The Мечты. О любви (СИ) [JK et Светлая] (fb2) читать онлайн

Марина Светлая (JK et Светлая) The Мечты. О любви

… культурные шиповники

***

— Мамочки! — услышала Юля свой голос почему-то на несколько тонов выше, чем требовала ситуация. Но вряд ли жизнь готовила ее к тому, чтобы столкнуться с ним прямо на лестнице, выскакивая из номера, в котором одевалась Женька. Фактически она задела его плечом и только потом поняла — кого задела. И собственная первая реакция (в виде детского «Мамочки!» и распахнувшихся в половину лица глаз) ненароком вышла из-под контроля. Уже в следующую секунду она осознала, что ей это совсем не нравится, и потому теперь торопливо пыталась исправить ситуацию — закрыть рот, опустить брови на положенный уровень от самого мыска волос, куда они подпрыгнули до этого, и выдохнуть. Желательно спокойно, одним разом, без дрожания.

Остановившись, Богдан бесстрастно оглядел ее с головы до острых кончиков туфель. А потом неожиданно широко улыбнулся и весело спросил:

— Это ты удивилась или испугалась?

— От неожиданности! — ответила Юлька, выровняв плечи и делаясь еще чуточку выше и стройнее. Впрочем, надо признать, выглядела она нынче неплохо. Узкое и короткое бледно-розовое платье с открытыми плечами и без рукавов сидело на ней, как влитое, привлекая внимание к высокой тонкой шее и острым ключицам. Лиф был удачно украшен оборкой, отчего даже могло показаться, что в этом месте у нее и правда есть грудь. Ноги же, ее бесконечно длинные ноги, казались еще длиннее из-за каблуков тех самых остроносых белых туфель, которые успел заметить Моджеевский. Волосы, завитые крупными локонами, были распущены по плечам, а макияж, немного ярче повседневного, делал акцент на глазах. И даже самой себе в зеркале она сегодня нравилась.

Впрочем, Моджеевский тоже был хорош… слишком… Один смокинг чего стоил.

Юля перевела дыхание и улыбнулась.

— Привет! — сказала она так, будто бы они тысячу лет знакомы и дружат.

— Привет, — кивнул он в ответ, сунул руки в карманы и проговорил с насмешкой: — Ты в следующий раз аккуратнее, еще покалечишь кого… А тут праздник все же.

— Приложу к тому все усилия. Я вообще-то по поручению невесты.

— Слабое оправдание для несчастного случая.

— Что? Так больно задела? — изогнула она бровь.

— Для этого тебе бы пришлось постараться, — хмыкнул Богдан. — Но мне это не грозит. Я за других переживаю.

— Не переживай. Оружие массового поражения, именуемое Юлька, никому не опасно и почти обезврежено. Вообще мне вниз надо. Женя в последний момент придумала, что хочет розу в волосы вместо украшения. А там куча цветов.

— Розу? — недоуменно переспросил Богдан, забыв о том, что намеревался и дальше поддевать Юлю, так неожиданно оказавшуюся рядом в пустом коридоре гостиницы.

— Розу, — утвердительно кивнула она. — Растение из семейства шиповников. Окультуренное.

— А ты, значит, еще и ботаник, — расхохотался он. — Есть что-то, чего ты не знаешь?

Юля тоже рассмеялась, не переставая разглядывать его, как любопытные котята исследуют территорию. Разве что не принюхиваясь.

— Ну, например, я понятия не имею, когда ты приехал.

— А тебе интересно? — быстро спросил он.

— Еще бы! Жека не говорила, что ты здесь! — прозвучало вполне искренно, чему способствовала открытая улыбка на ее лице. — И вчера я весь вечер торчала у них — тебя не было.

— Если бы я знал, что ты у отца и мечтаешь меня увидеть — я бы обязательно приехал на ужин, — заявил Богдан и бесцеремонно подхватил Юльку под руку, направляясь к лифтам. — Пошли добывать твои культурные шиповники!

Она и сама не поняла, как так вышло, что ее ладонь оказалась на сгибе его локтя, и почему это не показалось ей чем-то неправильным. Что такого? Они столько лет не виделись и, к тому же, практически родственники — через Лизку. Но, позволив довести себя до холла и нажав на кнопку вызова лифта, руки́ она не убрала, а продолжала его рассматривать. Можно подумать, наелась конфет для храбрости. Но сегодня, наверное, был какой-то особенный день, когда сбывалось самое невероятное. Вот и они с Богданом — встретились. Спустя так много всего. Странно — она всегда воображала, что это будет сложно, а в реальности вышло, что интересно. Узнать, какой он стал.

Не удержав языка за зубами, она чуть понизила голос и доверительно выдала:

— Мне кажется, мы раньше одного роста были, а теперь ты выше.

Лифт звонко звякнул, сообщая о своем прибытии, и распахнул двери. Богдан провел Юлю в кабину и, оказавшись в замкнутом пространстве, проговорил слишком близко от ее уха:

— А я уверен, что так было всегда.

— Шовинист!

— Охренеть! С чего вдруг?

— Потому что ты всегда уверен, даже в том, чего не было, — рассмеялась она. — А серьезно — давно прилетел? Ты вообще где? Здесь или там? Или пополам?

— Сейчас я здесь, как видишь. Ну это если Женя и правда тебе ничего не рассказывала.

— Нет! Я что? Вру, по-твоему?

— Откуда ж мне знать, — Богдан легко пожал плечами и, усмехнувшись, договорил: — что в твоей голове.

— Ну вот прямо сейчас — спецзадание от невесты. Там Стеша устроила целое поле сражений, выпроводила парикмахера, сами колдуют. Ну, Стеша — папина жена.

— И тебя послали за розой? — проявил чудеса логических выводов Богдан.

— И меня послали за розой, — подтвердила очевидное Юлька. — Нашли главного эстета.

— Тогда мне повезло! — одновременно с его словами лифт снова издал жизнерадостную трель, добравшись до первого этажа. Ухватив Юльку за руку, Богдан вывел ее в огромный холл и спросил: — Ну и куда нам теперь?

— Нам?

— Ты против? — вскинув брови, Моджеевский вопросительно воззрился на нее.

— С чего бы? Просто думала, у тебя есть дела поважнее. Разве Роман там не занят примерно тем же, чем и Жека?

— Судя по всему, он занят абсолютно тем же самым, — рассмеялся Бодя. — Потому что меня тоже послали за розой.

— За чем, за чем? — опешила Юлька и посмотрела на него, замерев посреди холла. — А этому-то нафига?

— Решил использовать культурный шиповник в качестве бутоньерки. Так мы идем или тут стоять будем?

Откровенно говоря, она бы с ним еще немного постояла. Черт его знает почему, но Юле нравилось его рассматривать вживую, а не на фотографиях, как несколько лет назад, когда она еще только переживала их разрыв. Когда еще болело. Когда еще побаливало.

В реальности Богдан — улыбающийся и неимоверно легкий — был совсем иным, чем она себе представляла. Даже голос как-то по-другому звучал, чем она помнила. Хотя многое ведь могло измениться за эти годы.

Но он прав. Нужно было кивнуть и насмешливо произнести:

— Ну пошли. На пляже, насколько я знаю, должны были все украсить цветами. Там и сопрем что-нибудь подходящее. Вообще, бутоньерка — значительно лучше, чем если бы твой отец тоже вздумал прическу украсить розочкой.

— У него, конечно, много тараканов, но сам бы он до такого точно не додумался, — шагая через холл, он замолчал ненадолго, а потом неожиданно спросил: — Тебе нравится в столице?

— Мне нравится ее энергичность. По сравнению с домом — есть ощущение, что жизнь бурлит. И никаких знакомых лиц на улице, которым обязательно надо знать, как у меня дела, — рассмеялась Юлька. — Еще у меня там работа… вернее, даже две работы. Одна всерьез, другая — для души. Здесь бы я так не разогналась даже при самом лучшем раскладе, а столица дает столько возможностей для развития. И еще я привыкла. Привычка же много значит, да?

— Привычка? — удивленно переспросил Моджеевский. — Уверен, нам еще рано заводить привычки.

— Почему это? Я семь лет там живу! Ну… в ритме большого города. Замедлиться — попасть в другую среду. Нужно что-то значительное, чтобы променять это на меньшее. И вообще, кому я это рассказываю! Почти что лондонскому аборигену!

— Насколько значительное?

— Очень значительное. Ну… основополагающее, — решительно заявила Юля.

Они вышли из здания и оказались на крыльце гостиницы, откуда открывался изумительный вид на море. Сейчас пляж все еще был пустой, лишь за редким исключением организаторов и обслуживающего персонала, доводившего территорию до совершенства, символизирующего торжество любви. Гости только собирались, и место для проведения церемонии бракосочетания пока еще было не очень шумным.

С моря дул ветер, но он был на редкость теплым для октября. И сама вода переливалась под солнцем всеми возможными цветами. Юля улыбнулась, глубоко втянула носом сладковатый осенний воздух и проговорила:

— С погодой повезло. Они, конечно, рисковали, когда дату выбирали.

— Если обращать внимание на погоду, то лучше вообще не устраивать свадеб, — отозвался Богдан, с задумчивым видом разглядывая цветочные композиции, которыми было украшено все, что только можно. Моджеевский-старший без преувеличения устроил самый настоящий сад. Ленты, травы, корзины с букетами. Нечто невообразимое, несочетающееся, но, тем не менее, совершенно прекрасное, как побережье в октябре.

— Красиво… — медленно сказала Юля, так же глядя на цветы, за которыми шумело море. — Они даже думают одинаково после стольких лет, да?

— Похоже на то, — согласился Богдан и предложил: — Тогда давай выберем им одинаковые.

— Давай, — кивнула она и слетела вниз по ступенькам, чтобы уже через мгновение замелькать среди множества вазонов и корзин с розами. Шило в заднице никак не позволяло ей остановиться на классических белых бутонах, которые, пожалуй, наиболее приличествовали случаю и подошли бы обоим. И потому, дойдя до одного из букетов, она обернулась к Богдану и задорно проговорила: — Предлагаю розовые.

— Ты будто под себя выбираешь, — кивнул он на ее платье.

— Ну я же тут главный эстет, — развела она руками и снисходительно улыбнулась. — И у меня розовый период. Но можем взять вон те морковного цвета. Роме пойдет.

— Выбирай любые.

— То есть ты мне доверяешь в этом вопросе?

— Не вижу смысла спорить из-за цвета розы для бутоньерки отца на его свадьбе, — небрежно пояснил он.

— Ты что! Это же очень ответственно! Тут без дебатов в несколько раундов не обойтись. Или обойдемся?

— Если мы устроим дебаты, то свадьба может не состояться.

— Думаешь?

— Сама же говоришь, что понадобится несколько раундов, — терпеливо объяснил он очевидное.

— Тогда розовый! — и Юля ткнула пальчиком в тот букет, который выбрала изначально.

— Розовый? — опешил Роман Романович Моджеевский буквально десятью минутами позднее, глядя на протянутый сыном бутон, украденный на пляже, и вскинул брови. — Ты серьезно?!

— Между прочим, я старался! — деловито заявил Моджеевский-младший.

— Старался? — чуть не подавился Роман. — Пропадал где-то битый час, чтобы притащить розовый?

— Просил бы Таньку, — сообщил сын и расслабленно расположился в кресле, — она бы приволокла тебе что-нибудь трендовое.

— Именно поэтому я ее и не попросил! И куда мне его теперь?

— Ну точно не в прическу, — расхохотался Богдан.

— Добрый у меня сынок, — констатировал Моджеевский-старший, продолжая крутить в руках бутон и глядя то на него, то на сидящего рядом полутурецкого родственника, едва державшегося, чтобы не начать ржать здесь и сейчас следом за Богданом. Собственно, Реджеп и сам слишком недавно успел побывать брачующимся, чтобы не запомнить, насколько это стресс.

— Розовый, — мрачно констатировал Роман, бросив на цветок еще один взгляд, полный безнадежности.

— Ну розовый, — усмехнулся Андрей Никитич и собственноручно разместил цветок в петлице смокинга зятя. — Ты скажи спасибо, что не фиалка.

Но иногда бывают случаи, когда фиалки предпочтительнее. К примеру, Стефании Яновне Малич на собственной свадьбе ужасно хотелось именно фиалок. И потому ее прическа в тот знаменательный день, как в день знакомства с будущим супругом шляпка, была украшена именно ими.

Сейчас же она взирала на протянутую Юлькой розу с некоторым непониманием и периодически переводила взгляд с цветка на «падчерицу» и обратно.

— Розовая? — осторожно спросила она.

— Розовая, — с самым довольным видом кивнула Юля.

— Ты ее под свое платье, что ли, выбирала? Нет, ну тебе идет, конечно, но к Женькиному — куда? — ужаснулась Стеша.

— Ну вы же не в платье ее будете вставлять, а как я понимаю — в волосы, — пожала плечами средняя по возрасту в их компании. Младшие были Таня и Лиза, наряженная в такое же платьице, как у ее матери. К слову, та не промолчала тоже. И весело сообщила:

— Красиво будет! Я тоже такую хочу!

— Я тебе расскажу, где взять, — заговорщицки подмигнула племяннице Юлька.

— Но она же совершенно не сочетается! — вконец рассердилась Стефания и немедленно обернулась к виновнице торжества: — Женя, ну скажи ей!

Невеста перевела взгляд с розы на свое платье зеленовато-голубого цвета, потом оглядела всю свою разномастную компанию и улыбнулась.

— Розовая так розовая. Все равно это всего лишь на несколько часов.

— Ну один раз и сладкий блин с маринованным имбирем съесть можно, — подхватила Таня. — Зато эпатажно.

— Эпатаж — мое второе имя! — деловито объявила Юлька и шагнула к сестре, чтобы осторожно продеть цветок в ее волосы. — Шпильку дайте!

— Командирша, — вздохнула Стефания, но требуемое предоставила, после чего, острая на язык, добавила: — Мужем будешь своим командовать!

Мужем у нее не очень получалось.

Вернее сказать, вообще не получалось. Безоговорочно и бесповоротно было решено, что в их семье главный — Димка. Он ее об этом даже заранее предупреждал незадолго до их свадьбы — выбирая между его амбициями и ее, они на семейном совете постановлять будут то, что в его интересах. Потому как:

А) из них двоих мужчиной является он;

Б) нет ничего хуже мужчины, который не в состоянии себя реализовать;

В) «Юлян, какая, к черту, Германия? А как же я? Я же лучше Германии!»

Нет, ну тогда это звучало как шутка.

А сейчас, когда до договора с немецкой компанией дошло уже всерьез, и Димка сообразил, что Юлька, похоже, улетает, не дождавшись его отпуска, ему это категорически не понравилось, потому как он планировал так, чтобы вместе. Она — работать. Он — отдыхать. И, кроме прочего, это еще и совпало с тем, что на свадьбу к Женьке они вместе тоже никак не успевали — даты были крайне неудобными, потому что Ярославцева самого отправили в командировку, но только не в Германию, а в какую-то глубинку, снимать говносюжет для своего шоу.

По этому поводу он очень долго дулся. А она на свою беду, сдуру подтрунивая, выдала ему: «Ну хочешь — я поговорю с Женей и, может быть, Роман Романович согласится перенести бракосочетание на пару-тройку дней, чтобы сам Дмитрий Эдуардович мог его посетить».

Что тут началось!

Ярославцев обиделся всерьез, надолго, с истерикой и хлопаньем дверью. Она даже не ожидала, что так бывает — никогда не видела таким отца, потому с некоторым недоумением наблюдала за супругом до тех пор, пока он хоть немного не успокоился. А когда попробовала ластиться, чтобы как-то замять инцидент, выслушала долгую и нудную лекцию на тему того, как она «не так» к нему относится. Нет, от Германии отказаться он ее не заставлял, но неожиданно и очень напористо стал обвинять в том, что она слишком много времени проводит со своим магазинчиком винтажных украшений. Дескать внимания ему не хватает. Крадет у него возможность побыть вместе.

В конце концов, устав от дурацких обвинений, Юлька не выдержала, что-то гавкнула в ответ, подхватила свой чемоданчик и умотала на юг, на свадьбу сестры, ни минуты не задумываясь, что может встретить на ней Богдана.

И это оказалось реальным сюрпризом.

Сначала поставившим в тупик. Теперь — заставившим сделать вывод, что не так страшен черт, как его малюют. Под землю провалиться ей не захотелось, бежать на ее край — тоже. А просто посмотреть, каким он теперь стал, спустя столько лет, когда совершенно перестал представлять для нее опасность, — ей было очень даже любопытно.

И надо сказать прямо — посмотреть было на что.

Сначала там, на лестнице, где они столкнулись так внезапно, что она даже понять толком не успела. Теперь здесь, на пляже, во время росписи. Все пялились на офигенно красивых Женю и Моджеевского-старшего — босых на песке под цветочной аркой и с одинаковыми розовыми розами. А она то и дело поворачивала голову вправо — туда, где находилась стайка Моджеевских-младших. Богдана, его сестры, Лизы и турка со сложной фамилией.

Свадьба была совсем небольшой — присутствовали только родственники и ближайшие друзья. Роман Романович воздержался от приглашения партнеров по бизнесу, а Женя — мудрая женщина — не притащила половину университета, кроме подружки Таши с ее благоверным. Ведущего тоже не было, но зато были музыканты — какое торжество без танцев? Обещали много вкусной еды. И что-то еще, Юля не помнила. Ей вообще было некогда — она разглядывала Богдана, почему-то хихикая себе под нос, что у нее, по крайней мере, есть некоторая последовательность в смысле вкуса. Да, она знала, что Дима и Богдан — когда-то учились в одном классе и дружили. Но весело ей было от другого. Они оба были высокими, светловолосыми и светлоглазыми. Интересными, даже смазливыми. Разве что черты Моджеевского сегодня, спустя столько времени, казались ей чем-то совершенным. Он стал по-настоящему красивым молодым мужчиной, в то время как Димка всегда больше харизмой брал.

А она ничего обыкновенного и приземленного по привычке даже не рассматривала.

«Вот дура, ничему жизнь не учит…» — мысленно констатировала обиженная на Ярославцева Юлька, посмеиваясь над собой.

И вдруг поймала на себе взгляд Моджеевского. Не Романа, конечно же, тому сегодня полагалось только на Женю смотреть, да и стоял он спиной к гостям, а Богдана. Встретившись с ней глазами, он не отвел своих, а продолжил внимательно и спокойно ее разглядывать. И было абсолютно невозможно понять, какие мысли при этом блуждают в его голове.

Юлька в секунду вспыхнула, поразившись, насколько у него голубые глаза — она и забыла, оказывается. И еще поразилась тому, что перестала слышать еще какие-то звуки, кроме гула крови в ушах. Будто бы на мгновение замедлилось все и людей вокруг не стало. Немыслимая неподвижность. Потом за ладонь ее тронула Стефания, что-то сказав, и Юлька, не разобрав, мотнула головой.

Рассеялось. Только и смогла, что поднести к губам бокал с шампанским, толком не соображая, что это было. Вообще-то шампанское полагалось к тому моменту, когда Жеку и Романа объявят мужем и женой, но ей как-то враз сделалось не до того. И теперь, избегая поворачивать голову в сторону Богдана, она чувствовала лишь мурашки, табунами бегавшие по ее телу, потому что теперь знала — он тоже смотрит. Еще как смотрит! И зачем только?

Потом все разом принялись хлопать, смеяться и что-то говорить, устремившись толпой к виновникам торжества, и до Юли дошло, что это наконец-то свершилось ожидаемое последние семь лет. Она тоже шла, но уже скорее по инерции. Даже что-то произнесла, наверное, нескладное, потому что импровизировать сейчас было плохой идеей, а заранее ничего не заготовила, стишки с открыток — никогда не были сильной ее стороной. Но, кажется, и жениха, и невесту ее заикание удовлетворило.

А после все разбрелись за свои столики, здесь же, на пляже. Она сидела возле отца, Стеши и условного Саши. Моджеевские-младшие — обосновались за соседним. А Моджеевские-старшие с условной Лизой — как раз посередине, что делало ей обзор на Богдана и Богдану на нее невозможным. И Юлька хотя бы немного перевела дыхание, делая усилие над собой, чтобы успокоиться. Совершенно было неясно, с чего вдруг она так расходилась. Ну подумаешь — смотрит. Мало ли, кто на нее смотрит. Будто бы первый раз!

Хотя, конечно, если бы она была с Димой, то, наверное, и не заметила бы ничего.

Тут авторы позволят себе ремарку, что условные Саша и Лиза не случайно были именованы условными. Все объяснялось просто — никто не понимал, где в какой момент искать эту вездесущую мелюзгу, а законное место полагается каждому. Ожидаемо, дети курсировали между всеми столиками сразу, то там, то тут что-нибудь стаскивая и не прекращая своих игр. Кажется, даже к музыкантам успели поприставать. Юля смотрела на них и не могла припомнить, когда в последний раз столько хохотала.

В общем, все веселились как могли. А когда уже стемнело, зажглась вечерняя иллюминация, а аккордеонист затянул танго, неожиданно подлетела Лизка и дернула Юльку за подол платья:

— Он же все пропустит! — выдала племянница, с детским отчаянием глядя на нее.

Юля не с первого раза врубилась, что происходит. Саша стоял за Лизкиной спиной и никуда не девался, потому эта версия была отметена ею сразу.

— Бодя все пропустит! — горестно добавила Лизка, узрев теткино недоумение. — Таня не знает, где он, а будет салют! Представляешь? Большой салют!

— Прямо настоящий? — вскинула брови Юлька, потому что положено было удивляться.

— Ага! Папа сказал, что без салюта свадьба ненастоящая!

Юлька не выдержала и рассмеялась. Если исходить из этой логики, то ее свадьба была вообще категорически ненастоящей. Интересно, что сказала бы об этом Женя? Впрочем, приставать к сестре ей было неудобно прямо сейчас, потому она взъерошила пушистую Лизкину голову и заговорщицки проговорила:

— Ну ладно! Делать нечего! Пойду его искать. Только вы тут оставайтесь, ладно?

