Внутренняя война [Валери Тонг Куонг] (fb2) читать онлайн

Валери Тонг Куонг Внутренняя война

Посвящается Эрику

Моя жизнь — ваша, ваша жизнь — моя, вы переживаете то, что переживаю я. Судьба у всех одна. Возьмите же это зеркало и вглядитесь в него.

Виктор Гюго. «Созерцания», предисловие

Да, один крик

Давно он не испытывал такого возбуждения, такого боевого задора, сметающего все сомнения, такой пьянящей уверенности, что час славы настал и незадавшаяся часть жизни теперь в прошлом. Он так долго ждал, терпя отказы и унижения во время актерских проб, язвительные замечания о том, что он-де, конечно, не харизматик, и голос у него какой-то тонковатый, и послужной список без особых козырей — и это несмотря на его участие в очень крепком сериале, который принес тогда телеканалу широчайшую аудиторию. Десятилетиями он то пережевывал собственные обиды, то тревожно ворочался в постели, иногда обретая забвение в теплых женских объятиях, — но никогда то не были женщины его мечты, скорее он как-то воплощал их грезы.

Когда же он сдал позиции? Он не мог бы назвать точную дату, это было какое-то постоянное и губительное сползание под уклон, оно согнуло его, — так в тропиках постоянный ветер клонит стволы деревьев и лианы бугенвиллей.

Зато момент, когда все резко изменилось и жизнь внезапно перескочила на другие рельсы, когда настало то, что он считал невозможным, — этот момент Пакс запечатлеет в памяти с точностью и навсегда. И на пороге смерти он ясно вспомнит то 23 сентября и звонок мобильного телефона в момент интенсивной работы, и раздражение на лице коллеги. Он вспомнит, как трудно было сдержать целую бурю эмоций, вызванную этим звонком, и как пытался задобрить Элизабет словами: «Со мной хочет встретиться Свеберг, — выходит, есть Бог на свете?»

Он засмеялся, сделал вид, что это лишь повод для шутки, но сам — сразу уверовал в чудо.

Элизабет захлопнула папку с бумагами, ее досада сменилась радостью, потом — спокойным удовлетворением. Значит, не зря она в свое время приняла его на работу в «Театрико». Если он получит эту роль, Элизабет сразу изменит презентацию модуля «Психологическая поддержка средствами театра». Клиенты тут же отреагируют на новую информацию: каждому лестно поработать с артистом, которого ценит сам Петер Свеберг. А не получит роль — тоже не страшно, ситуацию всегда можно представить в нужном ракурсе: человека заметил многократный лауреат «Оскара», так что и на него лег свет легенды.

— Беги-беги, — милостиво бросила она Паксу, словно делая ему огромное одолжение.

Настоящая бизнес-леди, опытная предпринимательница с тремя дипломами — психотерапевта, психосоматика и коуча, — она раньше других поняла огромный потенциал театра и ролевых игр на производстве, а затем уловила рост сбоев и аварий на почве психосоциальных конфликтов. Она строила свой успех, с одной стороны, на распознавании слабой стороны у собеседника, а с другой — на умении видеть любую ситуацию с разных точек зрения и таким образом представлять ее по-новому. Например, это она убедила Пакса пожертвовать выходным, выйти на работу в субботу, чтобы помочь ей справиться с накопившейся документацией, — а теперь он почему-то испытывает неловкость, пулей вылетая из офиса.

Это чувство неловкости, смешанное с головокружительным ощущением того, что он — часть какого-то неведомого плана, который толкает его вперед, — это ощущение он тоже будет вспоминать до конца своих дней, размышляя о том, что случилось дальше. И каждый раз, читая в газете про каких-нибудь молодоженов, которые выиграли потрясающую поездку, а потом самолет разбился над Атлантикой, или про человека, сорвавшего в лото миллион и потом в пух и прах разорившегося, и теперь живущего на жалкое пособие, или про человека, врезавшегося в платан, спеша на собственную свадьбу, — Пакс снова будет видеть себя, в счастливом неведении бегущего к пропасти.

Вот он проворно лавирует на тротуаре, уворачиваясь от колясок, огибая скамейки, полные неприкаянных подростков или стариков, выползших погреться на щедром осеннем солнце. Он едва замечает их, его тело наделено каким-то самостоятельным разумом, ибо мозг полностью занят невероятным сообщением от агента: Свеберг, приехавший в столицу Франции на выбор натуры, решил добавить в сценарий еще одного персонажа. Роль маленькая, но немаловажная: бармен в роскошном отеле, надежный и основательный человек, умеющий выслушать и помочь. Пакс с его типично французскими повадками и шармом — отлично подойдет: так утверждает Гаспар, претендующий на близкое знакомство с режиссером, вообще-то известным своими причудами и взрывным характером.

На самом деле Пакс — участник более обширной сделки, в которой он — только небольшой пункт. Его агент представляет также двух главных актеров фильма, он сумел договориться с директрисой по кастингу, которая параллельно работает на другом проекте и тоже рассчитывает на его помощь. Вместе они передвинули пару пешек на шахматной доске, и меньше чем за минуту комбинация сложилась.

Конкретные детали не важны: каждый знает, как функционирует система, и в результате не останется внакладе. Пакс сделал вид, что верит Гаспару, — о да, тот добился этой встречи ценой огромных усилий. Ему прекрасно известно, что реальность иная, что Свеберг не освободил специально для него четверть часа в своем загруженном расписании, а наоборот, заполнил встречей пустующую клетку в дневнике. Он понимает, как узко открывшееся окно возможностей, но с учетом маячащей на горизонте цели — оно огромно. И потому еще ускоряет шаг: Гаспар сказал прийти на встречу в костюме — так Свеберг сразу «увидит» его героя, настаивал Гаспар, это может сыграть решающую роль! И потому, повесив трубку, Пакс сразу прикинул маршрут от офиса «Театрико» до собственной квартиры (двадцать пять минут), где он натянет рубашку, пиджак и брюки, повяжет галстук (пять минут), и потом от дома до бара отеля «Лютеция» (еще двадцать пять минут).

Есть даже небольшой запас времени. «Чтобы компенсировать задержку поезда метро из-за нарушения графика, например… но не серьезный сбой с отключением энергии… и уж никак не аварию или падение пассажира на рельсы», — думает он и сам удивляется ходу своих мыслей и сердится на себя за такой цинизм, — это на него не похоже, он расчетлив и тщеславен, но циником не был никогда. Это, кстати, тема его регулярных размолвок с дочерью: она высмеивает его политкорректность, он упрекает ее в прагматичности и отсутствии идеалов, то есть как раз в цинизме. Кассандра оправдывается тем, что теперешний мир более жесткий и закрытый, чем был у предыдущего поколения, и даже атакует: сочувствие и взвешенность поступков легче даются тем, кто успел вдоволь покуролесить в молодости, — но в конце неизменно сдается перед мастерской аргументацией отца: риторика, прочно усвоенная за годы работы в театре, дает ему несправедливую фору.

Пакс гонит прочь несвоевременные мысли. Он выходит из метро, сверяет время по часам. Снова поражается контрасту между недавним оживлением на площади Бастилии и тем спокойствием, что царит в районе его дома, где улицы носят уютные сельские имена Надежды, Фортуны, Орхидей, но застроены скучными серыми коттеджами. Мозг на секунду фиксируется на окружающей тишине, подпитывается ею, пытается продлить мгновение, как олимпийский бегун, который замирает, собирается с силами перед попыткой взять мировой рекорд на глазах у замерших зрителей.

Через тридцать пять минут Пакс и сам встретит главное испытание своей жизни. Внезапно он осознает, насколько удобнее было жить с заурядным списком ролей. До сегодняшнего дня низкий потолок карьеры можно было списать на несправедливость системы, нерадивость агента. И представляться эдаким нераскрытым гением. Сколько раз ему доводилось говорить слова: «Эх, если б только мне дали шанс показать, на что я способен». Ну вот он и выпал, этот шанс. Лежит на серебряном подносе. Его позвали на пробы не в какое-то авторское кино и не в очередную комедию, его пригласил сниматься Питер Свеберг. И теперь перед ним только два варианта: пан или пропал. Либо он докажет, что талантлив, либо подтвердит, что все правильно и поделом ничего выдающегося ему не предлагали.

Металлическое карканье вороны возвращает его на землю. Он спохватывается, нащупывает в кармане связку ключей; перепрыгивая через ступеньки, взлетает по лестнице, мысленно проговаривая очередность действий: холодное полотенце — на лицо, чтобы освежиться; туалетная вода, чтобы скрыть запах пота; костюм, рубашка, галстук.

Звуки достигают порога сознания, когда он накидывает пиджак. Хотя с момента, когда он вошел в квартиру, его должны были насторожить резкий скрип паркета, сотрясения потолка, буханье в стену, но сильная сосредоточенность на себе изолировала его от окружающей реальности. И лишь утробный рык и странные прыжки в квартире выше заставили его насторожиться и обратить глаза к потолку. Он ничего не знает про своего соседа — или соседку, — только то, что тот вселился, скорее всего, в начале месяца. Пакс помнит, что в августе на карнизе окна еще висела табличка об аренде. Он никого не встречал на лестнице, на площадке или у входа в дом — по крайней мере, никого из тех, кого бы не знал. И громкой музыкой ему никто не досаждал. Единственная подмеченная деталь — фамилия на соседнем почтовом ящике, написанная маркером на неровно наклеенной этикетке, — «А. Винклер». В его четырехэтажном доме только две квартиры заселены жильцами, в остальных — офисы компаний. Это как раз и привлекло его при выборе жилья: перспектива жить в почти безлюдном пространстве; по крайней мере, по будням после семи вечера и в выходные — нет никого, а есть заманчивая возможность разучивать роли вслух и во весь голос.

Шум нарастает — грохот упавшей мебели, падение тел, над ним идет жестокая драка, любой человек в нормальном состоянии сообразил бы, что там происходит что-то серьезное, но Пакс как раз не в своем нормальном состоянии, он торопится встретить судьбу, события с их толкованием доходят до него искаженно, в пересказе множества внутренних голосов, — ну, ссорятся, думает он, ничего страшного: мало ты сам собачился в период развода? Нет, правда, не лезь не в свое дело: куда это годится — вваливаться к чужим людям в разгар семейной размолвки? Может, это вообще не ссора! Может, у тебя просто разыгралось воображение? Ты слышал ругань? Крики о помощи? Один крик — да. Один, и к тому же краткий. Просто у тебя обострено восприятие, ты впитываешь все события, по ходу лепишь из них сценарий, такова актерская натура, актер все пропускает через себя, все преувеличивает.

Стоя перед зеркалом в ванной, Пакс разглядывает того, кем он стал: выглядит неплохо, старится красиво (остатки былой красоты, как ляпнула как-то Кассандра под горячую руку), но не особенно мускулист; он никогда не занимался спортом, разве что два года назад — пришлось специально накачаться для съемки в роли подручного мафиози; если он ввяжется в драку, шансы на победу невелики. Скорее всего, он первый же попадет под раздачу, — при одной этой мысли ноги подгибаются и пульс начинает частить.

— Что я за дурак, — говорит он вслух, — довел себя до такого состояния, а там наверняка двигают кровать или собирают комод.

Он пристыженно смотрит на часы — весь резерв времени растаял, ушел на душевные метания, выбегать нужно немедленно, или последний вагончик успеха исчезнет вдали, — ну же! неужели удача пришла в его жизнь лишь для того, чтобы исчезнуть часом позже. На секунду мелькает мысль вызвать полицию, но Пакс отказывается от нее: еще придется объяснять, может быть, даже дожидаться приезда наряда. Он вспомнил, как несколько лет назад звонил в полицию по поводу кражи мобильника у Кассандры. И целую вечность слушал бесконечные фразы «вы позвонили в полицию, не вешайте трубку», — да за такое время можно сто раз убить человека. К тому же ничего серьезного не происходит: снова настала тишина, такая полная тишина… Как будто все ему только померещилось.

16.36 — он сует галстук в карман и захлопывает дверь, и видит спину мужчины, который сбегает вниз по лестнице и исчезает, — видит мельком и тут же выбрасывает эту картинку из головы — все резервы мозга мобилизованы для грядущей встречи со Свебергом.

В 16.59 он переступает порог отеля «Лютеция».

В его нервной, сбивчивой походке — смесь растерянности, смущения и лихорадочного нетерпения, он как марафонец, что готов рухнуть без сил перед самой финишной линией и принять свое поражение.

Питер Свеберг улыбается. Вот он, его герой.

Тишина

При исполнении служебных обязанностей […], в рамках ведения следственных действий […] группой получено медицинское заключение, составленное врачом бригады экстренной медицинской помощи […] по итогам проведенного в тот же день обследования г-на Алексиса Винклера, девятнадцати лет. Медицинское заключение дает следующую характеристику физического состояния потерпевшего:

— сотрясение мозга, кома средней степени тяжести (11 по шкале Глазго), механическое повреждение височной доли мозга с контузионным ушибом затылочной части черепа;

— множественные гематомы лица, плеча, туловища, травма правой ноги;

— множественные переломы правых и левых ребер различной локализации;

— открытый перелом бедренной кости правой ноги;

— закрытая травма левой руки с переломом Беннета;

— перелом правой скулы, трещины основания обеих глазниц, переломы собственных костей носа, ушибы и кровоизлияния в мягкие ткани;

— разрыв свободного края верхнего правого века, ранение конъюнктивы в височной области, травматическая субкапсулярная катаракта задней части в сочетании с разрывом мембраны Бруха, перелом внутреннего свода глазницы, кровоизлияние в стекловидное тело, — тяжелая травма правого глаза, ретроорбитальная гематома и поражение оптического нерва.

Тело Алексиса обнаруживает мать. Сын не отвечает на звонки, и тогда она берет дубликат ключей и едет к нему домой.

Юноша лежит на полу без сознания, его лицо обезображено и распухло, он весь залит кровью, правая нога неестественно вывернута.

Тишина.

Она падает в обморок.

«Don’t»

Рабочее название фильма «Don’t» — «Не смей». Синопсис уже появился на профессиональных сайтах киноиндустрии: «Джо нанимает десять сообщников для совершения ограбления века. Они не догадываются, что главная цель операции — расквитаться с каждым из них. План должен осуществиться, и никто не уйдет живым».

Главная мужская роль у Мэтью Макконахи, это он будет раскрывать душу Паксу, то есть, конечно, бармену — человеку немногословному, но видящему людей насквозь. Пять реплик, час съемочного времени, актер был к нему внимателен, поблагодарил за хорошую работу и, уходя с площадки, пожал руку (в отличие от Свеберга, который как-то невнятно махнул). С Паксом словно бы общались на равных, хотя он не обманывает себя, он знает, что это дежурная вежливость, — Макконахи наверняка забыл его имя, едва захлопнулась дверь студии. Но Пакс старается зафиксировать главное: он будет в титрах одного из главных релизов грядущего года. Как только фильм выйдет в прокат и отрывок добавится к его демонстрационному видео, карьера примет совсем иной оборот. Предложения работы будут интересней и чаще, он уйдет из «Театрико» или станет работать там штрих-пунктирно, когда надо выручить: он все-таки благодарен Элизабет, которая обеспечила ему пристойную жизнь и в последние месяцы проявляла большую терпимость: с ним случались накладки, опоздания, с некоторыми заказчиками он разговаривал без должного уважения, почти свысока, он даже изменился внешне — костюм висит, как на вешалке, снова стал курить, хотя два года назад вроде бы завязывал, и теперь всюду распространяет неприятный запах темного табака.

Элизабет совершенно не угадывает истинной причины метаморфозы. Она относит его постоянную взвинченность на счет фильма и всего, что он значит для Пакса: надежду встретить наконец признание, которую Пакс уже похоронил и которая сегодня снова проникла в его жизнь. Она терпит, потому что видит в этой ситуации подтверждение того, что все возможно — и, значит, ее собственные сокровенные мечты тоже могут осуществиться. Она не исключает для Пакса позднего и яркого взлета карьеры, из которого можно извлечь выгоду, — как это вышло, например, у Кристофа Вальца, скакнувшего от сериала про инспектора Деррика прямо к «Бесславным ублюдкам». Да и сам Макконахи разве не был героем ромкомов — прежде, чем стать теперешней звездой, за которую бьется весь Голливуд? Словом, Элизабет готова сделать разумную ставку на будущее.

Пока что никакой определенности нет: Свеберг на стадии монтажа. Пакс тоже понятия не имеет о конечном результате, он впервые увидит фильм на предварительном показе для съемочной группы. Однако то, что разыгрывается в данный момент, выходит за рамки его профессиональной карьеры, это шанс прекратить внутренние раздоры, которые неотступно мучат его и грызут уже год, шанс оправдать свои решения и компромиссы, примириться с собой, — он хочет этого с неосознанным эгоизмом и сейчас достигает только с помощью антидепрессантов.

Хоть какая-то весть: в момент, когда он плюхается на сиденье такси, приходит сообщение от Гаспара о том, что просмотр ориентировочно назначен на середину декабря. Элизабет читает через плечо и сдерживает облегченный вздох; ну вот, цель почти достигнута, думает она, вот она, долгожданная награда! С наступлением осени настроение Пакса стало еще хуже, хотя солнце светит по-прежнему и температура достигает 25 градусов тепла. Эта СМС-ка пришла очень вовремя. Они как раз направляются в компанию Demeson, специализирующуюся на квартирных и офисных переездах. Директор отдела безопасности труда и охраны здоровья хочет поручить «Театрико» организацию тренинга по технике безопасности. Дело в том, что у них в результате несчастного случая погиб сотрудник. Накануне Элизабет пришлось особо напомнить Паксу о необходимости вести себя вежливо, предупредительно и даже галантно, она боялась, что его взвинченность может неприятно подействовать на новую заказчицу. Элизабет с ней никогда не встречалась, но угадывает — по тону переписки — ее строгость, даже жесткость характера — видимо, необходимые козыри для утверждения в сугубо мужской отрасли.

Она, кстати, сама удивилась, когда обнаружила, что директор отдела безопасности — женщина: поняла по согласованию глагола в женском роде. Первые сообщения были подписаны Э. Шимизу, и она была уверена, что имеет дело с мужчиной. И с досадой отметила, как сильны еще стереотипы сексуальной идентификации, даже ее ввели в заблуждение! Раз грузовые перевозки и переезды, значит, мужская вотчина, и это притом, что сама Элизабет — свободная, независимая женщина, предпринимательница, ярая противница сексизма. Еще большую досаду вызвала в ней собственная подозрительность при знакомстве с информацией об Эми Шимизу на сайте LinkedIn (единственная социальная сеть, где нашлось ее имя). Обнаружилось, что речь идет о красивой сорокалетней женщине, полуфранцуженке, полуяпонке, обладательнице кучи дипломов и отличного послужного списка. Как будто такое сочетание красоты, опыта и экзотики само по себе должно настораживать.

Эми Шимизу встречает их у лифта на девятом этаже здания. На ней скучный деловой костюм, юбка ниже колен, туфли на высоком каблуке — наверняка чтобы казаться выше ростом. Черные волосы собраны на затылке в прическу и украшены двумя цветками из вышитой ткани. На лице неясная улыбка: с одной стороны, знак приветствия, а с другой, улыбка как будто случайно попала на эти губы, и Пакс сразу объясняет себе это азиатскими корнями директрисы, путая отстраненность и загадочность. На самом деле Эми Шимизу вообще в разладе с собой, но это он узнает позже. Судя по тому, как он держится, каким почтительным тоном разговаривает, Элизабет, кажется, может перевести дух: Пакс будет корректен, он не выйдет за флажки, он под сильным впечатлением от собеседницы и даже больше — он очарован. Она читает на его лице то выражение, которого не видела уже год: желание мужчины — и актера — нравиться, покорять, быть объектом исключительного внимания. Теперь он внимательно слушает, как Эми Шимизу четко излагает свою проблему: компания Demeson столкнулась с кризисной ситуацией, один из сотрудников разбился на машине при съезде с автострады, это вторая авария за полгода, — да и точно ли речь идет об автокатастрофе? Может быть, Кристиан П. заснул за рулем или бросил управление машиной?

Эми Шимизу понижает голос; ясно, что у нее в голове второй вариант — самоубийство, она проштудировала личное дело этого сотрудника — бесспорно, умелого и опытного, начинавшего с самых низов и всему учившегося в процессе работы, сначала помощником грузчика, потом грузчиком, потом грузчиком-водителем, бригадиром, потом ответственным за определенную географическую зону перевозок. Он работал — она колеблется, не сразу находит слова — «как раньше», «по старинке»… то есть соблюдая негласные правила человеческого общения: трудиться на совесть и твердо держать данное слово. Кристиан П. работал, не жалея времени и сил, тридцать лет подряд, вплоть до весны прошлого года, когда фирма перешла в собственность компании Demeson. Открывались новые возможности, предприятие выходило на международный уровень, и его вместе с другими руководителями географических зон вызвали на собрание, чтобы объявить, что в общих интересах методы работы надо изменить. Ему дали в подчинение молодых парней, которые сразу стали качать права и требовать иных условий работы, они не болели за дело, а он не смог найти с ними общий язык, так что через неделю они устроили забастовку. Он не сумел ни предупредить, ни остановить протестную акцию. После чего кадровая служба предложила ему пересмотреть договор и перейти на «альтернативный вариант карьерного роста», — но Эми не сомневалась в том, что он воспринял это как понижение! Тридцать лет стажа сброшены со счетов, это был урон его профессиональной репутации и даже личное оскорбление, потому что на таком уровне погружения в работу понятия смешиваются, человек не воспринимает себя отдельно от должности и места в структуре. Кристиан П. рос вместе с компанией и считал этот труд своим призванием, а тут его просто послали подальше, указали на дверь и отняли все, что он выстраивал! Такое могло серьезно подкосить человека.

Слова, которые она только что произнесла, — «просто послали подальше» — казались странным стилистическим сбоем в рассказе, и Пакс с Элизабет отметили их, хотя и ожидали чего-то подобного — ее голос прямо перед ними как-то дрогнул. Эми Шимизу сосредотачивается, уточняет мысль: она понимает, что сейчас можно только гадать о намерениях Кристиана П., а ее ближайшие сотрудники, наоборот, считают, что он никогда сознательно не поставил бы под удар своих напарников, — в результате аварии оба его товарища получили травмы, к счастью нетяжелые.

— Следствие не установило причину аварии, несмотря на все технические средства, которые теперь можно привлечь? — удивляется Элизабет.

Взгляд Эми Шимизу уходит куда-то в стену, на миг она покидает комнату — не физически, а мысленно, ее сознание ускользает, она выпадает из колеи, вязнет в наслоениях собственной душевной истории, все это кратко, неуловимо, и вот она снова на месте.

Она продолжает излагать факты: руководство решило задействовать новые средства профилактики психических и социальных рисков, укрепления безопасности труда. Она обратилась в «Театрико», потому что верит в эффективность театральной практики больше, чем в самые наглядные презентации. Она раздает Паксу и Элизабет документы, в которых перечислены задачи тренинга (подготовка руководителей среднего звена, оптимизация постановки и восприятия профессиональных заданий и соблюдение алгоритма рабочих операций, равно как и четкого графика работы и отдыха), а также профессиональные риски, список которых кажется бесконечным. Это риски как физические (радикулит, боли в поясничном и спинном отделе позвоночника, ссадины, ушибы, вывихи, разрывы связок в результате различных манипуляций с тяжелыми и громоздкими предметами, обрушения плохо закрепленного груза, падение с высоты, дорожно-транспортные происшествия, аллергия на пыль и грязь, скапливающиеся в задней части фургона), так и психические: завышенные ожидания или нелестные отзывы придирчивых клиентов, которые вечно боятся, что им что-то сломают или потеряют, повредят окраску стен, оконных и дверных проемов, оставят царапины на паркете; иногда это агрессивное или глупое поведение других водителей на дороге, отношения в семье, не всегда готовой принять наш непростой распорядок работы и постоянный стресс.

Она умолкает. Элизабет все записала, смотрит твердо и надежно, как умная, опытная женщина, знающая решения всех проблем.

— И еще один аспект, — добавляет Эми Шимизу. — Работа грузчика-перевозчика воспринимается как низкая, неквалифицированная, которую может выполнить любой тупица, обладающий мускулатурой. Это профессия непрестижная, которую выбирают от безысходности, не имея других вариантов. Надо учитывать и эту фрустрацию, уязвленное самолюбие, сознание того, что люди смотрят на тебя свысока, что ты — чернорабочий.

Пакс вздрагивает. Уже несколько минут Эми смотрит только на него. Молодой женщине кажется, что он понимает и принимает близко к сердцу все, абсолютно все, что она объясняет, он понимает, что случилось с Кристианом П. и как важен тренинг для компании Demeson, и вообще улавливает ее собственные отношения с миром и даже страхи, стоящие за словами. Она заметила, как Пакс задержал дыхание, когда она заговорила про безысходность, про фрустрацию, про унижение, — Элизабет при этом продолжала печатать на своем планшете и не проявила ни малейшей эмоции. Она не ожидала от него такой реакции, у нее в душе нежданно возникает какой-то просвет, наполняя ее энергией, сдвигая помимо ее воли тысячеслойные бинты, которыми укутана и укрыта боль. Она не ожидала этой внезапной сумятицы в сердце и жара, проникающего в каждый орган. Ее смятение выплескивается наружу, сообщается Паксу, между ними завязывается безмолвный диалог, однако он длится недолго, — Эми встает, чтобы отвлечься и прекратить это наваждение, повинуясь чутью, которое нашептывает, что этот человек опасен, и убеждению, что у нее нет ни времени, ни места, ни права на личные отношения, какими бы они ни были: дружескими, любовными или сентиментальными.

Элизабет тоже встает, чтобы подытожить: у нее уже продуманы все модули тренинга, готовы материалы и методики, подходящие для данной проблемы, «так что — будете довольны, или мы вернем вам деньги», — весело заявляет она, она обожает обыгрывать рекламные штампы, это всегда удивляет клиентов и отлично срабатывает. Она заметила, как мощно действует обаяние Пакса на заказчицу, и это радует ее и забавляет, — от чего только не зависит порой заключение контракта? Сегодня вечером она направит Эми Шимизу смету и упомянет, что общее руководство тренингом будет осуществлять Пакс. Завтра смету утвердят, переведут аванс и составят график работы. Проект пройдет гладко, четко и продуктивно, как она любит, и вместе с тем позволит компании «Театрико» закончить финансовый год с приличным плюсом.

Когда Эми Шимизу на прощание провожает их к лифту, Пакс замечает, что из ее гладкой прически выпала темная прядь и нежно щекочет затылок. Очаровательная, даже чудесная деталь. Он готов поклясться, что эти эпитеты давно исчезли из его лексикона. Он вспоминает о присланном Гаспаром сообщении, и вдруг ему кажется, что жизнь сдвинулась с мертвой точки, будто старый проржавевший паровоз, давно списанный и забытый в депо, вдруг пришел в движение. Едва выйдя из здания, он набирает телефон Кассандры, удивляясь своему почти радостному тону, он хочет пригласить ее вместе поужинать, поговорить о фильме, который скоро будет закончен, еще раз сказать ей, с какой теплотой поблагодарил его Мэтью за снятый эпизод… Когда он говорит об актере с дочерью или с Элизабет, он называет его по имени.

Эми Шимизу поворачивает назад, чтобы идти к своему кабинету, и замечает отражение на стекле: ее прическа чуть растрепалась, выпавшая прядь спускается вдоль затылка и уходит в стоячий воротник блузки. Она в изумлении останавливается: каждое утро она делает неизменные жесты, в неизменном порядке, собирает длинные волосы в прическу и вкалывает цветы. Каждый день она приходит в бюро в неизменном костюме с блузкой, — у нее набор костюмов в разных оттенках серого цвета, и одинаковые пальто прямого покроя с круглым воротником, зимнее — шерстяное, летнее — хлопковое, вроде плаща. Она идет одним и тем же маршрутом, на лестницу всегда сначала ставит правую ногу, в кафе своего предприятия всегда берет дежурное блюдо, использует одинаковые блокноты и черные фломастеры, которые заказывает в канцелярии коробками по десять штук. Ее внешний вид, неизменный и безупречный, внушает уважение и служит надежной броней: за ним невозможно угадать той чувствительной и робкой девушки или доверчивой молодой женщины, которой она была когда-то. Эми Шимизу одета в глухой мундир человека, расставшегося с иллюзиями, и не собирается его снимать.

Она поспешно вытаскивает шпильку из прически, подбирает прядку, скручивает ее и возвращает на место.

Такено

Больше ничто не нарушит бледность Эми Шимизу. Ее лицо словно высечено из белого алебастра, омытого слезами и дождем.

Раньше, по мере того как поезд уносил ее все дальше от стекла и бетона высотных зданий и в окне появлялись — сначала отдельными вкраплениями, после ангаров промзон, а потом по обе стороны железнодорожных путей, в промежутках между станциями — клены, вязы, дубы, березы или каштаны, ее щеки окрашивались непривычным румянцем. Когда она спускалась на платформу, ища глазами подвижный купол ближнего леса, ей казалось, она сейчас взлетит. Она шла к запасному выходу со станции, от которого через сто метров дорожка выводила к широкой поляне, образованной кустами и беспорядочно растущими деревьями, останавливалась, чтобы вдохнуть первые запахи, переходила дорогу осторожно, как пугливая лань, и углублялась в чащу, естественно находя путь там, где другие запутались бы в колючках, избегая цепких стеблей вереска, стараясь не наступить на ростки репейника и паслена, кампанулы и фиалки — весной, боровики и дождевики осенью. Останавливалась на несколько минут погладить кору дерева, увязая в мягкой почве черными ботинками, второпях надетыми при выходе из офиса. Это восстанавливало равновесие, словно выброс эндорфинов тут же заполнял все внутренние пустоты ее жизни, насыщая и укрепляя.

