдам. Целый доллар!　

— На такое я и ради доллара не пойду! У меня и своих забот куча, чтобы еще и с твоими возиться! Сам выпутывайся. Первое правило на реке — не утонуть. Если тебя поймают среди пассажиров первого класса, то мигом застрелят и швырнут за борт. Хочешь моего совета? Не лезь в чужие дела. Дольше проживешь. Девицы эти сами должны были думать, во что впутываются! Вот что я думаю! Не твое это дело.　

Я медлю, прежде чем ответить. Эту сделку с Гасом надо проворачивать не спеша, осторожно, будто штопаешь тонкую ткань так, чтобы потом не было видно шва.　

— Что ж, правда твоя. Насчет мисси Лавинии так и вовсе в яблочко. С ней просто сладу нет. Думает, что стоит ей только пальчиком поманить, и весь свет ринется исполнять любую ее прихоть! Избалована с самой колыбели.　

— Ну так оставь ее в покое. Что тебе с того?　

— Но Джуно-Джейн-то ребенок, — шепчу я, будто пытаясь убедить в этом себя, а вовсе не его. — Совсем еще девочка, даже платье на ней короткое. А мисси сыграла с ней злую шутку. Нельзя так с детьми поступать. Она же еще несмышленая!　

— Не слышу, что ты там бормочешь. Я спать хочу.　

— Судного дня никому не избежать. Однажды, пусть и не сегодня, он настанет. И уж не знаю, что я скажу, когда окажусь перед Престолом Всевышнего и когда он спросит: «Как же ты, Ханни, допустил такую беду, если мог ее остановить?» — Гасу я сказала, что меня зовут Ханни — сокращенно от мужского имени Ханнибал.　

— А я в бога не верю.　

— У нее мама — креолка. Темнокожая ведьма из Нового Орлеана. Не слыхал о них? Они насылают злые чары и вообще всякое творят!　

— Так если эта твоя Джуно-Джейн — ведьмина дочка, что ж она не выберется из ящика? Не просочится в замочную скважину?　

— Так кто ж ее знает, может, и просочится. Может, она нас сейчас подслушивает, может, следит за каждым нашим словом. Может, проверяет, захотим мы ей помочь или нет. А после смерти она станет призраком. Злым призраком, который нам с тобой проходу не даст! Призраки ведьм — самые страшные из всех!　

— А н-ну к-к-кончай… к-к-кончай сказки рассказывать! Жуть!　

— Так вот, этот призрак с ума нас сведет! Уж ведьмы это умеют, поверь мне. Я своими глазами видел. Не будет тебе покоя, ежели они на тебя обозлились. Как схватят тебя за шею ледяными своими пальцами, да как…　

— Я ухожу! — Гас вскакивает, да так резко, что маленькая веточка, затесавшаяся среди тюков хлопка, царапает его, и он отпускает шепотом несколько ругательств. — Нечего меня своими страшилками потчевать! Я пошел! А ты пока доллар готовь!　

— Когда вернешься, он тебя будет ждать! — Боже, надеюсь, я не обрекла его на ту же участь, какую уготовила мисси для Джуно-Джейн. — Но будь осторожен, Гас, хорошо?　

— Да к чему мне твои осторожности, — ворчит он. — Ерунда это все, вот что.　

Он уходит, а я остаюсь ждать. И надеяться.　

Я вздрагиваю при малейшем звуке. И только перед самым рассветом слышу наконец рядом шорох.　

— Гас? — шепотом зову я.　

— Что Гас? Гас уже за бортом! — Но по голосу я слышу, что он в хорошем настроении. Он жует печенье, видимо, украденное из чьей-то каюты. Протягивает мне кусочек. Печенье вкусное, а вот новости совсем не радуют.　

— Нету там никого, — сообщает он. — Я везде искал и, уж поверь, старался — и ничего. Повезло еще, что никто не проснулся и не стал палить. Но одно я тебе скажу точно: я уже знаю, кого обчищу вечером накануне высадки в Техасе. Когда эти богатенькие пассажиры проснутся и увидят, что их часики с бумажниками и драгоценностями пропали, меня уже ищи-свищи!　

— И все же будь осторожнее с этим. Дело опасное. — Но наклонности Гаса меня сейчас меньше всего тревожат. — Сам посуди: два больших ящика не могут просто так взять и исчезнуть! Да и две девушки…　

— Ты сказал, одна из них — наполовину ведьма. Может, она нарочно исчезла? Ты об этом подумал? Улетучилась и вторую с собой прихватила! Так они из ящика и сбежали! Уж ведьме такое провернуть — раз плюнуть! — На руку мне падают капельки слюны и крошки печенья. — Думаю, так все и было! Ну а как еще, сам посуди!　

Я смахиваю крошки, откидываюсь на мягкий хлопок и пытаюсь сосредоточиться.　

— Они должны быть где-то неподалеку.　

— Если их за борт швырнули, то они, поди, давно уж на дне лежат, далеко-далеко отсюда, — Гас протягивает мне еще кусочек, но я отталкиваю его руку.　

— Не говори так! — внутри у меня все сжимается, а к горлу подкатывает ком.　

— А что тут такого? Это ж просто факт, — Гас облизывает пальцы. Даже страшно подумать, где они успели побывать с тех пор, когда он в последний раз мыл их с мылом. — Надо вздремнуть, — говорит он и поудобнее устраивается на своей лежанке. — Накопить силенок. А то скоро уже из Миссисипи войдем в Ред-Ривер, а там уж недалеко и до озера Каддо с Техасом. Техас — это, скажу я тебе, место что надо. Поговаривают, там столько скота после войны бегает по улицам, что всякому впору обогатиться в два счета! Только и надо, что собрать скотину в стадо. Это-то я и хочу провернуть. Гас Мак-Клатчи будет несметно богат, помяни мое слово! Дайте мне только коня да одежку поприличнее — и я вам всю животину переловлю…　

Я стараюсь расслабить мышцы и, особо не вслушиваясь в речи Гаса, гадаю, где же могут прятать мисси и Джуно-Джейн. Мне не хочется представлять, как ящики с ними бросают за борт, как сквозь щели начинает просачиваться вода, как они медленно тонут…　

Гас пинает меня:　

— Ты меня слушаешь?　

— Задумался немного.　

— Так вот, о чем я тебе толкую, — сонно и неспешно продолжает он. — Вот было бы славно, если б ты поехал в Техас со мной! А что! Стал бы пастухом для стада, которое я соберу! Мы с тобой столько деньжищ заработаем, а потом…　

— У меня дом есть, — перебиваю я его. — И меня люди ждут в Госвуд-Гроуве.

— Людям верить нельзя, — странным глухим голосом произносит он и заходится в приступе кашля, чтобы скрыть этот тон, но я чувствую, что ударила его по больному. Однако извинений не приношу. За что мне извиняться перед белым мальчишкой?　

— Нет на свете такого места, где я мог бы разбогатеть, бегая за коровами, — отвечаю я. Эти слова срываются с губ сами собой, против моей воли. — Это невозможно.　

— В Техасе — возможно!　

— Даже там — нет.　

— Еще как возможно, главное — захотеть!　

— Гас, я черный. И по гроб жизни им останусь. Ну кто мне позволит сколотить состояние? Если мне как издольщику удастся урвать себе кусок земли, буду трудиться на нем. Вот чего от меня ждут.　

— Порой ожидания стоит обмануть. Мне так папаша однажды сказал.　

— У тебя есть отец?　

— Не совсем.　

Какое-то время мы оба сидим молча. Я плыву по реке собственных мыслей и пытаюсь понять: чего же я хочу? Пытаюсь представить картины жизни в техасской глуши. А может, и севернее — близ города Вашингтон, в Канаде или в Огайо, с теми, кто по Подземной железной дороге сбежал от своих хозяев много лет назад, задолго до того, как солдаты утопили страну в крови, а федералы сообщили нам, что отныне мы никому не принадлежим и ни дня в своей жизни больше не будем рабами.　

Но я все же кое-чему принадлежу. Принадлежу ферме издольщиков, Джейсону, Джону и Тати. Земле, которую нужно возделывать и пропалывать, урожаю, который предстоит собрать. Почве, поту, крови.　

Я ведь другой жизни и не знаю. А как представить то, чего не видел?

Может, потому-то всякий раз, когда матушка зовет меня во сне, я просыпаюсь в отчаянии и холодном поту. Я боюсь этой огромной неизвестности. Всего того, чего я не знаю. Того, что никогда не увижу.　

— Гас? — вполголоса зову я. Как знать, может, он уже спит?　

— Чего тебе? — позевывая, отзывается он.　

— Ты пойми: я вовсе не на тебя злюсь. Есть свои причины.　

— Да знаю я.　

— Спасибо, что согласился поискать мисси и Джуно-Джейн. Доллар я тебе отдам.　

— Да не надо. Я уже печенье себе за труды прихватил. Хватит и этого. Надеюсь, они и впрямь живы, девчонки твои.　

— Я тоже.　

— Не больно-то хочется, чтобы их призраки потом за мной гонялись, — вот я к чему.　

— Думаю, обойдется.　

Мы снова замолкаем.　

— Гас? — наконец зову я.　

— Я сплю.　

— Ну ладно.　

— Чего надо-то? Уж договаривай, раз начал.　

Я прикусываю губу. Собираюсь с духом, чтобы произнести слова, последствия которых предугадать невозможно, — как нельзя заранее знать, куда унесет течением листик, если его бросить в реку.　

— Окажешь мне одну услугу, когда доберешься до Техаса? Пока будешь ходить по округе да выискивать одичавший скот.　

— Смотря какую.　

— Куда бы ты ни пошел, с кем бы ни заговорил — а уж я знаю, поболтать ты любитель! — поспрашивай народ, не знают ли они кого-нибудь из цветных по фамилии Госсетт или Лоуч. А если отыщешь их, поинтересуйся, не ищут ли они кого по имени Ханни. И если тебе ответят, дескать, да, ищут, скажи, что Ханни живет там же, где и прежде, — в Госвуд-Гроуве. Как и всегда.　

В горле с неуклюжестью только что вылупившегося птенчика затрепетала надежда. Я стараюсь загасить эти проблески. Лучше не давать им разгораться попусту — во всяком случае, пока.　

— Возможно, где-то там мои люди. В Техасе и на севере Луизианы. Мы все носим на шее по три синих стеклянных бусины на веревочке. Бабушкины бусины. Из самой Африки. Я их тебе покажу днем.　

— Ладно, поспрашивать я, пожалуй, смогу. Если не забуду.　

— Буду очень тебе благодарен.　

— И все-таки в жизни не слышал ничего печальней, чем те три слова.　

— Какие?　

— Которые ты сказал в самом конце, — Гас сонно причмокивает губами, а я тщетно пытаюсь вспомнить, что же я такое сказала. Наконец он сам мне напоминает: — «Как и всегда». Самые жуткие слова на свете.　

Мы оба затихаем и погружаемся в сон. А просыпаемся с первыми лучами солнца, разлившимися над хлопковыми тюками. Мы одновременно открываем глаза, садимся и обмениваемся встревоженными взглядами. Не слышно ни гула двигателя, ни рева винта. Тюки хлопка над нами содрогаются. Мы испуганно садимся на корточки.　

Именно этого мы и боимся больше всего — если не считать пожара. Боимся, что хлопок не повезут до самого Техаса, ведь обычно его собирают как раз в Техасе и на юге Луизианы, а потом везут на север, на хлопкопрядильные фабрики. А значит, где-то в окрестностях Техаса тюки сгрузят на сушу, и нам придется расстаться с «дворцом». Вот только когда это случится — никто не знает.　

Первую ночь мы спали и дежурили по очереди, а потом обленились. Вода в эти дни кажется спокойной, погода стоит ясная, и судно идет себе беззаботно мимо прибрежных плантаций и городов с пристанями. Оно даже не останавливается, чтобы взять на борт тех, кто надеется найти свободное местечко и подняться вверх по реке. «Звезде Дженеси» предстоит долгий путь. Силы она подкрепляет, пожирая древесину, которую скармливают ей в котельной, и время от времени останавливается, чтобы восполнить запасы топлива, а потом, выпуская из трубы клубы густого пара, продолжает путь. На реке это в новинку, но такая уж она, «Звезда», что с нее взять. Новых друзей заводить не спешит, а брать пассажиров — тем более. К чему ей множить свои заботы?　

Гас говорит, что с кораблем этим что-то не чисто. Странный он. Народ тут все больше молчит, а если и переговаривается, то только шепотом, и «Звезда» скользит по воде, точно призрак, не желающий, чтобы его кто-то видел.　

— Мы остановились, — шепотом замечаю я.　

— Дерево грузят, наверное. Видно, приплыли к очередной ферме. Для города слишком уж тихо.　

— Вот-вот. — Останавливаться у маленьких ферм, чтобы пополнить запасы, — обычное дело. Обитатели болот и фермеры зарабатывают на жизнь продажей дров для речных судов. Белые делают ровно то, над чем раньше трудились целые оравы темнокожих рабов.　

Тюки вздрагивают так, будто их с силой кто-то толкнул. «Дворец» покачивается у нас над головами, два соседних тюка наваливаются друг на друга.　

— А вдруг они там не только про топливо толкуют, но и хлопок сейчас сгружать начнут? — шепотом спрашиваю я.

Гас бросает на меня взволнованный взгляд.　

— Надеюсь, что нет, — говорит он и поднимается. — Но лучше нам сматывать удочки, — с этими словами он углубляется в туннель.　

Я хватаю шляпу, откапываю ридикюль мисси, прячу его за пояс штанов и начинаю протискиваться вперед с отчаянием крольчонка, которого почуяла охотничья собака. Веточки и щепки цепляются за одежду, царапают мне щеки, но я продолжаю упрямо продираться к свободе, упираясь руками в хлопковые стены. Воздух наполнен пылью и пухом, он забивает глаза так, что ничего не видно, лезет в нос и мешает дышать. Легкие сводит, но я не сбавляю темпа, иначе — верная смерть.　

Снаружи доносятся громкие приказы. Стук дерева о дерево. Звон металла о металл. Пол под ногами резко уходит в сторону. Хлопковые стены клонятся вбок.　

Наконец я добираюсь до самого конца туннеля и скатываюсь на палубу. Глаза застилает пелена, душит кашель. Мне до того худо, что уже все равно, заметил меня кто-нибудь или нет. Главное — что я выбралась на свежий воздух.　

Рассвет еще только-только забрезжил, подвесные фонари всё еще горят. Вокруг бегают рабочие, а пассажиры, вскочив со своих матрасов, выскакивают из палаток и пытаются схватить то, что катится вниз по накренившейся палубе: ведра, саквояжи, курительные трубки, сковородки. В такой суете на меня никто не обращает внимания. Грузчики и белые снуют туда-сюда, взвалив на спины тюки, ящики и бочки. Они загрузили так много древесины, что корабль не выдержал перевеса и накренился всем своим приземистым корпусом. «Звезда» с натужным скрипом наклоняется еще ниже. На борту, точно в потревоженном муравейнике, начинается настоящая паника. Мужчины и женщины хватают пожитки и детей, которые кричат и плачут, а им вторят собаки и скот. Курицы в своих клетушках испуганно хлопают крыльями. Коровы протяжно и низко ревут, оскальзываясь в загонах. Лошади и мулы отчаянно пытаются устоять на ногах, рвутся прочь из стойл и фыркают. Весь этот шум, кажется, тонет в голубовато-белом тумане, таком плотном, хоть ложкой черпай.　

Слышится треск дерева. Следом раздается женский вопль: «Мой малыш! Где мой малыш?!»　

Мимо с вязанкой дров спешит один из членов экипажа, и я решаю, что лучше спрятаться, пока меня кто-нибудь не заметил.　

Я осторожно пробираюсь к стойлам посреди главной палубы — где-то тут должны быть и старушка Искорка, и серый скакун Джуно-Джейн. Если меня спросят, куда я иду, скажу, что меня отправили успокоить лошадей. Вот только на борту до того суетливо, что я даже близко подойти не могу. Прижимаюсь к перилам того борта, что смотрит на берег: если корабль вдруг перевернется, я успею спрыгнуть. Надеюсь, что и Гас успеет, где бы он ни был сейчас.　

«Звезда» так же неожиданно, как завалилась набок, начинает выравниваться и, издав несколько натужных стонов, принимает нужное положение. Пассажиры и груз с грохотом катятся уже в другую сторону. Лошади ржут. Люди спешат восстановить порядок на палубе.　

Постепенно все успокаиваются, а экипаж продолжает заносить дрова на палубу. Пристань, точнее сказать, короткий настил вдоль песчаного берега завален кусками древесины. Темнокожие грузчики — и даже кое-кто из белых пассажиров — снуют туда-сюда по трапу и затаскивают на борт добро. Такое чувство, будто они хотят загрузить судно до предела, запасти столько топлива, сколько «Звезда» сможет увезти. А значит, следующую остановку планируется сделать не раньше, чем мы доберемся до верховья реки.

«Может, лучше сойти на берег прямо сейчас, а, Ханни? — проносится в голове. — Прямо здесь и сейчас, а потом, держась реки, вернуться домой».　

И тут я получаю в висок удар — да такой силы, что из глаз у меня летят искры, а голова гудит, точно колокол.　

— А ну за работу, малец! — слышится сквозь весь этот шум. Узловатая веревка хлещет меня по плечу и ноге. — Таскай древесину! Тебе не за то платят, чтоб ты тут ворон считал!　

Надвинув шляпу на самые глаза, я сбегаю вниз по трапу, смешиваюсь с толпой, обвязываю веревками охапку дров и взваливаю ее на спину. Нагружаюсь под завязку. Снова попадать под плеть совсем не хочется.　

— Тащите дрова! Тащите их сюда! — кричит матрос с палубы.　

Сквозь гвалт слышится и низкий голос Мозеса:　

— А ну выровнять груз! И живее, живее!　

Я двигаюсь в колонне, следом за остальными. Стараюсь не поднимать глаза. Молчу. Слежу, чтобы никто не видел моего лица.　

«Ханни, это же знак! — проносится в голове. — Надо бежать! Сейчас же! Вернуться домой, пока есть такая возможность! Затеряться среди деревьев — и дело в шляпе!»　

Каждый раз, спускаясь по трапу, я думаю: «Ну давай, теперь!»　

А когда поднимаюсь, в голове стучит: «В следующий раз. В следующий раз — обязательно!»　

Но вот уже все запасы дров погружены, а я по-прежнему на палубе. «Звезда Дженеси» напоминает беременную женщину, которая вот-вот должна родить. Но судно стоит ровно и не заваливается набок.　

Я стою на корме и наблюдаю за тем, как рабочие заканчивают выгружать сахар, муку, ящики с провизией и бочки с виски — все это плата за топливо. А в конце, прежде чем поднять трап, они просят народ разойтись и спускают на берег двух лошадей: гнедую и серебристо-белую.　

Старушка Искорка и лошадь Джуно-Джейн!　

Кто-то решил все-таки не везти их до Техаса.　

«Беги! — приказываю я себе. — Сейчас же!»　

Я замираю в нерешительности. На берегу никого не видно. Все опустело, и грузчики уже начали поднимать трап. Прежде чем судно отчалит, можно схватить, например, деревянное ведро или еще что-нибудь, что поможет мне удержаться на плаву, прыгнуть в воду и поплыть к берегу. Пока «Звезда» только набирает скорость, винт крутится медленно, и вряд ли меня засосет.　

Хотя, может, он и изрубит меня на кусочки — тогда местным крокодилам будет чем поживиться!　

«Звезда Дженеси» разворачивается в сторону канала, а я собираюсь с духом. Если прыгнуть в воду, отпустят ли меня — или пристрелят?　

Но я не успеваю додумать эту мысль до конца: огромная рука хватает меня за воротник и тянет наверх. Передо мной рослый, сильный мужчина, пышущий жаром, мокрый от пота.　

— Плавать умеешь? — его голос обволакивает, точно густой, пропитанный влагой речной туман. Я сразу узнаю Мозеса.　

Едва заметно я киваю.　

— Тогда вон с корабля! — вторая рука хватает меня за ноги. В следующий миг я перелетаю через бортик и взмываю в воздух.　

Я лечу — вот только этот полет совсем не долог.　

Потерянные друзья

Мисс Саллия [sic] Крамп из Маршалла, штат Техас, очень хотела бы разузнать хоть что-то о своих детях, Амелии, Бэйкер, Гарриет и Элизе Холл и Тирзе Матильде Роджерс, которые находились во владении у Джона Бэйкера из города Абингдон, округ Вашингтон, штат Виргиния. Саллию Крамп за пятнадцать-двадцать лет до отмены рабства увез в Миссисипи человек по имени Дэвид Вэнс. Оттуда она попала в Техас и с тех пор проживает в Маршалле. Любые сведения о местоположении и судьбе ее давно потерянных чад согреют исстрадавшееся материнское сердце.

Т. У. Линкольн

Газетам «Атлантский адвокат» и «Виргиния» просьба скопировать.

(Из раздела «Пропавшие друзья» газеты «Христианский Юго-Запад», 1 июля, 1880)

Глава десятая 　

Бенни Сильва. Огастин, Луизиана, 1987

Когда я уже начинаю терять всякую надежду, тот, кого я жду, неожиданно появляется. Мистер Крамп, директор фермерского рынка, работающего по четвергам с самого утра, предупредил меня, что время появления Натана Госсетта предугадать невозможно, но сообщил, какую именно машину надо высматривать — голубой пикап. И именно такая машина подъезжает к рынку. Все багажное отделение у нее забито сумками-холодильниками с товаром, а водитель поражает своей юностью — на вид он, пожалуй, на несколько десятков лет моложе большинства местных продавцов. Не могу поверить в собственную удачу — а она мне очень нужна, потому что время поджимает. Я упросила нового учителя химии взять на первом уроке мой класс к себе, если я не успею до звонка.　

На часах уже семь двадцать пять, у меня есть еще полчаса. Третья неделя моей учительской карьеры складывается немного лучше, чем две первые, и я радуюсь даже мельчайшим подвижкам. Овсяное печенье сделало свое дело: голодные ученики охотно подкрепляются им. А вот те, кого голод не слишком уж мучает, обходят угощение стороной. Как и обещала мне Бабушка Ти, печенье оказалось недорогим, поэтому расходы на покупку лакомств резко снизились, а заветный «бисквитный фонд» полностью поступил в мое распоряжение.　

Как ни странно, но с тех пор как я начала печь для детей, они стали проявлять что-то вроде расположения. Думаю, их подкупает тот факт, что о них кто-тозаботится. А может, ученики впечатлены тем, что я общаюсь с Бабушкой Ти. Каюсь: я то и дело упоминаю ее имя, чтобы придать себе веса в глазах подопечных. Ее знают все дети в городе. Она тут и воспитатель молодого поколения, и авторитет в хулиганской среде, и самая старшая представительница семейства Картеров, давних владельцев «Хрю-хрю и Ко-ко». Именно это обстоятельство позволяет ей контролировать местный «конвейер» копченостей, мясных шариков в кляре и пятнадцати видов пирогов. С таким человеком не шутят.　

И как мне ее сейчас не хватает! Она бы, наверное, выполнила мою утреннюю миссию минут за пять, если не быстрее. Пока я размышляю об этом, Натан Госсетт достает из машины сумку-холодильник и несет ее куда-то, обменявшись приветствиями с пожилым человеком в комбинезоне и куртке с логотипом «Ветеран зарубежных войн». Наверное, это один из продавцов.　

Натан обманул все мои ожидания. Со стороны он совсем не похож на богача. Не знаю, специально ли он так нарядился или именно сегодня все остальные его вещи оказались в стирке, но в старых джинсах, высоких сапогах, выцветшей фирменной футболке из какого-то ресторанчика и кепке он производит впечатление человека, который собрался трудиться все утро не покладая рук. После того как меня целых полторы недели отфутболивали в конторе «Торгового дома Госсеттов», я думала, что при встрече Натан окажется нелюдимым и угрюмым. Даже неприступным. Но он держится довольно дружелюбно и, кажется, даже не прочь поболтать! Так зачем же такому человеку понадобилось бросать Госвуд-Гроув, покупать рыболовецкое судно и обрекать родовое гнездо на верную погибель?　

Возможно, скоро я узнаю ответ.

Собравшись с духом, точно боксер перед выходом на ринг, я иду ко входу на крытый рынок и останавливаюсь там в надежде встретить Натана. Хорошо, если он будет один. Мимо проходят, торопясь к своим прилавкам, продавцы с товаром. Чего тут только нет: свежие продукты, варенье, джемы, мед местной пасеки, корзины, прихватки, лоскутные одеяла ручной работы, свежая выпечка. Встречается даже антиквариат. Драгоценные минуты всё бегут, а мой рот наполняется слюной. Непременно вернусь сюда, когда будет побольше времени. Я, между прочим, та еще королева барахолок. Когда мы жили в Калифорнии, я всю квартиру обставила такими «сокровищами».　

Когда моя «жертва» наконец приближается, меня охватывает паника, а язык точно примерзает к небу.　

— Натан Госсетт? — натужно выговариваю я таким тоном, будто сейчас вручу ему какое-то официальное постановление, а потом протягиваю руку для приветствия.　

Натан вскидывает бровь, но пожимает мне руку. Рукопожатие у него крепкое ровно настолько, насколько это позволяет вежливость, но вместе с тем бережное. А ладонь неожиданно оказывается в мозолях.　

— Простите, что отвлекаю вас от дел. Много времени я не отниму, обещаю. Я новая учительница английского в старшей школе Огастина, Бенни Сильва. Надеюсь, это имя вам о чем-нибудь говорит? — Наверняка говорит, ведь должен же он был прослушать хоть какие-то из сообщений, оставленных мной на автоответчике, или, на худой конец, увидеть мою фамилию в договоре аренды, а может, услышать его от секретарши «Торгового дома», которая обещала передать ему мою просьбу. Но он молчит, и я торопливо заполняю неловкую паузу: — Я хотела задать вам пару вопросов — в основном о библиотечных книгах. Видите ли, я хочу пробудить в своих учениках хоть какой-то интерес к чтению. И к письму. Менее сорока процентов детей в нашей школе читают тексты, уровень которых соответствует их возрасту. И, да простит меня наш почивший гений Джордж Оруэлл, одной потрепанной стопки библиотечных экземпляров «Скотного двора» не хватает, чтобы исправить положение. Школьная библиотека запрещает детям выносить книги, а городская открыта только три дня в неделю. Вот я и подумала, что… здорово было бы организовать библиотеку прямо в классе — привлекательную, богатую, яркую, прекрасную библиотеку. Вот от чего был бы прок! Одно дело — навязывать ребенку книги, и совсем другое — предоставить ему выбор, — я делаю паузу, чтобы перевести дыхание, а Натан все молчит, склонив голову набок. Мне не совсем понятна его реакция, но я продолжаю свою пылкую агитацию. — Надо дать детям возможность пробовать новое, погрузиться в историю! Надо пробудить в них интерес! Любой успех начинается с чтения, даже оценки этих жутких новых стандартизированных госэкзаменов напрямую зависят от него! Если ты не умеешь вчитываться, то не поймешь условия задачи по химии или математике, будь ты хоть трижды гением в этих областях! И когда тебе снизят отметку, ты будешь винить себя за глупость. Что уж говорить обо всех этих тестах, которые сдают выпускники? Как, скажите на милость, ребенку пробиться в колледж или выиграть стипендию, если он не освоил вдумчивое чтение?　

Я замечаю, что он слегка втянул голову в плечи. Кажется, надо сбавить напор.　

Незаметно я вытираю влажные от пота ладони о строгую юбку, которую я тщательно выстирала, отгладила и дополнила туфлями на каблуке — чтобы придать себе солидности и чуточку роста. Густые кудри — спасибо итальянским корням — я собрала в тугой французский пучок, добавила любимые украшения… Словом, сделала все, чтобы произвести хорошее впечатление. Но нервы и впрямь подводят.　

Я делаю вдох:

— Простите, что так на вас накинулась. Я просто подумала: раз книги особо никому не нужны и просто собирают пыль на полках, да к тому же, если можно так выразиться, тоскуют там одни… Словом, я хотела вам предложить пожертвовать библиотеку — или хотя бы ее часть — на это благое дело. Большую часть книг я бы пристроила у себя в классе, а остальные использовала бы для обмена с книготорговцем, у которого работала в годы учебы в колледже. Рада буду провести каталогизацию фонда и проконсультировать вас по любому вопросу — хоть по телефону, хоть при личной встрече. Вы сейчас не в городе живете, я правильно понимаю?　

Он напряженно вскидывает плечи. Под загорелой кожей взбухают бицепсы.　

— Все так.　

Про себя я отмечаю: «Больше об этом не упоминать!»　

— Зря я, наверное, вот так на вас накинулась ни с того ни с сего. Ничего лучше в голову не пришло. Я пыталась с вами связаться — не вышло.　

— То есть вы хотите, чтобы я пожертвовал вам библиотеку? — он вскидывает голову, будто ожидая удара в подбородок. И я мгновенно отвлекаюсь от нашего разговора. У него удивительные глаза — цвета морской волны. Такие кажутся то зелеными, то светло-карими, то голубовато-серыми. Сейчас в них отражается утреннее луизианское небо, мрачное, пасмурное, встревоженное и серое. — Вопросами пожертвований из семейного фонда занимается отдел связей с общественностью нашей компании. Передача книг школе — это как раз-таки его работа. Именно для таких целей мой дед и создал этот фонд.　

— Рада это слышать! — отвечаю я и про себя отмечаю две вещи. Первое: несмотря на неприязнь, которую, как мне показалось, питают к Госсеттам горожане, младший внук производит впечатление неплохого человека. Второе: наш разговор омрачил его беззаботное настроение, и его дружелюбие сменилось настороженностью и даже подавленностью. — Но видите ли… Я пыталась связаться с «Торговым домом Госсеттов». Без конца оставляла вам сообщения, пока секретарши не начали узнавать меня по голосу. Но в ответ слышала одно: «Заполните бланк обращения». Я его заполнила. Но это дело не может ждать неделями и месяцами. Мне надо найти способ заинтересовать этих детей в учебе. И как можно скорее. Я бы купила книги на свои средства, если бы могла, но я только что переехала, к тому же это мой первый год работы в школе и… сами понимаете… лишних денег у меня нет, — румянец заливает мои уши и щеки, а потом медленно растекается по всему телу горячей, липкой волной. До чего же все это унизительно! Не хватало еще на коленях вымаливать возможность делать свою работу. Так быть не должно! — Вот я и подумала: раз книги в Госвуд-Гроуве все равно стоят без дела, почему бы не воспользоваться некоторыми из них?　

Стоит мне упомянуть о поместье, как он удивленно сдвигает брови и стискивает зубы. Я начинаю понимать, что он только теперь догадался об истинной сути моей просьбы. И, наверное, думает, откуда я вообще знаю о библиотеке.　

Стоит ли рассказать ему всю правду? В конце концов, я пробралась на его территорию незаконно!　

— Один ученик рассказал мне о библиотеке вашего деда. А поскольку я живу буквально по соседству, то прогулялась до поместья и заглянула в окошко. Вы не подумайте, я не из тех, кто любит забираться в чужие дома, — но я безнадежный библиофил и не смогла устоять.　

— Так вы живете неподалеку?　

— Арендую ваш домик у кладбища. — Надо же, выходит, он еще меньше осведомлен о судьбе собственного имущества, чем я думала! — Там еще раньше жила мисс Ретта. Мне стоило сразу об этом сказать! А я понадеялась, что вы вспомните мою фамилию. Это мне тетя Са… точнее, Донна чинила крышу.　

Он кивает, наконец поняв, что к чему, — вот только эта новость его, кажется, совсем не радует.　

— Ах да! Прошу прощения. После того как с мисс Реттой случился удар, дом долго простоял в запустении. Видимо, ее родня наведалась туда и привела все в более-менее божеский вид. Полагаю, агент думал, что окажет мне добрую услугу, если отыщет жильца, но вообще-то сейчас дом для жилья не слишком пригоден.　

— Погодите-ка. Я ведь вовсе не жалуюсь. Мне у вас очень нравится. Меня все устраивает. Мне нравится жить чуть в стороне от города, да и с соседями повезло — они у меня такие тихони, что их и не слышно!　

Сперва он пропускает эту шутку мимо ушей, но потом все же улыбается уголком рта.　

— И то верно, — говорит Натан, а затем деловито продолжает: — Но я хочу, чтобы вы понимали, что не сможете остаться тут надолго. Эти планы пока не обнародованы, так что я попросил бы вас ни с кем не делиться этой информацией. Но вас она касается напрямую, так что я скажу. Кладбищенское начальство планирует выкупить территорию, на которой стоит дом. До Рождества можете жить там спокойно, но потом придется подыскать себе новое место.

Паника накрывает меня волной, точно цунами, потопив и мое любопытство, и хлопоты о книгах для учеников, и все остальное. Переезжать посреди учебного года? Искать жилье в городе, где выбор и так невелик, а особенно по приемлемой для меня цене? Перевозить вещи? Я просто в ужасе!　

— А нельзя ли мне остаться в доме до конца учебного года?　

— Прошу прощения, но сделка уже оговорена, — отвечает Натан, отводя взгляд.　

Я прижимаю ладонь к груди, силясь унять тревогу, которая стремительно разрастается, — так бывало всякий раз, когда мать объявляла мне о новом переезде. Оставив позади кочевое детство, я превратилась в человека, который как никто ценит свое гнездышко. Для меня пространство дома священно. Это место, где живут мои книги, грезы и удобное кресло для чтения. И мне просто необходим маленький деревянный домик на тихом поле, у кладбища, где можно гулять по тропинкам вдоль старой фермерской дамбы, дышать полной грудью, успокаиваться, приводить мысли в порядок.　

Проглотив язвительное замечание, я расправляю плечи и говорю:　

— Поняла вас. Ничего не попишешь: уговор есть уговор… видимо.　

Он хмурится, но я вижу, что его решимость крепнет.　

— Так что насчет книг? — Надо хотя бы попытаться договориться, а у меня уже слишком мало времени, и вся наша встреча рискует обернуться провалом.　

— Книг… — Натан потирает лоб. Кажется, он уже порядком устал то ли от меня, то ли от ситуации, то ли от того, что у него вечно что-нибудь просят. А может, от всего сразу. — У моего агента есть ключ от поместья. Я свяжусь с ней и дам разрешение на то, чтобы вы его взяли. Сам не знаю, что там хранится, в этой библиотеке, но судья был заядлым читателем, а кроме того, не мог пройти мимо ребенка, торгующего энциклопедиями или подписками на «Ридерз дайджест», а может, еще на что-то. Последний раз, когда я туда заходил, комната была забита под завязку, а в шкафах стояли нераспечатанные коробки с новыми книгами. Кто-то же должен вынести все это барахло.　

Я мгновенно теряю дар речи. Вынести все это барахло? Это каким же надо быть неандертальцем, чтобы так говорить о книгах?!　

А потом я вспоминаю кое о чем:　

— Агент заболела. Ее нет в офисе. Неделю назад я сама туда заезжала и видела табличку на двери.　

Натан хмурится — видимо, он впервые об этом слышит. Он опускает руку в карман, выуживает связку ключей и начинает снимать нужный. Когда ему наконец это удается, он с нескрываем раздражением протягивает мне ключ:　

— Берите все, что пожелаете, но хотел бы, чтобы наш разговор остался между нами. Если столкнетесь во дворе с Беном Райдаутом — он может зайти, чтобы постричь газон, — скажите, что пришли по моему поручению. Подробностей он выспрашивать не станет. — Было трудно не заметить, как он вдруг ожесточился. Произошло это как-то внезапно и напомнило мне мою собственную панику от новости о переезде. — Никаких списков книг слать не надо. Мне все равно. Не хочу ничего об этом знать. Мне ничего не нужно.　

Он идет к своему пикапу, садится в него и уносится прочь. А я стою, приоткрыв рот от изумления, и пялюсь на латунный ключ, покрытый пятнами патины. Ключ старинный, похож на те, какими раньше открывали врезные замки, но только размером поменьше. По краям он украшен изящными завитками; таким впору открывать старинные чемоданы, пиратские сундуки с сокровищами — или даже маленькую дверцу, через которую Алиса попала в сад Страны Чудес! Неяркие утренние лучи скользят по металлу, отбрасывая странные тени на мою кожу. На миг мне даже чудится, что на ней проступило чье-то лицо.　

Но в следующую секунду оно исчезает.　

Во мне разрастается любопытство, подгоняющее меня, рождающее желание тут же запрыгнуть в машину и отправиться прямиком в Госвуд-Гроув. Но я, собрав всю волю в кулак, подавляю этот порыв.　

Меня ждут несколько десятков учеников, которым никто без меня не станет читать «Скотный двор» и никто не отопрет ящик с овсяным печеньем. Если повезет и на дорогах не будет пробок, я еще успею к началу первого урока.　

На своем «Жуке», обгоняя грузовики «Торгового дома Госсеттов» и пикапы фермеров, я быстро пересекаю город. Учитель химии, взявший к себе моих учеников, выдыхает с облегчением, увидев, как я шмыгаю в заднюю дверь. Звонок прозвенел каких-нибудь три минуты назад, и дети толпой валят в класс.　

По счастью, сейчас у меня урок с семиклассниками — их еще худо-бедно можно рассадить по местам. Когда гам немного утихает, я сообщаю всем, что сначала мы поговорим о наречиях, а потом я прочту им кусочек из «Скотного двора» — книги, которую читают по программе старшеклассники, но, уверена, смогут понять и они.　

Ученики ахают, выпрямляют спины, удивленно смотрят на меня. «Мисс Сильва, да вы сегодня в приподнятом настроении! Если не сказать в легкомысленном!» — читается на их лицах.　

Знали бы они, в чем все дело.　

Я достаю запас печенья.　

— Эта партия у меня немножечко подгорела снизу. Извините. Но на вкус — ничего. Правила вы знаете: никакой толкотни, никаких драк и не шуметь — а то я закрою коробку. Если кто хочет, подходите.　

Я начинаю рассказывать о наречиях — но без особого энтузиазма. Потом оставляю все эти тщетные потуги и принимаюсь читать «Скотный двор». Но все это время латунный ключ оттягивает мне карман и не выходит из головы. Я не могу сосредоточиться.　

Между уроками я достаю его, кладу на ладонь, рассматриваю, пытаюсь представить руки, что держали его до меня. Поворачиваю его на свету под всевозможными углами, стараюсь сделать так, чтобы тень, похожая на лицо, появилась снова, но безрезультатно.　

Наконец я сдаюсь и только время от времени — раз в пять минут! — бросаю взгляд на часы, мысленно умоляя время ускориться. Когда наконец звенит последний звонок, меня переполняет ликование. Радость омрачает только тот факт, что Ладжуна не явилась на четвертый урок. В начале недели она вновь начала ходить на занятия, но спустя три дня снова исчезла.　

Размышляя об этом, я выравниваю ряды парт, прислушиваюсь к шуму школьных автобусов, проносящихся мимо, и с нетерпением жду окончания рабочего дня.　

Когда заветный час наступает, я выскакиваю за дверь со скоростью гепарда, бросившегося за добычей.　

И только когда я наконец отправляюсь к заветному дому, вся моя затея начинает казаться подозрительной. Почему Натан Госсетт так легко расстался с ключом? «Никаких списков книг слать не надо. Мне все равно. Не хочу ничего об этом знать. Мне ничего не нужно».　

Неужели ему действительно все равно? Неужели он и впрямь совсем равнодушен к истории этого дома? К своей истории?　

А я? Можно ли сказать, что я поступила бесчестно, воспользовавшись этим преимуществом?

Я знаю, откуда во мне это чувство вины, которое с каждой минутой только крепнет. Уж кому как не мне понимать, что такое проблемы и разобщенность в семье. Что такое непримиримые противоречия, раны, обиды, разные взгляды на жизнь, которые не дают противоборствующим сторонам прийти к компромиссу. У меня есть единокровные сестры, с которыми я, считай, ни разу не встречалась, мать, с которой мы вот уже десять лет не видимся — и, наверное, не увидимся уже никогда, — и которую я никак не могу простить за то, что она сделала, на что меня толкнула.　

Может, я пробудила в Натане Госсетте таких же призраков прошлого, что мучают меня саму, и воспользовалась моментом?　

Вопрос хороший, но он не помешает мне подняться на крыльцо поместья Госвуд-Гроув и отыскать замок, к которому подойдет мой ключ. Я твержу себе, что мне нет никакого дела до того, что фраза Натана «Берите все, что пожелаете» — словно пушечное ядро, летящее над семейным полем боя. Лучше всего отдать эти книги тем, кому они и впрямь нужны, — там им и место.　

Замки на нескольких дверях оказались современными, и ключ к ним не подошел. В доме, похоже, жило несколько поколений, и каждое из них подновляло его на свой лад: кто окошко поменял, кто дверной замок, кто добавил несколько кондиционеров, которые, хоть и изрядно постарели, по-прежнему гудели позади дома, как будто в нем до сих пор кто-то жил. Да и кухню явно сделали намного позже. Наверное, поэтому она находилась во дворе, чуть поодаль, чтобы жар и шум не тревожили жильцов и чтобы главное здание не загорелось. Потом, похоже, дом обзавелся пристройкой, в которую ведут две двери. В окно видно, что через одну из них можно попасть в кладовку, а через вторую, что расположена левее, — на саму кухню. Шестеренки в узорчатом латунном замке вращаются легко, точно его открывали только вчера. Слои пыли и краски вместе с завитком плюща, вытянувшимся вдоль двери, мешают ей свободно распахнуться. Веточка скользит по моей шее, и я, вздрогнув от неожиданности, опрометью бросаюсь внутрь и застываю на мгновенье, не решаясь прикрыть за собой дверь.　

В доме душно, тихо и жарко, несмотря на мерный гул кондиционеров. Даже подумать страшно, какой это, должно быть, труд — поддерживать прохладу на такой огромной площади, где к тому же большое количество окон от пола до потолка и покосившихся дверей, напоминающих стариков, прильнувших к стене, чтобы немного отдохнуть.　

Я пересекаю кухню, оборудованную по последней моде пятидесятых-шестидесятых годов. Красные приборы отличаются стильными изгибами, а панели и датчики словно позаимствованы с космического корабля! Черно-белая плитка только усиливает ощущение, будто я забралась в какую-то диковинную машину времени. При этом на кухне царит порядок. Почти все шкафчики за стеклянными дверцами пустуют. Кое-где еще можно увидеть салатницу или стопку меламиновых тарелок, а то и супницу с отломанной ручкой. В комнате дворецкого, расположенной по соседству, похожая обстановка, разве что обставлена она старинной мебелью, вздувшееся и растрескавшееся покрытие которой наглядно свидетельствует, что гарнитур вполне может быть ровесником самому дому. Весь изысканный фарфор и столовое серебро, от которого, похоже, когда-то ломились полки, исчезли. Выдвинутые ящики для приборов пусты. За дверцами шкафчиков, забранных узорчатым стеклом, пылятся остатки былой роскоши. Так мог бы выглядеть дом состоятельной дамы, чьи внуки после ее смерти уже поделили все наследство и вот-вот продадут поместье.　

Я чувствую себя чуть ли не вуайеристкой, когда брожу по дому. В столовой стоит внушительных размеров стол со стульями из красного дерева, сиденья обиты зеленым бархатом. Со стен на меня смотрят написанные маслом и заключенные в массивные рамы портреты обитателей этого дома, принадлежащих к разным поколениям. Дамы в пышных нарядах, туго затянутые в корсеты. Господа в камзолах и при тростях с золотыми набалдашниками, рядом их охотничьи псы. Маленькая девчушка в кружевном платьице — такие были в моде на рубеже прошлого и позапрошлого веков.　

Соседняя комната обставлена немного современнее: диван, бордовые кресла с подголовниками, телевизор, встроенный в деревянную панель с динамиками. Представители последующих поколений Госсеттов взирают на меня с портретов на стенах и фотографий в рамках, расставленных на телевизоре. Останавливаюсь у тройной рамки, в которую заключены снимки судейских сыновей, и разглядываю их. Под каждой фотографией висят дипломы: Уилл и Мэнфорд — выпускники факультета бизнеса Университета Райса, а младший, Стерлинг, окончил сельскохозяйственный колледж при Университете штата Луизиана. С первого взгляда понятно, что это и есть отец Натана — сходство между ними поразительное.　

В голове тут же вспыхивает непрошеная мысль: «Неужели Натану и впрямь не нужны эти снимки? А как же память о безвременно почившем отце?» На снимке Стерлинг Госсетт, судя по всему, немногим старше Натана. И если я правильно понимаю, запечатлен он незадолго до своей кончины.　

Все это наводит на печальные мысли, и чтобы от них отвлечься, я продолжаю свое путешествие по комнате. Благодаря многочисленным вылазкам сюда, во время которых я заглядывала в окна библиотеки, планировка дома мне уже знакома. И все равно: стоит мне переступить порог библиотеки, как у меня захватывает дух.　

Зал великолепен и, кажется, нисколько не изменился за время своего существования. Если не считать появившихся здесь электрических ламп, выключателей, россыпи розеток и огромного бильярдного стола, который скорее всего значительно моложе самого дома, — в остальном все здесь осталось как прежде. Проходя мимо стола, я скольжу рукой по его кожаному чехлу и натыкаюсь на одну из бесчисленных книг в мягкой обложке. У судьи была до того обширная библиотека, что книги захватили все пространство — как захватывает стены вездесущий плющ. Они повсюду: под массивным письменным столом, на полу, на бильярдном столе, на полках.　

Я упиваюсь этим видом, гляжу на него, зачарованная, любуюсь кожей, бумагой, золотым тиснением, чернилами, шрифтом.　

И вот уже все прежние заботы позабыты, а я уношусь в мир грез. Погружаюсь в него так глубоко, что совсем не замечаю бега времени и прихожу в себя лишь тогда, когда понимаю: я в доме не одна.　

Глава одиннадцатая 　

Ханни Госсетт. Луизиана, 1875　

Река нехотя выпускает меня из своих объятий, и я с трудом выползаю на песок, откашливая воду и все, что только скопилось в легких. Плавать я умею, да и за борт меня вышвырнули совсем недалеко от берега, но стихия решила показать норов. Волны, которые оставляло за собой судно, подхватили меня и потащили на глубину. Высвободиться оказалось не так просто. А уже рядом с берегом я вдруг различила, как где-то совсем близко скользит по илу аллигатор. Пришлось поднажать и на четвереньках проползти по дну последние несколько метров.　

Я снова откашливаю воду и чувствую во рту привкус крови. Касаюсь шеи — и не обнаруживаю кожаного шнурка.　

Он пропал! А вместе с ним и бабушкины бусины!　

Не в силах унять дрожь в ногах, я поднимаюсь и, пошатываясь, делаю несколько шагов, выискивая бусины на земле. Задираю рубашку, ищу под ней. Ридикюль мисси, спрятанный под мокрыми брюками, соскальзывает ниже, а бусин нет как нет.　

Мне хочется кричать, осыпать реку отборной бранью, но я лишь падаю на четвереньки и выкашливаю остатки воды.

В голове проносится: «Ну, Мозес, попадись мне еще хоть разочек — придушу голыми руками!»　

Он забрал все, что у меня осталось от моего народа. Река поглотила последнее напоминание о нем. Может быть, это знак того, что пора возвращаться домой, откуда и уезжать-то не стоило? А уж когда вернусь, тогда и подумаю, кому и что рассказывать. Может, сыщики пойдут по следу и отыщут негодяев, схвативших мисси Лавинию и Джуно-Джейн, но мне самой в полицию никак нельзя. Надо найти другой способ сообщить шерифу о случившемся.　

Снова окинув взглядом бурливую, широкую реку, гадаю, далеко ли до переправы. Своими силами мне не перебраться на тот берег, где остался мой дом. Вокруг пустынно: ни жилищ, ни дорог, не считая той, у которой мы загрузились дровами. Куда-то же она ведет. Как знать, может, лошадей еще не забрали и, если провидение будет ко мне благосклонно, я успею их украсть.　

Больше мне надеяться не на что, и я отправляюсь в путь.　

Вскоре я слышу крики людей, звон упряжи, протяжный стон постромок и оглобель, тихое лошадиное ржание. Я немного сбавляю шаг. Надеюсь, что среди лесорубов есть и цветные — они-то мне наверняка помогут. Но чем ближе я подхожу, тем отчетливее понимаю, что говорят они на каком-то неведомом мне языке. Не на французском — его бы я точно узнала, потому что не раз уже слышала, — а на каком-то другом.　

Может, это индейцы, которые по-прежнему живут у болот и женятся на белых и беглых рабах, ушедших в леса много лет тому назад?　

По спине точно в знак предостережения пробегает холодок. В этом мире цветному не выжить, если он не будет настороже. Да и женщинам тоже. А мне — уж подавно, ведь я принадлежу и к тем и к другим, а защититься могу разве что маленьким пистолетом, заряженным всего двумя пулями, да к тому же промокшим в реке, — не удивлюсь, если теперь он стал бесполезным.　

Раздается собачий лай, и мужские голоса затихают. Я тут же юркаю в кусты и прячусь там. Собака походит ближе, и меня накрывает волной ледяного ужаса. «Не дыши!»　

«Уходи прочь, собака!»　

Пес вот-вот меня обнаружит. Он все кружит у кустов, шумно и быстро принюхиваясь. Наверняка уже почуял меня.　

Я слышу мужской голос. Человек что-то кричит собаке — хрипло и отрывисто.　

Она, точно ошпаренная, срывается с места и убегает.　

Я утыкаюсь головой в ладони и перевожу дыхание.　

Поскрипывают рессоры. Дерево бьется о дерево. Кричит мул. Лошадь фыркает, ржет и бьет по земле копытом. Рабочие с недовольным, глухим ворчанием нагружают повозки своим товаром.　

Я проползаю немного вперед — туда, где кусты редеют и сквозь тонкие, будто кружево, ветви можно рассмотреть, что же впереди.　

Там двое мужчин. Они не белые. Но не индейцы и не цветные, а что-то среднее. Ветер доносит их запах — кислый запах пота, виски, давно немытых тел. Из-под их шляп виднеются длинные темные волосы, а ветхая одежда вся в грязи.　

Собака у них тощая, с облезлой шкурой и струпьями по всему телу, которые она постоянно расчесывает. Мул, запряженный в повозку, выглядит немногим лучше: старый, измученный, со страшными мозолями от упряжи, к которым так и льнут мухи, стремясь полакомиться обнаженной плотью.　

Добрый хозяин ни за что не доведет свою скотину до такого состояния.　

И пса тоже.　

Не рискуя покинуть свое убежище, я прислушиваюсь к их диковинной беседе, стараясь не шевелиться, пока они заводят в повозку наших лошадей, привязывают их покрепче, потом сами в нее забираются, сняв колеса с тормозов. С моего места мне видно, как Искорка — я узнаю ее по светлым «чулочкам» — недовольно перебирает ногами, силясь отогнать надоедливых мошек, мокрецов и слепней. Мне хочется кинуться к ней и освободить старушку любой ценой, но я понимаю, что надо скорее бежать отсюда, пока змеи с пантерами не вышли на охоту, а речные призраки не начали свой ночной обход. Пока лугару, человек-оборотень, не вынырнул из черных вод и не принялся искать, чем бы поживиться!　

Короткий, пронзительный лязг металла о металл отвлекает меня от этих мыслей. Это скользят и сталкиваются ящики, взваленные на повозку. Сквозь просвет между листьев я замечаю золотистый всполох. И тут же — еще до того, как я понимаю, что это блестит латунная обивка на двух больших ящиках, — мне становится ясно, что же сейчас погрузили на повозку. Тот же груз, что плыл на борту «Звезды Дженеси»!　

Может, ящики давно пусты. Может, стоит забыть о том, что я их уже видела, и подумать о своей судьбе. Но я решаю пойти следом за повозкой, держась в отдалении, чтобы пес меня не почуял. В ушах шумит, пот катится градом, и москиты не дают мне покоя. Но прихлопнуть их нельзя — как нельзя перейти на бег. Ступать надо осторожно и бесшумно.　

Уж не знаю, куда именно держат путь эти двое, но он оказался неблизким. Мы преодолеваем милю за милей. Ноги мои слабеют, деревья уже плывут перед глазами, а вместе с ними тени, солнце, листва и корявые ветви. Я спотыкаюсь о сучковатый корень кипариса и со всего размаха падаю в заболоченную траву. Перекатываюсь на спину и лежу, гладя в небо. Сквозь тучи проглядывает синева — точно такого же цвета становилась сотканная матушкой ткань, после того как ее окрашивали свежими листьями индигоферы.　

Я лежу и жду, что же будет дальше.　

Откуда-то издалека слышится неровный стук колес.　

Дз-з-з, тук-тук, дз-з-з, тук-тук, дз-з…

До меня снова доносятся крики мужчин — громкие, грубые. Может, они напились и затеяли хмельную ссору?　

Я подбираюсь поближе к стволу кипариса и, спасаясь от мошкары, пытаюсь прикрыть одеждой обнаженные участки кожи, насколько это возможно. Потом закрываю глаза и перестаю вслушиваться. Не знаю, сплю я или лишь ненадолго погрузилась в беспамятство, но я ничего не чувствую. Ни о чем не тревожусь.　

Чье-то прикосновение нарушает мой покой. Я пытаюсь открыть горячие, пересохшие глаза, но веки слиплись, и это не так-то просто. Солнце уже в зените, и тени от деревьев сделались длиннее и шире.　

Я снова чувствую касание — невесомое и нежное, как поцелуй. Может, это Иисус явился, чтобы забрать меня с собой? Может, на самом деле я утонула в реке… Вот только от того, кто касается меня, разит грязью и гнилым мясом.　

Может, кто-то надумал мной поживиться! Я заслоняюсь руками от неведомого хищника, и он отскакивает в сторону. Присмотревшись, я узнаю ту самую старую, тощую, вшивую собаку, которую уже видела. Пес опускает облезлую морду и наблюдает за мной внимательными карими глазами, поджимает хвост, но дружелюбно поводит его кончиком, будто надеется, что я брошу ему какие-нибудь объедки. Мы обмениваемся долгими, настороженными взглядами, а потом собака проходит мимо меня и принимается лакать дождевую воду, собравшуюся между кипарисовых корней. Я следую ее примеру. И так мы с ней, сидя бок о бок, утоляем жажду.　

Вода напитывает мое тело, пробуждает ото сна руки, ноги, разум. Пес садится рядом и внимательно за мной наблюдает. Уходить он явно не спешит. Наверное, живет где-то неподалеку.　

— Откуда же ты такой? — шепотом спрашиваю я. — Живешь в этих краях?　

Я подбираю под себя ноги, а пес испуганно отшатывается.　

— Да не бойся, — шепчу я. В жизни не видела такой виноватой, понурой, измученной собаки. Чего только стоят все эти царапины, мозоли, проплешины по всему телу! — Беги-ка домой. Покажи мне, где он?　

Стоит мне подняться на ноги, как пес пулей уносится в кусты. Я следую за ним по пятам. Он петляет среди деревьев — дорога ему ни к чему, — так что мы идем лесом, по охотничьей тропе. Мой нос заполняет сладковатый запах коптильни. К ней-то меня и приводит пес. Она стоит позади дома, возведенного у кромки леса, на небольшом возвышении. Хозяйство состоит из небольшой деревянной хибарки, сарая, коптильни и флигеля. Трубы сделаны из глины и веток — совсем как те, что венчают собой старые хижины у нас в Госвуд-Гроуве. Все постройки тут кренятся в разные стороны, видимо, соседнее болото понемногу подтачивает их. К стенке хибары прислонена пирога, а рядом навалены всевозможные капканы для хищников и бобров. На дереве висят остатки туши оленя, покрытые мухами. Их здесь так много, что они образуют плотную шевелящуюся массу.　

Кругом тихо, точно в могиле. Я прячусь за дровником, большим и широким, немногим меньше самой хибары, и наблюдаю за псом. Он выходит во двор, обнюхивает его, идет в тень и, раскопав себе землю, чтобы было удобнее лежать, устраивается в ямке. Слышится лошадиное ржание, а следом и удары копыт по деревянной стенке сарая, с чавканьем грязи и треском. Недовольно ревет мул. Шум до того громкий, что птицы испуганно вспархивают с деревьев, но в доме по-прежнему тихо.　

Осторожно подобравшись к сараю, я заглядываю внутрь и вижу в центре повозку, а в стойле — стоящих бок о бок Искорку и серого скакуна Джуно-Джейн. Через перегородку от них находится мул. Все трое — потные, взмыленные. Они ведут себя неспокойно, выясняя, кто главный. Из раны на ноге коня Джуно-Джейн, расшибленной об ограду, сочится кровь. Делаю еще несколько шагов, чтобы получше осмотреть заднюю часть повозки. Ящики и бочку с виски унесли.　

Я прохожу дальше и вижу эти самые ящики, обитые по углам латунью, — они валяются на полу, раскрытые и пустые. Жалкое зрелище. Но всего хуже — запах, который от них исходит. Исторгнутое содержимое желудков и испражнения заставляют зажать нос — но лучше так, чем почуять мертвечину. Стараюсь утешиться этим, хотя утешение довольно слабое. Страшно даже подумать, что могло случиться с мисси и Джуно-Джейн, если их увели в хибару. И непонятно, что предпринять мне самой, коли это так.　

Я оглядываю стены сарая, надеясь, что где-нибудь висит ружье, — но нет, мне попадается только упряжь, все еще влажная после утренней поездки, да с полдюжины конфедератских уздечек с выбитыми на латунных пряжках буквами «КША». На пустых бочках лежат седла — в годы правления Джеффа Дэвиса такие часто можно было увидеть, — а еще конфедератские фляги, керосиновая лампа и спички в медной коробке.　

Выудив из кучи сена кусок клеенки, я раскладываю ее на полу и начинаю собирать все необходимое: спички, фляга, жестяная кружка, кусочек свечи, мясо из коптильни. Флягу наполняю водой из дождевой бочки, вешаю на плечо. Нахожу часть веревки и скручиваю клеенку в небольшой узел. Ко мне подходит собака. Я бросаю ей кусок мяса. Но когда я иду в лес и прячу узел на ветке, чтобы в случае внезапного побега можно было быстро его достать, пес увязывается за мной.　

Я прячусь в кустах. Пес устраивается рядом. Разглядывая хибару, я гадаю, что же делать дальше. Наверное, сначала надо забрать лошадей, а потом уже и обо всем остальном позаботиться.　

Но когда я приближаюсь к сараю, замечаю, что между его торцевой стенкой и стойлами имеется пространство шириной от силы фута в три. Оно надежно замаскировано, так что снаружи и не разглядишь. Что-то не припомню там никакой двери — я бы точно заметила ее, когда стояла в проходе между стойлами. Но я сразу догадываюсь, для чего здесь потайная комната.　

Зайдя в сарай, я начинаю поиски и скоро нахожу на стене маленький топорик — он висит на металлическом кольце, удерживая собой засов и не давая ему сдвинуться, а заодно и маскируя его. Вторую часть засова удерживает длинная и тонкая дощечка. Стоит мне вытащить ее и снять топорик, как часть стены отодвигается в сторону, точно крышка ящика.　

Предчувствия меня не обманули: за дверью скрывается тайник. Такие часто оборудовали у себя угонщики рабов еще до того, как нам всем даровали свободу. Даже в полумраке я отчетливо вижу на стенах цепи для узников. Охотники на рабов обычно ловили беглецов в болотах. Но могли схватить людей и прямо на дороге — даже свободных цветных с документами: мулатов или креолов, а также рабов, которые спешили куда-нибудь с хозяйским поручением и имели с собой пропуск. Но похитители обычно не задавали вопросов. Они просто накидывали мешок на голову мужчине, женщине или ребенку, связывали и закидывали в дальний угол повозки, прикрыв брезентом, а потом прятали среди болот, чтобы продать при случае торговцу, погоняющему свой печальный караван к месту очередных торгов. Такие люди делали свое дело не хуже Джепа Лоуча.　

Тут я улавливаю запах, доносящийся из темной комнатки. Точно так же пахли и ящики — запах рвоты и фекалий.　

— Вы тут? — шепчу я, но мне никто не отвечает. Я прислушиваюсь. Что это? Чье-то дыхание или мне почудилось?　

Я пробираюсь на ощупь и натыкаюсь на едва теплое тело, распростертое на соломе, а потом — на еще одно. Мисси Лавиния и Джуно-Джейн не мертвы, но и живыми их не назовешь. Из одежды на них — только сорочки и панталоны. Сколько я ни шепчу, ни трясу их, ни бью по щекам — все тщетно, они без сознания. Выглянув из тайника, я снова смотрю на дом. Блохастый пес все сидит у двери сарая и ждет, но его облезлый хвост приветливо мотается по земле из стороны в сторону — пес еще помнит мясо, которым я его угостила, и путаться под ногами не станет.　

«Ну же, Ханни, за дело! — твержу я себе. — За дело! Да побыстрее, пока никто не заявился!»　

Я набираю ворох уздечек и поводьев, беру пару седел попрочнее. Ремни, в том числе и подпруга, ослабли и основательно погрызены крысами, но я надеюсь, что они выдержат. Выбора у меня нет. Если мне не к чему будет привязать пленниц, они ни за что не удержатся верхом. Надо связать их по рукам и ногам и взвалить лошадям на спины — именно так поступали с беглыми рабами патрульные в те страшные времена.　

С Джуно-Джейн я справляюсь без особого труда, несмотря на высокий рост ее скакуна. Весит она всего ничего, а конь до того рад ей, что мигом делается смирным и безобидным, точно деревянная лошадка. А вот мисси Лавиния — совсем другое дело. Изящной ее не назовешь. Она тяжела и какая-то негнущаяся. А весит куда больше, чем стофунтовая корзина из березы, полная хлопка, — это уж как пить дать! Но я выносливая девушка, а сердце от страха колотится до того быстро, что силы, кажется, удваиваются. Я кладу мисси на край повозки, подвожу старушку Искорку вплотную и затаскиваю хозяйкину дочь на седло, а потом привязываю покрепче. От нее разит сушеным мясом, желчью, кипарисовыми духами, и эта вонь забивается мне в горло, а я все сглатываю снова и снова, оглядываясь на дом, и благодарю небеса за то, что мужчины забрали с судна виски, да еще в таком количестве. Они сейчас, наверное, порядком захмелели и спят. Надеюсь, что до завтрашнего утра они ни о чем не узнают, а иначе мы окажемся в тайнике все втроем.　

Старый, затупившийся топорик я подвешиваю на одно из седел. Остается только решить вопрос с мулом. Если я буду верхом, а охотники — нет, у меня больше шансов сбежать. Вот только если взять мула с собой, он наверняка станет и дальше беспокоить лошадей, а значит, поднимет немало шума. Можно просто его отпустить, и он убежит в лес в поисках пищи. Но может и тут остаться, неподалеку от сарая.　

Я открываю дверцу стойла и говорю этой изможденной скотине:　

— Только не шуми! И коли ты неглупый, то больше сюда ни ногой! Твои хозяева — дьяволы во плоти! Только посмотри, что они с тобой сделали! — Шкура несчастного животного напоминает изуродованную кожу старых мулов, прибывших на плантацию Лоучей в качестве приданого хозяйки и проведших там всю жизнь. Лоучи издавна клеймили молодняк в годовалом возрасте. Говорили: так его сложнее украсть. Впрочем, беглецов они тоже клеймили, как и всех купленных рабов.　

А на этого беднягу мула клеймо ставили раз десять, если не больше, — в том числе и обе армии. И от этих отметин он не избавится до последнего вздоха.

— Ты отныне свободный мул, — говорю я ему. — Беги на волю и не возвращайся!　

Я вывожу лошадей из сарая, и мул увязывается следом, но я отгоняю его, и он бредет чуть поодаль. А мы тем временем забираем узел, припрятанный мной в ветвях, и устремляемся прочь от хибары, в глубь штата. Пес тоже увязывается за нами, и я ему не мешаю.　

— Пожалуй, и ты свободен, — говорю я ему, когда мы отходим от хибары на приличное расстояние. — Таким подлецам и собак-то иметь нельзя!　

Головы мисси Лавинии и Джуно-Джейн, безвольно болтаясь, бьются о хомуты. Надеюсь, они не умрут, но сделать я ничего не могу. Все, что мне под силу, — это увести лошадей подальше, быть осторожной, не поднимать шума, держать ухо востро, не выходить на дорогу, смотреть под ноги, чтобы не угодить в яму, не подъезжать слишком близко к чужим домам в лесу, к городам, повозкам, людям. Мне придется прятаться ото всех, пока мисси Лавиния с Джуно-Джейн не очнутся и не смогут говорить сами за себя. А мне и пытаться не стоит объяснять встречным, куда и зачем цветной мальчишка везет двух полураздетых девиц, крепко привязанных к седлам.　

Да что там, я даже пикнуть не успею, как меня прикончат на месте.

Потерянные друзья

Уважаемая редакция! Я разыскиваю своих детей. Мы были в собственности у мистера Гэбриэла Смита, президента колледжа из Миссури. Потом нас продали работорговцу и перевезли в город Виксберг, штат Миссисипи. Нас с Патом Картером продали вместе, а Рубен, Дэвид и их сестричка Сулье так и остались на дворе у торговца. Я слышала, что Рубена ранили в Виксберге и он попал в больницу. А малыши — Абрахам, Уильям и Джейн Картеры — остались у Томаса Смита в Миссури. Их отца убил работорговец по имени Джеймс Чилл, потому что тот не пожелал расставаться с семьей, когда его пытались продать. Письма мне прошу направлять на имя преподобного Т. Дж. Джонсона, Карроллтон, Луизиана.　

Минси Картер

(Из раздела «Пропавшие друзья» газеты «Христианский Юго-Запад», 10 января, 1884)　

Глава двенадцатая

Бенни Сильва. Огастин, Луизиана, 1987

Бесшумно ступая по дому, я прислушиваюсь к каждому шороху. Воображение рисует мышей, белок и огромных водяных крыс, которых я не раз видела в канавах и лужах со стоячей водой во время своих прогулок.　

А еще в голову лезут мысли о призраках, вампирах и жутких, похожих на гигантских насекомых, инопланетянах. Ну и, конечно, о маньяках с топорами и бродягах, замысливших недоброе. Фильмы ужасов я обожала всегда и гордилась тем, что могу смотреть их с утра до вечера, не воспринимая всерьез увиденное. Даже спустя годы после того, как у нас с Кристофером все завертелось, он сердился на меня за то, что я не пугалась, а старалась угадать, какой будет следующая сцена или сюжетный поворот.　

— Все-то тебе надо анализировать, — ворчал он. — Просто тоска берет!　

— Да ладно, это же неправда! Одни выдумки дапритворство! Тоже мне неженка! — дразнила я его в ответ.　

Когда ты практически все детство проводишь один в пустом доме, потому что родители вечно на работе, приучаешься не впадать в панику от малейшего шороха.

Но в этом доме, в этой обители многих поколений, о чьей истории можно только догадываться, я удивительно остро чувствую собственную уязвимость. Одно дело смотреть на старый, полный теней особняк, сидя у экрана, и совсем другое — оказаться в нем наяву.　

С кухни доносятся какие-то звуки — и на обычные шаги они не похожи. Кто бы там ни таился, он — а может, она или даже оно — не желает, чтобы его заметили. Движения осторожные… как и мои. Я хочу увидеть, кто же там притаился, пока он не заметил меня.　

Остановившись у порога комнаты дворецкого, я обвожу взглядом ряды высоких шкафчиков из красного дерева и длинные щербатые столы, на которых слуги, должно быть, готовили причудливые кушанья. Буфеты, стоящие у противоположных стен, отражают друг друга в своих зеркалах. Казалось бы, ничего необычного или опасного. Кроме…　

Чуть сдвинувшись в сторону, чтобы было лучше видно, я цепенею на месте: из-за приоткрывшейся левой нижней дверцы одного из буфетов показывается худенькая задница, обтянутая джинсами с серебристой отделкой.　

Это еще что такое?!

Я узнаю джинсы и цветастую футболку. Мне уже доводилось их видеть на четвертых уроках, пусть и значительно реже, чем хотелось бы.　

— Ладжуна Картер! — восклицаю я еще до того, как девочка успевает распрямиться. Она резко оборачивается и испуганно смотрит на меня. — Ты что тут делаешь?!　

Спрашивать, разрешили ли ей заходить в дом, нет никакой нужды. Все и так ясно: ответ написан у нее на лице.　

Она дерзко вскидывает подбородок, тут же напомнив мне тетю Сардж.　

— А что? Я ничего не порчу! — Худые длинные пальцы прижаты к бедрам. — А как вы думаете, откуда я про книжки узнала? И потом, судья сам мне разрешил тут бывать! Незадолго до смерти он сказал: «Приходи, когда только вздумается, Ладжуна!» А больше сюда особо никто не заглядывал — если только понадобится что. И дети судейские, и внуки были слишком заняты своими домами на озере да рыбалкой. Посиживали себе на пляже целыми днями, потому что и там землю выкупили. Нельзя ведь такое добро оставлять, а вдруг пропадет что-то! Если у тебя столько домищ в собственности, то ты очень занятой человек. Некогда тебе рассиживать по ветхим поместьям со всякими стариками в инвалидных креслах.　

— Но дом-то уже давно не судейский.　

— Я не воровка, если вы об этом.　

— А я ничего такого и не имела в виду, но… Скажи, а внутрь-то ты как попала?　

— А вы?　

— У меня есть ключ.　

— Ну а мне он не нужен. Судья раскрыл мне все тайны этого дома.　

Признаться, я заинтригована (ну еще бы!).　

— Я приняла твое предложение о книгах — кстати сказать, спасибо за наводку! — и получила разрешение прийти сюда и подыскать литературу для классной библиотеки.　

Ладжуна удивленно округляет черные, точно уголь, глаза. Кажется, она поражена и… осмелюсь предположить… даже впечатлена тем, что я сумела пробраться в мир Госсеттов, минуя все бастионы.　

— И как, нашли что-нибудь?　

Я едва сдерживаюсь от того, чтобы не излить на нее свой восторг. Библиотечный фонд Госсеттов возрастал от поколения к поколению, и все жители дома год за годом, десятилетие за десятилетием пополняли его — так один за другим прибавляются по прошествии веков слои песчаника. В собрании есть и новые книги, и старые, к которым, наверное, целый век никто не прикасался. Среди них можно встретить и самые первые издания, и даже издания с автографами. Мой бывший начальник из букинистического магазина, увидев такое богатство, рухнул бы на пол и заплакал от счастья.　

Но учитель во мне требует затронуть другую проблему:　

— Я только недавно пришла… А все потому, что сегодня была в школе. Чего не скажешь о тебе. Я ведь права?　

— Я себя плохо чувствовала.　

— Но как быстро оправилась! Чудеса! — Я опускаюсь на корточки рядом с ней и заглядываю в ящик, из которого она выбралась. Что-то во всем этом меня настораживает, а что — и сама не могу понять. — Ладжуна, послушай, я знаю, что твоя мама много работает, а ты сидишь с младшими братьями и сестрами, но и про учебу нельзя забывать.　

— А это уже не ваше дело! — этот дерзкий ответ сразу дает понять, что Ладжуне не впервой защищать свою мать. — Я сдаю все письменные работы. А в классе между тем полно ребят, которые домашку вообще не делают. Вот к ним и приставайте.　