— Ладно! На море нам и так запретили! — звонко ответила Лиза.

— Потому что оно холодное и мы заболеем, — важно пробасил за ее спиной Сашка.

Глядя на этого эксперта по температуре воды в море и ее влиянию на возможность заболевания всяческой респираторкой, Юлька снова расхохоталась. Отправила обоих к Стеше, а сама покрутила головой. Богдана рядом действительно не наблюдалось, а если он пропустит фейерверк — будет прямо трагедия. Для племянницы — точно. Пришлось обойти всю площадку, мощеную под их мероприятие. Но не найдя Моджеевского нигде поблизости, Юлька попросту сняла туфли, оставив их где-то возле арки. Потом взяла у пробегавшего мимо официанта два бокала с шампанским. И ступила на песок.

Этот шаг на песок, несмотря на октябрь, все еще теплый, наверное, был самым главным шагом в ее жизни. Но тогда она об этом совсем ничего не знала. Даже не догадывалась. Она просто слушала шум моря и слушала себя. А после двинулась наугад вдоль воды, подкатывающей и отступающей, мимо редких все еще неубранных отсюда шезлонгов — любители искупаться до сих пор находились. Их было мало, но они были в тельняшках. А спустя еще несколько минут увидела Богдана. Он сидел на одном из них — достаточно далеко, чтобы звуки танго были немного приглушенными. Но и не настолько, чтобы не слышать их. И огоньки, отражавшиеся на воде, казалось, танцевали под музыку.

Она подошла ближе, и ее бедра тоже будто бы чуть пританцовывали, плавно покачиваясь в такт при ходьбе.

— Ну и что ты тут делаешь? — просто спросила Юля у его профиля.

— А ты? — отозвался он, не шелохнувшись в ее сторону.

— У меня опять спецзадание. Найти тебя. А то ты не увидишь фейерверк. Твоя сестра и моя племянница крайне озабочена этим вопросом.

— В этом году слишком много свадеб на один квадратный метр, — невпопад сказал Богдан, — и фейерверков тоже.

— А тебе не нравятся свадьбы?

Он оторвался от созерцания моря и повернул к Юле голову, глядя на нее снизу вверх.

— В принципе нравятся. Но не чаще одной в год.

Юлька улыбнулась. Чуть не ответила ему полушутя-полувсерьез, что у нее в этом году, всего-то в апреле, тоже была, даже рот почти раскрыла. И вдруг остановила себя на выдохе — почему-то показалось, что это неуместно. Особенно сейчас. И еще едва ли не впервые задумалась — а он-то вообще в курсе, что она замужем? Должен быть, по идее. Если кто-нибудь ему об этом додумался сказать…

С другой стороны, какое ему может быть дело?

Потому только и оставалось, что шагнуть вперед, протянуть бокал с шампанским. Тот, что припасла для него. И важно сообщить:

— Они были бы реже, если бы кое-кто еще семь лет назад поженился, а не ерундой занимался.

— И ты была бы здесь… семь лет назад? — спросил Богдан и взял бокал, коснувшись ее пальцев. Это прикосновение было почти невзначай, но Юльке показалось слишком ощутимым. Она смутилась и отступила куда-то вбок, наткнувшись на соседний шезлонг. На него и опустилась, надеясь, что Моджеевский не заметил.

— Если честно, не знаю… наверное, правильно было бы быть, — пожала она плечами. — А еще думаю, что если они за семь лет не разбежались, то тогда… все так и должно было случиться. Ты же больше не сердишься на Женю?

Богдан не сразу ответил. Он снова, в который уж раз за вечер, внимательно разглядывал ее лицо — то ли запоминал, то ли сравнивал со своими воспоминаниями. Еще зимой сестра разбередила переживания, которые он успешно научился контролировать за долгие годы, и теперь, совсем близко от Юльки, они вырвались на свободу и ворочались внутри, настойчиво подталкивая к объяснению.

— Я сержусь на себя, — проговорил он негромко. — Не потому, что сказал тебе. Тогда я так думал. Но ты так и не узнала, когда я стал думать иначе. И за это я на себя сержусь.

Юлька озадачилась и непонимающе глянула на него. Быстро. И точно так же быстро уткнулась губами в бокал, делая крошечный глоток. Просто чуть смочила кожу шампанским, недостаточно, чтобы пузырьки ударили в нос. И улыбнулась, потому что улыбнуться ему было правильно. Наверное. Ничего же не произошло.

Именно это она и поспешила озвучить. Не обесценить сказанное, а успокоить — себя и его.

— Не надо. Вот это уже точно лишнее. Тем более, столько времени прошло. Я тебя тогда не понимала, а потом поняла. В теории ты был даже прав.

— А я на практике знаю, что во все это вмешалась моя мать, — резко сказал Богдан и посмотрел ей прямо в глаза. — Ведь так?

— С чего ты взял? — пробормотала она от неожиданности.

— Так это правда?

Ну и что ей было отвечать ему? Как вообще отвечать на такие вопросы? Этому Юльку точно ни в университете, ни на каких курсах не учили. Она только знала, что во всем надо быть последовательной, потому ей оставалось лишь подтвердить.

— Правда. Но лишь отчасти, потому что все решения я принимала сама. Понимаешь, она ведь тоже была права во всем. У вас у каждого — были причины, по которым вы… пытались просветлить мои мозги, — усмехнулась Юля. — Ты — про Женю. Твоя мама — про тебя.

— И что это такое было, что оказалось важнее меня… нас!

Довольно долго она молчала. Пыталась переварить неожиданное открытие: Богдану, за каким-то чертом, и сейчас… важно. И это тем более странно, что ей и в голову не приходило, что важность подобных вещей может быть актуальна и через столько лет. Тем более, для него. Это настолько не вязалось с Богданом Моджеевским, которого она помнила, что понадобилась пауза, чтобы осознать.

Впрочем, до конца — все равно не удалось. Слишком сильны были эмоции, звучавшие в его голосе. Слишком не по случаю — напряжено лицо. Странно. Почти шокирующе.

Она сглотнула, пытаясь вернуть себе безмятежность. И озвучила совсем не то, что думала:

— Бодь, только не говори мне, что ты собрался меня в чем-то обвинять, а!

— Обвинять? — опешил он. Брови его сердито сошлись на переносице. Богдан сделал глубокий вдох, выплеснул в песок шампанское и сдержанно проговорил: — Я надеялся, ты повзрослела.

— Ну вот, продолжай в том же духе, и мы вернемся к тому, с чего начали. Но ты же не поссориться хочешь, а поговорить, — миролюбиво махнула ему Юлька, надеясь только, что ее нервозность не заметна.

— Неважно, чего я хочу, — усмехнулся он и поднялся с шезлонга. — Пошли смотреть фейерверк. Не будем расстраивать Елизавету Романовну.

— Я позвонила тебе в сентябре, когда Роман бросил Женю. Когда я об этом узнала — я в тот же вечер позвонила тебе, потому что мне больше некому было звонить.

— Что-то я не помню, чтобы ты мне звонила, — устало проговорил Богдан. — Это я тебе телефон обрывал несколько месяцев.

— А я, зараза такая, тебе один раз, — прозвучало то ли вызовом, то ли напускной бравадой. — И с классическим Юлькиным везением попала на твою маму. Ты был в ду́ше… ну она так сказала, когда вызов приняла, и я говорила с ней. Собиралась с тобой о Романе, а вышло, что с ней о нас. Она знала, что мы встречались и кто я. Понимаешь… Нина Петровна тогда мне все объяснила с той точки зрения, которую я успешно игнорировала, когда все-таки надеялась, что однажды мы помиримся. Я ведь и сама понимала, что отношения Жени и Ромы нас разделяют… но даже и потом, когда они разошлись… твоей матери никак не могло понравиться то, что у нас с тобой… Это даже не капризы какие-то, не вредность. Но мы в принципе не смогли бы нормально сосуществовать, если все называть своими именами. Я боялась назвать, а она нет. Ей это было бы слишком больно, что сначала Роман, потом ты… что вы с нами. Что я — именно Женина сестра. Она сказала, что на пороге дома ляжет, чтобы не пустить тебя ко мне. Чтобы ты не переступил… Что ты не сможешь и не имеешь права переступить. И поставить тебя перед таким выбором — это жестокость, которую ничем нельзя оправдать.

Он снова помолчал, и одновременно с тем, как осознавал услышанное, в нем нарастал гнев. На всех них — на мать, на Юльку, на себя. Сдерживая желание и самому взорваться фейерверком, Богдан глухо спросил:

— Какого черта ты не сказала об этом мне?

— Как ты себе такое представляешь? — удивилась она, по-прежнему безмятежная внешне, но он будто бы чувствовал исходящую от нее вибрацию. — И потом… я понимала ее реакцию. Я и сейчас ее понимаю. Ты вспомни себя, когда узнал про Женю и своего отца, а ей… ей каково было? Мало того, что у нее мужа увели, так еще и сын… связался с девчонкой из семьи «разлучницы». Это ведь действительно для нее страшно, Богдан. И унизительно. А она — твоя мама.

— Вот именно. Она — моя мама. И ей надо было говорить со мной, а не с тобой. Ты не понимаешь?

— С тобой, обрывающим мне телефон? Прогулявшим тестирование? Потерявшим целый год? Ты бы все равно ее не услышал… Бодь… мы были влюблены, очень влюблены, но где гарантия, что это не было бы мимолетным, проходящим? А ты мог навсегда испортить с ней отношения. Не знаю, какие надо испытывать чувства, чтобы они того стоили. Я выросла без мамы… ты же знаешь… да, отец и Женька меня вынянчили, очень любили, делали возможное и невозможное, чтобы я не чувствовала себя сиротой, но мамы у меня не было, я ее не помню даже. Я бы все отдала, чтобы она жила, чтобы то, что делала Жека, делала она. Завтраки, косички, уроки. Но мне тупо не повезло. Мамы не было… А у тебя была и… есть. Настоящая, родная, своя! Ну как я могла становиться между вами?! Не сердись, Бодь. Я же правда не могла.

— Зато ты прекрасно смогла избавиться от меня! — рявкнул он. В тот же момент раздался хлопок, и небо украсилось букетами разноцветных искр, весело мелькавших под музыкальное сопровождение и так не вязавшихся с горечью, которую испытывал Богдан. — Черт! Я ведь искал тебя, когда случайно узнал, что мать вмешалась. Не знал точно, как… что она сделала. Хотел поговорить с тобой, а оказывается, оно тебе нахрен было не нужно.

Богдан резко развернулся и быстро зашагал к центру веселья, где, несмотря на какофонию звуков, отчетливо были слышны радостные «ура!»

И чувствовал себя лишним посреди всего этого. Как когда-то давно, когда все его одноклассники выпускались из школы и делились планами о том, куда поступают, а он — оставался позади, сознательно и упрямо, наказывая и себя, и Юльку. Вот, дескать, полюбуйся!

Просто из чувства протеста, потому что глупо верил в то, что заметит, явится, сделает что-нибудь. А она, будто бы каменная, выдержала это до тех пор, пока не уехала из города и из его жизни — окончательно. И просто стерла себя насовсем. На долгие-долгие годы, оставив по себе неизбывную тоску и зимний шарф, который сама вязала ему в подарок на день рождения. Этот шарф затерялся среди переездов, Богдан и не заметил. А сейчас почему-то вспомнилось.

Главное — вовремя. Шампанское как детям забава, потому он перекатывал во рту глоток вискаря — нажираться не собирался, но слишком злился, чтобы с привычной расслабленностью изображать веселье. Ему требовался хоть небольшой, но допинг. Вокруг козой скакала Лизка, на ухо что-то вещал Танин Реджеп, пока Таня тусила возле отца и Жени. А Юлька, видимо, вернувшись следом за ним, оказалась возле своей семьи и иногда поглядывала на него, как если бы была встревожена. О чем ей тревожиться? Пока он с ума сходил, она слушала его мать. И ушла из его жизни на целых семь лет, что было равно безликому навсегда, как будто это совсем не стоило ей усилий.

Богдан поймал ее взгляд совершенно случайно, когда и не собирался. Но зацепился за него так, что перестал различать голос Реджепа рядом. Вскинул брови: что смотришь?

А она взяла и не отвернулась. Лишь сосредоточенно изучала его, чуть хмурясь. Ее лицо, расцвеченное огоньками вечерней иллюминации, казалось ему совершенно нереальным. Он думал, что и забыл, какая она, а на самом деле помнил. Вообще все помнил. И почему-то в это мгновение ясно осознал, что она помнит тоже. Иначе не говорила бы там… у моря. И он бы не услышал всего, что услышал.

Моджеевский сглотнул.

Юлька никуда не исчезла. Переместилась к Жене и отцу. Что-то им рассказывала. А Таня оказалась рядом с ним и Реджепом. Звуки из его мира исчезли окончательно, хотя он даже что-то отвечал сестре. Но, между тем, внутри него болезненно зудело нечто пронзительное, пока не выраженное словами.

Он снова разглядывал ее. Худенькие плечи, тонкую шею. Ноги, слишком открытые, чтобы на них не залипать. Возвращался к лицу, светлому и чистому. К волосам, вившимся крупными кольцами чуть ниже линии ключиц. Моджеевский словно бы собирал воедино ее — которую помнил и какой она стала. И ловил себя на мысли, что ей идут эта взрослость, это платье и эти локоны.

Он никогда не видел ее такой. Он слишком мало ее видел, они слишком мало были вместе, но этого оказалось достаточно, чтобы и через семь лет вспомнить. Помнить. Не забывать.

Постепенно его взгляд менялся, становясь все более жадным, хотя вряд ли он сам себе отдавал отчет, когда это произошло. Теперь Богдан опять и опять возвращался к ее фигуре. Наблюдал ее меняющейся, двигающейся, болтающей с кем-то. Поворот головы, взмах ладони, постукивающая в такт музыке ступня. Он почти не мог от нее оторваться. Оценивал с точки зрения своих вкусов, вполне сформировавшихся за все эти годы. И сознавал, что даже здесь — она исключительна. С ней не работают алгоритмы. С ней вообще непонятно что делать, и, может быть, именно поэтому он по-прежнему так же сильно хочет ее.

Или даже гораздо сильнее, чем в семнадцать лет, потому что теперь четко знает, чего именно и как хочет. И понимал, что едва ли даже и вполовину так ужасно сердился бы, если бы это перестало быть важно.

А для нее?

Важно ли для нее?

Перед глазами сама собой нарисовалась четкая картинка — как его собственная мать вместо него принимает вызов и говорит ей те вещи, которые услышала Юлька. Нина Моджеевская умела быть убедительной. Она многое умела, когда чего-то добивалась. И уж точно никогда не считалась бы с чувствами девочки, которую даже не видела, но о которой знала, что она сестра женщины, уведшей ее мужа.

Богдан невесело усмехнулся собственным мыслям. Сам-то тоже хорош. Даже не попытался ее дожать. Так был сосредоточен на своих обидах и злости, что не попробовал. Одному богу ведомо, как сложилось бы, если бы он не позволил ей отстраниться вот так, навсегда. А ему оказалось проще уехать на долгие годы. Ему даже сейчас проще было психануть и свалить, чем попытаться разобраться. В прошлом, в настоящем, в будущем.

А ведь все в легкую объясняется одним-единственным. Он по-прежнему хочет ее.

Было далеко за полночь, когда Моджеевский, стащив галстук и закатав рукава рубашки до локтя, мерил шагами свой номер в гостинице, в то время как на пляже до сих пор негромко звучала музыка — кажется, там почти никого не осталось, но, если отодвинуть штору, можно увидеть, как отец обнимает новоиспеченную супругу, накидывая на ее плечи свой пиджак. Все же давно уже не июль. Но им хорошо. Им по-настоящему хорошо друг с другом. И славно, что есть Лизка, которую Женин отец увел укладываться спать. А рядом, на этом же этаже Юля, которая совсем невесело смотрела на него после его очередного выпада. Выпада после всего, что она сказала и объяснила. Что бы он ни чувствовал, а все же не имел никакого права так с ней разговаривать

Наверное, именно это и выгнало его за дверь, в узкий коридор.

И заставило сделать несколько шагов в сторону. В конце концов, в каком номере ее разместили, — Богдан знал. Таня оговорилась, что напротив них, а значит — вот он. Ее номер с цифрой 23. Моджеевский поднял руку и несколько раз негромко постучал костяшками пальцев. Чтобы дверь распахнулась уже через минуту, а Юлька — возникла на пороге, еще не переодевшаяся, но почему-то с полотенцем в руках. Смотрела на него несколько секунд широко раскрытыми глазами до тех пор, пока не спросила с улыбкой куда более спокойной, чем испуганные и странно светящиеся глаза:

— Не спится?

Опершись на дверной косяк, Богдан совсем не заботился, что, возможно, рискует собственным носом.

— Тебе тоже, — усмехнулся он.

— А я собиралась в душ, — пожала она плечами. — Слишком много всего за день.

— Много, — согласился Богдан.

Она помолчала, глядя на него, соглашающегося. А потом медленно сделала шаг вглубь комнаты, освобождая проход. Он медлил всего лишь мгновение — нужное каждому из них. Ей — чтобы одуматься, ему — чтобы сделать глубокий вдох. И начать новый отсчет времени — их общего, одного на двоих.

Переступив порог и захлопнув за собой дверь, отрезая от них весь прочий мир, Богдан притянул Юлю к себе и прижался поцелуем к ее губам — о которых мечтал столько часов и столько лет вспоминал. Ей же и в голову не пришло противиться этому. Слишком сильно ударило куда-то в сердцевину всего ее существа, в одну секунду — едва она услышала стук. Могла ведь не открывать. Или не могла?

Наверное, нет. Отчаянным был соблазн убедиться, что это — он. И что даже сейчас, через столько лет, она — нужна. Юля отчетливо поняла это еще на пляже, когда Богдан взвился и свалил от нее к празднующей толпе. А теперь лишь получила подтверждение. Чересчур яркое, чтобы отказаться от этого.

Полотенце упало к их ногам. Сил держать его не было, когда ей казалось, что сейчас ее обнимает целый мир, и этот самый мир, яркий и цветной, ей и самой нужно попробовать удержать.

Без туфель на каблуках Юлька стала ниже его и вытягивалась вверх, словно бы рвалась ближе. И снова ощутить под ладонями его непослушные, но вместе с тем шелковистые кудри — было непреодолимо большим соблазном. Как она любила их раньше! И оказывается, они совсем не изменились. Такие же густые и мягкие. Остальное изменилось все, а кудри нет.

От этой мысли не хватило дыхания, и она всхлипнула, обвивая его шею руками и пуская глубже в свой рот. Ее всхлип проник в него и прокатился, обжигая, вдоль всего его длинного поджарого тела. Она хотела его так же, как и он ее. Прижав Юлю к стене, Богдан все сильнее впивался в ее губы, а его руки быстро скользили по нежной коже. И отзываясь на его прикосновения крупной дрожью, чувствуя, как сводит мышцы живота, она сама не сознавала, как так выходит, что с ним испытывает то, чего не испытывала никогда и ни с кем в жизни. И тогда, и теперь. Это все она поймет позже, а сейчас ее захватил вихрь, из которого выбраться было уже невозможно. Не сейчас.

Юлины пальцы пробежали вниз, перемещаясь к плечам и рукам, и она вновь поразилась тому, какой он теперь. Прежняя юношеская худоба никуда не делась, но развитость его мускулатуры производила на нее странное впечатление. Ей хотелось чувствовать его. Полностью. Без одежды. И видеть тоже. И теперь она устремилась к пуговицам его рубашки, торопливо освобождая их из петель, подрагивая, путаясь, иногда не попадая, но все-таки прорываясь к телу.

Он отпрянул на миг, затуманенным взглядом взглянув на тонкие пальцы, метавшиеся по его одежде, и снова прильнул губами к ее коже. Теперь целовал Юлину шею, откидывая ее голову назад, кончиком языка обводил контур ключиц, спускаясь к вырезу платья, будившему в его голове яркие фантазии весь вечер. И теперь он, словно в отместку, дразнил сам и блуждал поцелуями вдоль ткани. Сколько это могло длиться? Да черт его знает. Юля отпустила время, как отпустила себя, лишь парой шагов от порога ранее. От ощущений едва ли не сходила с ума. Такой остроты эмоций она не знала. И не подозревала о том, что это возможно. Но это тоже она поймет лишь потом.

В конце концов, покончив с пуговицами, она провела ладонями по его торсу, испытывая странное, неведомое ей прежде наслаждение от касаний, но и этого ей было мало. Самым бесстыжим образом она закинула ногу ему на талию, отчего край ее узкого платья задрался едва ли не до белья.

Шуршание ткани и шумное дыхание обоих — было единственным, что нарушало тишину, отделившую их от реального времени и пространства. В небольшом гостиничном номере, когда его руки скидывали, наконец, с тонкого женского тела больше не нужную одежду, не нашлось места ни прошлому, ни будущему.

У него было достаточно женщин, чтобы понимать, что делать. Но Юлька случилась впервые. Впервые он познавал ее так близко, так открыто. И боясь пропустить малейшее ощущение, он впитывал в себя каждую подробность.

Гладкость кожи внутренней стороны бедра. Маленькие, расходящиеся в стороны груди. Бархатистое родимое пятнышко чуть ниже талии. Темный твердый сосок, который он терзал губами. И горячее влажное естество, в которое Богдан медленно проник пальцами, нащупывая заветные точки, отчего она дрожала все сильнее и вскрикивала, то закрываясь, то, будто бы опомнившись, снова раскрываясь ему навстречу, пока наконец не потеряла голову настолько, что стала насаживаться на него сама, и уже он чувствовал, как напрягаются ее мышцы там, внутри, отвечая на его движения.