Уже год, как она пожертвовала этим ритуалом, — его вытеснила постоянная спешка. Потеря терзает Эми больше, чем можно вообразить. Ей остро не хватает чистого воздуха, эта нехватка мучила ее все детство, потом отрочество, когда она вдыхала запахи автомастерской: бензина, сварки, выхлопных газов или запахи новенького пластика, синтетического дезодоранта, посредственного кофе. Уши снова наполняются звуками — стук колес на стыках железнодорожных рельсов, шелест резиновых шин по асфальту, резкий клаксон легковой машины, выкрики пешеходов, велосипедистов, водителей, доставщиков, — все это напоминает ей об автомастерской родителей, рычании моторов и грохоте железных ворот, звуках инструментов, которые режут, пилят, шлифуют, стучат, клепают, завинчивают под крики матери — она гонит своих подчиненных на работу так, словно поднимает в штыковую атаку.

Она призывает на помощь редкие образы своей первой поездки в Японии, куда ее взял отец, чтобы познакомить с дедушкой и бабушкой. Она вспоминает, как шла под палящим солнцем по деревенской улице к домику, который казался ей крошечным в сравнении с парижским домом. Она вспоминает, с каким восторгом увидела море в просвете между холмами, и пышные заросли растений бронзово-зеленого цвета, и безмятежность бирюзовой воды. Она помнит, как в тишине подлеска поднималась по ступеням к храму, держа за руку дедушку, и как стыдливо и грациозно сидели женщины на песке под широкими навесами из белой ткани. В то лето в Такено в ее душе возник разлом. Она влюбилась в эту спокойную природу и людей, которые держались сдержанно и с достоинством и смотрели такими же раскосыми глазами, как у нее, — объектом постоянных насмешек с момента поступления в школу. Она умоляла отца задержаться, отложить возвращение во Францию и даже остаться жить там, где она внезапно почувствовала себя дома, на своем месте. Изуру сжал губы так же плотно, как створки ракушек, которые они собирали вместе в уступах камней, чтобы не проронить слова, непонятные для восьмилетней девочки. Он только устало покачал головой и, спрятав досаду, стал снова образцовым отцом, который дает Эми возможность запастись счастливыми воспоминаниями. Несколько недель спустя он сообщит ей о смерти дедушки, а на следующий год — и бабушки. Поездка в Такено стала не только знакомством, но и прощанием.

Эми сорок четыре года. Она давно разобралась в неумолимой логике событий, довлеющих над ее семьей и породивших в ней гнетущее чувство дисгармонии мира. Их механизм был запущен задолго до ее рождения, когда случился резкий разрыв между отцом и его родителями: Изуру покинул офис «Хонды» в Хамамацу и уехал из Японии работать на завод в Бельгии, а потом решил жениться на Соне. Блестящий инженер, которому прочили самые высокие посты в руководстве фирмы, без памяти влюбился — и стал добычей — дочери французского дилера фирмы, который приехал в Алст закупать модели. Стал добычей — именно так считали его родители Иссей и Акико Шимизу. Он служил в государственной больнице, она работала в муниципальной библиотеке Тойоки. Они не приехали на свадьбу и даже отказались знакомиться с невесткой. А Изуру написали письмо со словами: «Ты — кинжал, разрубивший мечту», напомнив о девизе Соитиро Хонда «видеть мечту», который висел на стене в комнате Изуру, когда тот еще был прилежным студентом и блестяще сдавал экзамены. Они не могли понять, что привлекло их сына в Соне. Эта девушка слушала психоделический рок, курила травку и ездила на тяжелых мотоциклах, одинаково ловко управляясь с гитарой, рулем и монтировкой. Она снялась для рекламного плаката «Хонды», сидя верхом на модели СВ 750 Four в коже с ног до головы, она затмила, а вскоре и заменила своего восхищенного отца на посту директора автосалона. Она воплощала собой необоримую энергию, сексуальность, порыв, блеск мечты… Изуру, постигший законы цифр и глубины философии, подкупал ее своей непохожестью, непостижимостью, в нем дышало время вечности. Они казались несовместимы, но выяснилось, что их различия дополняют друг друга. К тому же за несколько месяцев до их знакомства случилась свадьба Йоко Оно и Джона Леннона: этот союз безотчетно стал важным фактором того мощного влечения, которое толкнуло их друг к другу и не ослабевало всю жизнь, опровергнув тем самым пессимистические прогнозы большинства их знакомых.

Эми Шимизу стала плодом этой необычной и самодостаточной семейной ячейки. И та же история предпишет ей разочаровать обоих родителей, не сумев стать похожей одновременно на Инь и на Йо. В детстве ее не увлекали ни мотоциклы, ни математика. Она училась хорошо, но без блеска, ей не хватало уверенности и бойкости, особенно в общении с одноклассниками, которые повторяли не лишенные ксенофобии реплики из телевизора: то было время, когда Япония постепенно становилась экономическим соперником. Даже при желании ответить она не нашла бы аргументов: девочка с восточными чертами лица была воспитана как француженка. Отец выбрал ассимиляцию, а не сохранение национальных корней в ответ на несправедливый родительский остракизм. Эми росла с гнетущим чувством, что с ней что-то не так, что она не подходит окружению, не соответствует подсознательным ожиданиям родителей, учителей, других детей. И только в Такено она впервые ощутила мир в душе — при контакте с природой, который потряс ее настолько, что у нее сформировалось нечто вроде условного рефлекса: с тех пор, стоит ей ступить ногой на траву, прикоснуться к дереву, даже просто увидеть его, чтобы мгновенно восстановить равновесие. Эта поездка стала инициацией и источником огромной внутренней силы: в восьмилетием возрасте она взглянула в глаза одиночеству и приняла жизнь в кругу иллюзий. Она перестала ждать от матери заботы, от отца — нежности, от людей — прямоты или бескорыстия. Она согласилась жить, воспринимаемая всеми как половинка чего-то — half, или hafu, как говорят в Японии. Она услышала это выражение во время своей второй поездки в Японию — в двадцать лет, — которая научила ее тому, что она — чужая везде, где бы ни оказалась. Это не сломило ее: в ней жила особая и удивительная для человека без прочных корней сила; Эми можно было ранить, но не сломить, она шла вперед, видя зыбкую цель на горизонте, иногда против ветра или наталкиваясь на стену, корректируя маршрут и цели по обстоятельствам и стойко перенося превратности судьбы. И эта уникальная стратегия спасала ее от падения в бездну — и в прошлом, и теперь.

Психолог Ланглуа, у которого Эми наблюдается после случившегося избиения сына, не перестает удивляться. У него самого сын — почти ровесник Алексиса, но он не уверен, что выдержал бы в аналогичной ситуации, хотя у него за плечами долгие годы учебы и психологической практики. Этот кейс не оставляет его в покое, он невольно проецирует его на себя и задается множеством вопросов.

Ему случалось упоминать о нем за ужином со знакомыми (конечно, без конкретных деталей, он свято чтит этические и профессиональные нормы). О деле несколько дней говорила пресса: юноша был красив, прекрасно воспитан, скромен, пользовался всеобщей любовью… и этот ангел подвергся чудовищному нападению, — и полиция не нашла ни единого следа, не было ни взлома, ни кражи. Рассказ вызывал у гостей такой ужас, такое горестное изумление, что он постепенно осознал социальный аспект происшедшего. То был не просто эпизод криминальной хроники, изменивший жизнь горстки людей. В нем был элемент бессмысленного преступления, порождающего в каждом латентное чувство незащищенности. Мысль, что немыслимое может случиться в любой момент, что никто не находится в безопасности, даже наши дети. Бесполезно уговаривать себя, что, мол, ничто не бывает без причины, что всегда можно отыскать мотив или обоснование необходимости данного действия (как у Андре Жида в «Подземельях Ватикана» герой — Лафкадио — ищет в зверском убийстве незнакомого старика способ смешать карты, доказать свое право на свободу, взбунтоваться против правил морали и общества). Ужас внушает даже не дикая жестокость нападения, а некий сбой общественного договора. Психолога это беспокоит. В последнее время он отмечает его у ряда своих пациентов, но это отражается и в общем изменении поведенческих норм, в тоне прессы, в подъеме политического экстремизма, в скрытой нестабильности, которая проявляется в большей закрытости, в растущем недоверии к людям и шире — ко всему новому. Ему кажется, что страх, безумие и агрессия усиливаются, хотя он и осознает, что восприятие искажено подачей информации, мелькающей все быстрее, зачастую непроверенной, а иногда и тенденциозной. В глубине души он верит, что эти симптомы указывают не на фатальное изменение русла, а на неизбежную корректировку течения жизни под губительным и в то же время благотворным влиянием технологии, которую невозможно остановить, которая ускоряется и порождает опасные сбои, нарушения. Но осознание общего процесса никак не умаляет страданий конкретного человека. Переживая личную драму, каждый, кому она выпала, ищет свой способ выжить. Это касается и Эми Шимизу, которая на каждый прием приходит тщательно причесанная, с аккуратной косметикой и говорит ровным тоном, в котором практически нет эмоций, но ощущается личность.

Психолог размышляет, как она сумела пройти сквозь бурю, как не дала разрушить себя ужасным обстоятельствам. Иногда ему казалось, что ее внешний лоск рано или поздно даст трещину и осыплется, открывая глубокие раны, — но теперь он понимает, что этого не случится. Эми Шимизу словно выстроила вокруг себя невидимые оборонительные валы, которые помогают ей держаться и делать то, что нужно.

Вот сейчас начнется одна из ее встреч с психологом, они проходят раз в два месяца. Она присела на край кресла, словно отказывая себе в удобстве. Практически все встречи протекают одинаково, но сегодня он помечает в блокноте, что она дважды отвлеклась — это необычно. Он думает, что она озабочена организацией своей сложной повседневной жизни, и, пользуясь минутой, выражает свое восхищение: ежедневно тринадцать лет подряд делать незаметную на первый взгляд, но важную работу — разве это не подвиг? Он говорит, что она героическая женщина. Эми чувствует себя неловко, подозревает психолога в желании польстить ей, отвергает эпитет. Героиня должна быть смелой, мужественной, а ею движет то страх, то необходимость, то долг или любовь, но мужества у нее нет. Ланглуа соглашается. Эми помечает в календаре мобильного телефона дату их следующей встречи и жмет ему руку с той легкой улыбкой, которая тоже — всего лишь рефлекс, одна из деталей ее брони, оставляющая собеседника удовлетворенным и чуть смущенным.

На часах 20.30, на улице совсем темно, когда она наконец подходит к дому. Теплый свет льется из окон. В этот час большинство соседей давно вернулись с работы, в кастрюлях кипит вода, на столах стоят приборы, маленькие дети готовятся ложиться спать.

«Мужество», — внезапно вспоминает она, вставляя ключ в замочную скважину и ловя доносящийся откуда-то механический смех неизвестной телеигры. Было бы у нее мужество, она бы сказала Алексису правду о том, что его ждет: все мечты сломаны, ничего не поправить.

Будь у нее мужество, она бы не прятала отчаяние, а попыталась выплеснуть его. И может быть, снова жить, не отвергать тот внезапный порыв, который охватил ее сегодня при встрече с Паксом Монье, дать себе волю.

Мужеством было бы отказаться от бессмысленной ненависти и жажды мести: ей неизвестно, кого карать и кого ненавидеть.

Все еще невидимо

Встреча назначена на пятницу, в половину пятого. Пакс предлагал другие варианты, в начале недели, убеждая действовать быстро и решительно, чтобы история Кристиана П. не отравила общую обстановку. Умениеоперативно реагировать на проблему — доказательство ответственной работы предприятия и внимательного отношения к сотрудникам, это возможность снять болезненные вопросы и предупредить дальнейшие конфликты, так объяснял он свою настойчивость в письме к Эми. Сославшись на занятость, она выбрала последнюю дату из предложенного списка. И он, и она лукавят, но отдают ли они себе в этом отчет? С момента их встречи лицо и тонкий силуэт Эми Шимизу словно отпечатались на сетчатке Пакса, наложились на все, что его окружает. Он хочет увидеться с ней во что бы то ни стало, снова испытать то, что он почувствовал тогда и чего уже и не ждал, — это замирание где-то под ложечкой, внизу живота, и главное — возможность убежать от собственных тревог, которые на несколько часов оставили его и снова вернулись, едва он оказался дома. Пожав ей руку и входя в лифт, он уже мысленно составлял письмо, которое пошлет ей по электронной почте, как только она утвердит — или не утвердит — смету, и придумывал альтернативные варианты.

Эми Шимизу одобрила смету. Она тоже намерена продвигаться быстро, но без спешки. Она осознает всю срочность: после кончины Кристиана П. в фирме Demeson резко возросло количество больничных листов. Она вспоминает, как обидно и пренебрежительно относился кое-кто раньше к ее должности (не приносит дохода, лишние траты для предприятия), но теперь значение ее работы бесспорно, это ей надлежит восстановить атмосферу доверия, помочь сотрудникам оправиться от потрясения и закрыть болезненную тему. Это бесспорно важнейший этап ее карьеры. Но наряду с этим в ней чувствуется какое-то смятение, он проникло в душу бог знает как, заполнило мозг и внесло разлад в мысли: она не может назвать его и даже описать, но это сильнее ее. Она сбивается, теряет почву под ногами, когда думает о Паксе Монье и о том, что она прочла в его взгляде, и еще больше сбивает ее то зыбкое волнение, которое заполонило душу и тащит ее куда-то, как волна уносит легкую гальку. Она пытается справиться, думать о другом, но все возвращает ее к этому парадоксальному ощущению, которое и притягивает ее, и страшит: легкое дуновение ветерка, который погладил плечо, тепло от лежащего на коленях лэптопа, открытая створка окна. Может быть, это просто игра каких-то биологических, гормональных явлений; наверно, это возрастное, это подавленная сексуальность — у нее уже лет десять не было мужчины, не меньше, — но она и не испытывала потребности в них. Иногда до нее доходят какие-то обрывки разговоров в коридорах, перед кофе-автоматом или кладовкой с канцелярскими принадлежностями. Сотрудники говорят в основном о сексе, о каких-то романах, подсмеиваются над коллегами и мужского, и женского пола, у которых вроде бы нет увлечений, — из их слов складывается впечатление, что это какой-то недочет, жизненная неудача, упущенный шанс. Ее имя не упоминается. Она обманывает всех, причем совершенно бессознательно: ее красота и безупречный внешний вид создают иллюзию, что она хочет быть привлекательной; в сущности, это броня, которую она без устали укрепляет.

Может быть, смятение, охватившее ее сегодня, — просто реакция изголодавшегося тела? Ей приходит на ум эта мысль, но по-настоящему она ей не верит, или это не единственное объяснение. Конечно, сердце — материал горючий, но оно не могло вспыхнуть только от мужской притягательности Пакса: в Demeson полным-полно мужчин, гораздо более напористых и сексуальных, — пожар мог случиться гораздо раньше. Нет. Здесь отличие — разбивающее в пух и прах всю ее оборону — в необоримом предчувствии, что они с Паксом Монье как-то связаны — общей темой, судьбой или, кто знает, общим прошлым… Конечно, не в буквальном смысле, она ведь никогда его не видела — ни в жизни, ни на экране (она не смотрит телевизор); скорее, у них схожий жизненный опыт. С первой встречи она поняла, что этот человек познал глубину провалов. Это смутное чувство не уходит, заполняет ее всю, выплескивается наружу. Вот почему она выбрала вечер пятницы: потому что хочет выиграть время, овладеть собой, восстановить контроль. Наверняка еще и потому — но она в этом себе не признается, — что в этот час в офисе практически пусто. Никто не помешает, не зайдет подписать бумагу: она может свободно располагать временем.

И вот они сидят в глубоких креслах друг против друга, испытывая одинаковое смущение и одинаковую тягу к собеседнику. Пакс держится уверенней, актерский талант выручает его во всех обстоятельствах (при выбросе адреналина стоит ему представить себе мать Кассандры — и тут же ледяная ярость остужает любую горячку). Эми листает досье Кристиана П., чтобы вспомнить его глаза — лукавые и добродушные, морщины — от вечной улыбки, а потом от мучительной обиды, и тут же возвращается мыслями к главной теме: пусть невозможно установить точные обстоятельства гибели, ей все равно необходимо принять жесткие меры по повышению уровня безопасности, соблюдению охраны труда, чтобы избежать нового несчастного случая.

— Наш тренинг проходит в игровой форме, — объясняет Пакс. — И в этом секрет успеха. Мы будем забавлять людей, играть с ними, устраивать сюрпризы — и таким образом обучать так же, как учат детей.

Нужно заинтересовать рассеянных участников, люди рады, когда видят что-то нетривиальное, но вскоре снова погружаются в апатию, в умственную спячку. На сцене будет два артиста: первый действует строго по инструкции, назовем его номер 1, а второй плюет на все правила и делает, что хочет, это номер 2, — естественно, симпатии большинства на его стороне, потому что в нем есть свобода, бунтарство, лихость и шик. Информация будет подаваться и впрямую, и намеком, иронией, будут каскадерские трюки (ничего опасного) и взаимодействие с публикой, — словом, будет настоящее шоу.

Пакс написал диалог (на самом деле адаптировал сценарий, уже сто раз использованный «Театрико»), включающий в себя все требования и алгоритмы безопасности. Он зачитывает его Эми. По мере того как развивается сюжет, тон становится все серьезней, и за беспечностью номера 2 проступает небрежность, неумение работать, неверие в себя, этот номер 2 — всего лишь дилетант, милый, забавный, но некомпетентный. Случается авария. И тут — Пакс выдерживает актерскую паузу — раздастся такой вой пожарной сирены, что кровь заледенеет в жилах у всех, кто недавно катался со смеху, слыша, как номер 2 вышучивает занудного, законопослушного и дотошного товарища. Поверьте, Эми, настанет такая тишина — будет слышно, как муха пролетит в зале!

Он назвал ее по имени. Это неприметный маневр по сближению, пробный шар, она принимает его без протеста. Пакс возобновляет чтение: последний резкий поворот сюжета случается, когда номер 1, следуя инструкции, которая в изменившейся обстановке бессмысленна, пытается справиться с аварией собственными силами и упускает драгоценное время, осложняя работу спасателей. Демонстрация завершается: очень важно соблюдать правила самому, внимательно относиться к поведению коллег и взаимодействовать с ними, мыслить самостоятельно и принимать решения коллективом.

Эми Шимизу в задумчивости чуть запрокидывает голову. Тонкая золотая цепочка грациозно огибает шею: наверно, раньше на ней висел кулон. Может быть, она его потеряла? Или сняла? Нет ни обручального кольца, ни других украшений.

— То есть считать безопасность труда делом скорее коллективной ответственности, нежели индивидуальной, — думает она вслух. — Искать вереницу причинно-следственных связей. Но где у последовательности начало и конец? Кого и что надо в нее включать? Того, кто поставил нереальную задачу, или того, кто взялся ее выполнять, зная, что у него начинается радикулит? Врача, не увидевшего симптомы заболевания, или жену, не заметившую подавленности, профессионального выгорания? Сетку надбавок и премий, которая поощряет к переработкам, или тяжелый развод, захвативший все мысли? Кадровая политика, диктующая быстрые перемены, или пугающие цифры безработицы? Ливень, сокративший видимость в момент, когда Кристиан П. съезжал с шоссе?

— К черту политкорректность, — прерывает ее Пакс. — Поиск причин — это мутная туфта, поиски виновного ничего не решают.

Он умолкает, испуганный смелостью и грубостью собственной формулировки. Он чувствует, как превращается в крошечную, ничтожную, не нужную точку посреди огромной пустоты. Как у него это вырвалось? Он боится, что шокировал Эми Шимизу, но та кивает головой.

— Даже очертив границы ответственности, невозможно все предвидеть, оформить правилами, процедурами, — соглашается она, — при самых похвальных намерениях и полном бескорыстии. Как бы ни соблюдал правила движения водитель машины, он не помешает ребенку выскочить на дорогу за мячом. Есть определенная неустранимая зона риска, состоящая из случайностей, перепутий, эксцессов, которые не укладываются в рамки закономерности.

Она глубоко вздыхает, полуприкрыв веки.

— Жить значит рисковать.

Ее тонкое тело вдруг застывает, как будто каменеет. Взгляд уходит, парит, исчезает где-то за стенами — совсем как во время нашей первой встречи, замечает растерявшийся Пакс. Она как будто покинула свое тело. Машинально он поднимает глаза, словно рассчитывая увидеть ее зависшей у потолка. Спохватывается: что за дикая мысль. Но Эми Шимизу определенно сейчас не с ним, она вне досягаемости. Она вязнет и топчется в липкой тине собственной судьбы, где главное уже не Кристиан П., а невозможность защитить близких от непредвиденного.

Несколько секунд — и она бледнеет, мертвеет, застывает, как мумия. Не зная, что именно так внезапно вырвало ее из общей беседы, Пакс строит предположения: должно быть, кончина Кристиана П. серьезно тронула молодую женщину. Вряд ли они были просто сослуживцами… Наверно, друзьями? Любовниками? За этой мыслью возникает другая, трудно формулируемая мысль, в которой смешаны ревность, влечение и жалость. Он хочет оживить эту женщину, обнять ее, вернуть ей ту радость, которой она себя лишила. Он не осознает, сколько в этом желании самонадеянности, насколько оно связано с его собственным мучительным прошлым. Он чувствует прилив новой энергии, которая прогоняет тени. Слова льются, рожденные десятками сыгранных ролей, всеми этими утешителями, адвокатами, психологами, отцами, сыновьями, братьями, наперсниками. Он говорит о неведении, неполном знании, неуверенности — основе всякого существования и матери всех страхов, которая опутывает, сковывает, душит и его тоже. Мало-помалу краски возвращаются на щеки Эми.

Она снова здесь.

Больше того: у нее на губах — тень улыбки.

— Возможно, надо признаться в собственной неуверенности, — вздыхает она. — Наверно, это и есть мужество.

Он кивает и тоже улыбается. Их взгляды на миг соединяются, потом расходятся. Позднее они смогут точно определить тот короткий промежуток времени, когда их отношения разительно меняются: все еще невидимо, но все уже есть — в этой улыбке, разделенной на двоих. Они перешли границу и уже не вернутся назад. Беседа может снова обратиться к тренингу, к техническим параметрам, расценкам, графику: в ближайший вторник Пакс покажет Эми семинарский центр, где будут собираться участники, потом они увидятся, чтобы окончательно утвердить рабочий текст участников и порядок модулей. Они расстаются легко, потому что знают, что скоро встретятся снова.

Покидая офис, Пакс с изумлением обнаруживает, что вокруг — глубокая темнота. Она укутывает город, освещенные окна прорезают ее желтыми клеточками, уже очень поздно. Он посылает сообщение Элизабет: «Встреча прошла продуктивно. Контакт установлен».

Эми Шимизу закончила работу с очередными досье. Можно идти домой, но она все сидит за столом, прямо держа спину и сложив ладони на коленях. Она слушает тишину, ей хочется, чтобы она длилась вечно.

Но начинает вибрировать мобильный телефон, и на экране возникает послание от Алексиса, который ждет и нервничает.

«Далласский клуб покупателей»

Их любовные отношения начинаются через три недели после первой встречи. Пакс предложил Эми обсудить за бокалом вина недавнее занятие для ветеранов предприятия (персонал Demeson разделен на шесть групп, которые будут проходить тренинг поочередно вплоть до начала декабря). Некоторые настроены негативно — в основном это ближайшие сотрудники Кристиана П., и Пакс решил «по ходу» внести кое-какие изменения. Эми сразу согласилась. Они вместе выбрали террасу, красиво затененную деревьями, где на стульях разложены пледы и где они будут почти одни. Высокие инфракрасные обогреватели усиливают интимность обстановки, официант ненавязчиво принимает заказ: ему — водку с мартини, ей — бокал белого вина. Она колеблется: сто лет не была в кафе или в баре. Забыла коды поведения. Не зная правил, не имея привычки, она вынуждена импровизировать. Он сразу глотает половину рюмки, она отпивает по глоточку, словно мелкими шагами идя по неосвещенной дороге.

С обсуждением последних деталей программы покончено, беседа уходит в сторону. Эми расспрашивает Пакса о его профессии. Ей интересно не развитие природного дара, способность влезать в чужую шкуру, более или менее удачные роли и фильмы или взлеты и падения самолюбия, а присущая профессии зависимость, переменчивость судьбы, финансовая неустойчивость.

— Как можно по доброй воле выбрать такую… (она подбирает слово) нестабильность?

Пакс думает, что ответить. Когда он в семнадцать лет выбрал этот путь, то ничуть не представлял себе, что его ожидает. Он верил, что скоро его имя появится на афишах, написанное большими буквами, представлял себе профессию актера абстрактно, наивно, думал, главное — труд, талант, даже гениальность в случае отдельных счастливцев. К тому же себя он считал довольно одаренным. После курсового экзамена один из педагогов даже отметил: запоминающаяся актерская работа. В то время юноша еще колебался между актерством и учебой на юриста, но эти слова позволили ему пойти против воли родителей, которых актерское будущее пугало.

А потом как-то его друг с того же театрального курса заметил, что отзыв преподавателя мог и не быть комплиментом: тот славился сарказмом и любовью к тонким издевкам. Такой удар мог сбить Пакса с ног, но он выстоял, и только с дружбой было покончено. Разве настоящий друг позволит себе подобный намек? Разве настоящий друг усомнится в таланте того, кого он будто бы любит? И даже если есть сомнения, настоящий друг держал бы их при себе, понимая, что такие мысли глубоко обидны. По иронии сцена, о которой шла речь, была отрывком из мольеровского «Мизантропа». Пакс не без лихости парировал другим пассажем из той же пьесы, глядя прямо в глаза коварному однокурснику:

Укол не только не остановил его, а даже подстегнул.

Всего этого Пакс не сознает, и он бы расстроился, поняв, что принял такое важное решение из самолюбия. Однако еще и теперь ему случается набрать в поисковике имя того «друга», чтобы убедиться, что тот полностью исчез с радаров (пережив час славы лет двадцать назад, после съемок в одной музыкальной комедии), что в актерском плане он умер и труп не подает признаков жизни. Пакс никогда не умел вытравлять из памяти прошлое. Он часто мысленно возвращается к юности и упрекает себя в слепоте: не понимал, как важны репутация, связи, забота о карьере. Он не сумел взлететь над стенами собственной темницы. Он не выбирал полезные знакомства, благодаря которым другие — и не всегда более талантливые — мелькали на страницах гламурной прессы и становились заметным явлением на кинематографическом горизонте. Он брал роли, которые предлагали, соглашался безропотно, потому что нуждался в деньгах, потому что лестно, когда зовут, и всякий опыт — полезен. Он снимался в заурядных картинах и играл хуже, забывая, что именно роль помогает таланту раскрыться, а не талант актера вытягивает плохую роль, что карьера требует хрупкого сочетания уникальности, качества и разборчивости. Вследствие всего этого профессионалы наклеили на него этикетку актера непримечательного, и престижные актерские агентства высокомерно отвергали его карточку: Пакс Монье? Спасибо, этот не подойдет. Измышление давешнего «друга» оказалось пророческим.

Но Пакс хотя бы редко сидел без работы. Свое дело он знает неплохо, и его привлекательность, не яркая, не опасная, пользуется успехом на телевидении: малый экран любит предлагать привычные лица и характеры, чуть облагороженные обстоятельствами, — телезритель легко отождествляет их с собой. Даже его не совсем обычный голос принес ему много работы в дубляже, и если случалось ему выть от досады и злости, узнав, что его имя с ходу отвергают при подготовке масштабных проектов, если и сомневался он, что когда-нибудь достигнет признания и славы, то хотя бы не ведал тревожного ожидания конца месяца, не затягивал пояс туже. Его уровень жизни пережил лишь одно легкое колебание, когда успешный телесериал, в котором он исполнял одну из своих первых ролей, после тринадцати сезонов вдруг прекратился, — но как раз тогда Элизабет пригласила его в компанию «Театрико».

Так что какая тут нестабильность? Разве что эмоциональная. В смысле техническом, практическом, в плане занятости и финансов — нет.

Только стоит ли разоблачать миф. Он кривит душой.

— Нестабильность? Что ж, это действительно проблема. Все знают, что искусство требует жертв, но и вознаграждает за них соответственно. Мы, актеры, параллельно проживаем яркие жизни своих героев, приобщаемся к великим характерам и страстям!

Пакс переходит к фильму «Don't». С начала беседы он лихорадочно ждал случая заговорить про эту съемку, произнести наконец имена, волнующие сердца двух или трех поколений зрителей. Он знает, что перед ним — не поклонница кинозвезды, не страстный кинозритель, но констатирует, что Эми с интересом открывает для себя непривычную область жизни. Он замечает, как меняется ее поза, расслабляются плечи, чуть склоняется вниз лицо. Если бы он лучше знал эту молодую женщину (но знает ли кто-то ее по-настоящему?), он понял бы причины и важность этого интереса. Эми Шимизу сняла засов и отворила тяжелую железную дверь, больше года остававшуюся наглухо закрытой. Приоткрывается все ее существо, а Пакс в воодушевлении рассказывает дальше, описывает вспышки и непредсказуемость Свеберга и затем — благородство, тонкость, блеск Мэтью, описывает их «взаимопонимание» и превозносит мудрость актера, по памяти цитируя: «If happiness is what you’re after, then you’re going to be let down frequently and being unhappy much of your time. Joy, though, is something else».^[2]

Будь автором клише кто-то другой, разговор тут бы и кончился. Эми Шимизу увидела бы в нем досадный штамп, одну из тех банальных фраз, что постоянно слышны от профессионалов душевного здоровья. Но речь идет о Мэтью Макконахи, и тут совершенно иной расклад: «Далласский клуб покупателей» они смотрели вдвоем с Алексисом, когда сын был в предпоследнем классе. Она не помнит, как оно там получилось и почему она пошла на сеанс вместе с ним — наверно, кто-то из приятелей отказался. Воспоминания нечетки, и она сердится на себя, ей хочется сохранить каждую деталь из прожитых вместе событий. Почему ей не приходило в голову фотографировать сына ни в тот день, ни во все последующие, вплоть до 23 сентября прошлого года, чтобы запечатлеть навеки выражение его лица — прежнего, необезображенного. Образы и ощущения, которые казались незабываемыми, которые год за годом заполоняли ее невыразимой любовью, постепенно бледнеют и вытесняются реальностью. Ей остались лишь обломки, фрагменты, всплывающие из бездны памяти, возникающие иногда от какого-то звука или слова. Так случилось и сейчас: Макконахи. Она снова видит, как они идут в кино с Алексисом, слышит тембр и неровную интонацию его голоса, помнит его восхищение мастерством актера и глубоким смыслом истории Рона Вудруфа — этого ковбоя, агрессивного мачо, ненавидящего голубых, у которого обнаруживают СПИД и которому остается жить месяц, — и он решает не сдаваться, а искать самостоятельно и наперекор фармацевтическому лобби альтернативу единственному существующему лекарству — зидовудину; и этот человек, который вынужден расстаться с привычном миром, обретает в испытании — человечность, толерантность… Его битва позволит сохранить или продлить жизни тысячам людей, и прежде всего — ему самому.