— Так я уже… пытаюсь, — говорю я. Хотя, честно сказать, результаты не очень-то заметны. — Но как бы там ни было, не стоит тебе сюда приходить.　

— Даже если бы мистер Натан обо всем знал, он не был бы против. Он куда лучше, чем его дядья, которые сейчас всем рулят в компании. А их противные женушки и детишки возомнили, что они в этом городе главные. Дайси, моя двоюродная бабушка, говорит, что Стерлинг был совсем другим — внимательным к людям. В тот день, когда он угодил под комбайн, которым убирали тростник, бабушка Дайси была неподалеку — готовила обед для сборщиков урожая. Она-то и осталась с Робин и Натаном, после того как их отца срочно транспортировали в больницу на вертолете. А когда Стерлинга не стало, его жена забрала детей и уехала на какую-то там гору. Бабушка Дайси все про этих Госсеттов знает. Она чуть ли не всю жизнь за домом судьи приглядывала. И меня сюда приводила, когда я оставалась под ее присмотром. Вот откуда я знаю судью и мисс Робин.　

Я живо представляю себе детишек, играющих вместе в тот давний день, когда случилось непоправимое.　

— Да и вообще никому этот дом не нужен, — продолжает Ладжуна. — Судейский сын погиб в поле. Сам судья умер три года назад в собственной постели. Мисс Робин умерла два года назад: просто поднималась по лестнице однажды вечером — и все, сердце остановилось. Бабушка Дайси говорит, что в каждом поколении Госсеттов непременно есть такой ребенок, который рождается синим от удушья, и мисс Робин даже пришлось делать операцию на сердце, когда она появилась на свет. Но мама считает, что мисс Робин просто увидела призрака, он-то ее и погубил. Мама говорит, что это место проклятое, потому-то никто и не хочет тут жить. Так что забирайте поскорее книжки, какие вам только нужны, и убирайтесь подобру-поздорову, — девочка кивает на дверь с таким видом, что сразу становится ясно — она хочет, чтобы я как можно скорее перестала мозолить ей глаза.　

— Я ни капельки не суеверная. Особенно когда речь идет о книгах, — сообщаю я, все еще вглядываясь в ящик, из которого Ладжуна вылезла, и гадая, как она там вообще поместилась.　

— А напрасно. После смерти-то уже и не почитаешь.　

— Кто сказал?　

Она фыркает:

— Вы в церковь ходите? — приблизившись ко мне, она резко просит: — Голову уберите!　

Я едва успеваю отскочить, как она дергает за какой-то рычаг, спрятанный за ящиком, и полки тут же приподнимаются, обнажив под собой люк.　

— Я же вам говорила: это место так и кишит тайнами.　

Внизу виднеется лестница — с виду очень древняя, — ведущая в неглубокий подвал. Я замечаю, как по обломкам кованой садовой мебели, сваленным внизу, пробегает огромная серая крыса, и быстро отворачиваюсь.　

— Так значит, так ты сюда пробралась? — спрашиваю я, нервно потирая руки.　

Когда я выпрямляюсь, Ладжуна снова дергает за невидимый рычаг, и полки опускаются, закрывая вход в подвал.　

— Крысы вас боятся куда больше, чем вы их! — замечает она, остановив на мне взгляд.　

— Сомневаюсь.　

— Крысы очень трусливы. Они могут быть опасны, разве пока вы спите. Вот тогда берегитесь!　

Даже спрашивать не хочу, откуда она это узнала.　

— Судья мне рассказывал, что в стародавние времена еду проносили через этот подвал и передавали подносы, используя люк. Поэтому гости, сидящие в столовой, никогда не видели рабов, которые трудились на кухне. А в годы войны Госсетты всегда могли сбежать через этот лаз в тростниковое поле, если солдаты-янки явятся арестовывать местных за помощь конфедератам. Судья обожал рассказывать малышам истории! Славный он был человек. Помог бабушке Дайси вызволить меня из приюта, когда маму в тюрьму посадили.　

Я потрясена тем, как спокойно она произносит эти слова. Чтобы не выдать своих чувств, я быстро меняю тему:

— Послушай, Ладжуна, предлагаю тебе уговор: если пообещаешь, что больше не станешь тайком сюда пробираться, разрешу тебе приходить в дом со мной и помогать мне… разбирать книги. Я ведь знаю, ты их любишь. Видела, у тебя из кармана торчал экземпляр «Скотного двора».　

— Неплохая книжка, — отвечает Ладжуна, смущенно водя носком кроссовки по полу. — Но не то чтобы прекрасная.　

— Но только… при условии, что ты будешь ходить в школу! Не хочу, чтобы вся эта затея мешала твоей учебе! — Ладжуну мое предложение явно не подкупает, и я делаю еще одну попытку ее заинтересовать: — Мне надо как можно быстрее разобраться с библиотечным фондом, пока… — я прикусываю язык, и конец фразы — «пока не начались проблемы с Госсеттами» — так и не срывается с губ.　

Ладжуна лукаво смотрит на меня. Она наверняка уже обо всем догадалась.　

— Ну что ж, может, я вам и помогу. Но только ради судьи. Ему бы это наверняка понравилось. Но и у меня есть свои условия!　

— Ну что ж, давай выкладывай! Посмотрим, к какому можно прийти компромиссу.　

— Я не всегда могу прийти. Но постараюсь бывать в школе чаще. Стану приходить каждый раз, как смогу, но мне нередко приходится сидеть с малышами. С отцами их никак не оставишь. Козлы те еще. Из-за Донни, к примеру, маму посадили за наркотики. А она ничего такого не делала — просто в машине сидела! Но нет — ей тут же впаяли три года, а нас увезли в приют! Повезло мне, что по папиной линии у меня есть такая славная бабушка, которая смогла меня приютить. Но у малышей с этим беда. Я не допущу, чтобы их снова забрали в приют. Так что если вы будете лезть в нашу семью, жаловаться на мою посещаемость и все такое, то мне такие вот уговоры насчет книг ни к чему. — «Да и вы тоже», — читаю я по ее лицу. — Так что скажите сразу, — требует Ладжуна, — да или нет?　

Как же дать такое обещание?　

И как от него отказаться?　

— Что ж… ладно. По рукам. Но при условии, что ты тоже сдержишь слово, — я протягиваю ладонь для рукопожатия, но Ладжуна не спешит на него отвечать, пользуясь тем, что стоит слишком далеко.　

Вместо этого она вносит в наш договор запоздалое уточнение:　

— Только чур в школе никому ни слова о том, что я вам помогаю, — она морщится от одной этой мысли. — В школе мы с вами не друзья.　

Выходит, не без удовольствия отмечаю я про себя, вне школьных стен мы все-таки друзья.　

— Договорились! — заверяю я Ладжуну, и она нехотя делает шаг мне навстречу и пожимает мою ладонь. — Вообще говоря, дружба с тобой и на моей репутации может плохо сказаться!　

— Пф! Мисс Сильва, не хочу вас расстраивать, но вашей репутации хуже уже не будет.　

— Что, все так плохо?　

— Мисс Сильва, вы стоите у доски, читаете нам вслух, спрашиваете, что мы думаем, и устраиваете письменные опросы. Каждый! Божий! День! Это же скука смертная!　

— И чем же нам, по-твоему, следовало бы заняться?　

Ладжуна вскидывает руки, отворачивается и устремляется к библиотеке.　

— Не знаю. Вы же тут учитель, — бросает она на ходу.　

Она уверенно идет по коридорам, а я следую за ней, и мы принимаемся за обсуждение самого проекта. Как ни крути, это более безопасная территория.　

— Я думаю сперва выбрать книги, которые нам пригодятся в классной библиотеке, — сообщаю я, когда мы входим в книгохранилище. — Нам нужна литература для учеников с третьего-четвертого класса и до выпускного, — хотя, по правде сказать, у меня полно детей, чей уровень чтения отстает от необходимого на несколько лет. — Берем только новые. Антикварные ни к чему. Давай, что ли, сначала стол расчистим и будем откладывать старинные фолианты на него. Только осторожно. Старые книги очень хрупкие. А новые положим тут, у дверей на крыльцо.　

— Это галерея. Судья любил сидеть на ней и читать, когда мухи и мошки его не донимали, — уточняет Ладжуна. Она подходит к дверям и заглядывает в галерею, словно надеясь увидеть там судью. Затем обводит взглядом двор и, немного помолчав, добавляет: — В давние времена детишки-рабы должны были стоять с опахалами и отгонять от богачей мошкару. И в доме тоже, но в столовой на потолке хотя бы висела панка — это что-то вроде доисторического вентилятора. Дергаешь за веревку — и он раскачивается. В те времена никаких москитных сеток и в помине не было. Окна занавешивали тканью — да и то в основном в хибарах, где жили рабы. Тут они находились сразу за конюшней и каретником. Их было штук двадцать, если не больше. Стояли они на широких платформах с колесами, и их перетаскивали с места на место, чтобы сподручнее было обрабатывать разные части плантации.　

Слушаю ее с раскрытым ртом — поразительно, до чего хорошо она знает историю и как спокойно и сухо излагает все эти факты!　

— А откуда ты все это знаешь?　

Она пожимает плечами:　

— От бабушки Дайси. Да и судья мне кое-что рассказывал. И мисс Робин, когда сюда переехала. Она же собирала рассказы об этом месте. Кажется, для книги, которую хотела, но не успела написать — или что-то вроде того. Она приглашала сюда бабушку Дайси, мисс Ретту, еще кое-кого из горожан и расспрашивала, что они помнят о Госвуде, какие истории им рассказывали родственники. Собирала все, о чем помнит старшее поколение.　

— Я просила Бабушку Ти как-нибудь прийти к нам на урок и поделиться с нами своими историями. Может, ты ее уговоришь? — спрашиваю я и замечаю, как заблестели глаза Ладжуны. — Раз уж «Скотный двор» оказался таким скучным.　

— Я вам правду сказала, только и всего. Кто-то же должен был вам помочь, — Ладжуна прячет руки в карманы и с глубоким вздохом оглядывает библиотеку. — А иначе вы просто уволитесь, как и все, кто был до вас.　

Внутри у меня разливается тепло, но вида я не показываю.　

— Тут какое дело, — продолжает она, пересекая комнату, — если вы живете в Огастине или окрестностях и носите фамилию Госсетт или Лоуч — неважно, какого цвета у вас кожа, — то история ваших предков так или иначе связана с этим поместьем. Здесь — истоки многих семей, и они редко уезжают далеко. И, наверное, так будет всегда.　

— Но ведь на одном Огастине свет клином не сошелся, — замечаю я. — Можно, к примеру, поступить в колледж и уехать.　

— Ну-ну… А денежки где взять?　

— Есть же стипендии. Финансовая помощь.　

— Огастинская школа — для бедноты. Для тех, кто отсюда уже никуда не денется. Да и потом, кому тут нужно образование? Вот взять хотя бы тетю Сардж — она и в армии отслужила, и в колледже отучилась. А чем на хлеб зарабатывает, вы и сами знаете.　

Не найдя, что на это ответить, я возвращаюсь к разговору о библиотеке:

— В общем, давай сюда складывать книги для школы. Только, чур, не берем ничего такого, что точно не понравится родителям: никаких легкомысленных романчиков и кровавых вестернов. Если тебе попадутся обложки с людьми, на которых слишком уж мало одежды, откладывай их пока на бильярдный столик. — В конце концов, ничто так не отравляет учителю жизнь, как конфликты с родителями, уж это я за время студенческой практики усвоила четко. Вот уж чего надо избегать любыми средствами!　

— О родителях даже не переживайте, мисс Сильва. У них всех есть заботы поважнее, чем волноваться, чем там их дети в школе занимаются.　

— Что-то слабо верится.　

— А вы упрямая, знаете ли, — она озадаченно смотрит на меня.　

— Оптимистка, только и всего.　

— Возможно, — Ладжуна ставит ногу на край нижней полки и начинает карабкаться вверх, точно древесная лягушка по оконному стеклу.　

— Ты что творишь! — я кидаюсь к ней, чтобы подхватить, если она оступится. — Тут же лестница есть! Давай ее придвинем!　

— А вот и не выйдет! Присмотритесь: полозья, по которым она ездит, тянутся только до двери. А в этой части комнаты они сломаны.　

— Тогда давай сегодня начнем с нижних полок.　

— Минуточку, — говорит Ладжуна, продолжая подъем. — Сперва хочу вам кое-что показать.

Глава тринадцатая

Ханни Госсетт. Луизиана, 1875

В непроглядной темени я все твержу и твержу «Отче наш». Это самая страшная ночь в моей жизни, если не считать той, когда Джеп Лоуч утащил меня со двора торговца, разлучив с матушкой. Тогда я забилась под повозку и шептала слова молитвы — шепчу их и теперь, надеясь призвать милость святых.　

Тогда, в детстве, они и впрямь смилостивились надо мной. Явились мне в лице старой бледной вдовы, которая купила меня на распродаже у здания суда — купила из жалости, потому что я была оборванная, худая, как щепка, с заплаканным и измазанным соплями и грязью лицом. Она приподняла ладонью мой подбородок и спросила:　

— Кроха, сколько же тебе лет? Как зовут твоего массу и его жену? Называй имена и не лги. Если скажешь правду, я никому не позволю тебя и пальцем тронуть.　

И я, запинаясь, назвала имена, после чего вдова кликнула шерифа, но Джеп Лоуч успел сбежать.　

В тот раз молитва помогла — надеюсь, она спасет нас и теперь. Я еще никогда не оказывалась на болоте ночью, но не раз слышала о таких местах от бывалых, поэтому меня гложет страх, когда я, балансируя и стараясь не упасть, сижу за седлом на серой лошади Джуно-Джейн. Сама Джуно-Джейно безвольно, точно мешок, лежит передо мной, а старушка Искорка еле тащится за нами.　

Я боюсь змей, крокодилов, куклуксклановцев, которые могут заметить, как мы в слабом лунном свете, едва пробивающемся сквозь ветки, едем вдоль дороги. Боюсь, что нас начнут преследовать лесорубы или что из своих подводных убежищ выскочат призраки и лугару. Но больше всего я боюсь пантер.　

Вот уж кого и впрямь стоит опасаться сильнее прочего, ежели угодил ночью в болотистые места. Пантера может почуять тебя за несколько миль. Движется она бесшумно и до того тихо выслеживает свою добычу, что ты ее и не заметишь, пока она на тебя не накинется. Лошадей она совсем не боится. Она охотится на людей, оказавшихся ночью в дороге, и спастись от нее можно, только если бежать что есть духу — быстрее лошади, быстрее ее самой. Бежать к своему дому. Пантера кинется за тобой и не отстанет до самой двери, а после будет скрестись в дом и кружить рядом, пытаясь проникнуть внутрь.　

Где-то в черной лесной чаще раздается пронзительный крик, похожий на женский. Ледяной ужас прошибает меня до костей, но кричат далеко, и это немного успокаивает. А потом, уже совсем рядом, крик повторяется — сперва слева, а потом справа — и тут уж мне делается совсем страшно.　

Пес начинает лаять, но вскоре затихает. Он, наверное, напуган не меньше меня.　

Я пытаюсь нащупать бабушкины бусины, чтобы успокоиться, а потом вспоминаю, что их со мной больше нет.　

С соседнего пригорка доносится какой-то шорох. Я испуганно вздрагиваю.　

«Похоже на шаги. — проносится мысль. — Наверное, это человек… Или люди. А может, это зверь на четырех лапах. И кажется, тяжелый. Медведь? Выследил добычу, а теперь приближается и вот-вот нападет… Но нет… кажется, прошел мимо. Да никого тут нет, Ханни! Это все твои выдумки. У тебя уже разум от страха мутится».　

Снова кричит пантера, но по-прежнему вдалеке. Ухает сова. По моему телу пробегает дрожь, и я запахиваю потуже ворот рубашки, чтобы защититься от москитов.　

Я гоню лошадей, вслушиваюсь в ночные шорохи, гадаю, что же делать дальше. Старая дорога, должно быть, уходит на много миль вперед — по ней лесорубы вывозят из болот кипарис и доставляют товары к реке, — но едва ли она соединяет между собой поселения. Мы уже давно двигаемся вдоль нее, но ни люди, ни жилища нам не встретились. Даже ни одной хибарки с огоньком в окне, ни одного селения на опушке, ни дыма, вьющегося над чьим-нибудь костерком. Попадаются лишь следы палаточных лагерей да отпечатки подков и колес на земле. Это значит, что никто в этих местах не живет, а все только приезжают по делам, а потом возвращаются восвояси.　

Искорка спотыкается об упавшую ветку и припадает на передние ноги, а меня едва не срывает со спины серого скакуна, но я успеваю его остановить. Поводья Искорки выскальзывают у меня из рук и шлепаются в грязь.　

— Эй, — шепчу я и быстро спрыгиваю на траву. — Тише, тише.　

Я кидаюсь к лошади и помогаю ей подняться, чтобы она не завалилась на бок и не сбросила мисси Лавинию, которая, надеюсь, еще жива. Впрочем, как знать: она не издает ни звука.　

— Тише, тише. Все хорошо, — шепчу я и глажу Искорку по шее. Она порядком утомилась за сегодня. И сил идти дальше у нее нет.　

Во влажном воздухе угадывается запах отсыревшего угля.　

Я иду на него и вскоре нахожу остатки небольшого лагеря у поваленного дерева. Обнажившиеся корни тянутся к луне, точно костлявые пальцы с длинными острыми когтями. Ну что ж, какое-никакое убежище. Да и дерево уже погибло: можно наломать сухих щепок и разжечь костер.　

Кости мои ноют, пока я торопливо разрываю землю, чтобы отпугнуть живность, которая может в ней прятаться, развязываю узелок и раскладываю клеенку. Затем стреноживаю лошадей, чтобы они не убежали, если вдруг испугаются. Последним делом я стаскиваю вниз мисси Лавинию и Джуно-Джейн, доволакиваю их до ствола дерева и укладываю рядом с ним. Пахнет от них до того скверно, что даже москиты не приближаются к ним. Кожа у них влажная и холодная от долгого путешествия по болотам, но обе дышат. Джуно-Джейн стонет, точно ей сделали больно, а мисси Лавиния даже не шевелится.　

Пес ни на шаг от меня не отходит, и хотя я немножко боюсь собак, я благодарна ему за компанию. «Нечестно всех под одну гребенку стричь, Ханни», — говорю я себе. Этот день — если мне только удастся его пережить — преподал мне хороший урок. Славный все-таки зверь этот пес-недоросток. У него отзывчивое сердце, которому не хватало лишь одного — чтобы кто-то проявил о нем заботу.　

«В добром сердце злу не место, — раздается в голове матушкин шепот. — У тебя, Ханни, сердце доброе. Не пускай в него зло. Не открывай ему свои двери — и не важно, какими речами оно будет тебя умасливать и как часто будет заявляться на порог».　

Я пытаюсь дать мисси Лавинии и Джуно-Джейн хоть немного воды, но глаза у них закатились, а рты с распухшими языками безвольно разинуты, и вода вытекает из них. В конце концов я сдаюсь и снова укладываю их у корней. Утолив голод и жажду, я прячу сушеное мясо на соседнем дереве и устраиваюсь на земле. Что бы ни случилось с нами в эту ночь, я вверяю себя в руки святых. Сама я слишком устала для новых битв.　

Прочитав про себя «Отче наш», я незаметно засыпаю.　

А утром меня будят голоса. Я открываю глаза, ожидая увидеть Тати, Джона и Джейсона у костра, на котором готовится завтрак. Летом мы стряпаем на улице — в хижине и без того жарко. Но солнце бьет в лицо, просачиваясь сквозь веки, а кругом будто раскинулся пестрый турецкий ковер вроде тех, что я видела в доме хозяйки, — расцвеченный рябью теней и утренних красок. И когда это солнце успело взойти так высоко? Каждый день — не считая воскресенья — мы встаем в четыре, как и рабочие отряды в стародавние времена. Вот только сейчас надсмотрщик уже не выгоняет нас из кровати звуками горна, а помощники не несут на головах самодельные «печурки» — ящики, наполненные углем из костра, мясом и сладким картофелем, и не оставляют их на краю поля, чтобы еда «дошла» и подрумянилась.　

Теперь нас, издольщиков, никто не заставит горбатиться в грязи и есть как животные. Мы сидим на стульях и подкрепляемся за столом. Как и полагается. А потом идем работать.　

Наконец я открываю глаза, но никакой фермы не вижу. Вместо нее передо мной предстают перепачканные лошади, собака и две девушки, лежащие без сознания на клеенке — полуживые, а может, уже и мертвые, этого я пока не знаю.　

И я снова слышу голоса.　

И тут с меня окончательно слетает сон. Я приподнимаюсь, сажусь на корточки, прислушиваюсь. Да, где-то в отдалении разговаривают. Вот только слов не различить.　

Старушка Искорка смотрит на дорогу и двигает ушами. Собака вскакивает, устремив взгляд туда же. Серый конь принюхивается, широко раздувая ноздри. Я слышу его ржание — гортанное, негромкое.　

Подхожу к нему, глажу его по морде.　

— Тс-с-с, — шепчу я коню и собаке.　

Неужели нас догнали лесорубы?　

Второй рукой я прикасаюсь к Искорке, чтобы ее успокоить. Пес льнет ко мне, и я, перекинув через него ногу, зажимаю его между колен.　

Со стороны дороги все отчетливее доносится скрип повозки. Копыта звонко чавкают во влажной грязи. Колеса подскакивают на ухабах. Мужской голос ворчит. Наверное, лесорубы поймали своего мула.　

Я упираюсь лбом в серую лошадиную морду, закрываю глаза и мысленно твержу: «Только не двигайся, только не двигайся, только не двигайся!» А повозка тем временем проезжает мимо нас. Когда я наконец осмеливаюсь отнять руки от лошадей и посмотреть на дорогу, она исчезает за поворотом. Я не бегу за ней. Еще, чего доброго, попаду в переплет — ведь при мне две девушки, неспособные говорить, да еще отменные лошади, которые ну никак не могут принадлежать человеку моего положения.　

Мисси Лавиния и Джуно-Джейн выглядят так же, как и накануне. Я усаживаю их у лежащего дерева и еще раз пытаюсь напоить из фляги. От моего прикосновения Джуно-Джейн открывает глаза, делает крошечный глоток, но стоит мне только поудобнее устроить ее у корней, как вода извергается обратно. Мне ничего не остается, как положить ее на бок, чтобы вытекло все до капли.　

А вот мисси Лавиния не пьет. Даже не пытается. Кожа у нее посерела, точно сухостой, а лицо сделалось одутловатым. Глаза утратили блеск, губы опухли, потрескались, и на них запеклась кровь, будто от ожога. Обеих девушек, должно быть, отравили, вот в чем все дело. Подмешали яд, чтобы убить — а может, просто для того, чтобы они не пытались выбраться из ящиков.　

У мисси на голове большая, твердая шишка. Может, поэтому ей так плохо.　

Я кое-что знаю о ядах, которые старуха Седди добывала из корней, листьев и коры каких-то деревьев, а еще из некоторых ягод. А потом она подмешивала их в пищу. Кому-то — чтобы он не смог работать, кому-то — чтобы ум одурманить, а кому-то — чтобы попрощался с жизнью.　

«Держитесь-ка подальше от этой ведьмы, — велела нам с Эфим матушка, когда мы впервые собрались к мисси Лавинии. — Даже смотреть в сторону Седди не вздумайте! И следите, чтоб ей не взбрело в голову, будто хозяйка любит вас больше, чем ее! Тогда она вас отравит! Держитесь от нее подальше — и от Лайла, хозяйского сына. А работу свою выполняйте исправно и делайте все, что ни пожелает масса, чтобы он отпускал вас ко мне по воскресеньям».　

И каждый воскресный вечер она нам повторяла одно и то же, а потом мы возвращались обратно.　

Загодя никогда не знаешь, убьет яд человека или нет. Надо ждать, пока тело решит, хватит ли ему силы, а душа поймет, хочется ли ей и дальше обретаться на грешной земле.　

Надо бы найти нам убежище, вот только где — ума не приложу! Может статься, еще одного дня в дороге мисси и Джуно-Джейн не вынесут. Да и дождь, похоже, собирается.　

Нелегкое это дело — снова снарядить всех в путь, но я с ним справляюсь. День еще толком не начался, а я уже выбилась из сил, но, чтобы поберечь лошадей и не дать им выбрести на дорогу, я иду пешком и веду Искорку под уздцы, а серый конь шагает следом за ней, точно навьюченный мул за своим товарищем.　

— Ну что, пес, вперед! — зову я, и он повинуется.　

Я стараюсь ступать осторожно — сперва одна нога, потом другая, раздвигаю ветви, проверяю землю палкой, нет ли тут трясины или ямы, отвожу в сторону острые листья карликовых пальм. Так мы и идем дальше, пока путь нам не преграждает длинная, широкая заводь с черной водой, и мне остается только одно: поворачивать в сторону дороги.　

Собака находит тропу, которую я не заметила. Вдоль берега заводи видны следы. Большие… мужские. Но есть рядом с ними и поменьше — то ли женские, то ли детские. И больше ничего. Значит, это вряд ли были лесорубы. Может, охотники за крокодилами или за раками.　

Но важно другое: здесь были люди, и совсем недавно.　

Когда дорога устремляется вверх, а впереди показывается холмик, я останавливаюсь и прислушиваюсь. Но слышу лишь привычную песнь болот: хлюпанье грязной воды, надсадные рулады лягушек, писк мошкары. Стрекозы, звеня крыльями, носятся над меч-травой и виноградными лозами. Пересмешник выводит свои краденые мелодии, соединив их в одну, точно множество разноцветных ленточек, связанных вместе.　

Пес выныривает из кустов на дорогу, спугивает упитанного болотного кролика, взвизгивает и кидается следом. Прислушиваюсь — не подаст ли в ответ голос другая собака, если неподалеку есть дом или ферма, но ничего не слышно.　

Наконец я продолжаю путь, двигаясь по следам вверх по склону.　

Следы выводят меня на дорогу. Двое людей шли здесь до меня куда-то пешком. Они были в обуви. Большие следы не прерываются, а маленькие то появляются на дороге, то исчезают, а значит, путники никуда не спешили. Сама не знаю почему, но меня это утешает. Впрочем, вскоре следы сворачивают с дороги и уходят вбок, а после поднимаются на соседний пригорок. Я смотрю на них и гадаю, последовать ли за ними или держаться дороги. Пока я размышляю, надо мной сгущаются тучи, а в лицо начинает задувать холодный ветер. Скоро будет гроза. Надо срочно найти убежище, чтобы переждать непогоду, — вот что сейчас самое главное.　

Пес возвращается. Кролика он не поймал, зато притащил белку и хочет отдать ее мне.　

— Славный пес, — говорю я ему и, быстро выпотрошив зверька при помощи старого топорика, вешаю мясо на седло. — Поедим позже. Если увидишь еще, хватай.　

Он улыбается, как умеют только собаки, поводит из стороны в сторону облезлым хвостом и припускает по следам прошедших здесь людей. Я тоже трогаюсь с места.　

Следы ведут на пригорок, а потом снова под гору, через мелкий ручеек, у которого лошади останавливаются, чтобы попить. Вскоре начинают встречаться и другие следы — они расходятся чуть ли не во все стороны: следы людей, лошадей, мулов. Чем больше их на земле, тем отчетливее становится тропа, ведущая через лес. Люди ходят этим путем не первый день. Причем передвигаются или на своих двоих, или верхом на лошади (иногда на муле), а повозки тут не ездят.　

Мы с псом, серым конем и Искоркой добавляем наших следов к тем, что оставили до нас. Но стоит нам только выбраться на протоптанную тропу, как начинается дождь. Льет, словно из ведра, точнее — из нескольких. Я мгновенно промокаю до нитки, а со шляпы стекают целые ручьи. Пес и лошади поджимают хвосты и выгибают спины, чтобы защититься от влаги. Я опускаю голову, не желая сдаваться стихии, и думаю о том, что от ливня все-таки есть прок: он по меньшей мере уменьшит вонь, исходящую от меня, лошадей, седел и мисси с Джуно-Джейн.　

Дождь идет сплошной стеной, и ничего не видно дальше пяти футов. Тропа превращается в месиво. Ноги скользят. Лошади тоже едва переставляют ноги. Старушка Искорка спотыкается и снова припадает на колени. Но дождь до того ее злит, что она тут же вскакивает.　

Мы начинаем подъем на очередной пригорок, а прямо на нас изливаются уже целые потоки воды. Вода затекает мне в ботинки, и мозоли начинают болеть еще сильнее, а потом от холода я просто перестаю чувствовать ноги. Меня так трясет, что, кажется, кости вот-вот переломятся.　

Джуно-Джейн стонет — протяжно и так громко, что ее слышно даже за шумом дождя. Пес тоже улавливает этот звук и взволнованно кружит рядом, а потом опять спешит вперед. Меня же дождь до того ослепляет, что я налетаю на него, спотыкаюсь и падаю, перепачкав ладони размокшей грязью.　

Пес взвизгивает, выныривает из-под меня и бросается наутек. Только поднявшись на ноги и выловив шляпу из лужи, я понимаю, куда он удрал, — к виднеющемуся впереди домику, к маленькой старой хибарке с низкой крышей, притаившейся среди деревьев. Построена она из кипариса, проложенного соломой и дерном, и тропа ведет прямиком ко входу в жилище. Я замечаю еще с полудюжины других тропинок, которые разбегаются в разные стороны.　

Я поднимаюсь на крыльцо вместе с собакой, зову хозяев, но никто не отзывается. Затем я подвожу поближе лошадей, чтобы они могли спрятать от непогоды хотя бы голову. Но стоит мне только распахнуть дверь, как я понимаю, что это за дом. Такие хибары среди болот и дремучих лесов строили рабы. Здесь хозяева не могли их найти. По воскресеньям, когда не надо было идти с утра в поле, они тайком приходили сюда — кто по одному, кто по двое. Встречались, чтобы послушать проповеди, попеть да помолиться. Они собирались там, где их никто не услышит, где ни хозяева, ни надсмотрщики не смогут помешать их мольбам о свободе и скорейшем избавлении.　

Здесь, в лесной чаще, цветной человек мог свободно читать Библию, если был обучен грамоте, а если нет — слушать, как читают другие, а не внимать бесконечным проповедям о том, что Господь отдал их хозяевам, которых надо беспрекословно слушаться.　

Я возношу благодарственные молитвы за этот приют, и, пока расхаживаю от стены к стене, пес следует за мной по пятам. За нами на устланном соломой полу остаются грязные и мокрые следы, но что поделать! Едва ли кто-нибудь — Бог или человек — вменит нам это в вину.　

Внутри аккуратными рядами стоят деревянные скамейки. Посреди возвышается алтарь, сооруженный из четырех старых дверей, которые, видимо, еще до войны стояли в хозяйском доме. За кафедрой проповедника возвышаются кресла, обитые бархатом. На столике для причастия — симпатичный хрустальный графин и четыре фарфоровых блюдца, принесенных, должно быть, из хозяйского дома, когда белые бежали, скрываясь от янки.　

За алтарем виднеется высокое окно с фигурным стеклом, сквозь которое пробивается слабый свет. Остальные окна в доме занавешены клеенкой. В задней части комнаты стены заклеены газетой — наверное, чтобы не так сильно дуло из щелей.　

Я затаскиваю мисси Лавинию с Джуно-Джейн внутрь и укладываю у алтаря, положив им под головы бархатные подушки с кресел. Джуно-Джейн бьет сильнейшая дрожь, а ее промокшая, перепачканная грязью и кровью сорочка прилипла к коже. Мисси Лавиния по-прежнему лежит без движения и без единого стона. Я склоняюсь к самому ее лицу, чтобы проверить, дышит ли она.　

Щекой я ощущаю еле заметное дыхание — холодное и прерывистое, но согреть мисси мне нечем. С нас всех ручьями стекает вода, так что я раздеваюсь догола и снимаю все с девушек, а затем развешиваю одежду, чтобы она подсушилась, и развожу огонь в железной печке, что стоит в дальнем углу. Она украшена изящным орнаментом — коваными розами, лозами винограда, листьями плюща, а ее ножки красиво изогнуты. Судя по виду, ее позаимствовали из хозяйкиного салона.　

Над печкой я подвешиваю котелок. Когда огонь разгорается посильнее, я отвариваю беличье мясо, и мы с псом принимаемся за еду.　

— Главное — что у нас есть огонь и вдосталь дров. Да и спички имеются, — говорю я ему.　

Я благодарю небеса за то, что пол сухой и крыша не протекает. А когда от печки в доме становится тепло, благодарю и за это. Я сижу на полу, босая, голая и мокрая. Пламя еще не успевает хорошенько разгореться, но я уже чувствую, как меня окутывает жар. От одной мысли о том, что холоду скоро придет конец, становится легче.　

Когда огонь в печи начинает гореть спокойнее, я оттаскиваю одно из кресел в дальний угол. Оно большое и широкое — в таких без труда умещались дамы в платьях с кринолином. При желании дама могла подобрать юбки, чтобы дать место и кавалеру. Когда же она этого не делала, то ясно давала ему понять, что никто тут особо не жаждет его общества.　

Я обнимаю колени, кладу на них голову, глажу красный бархат. Он теплый и мягкий, точно лошадиная морда. Глядя на пламя, я думаю, до чего же удобное подо мной кресло. Никогда в жизни мне не приходилось сидеть на бархатных креслах. Ни разу, честное слово!　

Я трусь щекой о мягкую ткань, жадно впитывая телом жар, идущий от огня. Веки мои тяжелеют и слипаются, но я не сопротивляюсь.

Следующие пару дней я только и делаю, что сплю, а в перерывах ухаживаю за своими спутниками. Кажется, проходит дня два. Может, три. К вечеру первого дня меня и саму начинает лихорадить. Я ощущаю озноб и слабость, и хотя снова отвариваю беличье мясо, мне с трудом удается проглотить маленький кусочек. Я натягиваю на себя сухую одежду и одеваю девушек. А потом сил хватает только на то, чтобы давать лошадям попастись, впускать и выпускать собаку и поить водой Джуно-Джейн. Мисси по-прежнему и капли в рот не берет, но ее единокровная сестра крепнет день ото дня.　

В тот день, когда я наконец прихожу в себя, Джуно-Джейн открывает свои глаза диковинного серо-зеленого цвета и глядит на меня с бархатного кресла. Ее темные волосы раскинулись во все стороны и напоминают гнездовье змей. Сразу видно: она только-только меня заметила и понятия не имеет, где находится.　

Она хочет что-то сказать, но я жестом ее прерываю. После стольких дней тишины в голове у меня гудит даже от малейшего шума.　

— Тс-с-с, — шепчу я. — Ты в безопасности. Это все, что тебе нужно знать. Ты заболела. И еще не оправилась толком. Тебе надо отдыхать. Тут тебя никто не тронет.　

И это, пожалуй, чистая правда. Дождь льет уже несколько дней. Вода поднялась высоко и наверняка уже смыла все наши следы. Единственное, что меня заботит, — скоро ли воскресенье, день, в который сюда, чего доброго, кто-нибудь придет. Но когда именно это случится, я не представляю.　

Ответ на свой вопрос я получаю рано утром, когда собака, встрепенувшись, заливается лаем. От испуга я мгновенно просыпаюсь.　

С улицы доносится чей-то голос, он напевает:

Войдите, дети, войдите в воду.

Господь вмиг воду сию возмутит.

О, кто та Дева в наряде красном?

Войдите в воду.

То, верно, дети, коих Моисей спас.

Господь вмиг воду сию возмутит…

Голос низкий и мощный, вот только непонятно, мужской или женский. А песня сразу же напоминает мне о матушке. Она пела ее мне, когда я была маленькой. 　

Я понимаю, что нужно что-то сделать, чтобы остановить тех, кто приближается к дому, но я не в силах с собой справиться, поэтому просто сижу и слушаю песню.　

На этот раз раздается детский голосок.　

И это хорошо! Значит, то, что я задумала, может получиться.　

А между тем ребенок бесстрашно и громко выводит:　

Войдите, дети, войдите в воду,

Войдите в воду.

Господь вмиг воду сию возмутит…

И тут женщина снова подхватывает:　

О, кто та Дева в наряде белом?

Войдите в воду.

То, верно, дети Израиля.

Господь вмиг воду сию возмутит…

Я тихо шепчу следом за ней слова песни, а в ушах отдается мамино сердцебиение и ее тихий голос, говорящий: «Это песня о том, как вырваться на свободу, Ханни. Держись поближе к воде. Если зайти в нее, собака тебя не почует».　

Ребенок снова повторяет слова припева. Его голос уже совсем близко. Должно быть, незнакомцы вышли на поляну.　

Я вскакиваю и кидаюсь к двери, прижимаю к ней ладони, собираюсь с духом.　

О, кто та Дева в наряде синем?

Войдите в воду…

Сглотнув ком, подкативший к горлу, я молю, чтобы незнакомцы оказались хорошими людьми. Добрыми людьми.　

Взрослый и детский голос сливаются воедино:　

То, верно, те, кто все претерпел.

Войдите в воду!

За спиной у меня звучит сдавленный шепот:　

— Войдите… в во-о-оду. Войдите… в во-о-оду…　

Я быстро оглядываюсь и вижу, как Джуно-Джейн приподнялась над подушками и пытается удержаться, опершись на слабую, подрагивающую, точно веревка, руку. А за окном детский голос возглашает:　

Господь вмиг воду сию возмутит!

— К-к-коль… в иск-к-купление… т-т-ты… не в-в-веришь… — покачиваясь, натужно выводит Джуно-Джейн, изо всех сил стараясь не упасть.　

Меня охватывает леденящий ужас, а потом прошибает горячий пот.　

— А ну тихо! Тихо, говорю! — цыкаю я на нее, а потом распахиваю дверь, выхожу, едва волоча ноги, на крыльцо, и прислоняюсь к столбику, обхватив его, чтобы не упасть.　

Из леса появляются двое: крепко сбитая, пышнотелая женщина с огромными, точно суповые тарелки, ладонями и мясистыми ногами в черных кожаных башмаках. На голове ее повязан белый платок. Следом за ней семенит маленький мальчик. Наверное, внук? Он идет вприпрыжку, сжимая в руке букетик цветов.　

Женщина срывает стебелек ковыля и щекочет мальчишке ухо, пока тот приплясывает вокруг нее, заливаясь смехом.　

— Ни шагу ближе! — кричу я с крыльца. Голос у меня слабый, издалека и не расслышать, но незнакомцы останавливаются, как вкопанные, и глядят на меня. Мальчик роняет букет. Женщина вытягивает руку вперед и торопливо заводит его себе за спину.　

А ты кто будешь? — спрашивает она, приподнявшись на цыпочки, чтобы лучше меня разглядеть.　

— У нас лихорадка! — кричу я в ответ. — Не приближайтесь! Болеем мы!　

Женщина пятится и оттаскивает за собой мальчишку. Он хватается за ее юбку и опасливо выглядывает из-за широкой спины.　

— Так кто ты будешь? — снова спрашивает женщина. — И что тут забыл? Я тебя вижу впервые!　

— Мы путешественники, — отвечаю я, — Но нас лихорадкой сморило, всех до единого. Не приближайтесь. А то, чего доброго, заразитесь!　

— А сколько вас там? — интересуется женщина и, приподняв передник, закрывает им себе рот.　

— Трое. Другим двоим еще хуже, чем мне, — и это не ложь, но я нарочно крепче хватаюсь за столбик, чтобы казалось, будто сил у меня нет совсем. — Нам помощь нужна. И еда. Мы заплатим. Скажи, сестра, неужели в душе твоей не отыщется милосердия? Нас, бедных путников, только оно сейчас и спасет.

Потерянные друзья

Уважаемая редакция! Я ищу своих родных. Мать мою звали Присциллой. Ею владел человек по имени Уотсон, но позже он продал ее Биллу Кэлбу рту, случилось это в штате Джорджия, близ Хопуэлла. Жили мы неподалеку от Ноксвилля, Меня саму зовут Бетти Уотсон. Нас с матушкой разлучили, когда мне было всего три года от роду. Сейчас мне уже пятьдесят пять. Читать я научилась только в пятьдесят. Я очень люблю газету «Христианский Юго-Запад» и всегда нахожу в ней пищу для души. Очень хочу разузнать хоть что-нибудь о матушке и моем брате Генри и просто места себе не нахожу. Помогите, люди добрые! Письма присылайте на имя преп. Г. Дж. Райта, Эсберийская методистская епископальная церковь, Начиточес. Я прихожанка этой церкви и учусь в воскресной школе при ней.　

Бетти Дэвис

(Из раздела «Пропавшие друзья» газеты «Христианский Юго-Запад»)　

Главачетырнадцатая　

Бенни Сильва. Огастин, Луизиана, 1987　

— Вот, глядите! — восклицает Ладжуна, отодвигая стопку журналов «Нэшнл джеографик». Она кладет на бильярдный стол том «Британской энциклопедии» и откидывает первую страницу обложки. Под ней оказывается тайник, где лежит, скрываясь от любопытных глаз, сверток, обернутый в старые обои — когда-то на них отчетливо виднелся золотисто-белый узор, но сейчас он весь в пятнах клея. Сверток перевязан тонкой бечевкой.　

— По-моему, даже мисс Робин об этом не знала, — поясняет Ладжуна, многозначительно постучав пальцем по свертку. — Как-то раз прихожу в поместье — это было незадолго до конца, у судьи тогда уже начал немного мутиться рассудок, — так вот, прихожу я, а он мне и говорит: «Ладжуна, залезь, пожалуйста, на самую верхнюю полку. Мне там кое-что нужно, а лестницу украли». На самом деле ее вынесли, потому что полозья сломались, так что я сразу поняла, что судья сегодня не в себе. Но я выполнила его просьбу, и он показал, что было в этом свертке. Потом поглядел на меня и говорит: «Зря я это тебе показал. Ничего хорошего из этого не выйдет, и не в моей власти тут что-то исправить. Нужно убрать все на место. Больше мы его трогать не будем, пока я не решусь его сжечь — вероятно, это самый разумный выход. Никому не рассказывай про его содержимое, Ладжуна. А взамен я разрешаю тебе приходить сюда в любое время, брать книги, какие только захочешь, и держать их у себя, сколько вздумается». Потом он попросил достать ему один из томов «Энциклопедии», вырезал в ней страницы и спрятал внутрь сверток, после чего мы убрали книгу на полку.　

Ладжуна подцепляет узел на бечевке обломанными ярко-красными ногтями, но он слишком тугой, и его не удается распутать.　

— Посмотрите, нет ли в первом ящике стола ножниц. Судья их всегда там держал.　

Я чувствую укол совести, который заставляет меня замешкаться. Что бы ни было внутри свертка, это наверняка что-то очень личное. И нельзя свой нос в чужие дела совать. Нельзя, и точка!　

— А все, уже не нужно, — останавливает меня Ладжуна, которой удалось справиться с узелком. — Получилось!　

— Думаю, зря мы это затеяли. Если судья не хотел…　

Но Ладжуна уже успела развернуть обертку. Под ней обнаруживаются две книги. Обе в кожаном переплете, одна — в черном, вторая — в красном. Одна — толстая, вторая — тоненькая. Черную узнать не сложно — это семейная Библия, старомодная, большая и тяжелая. Красная книжка куда тоньше и переплетена по верхнему краю, точно блокнот. На обложке видны поблекшие золотистые буквы:　

Плантация Госвуд-Гроув

Уильям П. Госсетт

Книга учета

— В этой тоненькой книжке перечислено все, что продавалось и покупалось, — продолжает тем временем Ладжуна. — Сахар, патока, хлопковые семена, плуги, пианино, земля, древесина, лошади, мулы, наряды, посуда… Словом, все что угодно. А порой упоминаются даже люди.　

Я не знаю, что сказать. Ум отказывается осмысливать увиденное, и я прошу:　

— Ладжуна, не надо… не стоит… Судья был прав. Убери это все на место.　

— Но это ведь история, разве не так? — говорит она таким невозмутимым тоном, точно речь идет о годе, когда прозвонил Колокол Свободы или когда была составлена Великая хартия вольностей^[2]. — Вы же сами всегда говорите, что книги и истории важны!　

— Конечно, вот только… — Начнем с того, что такие старые книги надо брать только чистыми руками либо в перчатках из белого хлопка. Но если быть до конца откровенной, в глубине души я понимаю, что меня беспокоит вовсе не внешнее состояние архивных документов, а их содержание.　

— Ну так это и есть истории! — заявляет Ладжуна и, пробежав пальцем по краю Библии, открывает ее, не дожидаясь моих возражений.　

Перед текстом самого Писания я вижу несколько страниц с «семейным реестром» — записи сделаны изящными буквами, выведенными старыми перьевыми ручками наподобие тех, что я коллекционирую уже многие годы. В левой колонке перечислены имена: Летти, Тати, Азек, Бони, Джейсон, Марс, Джон, Перси, Дженни, Клем, Азель, Луиза, Мэри, Кэролайн, Олли, Митти, Харди… Эфим, Ханни… Айк… Роуз…　

В остальных колонках указаны даты рождения (а у некоторых — и смерти), и рядом стоят непонятные обозначения — «У», «П», «С», «О» — и какие-то цифры. В некоторых случаях напротив имен указаны суммы в долларах.　

Ободранный красный ноготок Ладжуны замирает над списками, не касаясь бумаги.　

— Вот, видите: это все о рабах. Когда они родились, когда умерли, в могиле под каким номером похоронены. Если они бежали или пропали в годы войны, то рядом с именем и датой стоит буква «П». Если после войны им даровали свободу, стоит «С» и год «1865», а если они остались при поместье и стали издольщиками, указано «О/1865». — Ладжуна разводит руками с такой невозмутимостью, будто мы с ней обсуждаем меню школьной столовой. — А потом народ, видимо, сам стал вести записи.　

У меня не сразу получается осмыслить эту информацию.　

— Это тебе… все судья рассказал? — запинаясь, выдавливаю я из себя.　

— Ага, — отвечает она, и на ее лице проступает странное выражение — будто бы она понимает, что судья поведал ей не всю правду, и гадает, о чем же он предпочел умолчать. — Наверное, он хотел, чтобы хоть кто-нибудь понимал, как прочесть эти записи, раз уж решил не показывать их мисс Робин. А почему — понятия не имею. Она ведь знала, что поместье построено руками людей, которых держали в рабстве. Как-никак она плотно изучала историю Госвуда. Наверное, судья не хотел, чтобы она мучилась чувством вины из-за всех этих давних дел.　

— Да… наверное, — эхом отзываюсь я. К горлу подкатывает болезненный ком. В глубине души я жалею, что судья не решился взять на себя ответственность и не предал забвению эту часть истории, кинув книгу в камин. Но умом я понимаю, до чего же это было бы неправильно.　

А Ладжуна увлекает меня все дальше и дальше по дороге, которой я совсем не хочу идти.　

— Видите, тут кое-где не указан отец? Только имя матери и упоминание о рождении ребенка. Это значит, что отец скорее всего был белым.　

— Это тебе тоже судья рассказал?!　

Ладжуна поджимает губы и закатывает глаза:　

— Да уж как-то сама догадалась. Маленькая «м» так и расшифровывается — «мулат». Взять хотя бы вот эту женщину, Митти. Имя отца не указано, но ведь понятно, что он у нее был. И был он…　

Ну все, хватит! Больше я просто не вынесу!　

— Давай лучше положим все это на место.　

Ладжуна хмурится, буравя меня взглядом — удивленным и… разочарованным?　

— Теперь вы говорите точь-в-точь как судья. Мисс Сильва, разве не вы постоянно рассказывали нам об историях? А эта книга… У многих из тех, кто в ней упомянут, других историй и нет. Только в ней сохранились их имена — и больше нигде в целом свете. У них ведь даже именной надгробной плиты — и той нет! Глядите! — она перелистывает страницу назад, и я вижу форзац, раскрытый, точно крылья бабочки. На нем начертана какая-то схема, состоящая из аккуратных прямоугольников с цифрами. — Вот они где все, — говорит Ладжуна, обводя рисунок пальцем. — Вот где похоронены все рабы. И старики, и дети, и младенчики. Прямо тут! — она берет со стола ручку и кладет ее чуть ниже книги. — Вот это — ваш дом. Вы живете бок о бок с их могилами, но ничегошеньки об этих людях не знаете.　

Мне вспоминается милый фруктовый сад у заднего крыльца моего дома.　

— Но ведь тут никакого кладбища нет. Городское разбито вот где, — я кладу пластмассовую скрепку и винтажного вида степлер слева от ручки. — Если ручка — мой дом, то кладбище с этой стороны.　

— Мисс Сильва, — отпрянув от меня, с укором говори Ладжуна, — вы же неплохо подкованы в истории! Кладбище, обустроенное у вашего дома, с аккуратными оградками и маленькими каменными «домиками», на которых выбиты имена, — это кладбище для белых. Завтра, когда я снова приду помогать вам с книгами, я покажу, что на самом деле скрывается за вашим домом. Я туда и сама ходила смотреть, когда судья…　

Напольные часы, стоящие в холле, громко бьют, и мы подпрыгиваем от неожиданности.　

Ладжуна отскакивает от стола, достает из кармана наручные часы с порванным ремешком и ахает:　

— Мне пора! Я же только на минуточку сюда забежала, чтобы взять себе книжку на вечер! — она быстро выхватывает с полки книгу в мягкой обложке и пулей выскакивает за дверь. Гулкое эхо ее шагов разлетается по дому, а ему вторит крик: — Маме сегодня на работу, а мне надо сидеть с детьми!　

Хлопает дверь, и Ладжуна исчезает.　

Исчезает, как потом выясняется, на несколько дней. Не приходит ни в поместье, ни в школу. Точно сквозь землю проваливается.　

Я в одиночку брожу по саду, разбитому за моим домом, придирчиво оглядывая любые неровности на земле, выдираю с корнем траву, если она мне мешает, раскапываю землю на несколько дюймов и обнаруживаю под ней невзрачные каменные плиты коричневого цвета.　

На нескольких еще можно различить едва проступающие очертания букв, но разобрать их невозможно.　

Я зарисовываю расположение плит в блокнот, а потом, вернувшись в госвудскую библиотеку, сравниваю их с пронумерованными прямоугольниками на кладбищенской карте. Совпадений немало — даже с учетом того, что с тех пор утекло немало воды, размывшей и спрятавшей правду. Я нахожу и взрослые могилы, и детские — для младенцев и малышей постарше, похороненных по двое-трое. На девяносто шестом прямоугольнике я останавливаю счет, потому что больше нет никаких сил. Прямо за моим домом, в полном забвении, похоронено целое сообщество людей, целые семьи и поколения. Ладжуна права: кроме рассказов о прошлом, передаваемых родственниками из уст в уста, и этого печального, страшного перечня из госсеттской Библии, у этих несчастных больше ничего нет.　

Напрасно судья спрятал книгу. Теперь я твердо в этом уверена. Остается только решить, что делать дальше, — и вправе ли я вообще в это вмешиваться. Мне не терпится вновь поговорить с Ладжуной, выяснить, что еще она знает, но дни идут, а новой возможности это сделать не появляется.　

В среду я не выдерживаю и отправляюсь ее искать.　

Поиски приводят меня к дому тети Сардж. Я стою перед ним в поношенных, ярко-зеленых сандалиях, которые совершенно не подходят ни к какому из моих нарядов, но зато щадят мой ушибленный большой палец, пострадавший, когда стопка книг в библиотеке поместья Госвуд решила — будто нарочно! — свалиться на меня. За то время, что я пробыла в библиотеке, случилось много всего странного, но я стараюсь особо об этом не задумываться — некогда. Все выходные и три будних вечера после работы я лихорадочно разбираю книги, надеясь успеть сделать как можно больше, пока никто не обнаружил, что мне разрешили сюда приходить. А еще — пока мы вновь не пересеклись с Натаном Госсеттом и он не узнал, какие секреты таит его поместье.　

Горы нестираного белья, непроверенных контрольных и не спланированных уроков всё копятся, и это не считая всего остального. А еще — что пугает, пожалуй, сильнее всего — я почти не успеваю печь овсяное печенье.　

Замена бисквитов на печенье сослужила мне добрую службу еще и в том, что ученики забыли о моем прежнем прозвище и дали мне новое — Лумпа, в честь умпа-лумп, персонажей популярной книги «Чарли и шоколадная фабрика», экземпляр которой попал на наши классные полки благодаря подписке на книгу месяца, когда-то оформленной судьей. После разгоряченных споров в классе мы разработали систему недельных абонементов на книги из нашей новой библиотеки. Сейчас эту книгу взял себе парень по имени Шэд, один из самых смирных моих подопечных, входящих в негласную категорию «деревенщин». Он в классе новенький, а еще принадлежит к печально известному семейству Фиш. Экранизацию книги он посмотрел после семейной поездки к отцу, который отбывает трехлетнее заключение в федеральной тюрьме по статье, связанной с оборотом наркотиков.　

Мне бы хотелось тщательнее разобраться в ситуации Шэда — как-никак он ест куда больше печений, чем остальные, и тайком набивает ими карманы, а это явно неспроста, — но в сутках слишком уж мало часов. Никак не могу избавиться от ощущения, что я постоянно выискиваю тех, кому сейчас больше, чем другим, нужно мое внимание. Вот почему на то, чтобы разузнать, что же творится с Ладжуной, мне понадобилось несколько дней.　

И вот наконец я звоню в дверь дома, адрес которого указан в ее личном деле, хранящемся в школе. За дверью обнаруживается захламленная, ветхая квартирка, а мужчина, открывший мне, лаконично и сухо сообщает, что вышвырнул «такую-разэдакую» за порог вместе с «выродками ее», и попросил немедленно убраться с его крыльца и больше тут не появляться.　

Придется навестить тетю Сардж или Бабушку Ти — больше ничего не остается. Сардж живет ближе к городу, так что я вскоре оказываюсь у нее. Одноэтажный домик, выстроенный по канонам «креольской архитектуры», напоминает мне мое съемное жилище, разве что отремонтированное. Облицовка дома, рамы на окнах и двери выкрашены в контрастные цвета — солнечно-желтый, белый и насыщенно-зеленый, — из-за чего жилище кажется прямо-таки кукольным. При виде него во мне только крепнет решимость продолжить попытки и уговорить Натана сохранить дом, в котором я сейчас живу. Если им заняться, он будет выглядеть ничуть не хуже этого! Завтра как раз день, когда работает фермерский рынок. Надеюсь, у меня получится поймать Натана.　

Впрочем, это потом. Сейчас надо разыскать Ладжуну.　

Мне никто не открывает, но из-за дома раздаются голоса, и я, обогнув безупречную клумбу, иду к проволочному забору и покосившимся воротам. Цепкие стебли ипомеи вьются вдоль кольев и оплетают сетку, отчего издали забор напоминает пестрое полотно.　

В саду, занимающем добрую часть двора, на грядке с какими-то рослыми кустиками работают две женщины в потрепанных соломенных шляпках. Одна из них крепко сбита, а ее движения неспешны и скованны. Вторая, должно быть, Сардж, хотя в шляпе с широкими полями и перчатках в цветочек ее сложно узнать. Я наблюдаю за этой картиной пару мгновений, как вдруг в сознании вспыхивает давно забытая картина. Мне вспоминается, как я, будучи еще совсем крохой, стояла в саду у куста клубники, а кто-то из взрослых направлял мои маленькие непослушные пальцы, помогая сорвать плоды. Помню, как трогала каждую ягодку и спрашивала: «Эту? Или эту?»　

Понятия не имею, где именно это все происходило. Возможно, это было очередное место, где мы на время поселились, и очередной сосед, по доброте душевной согласившийся сыграть роль доброго дедушки. Всякий раз, когда мы перебирались в новый город, меня неизменно привлекали люди, которые редко покидают свой участок и много времени проводят во дворе.　

И тут на меня накатывает тоска — до того неожиданно, что я не в силах дать ей отпор. Такое иногда случается. И пусть мы с Кристофером подробно обговорили эту тему и пришли к общему выводу, что детей нам лучше не заводить, в мысли нет-нет да и закрадывается этот мучительный вопрос: «А что, если…»　

— Здравствуйте! — кричу я, перегнувшись через ворота. — Простите за беспокойство!　

Приподнимается только одна из шляп. Пожилая женщина продолжает трудиться на грядке. Она срывает какие-то вытянутые зеленые стручки и бросает их в корзину — срывает и бросает, и так раз за разом. А вторая и впрямь оказывается тетей Сардж. Знакомым движением она быстро вытирает лоб, поправляет шляпу и идет ко мне.　

— Опять в доме какие-то неполадки? — спрашивает она, и в ее голосе слышатся забота и сочувствие, что меня удивляет — расстались-то мы все-таки не на самой приятной ноте.　

— Да нет, там все в порядке. Но вы оказались правы — скоро мне придется оттуда съезжать. Если услышите, что где-то сдают жилье в аренду, дайте знать. Мне особых излишеств не надо — подойдет даже гараж. Как-никак жить я буду одна.　

— То есть воссоединения с женихом не предвидится, надо думать? — уточняет она, давая понять, что не забыла нашего разговора в день починки крыши. И я снова чувствую это странное родство.　

— В точку.　

— Послушайте, — продолжает она. — Мне жаль, что я была с вами резка. Просто от желания изменить огастинский уклад до психушки недалеко — это-то я и пыталась вам втолковать. Дипломат из меня никудышный — собственно, поэтому моя военная карьера и не сложилась. Так бывает: стоит только отказаться угождать правильным людям — и вмиг оказываешься на обочине жизни.

— Совсем как у нас в колледже на факультете английской филологии, — соглашаюсь я. — Разве что там камуфляж не носят и не катаются на внедорожниках.　

Мы с тетей Сардж не выдерживаем и смеемся.　

— Это ваш дом? — спрашиваю я, чтобы поддержать беседу. — Красотища! Обожаю старину.　

— Нет, это дом Дайси, младшей сестры моей бабушки, — уточняет Сардж, кивнув на коренастую женщину. — Я к ней приехала прошлой весной, после того как… — она тяжело вздыхает и, мгновенно прервав поток откровений, ограничивается сухим: — Не важно. Я не планировала тут оставаться, но у бабушки Дайси здесь ужас что творилось. Запасы пропана на нуле, водоснабжения, считай, никакого. Человек в девяносто лет вынужден подогревать себе воду на плите, чтобы помыться. А еще целая ватага беспризорных детей, внуков, правнуков, племянников и племянниц. И главное: что у бабушки Дайси ни попроси — она отдаст последнее. Так что я решила к ней заселиться.　

Сардж растирает шею и наклоняет голову сперва в одну сторону, а потом в другую, чтобы размять затекшие мышцы. Ее губы изгибаются в невеселой усмешке.　

— И полюбуйтесь-ка, где я теперь! В Огастине, штат Луизиана, собираю урожай окры! Отец небось в гробу вертится. У него-то главным событием в жизни был призыв в армию — вот уж когда для него новый мир открылся!　

Похоже, за суровой внешностью Сардж скрывается необычная личность с непростой историей.　

— Выходит, вы прямо-таки преобразили дом?　

— С домами легко управиться, чего не скажешь о людях. Тут не поможет прочистка труб, замена проводки, покраска. Этим здешние семьи не спасти.　

— Кстати, о семьях, — вставляю я, чтобы только не угодить в омут рассуждений о том, чего еще лишены огастинцы. — Я пришла поговорить о Ладжуне. Мы с ней, скажем так, пришли к согласию на той неделе: она пообещала, что больше не будет пропускать школу, а я ей за это разрешила помогать мне с одним проектом, над которым я сейчас работаю. Это было в четверг днем. Но в пятницу она не пришла в школу, и с тех пор я ее не видела. Я ходила по адресу, указанному в личном деле, но какой-то парень послал меня куда подальше.　

— Это бывший ее матушки. Тиффани каждый раз к нему под бочок ныряет, когда ей жить негде. Привыкла, понимаете ли, существовать за счет других — она этим промышляет еще с тех пор, как родилась Ладжуна, а мой двоюродный брат из-за нее учебу в выпускном классе бросил. Такой уж она человек, — Сардж достает из кармана бандану, снимает шляпу, промакивает затылок, приподнимает ворот футболки и обмахивается им, чтобы хоть немного охладить разгоряченное тело. — Жестко она с людьми обходится, как ни крути. Сбагрила Ладжуну бабушке Дайси на несколько лет, пока сама в тюрьме отсиживалась, и даже ничем ее не отблагодарила.　

— Подскажите, а где их найти? Где они сейчас живут? Ладжуна рассказывала, что ее мать нашла новую работу и дела вроде как пошли на лад, — говорю я. Хотя кому как не мне знать, что дети порой лгут взрослым, лишь бы только уберечь свои тайны. Есть вещи, о которых нельзя рассказывать — иначе вся твоя жизнь рискует в один миг пойти под откос. — Ладжуна, как мне кажется, не из тех, кто разбрасывается пустыми обещаниями! Ее так обрадовало мое предложение помочь с сортировкой… — говорю я и поспешно добавляю: — С нашим проектом.　

— Лапочка, ты куда пропала? — кричит бабушка Дайси с грядки. — Возвращайся и подругу свою приводи! Пусть она нам тут подсобит, а потом мы ее угостим окрой и жареными зелеными помидорами! Просто пальчики оближешь! Жаль только, мяса у меня маловато. Пара кусочков жаркого из «Милзи-Уилзи» — и все. Их тоже можно доесть. Пригласи ее к нам! Нечего тут стесняться! — бабушка Дайси прикладывает ладонь ребром к уху, чтобы расслышать ответ.　

— У нее дела, Дайси, — кричит Сардж, да так громко, что ее, наверное, слышно в соседнем городе. — И мяса у нас достаточно. Я ветчины купила.　

— Делила? Приятно познакомиться! — голосит в ответ бабушка Дайси.　

Сардж качает головой.　

— Она слуховой аппарат сняла, — поясняет она и подталкивает меня к машине. — Уезжайте, пока еще можно. А то она вас тут до полуночи продержит, а вам ведь совсем не это нужно, уж я-то знаю. Я, конечно, попробую поговорить с Ладжуной, но надо понимать, что мы с ее матушкой не в восторге друг от друга. Тиффани разрушила жизнь моего брата. Я ведь не раз ее тут заставала: она все клянчила еду и деньги у бабушки Дайси. А я ей прямо сказала: если еще раз появишься, пеняй на себя. Пускай сама свои счета оплачивает и не прогуливает работу, надеясь на своего бывшего из Нового Орлеана. Тот еще тип, скажу вам. Сейчас она скорее всего у него. Привезла ребенка повидаться с папашкой. А Ладжуна, поди, там и застряла — приглядывает за остальной малышней и пытается уговорить маму вернуться на работу, пока ее еще не уволили.　

Истинная жизнь Ладжуны вдруг предстает передо мной с пугающей ясностью. Не удивительно, что она держится со взрослыми на равных, — ведь, по сути, все родительские обязанности легли на ее плечи.　

Мы подходим к машине, и Сардж обводит меня оценивающим взглядом.　

— Вы одно поймите: Ладжуна тут не виновата. Ее, считай, скинули на самое дно колодца, и теперь, когда она пытается выбраться наружу, ей еще приходится тащить на себе четверых человек. Добавьте к этому полдюжины родственных семеек — и поймете, почему порой хочется прыгнуть за руль и умчаться куда подальше. Но, видит бог, я очень любила бабушку, а она — свою младшую сестру, Дайси. Так что… посмотрим, как все сложится.　

— Понятно. — Видимо, клубок проблем в этой семье не так-то просто распутать. Иначе это бы уже сделали. — Все равно что кидать морских звезд обратно в океан.　

— Что-что?　

— Да это из одного рассказа. Он висел у меня в кабинете на прежней работе. Вдохновляющая история, надо сказать. Если найду ксерокопию, дам вам почитать.　

Сардж наклоняется вперед и заглядывает в салон «Жука» сквозь ветровое стекло.　

— А это еще что такое? — она показывает на стопку книг из библиотеки, которые я надеялась завтра показать Натану на фермерском рынке. Среди них есть несколько дорогих антикварных изданий, которые меня сильнее всего тревожат, а еще книга учета и семейная Библия с картой кладбища внутри.　

Сначала я решаю, что стоит попробовать заговорить Сардж зубы. Но потом понимаю, что смысла в этом нет. Она смотрит прямо на красную книгу с фамилией «Госсетт» на обложке.　

— Мне захотелось повнимательнее изучить эти книги, вот я и взяла их с собой, пока… можно. Тренер Дэвис назначил меня сегодня дежурить у входа на стадион. Там состоится какое-то благотворительное мероприятие с участием спортивной кафедры, и, видимо, сотрудников страшно не хватает. Вот я и подумала, что в перерывах — или после — можно будет почитать.　

— Вы что, были в доме судьи? Это ведь оттуда? — она хлопает по крыше машины. — Боже мой! — Сардж запрокидывает голову, и соломенная шляпа бесшумно слетает на землю. — Боже мой! Это вас Ладжуна туда пустила?　

— Мне Натан дал ключи, — признаюсь я, но в Сардж уже клокочет возмущение. Она вся точно пароварка, которая вот-вот взорвется:　

— Верните книги туда, где взяли!　

— Я подыскиваю литературу для классной библиотеки. Натан разрешил взять все, на что только глаз ляжет, но, судя по всему, сам он понятия не имеет, что хранится у него в доме. Библиотечные шкафы ломятся от книг. Половина полок заставлена в два ряда! Сначала идут новые издания, а за ними — старинные, редкие. Вроде этих, — я киваю на заднее сиденье.　

— Значит, с этим проектом вам помогает Ладжуна? — строго спрашивает Сардж. — Пусть лазает в сад при поместье сколько душе угодно, но в дом я ей заходить запретила!　

— Она пришла в первый день, — говорю я и тут же чувствую, что в наших с Ладжуной отношениях наметилась роковая трещина. Сперва я рассекретила ее тайник, а теперь вот еще порчу ее отношения с тетей. — Девочка столько всего знает о поместье! Его историю. Все, что там происходило. Она ведь частенько бывала у судьи, когда жила с бабушкой… двоюродной бабушкой, если я ничего не путаю… с Дайси. Там в полу есть люк, прямо под…　

— Стоп! Хватит! Мне это не интересно, — отрезает Сардж, и во мне крепнет ощущение, что речь идет о чем-то бесконечно важном — настолько, что я и представить себе не могу. — Верните книги на место. И больше Ладжуну в дом не пускайте. Если Уилл и Мэнфорд Госсетты или их жены прознают, что она как-то к этому всему причастна, Тифф на своей новой работе в «Торговом доме» не задержится — ее тут же за порог вышвырнут. Если уж перешел им дорожку, то пакуй вещички, бери в аренду фургон и уезжай подобру-поздорову. Поверьте, я знаю, о чем говорю.　

— Но я не могу все вот так бросить. Мне нужны книги, а они там стоят без дела и только пыль с плесенью собирают!　

— Напрасно вы думаете, что раз не работаете на Госсеттов, то вам ничего не грозит. Мэнфордова женушка, эта блондинка, которой он так кичится, состоит в школьном совете.　

— Насколько я понимаю, и дом, и окрестные территории принадлежат Натану.　

— Так-то оно так, но до гибели Натановой сестры все было иначе, — Сардж качает головой, вперив взгляд в асфальт, будто пытается привести мысли в порядок. — Когда Робин унаследовала поместье от судьи, она берегла его как зеницу ока. Дом был ей дорог. Она была ему хозяйкой и не собиралась его уступать своим дядям. А потом ее не стало, и дом перешел к ее брату, но Натан не продал его лишь из уважения к сестре — потому что Робин до последнего вздоха билась с Уиллом и Мэнфордом за это поместье.　

— Вот как… — едва слышно говорю я.　

— Там все очень сложно, — подытоживает тетя Сардж. — Лучше держитесь подальше от Госсеттов. И от этого дома. Не возите книги по городу и не вздумайте никому показывать их на стадионе. А лучше верните туда, где взяли. Я постараюсь уговорить Ладжуну вернуться в школу, но в Госвуд вы ее больше не пускайте.　

Наши взгляды встречаются, и этот короткий, беззвучный разговор оказывается красноречивее всяких слов.　

— Спасибо за помощь с Ладжуной, — благодарю я и сажусь в машину.　

— Все зависит от того, как там дела у ее мамашки, — говорит Сардж и кладет локоть на распахнутую дверцу. — Я слышала эту историю про морских звезд. И понимаю вашу затею. Вот только в этих краях течение очень уж сильное.　

— Намек понят. — Я отъезжаю от дома бабушки Дайси, стиснув зубы. Нет, я никак не могу прекратить походы в Госвуд-Гроув. И не стану этого делать. Раз течение сильное, значит, нужна дамба. И я возведу ее при помощи книг.　

Но все-таки я внимаю совету Сардж и накрываю стопку книг на заднем сиденье, чтобы их не было видно, пока я продаю билеты на благотворительный вечер. И паркуюсь так, чтобы хорошо видеть своего «Жука», потому что замок на задней двери сломался.　

Увы, работа оказывается более напряженной, чем я себе представляла. Приходится не только следить за кассой, но и разгонять подростков, которые прячутся между зрительских рядов и льнут друг к другу, точно магниты. Уверена, за это время я ненароком уничтожила на корню несколько начинающихся романчиков.　

Со времен моего собственного детства молодежь очень изменилась, и футбольный стадион со множеством укромных мест не на шутку меня пугает.　

Когда я наконец возвращаюсь в машину и убеждаюсь, что книги на месте, меня накрывает волна облегчения. Сегодня я собираюсь лечь спать поздно и, вместо того чтобы готовиться к завтрашним урокам, хорошенько изучить и законспектировать найденные материалы. Я хочу провести с ними как можно больше времени — а то кто знает, чем завтра закончится разговор с Натаном Госсеттом.　

Но к чему я оказалась совсем не готова — так это к тому, что у дома я увижу Сардж, нервно расхаживающую по подъездной дорожке.

Глава пятнадцатая

Ханни Госсетт. Луизиана, 1875　

— Нам пора уходить, Джуно-Джейн! — в жизни так с белыми не разговаривала, но Джуно-Джейн ведь не белая и не цветная. Сама не знаю, как ее назвать. Но сейчас это и не важно: будь она хоть царицей Савской в новом розовом наряде, нам все равно надо бежать, пока дела не приняли скверный оборот. — Помоги затащить мисси Лавинию на лошадь, и продолжим путь. А то та старая дама того и гляди решит, что мы либо умерли, либо солгали ей про лихорадку.　

Вот уже четыре дня мы торчим в этой лесной церквушке, где я обхаживаю, кормлю, обмываю лихорадящие тела и молюсь. Четыре дня я оставляю монетки на дереве у края поляны и криком сообщаю женщине о том, что нам принести. Она славная, добрая, великодушная. Даже забрала с собой пса, чтобы позаботиться о нем. Она будет ему хорошей хозяйкой, я в этом уверена и рада, что так сложилось, вот только наша помощница все больше волнуется, когда обнаруживает, что мы так и не ушли отсюда. Должно быть, слухи о лихорадке уже расползлись, и местные жители гадают, не стоит ли им сжечь этот дом, чтобы спасти свои семьи от хвори? Дровосеки тоже, не ровен час, заявятся сюда, так что не стоит испытывать судьбу.