Она не звала его по имени, она совсем ничего не произносила в своем блаженном полузабытьи. Ей было очень горячо там, где кожа к коже. И было прохладно там, где повлажневшей спины и ягодиц касалась стена. Ее голос звучал только негромкими стонами, теперь заполнявшими и время, и пространство. Акогда она хватала ртом воздух, он отчетливо ощущал — Юля, его Юля на пределе.

Богдан и не нуждался в словах. Ее лицо, отражавшее каждую эмоцию, знакомое и незнакомое одновременно, было близко от его. Не об этом ли он мечтал — знать, видеть, чувствовать, что она его. Вся его. До самой глубины, куда он теперь ритмично врезался, поддерживая ее за ягодицы. И терял контроль от зашкаливающего возбуждения, ускорял движения ей навстречу, доводя до исступления их обоих. До тех пор, пока мир, тот самый, который она еще совсем недавно боялась не удержать в руках, не стал таким огромным, что уже не она его, а он подхватывал ее, расцвечивая все вокруг перед ее взором ослепляющими пестрыми вспышками, каждая из которых подобна была рождению вселенной. Юля вжалась в Богдана, обхватывая его руками так крепко, что он слышал, как отчаянно пульсирует у нее под кожей. И чувствовал сокращение ее мышц в той точке, где они соединялись.

Следом за ней дернулся в последний раз и он. Замер, придерживая Юльку одной рукой. Второй он уперся в стену, чтобы сохранить равновесие, и что-то хрипло бормотал ей в ухо. Впрочем, слова по-прежнему не имели никакого значения. Куда как важнее это мгновение. Чувствовать ее ладони на себе, чувствовать себя — в ней, чувствовать, наконец, собственное сердце. Да и она — едва ли хоть что-то различала в его шепоте. Сама — молчала, чутко внимая испытанному. Новому, пугающе сильному, почти болезненно отчаянному. И сходила с ума от ощущения его тела на своем. От ощущения его — в себе. Даже сейчас, когда первая волна схлынула. И все ей было мало.

Черт его знает, что срабатывало. Шампанское. Ночь. Дурман прошлого. Нереальность настоящего. Безумство происходящего. Словно ошалевшая кошка, Юля не могла успокоиться, продолжая покрывать поцелуями его плечи и лицо, куда доставала. Терлась о него там, внизу, не отпуская. Гладила ладонями его крепкую, мускулистую спину. Впрочем, он и не отстранялся. Ни минуты. И много времени не понадобилось, чтобы снова судорожно выдохнуть, подхватить ее под ягодицы, перенести на кровать и снова начать движение — извечное движение мужчины навстречу женщине. До исхода ночи. Раз за разом. Пока оба не провалились от усталости и изнеможения в дремоту почти до самого утра, так и не расцепив объятий. Так и оставаясь переплетенными руками и ногами. Уткнувшись влажными от пота лбами друг в друга, как если бы единственным и последним их словом, имеющим значение, было судорожное: «Не отпускай».

Но потом ночь отступила. И когда на горизонте едва забрезжил рассвет, здесь, у осеннего моря, особенно пронзительный, из приоткрытого окна по комнате поплыл прохладный воздух, заставивший протрезветь.

Богдан проснулся первым. Подтянул одеяло на Юлино обнаженное плечо и уставился в темный еще провал окна, чувствуя необъяснимое умиротворение, будто это не они каких-нибудь пару часов назад сходили с ума. Вернулся взглядом к Юлиному лицу, легко пощекотал ее поясницу и негромко позвал:

— Жаворонок, рассвет проспишь!

Она поморщилась, чуть-чуть приподняла веки, но так, что ресницы лишь на мгновение дрогнули, и что-то сонно пробормотала.

Совершенно неразличимое. Затихла. И еще через два вздоха резко распахнула глаза, в полумраке глядя прямо на него, но едва ли разбирая.

— А?

— Пошли, говорю, на море рассвет встречать, — хохотнул Богдан и, зарывшись носом в ее волосы, выдохнул: — Доброе утро!

Юлька же вместо приветствия сдавленно охнула и принялась слабо отстраняться.

— Бодя… — было первым ее осмысленным словом. И только после этого все ее существо затопил ледяной ужас от осознания, что это сейчас ее обнимает Бодя.

Ничего не замечая, он одной рукой удерживал Юлю у себя под боком, вторую закинул за голову, потянувшись, расправил плечи и деловито выдал:

— Давай отмотаем назад. Ты забудешь то, что я тебе когда-то с дури наболтал. Теории моей маман вообще не стоят внимания. Понятно, что по семнадцать нам не станет, но мы же можем…

— Не можем, — очень тихо, почти не слышно прошептала она, мотнув головой, все еще не понимая, что же это такое произошло. И как это вообще происходит.

— А? — его брови взлетели вверх. — Ты не дослушала. Юлька, мы…

Он не договорил. Ее ладошка быстро легла на его губы, останавливая. Не давая сказать до конца. И вопреки тому, что они все еще прижимались друг к другу обнаженными телами, она выпалила уже громче:

— Да какие «мы»? Никаких «мы»!

— О! Малич в своем репертуаре, — рассмеялся он, поцеловав ее пальцы. — Ну хорошо. Чтобы тебе было приятно — ты и я. Так вот…

— Я замужем.

Он замер на полуслове. Рука на ее талии напряглась, и Богдан точно знал, что она не врет и не играет. Черта с два — таким не шутят. За короткий миг в его голове промчалась сотня вопросов. Кто этот муж? Где он? Как давно она замужем? Какого черта было вчера и ночью? Но ничто не имело значения, кроме одного — она снова от него избавляется.

Не проронив ни слова, Моджеевский отпустил Юлю и поднялся с кровати. Пока одевался, спокойно и без суеты, на нее не смотрел, даже не догадываясь, что она сама в это время от него взгляда не отрывает — полного немоты и ужаса. Оглянулся лишь однажды, в проходе, заправляя рубашку.

— Сочувствую твоему мужу, — сказал напоследок и вышел из номера.

В ее ушах еще долго отдавался звук хлопнувшей двери. И только потом она охватила мыслями те слова, которые были последним, что она от него услышала. На долгие годы, в которые жила тем, что у нее есть сын, которого она любила, и муж, в любви к которому она саму себя убеждала. Ее доводы были крепки — не придерешься. Но только работали они лишь при том условии, что приходилось прикладывать усилия, чтобы забыть о случившемся странной ночью у моря. Никогда не вспоминать. И не вспоминать тех слов, которые Богдан ей бросил — вот так навсегда.

Они часто ссорились, но никогда не обижались друг на друга. И вспоминая обиды, она могла говорить лишь о той детской, которую он нанес ей, оскорбив ее сестру. То, что он сказал о ней, — она и сама считала и его правдой, и своей виной.

А когда они снова встретились — им обоим проще было делать вид, что ничего не было. Не было же.

… замерзнешь тут

***

Первые минуты Юлька соображала очень плохо. Они о чем-то говорили с Женей. Практически междометиями, та гладила ее плечи, подавала воду в стакане, успокаивала, хотя зачем успокаивать — Юля не понимала совсем. Она же не плачет. Ни капельки. Даже не хочется. И воду пила послушно, медленно, большими глотками, демонстрируя, что все в порядке. Что она справится. Единственное — снова прорывалась мигрень, о которой Юля успела забыть в бесконечной кутерьме последних недель. А сейчас ловила себя на мысли, что та отступала, когда рядом был Богдан. И снова подкрадывалась, едва она сама себе расставляла ловушки из одиночества и разочарований. И собственных ошибок тоже.

Главное — своевременность наблюдений. И своевременность признаний.

Даже если то, в чем признаваться, сама еще не осознала. Даже если крайне далека от осознания.

Даже если порет горячку.

Нет, Юля отчетливо помнила, что Женя пробовала ее отговаривать. Просила сначала успокоиться, прийти в себя, разложить все по местам. Убедиться, в конце концов. Даже что-то говорила о том, что можно сначала сделать тест — материал Романа тоже вполне подошел бы, чтобы установить родство. И, наверное, была права — зачем тревожить Богдана тем, что еще не наверняка. Но они обе понимали и то, что предположенное — слишком уж точно, чтобы еще сомневаться. Они были не слепые. Они обе были не слепые. И вместе с тем, какая же слепота владела Юлькой столько лет, что она ни секунды не предположила, что когда ее сын, ее собственный ребенок улыбается, его улыбка словно копирует другую, более взрослую, от которой она плавилась, будто воск от огня.

Всегда. Всегда. Веря, что забыла и переросла — всегда.

Она помнила, как просила у Жени присмотреть за Андреем. Потому что тот днем никогда не спит долго, наверняка скоро подорвется, а она не знает, сколько времени понадобится, чтобы все объяснить. И в очередной раз отвечая на Женино: «Да погоди ты! Может, не сейчас хотя бы?» — мотала головой, потому что потом будет еще хуже. Уж лучше сразу.

Пусть и глупо.

Но если вот прямо здесь не сказать — он же потом их с Царевичем обоих домой повезет. Наверняка потребует ехать его машиной. Он такой упрямый, когда чего-то хочет, а хочет он их с Андреем. И вот это будет действительно страшно. Остаться втроем в ограниченном пространстве салона и дальше молчать. До какого-то гипотетического результата теста. Материал для которого брать у предполагаемого деда?! После всего обойтись с Богданом еще и так? Еще и такое натворить?

Нет, нет. Это уже совсем невозможно. И неправильно. И такого она точно не сделает. Даже если рациональная и спокойная Женя уверена, что это ошибка и она поступает импульсивно. Но от одной мысли, что можно промолчать и разобраться самой, а его потом поставить перед фактом, ей становилось не по себе.

Честно — это сдать анализы вместе. И результатов тоже ждать вместе. Столько, сколько потребуется. Потому что… она ведь тоже не знала! Черт подери, она не знала! Она виновата, но она не знала!

Как очутилась в коридоре, Юлька помнила уже не очень отчетливо. На кухне все еще шуршала Елена Михайловна, но, отбившаяся от рук, уже о чем-то рядом с ней щебетала Лизка, очевидно, решившая оставить уроки до лучших времен или пока родители не обратят на нее внимание.

Женя мягко сжала ее плечо, в очередной раз шепнув: «Уверена?»

И Юля упрямо кивнула. И сама не подозревала, какой спокойной и собранной выглядит сейчас. Может быть, это и позволило Женьке ее отпустить. Туда. Туда, во двор, где о чем-то переговаривались мужчины Моджеевские. Она вышла на веранду, не накинув куртки, и посмотрела в их сторону, почему-то впервые именно сейчас отмечая про себя, что они разные, но и похожи невероятно. Ростом, худобой, подтянутостью. Какими-то движениями. Без фотографической точности, которую она наглядно узрела совсем недавно, но жирными мазками одной и той же руки… одной и той же кисти!

Она спустилась на пару ступенек с крыльца. На звук ее шагов Богдан обернулся, будто почуял, что это она. А Юля, будто бы каждой своей частицей устремившись к нему, оставаясь при этом неподвижной там, у ступенек, смогла только кое-как улыбнуться. Пропустить ровно один удар сердца и сказать:

— У меня к тебе дело.

— Только не начинай о том, что ты собралась домой добираться сама, — прищурившись, заявил он в ответ.

— Не буду. Поговорить надо, — ответила Юля, переведя взор на Романа, который тоже теперь напряженно смотрел на нее, хотя и, стоило отдать ему должное, гнева в нем она не видела сейчас, только тревогу.

Потом вернулась глазами к Богдану и добавила:

— Это важно.

— Ну если важно… — он взглянул на отца.

— Если важно, то конечно, — прочистив горло, брякнул тот и сунул в зубы сигарету. — Я пока это… Чай организую.

И с этими словами он двинулся к дому, по пути буравя Юльку взглядом, от которого у нее холодело на душе. Будто бы Моджеевский-старший уже вынес ей вердикт за все ее прегрешения. Но вопреки этому дурацкому ощущению, Роман Романович по пути стянул с себя куртку и, проходя мимо, накинул на плечи, пробурчав почти не раскрывая рта и не вынимая сигареты:

— Не лето, замерзнешь тут.

Потом он скрылся за дверью, надежно прикрыв ее за собой. А Юлька осталась стоять, не решаясь подойти ближе к Моджеевскому-младшему.

Наблюдая за ней, Богдан удивленно вскинул брови и, не сдержавшись, съязвил:

— Ты сейчас похожа на щенка, который растерзал хозяйский тапок и точно знает, что накосячил.

— Спасибо, что не на кота, который в него нассал, — вяло отшутилась Юля и все-таки сошла с веранды к нему, так и не подойдя вплотную. Сейчас уже начинали сгущаться сумерки. Быстрые такие, почти моментально окутывающие тьмой. Совсем скоро видеть Бодины черты она будет только благодаря свету, лившемуся из окон дома.

Страшно — это не то слово. Она не знала, как говорить. И что говорить. Чувствовала себя слишком беспомощной, чтобы вообще говорить. Хотелось спрятать голову в песок. Пляж всего в нескольких метрах. Можно заодно и утопиться.

— Помнишь их свадьбу? — невпопад спросила она и кивнула в сторону двери.

— А надо забыть? — прозвучало резко, и только все те же наползающие сумерки скрадывали четкость линий его лица, ставшего хмурым. — И горный домик забыть, и маяк, и твой день рождения. Все стереть к чертям? Что вдруг случилось за полчаса?

Юлька сглотнула. Растерла лоб, щеки, веки. А когда отняла ладонь от глаз, то не своим голосом выдохнула:

— Андрей родился 17 июля.

— Замечательно! — буркнул Моджеевский. — Подарю ему автотрек.

В ответ услышал нервный смешок. А потом почти потустороннее:

— Да посчитай ты!

— Да что мне считать! — удивился он. — Ты можешь объяснить по-человечески?

По-человечески — это объяснить практически невозможно. Потому что у них как раз все — не по-человечески. Глупее — не придумаешь. И если сейчас Богдан ничего не понимал, то обвинить его в этом ей было практически невозможно, потому что сама-то тупила годами.

Юльке очень хотелось прикоснуться к нему, будто бы для того, чтобы удержать ту волну, которую сейчас вызовет. Но так и не решилась. Потому, словно сама от нее спасаясь, она обхватила себя руками под курткой Моджеевского-старшего и, прямо глядя в лицо Богдана, проговорила:

— Только не ори сразу. Есть некоторая вероятность, что Андрей — твой сын.

Он не собирался орать, но ответить намеревался быстро, если бы все же не осознал услышанное. Поэтому он сначала хапанул ртом воздуха, а после, совершенно не веря собственным ушам, уточнил:

— Что значит «мой сын»?

Если бы она сама знала, что это значит, то вряд ли бы в течение еще нескольких секунд беззвучно что-то бормотала, не понимая, как собрать мысли в кучу. А после беззвучие приобрело все же некую словесную форму.

— Богдан, я не знала. Я… не видела, это вообще Рома заметил. Женя вот только спросила, а когда спросила — до меня дошло. Я не знаю, как это получилось.

— Что именно получилось? — рявкнул Богдан и подошел к ней вплотную. — Андрей? Древнейшим способом!

— Да нет же! То есть… я не знаю, почему я не сомневалась, не сравнивала! Почему не думала…

— Я знаю, — проговорил Богдан тихо, медленно и зло. Словно впечатывал в нее каждое слово. — Потому что ты именно вычеркнула, выдернула с корнем, чтобы не вспоминать. Не думать. Чтобы в голову не приходила хрень всякая о мудаке и мажоре. Ну! Скажи мне, что я не прав.

Юля вздрогнула и отступила. Как если бы он ее ударил. Впрочем, не этого ли он добивался каждым своим обвинением, которые попадали точно в цель. Она могла бы вообще больше ничего не говорить, и он знал бы, что прав во всем. На ее счастье, свет из дома не падал на ее лицо, и видеть он не мог. На ее горе — теперь, когда он подошел, свет слишком хорошо освещал его лицо. И уж она-то видела. Видела достаточно. Видела, что он чувствует.

— А что я должна была думать? — точно так же медленно проговорила она, теперь уже защищаясь. — О чем вспоминать? Ты не слушал. Ты ушел. Значит, перелистнула.

— О как! — искренне восхитился Моджеевский, весело хохотнув. — Ну вот он я, никуда не ухожу. Скажи мне, что ты собираешься со всем этим делать дальше. А я послушаю.

— Перестань. Я не скрывала от тебя ничего.

— Это как посмотреть, — проворчал он.

— Не скрывала! — упрямо повторила Юля. — И ты не имеешь права на меня срываться. Я и сейчас говорю, как только узнала! Если бы я узнала раньше, то и ты бы раньше знал!

— Не уверен. Я же, оказывается, ушел.

— Я бы не врала!

— Поди пойми, что творится в твоей голове, — сердито сказал Богдан. — Но ты так и не поведала, что собираешься делать со всем этим.

— Да не знаю я! Для меня это такой же шок, как для тебя, Моджеевский! Я еще утром жила с уверенностью, что мне ребенка как-то делить с Димкой, раз я развожусь. А теперь я… я не понимаю! Надо тест, наверное, сделать, чтобы точно… хотя, блин, ну куда точнее… мне Женя твое фото детское показала, и ясно, почему Роман заметил… слепой бы не заметил… Господи, я не представляю, как я не заметила!

— Ну у тебя же не было моего детского фото, — ухмыльнулся он.

Эта ухмылка ее добила.

Она резко вскинула подбородок и выпалила, ткнув пальцем в его грудь:

— Не было! У меня вообще ни черта не было. И кажется, и теперь нет. Только ребенок. И да, я была уверена. Одна ночь, знаешь ли, при регулярной половой жизни с постоянным партнером кажется погрешностью. И уж точно не тебе меня судить, ты сам говорил, что все совершают ошибки. Я за свою могу расплатиться, я платежеспособна.

— Не городи чепухи! — одернул ее Моджеевский. — Ты уже наворотила. Завтра поедем тест сдавать.

— Как скажешь, — мрачно буркнула она. — Я поищу лабораторию. Или сам реши… ты личность популярная, наверное, лучше, чтобы о тебе меньше знали.

— Ты всерьез полагаешь, что мне есть до этого дело?

— Скандал, Богдан. Будет скандал.

— Хватит! — рявкнул он. — Я в курсе, что ты думаешь обо мне. Я впечатлен, что отцовство Андрея — погрешность. Но единственную отговорку, которую я готов принять — это покой ребенка. Все остальное даже слушать больше не буду. Выбирай любую лабораторию. Можешь несколько, для надежности. Мне — все равно! Сколько и какие, уяснила? А теперь иди в дом! Холодно.

— Лучше отвези нас домой. Я не смогу сейчас пить чай.

Моджеевскому тоже было не до чая. Пока Юлька пряталась в детской, прикрываясь сборами Андрея, Богдан стойко выдерживал тяжелые взгляды отца, которые тот, не скрываясь, кидал в его сторону.

— Потом! — буркнул он, поймав его очередной вопросительный взгляд, и сам ретировался в поисках Юльки.

Та по-прежнему суетилась вокруг сына, неожиданно раскапризничавшегося, за ней молча наблюдали Женя и притихшая Лиза. Завидев Богдана, она подлетела к нему и взволнованно защебетала:

— Бодь, ну скажи им! Зачем им сегодня уезжать?

— Затем, что им надо домой, — отрезал Богдан, и Лизка, то ли уяснив, наконец, эту элементарную истину, то ли почувствовав, что воздух слишком наэлектризован чем-то совсем не радостным, отступила обратно к Жене.

Юля на него не смотрела. Продолжала уговаривать сына надеть комбинезон, тот сердился и, возмущенно лопоча что-то на полумарсианском, тыкал пальцем в сторону двери. В конце концов сдавшись, его нерадивая мать повернулась к Богдану и ровно проговорила:

— Он требует мяч. С собаками играл. Принеси, пожалуйста… я не знаю где…

— Я знаю! — пискнула в ответ Лизка и рванула из комнаты, оставив троих взрослых и одного ребенка вместе.

— А где наша шапка? — отстраненно спросила Юля у Жени.

Шапка обнаружилась на комоде. Богдан протянул ее Юле и наклонился к Андрею. Несколько мгновений пристально вглядывался в его сердитое сейчас личико. Мальчик притих и тоже заинтересованно смотрел на взрослого, чем воспользовалась Юлька и быстро натянула на мелкого комбинезон.

— Домой поедем? — спросил Богдан Андрюшку.

— Поедем, — согласился тот и тут же повернулся к матери: — А где дождь?

— Джордж, — поправила его Юлька. — Спит. Пошли, а то он сейчас решит тащить с собой еще и собаку.

— Лизон не отдаст Джорджа без боя, — улыбнулся Богдан и подхватил Андрея на руки.

Теперь на несколько мгновений зависла Юлька, глядя на них и не понимая, как к этому относится. Как-то же надо относиться. А она залипла и пытается продраться сквозь шум в голове, через который продолжает пробиваться Бодин голос, как получасом ранее, у веранды.

«Погрешность».

С его интонацией там. Какое отвратительное, оказывается, слово.

Как она умудрилась из всех выбрать именно его?

На руках у Богдана сходство с Андреем, не выраженное, пока ее носом не ткнули, становилось просто каким-то нереальным. Может, потому что сквозь детскую пухлость и округлость уже проступили такие же глазища. Тот же рот, только меньше. Та же ямка на подбородке. Пока еще маленьком. Только нос непонятно чей. Но носы имеют свойство меняться.

Юлька мотнула головой, словно бы снова отрицая то, что видит. И ломанулась на выход под пристальным взглядом Жени. Мимо Романа, который, оказывается, приволок мяч. Замерла посреди коридора, когда услышала негромкий голос Моджеевского-старшего за спиной:

— Ну что, Андрюха! Пока! Давай пять, как я учил.

— Господи, какой бред, — пробормотала себе под нос Юлька, теряя контроль не только над происходящим, но и над собой.