Алексис в тот вечер шагал размашисто, он был возбужден, восторжен, ему внезапно казалось, что все возможно, что каждый способен скрутить свою судьбу — надо только обладать силой духа. Эми любовалась сыном, ее переполняла безумная любовь. Но больше они вдвоем в кино не ходили. Как-то не случилось. Лет в пятнадцать — восемнадцать нужно определенное стечение обстоятельств, чтобы пойти в кино с родителями. А потом во вселенной возникла черная дыра.

— Этого актера очень любит мой сын.

— Так у вас есть дети?

Ему давно не терпелось задать этот вопрос: сто раз Пакс гадал, каково семейное положение Эми Шимизу. С момента развода с матерью Кассандры, которую он любил когда-то так же сильно, как теперь ненавидит, в его жизни были только поверхностные отношения. И наличие у его подруг мужей, партнеров, детей мало что значило, главное было подтвердить свою сексуальность. Все они казались ему одинаковы — просто некие фигуры из огромной толпы: низкие и высокие, блондинки, брюнетки, кудрявые и гладковолосые, худенькие и склонные к полноте, бледные и загорелые, они все как-то одинаково одевались, причесывались, ходили, думали, говорили — словом, жили по лекалам женских журналов и социальных сетей, которые стирали любую шероховатость. Он переходил от одной к другой, не привязываясь. Стоило ему выйти за границы привычного круга, и он бы открыл что-то новое, — но он не выходил. Он довольствовался женщинами, встреченными на съемочных площадках или в кабинетах телевизионных служб или какой-нибудь продюсерской фирмы, в модном ресторане или кафе, в тех местах, которые рекомендуют приятелям или которые всплывают на полях приложений для знакомств. Он предпочитал без устали барахтаться в этом незатейливом аквариуме — и сам не выделялся в стайке своих собратьев, носил ту же ухоженную трехдневную щетину, те же костюмы известных брендов. Он трезво выстраивал свои банальные романы, воспринимая их естественной платой за тот разрыв, который заставил его когда-то изрядно помучиться… Он признает, что в значительной степени виноват и сам. Так было вплоть до прошлого года, когда он по иным причинам отказался от каких-либо связей.

Встреча с Эми Шимизу что-то сдвинула. Сумел бы он так полно ощутить ее красоту, если бы не пал сначала так низко, так глубоко? Он шел ко дну — и тут явилась она, не похожая ни на кого и ни в чем, сильная и все-таки хрупкая. Хватило нескольких встреч, проведенных над планами работы, за обсуждением слов, жестов и — неосознанно — смыслов, вызовов человеческой жизни, чтобы у него сложилась неколебимая уверенность: она сумеет вытащить его из трясины. Теперь он хочет убедиться, что она не отпустит его руки, что он значит для нее так же много, как она — для него. Но вообще-то — вдруг она не свободна?

— У меня сын, двадцатилетний молодой человек. А у вас?

— Двадцатичетырехлетняя дочь. С ее матерью мы давно в разводе, — поспешно уточняет он.

— Я тоже. То есть в разводе — давно.

Каждый испытывает облегчение. Оба в душе проводят параллель между их судьбами, но это иллюзия: их жизненные пути рознятся, даже почти противоположны. Их супружеские союзы преследовали совсем разные цели и рухнули в силу разных причин. Кристоф, отец Алексиса, когда-то влюбился в семью, в клан, в шумное царство механики и в роскошную королеву, которая им управляла. Он был одним из тех мнимых бунтарей, а фактически просто бездельником и приспособленцем, милым и раскованным, которому больше нравилось сидеть в кафе на площади Сорбонны, чем на скамьях университетских аудиторий, где он и встретил Эми. Он грезил Америкой и путешествиями, на стене его студенческой комнаты был кнопками прикреплен постер фильма «Исчезающая точка» с роскошной голой Гилдой Текстер — с реющими по ветру волосами, верхом на красно-белой «Хонде СВ 350». Когда он впервые оказался на семейной автостанции «Хонды», перед плакатом с Соней верхом на 750-й модели, у него как будто случилось озарение. Он всем своим существом почувствовал, что хочет быть частью этой семьи! Она была куда интересней, чем его собственная. Его родители, банковские специалисты по ипотечному кредитованию, спокойно жили либо в четырехкомнатной квартире Семнадцатого округа Парижа — в хорошем Семнадцатом! — словно существовала какая-то черта, за которой начиналась другая, неприличная часть района, — либо в собственном домике в Динаре с видом на море. И гордились тем, что оба объекта недвижимости выторгованы гораздо ниже рыночной стоимости. Он воображал, как тоже полетит вперед верхом на мощном мотоцикле, как какой-нибудь Питер Фонда в «Беспечном ездоке» (фильм посоветовала ему Соня), и убедил себя, что испытывает к Эми ту же страсть, какую с изумлением наблюдал у ее родителей. Даже она поверила. До этого в ее жизни случился лишь один ухажер — в возрасте пятнадцати лет, с которым дело закончилось парой робких поцелуев. Она комплексовала из-за маленького роста и почти плоской груди. И это тогда, когда Ева Герцигова взирала на Францию с высоты своих метра восьмидесяти, демонстрируя голую грудь и угольные ресницы, и приказывала смотреть прямо в глаза! Школьные годы научили ее никому не верить: мальчишки не раз играли ее сердцем и принимались ухаживать с единственной целью — получить у ее родителей скидку на покупку мопеда. Первые шаги Эми в Сорбонне были мучительны: ее подавляли битком набитые лекционные амфитеатры, куда она добиралась после полуторачасовой дороги сначала на поезде, потом метро и автобусе, и всегда опаздывала занять место за партой, приходилось сидеть в проходе. Ей хотелось завести друзей, стать частью одной из тех оживленных групп, которые с хохотом бегали по коридорам, — но не было инструкции, как действовать. Кристоф возник в наилучший момент. Он стоял позади нее в бесконечной очереди, чтобы записаться на педагогическую практику. Его тут же привлекли ее восточные черты лица, посадка головы, загадочная грация. От чего только не зависит судьба? В папке документов Эми не хватало конверта определенного размера, а у Кристофа их было несколько. Он поделился конвертом в обмен на обещание сходить в кафе. Эми записалась в лиценциат по психологии, несмотря на сопротивление отца, считавшего гуманитарные науки полной галиматьей. Кристоф же изучал право и политологию и расписывал светлое будущее человечества так пылко и обаятельно, что вскоре вызвал внимание со стороны Сони (и некоторую подозрительность Изуру). Роман оказался долговечней, чем думали. Родители Кристофа прикупили студию и временно предоставили ее младшему поколению: квартира была тесновата, но балкон выходил на юг. Эми высадила там какие-то живучие растения и сезонные цветы, ухаживала за ними. Она получила диплом с отличием и поступила в магистратуру по социальной психологии, но тут обнаружилась беременность. Кристоф, более занятый идеями переустройства мира, чем подготовкой к курсовым экзаменам, дважды оставался на второй год и с трудом дотянул до последнего курса. Ребенок наметился тут очень кстати. Кристоф заявил, что возьмет его воспитание на себя, официально ушел в академический отпуск — на самом деле он и так давно не ходил на занятия — и поступил маклером в семейный бизнес. Эми не испытывала прежней влюбленности, но не могла это сформулировать даже для себя. С момента въезда в студию она чувствовала себя свободной и почти независимой. Иногда по воскресеньям Кристоф уходил к Соне и Изуру один, а она готовилась к экзаменам и наслаждалась одиночеством, тишиной, в которой грезы и мысли сплетались в какие-то чудесные дебри, как дикие лианы. Она думала, что рождение ребенка снимет все вопросы. И действительно, ребенок, хотя и незапланированный, был желанным и любимым в каждую секунду своего внутриутробного существования, и дальше эта любовь только росла, тогда как чувство к Кристофу тихо угасало. И для него пришла пора меняться. Он жил в неразрешимой дилемме: не мог порвать с этой семьей (или, скорее, с Соней и автосалоном, где любил торчать целыми днями), но Эми его тяготила. Ее успех, пусть даже относительный, подчеркивал его собственную бездарность. Он не просто бросил учебу, он предал свои идеалы — от них осталась одна афиша «Исчезающей точки», теперь украшавшая стенку в туалете. Другие увидели бы в этом классический переход из отрочества во взрослую жизнь, сумевшую обуздать немало революционных порывов, но он чувствовал себя уничтоженным, раздавленным, сексуальная жизнь застыла на мертвой точке. Как Эми, он ухватился за мысль, что это только переходный момент. Раньше он справлялся со своими порывами, но тут… к нему приходили красивые посетительницы, и в теплые весенние дни он стал чувствовать какое-то пьянящее головокружение, какой-то зуд. Что-то разладилось, но вместо того, чтобы осознать, что совместная жизнь заканчивается, оба продолжали жить вместе по инерции и, подчиняясь логике событий, поженились сразу после рождения Алексиса. Во время церемонии Эми прочла отрывок из «Бракосочетания» Альбера Камю: «Иногда так вершатся браки, и подаренный мятный леденец определяет путь на всю жизнь». Присутствующие решили, что это очень трогательно: надо же — на всю жизнь! Никто не подумал, как страшен смысл этих слов. Эми и Кристоф продержались в браке пятнадцать лет. Сексуально они практически не общались, но кто мог об этом догадаться? Они сосуществовали, не задевая друг друга, лишь бы один партнер не лез в дела другого, и негласно допускали возможность параллельных увлечений. Со временем переехали в квартиру побольше, дружно воспитывали сына, — он был мальчик веселый и сговорчивый, и его ранняя склонность к физике и математике очень радовала деда с материнской стороны. Кристоф продолжал заводить интрижки на стороне… И тут возникла новая сотрудница: Полин, консультант по банковским инвестициям, которая пробудила в нем необычное рвение. В тот год Соня с Изуру продали автосалон, уехали из Парижа и поселились недалеко от Ментона. Это решение подспудно изменило соотношение сил. Кристоф счел себя свободным от моральных обязательств перед ними и сообщил Эми, что хочет развестись. Она попросила подождать до конца учебного года у Алексиса, чтобы дать тому спокойно получить аттестат. Они наняли одного и того же адвоката, отца одного из одноклассников сына, человека культурного и довольно открытого, который тут же подпал под обаяние своей подзащитной: едва просохла ее подпись под договором о разводе, как он позвал ее ужинать. Как в свое время Кристоф, адвокат случился в ее жизни очень вовремя. Он был женат, отзывался о жене с уважением, и это устраивало Эми, не стремившуюся к серьезным отношениям. Они встречались полгода. Она привязалась к этому человеку и с удивлением чувствовала, что ей нужны его тело, запах, голос. В его объятиях она узнала наслаждение и поняла, что раньше принимала за оргазм просто умеренно-приятные ощущения, — это ее поразило. Он вдруг стал для нее очень важен — настолько, что, когда они расстались по его инициативе, она переживала, но внутренний щит укрыл ее от настоящего горя. Эми не знает, но если бы их роман не закончился ничем, то вырос бы в большую любовь, такую, что горела в ее родителях и сплавила их воедино. Неожиданная любовная интермедия открыла ей глаза: Кристоф не дал ей ничего из того, на что надеется женщина: ни физического экстаза, ни сердечной увлеченности. Адвокат же разбудил росток, который тихо поднимается в ней, — это мощный зов природы, но она подавляет его, боясь того, во что он может превратиться. Она спряталась за Алексиса, прилежно уделяя ему большую часть своего времени еще задолго до того, как все рухнуло, и тем более — после того, как все случилось, но ее сердце — целинная почва, годами пустовавшая и оттого еще более плодородная. Только несчастье могло подавить порыв к жизни, который вырос в ее душе и вот-вот раскроется миру.

Пакс Монье в каком-то смысле прошел обратный путь. В нем взрыв случился с первого контакта с Сарой, новой студенткой театральных курсов. Очень короткая стрижка, ярко-красные крашеные волосы, татуировка с биомеханическим орнаментом, ставшая теперь такой распространенной, но в то время дававшая совершенно потрясающий эффект, одновременно чувственный и агрессивный. Пакс в то время внешне напоминал Джо Страммера и носил кожаную косуху с аппликацией — обложкой альбома «Clash, Give ’em enough rope».^[3] У обоих случился мгновенный нокаут, с которым в будущем ничто не могло сравниться. Они были уже не подростки, но и не взрослые люди: оба — натуры страстные, вулканические и постоянно подпитывались страстями расиновских героев, которых представляли на учебной сцене. Они обожали друг друга, дрались, изменяли, бросали, унижали, угрожали, сходились снова — пленники запущенного ими же урагана — и перегорали в катарсисе, который был сильнее их. Затем Сара, натура увлекающаяся (позже оказалось, что она страдает легкой формой биполярного расстройства, к счастью корректируемого приемом лития), решила бросить театр и филологию и поступить в крупное агентство путешествий: там она станет ездить по миру и открывать новые маршруты. Пакс получил немаловажную роль в сериале, который демонстрировался в прайм-тайм. Они вступили в брак, когда им было всего двадцать один и двадцать два года, без родственников и друзей, на пляже острова Китира, колыбели Афродиты. Идея принадлежала Саре, которой важнее было создать легенду, чем воплотить ее в жизнь. Их отношения теперь могли стабилизироваться. Пакс запойно работал (условия съемок были напряженными), Сара отпустила волосы и вернула им исходный золотистый цвет, внушавший больше доверия клиентам, и проводила в перелетах по полмесяца, постоянно меняя часовые пояса. Они виделись мало и редкие моменты общения, по идее, могли бы посвятить радости встреч. Но нет, взаимная ревность в разлуке нарастала, обрекая их на биполярный режим стычек и примирений. Из этого бурного потока ярости и любви, из его ослепительной пены родилась Кассандра. Напрасно девочка все детство пыталась врачевать раны, которые наносили друг другу ее родители. Часто они просили у нее прощения за те чудовищные гадости, которые выплескивали при ней, не в силах дождаться ее отхода ко сну, чтобы тогда поливать друг друга грязью. Они плакали прямо у нее на кровати, а она утешала их, ей было неловко за их бессилие. Годы шли, семейный союз становился все более хрупким. Появились специализированные интернет-сайты по туризму, и агентство, где работала Сара, оказалось под угрозой. Пришлось сокращать расходы, отменять поездки, возросла административная рутина, которую Сара ненавидела. Пакс всеми силами пытался удержаться на авансцене, но его теснили артисты более юные, умело пользовавшиеся соцсетями. Он с изумлением видел, как мир заполоняют американские сериалы, циничные, лихие, ловко скроенные, их было легко найти и просмотреть на стриминговых сервисах: Пакс и Сара страдали, каждый в своей области, от волны цифровизации, которую кому-то удалось легко оседлать. Им было всего по сорок лет, но они чувствовали себя старыми и отсталыми. Они испытывали страх, а он толкает на безумства. Кассандре было двенадцать, когда она застала их в разгар драки. В тот день бешенство смело все остатки разума. Родители сцепились с такой силой, что казалось, жилы лопнут на руках. Они теснили друг друга, как борцы на ринге, с искаженными яростью лицами, вопя, суля друг другу месть и мучения, уйдя от внешнего мира в ту сумрачную зону, где до преступления — рукой подать. Они не видели и не слышали, как дочка умоляла их опомниться, тянула то за ремень, то за рукав блузки, то за ворот, силясь растащить в стороны. Кто-то оступился (непонятно кто), и чудовищный клубок, в который они сплелись втроем, рухнул. Когда Пакс и Сара встали на ноги, оказалось, что Кассандра лежит на кафельном полу кухни без сознания с разбитым в кровь лбом. В физическом плане все обошлось: десяток наложенных швов и шрам, который со временем рассосался, — но семейный союз был приговорен окончательно, и брак рухнул.

С тех пор прошло двенадцать лет, из них четыре — период развода — в форме позиционной войны, странной и беззвучной, поскольку Пакс и Сара прекратили всякое общение. Но дети живучи, как сорняки, которые пробиваются между двух булыжников: Кассандре удалось вырасти без особых мучений. Она вскоре поняла, что ничто не соединит ее родителей снова, и почувствовала облегчение — а ей и нужен был только покой. Отец больше никогда не упоминал о матери, и она привыкла принимать это как должное. Двенадцать лет спустя Пакс представляет собой выжженную и бесплодную равнину, где случались только редкие летние дожди, и посреди нее — глубокий тайный провал, созданный событиями последних месяцев. Но вот из-под земли пробился ключ — и оросил почву. И несмотря на потрескавшуюся корку, в ней снова готова расцвести жизнь.

В тот вечер после пары бокалов Эми и Паксу хочется верить, что у них много общего, — и они убеждают себя в этом. Сколько союзов основано на недоразумении? Она не знает настоящей любви, ему выпал худший ее вариант. Она человек сдержанный, погруженный в себя, — он общителен и многословен. Но вдруг их магнитом притягивает друг к другу предчувствие общей судьбы: они даже не догадываются, насколько она и вправду окажется общей. Они думают, что главные параметры ситуации под контролем (оба свободны от обязательств и готовы подумать о новой связи), они обсуждают политику и ситуацию в обществе, потом — японские корни Эми и куда как менее экзотическое происхождение Пакса, родившегося в далекой деревушке Шампани. Он шутит, она улыбается. Когда официант подходит за расчетом (у него кончается смена), Пакс предлагает Эми — а та соглашается — пойти к нему домой: он приготовит пасту, он мастер готовить итальянские блюда.

Готовка подождет. Их губы сливаются в поцелуе, едва пройден порог; они соскальзывают на ковер, даже не пытаясь добраться до кровати или дивана. Они срывают друг с друга одежду и отбрасывают ее прочь, словно избавляясь от саднящего прошлого, хотя бы на час или два. Но тела так согласны друг с другом, гармония так совершенна, что им уже кажется, будто эта история продлится дольше чем один вечер. Они еще обнажены, сплетены вместе, легки и обессилены, когда Эми шепчет:

— Мне надо сказать тебе про сына, мне нужно рассказать об Алексисе.

Хороший человек

[…] Я была с одним человеком, его зовут Пакс Монье. Он артист, мы вместе готовим для Demeson программу театральной терапии, ты же получил мое сообщение, — нет? Я не думала, что так задержусь, но, в общем, я же взрослый человек, правда? Я буду дома через 10 минут. […] Да, ты правильно понял. И я прекрасно провела вечер, спасибо. […] Не сердись, Алексис, я устала, в холодильнике полно еды, разве тебе чего-то не хватало? […] Дай мне закончить фразу, пожалуйста! Представь себе, этот Пакс Монье снимался в одном фильме с Макконахи. […] Да, с Мэтью Макконахи! Он хорошо его знает, они очень ценят друг друга. Я рассказала ему про тебя. […] Без подробностей, конечно! Ты же знаешь, я никогда не выдам каких-то секретов, никакой личной информации, разве я когда-то так поступала? Хоть раз? Я даже твоему отцу не все рассказываю. […] Поверь мне, он очень тронут, видимо, ему тоже довелось пережить какие-то испытания, я почувствовала это, он не такой, как все, он не стал задавать ужасных вопросов, не пытался разузнать ни малейшей детали, ничего! Он только спросил, как ты теперь себя чувствуешь. Поверь мне, он хороший человек.

Вершина Олимпа

После того как Эми ушла, Пакс еле доползает до кровати. Ноги не держат, дыхание прерывается, от него словно осталась одна оболочка из кожи, обвисшая и бескровная, не заполненная ничем — ни жиром, ни костями, ни мускулами, ни кровью. Мысли путаются, он медленно и беспорядочно водит ногтями по простыне, ему хочется биться головой о стену, как он сто раз бился — вернее, изображал — перед камерой, но у него нет ни духа, ни сил: вся энергия ушла на то, чтобы сдержать панику и как-то логически вывернуться в присутствии молодой женщины, и он сумел это сделать за счет многолетней актерской практики. Сделал вид, что не оторопел, а испугался, переживает за нее, — а может, наоборот. Пакс не скрывал потрясения, он действительно испытал шок. А краски для его выражения почерпнул в жутком прошлогоднем воспоминании. Его тогда вызвали в комиссариат полиции, и вот тогда-то открылся масштаб катастрофы. Накануне по приглашению Гаспара он был на вечеринке, устроенной продюсерской компанией вскоре после его встречи со Свебергом, и вернулся домой около полуночи. Под дверь была засунута обыкновенная записка с просьбой при первой возможности прийти в полицию — для «дачи свидетельских показаний по факту происшествия в доме, где он проживает». Он тут же связал это с грохотом, который слышал накануне. В голове стали возникать всевозможные сценарии произошедшего, громоздиться шаткие конструкции. Кто такой А. Винклер? Если полиция открыла расследование, значит, дело серьезное. Может, кто-то погиб, получил раны? Может, это бандитские разборки? Или ссора любовников, сексуальные притязания, перешедшие в драку? Может, его подозревают — но в чем? Кто еще присутствовал в тот момент в доме? Он видел со спины уходящего мужчину: может быть, служащий одной из контор с верхних этажей почему-то вышел работать в субботу? Или разносчик рекламы, вечно они пролезают? Или он заходил к А. Винклеру? И напал на него? Если он признается в полиции, что слышал подозрительные звуки и не вмешался, вдруг его обвинят в неоказании помощи человеку в ситуации, опасной для жизни? Ведь еще чуть-чуть, и он получит роль, которая перевернет всю его карьеру, Гаспар намекнул, что дело практически в шляпе. А он по собственной вине попадет в уголовную хронику, испортит себе репутацию, упустит шанс? Шли часы, а он все вел безмолвный диалог с самим собой, от стыда переиначивая историю. Он перебирал обстоятельства, потихоньку редактировал их, чтобы оправдать свое бездействие. Шум был не такой уж и громкий, любой человек подумал бы про переезд, перестановку или сборкумебели, мол, человек забивал гвоздь и нечаянно махнул по пальцу (отсюда крик). А он к тому же торопился, был полностью поглощен грядущей встречей со Свебергом. Нет, правда, как он мог понять, что выше этажом происходит что-то серьезное или трагическое. И разве можно вламываться к соседу только оттого, что тот пошумел средь бела дня?

На рассвете после бессонной ночи он решил изложить свою, чуть подправленную версию событий. Опрашивали его в понедельник недолго. Офицеру полиции Пакс заявил, что заходил домой около 16 часов, чтобы взять пиджак, и ничего необычного не заметил. Сдвинул всего-то на полчаса хронологию своих перемещений, и все неудобные вопросы отпали. Провожая Пакса, полицейский вздохнул: «Девятнадцатилетнего мальчика буквально избили до смерти и бросили умирать… Мир просто сошел с ума, дорогой господин Монье!»

А информация тем временем попала в прессу. А. Винклер обрел имя — Алексис — и внешность — лицо чудесного юноши с густыми темными волосами, зелеными глазами и правильными чертами, талантливого ученика подготовительных курсов в вуз, у которого не было ни врагов, ни подозрительных знакомых. Он поселился в этой меблированной студии три недели назад, чтобы быть ближе к лицею во время подготовки к конкурсным экзаменам. Его родители внесли на его банковский счет скромную сумму, которой едва хватало на питание и покупку канцелярских принадлежностей. Он пользовался мобильным телефоном, у которого уже вышло четыре новых, более модных версии, а также компьютером средней ценовой категории. Оба обнаружились на его рабочем столе. Хороших друзей у него было достаточно, но он мало развлекался и упорно работал в надежде поступить в высшую школу гражданской или военной авиации. Эта мечта разбита: среди длинного перечня нанесенных мальчику увечий, которые можно будет по-настоящему оценить только спустя месяцы, а может быть, и годы, — практически полная утрата зрения правым глазом, что означает запрет управлять самолетом.

Эти подробности вызывали у Пакса такое сильное чувство вины, что он даже думал открыться кому-то из близких. Ему хотелось сочувствия, поддержки, слов о том, что ему не в чем себя упрекнуть, что вмешательство было бы самоубийством — не мог он встать на пути у такого зверя — и полиция наверняка прибыла бы слишком поздно… По мнению экспертов, которые на телевидении обсуждали дело за круглым столом, все избиение продлилось меньше десяти минут. Только кому открыться? Ему вспомнилось расхожее выражение: настоящий друг — это тот, кто при необходимости поможет вам «спрятать концы в воду». Вспоминая тех, с кем он проводил вечера, актеров и членов съемочной группы, встреченных на площадке, мимолетных подруг, он просто поразился своему одиночеству. А уж родственники! Бывшая жена его ненавидела, отец уже умер, а Кассандре сказать правду и вывалить все, что было на душе, — немыслимо. Оставалась мать, бодрая восьмидесятилетняя женщина, готовая поддержать его при любых обстоятельствах. Вот, значит, каково его нынешнее положение: пятьдесят лет с гаком, а кроме матери — и бежать не к кому. Это его добило окончательно.

Вскоре после его визита в полицию раздался звонок от Элизабет.

— Ты слышал про жуткое нападение? Психопат! И ведь все случилось в твоем квартале, Бют-о-Кай, возле площади Италии! В субботу!

— И что?

Элизабет даже осеклась, сбитая его агрессивным тоном.

— Да ничего хорошего! То есть наоборот: хорошо, что не ты ему подвернулся.

Может, она что-то знает? Он стал лихорадочно припоминать. В тот день он отключился от Гаспара и сказал Элизабет только о пробе на роль, не упомянув о том, что собирается заскочить к себе. Конечно, Элизабет — так же как его агент и его дочь — знает, где он живет, но пресса точный адрес не упоминала: то есть ни один из них не знает, что нападение случилось прямо в его доме. Пакс мысленно отчитал себя: успокойся, старина, ты трясешься, как прижатый к стенке преступник, но разве преступник — ты? Конечно, нет!

— Ужасно, что преступник еще на свободе, — добавила она. — Если он действует без мотива, где гарантия, что он не пойдет на еще одно преступление?

Этот разговор запустил механизм тревоги по новому руслу. До сих пор Пакс переживал за жертву и осуждал себя за невмешательство. Внезапно он понял, что опасность угрожает и ему. Если мельком увиденная мужская фигура — действительно преступник, то вполне вероятно, что тот тоже заметил его и воспринимает как досадного свидетеля. Час от часу не легче! У него началась настоящая паранойя, он вжимался в стены, беспрестанно оглядывался, вздрагивал при малейшем звуке в доме. По ночам ему снилось, что человек в черной маске подстерегает его в темном месте, набрасывается и хочет убить. Будильник обычно звонил как раз в тот момент, когда он готовился умереть и радовался смерти как избавлению, — так что даже долю секунды почти досадовал, очнувшись у себя в кровати целым и невредимым. Он-то надеялся, что достиг дна, а оказывался снова на краю пропасти.

А в следующее воскресенье мир рухнул: примерно в середине дня в Марселе зарезали двух девушек чуть-чуть постарше Алексиса Винклера, они просто стояли и болтали на залитой солнцем привокзальной площади. Две студентки — такие же прилежные, талантливые, красивые и добрые, как этот мальчик, два имени, которые добавились к длинному списку жертв, бередя еще не зажившие травмы от предыдущих кошмаров. В тот же вечер на концерте в Лас-Вегасе мужчина стал методично расстреливать толпу, раня и убивая десятки людей, которые прибавились к тысячам ежегодно гибнущих от пуль в Соединенных Штатах. Две недели спустя стало известно о двойном теракте в Могадишо: он унес более пятисот жизней. «Унес жизни» — это выражение возвращалось постоянно, словно смерть была поставлена на поток, словно речь шла о массовом производстве. И действительно, трагедии следовали одна за другой. Мир словно погрузился в необратимый хаос, журналисты бросали одно событие и хватались за другое, более свежее, более масштабное и зрелищное, более выгодное в подаче, более рентабельное.

Случай Алексиса Винклера растворился в половодье разлитой вокруг агрессии. На воображаемой шкале ужаса с градацией по географической близости и тяжести преступления его история выглядела просто происшествием: юноша жив и, с точки зрения чисто журналистской, инцидент исчерпан.

Но мог ли Пакс перейти к другим темам? В отличие от остального человечества он постоянно думал об Алексисе и его мучителе. Куда бы он ни смотрел, и поправляя перед зеркалом ворот рубашки, и наклоняясь к телефону, — перед его глазами стояло лицо юного студента. Стало колоть в груди, не хватало воздуха, — пришлось обратиться к врачу. Врач диагностировал панические атаки и выписал ему ксанакс: лекарство приглушало тревожность в фазе бодрствования, зато усиливало ночные кошмары, так что Пакс в итоге от него отказался. Он потерял аппетит и снова начал курить. Лицо осунулось, от бессонных ночей кожа стала дряблой, он выглядел старше своих лет. И стал раздражителен, вспыльчив. Элизабет это беспокоило, но она считала, что все это связано с пробой на роль и ожиданием утверждения со стороны Свеберга, — связь была, но совсем не такая, как она думала. Она отчитывала его как ребенка, говорила, что надо все же быть разумней, неважно, что лежит на весах. Он не отвечал. Она и понятия не имела, что у него сейчас на весах: оправдание содеянного, прощение вины, а не только профессиональная удача. Свеберг был отправной точкой! Он отклонил ровную линию судьбы. Если бы в то 23 сентября не надо было идти на встречу, Пакс работал бы в «Театрико» до шести часов вечера. И вернулся бы домой уже после битвы, в прямом и переносном смысле. Разогрел бы в микроволновке лазанью и сел бы смотреть фильм с тарелкой на коленях, может, и задремал бы на диване. А вечером раздался бы стук в дверь, он бы удивился, но открыл и впустил полицейского, которому бы совершенно честно заявил, что ничего не знает. И снова улегся бы в постель, дивясь и ужасаясь тому, что произошло, но не мучась угрызениями совести. Вместо этого он уже больше месяца мается, как подвешенный, и ждет решения, которое может все оправдать — и никак не приходит.