Джуно-Джейн мне не отвечает. Она сидит ко мне спиной у стены, обклеенной газетами. Я не могу видеть ее лица и не знаю, что она делает. После того как Джуно-Джейн пришла в себя, она почти все время молчит, выглядит испуганной, вздрагивает от малейшего шороха, точно те солдаты, что бродят по дорогам после войны с перепутанными мыслями да расшатанными нервами. Коли разум покинул тело, не обязательно, что он вернется назад. Может, так душа спасается от страданий. Сколько я ни расспрашиваю Джуно-Джейн, она не может вспомнить ни как попала сюда, ни что с ними делал тот мужчина с повязкой на глазу и его помощники.　

А мисси Лавиния и вовсе не проронила за все это время ни слова. Пока я мыла ее водой из дождевой бочки и одевала в то, что мне за плату принесла старуха, она лежала безвольно, точно тряпичная кукла. Я раздобыла для нее мужской костюм и шляпу. Если мы наткнемся на кого-нибудь по пути, так нам будет проще объяснить, кто мы такие и куда держим путь.　

— Пора в дорогу, — говорю я, собирая провизию и одеяла, лоскутное и шерстяное, которые купила у женщины. Под ними можно будет спать или натянуть над головой на манер палатки. — Лошади оседланы. Джуно-Джейн, помоги мне поднять мисси Лавинию коню на спину.　

И снова никакого ответа.　

Я пересекаю комнату, касаюсь плеча Джуно-Джейн:　

— Ты меня слышишь? Что ты тут в углу нашла такого важного, что и ответить мне не можешь? Я тебе, между прочим, жизнь спасла, ты это понимаешь? Точнее, вам обеим! Могла бы так вас и оставить у браконьеров в сарае, к твоему сведению! И, пожалуй, зря я этого не сделала. Я тебе ничегошеньки не должна. А вот ты могла бы и помочь, раз просят! — восклицаю я, начиная терять всякое терпение. Солнце уже поднялось из-за деревьев. Еще немного — и я уеду одна, а они теперь пускай сами себя спасают.　

— Сейчас-сейчас, — отвечает Джуно-Джейн тихим, бесцветным голосом, слишком взрослым для девчонки ее лет. — Мне надо сначала кое-что закончить.　

Она оторвала от стены газету, поставила на нее ногу и принялась обводить стопу острым охотничьим ножом, купленным мной все у той же старухи.　

— Мне жаль, что башмаки, которые я для тебя раздобыла, тебе не по душе. Вот только некогда нам ждать, пока ты в них подложишь бумагу. Набьешь их травой и листьями по пути. На твоем месте я была бы благодарна просто за то, что не осталась босой! Вот для мисси Лавинии у старухи ничего не нашлось. Придется пока ей так ехать, но с этим мы потом разберемся! Нужно скорее бежать!　

Девчонка глядит на меня своими странными глазищами. Не люблю, когда она так делает, — мне сразу становится не по себе. Джуно-Джейн вытаскивает из-под себя пару газетных стелек, которые она успела вырезать раньше, и протягивает мне:　

— Это тебе. Вставь в обувку, чтобы отгонять духов.　

По моей спине пробегает холодок, он касается моих ребер, а потом прошибает меня насквозь, заставляя поежиться. Я всегда старалась держаться подальше и от духов, и от разговоров о них.　

«Господи, я ни в каких духов не верю!» — мысленно говорю я. Раз уж мы еще в церкви, надо сразу в этом признаться, лишним не будет.　

— И как же тонкая бумажка защитит меня отдухов? — спрашиваю я у Джуно-Джейн.　

«Боже, я правда во все это не верю, но если я сделаю как она просит, мы быстрее уедем отсюда!»　

Я сажусь в кресло и сбрасываю башмаки:　

— Если мы сразу же снимемся с места, я сделаю, как ты просишь. Вот только вовсе не духи на нас навлекли все эти беды. А злые люди, и еще вы с мисси Лавинией да план ваш дурацкий, ну и глупая моя голова! Ишь чего удумала: переодеться мальчишкой и с вами поехать!　

— Если стельки тебе не нужны, верни их! — восклицает она. Неожиданно к ней возвращается ее привычный писклявый тон. Слышатся в нем и нагловатые нотки. Что ж, это добрый знак: значит, она идет на поправку.　

Джуно-Джейн пытается отобрать мои газетные стельки.　

Но я проворно перехватываю их:　

— Нет, я это все-таки положу!　

Она отдирает от стены еще несколько газетных листов, складывает и прячет под рубашку, так что они топорщатся над поясом бриджей. Рубашка ей до того велика, что швы, которым полагается быть на плечах, сползли до самых локтей.　

— Нехорошо воровать из церкви, — осаживаю ее я.　

— Ой, да подумаешь! — она машет в сторону стены. — От них не убудет!　

Я обвожу взглядом бревенчатые стены, покрытые от пола до потолка газетными листами, и только тут замечаю, что текст на них забран в небольшие рамки. За время нашего заточения я толком их и не рассматривала — слишком была занята. Но кто-то не пожалел времени на то, чтобы аккуратно расклеить страницы так, чтобы ни одна не закрыла собой другую. Вряд ли так стали бы делать лишь для того, чтобы уберечься от непогоды.　

— Интересно, что там написано? — неожиданно для себя спрашиваю я вслух.　

— Ты что же, за все это время и строчки не прочла? — спрашивает Джуно-Джейн, набивая газету в башмаки.　

— Я не умею читать, — признаюсь я без тени стыда. — Не все живут на всем готовом, чтобы и дом был, и деньги на еду с одеждой просто так выдавали. Кое-кому приходится выживать, работая в поте лица, — и до освобождения, и после того, как его объявили. До свободы хозяйка жестоко нас порола, если только заставала кого-то за попытками выучиться читать. А потом уж мы сами приучились работать от рассвета до заката — и не важно, что за сезон на дворе: время посадок, прополки или сбора урожая. И когда заканчивается работа, мы зажигаем сальную свечу или сосновую лучинку, чтобы шить или штопать, а то и мастерить одежду себе или на продажу. Ну а выручку — всю до последнего цента — мы тратим, чтобы купить в лавке то, что сами же и вырастили, а заодно и семена на будущий год. Еще нам надо заплатить массе по договору, чтобы в один прекрасный день — о счастье! — землю отдали нам навсегда. Этот день непременно настанет, если, конечно, я все не испортила, увязавшись за вами с мисси Лавинией. Так что нет, читать я не умею. Зато умею работать и придумывать шифры. А считаю в уме быстрее, чем любой сочтет на бумаге. А что еще нужно?　

Джуно-Джейн вскидывает худенькие плечи и старательно завязывает шнурки на башмаках.　

— Раз уж ты собралась покупать себе землю, то тебе, уж конечно, дадут бумагу, которую надо будет подписать. И как же ты, не умея читать, поймешь, что тебя не дурят?　

Этой палец в рот не клади. И, главное, сколько бахвальства! Куда больше она мне нравилась, когда была в забытьи и держала рот на замке.　

— Какой глупый вопрос, ей-богу! Само собой, я попрошу кого-нибудь прочитать, что написано. Кого-нибудь, кому доверяю. Буду я время тратить, чтобы учиться читать ради одной-единственной бумажки!　

— А как ты проверишь, что этот твой чтец не лжет, а?　

— До чего же ты подозрительная! Есть на свете люди, которым можно довериться! Среди цветных в том числе! Между прочим, с Севера частенько приезжают учителя и открывают для цветных школы! Может, с возможностями у нас сейчас туго, но уж найти кого-нибудь, кто умеет читать, — не ахти какая задача. — Хотя, сказать по правде, хозяйка терпеть не может, когда ее прислуга якшается с «саквояжниками» да учителями-северянами.　

— Можно читать и для удовольствия! Если любишь интересные истории.　

— Пф! Я лучше послушаю, когда их кто-нибудь рассказывает. Хотя сама знаю немало. Те, что мама рассказывала, а еще Тати и старики. Многое я услышала, пока старшие мастерили наряды для тебя. Могу хоть сейчас тебе дюжину пересказать!　

В ее глазах впервые мелькает интерес, вот только до историй у нас дело вряд ли дойдет: нет времени. А как только доберемся до Госвуд-Гроува, так распрощаемся — больше я не желаю иметь никаких дел ни с ней, ни с мисси Лавинией.　

Я натягиваю свои башмаки:　

— А теперь растолкуй-ка, какие такие слова из газет отгонят от нас злых духов?　

— Не слова, а буквы, — уточняет Джуно-Джейн. Поднявшись, она проверяет, как сидят башмаки, и остается, судя по виду, очень довольна. — Прежде чем колдун на тебя духов нашлет, ему придется сперва сосчитать все буквы в твоих башмаках. А тебя между тем уже и след простыл!　

Я делаю несколько шагов и слышу, как шуршит бумага.　

— Надо было и мне буквы сосчитать, прежде чем обуваться. Я бы тогда точно знала, сколько времени есть на побег! А то вдруг колдун и впрямь увяжется за мной да как начнет голосить: «Постой-ка минутку, дай я буковки сосчитаю!»

Джуно-Джейн обиженно глядит на меня, скрещивает на груди костлявые руки с острыми локтями:　

— Никто тебя не заставлял класть в ботинки газету! Ты сама!　

— Чтобы ты только затихла и мы наконец отправились в путь, — говорю я, снова окинув взглядом газеты на стенах. Надеюсь, ничего важного Джуно-Джейн не сорвала. — Может, соизволишь мне рассказать, о чем там написано, в этих газетах, пока мы не уехали? А то вдруг увезем что-то ценное!　

Джуно-Джейн недовольно ерзает, хватается за заднюю часть своих бриджей, доходящих ей до коленей, и пытается спустить их пониже, а потом натягивает еще выше, чем было. Бьюсь об заклад, эта девчушка в жизни бриджей не носила.　

— Они ищут пропавших друзей.　

— Кто, газетчики?　

— Нет, те, кто попросил напечатать в ней объявления, — Джуно-Джейн подходит к стене и тычет пальцем в верхний угол одной из страниц. Она покрыта маленькими квадратиками — похожая страничка была в Библии, которую масса приносил, когда кого-нибудь хоронили. Там в самом начале на отдельном листе он рисовал квадратик и вписывал в него номер могилы.　

Рука Джуно-Джейн почти такого же цвета, как потемневшая от воды бумага. Ее указательный палец скользит вдоль верхней надписи.　

— «„Пропавшие друзья“, — читает она вслух. — Мы получаем множество писем с просьбой сообщить сведения о ком-то из пропавших друзей. Все они печатаются в этом разделе. Объявления подписчиков „Христианского Юго-Запада“ мы размещаем бесплатно. Цена публикации для всех остальных — пятьдесят центов».

— Пятьдесят центов! — недовольно фыркаю я. — И за что, за строчки в газете? — Сколько же всего можно купить на эти деньги!　

Джуно-Джейн оглядывается на меня и хмурится:　

— Кажется, нам пора ехать.　

— Расскажи, что там еще написано, — меня охватывает непонятное волнение.　

Джуно-Джейн все еще стоит у стены в своих мешковатых бриджах. Она снова поднимает взгляд на газеты:　

— «Сердечно просим священников зачитать своей пастве приведенные ниже истории и непременно сообщить нам, если письма в „Юго-Западе“ и впрямь помогут кому-нибудь воссоединиться», — ее палец медленно ползет вниз по стене. — Это церковная газета. Для церквей, куда ходят цветные.　

— У них есть своя газета? Прямо тут, в штате Луизиана?　

— Во многих штатах, — поправляет она меня. — Газету развозят повсюду. Называется она «Христианский Юго-Запад». Это газета для пасторов.　

— Они читают ее прихожанам? По всей стране?　

— Видимо, так… Раз уж ее даже тут развесили.　

— Ничего себе! А что там еще написано? Вон в тех квадратиках?　

Джуно-Джейн перемещает палец к одному из них. По сравнению с остальными этот квадратик совсем маленький.　

— «Уважаемая редакция, — читает она вслух, — я ищу своих близких. Нас разлучили на дворе торговца в Александрии, у мистера Франклина. Их должны были отправить в Новый Орлеан. Звать их Джарвис, Джордж и Мария Гэйнс. Буду благодарна за любые сведения. Пишите мне в Абердин, Миссисипи. Сесилия Роудс».　

— Боже мой… — шепчу я. — Прочти еще!　

Она пересказывает историю о маленьком мальчике по имени Си. Когда ему было пять, его хозяин, мистер Суон Томпсон, умер и все его имущество, включая рабов, поделили между собой его сын и дочь.　

— «Это было в тысяча восемьсот… — Джуно-Джейн приподнимается на цыпочки, чтобы лучше разглядеть цифры. — Тысяча восемьсот тридцать четвертом. Помню, как мисс Луризи Кафф пришла в дом и сказала моей маме: „Пусть Си мне отдадут, это ведь я его таким воспитала!“ Когда маму увозили, кучером был дядя Томас. У нее тогда осталось двое детей — Си и Орандж. Письма присылать в Мидуэй, Техас. Си Джонсон».　

— Бог ты мой! — говорю я вновь, на этот раз громче. — Да он ведь сейчас, поди, уже успел состариться! Старик, а все живет в Техасе и ищет семью! И его слова добрались даже сюда, и все потому, что их напечатали!　

Поток мыслей все ширится, точно река после ливня, — растет, змеится, несется, смывая с души всякую тяжесть, все, что только вынесло на берега за долгие месяцы и годы. И я позволяю себе унестись далеко-далеко, где еще не бывала. Может, на стенах есть имена и моих близких тоже? Может, там есть мама, Харди, Хет, Пратт, Эфим, Эдди? Истер, Айк, малютка Роуз? Тетя Дженни и малышка Мэри-Эйнджел, которую я последний раз видела в загончике для рабов, когда ей было всего три года от роду, в тот день, когда ее унес торговец?　

Мэри-Эйнджел, должно быть, уже совсем большая. Она ведь всего на три года меня младше. Значит, сейчас ей пятнадцать. Возможно, она пошла в школу для цветных и научилась писать. Может, и ее объявление есть в одном из квадратиков на стене! Может, ее тут можно найти, а я об этом даже не знаю! Может, вся моя семья тоже здесь!　

Это непременно надо выяснить! Узнать, что написано во всех до единого квадратиках!　

— Прочитай мне все объявления, — прошу я Джуно-Джейн. — Я не могу отсюда уехать, не узнав, что тутнаписано. Я тоже потеряла всех близких. Когда янки приплыли по реке в своих канонерках, масса решил, что мы все на время спрячемся в Техасе, где и дождемся победы конфедератов. Но племянник хозяйки, Джеп Лоуч, выкрал некоторых из нас. И стал по пути распродавать — по одному или по двое. Из всех я одна сумела вернуться к Госсеттам. Я единственная добралась до техасского убежища вместе с семейством хозяина.　

Нет, уезжать отсюда нельзя! Сегодня уж точно! Когда старуха с мальчишкой придут, я придумаю, что им сказать. Куда важнее прочесть все письма на стенах.　

— А что написано в следующем? — спрашиваю я. Впервые в жизни во мне просыпается читательский голод, да такой сильный, будто он мучил меня еще с тех самых пор, как я была ребенком шести лет от роду. Я хочу разгадать все эти надписи и понять, какие люди и места за ними скрываются.　

Джуно-Джейн зачитывает еще одно послание. А потом и другое, но я слышу уже не ее, а скрипучий голос старухи, разыскивающей свою мать, с которой ее разлучили, когда она была еще совсем малюткой, не старше Мэри-Эйнджел. Она по-прежнему несет эту боль в сердце, точно раны на теле. Они уже не кровоточат, но излечиться можно, лишь если вновь обретешь то, что у тебя отняли.　

Я стою рядом с Джуно-Джейн и указываю ей то на один квадрат, то на другой, а потом и на третий, в самом углу.　

Сестра, разлученная с братьями в Южной Каролине.　

Мать, выносившая и родившая девятнадцать детей, которых у нее отбирали, всех до единого, как только малышам исполнялось четыре года.　

Жена, ищущая своего супруга и сыновей.　

Мать, разыскивающая сына, который вместе со своим юным хозяином отправился на войну и не вернулся.　

Семья, потерявшая сына: он ушел воевать в составе «цветной» армии на стороне федеральных войск. О дальнейшей его судьбе ничего не известно: погиб ли он и похоронен в безымянной могиле на поле брани или здравствует и живет где-нибудь далеко, может, даже на Севере, а может, странствует по дорогам, не в силах оправиться от пережитого?　

Я стою, гляжу на стену и считаю в уме квадратики. Сколько же тут людей… сколько имен…　

Джуно-Джейн опускается на полную стопу и вытягивает руки по швам:　

— Ты же сама говорила — надо нам поскорей уносить отсюда ноги, пока еще есть время. Лошади уже оседланы.　

Я смотрю на мисси Лавинию: она лежит, съежившись, в дальнем углу комнаты, укутанная в лоскутное одеяло до самого горла, и глядит на радужные блики на фигурном оконном стекле.　

— Если подождем денек, мисси, наверное, уже придет в себя, и с ней будет меньше мороки.　

— Но ты боялась, как бы старуха, что приносит еду и одежду, ничего не заподозрила…　

— Это я и без тебя помню! — резко обрываю я ее. — Но поразмыслив, я решила, что лучше все-таки поехать завтра.　

Однако Джуно-Джейн продолжает спорить со мной, понимая, что ни о какой безопасности тут не может быть и речи.　

— Ты избалованная маленькая девчонка! — наконец не выдерживаю я. — Неженка, которой уготовано быть до конца своих дней на содержании у мужчины! Да что ты вообще знаешь о том, что тут пишут? О той жизни, какой живу я и мне подобные? И каково это — тосковать по своим близким и не знать, живы они или умерли? Отыщете вы друг друга в этом огромном мире или нет?　

Джуно-Джейн невдомек, что квадратики на газетной бумаге — все равно что загоны для рабов во дворе у торговца. Внутри каждого из них — история о человеке, проданном в чужие края.　

— С тех пор как окончилась война, на плантации время от времени приходят чьи-нибудь родители. Они говорят: «Мы пришли за своими детьми. Отдайте их нам. Они теперь наши». Кто-то проходит через всю страну, чтобы только вернуть себе близких. После того как нам даровали свободу, никакие массы с их женами не в силах этому помешать. Но за мной так никто и не пришел. Я все жду, но никто не идет, а почему — я и сама не знаю. Может, это, — я показываю на газеты, — поможет понять, в чем тут дело. Я должна узнать правду, и пока не узнаю, никуда не поеду. Ни за что…　

Но не успеваю я договорить, как Джуно-Джейн начинает срывать со стен газеты.　

— Мы их возьмем с собой и будем читать по пути, — объявляет она и даже поднимает несколько обрывков с пола.　

— Это же воровство! — возмущаюсь я. — Нельзя их забирать отсюда!　

— Тогда я все это сожгу! — Джуно-Джейн кидается к печке — проворно, точно кошка, — и распахивает дверцу. — Сожгу — и всем спорам конец!　

— Я тебе тогда руки твои костлявые повыдергиваю.　

— Здешние прихожане уже их наверняка прочли, — говорит Джуно-Джейн, прижимая к себе ворох газетных листов. — А когда мы дочитаем, оставим там, где их еще не видели. Это же только на пользу, разве не так?　

На это мне нечего возразить, да и, честно говоря, не хочется, и я соглашаюсь.　

Когда утро уже в разгаре и старуха, наверное, уже нашла долларовую монетку из кошелька мисси — плату за постой в церкви… и за газеты, — мы успеваем отъехать на приличное расстояние от нашего убежища.　

Представляю, как наша троица выглядит в этих мешковатых бриджах! Джуно-Джейн спрятала свои длинные волосы под рубашку. А мисси Лавиния сидит на Искорке передо мной, и ее голые розовые ноги безвольно свисают вдоль лошадиных боков. Хозяйка пришла бы в ярость от вида этих оголенных стоп и лодыжек. Но юная мисси молчит, только держится за лошадиную шею да смотрит в сторону леса невидящим взглядом, бледная, точно полоска молочно-серого неба над нами.　

Я уже начинаю тревожиться, отчего к ней не вернулся разум? Почему она не заговорила, как Джуно-Джейн? Неужели мисси всегда теперь будет такой? Может, все дело в шишке на голове, или Джуно-Джейн просто крепче духом? Она едет впереди и разговаривает по-французски со своим конем, обняв его руками за шею и уткнувшись в гриву.　

Днем мы делаем остановку, чтобы подкрепиться и дать лошадям отдохнуть. Я ухожу в лес справить нужду, а когда возвращаюсь, застаю Джуно-Джейн с охотничьим ножом в руке и ворохом чего-то черного в другой. Земля вокруг нее усеяна длинными темными прядями, точно здесь только что остригли овцу. Джуно-Джейн сидит на них, будто в гнезде, и на одной половине головы у нее волосы короткие и взъерошенные, словно пух у птенчика. Наверное, я ошиблась, и разум к ней еще не полностью вернулся.　

Мисси Лавиния лежит на земле неподалеку, лениво скользя взглядом по своей спутнице и наблюдая, как нож делает свое дело.

В моей голове сразу проносится: «Хозяйка такую бы трепку тебе задала, если б про все это узнала, Ханни! Ты ушла, оставив девочку наедине с ножом! Ребенку-то всегда найдут оправдание! А ты виновата в том, что не усмотрела! Ты тут за няньку!»　

«Но я не нянька для Джуно-Джейн», — возражаю я себе и все-таки не могу сдержаться от того, чтобы не крикнуть:　

— Ты что делаешь?! Хозяйка… — тут я осекаюсь, вспомнив, что эту девчонку хозяйка и на порог не пустит. Прогонит ее со двора, как сгоняют, не задумываясь, с руки докучливую мошку. — Можно было их под шляпой спрятать, пока до дома не доберешься. Твоя мама вряд ли будет в восторге! Да и отец, когда вернется. Он же всегда тебя больше любил, потому что ты красавица.　

Но Джуно-Джейн продолжает, как ни в чем не бывало.　

— Он непременно вернется, — твержу я. — Вот увидишь. Если эти негодяи наговорили тебе, будто он мертв, они солгали — мисси их подкупила. Негодяям ведь ничего не стоит соврать. А отцу твоему точно не понравится то… что ты затеяла.　

Даже я понимаю, что красота — главное достоинство Джуно-Джейн. Ее матушка наверняка готовится подыскать ей богатого мужчину. Сейчас таких найти сложнее, чем раньше, но еще возможно. А в прежние времена Джуно-Джейн бы уже затаскали по квартеронским балам, чтобы показать зажиточным плантаторам да их сыновьям. А потом нашелся бы какой-нибудь богатей, который, хоть и не мог бы на ней жениться, даже при желании, готов был бы взять ее на содержание, и с ним начали бы торговаться.　

— Теперь волосы долго отрастать будут.　

Она смотрит на меня невидящим взглядом, отрезает очередную прядь, разжимает кулак — и та падает на землю, точно змея. Затем Джуно-Джейн принимается за следующий локон. Больно, должно быть, но она остается невозмутимой, как те каменные львы, что охраняли ворота плантации Госвуд-Гроув до войны.　

— А я домой не вернусь, пока не отыщу папу или его завещание!　

— И как же ты это сделаешь?　

— Я решила поехать в Техас.　

— В Техас?! — Тут уж у меня пропадают всякие сомнения в том, что разум оставил Джуно-Джейн. — И как же ты доберешься до Техаса? Где там будешь искать отца? Техас-то огромный! Ты там бывала? А вот я была: нас там хозяин прятал во время войны. Техас — это дикий край, там полно негодяев, а еще индейцев, которые тебе запросто не только все волосы срежут, но и кожу вместе с ними.　

При одной только мысли об этом крае у меня по спине пробегает холодок — от макушки до самых пяток. Ни за что я туда не вернусь! Никогда!　

Но голос внутри начинает нашептывать: «А ведь в Техас угнали твоих родных. Там ты и рассталась с матушкой».　

— Папа написал маме из порта, когда прибыл в техасский город Джефферсон. Там у него живет поверенный, которого он попросил отстоять владения Госсеттов, находящиеся неподалеку — те самые, которые незаконно продал ее братец, — Джуно-Джейн кивает в сторону мисси Лавинии, давая понять, что речь идет не о ком ином, как о юном мистере Лайле. Стоит вспомнить об этом юноше, как мое настроение становится мрачнее тучи. — Эти земли — мое наследство, и папа рассчитывал, как только судебные разбирательства завершатся, перечислить мне полученную компенсацию, чтобы я могла на нее жить. Стряпчий должен был немедленно заняться юридической стороной дела и, если возможно, заставить Лайла вернуться в Джефферсон, чтобы папа его урезонил. В своем письме он с тревогой рассказывал о необузданности Лайла и плохой компании, в которую он недавно попал.　

Меня охватывает дурное предчувствие:　

— И что, пришли тебе деньги? Или хотя бы известие от мистера Госсетта, что он поймал-таки сына?　

— Больше не было никаких вестей ни от папы, ни от его стряпчего, мистера Уошберна. И теперь папин агент в Новом Орлеане все твердит, что письмо, которое есть у матушки, недействительно — если вообще не подделка. И пока не найдут подтверждающих документов — или самого папу, — ничего сделать нельзя.　

— Не с тем ли мистером Уошберном мисси хотела тебя свести в доме на берегу реки? — пытаюсь я соединить в голове все детали, но теперь, когда в деле появилось имя Лайла, трудно вообразить благополучный финал. — А что еще ты обо всем этом помнишь? — спрашиваю я, но всякий раз, когда я задаю этот вопрос, Джуно-Джейн лишь качает головой.　

То же происходит и теперь, и я замечаю, как ее плечи слегка вздрагивают и она отводит взгляд. Значит, Джуно-Джейн помнит что-то такое, о чем не желает говорить.　

— Думаю, Лавиния знает об этом мистере Уошберне не больше моего. И когда она обещала, что он придет на ту самую встречу у реки, он на самом деле находился в Техасе, — говорит она и холодно смотрит на мисси. — Лавиния упомянула его имя только для того, чтобы заманить меня в западню. Вот только план был нарушен, и ее саму предали.　

Внутри у меня все сжимается: неужели мисси и впрямь могла так поступить со своей единокровной сестрой?　

Джуно-Джейн продолжает остригать волосы. Блики полуденного солнца вспыхивают на лезвии ножа и скачут по корням деревьев, мху, пальмовым листьям.

— Я буду спрашивать о папе в джефферсоновском порту и загляну в контору мистера Уошберна, а потом решу, что делать дальше. Молю небеса, чтобы он оказался честным человеком, который и знать не знал о том, что Лавиния воспользовалась его именем. А еще молюсь о том, чтобы папа нашелся целым и невредимым.　

Эта девчонка и понятия не имеет, о чем говорит! Но хватит уже болтовни. Пора в путь. До темноты осталось всего несколько часов.　

Я поднимаюсь и направляюсь к лошадям, но почему-то останавливаюсь и оборачиваюсь:　

— И как же ты собираешься ехать в Техас? — зачем я об этом спрашиваю, мне тоже невдомек. — Деньги у тебя есть? Уж поверь мне: промышлять воровством на судах — не выход. За это мигом отправят за борт, уж я-то знаю.　

— У меня есть лошадь.　

— И что же, неужели ты ее продашь? — как-никак она любит своего скакуна, а тот — ее.　

— Если придется. Ради папы, — тихо отвечает она, и голос ее срывается. Джуно-Джейн сглатывает и сжимает губы.　

Мне вдруг приходит в голову, что из троих детей, пожалуй, только она по-настоящему любит старика Госсетта, а не ждет от него подачек.　

На какое-то время мы умолкаем. Я чувствую, как бурлит в жилах кровь, как она стучит в ушах, словно взывая ко мне, что есть силы.　

— Мне, пожалуй, тоже надо в Техас, — слышу я свой голос, вот только такое чувство, будто говорит кто-то другой.　

«Всего один сезон на участке издольщиков, Ханни, последний, — и земельный надел в Госвуде твой. Твой, Татин, Джейсонов и Джонов. Ты не можешь вот так их бросить, оставить без пары рабочих рук! Кто будет им помогать с шитьем и вязанием, кто станет зарабатывать деньги? Как же они расплатятся за землю?»　

Но тут мне вспоминаются квадратики на газетных листах. Мама! Мои родные!　

Джуно-Джейн уже не стрижет себя. Она проводит лезвием по ладони — без нажима, так, что кровь не появляется, видна только алая царапинка.　

— Так, может… отправимся вместе?　

Я киваю — и она кивает в ответ.　

Мисси Лавиния громко всхрапывает. Я поворачиваюсь к ней — она лежит на мягком, влажном ковре из мха и крепко спит. Мы с Джуно-Джейн обмениваемся взглядами, не в силах отделаться от одной и той же мысли.　

А с ней-то нам что делать?

Потерянные друзья

Уважаемая редакция! Я ищу свою матушку и хотел бы, если возможно, разузнать хоть что-то о ее местоположении. Зовут ее Мэлинда Джилл. Нас разлучили в 1843 году, в округе Уэйк, Северная Каролина, когда мне исполнилось годика три, не больше. Хозяином нашим был полковник Оаддис (мой родной отец), который потом перепродал нас Израэлу Джиллу. Нрав у моей матушки был строптивый, так что Джилл вскоре ее перепродал, а меня оставил себе. Она попала к преподобному Пьюрфайлу, который увез ее в Розвилл, где он содержал гостиницу. Когда Израэл Джилл забрал матушку у полковника Оддиса, мы жили в Роли, Северная Каролина, а потом Джилл уехал со мной в Техас. Буду признателен за любые сведения о матушкином местоположении. Писать мне в Сан-Фелипе, Техас, на имя мистера К. Г. Грэйвза.　

Генри Клэй

(Из раздела «Пропавшие друзья» газеты «Христианский Юго-Запад», 2 августа, 1883)　

Глава шестнадцатая

Бенни Сильва. Огастин, Луизиана, 1987

Я стою у фермерского рынка, смотрю, как паркуется голубой пикап Натана Госсетта, и никак не могу отделаться от чувства дежавю. Разница, пожалуй, лишь в том, что в этот раз я намного сильнее волнуюсь. После долгих бесед с Сардж в стенах моего дома и нескольких телефонных звонков невероятные планы наконец приняли четкие очертания, но без содействия Натана большая их часть вряд ли сможет сбыться.　

Неужели всего неделю назад я караулила его, чтобы получить разрешение на то, чтобы пробраться в поместье Госвуд-Гроув? Он и сам тогда не понимал, что таится за дверями, ключ от которых мне разрешили взять. И я надеюсь, что сумею ему все растолковать.　

Пожалуй, выспаться перед таким днем не помешало бы, но мы с Сардж допоздна продумывали план действий и искали волонтеров. Теперь я надеюсь, что кофеин и волнение придадут мне необходимой бодрости.　

Я сжимаю и разжимаю кулаки, встряхиваю кисти рук, точно спринтер, которому предстоит бежать сто ярдов. Победа точно будет нашей. Я готова отстаивать свою позицию и, если понадобится, пустить в ход лесть. Впрочем, действовать придется быстро. Сегодня утром мне непременно надо быть в школе: моих подопечных из девятых — двенадцатых классов ждет весьма необычная встреча, которая стала возможной благодаря моей новой подруге Сардж.　

Если все пройдет хорошо, на днях встреча повторится, только уже с участием учеников седьмых и восьмых классов. Ну а если удача будет на нашей стороне, моих учеников ждет увлекательное путешествие, которого никто из нас не мог себе представить еще какую-нибудь пару недель назад. Встреча, которая, как свято верит мечтатель внутри меня, посеет в их душе благодатные зерна. Сардж относится ко всей затее куда менее оптимистично, но, во всяком случае, готова помочь.　

Заметив, что я решительно шагаю ему навстречу, Натан резко замирает, вытягивает губы в трубочку, шумно выдыхает. Мышцы скул напрягаются, а крошечная ямочка на подбородке исчезает, точно ее и не было. На его лице уже проступает щетина, хотя легкая небритость Натана совсем не портит.　

Это наблюдение застает меня врасплох, и в начале нашей беседы на моих щеках вспыхивает предательский румянец.　

— Если вы приехали с отчетом, то напрасно. Он мне ни к чему, — Натан вскидывает руки ладонями вперед, и этот жест отчетливо говорит: «Я во всем этом участвовать не желаю». — Повторяю: мне все равно, что будет с библиотекой. Забирайте, что сочтете необходимым.　

— Все оказалось куда сложнее, чем я думала. Речь о библиотеке.　

Он болезненно морщится — с таким видом, что сразу становится понятно: он жалеет, что вообще дал мне ключ.　

Ну что ж, остается только одно: пуститься с места в карьер.　

— Несколько полок в классе я уже заполнила, — объявляю я. — Ваш дедушка был тем еще книжным червем! — Хотя правильнее было бы сказать — книжным скопидомом. Я встречала таких, когда работала у букиниста. И я бы очень удивилась, если б узнала, что в других комнатах поместья книг нет, но проверить это пока не решилась. — Мне удалось много чего отобрать: энциклопедии, классику «Ридерз дайджест». Вы не против, если часть книг я отдам местной библиотеке, которая находится через дорогу от школы? Слышала, их фонд сильно устарел. У них там даже нет постоянного библиотекаря! Одни волонтеры.　

Натан кивает, немного оттаяв.　

— Да, конечно, моя сестра… — он осекается, решив оставить при себе то, чем сначала хотел поделиться. — Ей нравилось это старинное здание.　

— У нее был отличный вкус! Эти библиотеки, построенные на деньги Карнеги, одно загляденье! Не так уж их и много в Луизиане, — я могу часами рассказывать, отчего так вышло и почему именно эту библиотеку стоит считать особенной — накануне вечером я вместе с Сардж многое об этом узнала, — но нельзя тратить время попусту. — Грустно, что одна из них может закрыться навсегда.　

— Если дедушкины фонды могут ей помочь, я очень рад. Он был прямо-таки одержим некоторыми вещами. Например, разрешал детям разыгрывать заседания в зале суда, когда там никого не было. Многим из них он дарил собрания энциклопедий и месячные подписки на книги. Наверное, я вам это уже рассказывал. Прошу прощения. — Он вскидывает голову, и челка цвета мускатного ореха падает ему на лоб, прикрыв собой едва заметную границу меж загаром и светлой полоской кожи, которую обычно скрывает шляпа или кепка. — Ни к чему вам меня выискивать и спрашивать. Поверьте, никаких сентиментальных чувств я не питаю. Мой отец умер, когда мне было всего три. Мама происходила из семьи представителей «другого класса», люди всегда считали, что она отцу не ровня, так что после его смерти она готова была жить где угодно, только не в Огастине. Сестра вот была куда прочнее привязана к этому городу, потому что, когда мама перевезла нас в Ашвиль, ей было уже десять. Но со мной дела обстояли — и обстоят — по-другому.　

— Понимаю. — И все же он вернулся в Луизиану, чтобы снова здесь поселиться!　

Задать этот вопрос вслух я вряд ли решусь, но с чего бы Натану, выросшему далеко от болот и рек, селиться неподалеку от родового гнезда, на которое ему, как он сам говорит, наплевать и с которым ему не терпится распрощаться? Как бы ему ни хотелось казаться независимым от этого города, тот чем-то его держит.　

Может, он и сам не понимает, в чем тут дело.　

Странно, но я даже завидую этой кровной связи с местом, где жили предки. Может, поэтому мне так хочется разгадать все тайны Госвуд-Гроува. Меня влечет это чувство преемственности, клубящейся над поместьем, точно туман над влажной землей. Есть во всем этом какие-то давние секреты.　

Среди них наверняка существуют и те, что принадлежат самому Натану.　

Будильник на моих наручных часах внезапно срабатывает, предупреждая, что через пять минут мне во что бы то ни стало надо выехать в школу.　

— Прошу прощения, — говорю я, нащупывая кнопку «выкл». — Учительская привычка: у нас ведь весь день состоит из звонков.　

Когда я снова поднимаю взгляд на Натана, вижу, что он внимательно смотрит на меня, точно хочет о чем-то спросить, но не решается.　

— Простите, но проконсультировать вас по поводу библиотеки я никак не могу.　

В моей памяти тут же всплывают старые издания, наверняка очень ценные, исторические документы, а также записи, относящиеся к жизни на плантации, в которых содержатся факты, не зафиксированные больше нигде. Скорее всего, в них вот уже больше ста лет никто не заглядывал, если не считать членов семьи.　

— Нам нужны ваши указания относительно того, как поступить с некоторыми из изданий.　

— Нам? — подозрительно переспрашивает он. Воздух между нами становится таким напряженным, что того и гляди заискрится. — Я же вас просил о единственном одолжении — чтобы все это осталось между нами. Этот дом, он ведь… — Натан резко осекается, усилием воли заставив себя замолчать. Но и так ясно, что он хотел сказать: «Шумиха мне ни к чему».　

— Да, я помню. Все это вышло совершенно случайно: сначала одно, потом другое — просто лавина какая-то, — пытаюсь я оправдаться, не теряя при этом напора. Речь-то идет о решении, которое обязан принять кто-то из членов семьи. — Нельзя ли мне с вами встретиться и кое-что показать? К примеру, в Госвуд-Гроуве, — предлагаю я и тут же добавляю, осознав, что Натан точно на это не согласится: — Или, скажем, у меня дома? Я привезу туда все необходимое. Дело серьезное. Вам действительно надо кое-что увидеть.　

— Только не в поместье, — резко говорит он и зажмуривается на мгновенье. — Там умерла Робин, — дрогнувшим голосом сообщает он.　

— Простите меня. Я не хотела…　

— Могу заехать завтра, то есть в пятницу, вечером. К вам домой. А сегодня у меня еще дела в Морган-Сити.　

Облегчение волной прокатывается по моей спине, расслабляя успевшие завязаться в плотные узлы мышцы.

— В пятницу — самое то! В шесть или… в любое время, но не раньше половины пятого. Скажите, во сколько вам удобно?

— В шесть — вполне.

— Могу нам что-нибудь купить в «Хрю-хрю и Ко-ко», если вы не против. Я бы и сама приготовила, но еще толком не обжилась в доме.　

— Отличная мысль, — одобряет он, вот только выражение его лица отнюдь не назовешь одобрительным. Напоминание о поместье, забота о его будущей судьбе и благополучии тяжким бременем повисли на его плечах, как и тягостные воспоминания, от которых он так старательно прячется.　

Натан и представить себе не может, до чего хорошо я его понимаю. Объяснить, зачем мне потребовалась эта встреча, я пока не могу, поэтому ограничиваюсь тем, что от души благодарю его.　

Мы прощаемся, и я покидаю парковку со стойким ощущением, что он уже жалеет о нашем знакомстве.　

По пути в школу я пытаюсь вообразить его жизнь, ловлю креветок, дела, которые у него могут быть в Морган-Сити. Что его тут держит? Девушка? Приятели? Как проходит обычный его день? Как он проводит вечера и ночи? Его сестры не стало всего два года назад, а дедушки — три. Оба умерли в поместье. Чего же я хочу добиться, вновь затащив его в Госвуд-Гроув, если его горе еще так свежо?　

От этого вопроса мне делается не по себе, и я стараюсь вышвырнуть его из головы — прямо в окошко «Жука», чтобы ветер унес его далеко-далеко, пока я лечу по городским дорогам. Сегодня мне предстоит важная миссия.　

Мне до того не терпится исполнить задуманное, что на первых двух уроках, когда ко мне приходят сначала семиклассники, а потом восьмиклассники, я то и дело поглядываю на часы.

Моя первая гостья приезжает, когда я уже заканчиваю проверять ученические работы. Я окидываю ее оценивающим взглядом, пока она шагает ко мне через весь класс, теребя в руках сумочку на кожаном шнурке. Одета она в белую блузку с высоким кружевным воротом и бабочкой на шее, в строгую черную юбку до лодыжки и невысокие черные башмаки. Стильная соломенная шляпа с плоскими полями венчает ее голову. Густые волосы с проседью собраны в тот же свободный пучок, что и в тот день, когда мы встретились у прилавка кафе «Хрю-хрю и Ко-Ко».　

Гостья нервно приглаживает юбку.　

— Ну и как костюмчик? — спрашивает она. — Я его несколько лет назад прикупила, к параду в честь Дня города. Но с тех пор слегка располнела — и не удивительно, на барбекю-то с пирогами!　

— Совсем не хотела вас так обременять! — говорю я, с трудом сохраняя невозмутимость — не так-то это просто, когда тебя так и распирает от волнения. — Просто расскажите ребятам историю библиотеки. Расскажите, как ваша бабушка и дамы из клуба «Новый век» занялись ее созданием.　

Она улыбается, заговорщицки подмигивает мне и поправляет шпильки на шляпке.　

— Не волнуйся, милочка. Я даже фотографии с собой прихватила, а заодно и копию письма, которое моя бабушка вместе с другими энтузиастками написали мистеру Карнеги. Но пускай лучше детишки послушают рассказ из первых уст.　

Я вдруг понимаю, почему она приехала при таком параде. И меня тут же охватывает благоговейный восторг:　

— Прекрасное предложение!　

— Знаю, — уверенно кивнув, отзывается она. — Вы же сказали, что хотите, чтобы ваши подопечные поближе познакомились с историей. Вот я и приоткрою им ее кусочек.

И она с блеском исполняет свою задумку. Для полноты эффекта она даже прячется в комнатке с учебными материалами, пока ученики не рассядутся по местам. Я объявляю им, что сегодня к ним приехал гость, и они смотрят на меня с подозрением. Особого энтузиазма никто не выказывает. Но стоит им только узнать, кто к нам пришел, и все меняется.　

— Бабушка Ти! — голосят они, точно первоклашки.　

Она вскидывает палец и строго качает головой. Класс мгновенно стихает. Хотелось бы и мне уметь так же!　

— Какая я вам Бабушка Ти! — возражает она. — На дворе тысяча восемьсот девяносто девятый год. Бабушка Ти — еще совсем кроха, и зовут ее Маргарет Тернер. Ей всего год от роду. Матушку малышки Маргарет зовут Виктория — она молодая замужняя женщина. А я ее матушка, бабушка малышки Маргарет. Я родилась в тысяча восемьсот пятьдесят седьмом, так что сейчас мне почти сорок три. Родилась в рабстве, на плантации Госсеттов, и детство мое было совсем не из легких. Приходилось трудиться, не покладая рук: собирать хлопок, рубить тростник, таскать на себе воду в поле. Но эти времена давно миновали. Сейчас же, в тысяча восемьсот девяносто девятом, я скопила небольшую сумму и купила себе домик, где хочу оборудовать ресторанчик: теперь, когда я овдовела, мне придется самой зарабатывать себе на хлеб. У меня девять детей, и среди них есть малыши, которые пока не могут себя прокормить.　

Тяжелая работа меня не пугает, но есть одно обстоятельство, которое не на шутку тревожит: я пообещала покойному мужу, что наши дети получат образование, но школа для цветных работает лишь по полгода, а городская библиотека совсем маленькая, да и пускают в нее только белых. Есть, правда, еще одна — крошечный сарайчик на задворках методистской церкви для темнокожих. Она появилась лет десять назад. Мы рады, что она у нас есть, но этого мало. А в это же время все состоятельные городские дамы — супруги банкиров, докторов и так далее — объединяются в так называемый дамский клуб «Новый век», задавшись целью построить библиотеку побольше. Для белых, конечно. И знаете что? — Бабушка Ти наклоняется вперед, взяв драматичную паузу, а ученики нависают над партами, приоткрыв рты в ожидании продолжения. — Вот только это совсем не та библиотека, которую вы, дети, видите, когда едете на школьном автобусе сегодня, в тысяча девятьсот восемьдесят седьмом. Нет-нет. Я расскажу вам о временах, когда горстка обычных женщин, которые зарабатывали себе на жизнь потом и кровью, пекли пироги, подрабатывали посудомойками и закатывали персики на продажу, а еще распродавали все, что только могли, в итоге всех перехитрили и построили лучшую библиотеку в городе.　

Бабушка Ти достает из тележки, привезенной с собой, фото в рамке и показывает снимок детям:　

— Вот они на крыльце этой прекрасной библиотеки в день ее открытия. Без этих юных леди ничего бы не получилось!　

Она пускает по рядам еще несколько снимков в рамках и, пока ребята разглядывают фотографии, рассказывает о том, как городской дамский клуб «Новый век» единодушно отверг предложение воспользоваться стипендией Карнеги, о которой тогда судачили чуть ли не на каждом шагу. Она давалась на строительство новых библиотек, но дамы боялись, что их обяжут предоставить доступ к книгам для всех жителей города — вне зависимости от цвета кожи. Поэтому заявку на грант подали дамы из церковного прихода, а методистская церковь для темнокожих пожертвовала земельный надел, и вскоре в новом здании открылась библиотека Карнеги для цветных. Она получилась куда крупнее и красивее той, куда темнокожих не пускали. После этого женщины, чьими трудами и была построена библиотека, создали свой клуб и назвали его «Дамский клуб для темнокожих „Новый век“».　

— А все эти дамочки из прежнего клуба едва не позеленели от зависти, уж поверьте мне, — продолжает Бабушка Ти. — Это было еще во времена сегрегации. Все лучшее тогда доставалось белым, и то, что самая шикарная библиотека в городе предназначалась для темнокожих, по мнению этих кумушек, было позором для всего Огастина. Впрочем, поделать они ничего не могли — им удалось разве что упросить главу города запретить нам вешать на библиотеку табличку, чтобы никто из прохожих не знал, что это за здание. Так что вместо нее мы разместили на мраморном основании статую святого, и многие годы библиотека так и простояла, хотя ее волшебство от этого нисколько не ослабло. В те непростые времена она была символом надежды.　

Не успела Бабушка Ти завершить свой рассказ, как на нее обрушился шквал вопросов:　

— А как получилось, что теперь она называется Огастинской библиотекой Карнеги? — спрашивает один из «деревенщин».　

Бабушка Ти многозначительно тычет в него пальцем и кивает: — Какой хороший вопрос! Вы вот фотографии друг другу передаете. А скажите, как по-вашему, почему статую святого убрали, а вместо нее оставили одну только табличку «Огастинская библиотека Карнеги»?　

Ученики высказывают несколько предположений, но они все оказываются неправильными. А я тут же отвлекаюсь от происходящего, вспомнив о визите советника Уолкера и его собаки по кличке Лапа. Теперь благодаря мисс Ретте библиотечный святой живет у меня в саду, среди кустов олеандра. И он становится мне еще дороже. В конце концов, мы с ним оба обожаем книги, а он еще и может похвастаться библиотечным прошлым!　

— У кого сейчас фотография тысяча девятьсот шестьдесят первого года? — спрашивает Бабушка Ти. Вы, думаю, сумеете ответить на вопрос, почему сейчас там написано просто «Огастинская библиотека Карнеги».　

— Сегрегация кончилась, Бабушка Ти, — робко предполагает Лора Джилл, одна из «городских». Лора еще ни разу не открывала при мне рта — ни в классе, ни в коридоре. Но общаться с Бабушкой Ти ей куда комфортнее — возможно, они родственники или девочка училась у нее в воскресной школе.　

— Совершенно верно, милая! Огастин, конечно, сопротивлялся остальным изменениям, как мог, но город с удовольствием взял под свой контроль эту библиотеку! — Глаза Бабушки Ти мерцают за толстыми стеклами очков. Она с головой погружается в воспоминания. — То был конец одной эпохи и начало другой. Отныне и белые, и темнокожие детишки могли сидеть в одной комнате и читать одни книги. Так началась новая глава в библиотечной истории. Новый поворот в ее судьбе. А сейчас многие напрочь о ней позабыли. Люди не помнят истории этого здания, не ценят его, как оно того заслуживает. Но вы, ребята, теперь понимаете, как важна была эта библиотека и какой ценой она досталась нам. Возможно, отныне она предстанет перед вами в ином свете.　

— Потому-то я и попросила Бабушку Ти заглянуть к нам и рассказать эту историю, — включаюсь я в разговор и выхожу на середину класса. Ученики тем временем продолжают обмениваться старыми фотографиями. — Этот город полон историй, о которых многие уже не помнят. И в ближайшие несколько недель мы с вами поработаем детективами и посмотрим, что нам удастся разузнать. Я хочу, чтобы каждый из вас изучил историю какого-нибудь места или события, произошедшего в городе — то, о чем мало кто знает, — и написал об этом. Вы можете собирать заметки, копировать снимки, словом, пользоваться любыми материалами.　

Раздается несколько недовольных вздохов — правда, совсем тихих. Их почти заглушают заинтересованные и удивленные возгласы:　

— А кого нам расспрашивать?　

— Как искать информацию?　

— Куда идти?　

— А если ничего о здешних местах не знаешь?　

— А если я из другого города?　

В этом гаме я различаю скрип парты, и на мгновение мне становится страшно: неужели сейчас, прямо на глазах у нашей гостьи, разыграется какая-нибудь неприятная сцена? Не посмеют же ребята…　

Я поднимаю взгляд и вижу, что Малыш Рэй, вскинув руку в воздух, привстал со своего места.　

— Мисс… э-э-э… мисс… — Моего настоящего имени он не помнит, а произнести вслух одну из сомнительных кличек, которыми меня наделили ученики, в присутствии Бабушки Ти не решается.　

— Да, Малыш Рэй?　

— Выходит, надо написать о каком-нибудь месте?　

— Или о событии. Верно. — Пожалуйста, только не начинай бунт! Если Малыш Рэй примется спорить, его примеру последует и толпа прихвостней. Успокоить класс после такого будет не просто. — Это задание сильно повлияет на вашу оценку за семестр, так что постарайтесь. Но я хочу, чтобы вам было интересно. Как только определитесь с темой, сообщите ее мне, чтобы у нас не было повторов и мы узнавали что-нибудь новое из каждой работы!　

Я обвожу класс строгим учительским взглядом, давая всем понять, что на этом вопрос закрыт.　

Снова скрипят ножки парты, и это опять Малыш Рэй:　

— Мисс… э-э-э…

— Сильва.

— Мисс Сильва, я что спросить хотел: а можно написать не про событие и место, а про человека, потому что…　

— Ой, точно! — резко перебивает его Лора Джилл. Впрочем, перед этим она поднимает руку, как будто бы это дает ей право влезать в разговор. — В Новом Орлеане в одной из школ во время Хеллоуина устраивают такую штуку под названием «Байки из склепа». Я про нее в газете читала в прошлом году, когда гостила у кузины. Люди наряжаются в какого-нибудь человека из прошлого, идут на кладбище и там рассказывают его историю. Может, и нам провернуть такое?　

Эта идея вспыхивает, точно искра, дающая возможность разгореться большому костру, о котором я и мечтать не могла. В глазах моих подопечных мгновенно зарождается интерес — и вот уже весь класс увлеченно обсуждает новые планы.

Глава семнадцатая

Ханни Госсетт. Ред-Ривер, 1875

Мы собираем свои пожитки, сворачиваем лоскутное одеяло, снимаем занавеску, за которой прятались от солнечных бликов, танцующих на речных волнах. Вот уже несколько дней мы плывем вверх по Ред-Ривер, то и дело налетая то на отмель, то на ветки, упавшие в воду. За это время мы успели пересечь и покинуть Луизиану. Теперь мы, на наше счастье или несчастье, добрались до Техаса.　

Дом остался далеко позади. Он так далеко, что оглядываться нет смысла, да и назад вот так просто уже не вернуться. Лошадей мы продали, и я надеюсь, что новый хозяин будет о них заботиться. Прощаться с ними было тяжело, особенно Джуно-Джейн. Но только так мы смогли выручить деньги, чтобы запастись продуктами и купить билет на пароход, на котором мы и плывем сейчас. Я до сих пор гадаю, правильно ли поступила, поднявшись на борт вместе с Джуно-Джейн. Но до отправки я упросила ее написать письмо Тати, Джейсону и Джону и отправить его. В нем я просила их не волноваться за меня и сообщала, что уехала разузнать что-нибудь о судьбе массы. Вернуться я обещала еще до начала сбора урожая. О том, что я надеюсь выйти на след родных, я не упоминала. Не знаю, как Тати, да и Джейсон с Джоном воспримут эту новость. Почти все время, сколько я себя помню, они были моей семьей. Но я все еще помню и другую жизнь, ту, которой жила давным-давно в маленькой деревянной хибарке, где ребятишек было так много, что в кровати все без конца пихались коленками и локтями, а шум стоял такой, что себя невозможно было услышать.　

Во время нашего путешествия Джуно-Джейн читает мне вслух газетные объявления, размещенные в маленьких квадратиках. Сколько она уже их прочитала, и не счесть! Грузчики и члены экипажа — по большей части он состоит из цветных, если не считать капитана и его помощников — часто приходят в наш маленький «лагерь» на палубе и всякий раз спрашивают, о чем пишут в объявлениях. Некоторые просматривают страницы сами, скользя по строкам жадным взглядом и надеясь отыскать в них то, что питает их надежду.　

Пока что это удалось только одному парнишке — он наткнулся на объявление девушки, которая по описанию была похожа на его сестру.　

— Послушай, а если я достану тебе бумагу с чернилами, ты напишешь за меня письмо, а? Чтоб я мог его отправить, когда доберусь до Джефферсона. Я в долгу не останусь! — заявил он, глядя на Джуно-Джейн. Та согласилась, и грузчик радостно зашагал по своим делам, посвистывая и напевая: — «Благ, благ, благ Господь! До чего же он добр ко мне!»　

Белые пассажиры парохода «Кэти П.» — все сплошь из бедняков. Они едут в Техас за лучшей жизнью. На поющего грузчика они сначала смотрели как на умалишенного, но недолго. Пошел слушок, будто мы за деньги варим под навесом колдовское зелье и накладываем заклятия вуду — вот почему к нам валом валит народ. А еще сплетники подметили с нами босоногого и рослого мальчишку, который вечно молчит, и решили, что это все наших рук дело, а посему лучше держаться от нас подальше.　

Да, мисси мы взяли с собой. А что нам было еще делать? На борт мы ступили с причала полуразрушенного захолустного торгового городка, изрядно пострадавшего после войны. Оставлять в нем мисси, в ее-то состоянии, было никак нельзя. Так что мы решили, что если не найдем в Джефферсоне массу, то передадим Лавинию в руки его поверенного, и пусть он уже сам с ней разбирается.　

Наше судно покидает воды Ред-Ривер и выходит в озеро Каддо, потом пересекает заболоченный участок большого кипарисового леса, с каждым минутой приближаясь к нашей цели — порту города Джефферсон. Вскоре уже со всех сторон слышится протяжное гудение и пыхтение пароходов.　

Пых-пых-пых, ту-ту-ту!

Приземистый корпус «Кэти П.» покачивается на волнах, когда мы проплываем мимо встречного судна, груженного хлопком, кукурузой, мешками с зерном. И мы тоже чего только не везем на борту: и сахар с патокой в стальных бочках, и одежду, и гвозди, и даже стеклянные окна. Пассажиры встречных судов машут нам, а мы — им.　

Близость порта чувствуется все больше. Впереди пронзительно гудят суда. Вдоль берегов появляются притаившиеся среди кипарисов и увитые виноградными лозами пестрые здания с тяжелыми балконными решетками. Городской шум перекрывает пыхтенье нашего парохода и гул его котла. В жизни такого гама не слышала — и не видела разом столько людей. Музыка, крики, ржание лошадей, рев быков, лай собак, стук колес экипажей и тележек по улочкам, мощенным красным кирпичом. Нарядное местечко! Оживленное и громадное. Самый отдаленный речной порт в Техасе.

И тут меня охватывает тяжелое чувство. Сначала я не понимаю почему, но потом все встает на свои места. Я припоминаю этот город. В прошлый раз я попала сюда не по реке, но именно сюда меня привез шериф, когда я была еще малюткой, а афера Джепа Лоуча только-только вскрылась. Меня решили упрятать в тюрьму, пока не приедут мои законные хозяева, — шериф счел, что так будет безопаснее.　

Воспоминания застают меня врасплох, когда я складываю газетные листы и убираю их в наш узел. Они все сплошь исписаны по краям карандашом, который кто-то из матросов стащил с игорного стола, стоящего в одной из верхних кают. Джуно-Джейн записала имена всех пассажиров «Кэти П.», которые разыскивают близких, вместе с именами тех, кого они ищут. Мы пообещали, что будем расспрашивать встречных о них во время своего путешествия. И если что-нибудь разузнаем, то напишем в Джефферсон по почте, указав в качестве получателя пароход «Кэти П.».　

В благодарность нам приносили кто несколько центовых монеток, кто — целый дайм, кто — коробок спичек для розжига костра; несли свечи, печенье и даже пшеничные лепешки с камбуза. «Берите в дорогу, пригодится!» — говорили они. Мы ничего такого не просили, но люди сами предлагали. В жизни еще так сытно не ела, как за время этого путешествия! Даже не припомню, когда я в последний раз была сыта подряд несколько дней.　

Думаю, я буду скучать по «Кэти П.», пассажирам и экипажу, но пора прощаться.　

— Поставить бы ее на ноги, — говорю я, кивнув на мисси Лавинию, которая сидит в углу. Она так и будет сидеть, пока ее не поднимешь и не потащишь, точно тряпичную куклу. Мисси не сопротивляется, но и не помогает. Сложнее всего было таскать ее дважды в день, точно маленького ребенка, в уборную, расположенную на корме парохода. Джуно-Джейн наотрез отказывалась это делать. А люди при виде нас расступались — все боялись приближаться к Лавинии. Она же временами шипела на них, если была не в духе, и звук этот напоминал шум, доносящийся из котельной.　

Стаскивать ее на причал оказывается куда проще. Пассажиры быстро отходят в сторону, давая нам дорогу, и мы оказываемся на сходнях втроем. Даже матросы — да что там, весь экипаж — держатся поодаль. Впрочем, почти все они добры к нам и, пока мы спускаемся, нет-нет да и подбросят цент, дайм или какую-нибудь вещичку.　

Они склоняются к нам, чтобы напомнить о своей просьбе:　

— Не забудьте расспросить о моей родне, если сможете. Благодарствую!　

— Матушку мою звать Джули Шиллер…　

— Сестру зовут Флора, а братьев — Генри, Айсом и Пол…　

— Братьев звали Хэп, Хэнсон, Джим и Зекиль. Все — урожденные Роллинсы, хозяина звали Перри Роллинс, и дело было в Виргинии. Папу звали Соломон Роллинс. Он был кузнецом. Всех продали на Юг двадцать летназад, чтобы погасить долг, и угнали с караваном, во главе с торговцем. Я уже и не надеялся с ними увидеться в этой жизни. Если сможете поспрашивать о них по пути, буду вам благодарен, парни. И поминать вас в молитвах не перестану, чтобы и Господь не оставил вас.　

— Мою жену звать Рутой. У нас были две дочки-близняшки — Лолли и Перша. Их перекупил у массы Френча человек по фамилии Комптон да так и забрал прямо из поместья.　

Джуно-Джейн устремляется к кучке дров, наваленных на причале, и просит достать газетные страницы, чтобы удостовериться, что мы никого не забыли.　

— Не о чем беспокоиться, — заверяю я ее и хлопаю по нашему узелку. — Мы ведь уже записали все имена, о которых они нам сейчас напомнили. Да и потом, я держу список в уме — уж кто как не я умеет запоминать имена. Я ведь повторяю их в уме с шести лет, с тех пор как мы шли за повозкой Джепа Лоуча, где-то недалеко от этих мест.　

Джуно-Джейн облокачивается на поленницу и упрямо ждет, когда я выдам ей газеты:　

— Что написано, того уж точно не забудешь!　

— Но ведь записи можно потерять, — возражаю я. В это путешествие мы с ней пустились не как подруги, а как люди, которым сейчас друг без друга не справиться. Вот и всё. И так будет всегда. — А память останется со мной, куда бы я ни направилась!　

— Как будто люди память не теряют, — отзывается Джуно-Джейн, взглянув на распластавшуюся рядом мисси. По траве, прямо к ее ноге, ползет маленькая зеленая змейка. Шляпа Лавинии сползла на затылок, и кажется, будто девушка наблюдает за незваной гостьей, вот только даже попытки не делает, чтобы ее прогнать.　

Я хватаю палку и отгоняю змею, думая о том, что Джуно-Джейн на моем месте наверняка бы позволила той заползти, куда она пожелает. Ох и загадочное же создание эта смуглая девица, которая сейчас больше напоминает тощего большеглазого мальчишку. Хотя иногда она выглядит как тихий, печальный ребенок. В такие мгновенья мне даже начинает казаться, что полукровкам тоже несладко живется. А иногда Джуно-Джейн делается холодной и недоброй, словно ею, как и ее мамашей, да и вообще всем их племенем, владеют злые духи.　

Меня тревожит, что я никак не могу ее раскусить. Она ведь могла бросить нас с мисси на причале, но не сделала этого. И даже заплатила за билеты на пароход из денег, вырученных за продажу лошади. Интересно почему?

Усевшись рядом, я протягиваю ей кипу газетных страниц и карандаш:　

— Что ж, почему бы не проверить еще разочек. Мы все равно пока не знаем, куда идти. Как только появится кто-нибудь поприличнее — какой-нибудь белый джентльмен в хорошем костюме — ты у него вежливо выспроси, где нам искать мистера Уошберна, ладно?　

Пока Джуно-Джейн просматривает свои записи, в голову мне приходит одна мысль:　

— А как же мы будем разговаривать со стряпчим о бумагах твоего отца, если отыщем его? — я обвожу взглядом сперва Джуно-Джейн, а потом и саму себя. — Ты только глянь на нас! Я же точь-в-точь темнокожий мальчишка, а ты похожа на маленькую драную крысу! — На борту «Кэти П.» я была до того занята «Пропавшими друзьями», что и не подумала, что нам делать, когда мы сойдем на берег. — Ни один стряпчий с нами и разговаривать не станет!　

Судя по лицу Джуно-Джейн, ей это тоже в голову не приходило.　

Она прикусывает кончик карандаша, обводит взглядом нарядные кирпичные домики и двухпалубные суда — их тут множество, хотя есть даже трехпалубные. Внезапно раздается оглушительный пушечный выстрел, который перекрывает на мгновенье портовой гам и городской шум. Мы так и подскакиваем от неожиданности. Грузчики останавливаются, оглядываются по сторонам, а потом продолжают работу.　

Джуно-Джейн вскидывает свой острый подбородок.　

— Я сама с ним поговорю, — объявляет она, приподняв уголки губ и сморщив носик, такой же вздернутый, как и у массы. — Если я ему скажу, что я дочь и наследница Уильяма Госсетта, он наверняка примет меня за Лавинию. Мне кажется, раз уж стряпчий живет в Джефферсоне, а папа недавно пользовался его услугами, Лавиния наверняка солгала, сказав, что они встречались в Новом Орлеане.　

Смешок срывается с моих губ, хотя живот так и сводит от страха. В тех краях, откуда мы прибыли, то, что она задумала, карается смертью. Если уж ты цветной, выдавать себя за белого строго-настрого запрещено.　

— Ты вообще-то не белая, если еще не заметила, — напоминаю я.　

— Разве мы так уж непохожи? — спрашивает Джуно-Джейн и вытягивает руку рядом с рукой мисси. Ее цвет кожи отличается, но не сильно.　

— Она старше тебя! — напоминаю я, кивнув на мисси. — А ты же еще совсем ребенок — еще в коротком платье ходишь. У тебя нет даже… словом, на вид тебе ну никак не больше четырнадцати. Даже если мисси и наврала с три короба, когда сказала, что уже виделась со стряпчим, ты за нее сойти не сможешь!　

Она смотрит на меня с прищуром, точно на круглую дурочку, и мне даже хочется ее стукнуть, чтобы исчезло это выражение с ее лица! Точно так же на меня глядела и мисси Лавиния, когда была еще крохой. Выходит, у этих сестриц куда больше общего, чем кажется. Унаследовать можно не только вздернутый носик.　

— Они снимут с тебя шкуру, если поймают на этом! Да и с меня заодно!　

— А что еще остается делать? Я должна получить подтверждение самого отца или доказательства того, что он действительно намеревался позаботиться о моем содержании! Лавиния же меня без гроша оставит, и тогда матушке волей-неволей придется отдать меня состоятельному женишку! — под ледяной маской, которую она привыкла носить, проступает искренний страх и даже боль. — Если папа действительно погиб, наследство — моя единственная надежда.　

Она права, тут уж спору нет. Ее отец — и впрямь единственная надежда для всех нас.　

— Что ж, тогда надо раздобыть тебе платье. Платье, корсет, набивку, чтобы наряд лучше сидел, и шляпку, чтобы волосы спрятать, — говорю я, надеясь, что этот план не закончится для нас гибелью, тюрьмой или еще чем похуже. Кто тогда будет искать пропавших друзей? — Пообещай мне только: мы это все провернем вдвоем, и что бы в итоге ни выяснилось, ты меня тут не бросишь вдвоем с ней, — я киваю на мисси Лавинию. — Не мой это крест, и не мне его тащить! Я, между прочим, только из-за вас в этот переплет угодила. Так что ты передо мной в долгу. Мы будем держаться вместе, пока не разузнаем, что с твоим отцом. И пока не отправим мисси домой. Если у этого твоего стряпчего и вправду припасены для тебя деньжата, ты заплатишь за билет и разыщешь человека, который доставит Лавинию в Госвуд. По рукам?　

Она недовольно выпячивает губки при мысли о том, что придется идти на такие жертвы ради сестры, но в итоге кивает.　

— И еще кое-что.　

— Ну уж нет, хватит с тебя!　

— Еще кое-что. Когда мы разойдемся, я продолжу искать пропавших друзей. А пока ты будешь меня учить читать и писать, чтобы я добавляла имена новых людей в наши списки!　

Мы скрепляем наш уговор рукопожатием. Отныне нам придется справляться со всеми бедами вместе.　

Во всяком случае, пока.　

— Сделать из тебя даму будет куда сложнее, чем мальчишку! — говорю я, и тут на меня падает чья-то тень. Я поднимаю взгляд и вижу темнокожего мужчину, мускулистого, как дровосек. Он возвышается над нами, теребя в руках шляпу.

Надеюсь, он не слышал моих слов.　

— Я по поводу «Пропавших друзей», — говорит он, кивая в сторону «Кэти П.». — Мне про это дело приятель шепнул. Вы же… запишете и меня тоже, да?　

Тот самый поющий Богу хвалы малый, по чьей просьбе Джуно-Джейн написала письмо на борту, стоит неподалеку на причале и, оживленно разговаривая с кем-то, указывает в нашу сторону. Выходит, слух о нас ширится.　

Джуно-Джейн берет карандаш и спрашивает у незнакомца, кого он ищет. Выясняется, что таких в наших списках пока нет. Она записывает имена родных мужчины, он сует нам пятицентовик и возвращается к своим мешкам с семенами, которыми загружал лодку. Следом за ним подходит еще один незнакомец. От него мы узнаем, где купить подешевле поношенную одежду и продукты, и я решаю, что лучше мне самой туда сбегать, пока еще не стемнело. Взять с собой Джуно-Джейн и мисси Лавинию я не могу — как-никак, это город темнокожих.　

— Ты тут пока посиди, а я схожу в то место, о котором он толковал, — говорю я, а потом достаю из нашего узелка печенье и прячу ридикюль мисси за пояс бриджей. — Приглядывай за мисси и вещами, — наказываю я Джуно-Джейн, хотя знаю, что делать этого она не станет.　

И пока я иду в маленькое поселение, приютившееся в лощине неподалеку, меня не оставляет тревога за них.　

Сначала я нахожу швею, которая продает на задворках своего дома чиненую одежду. Я покупаю то, без чего Джуно-Джейн сейчас никак не обойдется, но в глубине души жалею, что нельзя вот так же купить чудо — оно бы нам сейчас точно помогло. Швея рассказывает мне, как отыскать кожевника, который чинит башмаки и перепродает их. Я не знаю нужного размера, и все-таки беру обувь для мисси — ноги у нее ободранные и распухшие, потому что она не особо-то и глядит, куда ступает. За обувь я расплачиваюсь ее золотым медальоном. А что мне еще делать? К тому же цепочка на нем все равно порвалась.　

А вот башмачки на пуговках для Джуно-Джейн я все же решаю не брать — слишком уж дорого, а кроме того, в них она не сможет сойти за мальчишку. Лучше уж спрячем ее обувку под подолом платья, пока она будет разговаривать с этим самым стряпчим. Затем я иду в палатку коробейника, чтобы найти иглу и нитки на тот случай, если нам понадобится немного ушить наряд Джуно-Джейн, чтобы он лучше сидел на ее худощавой фигуре.　

В придачу к этому я покупаю носки, еще одно одеяло и котелок. Беру несколько персиков у торговца фруктами. Он добавляет к покупке крупную сливу и не просит за нее денег, раз уж я только-только сюда приехала. В негритянских поселениях народ всегда добр. Они все похожи на меня. Большинство ушло с плантаций, получив свободу, и нанялось работать на железные дороги, лесопильни, речные суда, в магазины или в стоящие неподалеку шикарные дома белых состоятельных дам. Кто-то открыл собственные лавочки, куда теперь приходят другие цветные жители городка.　

Здесь к путешественникам привыкли. Пока я делаю покупки, выспрашиваю встречных, не знают ли они мою родню, и рассказываю о синих бабушкиных бусинах.　

— Никто тут, случайно, про Госсеттов не слыхал? Сейчас они на свободе, но были рабами до войны. А трех синих бусин ни у кого на шее не видели? — снова и снова повторяю я. — Таких красивых и крупных, как фаланга мизинца?　

Но в ответ лишь слышу:　

— Что-то не припомню.　

— Кажется, нет, деточка.　

— Красивые, должно быть, бусинки, но нет, не видал.　

— Малыш, ты никак родню свою ищешь?　

Но один старик говорит:　

— Что-то припоминаю…　

Я стою рядом и жду, пока мимо проедет тележка, груженная углем, — слишком уж много от нее шума. Глаза старика затуманены — кажется, будто их кто-то присыпал мукой, и ему приходится сильней наклониться, чтобы меня разглядеть. Пахнет от него смолой и дымом, а движения его скованные и неспешные.　

— Видел я такие, кажется, но очень давно, — признается он. — Вот только не помню где. Совсем беда с памятью, право слово. Ты прости меня, малыш. Да поможет тебе Господь в твоих странствиях. Главное, на имена-то не шибко полагайся — многие ведь их сменили. Взяли себе новые, как только обрели свободу. Но ты все равно ищи.　

Я благодарю его и обещаю, что не оставлю поисков.　

— Техас большой, — говорю я. — Буду расспрашивать всех, кого встречу.　

Он удаляется, согнувшись и прихрамывая, и я гляжу ему вслед.　

«А ведь можно было бы остаться в этом городке, — проносится у меня в голове. — В тени всех этих гигантских зданий и нарядных домов, среди музыки, суеты, людей разного рода-племени! Разве плохая мысль? Тут я могла бы каждый день расспрашивать о родных тех, кто приезжает с востока и с запада».　

Эта мысль — точно пламя, охватившее сухие дрова. Как было бы здорово начать совсем новую жизнь, оставив в прошлом мулов, поля, грядки, курятники! Тут ведь можно и работу найти. Я ведь сильная и неглупая.　