— Зато тебе определенно есть, чем гордиться, — буркнул ей Богдан, поравнявшись с ней.

На этом выдохлись оба. Пока ехали, в машине царила абсолютная тишина. Даже Андрюшка помалкивал, сосредоточенно глядя в окно. И только однажды Юля подала голос, когда поняла, что Богдан везет их к дому Ярославцева. Она сидела на заднем сидении возле сына, не решившись устроиться рядом с Моджеевским, как еще только этим утром, когда он забирал ее из столичного аэропорта. Господи, как давно. В прошлой жизни. Донатсы на заправке и тюльпаны. Тюльпаны — как дурацкое напоминание об этой жизни все еще лежали возле нее.

А вот дорога, на которую свернул Богдан, была не той. Она вздрогнула, сообразив, что он так ничего и не знает о ее грандиозном исходе из квартиры Димона. Женя, получается, не раскололась. И ей ничего не оставалось, кроме как выпалить:

— Стой! Нам на Молодежную надо! — вышло звонко, переполошенно.

— Ты же говорила домой, — удивленно сказал Богдан, взглянув на нее в зеркало заднего вида.

— Мы там больше не живем, — пробормотала она, сдувшись.

Не говоря ни слова, Богдан вернулся взглядом к дороге и на ближайшем перекрестке повернул по направлению к Гунинскому особняку. Припарковался у ворот, а когда входил следом за Юлей и Андрюшкой во двор, с удивлением оглядывался по сторонам. Оказывается, с тех пор, как он был здесь последний раз, с особняком случилась внушительная реинкарнация. А он и не знал. И взглядывая на Юлю с важно топающим рядом сыном — с большой долей вероятности их общим сыном — понимал, что он чертовски многого не знал. И чертовски многое пропустил. Андрей не родится во второй раз. Не сделает первый шаг. Не произнесет первое слово…

— Я приеду завтра в десять, — сказал Моджеевский, оставляя в прихожей Юлькины вещи.

— Мы будем готовы, — послушно ответила она.

Он кивнул, развернулся, спустился на одну ступеньку и, не слыша звука закрывшейся двери, оглянулся. Юля все еще стояла на пороге квартиры.

— Когда ты переехала? — спросил Богдан.

— В тот день, когда мы последний раз говорили перед моей поездкой.

— До завтра, — хмуро попрощался он и вышел из подъезда.

За ним глухо стукнула дверь. После этого Юлька закрыла свою и прижалась лбом к прохладному дереву. Потом с размаху приложилась о него башкой, чтобы только выбить изнутри мерзкое эхо от Бодиного ухода. Но это эхо внезапно сменил Андрюшин писк:

— Мамочка! Будет вава!

Он стоял посреди коридора все еще одетый, с мячом в руках и во все глаза пялился на Юльку.

— Да у меня уже там вава, — вздохнула она, быстро отлепилась от двери, присела на корточки перед сыном и принялась его раздевать, целуя то одну щечку, то другую. Мелкий же, всерьез озадаченный материными словами, пытался найти следы повреждений на ее лбу, но не находил и на всякий случай старательно дул на место удара.

Потом они вместе рылись в холодильнике, изучая, чем тот затарен при помощи деда Андрея. А после готовили ужин. Вернее, она готовила, а сын — контролировал, сидя на своем кресле и перебивая аппетит абрикосовым творожком из яркой баночки с динозаврами. После ужина — ушел смотреть мультики. Это был его законный час. А Юлькиного мужества хватило еще на то, чтобы позвонить отцу — в соседний подъезд на третий этаж, но по телефону. Чтобы отчитаться, что приехала, доставлена и все хорошо. Ну и поблагодарить за продукты.

На этом она окончательно выбилась из сил.

Вот только поняла это в минуту, когда в запале решила разобрать чемодан. Вернулась за ним в коридор, где он все еще стоял на том месте, на котором оставил его Богдан. А на нем сверху оказался букет уже завядших разноцветных тюльпанов. Там она и осела. Просто на пол. Уткнулась носом в цветы и горько разрыдалась. Так, как если бы на этом все окончательно рухнуло. Да все и рухнуло. Как можно пережить то, что она натворила?

… реальность героев постепенно смещается

***

А вот в этом самом месте авторы позволят себе вспомнить, что это все-таки книга МЕЧТАтельной серии. Более того, реальность героев постепенно смещается в привычный нашим читателям ареал обитания — на улицу Молодежную, в Гунинский особняк. Мы пока не знаем, насколько это изменит тональность истории и изменит ли, но не можем не заметить, что сами довольно сильно соскучились по здешним местам и по здешним людям.

Словом, знакомые уже декорации, вынутые со склада и установленные сейчас на сцену, выглядят как новенькие. А персонажи второго плана, неизменные и зачастую не менее яркие, чем главные, готовы сделать шаг из-за кулис к рампе.

Собственно, вот, к примеру, Антонина Васильевна Пищик. Поглядите-ка. Как раз вышла в старом клетчатом пальто, накинутом на домашний халат, из подъезда и уверенно пришаркивает ногами в шерстяных носках и меховых тапочках в направлении своего сарая с двумя здоровенными стеклянными банками. Очевидно, собирается оставить их там. Антонина Васильевна, разумеется, набрала возраста, но не веса, морщин, но не слабоумия, авторитета, но не пофигизма. Ей по-прежнему до всего есть дело, а самое главное, до того, кто вторгается в ее владения. А еще у нее есть трость, которую она зажала под мышкой, поскольку нет свидетелей, что она обходится без нее.

Утреннее почти весеннее солнце весело скользит по стеклам нашего памятника архитектуры. Коты, которые развелись тут в последние годы из-за почившего в бозе приюта, приветствуют ее, бодро мяукая и требуя жрать. Где-то в гараже за домом попыхивает старый, почти доисторический Москвич. А за воротами кто-то зычным голосом зовет какую-то Галю: там за угол привезли домашнее молоко, сметану, сыр и колбасу. Да-да, типа брынзы. Брать будешь?

Баба Тоня от такой какофонии поморщилась, проворчала что-то себе под нос и нырнула под навес. Оттуда долго доносилось звяканье ключей, возня с замком, погромыхивание, шорохи и скребки.

А потом она снова показалась во дворе и вдруг наткнулась на совершенно новое для себя лицо, решительно, хоть и без пришаркивания, вошедшее в калитку. Внимательно оглядев незнакомого товарища и поморщившись его кудрям — фривольной по мнению мадам Пищик длины, одежде — будто с иголочки, а особенно — смазливому лицу, которое вряд ли приличествует иметь мужчине, Антонина Васильевна окликнула оного самой строгой из своих интонаций:

— Молодой человек, ты чего тут бродишь? Турист, что ли? Так это тебе не музей!

Не останавливая шага, Богдан Моджеевский, нечаянно нарушивший покой Антонины Васильевны, поздоровался. По всему было видно, что ответа на свои вопросы старушка не получит. А это бабу Тоню, конечно же, не устроило. Потому она, несколько озадачившись подобным поворотом, но все-таки не растерявшись, включила единственно беспроигрышный вариант. Скрючилась в три погибели, нарисовала на лице самое страдальческое выражение и запричитала:

— Ох, прихватило-то, прихватило! Помоги, голубчик, сама никак!

Моджеевский криво усмехнулся, но бабку под белы руки подхватил, без особенных церемоний дотащил до ближайшей лавки, которых теперь во дворе особняка имелось предостаточно, и равнодушно поинтересовался:

— Скорую вызвать?

— Боже упаси, они ж уморят! Мне бы лучше соседку, чтоб давление померила… Климовых знаешь? Там мамаша фельдшерица.

— Не знаю, — отрезал Богдан и вынул из кармана телефон.

— Так тут рядом. Вон, в подъезде, первый этаж. Ты ж туда шел, голубчик? Во вторую квартиру надо, только с первой не перепутай. Там Маличиха младшая теперь обретается. Может, ты к ним? А то я тебя раньше тут не видела.

— Плохо смотрели, — сказал Моджеевский и, оставив старушку в праведном неведении, продолжил свой путь к Юле. А едва та открыла дверь, выдал: — Там бабка какая-то от любознательности во дворе помирает. Просила привести ей фельдшера, говорит, обитает в доме.

Юлька была уже одета и причесана. Волосы крупной волной падали на кремовый свитер необъятного размера, отчего она сама казалась более хрупкой. Через плечо — сумка. На губах — спокойная улыбка. Бессонную ночь выдавали только глаза, но их она поспешила спрятать за темными очками.

— Антонина Васильевна умирает стабильно раз в неделю по любому поводу. Помнишь, которая за нами в окна подглядывала? Я еще возмущалась всегда.

— Походу, от скуки, — констатировал Богдан. — Вы готовы?

— Практически. Андрюша! — позвала Юлька куда-то вглубь квартиры, и в ответ из комнаты выкатился уже вполне одетый Царевич с моделью самолета в руках.

— Бж-ж-ж-ж-ж-ж! — вещал он, изображая полет летательного средства по коридору, и несся прямиком на Моджеевского. Остановился в полушаге, задрал голову и выдал: — Пливет, дядя Бодя!

— Привет! — ответил Богдан и неожиданно понял, что запинка в виде соседки заставила его несколько забыть о том, что он все еще рассержен на Юльку. Вот только желание заняться ее воспитанием стало, кажется, еще сильнее при виде мелкого летчика. — Тогда одевайтесь и поедем. Только сначала найди врача. Как-то не хочется быть причиной сердечного приступа.

— Сейчас Климовым постучу, — согласилась Юля. Ей тоже не хотелось быть причиной ничьего приступа. Но как-то так вышло, что всюду виновата, хотя и пыталась поступать правильно, кроме единственного раза. Ну, двух.

Через пару минут они с Андреем были уже упакованы — она в пальто, а мелкий в куртку. На него нахлобучили шапку. Обули ботинки. Андрею синие, а Юльке — кремовые. Самолет пришлось брать с собой, потому что ехать без самолета вчерашний футболист отказывался.

Еще минута ушла на то, чтобы вызвать на подмогу мать Гарика Климова. Та заохала, запереживала и ломанулась за тонометром. Но дожидаться, чем закончится, Юля и Богдан не стали. Юлька подхватила сына, и они вышли из подъезда, где и попали в лапы затаившейся в засаде партизанки бабы Тони. Старушка, узрев эту благолепную картину, вытаращила свои глаза и даже очки достала, чтобы проверить, не врут ли ей встроенные в систему приборы видения. Не врали. И в тот же час на весь двор зазвучал ее голос:

— Юлька, Юль, это что же?! Это твой муж, что ли? А я тут сижу, гадаю, кто такой деловой!

Ответил вездесущей госпоже Пищик Богдан, невозмутимо продолжая гнуть собственную линию и одновременно подталкивая Юльку в сторону калитки:

— Соседка сейчас выйдет, давление вам измерит.

— Юленька, детка, ты еще в аптеку заскочи, валидол закончился! — тут же выдала им напоследок поручение немощная старушка.

— Хорошо, баб Тонь, — обреченно выдохнула Юлька и не без облегчения вынырнула со двора на улицу, после чего совершенно безнадежно посмотрела на Богдана: — Черт… она и до папы дойдет с вопросами и рекомендациями…

— А к нему все равно идти придется, — заявил Моджеевский, усаживая ее и Царевича в машину. — И лучше раньше, чем позже.

— Я хочу оттянуть хотя бы до результатов теста.

Результаты теста после короткой беседы с господином Моджеевским-младшим в клинике, как оказалось впоследствии, принадлежавшей корпорации «MODELIT», пришли в максимально краткие сроки. А именно — через восемь часов после сдачи.

Собственно, когда Юлька ткнула пальцем в больничку, расположенную ближе всего к дому, а там выяснилось, что это Бодина больничка, вариантов не было. Клиент из просто клиента — стал главным в жизни заведения клиентом. Богдан помалкивал. Андрюшка летал по коридору со своим самолетом. Юлька мысленно фыркнула что-то про мажоров и блат, но вслух не озвучила. Иначе ее бы прямо тут и сожрали с потрохами. Однако от расплаты ее сдержанность не спасла.

В шесть часов вечера она отбивала атаку бабы Тони, явившейся к ней домой, почти как к себе, с пряниками для Андрея и допросом, где это «муж» отсутствует и почему такой неприветливый.

А в семь, выпроводив старушку, Юлька рылась в неразобранной после переезда сумке, в которой, возможно, оставалась аптечка, которую никак не могла найти, а тут так некстати прихватила мигрень. В висках омерзительно пульсировало в такт песенке, которая звучала из Андрюшкиного планшета. И ломило затылок, из-за чего она вообще ни о чем не могла думать.

И среди этого коротким звуковым сигналом тренькнул телефон.

Какие после этого таблетки?

После этого она сунулась в список контактов. Нашла добытый сегодня номер предполагаемого отца ее ребенка. Хотя какого, к черту, предполагаемого теперь? И решительно нажала на кнопку вызова.

Пара гудков, и в трубке раздался спокойный голос Богдана:

— Шустро ты.

— Видел? — нервно спросила Юля.

— Видел.

Одно слово, от которого в висках долбануло еще сильнее.

— Я не знаю, что сказать, — промямлила она. — Поздравлять тебя с отцовством, наверное, глупо.

— А что, по-твоему, не глупо? — устало поинтересовался Богдан.

Юлька нервно хохотнула. Чуть слышно, но он различил. Не видел только, как она прижала ладонь ко лбу, лихорадочно соображая, как оправдываться. И есть ли достаточное оправдание.

— Понятия не имею. И стоило тут столько времени изображать — я не такая, я жду трамвая…

— Нифига ты не ждешь… И уж точно не трамвай.

— Я не знаю, как буду это расхлебывать.

— Как обычно, — хмыкнул Моджеевский, — сунув голову в песок.

— Я не… — Юля запнулась. Привычное намерение немедленно оспорить его слова куда-то делось само по себе. Потому что прав. Она тяжело выдохнула и медленно проговорила: — Ладно. Я устала. И мне еще Андрея укладывать.

— Ну, спокойной ночи, — попрощался Богдан.

— Спокойной, — отозвалась она и отключилась, не позволяя себе сказать что-то еще, хотя очень хотелось. Но что ни скажи — всего так мало и все так нелепо.

И все перевернулось с ног на голову. Абсолютно все. Включая незыблемую уверенность в том, что она делала все, что могла, и что это было правильно. Ошибками оказались совсем другие вещи. И даже земля изменила ей, уходя из-под ног, когда она поднялась из старенького потертого кресла в комнате, которую определила своей.

Мигрень ее добила. Пришлось лечь. И долго-долго смотреть на изрядно потрепанные и увядшие цветы в старенькой вазе, найденной в допотопном серванте. Странно это — оказаться один на один с собой, когда больше всего, выходит, боишься именно этого — быть одной. Сейчас даже смешно вспоминать, как она воевала за то, чтобы Богдан оставил ее в покое, за то, что ей нужно время, за то, что она хочет разобраться в себе.

Разобралась.

Снова негромко рассмеялась и вдруг подумала, как по-идиотски, должно быть, выглядит в Бодькиных глазах. Ведь до сих пор еще до конца не осознала. И неизвестно, когда осознает. У них общий сын. Андрей — их общий сын. Подумать только, господи!

Интересно, он сам-то хоть понимает или все еще далек от того, чтобы охватить то большое, просто огромное, что из себя представляет новый фрагмент этого мира, открывающий его совсем с новой стороны? Юля и сама не знала, как подступиться. Под каким углом смотреть, с которого можно прикоснуться. У них общий сын. Они оба недооценили того, как может подшутить над ними, заигравшимися, жизнь.

И все же, получив на руки результат, поставивший хоть какую-то окончательную точку, она почувствовала некоторое облегчение. Похрен, что будет завтра. Похрен, что никакую голову ни в какой песок она совать не собирается — та слишком болит, чтобы эдак с ней непочтительно. Похрен даже то, что ее готова или потенциально готова пришибить куча мужиков из ее окружения. У них с Богданом — общий сын!!! И черт его знает, как это получилось. Сейчас она об этом думать не способна совсем.

Следующим, что сделала Юлька, это переслала Женьке письмо из клиники с результатами теста и добавила от себя: «Можешь сказать Роману, если Богдан еще не обрадовал».

А потом отрубилась, пока в очередной раз ее не разбудил Андрей, шумно удивлявшийся, как это так — мама заснула раньше, чем уложила его. Пришлось исправляться. Вести себя нормально. Обыкновенно. В то время как хотелось обхватить мелкого обеими руками, прижать к себе и вообще не отпускать никуда и никогда — потому что завтра наступит неизбежно, и ей придется решать, как жить.

«Завтра» настигло ее в действительности уже в тот же вечер. Ожидаемым, но неожиданным. В одиннадцать подбросило на месте. Андрюшка спал у нее под боком — вторую ночь не хотел ложиться отдельно, да она и не смогла сама отлепиться от него. Пока они заново привыкнут, что теперь самостоятельные и совсем в другом месте.

На тумбочке разрывался входящим звонком телефон. Юлька потянулась к нему, чтобы убрать звук, и сдавленно охнула. Этот бесконечный день должен был закончиться именно звонком Ярославцева. Им он и заканчивался.

Потому вылетая из комнаты в коридор, чтобы не разбудить Царевича, Юлька даже не пыталась глубоко дышать — без толку. Она прикрыла дверь и приняла вызов.

— Твою мать, ты где? — раздался из трубки вопль возмущенного супруга.

Перепуганное «у п-папы» чуть не сорвалось с ее губ, когда в черепной коробке, внутри которой все еще болело и пульсировало, прозвучало язвительное Бодино: «Голову в песок». Она прислонилась затылком к двери, прикрыла глаза и строго сказала:

— Не ори! У меня запасной слуховой системы нет. Ты приехал, что ли?

— А ты сама как думаешь? — продолжал разоряться Ярославцев. — Да, я приехал. И бл*! У меня слов нет. Где ты, я тебя спрашиваю! Что вообще это все значит?!

— Если бы ты сообщил мне, что приедешь сегодня, наверное, я предупредила бы тебя, что все это значит, — проговорила Юлька и сама удивилась, как спокойно и отстраненно звучат ее слова. А потом вдруг поняла — а ведь правда. Это и есть то самое, что она никак не могла высказать. Что не получалось сформулировать до самого конца. Дело ведь не только в том, что Богдан всегда здесь, где сердце колотится. Дело в том, что Димы нет вообще нигде. Ни в реале, ни в телефоне, нигде. И уже давно. Вопрос в том, был ли.

— Охренеть! — ошалело выдохнул все еще муж. — То есть это я виноват, что, вернувшись домой к семье, эту самую семью дома и не обнаружил. А не ты, втихаря собравшая шмотки и свалившая неизвестно куда.

— Успокойся! Я у отца! — что ж, почти правда и наверняка должно послужить хорошим сдерживающим фактором. — Говорю сразу, возвращаться не собираюсь. И я не хотела, чтобы ты пустую квартиру обнаружил, а рассчитывала, что ты позвонишь. Ты этого сколько не делал? Недели две? И пятый день ни слова в сообщениях. Я всегда уважала твое право на личное пространство, но о том, что приедешь, мог бы как-то сказать заранее, чтобы не вышло того, что вышло.

— Это смахивает на пошлый анекдот, когда возвращается муж из командировки, — хохотнул Ярославцев.

Если бы он знал, насколько прав, наверное, так не смеялся бы.

— Я завтра приеду, и мы поговорим, — помрачнев, сказала Юлька. — В котором часу тебе будет удобно?

— Да похрену! Когда приедешь, тогда и приедешь. Сделал, блин, сюрприз любимой жене.

— Тогда я утром… К тебе или где-то встретимся?

— Ну да, по набережной прогуляемся, в кафешке посидим, — съязвил Яр. — Юлян, ты в своем уме?

— Хорошо, я приеду к тебе. Отвезу Андрея в сад и приеду.

— Ну-ну! — хмыкнул напоследок Дима и отключился.

Это дурацкое «ну-ну» будто бы сорвало ей предохранители и заставило шумно выпустить из легких воздух и осознать: да и черт с ним. Чего она так боялась раньше? Давно надо было.

Юлька еще некоторое время постояла в коридоре, успокаивая шумное дыхание, а потом вернулась в кровать. Эта ночь обещала стать бессонной. Она улеглась с краю дивана, протянула руку, чтобы дотронуться до Андрюши. Тот был теплым и мягким. Сгусток энергии, которая сейчас спала. И, наверное, именно он делал ее смелой. Всегда, пусть Бодя и считал, что она трусиха.

Глупо было бы верить, что она совершенно не допускала мысли о том, кто отец Царевича.

Правда, очень глупо.

Тогда, в самом начале, в самый первый день, когда Моджеевский оставил ее одну в гостиничном номере, а она не понимала, растерянная и дезориентированная, как ей жить дальше после того, что натворила, она еще не в полной мере осознала, что совершенно, категорически не готова принять ни своей измены, ни своей реакции на нее. Она ведь не просто изменила, а изменила, получила удовольствие и не раскаивалась в этом. Того, что было с Богданом, она никогда, ни разу, ни на десятую долю не испытывала с мужем, который был ее первым мужчиной и которого, Юлька в это верила, она любила. Ужасно с моральной точки зрения. Да вообще с любой точки зрения — ужасно. Но она не раскаивалась. И, наверное, если бы вернулась обратно, то попыталась бы объяснить это Богдану. И может быть, тогда он не ушел бы так резко и так окончательно, напоследок почти что оскорбив ее.

Потом, прямо в то же утро, Юлька сбежала домой, едва позавтракала, гораздо раньше других гостей, потому что сил видеть Моджеевского и дальше у нее просто не было. Чувство вины было странным — не за то, что совершила, а за то, что не раскаивается. Она называла это про себя закрытым гештальтом, ставшим в какой-то степени травмой еще в юности, но вряд ли это ее оправдывало. А вот вернувшись в столицу, в их с Димкой квартиру, наконец, начала переваривать случившееся, все сильнее приходя в ужас от самой себя.