Наконец позвонил Гаспар.

— Алло, Пакс? Отличная новость, старик, не сегодня завтра можешь обновлять досье, Свеберг увидел в тебе что-то такое… очень мрачное. Именно то, что искал для этой роли, чтобы человек вообще не питал иллюзий насчет человеческой природы, понимаешь? Я, кстати, тоже почувствовал что-то в этом роде. Ты был какой-то не такой. Правда, ты меня просто впечатлил!

Тогда в «Лютеции» он был какой-то не такой. Своим замечанием Гаспар вскрыл подводную часть айсберга. Пакс внезапно понял, чего ему всегда не хватало. Драмы, на которой строится характер, начального испытания судьбы, трагического двойника, который живет в больших артистах. Что он, Пакс, на поверку собой представляет? Среднестатистический, заурядный человек с удобной жизнью без зацепок и потрясений? Они не терял никого из близких, кроме отца, который мирно скончался в своей постели и в том возрасте, достичь которого многие сочли бы за счастье; еще раньше он потерял товарища по лицею, но они общались мало, поскольку были в разных классах. Он никогда серьезно не болел сам, и никто не болел в его непосредственном окружении. Его никто не насиловал, не развращал, не бил и не запугивал, его не презирали и не унижали. Он ни в чем не нуждался. Худшее, что ему довелось пережить, — это развод с Сарой и неудачные пробы на роль.

Но тогда, 23 сентября, все разительно изменилось. В один миг Пакс столкнулся с добром и злом, с ложью и истиной, с храбростью и трусостью. Вот почему, едва он вошел в «Лютецию», этот волчара Свеберг сразу учуял под маской, которую демонстрировал актер, его неисцелимое и плодотворное страдание. Он уловил феромоны тревоги и смятения. Он задержался с ответом, но решение принял с ходу. Он сразу понял, что можно выжать из этого взвинченного человека с испариной на лбу, и чутье не подвело его: дальше, во время проб, Пакс превзошел себя. Выдал игру такой силы и наполненности, что даже Гаспар удивился. Агент не ожидал такой работы: на общем фоне фильма она мало что изменит, конечно, но по сути здесь открываются новые перспективы, теперь он сможет предлагать Пакса на более амбициозные проекты, не только потому, что того одобрил Свеберг, а еще потому, что тот классно работает, никогда так хорошо не играл. От нападения на Алексиса Винклера на свет появился другой Пакс Монье — актер, который берет за душу, захватывает весь экран — и без остатка заполняет его эмоцией. Оно оставило в нем наслоения стыда, страха, лихорадочного возбуждения — и пробудило богатый чувственный мир, которого он раньше не знал.

В течение восьми месяцев, предшествовавших съемке, Пакс старательно восстанавливал душевный покой. Он решил оставить прежнюю квартиру и переехать в район Отойской заставы. Его квартал стал ему невыносим, все напоминало о нападении, и потом, переезд спутает следы: исчезнет связь между Паксом Монье и Алексисом Винклером. В документах следствия, так же как и на его почтовом ящике, значилось только его настоящее имя — Эмиль Моро, настолько заурядное, что он счел в свое время нужным взять актерский псевдоним. Он выбрал девичью фамилию матери — Монье, с ее строгим классическим звучанием, и усилил необычным именем Пакс («мир» по-латыни) — задолго до того, как Анджелина Джоли присвоила его собственному сыну. Он хотел себе имя уникальное, стильное, со славными корнями, чтобы выстроить под него жизнь, даже и не став известным актером… И вот пожалуйста: его отобрала кинозвезда, которая и так все имеет.

Он снял скромную двухкомнатную квартиру в приличном доме, где жили в основном частные владельцы и съемщики, их бесконечные хождения взад-вперед действовали на него успокаивающе. Пакс жил одиноко. Едва вернувшись домой, включал телевизор на спортивный канал, и однообразный звуковой фон вполне заменял человеческое присутствие. Он избегал новостных передач, которые постоянно возвращали его к собственной истории — рассказами о каком-нибудь преступлении, насильственной смерти, агрессивной выходке. Он часто выпивал, но знал меру (нельзя пустить жизнь под откос именно тогда, когда вроде налаживается карьера), он пытался заглушить неудобные мысли. Но почти каждый день он думал о том избиении. Пакс уже не боялся за себя, в конце концов он поверил, что шанс столкнуться с нападавшим очень мал, но ум постоянно возвращался к Алексису Винклеру. Он представлял, как тот стоит перед яростным зверем, представлял его жуткий ужас, отчаянную борьбу, потом спрашивал себя: неужели мальчик изуродован на всю жизнь, стал инвалидом? Может быть, восстановится? Но как можно оправиться после такого потрясения? Юноша — почти ровесник его дочери. Наверняка он никогда не сталкивался с жестокостью и не был готов дать отпор. (На самом деле Пакс ничего не знал и близко не догадывался о том, что пережил Алексис Винклер во время нападения, — он просто проговаривал какие-то общие мысли, надерганные из прессы.) Время размывало его ложные конструкции и ставило перед лицом удручающей истины: он не тот, кто в ситуации цейтнота решил, что сосед въезжает в верхнюю квартиру, он — трус, слабак и эгоист. Ему было страшно и стыдно за то, что он сбежал, вместо того чтобы действовать, что исказил и скрыл реальные события.

Он цеплялся за перспективу съемок, как моряк с затонувшего корабля высматривает далекий берег. Мрачный и трезвый герой, которого ему выпало изображать, стал относительным утешением. В этой роли он нашел альтер эго, хотя она считалась настолько незначительной, что сценаристы даже не дали персонажу имя: в тексте он обозначался только как «бармен». Пакс так часто репетировал свои пять реплик, что иногда они срывались у него с языка во время работы с Элизабет или за ужином с дочерью.

— Предают только свои…

— Папа, у тебя проблема?

— Никаких проблем! Извини, милая, я машинально.

— Вот это меня и беспокоит.

Кассандра была очень привязана к отцу, несмотря на его регулярные проповеди на морально-этические темы, а также попытки склонить к другим планам на будущее (он все не мог смириться с тем, что девочка из артистической среды, его дочь — и выбрала коммерческую школу). Эта неразрывная связь сформировалась еще в раннем детстве, когда она каждое утро, сидя у него на шее, прибывала в садик. Он поправлял на ней шапочку и завязывал шарф, заботился, чтобы не простудилась, проверял, взяла ли она тетрадки и пенал, приглаживал волосы перед входом в школу и стоял, пока учительница или директриса не отошлет домой. Если не было съемок или репетиций, то он же и встречал ее у решетки школы около четырех часов дня и протягивал ей полдник. Часто он был единственным мужчиной в толпе мамаш и нянь. Кто-то из них — поклонницы сериала, в котором он играл заглавную роль, — периодически просили сфотографироваться с ним, остальные смотрели равнодушно и чуть презрительно, не желая иметь дело с тем, чье лицо мелькало на обложках журналов про звезд. Когда девочка улавливала такие взгляды, она начинала прыгать и дурачиться, переключая его внимание на себя. Она интуитивно чувствовала возможную обиду и вставала на ее пути мягким щитом, точно как во время супружеских ссор.

Повзрослев, она стала жить отдельно, но на любовь к отцу это не повлияло. Они с Паксом условились видеться пару раз в месяц где-нибудь в кафе (он не хотел принимать ее дома, в тесной квартире, сразу напоминавшей о посредственных жизненных успехах), они рассказывали, что у кого происходит, и не изменяли этому правилу даже в последнее время, когда он так отдалился от всех. Кассандра была очень наблюдательна. Она заметила, как изменился отец. Однажды за ужином ее поразила его нервная реакция на какую-то дежурную шутку про дело Вайнштейна и каскад откровений, взбудораживший кинематографический мир.

— Ну, тебе ведь не в чем себя упрекнуть? Я же могу гордиться своим отцом?

Пакс побелел.

— Ты что, подозреваешь меня в чем-то? И в чем же, если не секрет?

— Я шучу, папа, я прекрасно знаю, что ты совсем не такой, как эта свинья. Да ну, расслабься: можно подумать, тебе есть что скрывать.

— Расслабься? Ты правда думаешь, что я могу расслабиться?

— Так. Папа, что происходит?

Тогда Пакс понял, что надо как-то объяснить ситуацию, иначе расспросам не будет конца. Он свалил все на фильм, на Свеберга с его капризами, на те большие надежды, которые связывает с этим эпизодом. Возможно, он станет переломным моментом в его карьере. Но съемки в Париже по техническим причинам назначены на июнь следующего года.

— Что ж, бедный мой папочка, придется запастись терпением.

Хотя в такое терпение не верила и она сама.

Дни сменяли друг друга. Кассандра бессильно смотрела, как Пакс разваливается на куски, — так продолжалось всю осень, потом всю зиму. Она испытывала неприятное чувство, что он что-то скрывает, беспокоилась о его здоровье, не решалась на эту тему заговорить, одновременно уважая его право на тайну и боясь, как бы догадка не подтвердилась. Ей пришлось дождаться, когда эта чертова съемка наконец настанет, и констатировать, что настроение у отца действительно стало лучше, чтобы признать свою ошибку.

И действительно, все прошло как по маслу. Входя в съемочный павильон, Пакс чувствовал себя игроком третьей лиги, внезапно попавшим в национальную сборную: страшно, что освищут при первой же пропущенной подаче. Он знал, что некоторые члены съемочной группы так и ждут, что он оскандалится, — им непонятно, что делает в приличном кинофильме актер из массового телевидения. Но с первой хлопушкой он преобразился, отбросил все лишние мысли и образы и слился со своим героем. У него даже тембр голоса изменился, когда он сурово и веско произнес свою последнюю реплику: «Бросьте вы это дело». Макконахи поблагодарил его искренне и тепло. Петер Свеберг поднял большой палец, кто-то из съемочной группы даже захлопал. Это был скромный успех, практически деталь на общем полотне фильма, но для Пакса это была победа, прорыв, подтверждение того, что 23 сентября 2017-го сделанный им выбор был хоть и неправильным, но хотя бы результативным. Ему выпало общаться с богами. Он ступил на вершину Олимпа. Его могли отвергнуть и низринуть до уровня обычных людей, а его, напротив, приняли с распростертыми объятиями и осыпали дарами.

Съемка прошла, и Пакс начал думать, что он сможет забыть про Алексиса Винклера и примириться с самим собой. По щелчку это, конечно, не произойдет, но известно, что время снимает почти все проблемы. Он свыкнется с прошлым, все равно в нем уже ничего не изменить. Научится жить с занозой в ноге. Но у любого нормального человека найдется что-то подобное, правда?

Мысли заносило то в одну, то в другую крайность. Сначала убедил себя, что не виноват, потом себя возненавидел и вот теперь пытается размазать вину на всех. Приглядывается к своим собратьям, анализирует их поступки. Вот врач выписал нейролептик, чтобы избавиться от пациента, который нервничает, страдает и отнимает время. Тут бармен наливает — невесть какую по счету — рюмку клиенту, который и так давно пьян. Там преподаватель не отчислил ученика — из страха, что тот сведет счеты. Или мужчина сообщает любовнице о разрыве СМС-кой и дальше блокирует ее номер в телефоне. Такой-то журналист пишет заказные статьи. Люди идут с работы и старательно не замечают просящего милостыню, а потом, удобно устроившись на диване, жалеют мигрантов. Или дочь перестала навещать мать, потому что у той, дескать, Альцгеймер, она все равно ничего не помнит. А эта девушка молчала о сексуальных домогательствах на работе, чтобы не поставить под удар карьеру. Мужчина исчез, как только его подруга сообщила о беременности… другой бесконечно обещает любовнице, что бросит жену, а третий посылает жену в больницу на аборт — и даже не едет вместе с ней. Сто раз он в изумлении прокручивал на компьютере снятое скрытой камерой видео шведской группы STHLM Panda, где люди в десятках экспериментальных ситуаций отводят глаза, когда рядом с ними в лифте девушку оскорбляет и бьет спутник или мужчины — для смеха! — мочатся на лежащего бомжа.

Он размышлял о странах, в которых царит тоталитарный режимам или диктатура и люди мирятся с произволом и террором, а иногда даже способствуют ему. О политиках, раздающих перед камерой обещания, прекрасно зная, что они невыполнимы. Список можно было продолжать бесконечно. Он чувствовал, что не один такой. По зрелом размышлении, Пакс не хуже других. У кого как сложится, при случае в каждом из нас может обнаружиться дремлющий монстр. Трусость, возможно, самая распространенная в мире черта: каждый в тот или иной момент жизни проявляет ее — и сразу старается скрыть. Пакс лишь разделил общую участь. Его действия небесспорны, гордиться нечем, но он хотя бы трезво осознает содеянное и не лжет себе.

И он понял, что это самокопание, долгий внутренний путь осознания — и станет его искуплением. Так будет продолжаться вплоть до выхода фильма, надо просто смириться. «Don’t» вознаградит его усилия и закроет главу жизни под названием «Алексис Винклер». А пока этого не случилось, нужно терпеть и ждать, таков закон жанра: по окончании съемочного периода работа над фильмом продолжается, но без актеров, и надо пройти еще несколько этапов — монтаж, цветокорректировку, спецэффекты, наложение музыки. Нужно вернуться к своей жизни, заняться чем-то другим, принять это отсутствие новостей в течение нескольких месяцев, пока не раздастся телефонный звонок и не скажут наконец, что все закончено, и не пригласят на закрытый просмотр для участников съемки.

Компания «Театрико» на лето приостановила работу: Элизабет по традиции улетела в Гималаи на очередное длительное восхождение. У Пакса не намечалось съемок вплоть до ноября: тогда он сыграет роль отца, который борется за право видеться с дочерью. Этот фильм — разовый, а не сериальный проект интеллектуального канала «Арте» (после приглашения к Свебергу они с Гаспаром решили строже подходить к выбору ролей — теперь ему надо следить за имиджем). Он записался на мастер-класс по сценарной разработке, на курс нейролингвистического программирования, потом на четыре сессии летнего университета в Сорбонне, но из учебы вообще ничего не запомнил. Он садился на ступенях амфитеатра и вместо того, чтобы слушать лектора, разглядывал других слушателей, пытаясь угадать их скрытые тайны. Главное было заполнить пустоту, убить время. К концу августа, когда большинство людей веселыми и загоревшими возвращались из отпусков, он одурел и вымотался от бесцельного шатания по городу.

Уже маячила первая годовщина того кошмарного случая. Целый год! Ему казалось, прошел век. 23 сентября 2018-го выпало на воскресенье: Пакс предложил Кассандре днем сходить в Музей современного искусства, а потом в «Комеди Франсез», где вечером давали «Двенадцатую ночь, или Как вам это понравится» — друг из технического персонала театра достал им три места на галерке. Такая программа удивила ее и разбудила прежнее беспокойство, но для нее это был шанс представить Паксу свою подругу, Ингрид. Девушки жили вместе уже полгода, а Кассандра все не решалась организовать встречу и даже сообщить отцу, что теперь живет не одна. А здесь просто отличный вариант: музей, а потом театр дадут отличные темы для беседы.

Ее надежды вполне оправдались. Пакс очень мило расцеловался с Ингрид и безропотно выслушал ее мнение о графике Зао Ву-ки и режиссуре Томаса Остермайера. Кассандра радовалась — как все, оказывается, просто! Правда же состояла в том, что в тот день ему можно было представить кого угодно и заявить хоть об открытии собственной школы серфинга на Гавайях, хоть об уходе в монастырь: Пакс ответил бы той же непробиваемой улыбкой. Он поддерживал беседу механически, не запоминал ничего из услышанного, он просто подавал реплики — уж это, видит бог, он умел! Надо сказать, что, несмотря на неизбежные ночные кошмары, он снова сел на транквилизатор — с тех пор, как пресса, реклама и общие разговоры переключились на начало учебного года и снова стало мелькать лицо Алексиса Винклера.

Именно про него Пакс думал, когда девушки расписывали свои планы на будущее, для одной — стажировка в крупной фирме, для другой диплом МВА — магистра управления бизнесом — в Америке. Он думал про Алексиса, когда они говорили про музыкальный фестиваль, на который поедут в следующие выходные. Как чувствует себя мальчик год спустя? Где он теперь живет? Закончилось ли лечение, смог ли он вернуться к учебе? Можно ли представить какой-то конец — если не счастливый, то хотя бы сносный — для их истории? Это воскресенье в компании Кассандры и Ингрид не стало передышкой, а только усилило чувство вины.

Пакс находился в каком-то промежуточном состоянии: мучился угрызениями совести, но был решительно настроен идти вперед, использовать любую возможность и постоянно, как мантру, повторял слова одобрения, услышанные от Мэтью, «good job, my friend, good job…», когда в первые дни октября толкнул дверь предприятия Demeson.

Он был слаб, но внутренне готов: и тут возникла Эми Шимизу и вместе с ней тончайшее предчувствие возрождения. Несколько сказанных фраз, родинка, мимолетная улыбка, магия присутствия — этого хватило, чтобы он поверил, что найдет в ней ответы на самые сокровенные вопросы. Его как будто помиловала какая-то высшая инстанция и тронула благодать любви. Он чуть не заплакал от счастья, когда потом она согласилась пойти к нему домой: он решил, что пришло спасение.

Через час после ухода Эми он, съежившись, лежит на кровати, его все еще бьет дрожь. Когда она произнесла имя Алексиса, он чуть вздрогнул, но она не заметила. В какую-то долю секунды мелькнула мысль: это невозможно, он Винклер, она Шимизу, у мальчика зеленые глаза — это не может быть он!

Невысказанные слова, паузы, вздохи витали в комнате.

Эми была краткой. Сдержанными, скупыми словами она рассказала про чудовищное избиение, про сломленную судьбу сына. Про ступор, невозможность осознать бездонную боль.

Она сказала: «Я говорю тебе это, Пакс, потому что Алексис — это главное в моей жизни, а теперь в нее вошел ты. Я говорю тебе это, потому что ты друг Макконахи, а мой сын им так восхищался. Я говорю тебе это, потому что мне нечего терять и я со страхом смотрю в будущее».

Она прижалась к нему, прильнула к груди лицом с закрытыми глазами, ее голос был тих и нежен, как зыбь, как легкий ветер на озере слез.

Она говорила: «Я сама выбрала ему эту студию, чтобы ему было спокойно, чтобы никто не мешал, я думала, так будет удобней готовиться».

Она говорила: «Я сама выбрала место для расправы».

Пакс слушал — и мучился, как на дыбе, он был не в состоянии собраться с мыслями или произнести что-то членораздельное.

— Мой сын страдал от боли и ужаса, — а что я? Занималась обычными делами. Не было никаких предвестий, не сработала интуиция, то пресловутое шестое чувство, которое будто бы есть у каждой настоящей матери. Я ничего не ощутила. И забеспокоилась, только когда он вовремя не пришел к ужину.

— Ты не виновата, — наконец выговорил Пакс. Казалось, горло ему стянула какая-то удавка и вот-вот задушит. — Шестое чувство ничего бы не изменило.

Она чуть отстранилась от него, высвободилась из объятий, попыталась отдышаться.

— Изменило, представь себе. Если б ему быстро оказали помощь, глаз можно было спасти. И тогда он не превратился бы в это угрюмое, дикое существо, которое ничего не хочет и ничему не радуется. Он бы знал, за что бороться, зачем вставать на ноги. И когда-нибудь осуществил свою мечту. Он бы полетел! Но он был один в пустом доме, никто не пришел на помощь. Он три часа лежал без сознания, истекал кровью! А родная мать даже не догадалась, что с сыном беда.

Сойти с ума

Мир вокруг Алексиса разбухает, потом резко сокращается.

Сразу после избиения на него обрушивается целый каскад сочувствия и поддержки. Его больничная палата никогда не пустует. Мать берет отпуск за свой счет, потом переходит на особый график работы. Она спит возле него, руководит всеми процедурами и визитами: родственников, друзей, друзей родственников, друзей друзей, врачей-консультантов, следователей, адвокатов, сотрудницы социальной службы, замдиректора школы, учителя математики, других людей, чьих имен она и не знала прежде, но кто вроде бы искренне волнуется за здоровье ее сына. Происходит и торжественное возвращение отца, который почти пропал из виду, поглощенный новой семьей и не знающий, как подступиться к своему талантливому и сложному сыну. Теперь он часами сидит у кровати Алексиса — молча и бессильно.

Мальчик не сохранил никаких воспоминаний об избиении. Временная ось треснула, и часть личной истории безвозвратно канула в разлом. Словно дорогу разрезал бездонный овраг и нет мостика, чтобы соединить его два края: прошлую жизнь и то, что лежит впереди. Он помнит тягучие, бесконечные дни детства, когда он в одиночестве подбрасывал мяч на стоянке автомагазина. Он помнит вкус темно-красных персиков на закате, еще хранящих дневное солнечное тепло, которые он рвал вместе с матерью. Он помнит девушку — Люн Деско, неприкаянную, диковинно одетую, обритую наголо… С ней он узнал, что существует любовь — и боль разрыва: им было всего лишь по пятнадцать, и девочка думала, что он притворяется, играет ее чувствами, ведь она же некрасивая и непутевая! Каждый старался ударить другого побольнее, другой давал сдачи, они не умели выразить своих чувств — и вместе прожили одно из тех подростковых недоразумений, что могут искалечить человека на всю жизнь. Он помнит возвращение в город после летних каникул, как он все не мог заснуть и думал, что впереди — туннель, ведущий к вступительным экзаменам, марафон длиною в год, сможет ли он дойти до конца? Он помнит, как они сидели с товарищами — Юго, Батистом, Лейлой, Мэй — и зубрили, и, несмотря на советы лицея («в период подготовки к экзаменам питаться правильно и сбалансированно»), напихивались кебабами, пиццей и бургерами с картошкой… Это была пауза, передышка, они забывали на час про спешку, груз ответственности, самоограничение и опять становились теми, кем были по-настоящему, — стайкой подросших детей, жаждущих жизни и свободы. Он помнит, какие строил планы: он станет летчиком, — эта мечта родилась в тот миг, когда бабушка усадила его перед собой на «Хонду-750» и завела мотор, — ему было шесть или семь лет. Он помнит то возбуждение, когда мотоцикл рванул вперед, помнит, как воздух ворвался в легкие, помнит, как желудок подкатил к грудной клетке, помнит восторг и эйфорию… Он понял, что хочет достичь большего: оторваться от земли, взлететь, преодолеть звуковой барьер, раздвинуть границы неба и земли… И это желание с тех пор не покидало его, диктуя и оправдывая каждый этап школьного пути, заставляя зубрить километры химических формул, потому что это в программе, а ведь он обожал физику, а химию терпеть не мог. Он вспоминал понятный и доброжелательный мир, в котором старания вознаграждались. Он был одним из лучших учеников, но оставался скромным, уравновешенным, любил шутить и охотно делился знаниями, несмотря на жесткую конкуренцию этого подготовительного курса, и все его уважали, ценили, любили. Он жил счастливо и благополучно, несмотря на развод родителей, которым хватило ума не лгать друг другу и, главное, — ему.

Он вспоминает это прошлое, как вспоминают спектакль или балет, он помнит сцены с участием себя и других и чувствует себя зрителем на откидном кресле в театре, где вот-вот рухнет крыша — 23 сентября 2017 года, между 16.00 и 17.00.

Когда он приходит в себя, родители, врачи, посетители смущенно и неловко сообщают ему факты: невероятно жестокое избиение, — судя по количеству травм, он останется инвалидом. Правый глаз утратил зрение на 90 процентов. Их слова погружают его в ледяной, мрачный, бездонный океан. Его радужка потемнела, теперь у него разные глаза, и в кошмарных снах ему видится, что он их выкалывает. Он понимает, что теперь будет жить на другом краю разлома, на выжженной земле с зыбкой линией горизонта, с каждым днем уходящей все дальше. Если честно, он умер, только окружающие этого как будто не понимают: вокруг него, сплотившись во лжи и подыгрывая друг другу, они твердят ему, что «все наладится», что «выздоровление — вопрос времени». А как шагнула вперед технология! На помощь утраченному глазу придет искусственный интеллект, Алексис конечно же «вернется к нормальной жизни»!

Облик счастливого, благополучного мальчика, как сброшенная кожа, остался в прошлом, и на свет выползает новый Алексис, ежась от страха и потерянности, ярости и горя. Он беспрестанно ищет хоть какую-то зацепку, какой-то намек на объяснение. Один вопрос преследует его как наваждение, возвращается невыносимым рефреном: почему я, почему я, почему я? Чем именно запустил он эту адскую машину — взглядом, поступком, словом? Он вспоминает, в каком-то озарении, что выходил, чтобы что-то купить. Но что? В котором часу? Все остальное — черный провал, бездна. Ни образа. Ни звука. Ни ощущения. Ни свидетеля. Единственное, что сумели определить дознаватели, — что, видимо, использовался кастет. Преступник не оставил ни следов своей крови, ни волос под ногтями, ни убедительных следов ДНК в квартире. Возможно, при более тщательном осмотре что-то нашлось бы, но Алексис жив, и лучшие кадры полиции переброшены на арены более драматических преступлений.

Мальчику кажется, что он сходит с ума. Едва он остается один в комнате, как начинает биться головой об стены, чтобы уверить себя, что точно не спит, и добавляет синяков телу, и так фиолетовому от полученных ударов. Случившееся не укладывается в уме. Он ищет самые крайние варианты (его накачали наркотиками, это тайный эксперимент, он попал в иную реальность), но поневоле сдается: скорее всего, он просто случайная жертва бессмысленной жестокости. Он с изумлением обнаруживает, что ошибался во всем. Мир — дик, а не цивилизован, он враждебен, несправедлив, непредсказуем. Достоинство человека и личные усилия никак его не оберегают — или он заблуждался, ничего собой не представляет и нечего его беречь. Мир трещит по швам, потом рушится окончательно. Им овладевает неслыханная ярость, она как поток лавы уносит мечты и убеждения, вместе с ними — оптимизм и открытость, свойственные его натуре, оставляя лишь угрюмое сердце маленького старичка. Он отвергает подарки, призванные смягчить его страдания, — конфеты, книги, диски — и передаривает их дежурным сестрам. Он выбрасывает бразильский амулет, тихонько подложенный отцом. Перестает открывать письма и мейлы, которые приходят ежедневно (ему читала их мать, но те же бессмысленные фразы только резали и коробили: «как подумаю, что ты пережил», «мысленно мы всегда с тобой», «какое чудовищное преступление» и т. д.). Он сомневается, что друзья искренне ему сочувствуют, подозревает, что к нему ходят из нездорового любопытства или какого-то суеверия, словно, сидя у его кровати, можно отвести судьбу от себя. И он не совсем неправ: при известии о том, что напали на Алексиса, мальчика без проблем, доброго товарища, идеального сына, все они почувствовали себя незащищенными. Они смотрят, как он лежит в кровати, под капельницами — и им становится спокойней: молния не бьет дважды в одно место, несчастье одного — гарантия спасения других. Они склоняются над его кроватью, смотрят в лицо друга, их смущает его чужое выражение, всклокоченные волосы, бледная, как мел, кожа, странно непарный взгляд. Они ощущают его отсутствие, но не могут подобрать слов или определений. Алексис где-то на орбите, он вращается вокруг планеты, которую не узнает и не воспринимает как свою.

К тому же, едва окрепнув, он просит прекратить визиты. Мать удовлетворяет его просьбу и ставит посетителям заслон. Эми Шимизу понимает, когда к человеку приходит истинное одиночество. Она чувствует боль своего ребенка, мирится с его угрюмостью, но надеется, что когда-нибудь это пройдет, и только целует сына в лоб и гладит по руке. Вскоре мельтешение знакомых идет на спад, затем и вовсе исчезает. Близкие вернулись к привычному течению жизни: они выполнили свой долг, оказали поддержку — что тут еще поделать? Дальнейший ход событий, осенняя вспышка насилия, череда последовавших терактов сделали несчастье Алексиса относительным и помогли им справиться с чувством вины. The show must go on: Юго, Батист, Лейла и Мэй вернулись к своим книгам и отгородились прилежной учебой. Отец тоже навещает его реже, раз уж такова воля Алексиса. Он-то надеялся восстановить отношения, снова занять место, утраченное когда-то, — но не получилось. После периода немоты он попытался завязать с сыном какую-то беседу, но ему не хватало тонкости, такта… Он стал рассказывать о планах на ближайшее лето, о беременности новой жены, о доме, который они покупают на Луаре, о теннисном корте, который он там обязательно устроит: «Я тебя научу! В твоем возрасте я играл лучше всех в группе». В ответ на абсурдность этих слов Алексис только отвернулся к стенке, обозначая конец общения. Кристоф обиделся. Он не мог смириться с тем, что сын вот так отодвигает его на второй план, хотя сам создал условия для таких странных отношений. Уязвленное самолюбие толкает его отыграться на Эми, и он упрекает ее в том, что она сделала сына «призовым скакуном», косвенно обвиняет ее в том, что случилось. Сколько он возражал против аренды этой студии и предупреждал, что жесткий ритм подготовки должен обязательно сопровождаться заботой, поддержкой, освобождением от бытовых забот! На самом деле эта аренда просто казалась ему в то время совсем некстати с финансовой точки зрения. Он планировал другие траты, намечалось рождение ребенка, еще с весны он присмотрел чудный фермерский дом (и всячески маневрировал, чтобы купить его подешевле), — но теперь он утверждает, что «он как знал, как чувствовал!», и повторяет, что зря Эми к нему не прислушалась, у него-то есть шестое чувство, есть настоящее чутье. Стрела попадает в цель. Эми задолго до инсинуаций бывшего мужа корит себя за то, что она плохая мать. Увидев лежащего на полу Алексиса, она в ту же минуту поняла, что будет винить себя до последнего вздоха. Эми стоит перед Кристофом и даже не пытается оправдаться. Она отвечает ему как автомат, что он прав: все целиком ее вина. Он осознает, что зашел слишком далеко, что топчет ногами и так уже поверженного человека, но слишком поздно: ужасное обвинение будет стоять между ними всегда.