Но нужно думать о Тати, Джейсоне, Джоне, массе, мисси Лавинии, Джуно-Джейн. О своих обещаниях, о договоре издольщиков. Редко когда получается жить так, как хочешь. Такого почти не бывает.　

Я возвращаюсь к действительности и своим заботам. Интересно, сколько времени уже Джуно-Джейн пробыла наедине с мисси, не очнулась ли та, не подняла ли переполох. Вряд ли Джуно-Джейн станет ее останавливать — да если б и захотела, не смогла бы: мисси вдвое крупней и сильнее.　

Я поворачиваю назад, стараясь держаться в стороне от фермерских телег, фаэтонов, белых дам с рыночными корзинками и детскими колясками. На лбу у меня выступает пот, хотя день сегодня не жаркий, — но это все от волнения.　

«Ох уж эти тревоги, Ханнибал, — раздается у меня в голове голос юного Гаса Мак-Клатчи. — Заставляют беспокоиться о том, чего еще не бывало и что, поди, никогда и не произойдет! Ну их, коли так!»　

Я улыбаюсь про себя и надеюсь, что Мозес не поймал-таки Гаса и не выбросил его за борт. И пока шагаю к городскому причалу, стараюсь отделаться от докучливых мыслей.　

Мисси с Джуно-Джейн всё так же сидят у кучи дров. Вокруг них собрался цветной люд: несколько мужчин стоят, кое-кто присел рядом на корточки, еще я вижу в толпе старика, опершегося на плечо маленькой девочки, и трех женщин. Вид у всех довольно мирный. Джуно-Джейн зачитывает им объявления о пропавших друзьях. Наше лоскутное одеяло она развернула и расстелила перед собой. Я вижу, как кто-то кладет на него монетку. На одеяле уже лежат три морковки, а еще одну грызет мисси Лавиния.　

Отпускают нас неохотно, но ничего не поделаешь — у нас еще есть дела. Я обещаю людям, что мы вернемся попозже, вместе с газетными вырезками, а затем натягиваю на ноги мисси новые башмаки — слава богу, они приходятся впору.

Пока я прогоняю остатки толпы, чтобы мы уже могли сняться с места, Джуно-Джейн глядит на меня недовольно.　

— Незачем было спектакль затевать, — говорю я ей, когда мы пускаемся в путь вдоль реки.　

— Те, с кем мы приплыли сюда, получили жалованье и отправились в город, вот весть о нас и «Пропавших друзьях» и разнеслась, — отвечает Джуно-Джейн. — И горожане пошли нас искать. Что мне было делать?　

— Сама не знаю, — отвечаю я, нисколько не кривя душой. — И все же лучше, чтобы в порту Джефферсона о нас не судачили на каждом шагу!　

Мы продолжаем путь и выходим на тропу, которой обычно ходят рыбаки или охотники. Находим поросший кустарником участок берега у самой воды, а потом я помогаю всем вымыться, и старательнее всего — Джуно-Джейн.　

На платье и нижние юбки без слез и не взглянешь. Потрепанный корсет висит на ней как мешок, а подол оказывается чересчур длинным.　

— Идти придется на цыпочках. Представь, будто надела туфли на каблуке, — велю я ей. — Только смотри, чтобы башмаки не выглядывали из-под платья — тогда нас мигом раскусят! Дама из семейства Госсеттов ни за что бы не стала носить такую дешевую обувку!　

Распустив корсет, я беру бриджи, которые она сняла, и обматываю их вокруг ее талии, чтобы он не болтался, а верхнюю часть — там, где должен быть бюст, — набиваю скомканной рубашкой, а потом снова затягиваю шнурки. Теперь она выглядит получше. Уж не знаю, кто на такое купится, но разве у нас есть выбор? Затем поправляю шляпку, сдвинув ее на лоб, чтобы спрятать волосы. Отхожу назад и смотрю на Джуно-Джейн.　

— Да ты же точь-в-точь крохотная мисси Лавиния! — я не могу сдержать смеха. — Словно… словно ее кто-то превратил в карлика! — хохот так и душит меня. Даже вдохнуть толком не могу.　

Джуно-Джейн недовольно топает ножкой и строго глядит на меня, боясь, как бы кто-нибудь не прибежал на шум. Но чем сильней она злится, тем смешней мне становится.　

И тут внезапно на смену веселью приходит печаль. На мои плечи вдруг тяжким грузом наваливается тоска. Тоска по любимым людям, по дому. Я остро ощущаю, как мне не хватает Тати, Джейсона, Джона, братьев, сестер, матушки, тети Дженни, четырех малюток-кузенов и бабушки с дедушкой. Пусть мы и работали до изнеможения — сажали, рубили, пололи, собирали урожай, — но и смеялись так, что порой никаких сил не оставалось! «Смех спасает в тяжелую минуту», — любила повторять бабушка.　

— Чем скорее покончим с делом, тем лучше, — говорю я, и, подхватив мисси Лавинию, мы направляемся в город, чтобы найти контору стряпчего. Дорогу нам подсказывают местные жители, которых Джуно-Джейн подробно обо всем расспрашивает. И вот спустя какое-то время мы наконец оказываемся у цели.　

Контора располагается в большом двухэтажном кирпичном здании, на котором висит каменная табличка с выбитыми на ней буквами. Подойдя поближе, Джуно-Джейн читает вслух:　

— «Л. X. Уошберн».　

— Иди на цыпочках, — напоминаю я. — Башмаки прячь под платьем. Разговаривай как леди. И веди себя также.　

— Уж меня-то манерам учить не надо, — прерывает она мои наставления, но взгляду нее при этом довольно испуганный. — Мне давали уроки. Папа настоял.　

Я никак не комментирую эту новость. К чему мне лишние напоминания о том, как славно ей жилось все эти годы?　

— И ни в коем случае не снимай шляпку.　

Мы поднимаемся на крыльцо, я в последний раз обвожу ее взглядом, и она переступает порог. А я оттаскиваю мисси в сторонку, в тень, и жду. Мисси трет живот и постанывает. Я пытаюсь скормить ей галету, чтобы она успокоилась, но она ее не берет.　

— Ну так и нечего голосить, — говорю я. — Я б на твоем месте боялась до чертиков, а не думала, чем бы набить желудок. В прошлый раз, когда вы с Джуно-Джейн заходили в дом, а я ждала снаружи, вас заколотили в ящик, а меня чуть не пристрелили!　

Только на этот раз я ни за что не усну в бочке — это уж точно!　

Пока мы ждем, я не свожу глаз с дома.　

Довольно скоро Джуно-Джейн появляется на крыльце, и это, боюсь, не к добру. Как выясняется, стряпчего нет на месте — в конторе только женщина, которая следит за порядком. Сейчас она собирает вещи, точно тут намечается переезд. Масса заезжал в контору некоторое время назад и поручил стряпчему разобраться с имущественным спором, после чего поспешил в город Форт-Уэрт, на поиски Лайла. А через пару недель после его визита сюда заявились солдаты-федералы и стали искать какие-то бумаги. Какие, женщина не знает, но мистер Уошберн сразу же скрылся через черный ход, как только увидел этих солдат. На следующий день, сказав, что подумывает открыть контору в Форт-Уэрте, он отбыл туда, прихватив кое-какие вещички. Когда мистер Уошберн вернется, женщине не известно.　

— В тех бумагах, что у нее остались, папиного имени нигде нет, — рассказывает Джуно-Джейн. — Она мне даже коробку с ними показала, чтобы я сама убедилась. Мы нашли только это — книгу, в которой мистер Уошберн вел дела, связанные с папиной собственностью — с той землей, которую обманом перепродал Лайл. Записи обрываются в начале этого года, так что нам надо бы…

— Тс-с-с! — я хватаю одной рукой ее, а второй — мисси.　

По противоположной стороне улицы в сторону здания шагают трое: два белых и один с кожей цвета ореховой скорлупы — высокий и стройный. Ладонь он держит на рукояти пистолета, висящего на поясе. А его размеренный, широкий шаг я сразу узнаю.　

Когда мы с мисси и Джуно-Джейн ныряем в тень, Мозес смотрит, кажется, прямо на меня. Его глаз я не вижу — они скрыты под полями шляпы, — но я чувствую его взгляд. Он сжимает челюсти и склоняет голову набок, наблюдая за нами.　

А потом отстает на шаг от своих спутников, не снимая ладони с пистолета.　

В моей голове молнией вспыхивает вопрос: «Кого же из нас он застрелит первым?»　

Потерянные друзья

Уважаемая редакция! Моего хозяина звали Джон Роуден, жил он в округе Сент-Чарльз, Миссури. Меня звали Клариссой. Потом меня продали мистеру Керлу, плантатору. Матушку мою звали Перлайн. Я — младшая из первых ее детей. Еще у меня есть сестра по имени Сефрони и брат Андерсон. О детях, родившихся у матушки после, я ничего не знаю. Моего отчима звали Сэмом. Он был плотником и тоже принадлежал мистеру Роудену. Когда меня продали, мне было лет восемь-девять, но выдавали меня за десятилетнюю. Тогда еще Полк с Далласом ездили по стране. Хотела бы узнать, не осталось ли у меня родственников, где они теперь живут и как их зовут, чтобы можно было им написать. Я уже писала сюда письма, но ответа не получала. Я осталась одна-одинешенька в этом мире, и если б только нашла родню, была бы несказанно счастлива. Если матушки, сестер и братьев уже нет в живых, наверняка у меня остались племянники с племянницами. Верю, что с Господней помощью все же получу весточку от родни, и уже совсем скоро. С уважением, Кларисса (ныне — Энн).

Миссис Энн Рид, № 246, Городская таможня, на углу улиц Маре и Треме, Новый Орлеан

(Из раздела «Пропавшие друзья» газеты «Христианский Юго-Запад», 19 января, 1882)　

Глава восемнадцатая

Бенни Сильва. Огастин, Луизиана, 1987

Когда я просыпаюсь и обвожу взглядом комнату, с удивлением обнаруживаю, что уснула в старом кресле, любовно прозванном Засоней. Мой любимый пушистый плед — подарок Кристофера на прошлый день рождения — лежит на мне. Я поплотнее в него закутываюсь и смотрю на старые кипарисовые половицы, освещенные мягким солнечным светом. Затем высвобождаю руку из-под пледа и потираю лоб. Дождавшись, когда зрение прояснится после сна, еще раз оглядываю комнату и замечаю мужские ноги в носках, скрещенные на антикварном деревянном сундуке, вытащенном мной из помойки при кампусе несколько лет назад. Носки незнакомые, как и поношенные охотничьи ботинки, стоящие на полу чуть поодаль.　

Меня охватывает паника: оказывается, я в доме не одна! Ощупав свои руки, плечи, ноги, прижатые к животу, я убеждаюсь, что полностью одета, и испытываю большое облегчение. Успокаивает меня и относительный порядок в комнате.　

События прошлого вечера начинают всплывать в памяти — сперва неспешно, а потом все быстрее и быстрее. Я вспоминаю, как собирала кое-что в поместье Госвуд-Гроув и даже прихватила несколько книг из городской библиотеки, чтобы быть полностью готовой к встрече с Натаном. Вспоминаю, что он опоздал и я уже начала бояться, что вообще не дождусь его.　

Но Натан наконец поднялся на крыльцо, с извинениями и тортом в руках.　

— Этот торт называется «Доберж». Местное луизианское лакомство, — пояснил он. — Хотел извиниться перед вами за вторжение. Уверен, у вас были более увлекательные планы на вечер пятницы.　

— Какое восхитительное извинение! — обрадовалась я, принимая из его рук десерт весом, наверное, фунта в три. Я отошла на полшага, приглашая гостя зайти. — Но с дежурством на футбольном стадионе и попытками помешать подросткам обжиматься за трибунами даже оно не сравнится!　

Мы натянуто заулыбались — впрочем, чего еще ожидать от людей, которые не знают, как будет развиваться и куда свернет их разговор.　

— Давайте я вам покажу то, ради чего попросила вас заехать, — предложила я. — А потом угостимся барбекю и чаем со льдом, — я нарочно не предложила ему ни вина, ни пива, чтобы наша встреча не напоминала свидание.　

Но про еду из кафе и про торт мы вспомнили лишь через несколько часов. Как я и надеялась, Натан оказался не так уж равнодушен к семейной истории, как он сам думал. Запутанное прошлое плантации Госвуд-Гроув захватило нас, пока мы листали первые издания старинных томов, счетные книги, в которых велся учет торговым делам плантации, подсчитывался урожай, приводились краткие ежедневные отчеты о проделанной на плантации работе. Мы даже прочли несколько писем, спрятанных между книгами на одной из полок. В них десятилетняя девочка рассказывала своему отцу, что она делала в школе под руководством монахинь — обыденные сведения по меркам тех дней и бесценные свидетельства прошлого.　

Семейную Библию я приберегла на потом, а начать решила с более безобидных и милых деталей. Трудно было предсказать, как Натан отреагирует на эти мрачные страницы семейной истории. Разумеется, он знал, каким было прошлое его родни, и понимал, что происходило на плантациях вроде Госвуд-Гроува во времена рабства. Но каково ему будет лицом к лицу столкнуться с этой жестокой реальностью, пускай и спустя столько лет, когда о ней напоминают лишь пожелтевшая бумага и поблекшие чернила?　

Этот вопрос не давал покоя и даже пробудил к жизни моих собственных призраков — ту реальность, к которой мне совсем не хотелось возвращаться. Я и с Кристофером, чье детство можно назвать безмятежным, боялась ею делиться: думала, что он по-другому станет смотреть на меня, если узнает всю правду. А когда все вскрылось, его ранила нехватка искренности в наших отношениях. Так что получается, что правда нас разлучила.　

Только поздней ночью я решилась отдать Натану старую Библию в кожаном переплете, полную дат рождения и смерти, отметок о покупке и продаже людей, записей о детях, чьи отцы так и остались не упомянутыми, потому что о таком предпочитали умалчивать. И схему огромного кладбища, которое теперь прячется под фруктовым садом и где старые могилы едва заметны и отмечены разве что булыжником или кусочком дерева, разъедаемым водой, ветрами, непогодой и временем.　

Я оставила его наедине с книгой, а сама пошла мыть посуду и убирать со стола. Чтобы дать ему возможность внимательно все просмотреть, я специально медлила, когда вытирала тарелки и наливала нам новую порцию чая. А он в это время, обращаясь то ли к себе, то ли ко мне, говорил о том, до чего же странно видеть все это на бумаге.　

— Жутко осознавать, что твоя родня покупала и продавала людей, — тихо сказал он, прислонившись затылком к стене. — Никогда не понимал, почему Робин так рвется сюда переехать. Зачем ей так глубоко во все это погружаться.　

— Но это ведь история, — заметила я. — Я пытаюсь внушить своим ученикам мысль, что история есть у каждого. И то, что правда не всегда нам по сердцу, не значит, что мы не должны ее игнорировать. Мы ведь на ней и учимся. Благодаря ей мы понимаем, чего надо избегать в будущем. И стараемся стать лучше.　

К примеру, в моей собственной семье поговаривали о том, что родственники по линии отца занимали какие-то высокие посты в эпоху Муссолини и содействовали упрочению зла и стремлению к мировому господству ценой миллионов жизней. После войны семейство незаметно пропало с радаров, смешавшись с простым народом, но заработанные при Муссолини деньги оставило при себе. А я ни разу даже не думала о том, чтобы проверить подлинность этих слухов. Этого мне знать не хотелось.　

Почему-то я решила во всем этом признаться Натану, когда вернулась к нему из гостиной и села рядом на диван.　

— Получается, я лицемерка, раз втягиваю вас в изучение семейной истории, — замечаю я. — Но мы с отцом никогда не были близки.　

Наша беседа свернула на тему взаимоотношений с родителями — наверное, нам обоим надо было на время отвлечься от главного вопроса. Пожалуй, вести разговоры о ранней разлуке с отцом — из-за гибели или из-за развода — куда проще, чем знакомиться с фактами, указывающими на то, что твои предки из поколения в поколение торговали людьми.

Мы оба думали об этом, пролистывая записи о событиях на плантации — своего рода хронику деловой и человеческой жизни, где перечень финансовых поступлений и расходов соседствовал со списком покупки людей, их продажи и смерти.　

Я наклонилась пониже, силясь разобрать записанную вычурным почерком историю о гибели семилетнего мальчика, его четырехлетнего брата и сестренки, которой было всего одиннадцать месяцев. Их заперла в хижине родная мать, женщина по имени Карлесса, которую купили у торговца, потому что на плантации не хватало рабочих рук. Видимо, в сезон урожая ей приходилось выходить из дому в четыре утра, чтобы начать свой день с рубки сахарного тростника. Вот она и заперла домик, чтобы с детьми ничего не случилось, чтобы они не потерялись. Может, даже заглянула к ним в полдень, в пересменку, чтобы удостовериться, что все в порядке. Наверное, наставляла семилетнего сынишку, как обращаться с младшими, и успела покормить грудью малышку Афину, которой не было еще и годика, а потом торопливо уложила ее спать. Должно быть, задержалась у порога, встревоженная, усталая, испуганная, мучимая беспокойством, как и любая мать на ее месте. Мы не знаем, как все было на самом деле, но можно представить, что, обратив внимание на холод в доме, она сказала старшему: «Достань одеяло, укутайся сам и брата закутай. Если Афина проснется, возьми ее на руки и поиграй с ней немножко. Я вернусь, когда стемнеет».　

А последнее ее указание могло звучать так: «Только огонь зажигать не вздумай! Ты меня понял?»　

Но он зажег.　

В тот день Карлесса потеряла детей — всех троих.　

Эта жуткая история упомянута в журнале. А заканчивается она коротким комментарием, выведенным рукой то ли хозяина, то ли его супруги, а может, надсмотрщика (судя по почерку, записи велись разными людьми):　

7 ноября, 1858. Этот страшный день запомнится надолго. Во владениях был пожар, отнявший у нас троих.　

Слова «этот страшный день» наводят на размышление. Что они значат? Неужели раскаяние автора этих строк, сидящего за столом с пером в руке и все еще ощущающего запах пепла и гари, приставший к коже, волосам и одежде? Или нежелание признавать ответственность за те условия, в которых погибли трое малышей? Выходит, это день страшный, и он во всем виноват, а не обычай держать при себе рабов, точно в тюрьме. Женщины в таких условиях вынуждены были оставлять детишек без присмотра, чтобы в это время надрывать спину, давая возможность и без того состоятельным господам еще туже набивать кошельки. Сами же рабы не получали ни гроша.　

Судя по записям, похороны детей прошли на той же неделе, но о них говорится сухо и коротко.　

Время шло, а мы с Натаном все еще читали этот журнал, сидя бок о бок на диване. Наши ноги соприкасались, а пальцы то и дело сталкивались, пока мы пытались разобрать надписи, порядком выцветшие от времени.　

И теперь, проснувшись, я напряженно пытаюсь вспомнить все, что было потом, и понять, как же так получилось, что заснула я в кресле, на другом конце комнаты.　

— А сколько… сейчас времени? — сонным, охрипшим голосом спрашиваю я, глядя в окно.　

Натан, который, похоже, тоже задремал, вскидывает подбородок и смотрит на меня. Глаза у него красные, уставшие. Волосы растрепались. А может, он вообще не спал? Ну хотя бы разулся, что уже хорошо. И даже позволил себе позаимствовать у меня стопку чистых листов из моих школьных запасов — на кофейном столике лежат несколько исписанных заметками страниц.　

— Не планировал тут у вас так задерживаться, — говорит он. — Но уснул, а потом решил скопировать план кладбища. Понимаете ли, у меня ведь уже есть договор с похоронной ассоциацией о присоединении участка, но теперь выясняется, что в этой земле погребены люди. Надо выяснить, где начинаются и заканчиваются эти захоронения, — он кивает на квадраты в Библии, которыми отмечены могилы.　

— Кинули бы в меня что-нибудь — я бы проснулась и помогла вам.　

— Вы выглядели до того умиротворенной, что у меня рука не поднялась, — с улыбкой признается он. Утреннее солнце поблескивает в его глазах, и у меня вдруг возникает ощущение мурашек на коже.　

А следом в душе просыпается ужас.　

«Нет! — говорю я себе. — Твердое и бесповоротное нет!» В моей жизни сейчас выдался странный период, полный неприкаянности, тоски, одиночества, неуверенности. И сейчас я уже знаю о Натане достаточно, чтобы понять, что с ним творится то же самое. Мы представляем опасность друг для друга. Я еще не оправилась от недавнего разрыва, а он… Точно не знаю, но сейчас неподходящий момент, чтобы это выяснять.　

— Когда вы заснули, я продолжил читать, — поясняет он. — Хотя, наверное, правильнее было бы поехать в город и снять комнату в мотеле.　

— Это было бы очень глупо, — возражаю я. — Вы же знаете, что в Огастине мотель только один, и он просто ужасен. Я там ночевала разок, когда только приехала в город.　

Странно, что Натан собирался ночевать в мотеле. Ведь это его родной город, где львиная доля всего принадлежит его дядям, а ему самому — не только мой дом, но и огромное поместье, расположенное неподалеку.　

— Вы не переживайте, соседи судачить не начнут, честное слово, — отпускаю я свою дежурную шутку про кладбище, чтобы показать ему, что риска для моей репутации не существует. — А если уж начнут, да так, что мы их услышим, вот тогда я забеспокоюсь.　

На загорелой щеке Натана появляется ямочка, до того симпатичная, что лучше об этом не задумываться, и я себя останавливаю. Но вместо этого в голову закрадывается другая мысль: «Интересно, насколько он моложе меня? Года на два, наверное?»　

И тут уж я строго-настрого себе запрещаю думать о нем.　

Комментарий Натана, по счастью, дает мне повод переключиться на другую тему, и от этого становится легче. Мы настолько увлеклись путешествием в прошлое Госвуд-Гроува и чтением записей, что я ни словом не обмолвилась о второй причине, по которой пригласила его в гости. Не считая, конечно, желания обсудить с ним старинные книги и удостовериться, что он не прочь их пожертвовать и позаботиться о сохранности документов с плантации.　

— Прежде чем вас отпустить, я должна затронуть еще один вопрос, — начинаю я. — Дело в том, что я бы хотела использовать все эти материалы в классе и показать их детям. Очень многие семьи живут здесь из поколения в поколение, и почти все так или иначе связаны с Госвудом, — я внимательно наблюдаю за его реакцией, но он выглядит спокойным. Более того, он слушает меня почти бесстрастно. — В этих реестрах упомянуто много имен: не только проданных, купленных, родившихся и умерших рабов, но также работников, которых арендовали хозяева соседних плантаций, или взятых в аренду для работы в Госвуде. Кроме того, в них указаны торговцы, работавшие здесь или поставлявшие продукты Госсеттам. Одним словом, имен так много, что среди них есть и те, что сохранились до наших дней. Я встречаю эти фамилии в классном журнале. Слышу, как их объявляют в мегафон на футбольных матчах или упоминают в учительской. — Перед моим мысленным взором мелькают лица с самыми разными оттенками кожи, с серыми, зелеными, голубыми, карими глазами.　

Натан вскидывает голову и слегка отводит ее в сторону, точно человек, который чувствует приближение удара и рефлекторно от него уклоняется. Может, он никогда не задумывался о том, что эти давние события насквозь пронизывают и нашу нынешнюю реальность.　

Раньше я не особо об этом задумывалась, но теперь мне понятно, почему в городе есть и белые, и черные Госсетты. Они все связаны общей сложной историей, которую можно проследить на страницах этой самой Библии, объединены тем фактом, что рабы на плантации носили фамилию своего хозяина. Кто-то сменил ее, когда обрел свободу. Кто-то оставил все как есть.　

Уилли Тобиас Госсетт — семилетний мальчишка, похороненный больше века назад рядом с четырехлетним братом и маленькой сестренкой Афиной — это дети Карлессы, не сумевшие выбраться из объятой огнем хибары и погибшие в ней. Все, что осталось от Уилли Тобиаса, — это короткое упоминание на аккуратной карте захоронений, которая теперь лежит на журнальном столике рядом с ладонью Натана Госсетта.　

Но есть и другой Тобиас Госсетт — шестилетний мальчишка, не обремененный родительским надзором и слоняющийся в пижаме с изображением Человека-паука по обочинам дорог этого города. Имя свое он получил от давно ушедших предков. И это была единственная фамильная драгоценность, которую они сумели оставить. Имена да истории — вот и все, что у них было.　

— Так вот, ребята задумали один школьный проект… Сами, без моей указки. И, как мне кажется, очень хороший… Да что там — просто замечательный!　

Натан продолжает внимательно меня слушать, а я подробно рассказываю ему про визит моей пятничной гостьи, про историю библиотеки Карнеги, про реакцию детей, про то, что они в итоге задумали.　

— А началось все с того, что я просто хотела пробудить в них интерес к чтению и письму. Переключить их с сухого перечня книг для классного чтения, который они считают ненужным и скучным, на личные истории — точнее даже, на местную историю, с которой они соприкасаются всю свою жизнь. Сейчас многие задаются вопросом, почему дети не уважают себя, свой город, свою фамилию. Да потому что они не знают, что она значит. Не знают ее истории.　

Натан потирает щетинистый подбородок, и я вижу, что мои слова заставили его задуматься. Во всяком случае, мне хочется в это верить.　

— Вот почему так важно было бы осуществить проект, который они окрестили «Байками из склепа», — продолжаю я. — В Новом Орлеане такое уже делают, когда проводят экскурсии по кладбищам. Дети должны изучить биографию кого-нибудь из тех, кто жил и умер в этом городе или даже на плантации. Это может быть кто-то из родственников или человек, связь с которым они ощущают через века. Им нужно написать о нем. А завершится все это масштабным мероприятием — можно даже сделать его благотворительным, — когда все оденутся в костюмы и, встав у могилы, точно живые свидетели, будут рассказывать историю этого человека. Тогда-то все и поймут, как тесно переплетены судьбы горожан. Поймут, почему жизни обычных людей были так важны тогда, почему они важны сегодня. И почему нельзя о них забывать.

Натан опускает взгляд на книгу, которая лежит у него на коленях и представляет собой летопись жизни плантации за многие годы. Он бережно проводит пальцем по краю страницы:　

— Робин была бы в восторге от этой затеи. У моей сестры имелось множество планов относительно Госвуда: она мечтала его восстановить, задокументировать его прошлое, расчистить сады, открыть музей, в котором освещалась бы история всех жителей поместья, а не только тех, кто спал в большом доме, на кроватях с пологом. Робин была полна благородных порывов. Эдакая мечтательница. Вот почему судья все ей завещал.　

— Должно быть, она была чудесным человеком, — говорю я, стараясь представить себе сестру, которую он потерял: те же глубокие темно-зеленые глаза, та же улыбка, светло-каштановые волосы, как у Натана, вот только она на семь лет старше, и черты у нее тоньше, а фигура — изящнее.　

Чувствуется, насколько сильно он ее любит. От одного упоминания о ней в его взгляде появляется тоска.　

— Вот с кем вам надо было бы потолковать об этом, а совсем не со мной, — говорит Натан.　

— Но у нас есть вы, — замечаю я, стараясь смягчить тон. — Знаю, вы очень заняты, живете за городом, и все вот это, — я киваю на бумаги, которые он читал всю ночь, — не слишком вас интересует. Но я была бы вам бесконечно признательна, если бы вы разрешили детям пользоваться этими документами для проекта. Дело еще и в том, что многие из них узнают о своих предках, которые похоронены здесь, в саду, в безымянной могиле. Нам нужно разрешение на пользование землей за моим домом, а она принадлежит вам.　

После этих слов проходит, как кажется, вечность, а он все раздумывает над сказанным. Дважды, точнее, трижды он начинает отвечать и осекается. Оглядывает бумаги, лежащие на журнальном столике, на диване. Морщит лоб, закрывает глаза. Губы его под напором чувств, которые он не желает демонстрировать, сжимаются в тонкую линию.　

Он ко всему этому не готов. Для него все это — настоящий колодец боли, и мне никогда до конца не постичь и не разглядеть всех источников, что питают его. Смерть сестры, смерть отца, дедушки, человеческие судьбы в истории Госвуд-Гроува?　

Мне хочется спасти его от этого напряжения, но я не могу найти нужных слов. Хотя и пойти на попятный тоже не могу. Это мой долг — добиться того, чтобы ученики узнали правду. Ведь бог весть что может случиться с этими документами, да и с самим поместьем.　

Натан ерзает на диване, и на короткий миг мне даже кажется, что он сейчас встанет и уйдет. Мой пульс предательски подскакивает.　

Наконец он упирается локтями в колени, подается вперед, смотрит в окно невидящим взглядом.　

— Ненавижу этот дом, — говорит он и крепко сжимает кулаки. — Это сущее проклятие. В нем умер отец. В нем не стало дедушки. А не будь Робин так занята спорами с дядями за это наследство, она вовремя обратила бы внимание на свои проблемы с сердцем. В последний раз, когда мы здесь виделись, она уже выглядела неважно. Ей надо было непременно пройти обследование у врачей, но она и слышать об этом не хотела. Не желала мириться с тем фактом, что дом для нее — непосильная ноша. Она долгих четырнадцать месяцев билась за свои планы — с братьями отца, с приходом, с юристами. Да много с кем еще. И немудрено, ведь в округе все стараются плясать под дудку Уилла и Мэнфорда. Вот на что моя сестра потратила последние годы своей жизни, и вот о чем мы спорили в последнюю нашу встречу, — когда он говорит об этом, его глаза становятся все печальнее. — Но Робин обещала дедушке, что позаботится о поместье, а она не из тех, кто не держит слова. Такое с ней случилось лишь однажды — когда она сказала мне, что не умрет.　

Боль потери в нем свежа, бесконечна и очевидна, как бы он ни пытался ее скрыть.　

— Натан, мне очень жаль, — шепчу я. — Я не хотела… И не думала…　

— Ничего страшного, — он вытирает глаза большим и указательным пальцами, шумно вдыхает воздух, распрямляется, пытается отогнать нахлынувшую волну чувств. — Вы ведь не здешняя, — говорит он и смотрит на меня. Наши взгляды встречаются. — Я понимаю ваши намерения, Бенни. Я восхищен ими и признаю их ценность. Но вы даже не подозреваете, во что ввязываетесь.

Глава девятнадцатая　

Ханни Госсетт. Техас, 1875

Когда я на мгновение просыпаюсь, мои колени упираются в пол, который дрожит и ходит подо мной ходуном, будто я оседлала грозовую тучу. Занозы, прорвав ткань бриджей, вонзаются в кожу.　

Я снова закрываю глаза и впереди, на далеком поле, вижу своих родных. Матушка, братья, сестры и кузены стоят в лучах солнцах, опустив на землю корзины, и, прикрыв ладонью глаза, смотрят в мою сторону.　

— Матушка, Харди, Хет, Прат, Эфим! — кричу я. — Истер, Айк, тетушка Дженни, Мэри-Эйнджел, я здесь! Мама, забери же свою дочурку! Я здесь! Разве ты не видишь?　

Я тянусь к матушке, но она исчезает, а потом я открываю глаза и вижу над собой звездное небо. Ветер бьет в лицо, взметнув пыль и горячие кусочки пепла, вырывающиеся из трубы паровоза, увлекающего нас все дальше на запад. Матушки впереди нет — и никогда не было. Это всего лишь сон. Чем дальше мы углубляемся в Техас, тем чаще я ее вижу, стоит мне только закрыть глаза.

Может, это знак?　

Джуно-Джейн резко дергает меня вниз. Талия моя обвязана веревкой — чтобы я не свалилась с вагона во сне. Веревка скрепляет меня с мисси Лавинией и Джуно-Джейн. Оставить мисси в Джефферсоне мы не могли, особенно если учесть внезапное появление Мозеса. Сама не знаю, почему он не выстрелил в нас тогда на улице и не убил всех троих. Да и знать не хочу. Он просто развернулся и ушел вместе со своими спутниками, а мы отыскали этот поезд, залезли на один из вагонов и отправились в путь.　

Путешествовать в открытом вагоне — не самое приятное занятие, особенно когда ветер застилает ночное небо горячей золой. Мне уже доводилось видеть поезда, но я еще никогда на них не ездила. Я с самого начала думала, что поездка вряд ли мне понравится, — так оно и вышло. Но мы бежали из Джефферсона впопыхах, и другого способа у нас не было. Поезда идут на запад, груженные скотом, провизией, людьми, и внутри яблоку негде упасть. Люди едут на крышах, в вагонах для скота, вместе со своими лошадьми, вместе с грузами в открытых вагонах без крыши, как мы сейчас. Спрыгивают то там, то здесь, когда поезд замедляет ход, чтобы можно было сбросить на землю или подобрать крючком мешок с почтой. Потом он дает протяжный сигнал и снова ускоряет ход.　

Но мы останемся до самого конца — проедем маленький городок Даллас и устремимся к Игл-Форду у реки Тринити, где Техасская и Тихоокеанская железная дорога обрывается, чтобы чуть дальше вновь протянуться на запад. У Игл-Форда мы перейдем реку, а потом пешком или на повозке преодолеем расстояние до города Форт-Уэрт — это примерно день пути, — а там разыщем массу или его стряпчего. На худой конец, разузнаем что-нибудь о них.　

Я никогда еще не заезжала в такие дали. Поезд — это шумное, тряское чудовище — несет нас на запад, и чем дальше мы уезжаем, тем сильнее меняются пейзажи вокруг. Нет уже густых сосновых деревьев, которых много на границе Техаса и которые я так хорошо помню со времен войны. Теперь мы проезжаем мимо невысоких холмов, зеленых лугов, вязов и дубов, теснящихся вдоль ручейков и пересохших речушек.　

Диковинный край. И пустынный.　

Я устраиваюсь рядом с мисси и чувствую, как она хватает меня за одежду. Это место порядком пугает и ее.　

— А ну-ка тихо! — шикаю я на нее. — Успокойся и не двигайся! Все будет хорошо. — Я смотрю на пеструю вереницу деревьев, которые проносятся мимо в полумраке, освещенные только луной. Их тени ложатся на холмы и равнины, но нигде не видно ни костров, ни огоньков в окнах фермерских домов.　

На меня наваливается тяжелая дрема. Но на этот раз матушка ко мне не приходит, а я не возвращаюсь во двор торговца и не вижу Мэри-Эйнджел, стоящую на торгах перед покупателями. Внутри меня лишь тишина и полное умиротворение. Мне до того спокойно, что я не замечаю хода времени.　

Кажется, будто проходит всего мгновенье, и вот я снова просыпаюсь от какого-то шума. Джуно-Джейн трясет меня за плечо, а мисси хнычет и беспокойно щиплет саму себя за руки. Где-то играет музыка, шумит мельница, перемалывая зерно в муку. Шея у меня затекла — голова слишком долго пролежала на плече, — а ресницы слиплись от ветра и пыли. Я разлепляю их и вижу, что еще темно. Луна пропала, но черное небо по-прежнему усыпано звездами.　

Поезд неспешно едет вперед и лениво покачивается — точно мать, баюкающая на руках свое дитя, любующаяся им и позабывшая о том, какая тяжелая работа предстоит ей сегодня на плантации.　

Поезд останавливается, и начинается суета. Слышатся голоса мужчин и женщин, лошадиное ржание, лай собак, грохот вагонов и ручных тележек.　

— Кастрюли, котлы, сковородки! Соль, свинина, бекон! — кричит зазывала.　

Ему вторит другой:　

— Прочные ведра, острые топоры, клеенка, лопаты…　

Мужской голос затягивает «О, Шенандоа», громко и визгливо смеется какая-то женщина.　

И хотя в такой поздний час положено видеть уже не первый сон, чувство такое, будто крики людей и зверей заполонили все кругом. Гомон стоит нестерпимый.　

Мы слезаем с поезда, отходим в сторону от грохочущих повозок и беспокойного лошадиного ржания и находим место на деревянных мостках, под керосиновой лампой. Повозки теснятся на дороге, и то и дело слышится: «Гляди, куда едешь!» или: «Эй, Бесс! Эй, Пэт! А ну подымайтесь! Подымайтесь скорее!»　

Мужчина что-то кричит на непонятном мне языке. Несколько лошадей, сбежав от хозяев, внезапно выныривают из мрака и проносятся по улице, а упряжь звонко хлещет их по спинам. Какой-то ребенок громко зовет маму.　

Мисси стискивает мою руку, да так сильно, что пережимает кровь в жилах.　

— А ну хватит! Отстань! Мы так никогда до Форт-Уэрта не дойдем, если будешь на мне висеть! — я пытаюсь ее оттолкнуть, но не выходит.

У фонаря вдруг появляется пятнистый бычок. Он беззаботно идет мимо нас. Никто его не ведет, никто не догоняет, никто даже не высматривает. Я замечаю белые пятна на его боку и жуткие серые рога — такие длинные, что на них, точно на гамаке, без труда мог бы уместиться человек. Свет падает быку на глаза, вспыхивает в зрачках синевато-красным, и зверь резко выдыхает пыль и пар.　

— Какое ужасное место, — говорю я Джуно-Джейн. А что, если в Форт-Уэрте еще хуже? Техас — дикий край, особенно если забираешься в места, расположенные вдалеке от речного порта. — Думаю, нам надо сейчас же отправляться в путь, чтобы ноги нашей тут не было!　

— Но сперва нужно подойти к реке, — возражает Джуно- Джейн. — Следует дождаться рассвета, а потом выяснить, как люди через нее переправляются.　

— Ты права, — мне неприятно это признавать, но выбора нет. — Может, утром мы отыщем повозку, которая сможет нас подвезти за плату.　

Мы бродим по улицам, выискивая себе место для ночевки. Но нас отовсюду прогоняют: никому не хочется иметь дело с тремя оборванцами — белым, цветным и полоумным, которого приходится вести за руку. Наконец мы выходим к берегу реки, где уже встало на ночевку несколько повозок. Спрятавшись в кустах, мы, точно потерявшиеся щенки, льнем друг к другу, чтобы согреться, и надеемся, что тут нас никто не потревожит.　

На рассвете мы утоляем голод галетами из нашего запаса, доедаем последние кусочки соленого окорока, которым нас снабдил экипаж «Кэти П.», а потом, подняв узлы с пожитками над головой, переходим по мелководью реку. Найти дорогу оказывается совсем не трудно: тут только и нужно, что следовать за длинной вереницей повозок, переправляющихся через реку вброд, чтобы потом устремиться на запад. Навстречу нам на легких колясках и фермерских телегах, груженых товаром, едут люди, держащие путь туда, откуда мы пришли, — к конечной станции. Реку переходят и стада пятнистых коров и быков с огромными рогами в сопровождении суровых с виду мужчин да мальчишек в широкополых шляпах и сапогах по колено. Порой стада до того большие, что кажется, будто они идут мимо нас целый час.　

Еще и полдень не настал, как мисси уже начинает прихрамывать в своих новых башмаках из Джефферсона. Она вся вспотела, дорожная пыль покрывает ее кожу, а рубашка приклеилась к телу. Мисси все теребит и дергает ее, пытаясь развязать ткань, скрадывающую ее грудь.　

— А ну не трожь! — снова и снова велю я ей, дергая ее за руку.　

Наконец мы выходим на травянистый берег, и стоит мне только отвернуться, как мисси плюхается в тени невысокого болотного дуба. Вставать она наотрез отказывается, как мы ее ни уговариваем.　

Я иду к дороге и начинаю высматривать повозку, которая могла бы нас подвезти за небольшую плату.　

Нас соглашается взять цветной кучер с добрым лицом и тяжелой поклажей. Он оказывается из говорливых. Зовут его Рэйн. Пит Рэйн. Отец у него был из индейцев крики, а матушка — беглой рабыней с плантации, принадлежащей кому-то из чероки. Пит говорит, что повозка и упряжка — это его собственность и он промышляет тем, что возит товары со станции в поселения, а оттуда обратно на станцию, чтобы переправлять на восток.

— Неплохая работенка, — признается он, — Только и забот — чтобы скальп не сняли.

Он показывает дыры от пуль на своей повозке и рассказывает жуткие истории про нападения бродяг и грабителей и про страшных, разукрашенных воинов.

Почти весь день он что-нибудь да рассказывает: про индейцев, живущих к северу отсюда, — команчей и кайова, которые покидают резервацию, когда им вздумается, а еще крадут лошадей, жгут фермы, берут заложников, перерезают глотки.　

— Они, конечно, не только этим занимаются, но сейчас время такое, — говорит Пит. — На Юге война закончилась, а тут она еще идет. Будьте осторожнее, мальчишки. Остерегайтесь проходимцев всяких да разбойников. А ежели встретите кого, кто представится марстонцем, тут же бегите и не оглядывайтесь. Это самая страшная банда головорезов, и она с каждым днем только растет!　

С наступлением темноты мы с Джуно-Джейн начинаем опасливо оглядывать каждое дерево, каждый куст и тревожно принюхиваемся — не запахнет ли дымом. Мы прислушиваемся, надеясь еще издали приметить индейцев, разбойников и этих самых марстонцев, кем бы они ни были. Когда Пит Рэйн предлагает заночевать всем вместе, мы с радостью соглашаемся. Джуно-Джейн помогает распрячь лошадей, а я готовлю похлебку из риса, окорока и фасоли. Пит Рэйн подстреливает кролика, и мы добавляем в еду еще и мясо. Мисси сидит и безучастно глядит на огонь.　

— А что с ним случилось? — спрашивает Пит, кивнув на мисси, пока все ужинают, а я кормлю ее с ложечки, потому что руками похлебку не поешь.

— Не знаем, — говорю я, что, по сути, недалеко от правды. — На него напали какие-то проходимцы, и с тех пор он никак не придет в себя.　

— Бедняжка, — вздыхает Пит и, вычистив свою тарелку песком, опускает в ведро с чистой водой, чтобы ополоснуть, а потом валится на спину и смотрит на звезды. Тут они куда крупнее и ярче, чем дома. Да и небо шире. Оно простирается над головой от одного конца света до другого.　

Пит молчит, а я рассказываю ему про свои синие бусины, про родню и спрашиваю, не знаком ли он с ней. Но он заверяет, что нет. А потом Джуно-Джейн рассказывает ему про объявления о пропавших родственниках и друзьях, и он принимается выспрашивать у нее все подробности. Она достает газеты и придвигается ближе к огню. Я сажусь рядом, и когда Джуно-Джейн начинает читать, она скользит пальцем по строкам, чтобы мне было проще следить. Ни одно имя Пит не узнает, но зато говорит:　

— А я вот не знаю, где моя сестра. Охотники за рабами украли ее, а матушку убили, пока мы с папой ходили на дикого зверя. Это было в тысяча восемьсот пятьдесят втором. Уж и не надеюсь, что смогу найти сестренку и что она меня вообще помнит, но можете записать ее имя в свой список. Я дам вам пятьдесят центов, чтобы мое письмо напечатали в газете «Христианский Юго-Запад», а заодно и почтовую пересылку оплачу, чтобы вы отправили письмо, пока будете в Форт-Уэрте. Сам я там засиживаться не стану. Недаром в народе это место прозвали Адским котлом.　

Джуно-Джейн обещает исполнить его просьбу, но вместо бумаг достает счетную книгу, которую она прихватила из конторы стряпчего, и открывает ее.　

— Бумагу мы всю уже исписали, — поясняет она — А тут полно места.　

— Буду очень признателен, — говорит Пит. Он закинул руки за голову и глядит в ночное небо, на котором то тут, то там появляется сияющий след летящего ангела. — Ее звали Амали. Амали Огаст Рэйн. Правда, тогда она была до того маленькой, что еще не могла его толком выговорить, и вряд ли оставила это имя.　

Джуно-Джейн делает в книге первую запись, диктуя самой себе:　

— «Амали Огаст Рэйн, сестра Пита Рэйна из Уэзерфорда, Техас. Пропала на индейской территории в сентябре тысяча восемьсот пятьдесят второго года в возрасте трех лет», — слова она выговаривает размеренно, по буквам, и, прежде чем каждая из них появляется на бумаге, я стараюсь угадать, как она будет выглядеть. Несколько раз мне это удается.　

В ту ночь я все думаю об алфавите и буквах и, подняв палец, вырисовываю их на фоне темного неба, соединяя звездочки друг с другом:　

«А» — это Амали… «Р» — это Рэйн… «Т» — Техас. «X» — Ханни.　

Так я и рисую, пока уставшая рука не падает на грудь, а глаза сами собой не закрываются.　

Проснувшись утром, я приподнимаюсь со своего покрывала и вижу в утреннем полумраке пастуший посох, воткнутый в землю, и висящую на нем лампу, а под ними — Джуно-Джейн. Она сидит, скрестив ноги и положив на них счетную книгу. Рядом торчит рукоять ножа, воткнутого в землю, а карандаш в пальцах Джуно-Джейн стал до того коротким, что его теперь едва можно удержать. Глаза у нее уставшие и красные.

— И ты вот так всю ночь просидела? — спрашиваю я. Она даже одеяло свое не расстелила.　

— Ну да… — едва слышно шепчет она, не желая будить Пита с мисси.　

— И что же ты делала? Писала то письмо, которое Пит просил отправить в Форт-Уэрте? — спрашиваю я, подползая к ней поближе.　

— Не только, — она показывает мне книжку и начинает перелистывать ее страницы, чтобы мне было лучше видно, и я замечаю, что они все исписаны. — Я переписала имена, — поясняет она, а я изумленно разглядываю ее работу. — Теперь их можно искать по первой букве фамилии, — она раскрывает страничку с буквой «Р», которую я уже знаю, и прочитывает первое имя — Амали Огаст Рэйн.　

Я сажусь рядом и принимаюсь листать страницы.　

— Давай назовем ее «Книга пропавших друзей», — предлагаю я шепотом.　

— Давай, — соглашается Джуно-Джейн и протягивает мне вырванный листок бумаги, тоже исписанный карандашом. — Это письмо для Пита, — поясняет она.　

И тут меня посещает идея. И хотя нам пора бы разжечь костер, чтобы приготовить завтрак, я растягиваюсь на траве рядом с Джуно-Джейн:　

— Давай ты вырвешь из книжки еще одну страничку и напишешь письмо для меня, пока у нас еще остался карандаш? Я тоже хочу письмо о моих близких… в раздел «Пропавшие друзья»…　

Она вскидывает бровь и удивленно смотрит на меня.　

— У нас еще будет на это время в дороге, — замечает она, покосившись на спящих Пита и мисси, над которыми в ветвях звездчатых дубов заводят свою радостную утреннюю песню птицы.　

— Я знаю. К тому же у меня пока нет пятидесяти центов, чтобы оплатить объявление в газету… и денег на марки тоже нет… — Бог знает, когда я вообще смогу потратить такую сумму на буквы в газете! — Но мне хочется, чтобы мое письмо было при мне. До поры до времени. Это же все равно что держать за пазухой надежду, понимаешь?　

— Пожалуй, да, — она раскрывает книгу в самом конце, отгибает обложку, проводит ногтем вдоль шва и вырывает страничку — уверенно и аккуратно. — Каким оно должно быть?　

— Добротным, — прошу я. — Чтобы если родные его увидят, то… — в горле что-то щекочет, точно внутрь забилась пташка и теперь оправляет перышки. Я прокашливаюсь и только потом продолжаю: — Я хочу, чтобы они подумали: «Какая умница!» Напиши его… как полагается. Ладно?　

Она кивает и подносит к листу огрызок карандаша, наклоняется вперед, прикрывает на мгновение глаза и снова их открывает. Видно, после бессонной ночи они порядком устали.　

— А что именно написать?　

Я зажмуриваюсь и вспоминаю свои детские годы.　

— Только не читай мне вслух, что пишешь, — прошу я. — Не в этот раз. Просто записывай за мной. Начни с «Уважаемая редакция! Я очень хочу разыскать своих близких», — мне нравится это начало. Оно звучит дружелюбно, вот только, что сказать дальше, я не знаю. На ум ничего не идет.　

— Très Bien! — Я слышу, как скрипит по бумаге карандаш, а потом затихает. Горлица заводит свою нежную песню, и Пит Рэйн перекатывается на другой бок. — Расскажи мне о своих близких, — просит Джуно-Джейн. — Как их звали? Что с ними случилось?　

Огонек в фонаре подрагивает и шипит. Тени и блики скользят по моим векам, воскрешая во мне историю моего детства, и я пересказываю ее Джуно-Джейн:　

— Мою матушку зовут Митти. Когда нас разлучили, у нее было девять детей, я средняя из них. Меня зовут Ханни Госсетт, — тут в памяти начинают звучать имена, которые мама часто мне повторяла. — Остальных звали Харди, Хет, Пратт…　

Я вижу их всех — они кружат среди розовато-коричневых теней, снующих у меня под веками, и мы все вместе вспоминаем наше прошлое. Когда я заканчиваю, мое лицо все мокрое от слез. Утренний ветерок холодит кожу. Голос мой становится глухим и хриплым, и стоит мне добраться до самого конца нашей истории, как меня охватывает страшная тоска.　

Пит Рэйн беспокойно ерзает на своей подстилке, вздыхая и недовольно ворча, и я торопливо утираю лицо и забираю лист, который протягивает мне Джуно-Джейн. Я складываю его вчетверо, чтобы удобнее было носить с собой. Вот она, моя надежда!　

— Можно отправить его в Форт-Уэрте, — предлагает Джуно-Джейн. — У меня еще остались деньги от продажи коня.　

Я с трудом сглатываю и качаю головой.　

— Лучше пока приберечь эти деньги. А письмо я отправлю, когда сама смогу за него заплатить. Пока что довольно и того, что оно со мной. — Я смотрю вдаль, на запад, туда, где на бескрайнем небе еще мерцают последние звезды, хотя уже занимается серая заря. Матушка любила говорить, что звезды — это райские костры. Бабушка, дедушка и все родственники, которые уже нас покинули, каждую ночь зажигают их на небесах.　

Стоит только подумать об этом, и письмо тяжелеет в руке. А что, если все мои близкие уже в раю и зажигают небесные костры? И если на мое письмо никто не ответит, будет ли это означать, что родных уже нет в живых?　

Чуть позже я начинаю гадать, а не закрались ли в голову Пита Рэйна такие же мысли, потому что за несколько миль до Форт-Уэрта он просит отдать его письмо и говорит:　

— Знаете что, пожалуй, я сам его отправлю и пятьдесят центов приложу, — Пит прячет бумагу в карман. Лицо у него осунувшееся, серьезное. — Так я смогу сначала над ним помолиться.　

«Надо и мне сделать так же, когда придет время», — решаю я.　

Уже в городе, прежде чем попрощаться с Питом, Джуно-Джейн отрывает кусочек от газетной страницы и протягивает ему:　

— Вот адрес газеты «Христианский Юго-Запад», на который и надо отправить письмо.　

— Спасибо, парни. Будьте осторожны, — вновь предупреждает он и прячет бумажку в карман. — Форт-Уэрт хоть и не самый страшный город для цветных — в Далласе и того хуже, — но и мирным его не назовешь, да и марстонцы его очень любят. И в лагере скваттеров у реки за утесом, на котором стоит здание городского суда, держите ухо востро. Переночевать там можно, но за вещичками лучше следить повнимательней. А еще на Баттеркейкских низинах всегда нужно быть начеку — слишком уж много там бедняков скопилось. Когда железнодорожники обанкротились и прокладка линии в эти места прекратилась, в Форт-Уэрте настали тяжкие времена. А беда превращает одних в благодетелей, а других — в негодяев. Вы встретите и тех и других. Ну а если понадобится помощь, разыщите Джона Пратта. Он работает в кузнице по соседству с судом. Он цветной и очень порядочный. Можно еще разыскать преподобного Муди из африканской методистской епископальной церкви, он служит в Алленской часовне. От публичных домов да салонов держитесь подальше. Ничего, кроме бед, они молодым ребятам не приносят. И послушайте моего совета — не задерживайтесь в Форт-Уэрте. Поезжайте в Уэзерфорд или в Остин — там больше возможностей.　

— Нам надо моего отца отыскать, — объясняет ему Джуно-Джейн. — А потом мы сразу же уедем.　

Она благодарит его за то, что он согласился нас подвезти, и пытается заплатить ему за труды, но он от денег отказывается.　

— Вы мне вернули надежду, которую я потерял уже много лет назад, — говорит Пит. — Этого довольно.　

Он щелкает хлыстом, и лошади срываются с места. Повозка уносится вдаль, а мы остаемся стоять, где стояли. Солнце уже в самом зените, и мы, спрятавшись в тени между двух обитых досками домов, подкрепляем силы галетами и персиками, запасы которых подходят к концу.　

Со стороны улицы слышится шум, и мы выглядываем из своего укрытия. К своему удивлению, я вижу не скот и повозки, как ожидала, а отряд конных солдат федеральных войск. Они скачут вдоль улицы группками по четверо и совсем не похожи на тех оборванцев, которых я видела в годы войны — в синей, латаной-перелатаной форме, перепачканной кровью и грязью, с пришитыми кусочками дерева вместо оторванных медных пуговиц. В те времена солдаты зачастую ездили на отощавших, напоминающих скелеты лошадях. Они не брезговали ничем, что только удавалось купить или украсть, а все потому, что большое количество скакунов было убито в боях.　

А эти, нынешние, все как один восседают на гнедых красавцах. Яркие желтые полосы на их форменных брюках хорошо видны издалека, черные фуражки безупречно ровно сидят на головах, а латунные пластины на их ружьях сверкают на солнце. Слышится перестук ножен, пряжек и копыт.　

Я отступаю назад, в тень. В груди что-то болезненно сжимается, а к горлу подкатывает ком. Давно я не видела солдат. Когда мы натыкались на них дома, тут же опускали глаза и не смели глядеть им вслед и уж тем более заговаривать. И не важно, что война закончилась много лет тому назад, — если кто увидит, как ты судачишь с федералом, и об этом прознает хозяйка, тебе точно не поздоровится.　

Мисси и Джуно-Джейн я тоже оттаскиваю назад.　

— Осторожнее, — шепчу я и увожу их поскорее в глубь переулка. — Помните, та женщина из Джефферсона сказала, что за мистером Уошберном и его бумагами приходили федералы? А вдруг они и тут его ищут? Вдруг Лайл и ему неприятностей доставил? — сказав это, я удивляюсь тому, что назвала сына массы не молодым хозяином, не массой Лайлом, даже не мистером Лайлом, а просто Лайлом, как всегда делала Джуно-Джейн.　

«Он тебе никакой не хозяин, — говорю я себе. — Ты свободная женщина, Ханни. И вправе звать эту змеюку по имени, если желаешь».　

И тут внутри возникает какое-то новое чувство. Я не знаю, что это, но отчетливо его ощущаю. Оно становится сильнее, и я чувствую, как что-то во мне начинает меняться.

Джуно-Джейн солдаты нисколько не пугают: ее тревожит что-то другое. Она смотрит вниз, на подножье утеса, где у реки Тринити ютятся приземистые хибарки, сооруженные из всего, что только попалось беднякам под руки: из разбитых тележек, ветвей, выуженных из воды, деревянных брусков, бочарных досок, ящиков, распиленных деревьев. Домишки, крытые шкурами, клеенкой, просмоленной марлей, кусочками ярких вывесок, клонятся к самой воде. Маленький темнокожий мальчишка отрывает дощечку от одной из лачуг, чтобы подложить ее в костер у другой.　

— Надо бы нам переодеться, прежде чем начать поиски мистера Уошберна. Некоторые хибары не заняты, как я погляжу, — подмечает Джуно-Джейн.　

И о чем она только думает!　

— Да это же Баттеркейкские низины! Пит нам советовал туда не соваться! — напоминаю я, но все без толку. Джуно-Джейн уже устремляется к нужной тропе. Я никак не могу отпустить ее туда одну, поэтому плетусь следом, волоча за собой мисси. Одно хорошо: уж она-то наверняка кого-нибудь отпугнет. — Нет, вы только подумайте! Отдать богу душу на Баттеркейкских низинах! — кричу я вслед Джуно-Джейн. — Так себе место для встречи с Создателем, скажу я тебе!　

— Главное — вещи не оставлять без присмотра, — объявляет она, решительно шагая перед нами на своих тощих паучьих ножках.　

— А придется, если нас тут убьют!　

Впереди на тропе появляются две белые женщины в поношенной одежде, перепачканные золой. Они окидывают нас пристальным взглядом, задержав его на узелке с пожитками, точно гадают, воры ли мы. Я тут же хватаю мисси покрепче, изображая испуг.

— Даже не думай приставать к этим добрым женщинам! — говорю я ей нарочито громко. — Они тебе ничего дурного не сделали!

— Может, чем помочь? — спрашивает одна из них. Зубы у нее все гнилые, заостренные. — Вон он, лагерь наш. Вы, небось, хотите горячих харчей, а? Можем поделиться, мы люди нежадные! Нет ли у вас при себе какой мелочевки? Подбросьте-ка нам монетку-другую, а то Клэри как раз в лавку идет, кофе купить, свой мы весь допили. Лавка тут недалеко.　

Подняв глаза, я вижу немного дальше мужчину, который тоже внимательно за нами наблюдает. Я схожу с тропы и тащу за собой мисси.　

— Ой, а чего это вы так пугаетесь, а? — женщина улыбается и обводит языком полусгнившие зубы. — Мы народ дружелюбный.　

— А нам друзья не нужны, — говорит Джуно-Джейн и отходит в сторонку, пропуская женщин.　

Мужчина у подножия холма все стоит и смотрит на нас. Мы дожидаемся, пока женщины обойдут здание городского суда, потом сворачиваем, идем в ту же сторону и снова поднимаемся на холм.　

Мне вспоминаются слова Пита: в этом городе есть и благодетели, и негодяи. Но пока что нас не оставляет чувство, будто кто-то следит за нами и гадает, есть ли у нас при себе что-нибудь ценное. Этот самый Форт-Уэрт представляет собой место, где одновременно царствуют и изобилие, и нищета. Тут надо уметь выживать, и потому мы первым делом направляемся в кузницу, чтобы отыскать Джона Пратта. Мисси и Джуно-Джейн я оставляю у порога, а сама захожу внутрь. Кузнец встречает меня радушно, но никаких вестей о мистере Уошберне у него нет.　

— Многие уехали из города, когда выяснилось, что железную дорогу достраивать не будут, — говорит он. — Многие из-за этого пострадали. Бежали отсюда сразу же, как пришло известие. Непростые времена мы сейчас переживаем. Но кое-кто, наоборот, приехал, чтобы поживиться тем, что сейчас можно скупить по дешевке. Может статься, что этот ваш мистер Уошберн как раз из таких, — он объясняет нам, как разыскать купальни и отели, в которых обычно останавливаются заезжие богачи. — Поспрашивайте там — ежели он и впрямь приезжал, вам что-нибудь да расскажут.　

И мы послушно идем, куда он нас направил, расспрашивая по пути всех, кто только соглашается поговорить с тремя юными бродягами.　

Светловолосая женщина в красном платье окликает нас, высунувшись в боковую дверь одной из купален, и предлагает нам помыться за небольшую плату. Мол, воду они уже нагрели, а клиентов все нет и нет, и она зря пропадает.　

— Мы сейчас едва сводим концы с концами — время такое, парни, — жалуется она.　

На табличке, прикрепленной к окну, написано, что людям с моим цветом кожи тут не рады — и индейцам тоже. Об этом я узнаю от Джуно-Джейн, которая читает мне на ухо объявление.　

Дама в красном платье подозрительно нас оглядывает.　

— А с толстяком что не так? — скрестив руки на груди, она наклоняется ближе. — Что с тобой случилось, а, пухляш?　

— Дурачок он, миссис. Полоумный, — поясняю я. — Но не опасный.

— А тебя я не спрашивала, — резко бросает она и смотрит в глаза Джуно-Джейн. — А ты кто такой? Тоже дурачок? Кровь индейская есть? Ты полукровка или белый? Мы цветных и индейцев на порог не пускаем. И ирландцев тоже.　

— Француз он, — уточняю я.　

Дама недовольно цыкает на меня, а потом снова поворачивается к Джуно-Джейн:　

— Ты что же это, сам за себя ответить не в состоянии? А ты хорошенький, ничего не скажешь. Сколько тебе?　

— Шестнадцать, — говорит Джуно-Джейн.　

Дама запрокидывает голову и хохочет:　

— Будет тебе заливать! Двенадцать от силы. Ты даже еще не бреешься! Но выговор и впрямь французский. Деньги у тебя есть? Ничего против французов не имею. Если они, конечно, платят, как полагается.　

Мы отходим в сторонку.　

— Не нравится мне это, — шепчу я, но Джуно-Джейн уже все решила. Она достает монетки — ровно столько, сколько надо, — а заодно и узелок со своим дамским нарядом, а остальные вещи вручает мне.　

— Мы тебя прямо тут подождем, на улице, — говорю я нарочито громко, чтобы дама услышала. А потом шепчу Джуно-Джейн: — Как только зайдешь внутрь, поищи черный ход. Видишь вон там, за зданием, пар поднимается? Должно быть, там ведра выплескивают и одежду стирают. Когда закончишь, выходи с той стороны, чтобы она тебя в дамском платье не видела.　

Я хватаю за руку мисси Лавинию и увожу в сторону, а потом решаю поискать кого-нибудь из цветных, чтобы расспросить у них о мистере Уошберне. На тротуаре стоит худощавый темнокожий мальчишка — на вид ровесник Джуно-Джейн — и зазывает прохожих, желающих почистить обувь. Я подхожу к нему и задаю свой вопрос.　

— Может, и знаю, но задаром не скажу, — говорит он. — Вот только если обувь захочешь почистить. Хотя твою и чистить ни к чему — слишком ветхая. Но если дашь мне пять центов, я попробую, только не тут, а в переулке. А то белые, чего доброго, решат, что я обслуживаю чернокожих, и побрезгуют мной и моими щетками!　

Ничего-то в этом городе не бывает бесплатно!　

— Ну что ж, тогда поспрашиваю в другом месте, — говорю я. — Если только не хочешь меняться.　

Глаза на его смуглом лице тут же превращаются в щелки:　

— Меняться на что?　

— Есть у меня одна книжка, — говорю я. — Туда записывают имена родственников, пропавших во время войны или проданных до освобождения. У тебя никто из родных не пропал? Можем их в книгу добавить. И я буду о них расспрашивать местных, пока путешествую. А если у тебя есть три цента на марку и пятьдесят на объявление, то можно даже написать письмо о своих родных и отправить его в газету «Христианский Юго-Запад». Ее рассылают по всему Техасу, Луизиане, Миссисипи, Теннесси и Арканзасу, чтобы в церквях зачитывать перед паствой, — может, кто и отыщется. У тебя никто не пропал?　

— Нет у меня никакой родни, — говорит мальчик. — Матушка и отец погибли от лихорадки. Я их даже не помню. Некого мне искать.

Кто-то дергает меня за штанину. Я поворачиваюсь и вижу темнокожую старуху, сидящую, скрестив ноги, у стены. Она плотно закуталась в одеяло, а горб у нее на спине такой огромный, что ей даже не поднять голову, чтобы как следует меня рассмотреть. Взгляд у нее затуманенный и отсутствующий. На коленях стоит корзинка с пралине, а на ней — табличка, которую я не могу прочесть, разве что некоторые буквы. Кожа у нее темная и потрескавшаяся, точно старый ремень.　

Она хочет, чтобы я подошла поближе. Я сажусь рядом на корточки, но мисси Лавиния недовольно дергает меня за руку.　

— А ну отстань! Стой себе и жди! — осаживаю я ее и перевожу взгляд на старуху. — Я не могу купить ваши конфеты. Охотно бы, но не могу. — Бедная старушка, вся в лохмотьях! Мне ее очень жаль.　

Голос у нее такой тихий, что приходится нагнуться к самым ее губам, чтобы сквозь грохот телег, крики погонщиков, стук копыт разобрать слова.　

— У меня пропали люди, — говорит старуха. — Ты поможешь мне их отыскать? — она тянется к жестяному стаканчику, стоящему у ее ног, встряхивает, прислушивается. Судя по звуку, внутри несколько центов, не больше.　

— Оставьте деньги себе, — говорю я. — Мы вас запишем в нашу Книгу пропавших друзей. И всех встречных расспросим, не видели ли они вашу родню.　

Я подвожу мисси Лавинию к стене и усаживаю на выкрашенную скамейку, стоящую рядом с окном. Мисси белая, так что ей наверняка можно тут сидеть.　

Потом возвращаюсь к старухе и опускаюсь рядом с ней на колени:　

— Расскажите мне о своих близких. Я все запомню и при случае запишу в нашу книгу.　

Старуха представляется Флоридой Джонс. И пока где-то неподалеку играет музыка, пока по тротуарам прогуливаются горожане, а молот кузнеца выводит свою извечную песнь — бам-дзинь-дзинь, бам-дзинь-дзинь, — пока фыркают лошади, вылизывая друг другу морды и лениво перебирая ногами у коновязей, Флорида рассказывает мне свою историю.　

А когда заканчивает, я повторяю все слово в слово: называю по именам семерых ее детей, трех сестер, двух братьев, перечисляю, куда их от нее забрали и кто это сделал. Жаль, что я сама не могу всего этого записать. При мне — книга и огрызок карандаша, но я пока знаю слишком мало букв. И не умею толком держать карандаш.　

Флорида касается тонкими, холодными пальцами моей руки. Шаль сползает с ее плеча, и я вижу клеймо на коже: «Б» — беглянка. Не успев опомниться, я касаюсь отметины.　

— Я пыталась найти их, моих детишек, — говорит она мне. — Всякий раз, когда кого-то забирали, я шла искать. Искала, покуда могла, покуда меня не находили патрульные или ищейки, а потом притаскивали домой, будь он проклят, к муженьку, с которым мне приходилось жить вопреки моей воле. А после наказания масса мне всякий раз говорит: «А теперь заделай-ка еще одного ребеночка с этим твоим, не то плохо будет…» — и муженек мой на меня накидывался — и вот я уже опять обрюхачена. Но я всех малюток моих любила всем сердцем. И всякий раз, когда у меня кто-то рождался, масса говорил: «Флорида, уж этого-то точно тебе оставим». Но потом, как только ему не хватало деньжат, он их всех продавал. И говорил: «Что поделать, Флорида, слишком уж он был хорошенький». А я сидела и плакала, лила слезы ручьями, покуда не появлялась возможность сбежать и начать поиски.　

Она спрашивает, не смогу ли я написать за нее письмо и отправить его в газету «Христианский Юго-Запад». Старуха протягивает мне жестяной стакан с монетками.　

— Тут на объявление не хватит, — говорю я. — Но можно пока просто письмо подготовить. К тому же еще совсем рано. Может, с нашей помощью вы весь свой товар распродадите и…　

В этот момент я замечаю на улице какой-то переполох и осекаюсь. Я слышу крики, а в следующий миг повозка едва не сшибает кого-то. Лошадь, запряженная в нее, наваливается на вожжи, рвет тонкие кожаные ремни и летит назад, беспомощно размахивая копытами в воздухе. Остальные лошади из упряжки испуганно дергаются, тянут в разные стороны и срываются с ремней. Одна врезается во всадника на тонкошеем гнедом жеребце — таком юном, что ему еще рановато ходить под седлом.　

— Тпру! — кричит мужчина, натягивает поводья, а потом бьет костлявого скакуна шпорами и заодно хлыстом. Жеребец опускает голову, встает на дыбы и чудом не задевает мисси Лавинию, успевшую вскочить со скамейки. Она стоит посреди улицы и пялится прямо перед собой. Лошади, запряженные в повозку, продолжают тянуть в разные стороны, а кучер тщетно пытается их успокоить. Повсюду носятся люди и собаки. Мужчины кидаются к коновязям, надеясь удержать своих скакунов, а те из них, кто уже успел высвободиться, несутся по улице, таща за собой сорванные поводья.　

Я подскакиваю и опрометью кидаюсь к жеребцу, который успел уже поднять клубы пыли, молотя воздух копытами. Мисси стоит совсем близко, но ей и в голову не приходит отойти.　

Кто-то с тротуара кричит:　

— Вот те раз! Глядите, как брыкается!　

Я успеваю добежать до мисси Лавинии как раз в тот момент, когда жеребенок наконец приземляется на широко расставленные ноги, падает на колени и заваливается на бок, а потом перекатывается вместе со своим всадником, который изо всех сил держится в седле.　

— А ну вставай! — кричит он, когда наконец снова оказывается сверху. — Подымайся на ноги, ты, нескладеха куцехвостая! — он бьет своего скакуна по морде и ушам, пока тот наконец не встает, а потом накидывается на мисси Лавинию: — А ну пошел прочь! Ты мою лошадь напугал! — он хватается за веревку, висящую у него на седле, — должно быть, хочет ударить ею мисси.　

Она вскидывает подбородок, скалится и шипит на него.　

Я пытаюсь оттащить ее на тротуар, где мужчина нас не достанет, но она не двигается с места — просто стоит, как вкопанная, и шипит.　

Удар обрушивается со страшной силой. Веревка, со свистом рассекая воздух, задевает меня по плечу, бьет по кожаному седлу, лошадиной плоти и всему, что только встречается на пути. Всадник разворачивает жеребца, но несчастное создание, округлив от ужаса глаза, артачится, фыркает и громко ржет. Его заносит в сторону, он кружит и трясет головой, а потом влетает в мисси Лавинию. Она падает в грязь, а я приземляюсь сверху.　

— Стойте! Стойте! Полоумный он! Полоумный! Ничего не соображает! — кричу я и вытягиваю руки, чтобы защитить нас от нового удара веревки. Она больно хлещет меня по пальцам, и я хватаюсь за нее в отчаянной попытке остановить удары. Тут на меня обрушивается кожаная ковбойская плеть и врезается в щеку. Из моих глаз летят искры, а потом я стремительно проваливаюсь в черную бездну. Но веревка все еще в моей руке — я цепляюсь за нее изо всех сил. Слышу, как вскрикивает ковбой, как ржет жеребец, как что-то тяжелое падает на землю. А следом чувствую на себе чужое дыхание.　

Я не успеваю выпустить веревку, она подкидывает меня вверх, и я отлетаю в сторону. В следующий миг я обнаруживаю, что лежу на животе посреди улицы и смотрю в глаза той самой лошади: в большие, черные, блестящие, точно капля свежих чернил, и красно-белые по краям. Лошадь моргает и снова неподвижно глядит на меня.　

«Пожалуйста, выживи!» — мысленно прошу я и слышу, как всадник выбирается из-под повалившегося скакуна. К нему подбегают прохожие и принимаются дергать за веревки, чтобы высвободить беднягу. А через мгновение они ставят на ноги и жеребца. Широко раздвинув ноги, он тяжело дышит — хотя ему повезло куда больше, чем всаднику, повредившему ногу. Тот пытается встать, но складывается пополам от боли, стонет и оседает на землю, но в последний момент его кто-то успевает подхватить.　

— Дайте ружье! — кричит он и тянется к оружию, висящему на седле. Жеребец испуганно подскакивает и пятится. — Ружье мое дайте! Сейчас я врежу по этому блаженному с его служкой. Лопату только принесите — останки сгребать.　

Я мотаю головой, разгоняя туман перед глазами. Надо удирать отсюда, пока он не достал оружие. Но все кругом так и ходит ходуном, все движется, точно песчаный вихрь, — и старушка Флорида, и гнедой жеребец, и красно-белый полосатый столбик у магазина, и окна, в которых отражается солнце, женщина в розовом платье, колеса повозки, лающий пес на поводке, и мальчик — чистильщик обуви.　