И будто бы назло своим чувствам с особым рвением взялась исполнять супружеский долг, бегая вокруг Ярославцева так, как не бегала все время их знакомства. Она ластилась к нему, всячески угождала и, наверное, проявляла инициативу в постели куда чаще, чем они оба помнили про нее. Будто бы намеревалась искупить то, что натворила. Дима офигевал от происходящего, радовался и всячески поощрял. И как-то совершенно незаметно их интимная жизнь заиграла новыми красками, которых прежде не было. Даже для нее, хотя до всей этой истории с Богданом она считала себя не очень страстной, даже скорее холодной. И Ярославцев иногда пенял на это.

А тут нарадоваться не мог. Да она и сама… привыкала. И думала, что все входит внормальное русло.

Правда долго это не продлилось. Закончилось с положительным тестом на беременность и началом токсикоза. Потом стало просто не до секса. И даже не до Германии — командировка ее благополучно сорвалась по состоянию здоровья.

Закрадывалась ли ей мысль о том, что ребенок может быть от Моджеевского? Из-за сроков такое предположение не могло не возникнуть, и Юльку каждый раз ледяной пот прошибал, едва подобное приходило в голову. Она не спала по ночам и не знала, тошнит ее сильнее по естественным причинам или от страха, что ребенок и правда может быть Бодин. Как тогда все это разруливать? Она ведь не смогла бы молчать. Пришлось бы всем признаваться. А как признаться в подобном?

Это же все равно что голову добровольно на плаху. Обидеть, уничтожить Димку. Разочаровать папу. И еще неизвестно, как сам Бодя к этому отнесся бы, если бы вдруг оказался отцом. Одно дело — встречаться с женщиной, что он предложил ей, растревоженной и запутавшейся, в то утро, и совсем другое — получить ребенка, которого уж точно не планировал.

Но что может значить одна ночь против десятков ночей с мужем? Вероятность была настолько невелика, что Юля продолжала молчать, удерживая саму себя от каких бы то ни было лишних действий.

Да и срок, как выяснилось на приеме у врача, был двумя неделями меньше, чем если считать от даты Жекиной свадьбы. А потом, уже очень скоро, эти тревоги резко выместились переживаниями за Андрея — с каждым скринингом и с каждым днем проблем все добавлялось, и врачи честно предупреждали, что риски не выносить плод огромны. А Юля и думать забыла о том, чего боялась раньше. Теперь страх стал огромный-огромный, как земной шар, и заслонял собой все прочее, что еще накануне имело значение. И чтобы преодолеть этот страх, нужно было стать смелой. Андрюша всегда придавал ей смелости. Даже когда еще не родился.

С отцовством окончательно все стало на свои места в роддоме.

Ярославцев взял сына на руки, долго вглядывался в его мордашку, а потом объявил, что мелкий — копия его матери. «Ты только погляди на этот лоб! А нос! Точно мама!» — вещал супруг, счастливый и довольный. И благодарный.

В той старой истории она поставила точку. Димкин. Похож. И слава богу.

А теперь все это — куда-то в песок. Тот самый, в который, по Бодиному мнению, она должна была сунуть голову.

«Ну вот и увидишь!» — мысленно грозила ему Юлька, уже засыпая, промаявшись почти до утра. А когда проснулась — не сразу вспомнила. Пробуждения были хуже всего. Пока еще придешь в себя и поймешь, что в этом мире все с ног на голову!

Это немного подкашивает самые решительные намерения.

Впрочем, войти в очередной круг самобичевания она себе не позволила, настроенная сегодня внести ясность в свою довольно беспорядочную жизнь. И это вовсе не отменяло привычного распорядка. Встать пораньше. Негромко включить музыку на кухне. Приготовить завтрак. Разбудить Андрея и накормить.

Собраться.

Собрать себя.

Отвезти сына в сад. А потом — как на Голгофу. Туда, куда они несколько месяцев назад въезжали с Димой, вернувшись в Солнечногорск, чтобы начать новую жизнь в старом и родном городе их детства.

Машину припарковала под раскидистым кленом, где оставляла ее всегда. Сегодня здесь она планировала оставить ее уже насовсем.

Отпирать своими ключами не решилась. Все-таки это был Димин дом и больше уже не ее. И потому вдавила кнопку звонка, прислушиваясь к звукам внутри.

Дверь открылась не сразу. Не до конца бывший благоверный явил себя Юлькиному взору в самом домашнем виде — лохматый, небритый, в спортивных штанах и с голым торсом. Она лишь вздохнула и проговорила сакраментальное:

— Привет!

Ярославцев хмыкнул и отошел в сторону, пропуская ее в квартиру. Куда она и вошла решительным шагом, игнорируя то, как зудит под ложечкой. Она взрослая женщина. К тому же очень сильно накосячившая женщина. Она все решит сама.

— Ты только встал? — зачем-то спросила Юля.

— Я вообще не ложился, — заявил Димон, устраиваясь в старом кресле, тихонько скрипнувшем под его весом. Закинул ногу на ногу и принялся разглагольствовать: — Беспокоился о собственной жене. Как она там без меня. И с какого перепугу она вдруг без меня-то. Ну давай объясняй, я слушаю.

— Две недели тебя интересовала только работа, потому я решила, что как там я — тебе, в целом, все равно, — пожала Юля плечами. Она прошла за ним в комнату. Но в кресло падать не стала. Устроилась на стуле напротив него.

— И стоило из-за такой фигни сваливать? Будто я первый раз в командировку уехал. Ради нашей семьи, между прочим.

— Я не только из-за этого, Дим. Я тебя не люблю.

— Давно? — ухмыльнулся он.

— Не знаю, — глупо стушевалась Юля, понимая, что у нее нет ответа на этот вопрос. Есть лишь предположение, что годами она обманывала себя. Но тем не менее, чуть вздернув подбородок, проговорила: — Более того, у меня есть основания подозревать, что ты меня тоже не любишь.

— Как ты мастерски перевела стрелки, — медленно проговорил Ярославцев, покачивая босой стопой. Его лицо становилось хмурым. — А я не собираюсь давать тебе развод. В конце концов, у нас ребенок.

— Я не перевожу стрелки, Дим. Я пытаюсь обосновать тот факт, что нам нечего делать друг возле друга. И ребенок… он тут уже ни при чем. Ты же даже по нему не скучал, так? Иначе… иначе звонил бы. Помнишь, мы с папой созванивались постоянно. Я понимаю, что все люди разные, но две недели… ты ведь не скучал, правда?

— Не начинай!

— Не начинаю. Я пытаюсь… закончить. Тебе придется дать мне развод, потому что все это больше не имеет смысла.

— То есть две недели назад имело смысл, а теперь перестало, так? — повысил голос Ярославцев. Подхватившись с кресла, он навис над Юлькой. — Вот так бац! — и развод.

Она задрала голову и посмотрела в его злое лицо. Нужно было сказать. Нужно было прямо сейчас сказать, пусть он рассвирепеет, но покончить со всем разом, пока смелость есть… Она глубоко вдохнула и шагнула в эту пропасть:

— Эти обстоятельства были и две недели назад, и два года назад. Я тебе изменила. Андрей не твой.

Ярославцев завис, переваривая услышанное. Черты его смазливого лица, вслед мыслям, медленно кривились, а глаза сузились и, без преувеличения, наливались кровью.

— Ты совсем ох**ла? — выплюнул он и замахнулся.

От неожиданности Юлька отшатнулась в сторону, и ее глаза, напротив, сделались огромными.

— Только попробуй! Мало не покажется! — вскрикнула она.

Дима хмыкнул, но руку опустил.

— Это ты мне еще и угрожаешь? — рявкнул он и, больно ухватив Юлю за плечи, встряхнул. — Ты мне рога наставила, ты мне чужого пацана подсунула, и еще и угрожаешь? Ты что, бл***, о себе вообще вообразила?

— Ничего! Ничего, кроме того, что отец Андрея — Богдан. И ему вряд ли понравится, если я побитая от тебя выйду. Отпусти!

Вытаращив на Юльку глаза и не ослабляя хватку, Ярославцев крякнул и вдруг громко заржал.

— Незамысловато, однако, — проговорил он сквозь собственный хохот. — То есть сначала он тебя тупо трахает, а потом ты притаскиваешься ко мне. Ну так давай, жена, исполняй супружеский долг! Покажу тебе, как я скучал.

Оборвав смех, он резко схватил Юльку одной рукой за шею, а второй принялся ловко расстегивать пряжку ремня на ее джинсах.

— Ты с ума сошел? Прекрати! — взвизгнула она, отбрыкнувшись ногами и совершенно не веря в то, что это может быть на самом деле. Стул полетел в сторону, а Юлька — на пол, больно долбанувшись затылком. В глазах потемнело, но почему-то в голове глупо крутилось, что если где-то останутся синяки и это заметит Моджеевский, то все точно закончится статьей уголовного кодекса.

Димон стоял над ней, сунув руки в карманы.

— Да нужна ты больно, — презрительно бросил он. — Из тебя не то что шлюхи, жены порядочной и то не вышло. Пошла вон отсюда.

Кровь прилила к вискам — не от удара, не от неожиданности, а от сказанного им в этот момент. Запульсировала внутри, не давая сосредоточиться. Так глупо было надеяться, что получится остаться людьми, считать Диму способным не унизить их обоих этой мерзкой сценой, что сейчас она смотрела на него снизу-вверх и не узнавала ни его, ни себя. И в то же время сознавала, что он прав. Прав — ни черта не вышло. Не разгрести всего, что натворила. И ничего уже не исправить.

Юля тяжело поднялась. Поставила на место стул и, предприняв еще одну попытку, хрипло проговорила:

— Я не знала, Дим. Я только несколько дней назад узнала. Называя Андрея твоим — я тебя не обманывала, потому что я сама… долго не понимала. Я виновата перед тобой, ужасно виновата, но давай как можно скорее разведемся… так будет лучше.

— Как будет лучше, я сам разберусь, — сказал Ярославцев и отчеканил: — Пошла. Вон.

Она кивнула. Что ей еще оставалось?

Вынула ключи от машины, положила на журнальный столик. И молча вышла, будто из нее выпустили все оставшиеся силы. Зато голова не в песке.

Не привык прятать голову в песок и Яр.

Клокотавшая в нем ярость искала выхода. И нашла.

Стул, который Юлька оставила за собой, он резко схватил за спинку и швырнул на другой конец комнаты.

От этого не отпустило — только скрутило еще сильнее. Изнутри прожигала желчь. И ненависть. И желание отыграться. За рога. От кого рога, господи! От Моджеевского?!

Через полчаса Ярославцев обнаружил себя сидящим в машине и заводящим двигатель.

Радио — погромче, чтобы не думать. Взгляд в зеркало заднего вида — глаза все еще налиты. Желанием убивать. В остальном — Яр как Яр. С иголочки.

В здание «MODELIT» он влетал, уже в целом разбирая дорогу. Даже мог бы сказать, что контролирует себя. А вот в приемной не удержался от язвительного замечания в сторону секретарши, предложившей подождать, пока у Богдана Романовича закончится планерка:

— Кофе не буду, у вас он так себе получается.

— Тогда чай, — невозмутимо ответила Алена и принялась хозяйничать у кофемашины.

Пока ждал, думал — по стенам ходить начнет. «Отец Андрея — Богдан», — непрекращающимся рефреном крутилось в его голове, вслед за ложкой, которой он помешивал сахар. За последние десять лет — первый раз сладкий чай, и то по недосмотру. Хотелось вылить его на голову секретарше, деловито сидевшей за компьютером и, возможно, даже работавшей.

«Отец Андрея — Богдан». Пацан, которого он растил как своего и которым он гордился совершенно искренно — Юльке его сделал Богдан. Когда, черт подери, успел только!

Яр негромко выругался, пролив чертов кипяток себе на брюки, и почти одновременно с этим из кабинета ясновельможного господина Моджеевского повалили подчиненные. Он вскочил на ноги, но Алена остановила его коротким жестом, прошмыгнув мимо толпы к Богдану. Дима скрежетнул зубами. И не стал ждать. Как только последнее тело покинуло приемную, наплевав на помощницу, ломанулся в дверь и жизнерадостно рявкнул:

— Ну привет, дружище! Скучал?

— Привет, — невозмутимо отозвался Богдан, откидываясь на спинку своего кресла. — И нафига, чтобы я скучал по тебе?

— Ну как же! Дружим с детства! Работаем вместе! Проект у нас общий, опять же. Я вот вчера только приехал ночью, и сразу к тебе, с результатом!

— Тогда излагай, — пожал плечами Моджеевский и повернулся к Алене. — Принесите два кофе, пожалуйста.

— Я не буду, спасибо, — ухмыльнулся Яр.

— Еще чаю? — с каменным лицом переспросила Алена.

— Чай у вас тоже не того сорта.

— Как скажете, — кивнула она и вышла из кабинета, плотно прикрыв за собой дверь.

Одновременно с этим звуком, Яр наклонился через стол и, заговорщицки подмигнув, проговорил громким шепотом:

— Я с Центрального переманил режа. Бергент когда узнает о такой подставе — закажет наше с тобой убийство. И закопают нас точно рядом.

— Круто. Весь бюджет на него угрохал или что-то осталось?

— Осталось, не боись. На шикарные похороны хватит. Так что ты думаешь насчет могилок рядом, а? Ну чтоб Юльке было удобно там… это… проведывать, убирать… Андрюху к нам водить, рассказывать, что тут его папы.

Мысленно послав космосу проклятия, а Юльке — злобный рык, Моджеевский и бровью не повел в сторону Яра.

— Не надейся, — отмахнулся Богдан. — У отца свое видение захоронения Моджеевских. И ты в этот проект точно не попадаешь.

— Да? Жаль. А то все-таки я твоего сопляка отцом считаюсь. Да и это… Юльку основам полового воспитания обучил, прежде чем она с тобой спуталась. В общем, мы почти родственники.

— Мы вообще не родственники. И давно не друзья, если ты еще не заметил.

— Разве? — оскалился Яр. — А почему тогда твой приплод мою фамилию носит? Что? Тебе не нужен, так мне спихнул? Ладно, она — дура. Всегда была дурой. Но ты-то — молодец! Я тебе тут полжизни расписал, а ты все это слушал… Моджеевский, мать твою, как?!

Богдан сцепил пальцы в замок, положил их перед собой на стол и, не отводя взгляда от Ярославцева, медленно проговорил:

— Развод, отказ от отцовства Андрея и ты снова свободен. Как-то так.

— Ты ее все эти годы трахал?

— Я не буду это с тобой обсуждать, — жестко отрезал Моджеевский.

— На правах мужа — имею право знать! Бл*дь! Как это вы умудрились? Как это у вас все происходило? Ветвистые у меня рога?

— Не истери, как баба, Яр, — рявкнул Богдан.

Дима вздрогнул и уставился на Моджеевского с такой неприкрытой ненавистью, которая и с ног бы сшибла. Но на большее, чем смотреть, Яр был не способен.

— И как она тебе? — охрипшим голосом спросил он. — Такое же бревно, как со мной? Или для тебя старалась?

— Заткнись, — сдерживая ярость, прошипел Богдан. — И лучше обеспокойся тем, чтобы закончить это все побыстрее.

— Хер тебе, а не быстрее, — хохотнул Яр. — Допустим, я хочу дать своей семье еще один шанс. А может, два. Все-таки ребенок!

— И результат теста ДНК.

— Да похер на результат! В его свидетельстве о рождении моя фамилия. Я отцом записан. Я Юляна беременного по больницам тягал. Я из-за этого сопляка ночами не спал, все прелести жизни молодого папаши на своей шкуре испытал. Я его даже люблю, все-таки растил. И отказываться от него не собираюсь.

— Все? — насмешливо поинтересовался Моджеевский.

— И развода не дам. Как-то так.

— Тогда до встречи в суде.

— Договорились, — хохотнул Димон и подхватился со стула.

Его шаги по кабинету в направлении двери были уверенными и решительными. Вовсе и не скажешь, что еще не так давно он был растерян или подавлен. Несмотря на эмоции, в голове его зрело. Вызревало. Формировалось то, что завтра станет его основным планом. Потому что даже на такой дерьмовый случай обязательно должен быть план. Не впервой.

Уже на выходе, взявшись за ручку двери, Яр обернулся и посмотрел на Богдана, все еще сидевшего в кресле. Криво усмехнулся и сказал:

— А каково это? Она тебе со школы нравилась, а ее первым был я. Ты ее хотел, а жила она со мной. Сына ей сделал, а фамилия у него Ярославцев. Неприятно, да?

Моджеевский подавил вздох. Димон нифига не менялся, его главной целью всегда было — выбиться в люди. Ну, как он это понимал. Друзей искал выгодных, собственной бабки стеснялся. И Юльку под ту же гребенку.

— Я точно знаю разницу между участием и победой.

— Да мы еще не знаем, кто победил, Богдан. И пока не дойдем до конца — не узнаем. Она мне изменяла. Где гарантия, что завтра на моем месте ты не окажешься? — фыркнул Ярославцев.

— Моя гарантия в том, что я всегда на своем месте.

В ответ Димон приподнял бровь, но и слепой бы заметил, как потяжелел его взгляд. Моджеевский сработал филигранно — попал точно в цель. Когда всю жизнь живешь на чужом месте — сам об этом знаешь. Комплекс самозванца — самый правильный диагноз. Яр почти слышно скрежетнул зубами, вышел из кабинета, а потом шарахнул дверью со всей дури.

Скрежетал зубами и Богдан, набирая Юлин номер. Ему очень хотелось пришибить эту упрямицу, потому и воспользовался телефоном. Ведь, как известно, посредством телефонной связи не удалось пришибить еще ни одного человека, а Юлька ему еще пригодится. И, к некоторому его облегчению, очень скоро, буквально через пару гудков, он услышал спокойную Юлькину речь, по которой нельзя было понять, что там у нее происходит.

— Привет! Ты что-то хотел?

— Привет, — хмуро рявкнул он в ответ. — Хотел. Хотел узнать, как провела утро.

— Что с голосом? — заботливо поинтересовалась Юлька.

— Не меняй тему.

— Не меняю. Отвезла Андрюшку в сад, съездила к Диме, объяснилась с ним. Сейчас в магазинчике, работаю… И… и мне все же очень не нравится твой голос.

— Мне тоже кое-что не нравится, — хмыкнул Моджеевский. — Ну и как прошло?

На мгновение ему показалось, что она расколется, потому как на том конце повисла некоторая пауза. Незначительная, скорее запинка. Но все же Юлька была Юлькой. И потому уперто проговорила:

— Для первого раза нормально. Могло быть хуже.

— Первого?

— Ну… нам же еще нужно будет… все-таки решить с разводом, — чуть менее уверенно, но все же заявила она.

— И как же вы договорились решать с разводом?

— Мы не договорились. Потому придется разговаривать снова.

— То-то я смотрю, что Ярославцев под сильным впечатлением, — снова рявкнул Богдан. — Юлька, блин! За каким дьяволом ты поперлась к нему одна?

— Он что? Он был у тебя? — тут же всполошилась она, очевидно, вычленив главное.

— Юлька! — одернул ее Моджеевский, на секунду завис и выдал: — А тебе, похоже, тоже понравилось. Ну так и что у вас произошло?

Она помолчала. Вариантов не оставалось. По всему выходило, что придется представить какую-то лайт-версию безобразной сцены, которую разыграл ее супружник с ее же подачи. Но врать — мягко выражаясь, не вариант, потому что это тоже означает прятать голову в песок. А Юлька почему-то решила для себя, что будет Богдану говорить правду. Они и без того заигрались.

— Ну а ты как думаешь? — устало, уже совсем иначе, чем начинала этот разговор, спросила она. — Я ему сказала, что ухожу, он не воспринял всерьез. А уж когда про Андрея озвучила… согласись, у него были причины вспылить. В общем, он психанул, а я свалила огородами.

— Ты как будто специально нарываешься, — хмуро проговорил Богдан. — Только я не понимаю — зачем.

— Я не нарываюсь. Моджеевский, как бы там ни было, но Дима — мой муж. И все, что случилось с нами в браке, — касается только нас. Кроме прочего, это я все разрушила и совершенно ужасным способом. Как ты себе представляешь свое участие в подобном разговоре?

— Да ты вообще ни в чем моего участия не представляешь, — хмыкнул Богдан. — Но в который раз предупреждаю: меня это не устраивает. И продолжаться так не будет.

— Нет, мне вот даже интересно, — в тон ему проворчала Юлька, — чем ты мог бы помочь в случае с Димкой! Сидел бы на соседнем стуле и слушал, как он орет? Причем, заметь, имея к тому все основания. Мало того, что я ему изменяла, так еще и ребенка на него чужого… повесила. И именно так это выглядит со стороны! А уж для него — подавно.

Богдан вздохнул, испытывая на себе ее излюбленную тактику «лучшая защита — это нападение». И будь другой причина, он бы, наверное, посмеялся. Сейчас же было совсем не до смеха, даже если она в чем-то и права.

— Во-первых, при мне он бы не орал, — сказал Моджеевский. — И ты сама это прекрасно знаешь. А во-вторых, любые конфликтные ситуации лучше разруливать на нейтральной территории. И это ты тоже прекрасно знаешь. Но когда включаешь упрямство, то отключаешь мозги!

— Да я вообще ходячий косяк! Не привык еще?

— Хочу, чтобы ты отвыкла.

— Вопреки твоим ожиданиям, я не намерена прятаться за тобой от своих проблем!

— Я и не собирался тебя прятать.

— Невозможно от всего уберечь. Живая осталась — и ладно.

— Не ладно, — жестко отрезал он. — То, что ты не умеешь «вместе», не означает, что не нужно этому учиться. Но если ты и дальше будешь продолжать в том же духе, то уже мне придется действовать самому.

— Что ты имеешь в виду под «действовать самому»?

— Без твоего участия.