Дальше Эми и Кристоф общаются исключительно лаконичными СМС-ками. Они стараются не пересекаться у постели сына. С нападения прошло полтора месяца, Алексиса переводят в реабилитационный центр. Он самый молодой пациент, и для потрясенных его историей медсестер, врачей, массажистов вопрос его физического восстановления становится делом чести: мальчик должен выкарабкаться, иначе быть не может, или их мир пошатнется. Усердие персонала приносит плоды. Алексис идет на поправку. Когда он выходит в коридор, сначала хромая, потом шагая все свободней, только чуть-чуть враскачку, — его провожают взглядами. Его разномастные глаза, худоба, темные волосы до плеч (он отказывается стричься) придают ему нереальный, фантастический вид, он словно сошел со страниц манги. Но когда на глаза ему попадается зеркало, он видит одни руины. Стиснув зубы, он ждет, пока все стихнет и погаснет свет, и тогда разражается рыданиями. Он словно крошечный человек перед стеной, идущей до небес. Он думает: мне девятнадцать лет, а жизнь кончена. Он плачет и думает: кретин одноглазый. Он представляет, что его друзья сейчас сосредоточенно сидят за письменными столами или возбужденно жмут на кнопки игровых приставок, и думает: ну почему я, почему я, почему я? Он опрокидывает стол, пинает стенку, он — заблудившийся мальчик в толпе взрослых… и вдруг приходит мысль: А почему, собственно, не я??? Его разум путается, выгорает, и ему хочется только, чтобы это прекратилось: он хочет умереть по-настоящему.

Эми почувствовала это раньше других. Она не смогла предупредить несчастье, но здесь, в больнице, она способна угадать все: скачок температуры или возникновение какого-то чувства. Она сразу понимает, что значит внезапно пробежавшая дрожь, моргание, задержка дыхания. По ее настоянию психиатр назначает Алексису специальные лекарства, она получает право на неограниченное посещение. Когда наступает вечер, она массирует своего ребенка и перед сном натирает самодельной смесью из масла болиголова и сладкого миндаля. В изнеможении она дремлет возле него, сто раз просыпается и шепчет: «Держись, любимый, пожалуйста, держись». Если его не станет, она уйдет за ним, она поклялась себе, — без всякого надрыва. Держись, мой мальчик. Но состояние мальчика стабилизируется, под воздействием лекарств напряжение спадает. Кости в конце концов срастаются. Лицо изменилось, но по-прежнему красиво, кожа разгладилась, исчезли почти все следы побоев. Черепно-мозговая травма не сказалась ни на логических, ни на сенсорных функциях. Иногда еще ужасно ломит в суставах и болят мускулы, но головокружения, мигрени и нарушения речи — прошли. Ему еще тяжело ориентироваться и соразмерять дистанции, он задевает предметы, спотыкается, но освоил обиходные действия повседневной жизни. Лечащий персонал в один голос твердит, что теперь можно вернуться домой, к матери, чтобы закончить реабилитацию.

В одно ноябрьское утро Алексису вспоминаются стихи из бодлеровского «Сплина»:

Он натягивает вещи, принесенные матерью, останавливается, снова приходит в движение, он подавлен. Надо ли покидать эту резервацию и возвращаться в мир, который он не чувствует своим?

— Ну давай же, — уговаривает Эми, — такси ждет, я здесь, я всегда буду рядом, ты же понимаешь?

Перед уходом в реабилитационный центр она заполнила буфет и холодильник, там его любимая еда: мюсли с медом, шоколад, творог, свежевыжатый апельсиновый сок. Соня и Изуру звонили и поздравляли: «Теперь ведь худшее позади, правда?» В их голосах звучала наивная радость, которая как-то ободрила ее, но теперь, когда она видит, что сын не решается преодолеть порог, потом садится в такси, словно приговоренный обреченно всходит на эшафот, — она понимает, что до завершения далеко. Алексис отвернулся к левому окну и молча смотрит наружу,отбрасывая от себя призраки окружающей жизни, —

— он борется с ужасом, который нарастает по мере того, как машина приближается к конечной точке, но все напрасно: дверца открывается, и страх бросается на него, как хищный зверь, который ждал в засаде, и подминает его под себя, и начинает глодать, — это первобытный, неконтролируемый страх, который шепчет ему, что психопат вернется, что он, может быть, уже близко, что он прячется за лифтом и готовится довести свое черное дело до конца. Алексис хватает у матери связку ключей, хромая, карабкается по лестнице, попадает в квартиру, он кричит и ругает ее: «Скорее же, мама, что ты там застряла!»

Он запирает входную дверь, он весь в поту, у него режет в животе, раскалывается голова, он вспомнил острый и тошнотворный запах крови, удар, после которого потерял сознание, он вглядывается в детали знакомой обстановки, цепляется за них в надежде успокоить мысли: комод с восемью ящиками в прихожей, блюдце для мелочи в форме кленового листа, скромные светильники, доски паркета, сухие цветы, курильница для благовоний. Эми в растерянности. Такой реакции сына она не ожидала. Она думала, ему будет здесь хорошо, с этим домом связаны лишь хорошие воспоминания — годы лицея, потом первый курс подготовительного отделения, напряженный, загруженный, но счастливый. Она видела в этом месте спокойное и безопасное убежище. И вот она внезапно понимает, что ничто не сможет успокоить Алексиса, потому что неизвестен ни нападавший, ни мотив, ни даже обстоятельства нападения. То, что произошло без причины, может случиться снова и в любой момент, вот и все. Ее сын, как затравленный бродячий кот, прыгает единственным зрячим глазом с предмета на предмет и выискивает грядущую опасность. Ей хочется броситься к нему, укутать его своей любовью… но он далеко, он недоступен, потерян. Она клянется ему, что ничего плохого больше не случится, но в ответ он только недоверчиво хмыкает, и эта усмешка занозой остается в сердце. Назавтра, когда она собирается на работу, он не пускает ее, цепляется за пиджак, теряет голову, так что она сдается и садится вместе с ним на пол.

Ради Алексиса Эми устанавливает железную дверь и заводит второй мобильный телефон, известный только ему, чтобы он смог связаться с ней при любых обстоятельствах. Она покупает шокер, бьющий разрядом в 5 миллионов вольт (она три раза в ужасе перечитывает инструкцию), который он носит на поясе, и пять аэрозольных баллончиков со слезоточивым газом, которые он прячет в кухне, ванной, туалете, прихожей и гостиной. В первые дни он неподвижно сидит в комнате и вслушивается в звуки извне, и подстерегает левым глазом тени, возникающие справа. Потом пробует действовать наоборот: надевает наушники и выводит звук на максимум, закрывает глаза и как будто ждет, что смерть набросится исподтишка. Он отказывается выходить из дому, посещает только психиатра (тут нет выбора, раз в неделю занятия обязательны), но при этом устраивает бесконечный и невероятно сложный церемониал. Эми включает сигнализацию, кладет один аэрозольный баллончик во внутренний карман сумочки и идет прокладывать путь к лифту, Алексис по стенке идет за ней. Потом они вместе проходят двор и идут к станции (кабинет психиатра находится в Париже), дожидаются поезда, тесно прижимаясь к афишному панно, садятся в головной вагон сразу за кабиной машиниста. Выйдя в город, Алексис жмется к левому боку матери, чтобы та прикрывала его слепую зону, — мало того, он без конца окликает ее, потому что ему всюду чудится какое-то подозрительное движение. Прохожие оглядываются, воспринимая идущее от странной пары напряжение, и настороженные взгляды — как бандерильи: одна — в затылок Алексису, другая — в грудь Эми.

О занятиях с врачом Алексис не говорит ни слова. Эми надеется, что психиатр остановит ухудшение внутреннего состояния сына. Она рассказала ему, что он превратил их дом в осажденную крепость, что постоянно страдает манией преследования, но ей не хватает слов, чтобы описать свои ощущения: сын словно выпал из общей реальности. Он отталкивает от себя прошлое, настоящее, будущее, он замкнут у себя комнате, как в изоляционном боксе, и находит единственное убежище в музыке, которую часами сочиняет на компьютере. При матери он то кричит от боли, то жалуется, и грубит, и придирается ко всему — то она говорит слишком громко, то невнятно, то надо было покупать батарейки не пальчиковые, а чуть крупнее, то массажист назначен на неудобное время, то кофе горький, то задержалась на работе… — а потом просит прощения, переживает, напускает ей ванну, ставит чай. Эми не жалуется. Она держится, один бог знает как. Ланглуа, психолог Эми, в курсе и советует не ждать от Алексиса улучшения в ближайшее время и не торопить события: учебный год пропал и дальнейшее туманно, частичная потеря зрения сильно осложняет жизнь мальчика. Психолог призывает ее бороться с рутиной, дарить ему разнообразие ощущений, и она героически каждый день готовит на ужин яркие, нарядные блюда из свежих продуктов, которые успевает купить в обеденный перерыв. Вечером она рассказывает сыну, как качаются и облетают березы, как свистит ветер, вырываясь из-за угла, как иней серебрит папоротники, как ложится первый снег — и тает на зимнем солнце. Она читает ему сообщения, оставленные друзьями, но не настаивает, чтобы он перезванивал. Однажды в середине декабря она проводит целое воскресенье вне дома, чтобы дать пообщаться с сыном Кристофу. Это исключительный случай, первая передышка, которую она дает себе за три месяца. Она задумала лесную прогулку в несколько километров: надевает крепкие кроссовки, удобную ветровку и пять часов подряд упивается кислородом среди деревьев и густого ковра преющих листьев, еще таящих подземную жизнь. Возрожденная, насыщенная впечатлениями, она возвращается домой и обнаруживает, что Кристоф ушел через двадцать минут после нее, обидевшись на упорное молчание сына, — но и тут не произносит ни слова осуждения.

На Рождество она устраивает простой ужин с Соней и Изуку, без елки и украшений. Ее отец появляется на пороге, держа в руках бежевый холщовый мешочек, из которого достает игру сёги, — и сердце Эми подпрыгивает в груди, она узнает доску из потемневшего дерева, отполированную пальцами ее дедушки в саду Такено, она снова видит узловатые руки с набухшими венами и мягкой кожей, которые взяли ее, восьмилетнюю девочку, за руку и отвели на вершину холма, туда, где навсегда сплелась ее невидимая кольчуга. Алексис подходит к доске, трогает одну фигуру, другую, слушает, как Изуру объясняет их значение — король, золотой генерал, серебряный генерал, стрела, конь, — и эта искра неожиданного любопытства наполняет мать надеждой.

Ланглуа предостерегает Эми от самообмана: он никогда не видел Алексиса, но знает, что для того, чтобы встать на ноги, юноше понадобится не просто несколько месяцев, а гораздо больше: ему нужно вернуть себе любовь к жизни. Это одна из трудностей, которую придется принять, — не для всех время течет одинаково. Тот, кто не бывал на волосок от смерти и не испытал ужас, склонен ставить временные рамки. В разговорах, когда упоминается Алексис, обычно говорят, что «он еще молод», что «в этом возрасте все восстанавливается», что «надо перевернуть страницу», «пора взять себя в руки, собраться с духом». У Алексиса нет силы духа. Все убито страхом и отчаянием. И все же иногда у него возникает мысль, что ему все же стоит попробовать выйти из безвременья, вернуться в прежний мир, — но как? Его мучитель оторвал его от жизни и зашвырнул в какое-то параллельное пространство, где он скитается теперь пустой оболочкой человека, без цели и смысла. Иногда он пытается присутствовать в мире, снимает наушники, открывает окно, слушает смех детей, играющих в соседнем сквере. Но секунду спустя он уже ловит ртом воздух, как рыба, вытащенная из аквариума, и захлопывает ставни. Еще он иногда заходит в комнату матери, где висит единственное в доме зеркало (по настоянию сына Эми закрыла то, что было в ванной, чтобы он не видел своего лица с заострившимися чертами и мертвым глазом), но отражение пугает Алексиса. Календарь постоянно напоминает ему о собственном поражении: на февраль запланированы новые оперативные вмешательства, до июля продлится экзаменационный период, повсюду в высших школах и университетах начинается прием документов, надо записываться на сдачу экзаменов (он не будет подавать, но если бы и захотел, то не смог бы, из базы данных его уже удалили), потом чемпионат мира по футболу, который они хотели смотреть с друзьями и праздновать все победы, потому что к его двадцатилетию сборная Франции точно выиграет кубок, и ведь он не ошибся, Франция во второй раз становится чемпионом, но он никак не празднует — ни эту победу, ни свое двадцатилетие. На лето снят дом с прилегающим теннисным кортом, на который он смотрит со второго этажа и думает про список видов деятельности, категорически запрещенных офтальмологом, чтобы не повредить здоровый глаз, — в том числе игры с мячом, а еще — и это уже перебор — все боевые виды спорта. То есть ему запрещено даже учиться себя защищать. Но если бы ему разрешили, разве он смог бы заниматься? Боль стала постоянной, но периодически обостряется настолько, что он становится стариком в теле двадцатилетнего юноши, который держится только на обезболивающем и бормочет: почему я, почему я, почему я.

Самый тяжелый удар — начало учебного года. Целый год прошел! Годовщинам свойственно связывать итоги и перспективы. Алексис должен взглянуть в глаза реальности. Он сравнивает себя теперешнего и того, кем он должен был стать. Он вдруг осознает, что его нет: есть одна пустота, отсутствие, прочерк. С детства он двигался по рельсам, которые должны были его куда-то привести, но он там никогда не будет. Что остается от пройденного пути, если все планы рухнули? Он посвятил свою жизнь достижению результатов, постоянной усердной работе. Он был хорошим учеником, нежным сыном, добрым товарищем, он вел себя как стойкий оловянный солдатик. Он делал все, что положено, он честно выполнил свою часть договора, но, видимо, надо было внимательно читать пункты, написанные мелкими буквами внизу страницы: никакой компенсации, если мир рухнул.

23 сентября 2018 года Юго, Батист, Лейла и Мэй вместе идут в кино, Кристоф со своей Полиной заказывают деревянную лакированную кроватку. Мир продолжает жить как ни в чем не бывало, а Алексис Винклер сидит взаперти, за столом, скрючившись и обхватив колени руками, и шепчет слова, которые словно написаны для него: «This isn’t happening, I’m not here, I’m not here, in a little while, I’ll be gone».^[5] Но когда наутро он размыкает затекшие руки и ноги и выходит в коридор, то обнаруживает, что мать без движения сидит на полу, уткнувшись подбородком в плечо, с конвульсивно дергающимися веками, и так крепко сжимает сплетенные пальцы, что фаланги побелели. И тогда ему является единственный повод, ради которого надо жить дальше. Он пытается поднять ее, отчаянно обхватывает руками, силится удержать тело, дотаскивает до спальни, укладывает на кровать, расстегивает блузку, которая не дает свободно дышать. Прическа Эми распалась, волосы перечеркивают лицо, одна темная прядь попала в приоткрытый рот. Он осторожно вытаскивает ее и спешно идет за полотенцем, потом прикладывает мокрую ткань к вискам и шепчет на ухо: «Мама, мама, мама».

Вообще-то, он не впервые видит мать в таком состоянии. Они не обсуждают его и не упоминают даже намеком. Эта тайна возникла недавно. В чем причина — болезнь? Крайняя усталость? Лунатизм? После каждого такого кризиса Эми выходит утром как ни в чем не бывало, розовая и свежая, идеально одетая и причесанная, безупречная. Она целует сына в лоб и улыбается: до вечера! Он провожает ее взглядом. Тонкая грациозная женщина чуть замедляет шаг возле изгороди из лавра, осторожно срывает один лист и кладет в карман. Кто бы мог заподозрить, что тень над ней становится все шире?

Пронзительное чувство любви охватывает его, и он дает себе слово вылечить мать во что бы то ни стало. И когда в конце ноября она говорит про того мужчину и предлагает принять его здесь — в доме, в квартире, где четырнадцать месяцев не было никого, кроме дедушки с бабушкой, отца и двух-трех врачей, — мальчик соглашается, надеясь, что Пакс поможет ему в этом деле.

В чьих руках револьвер?

«Я попался, — думает Пакс, — я сам загнал себя в капкан и не оставил малейшей лазейки».

Эми предложила ему как-нибудь в воскресенье прийти в гости. Он сказал, что пока не может: занят в ближайшие пару уик-эндов. Отсрочка даст ему время решить задачу, подобрать возможные варианты. Самый прямой — прекратить отношения. Он умеет расставаться красиво, льстя женщине и даже не вполне лукавя при этом: он-де влюбчив, не готов к серьезным отношениям и считает, что лучше расстаться сейчас, потом будет больнее, она этого не заслужила. Но на этот раз все не так просто. Он по-настоящему влюблен. Три недели бурных свиданий упрочили его чувства. Если бы он знал, кто она, то, конечно, пробовал бы сдерживать себя, ставить какие-то заслоны, но разве они устоят? Едва он видит Эми, как пульс замирает или начинает бешено частить, — он теряет логику и какую-либо решимость. Господи, но почему? Зачем пересеклись дороги его и этой женщины, вернее, ее сына? Неужели чистая случайность? Или Божие наказание, или неотвратимость кармы? Он помнит, как год назад, когда его пригласили на встречу со Свебергом, он вдруг испытал какое-то мистическое видение: он был как будто пулей в барабане, готовой вылететь и рикошетом убить одного, потом другого. И вот выстрел. Но в чьих руках револьвер?

Сейчас раннее утро. Прежде чем отправиться вместе в учебный центр, они встретились в компании Demeson. Он в испарине, прерывисто дышит, она обеспокоена, ей кажется, что ему нехорошо (в сущности, так и есть), предлагает вызвать врача — надо показаться специалисту, а вдруг это инфаркт, — но он отказывается и вопреки очевидному уверяет, что все в порядке. Она уговаривает. Он отвечает, что она ошибается. Ей кажется, что она отчасти понимает, в чем дело: его смущает перспектива визита. Встретиться с юным инвалидом, замкнувшимся в гневе и горе, вряд ли будет приятно. Она кладет ладонь на руку Пакса, она просит прощения за то, что так настаивала. Он сражен. Теперь невозможно хитрить, изворачиваться, прятаться за интерпретации: вмешайся он тогда, и глаз Алексиса был бы спасен, точка. Он ненавидит себя, презирает, он готов покаяться и все признать. И тут же осекается. Нельзя забывать о последствиях его поступков. Признания, конечно, способны облегчить его душу, но вряд ли исцелят Алексиса, а Эми — точно подкосят. От их внезапного романа у нее словно выросли крылья, он же видит. Ее лицо теплеет, смягчается, когда она лежит в его объятиях. Он придает ей силы, как она — ему. Но сейчас — голова идет кругом. Пакс даже не представляет, что она почувствует, узнав правду. Наверняка ужаснется, отшатнется, возненавидит его — но, скорее, еще больше возненавидит себя. Он не может с ней так поступить: у Эми и так есть кого ненавидеть, хватит с нее и одного изверга. И он решает молчать до конца. Но как заткнуть себе рот? Сможет ли он жить с такой тайной, спрятать ее в уголке души, закрыть доступ, не вспоминать, не возвращаться к ней? Сможет ли он смотреть в глаза этой женщине, которую так любит, и ее сыну? Сможет ли лгать ей день за днем и ничем себя не выдать? Да, есть от чего потерять голову: сберечь Эми можно только ценой предательства.

Он незаметно рассматривает ее. Она склонилась над столом и собирает папки документов, которые раздаст участникам после занятий. Впереди еще две встречи, потом курс закончится. На ней белая блузка и прямая бледно-серая юбка, которые так оттеняют ее красоту, подчеркивают ее — хотя на другой женщине подобный наряд показался бы скучным, дежурным, старомодным. Она собранна, действует быстро. Каждый жест точен и оправдан. Пакс наливает себе кофе, приносит другую чашку Эми, не знает, что делать дальше, переминается с ноги на ногу. Легкий вскрик прерывает его самокопание. Она опрокинула чашку. Кофе веером обрызгал блузку, капает на пол, темным пятном растекается под стулом. Она с болью смотрит на Пакса и бежит отмывать одежду. Такси уже ждет их, чтобы везти к учебному центру, до начала занятий меньше часа. Когда она возвращается из ванной, на груди видно мокрое пятно. Она проводит пальцем по блузке, ткань на этом месте топорщится, она пытается ее разгладить, расправить — и не заплакать, хотя слезы близко. Сжимая бледные губы, она надевает пиджак и повязывает шейный платок.

— Ничего страшного, — утешает Пакс. — Потом все смоется, отойдет.

— Не думаю, — шепотом отвечает Эми. — Бывают такие пятна, что не отмываются.

Они молчат, каждый сосредоточен на своих проблемах. Пакс словно подопытная крыса, запертая в лабиринте, ждущая награды и боящаяся наказания. А Эми только что наткнулась среди участников сегодняшней встречи на имя напарника Кристиана П. — Жерома Телье. Неужели придет! Врач дал ему длительное освобождение от работы, как и третьему сотруднику, который находился в том же грузовике, их сменщику, стажеру, у которого тогда была первая поездка в фирме Demeson. У стажера смещение тазобедренного сустава, у Телье — два перелома, ключицы и плечевой кости, не считая ушибов и синяков, — чудом спаслись, повезло, то есть повезло по сравнению Кристианом П. Стажер исчез с горизонта раньше, чем у Эми в голове возникла ассоциация между его лицом и учетной карточкой, но она прекрасно помнит, что Кристиан П. и Жером Телье были близкими друзьями. Их дружба как раз служила аргументом в пользу несчастного случая, а не самоубийства: как мог Кристиан П. обречь на смерть человека, с которым он не только двадцать лет вместе работал, но и делил личную жизнь? Каждое лето они отдыхали с семьями в Бретани: снимали общий дом, жарили барбекю, устраивали матчи в петанк и в пинг-понг, играли с детьми на пляже в футбол или волейбол.

Гипотеза о самоубийстве не укладывается в голове — ни у Жерома Телье, ни у вдовы и дочери Кристиана П. Тогда пришлось бы допустить, что они любили потенциального убийцу, человека безумного, бессердечного, бессовестного. Что их жизнь для него вообще ничего не значила. Кристиан П. был человек с характером и любил покомандовать, но никогда, никогда — с нажимом говорили они — не причинил бы зла никому из близких! И все равно его друга Жерома Телье периодически одолевали сомнения, с тех самых пор, как он очнулся на носилках скорой помощи. Телье знал, что Кристиан П. был глубоко уязвлен недавним предложением кадровой службы — изменением карьерного профиля — и незадолго до аварии поделился своей озабоченностью с Эми — они случайно оказались радом в столовой. Конец августа совпал с резким увеличением объема работы, и Кристиана П. (которого в принципе уже не ставили на простые перевозки частных заказчиков) снова запрягли. Он именно так и сказал вечером другу, присев от усталости выпить пастис. Он вымотался, потому что весь день поднимал, перетаскивал, ставил, сновал вверх-вниз по лестницам — в самую жару. И еще добавил: «Хомут, конечно, тесен, шлейка коротка, но конь норовист и не глуп — он еще лягнет хозяина прежде, чем сдохнуть».

В последние недели Кристиан П. сильно изменился: набрал вес и потерял остатки волос. Он стал напряженным, вспыльчивым, хотя всегда был человеком уравновешенным и дружелюбным. Поэтому Жером Телье и решил в промежутке между йогуртом и веткой перезрелого винограда предупредить Эми Шимизу: он беспокоился.

— Да, я понимаю, — ответила Эми. — Пусть он напишет мне мейл, и я с ним, конечно же, встречусь.

Телье расстроился. Лучше бы она сама его вызвала. А теперь ему уговаривать Кристиана П. написать по электронке письмо директорше по безопасности, а он и так заранее знает, что услышит в ответ: «А что мне писать? Не я создал проблему! Пусть сами и расхлебывают!» Так что дальше того разговора не пошло: Телье не нашел аргументов.

Обычно во время поездки на такси Эми просматривает вместе с Паксом главные темы учебного блока. Сегодня она молчит и составляет в уме письмо к начальнику кадровой службы, который не счел нужным предупредить ее ни о возвращении Жерома Телье к перевозкам, хотя тот был переведен на работу в офисе, ни о том, что Телье будет присутствовать на занятии. Наверняка проблема лишь в том, что ее кабинет — в дальнем углу коридора и власти у нее не так много. Она растравляет обиду, но знает, что ничего не напишет, — иначе надо объяснять, почему Телье так много для нее значит, почему ей надо готовиться, чтобы снова его встретить, почему у нее так перехватило горло. Немыслимо. Она никому не скажет об этом ни слова.

По прибытии в учебный центр она оставляет Пакса расплачиваться с шофером, а сама спешит в класс. Кивает участникам, ищет глазами табличку со своим именем, садится и демонстративно погружается в свои записи, поставив сумку на колени в надежде прикрыть мокрое пятно на блузке. Второй актер, приглашенный Элизабет в качестве напарника для скетчей, уже на эстраде и расставляет реквизит. Это молодой артист, только что выпустившийся из театральной школы, он держится раскованно и несколько самоуверенно, как бы давая понять, что он на такой работе не задержится, уж он-то быстро покорит настоящие подмостки и будет подписывать автографы, а не листы почасовой оплаты. Он ходит туда-сюда, пробует голос, пытается перехватить взгляд Эми, но тщетно, она сейчас далеко. Зато Пакс сразу распознает уловку. Еще бы: этот парень — он сам, только лет на двадцать — тридцать моложе и еще смазливее. Он точно так же при случае оттачивал шарм, без счета тратя энергию, свойственную лишь молодости, — нахальный, свободный, бесстрашный и сильный. Этот Томас — да, вроде его так зовут — возвращает Пакса к вечным вопросам. За долю секунды он оказывается во власти привычных демонов — властной жажды успеха, признания и любви публики; он леденеет от мысли, что целая армия юных героев готова выскочить неизвестно откуда и отобрать у него то, что принадлежит ему по праву. Он охвачен двойной ревностью. Переживает, что Эми может заинтересоваться Томасом, хотя она не проявляет к нему ни малейшего внимания, и боится уступить ему место на афише — хотя у них нет ни малейшего шанса стать конкурентами. Что за душный день, нечем дышать. Он выходит в коридор, думает про Свеберга, про фильм, который должен восстановить баланс мира — но когда? Возвращается мыслями к Эми Шимизу, Алексису Винклеру, к западне — снова замкнутый круг, — наливает воду из кулера в пластиковый стаканчик, смачивает пальцы и проводит по лбу, пытается восстановить благоразумие и покой.

Он возвращается в заполнившийся зал, — сотрудники гудят, обмениваются шуточками: чем не радость полдня разбирать правила безопасности вместо того, чтобы надрываться на погрузке, — и тут ему в глаза бросается отсутствие Эми. Ее место опустело, на сиденье ни сумочки, ни ручки, ни планшета, ни шейного платка. Она ушла, даже не удосужившись его предупредить.

— Ей что-то нездоровится; наверно, вирус, — объясняет Томас. — Она сказала, ты можешь провести занятие без нее.

Пакс обреченно вздыхает. Одно к одному, все идет прахом. И двух часов не прошло, как нежные губы Эми Шимизу целовали его и по сердцу расходились волны притяжения и пульсации. Она беспокоилась за него, предлагала даже отложить встречу с Алексисом. А потом опрокинулся кофе и появилось пятно — и словно не только на кусочке ткани. Она ушла без единого слова. Как это понимать?

— Ничего, справимся, — бросает он.

Он выпрыгивает на сцену и сразу бросает первую шутливую реплику — для затравки. Зал отвечает аплодисментами, восторженным свистом, но ему слышится череда громких оплеух. Томас тут же подхватывает текст и прибирает публику к рукам, а Пакс смотрит на пустое кресло Эми.

В полпервого, когда занятие заканчивается, приходит сообщение от Гаспара: Свеберг решил доснять еще несколько сцен с Макконахи. Так что показ фильма откладывается. Неужели от него отвернулась и кинематографическая судьба? Он даже не удивляется. Зато яснее становится нить, которую ткут парки. Она тянется от Эми Шимизу к Мэтью Макконахи через Алексиса Винклера, а связать ее может только он. И он решается на встречу с Алексисом. Теперь он чувствует себя готовым. Вину надо искупать, стыд — признавать, и по возможности вести себя достойно, и хоть как-то помочь мальчику, который столько из-за него потерял. И тогда, может быть, он найдет выход из собственного лабиринта.

Поле хлопка

Сойдя с поезда, Эми отправляется бродить в свою озябшую рощу. Воздух прохладен, колок, пронизан мелким дождем. Она не укрывается от капель, собирает в букет охапки золотисто-красных листьев, смотрит на переходы цвета, пытается думать только о них, но не получается, теперь вообще вряд ли получится.

Пока все занимали места в зале для тренинга, пришел и Жером Телье. Он тронул ее за плечо, пришлось поднять голову. На его лице с глубокими морщинами читались губительные последствия бессонницы и неотступных бесплодных мыслей, горьких воспоминаний.

— Простите, что отвлекаю, госпожа Шимизу, я просто хотел спросить, какие вести от следствия. Нет ли новых данных?

— Заключение следствия — это был несчастный случай, — ответила Эми как на автопилоте. — Роковая случайность. Я рада, что вы восстанавливаетесь.