— Погоди! Погоди-ка минутку! — говорит кто-то. — Вон шериф идет.　

— Этот полоумный убить меня пытался! — вопит ковбой. — Он со служкой своим хотел меня прикончить, а лошадь — украсть! Он мне ногу сломал! Ногу сломал!　

«Беги, Ханни, беги! — вопит разум. — Поднимайся и беги!»　

Вот только чтобы встать на ноги, надо понимать, где земля, а где — небо.

Потерянные друзья

Уважаемая редакция! Пожалуйста, выделите мне место в своей бесценной газете, чтобы и я могла поискать братьев и сестер. Нашего хозяина звали мистер Джон Р. Гофф, и жили мы в округе Такер, Западная Виргиния. Потом меня продали Уильяму Эллиотту из того же штата. Сестру мою, Луизу, продали Бобу Киду и выслали сюда, в Луизиану. Братьев зовут Джером, Томас, Джейкоб, Джозеф и Юрайя Калберсон. Сестер — Джемайма, Друзилла, Луиза и Юнис Джейн. Джерома, Джозефа и Юнис Джейн уже нет в живых, насколько мне известно. Юрайя живет неподалеку от своего прежнего дома. Томас ушел к повстанцам. А вот где Джейкоб с Друзиллой, мне неизвестно. Я вышла замуж за Джаса Х. Ховарда в городе Уилинг, Западная Виргиния, в 1868 году и переехала сюда в 1873-м. Моя сестра Луиза живет здесь же с Гилбертом Дэйгром, ее бывшим хозяином, став ему супругой. Я очень о них переживаю и хочу разузнать их адрес и буду благодарна за любые сведения, которые только помогут их отыскать.　

Газетам Атланты (Джорджия), Ричмонда (Виргиния) и Балтимора просьба скопировать.

Писать мне в Батон-Руж, Луизиана.

Джемайма Ховард

(Из раздела «Пропавшие друзья» газеты «Христианский Юго-Запад», 1 апреля, 1880)　

Глава двадцатая

Бенни Сильва. Огастин, Луизиана, 1987

Мало что в этой жизни воодушевляет сильнее, чем наблюдение за тем, как идея, которая вначале казалась совсем хрупкой и даже обреченной на гибель, едва родившись, расправляет легкие и жадно вбирает в себя жизненные соки, цепляясь за существование с упорством, которое невозможно понять, но можно почувствовать. Так и наш исторический проект, продолжающийся вот уже три недели, наконец окреп и встал на ноги. Дети именуют его «Байки из подземки». В этом названии смешалось первоначальное «Байки из склепа» и аллюзия на Подземную железную дорогу, с помощью которой беглые рабы когда-то переправлялись на Север.　

По вторникам и четвергам мы читаем об исторических личностях, чья жизнь была связана с работой Подземной железной дороги: о Гарриет Табмен, Уильяме Стилле, преподобном Джоне и Джин Рэнкин. Раньше в классе мог стоять такой гам, что невозможно было услышать собственные мысли, а в иные дни, когда я читала им «Скотный двор», воцарялась настолько плотная тишина, что угадывалось даже тиканье ручных часов и негромкое сопение учеников, задремавших на партах. Теперь же здесь царит деловая атмосфера: слышно, как ручки скользят по бумаге, как постукивают о столешницы карандаши, доносятся обрывки оживленных и вполне содержательных бесед. За последние две недели мы много говорили о национальных и политических предпосылках гражданской войны, не забывая обсудить и местную историю, фрагменты которой мы обнаруживали по понедельникам, средам и пятницам, когда не слишком стройными рядами шли в старую библиотеку Карнеги, расположенную в паре кварталов от школы.　

Сама библиотека тоже стала участницей нашего проекта «Байки из подземки», добавив в обсуждения красочные исторические детали, касающиеся не только истории создания этого величественного здания, но и того, какое значение оно имело для города в течение многих десятилетий. На втором этаже, в старинном актовом зале, напоминающем театральный и получившем название «Зал славы», на стенах развешаны фотографии в рамках — свидетельства другой жизни, другой эпохи, когда Огастин был разделен по «цветному» признаку. Чего только не повидал Зал славы — от театральных постановок, встреч с политиками и концертов гастролирующих джазовых музыкантов до медкомиссий, куда приходили солдаты перед отправкой на фронт, и ночевок негров-бейсболистов, которым запрещено было селиться в отели.　

А в соседней комнате под названием «Зал судьбы» благодаря трудам учеников, позаимствовавших складные столы из соседней церкви, и помощи наследников дамского клуба «Новый век» мы за две недели создали нечто вроде исследовательского центра. Насколько нам известно, еще никогда в одном месте не оказывалось разом столько артефактов огастинской истории. В течение многих лет ее прятали в ящиках столов, на чердаках, в папках для бумаг, хранящихся в суде, и в десятках других мест, где она никому бы не мозолила глаза. Доступными оставались лишь ее отдельные фрагменты: на выцветших снимках, в семейных Библиях, церковных свидетельствах о крещении, актах купли-продажи земельных наделов — а еще в воспоминаниях, которые передаются из поколения в поколение, от бабушек и дедушек внукам, сидящим у них на коленях.　

Но беда в том, что в современном мире, где семьи разобщены и почти в каждый дом проведено кабельное телевидение (что дает возможность в любую минуту включить приставку и просидеть несколько часов за играми вроде«Понга», «Марио» или «Удара Майка Тайсона»), истории рискуют потонуть в водовороте технологий.　

И все же отчего-то этим ребятам интересно узнавать о прошлом, разбираться в том, почему они такие, какие есть, и кто здесь был до них.　

А кроме того, вся эта затея с мертвецами, костями, кладбищами, маскарадом и призраками слишком соблазнительна даже для моих замкнутых учеников. Может, на них влияет присутствие Бабушки Ти и других дам из «Нового века», но бесспорно одно: мои дети чуть ли не все свое время проводят в Зале судьбы и охотно делят между собой десять пар белых хлопковых перчаток, которые нам одолжил церковный оркестр. Благодаря убедительному выступлению профессора истории из Юго-Восточного университета Луизианы они усвоили, как важно бережно относиться к старинным документам и почему необходимо пользоваться перчатками. Ребята очень аккуратно обращаются с материалами, позаимствованными нами из библиотечных архивов и местных церквей, а также с тем, что мы нашли в Госвуд-Гроуве и на чердаках кое у кого из горожан.　

Почти все время — если не считать часов работы библиотеки, которая закрывается довольно рано, — мы в здании одни, так что шум нас не тревожит. Мы и сами будь здоров как шумим. Идеи носятся в воздухе, точно пчелы, перелетающие от одного ученика к другому и жадно пьющие нектар вдохновения.　

За последние три недели у нас и дня не проходило без открытий. Да что там — без прорывов и маленьких чудес! Никогда бы не подумала, что работа учителя может быть такой!　

Я люблю свою профессию! И этих детей!　

И, кажется, наша любовь становится взаимной. Пускай самую малость.　

Кстати, мне дали новое прозвище.　

— Мисс Пух! — зовет Малыш Рэй в один из понедельников, когда мы с девятиклассниками на четвертом уроке совершаем короткую перебежку в библиотеку.　

— Да? — отвечаю я, вглядываясь в его лицо, на котором играют солнечные блики и тени от листвы. Малыш Рэй вымахал и стал настоящим великаном — сейчас у него как раз тот период, когда мальчишки растут, точно на дрожжах. Готова поклясться, что еще вчера он был дюйма на три ниже. Сейчас в нем не меньше шести футов роста, но ладони со стопами кажутся слишком большими по сравнению с туловищем, а значит, он еще будет расти.　

— Можно было бы сюда шоколада добавить. Думаю, так будет повкуснее! — говорит он, кивнув на овсяное печенье, которое жует на ходу. Он ест всухомятку — запить пока нечем.　

Проносить в библиотеку еду запрещено, но зато недалеко от входа находится фонтанчик с питьевой водой, выполненный в стиле ар-деко.　

— Для здоровья вредно, Малыш Рэй.　

Он откусывает еще кусочек и жует его с таким видом, точно это не печенье, а хрящ.　

— Мисс Пух, — снова зовет он — видимо, чтобы обсудить со мной еще что-нибудь. Хочется верить, что это милое прозвище мне дали потому, что я очаровательная и милая, как медвежонок Винни-Пух. Но скорее всего меня так назвали в честь неказистых овсяных печений с какао.　

— Да, Малыш Рэй?　

Он поднимает глаза, скользит взглядом по веткам деревьев, слизывает крошки с верхней губы:　

— Я тут подумал кое о чем.　

— Вот это достижение! — поддразнивает Ладжуна. Она вернулась в класс так же неожиданно, как и исчезла, и теперь ходит на занятия вот уже две с половиной недели. Живет она у Сардж и бабушки Дайси. Никто, включая саму Ладжуну, не знает, сколько это продлится. Почему-то к «Байкам из подземки» она отнеслась без особого восторга — даже с негативом. Не знаю, в чем причина — то ли в ее нынешней жизненной ситуации, то ли в том, что проект зарождался, пока она пропадала бог весть где, то ли ей не по душе тот факт, что десятки других учеников тоже увлеклись раскрытием тайн, оставленных судьей в Госвуд-Гроуве. Для нее это место еще с детства было священным, и именно здесь она пряталась от своих невзгод.　

Иногда мне кажется, что я предала ее хрупкую веру и провалила какой-то важный тест, отчего наши с ней отношения никогда уже не будут такими, какими я бы хотела их видеть. Но на мне лежит ответственность за десятки других учеников, и они для меня тоже важны. Может, я чересчур наивна и идеалистична, но никак не могу отделаться от ощущения, что «Байки из подземки» помогут наконец перекинуть мост через пропасть, которая нас разделяет — на богатых и бедных, белых и черных, тех, у кого привилегий хоть отбавляй, и тех, кто их лишен, деревенщин и горожан.　

Хотелось бы, чтобы в этой затее поучаствовали и ученики школы у озера, чтобы она сплотила тех, кто живет всего в нескольких милях друг от друга — и в то же время словно бы в разных мирах. Эти миры соединяются только во время футбольных баталий или когда ученики оказываются за соседними столиками в «Хрю-хрю и Ко-ко», куда приходят полакомиться шариками «Буден» и копченым мясом. Вот только во время одного из наших четверговых «заседаний» у меня дома, уже вошедших в традицию, Натан предупредил меня, что от академии на озере лучше держаться подальше, и я не стану пренебрегать его советом.　

— Так это… мисс Пух!　

— Да, Малыш Рэй, — снова откликаюсь я. С ним коротких разговоров попросту не бывает. Всякий раз одно и то же: беседа разворачивается в несколько этапов. Мысли в его голове разворачиваются неспешно. Это происходит, пока Рэй, как кажется со стороны, толком ни о чем и не думает, а просто смотрит в окно на деревья или на парту, старательно комкая из бумаги шарик и готовясь запустить в одноклассников слюнявый снаряд из пустого корпуса ручки.　

Но когда мысли наконец оформляются, они звучат интересно и глубоко. Чувствуется, что они тщательно обдуманы.　

— Так вот, мисс Пух, как я уже говорил, я тут подумал кое о чем, — продолжает он, взмахнув огромными ладонями с оттопыренными мизинцами — можно подумать, будто он тренируется пить чай с самой королевой. От этой мысли я невольно улыбаюсь. Каждый из моих учеников неповторим. Каждый необычен. — На том кладбище ведь не только взрослые и старики лежат, да и в кладбищенских книгах не они одни упоминаются, — говорит Рэй, и его лицо перекашивает гримаса ужаса. — Там ведь полно детишек, в том числе и младенцев, которые умерли чуть ли не сразу после рождения. Это ведь ужас как печально, а? — он замолкает.　

Подумать только, звездный форвард тренера Дэвиса всерьез расстроился из-за малышей, погибших больше сотни лет назад!　

— Ну а как иначе, тупая твоя башка, — неодобрительно цедит Ладжуна. — У них в ту пору не было лекарств и всего такого.　

— Бабушка Ти рассказывала, что тогда растирали листья, корешки, грибы, мох и всякое такое, — вставляет худышка Майкл, торопясь защитить Малыша Рэя от нападок. — Она еще говорила, что порой эти средства помогали лучше всяких современных лекарств! Ты, что ли, не слышала, а, подруга? Ой, точно, ты же прогуливала в тот день! Приходи на уроки почаще и тоже многое будешь узнавать, вместо того чтобы на Малыша Рэя кидаться. Он хотя бы пытается помочь проекту! А не сорвать его, как это делаешь ты!　

— Вот-вот, — подключается к разговору Малыш Рэй, выйдя на время из своего извечного ступора, — Скорее бы уже неудачницы перестали нести тут всякую чушь, чтобы я мог наконец закончить свою мысль. Я подумал, что мы сможем изображать ровесников или тех, кто был старше нас: к примеру, можно волосы выбелить под седину и всякое такое. Но малышей мы сыграть не сможем. Нам нужно найти маленьких детей, которые согласятся нам помочь, и заняться детскими могилами. Взять, к примеру, Тобиаса Госсетта. Он живет в квартире по соседству с нами и обычно слоняется без дела. Почему бы ему не сыграть Уилли Тобиаса, того самого, что погиб в пожаре с братом и сестрой, потому что маме пришлось оставить их дома? Пускай люди знают, что нельзя вот так оставлять малышей одних.　

К моему горлу подкатывает ком. Я натужно сглатываю, силясь с ним совладать. Тем временем ребята начинают оживленно обсуждать новый план и обмениваться мнениями за и против. К дискуссии примешивается изрядная доля нелестных намеков, оскорбления в адрес бедняжки Тобиаса и несколько не вполне цензурных выражений — вот только все это не слишком способствует конструктивности спора.　

— Перерыв! — говорю я и вскидываю руку, точно рефери. — Малыш Рэй, не забудь свою идею, — прошу я и обращаюсь к остальным: — Напомните-ка мне наши классные правила.　

Полдюжины подростков закатывают глаза и недовольно стонут.　

— Что, прямо так уж надо повторять это вслух? — спрашивает кто-то.　

— Придется, пока мы не начнем их выполнять, — замечаю я. — Или, если хотите, можем вернуться в класс и заняться разбором предложений по составу. Ничего не имею против, — я снова взмахиваю руками — на этот раз на манер дирижера. — Ну давайте, все вместе: назовите статью номер три нашей «классной конституции».

— Мы поощряем оживленные дискуссии, — отвечает мне недружный хор. — Цивилизованные дебаты — это полезный и демократичный процесс. Если у кого-то не получается донести свою позицию без криков, обзывательств и оскорблений, то нужно сперва подобрать более сильную аргументацию и только потом продолжать разговор.　

— Замечательно! — хвалю я и отвешиваю им шуточный поклон. «Классную конституцию» мы составили все вместе, а я потом распечатала ее, заламинировала и надежно прикрепила к доске. А еще раздала всем ее копии. Те, кто может цитировать конституцию наизусть, получают дополнительные баллы. — А что насчет второй статьи? Я, между прочим, заметила в вашем недавнем разговоре три — целых три, вы только вдумайтесь! — нарушения этой самой статьи, — я делаю несколько шагов назад и вновь начинаю дирижировать хором. Лица тридцати девяти учеников выражают примерно одно: «Вы невыносимы, мисс Сильва!»　

— Оскорбительные либо недопустимые в приличном обществе слова мы на уроках мисс Сильвы не употребляем! — скандирует группа на подходе к библиотечным ступенькам.　

— Верно! — я делаю вид, будто меня бесконечно восторгает их способность цитировать конституцию по памяти. — А еще лучше, если вы и за пределами класса не будете их употреблять. Такие слова превращают нас в посредственностей, а мы на такое не подписывались, потому что мы… какие? — изображая символ нашей школы, направляю на них пальцы, сложенные «пистолетом».　

— Неповторимые, — безо всякого энтузиазма гудят они в ответ.

— Ну вот и славно! — одобряю я, но тут весь мой пафос в момент сбивается. Наткнувшись на выбоину в асфальте, я оступаюсь и едва не падаю. Одна из моих туфель на высокой платформе отлетает в сторону. Ладжуна, Малыш Рэй и еще одна девочка — тихая отличница по имени Саванна — бросаются мне на помощь, а остальные ребята язвительно хихикают.　

— Все в порядке! Я ее поймала! — заявляю я, подцепляя ногой туфлю.　

— Надо бы добавить в «классную конституцию» пункт «Запрещено пятиться, если на тебе сабо», — замечает Ладжуна. Это, кажется, первая ее шутка за все время с тех пор, как она вернулась.　

— Какая ты остроумная! — подмигнув ей, говорю я, но она и не смотрит в мою сторону. Остальные ребята тоже остановились, и я наконец замечаю, что их взгляды прикованы к библиотечным ступенькам.　

Я оборачиваюсь, и сердце в груди начинает взволнованно трепыхаться, точно испуганная бабочка. На ступеньках стоит Натан.　

— Здравствуйте! — радостно кричу я и чувствую, как к щекам приливает краска. Я смотрю на него и думаю: «До чего же ему идет эта аквамариновая футболка! Как раз под цвет глаз». Но ровно на этом мысли заканчиваются. Обрываются, точно недописанное предложение, в конце которого еще не поставили точку.　

— Вы меня просили… заглянуть. Как будет минутка, — неуверенно отвечает он. Может, его смущают чужие взгляды, а может, он просто уловил мое смятение.

Тридцать девять пар любопытных глаз внимательно наблюдают за нами, пытаясь оценить ситуацию.　

— Рада, что вы нашли время! — Интересно, какой у меня сейчас голос? Не слишком ли он воодушевленный или восторженный? А может, просто дружелюбный — и ничего больше?　

До настоящего момента мы всегда встречались вдвоем у меня дома, за какой-нибудь едой, которую я покупала в «Хрю-хрю и Ко-ко». После того первого «исследовательского» вечера у нас появилась традиция пересекаться по четвергам — в день, удобный нам обоим. Обычно во время таких встреч мы просматриваем последние находки из Госвуд-Гроува, что-то из детских исследований или документы, которые Сардж и дамы из «Нового века» отыскали в архивах местного суда. Мы изучали все, что могло бы помочь проекту «Подземка».　

А потом, вооружившись старой картой захоронений, изучали безымянные могилы, сохранившиеся между фруктовым садом и оградой городского кладбища. Иногда мы забредали и туда, и нам попадались одинокие, поросшие мхом каменные плиты, бетонные склепы, вычурные постройки из кирпича и мрамора, украшающие собой могилы самых знатных и уважаемых жителей Огастина. Мы побывали у могил предков Натана, захороненных в величественных мраморных мавзолеях, построенных чуть поодаль и обнесенных красивой кованой оградой. Кресты и памятники над ними — в том числе и над местом упокоения отца Натана и судьи — намного выше человеческого роста и свидетельствуют о богатстве, значимости и власти.　

Я заметила, что здесь нет могилы сестры Натана, но где она похоронена, спрашивать не стала. Может, в Ашервиле, где они с братом выросли? О Робин мне известно не так уж много, но я предполагаю, что ей не нравилась помпезность семейной усыпальницы Госсеттов. Все здесь намекает на избранность. И все же представители ушедших поколений этого семейства так и не смогли изменить необратимого хода времени. Как и безвестные рабы, издольщики и жители болот, они встретили свой конец, когда пришел их час. Теперь они тоже лишь прах под землей. А все, что они оставили, в том числе и их истории, хранят люди, еще не покинувшие этот мир.　

Во время таких прогулок я порой задумываюсь: а что останется однажды от меня? Сумею ли я создать наследие, значение которого не потускнеет с годами? Остановится ли однажды кто-нибудь у моей могилы, гадая, кто я такая?　

Посещение таких мест наводит на подобные размышления, и мы с Натаном часто вели разговоры на философские темы. Если беседа не касалась его сестры и вылазок в поместье Госвуд-Гроув, Натан держался расслабленно и охотно шел на контакт. Он рассказывал все, что знал о городском сообществе, делился воспоминаниями о судье, а порой и о своем отце. Впрочем, о семействе Госсеттов он рассказывал несколько отстраненно, точно они ему вовсе не родня.　

Я тоже старалась не касаться своей биографии. Куда проще вести беседы на более отвлеченные темы. Но несмотря на это, я всякий раз ждала наших встреч по четвергам с куда большим энтузиазмом, чем мне самой бы хотелось.　

И вот Натан тут как тут, прямо посреди рабочего дня — в то время, когда он обычно бороздит волны на рыболовном судне. Он приехал, чтобы своими глазами увидеть то, о чем я ему успела прожужжать все уши: детей, мою работу, наш проект. Но меня пугает мысль, что его появление отчасти вызвано желанием разузнать о проекте побольше на тот случай, если за него придется биться с остальными представителями клана Госсеттов. Натан предупреждает, что такой поворот вполне возможен. Но если это произойдет, он непременно вмешается в конфликт, попытается минимизировать ущерб или сделает еще что-то (что именно, я так и не поняла).　

— Не хочу вам мешать. Просто так вышло, что сегодня у меня появились дела в городе — надо было подписать кое-какие бумаги. — Он прячет руки в карманы и обводит взглядом толпу учеников, сгрудившихся позади меня, точно военный оркестр под предводительством нескладной мажоретки.　

Малыш Рэй вытягивается, чтобы лучше разглядеть происходящее. Ладжуна следует его примеру. Они напоминают двух пластиковых розовых фламинго, смотрящих в разные стороны — знак вопроса и его зеркальное отражение.　

— Я надеялась, что вы как-нибудь к нам заглянете. Чтобы увидеть нас… в действии, — говорю я, чтобы сдвинуть разговор с мертвой точки. — На этой неделе ребята нашли столько интересных сведений! Причем не только в книгах и газетах из Госвуда, но и в архивах городской библиотеки и суда. У нас теперь есть даже несколько коробок с семейными фото, старыми письмами, альбомами с вырезками. Некоторые из моих подопечных начали проводить интервью с пожилыми горожанами, чтобы получить и устные свидетельства. И нам не терпится поделиться хотя бы частью открытий с вами.　

— Ух ты! Похвально, похвально, — его теплый отклик воодушевляет меня.　

— Я могу провести вашему парню экскурсию! — тут же вызывается Малыш Рэй. — Я там столько всего накопал! Открытия круче некуда, прямо как я!

— Ой, а ты у нас как-будто крутой, — подкалывает его Ладжуна.

— А ты лучше закрой свой противный рот! — возмущенно осаживает ее Рэй. — А не то мы тебя увлечем за нарушение «правила негодяя», да, мисс Сильва? По-моему, уже самое время ее увлечь! Ладжуна уже целых два раза проявила ко мне неуважение! Статья шестая — «правило негодяя»! Нарушено дважды! Правильно я говорю, мисс Пух?　

Ладжуна реагирует куда быстрее меня:　

— Гляньте-ка на этого умника! Не негодяя, а негатива, и не увлечь, а привлечь, идиотина!　

— Слышали! Слышали! — Малыш Рэй подскакивает фута на три над землей, эффектно приземляется на одно колено, щелкает пальцами и указывает на Ладжуну. — А это уже статья третья, «правило корректности»! Ты меня только что «идиотиной» назвала! Оскорбление вместо цивилизованного аргумента! Правило три нарушено! Так? Так ведь? А?　

— Ты мне тоже много чего наговорил! Сказал, что у меня «противный рот». Это, случайно, никаких правил не нарушает?　

— Тайм-аут! — кричу я, расстроенная тем, что все это происходит на глазах у Натана. Главная особенность этих ребятишек — и не важно, откуда они: из деревни или из пригорода, — состоит в том, что им вечно надо все драматизировать, конфликтовать и соперничать. Перепалки вспыхивают постоянно, они мгновенно разгораются и становятся всё громче и безжалостнее, а их участники быстро переходят на личности. Ну а после оскорблений начинается драка, во время которой дети толкаются, пинаются, мутузят друг друга, выдирают волосы, царапаются и что только не делают. Директор Певото вместе со школьным охранником ежедневно разнимает не одну такую потасовку. Причина подобного поведения заключается в том, что зачастую огастинские ребятишки растут под жесточайшим давлением: распавшиеся браки, неблагополучные районы, финансовые сложности, алкогольная и наркотическая зависимость, голод, нездоровые примеры взаимоотношений в семье.　

Мне снова вспоминается провинциальный городок, откуда приехала моя мама, решив променять безмятежную жизнь на совсем другую. Но наблюдая за своими подопечными, я то и дело думаю о том, что очень многое она невольно прихватила с собой. Мамины отношения с мужчинами были импульсивными, беспечными, шумными, неустойчивыми, манипулятивными, полными взаимного вербального насилия, которое порой перерастало в физическое. Таким же было и наше с ней общение — то была смесь пылкой любви, бесконечных унижений, сокрушительного отчуждения и угроз, которые порой выполнялись.　

Но теперь я понимаю, что, несмотря даже на такую беспокойную, непредсказуемую семейную жизнь, я была везунчиком. У меня имелось важное преимущество: я выросла там, где взрослые — учителя, суррогатные бабушки и дедушки, няни, родители друзей — считали, что я достойна их времени, их внимания. Они служили для меня примером, учили тому, что семьи порой должны собираться за одним столом, чтобы вместе поужинать, а замечания не всегда должны заканчиваться шлепками или обидными репликами и вопросами в духе: «Бенни, почему ты меня никогда не слушаешь? Почему ты ведешь себя как идиотка?» Меня приглашали в дома, где все подчинялось определенному распорядку и родители поддерживали своих детей. Мне показали, как можно жить в стабильности. Не решись окружающие на это, откуда бы я вообще узнала, что это возможно? Нельзя стремиться к тому, чего никогда не видел.　

— Объявляется минутная пауза! — говорю я. Мне она сейчас нужна не меньше, чем классу. — Помолчите все. А потом мы разберем, почему этот разговор не получился. И повторим статьи о негативе и корректности… Если хотите.　

Воцаряется полнейшая тишина. Слышно, как шелестят листья, щебечут птицы, поскрипывает телефонный провод под лапками прыгнувшей на него белки. Флаг хлопает на ветру, а железный крючок, на котором он висит, отстукивает по флагштоку послание на «морзянке».　

В тени статьи номер шесть, «правила негатива», и предписанного наказания для его нарушителей таятся невероятно мирные мгновения. Ученики просто терпеть не могут, когда их за каждую вырвавшуюся негативную реплику заставляют придумать по три комплимента. Они скорее язык проглотят, чем скажут другому приятное. Печально это осознавать. И все же я надеюсь, что так они лучше поймут, что негатив имеет свои последствия и огромную цену. Устранить этот ущерб втрое труднее, чем его нанести.　

— Ну что ж, замечательно, — говорю я спустя секунд тридцать. — Еще раз предупреждаю: «правило негатива» никто не отменял. Следующий, кто оскорбит кого-нибудь, немедленно должен будет сделать три комплимента. Может, потренируемся всем классом?　

Слышится недовольный гомон:　

— Нет уж!　

— Ну не надо!　

— Мисс Сильва! Ну хватит! По-жа-луй-ста! Мы поняли.　

Натан украдкой глядит на меня с удивлением и… восхищением? Я вдруг ощущаю странную невесомость, точно мрачный луизианский день вдруг наполнился парами гелия.　

— Давайте я начну, — лукаво предлагаю я. — Ребята, вы такие замечательные! Наши с вами уроки определенно, несомненно, бесспорно находятся в шестерке моих самых любимых!　

Ученики вздыхают и стонут. А дело все в том, что у меня всего шесть уроков и есть, и это еще с учетом времени на планерку.　

Малыш Рэй тянется к моей голове своей огромной ладонью, точно хочет достать до нее, как до баскетбольного мяча.　

— Ну уж нет, мы лучшие! — возражает худышка Майкл. Мы номер один! Девятиклассники рулят!　

Я делаю вид, будто запираю рот на замок.　

— Я тоже могу показать вашему другу свой проект! — вызывается Майкл, пока мы поднимаемся по ступенькам библиотеки. — Он офигенный, уж поверьте мне! Я отследил свою родословную аж на пять поколений назад! Ну у Дэйгров, конечно, и история! Запутаннее некуда. Было девять братьев и сестер, рожденных в рабстве в Западной Виргинии, а потом все разбежались кто куда. Томас пошел в армию Конфедерации. С какой стати? Не знаю. Его сестра Луиза после войны вышла замуж за своего бывшего хозяина. Неужели она и впрямь в него влюбилась? Или просто не было другого выбора? Тоже не знаю. Словом, мои «Байки из подземки» и правда охренительные, зуб даю!　

— А мои втрое лучше! — заявляет Малыш Рэй, а потом осекается, испугавшись, как бы снова не подпасть под действие «правила негатива». — Но я не говорил, что эти плохие. Просто у меня круче. У меня там все круто, понимаете? Я отследил свою родословную до самых глубин! Даже в архивы Библиотеки Конгресса залез ради проекта!　

— Зато мои предки появились тут раньше ваших! — заявляет Сабина Гибсон, в чьих жилах течет кровь индейцев племени чокто. — Что бы вы там ни нашли, я все равно впереди! Только если вы, не знаю, пещерного человека в свои отчеты не притянете!　

Начинается настоящая битва за самого крутого прародителя. Она в самом разгаре, когда, миновав симпатичный мраморный пьедестал с табличкой «Огастинская библиотека Карнеги», мы поднимаемся по бетонным ступенькам.　

Вся группа собирается у дверей, украшенных лепниной. Когда-то их латунные ручки сверкали, но теперь покрылись печальной патиной. Прежде чем зайти внутрь, я шикаю на расшумевшихся учеников. Пускай усвоят основы библиотечного этикета, даже несмотря на то что внутри наверняка будет пусто — спасибо нашим помощницам из «Нового века».　

Малыш Рэй шепотом напоминает, что именно он первым предложил провести «моему парню» экскурсию и рассказать о проекте, так что сперва надо дать слово ему.　

«Мой парень» в ответ молчит, но смотрит на меня так, что я сразу понимаю: он с охотой подхватит любую нашу затею.　

Тут я вспоминаю, что неплохо было бы познакомить ребят с Натаном, чтобы они понимали, кто стоит перед ними, — некоторые, может, и сами догадываются, но большинству это невдомек. Однако стоит мне только произнести его имя, как от прежней веселости школьников не остается и следа. Такое чувство, будто нам всем в обувь плеснули цемента. Среди учеников зарождается волна недоверия. В нашу сторону устремляется несколько взглядов — и подозрительных, и любопытных. Девочка по фамилии Фиш прикрывает ладошкой рот и что-то шепчет на ухо своей подружке.　

У Натана такой вид, будто он готов сейчас же сбежать по ступенькам, уехать из города и больше не возвращаться. Но что-то его останавливает — что-то, благодаря чему он сегодня сюда и приехал.　

Подозреваю, что ни он, ни я пока не знаем, что же это за сила такая.

Глава двадцать первая

Ханни Госсетт. Техас, 1875

Мисси Лавиния беспокойно ерзает на своей койке, плачет и стонет в темноте — она обмочилась. На горшок, стоящий в углу, ходить она отказывается, и теперь, не сумев сдержаться, еще и обижается. В нашей камере с низким потолком стоит страшная вонь, а ночь такая тихая, что воздух почти не проникает через зарешеченное окно, и запах не рассеивается.　

«Как же я тут оказалась? — спрашиваю я себя. — Боже мой, как я докатилась до такого?!»　

Заключенный из соседней камеры жалуется на шум и вонь и колотит в нашу стену, требуя, чтобы мисси замолкла, а не то она его с ума сведет. Я слышала, как через пару часов после заката этого несчастного выпивоху притащили сюда полицейские за то, что он вздумал выкрасть армейских лошадей. Шериф Форт-Уэрта ждет, когда за ним прибудут военные. Судя по выговору, он ирландец.　

Сидя в темноте, я поглаживаю шею в том месте, где когда-то висели синие бусины. Я думаю о матушке и о том, что все пошло наперекосяк, стоило мне их потерять. Возможно, в этой жизни я уже не встречу ни ее, ни других близких. Тоска опускается мне на голову, точно голодный гриф. Она застилает глаза, и я вижу за окном только размытые очертания полумесяца, льющего свой слабый, точно дыхание, свет на звезды, сияющие рядом с ним.　

Никогда еще в жизни я не чувствовала себя такой одинокой. В последний раз меня вот так запирали, когда мне было шесть лет и я рассказала своей покупательнице на аукционе, что меня выкрали с плантации Госвуд-Гроув. И хотя я тогда была еще совсем крохой и мне было одиноко и страшно в тюрьме, куда меня передали, чтобы со мной ничего не случилось, я все-таки надеялась на то, что масса Госсетт заберет меня и разыщет матушку и всех остальных.　

А теперь никто уже за мной не придет. Не представляю, где сейчас Джуно-Джейн, но она наверняка не знает, что с нами случилось. А если бы и знала, ничем нам не смогла бы помочь. Скорее всего, беда и до нее уже добралась.　

— Да заткните уже этого полудурошного-о-о! — требует ирландский воришка. — Рот ему закройте, а не то я… я…　

Усевшись рядом с мисси в темноте, я чувствую, как в животе все сжимается от нестерпимой вони.　

— А ну цыц! Из-за тебя в еще большую беду попадем. Замолчи!　

Я запрокидываю голову, приподнимаю пальцами кончик носа, чтобы уловить хоть глоточек ночного воздуха, и пытаюсь припомнить песню, которую пела та женщина с мальчиком у церкви в лесу. Слов я не знаю, только вполголоса вывожу мелодию, но в ушах звенит матушкин голос:　

О, кто та Дева в наряде белом?

Войдите в воду.

То, верно, дети Израиля.

Господь вмиг воду сию возмутит…

Мисси сворачивается в клубочек и кладет голову мне на колени — точно так же она делала, когда мы были еще детьми, а я забиралась к ней в колыбельку, чтобы утешить ее посреди ночи. Она становилась ласковой лишь тогда, когда сильно пугалась и не хотела оставаться одна.　

Я глажу ее по тонким волнистым волосам, закрываю глаза и напеваю себе под нос мелодию, пока и песня, и ночь не ускользают от меня…　

Просыпаюсь я от собственного имени.　

— Ханни! — зовет кто-то сиплым голосом. — Ханни!　

Я резко сажусь. Прислушиваюсь. Мисси беспокойно ерзает, но потом снова разваливается у меня на коленях и засыпает. Ирландец тоже затих. Неужели голос мне почудился?　

В окно сочится первый, слабый свет. Меня охватывает страх. Сколько нас тут продержат и что будет дальше? Страшно и подумать!　

— Ханнибал! — снова зовет голос. И тут я его узнаю! Только один человек на всем свете мог меня так назвать. Но откуда ему тут взяться? Выходит, я и впрямь грежу наяву. Но все же я поднимаюсь с койки, хватаюсь за решетку руками, подтягиваю подбородок к окну, чтобы выглянуть наружу и узнать, что же это за сон такой.　

Кто-то стоит в утреннем полумраке с веревкой в руках. К веревке привязан ослик, запряженный деревянной двухколесной повозкой.　

— Гас Мак-Клатчи?! С корабля?　

— А ну тихо! Не подымай шума! — шикает он на меня, вот только, кроме него, в моем сне нет больше ни души.　

— У тебя для меня послание? Тебя Господь прислал?　

— Сомневаюсь, все-таки религия — это не мое.　

Неужто Гаса тоже бросили за борт вскоре после меня и винт разорвал его в клочья? Неужели сейчас передо мной, по колено в тумане, стоит призрак Гаса Мак-Клатчи в обносках и широкополой шляпе?　

— Ты призрак, да?　

— Впервые об этом слышу, — бросает Гас. Оглянувшись, он подводит осла поближе к стене, забирается ему на спину и приникает к окну.　

— Что ты тут делаешь, Ханни? Уж и не думал тебя повстречать среди живых-то. Думал что, после того как этот мужлан, Мозес, тебя за борт швырнул, ты утоп в реке.　

Я вся содрогаюсь от воспоминаний. Кажется, будто над головой снова смыкаются волны, а штанина опять цепляется за огромное утонувшее дерево и оно тянет меня на дно. Я снова чувствую на щеке дыхание Мозеса, а его губы вновь касаются моего уха. «Плавать умеешь?» — рычит он.　

— Я не попал под винт и доплыл до берега. Пловец из меня не ахти, но мне повезло.　

— Я, это, как увидел вчера, как тебя арестовывают, сразу же тебя узнал! Ты еще был с каким-то белым туповатым здоровяком. Я все в толк не мог взять: как такое может быть, ведь тебя же с корабля выкинули прямиком в Ред-Ривер! — шумно восклицает Гас, а потом озирается и понижает голос: — Но ты, между прочим, везунчик, каких поискать. На следующую ночь я видел, как какого-то парня ружейным прикладом избили, а потом перерезали горло и в воду швырнули! Слышал, что он из этих, из солдат-федералов, и пробрался на борт разнюхать про какие-то там дела. Экипаж-то корабельный весь сплошь из конфедератов, если смекаешь, о чем я. Дядьку с повязкой на глазу вообще Лейтенантом все звали, будто мы в армии. Будто им всем невдомек, что война уже десять лет как закончилась! В общем, прятался я аж до самого Техаса и рад был радехонек поскорей унести ноги с того корабля.　

В горле встает ком. Мне не слишком-то нравится место, в котором я очутилась, но я рада, что мы с Гасом оба сбежали с того судна живыми.　

— А я ведь могу тебя вытащить отсюда, Ханнибал, — говорит Гас.　

— Расскажи как! Мы тут в такую историю вляпались… Хуже и не придумаешь.　

Гас задумывается на минутку, потирает подбородок, густо усыпанный веснушками, и кивает:　

— Я тут работенку нашел — грузы вожу через Гамильтон и Сан-Сабу до самого Мейнардвила. Дорога опасная: как-никак, там индейцы рыщут и всякое такое, но платят — дай бог всякому. Я прикинул: эдак мне даже проще будет попасть на Юг, где скот после войны так и скачет по улицам да размножается в ожидании, когда же кто-нибудь его соберет в стадо и разбогатеет. Можешь поехать со мной — будем работать вместе, как и хотели. Я попробую даже упросить хозяина, чтобы тебе вперед заплатили, а заодно забрали из тюрьмы под залог, чтобы ты мог со мной поехать. Им сейчас жутко не хватает погонщиков и охранников. Ты же справишься с упряжкой из четырех тяжеловозов?　

— Само собой! — говорю я, обдумывая его предложение. Почему бы не оставить мисси Лавинию и Джуно-Джейн — пускай сами теперь выкручиваются — и не поехать с Гасом? Я смогу расспрашивать о родных на всех остановках. Гас рано или поздно поймет, что я вовсе не парень, но, может, ему это и не важно. Я сильная и ловкая. И запросто выполню мужскую работу. — Я умею ладить с мулами, лошадьми, быками, сохой. Знаю, как подковать лошадь, если она охромела, умею распознавать, что у нее начинаются колики, чинить упряжь тоже могу. Расскажи своему хозяину обо мне!　

— По рукам. Только, как я уже сказал, дело это опасное, имей в виду. Там рыщут команчи, кайова и еще бог весть кто. Прибегают со своей индейской территории, грабят, убивают народ, а потом снова спешат на Север, где закон им уже не писан. Стрелять-то ты из ружья умеешь?　

— Еще бы! — А как иначе, ведь я уже много лет добываю пропитание в болотистых лесах Госвуд-Гроув. Тати решила, что раз Джейсон и Джон сильнее меня, то пускай они лучше с урожаем возятся. — Я столько белок и опоссумов перестрелял, что тебе и не снилось!　

— А в человека пальнуть сможешь, если надо будет?　

— Пожалуй, смогу, — говорю я, но на самом деле не знаю, так ли это. Мне вспоминается война. Людские трупы с изуродованными лицами и оторванными конечностями, похожими на шматы разделанного мяса. Я видела, как они проплывали по реке или как их приносили приятели или рабы домой для захоронения. Пища для мух, червей и диких зверей.　

— А если точнее? — не унимается Гас.　

— Сделаю все, что нужно. Я на все готов, лишь бы убраться отсюда.　

— В этом я тебе помогу, — обещает Гас, и в сердце моем просыпается благословенная надежда на то, что так или иначе я обрету свободу. — А еще у меня есть для тебя кое-что, — он лезет рукой в карман. — Сам не знаю, и чего я за них так схватился, ведь мы ж с тобой были только попутчиками да переговорили разок о том, как будем вместе скот ловить… Ну, пока тебя за борт не швырнули, само собой. А еще я тебе обещал, что буду повсюду расспрашивать о твоих родных.　

Он протягивает мне ладонь, и я вижу на перепачканной белой коже шнурок с тремя маленькими кругляшками…　

Бабушкины бусы! Как такое возможно?!

— Гас, но как же ты…　

— Поднял их с палубы, когда тебя в воду кинули. Решил, что самое маленькое, что я только могу для тебя сделать, — это рассказать о тебе твоим близким. С тех пор я всех и расспрашиваю, не знают ли они кого по фамилии Госсетт, не видели ли на ком таких вот синих бус. Гас Мак-Клатчи слов на ветер не бросает! И уж точно не обманет того, кто скорее всего утонул и погиб. Но ты, насколько теперь можно судить, выжил, так что забирай-ка!　

Я беру бусы, скользнув пальцами по теплой и влажной от пота коже Гаса. Сжимаю их в ладони. «Держи крепче, Ханни. Держи крепче! А вдруг это и впрямь только сон?»　

Они вернулись ко мне спустя столько времени! Нет, это слишком невероятно, чтобы быть правдой!　

— Я расспрашивал встречных о твоих близких, — продолжает Гас. — А еще об этом твоем мистере Уильяме Госсетте и мистере Уошберне, о которых ты упоминал. Но так толком и не разузнал ничего.　

Я едва его слышу, точно он говорит со мной, стоя у дальнего края огромного поля, за много миль отсюда.　

Прижав бусины к лицу, я вдыхаю их запах, провожу ими по коже. Соприкасаюсь с историей моей семьи. С бабушкиной историей. Маминой. С моей собственной. Кровь громко стучит в висках — с каждым мгновением все быстрее и быстрее. Меня наполняет такая сила, что, кажется, я вот-вот расправлю крылья и улечу отсюда, словно птица. Улечу далеко-далеко.　

— Мы с грузом поедем прямо по главной дороге, смекаешь? — продолжает Гас, но мне уже нет дела до его рассуждений. Я хочу одного — слушать музыку бусин. — Поедем с тобой… Может, еще какую работенку отыщем там, где окажемся… В Менардвиле, Мэйсоне, Фредериксберге, может, и в Остине. Так каждый сможет накопить на лошадь и сбрую. А пока мы там будем, я могу поспрашивать о твоих родичах, если хочешь. В тех местах, куда цветному мальчишке соваться не стоит. Уж что-что, а спрашивать я умею. Мы, Мак-Клатчи, любим повторять: «Кто в молчанку играет, тот фигу получает».　

Я все вожу бусинками по коже, вдыхая их запах. Закрываю глаза и думаю: «А если очень-очень захотеть, смогу ли я пролететь сквозь решетку?»　

Где-то вдалеке голосит петух, а потом, чуть ближе, бьет утренний колокол. Гас испуганно ахает:　

— Мне пора! — он спрыгивает на землю, и ослик недовольно ворчит. — Побегу по делам, пока никто меня тут не застукал. Но с тобой мы еще увидимся. Как я уже говорил, Гас Мак-Клатчи свое слово держит!　

Я открываю глаза и смотрю ему вслед. Гас шагает в утренней мгле, запрокинув голову и насвистывая песенку. Речной туман понемногу заволакивает его, пока не остается только голос, выводящий «О, Сюзанна!», да стук маленьких, круглых ослиных копытец, которому вторит на каждом повороте скрипучий напев телеги.　

Дзинь-тук-тук, дзинь-тук-тук, дзинь-тук, дзинь…

Когда все затихает, я укладываюсь на койку, зажимаю бусины в кулаке и прижимаю к груди, чтобы удостовериться, что они мне не приснились.　

Когда я вновь просыпаюсь, сквозь решетку в камеру бьет яркий свет. Он расчерчивает пол на квадраты и заливает добрую половину камеры. К вечеру он поднимется аж до самого потолка.　

Я разжимаю кулак и поднимаю ладонь повыше, чтобы на нее упал луч света, теплый и чистый. Бусинки вспыхивают, точно птичьи крылья на солнце.　

Они все еще со мной! Они настоящие!

Мисси уже проснулась и теперь раскачивается из стороны в сторону со своими извечными завываниями, но я, не обратив на нее внимания, забираюсь с ногами на койку и выглядываю в окно. Утром прошел дождь, поэтому на земле не видно ни следов мальчишки, ни отпечатков колес, но я чувствую в кулаке прохладу бусин и точно знаю — мне все это не привиделось.　

— Гас Мак-Клатчи, — повторяю я. — Гас Мак-Клатчи.　

Трудно взять в толк, как тринадцатилетний мальчишка вытащит нас отсюда, но бывают дни, когда ты хватаешься за любую надежду — даже за такую хилую и тощую, как белокожий парень по имени Гас.　

День продолжается, квадраты солнечного света медленно ползут по полу, а я уже не чувствую на душе былого груза. Я думаю о том, где сейчас Гас. Думаю о Джуно-Джейн, у которой нет при себе ни цента. Наши пожитки, не считая ее дамского наряда, остались у меня и теперь лежат у шерифа — все наши сбережения, провиант, одежда, маленький пистолет. А еще — Книга пропавших друзей. Вот и все наше добро.　

Мисси со стоном хватается за живот и принимается беспокойно поскуливать еще задолго до того, как надсмотрщик приносит нам миску с похлебкой и две большие деревянные ложки. На весь день. А больше, как сказал шериф, нам и не положено.　

Я слышу, как ирландец закопошился на своей койке. Наверное, сейчас заголосит, раз уж проснулся. Но вместо этого, пока мы с мисси едим похлебку, он шепчет:　

— Эй! Эй, сосед, ты меня слышишь?　

Поднявшись, я делаю несколько осторожных шагов вдоль стены и подбираюсь к ирландцу ровно настолько, чтобы разглядеть мускулистые руки, торчащие меж прутьев решетки. Сам он меня не видит. Кожа у него красная, загрубевшая от солнца. Руки — до самых костяшек — покрыты густыми рыжими волосами. Эти руки выдают силача, так что я на всякий случай остаюсь у стены.　

— Слышу, — говорю я.　

— С кем это ты тут болтал все утро?　

— Не знаю, — отвечаю я, сомневаясь, что соседу можно доверять.　

— Помнится, он представился как Мак-Клатчи, — замечает ирландец. Так, значит, он нас подслушивал! — Славная шотландская фамилия, между прочим. А шотландцы ирландцам друзья, а значит, и мне. Моя дорогая мамочка была наполовину шотландкой, а наполовину ирландкой.　

— Мне ничего об этом не известно, — отрезаю я. И чего он хочет? Донести на меня шерифу?　

— Если вы двое подсобите мне с побегом, я в долгу не останусь, дружище. Помогу, чем смогу, — обещает ирландец, покрепче схватившись за решетку.　

Я остаюсь стоять, где стояла.　

— Кое-что мне известно, — продолжает он. — Взять хотя бы того малого, которого вы ищете, — Уильяма Госсетта. Я ж самолично с ним встречался. К югу отсюда, но не шибко далеко, в округе Хилл, близ города Ллано. У него, знаешь ли, лошадь охромела, и я ему предложил неплохую замену. Если поможете мне бежать, я вас к нему провожу. Боюсь только, как бы этот ваш мистер Госсетт не нарвался на неприятности, если его солдаты сцапали… Он же ехал верхом на армейской лошадке, когда мы с ним распрощались. А я его предупредил, что лошадь лучше выменять в ближайшем же городе. Но разве такие станут тебя слушать! Да и рядом с Ллано таким, как он, лучше не появляться. Если поможете мне бежать отсюда, я помогу вам его разыскать. Поверь, я вам пригожусь.　

— Сомневаюсь, что мы можем вам помочь, — говорю я, давая ему понять, что не шибко-то верю его россказням.

— Пускай твой дружок расскажет своему хозяину, что у него на примете есть славный малый, который умеет управляться с лошадьми и нисколько не боится дальних поездок. Лишь бы он вытащил меня из этого переплета, чтобы мне не угодить на виселицу!　

— Конокрада так просто из тюрьмы не выпустят, да еще если воровал у армии.　

— Но можно же подкупить охрану!　

— Про это я тоже ни слухом ни духом, — говорю я. Не стоит верить ни единому слову, если с тобой говорит ирландец. Они те еще сказочники, а кроме того, ненавидят мой народ, и это взаимно.　

— Три синих бусинки, — продолжает он. — Я же и про это слышал. Видал я такие в округе Хилл, который исходил вдоль и поперек. В гостинице для путешественников и в ресторане у дороги в Остин, неподалеку от ручья Уоллер-Крик. Три синих бусины на веревочке висели на шее у маленькой белой девочки.　

— Белой? — переспрашиваю я. Кажется, ирландец не догадался, что я темнокожая, а значит, и обладательница бабушкиных бус ну никак не может быть белой.　

— Рыженькой такой, худощавой девчушки. Лет восемь-десять ей было, не больше. Там, во дворе, под деревьями столики стоят — она на них воду разносила. К ней я вас тоже могу отвести.　

Я отворачиваюсь и снова иду к койке:　

— Не знаю я таких.　

Ирландец зовет меня, но я не откликаюсь. Он начинает божиться, что не врет, маминой душой клянется. Я не обращаю на него внимания.　

Не успевает наша похлебка остыть, как за ним приходят солдаты. Его утаскивают прочь, а он вопит до того громко, что мисси зажимает уши и прячется под койкой, вся грязная и вонючая.　

К нам тут же заглядывает полицейский и вытаскивает меня из камеры. Сопротивляться я не в силах.　

— Язык за зубами держи, а не то не поздоровится! — говорит он.　

Меня заводят к шерифу в кабинет, и я тут женачинаю твердить, что ничего плохого не сделала.　

— Можешь идти, — говорит он и кидает мне прямо в руки наш узелок с вещами. Судя по весу, из него ничего не пропало, даже пистолет с книгой. — Тебя наняли на работу, и скоро ты уедешь из моего города. Но смотри, чтобы я тебя больше не видел, когда повозки Дж. Б. Френча отбудут с грузом.　

— А как же мис… — начинаю я и осекаюсь, едва не выпалив «мисси». — Как же он? Как же здоровяк, которого арестовали со мной? Мне надо за ним приглядывать. Больше у него никого нет. Он безобидный, разве что глупенький и слегка не в себе, но я…　

— А ну закрой рот! Не нужны шерифу Джеймсу твои россказни! — полицейский с силой толкает меня в спину, и я падаю на пол лицом вниз. Приземляюсь я на наш узелок, на колени и локоть, а потом с трудом поднимаюсь.　

— Мальчика отправят в Остин, в государственную психиатрическую лечебницу, — сообщает шериф, и в следующую секунду полицейский распахивает дверь тюрьмы, выталкивает меня на улицу и следом вышвыривает наши вещи.　

Гас, поджидающий неподалеку, помогает поднять узелок.　

— Надо нам спешить, пока они не передумали тебя отпускать, — говорит он.　

Я рассказываю ему, что мисси никак нельзя бросать, но он и слушать ничего не желает.　

— Послушай, Ханнибал, я смог выручить только тебя. Если нарвешься на неприятности, тебя снова упекут за решетку, и тут уж тебе никто не поможет.

Я послушно плетусь следом за Гасом.　

— Веди себя как полагается! — говорит он. — Что на тебя нашло? Еще в переплет из-за тебя угодим… Мистер Дж. Б. Френч и его бригадир, Пенберти, шуток не потерпят!　

Шагая по улице, я судорожно пытаюсь придумать, что же делать дальше. Дома, лошади, повозки, цветные и белые горожане, ковбои, собаки, лавочки — все проносится у меня перед глазами и сливается в одну пеструю полосу. А потом мы проходим мимо здания суда, переулка и Баттеркейкских низин. Я останавливаюсь и гляжу на утес, вспоминая, как мы сидели тут, между домами, с мисси и Джуно-Джейн и подкреплялись оставшимися припасами из узелка.　

— Нам вон туда, — говорит Гас и толкает меня в плечо. — Там впереди как раз каретник. Одну повозку уже подготовили, а замыкающим всегда достается больше всего груза. Мы объединимся с повозками из Уэзерфорда, а оттуда поедем на юг. Некогда нам тут рассиживать.　

— Я тебя догоню, — обещаю я и сую Гасу в руки свои пожитки, прежде чем он успевает возразить. — Догоню непременно, но сперва мне надо сделать одно дело.　

Я поворачиваюсь и пулей несусь через улицы и переулки, мимо лающих псов и перепуганных лошадей у коновязей. Знаю, что так делать нельзя, и все же возвращаюсь ровно на то место, где и начались мои злоключения. Туда, где недалеко от купален зарабатывают на хлеб старушка Флорида и чистильщик обуви. Я спрашиваю у них про Джуно-Джейн, они говорят, что не видали ее, и я быстро обегаю купальни. Там я вижу работников, которые снуют по двору с ведрами — кто-то выносит воду, а кто-то вносит.　

Пышнотелая и круглолицая цветная женщина выходит снять белье с веревки. Она смеется и перешучивается с остальными, и я иду ей навстречу, чтобы расспросить о Джуно-Джейн.

Но не успеваю я приблизиться к женщине, как на галерею над моей головой выходит мужчина. Он запрокидывает голову и, зажав в пальцах сигару, выдыхает облачко дыма. Дым заползает под поля его шляпы и рассеивается, когда он направляется к перилам, чтобы стряхнуть вниз пепел. И тут я замечаю на лице застарелые шрамы и повязку на глазу. Приходится собрать в кулак всю свою волю, чтобы тут же не дать стрекача. Сжав кулаки и вытянув руки по швам, я стараюсь идти спокойно, не оглядываясь. Но я чувствую на себе взгляд Лейтенанта.　

«Нет, он не смотрит на тебя! Не смотрит! — твержу я себе. — Только не оборачивайся!»　

Но стоит мне свернуть за угол, как я тут же срываюсь с места и бегу прочь что есть сил.　

Оказавшись в переулке, я чуть не налетаю на мужчину, который грузит коробки на тележку. Это высокий, стройный, крепко сложенный смуглый человек… Его я могла бы узнать даже в темноте. Того, кто дважды пытался тебя убить, ты никогда не забудешь. Он бы и сейчас наверняка попытался это сделать, будь у него такая возможность.　

Я уже собираюсь развернуться и бежать в другую сторону, но нога моя попадает в грязь, которая стала скользкой от стекающего по переулку мыльного ручья. Я пытаюсь устоять, но не могу и лечу в вонючую жижу.　

Не успеваю я подняться, как Мозес кидается на меня.

Потерянные друзья

Уважаемая редакция! Я родилась в округе Хенрико, штат Виргиния, около семидесяти лет назад. Маму мою звали Долли, и она была рабыней, принадлежащей Филлипу Фрэзеру, у кого в рабстве оставалась и я, пока мне не исполнилось тринадцать. У меня имелось еще две младших сестры. Их звали Ребекка и Черити. Одной было четыре, второй — пять, когда меня продали Уилсону Уильямсу из Ричмонда. Месяцев шесть-семь спустя мистер Уильямс перепродал меня работорговцам Гудвину и Гленну, а у них меня купили в Новом Орлеане, Луизиана. С четырнадцати лет я все переходила из рук в руки и побывала в собственности у многих хозяев из Техаса и Луизианы, пока президент Линкольн не издал свою «Прокламацию об освобождении рабов». Сейчас я жительница города Галвестон и прихожанка методистской епископальной церкви. Мне хотелось бы разузнать о судьбе моих сестер, Ребекки и Черити, с которыми нас разлучили в Виргинии, а еще о других родственниках, если они у меня остались, поэтому я и обращаюсь в вашу газету в надежде, что вы мне в этом поможете. Мне можно написать на имя преп. Дж. К. Логгинса, церковь Святого Павла, Галвестон, Техас.　

Миссис Кэролайн Уильямс

(Из раздела «Пропавшие друзья» газеты «Христианский Юго-Запад», 14 апреля, 1881)　　

Глава двадцать вторая

Бенни Сильва. Огастин, Луизиана, 1987

Сегодня снова четверг, и я, еще не добравшись до дома, уже знаю, что рядом с калиткой припаркован автомобиль Натана. Мыслями я во весь опор несусь к нему, обгоняя даже своего «Жука», который недавно украсили новеньким бампером — спасибо Кэлу Фрэзеру, местному механику и племяннику мисс Кэролайн, одной из дам «Нового века». Он обожает старинные автомобили вроде «Жука», потому что их делали на совесть, чтобы можно было чинить и продолжать пользоваться, а не выкидывать сразу же, как сломаются электронные часы или автоматические ремни безопасности.　

Машина городской полиции выныривает из-за билборда и устремляется за мной, и в этот раз я уже не покрываюсь холодным потом от мысли, что меня остановят из-за бампера. И все равно всякий раз, когда мы вместе закладываем виражи, меня посещает зловещее чувство. Такое ощущение, будто я оказалась в фильме, где поборники закона и серые кардиналы провинциального городка неотличимы друг от друга. Их объединяет общая цель: помешать всякому, кто задумает нарушить статус-кво.

Как бы я ни пыталась сохранять в секрете проект «Подземки» до его завершения, мне это плохо удается. И в этом нет ничего удивительного, когда десятки школьников, группа пожилых дам и горстка волонтеров вроде Сардж бегают по городу, выискивая любые свидетельства — от судейских записей, старых газетных статей, семейных фотоснимков и документов до афиш и материалов для костюмов. На календаре уже начало октября, а значит, до даты нашего предполагаемого праздника, назначенного на Хеллоуин, остается меньше месяца.　

Я притормаживаю у подъездной дороги, ведущей к моему домику, чтобы получше разглядеть, кто сидит в полицейской машине, — как-никак, мы уже выехали за пределы города. В водителе я быстро узнаю Редда Фонтэйна. Ну само собой! Как брат мэра и кузен Уилла и Мэнфорда, он считает, что ему тут все дозволено. Едет он без особой спешки, поглядывая больше не на меня, а на мой дом.　

В голову закрадывается подозрение, что он высматривает машину Натана. Мой «Жук» остается на своей стратегической позиции, перегораживая полицейскому вид, пока он едет мимо. А следом и я подъезжаю к дому. Стоит мне заметить сквозь ветви олеандровых кустов шорты цвета хаки и хлопчатобумажную камуфляжную рубашку, как мой пульс немного успокаивается. Я узнаю наряд Натана еще до того, как вижу его самого на качелях, висящих в углу крыльца. Насколько я могу судить, у него есть порядка пяти повседневных комплектов одежды — и все они удобные, скромные, а главное, полностью соответствуют жаркому и влажному климату юга Луизианы. Одевается он одновременно и как любитель походов в горы, и как фанат пляжного отдыха. Особого лоска наводить не любит.　

И это одно из тех качеств, которые мне в нем нравятся. Я и сама не очень внимательно слежу за модой, хотя и пытаюсь производить на учеников хорошее впечатление. «Всегда одевайся так, точно собираешься на работу своей мечты, а не на ту, куда идешь на самом деле», — любили советовать наставники в колледже. Если так рассуждать, то мне, пожалуй, хотелось бы однажды подняться до директорского кресла. Это осознание пришло ко мне недавно, и я все еще пытаюсь с ним свыкнуться. Как это ни странно, но работа в средней школе отлично мне подошла. Эти дети заставляют меня поверить, что у меня есть свое предназначение, что я каждый день встаю и иду на работу не напрасно.　

«Жук» бесшумно вкатывается в привычную колею у забора, и я глушу двигатель. Натан сидит на качелях, положив одну руку на подлокотник и поигрывая пальцами. Он смотрит в сторону кладбища и при этом так сильно щурится, что мне сперва кажется, будто он задремал. Вид у него абсолютно расслабленный.　

Этому умению жить здесь и сейчас я и пытаюсь у него научиться. Сама я по натуре стратег и воин. Я извожу себя тем, что без конца проигрываю в голове былые неудачи, жалея, что не поступила мудрее, проявила слабину, приняла неправильное решение. Слишком уж часто я живу в мире, сотканном из вопросов «А что, если…». К тому же трачу слишком много времени и душевных сил на попытки предугадать, что за тигр притаился за углом. Натан же, кажется, принимает жизнь такой, какая она есть, и готов вступить в битву с любым хищником, где бы и когда бы тот ни появился. Может, это потому, что он был воспитан в горах мамой-художницей, которую он с нежностью называет «битником».　

Жаль, что мы так мало о ней говорим. Я постоянно ищу способы узнать Натана получше, но он скуп на откровения. Впрочем, то же можно сказать и обо мне. Не так уж много я могу рассказать о своей семье и о прошлом, не забредая при этом на ту территорию, которой я всю свою взрослую жизнь сторонюсь.　

Скрип ступенек выводит его из дремы. Склонив голову набок, он обводит меня внимательным взглядом и спрашивает:　

— Непростой выдался денек?　

— А что, я настолько плохо выгляжу? — смутившись, я убираю упавшую на лоб черную кудрявую прядку и прячу ее во французскую косу, которая сегодня утром получилась у меня особенно хорошо.　

Он кивает на пустующую половину качелей, точно это кресло в кабинете психолога, и говорит:　

— Выглядишь… встревоженной.　

Я пожимаю плечами, хотя на самом деле я действительно встревожена — и даже немного уязвлена.　

— Наверное, дело в утверждении проекта «Подземка». Я уже несколько раз разъясняла мистеру Певото его суть, но, по-моему, он совсем меня не слышит. Молодец, мол, дай поглажу тебя по головке, не забудь только собрать с родителей подписанные разрешения. А мне этих бумаг до сих пор не хватает, и немало. Я хотела часть из них получить на родительском собрании. И что ты думаешь? Ко мне пришло одиннадцать человек. Всего одиннадцать! И это из пяти-то классов, с которыми я встречаюсь ежедневно, при том что в каждом учится примерно по тридцать пять детей! Но до меня добралось только три мамы, один папа, одна пара, одна тетя, один официальный опекун и приемная мама. И еще двое пенсионеров. Весь вечер я проторчала в почти пустом классе.　

— Бог ты мой, какой кошмар! — он отрывает руку от спинки качелей и обнимает меня за плечи, скользнув пальцами по моей руке. — Обидно, наверное, было?　

— Еще как, — отзываюсь я, наслаждаясь этим дружеским жестом… или как еще его назвать. — Я ведь даже доски завесила работами учеников и фотографиями. Хотела всем сделать приятное, понимаешь? А осталась наедине с тарелкой печенья и апельсиновым соком… И с красивой посудой осеннего дизайна! Я изрядно потратилась в «Бене Франклине», между прочим. Теперь несколько месяцев канцелярию покупать будет не на что.　

Наверное, это звучит так, будто я напрашиваюсь на сочувствие, что порядком злит, но ничего не поделаешь. Ситуация с родительским собранием не на шутку меня задела, потому что в то, что мы сейчас делаем, я вкладываю душу.　

— Эх… — Натан снова сочувственно вздыхает и по-дружески обнимает меня, чтобы ободрить. — Я бы обязательно отведал твоего печенья!　

Я опускаю голову ему на плечо. Отчего-то этот жест кажется мне таким естественным.　

— Честно-честно?　

— Честно.　

— А ну поклянись! — я поднимаю свободную руку, но тут же роняю ее обратно. Так мы обычно делали с Кристофером. Старая привычка. Призрак прошлого мигом является мне, чтобы напомнить, что погружаться с головой в новые отношения, чтобы только избавиться от меланхолии и склеить разбитое сердце, — это жизненная стратегия моей матушки, которая, по сути, никогда ее не спасала. Мы с Натаном — приятели. Союзники. И лучше все оставить как есть. Он, похоже, тоже так считает, и именно поэтому в те редкие моменты, когда я пытаюсь что-нибудь разузнать о его прошлом, он меня в него не впускает. А однажды я даже набралась смелости и намекнула, что была бы не прочь побывать на его лодке и узнать, как ловят креветок. Но с этой стороной своей жизни он меня никогда не знакомил. Даже взглянуть на нее одним глазком мне не позволялось. И возможно, для этого есть причина.　

Я отстраняюсь, сохраняя между нами безопасное расстояние.　

Он опускает ладонь на скамейку между нами, потом придвигает ее поближе к себе, неуверенно кладет на колено, задумчиво барабанит по нему пальцами. На перила крыльца садится королек, а через мгновение улетает прочь.　

Наконец Натан прочищает горло и говорит:　

— Слушай, пока не забыл: хотел сказать тебе, что попросил своего адвоката отменить сделку по продаже земли похоронной ассоциации, во всяком случае, в ее нынешнем состоянии. Очевидно, что неправильно распродавать могилы, в которых более ста лет назад были похоронены люди. Пусть ассоциация ищет себе участок в другом месте. Иными словами, насчет дома не переживай. Можешь оставаться в нем, сколько хочешь.　

Меня накрывает волной облегчения и благодарности:　

— Спасибо тебе! Ты не представляешь, что это для меня значит! — это откровение сразу уводит меня от опасной темы. Мне нужен этот дом, а моим ученикам — проект «Подземка». Любые попытки построить с Натаном романтические отношения могут всему этому помешать.　

Я сажусь вполоборота, подобрав под себя колено — так между нами оказывается еще больше пространства, — и мы заводим разговор о доме. Самая безопасная тема. Ничего личного. Наконец мы скатываемся в обсуждение погоды, подмечаем, какой сегодня приятный денек, а осень, дескать, уже не за горами. Но еще не пришла.　

— Впрочем, завтра опять может подняться до девяноста пяти градусов, — шутит Натан. — Юг Луизианы, как-никак.　

Мы сходимся на том, до чего же странно жить в местах, где время года меняется чуть ли не каждый день. Сейчас в Северной Каролине, откуда приехал Натан, горные склоны уже, наверное, полыхают янтарным и желтым, а сосны по-прежнему зелены. В Мэне, где мне в годы нашего кочевничества понравилось больше всего, в эту пору вовсю распродают урожай из фруктовых садов и катаются на грузовиках с сеном, а в штат валом валят туристы, желающие полюбоваться на клены, амбровые деревья и деревья гикори. По утрам небольшой мороз присыпает все кругом инеем, точно сахаром, а первый снег уже нет-нет да и появляется на погибающей траве, и в воздухе безошибочно угадывается запах приближающейся зимы.　

— Вот уж не думала, что буду скучать по осени, а все же скучаю, — говорю я Натану. — Зато если вдруг начинаешь тосковать по зелени, то места лучше госвудских садов не найти, — продолжаю я и уже собираюсь было с восторгом описать ему старинные сорта плетистых роз, яркими каскадами украшающих ограду, высокие деревья, полуразрушенный остов бельведера, найденного мной только вчера, во время прогулки, как вдруг осекаюсь, поняв, к чему начинает клониться наша беседа.　

От радушия Натана не остается и следа. Он тут же мрачнеет. Мне хочется извиниться, но я не могу — даже это способно усилить его давнюю тревогу относительно дома и его будущего.　

Он устремляет взгляд — задумчивый и печальный — в сторону поместья. Я мысленно ругаю себя за свою оплошность.　

— Пойду пожарю нам сыра и томатный суп приготовлю. А горячего шоколада не хочешь? Все-таки мы тут празднуем наступление ненастоящей осени! — Я сейчас точно футболист, пытающийся сделать эффектный пас, чтобы изменить ход игры в свою пользу. — Ты хочешь есть? Я вот просто умираю от голода!　

Его внимание не сразу возвращается ко мне. Такое чувство, будто он хочет что-то сказать. Но потом тучи рассеиваются, и Натан с улыбкой отвечает:　

— Проще заскочить в «Хрю-хрю и Ко-ко».　

— Что ж, отличная идея! — одобряю я, тщетно пытаясь копировать луизианский выговор. — Тогда купи нам свинины, а я пока хоть в джинсы переоденусь.

И мы не без удовольствия возвращаемся к привычной вечерней рутине, поджидающей нас каждый четверг. После ужина мы отправимся прогуляться по кладбищу, чтобы растрясти съеденное, и будем вслух обсуждать древние захоронения и гадать, как прошли жизни тех, кто нашел здесь последнее пристанище. А может, пройдемся по кромке поля и полюбуемся закатом над рисовой плантацией — разумеется, держась подальше от лаза, ведущего в Госвуд-Гроув.　

— Нет, — возражает Натан, поднимаясь с качелей. Мне вдруг становится страшно, что сейчас он откажется со мной ужинать. — Давай оба поедем в «Хрю-хрю и Ко-ко» и поужинаем там. У тебя была непростая неделя. К чему еще готовить и посуду мыть? — но, должно быть, заметив полное недоумение на моем лице, он быстро поправляется: — Нет, ну если не хочешь, так и скажи!　

— Хочу! — выпаливаю я. Хотя, не считая того единственного похода в библиотеку вместе со мной, детьми и несколькими помощниками, мы с Натаном всегда раньше предпочитали оставаться наедине. — Отличная идея! Только погоди минутку — я что-нибудь придумаю с волосами.　

— Это перед походом-то в «Хрю-хрю и Ко-ко»? — уточняет он, насмешливо вскинув брови.　

— Намек понят.　

— Выглядишь замечательно! Похожа на Дженнифер Грей из «Грязных танцев» и Дженнифер Билз из «Танца-вспышки».　

— А, ну тогда порядок! — Я исполняю неуклюжий победный танец, который мои коллеги на факультете английской филологии как-то нежно окрестили «Пляской большой птицы на льду». Натан смеется, и мы идем к его машине. По пути в город мы болтаем о всякой ерунде.

Но стоит нам переступить порог кафе, и меня охватывает смятение. За кассой стоит Бабушка Ти. Ладжуна приносит нам меню, робко здоровается и сообщает, что будет обслуживать наш столик.　

Наверное, стоило все-таки взять ужин на вынос. Встреча в библиотеке — это одно, но сейчас все слишком уж напоминает свидание. И даже по ощущениям.　

Женский тренер по бегу сидит за угловым столиком. Меня она встречает далеко не дружелюбным взглядом. Ни она, ни остальные тренеры особой приязни ко мне не питают. Многие дети начали опаздывать на тренировки после уроков, потому что слишком увлеклись работой над проектом «Подземка».　

Из задней комнаты выходит Малыш Рэй. В руках у него тазик для посуды, а на поясе, точно револьверы у ковбоя, висят бутылочки с розовым чистящим спреем. А я и не знала, что он тут работает.　

Они с Ладжуной уединяются в узком проеме между комнаткой официанток и дверью на кухню и сперва дразнятся и толкаются, а потом, думая, что никто их не видит, приникают друг к другу и целуются.　

И когда это все у них началось?　

Глаза мне словно огнем жжет. Нет! Пожалуйста, только не это! Хватит!　

Господи боже, дай мне терпения с этими детками! И шагу нельзя ступить, чтобы что-нибудь не случилось. Так и норовишь попасть в новую западню, налететь на колдобину или стену, принять неверное решение, поступить по-идиотски.　