Юлька на некоторое время зависла, очевидно, пытаясь уразуметь сказанное им.

А когда уразумела, вспыхнула и выдала:

— Ты знаешь, с тобой было значительно проще иметь дело, пока ты не знал про Андрея!

— Чем это? — поинтересовался Моджеевский.

— Тем, что ты куда меньше лез туда, куда тебя не просят.

— Тогда, может быть, ознакомишь меня с идеальной картиной твоего мира?

Юля снова замолчала. На этот раз надолго. Смотрела на окно. В нем расцвечивало цветными солнечными зайчиками помещение старое витражное стекло, которое, наверное, не могло ответить ни на один вопрос, но наверняка и было той самой идеальной картинкой ее мира.

А перед ее носом, на столе — так и не отснятые украшения, привезенные из Парижа. Зеркальце. Несколько серебряных чашек. Красиво. Тоже часть ее мира.

И спрятанные подальше, в бюро, запонки и зажим для галстука от Тиффани пятидесятых годов в оригинальном футляре. Для него.

И еще перед глазами — мальчик, целовавший ее у маяка в прошлой жизни. Сейчас он вырос и ничего идеального в нем не было. Как и в ней. Как и в ней, черт подери. А ведь когда-то они мечтали быть вместе всегда-всегда. Смогли бы тогда? А сейчас — смогли бы?

У нее все еще дрожали руки после разговора с Ярославцевым. До сих пор. Не помогал ромашковый чай, заботливо приготовленной Машкой, понявшей все по-своему, когда она, перепуганная и почти плачущая, влетела в помещение магазина. По-своему — не значит, неправильно. Просто у каждого своя картинка мира.

— Я хочу, — начала Юля и запнулась, но все же продолжила: — я хочу сама понять, Богдан. Каким я вижу его сегодня. И каким его видишь ты.

— Исчерпывающе, — коротко отозвался Моджеевский.

— Значит, поговорили?

— Если ты о своей встрече с Ярославцевым, то, вероятно, да. Тебе виднее.

— Ну хочешь — прибей меня. Я понимаю, что и ты будешь прав, как прав Дима. Всем жизнь перегадила.

— У тебя приступ самобичевания? — самым серьезным тоном спросил Богдан.

— Ну ты же именно так и думаешь. Винишь меня. Ок, я виновата. Дальше что?

— Дальше? — он ненадолго задумался. — Дальше понять бы, в чем ты виновата.

— Хватит, — выдохнула она в трубку. — Хватит вытаскивать из меня нутро наружу. Ты и сам знаешь в чем. Препятствовать твоему общению с Андреем я не буду. Убегать — тоже. Мой новый адрес тебе известен. На развод подам. Но выворачивать меня наизнанку — не смей.

— Юль, ты сейчас что-то пытаешься доказать себе самой, не мне.

— Зачем ты звонишь?

Богдан откинулся на спинку кресла и уставился в потолок. Трудно объясняться, когда адресат объяснений закрыл руками уши.

— Хотел услышать от тебя, как прошла встреча с Ярославцевым, — медленно проговорил он. — Хотя я бы предпочел, чтобы ты меня предупредила, что собираешься сделать. Еще лучше было бы, если бы все же не пошла к нему в одиночку.

— Услышал? — глухо отозвалась она.

— То, что ты захотела мне рассказать, — да, я услышал. Но я уверен, что это не все.

— А за остальное ты его пришибешь, — грустно хохотнула Юлька. — Но учитывая, что вы оба — пострадавшая сторона, идея так себе.

— Хочешь, пообещаю, что не буду его… пришибать?

— Хочу. Но не поверю. Ты же тоже… упрямый.

— А еще я эгоист, — довольным тоном сообщил Богдан.

— Не делай так.

— Как? — искренне изумился он.

— Не включай этот тон.

— Ничего не понятно, но очень интересно, — хохотнул Моджеевский. — Ок, как скажешь.

— Этот — тоже не включай. Когда мы ругаемся — это запрещенный прием.

— И какой прием разрешенный?

— Орать — можно, — разрешила она. — Арктический холод включать — тоже.

— Обязательно учту, — заверил Богдан, — в следующий раз.

— Это когда я в следующий раз пойду разговаривать с Ярославцевым? — хмыкнула Юлька, сама того не замечая подхватив его интонации.

— В такой следующий раз я обязательно пришибу тебя!

— Оставишь ребенка без матери?

— У него отец есть.

И все. В этом самом месте что-то ухнуло вниз внутри нее. Юля перевела дыхание и негромко, придушенным голосом сказала:

— Только ты не забывай, пожалуйста, что сейчас отцом значится Дима. И пока это так, тебе не выгодно меня пришибать. А то совсем без нифига останешься. Как бизнесмен ты должен это понимать.

— Почти все и всегда решается объемом инвестиций, — парировал Моджеевский, — это я тебе как бизнесмен говорю.

— Мне кажется, не там, где касается живых людей с их чувствами.

— Ты все-таки идеалистка…

— Это плохо?

— Это не рационально.

— Я пыталась быть рациональной, закончилось дерьмово. Так что нечего было и начинать.

— Больше не будешь?

— Не буду. В своей шкуре жить легче, чем в ослиной.

— И к Яру больше сама не пойдешь?

— Яр — это его школьная кличка?

— Не знала?

— Нет. Сегодня мне показалось, что я вообще его не знала.

— Но ты опять ушла от ответа, — хмыкнул Богдан.

— Мне работать надо. Думаю, тебе тоже. А что до Димы… мне самой еще нужно переварить то, что было сегодня, прежде чем что-то отвечать.

— То есть ты не исключаешь, что пойдешь к нему снова, — проворчал он. — Прекрасно!

— Жизнь загадочна и непредсказуема! — пропела Юлька в трубку.

— Ну я так и понял.

— Тогда пока?

— Пока, — попрощался Моджеевский.

В трубке стало тихо. Отбросив телефон в сторону, Богдан закинул руки за голову и крутанулся в кресле. Тормознул каблуками брендовых туфель в тот момент, когда оказался лицом к панорамным окнам. Погода была ясной, и вид на маяк, который он искренне считал лучшим достоинством своего кабинета, открывался потрясающий. Только и наслаждаться, если бы не Юлькина строптивость. Впрочем, он по-прежнему ловил кайф от их препирательств. И от воспоминаний об их встречах на маяке. И от предположений, чем она может сейчас заниматься.

И черт его знает, сколько еще он мог так витать в облаках, если бы на пороге кабинета не нарисовалась вечная Алена с расписанием на сегодня и чашкой крепкого кофе.

Рабочий день, наконец-то, вошел в привычную колею.

Ему даже удалось вполне себе продуктивно поработать почти до самого обеда и разгрести пару куч завалов, накопившихся за последние неспокойные дни, в абсолютной уверенности, что ни одного из этих дней он никогда не променял бы ни на какой другой, в котором не было бы его бестолковой и удивительной Юльки.

А ближе к обеду дверь кабинета, сегодня, очевидно, доступная всем желающим, распахнулась путем приведения ее в движение посредством руки Романа Романовича. Алена вряд ли могла этому помешать — да и вообще присутствие отца здесь было не таким уж и частым. Он по-прежнему недолюбливал высоту, и стало быть, сюда, на самый верх, его загнала необходимость срочно увидеть свое чадо.

Роман Романович остановился почти на пороге, не снимая пальто, оперся спиной о косяк, сложил обе руки на груди и добродушно прогромыхал:

— Между прочим, у тебя обед через десять минут.

Чадо оторвало внимательный взгляд от монитора, не менее внимательно воззрилось на предка и незамысловато поинтересовалось:

— И че?

— И то, что испорченный желудок ближе к моему возрасту даст о себе знать, потому лучше начинать заботиться о нем смолоду.

— Если я правильно понимаю, ты собираешься проследить, чтобы я пообедал, — озвучил догадку Богдан.

— Именно. И заодно разделить с тобой трапезу. Как ты смотришь на то, чтобы сделать это в «Соль Меньер»? Они к весне меню меняют.

— Ну давай пообедаем, — согласился Моджеевский-младший, пружинисто поднялся из кресла, подхватив со спинки пиджак. — На твоей, на моей?

— А пройтись ножками — не? — хохотнул Роман Романович. — Давай на твоей, только кликни Петра, чтоб был готов, а то вдруг обед пойдет не по плану.

— Не переживай, — отмахнулся Богдан, — если пойдет не по плану, тогда и разберемся.

Маленькой процессией — впереди Роман Романович, за ним Богдан Романович — они пересекли приемную.

— В три Карпов просился прийти, — напомнила Алена, возникнувшая из-за монитора эдакой говорящей и вечно занятой головой.

— Придется перенести, — хором проговорили Моджеевские и так же синхронно хмыкнули, глянув друг на друга. Роман расхохотался и легко хлопнул сына по плечу, после чего поднял руки вверх и выдал:

— Прости, привычка!

И даже невозмутимая Алена, глядя на этих двоих, едва-едва сдержалась от того, чтобы позволить себе невероятное и недопустимое — рассмеяться с ними хором. Но недаром она была вышколена Моджеевским-старшим с младых ногтей. Продолжала сидеть безмятежной и невозмутимой до тех пор, пока оба не скрылись с ее глаз, и только после этого выдала себе под нос с коротким смешком:

— Двое из ларца!

После чего быстро глянула на часы и принялась собираться — у секретарш тоже бывают обеды. Разумеется, не в рыбных ресторанах, хотя иногда и в них, но в кафетериях недалеко от работы, куда вовсе не нужно добираться машиной, пусть и всего несколько кварталов.

Февраль, между тем, все сильнее сдавал позиции и уже совсем не походил на себя в привычном значении зимнего месяца. Напротив, если бы не все еще голые клумбы, вполне можно бы было подумать, что на дворе вовсе даже не март, а апрель подбирается в лучшем, солнечногорском виде — теплый и светлый. Впрочем, до весны и правда оставалось совсем немного, и пока Моджеевские ехали в «Соль Меньер», солнечные лучи то и дело мелькали между домов, отчего мир вокруг казался почти до прозрачности сияющим. А может быть, он таким казался потому, что, несмотря на все невзгоды, которые, если подумать — никакие не невзгоды, а наоборот, Богдан чувствовал себя на редкость спокойно — впервые за долгое время покой для него означал не отсутствие бесконечной движухи и незаканчивающейся работы, а что-то совсем другое, что-то внутри него самого. И это тоже не могло ему не нравиться.

Наверное, нечто подобное и Роман подмечал в нем доро́гой. И когда они, уже устроившись за столиком в отдельном кабинете с окном, выходившим на море, и сделав заказ, остались наконец вдвоем наедине с аперитивом, Моджеевский-старший, еще некоторое время помолчав, перекатывая во рту вино, не без усмешки спросил:

— Ну так что, Богдан Романович, как ощущения? Поздравлять мне тебя или наоборот соболезнования приносить?

Брови Богдана взметнулись вверх, а рука, в которой он держал стакан с соком, замерла на полпути. Прикинув пару вариантов, Моджеевский-младший решил не ломать мозги и спросить:

— Может, причину огласишь, чтобы я точно мог ответить.

— Причину? Причину… ну что ж, раз сам не понимаешь, то почему бы и не огласить причину. Каково это — обнаружить, что у тебя есть ребенок? Какое у тебя к этому отношение? Ты уж прости, мне Женя уже сказала, ей Юля разрешила.

Богдан поставил, наконец, стакан на стол и усмехнулся:

— Ну я бы мог, конечно, тебе напомнить, что у тебя и собственный подобный опыт имеется. Но не стану. Так уж и быть — поздравляй!

— То есть, тот факт, что ребенок твой, — тебя скорее радует, чем заставляет думать, как бы отмахаться? — поинтересовался Роман на всякий случай для верности.

— А тебя бы сильно остановило, если бы у Жени, например, был свой ребенок? — недолго думая, брякнул Бодя.

— Значит, для тебя вопрос даже так стоит? — едва ли удивившись, но все-таки уточнил Роман. — Нет, меня не остановило бы. Мы с Женей уже слишком взрослые были, и оба с опытом. Но у тебя другая история. У вас с Юлей… другая история. Юля — Женина родная сестра… И она дочь Малича, моего тестя. Такая же, как Женя… надеюсь, ты понимаешь, что это все слишком серьезно, чтобы относиться к Юле так, как ты относишься к остальным женщинам? Это уже касаться будет не только тебя, но и нашей семьи.

— Я, конечно, подозревал, что ты не ради моего желудка приехал, — весело усмехнулся Богдан. — Но если ты продолжишь в том же духе, то рискуешь услышать от меня какую-нибудь грубость.

— Бога ради, не стесняйся, излагай, — откинувшись на спинку дивана, заявил Моджеевский-старший. — Но предупреждаю, что с Юлькой роман ради романа затевать не стоит. А в остальном — я прекрасно помню, что ты вытворял, когда вы расстались в детстве, потому питаю надежды.

— Ни я, ни она уже давно не дети, — пожал плечами сын. — Мы, конечно, накосячили. Но ты сейчас так говоришь, будто ты Юлькин отец, а не мой.

— Это ты еще просто с Никитичем не разговаривал. Планируешь?

— Планирую, — кивнул Богдан и хохотнул: — Хотя мне кажется, он адекватнее тебя.

— Ну это ты ему омлет не жарил. И на кухне его не пылесосил.

Рядом с ними замельтешил официант, расставляя заказанные блюда. Моджеевский-младший, наблюдая за ним, представил себе отца с пылесосом. Картинка вышла абсолютно фантастической, потому что подобного ему и в глубоком детстве видеть не приходилось. А когда они снова остались одни, заявил:

— А я и не буду.

— Ну это мы еще поглядим, — хохотнул Роман Романович и широко улыбнулся сыну. — И сам-один к нему на ковер не ходи, это тебе мой отцовский завет. Бери ее, ребенка, меня можешь прихватить. Я — Женю. Лизку массовкой возьмем… В общем, один — не вздумай. И это тебе повезло, что Маличу Юлин муж никогда не нравился.

— Ну я понял, — в тон ему сказал Богдан. — Когда я подружусь с Андреем Никитичем, я замолвлю за тебя словечко.

— Ну-ну! — хмыкнул отец и взялся за приборы, после чего, отправив в рот оливку из салата, решительно заявил: — Значит, ты планируешь с ней сойтись?

— Я планирую на ней жениться, — получил он немедленный ответ.

— О как! — восхитился Моджеевский-старший и резко посерьезнел: — Тогда объясни мне, пожалуйста, как так вышло… как вышло, что у вас общий ребенок, но у нее есть муж, а ты до сих пор не с ней? Если уж ты все это время… если все эти годы она тебе не безразлична. Почему ты до сих пор не с ней?

Потому что идиот.

Потому что все это время, несмотря ни на что, злился — бесконечно злился — на нее и на себя.

Много лет назад ему казалось, что если ей не надо, то и ему не надо! Он уедет и будет счастлив. Никогда больше не видеть ее, никогда не разговаривать с ней. Он искал всевозможные способы, чтобы не думать о ней, не просчитывать будущее, не вспоминать об утраченном. Только спустя несколько лет он неожиданно для себя понял, что на самом деле ничего у него не вышло. Слишком не знал себя, слишком глупо верил, что отрезано, слишком привык к слепоте.

Их случайная встреча на свадьбе отца расставила все по местам. Тогда Богдан был в этом уверен. От злости, ревности и впервые затопившей его обиды готов был сметать все на своем пути. И чтобы никого не покалечить в реальности, сбежал на несколько недель из Солнечногорска. Тогда задело не то, что она вышла замуж. В конце концов, ему и в голову не приходило записывать ее в монашки. Не то воспитание, да и вообще не их случай. Но он совершенно не находил объяснения, какого черта она молчала об этом, обратив все в фарс поутру.

И потому нет-нет, а у него мелькала коварная мысль, что Андрюшка как их общий ребенок — неплохая такая месть со стороны Вселенной. Это его утешало, примиряло с Юлькой и двигало вперед теперь уже без каких-либо тормозов.

— Ей надо было повзрослеть, а мне стать старше, — улыбнулся Богдан.

Отец в ответ негромко хмыкнул себе под нос и на некоторое время замолчал, но Моджеевский-младший почему-то отчетливо различал одобрение во всем его виде. А потом с какой-то едва слышной теплотой Роман проговорил:

— Было бы значительно лучше, если бы вы взрослели и становились старше вместе все-таки. Скажи честно, я виноват перед тобой, да? За Жеку, за то, что не вмешался, когда должен был…

— Да ладно, — отмахнулся сын, — вы с матерью были вместе дольше, чем мы с Юлькой врозь. Сильно вам это помогло?

— Ну как сказать… Дело же не в годах. Зато вас двое есть… И ты не думай, что я не любил ее или разлюбил, когда мы разводились. Все это гораздо сложнее. Вообще все сложнее, когда понимаешь, что сам виноват. Я никогда не жалел о том, что у нас с ней было, но я и никогда не жалел о том, что есть Женя. Разве что о некоторых ошибках. И своих, и твоей матери… Просто было бы спокойнее, если бы эти ошибки не распространились на вас с Таней. Танька годами на меня обижалась за мать, а ты из-за моего романа с Женей потерял Юлю.

— Юлька обиделась на меня из-за того, что я сказал ей свою правду. Сказал то, что действительно тогда думал, — задумчиво проговорил Богдан. — Я рад, что у тебя есть Женя. Рад, что я сам смог увидеть дальше собственного носа. Но знаешь… ведь если бы Женя не оказалась Юлькиной сестрой, то мне можно было бы думать и говорить о ней все что угодно. И вполне возможно, что Юлька даже была бы на моей стороне.

— А помнишь, как мы с тобой на даче вдвоем жили? — неожиданно и немного невпопад спросил Роман.

— Помню, — кивнул сын и хохотнул: — Но без тебя прикольнее.

— Я не об этом. Я тогда задурил неслабо и очень ее унизил, но Женя простила. А я с ней обошелся ужасно настолько, что самого себя не смог бы. И Нина… Нина тоже не смогла… я до сих пор не знаю, с кем из них я поступил хуже. В этом отношении ты вряд ли мог так уж сильно накосячить. И всем людям однажды прилетает еще один шанс, главное — не проворонить. Соответственно, повторяю вопрос: если ты ее любишь, почему ты до сих пор один на даче? Вряд ли там хоть вполовину так прикольно без меня, как было бы прикольно с ней.

— Это ты сейчас пытаешься исправить ошибки десятилетней давности?

— Это до меня дошло, что ты десять лет по ней сохнешь. Я думал, перерос давно. А ты дорос, оказывается.

— Ну коль ты это признаешь, то я оставлю за собой право действовать по собственному усмотрению, — заявил Богдан.

— Да бога ради. Вообще моя миссия сегодня заключается в том, чтобы донести до тебя мысль, что… если что — я все еще готов подтирать вам сопли и задницы. В смысле — любую поддержку окажу.

— Для этого у тебя есть Лиза. Ну и, походу, теперь еще и Андрюха, — весело рассмеялся Моджеевский-младший. — А мы сами разберемся.

— Почему-то я даже не сомневался, — следом за ним рассмеялся Моджеевский-старший. — Ты фамилию-то мелкому когда менять планируешь? Не тяни, это важно!

— Со сроками определяться будут адвокаты.

— Ну, правильно, конечно, — удовлетворенно крякнул Роман Романович и принялся с аппетитом жевать, кажется, осознавая, что его-то жизнь точно приходит в полную гармонию.

Официант занес к ним блюдо с устрицами и бутылку его любимого вина, потому утверждать, что это не так, не рискнул бы и самый смелый. А Роман, взглянув в окно на солнечный свет, задумчиво проговорил:

— У нас с тобой карма. Умудряемся делать детей сестрам Малич именно тогда, когда это кажется уже невозможным. Судьба нас любит.

Услышав столь оригинальное умозаключение, Богдан прыснул.

— Не говори это больше никому, — сказал он, отдышавшись. — А то решат, что у тебя ранняя деменция.

— Дык я ж не кому попало, я — тебе. Ты-то понимаешь!

— Ну вот и не развивай тему. Хватит и того, что наши родственные связи слишком запутаны, чтобы сходу в них разобраться.

— В это даже я вникать отказываюсь. Когда до меня дошло, на кого Андрей похож, я думал, у меня мозг взорвется… — легко пожал плечами Роман Романович. — Ты мне его на выходные привезешь-то? Ну, если других планов нет…

— Вряд ли я пока имею право распоряжаться временем Андрея, — развел руками Богдан, — но я поговорю с Юлей.

— Согласен. А вообще еще хорошо, что его реально Андреем зовут. А не… сам знаешь. Горе ты… луковое.

— Как Юля назвала, так его и зовут, — усмехнулся Моджеевский-младший, — я при чем?

— Ну, как показывает опыт, ты-то как раз и при всем, — Роман Романович еще с минуту помолчал и наконец проговорил, будто бы ставя некую черту во всем их разговоре: — А матери когда скажешь?

С Богдана вмиг слетела вся его веселость.

— Чем позже она узнает, — хмуро ответил он, — тем будет лучше для всех.

— Не то, чтобы я тебя не понимал… но она все-таки… бабушка.

— Нет! — отрезал Богдан. — Она моя мать, но ни черта она не бабушка.

Роман даже в лице изменился, оторопело глянув на сына.

— Как это?

Младший Моджеевский некоторое время молча вертел вилку на скатерти, не глядя на отца. Он все еще злился на мать за то, что она сделала Юльке, и откровенно не знал, сможет ли когда-нибудь начать относиться к этому иначе.

— Десять лет назад все наворотили, — медленно сказал Богдан, по-прежнему не поднимая взгляда. — Но если бы не она… Понимаешь, она влезла. Я очень долго не знал, мог и вообще не узнать. Но она влезла. И продолжает лезть до сих пор. Мне плевать на ее истерики, которые она закатывает мне. Но я не могу позволить, чтобы она снова изводила Юлю.