Он вздыхает.

— Спасибо, госпожа Шимизу. Хорошо, что вы усилили контроль за безопасностью. Наверняка были недоработки.

Бледная рука Эми разжимается, и листья падают, но один, самый большой, остается. Она старательно скручивает его мягкий черенок в спираль, как игрушку йо-йо. В ушах еще звучат последние слова Телье. Был ли в них какой-то скрытый смысл? Она думала, что он точно не остановится, задаст еще какой-нибудь вопрос, — но он вернулся на место, не спросив, не пытался ли Кристиан П. как-то связаться с ней до аварии или связана ли она лично с этим делом. Что бы она ответила, если бы он задал вопрос?

Эми нашла мейл Кристиана П. недели через две после похорон, в середине сентября. Письмо было отправлено ей накануне аварии, именно поздно вечером 29 августа, и затерялось среди десятков других в ее втором почтовом ящике: первый выделен для переписки с начальством. Лето кончалось, все мысли и разговоры вертелись вокруг возобновления занятий, Эми впадала в отчаяние. Алексис отвергал все идеи дистанционного обучения и продолжал безвылазно сидеть в комнате с закрытыми ставнями. Повсюду, куда ни посмотри, на рекламных стендах, в газетах и даже в магазинах, заполненных стайками оживленной молодежи, она видела, как всех охватывает чувство возбуждения, юной энергии нового старта. И по контрасту с центром, с его кипучей молодостью — ее квартира, где угасает единственный в мире любимый человек. К тому же психиатр самым серьезным образом предупредил ее, что тревожность и депрессия Алексиса не снижаются, что многочисленные сеансы терапии не подействовали и придется перейти на новые, более тяжелые препараты. Впервые после избиения сына она подумала, что не справится, что тоже сорвется, так или иначе. В ответ на капризы судьбы каждое существо выковывает себе щит, более или менее прочный: Эми Шимизу выстроила невидимую плотину, о которую тщетно бился мир. Она была одновременно здесь и далеко, она принимала необходимые решения, укрытая маской своей бесстрастной красоты. Посторонние сведения проходили сквозь нее, не фиксируясь, — так случилось и с предупреждением Жерома Телье: услышала и забыла. Но дальше была авария Кристиана П. Как будто коварная волна вынесла к берегу труп, — авария стала шоком, и Эми внезапно очнулась, ей все время хочется плакать, коридоры выглядят мрачно, и один за другим на нее валятся сообщения, заявления, медицинские заключения с кошмарными терминами, и надо отчитываться, подавать какие-то сводки.

За подготовкой одной из сводок она и обнаружила мейл от Кристиана П. Он был озаглавлен: «Может, это вас заинтересует». Четыре страницы без единой орфографической ошибки или опечатки. Он подробно описывал, сколько сил отдал предприятию, о сверхурочной работе в ущерб семье, о своей высокой квалификации, о четкой, качественной работе, о личной непритязательности… и о том, чем отплатило ему родное предприятие: обманутые надежды, унижение, обида. Его не просто понизили, его сбросили со счетов! Ведь ему предложили переучиваться на истопника, кровельщика, лесоруба! И это в его возрасте, с его надсаженной поясницей! Опять начинать стажером, с минимальным окладом — прямой путь к бедности, к нужде, к подчиненному положению! Предприятие высосало из него все силы! И теперь, когда Кристиан П. рассчитывает на поддержку, потому что он не может начать новую жизнь, не может идти горбатиться в другое место, теперь, когда он отработал свое, вымотался, выдохся, предприятие выставляет его за дверь — подло, коварно, — заявляя, что он, видите ли, слишком компетентен, ему-де некуда расти! Так лгут опостылевшему супругу, уверяя, что он слишком хорош для тебя, перед тем, как бросить. После продажи фирмы новый генеральный директор Demeson обратился к ним с речью — как император к черни, клеймил Кристиан П. — и, вспоминая недавний чемпионат, уверял, что они — одна команда, у них блестящие перспективы, высокие корпоративные ценности, и даже цитировал Александра Дюма, мол, «один за всех, и все за одного». Вранье. Сегодня никто не встал на его защиту. Коллеги могли бы объединиться и требовать уважения к тем, кто привел предприятие к расцвету, — ведь должны же дети заботиться и уважать своих престарелых родителей, — только все боялись. «Но знайте, госпожа Шимизу, я волен говорить, что думаю, — и это мой последний оплот. Я отвергаю подачки, вранье и жульничество. Предприятие хочет вышвырнуть меня на улицу, вычеркнуть мое имя и тридцать лет безупречной службы? Что ж, вы меня еще вспомните, честное слово».

Закончив читать, она неподвижно сидит перед экраном до конца дня. Кто-то входил в кабинет, она отвечала на вопросы: она была на месте и словно отсутствовала. Постепенно коридоры пустели. Сентябрьское солнце освещало пустые стены, подчеркивая ее одиночество. Осталась только эта фраза, засевшая в голове, «вы меня еще вспомните, честное слово». Внутренняя плотина обрушилась, и хлынули вопросы и сомнения. Она думала о том, что хорошо бы ей снова было восемь лет, чтобы снова уйти на высокий холм над Такено; она закрыла глаза и крепко ухватилась за руку деда, чтобы удержаться, чтобы ее не смыло волной. Она заколебалась: может, отправить мейл в корзину? — но в конце концов архивировала его под нейтральным именем. Она вернулась домой, где ждал Алексис, с мыслью о том, что теперь на ее совести не только сын, но и Кристиан П., и она осознавала свою ограниченность, бессилие, невнимание к людям, неверие в них и чувствовала, что тонет. Она рано улеглась, но не могла заснуть. В три часа ночи она подняла всклокоченную голову и вдруг поняла, что спасение рядом, на расстоянии вытянутой руки. Она не пробовала наркотики, да и лекарства принимала крайне редко, но достаточно знала из книг и фильмов, как действует морфин. Она даже забеспокоилась, когда его выписали Алексису, но врач успокоил: в его случае и с соблюдением дозировки наркотик только снимет острую боль и не приведет ни к чему страшному. «Правда, — добавил он, — кое-кто вскрывает облатки скенана, измельчает гранулы и нюхает, — но что поделаешь, нельзя же стоять у каждого за спиной!» Поскольку боль Алексиса возникает стихийно и надо иметь средство на случай внезапного приступа, рецепт выписывали сразу на несколько упаковок, которые никогда не расходовались до конца. Вот так, следуя рекомендациям, почерпнутым на соответствующих форумах, Эми Шимизу научилась парить над волной и выходить из потока страданий. Два месяца спустя морфий был ее союзником, забвением, средством выживания.

Алексис удивлен столь ранним возвращением матери. Она отговаривается тем, что в Demeson что-то чинят и что ей лучше поработать дома в спокойной обстановке. Он знает, что она лжет. Живя в изоляции, они научились подмечать друг у друга даже малейшую неуверенность. Он предлагает ей попить вместе чаю. Она тронута, сын делает большое усилие над собой — днем он не бывает на кухне до привычного ужина. Они молча пьют чай, она пытается сосредоточиться только на физических ощущениях: горячая вода, губы, горло, легкие. Она представляет себе, как сейчас войдет в поле хлопка и все заботы исчезнут, сотрутся, как знаки с грифельной доски. Она представляет себе краски осени.

— Мама. Мама!

Она вздрагивает.

— В дверь звонили.

Она встает и идет к двери, — а тем временем Алексис подхватывает чашку и скрывается у себя.

Никого: посыльный исчез, оставив на лестничной площадке букетик белых камелий.

На карточке, которая пришпилена к стеблю, написано:

Если все по-прежнему, до встречи в воскресенье. Пакс

«750 Four»

Они стоят друг перед другом — две мраморные статуи. На Паксе черная кожаная куртка, джинсы и темно-синий свитер. Он долго думал, что надеть, — как будто одежда могла как-то повлиять на мнение Алексиса. Он ошибается, голова занята сознанием собственной вины: да будь на нем хоть строгий деловой костюм, хоть гавайская рубаха или лыжный комбинезон, Алексис все равно бы не догадался, кто он. Да и откуда? У юноши в уме только один преступник: тот, кто его изувечил, сломал ему жизнь — и по-прежнему остается на свободе.

Пакс поражен тем, что у мальчика такие разные глаза. Он ожидал увидеть изуродованное лицо, а тут асимметрия придает ему странную болезненную красоту, которая перекликается с красотой его матери. Он оборачивается к Эми, которая стоит, прислонившись к книжному шкафу, и вдруг угадывает, какая в ней живет надежда на чудо, и это трогает его так, что щемит на душе.

Первым заговаривает Алексис. Мальчик смотрит исподлобья: ему непривычно присутствие чужого человека.

— Мама сказала, вы актер?

— Я снимался в этом году с Мэтью Макконахи, — отвечает Пакс. — И испытываю к нему огромное уважение.

Таких трудных ролей он еще не играл. Сердце вот-вот начнет сбоить, несмотря на принятый с утра бета-блокатор. Он пытается удержаться, цепляется за детали — у Алексиса майка с надписью «Alive», спутанные пряди темных волос… Вот оно, сходство с матерью. Тонкие суставы. Изящный абрис плеч.

— Фильм называется «Don’t», снимает Свеберг, — объясняет он. — Мэтью играет в нем роль сломленного человека, который ищет только одного: отмщения. А я — бармен, который станет его наперсником.

Пакс несколько смущен своим преувеличением и быстро добавляет:

— Роль маленькая, но мы сразу почувствовали симпатию друг к другу.

Все так шатко — вся конструкция может рухнуть от одного неверного слова.

— Мэтью научил меня одной ценной вещи, — продолжает Пакс. — Он посоветовал не заглушать в себе ярость. «Ярость — такая штука, которая заставляет действовать», он понял это на съемках «Далласского клуба». Из такой ярости вырос Рон Вудруф.

Он слегка приукрашивает факты: Макконахи поделился этой мыслью не с ним, а с читателями журнала «Телеграф» — в интервью по случаю премьеры. Пакс на самом деле пытается не преувеличить свою роль, а найти подход к юноше. Накануне он проработал сотню ссылок, цитат, реплик актера, пересмотрел «Далласский клуб»… И сотни раз испытывал потрясение, потому что за кадром всегда стоял образ Алексиса. Вот Вудруф узнает, что жизнь загублена, вот он приставляет к виску револьвер, чтобы со всем покончить, и все же решает бороться — и жизнь обретает новый смысл.

Алексис невероятно умен. Он понимает, что намек адресован ему. Когда мать сказала ему про Пакса, он тоже стал вспоминать фильм. Он смотрел на плакат, по-прежнему прикрепленный скотчем к стене, где Макконахи как будто держит пальцами маленькую фразу: «Dare to live».^[6] Вдруг мелькнула мысль, что фильм мог бы дать ему энергию двигаться вперед, — и, может быть, не зря он выбрал именно этот плакат четыре года назад: уже тогда его вела какая-то оберегающая сила, предупреждая трагедию.

Оберегающая сила? Он вспомнил: почему я, почему я, почему я? И отодвинул от себя эту мысль.

Но вот Мэтью Макконахи пришел в его жизнь вместе с Паксом Монье и говорит ему про ярость, совсем не похожую на ту, что снедает его, — про ярость созидательную, про одержимость, про яростное желание жить.

Эми накрыла к чаю на низком столике. Пакс рад присесть и сменить тему, он искоса поглядывает на юношу, которого он… которого не… которого мог бы…

Вот чего он не мог предвидеть: встречи с реальностью. Если вытянуть руку, он коснется его кожи, тела, которое вынесло столько мучений и продолжает испытывать боль, тела заторможенного, скованного в движениях. Ему вдруг хочется броситься ему в ноги, просить прощения за то, что тогда оставил его одного. Но это невозможно.

Он пьет чай маленькими глотками, ложка подрагивает в чашке, — почему он не вытащил ее на блюдце? Он вдыхает идущие от чая запахи жареного риса и не смотрит ни на мать, ни на сына, настолько ему страшно выдать себя.

— Мэтью советует не подавлять свои страхи, а выпускать их наружу, — опять начинает он. — Мэтью считает, что именно так их можно преодолеть.

— Вам тоже бывает страшно? — спрашивает Алексис. — Но чего вы боитесь?

— Трудно объяснить, — отвечает Пакс.

Он вздыхает, лицо хмурится.

— Трудно признаться. Может быть, у меня вообще нет шансов одолеть свои страхи.

Эми в замешательстве. Как он может сидеть и говорить про себя? Она рассчитывала, что Пакс отвлечет сына от тревоги, а он еще добавляет ему своей. Она вспоминает, как ему стало нехорошо перед последним занятием. Потом вспоминает их первую встречу и ту надломленность, которую она в нем заметила и которая сблизила их тогда, но сегодня внушает беспокойство. Она берет инициативу на себя.

— Ты ведь имеешь в виду страх профессиональный, да, Пакс? Страх выйти на сцену, встать перед камерой или встретиться со зрителем?

Как она далека от истины.

— Это я понимаю, — вырывается у Алексиса. — Нужно мужество, чтобы стать другим.

Каждое слово, звучащее в этой комнате, словно нагружено десятком смыслов, словно десять стрел попадают точно в цель. Повисает тишина. Паксу хочется как-то повернуть тему, разрядить обстановку. Ему надо выйти. Он встает, просит Эми показать ему, где туалет. Закрывая дверь, он замечает афиши: роскошная Гилда Текстер и роскошная Соня Шимизу, летящие на красных «Хондах». Эти два изображения действуют на него почти оглушающе, и откликом всплывает другое воспоминание — в «Далласском клубе покупателей» у Рона Вудруфа на стене висел календарь за февраль 1985 года, и там тоже была девушка на мотоцикле!

К моменту возвращения в гостиную тема для разговора найдена.

— Похоже, у вас в семье есть мотоциклисты?

— Дедушка с бабушкой держали целый магазин, — отвечает Алексис. — На той фотографии, где девушка с темными волосами, как раз моя бабушка Соня. А свою 750-ю «Хонду» она подарила мне на восемнадцатилетие.

Отца он не упоминает, хотя именно он в свое время повесил эти постеры на стену. Зато теперь ездит на электромобиле.

— О-о-о. Прекрасный подарок, лучше не придумаешь.

— Был прекрасным, — парирует юноша. — Ну, или мог бы стать.

Алексис хватает со стола футляр, достает из него очки-авиаторы с затемненными стеклами, надевает на нос. Они ему слишком велики, сильнее подчеркивают худобу и заострившиеся скулы.

«Точно, — думает Пакс. — Это же Мэтью: не хватает только техасской шляпы».

— У Алексиса нет водительских прав, — опять вступает Эми. — Планировали, что он пойдет получать их сразу после экзаменов…

Сын перебивает:

— А в результате ни экзаменов, ни прав. «Хонда» тихо ржавеет в своем гараже. Почти как ее хозяин.

Пакс не реагирует на горечь этих слов. Сейчас он слушает только свою интуицию, главное — найти точку соприкосновения с юношей.

— Если колеса приличные, то ничего с ними не стало. Конечно, прежде чем заводить мотор, надо сначала залить по новой все жидкости. Бензин, антифриз, масло. При необходимости — сменить масляный фильтр, проверить свечи, аккумулятор, тормозные колодки, тормозную жидкость. И промыть воздушный фильтр. «Хонда-750» стоит того, чтобы о ней заботились как следует.

Эми смотрит на него в изумлении. Комментарии Пакса переносят ее в прошлое, в авторемонтную мастерскую, которая так притягивала ее бывшего мужа… С каким возбуждением он рассматривал последние модели, полученные родителями, как Алексис визжал от счастья, сидя на крепких коленях Сони… Эми боялась, что он свалится с мотоцикла, сломает себе что-нибудь, сердилась на мать, а та лишь смеялась и говорила, что за сорок лет езды на мотоцикле у нее не было ни единой аварии.

— У тебя что, есть мотоцикл? — спрашивает она Пакса.

— Теперь нет. Два украли. А последний был черный Virago 1100. Так что третий я решил не заводить. Но, честно говоря, все равно тоскую по реву мотора, скорости, адреналину.

Алексис улыбается. На краткий миг он перенесся вместе с Паксом в мир, недоступный другим.

— Живот уходит в ребра, ветер бьет по ушам, куртка вздувается пузырем, — бормочет он.

— Вот откуда желание стать пилотом, — говорит Пакс больше для себя, чем для других. — Вот, значит, что тебя привлекает. Рвануть вперед, оставить все позади. Уйти в отрыв.

Внезапно ему кажется, что он понял, расшифровал Алексиса. Истоки его желаний. Его мечты. Бездну отчаяния. Сколького он лишил мальчика. И тут же перед ним мелькает возможность другого пути. Может быть, Пакс потерпит неудачу, сломается, как неопытный пловец, который прыгает с вышки и разбивается о поверхность воды. Что ж, посмотрим.

— Я мог бы сесть за руль «Хонды». И прокатить тебя, если мама не против.

— Я, вообще-то, совершеннолетний, — возражает Алексис, не отвечая ни да, ни нет. — Сам могу решать.

— Здесь в округе масса пустых дорог. И лесных, и полевых, — в этом прелесть загородной жизни. Стоит отъехать в сторону от шоссе или вокзала, и ты оказываешьсясовершенно один. Ну, то есть вдвоем, если ты сядешь ко мне за спину.

Алексис поднимает очки, словно хочет лучше видеть. Ему кажется, он что-то упустил. Он проводит ладонью по волосам, для солидности, чтобы выиграть время, он сторожит реакцию матери. Он знает, чего она боится: он может попасть в аварию, потерять единственный здоровый глаз или что-то сломать, или даже вообще погибнуть. Его добровольное затворничество имеет хотя бы то преимущество, что Эми всегда знает, где ее сын — в безопасности, за бронированной дверью. Еще она знает, что в конце концов Алексису станет тесно в этой квартире. Они оба это понимают. Музыка, которую он сочиняет и слушает беспрестанно, только уводит его от реальности. Так или иначе, Алексис должен выйти, восстановить связь с наружным миром, или наступит конец.

Она кивает, грациозно склоняя голову, как умеет только она.

— Надо подумать, — говорит Эми.

Одним ударом

Наступает ночь, каждый ворочается в постели и не может заснуть. Все они словно идут по натянутой веревке, не видя противоположного конца: а вдруг она лопнет, а вдруг — провал?

Эми вспоминает, как она ошибалась в прошлом: уговаривала Алексиса поселиться в студии, а вышло так плохо. Она думала, что действует в его интересах, а создала условия для трагедии. И вот теперь, четырнадцать месяцев спустя, она снова задает направление его жизни. Может, это опять ошибочное решение? Ей мерещатся жуткие образы и звуки, искры искореженного металла, разбитая «Хонда», тело, падающее на асфальт, сирены полиции, бегущие санитары с носилками. Плохая мать. А вот грузовик, лежащий под откосом, запах грязи и крови, рыдания вдовы или сироты. Скверный человек. Она борется, пытается овладеть собой. Рука тянется к ящику тумбочки, где лежит упаковка скенана, — и опускается. Она думает о Паксе, о Макконахи: «проговорить свои страхи» — может быть, попробовать? Молодая женщина покидает кровать, встает перед зеркалом в темной деревянной раме, открывает рот; выполнить задуманное труднее, чем она воображала. Она выглядит и стыдно, и глупо, — но вот она проводит языком по губам и наконец выговаривает:

— Это не предчувствие беды, меня просто мучает совесть. Пакс ни за что не станет рисковать, они не разобьются. НЕ разобьются.

В темноте своей комнаты Алексис, взбудораженный, уставший бесконечно вертеться на постели, встает и садится за рабочий стол. Надевает наушники, начинает быстро стучать по клавишам и добавляет к вещи, которую он сейчас спешно записывает, нервную, нутряную партию басов. То, что он сейчас чувствует, сбивает его с толку. Он с удивлением понимает, что на несколько минут забыл и про слепой глаз, и про свое затворничество. Этот Пакс Монье пробудил в нем желания, которые он считал навсегда утраченными. По идее это должно радовать, но ему, наоборот, больно. Он вспомнил, какую радость доставлял ему раньше этот покинутый мир. Неужели он открыл ворота троянскому коню? Он гадает, каковы истинные намерения Пакса, какое место тот хочет занять в ячейке, образуемой им и матерью. Урезонивает себя. Благополучие Эми важнее всего. Это ради нее он согласился поехать с Паксом на мотоцикле. Она любит этого человека, — значит, надо доверять ее выбору. Только теперь он не уверен, что может кому-либо доверять. Он сделал над собой колоссальное усилие, он согласился выйти во внешний мир, пойдет за незнакомым человеком. Не слишком ли смелый шаг? У него вдруг кружится голова, дыхание сбивается, на лбу выступает испарина. Палец бьет мимо клавиши, но вот что поразительно: рождается звук, такой неповторимо прекрасный! Он звучит в унисон с пульсацией его сердца, и вдруг за ним тянутся такты и аккорды, рождается мелодический рисунок, и этот кусок — самое яркое, сумасшедшее, талантливое из всего, что он сочинил.

Пакс словно выпотрошен, он лежит в постели и плачет. Так выходит напряжение. Он сумел вывернуться, не врал напрямую, он выдержал, но был на волоске от провала. Хотя встреча длилась меньше часа. А как он проведет с мальчиком целый день? Он тревожится, но не жалеет о том, что вышло. Едва увидев Алексиса, он понял, что сделает невозможное, чтобы вернуть ему любовь к жизни. И дело не в том, что он сын Эми (хотя и это, конечно, тоже), и даже не в том, что по возрасту он годится ему в сыновья (образ Кассандры весь вечер неотступно стоял перед глазами), а просто он почувствовал, что собой представляет сам Алексис — человек сложный, глубокий и очень особенный, — одновременно трезвый и потерянный, ранимый и привлекательный. Боль и раскаяние Пакса оживают с новой силой и толкают мысль на скользкий путь сомнения: а разве меньше была бы ответственность, если бы мальчик был взрослее или не так красив? И были бы у него не эти трогательные непарные глаза, а, например, волчья пасть! И он увлекался бы простоватыми героями телеэкрана, а не Роном Вудруфом и Мэтью Макконахи? Пакс открывает еще одну разновидность подлости: подгонять меру сочувствия под адресата. «Ну что я за кретин, — думает он. — Сам себе придумал какие-то двойные стандарты: ничто не говорит о том, что я бы действовал по-другому, если бы Алексис не был таким интересным человеком». Пакс принимает снотворное, чтобы прекратить бессмысленное самоедство. Когда он наконец проваливается, в голове все еще вертится вопрос, заданный мальчиком, — и переходит прямо в сновидения: чего же, по существу говоря, страшится он сам? Не вылечить мальчика или не искупить вину? Быть полностью разоблаченным? Или потерять Эми?

Он ничего не потеряет, все останется при нем — по крайней мере, в ближайшем будущем. Наутро Эми Шимизу просыпается с ощущением легкости. За ночь тревога улеглась. Она пишет Паксу трогательное сообщение и благодарит за то, что он так правильно выбрал тон в разговоре с Алексисом. Они знают, что несколько дней проведут в разлуке: Пакс ненадолго уезжает под Ниццу — съемка телефильма с его участием запланирована еще с прошлого лета.

Расставание действует на них как катализатор. Отработав смену, Пакс не сидит со съемочной группой в кафе, а остается в отеле и читает пособие по техническому обслуживанию «Хонды 750 Four». Можно было бы отдать ее хорошему автомеханику, но Пакс интуитивно хочет все сделать сам. Он отправляет Эми по несколько СМС-ок и мейлов в день — она предупредила, что не любит долгих бесед по телефону. Он пишет открытки, чего с ним не случалось со времен Сары. Он выбирает изображения растений, цветов, но большинство из них аляповаты, как-то неправильно или неестественно освещены, а тут такое дивное солнце. Он решает вставать с рассветом и сам фотографирует оливковые рощи, алеппские сосны, первые цветы мимозы, и отсылает ей снимки до ухода на съемочную площадку. Его амбиции постепенно проясняются для него самого. Он хочет сделать ее счастливой. Он видел ее улыбку, но смех — не слышал никогда. Он хочет, чтобы она смеялась. Этого можно добиться только через Алексиса, и это будет — непременно. Одним ударом — разрубить два узла. И вот он витает в облаках, ничуть не сознавая циничной стороны своего плана: подарить любимой женщине излечение сына, который пострадал как раз по его вине. Он искренен. Ему жизненно необходимо верить, что нет ничего фатального, что любую ошибку можно исправить. А если сильно верить, то все получится, это его заклинание! Он звонит дочери, чтобы немного сдвинуть их ближайшую встречу: сейчас у него приоритет — восстановление «Хонды», и, улучив момент, наконец рассказывает про Эми и Алексиса. Слова бурным потоком льются в наушники изумленной Кассандры. Пакс описывает красоту Эми, ее грацию, особую ауру, пересказывает историю Алексиса, — это тот мальчик, на которого напали в прошлом году, избили до полусмерти, — ты помнишь, Кассандра? Прямо перед дикими терактами в Марселе и Лас-Вегасе. Кассандра не вставляет ни слова. Она потрясена: конечно, она помнит, в то время она поневоле примеряла все на себя, и бессмысленное насилие ужаснуло ее и вызвало внутренний протест, — что ж получается, кто угодно может взять и избить другого до смерти просто так или ради двадцати евро, какая разница? Нападение случилось в центре Парижа, средь бела дня и не где-нибудь на окраине, в неблагополучном районе, где ее ровесники каждый день пыряют друг друга ножом из-за косого взгляда или за пакет дури в одном из тех кварталов, называемых журналистами «зоной бесправия», которые кажутся другим миром, другой планетой, как зоны военных действий на Ближнем Востоке. Ее охватила тогда паника: неужели насилие ширится, как эпидемия, и нет ему противоядия, — вот оно уже переползло внутрь кольцевой дороги? Ее испуг отдавал чем-то постыдным. И вдруг она увидела себя в истинном свете: благополучная белая девушка, живущая в достатке и легкости, — словно бандитские разборки, нищета, невежество, отчаяние, бесправие, царящие в нескольких километрах от нее, именно к ней никакого отношения не имеют. Когда неделей позже тот псих из ИГИЛа зарезал двух девушек, она почувствовала себя еще более незащищенной, но никому не говорила о своих чувствах, стиснула зубы и только молила, чтобы все вошло в норму и чтобы паника отпустила ее. Она сконцентрировала внимание на учебе и на отце, который был все время как-то необычно взвинчен, и все понемногу наладилось, она вернулась к своей жизни благополучной белой девушки, как и два года назад, после серии терактов в столице. Но она еще помнит лицо Алексиса на первых полосах газет, его зеленые глаза, спутанные пряди каштановых волос. Она засыпает отца вопросами: он оправился или сохранились последствия, увечья? Следствие доведено до конца? Ей хочется услышать, что нападение осталось для юноши лишь жутким воспоминанием, которое послужит ему уроком и предостережением: все, что нас не убивает, делает сильнее, — мы повторяем это как заклинание; но нет, отрезвляет ее Пакс, ничто не доведено до конца, и раны не залечены. Она с восхищением выслушивает его план: мальчик снова должен оказаться в седле — во всех смыслах слова. Она-то думала, что карьера вытеснила у отца все прочие устремления, — и вдруг открывается, что он, оказывается, благородный и чуткий человек. Задержка фильма вызывает у него теперь лишь легкую досаду, а ведь еще несколько недель назад фильм Свеберга был для него вопросом жизни и смерти. Ей безумно приятно слышать, что он настроен так решительно, так готов к борьбе. В конце разговора она говорит: «Я так горжусь тобой, папа».

По возвращении в Париж Пакс обнаруживает у себя под дверью спецовку автомеханика и инструменты, которые он заказал в начале недели. Он условился с Эми, что подойдет прямо в гаражный бокс, расположенный за домом и выходящий на открытый паркинг. Дело не в сюрпризе, Алексис все равно не придет: он дождется, когда мотоцикл будет приведен в порядок. Суббота, как-то по-особому свежо. Эми стоит перед открытой дверью гаража как привидение. Она кутается в плотное шерстяное пальто, поверх пальто красиво повязан шарф. На ней серые перчатки и простая шляпа черного фетра, которая подчеркивает нежный профиль и едва касается зажима собранных на затылке волос. «Как она всегда умеет так выглядеть — элегантно и при этом не чопорно и не уныло?» — недоумевает Пакс. Они не виделись с того дня, как он познакомился с Алексисом, они не говорят друг другу ни слова. Она бросается в его распахнутые руки, он подхватывает ее, и вот они уже внутри бокса, где стоит мотоцикл под чехлом и еще старая «Хонда Civic», когда-то подаренная на свадьбу, плюс ржавый детский велосипед и несколько коробок с вещами Кристофа, которые тот так и не удосужился забрать, они аккуратно сложены друг на друга и укрыты полиэтиленом. Пакс обнимает Эми, осыпает ее поцелуями, одной рукой расстегивает верх своего комбинезона, другой — пальто молодой женщины, стягивает с нее перчатки, платье — шляпа уже свалилась на пол, Эми не поднимает ее. Он прижимает ее к себе и дарит ей все ласки, всю любовь, какая только бывает, — и она отвечает ему: едва заметив, как он идет издали по заледеневшему асфальту, она тоже сразу почувствовала, как же ей не хватало его. Все переплетено, и все объято пламенем — тела, сердца, рассудки, в нем сгорают последние сомнения, и когда они поднимаются на ноги, наполовину голые (аккуратной прически нет, только черные спутанные волосы, только влажная кожа, разбуженные и насытившиеся тела, следы пыли на спинах и затылках), то не сразу замечают, что их пронизывает не только дрожь наслаждения, а попросту холод. Она застегивает одежду, одергивает платье, приводит в порядок прическу. Четыре-пять кратких движений, и она снова грациозна и легка, и нереально красива.

Эми с улыбкой протягивает Паксу ключи от гаражного бокса.

— Позвони, когда будешь заканчивать.