Малыш Рэй и Ладжуна еще очень молоды, и оба обладают потрясающим потенциалом, но каждый из них в своей повседневной жизни сталкивается со сложностями. Когда растешь в проблемной семье, становишься очень уязвимым и вечно пытаешься заполнить пустоту внутри общением со сверстниками. И пускай в теории я не имею ничего против юношеской любви, мне очевидно, что в долгосрочной перспективе она обречена. Меня не оставляет чувство, что Малышу Рэю и Ладжуне в действительности эти отношения необходимы не больше, чем мне туфли на пятидюймовой шпильке.　

«Не стоит придавать этому слишком уж большое значение, — осаживаю я себя. — Такие романчики часто заканчиваются за неделю».　

— Так вот, насчет дома. Я тут подумал… — начинает Натан.　

Я с трудом отрываю взгляд от комнаты официанток и всеми силами стараюсь не обращать внимания на разъяренную тренершу.　

— Насчет моего дома?　

Вопрос так и повисает в воздухе. В этот момент к нам подходит разносчик выпечки — с угощением, аромат которого при иных обстоятельствах просто вскружил бы мне голову. Он ставит на стол потертую пластиковую корзину и загружает ее кукурузными маффинами, хлебными палочками, круглыми булочками, кладет сливочное масло и масло, смешанное с медом, а еще нож.　

— Здрасьте, мисс Пух, — здоровается он. Я до того выбита из колеи, что и не узнала в разносчике хлеба еще одного из своих учеников. Это тот самый мальчишка из семейства Фиш, с растрепанными волосами. Остальные ребята безоговорочно приписывают его к «торчкам». Поговаривают, что он курит травку, которую его семья выращивает тайком в каком-то лесу. Но обычно от него пахнет только сигаретами, и особенно после обеда.　

В учительской Фишей вообще не жалуют и даже зовут «белыми отбросами». Так и говорят: «Никто из младших Фишей все равно школу не закончит, так чего же время тратить? Чем скорее они вылетят, тем лучше. Перестанут хоть других детей портить».

Я улыбаюсь ему в ответ. Если Шэда Фиша, второго по старшинству ребенка в семье, еще можно как-то разговорить, то его младшего брата, который теперь стоит передо мной, едва ли. Я даже удивлена, что он знает, как меня зовут. Гэр Фиш ни разу рта в классе при мне не раскрыл. Ни разу! Почти все время он сидит, уронив голову на ладони, и смотрит в стол. Даже в библиотеке. В учебе он закоренелый лодырь. При этом и спортивных успехов за ним не водится, поэтому тренер не может оправдать его академических провалов.　

— Привет, Гэр! — У бедняжки есть еще две сестры, которых зовут Стар и Санни, и младший братик Финн. Люди постоянно подшучивают над их именами.　

Я и не знала, что Гэр тоже подрабатывает в кафе.　

— Я это… пишу помаленьку… для проекта… — говорит он.　

«Ущипните меня! Я что, сплю?!»　

Гэр опасливо смотрит на меня из-под длинной, грязной, темной челки, выбившейся из-под форменной кепки «Хрю-хрю и Ко-ко».　

— Дядя Сол недавно ездил в Батон-Руж, в дом престарелых, навестить деда. Мы с Шэдом тоже поехали, чтобы его расспросить. А то дома ни семейных Библий нет, ни еще чего такого. — он опасливо косится на соседний столик, за который администратор уже усаживает новых гостей, поворачивается к ним спиной и продолжает: — Дед мне рассказал кое-что о нашей семье. Они, оказывается, наворотили дел! Были самыми крупными бутлегерами в ближайших трех приходах. Дед тоже стал помогать, когда ему было всего одиннадцать, — после того как таможенники «убрали» его отца. Но вскоре семейный бизнес прикрыли. Дед ушел из дома и отправился вверх по реке, а потом нанялся на работу к каким-то дядьям, у которых была своя мельница. Он вспоминает, что у них в амбаре была комната с цепями для рабов. В те времена они ловили беглецов в болотистых лесах, свозили в Новый Орлеан и продавали! Представляете? Настоящие браконьеры! Вроде тех, кто крокодилов ловит в несезон. Вот чем моя родня зарабатывала себе на хлеб.　

— Ничего себе… — других слов у меня просто не находится. Так часто бывает, когда мы делаем очередное открытие в рамках нашего проекта «Подземка». Правда нередко ужасает. — Прошлое бывает сложно понять, так ведь, Гэр?　

— Вот-вот, — его щуплые плечи никнут. Глаза темно-болотного цвета смотрят в пол. Под левым темнеет синяк — откуда он, одному Богу ведомо. — Может, мне заново начать свой проект? А то Фиши вечно творят всякие непотребства и попадают в тюрьму. Может, я выберу кого-нибудь с кладбища и расскажу о нем? Какого-нибудь богача, мэра или еще кого…　

Я сглатываю ком и стараюсь держать себя в руках:　

— Еще рано сдаваться. Давай продолжим поиски. Напомни мне завтра в библиотеке, и мы возьмемся за дело вместе. Может, поискать по другой линии? По маминой, к примеру?　

— Мама в приют попала, когда была еще совсем маленькой, так что ее родню мы вообще не знаем. Она откуда-то из Тибодо, кажется.　

Я неловко ерзаю на стуле, думая о том, каково это — оказаться ребенком во власти незнакомцев, не имея в этом мире никакого надежного якоря.　

— Ладно, посмотрим, что у нас получится выяснить. Начнем завтра же. Будем искать по фамилии твоей мамы. Никогда не узнаешь, где…　

— …спрятано золото, пока не начнешь копать. Да-да. Я помню, — говорит он, завершив за меня мантру, которую мы с ребятами придумали в классе.　

— Семейная история складывается по меньшей мере из двух половинок, верно? Так что назови мне мамину фамилию.　

— До свадьбы с Фишем она была Мак-Клатчи.　

Натан со стуком опускает нож для масла на стол и расправляет плечи:　

— В роду моей матери были Мак-Клатчи. Дальние родственники, но все же. Они все живут кто в Морган-Сити, кто в Тибодо, кто в Байо-Кейн. Может, мы в прошлом были родней.　

Гэр и я во все глаза смотрим на него. Мне и в голову не приходило, что Натан так хорошо разбирается в своих семейных связях по материнской линии. По его рассказам можно было представить, что у его матери никого не было и что она приехала откуда-то издалека. А теперь оказывается, что у Натана полно родственников по всему побережью к югу отсюда! И у них своя жизнь, родня и семейные сборища.　

— Может… — отзывается Гэр, которому тоже непросто осмыслить вероятное родство с Натаном Госсеттом. — Но что-то сомневаюсь.　

— На случай, если это все-таки правда, советую побольше разузнать об Огастасе Мак-Клатчи по прозвищу Гас. Когда я был маленьким, на семейных праздниках мои пожилые дяди и тети о нем очень много рассказывали. Если ему нашлось место в твоем генеалогическом древе, то тебя ждет очень интересная история.　

Гэр смотрит на него с сомнением.　

— Надеюсь, выпечка вам понравится, — тихо говорит он, пожимает плечами и уходит.　

Натан глядит ему вслед.　

— Бедняжка, — говорит он и смотрит на меня. В его взгляде отчетливо читается: «Не знаю, как ты день ото дня такое выдерживаешь».　

— Честно говоря, я понимаю его чувства. — Откровения о прошлом Натана и Фишей напомнили мне о возможной связи моей родни со стороны отца с Муссолини. — До чего странно, что можно порой винить себя за семейное прошлое, к которому ты никак не причастен, правда? Мои родители окончательно порвали, когда мне было четыре с половиной, и папа вернулся в Нью-Йорк. Мы с ним особо не общаемся, но сейчас мне даже хочется кое о чем его расспросить, выяснить правду, — поверить не могу, что я произнесла это вслух, да еще в присутствии Натана. Видимо, теперь, когда проект «Подземка» занял все мои мысли, я невольно сосредоточилась и на собственных семейных связях. Натан слушает меня внимательно, то и дело кивая, и я не испытываю никакого смущения.　

К хлебу он так и не притронулся.　

В какой-то момент я спрашиваю себя: а можно ли рассказать ему остальное? Впрочем, неважно. Меня мгновенно охватывает стыд, и я душу в себе это желание. Натан ведь тогда взглянет на меня совсем иначе. Да и потом, мы в общественном месте. Я вдруг замечаю, как подозрительно притихли женщины за соседним столиком. Надеюсь, они не подслушивают.　

Нет, конечно! С чего бы?　

Я слегка вытягиваю шею, и блондинка, смотрящая в мою сторону, торопливо прячется за меню, так что теперь видны только ее идеально выбеленные волосы.　

— Прости! Сама не понимаю, куда это меня понесло, — я подталкиваю корзинку с хлебом к Натану. — Угощайся.　

— Сначала дамы! — он возвращает корзинку на место и передает мне нож. — Если ты, конечно, не возражаешь против кукурузного хлеба с халапеньо!　

— Какие уж тут могут быть возражения! — со смешком отзываюсь я. Шутки про кукурузный хлеб уже стали для нас привычными. Лично я скорее возьму простой магазинный багет за шестьдесят центов и только в крайнем случае — кукурузную лепешку. Знаю, это главное южное лакомство, но я его все никак не распробую. На вкус оно напоминает опилки.　

Мы переключаем внимание на хлеб. Натану достается кукурузный, а мне — хлебные палочки. Круглые булочки делим пополам, чтобы съесть их, когда принесут сам ужин. Такой порядок уже стал рутинным.　

Мой взгляд снова устремляется на женщин за соседним столиком, но тут к нам подходит Ладжуна, чтобы принять заказ. Она останавливается у столика, нерешительно помахивая карандашом.　

— Мисс Сильва, — Ладжуна — одна из немногих ребят, которые так и не стали называть меня «мисс Пух». Наверное, таким образом она стремится обособиться от остальных, — мама должна была заехать к нам на днях в гости вместе с малышами, чтобы я подарила сестренке подарок и торт, который мы с бабушкой Дайси испекли ей на день рождения. Но в итоге мы просто по телефону поговорили, потому что у мамы опять машина сломалась.　

— Как жаль, — говорю я, стиснув в руке салфетку, лежащую у меня на коленях. Я выкручиваю ее и тереблю, чтобы хоть как- то выпустить свое возмущение. Это уже четвертый сорвавшийся приезд мамы Ладжуны на моей памяти. Всякий раз, когда та обещает навестить дочь, Ладжуна сама не своя от счастья, а потом, когда выясняется, что и теперь ничего не выйдет, она замыкается в себе от разочарования. — Ну хорошо хоть по телефону пообщались.　

— Недолго, потому что звонила она за счет вызываемого абонента, а по бабушкиному тарифу это слишком дорого. Но я успела рассказать маме о проекте «Подземка». Она мне сообщила, что в детстве ей рассказывали, будто у ее прапрапрабабушки была куча денег, пышные наряды, много земли, лошади и все такое. Можно я буду делать проект о ней и тоже оденусь в красивое платье?　

— Что ж… — конец фразы — «почему бы и нет!» — так и повисает в воздухе. Над входной дверью звенит колокольчик, а потом возникает ощущение, будто из всего зала разом выкачивают воздух.　

Я вижу, как какая-то женщина толкает локтем своего мужа и незаметно кивает на дверь. Мужчина за другим столиком перестает жевать мясо, кладет вилку, наклоняется вперед.　

С лица Натана на мгновение спадает всякое выражение, а потом на нем проступает суровость. Я оборачиваюсь и вижу у стойки администратора двух мужчин в дизайнерских костюмах для гольфа, которые так не вяжутся с простой обстановкой кафе, с его деревянными стенами, кое-где обитыми железом. Уилл и Мэнфорд Госсетты заметно постарели с тех пор, как их портреты повесили в поместье Госвуд, но даже безо всяких фотографий и фамильного сходства я догадалась бы, кто передо мной, по одной лишь манере держаться. Они идут по залу с таким видом, точно они тут хозяева: смеются, болтают, машут посетителям, пожимают руки.　

Они проходят мимо, даже не повернув головы в нашу сторону, и усаживаются… с женщинами за соседним столиком.　

Глава двадцать третья

Ханни Госсетт. Техас, 1875　

Отвесные скалистые берега, поросшие дубами и вязами, долины с пекановыми деревьями и тополями сменяются бескрайними изумрудными полями. Холмы тут желтые, с мелкими вкраплениями зеленого и коричневого, а верхушки у них слегка розоватые. Приставучая мошкара, налетающая роем, напоминает зависшее в воздухе тонкое кружево. Осколки известняка и невысокие кактусы царапают лошадям ноги, затрудняя нам путь даже теперь, когда мы уже добрались до самого сердца округа Хилл с его фермерскими полями, амбарами из белого камня и церквушками, выстроенными в немецком стиле. Мы оставляем их позади. К югу от города Ллано кругом уже одна пустота, лишь изредка кое-где мелькнут низкорослые деревца в низинах, точно зеленые швы на золотисто-коричневом одеяле.　

По пути нам встречались антилопы и дикий скот с пятнистыми шкурами всевозможных цветов и большими, точно ось колеса телеги, рогами. Видели мы и зверей, которых тут называют бизонами. Мы тогда даже остановились у реки и долго смотрели, как эти создания с длинной шерстью бродят вдоль берега. Давным-давно, когда охотники еще их не истребляли, бизоны жили стадами, в которых были тысячи голов, — так нам рассказывал Пенберти. Никто тут не зовет нашего хозяина мистером — просто Пенберти, и все.　

Так и я зову его.　

Мы с Гасом управляем двумя последними повозками в нашем обозе. Сперва мы с ним были подручными, но четыре человека выбыли — один захворал, второй сломал ногу, третьего укусила змея, а четвертый сбежал в Гамильтоне, когда пришла весть, что на юге рыщут индейцы, которые жестоко расправляются с поселенцами. Я же стараюсь особо об этом не думать. Но по пути разглядываю каждый камешек и дерево, обвожу взглядом каждый дюйм земли до самого горизонта, чтобы вовремя заметить малейшее движение, и постоянно думаю о Мозесе.　

Он оказался верен своему слову. Сама не знаю почему, но вышло, что я очень в нем ошибалась. Никакой он не злодей, а человек, который спас нас — меня, мисси Лавинию и Джуно-Джейн.

— Беги, — велел он, придавив меня к земле всем телом в переулке у купальни. Он тогда зажал мне ладонью рот, чтобы я не закричала. Но это меня все равно не спасло бы. В этом диком, погрязшем в пороке городе никто бы не услышал меня. А если б и услышал, то и виду не подал бы. Прав был Пит Рэйн: Форт-Уэрт самый настоящий Адский котел. Недаром его так прозвали. Могильщики тут, наверное, самые занятые люди.　

И если б не Мозес, мы бы тоже уже лежали в могиле.　

— Тс-с-с, — прошептал он тогда, оглянулся через плечо и склонился к моему уху. — Беги, пока можешь. Уноси ноги из Форт-Уэрта, — глаза у него отливали холодной медью, узкое лицо казалось строгим из-за длинных, густых усов, а тело было худым, жилистым и сильным.　

Я дернула головой, и он, еще раз велев мне не кричать, убрал ладонь с моего рта.

— Не могу, — прошептала я в ответ и рассказала ему о мисси и Джуно-Джейн. Я сообщила ему, что они дочери мистера Уильяма Госсетта, пропавшего в Техасе, и что нас троих разлучили насильно. — Мне нашли работу — нужно будет перегнать грузы, и я скоро уезжаю в Ллано, а потом в Мейнардвил.　

— Это я знаю, — ответил он, и по его лицу скатилась капелька пота.　

Еще я сказала ему, что ирландец говорил о мистере Уильяме Госсетте.　

— Мне надо непременно забрать мисси и Джуно-Джейн, чтобы мы все вместе переправились на юг, подальше отсюда!　

На шее у него забилась жилка. Он снова огляделся. Поблизости раздался какой-то шум, и послышались чьи-то голоса.　

— Беги, — повторил он. — Из соснового ящика ты им ничем не поможешь, а именно туда и угодишь, если останешься тут. Я отправлю их следом, если смогу, — он поднял меня, развернул и толкнул в спину. — Только не оборачивайся.　

Я понеслась по улице, как угорелая, и смогла перевести дыхание только тогда, когда мы выехали вместе с поклажей из Форт- Уэрта.　

Встретившись с другими погонщиками из Уэзерфорда, мы устроили привал. Тогда-то к нам и подъехал крепко сбитый белый мужчина. Одет он был в ковбойский наряд, но на лошадях красовалась упряжь федерального войска. За ним на рослом гнедом коне ехали Джуно-Джейн и мисси Лавиния.　

— От Мозеса, — сообщил незнакомец, даже не взглянув на меня.　

— Но как же он…　

Ковбой быстро мотнул головой, давая понять, что на вопросы отвечать не будет, потом помог пересадить мисси и Джуно-Джейн в мою повозку и проехал вперед, к Пенберти, чтобы все с ним уладить. На этом история закончилась. Уж не знаю, что он сказал Пенберти, но хозяин больше ни словом не обмолвился об этом.　

Так мы стали самыми юными псами в этой упряжке — я, мои спутницы и Гас Мак-Клатчи, который управляет повозкой перед нами. Опыта у нас маловато, но среди наемников Пенберти вообще много молодняка, и больше половины из них цветные, индейцы или метисы, так что мы хотя бы не бросаемся в глаза. Нам достается больше всего пыли, именно мы налетаем на колдобины, когда переходим реки, и на нас опускается облачко из соломинок и выдранной с корнем травы, которое повисает над прерией, после того как по ней проедут с полдюжины повозок. Если команчи и кайова и правда решат напасть на наш караван, то мы попадем под удар первыми, ведь нападать наверняка станут сзади. Надеюсь, после этого мы проживем недолго и не узнаем, что будет дальше. Чуть поодаль, сзади и спереди, скачут на крепких, проворных пони наши разведчики — тонкава и темнокожие, жившие с индейцами или вступавшие с ними в брак. Они высматривают врага. Никто не хочет терять груз. И умирать тоже никто не хочет. Гас не лукавил, когда говорил, до чего же это рискованное путешествие.　

По ночам на привале они рассказывают истории. Оказывается, смерть от руки индейца — очень страшная. Я учу Джуно-Джейн обращаться с пистолетом и ружьем, которое нам выдал Пенберти. Даже заряжаю пистолет мисси, на тот случай, если положение наше станет до того отчаянным, что придется пустить его в ход. А по вечерам Джуно-Джейн заполняет Книгу пропавших друзей и заодно показывает нам с Гасом буквы, учит нас, как они произносятся и пишутся. Гас запоминает их помедленнее, чем я, но тоже старается. Многие среди погонщиков тоже кого-то ищут, некоторые еще до войны и сами были рабами в Арканзасе, Луизиане, Техасе и на индейской территории. Примыкают к нам и жители городов, которые мы проезжаем по пути, так что недостатка в новых словах нет.　

Временами имена в книгу добавляют незнакомцы, которых мы встречаем на дороге. Мы разговариваем с ними, нередко делим кров и еду, запоминаем их истории. От них же мы узнаем, какие поселения ждут нас впереди, как бесчинствуют индейцы и где рыщут и грабят проезжающих мимо разбойники и марстонцы. Рассказывают нам и о реках и других водоемах, которые есть поблизости. В одну из последних ночей пути нам встречается человек, везущий почту в другой город. Он-то и предупреждает нас, что в этих местах стоит держать ухо востро. Здесь, мол, крадут лошадей и другой скот, а еще бушует война между немецкими фермерами и американцами, которые пришли сюда вместе с конфедератами в годы войны.　

— Немцы, понимаешь ли, сколотили себе банду мстителей, назвали ее «Худу». Не так давно они выбили дверь тюрьмы в Мэйсоне, чтобы освободить кого-то из арестантов, пойманных на краже скота. Чуть не угробили шерифа и одного техасского рейнджера. Еще и ногу прострелили человеку, который скот не воровал, а просто был пойман, когда ехал верхом на краденой армейской лошади. Повезло бедняге, что его не вздернули. А то ведь эти худу успели троих арестантов вздернуть, пока шериф и рейнджер не вмешались. Недавно они еще кого-то пристрелили, и теперь соратники почившего набрали банду и тоже собираются мстить. Да и марстонцы последнее время что-то совсем распоясались. Их глава назвался Генералом. Разжигает, видите ли, «гондурасскую лихорадку» в очередной раз — твердит убежденным сепаратистам, что, дескать, надо строить новый Юг в Британском Гондурасе, а еще на Кубе. Он, между прочим, кучу народу так к себе завлек. Правду говорят: внешность обманчива. Поэтому будьте осторожны, ребятки. В этих краях закон и беззаконие — все едино. Опасное это место.

— Слыхал я об этих марстонцах, — подает голос Гас. — У них было тайное собрание в одном из амбаров Форт-Уэрта, они там новобранцев себе искали. Но я думаю — сказочки это всё, и преглупые! Мир назад не вернется, а если куда и движется, то лишь вперед. Будущее — за тем, кто готов встретить любые невзгоды!　

Пенберти поглаживает бороду и кивает. Глава нашего каравана взял Гаса Мак-Клатчи к себе под крыло, точно отец или дедушка.　

— Далеко ты пойдешь с такими-то убеждениями, — хвалит он его, а потом поворачивается к почтарю: — Благодарствую за предупреждение, друг. Мы будем осторожны.　

— А как звали того господина, которому ногу прострелили? — спрашиваю я, и все удивленно смотрят на меня. Я решила, что не буду привлекать к себе внимание во время нашего путешествия, но сейчас только и думаю, что об истории, рассказанной мне ирландцем. — Того, который еще попал в тюрьму из-за армейской лошади.　

— Этого уж я не знаю. Знаю только, что после ранения он выжил. Не похож он на конокрада — слишком уж благородный. Но солдаты его непременно повесят, если уже не повесили. Каких только зверств в наши дни не бывает… Мир совсем уж не тот, что раньше, и…　

Он продолжает говорить, а я обдумываю то, что узнала. Может, ирландец из Форт-Уэрта не солгал, когда поведал, что мистер Уильям Госсетт разъезжал на краденой армейской лошади? А если это правда, то неужели он не солгал и про маленькую белую девочку с тремя синими бусинами? Пока мы готовимся к ночлегу, я рассказываю о своих опасениях Гасу и Джуно-Джейн, и мы решаем, что, как только доставим груз в Мейнардвил, сразу же отправимся в Мэйсон, чтобы разузнать там о человеке, которому выстрелили в ногу. Возможно, это действительно масса — или кто-нибудь, кто его знает.　

Я закрываю глаза и забываюсь сном, потом просыпаюсь и снова начинаю дремать. Во сне я правлю повозкой, запряженной четырьмя черными лошадьми, и ищу мистера Уильяма Госсетта. Но его нигде нет. Вместо него я вижу Мозеса. Он пробирается в мой сон, точно пантера, которую ты не видишь, но чье присутствие — слева, справа, сзади или сверху — отчетливо ощущаешь. А потом ты слышишь, как она делает шаг, — и вот уже ее мощное тело летит на тебя, прижимает к земле, обдав своим жарким дыханием.　

И ты замираешь, боясь взглянуть ей в глаза. Но и не смотреть тоже страшно.　

Ты весь в ее власти.　

Вот так же в мои сны проник и Мозес, не дав мне ответа, кто же он: друг или враг? Всем телом я чувствую его тяжесть. Вижу глаза, ощущаю запах.　

Я хочу, чтобы он ушел… или нет?　

«Не оборачивайся!» — велит он.　

Когда я просыпаюсь, сердце колотится громко и гулко, точно кто-то бьет в огромный барабан. Его стук отдается в ушах, а вскоре я различаю и громкиераскаты грома. От них на душе становится еще тревожней, и настроение портится, как сама погода. Мы снимаемся с места, не позавтракав, и едем дальше. До Мейнардвила осталось всего два дня пути, если ничего не случится в дороге.　

В этом засушливом краю дожди идут не часто, но в следующие дни на нас обрушиваются целые потоки воды. Лошади шарахаются от раскатов грома, а когда небо распарывают молнии, мне кажется, что это гигантская хищная птица пытается схватить в свои когти весь мир и унести с собой.　

Испуганные животные мечутся и топчут известняк, которым усыпана дорога, пока он совсем не размокает от дождя. Тогда земля становится скользкой и начинает комьями налипать им на ноги; в грязи застревают и колеса повозок. Белесая вода из-под ободов разлетается молочными брызгами всякий раз, когда колесо совершает оборот.　

Я стараюсь не обращать внимания на непогоду и все думаю о мистере Уильяме Госсетте. Как же так вышло, что он добрался до самого сердца этого сурового края, да еще оказался на краденой лошади, а потом угодил в тюрьму, захваченную вооруженными мятежниками?　

Даже представить его не могу в таком месте. И что его привело в такую дыру?　

Но в глубине души я уже знаю ответ. И отвечаю себе: любовь. Вот что это. Любовь отца, который не может бросить сына и готов полмира пройти, чтобы только вернуть своего мальчика домой. Лайл такой любви не заслуживает. Вместо того чтобы отплатить за нее добром, он живет, как ему вздумается, творит бог весть что и еще на других беду навлекает. Не удивлюсь, если Лайл уже получил по заслугам: погиб от пули или на виселице в каком-нибудь пустынном месте вроде этого, а его кости давно обглодали волки. Очень может быть, что масса забрался сюда в погоне за призраком. Но он не мог оставить надежду, пока не получит точного ответа.　

На второй день дождь прекращается — так же резко, как начался. Обычное дело в этом краю.　

Погонщики встряхивают шляпы и сбрасывают клеенчатые дождевики. Джуно-Джейн выбирается из-под холстины, которой покрыта наша повозка и где она обычно прячется от непогоды　

Кроме нее, там больше никто не умещается. Мисси вымокла до нитки, потому что не захотела надеть дождевик. Но она не дрожит, не суетится и, кажется, ничего не замечает. Сидит себе у края повозки и смотрит вдаль, как и всегда.　

— Quanto de temps… tiempo nos el voy… viaje? — спрашивает Джуно-Джейн одного из наших спутников, тонкава-полукровку, который по-английски не говорит, зато знает испанский. Джуно-Джейн благодаря знанию французского начала понемногу говорить на их языке за время нашего путешествия. Я тоже, но совсем чуть-чуть.　

Разведчик показывает три пальца. Видимо, это значит, что ехать осталось три часа. Потом он поднимает ладонь и проводит ею над и под губами — так индейцы сообщают, что нужно будет пересечь водоем.　

Солнце пробивается сквозь тучи, и денек становится погожим, но меня не оставляют мрачные мысли. Чем ближе мы к Мейнардвилу, тем тяжелее становится на душе. А что, если мы узнаем о массе что-то страшное? Как это переживет Джуно-Джейн? Что, если он встретил в чужом краю ужасный конец?　

И что тогда будет с нами?　

Вдалеке, у самого горизонта, проступает полоска безоблачного неба, и в моей голове вспыхивает одна мысль.　

— Мне нельзя возвращаться, — говорю я.　

Джуно-Джейн в шляпе с широкими полями выбирается из своего укрытия, садится рядом и смотрит на меня холодными, отдающими серебром глазами — огромными, словно монеты.　

— Мне нельзя возвращаться домой, Джуно-Джейн. Даже если мы что-нибудь разузнаем в Мэйсоне о твоем отце. И даже если отыщем его самого. Я не смогу вернуться с тобой и мисси. Сейчас никак не смогу.　

— Но ты должна, — говорит она. Стащив с головы промокшую шляпу, она кладет ее себе на колени и принимается расчесывать свои кудри. Мужчины сейчас далеко впереди, и можно это делать безо всякого страха. С некоторых пор без шляпы она уже не напоминает мальчишку — и все потому, что ее волосы отросли. — А как же земля? Твоя ферма? Разве же не это для тебя важнее всего?　

— Нет, не это, — отвечаю я. В душе моей поселяется уверенность. Неизвестно, куда она меня заведет, но я твердо знаю, как должна поступить. — Когда мы в первый раз смотрели в той лесной церквушке на газетные листы, во мне что-то изменилось. И когда обещали рабочим с «Кэти П.», что поищем их близких, и когда начали вести Книгу пропавших друзей. Я должна продолжить это дело, выполнить все обещания, которые мы дали людям.　

Уж не знаю, как я справлюсь без Джуно-Джейн, это ведь она у нас писарь. Но я учусь, и рано или поздно смогу ее заменить. Выучусь до того хорошо, что тоже буду выводить имена и названия мест и писать письма для раздела «Пропавшие друзья» по просьбе других людей.　

— Книга останется со мной. Но пообещай, что, когда вернешься в Госвуд-Гроув, поможешь Тати, Джейсону, Джону и остальным издольщикам добиться правды, чтобы договор был соблюден! По нему через десять лет исправной работы издольщику полагается земля, мул и инструменты. Ты же поможешь мне в этом, а, Джуно-Джейн? Знаю, нас с тобой друзьями не назовешь, и все же поклянись, что поможешь.　

Она тянется к поводьям и кладет ладонь на мою. Кожа у нее бледная и гладкая по сравнению с моей, покрытой мозолями от лопат и плуга и исчерченной царапинами от острых, сухих веточек хлопка. Руки мои изуродованы работой, но я нисколько этого не стыжусь. Шрамы свои я заработала тяжким трудом.　

— А по-моему, мы друзья, Ханни, — говорит она.　

Я киваю, и в горле встает ком:　

— Вообще-то мне тоже так иногда кажется.　

Мы уже успели порядком отстать, поэтому я подгоняю лошадей.　

Наш путь идет через лощину, к пологому, вытянутому холму. Дорога это нелегкая, и меня начинают беспокоить наши лошади. Они устали и промокли, шеи у них взмылены от натуги — не так-то просто шагать по грязи. То и дело они отгоняют хвостами мух, роящихся в неподвижном воздухе. Впереди одна из упряжек тщетно пытается подняться в гору, без конца оскальзываясь на грязи. Лошади делают несколько шагов вперед и съезжают. Повозка кренится назад и, кажется, вот-вот упадет. Я отвожу своих лошадей в сторону — на всякий случай.　

И тут я вижу, что мисси умудрилась выпасть из повозки и теперь сидит на пятой точке и с невинным видом срывает желтые цветочки. Я даже вскрикнуть не успеваю, прежде чем бочка с сорго срывается с покосившейся повозки и катится вниз по склону, взметая россыпи белых камней, грязи, травы и соломы.　

Она проносится всего футах в десяти от мисси, но та лишь глядит на нее и вскидывает руки, точно надеясь поймать несущуюся на нее злосчастную бочку.　

— А ну уйди оттуда! — кричу я, а Джуно-Джейн мигом спрыгивает с повозки и бежит в своих не по размеру огромных туфлях, перескакивая через камни и пучки травы — проворно, точно олененок. Вырвав из рук мисси букет, она поднимает ее на ноги и, обругав по-французски, уводит подальше от повозок с грузами.　

В такие минуты я уже не думаю, что сознание мисси не совсем ее покинуло, что оно временами возвращается и она понимает все, что мы ей говорим, но просто не отвечает. Наоборот, мне кажется, будто оно ушло навсегда — что яд, а может, удар по голове или еще какое-то злодеяние, которому она подверглась в руках тех негодяев, сломали в ней что-то и это уже не починишь.　

Слыша, как Джуно-Джейн осыпает ее бранью, я думаю: «Если бы в этом большом, пышном теле мисси Лавинии сохранилась бы хоть крупица духа, она бы непременно дала сдачи и всыпала своей сестренке по первое число. Совсем как ее мамаша».　

Не хочу и думать, что сделает хозяйка с мисси Лавинией, когда та вернется домой. Наверное, отправит коротать век в сумасшедший дом. А там уж здравомыслие к ней точно не вернется. Она же еще совсем юная: ей всего шестнадцать! Подумать только, провести всю жизнь в таком месте!　

Я размышляю об этом всю дорогу до Мейнардвила, который, как оказывается, состоит всего из нескольких магазинчиков, кузницы, мастерской, где чинят повозки, тюрьмы, двух салонов, нескольких домиков и церквей. Мы с Джуно-Джейн собираемся выехать в Мэйсон, чтобы разузнать о массе. Верхом, если скакать во весь опор, это всего день пути, ну а пешком — намного дольше. Вот только Пенберти отказывается выдавать нам жалованье и не отпускает. Говорит, что идти на своих двоих чересчур опасно, и обещает, что отыщет другой способ.　

К утру становится ясно, что ни в какой Мэйсон мы не поедем. Люди рассказали Пенберти, что солдаты схватили человека, разъезжавшего на краденой армейской лошади, и упрятали его в форт Маккаветт — там его держат и по сей день, но ему до того худо, что его даже повесить не могут.　

Пенберти договаривается с почтарем о том, что тот подвезет нас до форта — он всего в двадцати милях от Мейнардвила, и ехать надо сперва на юг, а потом на запад. Хозяин расстается с нами радушно и выполняет все свои обязательства: платит мне ровно столько, сколько и обещал, даже не вычтя ни цента за залог, который пришлось уплатить в тюрьме Форт-Уэрта, чтобы меня отпустили. Напоследок он просит нас не якшаться со всяким сбродом:　

— Многие в юности падки на обещания богатства да сладкой жизни. Спрячьте-ка жалованье подальше.　

Гаса Мак-Клатчи он нанимает на еще один перегон, и нам приходится расстаться.　

Мы прощаемся со всем караваном. Сложнее всего расстаться с Гасом. Он стал мне другом. Настоящим, верным другом.　

— Я бы поехал с тобой, — говорит он, когда мы уже готовы тронуться в путь. — Хотелось бы мне поглядеть на форт! А может, даже наняться к солдатам и помогать им с разведкой. Но я должен раздобыть себе лошадь и доехать туда, где по улицам бродит ничейный скот! Еще одна поездка до Форт-Уэрта — и мне хватит денег на упряжь и скакуна, а уж после я начну сколачивать свое состояние! Собирать свое стадо!　

— Будь осторожнее, — прошу я, но он только улыбается и отмахивается со словами о том, что Мак-Клатчи, дескать, всегда выходят сухими из воды.　

Наша повозка трогается с места, и ящики с почтой наклоняются под нами. Джуно-Джейн хватается за меня, а я — одной рукой за веревки, а второй — за мисси.　

— Береги себя, Гас Мак-Клатчи! — кричу я, когда повозка устремляется к форту Маккаветт.　

Он поглаживает рукоять старого пистолета, висящего у него на поясе, и улыбается, веснушчатый, с крупными зубами. А потом подносит ладошки ко рту рупором и кричит мне вслед:　

— Надеюсь, ты отыщешь родню, Ханнибал Госсетт!　

Это последнее, что я слышу, прежде чем город пропадает из виду и долина реки Сан-Саба поглощает нас без остатка.

Потерянные друзья

Мне нужны любые сведения о моей матушке, Марте Джексон, мулатке, сперва принадлежавшей судье Ломоксу, жившему в городе Фредериксберге, Виргиния, и проданной в 1855 году. Последний раз о ней слышали в городе Коламбия, штат Миссисипи, где она держала свой магазинчик дамских шляпок. У нее было три сестры (окторонки), а именно: Серена Джексон, рожденная 13 февраля 1849 года, Генриетта Джексон, рожденная 5 сентября 1853 года, и Луиза Джексон, которой сейчас должно быть примерно двадцать четыре. Все они были проданы вместе с матушкой в Виргинии. Любые сведения о вышеназванных будут с благодарностью приняты любящей и тоскующей дочерью. Адрес: миссис Элис Ребекка Льюис (Ни Джексон), 259, Питерс-стрит, между ул. Делорд и Каллиопе, Новый Орлеан, Луизиана.

(Из раздела «Пропавшие друзья» газеты «Христианский Юго-Запад», 5 октября, 1882)

Глава двадцать четвертая

Бенни Сильва. Огастин, Луизиана, 1987　

На дворе субботний вечер, и я очень волнуюсь, хоть и стараюсь этого не показывать. Всю неделю мы пытались отрепетировать «Подземку» в костюмах, но погода оставляла желать лучшего. Дождь хлестал нещадно. И теперь город Огастин в штате Луизиана напоминает губку для ванной после того, как из нее слили всю воду. Дождь прекратился, но кладбище и городской парк потонули в лужах. У меня в саду образовалось настоящее болото, и за домом грязи по колено. Но все же надо что-то делать. Две недели, оставшиеся до Хеллоуина — и до показа нашей «Подземки», — стремительно истекают. На те же выходные наметил благотворительную вечеринку в честь Хеллоуина факультет сельского хозяйства. Проходить она будет в казенном амбаре, который превратят в «дом с привидениями», и по этому случаю студенты уже вовсю раздают флаеры. Если мы и правда хотим составить им конкуренцию, нужно тоже заняться рекламой.　

Но сначала мне самой надо убедиться, что мы действительно справимся. Пока что ребята в полном раздрае: кто-то готов, у кого-то не все получается, а некоторые так пока и не решили окончательно, будут ли участвовать в представлении. Добавляет проблем и то обстоятельство, что многие не получают поддержки от семьи, а общих денег на костюмы и материалы не хватает.　

Я уже начинаю терять надежду и всерьез задумываться, не ограничиться ли нам письменными докладами и классной презентацией — чем-то таким, что проще организовать. Если мы откажемся от представления историй на кладбище, никакая реклама не потребуется. И участие сообщества — тоже. Кроме того, не будет ни унижений, ни разочарованной публики, и те, кто и впрямь старался от души, не расстроятся из-за возможного провала.　

Я решила использовать для репетиции старое футбольное поле. Расположено оно на возвышенности, и я часто вижу, как городские ребята играют на нем в салочки и бейсбол, так что оно подходит как нельзя лучше.　

Когда стемнело, мы поставили несколько стареньких ученических машин и моего «Жука» так, чтобы можно было осветить фарами поле. Ключей у меня нет, и потому я не могу включить стадионные фонари — покосившиеся и застывшие над старыми бетонными трибунами. Впрочем, скорее всего они и не работают. Лишь парочка кривобоких уличных фонарей раскачивается у нас над головами — и всё. Остаток крошечного гранта от исторического общества я потратила на то, чтобы оснастить детей долларовыми фонариками, которые удивительно похожи на настоящие. Внутри у них — маленькие чайные свечки, но зажечь их все оказалось непростой задачей.　

Кто-то решил, что принести на поле пачку петард — это отличная и очень веселая затея. Когда они начали взрываться, дети тут же бросились врассыпную с криками и смехом и затеяли шуточные драки. Картонные надгробия, которые мы смастерили на этой неделе, понятное дело, все попадали. А ведь среди них были довольно-таки симпатичные. Кое-кто из ребят даже сходил на кладбище и зарисовал углем реальные памятники, о которых они писали в своих работах.　

Новые фонарики теперь весело поблескивают в грязи. Половина из них повалилась набок, пав жертвами петардного переполоха.　

«Слишком уж это все для них непривычно, — думаю я. — Поэтому они просто не справляются».　

Но если мы даже репетицию провести не можем, то никаких выступлений на публику точно устраивать нельзя. Отчасти это все моя вина. Я ведь совершенно не представляла, насколько изменится взаимодействие внутри группы, если вместе соберутся все мои классы, состоящие из ребят разных возрастов, а еще их младшие братья и сестры, которых позвали сыграть некоторых персонажей.　

— Ну же, ребята, давайте уже возьмемся за ум! — призываю я, стараясь привести их в чувство, но на деле с трудом сдерживаю уныние. Это несправедливо по отношению к тем, кто очень хотел, чтобы проект получился, включая и меня саму. — Давайте подумаем о тех людях, о ком мы собрались рассказывать и кто, как и мы с вами, когда-то ходил по этой земле! Они ведь заслуживают уважения. Пусть каждый возьмет надгробие и фонарик и сосредоточится на программе. Если у вас с собой костюм, но вы его еще не надели, надевайте прямо так, поверх всего. Немедленно!　

Но на мои слова мало кто обращает внимание.　

Мне нужны помощники — кто-то кроме пожилых волонтеров, которым лучше по полю не ходить, а ограничиться тротуаром: все-таки грязь очень скользкая, а мы не хотим, чтобы кто-нибудь упал. Я попросила содействия у одного из учителей-историков, а заодно и у футбольного тренера, но он как-то сразу замялся, напомнил мне, что футбольный сезон еще не закончился, а потом произнес:　

— Сложную задачку вы на себя взвалили. А начальство школы точно это одобрило?　

После того разговора мне стало не по себе. Неужели учителям непременно надо бежать к директору всякий раз, когда они хотят провести с классом какое-нибудь мероприятие? Директор Певото, скажем так, в курсе проекта «Подземка». Но, боюсь, он недооценивает его масштаб. Голова у него вечно забита другими проблемами, а еще он постоянно спешит, поэтому говорить с ним — все равно что болтать с циркулярной пилой.　

Жаль, что Натана нет рядом. Дети без конца о нем спрашивают. После той неловкой встречи с его дядями, произошедшей на прошлой неделе, о нас поползли слухи по всему городу. Когда в тот день Натан завез меня домой, он предупредил, что остаток недели будет занят, и на выходных тоже. Чем именно занят, он не пояснил. И вообще он как-то сразу замкнулся. Впрочем, немудрено: есть барбекю, когда полгорода судачат о тебе, не слишком приятно.　

Последний раз мы виделись на прошлой неделе, в четверг, но дважды у меня сдавали нервы: я набирала его номер, но успевала повесить трубку, прежде чем раздастся сигнал автоответчика. Вчера я оставила ему сообщение о сегодняшней репетиции и теперь все оглядываюсь, по сторонам в надежде, что он приедет. Хотя понимаю, что это глупо и сейчас у меня есть куда более серьезные поводы для беспокойства.　

Например, Малыш Рэй, который крадется (если так можно выразиться о подростке весом под двести восемьдесят фунтов) по полю в надежде незаметно присоединиться ко всем. В его тени бесшумно ступает Ладжуна. В руках у нее, по всей видимости, картонные надгробия. На ней пышное розовое платье, какие обычно надевают на выпускной. Под юбкой скрывается кринолин на обруче, а плечи прикрывает кружевная белая шаль. На Рэе — широкие брюки и нарядный шелковый жилет, который вполне могли когда-то давно надевать на свадебное торжество. Под мышкой Рэй несет серый пиджак и цилиндр.　

Костюмы у них вполне приличные — Сардж упоминала, что поможет Ладжуне с нарядом, — но опоздание этой парочки меня задевает. К тому же, вливаясь в толпу других учеников, они так и норовят дотронуться друг до друга, а потом Ладжуна и вовсе повисает на руке Рэя, властно, самодовольно, жадно.　

И я понимаю, откуда это в ней. Мои собственные воспоминания о подростковых годах живы и свежи в памяти, хотя им уже больше десяти лет. То же можно сказать и о понимании потенциальных рисков. Мама начала рассказывать мне о них задолго до того, как я вошла в возраст Ладжуны. Она не чуралась таких тем, как секс, ранняя беременность, неудачный выбор партнера (в последнем она с годами особенно поднаторела). Мама не преминула сообщить, что в ее семье девочки, как правило, рано беременели, и все, как одна, — от неудачников, которые были чересчур инфантильны, чтобы стать достойными отцами. Вот почему она уехала из родного города. Но и это ее не спасло. Она все равно залетела «не от того мужчины»… И вот к чему это привело: теперь она мать-одиночка, и ей приходится вкалывать от рассвета до заката, чтобы только сводить концы с концами.　

Вот только мне больно было об этом слушать. Ее рассказы усугубляли во мне неуверенность и страх, что мое собственное существование в этом мире — досадная помеха, ошибка.　

«Пожалуй, стоит поговорить с Ладжуной, — думаю я и добавляю этот пункт в свой мысленный список дел, в котором уже и без того немало пунктов. — И с Малышом Рэем. С ними обоими».　

А учителям можно такое делать? Может, лучше обсудить все с Сардж?　

Впрочем, прямо сейчас надо либо репетицию проводить, либо отменять выступление на кладбище — одно из двух.　

— Слушайте! — кричу я, надеясь перекричать шум. — Слушайте, что я говорю! Хватит играть с фонариками! Хватит болтать! Хватит драться надгробиями! Разнимите малышей! Все внимание — на меня. А если не можете сосредоточиться, то разойдемся по домам. Нет смысла и дальше продолжать всю эту историю с «Подземкой». Ограничимся письменными работами и выступлениями в классе — и делу конец.　

Гам становится чуть тише — но ненамного.　

Бабушка Ти велит всем притихнуть и обещает рассказать мамам хулиганов, как плохо они себя ведут. Сразу чувствуется, что шутки шутить она не намерена.　

— Уж я-то знаю, где найти ваших родителей!　

Угроза помогает, но самую малость. Вокруг по-прежнему настоящий зверинец. Слева начался рукопашный бой. Мальчишки наскакивают друг на друга, делают захваты, хохочут, спотыкаются и падают на парочку семиклассников.　

«Надо было все это предвидеть, — язвит мой внутренний циник. — Вечно ты так, Бенни: у тебя сплошь единороги да радуги. Великие начинания, как же!» Голос немного напоминает мамин — та же насмешливая интонация, которая зачастую подливала масла в огонь во время наших ссор.　

— Прекратите! — кричу я во весь голос и тут замечаю, как по дороге, вдоль кромки поля, двигается автомобиль. Он едет неспешно, а водитель с любопытством глядит в окно, изучая нас. Ком у меня в горле разрастается до нестерпимых размеров. Такое чувство, будто я дыню проглотила.　

Машина разворачивается и снова проезжает мимо. На этот раз еще медленнее.　

И чего он так на нас пялится?!　

В этот момент я слышу пронзительный свист, который словно рассекает воздух и царящий вокруг хаос. Я оборачиваюсь и вижу направляющуюся к нам Сардж. Я безумно рада, что подмога наконец прибыла, хотя была уверена, что сегодня Сардж снова будет сидеть с малышами.　

От второго свистка у меня чуть не лопаются барабанные перепонки. Уж что-что, а галдеж детей он способен заглушить.　

— Эй вы, бездельники, на улице, между прочим, холодно, а у меня полно дел поинтереснее, чем стоять тут и смотреть, как вы, недоумки, прыгаете друг на друга! Если это предел ваших талантов, то мы тут просто зря с вами время теряем. Я и мисс Сильва. Если хотите и дальше вести себя как умалишенные, шуруйте домой. А если нет — захлопните рты и не раскрывайте, если только мисс Сильва вам не разрешит, увидев, что вы подняли руку. А руку можно поднимать лишь в том случае, когда вас умная мысль посетила. Все ясно?　

В ответ на эту великолепную угрозу повисает полная тишина.　

Дети стоят перед тяжким выбором. Уйти? Заняться тем, что они привыкли делать субботними октябрьскими вечерами? Или прогнуться под авторитет и послушаться взрослых?　

— Ну? Что притихли? — Сардж явно не намерена долго ждать решения.　

Ответом ей становится сдержанный гул.　

Сардж переводит взгляд на меня и не без раздражения говорит:　

— Вот почему учитель из меня никудышный. Я бы уже давно их за уши похватала да лбами столкнула.　

Я стараюсь собраться с силами, точно альпинист, упавший с горы на самое дно каньона:　

— Ну так что, продолжим или закончим? Сами решайте.　

Если захотят уйти, пусть уходят.　

Все равно особых свершений в этой школе никто не ждет. В какой класс ни зайди, половина учителей просто отсиживает положенные часы. Все, что требуется: следить за тем, чтобы дети не сильно шумели, не слонялись без дела, не курили на территории. И так было всегда.　

— Простите нас, мисс Пух.　

Даже не знаю, кто это сказал. Голоса я не узнаю, но он совсем еще детский — наверное, это кто-то из семиклассников.　

К нему присоединяются и остальные, раз уж лед тронулся.　

Дело принимает новый оборот. «Бездельники» без всяких понуканий поднимают свои фонарики, разбирают надгробия и занимают нужные места на поле.　

Я просто на седьмом небе от счастья, хотя пытаюсь скрыть это за маской строгости. Сардж спокойно стоит в сторонке и самодовольно кивает мне.　

Мы прогоняем всю нашу программу — не сказать чтобы первоклассно, точно отлаженный механизм, и все же это явно лучше, чем ничего. Я в это время хожу вдоль поля, изображая зрителей.　

Малыш Рэй изготовил себе даже два надгробия. Он изображает собственного прапрапрапрапрадедушку, который родился у одной из госвудских рабынь, а в итоге стал свободным человеком и отправился по стране с проповедями.　

— Читать я выучился, когда мне было двадцать два, и я еще был рабом. Я тогда сбежал в леса и заплатил свободной черной девушке, чтобы она меня научила. Это было очень опасно для нас обоих, потому что тогда закон такое запрещал. За это могли убить, закопать в землю, высечь, продать работорговцу и разлучить со всей твоей семьей. Но мне очень хотелось читать, и я рискнул, — произносит он и уверенно кивает. А потом берет паузу, и я уже начинаю думать, что конец истории он забыл. Но после секундного выпадения из образа и мелькнувшей улыбки, выдающей в Рэе человека, который понимает, что привлек к себе внимание аудитории, он со вздохом продолжает: — Как только черным разрешили строить собственные церкви, я стал проповедником. Я собрал немало приходских общин в нашем краю. И постоянно путешествовал, хотя это было очень опасно, потому что, хотя дни рабства миновали и патрульные больше не бродили по окрестностям, по дорогам рыскали куклуксклановцы и рыцари «Белой Камелии». У меня были славная лошадь и добрый пес, которые предупреждали меня всякий раз, когда слышали или чуяли что-нибудь подозрительное. Я всегда знал, где схорониться, знал и людей, которые могут меня спрятать, если вдруг понадобится. А потом я женился на той самой девушке, что научила меня читать. Ее звали Серафина Джексон, и она всегда страшно переживала, когда не находила меня в нашем домике посреди болотистого леса. Она часто слышала, как волки ходят вокруг дома и подкапывают стены, и, бывало, ночи напролет просиживала с огромным ружьем, которое мы нашли у каменной ограды на старом поле битвы. А иногда мимо проходили ватаги смутьянов, но ее они не трогали, да и детей моих тоже. Почему? Потому что она была дочкой банкира — именно поэтому она была свободной еще до того, как рабство отменили.　

Малыш Рэй меняет позу, выпячивает грудь, надевает цилиндр и берет в руки другое надгробие. Надменно щурится и глядит на нас сверху вниз:　

— А меня зовут мистер Томас Р. Джексон. Я белый и очень богатый. У меня есть свой дом в городе, и в нем трудятся семь рабов. Через много лет он сгорит, и на его месте построят методистскую церковь для темнокожих и библиотеку. А еще у меня было трое детей, рожденных от свободной черной женщины. Они тоже стали свободными, потому что статус ребенка зависит от статуса матери. Я купил для них дом, а их матери подарил швейный магазинчик, потому что закон запрещал нам жениться. Но других жен у меня не было. Наши дети уехали учиться в Оберлин. А дочь Серафина вышла за бывшего раба, которого научила читать, и так она стала женой проповедника и заботилась обо мне, когда я состарился. Она была хорошей дочерью и очень многих научила читать. Она учила до тех самых пор, пока не состарилась и не могла разглядеть букв.　

Когда он заканчивает свою речь, слезы текут по моему лицу, и я ничего не могу с собой поделать. Сардж, стоящая рядом, прочищает горло. Она держит под руки Бабушку Ти и Дайси, которые настояли на том, чтобы присутствовать на репетиции. Теперь Сардж поддерживает их, чтобы они не упали.　

Следующей выступает Ладжуна.　

— Меня зовут Серафина, — говорит она. — Мой отец был банкиром…　

Я начинаю догадываться, что она скорее всего забросила свои исследования семейных корней, чтобы сыграть роль родственницы Малыша Рэя, раз они теперь парочка и все такое.　

Это мы тоже позже обсудим.　

Даю ей закончить, и мы идем дальше. Некоторые из биографий куда полнее и подробнее прочих, но в каждой находится что-то особенное. Даже самые маленькие участники успевают отличиться. Тобиас, пускай и всего в нескольких предложениях, описывает историю жизни Уилли Тобиаса, который так рано погиб вместе с братом и сестрой.　

К концу репетиции внутри у меня разгорается целая буря эмоций. Я стою рядом с волонтерами и просто не могу сказать ни слова. Я потрясена. Воодушевлена. Горда. Я люблю этих ребятишек куда сильнее прежнего. Они невероятные!　

И они успели собрать небольшую аудиторию — на обочине выстроилось несколько машин. Обычно с этого места папаши, заядлые любители футбола, наблюдают за школьными тренировками. Некоторые из сегодняшних зрителей — это родители, приехавшие забрать своих детей домой. А вот кто остальные — не знаю. Мощные джипы и шикарные седаны — слишком уж дорогие автомобили для нашей школы, а их пассажиры стоят поодаль группками, наблюдают за нами, переговариваются, изредка кивают в нашу сторону. В их движениях ощущается смутная угроза, к тому же я, кажется, узнаю супругу мэра. Вскоре подъезжает и полицейская машина. Из нее выныривает толстобрюхий Редд Фонтэйн. Несколько человек подходят к нему и что-то говорят.　

— Хм, вот незадача, — замечает Бабушка Ти. — Кажется, тут началась ВКЗ — встреча клуба зевак! И кто же это там? Вы только гляньте, мистер Фонтэйн собственной персоной! Видно, ищет кого-нибудь со сломанной фарой или просроченными документами на машину, чтобы выписать штраф? Он-то всегда не прочь сказать свое веское слово — ну еще бы, с такими-то габаритами. А больше от него толку нет.　

Покрытый ржавчиной грузовичок в дальнем конце поля тут же газует и уносится прочь, пока офицер Фонтэйн до него не добрался. Кто-то из учеников удрал домой, освободив немного пространства.　

— Да уж… — с отвращением протягивает одна из участниц клуба «Новый век».　

Я чувствую, как меня охватывает жар, вот-вот готовый выплеснуться наружу. Злость становится все сильнее. Сегодня триумфальный вечер, и я не позволю его испортить! Со мной это не пройдет!　

Я выхожу на поле и иду в сторону полицейского, но на меня тут же накидываются дети с вопросами, как все прошло, понравилось ли мне, что им теперь делать с фонариками, где раздобыть материалы для костюмов, если их пока нет… Теперь, когда репетиция прошла с таким триумфом, те, кто раньше не верил в успех, расправили плечи.　

— Мы справились? — допытывается Малыш Рэй. — Будет у нас представление? А то мы с Ладжуной уже и постеры рекламные придумали! Администратор в «Хрю» пообещал, что если мы решим что-нибудь написать на флаерах, то он, когда поедет в Батон-Руж закупать все необходимое для кафе, забежит в фотоателье и распечатает для нас листовки. Цветные, всё как полагается. Мы же проведем представление, а, мисс Пух? Зря я, что ли, шмотки у дяди Хэла выпросил? Мне же так идет? — он выпускает руку Ладжуны и эффектно крутится передо мной, чтобы я могла сполна оценить его наряд.　

Но улыбка на его губах гаснет, как только он понимает, что никто, кроме Ладжуны, не смеется.　

— Мисс Пух, вы что, все еще злитесь на нас?　

Нет, не злюсь. Я сосредоточена на машинах и зеваках. Что там, черт побери, происходит?　

— Все хорошо? — спрашивает Ладжуна, снова схватив Рэя под руку. Ей очень идет это платье. Оно подчеркивает талию, а еще у него большой вырез. Пожалуй, даже слишком. И садит оно на ней очень уж хорошо. Подростковые феромоны заполняют воздух, точно дым от случайного костерка, который рискует превратиться в страшный пожар. Я-то не понаслышке знаю, какие бесчинства творятся на футбольных стадионах под трибунами, и понимаю, чем все это может закончиться.　

«Не стоит сразу подозревать худшее, Бенни Сильва!»　

— Да, все в полном порядке, — говорю я, хотя толпа у кромки поля намекает на обратное. — Вы огромные молодцы. Я очень вами горжусь… Большинством из вас — уж точно. А насчет остальных… Постарайтесь помочь друг другу и привести все в божеский вид, ладно?　

— Ну, кто тут теперь на высоте?! — триумфально восклицает Рэй и уходит прочь в своем цилиндре. Ладжуна приподнимает подол платья и спешит следом.　

Сардж, проходя мимо с коробкой фонариков и чайных свечей, наклоняется ко мне и шепчет:　

— Что-то не нравится мне это, — она кивает в сторону толпы, но не успеваю я ответить, как ее внимание переключается на Ладжуну и Малыша Рэя, нырнувших было в темноту. — Да и от этого я не в восторге, — признается Сардж и, поднеся ладонь ко рту, кричит: — Ладжуна, куда это ты собралась с этим мальчишкой, а? — она бросается в погоню.　

Наша публика постепенно рассеивается: родители забирают своих детей, а непрошеные зрители неспешно рассаживаются по машинам и уезжают. Редд Фонтэйн задерживается ровно настолько, чтобы успеть выписать какому-то несчастному родителю штраф. Когда я пытаюсь вмешаться, он советует мне не совать нос в чужое дело, а потом интересуется:　

— А у вас вообще есть разрешение болтаться тут с детьми во внеурочное время? — он облизывает пересохший кончик фломастера и продолжает возиться со штрафом.　

— Они не болтаются. Мы работаем над проектом.　

— Это школьная собственность, — сообщает он, кивнув всеми тремя подбородками на здание. — И она предназначена только для школьных мероприятий.　

— Так это школьный проект. И потом, тут после уроков и по выходным постоянно дети в бейсбол играют — я много раз это видела.　

Его фломастер замирает, и Фонтэйн глядит на меня на пару с неудачливым водителем, в котором я узнаю дедушку, пришедшего вместе с немногими другими родителями ко мне на собрание. Его внучка-восьмиклассница тем временем шмыгает в машину и сливается с пассажирским сиденьем.　

— Это вы что же, перечить мне вздумали? — офицер Фонтэйн грозно разворачивается ко мне всем своим тяжелым корпусом.　

— Даже и в мыслях не было.　

— Шутки шутить вздумали?　

— Ни в коем случае. — Да кем этот парень себя возомнил?! — Просто мне важно, чтобы мои подопечные могли пользоваться тем, что им по праву принадлежит.　

— А может, вы лучше позаботитесь о том, чтобы поле после себя прибрать? — ворчливо переспрашивает Фонтэйн и возвращается к штрафу. — И свечи все потушите, пока у нас тут трава не загорелась и все не спалили к чертям.　

— Учитывая, что дождь только недавно закончился, бояться нечего, — выпаливаю я и виновато смотрю на дедушку. Кажется, я только что еще больше усугубила ситуацию для него. — Но спасибо, что предупредили. Мы будем предельно осторожны.　

Сардж ждет меня на тротуаре у школы. Ладжуна и Малыш Рэй стоят неподалеку — оба довольно понурые.　

— Ну что там? — интересуется Сардж.　

— Не знаю, — честно отвечаю я. — Ничего не понимаю.　

— Сомневаюсь, что мы в последний раз обо всем этом слышим. Дайте знать, если понадоблюсь, — Сардж хватает Ладжуну под руку и уводит домой. Что ж, одной заботой меньше. Малыш Рэй тоже уходит, так и не сняв цилиндр.　

Дома меня ждет пугающая тишина. Впервые темные окна кажутся мрачными и зловещими. Поднимаясь по ступенькам, я просовываю руку между веток олеандра и касаюсь головы святого, чтобы погладить ее на удачу:　

— Не подведи меня, дружище.　

Открыв дверь, я слышу, как надрывается телефон. На четвертом звонке, как только я подскакиваю к трубке, он затихает.　

— Алло! — кричу я. Но в ответ тишина.　

Не успев одуматься, я набираю номер Натана. Может, это он мне звонил? Надеюсь, что так. Но он не отвечает. Я оставляю Натану сообщение на автоответчике, вкратце пересказав, как прошел вечер, делюсь своим триумфом, жалуюсь на Редда Фонтэйна, а в заключение говорю:　

— Да и вообще… знаешь… Мне так хотелось с тобой пересечься! Очень нужно поговорить.　

Я обхожу комнаты и зажигаю весь свет, а потом, устроившись на заднем крыльце, любуюсь светлячками и слушаю, как перекрикиваются вдалеке козодои.　

По заднему двору пробегают яркие лучи фар. Я наклоняюсь, и как раз вовремя — полицейская машина объезжает кладбище и снова сворачивает на шоссе. Внутри просыпается странное беспокойство — будто вот-вот что-то должно случиться, а что — непонятно. «Интересно, — думаю я, — как далеко все зайдет, прежде чем завершится».　

Прислонившись щекой к сухим, потрескавшимся перилам, явно знававшим лучшие дни, я смотрю на сад, на усыпанный звездами небосвод, и думаю, как же так получилось, что мы запускаем космические корабли, отправляем людей на Луну, опускаем на Марс зонды, но так до сих пор и не научились понимать человеческое сердце и лечить нанесенные ему раны.　

Почему до сих пор так происходит?　

«Вот зачем нам нужны „Байки из Подземки“, — думаю я. — Истории, особенно невыдуманные, меняют людей, помогают им понять друг друга».　

Все оставшиеся выходные я наблюдаю небывалый ажиотаж на кладбище: одной полицией здесь дело не ограничивается. Судя по всему, обычные горожане тоже считают своим долгом лично заехать сюда и убедиться, что ни я, ни местная молодежь не потревожили покой усопших.　

Редд Фонтэйн на своем внедорожнике тоже время от времени патрулирует местность. А мне всё звонят и звонят неизвестные, но всякий раз, когда я беру трубку, она молчит, и наконец я вообще перестаю подходить к телефону — пускай с ними автоответчик разговаривает. Перед сном я вообще отключаю звонок, но еще долго лежу на диване, смотрю на свет от фонаря, пробивающийся сквозь жалюзи, и размышляю над тем, что звонки и визиты Фонтэйна на кладбище никогда не случаются одновременно. Хотя вряд ли взрослый мужчина, да еще полицейский, пойдет на такие детские шалости.　

К воскресному полудню нервы мои уже накалены до предела, и мне всерьез кажется, что, если мой мозг выдаст еще хоть один мрачный сценарий, я немедленно отправлюсь на рисовое поле и скормлю себя крокодилу. И хотя я уже не раз обещала себе, что не буду этого делать, я беру телефон и снова набираю номер Натана. А потом опять кладу трубку.　

Не поехать ли к Сардж, размышляю я, и не поговорить ли с ней, бабушкой Дайси, Бабушкой Ти? Но мне не хочется никого тревожить. Может, я просто себя накрутила и полицейский хочет меня проучить за то, что я с ним пререкалась. Возможно, вал посетителей на кладбище в эти выходные — просто совпадение или интерес моих учеников спровоцировал всеобщее любопытство.　

В отчаянии я забредаю в сад Госвуд-Гроува и брожу там в поисках единорогов и радуг… и, пожалуй, Натана, которого, разумеется, не нахожу. А еще я высматриваю Ладжуну. Но и она не приходит. Наверное, все ее мысли теперь занимают романтические отношения. Надеюсь, они с Малышом Рэем сейчас репетируют свое выступление, а не занимаются чем-нибудь еще.　

И я надеюсь, что представление состоится.

«Ну конечно! Само собой! — твержу я себе. — Мы справимся. Думай о хорошем!»

Но, увы, как я ни пытаюсь оставаться на позитивной волне, понедельник истребляет всех моих единорогов. К десяти меня вызывают в кабинет директора. «Повестка» приходит на втором уроке, поэтому время, которое я могла бы уделить консультированию учеников, приходится провести на ковре у мистера Певото, который выговаривает мне за мои начинания и «маскарад». При этом в кабинете присутствуют аж два члена школьного совета. Они замерли в углу, точно штурмовики, нависшие над целью. Один из них — та самая блондинка из кафе, тетка Натана, вторая или третья трофейная жена Мэнфорда Госсетта.

А у нее ведь тут даже никто не учится! Ее дети — вот уж не удивили! — ходят в школу у озера.

Сильнее ее подчеркнутой снисходительности раздражает разве что ее пронзительный голос.

— Абсолютно не понятно, как эта гадкая идея вообще связана с учебной программой, одобренной окружными властями, которую, между прочим, за немаленькие деньги для нас разработал очень опытный специалист! — из-за южного акцента тон кажется елейным, но суть слов от этого не меняется. — И вам, учителю без опыта, который работает только первый год, стоило бы поблагодарить нас за готовую программу! И следовать ей до последней буквы!　

Я вдруг вспоминаю, отчего тогда, в кафе, ее лицо показалось мне смутно знакомым. Она проехала мимо меня в мой первый день работы в школе, когда грузовик с трубами сшиб бампер на моей машине. Она тогда посмотрела прямо на меня, наши взгляды встретились, и в них читался шок и ужас от осознания, какой катастрофы сейчас чудом удалось избежать. Такие моменты не забываются. А потом она умчалась прочь, точно ничего и не видела. Почему? Потому что машина виновника принадлежала «Торговому дому Госсеттов». Тогда я не понимала, что это значит, зато теперь понимаю: это значит, что, даже если по чужой вине твоя машина едва не перевернулась, все будут делать вид, что ничего не видели, все будут молчать. Никто не осмелится сказать правду.

Я сижу в кабинете директора на офисном стуле, крепко вцепившись ногтями в сиденье. Мне хочется вскочить и крикнуть: «Ваша машина едва меня не переехала и чуть не сбила шестилетнего ребенка, но даже не остановилась! И вы тоже! А теперь вы вдруг озаботились делами школы и детьми! Да я не могу даже получить необходимых учебных материалов! Мне приходится самой готовить печенье и приносить его в школу, чтобы мои ученики не сидели голодные на уроках! А вы все машете передо мной своим дорогущим маникюром и огромным браслетом с бриллиантами. И уж конечно, вы лучше всех знаете, как надо жить!»

Я стискиваю зубы, чтобы только не сказать всего этого вслух. Но слова так и рвутся наружу. «Держись, держись, держись…»

«Стоп!»

Директор Певото и сам все понимает. Он смотрит на меня и едва заметно качает головой. Это не его вина. Он просто пытается сохранить рабочие места: свое и мое.

— Мисс Сильва действительно неопытна, — голосом нянечки, которая пытается успокоить раскапризничавшееся дитя, говорит он. — У нее нет глубокого понимания того, что, прежде чем браться за проект такого… масштаба, нужно собрать ряд разрешений… — он виновато смотрит на меня. Видно, что он на моей стороне, только не может этого показать. Это запрещено. — Но в ее оправдание могу сказать, что она упоминала о нем, когда разговаривала со мной. Я должен был поподробнее ее расспросить.

Я еще крепче хватаюсь за сиденье, но меня не оставляет чувство, что мой стул вот-вот катапультирует. Я так больше не могу! Это невыносимо!　

«Мадам, а вам-то какое дело? Ваши-то дети слишком хороши для этой школы!» — в своем воображении я уже стою посреди кабинета и выкрикиваю эти слова в приступе праведного гнева. У большинства членов школьного совета дети учатся в других местах. Все они — бизнесмены, адвокаты, врачи, известные в городе люди. В совет они входят ради престижа и контроля. Им важно следить за такими вещами, как границы округа, запросы об увеличении налога на собственность, выпуск облигаций, перевод учеников в лучшую школу округа — ту, что стоит у озера, — словом, за всем тем, что может дорого им стоить, раз у большинства из них тут дома и бизнес.

— Мы всем нашим новым сотрудникам выдаем копию руководства, где содержатся все школьные правила и процедуры, — миссис Госсетт, не разрешившая мне называть ее по имени — видимо, она считает, что я этого не заслуживаю, — стряхивает с пятки блестящую туфелькуиз крокодиловой кожи, дает ей повисеть на пальцах пару мгновений, а потом возвращает ее на место. — И новый сотрудник обязательно подписывает бумагу, где сказано, что правила он изучил, разве не так? Она потом попадает в личное дело.　

Ее тихая подхалимка, брюнетка с модной стрижкой, согласно кивает.　

— Ну разумеется, — соглашается директор Певото.　

— И в инструкции черным по белому написано, что любая внеклассная деятельность с участием группы учеников или клуба требует одобрения школьного совета.　

— И что ж теперь, даже двух кварталов до библиотеки без этого нельзя пройти? — злобно спрашиваю я.

Директор Певото стреляет в меня взглядом: нельзя выступать, пока тебя не спросили, я же предупреждал!

Точным и резким, точно у робота — щелк, щелк, щелк! — движением блондинка поворачивается ко мне и вскидывает острый подбородок. Теперь я в фокусе ее взгляда.

— Обещать детям какое-то там… представление за пределами школы во внешкольное время — это нарушение правил. И грубое, я вам скажу. Причем представление не где-нибудь, а на городском кладбище! Боже правый! Вы в своем уме? Это не просто смешно — а мерзко, настоящее неуважение к нашим усопшим близким!

«Сил моих больше нет! Тревога! Тревога!»

— Я спросила у жителей кладбища, что они думают. Они не против.

Директор Певото резко втягивает носом воздух.

Миссис Госсетт поджимает губы и широко раздувает ноздри. Она сейчас напоминает исхудавшую Мисс Пигги.

— Вы что, думаете, я шучу? Нисколько! Наоборот, я старалась как можно мягче подвести нас к проблеме. Может, для вас кладбище ничего и не значит, раз уж вы приехали к нам из… уж не знаю, откуда вы там взялись… а для нас это очень важно. По историческим причинам, разумеется, но еще и потому, что там лежат наши родственники! Разумеется, мы не хотим, чтобы их тревожили, а могилы оскверняли ради… забавы горстки юных маргиналов. Это хулиганье и так сложно удержать в рамках приличий, так зачем же вы им внушаете, что кладбище — место для игрищ? Какая беспечность, какое равнодушие!　

— Да не хотела я…　

Она не дает мне закончить, а только тычет тонким пальцем с острым ногтем в окно:　

— Несколько лет назад какие-то вандалы опрокинули на кладбище очень дорогие надгробия!　

Я так сильно округляю глаза, что они, того и гляди, вылезут из орбит:　

— Так может, если бы люди понимали историю, знали о тех, кому поставлены эти самые надгробия, такого бы не случилось! Может, они бы сами стали следить, чтобы этого не происходило! У многих моих детей там похоронены предки. Многие из них…　

— Не называйте их своими детьми.　

Директор Певото нервно оттягивает воротник, дергает себя за галстук. Он весь пунцовый, точно пожарная машина, на которой волонтеры, в том числе и он сам, работают по выходным.　

— Мисс Сильва…　

Я рвусь в бой. Теперь остановиться уже невозможно, потому что я чувствую, как все наши планы рушатся. И никак не могу этого допустить.　

— А у некоторых предки лежат по соседству. В безымянных могилах. На кладбище, которое мои ученики так старательно описывают, вбивая все данные в компьютер, чтобы у библиотеки были сведения о тех, кто жил на этой земле. Кто был на ней рабом.　

Ну все! Готово! Чека сорвана. Реальный аргумент прозвучал. Госвуд-Гроув. Поместье. То, что хранится внутри. Эпизоды истории, которые трудно принять. За которые стыдно. Несущие на себе клеймо, о котором никто не умеет говорить, повествующие о позорном наследии, которое по-прежнему играет важную роль в жизни Огастина.　

— А это вообще не ваше дело! — кричит блондинка. — Как вам не стыдно!　

Ее подхалимка вскакивает со своего стула и встает рядом, стиснув кулаки, — будто вот-вот бросится на меня и затеет драку.　

Директор Певото поднимается и вытягивает вперед руку с растопыренными, точно лапки паука, пальцами:　

— Ну довольно!　