— Она изводила Юлю… — медленно повторил за ним Роман, пытаясь врубиться, что это значит.

Впрочем, не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы вникнуть и принять с первого раза. Ему ли не знать? Нина ведь и Женю когда-то пыталась покусывать по мере сил, но Женя всегда была достаточно разумной, чтобы все понимать. И еще она была взрослой, в отличие от Юльки. Юльки, которая как Бодька. Они одинаковые. Дети.

Моджеевский-старший давным-давно уже считал семью Маличей — своей. И это скорее он еще должен был вписаться в их жизнь, чем они в его. Маличи состояли из своих шестеренок и зазубринок, которые стоило учитывать всегда, потому что, полюбив одну Женю, Роман, так уж вышло, научился воспринимать ее отца и ее сестру — частью ее.

И именно поэтому он не мог не помнить ту маленькую еще Юльку. Симпатичную, живую, улыбчивую и вечно занятую чем-то девочку, в которую по молодости лет втрескался его сын. Втрескался, а Роман проворонил тот факт, что это было слишком серьезно, чтобы смотреть сквозь пальцы на их разрыв. А оно вот как все обернулось.

Бодя уехал в Лондон, и появилась Юля.

Сначала ее было очень много. Она приезжала на каникулы на старой Таврии, про которую гордо говорила, что купила ее сама, куда-то утаскивала Жеку, кружила без конца вокруг Лизки, тягала той замысловатые подарки, хотя сложно что-то придумать для ребенка, у которого все на свете есть. Но у нее как-то получалось, да так, что Лиза была в восторге от визитов тетки. Иногда, летом, особенно в те времена, когда они еще жили на даче, пока строился их дом, ему казалось, что Юля в принципе у них поселилась, столько ее было вокруг. Она напоминала дружелюбного и веселого зверька, и он по-своему к ней привязался. Ему нравилось слушатьзвонкий смех двух сестер где-то на скамейке у груши, к одной из веток которой была привязана незамысловатая качелька для младшей Моджеевской. И тогда ему иногда представлялось, что его собственные старшие дети — Богдан и Таня — далеки от него не только физически, находясь где-то на других точках земного шара, но и в чем-то самом главном непередаваемо далеки тоже. И это куда большее расстояние, чем то, что можно преодолеть с помощью самолетов и поездов.

А потом как-то очень неожиданно для Романа все прекратилось. Юлька вышла замуж и отдалилась от них. Когда это случилось? Последний раз, насколько он помнил, она приезжала на их с Жекой свадьбу. А после только Жека моталась к ней в столицу.

Между той Юлей и нынешней будто бы пропасть. А может быть, прошло слишком много лет, и его подводит зрение. Богдан-то все еще ее любит. Значит, ему виднее. Значит, Моджеевский-старший и правда проворонил, когда нужно было вмешаться.

Но господи, ему никогда не приходило в голову, что Нина станет… изводить ребенка. Слишком разные у них были весовые категории с той славной и доброй Юлей Малич, которой лет — как их Бодьке.

Но Нина влезла. И что ж тут удивительного, что извела?

— Ясно, — негромко проговорил Моджеевский, понимая, что не имеет права соваться дальше и глубже. Это только Юли и Боди дело. Вот про Андрюху он мог подтрунивать сколько угодно, планами интересоваться. А лезть в болезненное прошлое, которое все еще не зажило — точно ему не пристало. Потому он потянулся к вину, сожрал одну из устриц. И наконец выдал:

— Ладно, а что со шведами? Они утвердили проект или нет? Фролов там что? Совсем охренел? Столько времени тянуть кота за яйца!

В общем, что мог — сделал. Вернул разговор в рабочее русло. Чтобы не ковырять вилкой там, где и теперь рана. На этой деловой ноте они и закончили совместный обед еще минут через сорок. Заданный отцом вектор движения Богдан сохранил и во второй половине рабочего дня. Но чем ближе на часах маячило его окончание, тем чаще Моджеевский зависал в раздумьях. Едва ли не впервые он не знал, что ему делать именно сейчас. Долгосрочная перспектива была абсолютно определенной. Он знал, к чему будет стремиться в ближайшие недели.

Но как ему поступить сегодня?

Вечер разливался темнотой по кабинету, освещаемому лишь настольной лампой, в свете которой Богдан в третий раз прочитывал информационный отчет по столичной стройке. И каждый раз сбивался. В голове маячила Юля и слабое, не оформившееся понимание, что у него есть сын. Почти трехлетний. Умеющий ходить, говорить и знающий своего отца. И этот отец для Андрея — не он.

Бред!

Таким же бредом выглядел и цифробуквенный набор, сливающийся в одно большое пятно вместо внятного текста, который Богдан упрямо заставил себя начать читать сначала в четвертый раз. Но вновь сбившись, он резко захлопнул папку и подхватился из кресла.

Улицы в это время суток были пустынными, довольно пустынно было и в его голове. Оказавшись за рулем, он словно отпустил себя, позволив действовать внутреннему автопилоту, который привел его к маяку. Тот размеренно бросал свой яркий луч в пространство, разрывая густую, почти осязаемую мглу.

Моджеевский не был здесь много лет. Оставив машину, Богдан привычно спустился по огромным бетонным плитам, обходя по-прежнему торчавшие там и сям арматурины, расположение которых он безошибочно помнил до сих пор. Замер у самой кромки воды, абсолютно спокойной в это время суток — короткий перерыв между днем и ночью. Сердце его размеренно билось в такт проблеску, который вспыхивал и гас прямо над ним.

Свет. Тьма.

Светлая полоса…

Темная полоса…

Все как в жизни, если только не построить новый маяк. С фиксированным светом.

Богдан усмехнулся. Почему бы и правда не зафиксировать свет?

… щелк — темно, щелк — светло

***

Почему бы и правда не остаться на одной стороне?

Оставить себя в ней навсегда.

Есть люди, которые боятся темноты. Отец как-то рассказывал, что его жена боялась. Раньше.

А Юля не боится. И страшно ей именно от этого, а не от монстров, которые прячутся в самых темных углах комнаты, когда она здесь, в кресле. Одна. Совершенно одна, потому что Андрей уже спит. И сегодня спит первую ночь в соседней комнате. Не с ней. Один. И она — одна.

Под ее ладонью — выключатель торшера.

И она не может перестать нажимать на него, оказываясь попеременно то в освещенной комнате, совершенно чужой, но теперь на какое-то время — ее собственной, то снова во тьме — как неизвестности. Окутывающей и не позволяющей заглядывать в будущее, в котором может оказаться, что в текущем «вре́менном» она застряла уже навсегда.

Щелк — темно. Щелк — светло. Скрип калитки во дворе. Кто-то вернулся домой.

Вкл. Выкл.

Вкл. Выкл.

Свет — тьма. Тьма — свет.

Тьма.

Лечь в постель. И не пугать соседей во дворе этой морзянкой, предназначенной для кораблей в открытом море. Ее судно терпит крушение, но об этом вовсе не обязательно кому-то знать.

Юля сделала вдох. И одновременно с этим вдохом тишину в квартире резким звуком прервал звонок в дверь.

Вкл. — чисто автоматическим движением пальцев. И снова свет.

И она поднялась из кресла, чтобы идти открывать, уверенная, что это либо отец, либо Стеша — кто-то из них явился проведать. Они ее не опекали и лишний раз не дергали. И за это Юля была им благодарна — умению не вмешиваться мало кто обучен, но мало ли, что случилось сегодня.

Не глядя в глазок и не спрашивая, Юлька повернула замок и отворила. Петли старой двери, аутентичной тем, что стояли когда-то еще при Гунине в особняке, скрипнули на весь подъезд. И она замерла на месте, вглядываясь в приглушенный свет подъезда.

— Не спится? — спросил Моджеевский вместо приветствия, и весь его внешний вид совершенно не вязался с окружающей атмосферой позапрошлого века.

А ее словно бы накрыло дежа вю. Не хватает лишь полотенца в руках…

— Собиралась, — тихо ответила она. — Андрей уже спит.

— Я не подумал, — сказал Богдан, взглянув на часы. — Жаль. Но, в сущности, это ничего не меняет.

— Что не меняет? — переспросила Юля, укладывая в голове, что это Богдан. Богдан явился. Посреди ночи.

— Не меняет того, что я приехал домой, — заявил он будничным тоном.

— К… ко мне домой?

— Это не только твой дом, — Богдан деланно растянул губы в широкой улыбке, — ну это если тебе хочется точных формулировок.

— При чем тут формулировки, если они не вносят ясности? — подбоченилась она, начинающая прозревать насчет происходящего, но пока еще не верящая.

— Ясности… — повторил он за ней. — По-моему, все предельно ясно. Вот ты спать хочешь? Думаю, да, если собиралась. И я хочу, потому что устал. Вывод? Надо спать!

Юля смотрела на него несколько секунд, не понимая, приводит ее в восторг его наглость или ставит тупик. Склонялась ко второму. Но не исключала возможности первого. Сложно было ее исключить, наблюдая за его лицом — таким красивым, что под ложечкой неизменно что-то сжималось, когда она его видела. Дура. Надо же было так запасть по юности и по дурости на рожу.

И не только на рожу. На наглость эту тоже. И на многое другое, о чем сейчас даже смешно говорить.

— Это ты здесь спать собрался? — хмуро спросила она, сердясь на себя и все еще не пропуская его внутрь.

— Феноменальная прозорливость, — кивнул Моджеевский.

— И мое мнение тебя не интересует?

— Ну я ведь предупреждал.

— О чем и когда?

— Что буду делать по-своему и не раз, — терпеливо ответил он.

Его голос, довольно спокойный и негромкий, перебил очередной скрип в подъезде. Из квартиры Климовых высунулась тетка Валька, супруга главы семейства. Окинула парочку взглядом и елейным голоском протянула:

— Ой, Юленька, а я-то думаю, кто это тут под дверью шепчется и топчется среди ночи. А это ты тут, моя хорошая! А это кто? Муж твой, да? Ты ж его так ни разу нам и не показала, а я забыла спросить, когда бабу Тоню спасали.

Юлька икнула. Растерянно глянула сначала на Климову. Потом — еще более растерянно — на Моджеевского. Икнула еще раз и выдала:

— Простите, пожалуйста, теть Валь, не хотели мешать! — и с этими словами ухватила «мужа» за рукав, дернув на себя.

— И от соседей, оказывается, бывает польза, — негромко рассмеялся Богдан, прикрывая за собой дверь, — а то б ты еще полночи ломалась.

— То есть по-твоему — я ломалась? — прошипела Юлька. — Ты явился так поздно без предварительного звонка, заявил, что планируешь тут ночевать, поставил меня в неловкое положение перед людьми, которых я с пеленок знаю, но ломалась при этом — я?!

— Конечно. Как минимум, ты могла сразу впустить меня в квартиру, — не глядя на Юлю, он разулся, пристроил на вешалке пальто и, безошибочно выбрав направление, прошагал в кухню, где принялся хозяйничать. Включил чайник, поставил перед собой чашку, обнаруженную на сушке, и обернулся: — Чай у тебя где?

— Прямо напротив, дверцу открой, вторая полка, красная банка в полоску, — ответила она, наблюдающая за ним в дверном проеме, сложив на груди руки. Загораживалась. Закрывалась. Все еще цеплялась за свою темноту, глядя на его свет. Но с некоторой паузой все же спросила: — Ты голодный?

Он ответил не сразу. Достал банку с чаем, долго изучал надписи, потом зачем-то сунул в нее нос, принюхавшись к содержимому. И только потом посмотрел на Юлю и сказал:

— Ты прости, я правда не подумал, что уже поздно. И что Андрей может уже спать. Я ведь понятия не имею, когда дети ложатся, когда просыпаются. Я вообще нихрена не знаю о детях, если не считать некоторых мелочей про Лизку.

— Поэтому ты хочешь познакомиться с… с сыном, находясь возле него, а не на расстоянии, — продолжила за Богдана Юля.

— И это тоже.

Она сделала короткий вдох и кивнула.

— Ладно. Хорошо. Я не возражаю. Но учти, что я пока не готова менять его распорядок, привычки… Во всяком случае, без предварительного обсуждения. Не потому что я тут изображаю главную, а потому что ты действительно ничего не знаешь о детях… И наверняка придется чему-то учиться. А значит, здесь большого босса, пожалуйста, выключай. И твое «делаю что хочу» у меня дома не проканает.

Ничего не ответив на ее решительное замечание, Богдан кивнул на банку с чаем и спросил:

— Будешь?

— Буду. А ты ужинать? У меня есть котлеты. Правда паровые, я Царевичу делала.

— Нет, спасибо, — отказался Моджеевский. Налил две чашки чая и устроился, наконец, за столом.

Юля села напротив. Как когда-то в лесном домике, когда они вдвоем утром пили чай, и она не знала, как дальше жить. Только теперь ей казалось, что это было в прошлой жизни, и неважно, что прошло лишь несколько недель. Господи! Тогда у нее было куда больше определенности, чем сейчас. А у него? Что изменилось у него?

Ей очень хотелось спросить. Но как сформулировать неформулируемое?

Юля коснулась пальцами горячей керамики и, выбрав самую безопасную тему, поинтересовалась:

— Ты не любишь паровые котлеты или просто не голодный?

— Я был сегодня на маяке, — проговорил Богдан, поймав ее взгляд, — и понял одну вещь. Наше с тобой общее прошлое было слишком маленьким. По сути там и вспоминать нечего. Но при всех внешних изменениях, которые с нами произошли, мы застряли именно там — в том маленьком, мало что значащем прошлом. Ты, как и раньше, делаешь все вопреки под видом собственного мнения, чем я и буду по-прежнему пользоваться. Скажи я тебе: «Переезжай ко мне», — и ты завела бы свою любимую песню про рано, Андрея, Ярославцева и трамвай. Поэтому я пришел к тебе. И когда тебе вся эта канитель надоест, ты сама потребуешь, чтобы мы переехали. А еще я ем все, только яичные белки не люблю, — он отпил чай и договорил: — Теперь можешь начинать спорить.

Юлька усмехнулась, вдруг очень ясно представив себе его у маяка, к которому и сама, бывало, моталась. И почему-то от картинки, всплывшей перед глазами, стало холодно. Какого черта они все еще туда ездят? Почему по одному? Почему их прошлое — так бесконечно мало, а настоящее — никак не определит вместе они или порознь. Одно точно — когда тебе холодно, ты тянешься к теплу. А из темноты — к свету. Это нормально. Даже когда все еще не решаешься сделать шаг.

И Андрей тоже не ел яичные белки…

Улыбка на ее губах не стерлась. Она только кивнула и проговорила:

— Не буду. Спорить — не буду. Исключительно из чувства противоречия. Подожду пока, куда это все приведет. И как надолго тебя хватит при условии совмещенного санузла, произвольно скачущей температуры воды в кране, маленькой кухни и Андрюшиных пробуждений посреди ночи, когда он никому спать не дает.

— Вот и замечательно, — удовлетворенно кивнул Моджеевский и сделал еще один большой глоток из кружки. — Полотенце мне найдешь?

— Найду. Могу папин халат дать, я умыкнула при переезде.

— Нахрена? — оторопело спросил Богдан.

— Нахрена умыкнула или нахрена тебе халат?

— Нахрена тебе халат отца.

— А мы пока вещи возили, не успели квартиру прогреть, холодно было первые сутки.

— А-а-а, — протянул он, поднялся и сунул чашку, из которой пил, в мойку. — Давай, что там у тебя есть. И я в душ.

Юля кивнула, продолжая наблюдать. Все-таки перед ней было диковинное зрелище — Моджеевский на ее кухне. И неважно, что однажды уже видела. Так давно и так недавно одновременно. Но сейчас происходящее казалось совершенно невероятным. И он так мало подходил этой старенькой мойке…

Впрочем, подобные мысли пришлось затолкать поглубже. Не дав себе снова залипнуть, она подхватилась со стула и двинулась в прихожую, где включила свет, чтобы открыть шкаф и достать оттуда большое банное полотенце и темно-коричневый со сложным геометрическим узором теплый папин халат. Потом она сунула ворох вынутых вещей оказавшемуся за спиной Моджеевскому и, запрещая себе смущаться его присутствия и близости, проговорила:

— Если вода резко станет холодной, крикни — я открою кран в кухне. Да, все сложно.

Он в ответ лишь хмыкнул и направился в ванную, откуда очень скоро донесся шум напора. Прислушивалась она недолго, отдавая себе отчет, что выглядит глупо, стоя посреди прихожей. Но вечер и правда был каким-то… странным. Будто бы из другого измерения. Все еще не понимая, как быть, она растерянно повернулась к своей комнате, сделала шаг, а потом тихо рассмеялась себе под нос. Сделала очередной разворот, теперь уже к Андрюшкиной двери, и тихонько ее открыла, разлив свет электрической лампочки в маленький детский и очень сонный и тихий мирок.

Мелкий негромко сопел носиком и лежал поперек кровати. Утром наверняка вообще ноги на подушке окажутся, даже если сейчас его перевернуть. Не проснется, спит он крепко. Юля шагнула внутрь, подошла к диванчику и, поразмыслив, решительно переместила на него подушку из соседнего шкафа. Там же нашлось и одеяло. И через минуту она деловито и с задором управлялась с постельным бельем, чтобы приготовить Его Величеству Богдану Романовичу местечко для сна.

Богдан застал ее в дверях комнаты. В халате Малича-старшего и с Юлькиной резинкой в волосах, стянутых в короткий хвост на макушке, он выглядел по-прежнему диковинно.

— Чего тут торчишь? — спросил он, подходя к ней вплотную.

— Тебя жду, чтобы задать вектор дальнейшего движения, — заявила она.

— Ты уверена в том, что собираешься сделать? — усмехнулся Богдан.

— Абсолютно. Ты же сам говорил, что хочешь спать, так?

— Говорил.

— Ну а я тебе постелила… — она повела головой за спину.

— Чувствуется подвох, — не отводя от нее взгляда, проговорил он.

— …на диване в комнате Андрея, — оправдала она его ожидания, точно так же глядя на него.

Глаза Моджеевского вспыхнули удивлением, и в следующее мгновение он притянул Юлю к себе за талию и, почти касаясь губами ее уха, негромко проговорил:

— Хорошо. Но не забывай простой вещи. То, что я тебя люблю, не делает меня монахом.

Так же резко он отпустил ее и сделал шаг в комнату, служившую в этой квартире детской.

— Это угроза завести еще одну Алину? — прозвучало ему вслед.

Богдан обернулся, демонстративно развел руками и прикрыл перед ее носом дверь с огромными допотопными матовыми стеклами.

… к первым весенним грозам

***

И одновременно с этим его движением — нараспашку с громким хлопком отворились двустворчатые резные двери, отделявшие зиму от весны. И пусть в Солнечногорске, да и вообще на всех просторах страны та уже явственно чувствовалась, но календарь есть календарь. Официально заверенное, юридически грамотное и математически точное подтверждение того, что все — отмучились. Дальше только вперед. К первым весенним грозам, прогулкам вдоль пляжа, бесконечно длинным дням с ненадолго закатывающимся за горизонт солнечным диском. К мороженому на набережной и поцелуям звездной ночью в городке у моря.

Конечно, до всего этого еще очень далеко, но топтание на месте наконец подходило к концу. Март наступил. А вместе с ним набухли почки на старом миндале во дворе Гунинского особняка и из земли в палисаднике робко пробивались крокусы. Пусть говорят, что когда сходит снег, наступает самое серое время в году, а мы будем все же настаивать на том, что март — это месяц нежности и робости. Когда еще нет смелости крепко взять за руку, но уже до бесконечности хочется объятий, чтобы вместе отогреться после зимы. И поцелуи пока еще в щеку, а не в губы — лишь бы не спугнуть. Все слишком хрупко. Все слишком хрустально. Все звучит слишком тонко и высоко под пронзительной синевой неба.

И за внешним до сих пор легче спрятать то, что внутри. На внешнее дышать не страшно — оно все равно никуда не денется.

***

— Нет, эта брошь от Нетти Розенштейн из личной коллекции и никуда из нее не денется. Их практически не найти в свободном доступе, разве только если очень повезет. Ну и информация о бренде разрозненная, я собирала ее буквально по крупицам и больше ориентируюсь на собственный опыт, чем на литературу. К сожалению, как и к счастью, это нишевая бижутерия, то есть она, несмотря на свою очевидную ценность, не так уж известна в широких кругах и ее поиск затруднен, какой бы замечательной репутацией ее ни наградили ценители еще в пятидесятых годах. У меня буквально несколько украшений Нетти Розенштейн, так что, можно сказать, что мне повезло. И конечно, ничего не продается. Знаете, всякий коллекционер — еще и немного Кощей Бессмертный. Такой вот личный фетиш — открывать секретер, вынимать оттуда сокровища, рассматривать их, протирать от пыли, полировать… И иногда бывает сложно показать изделие людям, отдать его. Есть вещи, которые можешь отпустить сразу. Есть те, которые отпускаешь, только вдоволь налюбовавшись на них. Это может быть месяц или год, прежде чем они попадают под стекло прилавка. А есть вот такие, как брошь от Нетти Розенштейн. В этом отношении я практически категорична. Вряд ли мне когда-нибудь попадется что-то подобное, да еще и в таком отличном состоянии… а поскольку я, помимо прочего, пытаюсь изображать из себя серьезного специалиста в этой теме, то свой собственный мини-музей… или даже микро-музей собираю уже очень давно. Как-то так. Если у вас есть какие-то вопросы, то я внимательно слушаю.

Юля потянулась за стаканом с водой, стоявшим напротив нее, — очевидно, не привыкла столько говорить, и в горле пересохло. Но стоило отдать должное — говорила она неплохо как для непрофессионала. Да и толпа слушала ее внимательно. Их было относительно немного — человек пятнадцать, но и того хватило, чтобы заполнить под завязку маленькое по сути помещение магазинчика «Vintage Lady Shop», в котором пахло кофе и чем-то ванильным, а Стефанию Яновну Малич такое положение вещей не сказать чтобы устраивало, но давало время собраться с духом.