Мотоцикл в отличном состоянии: Соня любила его больше всех других машин и заботливо ухаживала, пока не отдала внуку. Он заводится с полоборота, и чтобы привести его в порядок, нужна лишь пара часов, но осенние дни коротки: на улицы и здания уже спускается тьма, совместную поездку надо отложить до завтра. Это устраивает Пакса: он хочет сначала убедиться, что машина его слушается. Он гонял на мотоциклах двадцать лет подряд, некоторые были даже и помощнее, — но не было такого стресса, такой ответственности. Здесь — настоящий вызов. Если Алексису не понравится, если что-то его напугает и он перестанет верить Паксу, все полетит к черту.

Он снимает спецовку, надевает куртку и шлем, седлает «Хонду», минует паркинг, едет к круговой развязке и сворачивает с нее на узкую дорогу, которую он накануне внимательно изучил по гугл-карте. Дорога сначала идет по лесу, потом выходит к железнодорожному полотну, которое связывает этот дальний пригород со столицей, и идет вдоль насыпи. Вскоре появляется поезд, нагоняет его. Пакс прибавляет газу, подравнивает свою скорость под поезд, так что мотоцикл словно сопровождает его эскортом. На этой части дороги нет ни светофоров, ни перекрестков. Грохот поезда перекрывает треск мотоцикла. В сгустившихся сумерках идет гонка — без зрителей, без правил, без цели.

Летя между небом и землей и неотрывно глядя в горизонт, Пакс кричит во все горло: Ярость заставляет действовать!

Разрезая лес и поле

Дальнейшее Алексис боялся представить даже мысленно. Когда накануне мать предупредила, что Пакс приедет примерно в полвторого, чтобы покататься с ним на мотоцикле, мальчик подумал, что не готов, не сможет сделать этого завтрак и никогда. Ему хотелось, чтобы мать угадала его состояние (и она угадала, но не подала виду), чтобы вмешалась, отменила встречу. Она просто пожелала ему спокойной ночи. С замиранием сердца он вслушивается в то, что происходит на улице, надеется на непогоду, сильный ветер, — но утром дороги сухи и верхушки деревьев неподвижны. Теперь он медленно спускается по лестнице, тщетно подыскивая повод вернуться домой и избежать испытания.

Пакс ждет у застекленной двери подъезда. Алексис в полной экипировке: титановый шлем, выдерживающий любой удар, перчатки и черная кожаная куртка — все это подарено когда-то Соней вместе с «Хондой». И надето всего лишь раз, в день восемнадцатилетия Алексиса, когда сумасбродная бабушка потащила его кататься вокруг квартала. В тот раз он не испытал особого удовольствия: несмотря на прекрасное досье и отличные результаты, он оставался в листе ожидания и не был еще зачислен в подготовительный класс знаменитого лицея. Этот день, по идее счастливый и беспечный, запомнился как день тревожного ожидания: примут — не примут? Все мысли занимала поставленная цель, он готов был на все, чтобы ее достичь, — но ведь таких, как он, довольно много. Лицей сначала отбирал лучших, то есть учеников с наивысшими баллами, но и этих хватило бы наполнить десять классов. Как пойдет финальный отбор? Руководству лицея не полагалось видеть абитуриентов. Специальная комиссия рассматривала досье и принимала решение о личных качествах, потенциале каждого из них, опираясь на мотивационные письма, написанные чаще всего родителями — людьми того же круга, выпускниками тех же школ — или дорогими репетиторами, что приводило к выбору однотипному, иногда — досадно ошибочному. Ни Эми, ни Кристоф в этом смысле козырями не располагали: Алексис написал мотивационное письмо сам — искренне, но не так ловко, как другие, и в результате снизился в списке с лучших мест и не прошел в первой группе. К счастью, кто-то в последнюю минуту забрал документы, и в конце августа ему пришел запоздалый положительный ответ, — а он-то все лето боялся, зубрил, корпел над нудными текстами и упражнениями. Он помнит, как прямо рухнул на колени, прижимая к груди драгоценный конверт и благодаря небо за такую милость — и не догадываясь, что в конечном счете оно готовит ему ад.

Это болезненное воспоминание внезапно накатывает на него и вместе с ним ощущение утраты, несправедливости мира. Зачем пытаться склеить куски вазы, в которой всегда будет пусто? Он уже готов сдать назад, как вдруг поднимает голову и замечает мать. Она смотрит на него из окна нежно и ободряюще.

— Ну что, едем? — бросает Пакс.

Мальчик без радости взбирается на заднее сиденье. Предполагается короткая прогулка — максимум полчаса. Время вполне удобно для эксперимента: соседи еще сидят за воскресным обедом, все проезды пусты. Вот уже мотоцикл сворачивает на узкую лесную дорогу, по которой почти никогда никто не ездит. Алексис сжимает бедра, крепко вцепляется в Пакса — тот прибавляет газ. Мальчик смотрит на бегущий асфальт и про себя вздыхает: ладно, скоро все кончится. Он не ожидает от поездки ничего — и главное, не ожидает этого неяркого солнца, залившего все вокруг, и ветра, который свистит вдоль затылка, продувает насквозь, закручивается вокруг куртки, тащит, и тормошит, и будит, как звук рожка. Земля несется под ногами. «Ты как, в норме?» — кричит Пакс, но голос тонет в грохоте четырех цилиндров. Алексис обхватывает его за пояс, крепко зажмуривает глаза, разум еще сопротивляется, но все тело охватывает благодетельная волна: от скорости в нем просыпается ребенок, он выпрямляется и расправляет плечи, упрямо подставляет тело ветру, он поднимает щиток своего шлема — и впервые после избиения хочет жить.

Они проехали круг в тридцать пять километров.

— Ну, как ты? — спрашивает Пакс, выключая мотор.

— Не знаю, — отвечает растерянный Алексис. То, что он чувствует, не выразить словами.

Пока Пакс закатывает мотоцикл в гараж, он поднимается в квартиру, осторожно снимает всю амуницию, стирает грязные разводы со лба и щек, откидывает назад примятые шлемом волосы. Мать смотрит на него с такой любовью, что ему хочется поделиться с ней, сказать, что земля сдвинулась, но и сейчас ему не хватает слов. Неважно: Эми не нужны объяснения. По его жестам, по взгляду она поняла, что он прикоснулся к свободе и надежде.

Она принимает у него куртку и вешает на деревянные плечики.

— В следующее воскресенье Пакс приедет опять, — с улыбкой говорит она.

— Ну, можно, — отвечает он.

В следующее воскресенье мальчик с рассвета на ногах. На этот раз накануне прошел дождь, земля блестит мокрыми багряными листьями. И он этому не рад. Он всматривается в хмурое небо, которое не спешит проясняться, ему страшно, что мать может переоценить риск. Услышав, что она говорит с Паксом по телефону и планы вроде бы остаются в силе, он испытывает мощное — и очень тайное облегчение. В 13.30 раздается грохот мотора. Пакс сразу предупреждает: из-за неустойчивой погоды поездка будет не такой долгой. Алексис явно расстроен, но карабкается на сиденье «Хонды». Устроившись на мотоцикле, он отклоняется назад, чтобы лучше противостоять ветру и не потерять равновесия. Он спускает молнию куртки, раскидывает руки в стороны и отдается экстатической пульсации полета.

И вдруг он понимает, почему ему так необыкновенно хорошо: он в наружном мире и все равно — недосягаем.

Пока он на мотоцикле, за ним может бежать какой угодно злодей — его никто не поймает.

Пока он летит вперед, ему ничего не страшно.

И происходит немыслимое: Алексис хочет ездить еще и еще.

Долететь до соседнего городка, пролететь его насквозь, не замедляя хода и не останавливаясь, кружить и потихоньку приближаться к людям, как раненый не сразу возвращается на поле давнего сражения, и лететь вперед, разрезая лес и поле.

И снова он ничего не рассказывает ни Паксу, ни матери. Он молча уходит к себе, но кожа и душа исхлестаны ветром и взбудоражены. Он прячет эмоции, как сокровище, которое может исчезнуть, может вдруг пропасть — не ему ли лучше всех знать, как хрупки люди и планы.

Эми не обижается. Награда и так велика. Темные круги под глазами у сына стали меньше. Он лучше спит. Появился аппетит — и у нее тоже. Она планирует другие вылазки, методично расписывает календарь, прикрепленный к стене на кухне: теперь на нем не только дни и часы визита к врачам. Она ищет в интернете сайты с долгосрочным прогнозом погоды, молит судьбу послать теплую зиму, проверяет, когда у Пакса свободные дни. Он обещает договориться с Кассандрой так, чтобы встречаться не на выходных.

— Или в какой-то день можно собраться всем вместе, — предлагает Эми.

Пакс уже думал об этом. Было бы прекрасно собрать всех, и так естественно, чтобы общались люди, которые столько для него значат. Кроме того, это помогло бы ему укрепить всю конструкцию, построенную на обмане. Такое случается со слухами: чем больше голосов их подхватывают и повторяют, тем правдоподобней кажется выдумка. Тем богаче декор здания, тем нарядней фасад… Пока в конце концов истоки всей истории не исчезают, так что становится невозможно вернуться назад.

— Что ж, — отвечает Пакс, — чем раньше, тем лучше: как только Алекс немного ко мне привыкнет, я соберу всех за ужином.

Декабрь уже начался, когда они выезжают на прогулку в третий раз. Дело идет к Рождеству, светящиеся гирлянды украшают балконы, напоминая Алексису про неумолимый бег времени. Прежде чем оседлать мотоцикл, мальчик уговаривает Пакса на этот раз поехать быстрее, дальше. Пакс удивлен, но соглашается: в этот день ему и самому необоримо хочется того же — так газануть, чтобы последние химеры разлетелись в клочья. «Хонда» летит сквозь присыпанные инеем поля, клонится то вправо, то влево, словно убаюкивая хмельного от скорости Алексиса.

Запрокинув голову и крепко зажмурив глаза, мальчик полностью отдался удовольствию — и не пытается вырваться из силков. Он шепчет: я жив, жив, жив.

Счастье морфиниста

Когда секретарша передала ему, что звонит Эми Шимизу и просит о срочной встрече, Ланглуа вообразил худшее. И ответил, что примет ее сегодня же. Несколько раз, слушая предыдущих пациентов, он отключался и начинал гадать. Ухудшилось состояние Алексиса и косвенно сказалось на матери? Или она все-таки сломалась, не выдержала безнадежности и тоски? Он часто замечал, что после потери близкого или какой-то иной травмы слом наступает с опозданием. Сразу после драмы пострадавший окружен людьми, получает лекарства и как будто держится, но окружение мало-помалу редеет, и человек рушится при полном равнодушии мира.

Ланглуа ни на секунду не предполагает, что Эми стало лучше (и позднее, обдумывая случившееся, он понимает, насколько он все же стал пессимистом — частично в силу профессии, постоянно шлющей ему людей потерянных, депрессивных, несчастных, но также и в силу какой-то глубинной тенденции, которую он замечал уже несколько месяцев. Это ползущая отростками агрессивность, которая мутирует, ширится, подтачивает силы, — нападения на почве гомофобии или расизма, сексистские замечания, сексуальные домогательства, антисемитские выходки, немотивированное насилие или агрессия из-за какого-то ничтожного повода, санитарные нарушения, финансовые злоупотребления, призрак экстремизма, который замаячил по всей Европе, это экстремизм религиозный и политический… и вот теперь — клокочущая ярость желтых жилетов, пламенем охватившая страну).

Ланглуа ошибся. Эми Шимизу входит в его кабинет с улыбкой на лице. Ее походка раскованна, взгляд открыт. Она пришла сказать ему, что он оказался прав, когда обещал ей, что наступят лучшие дни: все изменила одна встреча, один человек. Она рассказывает про мгновенно возникшую между ними симпатию, потом про контакт между Паксом и Алексисом, про Макконахи, про «Хонду», про первые знаки нежданного воскрешения ее сына, которые подтвердил психиатр и даже пересмотрел свой недавний диагноз и отменил добавочное лекарство. Ланглуа озадачен. Он знает, что иногда внешнее впечатление настолько ярко, что можно «перепрыгнуть» через некоторые этапы узнавания и выстраивания отношений, но чтобы вот так, за несколько недель, после такого длинного туннеля, решить, будто найдена родственная душа… Это вряд ли разумно. Ему чертовски хочется увидеть, что это за уникум (в его голове это слово заключено в ревниво-саркастические кавычки).

— Очень рад за вас, госпожа Шимизу! Но вряд ли это повод для срочной записи на прием.

— Мне нужна ваша помощь, — возражает молодая женщина. — Ваша или другого специалиста. Я принимаю морфий. Почти три месяца. Срок небольшой, и я надеюсь, что мне удастся бросить, пусть даже будет нелегко.

Ланглуа замер, вот сейчас он действительно изумлен. Он совершенно не ожидал и не подозревал ничего подобного. В мыслях сразу же возникает Булгаков, которого он считает своим учителем.

— Ситуация изменилась, — продолжает Эми. — И я прекрасно вижу, что морфий не поддерживает меня на плаву, а топит. Я дошла до той стадии, когда он может взять верх.

— Очень жаль, что я узнал обо всем только сейчас, — с трудом выдавливает из себя Ланглуа.

Он обижен. Внезапно он сознает, что она с самого начала показывала ему лишь часть себя. Зачем он тогда нужен, если она с ним не откровенна? Кое-кто из коллег немедленно выставил бы ее за дверь. Но он на такое не способен. Обида уже сменилась беспокойством за нее. Конечно, он поможет. Он не собирается просто смотреть, как Эми Шимизу губит себя — и именно в тот момент, когда к ней возвращается надежда. Он листает записную книжку, выписывает на бумажку координаты нарколога и передает ей.

Эми благодарит и встает, чтобы прощаться.

— Я не то чтобы нарочно опускала какие-то темы в беседах с вами, я просто не умею о них сказать.

Это правда. Она умеет возводить крепостные рвы, строить плотины, но не умеет открыть шлюз.

Как только пациентка уходит, Ланглуа начинает искать в своей библиотеке булгаковский «Морфий» и, главное, фразу, которую он в точности не запомнил, но она потрясла его еще при первом прочтении: «У морфиниста есть одно счастье, которое у него никто не может отнять, — способность проводить жизнь в полном одиночестве. А одиночество — это важные, значительные мысли, это созерцание, спокойствие, мудрость…»

Описание поражает его: в нем угадывается портрет Эми Шимизу. Значит, она черпает в опиате то, чего ей, видимо, не добиться самой.

А теперь она увидела его опасные стороны и испугалась.

Ей больше не нужно такое «счастье», понимает Ланглуа. Эми Шимизу не хочет жить в полном одиночестве, и именно он, этот Пакс Монье, дал ей на это силы. «Лишь бы ей удалось сохранить разум и спокойствие души», — думает он.

Бойцовский пес

Зима уже чувствуется во всем. Но там, где другие увидели бы угрозу, Эми Шимизу замечает только красоту. Каждое утро она раздвигает плотные двойные шторы, затемняющие спальню, и смотрит, как меняется небо, опадают деревья, улетают птицы, длиннее ложатся тени. Это зрелище утешает ее после одинокого пробуждения: пока еще рано оставлять Алексиса на ночь и тем более — приводить в дом мужчину.

Цикл тренингов в предприятии Demeson, который проводила компания «Театрико», закончился. Пакс и Эми умело согласовывают свои графики, он приезжает к ней в обед, или они встречаются в конце дня. Два-три раза в неделю они вместе ужинают, но не задерживаются допоздна: поезд, которым она возвращается домой, после определенного часа небезопасен. Они разговаривают немного, но молчание их не пугает. Они долго лежат рядом, она полна благодарности, он — восхищения, и оба удивляются этой любви и тому, как внезапно изменилась их жизнь. Иногда какая-то информация, образ, звук резко возвращают Пакса к воспоминанию о 23 сентября 2017 года, но он научился блокировать его, задвигать подальше, закрывать доступ. Он произносит про себя слова, которые служат ему действенной защитой: на Алексиса напал не он. С его помощью глаз мальчика можно было бы спасти, но настоящие травмы — некоммуникабельность, паника, навязчивые кошмары — на ответственности другого человека. Пакс начинает верить Эми, которая твердит, что он вытащил ее сына из пасти чудовища, что он необыкновенный человек. Да и как не поверить?

Алексис буквально оживает. Он теперь заходит в комнату матери и может выносить свое отражение. Он уже не стонет от ярости, видя свои разноцветные глаза, он рассматривает их, пытается привыкнуть к их странному виду. Он стрижется — укорачивает волосы на несколько сантиметров: так удобнее носить шлем. Он требует от мануального терапевта делать больше упражнений: надо укрепить мускулы ног, рук, спины. Он никому не говорит, что у него на уме, потому что сам сомневается в реальности задуманного; но впервые после нападения у него есть план на будущее. Он получит права на вождение мотоцикла. Он узнал в интернете, вроде бы с одним глазом берут. Он будет водить «Хонду» — свою «Хонду». А пока что он продолжает хмелеть, упиваться поездками за спиной у Пакса. Его первоначальное недоверие понемногу рассеивается, сменяется чем-то другим. Он должен признать, что этому человеку действительно интересен и он, и его мать. Его поражает, насколько Пакс составляет полную противоположность его отцу. Он не расписывает ему какое-то невероятное будущее, напичканное занятиями по теннису или клубным отдыхом по принципу «все включено». Он не дает опостылевших советов и наставлений, в которых всегда есть слово «должен»: «ты должен взять себя в руки», «человек должен двигаться вперед», «ты должен быть сильным». Он ничего не подсказывает и совсем ни к чему не призывает. Он приносит видеодиски, и после прогулок они смотрят фильмы с Макконахи, пока не станет совсем темно, и обсуждают их сюжет, игру актеров, оригинальную музыку.

Иногда смеются. Иногда спорят и потом хлопают друг друга по рукам.

Алексис еще не знает, что он готовится разом прорвать свой тесный панцирь.

Это случается вечером в одну из пятниц, когда Пакс входит в дом Эми и Алексиса. У него звонит мобильный телефон. Это Кассандра: он забыл отменить их встречу, и она уже четверть часа ждет его под дверью квартиры.

— Ради бога, извини, — просит он. — Я только что вошел к Эми. Давай перенесем на завтра?

— Ну, или Кассандра может приехать к нам, — вдруг вмешивается Алексис. — Пока она добирается, прокатимся на мотоцикле. Мама сготовила моти.^[7]

Больше всех удивлен своей инициативой сам мальчик: он уже пятнадцать месяцев не видел людей моложе сорока лет. Он так решил и действовал соответственно. Однако сейчас ему хочется перемен. У него возникло желание увидеть сверстника. Это чувство какой-то физической нехватки, ощутимое в животе, в легких, — так иногда в конце зимы ужасно тянет снова увидеть солнце. Потому-то он и ухватился за представившуюся возможность. Встреча с Кассандрой — наименьший риск. Ему не придется ворошить прошлое, как это было бы при общении с одноклассниками. Девушка ничего о нем не знает, ни о чем не напомнит. А если он переоценил свои возможности, если возникнет неловкость или вопросы, на которые он не захочет отвечать, — всегда можно ретироваться к себе.

Сегодняшняя встреча с Кассандрой — это пробная попытка перекинуть мостик к прежнему миру.

— И как она? Что ответила? — нетерпеливо спрашивает Эми, когда Пакс повесил трубку.

— Приедет, конечно, — отвечает Пакс.

Он немного волнуется: Кассандра — натура вулканическая, всегда готовая вспылить. Ей всего двадцать четыре, и в этом возрасте обычно кажется, что ты все уже понял, и абсолютно не боишься сделать ошибку, потому что веришь, что всегда будет возможность начать сначала. Он предупреждает Эми и Алексиса: дочь говорит все, что думает, слов не выбирает, рубит сплеча.

— А я считаю — так и надо, — парирует Алексис. — Поехали, чтобы успеть до ее прихода.

Праздники уже совсем скоро. Дороги запружены машинами: те, кто тянул до последнего, докупают подарки, благо магазины под Рождество работают и в воскресенье.

Они едут уже минут десять, когда мотоцикл оказывается между двух машин, которые перестраиваются, чтобы свернуть к торговому центру. Сидящий в одной из них человек лет тридцати как-то пристально смотрит на Алексиса. Пакс не обращает на это ни малейшего внимания. Обычный мужчина, который решает, что покупать сестре, украшение или духи, вдруг случайно натыкается взглядом на разноцветные глаза Алексиса.

Но мальчику это в голову не приходит.

Страх уже тут как тут, он нагнал его, он наготове, сейчас он вцепится в горло, как бойцовский пес.

Алексис дергает Пакса за плечо так сильно, что они чуть не опрокидываются.

— Холодно, — с запинкой говорит он. — Давай вернемся домой.

«Woman Worldwide»

Позже Пакс вспомнит, что у цунами был предвестник. Легкая зыбь, после которой море снова стало гладким и далеким, искрящимся бликами солнца.

Гладким морем, искрящимся бликами солнца казалась в тот день Кассандра.

Девушка здоровается с Эми за руку, и та кажется ей еще прекраснее, чем на фото; ее доброта и мягкость пленительны, и тем понятнее Кассандре выбор отца. Она целует Алексиса в обе щеки — такого с ним не случалось после нападения, — а он непонятно почему тоже ее чмокает на глазах у изумленной и счастливой матери. Кассандра садится, не ожидая приглашения — что извинительно при ее радостном настроении, — она порывиста, словоохотлива и тоже полна решимости оказать поддержку мальчику, которого постигло такое горе.

Под предлогом подготовки чая с моти оба родителя дают детям пообщаться, а сами уходят в кухню.

Кассандра кое-что надумала. Пакс говорил ей, что Алексис целые дни сочиняет какие-то мелодии на компьютере: значит, она зайдет с этой стороны, музыку она обожает. Вместе с Ингрид она ездит по всем фестивалям Европы и может протанцевать хоть целую ночь. Она с утра до вечера разгуливает в наушниках, часами ищет новые имена и выуживает сокровища из интернета. Этого хватит на поддержание беседы: может, Алексис и отслеживает выход новых композиций, но что может заменить живые впечатления из концертного зала или мнения, которые складываются в коридорах университетов и школ, в барах, где за коктейлем болтают с друзьями. Вот что она может ему дать: доступ к жизни, к внешнему миру. Она считает этой своей миссией, которая с первых же фраз оказывается довольно приятной: юноша немногословен, но обладает особым обаянием и глубиной, так что Кассандра быстро забывает, какой ужас он пережил.

— А что ты сейчас слушаешь? — спрашивает она.

Алексис смотрит на нее изучающе, — так смотрят на картину, обдумывая возможные трактовки смысла.

— У меня в голове одна группа Justice с их «Woman Worldwide», — продолжает девушка. — Ничего другого слушать не могу.

И она начинает напевать мелодию. Тут нет никакой домашней заготовки: эти слова и так вертятся у нее в голове с утра до вечера — хоть в метро, хоть в автобусе, и пока она складывает сумку, и пока одевается. И вот они сами слетают с губ:

Алексис подхватывает припев:

И оба обрывают песню, как по звуку общего метронома, — одинаково удивленные внезапно сложившимся дуэтом. Justice! До нее вдруг доходит, что название группы, может, и не очень соответствует ситуации, но слова — в самую точку.

Эми и Пакс застыли на пороге комнаты — она с тарелкой пирожных, он с чайным подносом и бутылкой газировки — и боятся дышать.

— Мой любимый отрывок, — бросает Алексис. — Похоже, нам нравится одно и то же.

— Сейчас проверим, — говорит она и достает из сумки мобильник.

Она протягивает ему один наушник и включает музыку.

Лицо Алексиса разглаживается. Конечно, он понимает, что дома сидеть спокойней, чем верхом на «Хонде» под пристальным взглядом незнакомого человека, — и квартира безопасная, и квартал изолирован, как остров… Но вот это теперешнее ощущение, что он на своем месте, что он там, где надо, — его он забыл, — а может, даже никогда не знал. Палец выстукивает ритм на подлокотнике дивана.

— Ну, теперь твоя очередь, — подначивает Кассандра. — Ты же ведь сочиняешь? Не дашь послушать?

Он пишет музыку, да. Без какой-либо цели и ожиданий. Музыка для него как убежище или как храм. На ее жертвеннике сгорает гнев, отчаяние, навязчивые видения. Там он отрывается от земли, там он летает — и до сегодняшнего дня не собирался впускать туда посторонних.

Однако тут он кивает в ответ, встает и отводит Кассандру в свою комнату. Она пытается освоиться в его мире: вкус темноты, Макконахи и плакат «Dare to live», рэйбаны с темными стеклами возле кровати, джинсы и майки, кучей брошенные на пол, проигрыватель, стеллажи с винилом, компьютер, клавиатура. Она инстинктивно ищет оставшиеся где-нибудь на столе тетрадки с конспектами, учебник, ежедневник, расписание или калькулятор… но от былого студента не осталось и следа, и эта мысль болезненно отрезвляет ее, возвращает к мысли о слепой жестокости судьбы и к мысли о своей комнате, где есть и стопки журналов, и конспекты лекций, где на стенке прикноплено расписание и где остался недописанный черновик заявки на получение МБА за границей.

Она знакома с Алексисом едва лишь час, а ей уже хочется по-сестрински обнять его за плечи.

Алексис подвигает ей кресло.

— Садись.

Он выставляет какие-то параметры и нажимает на клавишу Play. Кассандра готовится преувеличить свой энтузиазм или слегка покривить душой. Но в принципе ей должно понравиться: она хочет проявить к нему интерес, высоко оценить его работу, подтвердить, что он — существует. Она ждет, что сейчас услышит некий набор из переработанных цитат и отсылок, не исключено, что слегка депрессивный, но она сумеет найти светлые стороны. Но вместо этого возникает и растет какой-то совсем необычный звук, очень плотный и яркий, вступает басовая тема, которая сразу утягивает и словно заряжает воздух. Она удивленно таращит глаза. Да откуда он взялся, этот парень? Откуда возникли эти ритмы, неожиданные повороты, проигрыши и какие-то нереальные хоровые вставки?

Она снимает наушники, и теперь у нее совершенно другое лицо.

— Как можно это держать при себе, никому не показывать! Это так классно! Музыка должна идти к людям. Хочешь, я этим займусь?

Алексис застигнут врасплох. Он никогда не пытался оценить свою работу, не думал «это получилось здорово, а это не годится». Музыка — это жизненная сила, поток; музыка идет сквозь него, питает и держит, как воздух или кровь.

— Ты — талант, — повторяет она. — От этого трека даже мертвые пустятся в пляс!

Она из тех людей, что не отстанут. Это ее козырь: Кассандра не знает тормозов. Ей плевать, что может ничего не выйти, главное — попробовать.

— Только я не хочу никого видеть, — сдается Алексис. — Вообще никого.

— Это и не понадобится.

Вернувшись в Париж, она посылает трек одному из друзей, системному администратору одного из больших музыкальных каналов на YouTube, у которого есть свой аккаунт на SoundCloud.

За первую неделю трек набирает 100 000 просмотров.

За вторую подбирается к 180 000.

Наступает рождественское затишье.

Веселое Рождество

В этом году Алексис приглашен встречать Рождество к отцу, — надо идти. Они виделись всего шесть-семь раз за год, и после каждого посещения сына Кристоф уходил, сердясь на то, как мало интересуется Алексис своим младшим братиком (только смотрит на фотографии и не говорит ни слова, а ведь Бог видит, какой чудесный малыш, забавный такой, непоседа!). На этот раз все будет по-другому: Алексис приедет к ним, он будет на его территории. Кристоф убрал свой домашний кабинет и поставил там кровать, чтобы у старшего сына был свой уголок. Он убедится, какая у него дружная, открытая семья, тут не медитируют над струйкой благовоний, и дом не похож на молчаливый, гнетущий мавзолей. Здесь люди живут весело, есть елка с разноцветными шарами и золотыми гирляндами, на окнах нарисован иней, висят огромные вязаные красно-белые носки (средства от их продажи идут на благотворительность) и под ногами толстый, уютный бежевый ковер.

За аперитивом Кристоф поднимает бокал шампанского и по-заговорщицки подмигивает своей Полине:

— За предложения, от которых невозможно отказаться!

Алексис с опаской смотрит на отца.

— Вот наш подарок, — продолжает Кристоф. — Мы с Полиной собираемся расширить семейное дело. Нам понадобится офис-менеджер: подключаем новые планы ипотечного кредитования, — и мы подумали, что ты мог бы работать с нами.

— Для начала, если хочешь, удаленно, — подхватывает Полина. — Но с настоящей зарплатой.

— Пора двигаться вперед. Чувствуешь ты себя лучше, а глаз все равно пропал, согласен? Сидеть взаперти, у матери в квартире, — это значит попусту терзать себя, — скажи, сынишка? — О, как Алексис ненавидит это слово в его устах! — Пятнадцать месяцев хандры, по-моему, многовато. Жуткое несчастье, согласен, все планы насмарку, но ты же мужик, блин! Ты же можешь собраться, — иначе б не продержался в этой школе для зубрилок! Так что лови шанс, сынишка. Ты, конечно, планировал другое, но освоишься, и все будет ОК.

Алексис в тупике: что это — желание помочь ему или желание отыграться, доказать бывшей жене, что он не вышел из игры? В реальности намерения у Кристофа самые добрые. Рождение второго мальчика напомнило ему про долг и отцовские обязанности. Он хочет показать Полине, что будет надежным отцом, — и убедить в этом себя. Ни разу, однако, он не задал себе правильные вопросы. Он не пытался понять, что у Алексиса на сердце. Он спросил его, как поживает Эми (и с изумлением узнал о существовании Пакса), но про ее внутренний настрой, желания, неудачи, обиды — не сказал ни слова.

Кристоф приписывает сыну свой собственный взгляд на происходящее. Он не хочет замечать, как многое их разделяет. Он ведет себя так, будто прошлое можно сбросить со счетов.

— Спасибо, папа. Только недвижимость меня не увлекает.