— Вот уж точно, — подхватывает миссис Госсетт. — Уж не знаю, кем вы там себя возомнили. Сколько вы живете в этом городе… два месяца? Три? Если ученики этой школы когда-нибудь и смогут выбиться в люди, стать полезными членами общества, то только благодаря тому, что оставят прошлое позади. Будут практичными. Получат опыт в профессии, которая им по силам. Для многих из них умение грамотно заполнить заявление на работу — уже предел способностей. И как вы только смеете обвинять нашу семью в равнодушии?! Да мы в этом школьном округе платим самый большой налог. Мы даем этим людям работу, мы делаем жизнь горожан сносной! Мы трудоустраиваем арестантов после того, как они выходят из тюрем. А вас наняли преподавать английский. В соответствии с программой. Никакого проекта на кладбище не будет! Помяните мое слово. Там тоже есть свое начальство, и оно этого не допустит. Уж я об этом позабочусь.　

Она проносится мимо, а ее молчаливая пешка спешит следом. В дверях миссис Госсетт останавливается, чтобы дать финальный залп:　

— Делайте свое дело, мисс Сильва. И не забывайте, с кем вы тут разговариваете. А то у вас мигом не останется ни проблем, ни работы.　

Директор Певото тут же устраивает мне «успокоительную лекцию» — рассказывает, что на первом году работы все ошибаются. Говорит, что ценит мое неравнодушие и видит, что я налаживаю с детьми хороший контакт.

— Все эти усилия окупятся, — устало обещает он. — Если вы им понравитесь, они будут для вас стараться. И все же постарайтесь придерживаться программы. Езжайте домой, мисс Сильва. Возьмите отгул на несколько дней и возвращайтесь, когда приведете мысли в порядок. Я уже нашел вам замену на это время.　

Я бормочу что-то в ответ, а потом, услышав, как в коридоре звенит звонок, выхожу из кабинета. На полпути в свой кабинет я останавливаюсь, не в силах осмыслить случившееся. Я вдруг понимаю, что в класс возвращаться не надо. Что меня отправили домой прямо посреди учебного дня.　

Дети спешат мимо шумной и мощной, точно речное течение, гурьбой, расступаясь, чтобы меня обойти, — но мне кажется, будто они где-то далеко, я даже не чувствую их прикосновений, точно вдруг исчезла из этого мира.　

Коридоры пустеют, снова звенит звонок, и я наконец прихожу в себя и направляюсь в свой кабинет. У самой двери я останавливаюсь, чтобы собраться с духом, а потом захожу внутрь за вещами.　

Сейчас за моими учениками приглядывает помощник директора — видимо, до той поры, пока не придет учитель на замену. Но несмотря на это, они засыпают меня вопросами:　

— А куда вы?　

— Что случилось?　

— Кто нас теперь поведет в библиотеку?　

— Мы же увидимся завтра? Правда? Правда же, мисс Пух?　

Помощник смотрит на меня с сочувствием, а потом кричит, требуя, чтобы ученики замолчали. Я выскальзываю в коридор и еду домой.　

Не помню, как я до него добралась. Дом кажется заброшенным и пустым, а когда я открываю дверь машины, то снова слышу, как внутри четыре раза звонит телефон — и опять замолкает.

Хочется кинуться внутрь, сорвать трубку, стиснуть ее в ладонях и крикнуть: «Вы там что, сдурели? Оставьте меня в покое!»　

На дисплее мигает значок нового сообщения. Я нажимаю на кнопку с такой осторожностью, будто это острие ножа. Может, дела мои совсем плохи и теперь кто-то, уж не знаю кто, присылает мне анонимные угрозы. Впрочем, зачем таиться, если можно все это сделать в открытую при помощи школьного совета и мистера Певото?　

Сообщение включается, и я узнаю Натана. Голос у него невеселый. Сначала он извиняется, что не сразу прослушал сообщения, которые я ему оставила, — он сейчас у мамы, в Ашвиле. Последние дни выдались тяжелыми — тут тебе и день рождения сестры, и годовщина ее смерти. В этом году Робин исполнилось бы тридцать три. Маме тоже непросто: она так распереживалась, что угодила в больницу с давлением. Но сейчас уже все в порядке: она дома, под наблюдением друга, который приехал ее поддержать.　

Я набираю его номер. Он берет трубку.　

— Натан, прости, пожалуйста. Я не знала, — говорю я. Не хочу взваливать на его плечи еще одну беду. Апокалипсис на работе и конфликт со школьным советом уже не кажутся мне такими значимыми, когда я думаю о Натане и его матери, оплакивающих потерю Робин. Последнее, что ему сейчас нужно, — это размолвки с Госсеттами. Лучше я привлеку другие силы: Сардж, дам из клуба «Новый век», родителей моих учеников. Позвоню в газету, организую пикет. Нельзя этого допускать.　

— Ты в порядке? — осторожно спрашивает он. — Расскажи, что происходит.　

Слезы сдавливают мне горло, стискивают его клещами. Я повержена. И мне тоскливо. Тяжело сглотнув, я провожу рукой по лбу, приказывая себе: «Прекрати!»

— Все хорошо.　

— Бенни… — слышится из трубки, и я сразу улавливаю подтекст: не лукавь, я же тебя знаю.　

Я не выдерживаю и выкладываю ему все, завершив свой рассказ страшным выводом:　

— Они хотят закрыть проект «Подземка». Если я не подчинюсь, меня выгонят из школы.　

— Послушай, — говорит Натан, и на заднем фоне раздается глухой стук, будто он куда-то собирается. — Я сейчас поеду в аэропорт, попробую выяснить, нет ли свободных мест на ближайший рейс. Мне пора бежать, но хочу, чтобы ты знала: мама рассказала, что Робин перед смертью работала над одним проектом. И она не хотела, чтобы дяди об этом узнали. Ничего не предпринимай, пока я не вернусь.

Глава двадцать пятая

Ханни Госсетт. Форт Маккаветт, Техас, 1875　

В человеке, распластавшемся на матрасе, трудно узнать мистера Уильяма Госсетта. Он лежит на простынях, пропитавшихся потом и смятых в тугие комья в тех местах, где он хватался за них руками в отчаянной попытке выжать боль, как выжимают из вещей грязную воду во время стирки. Его глаза, некогда синие, как бусины, доставшиеся мне от бабушки, глубоко ввалились в глазницы, а кожа вокруг них приобрела землистый оттенок. Тот масса, которого я помню, совсем не похож на человека, лежащего передо мной на постели. Даже от громкого, зычного голоса, звавшего нас по именам, ничего не осталось — одни только слабые стоны.　

Когда солдаты оставляют нас в длинном больничном отсеке форта Маккаветт, меня накрывают воспоминания. Еще до того, как рабам даровали свободу, в поместье всегда устраивались пышные рождественские празднества, на которых масса всем нам дарил подарки — новую обувь, сшитую прямо на плантации, по два новых мешковатых платья для работы и по две новые сорочки, по шесть ярдов ткани на ребенка и по восемь на взрослого, а еще белое хлопковое платье, украшенное на поясе лентой, чтобы госсеттские рабы были наряднее остальных, когда пойдут в церковь для белых. Мне вспоминается рождественский ужин, на котором присутствовали все мои родные — братья, сестры, матушка, тетя Дженни-Эйнджел, кузены, бабушка, дедушка. На столе угощение: окорок, яблоки, запеченная картошка, настоящий пшеничный хлеб, мятные конфетки для детишек, кукурузная водка для взрослых. То был светлый денек в череде бесконечных мрачных будней.　

Человек, лежащий теперь в постели, любил праздники. Ему нравилось думать, будто мы счастливы и живем у него потому что хотим этого, а не потому, что нас вынудили, и что не нужна нам никакая свобода. Думаю, он без конца себя в этом убеждал, чтобы не чувствовать угрызений совести.　

Со смешанными чувствами я отхожу на несколько шагов от кровати. Не знаю, что и думать. Кажется, я должна сказать себе: «Не твоя это забота, Ханни. Тебе от этого человека нужно только одно — разузнать, где лежит договор издольщиков, чтобы убедиться, что Тати, Джейсона и Джона никто не обманет. Масса и так уже немало крови тебе попортил на пару со своей женушкой».　

Только эта стена долго не выстоит. Она выстроена на песке и проседает с каждым хриплым вздохом, от которого содрогается это худое, синевато-белое тело. Нет у меня того бетона, что мог бы укрепить стену между ним и мной. Порой смерть достается тяжело, и этого человека она изводит. Нога, простреленная в Мэйсоне, загноилась, пока он сидел в тюрьме. Доктор отнял ее, но яд уже попал в кровь.　

Наверное, имя тому, что я сейчас чувствую, — сострадание. И такого же сострадания мне бы хотелось от других, когда я буду лежать на смертном одре.　

Джуно-Джейн первой к нему прикасается.　

— Папа! Папочка! — она падает рядом с ним, берет его за руку, прижимает ее к щеке. Ее худенькие плечи содрогаются. Она проделала такой огромный путь и держалась настоящим храбрецом, а теперь сломалась.　

Мисси Лавиния со всей силы стискивает мою руку, но к отцу не приближается. Я глажу ее — точно так же, как и тогда, когда мы обе еще были маленькими.　

— Ну же, подойди к нему. Он тебя не укусит. У него заражение крови, а еще в него пуля попала, только и всего. Ты точно не заболеешь. Посиди вон на том стуле. Подержи его за руку. Только не надо верещать, как тогда, в повозке, капризничать и плакать — словом, не шуми. Будь с ним добра, утешь его и приголубь. Посмотрим, может, он проснется и с ним можно будет немного поговорить.　

Но мисси меня не слушает.　

— Ну же, давай! — подталкиваю я ее. — Доктор говорит, если он и проснется, то совсем ненадолго. — Я усаживаю ее на стул, а сама стою рядом, согнувшись пополам, потому что она намертво вцепилась в мою руку и не желает отпускать. — А ну сядь как следует! — велю я и, сняв с мисси шляпу, кладу ее на полочку над кроватью. По всей комнате расставлены деревянные койки — их тут, наверное, с десяток у каждой стены, и все похожи на ту, на которой лежит масса, только матрасы на них скручены. Под стропилами порхает воробушек, точно душа, запертая в смертном теле.　

Я приглаживаю тонкие вьющиеся волосы мисси, убираю их за спину. Не хотелось бы, чтобы родной отец увидел ее в таком состоянии, если он, конечно, очнется. Жена доктора пришла в ужас, когда мы в наших мальчишеских костюмах заявили ей, что среди нас есть две дочери пострадавшего, которые его ищут. Она оказалась доброй женщиной и даже предложила мисси Лавинии и Джуно-Джейн вымыться и позаимствовать у нее приличные платья. Но Джуно-Джейн наотрез отказалась идти куда-либо, кроме отцовской палаты. Так что нам, видимо, еще какое-то время придется оставаться в мужской одежде.　

— Папочка! — Джуно-Джейн плачет, трясется, как лист на ветру, молится на французском и крестится снова и снова. — Aide-nous, Dieu! Aide-nous, Dieu!^[3]　

Он мечется, крутит головой на подушке, стонет, шевелит губами, потом замолкает и только натужно дышит, с каждой минутой уплывая от нас все дальше и дальше.　

— Особых надежд не питайте, — снова предупреждает доктор, сидящий за столом у камина в дальнем углу комнаты.　

Пока мы ехали вдоль реки, почтарь рассказал нам, как обстояло дело. Он постоянно ездит этой дорогой — в форт и городок Скабтаун, расположенный на другом берегу. Массу привезли сюда из мэйсонской тюрьмы, чтобы судить, а еще чтобы он рассказал все, что знает о человеке, продавшем ему армейскую лошадь, но до этого не дошло. Кто-то напал на них по пути. Они не успели спрятаться, и в одного из солдат попала пуля. Он погиб на месте, а массу вдобавок ко всему сильно ударили по голове. Когда его принесли в форт, он был едва живой. Штатный доктор занялся им в надежде, что сможет привести в чувство и узнать, кто на них напал. В форте решили, что масса знает этого человека. Им вполне мог оказаться тот самый конокрад, который торговал ворованными армейскими лошадями. Его очень хотели поймать, особенно теперь, когда он убил солдата.　

Я могу им рассказать про ирландца, вот только чем это поможет? К тому же в Форт-Уэрте он уже угодил в руки к солдатам, а значит, на массу напал точно не он. Но даже если масса и знает имя своего обидчика, он его не назовет. Единственный человек, которого мистер Уильям Госсетт знает в этих краях, — тот, за кем он сюда приехал. Это его сын, который скрывается.　

Но я молчу об этом — молчу весь день, и следующий, и еще один, хотя мне очень хочется рассказать им о Лайле, о том, как масса два года назад его, мальчишку всего шестнадцати лет от роду, выслал из Луизианы, чтобы спасти от обвинений в убийстве. И как Лайл поступил с техасской землей, которая по завещанию однажды должна была достаться Джуно-Джейн, как он продал то, что ему не принадлежит. Такой негодяй легко мог выстрелить даже в родного отца.　

И все-таки я держу язык за зубами. Боюсь, что, если обо всем расскажу, нам не поздоровится. Я храню эту тайну, а дни всё идут. Масса завис меж жизнью и смертью. Супруга доктора присматривает за нами, достает нам приличную одежду, которой с нами делятся женщины форта. Мы же присматриваем за мистером Госсеттом и друг за другом.　

А еще мы с Джуно-Джейн много времени проводим с Книгой пропавших друзей. Тут, в форте, квартирует несколько кавалеристских полков, состоящих из цветных. Их еще называют «бизонами». Эти люди съехались сюда из самых разных уголков страны. Они много где бывали и нередко заезжали и на дикие территории. Мы спрашиваем, не знают ли они тех, кто уже есть в нашей книге, а потом выслушиваем их истории, записываем имена их близких и названия мест, откуда их угнали.　

— Держитесь подальше от Скабтауна, — советуют они нам. — Очень опасное место для дам.　

Довольно странно вновь чувствовать себя женщинами — мы все-таки так долго притворялись мальчишками. А теперь нам стало чуть сложнее, и я не собираюсь покидать форт, да и в тот город тоже не поеду. Во мне крепнет предчувствие. Я ощущаю, что скоро что-то случится, но не могу сказать что.　

Что-то плохое, это как пить дать.　

Это предчувствие заставляет меня держаться поближе к солдатам и не уходить дальше больницы, построенной чуть в стороне от основного здания, чтобы здоровые не подхватили заразы от больных. Я наблюдаю, как по улице прогуливаются офицерские жены, как играют их детишки. Наблюдаю за тем, как солдаты проходят муштру, а потом дуют в горн и, выстроившись длинными рядами, верхом на своих рослых гнедых конях отправляются на запад.　

Я жду, когда масса вздохнет в последний раз, и слежу за горизонтом.　

Спустя две недели после нашего прибытия в форт, на рассвете, я выглядываю из комнаты, которую выделила нам троим жена доктора, и вижу одинокого всадника, который скачет по прерии. В тусклом свете он похож на бледную тень. Доктор сказал, что масса вряд ли доживет до вечера, и уж тем более до завтра, так что я решаю, что всадник — это ангел смерти, который наконец- то принесет нам мир. Масса постоянно мне снится, точно неприкаянный дух, не желающий оставить меня в покое. Он хочет мне что-то рассказать, прежде чем покинет эту землю. Его мучает тайна, но времени осталось совсем мало.　

Надеюсь, он сможет ее сообщить и перестанет мне докучать, когда покинет свою земную оболочку. Эта мысль тревожит меня, пока я наблюдаю, как ангел смерти на своем коне скачет сквозь утренний туман. Я уже давно встала и оделась в синее ситцевое платье, похожее на то, что мы купили Джуно-Джейн в Джефферсоне. Подол чуть-чуть коротковат, но выглядит оно пристойно. А набивать корсаж, как я тогда сделала для Джуно-Джейн, нет никакой нужды.　

Мне все же приходится оторваться от окна, когда мисси просыпается и зажимает рот руками в приступе дурноты. Я едва успеваю подставить ей тазик, чтобы она не запачкала пол.　

Джуно-Джейн поднимается с кровати, смачивает лоскут ткани в кувшине и протягивает мне. Глаза у нее красные, ввалившиеся. Невзгоды измучили ее неокрепшую душу.　

— Nos devons еп parler^[4],— говорит она и кивает на мисси.　

— Не сегодня, — отвечаю я. Мне уже удается кое-что понимать по-французски. Джуно-Джейн всегда на него переходит, когда мы не хотим, чтобы остальные обитатели форта поняли, о чем мы толкуем. Тут полно людей, охочих до наших секретов. — Не будем говорить о мисси сегодня. Давай завтра. За это время ничего толком не изменится.　

— Elle est enceinte^[5], — говорит Джуно-Джейн, и я безо всяких пояснений понимаю, что означает последнее страшное слово. Мы обе знаем, что мисси беременна. За все время нашего путешествия у нее ни разу не было месячных. Почти каждое утро ее тошнит, а грудь у нее сделалась до того чувствительной, что она не дала бы мне ее перевязать, даже если бы мы еще носили мужскую одежду. Она хнычет и суетится, если корсет завязан слишком туго, — а здесь его приходится носить ради приличий.　

Мы с Джуно-Джейн ни словом обо всем этом не обмолвились до настоящего момента, надеясь, что, если не обращать на это внимания, все как-нибудь само собой разрешится. Я не хочу думать о том, как это произошло, кто отец ребенка. Но понятно одно: доктор и его супруга уже очень скоро обо всем догадаются. Нам нельзя тут задерживаться.　

— Сегодня тебе придется проститься с папой, — говорю я Джуно-Джейн. Слова застревают в горле, цепляются за него, точно репей за одежду. — Ты сегодня такая красивая! Хочешь, я тебя причешу? Волосы уже немного отросли.　

Джуно-Джейн кивает и натужно сглатывает, а потом садится на край своей постели. В комнате две железные койки с колючими матрасами. А я сплю прямо на полу, на тюфяке. Двум белым девушкам и одной черной разрешают заночевать вместе лишь при одном условии: если черная будет спать, как спали рабы, — в изножье у белой.　

Джуно-Джейн напряженно замерла. Ее худенькие плечи выглядывают из хлопковой рубашки, подбородок дрожит, а губы плотно сжаты.　

— Поплачь, не надо стесняться, — говорю я ей.　

— Мама такое не одобряет, — отзывается она.　

— А я вот ее не особо жалую, — у меня сложилось не слишком-то хорошее впечатление о ее мамаше. Пускай мою маму у меня отняли, когда я была еще совсем крохой, но она всегда говорила мне только хорошее. То, что оставалось в памяти. Мамины слова живут в ней дольше всех. — Дай потом, ее же тут нет, правильно?　

— Non.

— Ты собираешься к ней вернуться?　

Джуно-Джейн пожимает плечами:　

— Сама не знаю. Она — все, что у меня осталось.　

Сердце у меня сжимается. Я не хочу, чтобы она возвращалась. Да еще к женщине, готовой продать родную дочь любому мужчине, который только предложит ей кругленькую сумму.　

— У тебя есть я, Джуно-Джейн. Мы с тобой семья. Ты об этом не знала? У моей матушки и твоего папы был общий отец, так что они, можно сказать, брат и сестра, только никто особо об этом не болтает. Когда моя мама была еще совсем крохой, бабушке пришлось ее оставить и перебраться в поместье, чтобы быть кормилицей новорожденному белому младенцу. А это значит, что человек, лежащий сейчас в больничной палате, мне сводный дядя. Ты не будешь одинока, когда отца не станет. И я хочу, чтобы сегодня ты помнила об этом, — затем я рассказываю ей, что масса и моя мама родились с разницей всего в несколько месяцев. — Мы с тобой, выходит, кузины.　

Я протягиваю ей зеркальце, и когда она смотрит на наши отражения, ее губы трогает улыбка, а потом она прижимается щекой к моей руке. Печальные серые глаза с приподнятыми, как у меня, уголками наполняются слезами.　

— Мы справимся, — обещаю я ей, хоть и сама пока не знаю как. Две потерянные души, она и я, странствуют далеко-далеко от дома. Да и где он теперь, этот самый дом?　

Я начинаю причесывать Джуно-Джейн и оборачиваюсь, чтобы снова посмотреть в окно. Солнце уже поднялось над горным кряжем, рассеяв туман. Призрачный всадник обрел плоть и кровь. Теперь я ясно вижу, что никакой это не ангел смерти, а знакомый мне человек.　

Я прижимаюсь лбом к стеклу, чтобы лучше видеть, как он снимает перчатки, прячет их за пояс и разговаривает с двумя солдатами во дворе. Это Мозес. Пока мы гостим в форте, я кое-что о нем разузнала. Если поблизости цветная девчонка, никто не стесняется сплетен. То ли дело белая женщина. Можно подумать, у цветных нет ушей или они слов не понимают и ничегошеньки не смыслят. Супруга доктора тоже ох как любит посудачить. Жаркими днями она с другими офицерскими женами собирается на чай или кофе, и они обсуждают, кто что говорил за завтраками да ужинами.　

Мозес совсем не таков, каким показался мне, когда я впервые увидела его на судне, приплывшем в Луизиану. Никакой он не злодей, не нарушитель закона, не слуга человека с повязкой на глазу — Лейтенанта.　

Да и не Мозес он на самом деле. Его зовут Элам. Элам Солтер.　

Он помощник федерального маршала.　

Цветной мужчина — и помощник маршала! В такое трудно поверить, но это чистая правда! Солдаты тут много о нем рассказывают. Он знает полдюжины индейских языков, потому что еще до войны сбежал с плантации в Арканзасе на индейскую территорию. Жил с индейцами, изучил их нравы и знает дикие земли как свои пять пальцев.　

Он не помогал злодеям в их преступных замыслах, а наоборот — выслеживал главарей той самой банды, о которой мы столько слышали, — марстонцев. Элам Солтер преследовал их в трех штатах, пересек следом за ними всю индейскую территорию. Погонщик, с которым мы говорили во время перевозки грузов, не солгал: об этих проходимцах в народе ходит недобрая слава, и люди очень их боятся.　

«Этот их главарь, Марстон, ни перед чем не остановится, — рассказывала как-то раз своим подругам жена доктора. — Он окружает себя убийцами и ворами! А его приспешники, если он бросится со скалы, прыгнут следом, ни секунды не медля, — так мне рассказывали».　

«Элам Солтер всюду их выследит: хоть в райских кущах, хоть в адском пекле, — заметил один из „буйволов“. — Хоть на индейской территории, где разбивают лагеря кайова и команчи, хоть в Мексике, где федералы готовы разорвать любого служителя закона, хоть к западу отсюда, где рыщут апачи».　

Элам Солтер сбривает волосы, чтобы никто не позарился на его скальп. Говорят, он каждую неделю это делает.　

Вокруг него быстро собирается толпа: белые солдаты и «буйволы» радостно приветствуют помощника маршала, точно давнего друга. Глядя на него в окошко, я вспоминаю ту минуту в переулке, когда он навалился на меня своим телом и сердце мое колотилось о его ребра. «Беги!» — сказал он мне тогда, перед тем как отпустить.　

Если бы не он, меня бы тогда ждала верная смерть. А может, меня заковали бы в цепи и погрузили на борт корабля, плывущего в Британский Гондурас под командованием марстонцев, и я снова стала бы рабыней. Женщины в форте поговаривают, что они крадут людей — белых женщин и девочек, а еще цветных.　

Мне хочется отблагодарить Элама Солтера за наше спасение. Но все в нем одновременно и манит, и пугает меня. Мысли о нем — точно пламя, к которому тянешь руку, а потом отдергиваешь. Даже сквозь оконное стекло я чувствую его силу.　

В дверь стучат. Супруга доктора сообщает, что нам надо поскорее идти в больничную палату. Доктор просил передать, что кончина массы уже близко.　

— Пойдем, — говорю я, быстро заканчивая Джуно-Джейн прическу. — Надо проститься с твоим папой. Прочитать заупокойный псалом над его телом. Ты же его знаешь?　

Джуно-Джейн кивает, встает, расправляет платье.　

— Мэ-э-э… Мэ-э-э… Мэ-э-э… — тянет мисси Лавиния, раскачиваясь в углу. Я ее не ругаю, пока мы одеваемся и готовимся к выходу.　

— Ну все, хватит шуметь, — наконец говорю я. — Твой папа покидает этот мир, и ему сейчас лишние заботы ни к чему. Сколько бы обид ты на него ни таила, все равно он твой папа. Замолчи!　

Мисси прерывает свою песню, и мы идем к постели мистера Госсетта, чинно и тихо. Джуно-Джейн берет его за руку и опускается на колени, хотя пол жесткий. Мисси тихонько сидит на стуле. Доктор занавесил кровать муслиновыми шторками, и теперь на этом странном, бесцветном островке мы остались только вчетвером. Белые камни, выкрашенные белой известью, белые стропила, белое одеяло на синевато-лиловых руках, исхудавших и безвольных. Лицо бледное, как простыня.　

Он натужно дышит.　

Проходит час. Затем второй.　

Мы с Джуно-Джейн читаем двадцать третий псалом. Говорим, что теперь он может уйти.　

Но он цепляется за жизнь.　

И я знаю почему. Все дело в тайне, которую он по-прежнему хранит. Той, из-за которой он тревожит мои сны, но которую не может открыть. Освободиться от нее ему не под силу.　

Мисси начинает ерзать — сразу понятно, что ей надо в уборную.　

— Мы скоро придем, — говорю я, притронувшись к плечу Джуно-Джейн, и вывожу мисси из комнаты. Прежде чем задернуть занавеску, я вижу, как она наклоняется и кладет голову отцу на грудь, а затем принимается тихо напевать какую-то песню на французском.　

Солдат, сидящий на кровати в дальнем углу комнаты, закрывает глаза и прислушивается.　

Я отвожу мисси справить нужду — теперь с этим делом куда больше возни, раз уж приходится носить дамские наряды. День выдался знойный, и вскоре пот катится с меня градом. Когда мы выходим на улицу, я смотрю на больничные окна. Меня омывает горячий от жгучего солнца ветер. Душа моя устала и иссохла, да и тело тоже иссохло, как этот ветер, и наполнилось пылью.　

— Сжальтесь, — шепчу я и усаживаю мисси на грубо сколоченную скамейку у здания с широким крыльцом. Сама я устраиваюсь рядом в тени, откидываю назад голову и закрываю глаза, теребя бабушкины бусы. Ветер играет в дубовой листве, шевелит ветви тополей, растущих в долине. А где-то неподалеку выводят свои песни речные птицы.　

Мисси снова принимается мычать, словно подражая колесам телеги, только на этот раз куда тише:　

— Мэ-э-э… мэ-э-э…　

Ее песня все отдаляется и отдаляется, точно мисси уходит под воду — а может, это я ухожу. «Открой-ка глаза, проверь, все ли с ней в порядке», — проносится в голове.　

Но глаз я не открываю. Я устала, вот и все. Бесконечно устала от путешествий, сна на полу, попыток понять, как правильнее поступить. Рука падает на колени, выпустив бабушкины бусы. В воздухе пахнет известняком, кустами юкки с этими ее странными высокими стеблями и белыми цветами, опунцией и ее сладкими, розовыми плодами, полынью и ковылем, что колышутся повсюду до самого горизонта. Мыслями я уношусь далеко-далеко, точно по водам широкой реки, о которой рассказывала бабушка. Я плыву до самой Африки, где растет красная, коричневая и золотая трава, а все синие бусинки вновь встречаются на одной нити, повязанной на шее королевы.　

«До чего же это место похоже на Африку! — думаю я, прежде чем забыться. Я тихонько смеюсь и парю над травой. — Вот я и в Африке!»　

Кто-то касается моего плеча, и я просыпаюсь. Спала я недолго, если судить по солнцу.　

Надо мной возвышается Элам Солтер. Под локоть он держит мисси. У нее в руках — охапка диких цветов, некоторые вырваны прямо с корнем. С них падают кусочки засохшей земли. Один ноготь на руке у мисси алый от крови.　

— Она там гуляла без присмотра, — поясняет Элам. Его аккуратно постриженные усы окаймляют губы, точно рама картину. Рот у него красивый: широкий, серьезный, с пухлой верхней губой. В лучах солнца глаза кажутся золотисто-карими — точь-в-точь как отполированный янтарь.　

Я гляжу на все это, и сердце бешено колотится в груди, а мысли проносятся в голове так быстро, что ни одной не поймаешь. Несмотря на усталость, все мое существо мигом оживает, точно меня разбудила та самая болотная пантера, которой он мне когда-то представлялся. Сама не знаю, что мне делать: то ли бежать, то ли любоваться им — вряд ли я еще когда-нибудь окажусь рядом с такой красотой, пускай и пугающей.　

— Ой… Это случайно получилось, — говорю я, и мой голос звучит откуда-то издалека.　

— Небезопасно ей вот так выходить за пределы форта, — говорит он, и я понимаю, что подробнее об опасностях он рассказывать не станет. Элам провожает мисси до скамейки, осторожно усаживает и кладет руку Лавинии ей на колени, чтобы не поломать цветы. Хороший он человек.　

Я встаю, разминаю затекшую шею, стараюсь собраться с духом.　

— Знаю, что вы для нас сделали, и…　

— Это моя работа, — прерывает он меня. — Я просто ее выполнял. Причем не так хорошо, как самому хотелось бы, — он кивает на мисси, давая понять, что испытывает вину за ее нынешнее плачевное состояние. — Я обо всем узнал, когда уже ничего нельзя было сделать. Человек, за которым вы приехали, Уильям Госсетт, ввязался в аферу с участием марстонцев, поэтому-то они и похитили его дочерей. Я узнал, что они собирались прятать их неподалеку от того причала в Луизиане, поэтому оставил там своего человека, который должен был их освободить после того, как «Звезда Дженеси» отчалит. Но когда он начал поиски, их уже и след простыл.　

— А чего они хотели от… мистера Госсетта? — Я пытаюсь представить массу, которого знала столько лет, участником марстонской аферы, но ничего не выходит.　

— Денег, собственности и, если он уже стал их пособником, убедиться в его полном и безоговорочном повиновении. Такими методами они и выбивают деньги на свои бесчинства. Обычно они берут в оборот молодежь из состоятельных семей. Некоторые оказываются в заложниках. Другие помогают добровольно. А есть такие, кто сперва становится пленником, а потом — добровольцем, как только подхватывают «гондурасскую лихорадку». Все же идея свободной территории в Центральной Америке соблазнительна, что ни говори.　

Я опускаю взгляд и смотрю на пыль кремового цвета, приставшую к сапогам Элама. Меня не отпускают мысли о невзгодах мисси, о ребенке, которого она носит под сердцем. К щекам приливает жар.　

— Так вот, значит, как мисси Лавиния связалась с этими негодяями? Она думала, что действует в своих интересах, а потом оказалось, что ее одурачили? — Рассказать ли ему о брате мисси? Или он и сам уже все знает и просто проверяет меня? Я поглядываю на него искоса, слежу, как он поглаживает усы, а потом задумчиво прихватывает пальцами свой подбородок, словно ожидая, когда я заговорю. Но я молчу.　

— Вполне вероятно. Марстонцы ради собственных целей готовы на все. Они свято верят, что еще можно вернуться к былым временам и возродить хлопковые королевства, править новой землей, наиболее подходящей для этих целей. Эти люди всерьез считают, что шикарные поместья и рабовладение еще не канули в Лету. Марстон требует беспрекословного подчинения. Если понадобится, жена должна пойти против мужа, отец против сына, брат против брата, лишь бы исполнить приказ Марстона, сохранить верность его великой цели. И чем больше богатства люди им отдают, чем охотнее предают своих близких, горожан, соседей, тем выше они поднимаются по рангу и тем больше земли им сулят в воображаемой Гондурасской колонии.　

Он останавливает на мне взгляд, следя за тем, как же я встречу эти новости.　

Меня до костей пробирает дрожь.

— Мистер Уильям Госсетт ни за что бы не стал в таком участвовать! Если бы знал, что это такое на самом деле. Я в этом уверена! — но в глубине души я уже начинаю сомневаться и задумываюсь: а может, у путешествия массы в Техас были и другие причины? Не из-за этого ли пропали книги, в которых хранились договоры с издольщиками? Может, он задумал нас обмануть, продать наши наделы и тоже уехать в Гондурас?　

Я качаю головой. Нет, не может такого быть! Он скорее всего пытался спасти Лайла, только и всего.　

— Злодеем он не был, но когда дело касалось сына, становился слеп и глуп. Ради этого мальчишки он на все был готов. Масса отправил Лайла в Техас, чтобы уберечь от беды, — в Луизиане тот впутался в одну историю, которая закончилась смертью человека. Но через несколько месяцев Лайл и в Техасе попал в переплет. Вот почему масса проделал такой путь. Он искал своего сына — и это единственная причина.　

Элам Солтер смотрит сквозь меня, точно я призрак или кружевная занавеска.　

— Я вам не лгу, — говорю я и расправляю плечи.　

Какое-то время мы глядим друг другу в глаза: Элам Солтер и я. И хотя я девушка высокая, мне все равно приходится запрокидывать голову, точно маленькому ребенку. Между нами будто вспыхивают молнии, а кожу мою жжет так, словно Элам ко мне прикасается, несмотря на расстояние между нами.　

— Знаю, мисс Госсетт, — он с таким почтением произносит мое имя, что я даже теряюсь. Обычно ведь все зовут меня Ханни — и никак иначе. — Штат Техас объявил вознаграждение за голову этого самого Лайла, совершившего немало злодеяний в округах Команче, Хилл и Мэрион. Шесть недель назад подразделение «А» техасских рейнджеров сообщило, что он убит в округе Команче. Вознаграждение было заплачено.　

По спине пробегает холодок, — видно, злой дух никак не оставит меня в покое.　

Лайл мертв! Все это время его отец гнался за душой, которую уже прибрал к рукам дьявол.　

— Не нужно меня в это вмешивать. Я тут ни при чем. Я и приехала сюда только потому, что… Я сделала то, что сделала, потому что… потому… — Что бы я сейчас ни сказала, Эламу Солтеру мои слова покажутся пустым звуком. И немудрено: ведь он человек, который еще маленьким мальчиком сбежал от хозяина и обрел свободу. Прожил жизнь так, что теперь даже белые мужчины говорят о нем с почтением.　

А я просто Ханни. Ханни Госсетт, которая по-прежнему носит имя, данное ей тем, кто ею владел. Я ведь даже не выбрала себе нового имени, чтобы не злить хозяйку. Я просто Ханни, которая живет в домике издольщиков и обрабатывает жалкий клочок земли, чтобы себя прокормить. Я мул. Бык. Полевой зверь. И даже не пытаюсь это исправить. Читать не умею — разве что несколько слов. Писать — тоже. Проделала такой путь, чтобы попасть в Техас и найти тут белого человека — совсем как в прежние времена.　

Как была никем, так никем и осталась.　

И что обо мне думает Элам Солтер…　

Я стискиваю складки ситцевого платья. Поджимаю губы и стараюсь сохранить хотя бы подобие невозмутимости.　

— Вы очень смелая, мисс Госсетт, — Элам косится на мисси. Она сидит на скамейке, мычит себе под нос, обрывая с поникших цветов лепестки — один за другим, — и глядит, как они падают на сухую, истрескавшуюся землю. — Если бы не вы, они бы погибли.　

— Может, не моего это ума дело и не стоило так беспокоиться. Может, не надо было всего этого допускать.　

— Не такой вы человек. — От его слов по коже, точно подтаявшее масло, разливается тепло. Неужели он и впрямь так обо мне думает? Я пытаюсь всмотреться в его лицо, но он повернулся к мисси. — Что посеет человек, то и пожнет, — глубоким голосом говорит Элам. — Вы в церковь ходите, мисс Госсетт?　

«Не обманывайтесь: Бог поругаем не бывает» — эти строки я хорошо знаю. Хозяйка часто их повторяла, чтобы показать, что если она нас наказывает, так это мы виноваты, а не она. Дескать, это Бог хочет, чтобы нас выпороли.　

— Да, мистер Солтер, хожу. Но вы можете звать меня Ханни, если угодно. Кажется, мы с вами успели порядком сблизиться. — Мне вспоминается, как он схватил меня и кинул за борт. Наверное, тогда-то он и понял, что я не мальчишка.　

Уголки его губ едва заметно вздрагивают — может, и ему вспомнилась та минута. Но он не сводит глаз с мисси.　

— Отведу ее внутрь, пожалуй, — говорю я. — Как считает доктор, ее папа может умереть в любую минуту.　

Элам кивает, но остается на месте.　

— А куда вы отправитесь, когда все закончится? Уже решили? — он снова поглаживает усы и подбородок.　

— Еще не знаю, — и это чистая правда. Единственное, в чем я сейчас уверена, так это в том, что не знаю, куда податься. — Но у меня есть кое-какие дела в Остине.　

Я достаю бабушкины бусы из-под воротника и рассказываю Эламу про нас с Джуно-Джейн и про Книгу пропавших друзей. Заканчиваю я историей ирландца о белой девочке.　

— Уж не знаю, есть ли тут хоть капелька правды. Девочка могла найти эти бусы, а может, ирландец-конокрад вообще все выдумал. Но я не могу уехать, не сделав попытки это проверить. Надо сперва во всем разобраться, а уже потом покидать Техас. А раньше я подумывала остаться тут и продолжить путешествие с книгой по окрестностям, чтобы искать моих близких, рассказывать людям о пропавших друзьях, записывать новые имена, расспрашивать встречных о родне — своей и чужой, — о том, что книгу ведет Джуно-Джейн, я решаю умолчать. Не рассказываю и о том, что могу прочесть в ней всего несколько слов. Элам — уважаемый человек. Достойный и гордый. Хочу хоть немного ему соответствовать.　

Я снова возвращаюсь мыслями к Книге пропавших друзей, к именам, записанным в ней, к данным нами обещаниям.　

— Но может, я вернусь в Техас через годик-другой, и уже тогда обойду его с книгой. Теперь-то я знаю дорогу, — я гляжу на мисси, тяжело повисшую на мне, точно мешок, взваленный на плечи. Ну и кто же за ней такой присмотрит? — Она много чего успела натворить на своем веку, но я не могу ее бросить в таком положении. И Джуно-Джейн тоже не оставлю в ее горе. Она еще совсем ребенок — а тут такое испытание! А еще я не хочу, чтобы ее обманули с наследством. Мы надеялись разыскать бумаги ее отца и доказать, что все должно было достаться ей, но доктор сказал, что массу Госсетта привезли в форт ни с чем.　

— Я напишу в мэйсонскую тюрьму и разузнаю, не осталось ли у них седла и упряжи — в них тоже может что-нибудь найтись, а еще попрошу кого-нибудь сопровождать вас в Остине и посадить на поезд, идущий на восток. Марстон со своими соратниками рыщет поблизости и знает, что мы здесь. Они ни перед чем не остановятся ради своих целей, и им не нужны свидетели, которые могут дать против них показания, если их поймают и допросят. А девочки могут подтвердить личность Лейтенанта, а может, и остальных. Это значит, что они в опасности, и вы тоже. Лучше вам пока уехать из Техаса.　

— Мы будем очень вам благодарны. — Ветер шелестит в ветвях над нашими головами и отбрасывает на кожу Элама свет и тени. Его глаза становятся то темно-карими, то снова золотистыми. Все звуки форта для меня вдруг затихают. Я уже ничего не замечаю. — Берегите себя, Элам Солтер. Будьте очень осторожны.　

— Застрелить меня невозможно. Они сами так говорят, — он едва заметно улыбается и кладет руку мне на плечо. Меня пронзает жар и сгущается в самом низу живота — никогда раньше ничего подобного не чувствовала! Перед глазами пляшут тени. Покачнувшись, я моргаю, открываю рот, чтобы что-то сказать, но язык точно присох к небу.　

Чувствует ли он этот ветерок, что кружит около нас посреди летнего зноя?　

— Не бойтесь, — шепчет он, а потом разворачивается и уходит вдаль широким, мерным шагом человека, который уже нашел свое место в этом мире.　

«Не бойтесь», — мысленно повторяю я.　

Но мне страшно.　

Потерянные друзья

Уважаемая редакция! Я разыскиваю родственников моего отца. Деда моего зовут Дик Райдаут, а бабушку Пегги Райдаут. Они оба принадлежали человеку по имени Сэм Шэгс из Мэриленда и жили в тринадцати милях от Вашингтон-сити. У них было шестнадцать детей. Вот имена некоторых из них: Бетти, Джеймс, Барбари, Тетти, Рэйчел, Мэри, Дэвид, Хендерсон, София, Амелия, Кристиан, Энн. Моего отца зовут Хендерсон Райдаут [sic]. Его продали, потом он бежал, был пойман и перепродан работорговцу в 1844-м, а затем его привезли в Новый Орлеан и продали в Миссисипи. Тетю Софию я видел в 1866 году, она тогда жила в Клейборне, Миссисипи. Пишите мне в Коломбию,Миссисипи.

Дэвид Райдаут

(Из раздела «Пропавшие друзья» газеты «Христианский Юго-Запад», 25 ноября, 1880)　

Глава двадцать шестая 　

Бенни Сильва. Огастин, Луизиана, 1987

Я сворачиваю на подъездную дорожку, ведущую к Госвуд-Гроуву.　

Газон аккуратно пострижен, а значит, Бен Райдаут уже был здесь и пораньше управился с работой. Перед воротами я сбавляю скорость. Их левая створка открыта почти полностью и слегка покачивается на ветру. Правая же закрыта, точно не рада моему появлению, она нерешительно подрагивает и скрипит петлями.　

Надо бы выйти из машины и распахнуть ворота пошире, но вместо этого я вжимаю педаль газа и заезжаю внутрь. Слишком уж я взволнована и никак не могу отделаться от ощущения, что кто-нибудь непременно заявится сюда — и попытается помешать нам сделать то, ради чего мы приехали. Это могут быть дяди Натана, делегация из школьного совета, директор Певото со срочной миссией вернуть меня в строй, Редд Фонтэйн, снова отправившийся на патрулирование в своей полицейской машине. Этот город точно старая злая собака: погладишь ее против шерсти — и тут же растревожишь всех блох. Но если дать ей снова уснуть, она, так и быть, позволит мне остаться.　

Мой телефон продолжает трезвонить, а Фонтэйн так и не прекращает своих вылазок. Сегодня утром к кладбищу подкатил автомобиль «шевроле», из него вышли трое и принялись расхаживать среди могил, переговариваясь о чем-то, кивая и показывая на ограждения — в том числе и на то, которым обнесен мой дом и фруктовый сад за ним.　

Не удивлюсь, если следом приедет бульдозер вместе с уведомлением о выселении. Вот только дом принадлежит Натану, а он заверил меня, что не собирается его продавать. Возможно ли, что земельная сделка уже дошла до такой стадии, что ее нельзя отменить? Как знать. В течение суток Натан пытался вылететь ко мне, несмотря на бесконечные отмены рейсов и закрытия аэропортов из-за мощного торнадо, охватившего центральные районы страны. В конце концов он арендовал машину и поехал на ней, а в пути не нашел свободной минутки, чтобы остановиться у телефонного автомата и сообщить мне последние новости.　

Я выдыхаю с облегчением, когда вижу у дома его машину, маленькую синюю «Хонду», — по крайней мере, я предполагаю, что это и есть арендованная им машина. Проехав подальше, я паркую своего «Жука» за большим домом, чтобы со стороны дороги его не было видно. Идет уже третий день моего далеко не добровольного отпуска. Детям сказали, что я заболела. Я знаю об этом, потому что мне звонили Бабушка Ти, дамы из «Нового века» и Сардж, чтобы узнать, как я себя чувствую. Всем им пришлось разговаривать с автоответчиком, потому что сама я не знаю, что им сказать. Похоже, я действительно болею, только не телом, а душой.　

Уж не знаю, что там за сведения раскопал Натан, но очень надеюсь, что с их помощью можно будет свернуть горы. Все, что нам сейчас нужно, — какое-нибудь чудо, которое поможет выиграть в последние секунды матча. Мои ученики заслуживают эту победу, заслуживают того, чтобы им воздалось за старания и находчивость.　

— Ну что, вот мы и приехали, — говорю я «Жуку» и какое-то время продолжаю сидеть за рулем в знак полной солидарности. Мы с этой машинкой проделали огромный путь с тех пор, как покинули пустые коридоры факультета английской филологии. Я теперь совсем другой человек. Что бы там ни случилось дальше, этот опыт и это место изменили меня. Но я никак не могу поддерживать систему, которая внушает детям, что они пустое место и никогда ничего не добьются. Главным достижением в ней считается тот факт, что ребята весь день просидели за партами. Но они заслуживают тех же возможностей, которые давали мне наставники и друзья. Они имеют право знать, что жизнь, которую ты сам себе создаешь, может разительно отличаться от той, которая тебе уготована по рождению. Поэтому надо что-то придумать. Я так просто не сдамся! Трусы не добиваются великих побед. Трусы не выигрывают войн. «И пока ты не выйдешь из схватки, нельзя себя считать побежденной», — говорю я себе.　

Натан крепко спит на водительском сиденье крошки «Хонды». На нем сегодня синие джинсы и синяя хлопчатобумажная рубашка — наряд, который я называю про себя «синим-синим». Волосы его растрепались, но лицо спокойно, как у человека, который уже со всем примирился. Хотя я знаю, что это не так. Ему тяжело здесь находиться. Последний раз, когда он был в поместье, стал последним разом, когда он видел сестру живой. Но мы оба понимаем, что этот визит откладывать нельзя.　

— Привет! — говорю я и пугаю его до такой степени, что он задевает локтем руль и машина протяжно сигналит. Я нервно потираю шею и оглядываюсь, но, кажется, нас никто не слышал.　

— Привет, — в его кривой усмешке читается разочарование. — Извини, что так вышло, — говорит он, и меня потрясает осознание того, до чего же сильно я соскучилась по его голосу.

Он открывает дверцу и выбирается из крошечной машины, и тут я понимаю, как сильно скучала и по нему самому.　

— Ты добрался, — говорю я, с трудом сдерживая эмоции — это сейчас необходимо. — Выглядишь уставшим.　

— Путь домой занял больше времени, чем я рассчитывал, — говорит он и неожиданно заключает меня в объятия. Не дружеские, а настоящие — так обнимаешь того, о ком думал, пока был далеко.　

Сначала этот порыв меня удивляет. Я никак не ожидала… хм… такого. Готовилась скорее к очередному нелепому и неловкому «танцу», который напоминают мне наши встречи. Друзья… или люди, которые хотят большего? Как знать наверняка? Но сейчас все совсем по-другому. Я тоже обнимаю его за талию и прижимаю к себе.　

— Сложные были деньки, да? — шепотом спрашиваю я, а он опускает подбородок мне на макушку. Я слушаю, как стучит его сердце, ощущаю жар его тела. Взгляд застывает на переплетенных ветвях глицинии и лагерстремии, скрывающих за собой старинные постройки, когда-то украшавшие великолепные сады Госвуд-Гроува, а ныне хранящие тайны прошлого.　

— Не у меня одного деньки были сложные, — наконец говорит Натан. — Нам надо зайти внутрь, — предлагает он, но выжидает еще минуту.　

Мы медленно отстраняемся друг от друга, и совершенно непонятно, что делать дальше. Не знаю, как это все расценивать. Еще мгновение назад мы были точно единое существо. А сейчас, когда мы на расстоянии вытянутой руки, будто вернулись каждый в свою зону комфорта.　

На крыльце Натан останавливается, поворачивается ко мне, расставив ноги пошире, точно готовясь поднять что-то тяжелое. Скрещивает руки на груди, склоняет набок голову и смотрит на меня, почти зажмурив один глаз.

— Кто мы друг другу?　

Открыв рот, я пялюсь на него, пока с губ не срывается робкое:

— В… в каком… в каком смысле?　

Мне очень страшно, и именно поэтому я не даю прямого ответа. Отношения требуют искренности, а это всегда риск. Закоренелая моя неуверенность твердит: «Ты — испорченный товар, Бенни Сильва. Такой, как Натан, никогда тебя не поймет. Он уже не сможет смотреть на тебя прежними глазами».　

— А смысл тут может быть только один, — возражает он. — Я скучал по тебе, Бенни, и пообещал себе, что на этот раз точно подниму эту тему. Потому что… ну… тебя не так-то легко прочесть.　

— Это меня-то? — Интересное заявление, учитывая, что Натан и сам огромная тайна, разгадку которой я собираю по кусочкам, точно пазл. — Меня?　

Он пропускает ироничный подтекст мимо ушей.　

— Так что же, Бенни Сильва… мы… друзья или… — фраза повисает в воздухе незавершенной, словно в какой-нибудь анкете, где вам предлагают закончить предложение самостоятельно. Такие задания делать куда сложнее, чем обычные тесты.　

— Друзья… — я подыскиваю правильные слова, чтобы мой ответ звучал не слишком дерзко, но вместе с тем точно. — Которые шагают к чему-то большему… на своей скорости? Ну, надеюсь на это.　

Я стою перед ним и чувствую себя уязвимой. Испуганной. Недостойной никаких вложений в себя. Нельзя допускать прежних ошибок. Есть вещи, которые ему необходимо знать. Так будет честнее, но сейчас неподходящий момент — да и место тоже.　

Он упирает руки в бока, опускает голову, шумно выдыхает.　

— Ладно, — говорит он без тени осуждения. Щека у него подрагивает, а уголок губ приподнимается в полуулыбке. Кажется, он даже слегка покраснел. — Ответ принимается.　

— Мне он тоже нравится.　

— Значит, мы пришли к согласию, — Натан подмигивает мне, отворачивается и с довольным видом идет к двери в дом. — А детали позже обсудим.　

Я спешу следом, полная предвкушений, никак не связанных с нашими сегодняшними планами. Нас ждет дивный новый мир! Причем во многих смыслах. Я никогда еще не заходила в дом через парадный вход. Да и вообще бывала только на кухне, в комнате дворецкого, столовой, гостиной и библиотеке. Не то чтобы во время визитов сюда меня не одолевало любопытство, но я строго-настрого запретила себе предавать доверие Натана. Иными словами — никакого шпионажа.　

Великолепие прихожей потрясает. Я мельком видела ее сквозь окна, но теперь, когда мы стоим на потертом персидском ковре, невозможно не разглядывать с восхищением массивные мозаичные стекла и арочные потолки, украшенные фресками. Натан смотрит наверх, распрямив плечи.　

— Редко пользуюсь этим входом, — тихо признается он. Уж не знаю, к кому он обращается — ко мне или просто хочет разбавить тишину. — Но от задней двери у меня только один ключ, и я его отдал тебе.　

— Ничего себе.　

— У судьи, кажется, его тоже не было. Он-то как раз предпочитал эти двери, — посмеиваясь, продолжает Натан. — Забавно, какие детали сохранила память. Помню, что он часто хаживал через кухню. Прихватив оттуда себе каких-нибудь вкусностей. Дайси всегда там держала крекеры, хлеб или еще что-нибудь такое. И, конечно, печенье в банке.　

Мне вспомнились квадратные стеклянные сосуды в стиле ар-деко, которые я видела на кухне, и я представила, что самый большой из них доверху набит моим овсяным печеньем.　

— Бисквиты к чаю, — уточняет Натан, мгновенно изменив картинку в моей голове.　

Ну да, бисквиты такому дому больше подойдут. Он напоминает пожилую даму. Каждый дюйм здесь рассказывает о том, какой она была в юности: величественной, роскошной, экстравагантной — одним словом, любо-дорого взглянуть. А теперь дама состарилась. Но фигура нисколько не испортилась, и по ней можно судить, до чего хороша она была в молодости.　

Даже вообразить не могу, каково жить в таком доме! Натан, видимо, тоже. Он потирает затылок — как и всякий раз, когда думает об этом поместье, словно каждый кирпичик, брус, кронштейн и камень ложатся на него тяжким грузом.　

— Понимаешь, я к этому всему равнодушен, — говорит он, пока мы идем к двойной винтовой лестнице, половинки которой, одинаковые, точно сестры-близняшки, расходятся в разные стороны. — Никогда не чувствовал своей связи с ним, в отличие от Робин. Судья бы в гробу перевернулся, если б узнал, что в итоге оно досталось мне.　

— Сомневаюсь. — Мне вспоминаются истории, которые я слышала о деде Натана. Он кажется мне человеком, которому в некотором смысле неуютно было занимать то положение, которым его наделили в городе, который старался смягчить неравенство, сложившиеся обстоятельства, даже повлиять на историю этого края и этого дома. Она не давала ему покоя, но он не мог воевать по-крупному, поэтому компенсировал это мелочами: помогал сообществу, людям, оказавшимся в трудной ситуации, к примеру скупал книги на благотворительных аукционах и собрания энциклопедий у детишек, которые вынуждены были работать, чтобы заплатить за машину или колледж. А еще взял под свое крыло Ладжуну, когда она появилась тут вместе со своей бабушкой.　

— А мне кажется, что он одобрил бы твои решения, Натан. Если честно, я думаю, что он и сам захотел бы признать историю Госвуда и этого города.　

— Да ты настоящий крестоносец, Бенни Сильва! — он гладит меня по щеке и улыбается. — Ты напоминаешь мне Робин… Про судью не знаю, но сестре точно понравился бы проект «Подземка»… — он резко осекается, поджимает губы, сглатывает и чуть ли не с виноватым выражением лица отгоняет нахлынувшую волну чувств, уронив руку на потертые перила. — И ты бы ей понравилась.　

У меня такое чувство, будто она — сестра, которую он так любил и которую так горько оплакивает, — сейчас рядом с нами. Мне всегда хотелось иметь сестру.　

— Если бы я могла познакомиться с ней…　

Он резко вдыхает и, нетвердо шагнув к следующему лестничному пролету, жестом предлагает мне пойти первой.　

— Мама рассказывала, что если Робин задумывала что-то, то всегда очень тщательно исследовала вопрос, писала конспекты, но никому их не показывала. Думаю, это все влияние этого дома и судьи с его бесчисленными папками и журналами. Тебе не попадались в библиотеке подобные документы? Заметки Робин или судьи?　

— Только то, что я тебе уже показала. А последнее время вообще никаких находок не было, это совершенно точно, — отвечаю я. Натану удалось меня заинтриговать. Я бы все отдала, чтобы хоть разок поговорить с Робин.　

Хотя одного раза мне вряд ли хватило бы.　

Когда мы поднимаемся наверх, к Робин в комнату, я наконец вижу ее фотографию. Не детский снимок вроде тех поблекших студийных фотографий, что висят в гостиной, а взрослый. На элегантном письменном столе с тонкими ножками стоит деревянная рамка, украшенная веточками, а в нее вставлен портрет улыбающейся светловолосой девушки. У нее худое, узкое лицо. Глубокие, синевато-зеленые бездонные глаза сразу привлекают внимание. Глаза у нее добрые. Точь-в-точь как у брата. Она стоит на рыбацкой лодке, а позади нее — Натан, тогда еще подросток. Они оба смеются, а Робин держит в руках безнадежно запутавшуюся удочку.　

— Это дядина лодка, — поясняет Натан, заглянув мне через плечо. — Дяди по маминой линии. Она росла в небогатой семье, но, боже мой, уж кто-кто, а ее отец и дяди знали толк в развлечениях! Они часто брали нас с собой ловить креветок — мы садились к ним в лодку, и они везли нас куда-нибудь. Порой мы удили рыбу, если получалось. Иногда сходили на берег и оставались там на денек-другой. Папа с братьями были знакомы почти со всеми в округе, а многие и вовсе приходились им родней.　

— Ox и весело вам жилось, — говорю я и вновь представляю рыбацкую лодку, другую жизнь Натана, его связи на берегу.　

— Не то слово. Но долго мама среди болот прожить не смогла. Порой у людей появляются комплексы из-за происхождения и воспитания. Она вышла замуж за человека, который был старше на пятнадцать лет, к тому же несметно богат, и ей вечно казалось, что люди, как с ее стороны, так и со стороны мужа, осуждают этот шаг — считают ее авантюристкой и все такое. Она не знала, что с этим делать, и решила просто уехать подальше. И Ашвиль подарил ей живописные виды, другое самовосприятие, в общем, сама, наверное, понимаешь.　

— Еще как! — Настолько хорошо, что и сказать нельзя. Покинув дом, я старательно вычеркнула прошлое из своей жизни — или хотя бы попыталась это сделать. Но Огастин научил меня тому, что прошлое вечно следует за тобой, куда бы ты ни направился. И главный вопрос — что ты станешь с ним делать: бежать или извлекать из него уроки.　

— Знаешь, я думал, мне тут будет… тяжелее, — говорит Натан, но его напряженный голос свидетельствует об обратном. — Но я понятия не имею, что именно мы ищем. И сказать по правде, чем бы оно ни было, возможно, оно уже утрачено. После смерти Робин Уилл и Мэнфорд заявились сюда со своими женами и детьми и прибрали к рукам все, что только хотели.　

Хотя Робин уже два года как умерла, обыскивать ее комнату все равно кажется непростительной наглостью. Ее личные вещи по-прежнему здесь. Мы осторожно проверяем ящики, полки, шкаф, коробку в углу, старый кожаный чемодан. Такое чувство, будто тут уже кто-то основательно порылся, а потом просто распихал вещи по ящикам и ушел.　

Ничего существенного мы так и не находим. Чеки в кредит, лекарства, письма от друзей, заметки о путешествиях, чистые листы для записей, записная книжка с милым золотистым замочком спереди. Замочек не заперт и ключ по-прежнему хранится между страниц, но когда Натан их пролистывает, внутри обнаруживается только список прочтенных книг, дополненный любимыми цитатами, рецензиями на каждую книгу, датами начала и окончания чтения. Порой Робин читала по несколько книг в неделю — причем всё: от классики и вестернов до нон-фикшн и «Ридерз дайджеста» из коробок, стоящих внизу.　

— Твоя сестра была настоящим библиофилом! — замечаю я, заглядывая Натану через плечо.　

— Это у нее от судьи, — отвечает он.　

А еще между страниц обнаруживается листок, на котором велся подсчет очков в ходе бильярдных партий — видимо, дед и внучка вели ожесточенное соревнование в последний год жизни судьи, недаром в библиотеке стоит старый бильярдный стол марки «Брансвик».

— У них было много общего, — добавляет Натан.

Он выдвигает ящик стола, чтобы убрать бумаги на место, и тут откуда-то из его недр выкатывается бильярдный шар. Он со стуком падает на пол и с ускорением катится по нему. Мы с Натаном смотрим, как шар мечется по неровному паркету то в одну сторону, то в другую, а потом, поймав отблески солнца и гирлянды, висящей на стене, наконец закатывается под кровать.　

Мои плечи невольно содрогаются. Натан пересекает комнату, поднимает край покрывала и заглядывает под кровать.　

— Несколько книг, да и только, — сообщает он и подталкивает их ногой, чтобы было легче достать.　

Ящик стола не так-то просто задвинуть обратно. Я опускаюсь на корточки, чтобы разобраться, как вернуть колесики в пазы. В дальнем углу ящика обнаруживаются еще бильярдные шары и треугольная подставка — из-за них-то конструкцию и перекосило. За годы спасения всяких мелочей из комиссионок я научилась обращаться со старинной мебелью, так что, проделав несложные манипуляции, я возвращаю все в нужное положение.　

Когда я оборачиваюсь, вижу, что Натан сидит на полу, прислонившись спиной к кровати из вишневого дерева и вытянув длинные ноги. Такое чувство, будто он и сам не заметил, как сполз на пол, зачитавшись детской книжкой под названием «Там, где живут чудовища».　

Я собираюсь спросить, его ли это книга, но ответ и так без труда прочитывается по рассеянному выражению его лица. Сейчас он даже не помнит, что мы в комнате вдвоем. Сейчас он сидит рядом с призраком. Натан вместе с ней читает книгу, как они делали когда-то много раз.

Я стою и смотрю на него, и на краткий миг мне даже кажется, что я сумела разглядеть рядом ту самую девушку с фотографии.　

Он листает страницы. Затем останавливается на середине, достает конверт и маленькую стопку фотографий, а книгу кладет на колени.　

Пока он раскладывает снимки по полу, я незаметно подбираюсь ближе.　

Снимки детские: первый учебный день в школе, фото из поездок, семейное фото на лыжне. Мама Натана — высокая блондинка в розовом дутом комбинезоне. Красивая, как супермодель. Робин на вид лет десять, а Натан еще совсем кроха, плотно укутанный в теплую одежду. Его держит на руках отец, одетый в дорогой спортивный костюм. Он улыбается. Его лицо лишено и насупленных бровей, и глубоких морщин на лбу, которые сразу бросаются в глаза при взгляде на Уилла и Мэнфорда. Он выглядит счастливым и беззаботным.　

Натан вскрывает конверт. Заглядывая через его плечо, я читаю письмо:　

Натан!

Я знала, что перед этой книгой ты не устоишь!

У мамы эти фотографии валялись в ящиках с принадлежностями для рисования. Сам знаешь, какая она у нас несентиментальная! А я решила собрать их и сохранить для тебя. Так ты хотя бы узнаешь, как выглядел когда-то! Ты был сущим ангелочком, разве что докучливым порой. Засыпал нас с мамой вопросами до тех пор, пока мы не начинали думать, а не заклеить ли тебе рот скотчем! А когда я спросила тебя, откуда взялось столько вопросов, ты посмотрел на меня честнейшим взглядом и сказал: «Я просто хочу знать все на свете, как ты».　

Так вот, братишка, у меня для тебя сюрприз: я знаю далеко не все, но точно уверена, что ты вырастешь славным парнем. Ты точно стоил всех наших переживаний.

У тебя светлая голова на плечах. И если ты читаешь это письмо, значит, у тебя наверняка осталось несколько вопросов, на которые я не дала ответа.　

В последний год, после смерти дедушки Госсетта, я работала над некоторыми проектами. Меня вечно не оставляло чувство, что он хранит какой-то секрет, что-то, чем хотел бы поделиться, но не может себя заставить. На случай, если меня не станет и до тебя в библиотеку нагрянет кто-то другой — сам понимаешь, к чему я клоню, — мне важно удостовериться, что ты точно получишь всю нужную информацию. Когда увидишь, о чем я говорю, сразу обо всем догадаешься. Если в библиотеке внизу нет моих записей, иди в банк. Я положила в ячейку копии практически всех заметок. Ячейка взята на твое имя и оплачена надолго вперед, так что она обязательно тебя дождется.

Ты теперь с этим всем наедине, Нат. Прости за это. Тебе решать, что с ним делать. Мне очень жаль, что приходится взваливать на твои плечи такой груз, но уверена, что ты примешь правильное решение, каким бы оно ни было.

Как писал перед смертью автор этой книги (которую ты меня заставлял перечитывать тебе вслух такое немыслимое число раз, что иногда у меня возникала мысль: а не свихнусь ли я, если прочту ее снова): «У меня только и осталось, что благодарность за мою жизнь. В этом мире столько красоты, которую мне придется оставить, когда я умру, но я готов, я готов, я готов».

Ищи красоту, братишка. Всякий раз, когда будешь по мне горевать, знай, что это отдаляет нас друг от друга. Но как только начнешь радоваться, я тотчас же буду рядом ликовать вместе с тобой.　

Позаботься о маме. Она у нас с причудами, но ты и сам знаешь, какие они, эти художники. Мы танцуем только под свою собственную музыку.

Люблю всем сердцем,

Робин

К задней стороне обложки приклеен ключ. Натан снимает его и рассматривает.　

— Как же это на нее похоже. В этом вся она, — его голос подрагивает от нежности. Он роняет руку с карточкой на колено, потом долго смотрит в окно, следя за легкими облаками, плывущими на юг, к заливу, и наконец вытирает глаза. Его душит невеселый смех:　

— Она велела не плакать.　

Я опускаюсь на край кровати и жду, пока он восстановит дыхание. Потом Натан убирает снимки обратно в книгу, закрывает ее и встает.　

— Нет ли в библиотеке места, где можно поискать записи сестры?　

— Не думаю. Я за последние недели довольно тщательно там все просмотрела.　

— Значит, мы едем в банк.　

Направившись к двери, он останавливается у порога и в последний раз смотрит на комнату. Потом прикрывает дверь, и она резко захлопывается, видимо от сквозняка. Следом слышится знакомый звук, который теперь ни с чем не спутаешь: бильярдный шар снова покатился по полу. Он ударяется о дверь, и я вздрагиваю.　

— Дом старый, — поясняет Натан. Половица скрипит под его ногами, и шар катится теперь уже от дверей.

Мы начинаем спускаться по лестнице, а я все оглядываюсь назад и гадаю: зачем Робин положила себе в ящик стола бильярдные шары? Получается, внизу они не нужны? Помнится, бильярдный стол был покрыт чехлом и завален книгами.　

Бильярдный стол…

Глава двадцать седьмая

Ханни Госсетт. Техас, 1875

Люди считают, что Элама Солтера пули не берут. Да и он сам так считает. И все же я молю небеса: «Пусть он избежит смерти, где бы ни оказался!»　

Его не застрелят! Этому не бывать!　

Я собираю о нем истории, которые рассказывают солдаты, и зарываюсь в них, подобно амбарному коту, который греется в соломе холодной зимней ночью.　

«Ему дважды простреливали шляпу».　

«Под ним трижды убивали лошадь».　

«Он в одиночку поймал опаснейшего преступника, Дэнджа Хиггса».　

«Он выследил этого полукровку, Бена Джона Лестера, на индейской территории и сцапал его в Канзасе. Элам Солтер лучше всех умеет ходить по следу».　

Я все думаю об этих историях, а тем временем масса наконец покидает этот мир, после чего следуют дни печали и скорби, а потом — похороны, и я нет-нет да и задумаюсь, насколько хорошо мисси понимает, что случилось. После похорон она падает ничком на могилу рядом с Джуно-Джейн и жалобно хнычет. Я вижу, как она яростно роет пальцами землю и цепляется за нее.　

Это странные печальные дни, и я жду не дождусь, когда же им придет конец.　

А когда они проходят, мы отправляемся в путь по Сан-Саба-Ривер-роуд. Мы едем в повозке, запряженной армейскими мулами, и кроме кучера нас сопровождают еще трое солдат. По плану они должны проводить нас до Остина, получить там груз с оружием и вернуться в форт.　

Солдаты беспечно держатся в седле, болтают, пересмеиваются, а ружья и пистолеты висят у них на поясе. Кажется, они не знают ни забот, ни тревоги. Только жуют табак, дразнятся да соревнуются, кто дальше плюнет.　

Кучер тоже держится очень спокойно — иногда он обводит окрестные земли взглядом, но, кажется, нисколько не боится нападения.　

Мы с Джуно-Джейн обмениваемся встревоженными взглядами. Кожа у нее под глазами распухла и покраснела. Она постоянно плачет, и так безутешно, что я уж и не знаю, переживет она свое горе или нет. Пока мы едем, она без конца оборачивается, высматривая тот клочок земли, где мы похоронили ее папу. Но не будет ему мирного упокоения здесь, так далеко от Госвуд-Гроува. Джуно-Джейн хотела забрать его домой и похоронить там, но это было невозможно. Даже чтобы самим туда вернуться, нам приходится полагаться на помощь незнакомцев. Когда-то у массы во владении было больше четырех тысяч акров земли, а теперь он покоится под простым деревянным крестом, на котором выцарапано его имя. Даже год рождения — и тот указан примерно. Ни я, ни Джуно-Джейн точно его не знаем, а мисси молчит.

Начинает накрапывать дождик, и мы, задвинув шторки, сидим и слушаем, как стучат колеса, отсчитывая милю за милей. А чуть позже я слышу вдалеке голоса мужчин, которые шумно кого-то приветствуют. Меня охватывает волнение. На коленях я ползу к краю повозки и поднимаю холстину. Джуно-Джейн следует за мной.

— Оставайся тут! Присмотри за мисси! — велю я, и она мне не перечит. За последние недели мы сблизились куда сильнее, чем полагается «почти кузинам». Мне кажется, мы теперь как сестры.　

Он снова кажется мне призраком, которого и не сразу заметишь среди коричневато-золотистой травы и колючего кактуса. На этот раз он скачет на рослом буланом коне, к которому привязан еще один, под мексиканским кожаным седлом, запачканным засохшей кровью.　

Сердце в груди колотится быстрее, и я тут же отдергиваю занавеску и внимательно оглядываю Элама Солтера, чтобы только удостовериться, что кровь на седле — чужая. Он видит в моем взгляде вопрос и делает несколько шагов в мою сторону:　

— Мне в этот раз повезло больше, чем кое-кому.　

— Какое счастье! — я широко улыбаюсь ему, даже не задумываясь толком о человеке, который рухнул замертво со второй лошади. Если его убил Элам, значит, он того заслужил!　

— Я надеялся перехватить вас до отъезда. Но работа отняла больше времени, чем хотелось бы, — говорит Элам, облокотившись на рожок своего седла. Он весь мокрый, забрызганный грязью. На груди лошади виднеются белесые пятна засохшей пены. Элам отпускает поводья, и измученный скакун опускает голову, с шумом втягивая воздух.　

— Хотел сообщить вам, что мы обезглавили эту змеюку, — заявляет он, переводя взгляд с меня на Джуно-Джейн и обратно. — Марстон собственной персоной арестован в Хико и теперь будет судим за свои злодеяния, а затем и повешен. Надеюсь, это хоть как-то утешит вас. — он смотрит на Джуно-Джейн и мисси. — Теперь нам предстоит поймать остальных его лейтенантов и высокопоставленных офицеров, но многие из них скорее всего предадут его идеи и отправятся в Мексику или на фронтир. Надо сказать, их главарь не сумел бесстрашно встретить свою участь. Мы сцапали его в житнице, где он прятался, точно загнанная крыса. Даже ни одного выстрела не сделали.　

Джуно-Джейн кивает и шмыгает носом, крестится и опускает взгляд на свои руки, лежащие на коленях. Слеза сбегает по ее щеке и оставляет маленький полукруг на корсаже платья.　

Во мне вскипает ярость:　

— Рада, что так вышло! Рада, что он сполна за все заплатил! И что вы вернулись целым!　

Его густые усы приподнимаются от улыбки:　

— Я же обещал вам, что так все и будет, мисс Госсетт. Обещания нарушать нельзя.　

— Ханни, — поправляю я его. — Помните, я вас просила звать меня по имени?　

— Еще бы не помнить, — он касается полы шляпы и идет переговорить о чем-то с солдатами.　

Его улыбка преследует меня целый день, до вечера. Я слежу, как Элам то отъезжает от нашей повозки, то возвращается, а потом исчезает за холмами. Временами его силуэт проступает на горизонте. Мне спокойнее от мысли, что он рядом.　

А когда мы устраиваем привал, меня снова охватывает тревога. Животные, привязанные к кольям, беспокойно роют землю, подергивают головами и ушами. Джуно-Джейн берет за недоуздок крупного мерина и гладит его по носу.　

— Они что-то чувствуют, — говорит она.　

Я со страхом думаю об индейцах, пантерах и койотах, а еще о серых мексиканских волках, которые завывают в прериях по ночам. Старый ридикюль мисси я всегда держу при себе — тяжесть пистолета, спрятанного внутри, меня успокаивает, хоть и не сильно.　

Вскоре к нам возвращается Элам Солтер, и вот тогда мне становится намного спокойнее.　

— Держитесь между скалами и повозкой, — велит он нам, а потом, обойдя повозку с другой стороны, тихо о чем-то переговаривается с солдатами. Я вижу, как они двигаются, как указывают куда-то.　

Один из солдат натягивает одеяло между двух кедров, чтобы мы могли справлять нужду, спрятавшись за ним, а другой разводит костер.　

Больше в тот вечер Элам не удостоил меня ни дружеской беседой, ни улыбкой.　

Когда мы готовимся ко сну, он опять исчезает. Уж не знаю, спит ли он вообще. Темнота поглощает Элама, и больше я его не вижу и не слышу.　

— Что же он такое ищет? — спрашивает Джуно-Джейн, когда мы устраиваемся в палатке, положив между собой мисси. Я привязываю ее лодыжку к своей, чтобы она не ушла посреди ночи… или чтобы я сама не начала бродить во сне.

Мисси засыпает сразу же, стоит ей только накрыться одеялом.

— Сама не знаю. — В воздухе мне на мгновение чудится запах дыма. Совсем слабый, так что даже не уверена, был ли он в самом деле. Костерок, на котором мы готовили ужин, затушили уже несколько часов назад. — Но думаю, ночь пройдет мирно. Не забывай: за нами присматривают пятеро мужчин! Уж мы с тобой знавали времена и похуже! — Мне вспоминаются болота и страх не дожить до утра. — Сейчас мы не одни, и это уже хорошо!　

Джуно-Джейн кивает, но в свете фонаря, горящего на улице, я вижу, как у нее на щеках блестят слезы.　

— А я вот оставила папу. Он теперь совсем один.　

— Он ушел в другой мир! В том теле его больше нет, — пытаюсь я ее успокоить. — А теперь ложись-ка спать, — я натягиваю одеяло до самого подбородка, но сон все никак не идет.　

Наконец он просачивается ко мне высохшей летней рекой, ручейком, который змеится между камней, омывает упавшие ветви и древесные корни, а к утру иссыхает до крошечной капли росы, лениво скатившейся по армейской палатке.　

Когда я просыпаюсь, мне вновь чудится запах дыма. Но наш костерок до того слабый, что едва удается приготовить кофе, да и ветер дует в другую сторону.　

«Тебе померещилось, Ханни», — говорю я себе, а потом мы, все втроем, идем за одеяло справлять нужду. Мисси хочет нарвать беленьких, точно снег, цветочков, но я ей запрещаю.　

Уж не знаю, где провел ночь Элам Солтер, но он возвращается. Судя по его виду, поспать ему так и не удалось. Он все высматривает что-то, а что — не говорит.　

Мы подкрепляемся галетами, макая их в чашки, чтобы хоть немного размягчить. Мисси ерзает и выплевывает еду.

— Хочешь голодной остаться? — отчитываю я ее. — Тебе надо есть, чтобы силы были и у тебя самой, и у… — слово «ребенка» застревает в горле, и я натужно сглатываю.　

Джуно-Джейн заглядывает мне в глаза. Скоро беременность мисси станет заметна для всех. Мисси обязательно надо посетить доктора, но если разум так к ней и не вернется, любой врач отправит ее прямиком в душелечебницу.　

Мы снимаемся с места, а Элам опять уносится вперед на своем буланом мерине — поднимается на холм и скрывается за его вершиной. Я слежу за ним в его же бинокль, а небо в это время все больше расцвечивается красками зари — алой, розовато-желтой с золотистой каймой, такой яркой, что, если взглянуть на нее и зажмуриться, она так и останется на изнанке век. Небо теперь похоже на перевернутые угольки, оно огромно и тянется от одного конца света до другого.　

Кажется, что среди этого небесного пожара, среди безжизненной пустоши Элам и его конь чувствуют себя как дома. Наша повозка огибает холм и быстро спускается в лощину. Я снова вижу Элама, но через какое-то время он опять исчезает из виду. И как я ни высматриваю его то с одной стороны повозки, то с другой, ничего не могу разглядеть. Он не появляется до самого полудня.　

А в полдень я достаю пистолет из ридикюля мисси, проверяю его, кладу так, чтобы удобнее было выхватить в случае чего. Я по-прежнему не уверена, что он стреляет, но с ним все-таки спокойнее.　

Джуно-Джейн косится сперва на оружие, потом на меня.　

— Я просто смотрю, — спешит она заверить. — Ничего больше.　

В течение дня мы встречаем несколько повозок фермеров, перегонщиков и почтарей. А подъезжая к городам, видим, как фермеры идут пешком на работу или возвращаются с нее. Мимо нас то и дело кто-нибудь проезжает верхом. «Интересно, — думаю я, — что же это за народ такой, кто не боится приближаться к солдатам?»　

Ночью мы останавливаемся на ночевку, и солдаты велят нам не отходить далеко. Мы повинуемся. Утром сворачиваем палатки и снова отправляемся в путь. А на следующий день — все то же самое, и так день за днем. Иногда Элам присоединяется к нам, пока мы на привале, или скачет рядом с нашей повозкой, но чаще — опережает нас, чтобы разведать местность. А когда возвращается, всегда кажется осторожным и тихим, будто заприметил впереди что-то недоброе.　

Дни идут, а мы всё продолжаем путь. Пока погода стоит хорошая, мы едем целый день, от рассвета до заката.　

Но когда начинается гроза, движение замедляется. Мы плотно задергиваем полог повозки, а лошади и мулы едва не тонут в лужах и грязи. К счастью, ливень заканчивается так же внезапно, как и начался. Я высматриваю Элама, но его нигде нет. Утром он тоже не появлялся, и моя тревога становится все сильнее.　

По пути мы встречаем человека. Он не заговаривает с солдатами, а лишь отводит в сторону свою оседланную лошадь. Но когда мы проезжаем мимо него, он старается разглядеть сквозь прореху в холстине содержимое нашей повозки и выяснить, нет ли там того, что могло бы ему пригодиться. Его наглый вид не на шутку меня пугает, и я снова гляжу на маленький пистолет. Луч солнца падает на его рукоять, украшенную серебряными розами, и мисси тянется к ней, но я бью ее по руке.　

— А ну не трогай! — строго велю я. — Это не твое.　

Она взвизгивает, уползает подальше и, насупившись, глядит на меня. Я прячу оружие под собой, чтобы она его не видела.　

Около полудня мы добираемся до водоема, который нужно пересечь.　

В небе снова грохочет гром, поэтому мы спешим переправить животных на другой берег, не давая им времени отдохнуть. Речка быстрая, но не глубокая.　

— Ведем их вон до того холма, — командует сержант, вскинув в воздух кулак. — На том берегу сделаем привал и напоим скот.　

Он едет первым, за ним — упряжка под управлением кучера, а по бокам — солдаты, которые следят за тем, чтобы мулы не остановились и повозку не занесло в сторону. Дно у речушки каменистое, и повозка то приподнимается, то проваливается в ямы. Мисси стукается головой и вскрикивает.　

Мы быстро пересаживаемся в самый конец повозки, чтобы можно было сразу выбраться, если ее вдруг затопит. Переправа казалась легкой, но вышло иначе.　

Высунувшись в узкую прореху в холстине, я вижу Элама. Он держится от нас на некотором расстоянии, но я сразу его узнаю.　

Мулы уже по самый живот в воде, и ручейки начинают просачиваться сквозь днище повозки.　

Тут я слышу громкий треск — точно сломалось колесо или спица. Холстина над нашими головами содрогается. Я оборачиваюсь и вижу круглую дыру, залитую солнечным светом. Снова раздается треск — и следом в холстине разверзается вторая прореха.　

— Разбойники! — кричит кто-то из солдат. Мулы рвутся вперед. Кучер хватается за хлыст.　

Моя рука соскальзывает с бортика, и я падаю вперед, едва не перемахнув через край тележки. Бортик врезается мне в живот, выбивая весь воздух из легких, и вода тут же затекает под воротник. Кто-то хватает меня за платье. Рука большая и сильная — я сразу понимаю, что это мисси. Джуно-Джейн тоже цепляется за мое платье. Они вместе затаскивают меня обратно, и мы падаем на днище. В этот самый миг я замечаю, как Элам Солтер верхом на своем буланом мерине проносится мимо. Мне не видно, падает ли он, но я слышу свист пули и ржание лошади, а потом стон и плеск воды. Следом раздается стук копыт, который быстро удаляется. Солдаты палят по неизвестному налетчику.　

Повозка несется вперед по камням, и ее уже не остановить. Мулы выбираются из воды и карабкаются вверх по склону, а нас качает из стороны в сторону, точно детскую игрушку. Я покрепче хватаю Джуно-Джейн и мисси, и мы прижимаемся к днищу. На нас летят кусочки дерева, пыль, ошметки холстины.　

Я возношу Богу молитвы и стараюсь примириться со случившимся. Может, именно такой конец нам уготован. Смерть не от когтей хищника в болотах, гибель не на дне реки или в диком краю во время перегона груза, а в этом самом ручье, почему-то оказавшемся таким опасным.　

Подняв голову, я ищу взглядом пистолет.　

«Если это индейцы или разбойники, мы им живыми не сдадимся», — проносится у меня в голове. Слишком уж много историй я слышала в Техасе о том, как они обходятся с женщинами. Да и за примерами далеко ходить не надо — взять хотя бы мисси и Джуно-Джейн. «Господи, дай мне сил сделать все, что нужно!» — молю я. Даже если я найду пистолет, в нем всего два патрона, а нас трое.　

«Дай мне сил! Помоги!»　

Все кругом перевернуто вверх дном, а пистолета нигде не видно.　

Неожиданно повисает тишина. Крики и грохот выстрелов умолкают так же резко, как и начались. Дым с запахом пороха повисает в воздухе плотной пеленой, неподвижной и страшной. Слышатся только тихий храп лошадей и жуткие предсмертные хрипы.　

— Тихо, — приказываю я мисси и Джуно-Джейн. Может, разбойники решат, что повозка пустая, мелькает надежда, но тут же испаряется.　

— А ну выходите! — приказывает голос. — Если хотите, чтобы кто-нибудь из солдат еще повоевал на своем веку, выходите, не сопротивляясь.　

— Вам решать! — добавляет другой голос, спокойный и низкий. Мое ухо мгновенно его узнает, и кровь тут же стынет в жилах, пускай я и не могу взять в толк, как такое возможно. Где же я слышала этот голос? — Хотите, чтобы сейчас здесь было четыре трупа, да еще один — помощника маршала? Ну что ж, всех ждет один конец.　

— Не надо! — вскрикивает один из солдат, но раздается треск — точно кто-то расколол тыкву, — и он затихает.　

Мы с Джуно-Джейн обмениваемся взглядами. Глаза у нее испуганные, круглые, побелевшие по краям. Губы дрожат, но она кивает. Мисси, лежащая рядом со мной, уже пытается встать — наверное, потому что так приказал мужской голос. Она не понимает, что происходит.　

Я снова принимаюсь искать пистолет. Щупаю и там, и тут…　

— Выходим! — кричу я. Может, нас уже пристрелили? Но нет, я рыскаю по полу руками. Пистолет…　

Пистолет…

— Выходите немедленно! — требует голос. Очередной выстрел оставляет в холстине еще одну дыру, всего в футе от наших голов. Повозку дергает вперед, но она сразу застывает — то ли кто-то придержал мулов, толи они погибли.　

Мисси ползет к бортику.　

— Погоди, — велю я, но разве ж ее остановишь! Пистолета так нигде и не видно. Что же произошло? Что это за люди, и чего они от нас хотят?　

Когда мы с Джуно-Джейн выбираемся из повозки, мисси уже на ногах и куда-то направляется. А потом я вижу солдат, лежащих ничком, у одного окровавлена нога. Кровь сочится из головы кучера. Он открывает и закрывает глаза, пытается прийти в себя, спасти себя и нас, но разве же это в его силах?　

Сержант поднимает голову:　

— Вы вмешиваетесь в дела кавалерии Соединенных Штатов, и…　

Его со всей силы бьют прикладом.　

Мисси стонет так, точно это ее ударили.　

Я поднимаю глаза на того, кто с оружием. Он еще совсем мальчишка, на вид ему лет тринадцать-четырнадцать. И тут я вижу, как из-за кустов появляется мужчина с ружьем на плече. Шагает он неспешно, легко, и вид у него довольный, точно у кота, сцапавшего добычу и собравшегося полакомиться ею. Под широкими полями шляпы расплывается улыбка. Когда он отодвигает шляпу на затылок, я вижу повязку на глазу и шрамы, испещрившие половину его лица, и сразу понимаю, почему узнала его голос. Что ж, может, как раз сегодня он завершит то, что начал тогда, у причала.　

Мисси гортанно рычит, точно дикий зверь, скалится, щелкает зубами.　

Мужчина запрокидывает голову и хохочет:　

— Вижу, кусаться ты не разучилась. А я-то уж думал, что мы эту дурь из тебя выбили, прежде чем наши дорожки разошлись.

Этот его голос… Я просеиваю воспоминания, точно муку, но они ускользают, увлекаемые порывами ветра. Были ли мы знакомы до этого? Может, его знал масса?　

Мисси рычит громче. Я хватаю ее за руку, но она вырывается. Я снова напрягаю ум, пытаясь понять, кто передо мной. Если окликнуть его по имени, может, он замешкается и солдаты успеют схватить мальчишку с пистолетом.　

Лошади переходят речку и взбираются на берег позади нас. Но я не свожу глаз с мужчины. Вот уж кто представляет опасность. Мальчишка, его сообщник, кажется просто кровожадным безумцем, но всем заправляет здесь именно этот человек.　

— А ты… — он поворачивается к Джуно-Джейн. — Обидно будет расставаться с такой хорошенькой метиской. И уж тем более если поймал одну… особенно ценную. Можно сказать, ты выжила лишь благодаря случайному стечению обстоятельств. Пожалуй, тебя я оставлю. Будет мне компенсация за все те невзгоды, что выпали на мою долю из-за твоего папаши, — он поднимает левую руку и снимает с нее перчатку — на кисти не хватает нескольких пальцев. Потом он указывает на пустую глазницу под повязкой.　

Этот человек считает массу виноватым в своих увечьях?Но почему?　

Я отпускаю мисси и прикрываю собой Джуно-Джейн.　

— Оставьте ребенка в покое, — говорю я. — Она ни в чем перед вами не виновата.　

Он склоняет голову набок, чтобы лучше меня разглядеть, и таращится на меня своим единственным глазом:　

— Кто это у нас тут? Маленький кучер, которого Мозес, по его же собственным уверениям, давно укокошил? Но все вы тут вовсе не те, кем кажетесь, а? — он смеется, и я вновь улавливаю знакомые нотки.　

Мужчина подходит ближе:　

— Тебя я, наверное, тоже оставлю. Пара прочных кандалов — и дело в шляпе. Сломать таких, как ты, проще простого. Ох уж эти негры, дьявольские отродья! Ничем не лучше мула. Не умнее. Надень на них упряжь — и забот знать не будешь. Впрочем, от них не только в упряжке может быть толк, — он обводит меня злым взглядом, который я тоже узнаю. — Кажется, знавал я твою матушку, — добавляет он и улыбается. — Весьма и весьма близко.　

Он поворачивается к реке и приветствует всадников, которые приближаются к нам. А в это время воспоминания уносят меня в прошлое, все дальше и дальше. Его лицо проступает сквозь шрамы, повязку на глазу, я узнаю форму носа, очертания заостренного подбородка. Отчетливо вижу, как он приближается к повозке, в которой мы с матушкой льнем друг к другу, чтобы хоть немного согреться. Вспоминаю, как его руки хватают маму и тащат к себе, как она цепляется за колеса. Ее болезненные стоны тонут во тьме, но я больше ее не вижу. «Спрячьтесь под одеяло, деточки мои, — задыхаясь, кричит она нам. — И сидите там!» Я натягиваю одеяло на голову, чтобы только ничего не слышать. Хваюсь за братьев и сестер, а их с каждым разом становится все меньше: сначала восемь, потом семь, затем шесть… три, два, один, и наконец остаемся только мы — я да моя кузина, малышка Мэри-Эйнджел. А потом я одна прячусь под потрепанным одеялом, надеясь, что меня не заметят.　

Я прячусь от этого самого человека — Джепа Лоуча. Он постарел, у него прибавилось шрамов, а лицо до того обезобразилось, что его сложно узнать. Передо мной стоит тот, кто отнял у меня моих близких. Злодей, которого масса выследил много лет назад и передал конфедератам. Выходит, он не погиб на поле боя, а жив и теперь стоит передо мной.　

Следом приходит ясное понимание: на этот раз я его остановлю — или погибну. Я не позволю ему еще раз меня обворовать. Мне этого просто не вынести. Не пережить.　

— Забирайте меня вместо нее, — говорю я. Без мисси и Джуно-Джейн я буду куда сильнее. — Одну меня. — Уж я-то найду способ справиться с ним. — Забирайте меня, а этих девушек и солдат оставьте в покое. Я хорошая женщина. Совсем как мама, — эти слова обжигают мне гортань. Во рту чувствуется кисловатый привкус галет и кофе. Я сглатываю и продолжаю: — А еще я сильная. Как мама.　

— В вашем положении особо не поторгуешься, — посмеиваясь, подмечает Джеп Лоуч.　

Двое мужчин на лошадях подъезжают к нам ближе и тоже начинают смеяться. Того, что приближается слева, я узнаю сразу, но не могу поверить своим глазам даже после того, что слышала о нем. Это Лайл Госсетт, восставший из мертвых. Не переданный властям за вознаграждение, как думал Элам Солтер, а продолжающий разбойничать вместе со своим дядькой. Похоже, они с ним из одного теста — из прогнившего теста, как, впрочем, и вся родня хозяйки.　

Лайл и второй всадник, тощий мальчишка на пятнистой лошади, останавливаются позади Джепа Лоуча и разворачивают лошадей к нам.　

Мисси рычит громче, щелкает зубами, выпячивает подбородок и шипит, точно кошка.　

— Заткните… заткните ее, а, — просит парень на пятнистой лошади. — Она меня пугает. В ней, видать, демон сидит. Она заколдовать нас решила или еще чего. Давайте застрелим ее — и дело с концом.　

Лайл вскидывает ружье. Поднимает дуло повыше и целится в собственную сестру.　

— Все равно у нее с башкой не ладно, — равнодушным, холодным тоном говорит он, но на лице читается наслаждение. Он резким движением перезаряжает ружье. — Самое время спасти ее от страданий.　

Мисси опускает голову и мотает ею из стороны в сторону, не сводя глаз с Лайла. Смотрит она исподлобья, и ее ярко-синие глаза наполовину скрыты веками, а под радужкой жутко поблескивают белки.　

— Она же беременная! — кричу я и пытаюсь оттащить мисси в сторону, но она вырывается их моих рук. — У нее под сердцем ребенок!　

— Давай! — торопит Лайла мальчишка. — Она нам зубы заговаривает! Стреляй!　

— А ну-ка потише, Капрал, — кричит Джеп Лоуч. Он переводит взгляд с одного мальчишки на другого. — Кто тут у нас главный?　

— Вы, Лейтенант, — отвечает Лайл, точно они солдаты на фронте — солдаты Марстона. Все именно так, как и рассказывал Элам.　

— Служите ли вы нашей общей цели?　

— Да, сэр Лейтенант! — говорят все трое.　

— Тогда подчиняйтесь старшим. Я тут раздаю приказы.　

— Марстона сцапали помощники маршала, — подает голос один из солдат, лежащих на земле. — Его поймали и упрятали в тюрьму…

Джеп Лоуч засаживает ему пулю в руку, а потом быстро подходит и, наступив на его голову, вдавливает несчастного в грязь. Солдат не может дышать и пытается вывернуться, но тщетно.　

Лайл усмехается:　

— Дерзить мне тут еще вздумал, а?　

— Сэр, — окликает его парень, сидящий на пятнистой лошади. Челюсть у него подрагивает. Он отводит лошадь назад и качает головой. Лицо у него белое, точно бумага. — Что он такое… сказал… про генерала Марстона? Его… поймали?　

— Ложь! — Джеп Лоуч резко разворачивается. — Высшая цель куда важнее любой человеческой жизни! Неподчинение наказывается смертью! — он выхватывает пистолет, поворачивается, но парень уже пришпорил лошадь и скрылся в кустах. Ему вслед летят несколько пуль.　

Солдат, лежащий на земле, со стоном поднимает голову, жадно хватает ртом воздух, а Джеп Лоуч тем временем ходит взад-вперед, поигрывая пистолетом и поправляя ружье. Лицо у него стало пунцово-красным, а шрамы так и остаются бледными, точно они из воска. Он мечется из стороны в сторону и бормочет себе под нос:　

— Удобная сложилась ситуация, ничего не скажешь. Все наследники моего дяди собрались в одном месте. Моей несчастной тетушке наверняка понадобится помощь с поместьем. До тех пор, пока ее не добьет горе и слабое здоровье, а этого ждать совсем не долго…　

— Дядя Джеп… — улыбка слетает с лица Лайла. Он задыхается и, схватившись за поводья, смотрит в сторону зарослей, готовый пришпорить скакуна. Но Джеп Лоуч его опережает. Он вскидывает ружье и пускает пулю точно в цель. Юный Лайл падает на землю.　

И тут воздух наполняется свистом пуль и шумной пальбой, комья земли то и дело взлетают вверх, а с деревьев срываются отстреленные ветки. Джуно-Джейн валит меня на землю. Я слышу крики и стоны. Солдаты вскакивают. Кого-то настигают пули. Я слышу дикий, животный визг. Пороховая завеса снова сгущается над нами.　

А потом наступает тишина. Но длится она недолго — всего пару мгновений. Я кашляю от серы, потом замираю.　

— Не двигайся, — шепчу я на ухо Джуно-Джейн.　

Мы не поднимаемся, пока солдаты не встают с земли.　

Я вижу Джепа Лоуча. Он мертв — пуля поразила его в самое сердце. Недалеко распластался бездыханный Лайл. Рядом с ним в разметавшемся синем хлопковом платье лежит мисси. Она тоже недвижима, и на ее груди алой розой расплывается кровавое пятно. Кучер подползает к ней и переворачивает ее набок, чтобы проверить, жива ли она. Но ей уже не помочь.　

В ее безжизненной руке зажат старый дамский пистолет. Солдат осторожно его вынимает.　

— Мисси, — шепчу я, и мы с Джуно-Джейн кидаемся к ней. Я обхватываю ее лицо, глажу тонкие кудри, перепачканные грязью, убираю их с небесно-голубых глаз. Вспоминаю ее ребенком, а потом и девушкой. Стараюсь воскресить в памяти только хорошее. — Мисси, что же ты наделала?!　

«Это ее выстрел убил Джепа Лоуча, — твержу себе, — и ничей больше». Я не стану спрашивать солдат, исправен ли пистолет. Не хочу этого знать. Хочу верить, что это сделала мисси. И сделала ради нас.　

Я опускаю ей веки, снимаю с головы платок и накрываю ее лицо.　

Джуно-Джейн крестится и читает молитву по-французски, не выпуская руки своей сестры. Все наследники мистера Уильяма Госсетта лежат перед нами, орошая техасскую землю кровью.　

Все, кроме Джуно-Джейн.　

* * *　

Я долго стою перед кафе в Остин-Сити и все никак не могу зайти внутрь, даже не решаюсь ступить на маленький дворик, где под ветвистыми дубами расставлены столики. Ветви расходятся над головой в разные стороны, точно балки деревянной крыши. Но всех их объединяют общие корни, притаившиеся глубоко под землей. Они — часть одного дерева. И им, как и семье, предначертано держаться вместе, кормить и беречь друг друга.　

Я наблюдаю за темнокожими, которые снуют между столиками, приносят тарелки с едой, наполняют бокалы водой и лимонадом, разливают по чашкам чай, уносят грязную посуду. Стоя в тени деревьев, я разглядываю всех работников, гадая, а не похожи ли мы с ними? Не знакомы ли?　

Три дня я ждала возможности сюда прийти. Три дня назад мы прибыли в Остин с ранеными солдатами и Эламом Солтером в повозке. Пуля и его не убила, а вот лошадь, упавшая сверху, изрядно покалечила. Все это время я не отходила от его постели. Только сейчас попросила Джуно-Джейн меня подменить ненадолго. Нам остается только одно: ждать. Он сильный человек, но смерть уже приоткрыла свои двери, и кажется, что он теперь решает, покинуть этот мир или остаться.　

Порой я пытаюсь себя убедить, что ему лучше будет на том свете, что там он наконец обретет покой. В этой жизни его ждет слишком много боли и битв, чтобы за нее цепляться. Но я все же надеюсь, что он захочет остаться. Я держу его за руку и повторяю ему эти слова снова и снова, пока мои слезы капают на его лицо.　

Вправе ли я просить его о таком? Я ведь могу вернуться в Госвуд-Гроув, чтобы помочь Джейсону, Джону и Тати обрести дом. Могу снова заняться фермой, а Книгу пропавших друзей отложить подальше и забыть обо всем случившемся. Даже об изувеченном Эламе. Доктор говорит, что если он и выживет, то прежним уже никогда не станет: не сможет ходить и ездить верхом.　

Все же Техас — страшное место. Недобрый край.　

Но я по-прежнему здесь, дышу его воздухом, наблюдаю за кафе (чтобы его отыскать, мне пришлось обойти полгорода) и гадаю: а та ли это гостиница? И если так, неужели все это стоит кровопролитий и несчастий? А может, и гибели храбрейшего из людей?　

Я внимательно слежу за темнокожей девушкой, которая выносит в стеклянном кувшине лимонад и наливает его двум белым дамам в летних шляпках. Вижу, как смуглый юноша несет тарелку, а мальчишка с тряпкой в руках вытирает с пола пятно. Похожи ли они на меня? Узнаю ли я свою родню спустя столько лет?　

Я помню имена, помню, где мы расстались, помню, кто их забрал. А лица? Глаза? Голоса?　

Но я продолжаю смотреть.　

«Глупая», — снова и снова корю я себя, понимая, что ирландский конокрад скорее всего выдумал всю эту историю. «В гостинице для путешественников и ресторане у дороги в Остин, неподалеку от ручья Уоллер-Крик. Три синих бусины на веревочке. Висели на шее у маленькой белой девочки», — да тут, наверное, ни слова правды нет.

Я отхожу от кафе, но недалеко — только чтобы удостовериться, что рядом есть ручей. «Вот же он!» — думаю я, но все-таки спрашиваю у старика, что ведет ребенка за руку.　

— Скажите, это ручей Уоллер-Крик?　

— Вроде так, — подтверждает он и продолжает путь.　

Я снова возвращаюсь к кафе, обхожу большое облицованное известняком здание, высокое и узкое, с большим количеством комнат, в которых путники могут остановиться на ночь. Привстав на цыпочки, я заглядываю в раскрытые окна, присматриваюсь к другим темнокожим работникам. Но среди них нет ни одного знакомого лица.　

И тут я замечаю за гостиницей у колодца маленькую белую девчушку. Она худенькая, невысокая, бойкая. На вид ей лет восемь, может, десять, а волосы у нее густые и длинные — это первое, что приковывает внимание. Они ниспадают из-под желтого платка на спину красновато-каштановыми волнами. И все же она сильная: сама тащит тяжелое ведро, держа его обеими руками, замочив водой ногу и передник, повязанный поверх серого платья.　

Надо бы у нее спросить, не знает ли она тут кого по фамилии Госсетт? Или, может, знала до того, как рабовладение отменили? Не видела ли людей с синими бусинами, такими же, как у меня? Цветную женщину? Девочку? Мальчика?　

Я подцепляю пальцами бусы и иду девочке навстречу, тщательно обдумывая слова, чтобы ее не спугнуть. Но когда она останавливается и окидывает меня взглядом, ее серые глаза на точеном, словно фарфоровом личике изумленно округляются, а я теряю дар речи. На шее у нее — на красной ленточке — висят три синие бусины.　

Ирландец мне не солгал!　

Я падаю на колени прямо в грязь, потому что ноги мои подкашиваются, но мне ни капельки не больно. Я ничего не чувствую и ничего не слышу. Хватаюсь за бусины, пытаюсь что-то сказать, но язык словно онемел. Я не могу выговорить ни слова.　

Дитя, откуда у тебя эти бусы?!　

Кажется, мы целую вечность вот так стоим с ней, как вкопанные, и глядим друг на друга, силясь понять, как такое возможно.　

С ветки спархивает воробушек, маленькая коричневая пташка. Он слетает на землю, чтобы попить воды из лужицы. Девочка выпускает свою ношу, и вода растекается ручейками, орошая иссохшую почву. Птичка опускает голову, пьет и чистит в ручейке перышки.　

Девочка отворачивается и бежит, быстро перебирая ногами по мощеной дорожке, бежит прямо к открытой задней двери здания.　

— Мама! — кричит она. — Ма-ма-а-а!　

Я поднимаюсь на ноги, не зная, что мне делать. Побежать за ней? Но девочка белая, и я, должно быть, страшно ее напугала. Может, попытаться все объяснить: «Я не хотела ничего дурного. Просто скажи, где ты нашла эти синие бусины?»　

И тут я вижу в дверях ее. Высокую девушку с кожей медного цвета, с деревянной ложкой в руках. Сначала я думаю, что это тетя Дженни-Эйнджел, но она слишком юная. На вид ей столько же, сколько Джуно-Джейн — уже не девочка, но еще и не женщина. Она отправляет белую девчушку в дом, щурится в лучах солнца, глядя на меня, и спускается со ступенек. На шее у нее тоже синеют три бусинки на шнурке.　

Мне вспоминается день, когда на нее впервые надели эти бусы, последний раз, когда мы виделись. Ей тогда было всего три года, а дело происходило во дворе у работорговца. Мне живо вспоминается ее лицо, когда мужчина схватил ее и унес.　

— Мэри… — шепчу я. Расстояние между нами вдруг кажется и слишком большим, и совсем коротким. Силы оставляют меня. — Мэри-Эйнджел?!　

В дверях появляется чья-то тень, но стоит этому человеку выйти на солнце, и я узнаю лицо, которое бережно хранила в памяти все эти годы. Я узнаю его, даже несмотря на седину в волосах.　

Рыжеволосая девчушка держится за ее юбку, и теперь я замечаю сходство между ними. Это дочь моей матушки. Дочь, рожденная от белого мужчины в те годы, когда мы не могли друг друга найти. Родство заметно и по глазам с чуть приподнятыми внешними уголками, совсем как у Джуно-Джейн.　

И у меня.

— Это я, Ханни! — кричу я им через весь двор и вытягиваю руку с бабушкиными бусами. — Это я, Ханни! Это я, Ханни! Это я, Ханни!　

Я не сразу замечаю, что бегу. Бегу, а ноги не чувствуют земли. Я словно лечу над ней, как воробушек.　

И я не останавливаюсь, пока не оказываюсь в объятиях родных людей.

Потерянные друзья

Оушен-Спрингс, Миссисипи.

Доктор А. Е.П. Альберт!

Дорогой брат! Газета «Христианский Юго-Запад» помогла воссоединиться моей сестре, миссис Полли Вудфорк, и восьмерым ее детям. Горячо благодарю Бога и всю редакцию газеты. Желаю вам, чтобы за следующий месяц у вас прибавилась еще тысяча платных подписок! Сделаю все, что могу, чтобы этому поспособствовать. Храни Господь доктора Альберта и пошли ему успех во всех начинаниях.

Миссис Темпи Бертон

(Из раздела «Пропавшие друзья» газеты «Христианский Юго-Запад», 13 августа, 1891)　

Глава двадцать восьмая

Бенни Сильва. Огастин, Луизиана, 1987

Схватившись за перила, я преодолеваю лестницу огромными прыжками и со всех ног бегу по коридору.　

— Бенни, что за… — Натан спешит следом. Мы сталкиваемся у дверей в библиотеку. — Что стряслось? — допытывается он.　

— Бильярдный стол, Натан! — восклицаю я. — Стол! Когда я впервые сюда пришла, он был закрыт чехлом и заставлен стопками книг. С тех пор мы так и складывали на него книги для школьной и городской библиотек. А под чехол никогда не заглядывали! Что, если Робин не хотела, чтобы чужие лезли туда, поэтому убрала шары и кии, а сверху положила старые книги? Что, если там она и спрятала свою работу? Робин ведь знала, что никто бильярдный стол просто так не утащит. Тут нужна целая команда грузчиков.　

Мы кидаемся к старинному столу, хватаем сложенные стопками детективы про запутанные юридические дела и вестерны про отважных стрелков, а потом с несвойственной нам небрежностью сваливаем их на полу, у вычурных ножек, вырезанных из клена. Потом снимаем жесткий виниловый чехол, откидываем его в сторону, сметая пыль, которая тут же поднимается вверх, точно миниатюрное торнадо, и оседает на пенопластовые вставки, аккуратно разложенные поверх стола, чтобы выровнять его поверхность.　

А под ними на аккуратном куске чистого белого холста мы находим работу Робин — своего рода гобелен, созданный из кусочков шелковой ткани, вышивки, фигурок из войлока, всевозможных красок, фотографий, вставленных в вышитые рамки и закрытых кусочками прозрачного пластика. Сперва кажется, что перед нами произведение искусства, но на деле это еще и подробнейшая историческая хроника. Полотно рассказывает историю Госвуд-Гроува и всех тех, кто жил на этой земле с девятнадцатого века. Упоминаются даты рождения и смерти даже тех, кто был рожден вне брака. Это генеалогическое древо семейства Госсеттов, на котором представлено целых девять поколений. Общая история белых и черных.　

Силуэт дома, вырезанный из фетра, наглядно иллюстрирует, кому и как он передавался с течением времени. Люди представлены в виде листиков, под каждым указаны имя, год рождения и смерти, а также буква, расшифровка которой дается в правом нижнем углу полотна.　

Г = Гражданин

Р = Раб

Д = работает на договорной основе

L = Libre

А = Affranchi

Я узнаю последние два слова благодаря подготовке к проекту «Подземка». Affranchi — в переводе с французского «свободный», им обозначали тех, кто был освобожден по воле хозяев, a Libre — это те, кто был рожден свободным, несмотря на темный цвет кожи, — в основном это отпрыски торговцев и землевладельцев, многие из которых стали состоятельными людьми и даже имели своих рабов. Моим ученикам тяжело понять, как же это возможно, чтобы люди, которые и сами пострадали от последствий несправедливости, обходились с другими не лучшим образом, да еще получали с этого прибыль, но такова правда. Это часть нашей исторической реальности.　

Копии газетных статей, старых снимков и документов тоже прикреплены к ткани, и на ней еще оставлено место, видимо, для дополнительных материалов. Робин была методична в своем исследовании.　

— Моя сестра… — шепчет Натан. — Это просто…

— Это история твоей семьи. Правдивая история, — говорю я. Сколько же тут параллелей с наработками моих учеников! Прослеживая родственные связи, я скольжу взглядом по ветвям этого развесистого генеалогического древа, которые обрываются и пропадают в океане времени. Смерть, болезнь, война, бесплодие — и вот уже семейная линия (а то и несколько) обрывается.　

А некоторые ветки тянутся вширь на протяжении десятилетий и продолжают давать новые побеги. Я нахожу Бабушку Ти и Дайси. Их линия берет начало и от черных, и от белых Госсеттов — а именно от общей бабушки по имени Ханни, рабыни, рожденной в тысяча восемьсот пятьдесят седьмом году.　

— Дамы из клуба «Новый век»! — замечаю я, показывая на ответвление Ханни. — Вот та самая родственница, про которую рассказывала моему классу Бабушка Ти, — она еще открыла свой ресторан. Ханни родилась здесь, в Госвуд-Гроуве, рабыней. А еще она приходится бабушкой женщине, которая жила в доме у кладбища, — мисс Ретте.　

Я потрясена! Восхищена! Моя рука тянется вверх, к пустым фрагментам холста Робин:　

— Где-то здесь должны быть мои ученики — Ладжуна с Тобиасом — и Сардж. Они — продолжатели этой линии.　

Во мне вновь просыпается страсть к истории, и я принимаюсь изучать родословную по древу.　

— Мама Ханни была полукровкой — наполовину сестрой Госсеттам, жившим тогда в поместье. Представители этого поколения — Лайл, Лавиния, Джуно-Джейн и Ханни — это брат, сестра, сестра по отцу и кузина, если можно так выразиться. Лайл и Лавиния погибли в совсем юном возрасте, а… дочь от второй жены стала… погоди-ка…　

Натан с любопытством заглядывает мне в глаза и подходит поближе, чтобы лучше было видно.　

Я стучу пальцем сперва по одному листу, затем — по-другому:　

— Эта женщина, мать Джуно-Джейн, не была законной женой Уильяма Госсетта. Она была его любовницей, свободной цветной женщиной. Ее дочь, Джуно-Джейн Ла-Планш, родилась, когда Уильям был в законном браке с Мод Лоуч-Госсетт. В ту пору он жил в поместье и владел плантацией. Мод уже родила ему сына, а еще он отец двух дочерей, между которыми всего пара лет разницы в возрасте. Только одна рождена от законной жены, а вторая — от любовницы. Лавиния и Джуно-Джейн.　

Мне известно, что такие вещи существовали, что в Новом Орлеане и других городах была даже целая социальная система, благодаря которой состоятельные мужчины содержали любовниц, образуя с ними так называемые «левые семьи», а детей от таких смешанных браков нередко отправляли учиться за границу или в хорошие пансионы, им также давали первоклассное образование в области торговли. И все же мне очевидно, что за всем этим все равно стоит людская драма: ревность, обида, горечь, конкуренция.　

Натан поднимает на меня взгляд, но молчит. Потом он прослеживает какую-то линию от корней до верхних веток, скользя пальцем от одного домика к другому — символам владения поместьем.　

— Видишь ли, в чем дело, — говорит он, остановившись у листика, представлявшего младшую дочь Уильяма Госсетта, ту, что родилась от любовницы. — В толк не возьму, почему Госсетты по-прежнему владеют этим домом. Последний наследник мужского пола, Лайл, умер. После этого поместье и земли перешли Джуно-Джейн Ла-Планш, которая, судя по древу, детей не имела. А даже если бы они у нее и были, то носили бы другую фамилию.　

— Может, тут-то ее исследование и остановилось. Может, дальше Робин продвинуться не смогла. Очевидно, что она так и не завершила работу. Эта работа… можно сказать, она была ею одержима. — Я живо представляю, как сестра Натана изучает все эти документы, как ткет полотно семейной истории. Что же она собиралась с ним делать?　

Натан озадачен не меньше меня.　

— Ни для кого не секрет, что у нашей семьи есть две линии. — Он отступает от стола и хмурится. — Уверен, это именно та тема, на которую не слишком-то хочется говорить ни моим родственникам, ни многим из горожан, но никого она не шокирует… Если не брать во внимание вот это, — он стучит пальцем по крошечному белому войлочному домику, обозначающему передачу собственности в руки Джуно-Джейн, затем тянется за конвертом рядом с моей рукой и откалывает его от полотна. Аккуратным почерком Робин на бумаге выведено только одно слово: «Ханни».　

Крошечный домик — миниатюрная копия поместья — отрывается и падает на листик, символизирующий историю жизни Ханни. В конверте мы находим ксерокопию газетной статьи тысяча восемьсот восемьдесят седьмого года, которая многое проясняет.　

РАЗГРОМ ЛЖЕНАСЛЕДНИЦЫ　

Поместье Госвуд-Гроув возвращено законным владельцам

По итогам более чем десятилетней борьбы за сохранение семейного наследия и преемственности бывшие владельцы плантации Госвуд-Гроув были оправданы Верховным судом Луизианы, и это решение уже не подлежит пересмотру и апелляциям. Лженаследница Госсетта, темнокожая женщина-креолка сомнительного и неподтвержденного происхождения, которая даже в суде не постеснялась назваться Джуно-Джейн Госсетт, насильно лишена собственности.

Законные наследники, прямые потомки почившего Уильяма П. Госсетта, по полному праву носящие его фамилию, торопятся занять дом и земли, чтобы защитить семейное гнездо и способствовать его процветанию.

«Разумеется, мы намерены вернуть родовому поместью его былое великолепие и благодарны суду за надлежащее отправление правосудия», — отметил Карлайл Госсетт, житель города Ричмонда Виргиния, первый кузен почившего Уильяма П. Госсетта и, следовательно, законный наследник его имущества.

В статье описывается двенадцатилетняя тяжба, в ходе которой Джуно-Джейн пытались лишить наследства — сначала вдова Уильяма Госсетта, Мод Лоуч-Госсетт, которая отказалась принимать крошечную сумму, отписанную ей супругом по завещанию, а затем к делу подключились и более дальние родственники, носящие такую же фамилию. При этом множество бывших рабов и издольщиков подтвердили происхождение Джуно-Джейн и ее право на это имущество. Адвокат из Нового Орлеана неустанно подавал на апелляцию, но в конце концов это потеряло всякий смысл. Кузены Уильяма Госсетта украли у нее наследство, и Джуно-Джейн досталось только сорок акров пойменных земель на границе с Огастинским кладбищем.　

Именно здесь я теперь и живу.　

Ее же собственные распоряжения относительно этой земли записаны в завещании тысяча девятьсот двенадцатого года. Его Робин прикрепила на оборотной стороне статьи. Джуно велит передать свой дом и земли Ханне, «которая была мне близка, как сестра, и стала человеком, который всегда учил меня храбрости». Остальная собственность завещалась местным детишкам, «которым я, надеюсь, верно послужила как друг и учитель».　

В самом конце исследования Робин приложена газетная статья тысяча девятьсот первого года об открытии в Огастине библиотеки Карнеги для цветных. На снимке я узнаю дам из клуба «Новый век». В своих лучших платьях я шляпках они позируют на ступенях прекрасного нового здания, перед тем как перерезать ленточку. Бабушка Ти привозила с собой оригинал этого снимка в тот день, когда заезжала к ребятам с рассказом о тех событиях. Она раскопала его в коробках, куда запрятали и другие свидетельства библиотечной истории, когда эпоха сегрегации подошла к концу и в библиотеку можно было прийти любому, невзирая на расу.　

Робин опознала на снимке двух участниц клуба и подписала их имена: Ханни и Джуно-Джейн. А когда я добираюсь до другого снимка, поменьше, узнаю этих двух дам, а рядом с ними вижу статую святого, ожидающую водружения на пьедестал.　

Подпись под фотографией, набранная жирным шрифтом, гласит: «Первая книга библиотеки».　

Я кладу голову Натану на плечо и читаю:　

Внутри этого замечательного мраморного пьедестала члены библиотечного комитета разместили «Сундук века», перенесенный из Библиотеки для цветных, которая раньше стояла за церковью и дала начало новой библиотеке. Содержимое сундука, пожертвованное основателями библиотеки Карнеги в тысяча восемьсот восемьдесят восьмом году, можно будет увидеть только через сто лет. Миссис Ханни Госсетт Солтер, недавно приехавшая из Техаса, наблюдает за установкой статуи в честь ее погибшего мужа, многоуважаемого помощника маршала, Элама Солтера, с которым она много путешествовала по стране, когда он рассказывал людям о своей работе блюстителем порядка на фронтире, после того как вынужденно вышел на пенсию вследствие серьезной травмы. Статуя создана на деньги, пожертвованные техасским и луизианским скотоводом Огастесом Мак-Клатчи, большим другом семейства Солтер и спонсором новой библиотеки, а также многих других проектов.

В «Сундук века» миссис Солтер кладет Книгу пропавших друзей, с помощью которой дальние приходы оповещались о существовании раздела «Пропавшие друзья» в газете «Христианский Юго-Запад». Благодаря объявлениям и записям в книге миссис Солтер многие семьи и разлученные возлюбленные смогли воссоединиться после всех ужасов войны и рабства. «Я ведь и сама отыскала многих своих близких, — рассказала миссис Солтер, — и потому чувствовала, что это мой долг — помочь остальным в поисках. Самая страшная мука для сердца — не знать, что сейчас с родными тебе людьми».

По завершении церемонии мраморный пьедестал с «Сундуком века» внутри будет запечатан и простоит в таком виде до тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года, когда значение библиотеки и историю ее создания смогут по праву оценить еще не рожденные поколения.

Не им ли предназначен проницательный и великодушный взор Святого Антония Падуанского, покровителя всех заблудших, статуя которого дожидается водружения на пьедестал?

Эпилог

Бенни Сильва, у луизианского Капитолия, Батон-Руж, 1988

Крохотная божья коровка легко, точно перышко, опускается на мой палец и цепко хватается за него — эдакий живой драгоценный камешек, крапчатый рубин с лапками. Прежде чем ветерок увлекает мою маленькую гостью за собой, в голове всплывает старая детская песенка:　

«Божья коровка, ты прочь скорей лети! Пожар у тебя в доме! Детишек не спасти!»　

Эти слова отзываются печалью в моей душе, когда я касаюсь плеча Ладжуны. Под сине-золотым ситцевым платьем она совсем потная. Сегодняшнее фестивальное мероприятие под открытым небом у стен луизианского Капитолия — это, пожалуй, самое крупное событие за всю историю нашего проекта, которому уже год. Сегодня мы открываем капсулу времени, а вместе с ней обретаем возможности, о которых раньше и не мечтали. Пускай мы и не смогли пока устроить представление на кладбище в городе Огастин, штат Луизиана, — и, может, никогда уже и не сможем, — мы рассказываем наши «Байки из Подземки» в музеях, университетах, библиотеках и школах уже трех штатов!　

Прошитый вручную ворот Ладжуны сбился набок, обнажив золотисто-коричневую кожу, — наряд слишком велик для девочки, облачившейся в него. Из-под широкого рукава с пуговками проглядывает плотный бугристый шрам. Я невольно задумываюсь, откуда он у нее, но решаю не углубляться в эти мысли.　

«Что это изменит? — думаю я. — Шрамы есть у каждого из нас».　

И только если ты умеешь честно о них говорить, ты обретешь людей, которые полюбят тебя, вопреки всем изъянам. А может, как раз из-за них.　

А если не полюбят? Что ж, значит, просто люди не твои.　

Я обвожу взглядом нашу импровизированную площадку под деревьями, задерживаю его на дамах из библиотеки Карнеги, на младших братьях и сестрах моих учеников, на тете Сардж, на родителях-волонтерах. Все одеты в исторические костюмы, чтобы добавить аутентичности нашей задумке, выразить уважение и солидарность с теми героями прошлого, которых уже нет с нами и потому они не могут рассказать о себе. И хотя мы уже много раз выступали с «Байками из Подземки», сегодня мы впервые зачитаем объявления из рубрики «Пропавшие друзья». Мы попытались представить, как именно их могли составлять больше сотни лет назад в церкви, на крыльце, за кухонным столом, в классной комнате, куда приходили учиться те, кто не знал грамоты. В каждом городе, большом и маленьком, да что там — по всей стране писались письма в газеты вроде «Христианского Юго-Запада». Их отправляли с надеждой на то, что любимых людей, отнятых годы, десятилетия, целую вечность назад, еще можно найти.　

Надо поблагодарить «Сундук века» и Книгу пропавших друзей — если бы не они, вряд ли был бы такой ажиотаж. У Капитолия я вижу даже несколько телекамер. Вообще-то они здесь, чтобы снять сюжет о каком-то спорном голосовании, но заодно решили запечатлеть и нас. Внимание со стороны СМИ обеспечило нам поддержку сановников и политиков, которые теперь прямо-таки рвутся создать видимость, будто они нам помогают.　

Все это очень повлияло на детей. Они напуганы — даже Ладжуна, всегда самая спокойная и невозмутимая.　

Пока одни возятся с перьевыми ручками и чернильницами, делая вид, будто сочиняют письма в газету, или склоняются над бумагами, беззвучно повторяя слова объявлений, которые скоро зачитают вслух, Ладжуна смотрит в сторону деревьев.　

— Ну что, готова? — спрашиваю я, смерив взглядом ее работу — мне кажется, что тут еще есть что подправить. — Можешь прочесть вслух?　

Рядом с ней, склонившись над столом, сидит Малыш Рэй и, чтобы как-то развлечься, вертит в руках перьевую ручку, украшенную жемчугом, — один из экспонатов коллекции, собранной мной за годы прогулок по распродажам и блошиным рынкам. Он даже не притворяется, будто пишет письмо, которое скоро всем зачитает.　

Если Ладжуна не соберется, случится непоправимое. Вообще она должна быть спокойна, ведь назубок знает текст, который будет читать. Мы отыскали его на аккуратно вырезанном листе бумаги, спрятанном под обложкой Книги пропавших друзей. Внизу значится дата публикации в газете «Христианский Юго-Запад». По обе стороны от текста аккуратными буквами выведены имена потерянных близких — братьев и сестер Ханни, ее мамы, тети и кузенов, а также даты их воссоединения:

Митти — моя дорогая мамуля, повар в ресторане — 1875

Харди

Хет — старшая и любимая сестра, у которой уже есть супруг и дети, — 1887

Пратт — дорогой мой старший брат, машинист грузового поезда, женат, есть ребенок — 1889

Эфим — дорогая сестра и главная моя любимица, учительница —1895

Эдди

Истер

Айк — младшенький из братьев, симпатичный и образованный молодой торговец — 1877

Малышка Роуз

Тетя Дженни — любимая тетя, вышла замуж во второй раз, за проповедника — 1877

Азель — кузина и дочь тети Дженни, прачка, у которой есть дочери, — 1881

Луиза

Марта

Мэри — драгоценная моя кузина, повар в ресторане — 1875

Это история радости и обретения, боли и потери, упорства и твердости.　

Ту же твердость я вижу и в Ладжуне — должно быть, она передается из поколения в поколение и досталась ей от прапрапрапрапрабабушки Ханни, хотя порой Ладжуна в этом и сомневается.　

— Не могу, — еле слышно признается она, словно смирившись с поражением. — Они же все… смотрят, — она испуганно оглядывает зевак, собравшихся вокруг их необычной классной комнаты: состоятельных мужчин в ладно скроенных костюмах, женщин в дорогих платьях, нервно обмахивающихся на полуденном зное цветными листовками и бумажными веерами — теми, что остались от прошедших утром жарких политических дебатов. За ними оператор с камерой примостился у столика для пикника. Другой телевизионщик, с микрофоном на длинной стойке, расположился у противоположного конца нашего «класса».　

— А вдруг получится? Нельзя вот так сдаваться, не попробовав! — я глажу ее по руке и обнимаю за плечи. Мне безумно хочется сказать: «Не принижай себя! Ты замечательная. То, что надо! Даже лучше, гораздо лучше! Ты восхитительная. Неужели ты сама этого не знаешь?»　

Возможно, для нее этот путь будет очень долгим. Я прекрасно ее понимаю. Но в конце концов она станет лучше и сильнее. Она раз и навсегда запретит другим решать за себя.　

Это то, чему я учу детей и пытаюсь научиться сама. Найди себя. Отстаивай свое «я». «Классная конституция», статья двенадцать.　

— Не могу, — жалобно повторяет Ладжуна, схватившись за живот.　

Приподняв подол пышных юбок, чтобы не запачкать их грязью, я опускаюсь на корточки и заглядываю ей в глаза:　

— А от кого же еще, если не от тебя, им узнать, каково это — когда тебя похищают из семьи? Когда приходится писать объявление, чтобы получить хоть какую-то весточку от родных и любимых, а потом, скопив пятьдесят центов, подавать его в газету «Юго-Запад», чтобы его смогли прочесть во всех окрестных штатах и землях? Как они поймут, что значит упорно жаждать ответа на вопрос: есть ли рядом хоть кто-то из близких?

Худые плечи Ладжуны приподнимаются и снова поникают.　

— Но ведь они тут собрались вовсе не для того, чтобы послушать меня. Это все ничего не изменит.　

— Как знать. — Порой я задаюсь вопросом, а не обещаю ли я слишком уж многое, не сулю ли то, что мир не сможет дать? Вдруг моя мама права в этих своих рассуждениях о радугах и единорогах. Что, если я чересчур обнадежу этих детей, а потом жизнь нанесет им удар исподтишка, особенно таким, как Ладжуна? Мы с ней часы напролет разбирали и переставляли книги, прикидывали стоимость старинных фолиантов, планировали, какие материалы лучше заказать для библиотеки Карнеги на деньги, которые мы получим. Благодаря этому у местных детишек появятся те же возможности, что и у учеников школы у озера. А когда библиотеке сделают новую табличку, статую святого вернут на прежний пьедестал и он снова будет приглядывать за этим местом, оберегая его от возможных бед. Старую библиотеку ждет новая жизнь. Натан решил, что любимый дом Робин следует передать фонду, который займется не только делами библиотеки, но и сохранением поместья Госвуд-Гроув, где откроется центр генеалогии и истории.　

Но поменяется ли от этого хоть что-нибудь в мире, не вернется ли все в привычную колею, когда все эти люди с телекамерами, политики, зеваки вернутся к своим делам и место под деревьями опустеет? Помогут ли библиотека и исторический центр добиться хоть чего-то?　

— Самые важные предприятия требуют риска, — говорю я Ладжуне. Эту сторону реальности принять тяжелее всего. Нырять с головой в неизвестность страшно, но если мы не пустимся в путешествие, никогда не узнаем, чем оно закончится.　

От осознания этого у меня сжимает горло, и я тут же замолкаю, и в голове проносится вопрос: «А мне-то самой хватит когда-нибудь смелости взглянуть в лицо неизвестному, пойти на риск?»

Я расправляю плечи, мысленно приглаживаю пышные юбки, смотрю в самый дальний конец нашего «класса» и вижу Натана: он стоит в последнем ряду с новой библиотечной видеокамерой на плече. Он показывает мне большой палец и улыбается так, словно хочет сказать: «Уж я тебя знаю, Бенни Сильва. Знаю, какая ты на самом деле, и верю, что ты со всем справишься».　

Надо постараться стать для этих детишек человеком, которым стал для меня Натан. Он ведь верит в меня куда сильнее, чем я сама в себя верю, но сегодня речь о моих учениках. И о пропавших друзьях.　

— Должны же мы, в конце концов, поведать нашу историю! Назвать имена! — заметив в опасной близости микрофон, я старательно пытаюсь изобразить учительницу «начала девятнадцатого века». — Есть одна старая поговорка, звучит она так: «Человек впервые умирает, когда перестает дышать. А вторая смерть приходит, когда его имя звучит в последний раз». И если над первой смертью мы не властны, то второй можем избежать — или хотя бы попытаться это сделать.　

— Будь по-вашему, — уступает Ладжуна, и я морщусь, надеясь, что эти слова не попали в микрофон. — Но лучше, чтобы я была первой, а то еще духу не хватит. Можно я начну прямо сейчас, а остальные — потом?　

Облегчению моему нет предела.　

— Начинай, а остальные, думаю, всё поймут и подтянутся, — во всяком случае, хочется верить в это.　

Я стискиваю зубы и скрещиваю пальцы в карманах моего простого учительского платья в крапинку, и надеюсь, что все пройдет так, как мы запланировали, что наши истории действительно что-то изменят в умах и сердцах людей, которые их услышат. Рядом, на витрине, вместе с заметками, шитьем и другими артефактами из «Сундука века» лежит Книга пропавших друзей. Я думаю обо всех тех людях, которые не побоялись пуститься на поиски своих родных, рисковать и писать письма, понимая, что худшие страхи могут сбыться — ответ на письмо может так и не прийти.

И я тоже однажды пойду на риск. Когда придет время. Я разыщу маленькую девочку, которую не продержала на руках и получаса, когда медсестра забрала ее у меня, заменив на холодный, царапающий кожу пластик — папку с бумагами, которые я должна была подписать.　

Как мне тогда хотелось отбросить ее, порвать в клочья, выкинуть подальше! Мне хотелось крикнуть вслед удаляющейся в белоснежных тапочках медсестре: «Верните мне ее! Я хочу еще раз на нее посмотреть! Подольше! Хочу запомнить ее лицо, запах, глаза! Хочу оставить ее себе!»　

Но я делаю то, что от меня ждут, единственное, что мне позволено. У меня нет выбора. Я подписываю бумаги и оставляю их на тумбочке. А потом, когда все уходят, рыдаю в подушку.　

«Это все к лучшему», — повторяю я себе мамины слова, слова советника, медсестры. Даже папа, и тот их произнес, когда я попыталась попросить у него помощи.　

Это те самые слова, которые я себе твержу, кутаясь в них, словно это уютное одеяло, в каждый свой день рождения, в каждое Рождество, в каждый праздник. А их уже прошло двенадцать. Значит, ей исполнилось столько же.　

Я стараюсь внушить себе, будто спасла ее от позора и общественного осуждения, которое тут же обрушилось на пятнадцатилетнюю девочку, забеременевшую от мужчины гораздо старше, соседа, у которого на тот момент имелась своя семья. Он был из тех, кто не прочь воспользоваться ребенком, растущим без отца, и его наивной потребностью чувствовать себя желанной и достойной. Предпочитаю думать, что спасла эту кроху от стыда, от которого мне самой нет никакого спасения, от презрительных взглядов, которые на меня бросают люди, от жутких оскорблений, которые я слышала от родной матери.　

Я надеюсь, что подарила своей дочери замечательных родителей, которые ни на секунду не вынуждают ее усомниться в том, что она любима. Если мы еще хоть раз увидимся, я обязательно ей скажу, что не было ни секунды, когда ее не любили. Что есть человек, который любил ее с того самого момента, когда она появилась на свет, тосковал и думал о ней, надеялся, что она счастлива.　

«Я помню тебя! И никогда не забывала!» — вот что я скажу моему собственному пропавшему другу в день нашего воссоединения, когда бы он ни настал.　

Послесловие автора

Всякий раз, когда на свет появляется новая книга, самый частый вопрос, который приходится слышать, звучит так: «А как зародилась эта история? Что стало первым импульсом?» За других писателей не скажу, но в моем случае книга всегда получается из искры, вспыхнувшей совершенно внезапно. Если я начну нарочно ее выискивать, скорее всего у меня ничего не получится.　

Я не знаю заранее, когда меня настигнет вдохновение, каким оно будет, но сразу чувствую его приход. Порой оно поглощает меня без остатка, и обычный день… тут же становитсяневероятным. Я мгновенно отправляюсь в увлекательное путешествие, нравится мне это или нет. И я знаю, что оно будет долгим, не понимаю, куда именно оно меня приведет, но чувствую, что сопротивляться бессмысленно.　

Искра, давшая начало истории Ханни и Бенни, вспыхнула благодаря современному способу общения, а именно электронной почте. Одна любительница книг, недавно дочитавшая роман «Пока мы были не с вами», посоветовала мне подробнее изучить еще один, отчасти родственный, временной период. Как волонтер в историческом музее Нового Орлеана, она обладала доступом к базе, состоявшей из объявлений вековой давности. Ее задача состояла в том, чтобы сохранить историю рубрики «Пропавшие друзья» и сделать ее доступной для людей, которых интересуют история и генеалогия. Но сама она при этом считала, что тут есть что-то большее, чем просто сухие данные, которые надо вбить в компьютер. «За каждым из этих объявлений стоит история, — написала она мне. — Бесконечная любовь к близким, неустанные поиски, хотя многие из этих людей не виделись по сорок лет и даже больше!» Она процитировала строчку, которую прочла на последней странице обложки книги «Пока мы были не с вами» и которая особенно ее тронула:　

Посвящается сотням пропавших без вести и тысячам, кто не исчез. Пусть ваши истории не забудутся.

Потом она перенаправила меня в архив «Пропавших друзей», где я словно провалилась в кроличью нору и оказалась в мире, полном отголосков давно оборвавшихся жизней, историй, чувств, стремлений, заключенных в поблекших, размытых буквах, оставленных на бумаге старыми печатными прессами. Там были имена, которые, возможно, сохранились только в этих отчаянных просьбах бывших рабов, написанных в импровизированных классах, за кухонными столами, в церквях, а потом отправленных поездами или почтовыми каретами, пароходами, а то и просто в мешке почтальона, способного добраться до самого дальнего уголка все еще расширяющей свои границы страны. Эти послания, точно на крыльях надежды, пересекали огромные расстояния.　

В годы расцвета инициативы размещения объявлений в разделе «Пропавшие друзья» газету «Христианский Юго-Запад» — методистское издание, рассылаемое примерно пяти сотням проповедников, — получали восемьсот почтовых отделений и свыше четырех тысяч подписчиков. Редакция настоятельно просила пасторов зачитывать обращения с кафедры, чтобы людям проще было найти друг друга. Кроме того, тех, чьи поиски увенчались успехом, просили тоже писать об этом в газету, чтобы ободрить остальных. Рубрика «Пропавшие друзья» была своего рода аналогом социальной сети образца девятнадцатого века, способом докричаться до самых дальних уголков разобщенной, измученной, беспокойной страны, которая все никак не могла оправиться от последствий войны.　

В тот самый день, просмотрев десятки объявлений, познакомившись со многими семьями, я твердо решила, что напишу историю о такой семье, распавшейся из-за жадности, хаоса, жестокости, потерявшей надежду соединиться вновь. Я понимала, что эти объявления дарили надежду там, где ее уже давно не было.　

Ханни впервые заговорила со мной, когда я прочла это объявление:　

«Пропавшие друзья»　

Объявления подписчиков мы размещаем бесплатно. Цена публикации для всех остальных — пятьдесят центов. Сердечно просим священников зачитать своей пастве приведенные ниже истории и непременно сообщить нам, если письма в «Юго-Западе» действительно помогут кому-нибудь воссоединиться.　

Господин редактор, я разыскиваю своих близких. Моего отчима звали Джордж, а маму — Чания.

Я старшая из десяти детей, и зовут меня Кэролайн. Остальных звать Энн, Мэри, Люсинда, Джордж Вашингтон, Райт Уизли, Марта, Луиза, Сэмьюэл Хьюстон, Принц Альберт — это все в порядке старшинства, — и больше у нашей матушки никого не было, но потом нас разлучили. Первого нашего хозяина звали Джепта Вутен, он увез нас из Миссисипи в Техас, где и скончался. Потом нас выкрал из Техаса Грин Вутен, племянник Джепты, он вернул нас в Миссисипи, на Перл-Ривер, а там продал адвокату по имени Бакерс Бакен, который, видимо, не удосужился за нас заплатить. Он украл отчима и старшего брата и увез в Натчез, Миссисипи, где их и продал. А остальных ради безопасности у него забрали и поместили в тюрьму в Холмсвиле, округ Пайк, Миссисипи, после чего мы попали в руки к еще одному адвокату, Джону Лэмбкинсу, который всех нас продал. Матушку вместе с троими детьми продали Билу Файлзу в округ Пайк, Миссисипи, сестру Энн — человеку по фамилии Коулман, в тот же округ, она у нас была глупенькая и ничего толком не понимала. Сестра Мэри попала к человеку по имени Амакер, жившему неподалеку от Гэйнсвиля, Миссисипи. Люсинду продали в Луизиану. Райта Уизли продали в то же время, но куда и кому, я не знаю. Марту продали в какое-то поселение по соседству с маминым, но кому, тоже неизвестно. Меня еще совсем юной девушкой продали Билли Флауэрсу. Сейчас мне шестьдесят лет, и у меня есть всего один сын, Орандж Генри Флауэрс, проповедник, который живет в Пирлингтоне, округ Хэнкок, Миссисипи, на Бэй-Сэнт-Луис. Буду благодарна за любые сведения. Писать на имя Кэролайн Флауэрс, либо преп. О. Г. Флауэрсу, Пирлингтон, округ Хэнкок, Миссисипи.

Я сразу поняла, что жизнь Ханни будет в некоторых аспектах похожа на жизнь Кэролайн Флауэрс, написавшей это объявление, с той только разницей, что Ханни отправится на поиски своих родных. Это путешествие станет настоящей одиссеей, поменявшей ее жизнь. Учитывая возраст моей героини и то, какие бесчинства творились в послевоенном Техасе, я поместила эту историю именно в тысяча восемьсот семьдесят пятый, когда после войны минуло десять лет. Хотя в действительности семьи и писали объявления в разные газеты, раздел «Пропавшие друзья» появился только в тысяча восемьсот семьдесят седьмом году и просуществовал до начала двадцатого века.　

Надеюсь, и вы ощутили с моими героинями такую же связь, какую чувствовала я, пока писала о них. На мой взгляд, они потрясающие женщины, оставившие наследие, которым мы наслаждаемся и по сей день. Учителя, матери, женщины, ведущие собственное дело, активистки, пионеры фермерского дела, главы сообществ, верящие — отчасти или безоговорочно — в то, что они смогут улучшить мир для нынешних и будущих поколений. И ради этого они шли на риск.　

Будем и мы брать с них пример, в каких бы обстоятельствах нам ни пришлось оказаться.　

Надеюсь, что моя книга поможет в этом.

Благодарности 　

Истории никогда не зарождаются сами собой — этому всегда предшествует какой-нибудь пейзаж, к которому добавляются цвета, контуры, тени. Литературные же произведения зачастую начинаются с зарисовок и только потом растут и ширятся. Они становятся своего рода общественным проектом, фреской, создаваемой множеством самых разных художников, которых роднит одно: им всем хватило доброты остановиться и заполнить одно-два пустых пятна. «Голоса потерянных друзей» — не исключение, и я не имею права закончить эту историю, не упомянув несколько имен таких добрых людей.　

Сначала хочу поблагодарить тружеников из исторического музея Нового Орлеана за то, что предоставили бесценную базу объявлений о пропавших друзьях. Благодаря вам история мест, эпохи и тысяч семей не только сохранится, но и станет достоянием общественности, исследователей, бесчисленных потомков, выискивающих свои корни. В частности, хочу сказать спасибо Джессике Дорман, Эрин Гринвальд, Мелиссе Кэррье и Энди Форестеру за преданность своему делу, проекту «Пропавшие друзья» и самой истории. Дайана Плаш, что я могу сказать о тебе?

Если бы ты не рассказала мне об этом проекте, Ханни и Бенни так и не появились бы на свет. Спасибо, что познакомила меня с ним, что помогаешь расширять базу, а еще за то, что поделилась со мной историей своей семьи. Я всегда буду благодарна вам с Энди за те многочасовые разговоры, когда я выслушивала вас, пропитывалась историей, изучала старинные документы, разговаривала с Джесс и ее близкими, гуляла по тихому кладбищу, читала истершиеся надписи и гадала, что же за всем этим скрыто. Самое удивительное в подобных литературных путешествиях — то, что они порождают дружбу в реальном мире. И я счастлива, что теперь у меня есть такие друзья.　

Благодарю отзывчивый народ Луизианы, который не поскупился на время и знания и устраивал мне замечательные экскурсии, когда я приезжала в штат, знакомил меня со своей родиной. Впрочем, чего еще ждать странствующему писателю от края, известного своим гостеприимством? Особенно я благодарна хозяевам, экскурсоводам, кураторам Плантации Уитни и дружелюбному персоналу Креольского национального исторического парка на реке Кейн. Спасибо вам, смотритель парка Мэтт Хауш, за то, что взяли меня под свое крыло, устроили фантастический тур с учетом моих личных интересов, ответили на все вопросы, даже подтвердили наличие тайных люков в полу поместья на плантации.　

Как и всегда, я (и моя история) очень многим обязаны невероятной группе из родственников, первых читателей и давних приятелей, которые помогли воплотить задумку «Голосов потерянных друзей». Спасибо моей коллеге Джуди Кристи за наши посиделки на качелях во время «зарисовочной» стадии этой книги, за то, что мы обменивались идеями, а ты потом великодушно прочла несколько черновых вариантов романа и добавила не только комментарии человека, жившего в Луизиане, но и выказала мне поддержку и любовь, а еще здорово поднимала настроение совместными обедами (до чего хороши были те куриные супы и чили!). Спасибо моей маме, тете Сэнди, Дуэйну Дэвису, Мэри Дэвис, Аллану Лазарусу, Дженис Роули и великолепному редактору-ассистенту Ким Флойд. Вы лучшая команда бета-ридеров в мире! Благодаря вам история стала еще лучше, а Ханни и Бенни добрались до финишной прямой. Уж не знаю, что бы с ними было, если бы не вы.　

Если говорить о бумажной стороне вопроса, то я безмерно благодарна моему чудесному агенту Элизабет Уид, поверившей в эту историю с самого первого упоминания о замысле и вдохновившей меня на ее написание. Ты лучшая! Спасибо редактору Сюзанне Портер за пошаговую помощь и работу с многочисленными версиями текста. Ну и какая книга вообще возможна без команды идеальных издателей? Спасибо Каре Уэлш, Ким Хоуи, Дженнифер Хершей, Скотту Шэннону, Сьюзан Коркоран, Мелани Денардо, Рэйчел Паркер, Дебби Эрофф, Коллин Нуццио и Эмили Хартли за то, что стали мотором, запустившим эту книгу, за то, что отмечали со мной каждую издательскую веху, и за то, что с вами так легко и радостно работается. Не могу себе даже представить более прекрасного путешествия, чем то, в которое мы отправились вместе. Я благодарна и отделам производства, маркетинга, связи с общественностью, продаж, дизайнерам первого издания книги. Если бы не вы, эти истории никогда бы не добрались до книжных полок, ночных столиков и читательских рук.　

Кстати сказать, о читателях. Я безмерно благодарна всем продавцам книг, библиотекарям, лидерам сообществ, которые проводили обсуждения моего романа и автограф-сессии, писали письма, рекомендовали мою книгу читателям, устраивали заседания книжных клубов, приглашали меня в книжные магазины в своих городах. И наконец (хотя это самое важное!), хочу выразить бескрайнюю благодарность всем своим друзьям-читателям, не важно, живете вы за углом или на другом конце света. Спасибо, что подарили моим книгам любящий дом. Спасибо, что делитесь ими с друзьями и семьей, вручаете незнакомцам в аэропортах и предлагаете для обсуждения в книжных клубах. Благодаря вам мир узнает о моих историях. И за это я навсегда перед вами в долгу.　

Сегодня, завтра, всегда.　

Лиза

Примечания

1

Квартеронами в колониальной Америке называли тех, кто получил от предков четверть негритянской крови; окторонами — тех, кому досталась одна восьмая. — Примеч. пер.

(обратно)

2

Королевская грамота, составленная в 1215 году и закрепляющая вольности свободного населения средневековой Англии. — Примеч. ред.

(обратно)

3

Господи, помоги нам! (фр.).

(обратно)

4

Мы должны сказать об этом. — (фр.)

(обратно)

5

Она беременна (фр.)

(обратно)

Оглавление

Предисловие автора　 О диалектах и исторической терминологии 　

Пролог 　

Потерянные друзья　　

Глава первая

Потерянные друзья

Глава вторая

Глава третья 　

Потерянные друзья

Глава четвертая

Глава пятая 　

Потерянные друзья

Глава шестая 　

Глава седьмая 　

Потерянные друзья

Глава восьмая

Глава девятая 　

Потерянные друзья

Глава десятая 　

Глава одиннадцатая 　

Потерянные друзья

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Потерянные друзья

Глава четырнадцатая　

Глава пятнадцатая

Потерянные друзья

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Потерянные друзья

Глава восемнадцатая

Глава девятнадцатая　

Потерянные друзья

Глава двадцатая

Глава двадцать первая

Потерянные друзья

Глава двадцать вторая

Глава двадцать третья

Потерянные друзья

Глава двадцать четвертая

Глава двадцать пятая

Потерянные друзья

Глава двадцать шестая 　

Глава двадцать седьмая

Потерянные друзья

Глава двадцать восьмая

Эпилог

Послесловие автора

Благодарности 　

*** Примечания ***