— Надо же. А что ж тебя увлекает? — заводится Кристоф. — Я, знаешь ли, не привык ходить вокруг да около. Говорю как есть. Это будущее, сынишка. Профессия. Независимая взрослая жизнь. Ты должен сам понимать — в твоем случае полагается и пособие по инвалидности, и льготный трудовой договор, и налоговые вычеты потенциальному работодателю; ты и сам должен получать кругленькую сумму, и это естественно, тебе еще как досталось! Зато увечье дает тебе определенные права и преимущества. Приоритет при найме на работу, доплата, инвалидное место на парковке, льготный проезд.

— Я попробую летом сдать на вождение мотоцикла.

Кристоф оборачивается к Полине и качает головой, словно извиняясь перед ней за такое беспочвенное прожектерство.

— Вождение мотоцикла? Ты думаешь, в твоем положении это разумно?

Алексис ошарашен. Он чего-то захотел, составил себе временной график, назначил срок, — для него это большой прогресс. Он надеялся, отец обрадуется и одобрит. «Отец вообще ничего не понимает», — думает он. И вдруг у него ощутимо и четко всплывает в памяти, как он держался руками за Пакса, сидя на заднем сиденье «Хонды».

— Ну, еще многое может измениться. Вдруг я передумаю.

— Что ж, будем надеяться. И поразмысли о нашем предложении!

Праздничный ужин с устрицами и запеченной утиной печенью, к которой Алексис едва прикоснулся, длится недолго. Все устали: младший братик обычно поднимает весь дом на рассвете, и назавтра их ждет еще один прием, еще один праздничный сюрприз. В эту ночь Алексис спит плохо. Матрас удобный, Полина постелила ему симпатичное постельное белье — серенькое, из мягкого хлопка, дала большое пушистое банное полотенце, но Алексис замечает лишь убранство комнаты — два шкафа с коллекцией завоеванных отцом теннисных кубков (и кубков по гольфу, это что-то новое), картонные папки с названиями коттеджных поселков, которые он застраивает («Вязы», «Дубки», «Тополя»), — и представляет себе договор о продаже участка с обременением в виде обязанности посадить у входа в дом два тополя (для оправдания имени поселка), семейные снимки на фоне фермы и бордюрчик из голубых гортензий — Полина, Кристоф, младший брат: это не его семья.

От сумеречных размышлений его пробуждают пронзительные крики младенца: уже почти полдень. Суставы болят, угнетенное состояние не проходит даже после серии глубоких выдохов и вдохов. Скорей бы закончился день, — ему не терпится вернуться к себе, к своему компьютеру, клавиатуре и наушникам. Он поспешно одевается, выходит в кухню, где суетится Полина, следя за запекающейся цесаркой. Он не проходит через обеденный зал, иначе заметил бы, что на уже накрытом столе стоит один дополнительный прибор.

— А где папа?

— Пошел в магазин, вернется с минуты на минуту со свежим хлебом и тортом. Налей себе кофе, я пока поменяю твоему братику подгузник и одену его: ты знаешь, он обожает сидеть со всеми за взрослым столом.

Слова звучат легко и непринужденно. Она отлично скрывает свое недовольство. У них с Кристофом был долгий разговор, они спорили насчет этого обеда. В конце концов она сдалась — он отец, ему видней, она все-таки мало знает мальчика.

Алексис садится в гостиной. Там включен телевизор, идет какой-то документальный фильм, который он не смотрит. Он залпом выпивает свой кофе. Входная дверь открывается в тот момент, когда он ставит чашку, — и появляется незнакомый мужчина с бородой. На нем черное худи, капюшон поднят на голову, в руке бутылка вина.

— Ну, наконец-то, — говорит он с нажимом. — Тут тебя все заждались.

Дальнейшее укладывается в четыре-пять секунд. Алексис вскакивает на ноги; все, что ему говорили — или что он понял сам, — сгинуло, логика разлетелась вдребезги, на разум пала непроницаемая завеса паники. Он хватает одну из клюшек для гольфа, стоящих в подставке из ценного дерева, и бьет, метя прямо в голову, бьет изо всех сил (к счастью, их у него немного), со всей яростью, с каким-то лающим, леденящим душу хрипом.

Человек пытается прикрыть голову, но клюшка задевает плечо, бутылка выскальзывает и разбивается об угол низкого комода. Вино разливается по бежевому ковру лиловым пятном. Мужчина в ужасе пятится.

— Псих ненормальный!

Алексис дрожит всем телом. Стены вокруг него словно пустились в пляс, воздух улетучился, в легких нет кислорода. Он заносит руку, чтобы нанести второй удар, и в удушье падает на диван.

Кристоф замер на пороге. В его руках картонка с тортом и два свежих багета. Прибежала плачущая Полина, в ее руках вопит ребенок, заразившись паникой от родителей и особенно от своего дяди, у которого раздроблена ключица.

Это мой брат, Алексис. Это мой брат Бенуа.

Этот рождественский день Кристоф запомнит надолго. Полина будет ему припоминать все это долгие годы, и есть с чего: она упрашивала, чтобы он предупредил Алексиса о приходе Бенуа, а он хотел устроить сюрприз, — и вот что вышло. Он все равно считает, что, если бы Алексиса спросили, он бы отказался встречаться с новым человеком. И Кристоф решил схитрить, поставить сына перед свершившимся фактом. Стратегия была выбрана правильная — нужно двигаться вперед. А если и была ошибка, уступает он, то только в том, что он попросил Бенуа открыть дверь: у него у самого все руки были заняты. Он переоценил возможности и состояние сына.

Он отвозит Алексиса к матери, — сжав зубы, крутит руль и думает: Бенуа прав, он же вообще ненормальный, он псих. Сын вызывает у него жалость и сильнейшее раздражение. Нет у Алексиса воли, характера! Скоро уже полтора года, черт побери, — не пора ли уже взяться за ум?

Кристоф забывает, что сам в этом возрасте ни умом, ни волей не отличался. Он забывает, что его единственной душевной травмой в жизни был полет на воздушном шаре в десятилетнем возрасте: испугался высоты и лег на дно люльки. Он не был в опасных ситуациях, испытал боль только при посещении зубного врача да раз вывихнув лодыжку во время горнолыжного спуска. Но считает себя вправе судить о страданиях сына, приуменьшать их, смягчать картину трагедии.

Потрясенная Эми ждет их у входа в дом. Он отводит ее в сторону.

— Это, вообще-то, нешуточное дело. Ты понимаешь, что Бенуа мог заявить на твоего сына в полицию? Блин, да куда смотрит его психиатр? Честное слово, просто в голове не укладывается. Как подумаешь, что он вдобавок ничего не соображает!

— Не волнуйся, соображает он прекрасно. Он совершенно разумен, но его сознание травмировано, это аффективная реакция человека, который пережил агрессию. Он потерял голову, это эксцесс, Кристоф. Неужели ты не видишь этого?

— Я вижу только одно: ты над ним трясешься и всегда во всем его покрываешь. А надо бросить его в воду и посмотреть, выплывет он или нет.

— Может быть, — говорит Эми, пока он садится за руль. — Спасибо за все, и счастливого Рождества.

Мир перевернулся

Теперь, зная, что Алексис у себя в комнате, Эми натягивает пальто, зашнуровывает высокие ботинки и бежит в лес. Ноги утопают в ковре из истлевших листьев. Она подбирает скорлупки каштанов, крошит их между пальцами, поднимает глаза к кронам в поисках утешения, но находит лишь путаницу голых костлявых веток. Ее охватывает какой-то влажный, незнакомый страх. Она туже завязывает шарф, разворачивается к дому, набирает номер Пакса. У него автоответчик. Он отключил мобильник по просьбе Кассандры: хотят провести день только вдвоем. Его дочь только что сообщила ему довольно незаурядную новость: Алексисом заинтересовалась одна фирма звукозаписи. Сколько юношей мечтают привлечь внимание престижного бренда?

И пока Эми горбится под грузом пустоты и одиночества, Кассандра расписывает ошеломленному Паксу возможное будущее ее сына. Отец смотрит на YouTube только трейлеры фильмов и вообще не представляет, что такое 100 000 или 200 000 просмотров, доход от рекламы, позиция в запросах, количество фолловеров, цитируемость популярными блогерами. С Алексисом подпишут договор, дадут аванс для докупки аппаратуры и нормальной профессиональной записи. Маячит другая жизнь, и это не чудо, а результат сочетания таланта и упорной работы, требовательности к себе.

Пакс в изумлении смотрит на дочь. Его поражает скорость работы ее мысли, решительный настрой. Если план сработает, для Алексиса откроются совершенно новые перспективы, он вырвется из плена — вверх, и хотя не вернет себе полноценное зрение, но снова обретет возможность остро чувствовать и гордиться собой. Это не отменит того, что случилось, не смоет его, Пакса, трусости и позора, но будет для него неизъяснимым облегчением. На секунду ему видится Алексис — счастливый и беззаботный.

— Он очень одаренный, папа. Он думал, что его предназначение — стать летчиком, но это ложная цель! Творчество, сочинение музыки даст ему возможность достичь большего, взлететь гораздо выше, чем за штурвалом самолета.

Она угадала очень точно. Алексис обретает в музыке такую мощную свободу, о которой он и не подозревал. Он перенес в нее свое пылающее тело, лихорадочно стучащее сердце, сбивающееся дыхание, перевернутый мир, туманные блуждания разума, неотступный страх и опиумное блаженство. Вот откуда идут эти мелодии, дыхание, раскаленные ритмические пассажи. Алексис надевает наушники — и укрощает свой ад.

— Это потрясающе, Кассандра. Но он только начал выходить из дома, а тут — записи, концерты, гастроли?

— Папа, надо верить в лучшее. Он так быстро движется вперед! И все благодаря тебе!

— Мне?

— Папа, мотоцикл! Он восстановил контакт с внешним миром, и это только начало. И успокойся, о гастролях пока нет речи. Это дальняя перспектива. И вот это — самое главное! Иметь перспективу, цель. Кто, как не ты, понимает, насколько это важно, правда? Вспомни о Свеберге!

Пакс обращает к ней лицо с грустной улыбкой.

— Кассандра, не будет ни Свеберга, ни фильма. Он вырезал мою роль при монтаже.

— Ох, папа…

— Теперь это не имеет значения. Подобное случалось и с большими актерами, правда?

— Год назад ты говорил о фильме, словно это вопрос жизни и смерти.

Когда две или три недели назад Пакс выслушивал неловкие объяснения Гаспара, он думал не о своей карьере, а об Алексисе. О пламенных мечтах и о железобетонной реальности. Расстроился ли он? Немного. Меньше, чем предполагал. Он все думал, как воспринимать свое удаление из фильма, — была ли это заслуженная кара или дурацкая трата сил.

На следующий день, в воскресенье, он встретился с мальчиком, и они поехали кататься на мотоцикле. И несбывшиеся мечты унесло прочь, развеяло по ледяному асфальту.

«Бывает, что какие-то события меняют наши приоритеты. Кстати, ты сказала Алексису про этот договор?

— Я послала мейл, но он не ответил. Наверно, празднует Рождество с родственниками.

— Позвоню-ка я Эми, — отвечает Пакс, активируя телефон. — Вот она обрадуется.

На разблокированном экране телефона шесть пропущенных звонков и одно сообщение на автоответчике.

— Похоже, она уже в курсе, — улыбается Пакс и включает прослушивание аудиосообщения. И тут же лицо его мрачнеет.

«Ты мне нужен, Пакс. Ты мне очень нужен».

Волна

Никогда раньше Эми Шимизу не произносила этих слов. И даже теряя почву под ногами, никогда не рассчитывала на постороннюю помощь. К тому же к Ланглуа она обратилась не по собственной инициативе, а потому что таковы были рекомендации больницы, и она не доверила ему ничего важного. Эми очень рано научилась строить вокруг себя оборонительные валы и с горечью сознавала, что родители, друзья или когда-то давно Кристоф любят ее, но не понимают. До этого дня прошедшие годы только подтверждали ее правоту, но пришло цунами, и остановить его не сможет даже морфий. Гигантская волна сбивает ее с ног, она сейчас поглотит и ее, и сына, — и тут она думает о Паксе.

Вспоминает все, что он уже сделал для них. Ослепительную силу их любви. Он нужен ей — или ее утащит волной.

— Конечно, я сделаю все, я с тобой, я всегда буду рядом, — успокаивает он ее по телефону.

— Я еду к тебе, — отвечает она.

Она подсовывает записку под дверь Алексиса, чтобы предупредить, что уходит на несколько часов, и бежит в гараж за старой машиной: сегодня немыслимо дожидаться пригородной электрички. Пакс просит Кассандру оставить его, ничего не объясняет, но дочь поняла, что он чем-то озабочен, и деликатно исчезает.

Он ждет, минуты тянутся веками.

Вот наконец и Эми. Она бросается к нему на грудь. Они стоят обнявшись, без единого слова, она полна тоски и душевной смуты, он волнуется за нее. Потом рождаются фразы и выплескиваются наружу, описывая приступ ярости у Алексиса, его непонятный взгляд, когда он снова заперся в своей комнате: они отброшены назад, а Эми думала, что наконец-то стали выкарабкиваться. Какая глупость: разве она не знает, что из капкана неопределенности невозможно освободиться?

Вот оно, их настоящее проклятие. Невозможно узнать правду. Вот что их убивает: знать, что правда есть, и не иметь возможность к ней пробиться.

— Я твердо верил, что ему становится лучше, — шепчет потрясенный Пакс. — Все указывало на положительную динамику, он собирался сдавать на права! А музыка! Твой сын необыкновенно одаренный человек, Эми. Кассандра только что мне сказала, что его поддерживает крупная фирма звукозаписи.

— Все это чудовищный самообман. Алексис никогда не излечится, и мне тоже не станет легче. Вот что я сегодня поняла. Мой сын так и будет жить с этой дикой, варварской, неконтролируемой яростью в душе, со слепым страхом к другому человеку и ощущать гнетущую угрозу, где бы он ни находился.

Пакс прижимает ее к груди. Нежное тело Эми словно все состоит из слез.

— Вы с ним справитесь, Эми. Время лечит все раны.

— Это… Это все сказки, — возражает она. — Иногда кажется, что ты прочно стоишь на ногах, и вдруг все катится в тартарары. Я лечу вниз, Пакс. Мне не хватило запаса устойчивости, и мой сын сломлен навсегда. И знаешь, что хуже всего? Что его мучитель, возможно, уже задержан. Еще бы каплю везения — и все бы пошло по-другому. Алексис зажил бы спокойно.

— О чем ты?

— Несколько месяцев назад был арестован один человек. Он совершил нападение на другого мальчика, и тоже у того дома, и тоже бил его смертным боем. То же отсутствие мотива, та же ситуация и то же оружие — довольно редкий кастет. На этот раз полиция очень тщательно расследовала дело, потому что жертва нападения погибла. Найдены отпечатки пальцев. Он сейчас под следствием и ждет суда.

Воздух вокруг Пакса вдруг словно разрядился. Он встает и, несмотря на холод, открывает окно.

— Следствие провело аналогию с нашим делом. Все совпадает, абсолютно все. Но Алексис ничего не помнит, свидетелей нет, и нет никаких улик, никакой зацепки, так что они оставили версию о двойном преступлении. А нас по-прежнему мучит неопределенность.

Она оборачивается. Пакс перегнулся за перила ограждения окна.

— Пакс?

Он выпрямляется и медленно, шатко возвращается к дивану, на котором она сидит.

— Иди ко мне… дай мне тебя обнять, — шепчет он, — ты права: жизнь ужасно, ужасно несправедлива.

Она утыкается в его плечо, и тут же сочувствие, утешение волной согревают сердце.

Шанс всей жизни

В Паксе все взрывается, все содрогается — плоть, клетки, органы, мысли. Глаза готовы выскочить из орбит — наверное, чтобы не увидеть снова то, что он хранит с 23 сентября 2017-го: широкая мужская спина, коричневая кожаная куртка, короткая светлая стрижка и на черепе — довольно уродливая проплешина, как бы полукруг в нижней части затылка.

Волна надвигается, сейчас она обрушится на него и скроет с головой. Она подступает и несет с собой его вранье, досадные промахи, ошибочные решения.

Кто-то другой сумел бы уклониться от этой волны. Но сможет ли — он? Да и хочет ли?

Возможно, сейчас в руках у Пакса — дальнейшая судьба Алексиса. До этого признание ничего не давало, оно не помогало установить истину. Но его потенциальный мучитель арестован, второе его преступление доказано. Если это действительно тот тип — лысеющий широкоплечий блондин, то показания Пакса помогут его уличить. Надо проверить, тот ли это человек, — но тогда сразу запустится спусковой механизм и жизнь разлетится вдребезги.

Он берет в руки карточку с телефоном офицера полиции, который проводил с ним беседу, — с тех пор прошло уже больше пятнадцати месяцев. Карточка обтрепалась и погнута: все это время он таскал ее в бумажнике. У него перед глазами безнадежная усмешка полицейского, когда они расставались у лифта, «Ничего не поделаешь, господин Монье».

В нем все дрожит, он не находит себе места. Если он заговорит, если облик, отпечатавшийся в памяти, поможет установить связь подозреваемого с нападением на Алексиса, — сомнениям наступит конец, Алексиса перестанут преследовать кошмары: мальчик узнает имя своего мучителя и будет уверен, что тот больше никому не причинит вреда. Он перестанет шарахаться от любой тени, подстерегать любое движение, вслушиваться в звуки шагов на лестнице. Он обретет надежду, а Эми — мир. Но какой ужасной ценой.

Прежде чем принять окончательное решение, он долго раздумывал. А как бы отреагировал он сам, оказавшись в иной роли? Он пытался взглянуть с позиций Эми, Алексиса, Кассандры — и чувствовал лишь ярость, ужас, омерзение.

Он отчетливо понимает, что теперь все увидят без прикрас: он трус, лжец, эгоист.

В уме мелькает: а может, смолчать? Он перечисляет доводы в пользу такого решения:

— Лица нападавшего он не видел. Не надо быть полицейским или адвокатом, чтобы догадаться, насколько это снижает ценность его показаний.

— Пусть в процессуальном отношении не все доказано, но сходный почерк преступления подтверждает вину этого изверга. И раз он уже задержан, Алексис может чувствовать себя в безопасности — это же главное.

— И даже если все будет доказано и нападавший с точностью установлен, исцелит ли это мальчика, как думает Эми? Пакс сомневается. Избиение изуродовало Алексиса — в прямом и переносном смысле. Теперь ему придется всю жизнь помнить о том, что в мире существует немотивированная агрессия.

— Пакс навсегда потеряет тех, кого любит. Он потеряет их навсегда, навсегда, навсегда.

Он потеряет их.

К горлу подкатывает тошнота.

А что он чувствовал, когда летел вперед на мотоцикле, а мальчик крепко держался за его ремень. И как у него горели глаза.

И поцелуи Эми, ее волосы, упавшие на затылок, ее поэтичность — и ее мужество.

Улыбка Кассандры, любовь в ее голосе, «Я так горжусь тобой, папа».

«Нет, — думает Пакс. — Я не смогу добавить еще одну ложь ко всему, что было. Еще можно объяснить, почему так вышло в то двадцать третье сентября: я не хотел видеть, закрыл глаза, была нервотрепка из-за Свеберга, и эта кинокартина „Don’t“, единственный в жизни шанс… Но теперь отговариваться нечем, нет ни борьбы за роль, ни самоутверждения. Просто две чаши весов, на одной — голая правда, честная совесть и жизненный крах, а на другой комфорт, внутренний позор и предательство».

Что станет с нежностью и любовью Эми, доверием Алексиса, восхищением Кассандры, если вскроется, что он — фальшивка?

Что станет с его жизнью и с ним самим?

Личность заявителя

«В рамках исполнения служебных обязанностей […] и в продолжение следственных действий по делу […] зафиксированы показания г-на […] о нижеследующем:

— Личность заявителя: „Меня зовут Эмиль Моро, профессиональный псевдоним Пакс Монье, родился […], проживаю […]“.

— О сути случившегося: „[…] В субботу 23 сентября 2017-го между 16.25 и 16.35 я находился у себя в квартире. Период времени могу определить с точностью, потому что готовился к встрече с Петером Свебергом, которая была назначена на 17.00 в отеле «Лютеция», и по минутам распланировал весь маршрут от офиса, где работал до 16 часов включительно, и до дома, где хотел успеть переодеться перед «Лютецией». Я услышал подозрительные звуки из квартиры третьего этажа, но я испытывал стресс, боялся опоздать и убедил себя, что там ничего страшного не происходит, и вышел из квартиры. В этот момент я увидел со спины мужчину, который поспешно спустился по лестнице и покинул здание. Мужчина был крупный, широкоплечий, одет в коричневую кожаную куртку. Волосы светлые, довольно короткая стрижка, явная залысина полукругом в нижней части затылка. Я обратил внимание на эту деталь, потому что обычно мужчины начинают лысеть спереди и на макушке. Когда меня вызвали как свидетеля в понедельник 25 сентября 2017-го, я подумал, что если я видел мужчину только со спины, то не смогу точно опознать его как преступника, я боялся ошибиться и погубить невиновного человека, я не хотел, чтобы были проблемы, и боялся, что меня упрекнут в том, что я не вмешался, — и я пошел на поводу у страха. Поэтому в заявлении офицеру полиции я сказал, что заходил домой в 16 часов, чтобы ко мне не было претензий. В дальнейшем я узнал, что расследование не дало результата, потому что пострадавший в результате травмы страдал амнезией, а материальных улик оказалось недостаточно. Для меня это подтвердило правильность принятого решения: мое свидетельство ничего бы не изменило.

Сегодня я снова обратился к вам, потому что мне стало известно, что задержан мужчина. Он подозревается в преступлении, обстоятельства которого в сильной степени напоминают те, что сопровождали избиение Алексиса Винклера. Я узнал про него от матери пострадавшего, с которой познакомился в ходе совместной работы. Я подумал, что если данное мной описание мужчины соответствует задержанному, то его можно обвинить и в нападении на Алексиса Винклера. Я сожалею о своем поступке и испытываю чувство глубокой вины за то, что не вмешался тогда, когда услышал громкий шум“».

— Это не залысина, — негромко произносит полицейский. — У него лишай. Нет сомнений: это он.

«Save me from eternity»^[9]

Интересно, как больнее воспринимается предательство: если предали тебя одного или обманули еще несколько человек?

Пакс сейчас это проверит. Он позвал Кассандру вместе с собой к Алексису: дескать, после того, что случилось у его отца, вокруг мальчика должны быть близкие люди. Теперь, когда все они в сборе, он переводит глаза с одного на другого. Рассматривает свое богатство, которое через несколько мгновений растает: он опустил руки, он бессилен спасти загоревшийся дом.

На Эми синее платье из смеси шерсти и шелка, ее убранные назад волосы сдерживает заколка из лакированного дерева, на шее тонкая золотая цепочка, на ногах — туфли с перепонкой. Глаза чуть подведены коричневым карандашом, щеки тронуты бледно-розовыми румянами, чтобы как-то приукрасить себя, скрыть физическую и моральную усталость. Она подает чай, налитый в белые фарфоровые чашечки, старательно держит улыбку, осторожно поглядывает на сына: он согласился выйти из комнаты, когда узнал о визите Пакса и Кассандры, а ведь до этого не выходил три дня.

Эми не подозревает, что правда — здесь, она совсем близко: скоро ее сын сбросит оковы неопределенности и сумеет по-новому шагнуть в будущее. И она тоже — пройдя через острую боль, которую ей придется испытать и преодолеть. Через несколько часов она составит заявление об увольнении. На следующей неделе пойдет на прием к руководителю кадровой службы и скажет ему, что не считает больше работу в Demeson своим истинным призванием. Он выразит искреннее сожаление и скажет в ответ, что она прекрасно справлялась с работой, особо отметит то, что она сделала после несчастного случая, когда придумала этот театральный тренинг. Она предложит перестать заменять в служебных записках имя Кристиана Перро инициалами, а также внести изменения в политику предприятия в части предпенсионной финансовой и психологической поддержки сотрудников (и по вежливому кивку собеседника поймет, что это для него пустые слова). Уходя, она сдаст все дела — и только то самое архивированное электронное послание удалит из компьютера. Предсказание Кристиана Перро сбудется: она забудет его не скоро. Сомнения насчет его смерти прочно пустят корни в душе. Иногда они будут отступать на второй план, а иногда — из-за какой-нибудь новости по телевизору, разговора на работе, события в обществе — вдруг возвращаться бумерангом и бить под дых. Если бы Эми открыла этот мейл до того, если бы успела принять Кристиана Перро и выслушать его претензии, она бы поняла, что он вовсе не собирался расстаться с жизнью. Его терзала не депрессия, а гнев, мрачный и глубокий гнев, и он хотел выложить все начистоту, ему было что сказать про недочеты в работе предприятия, он не боялся встретиться с ней и верил, что заставит их пойти на попятную, добьется справедливости, нормальной работы. Он не удержал руль — и лишил себя возможности взять реванш: так даже самые твердые решения человека способна изменить слепая случайность.

Кассандра по этому случаю надела нарядный бежевый пуловер, джинсы, черные сапожки. Она сидит на подлокотнике дивана и разговаривает с Алексисом, который остался стоять, прислонившись к стене. Она рассказывает про контракт, про заключение долгосрочного договора, про лавину просмотров на YouTube. Алексис молчит, он хмур, замкнут, но Кассандра не отступает — ее так просто не собьешь, она упряма и невероятно напориста. Незаметно кивает отцу, что означает: не бойся, папа, «все под контролем» — это ее любимое выражение, «у меня все под контролем». Через десять минут она окаменеет, оглушенная разразившимся громом. Она испытает стыд за отца, чудовищный стыд, и заплачет от ярости, но вечером, мучась от бессонницы, будет думать уже не о нем и не об Алексисе, а об Ингрид, спящей рядом с ней. Кассандра встретила другую девушку. Это случилось уже месяц назад, и уже месяц, как любовь пронзила ее, перевернула… Прошло достаточно времени, чтобы понять, что она покинет свою прежнюю подругу. Но Ингрид она ничего не сказала: та подала документы в Нью-Йорк на престижную магистерскую программу по экономике, сейчас финальная стадия отбора, она упорно шла к ней с сентября — сейчас не время для разрыва.

Алексис кусает губы. Он слышит все, что Кассандра говорит про альбом, про успех, про планы на будущее, но это не о нем, а о ком-то другом, о каком-то парне, которому все по силам. Он думает о песне, которую написал вчера, «Save me from eternity», о зияющем разломе, который проходит в его душе — и в Рождество стал еще глубже. Он думает, что жизнь обманула его, поманила, притворилась хорошей, — больше он никогда, никогда не попадется на удочку. И все-таки очень скоро он поверит в жизнь: хватит нескольких слов, чтобы все разительно изменилось.

Перед Паксом три человека, важнее которых для него нет никого на свете, он смотрит на них — и сердце сжимается, западает куда-то в легкие.

Не хватает воздуха.

— Пакс? — тревожно спрашивает Эми. — Тебе нехорошо? Скажи хоть что-нибудь!

Все сказано

И вот все сказано.

Они стоят перед ним неподвижно, застыв в изумлении.

Первой реагирует Кассандра. Она кидает на отца бешеный взгляд, хватает пальто, шарф, трясущимися руками натягивает перчатки, целует Алексиса, пытается что-то ему сказать, но только машет рукой и исчезает.

Эми не может выговорить ни слова. Она пристально смотрит на Пакса Монье, но, может быть, это Эмиль Моро, она действительно не понимает, кто перед ней. Ее чувства невозможно выразить. Она наконец отрывает взгляд от человека, которого она… который ее… от человека, который… — и стремглав бежит в ванную. Там она падает на колени, без слов, точно так же, как 23 сентября 2017-го, когда она рухнула перед телом своего сына.

Пакс медленно берет свои вещи и идет прочь, попирая обломки разбитой мечты.

Он спускается по лестнице, он толкает входную дверь, достает сигарету и закуривает, затягиваясь медленно и глубоко. Белые завитки сигаретного дыма расходятся во влажном тумане, заполнившем вечерний воздух. Из близкой рощи доносятся крики птиц.

Сейчас он уйдет, — ведь когда-то же надо уйти. И тут ему на плечо ложится чья-то рука.

— Погоди немного, — говорит Алексис.

Примечания

1

Перевод Т. Л. Щепкиной-Куперник.

(обратно)

2

«Если вы ищете счастья, вы часто будете разочарованы и большую часть времени несчастны. Зато радость — другое дело» (англ.).

(обратно)

3

«Дай им вдоволь веревки» (англ.).

(обратно)

4

Перевод И. Ф. Анненского.

(обратно)

5

«На самом деле ничего нет, я не здесь, я не здесь, сейчас все исчезнет» — слова из песни «Как полностью исчезнуть» из альбома английской рок-группы Radiohead «How to Disappear Completely», Kid A, 2000.

(обратно)

6

«Найди смелость жить» (англ.).

(обратно)

7

Моти — японский вид рисового теста. Моти делается из истолчённого в пасту клейкого риса, особого известного с давнего времени сорта мотигомэ, который при долгом толчении и смачивании приобретает сладкий вкус. (прим. ред. FB2)

(обратно)

8

«По законам притяжения // И по правилам игры // Вступают в химическую реакцию // Удовольствие и боль…// Используй воображение//Как направление, //Используй воображение // Как направление, // И подходи ближе // Всегда» (англ.). (Франц, дуэт Justice, песня «Pleasure» из альбома «Woman Worldwide», 2018.)

(обратно)

9

«Спаси меня от вечности» (англ.).

(обратно)

Оглавление

Да, один крик

Тишина

«Don’t»

Такено

Все еще невидимо

«Далласский клуб покупателей»

Хороший человек

Вершина Олимпа

Сойти с ума

В чьих руках револьвер?

Поле хлопка

«750 Four»

Одним ударом

Разрезая лес и поле

Счастье морфиниста

Бойцовский пес

«Woman Worldwide»

Веселое Рождество

Мир перевернулся

Волна

Шанс всей жизни

Личность заявителя

«Save me from eternity»[9]

Все сказано

*** Примечания ***