Пускай еще эти отдыхайки вопросы позадают, а она послушает. Это тоже полезно — конечно же, в общеобразовательном смысле.

То, что Юля ее заметила, Стеша знала уже какое-то время, хотя и стояла подальше, чтобы не сильно отсвечивать. Но звезда не светить не может. Потому младшая дочь ее супруга довольно скоро обратила внимание на женщину в пальто глубокого винного цвета, широкополой черной шляпке и очках в пол-лица. Уголок ее губ дернулся, но она продолжила. Про эту. Про Нетти Розенштейн. Ну Стеша и слушала самым внимательным образом. И заодно бегло осматривала интерьер, — здесь она была впервые и безоговорочно признавала за Юлькой наличие вкуса. Впрочем, это секретом не было. Младшая дочь ее мужа при всей внешней непритязательности и неприхотливости все равно выделялась на фоне остальных. Даже вот как сегодня — в строгой белой рубашке мужского кроя и джинсах она удивительно гармонировала с помещением, в котором все — как из начала прошлого века. Прекрасное у Маличей в крови — Стефании ли не знать?

Когда туристическая группа наконец свалила, а они с Юлей остались одни, Стеша подошла к «падчерице» и проговорила, капризно, как положено мачехе, поджимая губы:

— Брошку-то покажи, а то столько слов, а по рукам не пустила!

— Чего не хватало! Это раритет! Еще уронят! — фыркнула Юлька. — Их много, а черная роза у меня одна. Все имели возможность в витрине посмотреть. А Стефания Яновна почему-то стесняется?

Стеша двинула бровью и сняла очки.

— Стефания Яновна никогда не стесняется, пусть другие стесняются, — рассмеялась она и приобняла потянувшуюся к ней из-за прилавка Юлю. — Ну привет! Как у тебя здесь здорово!

— Нравится?

— Еще бы! Сказочная атмосфера, как в старом кино.

— Спасибо. Кофе? Чай? Клипсы от Шанель?

— Сама носи свою Шанель! А покажи мне немедленно розу, и я расскажу о цели своего визита.

Юля снова улыбнулась, приподняла стекло, и через минуту на ладони Стефании Яновны оказалась крупная черная роза изумительной красоты и детализации. Совершенная в своей неповторимости.

— Пятидесятые, один из лучших экземпляров. Но носить позволить себе не могу, слишком роскошно, — с некоторой гордостью в голосе констатировала Юлька, уже зашуршавшая у кофемашины, и кофейный запах в помещении усилился. А еще через мгновение перед Стешей, переместившейся к столику у окна вместе с брошью, оказались чашка капучино и Юлька, усевшаяся напротив и подпершая ладошкой подбородок.

— Что еще за глупости? — отозвалась Стефания и присобачила розу на лацкан пальто. Туда она села идеально. — Почему роскошно? Почему слишком?

— Потому что тебе в самый раз, а мне — только любоваться. Как в музее, — рассмеялась Юля.

— Но тем не менее, владеешь ею ты, а не я.

— Тоже относительно. Существуют вещи, у которых нет владельцев, но есть те, кто их хранит, согласна?

— Это что-то ужасно умное, Юлия Андреевна, а отдавая должное уму Маличей как семейной черте, лично я не претендую. В моем случае фамилия — не гарантия наличия мозга. Я дичок на вашем древе. Но и от дичка бывает польза. Я пригласительные принесла.

— Какие еще пригласительные? — удивилась Юлька.

— В театр пригласительные, — прощебетала Стеша и немного суетливо, даже нервно полезла в крошечную сумочку, висевшую на ее плече на тоненьком длинном ремешке. — На «Красавицу и Чудовище», у нас в этом сезоне для детей ставили, в дневное время. Я помню, что это твой любимый мультфильм был, и Царевич, наверное, еще слишком маленький, чтобы возмущаться, что ему бабские истории показывают, но попробовать его сводить, полагаю, уже можно. А не выдержит — уйдете. В общем, вот. На три лица.

И теперь уже перед Юлькиным носом оказался глянцевый цветной лист бумаги с фотографиями со спектакля и яркими буквами названия. Несколько секунд она смотрела на него, понимая, что в чем-то ее сейчас «подловили», но не совсем понимая в чем. А потом дошло. Это год назад пригласительный на Стешин спектакль на три лица был бы уместен, хотя она и не приглашала — они не бывали в Солнечногорской муздраме триста лет, вечно некогда. Но сейчас, сегодня… На три лица?

Юлька резко вспыхнула и посмотрела на Стефанию Малич, в былые годы известную актрису Адамову. А та, вместо наблюдений за ней, разглядывала матовый цветок, который на солнце не бликовал, и, может быть, именно поэтому казался еще роскошнее и дороже.

— Боже, какая все-таки прелесть! — восхищенно проговорила Стефания, коснувшись пальчиком поверхности. — Как будто бы он через огонь прошел!

— Диму я на спектакль с собой не возьму, я собираюсь подавать на развод, — выпалила Юлька.

— Ну а при чем тут Дима? — отозвалась «мачеха». — Будто бы тебе и без него сходить не с кем.

Еще несколько секунд они молчали. От Стешиного кофе продолжал подниматься пар — она никогда не пила горячим, ждала, покуда остынет. За окном туда-сюда сновали люди. Обеденный перерыв и в курортном городке наполняет оживленностью улицы, на которых в марте совсем почти нет приезжих, а все, что были, только что вышли из магазинчика в виде туристской группы.

Юлька вздохнула.

— Что уже случилось?

— Валюха Климова случилась.

— О господи…

— Встретила твоего отца вчера утром, когда он на работу шел, и радостно сообщила, что у него офигеть какой офигенный зять. Интересовалась, где он таких берет… Ее-то младшая всю жизнь в их трешке с мужем и детьми теснится. Гарик вечно набегами, когда очередная баба выпрет, но явно там же осядет на старости лет. А у вас с Женей такие мужчины… Ты же знаешь, у нее все благополучие измеряется наличием собственной жилплощади и машинами… вот она все восхищалась машиной. Белой, здоровенной… кажется, у Димы точно не белая…

— Точно не белая, — медленно повторила за ней Юлька. Помолчала, будто бы набирала то ли воздуха в легкие, то ли смелости в пригоршни. А потом спросила главное: — А папа что?

— А ты отца своего не знаешь? Отбрил ее, конечно… ну, как он умеет. Но ему же не легче от того, что он умеет… Он беспокоится, ты ведь понимаешь.

— Понимаю.

Стеша прикоснулась пальцами к чашке. Та становилась чуть менее горячей. Юлька сосредоточенно рассматривала брошь на ее пальто, пытаясь хоть как-то совладать с эмоциями. А ведь еще только начало. Еще объяснять. Папе. Все. А как?

Наверное, еще страшнее, чем Димке.

— Валька ему сказала, — нарушила тишину Стефания, — что вы всей семьей вчера Андрюшку повезли в детский сад. Еще и выдала, что сразу видно, какой он у тебя заботливый.

— Андрюшка? — рассеянно переспросила Юлька.

— Да муж твой. Заботливый. И еще красивый. И еще… слово какое-то… а-а! Статный. Вот. По экспертному мнению Климовой — очень тебе подходит.

— Да мало ли, кто кому подходит, — еще сильнее помрачнела Юлька и уронила лицо в ладони. Впрочем, ненадолго. Секунды хватило. Растерла глаза. И уже повеселее глянула на Стефанию: — Вот тебе сюда эта роза просто идеально подходит. Продать не готова, подарить тоже. А в аренду сдать до конца сезона — запросто.

— В какую еще аренду? Что ты выдумываешь?

— Украшения нужно хотя бы иногда носить, они для этого создавались. Тогда они живы. Вот поносишь, пока пальто носится, и вернешь.

— Дорогая, я присобачу ее на платье и буду носить в роли Эвы в следующем году. Это будет так уместно. Похоже на один из ее известных образов. Только у меня роза будет черной — как предвестник ее конца…

— Эвы?

— Эвы Перон. Кажется, я окончательно укрепилась в амплуа главной героини байопиков. Любых, — рассмеялась Стеша.

— Но тебе же нравится, иначе не соглашалась бы.

— Милая, мне придется петь. Это ужасно.

— Неправда, я прекрасно помню, как ты поешь.

— Не подлизывайся, — фыркнула Стеша и тут же сделалась серьезной, даже, пожалуй, слишком: — Лучше скажи, мне для Андрея капли готовить или не надо? Он же все прекрасно понял, что у тебя кто-то появился, и это точно не Дима. Учти, у нас ребенок несовершеннолетний, твой брат, между прочим, и я категорически не могу позволить тебе вытворять все, что хочется. Мне муж нужен здоровый и в хорошем настроении. В плохом я его тоже люблю, но все же.

Юля молчала. Уставилась теперь уже в окно и молчала. Ну что ей сказать? И главное как? И это еще только Стешины нервы. А что же с папиными? Нет, он не станет ни во что вмешиваться, но в то же время его неодобрения Юля на самом деле ужасно боялась. Даже тогда, когда спорила.

— Все будет хорошо, — проговорила она, вернувшись глазами к Стеше. Та настороженно вглядывалась в Юльку, но делала вид, что пьет свой капучино. В конечном счете ее визит не прошел зря — добыла себе реквизит.

— Уверена?

— Да. Как только я смогу, я все объясню. Сейчас еще не могу.

— Не затягивай. У Андрея слишком много вопросов. Может начать выяснять. А ты еще и поселилась у него на глазах.

— Я понимаю. Все будет хорошо.

— Тебе виднее, — улыбнулась Стефания. Отставила в сторону пустую чашку, достала помаду и зеркальце, чтобы поправить идеальный контур своих губ. А после надела очки обратно: — Как я выгляжу?

Юлька подняла вверх большой палец и одобрительно кивнула. А когда Стеша подхватила свою микроскопическую сумочку, сказала:

— Пригласительный не нужно. Мы все равно не пойдем.

— Почему это?

— Андрею пока еще и правда рановато. Если его туда повести, то на ушах будет стоять весь зал. И ты сама это прекрасно знаешь. А еще… третье лицо среди дня точно не сможет. У него работы много. Он очень занятой человек.

— Какая глупость! Всего-то нужно исправить пригласительный на субботний день! — рассмеялась Стефания. И билет не забрала. Только напоследок подошла к поднявшейся со стула Юльке, обняла ее и скороговоркой шепнула: — А Вальку Климову и остальных я заткну. Не сомневайся. А то ты погляди. Машина ей понравилась!

***

Вообще с любви к машинкам все и началось накануне утром. Вернее, с того, что Андрюшка дня прожить не мог без игрушек, оснащенных колесами, что, в принципе, вполне нормально, учитывая, что он, во-первых — ребенок, а во-вторых — мальчик.

— Вж-ж-ж! — услышал Богдан еще раньше, чем успел проснуться.

— Вж-ж-ж! — гудело где-то совсем поблизости смешным басом. И где источник этого звука, Моджеевский не имел ни малейшего представления, поскольку с закрытыми глазами довольно непросто его определить.

— Вж-ж-ж-ж! — прожужжало третий раз, и Богдан все-таки заставил себя собраться и поднять одно веко, что немедленно было замечено Андрюшкой, сидевшим возле своей кровати… на горшке. Со спущенными штанишками темно-синего цвета с принтом из мультяшных ракет и летающих тарелок. По голой коленке он катал машинку, но, вездесущий как всякий шкет, пропустить пробуждения большого человека в своей комнате он не мог.

Потому уже через мгновение энергично махал ему рукой и жизнерадостно здоровался:

— Привет, дядя Бодя!

— Привет, — не так жизнерадостно, как новоприобретенный сын, проговорил Богдан и, приподнявшись на локте, с самым серьезным видом поинтересовался: — Ты тут сам на хозяйстве?

— Ага, — весело кивнул малец. — Ты тут спал?

— Спал, — подтвердил Моджеевский и глянул на часы, прикидывая, сколько времени имеется в его распоряжении. Мелкому определенно нужно в сад, правда, неизвестно к которому часу, а ему самому — заскочить домой, прежде чем отправиться в офис. — Мама где?

— Мама спит! — сообщил очевидное, судя по тишине в квартире, Андрюшка, тут же вскочил с горшка и принялся натягивать штаны, очень по-деловому, прямо с машинкой в руках, которую не отпускал ни на минуту. А потом, подошел к Богдану и показал ему свое «сокровище». — А ты видел, какой у меня джип?

— Прикольный, — Богдан сел, потер глаза, окончательно просыпаясь, провел пятерней по волосам и спросил Андрюшку: — Ну и что ты обычно по утрам делаешь?

— Ем. Потом надеваю надежду. И иду в садик. А ты что делаешь?

— Да в общем-то то же самое, — усмехнулся Богдан, поднялся, натянул на себя надежду — в смысле, халат — и протянул ребенку руку. — Ну что, пошли добывать еду?

— А убрать? — Царевич ткнул пальцем в горшок и его глаза сделались круглыми-круглыми. И очень удивленными.

— Убрать… — медленно повторил за ним Моджеевский, почесал сначала затылок, потом покрытую белобрысой щетиной щеку и озадаченно буркнул под нос: — Вот же ж блин…

— Я сам, я проснулся! — с гордостью пояснил мелкий. — Надо убрать.

— Уберем, уберем, — кивнул Богдан и предложил компромисс: — Только давай сначала позавтракаем.

Видимо, искусством компромисса Андрей, не побоимся этого слова, Богданович владел тоже неплохо. Потому тоже уверенно кивнул и сообщил:

— Мне хлопья.

И черт его знает, какие именно он имел в виду — овсяные или рисовые или какие-нибудь там кукурузные. Которые сладкие. Которые можно просто залить молоком. Наверное, теплым. Ребенок же…

Все эти мысли вихрем проносились в голове Моджеевского, пока он делал несколько шагов в кухню, сопровождаемый собственным отпрыском.

Дальше следовало размышление о том, что место нахождения молока более-менее понятно. А вот где могут находится хлопья… Те самые, неизвестно какие…

— А я буду яйца, — сообщил Андрею Богдан с одной-единственной целью — подбодрить себя. Потому что вариантов-то и нет.

— Ой, и я буду яйца! — услышал он тонкий голосок снизу.

— Мудрое решение, — облегченно выдохнул «папаша» и сунулся в холодильник. А когда он обернулся, обнаружил, что сын уже вскарабкался на стул, внимательно смотрел на него и улыбался. Одновременно с этим в глубине квартиры раздался довольно внушительный стук, быстрые шаги и еще через минуту пред очи двоих мужчин — большого и маленького — предстала женщина — где-то между первым и вторым по габаритам. И по умственным способностям, вероятно, тоже.

Бледно-розовая пижама, состоящая из футболки и брюк в клеточку, была измята. Лицо — заспано. А вот волосы — расчесаны. Видимо, это было единственным, что она сделала, подорвавшись из постели. И теперь глядела на Богдана и Андрея, переводя глаза с одного на другого, пока не выдохнула:

— Привет. Я проспала.

— Привет. А мы собираемся завтракать, — сообщил очевидное Моджеевский, водружая на плиту судок с яйцами, и глянул на Юлю. — Выспалась?

— Да… нет. Не знаю. Давай я, — пролепетала она, оказавшись возле него.

— Мама, привет! — послышалось со стула.

— Доброе утро, — машинально поздоровалась нерадивая мать.

— Давай ты лучше со всем остальным разберешься.

— Не умыт еще? — спросила Юля у обоих.

— А сама? — хмыкнул Богдан.

— Ой, — пискнула Юлька и, подхватив со стула самого младшего члена… семьи, рванула вместе с ним в сторону ванной, где они и проторчали минут пять под аккомпанемент воды из крана. Некоторое время по квартире еще звучала взъерошенная Юлькина беготня и периодические возгласы Андрея по поводу того, что он: «Са-а-ам!». А потом мелкий снова вернулся на кухню — в джинсиках и пуловере, в то время как Юлька, судя по всему, столкнулась с необходимостью убрать горшок.

И наконец Моджеевский услышал где-то среди Юлиной возни очередной вскрик, обращенный к нему:

— Повяжи ему, пожалуйста, салфетку на шею! Я одеваться! Нам уже пора вылетать!

— Тут ехать три минуты, — громко отозвался Богдан, чтобы она его точно услышала, одновременно с этим подсовывая Андрюшке кусок сыра, в то время как тот деловито жевал печенье, орошая крошками пространство вокруг себя. «Сею, вею, посеваю…» — вспомнилось Богдану, но вслух он произнес более актуальное: — Вам к которому часу надо?

— К восьми! — донеслось до него.

И Юля возникла на пороге — по-прежнему в пижаме, но уже с джинсами в руках.

— И пешком — не три.

— А тебе именно сегодня жизненно необходимо идти пешком.

— Нет, конечно, — не сразу врубилась она, а потом дошло — шлепнула себя по лбу. — Ну я же машину отдала, когда уходила! Чтобы еще и из-за этого возни не было.

— Тогда поедем на моей, — пожал плечами Моджеевский. — Кофе будешь?

— Буду, — пробормотала Юлька, на мгновение вглядевшись в картину, которая открылась только сейчас. Царевич с печеньем и сыром. И Богдан у плиты. По-прежнему в отцовском халате. Какая-то совершенно фантастическая мизансцена, как если бы вчера она легла спать в привычном обычном мире, а проснулась в совершенно другой реальности, в которой Моджеевский и Андрюша — вместе завтракают, пока она собирается. Но штука в том, что и когда она ложилась — совсем ничего обычного и привычного не было. Потому что через стенку ночевал Бодя. Ее Бодя. А она сама не совсем понимала, что это они такое оба вытворяют. Почему она продолжает играть. Почему он принимает правила этой игры.

Но вместо того, чтобы проговорить ему что-то вразумительное, она только пробормотала:

— Если что, новую зубную щетку я тебе поставила.

И снова скрылась в комнате. Вернулась уже одетая и сосредоточенная. Пила подсунутый Богданом кофе и наблюдала, как тот уплетает яйца, очищая желтки и для Андрея. И, наверное, если бы не сын, она чувствовала бы себя еще более странно, чем это могло бы быть, окажись они сейчас наедине. Но сын был. Сын между делом сообщил ей, что дядя Бодя, оказывается, спал в его комнате. И Юля, исключительно для него изображая удивленное лицо, выбирала чем ей заморочиться прямо сейчас: тем, как сказать ему, что Бодя — никакой не дядя, а папа, или тем, что пора бы перестать кормить его по утрам, потому что потом он не ест в саду. Между этими двумя мороками выбрала вторую и решила приступить завтра же.

Завтра же. Интересно, после первого «семейного утра» — завтра будет второе?

В конце концов, покончив с завтраком, они выбрались из квартиры. Все втроем. Под оживленный Андрюшин щебет. А Юлька только и успевала, что оглядываться по сторонам, чтобы не напороться на кого-то знакомого. И им даже повезло — во дворе никого не было.

А вот стоило выйти за калитку — везение закончилось.

С противоположной стороны улицы проезжую часть им навстречу перебегала давешняя тетя Валя. А увидав, очень обрадовалась и прям с середины дороги что-то принялась им приветственно вопить, энергично размахивая руками.

— Мы ее не видим, не оглядываемся, — процедила сквозь зубы Юлька, упаковывая в машину Андрея и отмечая про себя, что нужно, наверное, подумать про новое автокресло. А когда проскользнула в салон сама, оказавшись на заднем сидении и видя полупрофиль Богдана, вдруг подумала, что давно не ершилась. И потому торжественно проговорила: — Но от сада до магазина я пешком!

… она ершилась еще несколько последующих дней

***

С завидным постоянством она ершилась еще несколько последующих дней. Богдан наблюдал с напускным равнодушием и, чувствуя себя свободным от обязательств, потому что как честный человек о своих намерениях предупреждал заранее, подходил к решению их проблем своими методами.

Именно с этой целью одним жизнерадостным утром в кабинете Моджеевского, залитом ярким солнечным светом, находился руководитель юридической службы корпорации в окружении чашки кофе, папки с документами и заинтересованного, вдохновленного генерального.

Главный юрист докладывал обо всех положительных и не очень нюансах в сложившейся ситуации наличия чужой жены и нечужого ребенка. И тоже изображал приступ вдохновения во имя хлеба с маслом и красной икры, которые мог себе позволить за заработную плату, назначенную ему господином Моджеевским.

— Есть шанс решить миром? — поинтересовался правовед, разложив по полочкам имеющиеся у него данные.

— Скорее нет, чем да, — констатировал Богдан.

— Тогда положительное решение — дело времени, — проникновенно, с чувством кивнул юрист. — И чем меньше мы сейчас станем давить, тем больше сэкономим времени в дальнейшем.

— Понимаю, — Моджеевский подхватился на ноги и отошел к окну, рассматривая блики, которые солнце разбрасывало по морской глади. — Но я бы хотел, чтобы вы максимально избавили их от лишнего напряжения. Андрей еще маленький, вряд ли сильно поймет. А вот Юля… Можно как-то уменьшить их взаимоотношения?

— Можно. При условии, что госпожа Малич согласится на мое представительство в судебном разбирательстве. Но если господин Ярославцев станет требовать ее личного присутствия, то их встреча, скорее всего, станет неизбежной.

Такой расклад не устраивал Богдана, но он и сам понимал, что если Яр упрется — а он упрется — то легко и быстро не получится. Преимуществ, конечно, больше у Моджеевского. Но именно времени-то и жалко…

— С чего начинать — вы знаете, — сказал генеральный, заканчивая разговор, и вернулся обратно к столу.

— Я понял, Богдан Романович, — проговорил начальник юридической службы на прощанье.

Но продумать теперь уже в одиночестве возможные подводные камни грядущего процесса века Моджеевскому не дали. Не успела дверь закрыться за адвокатом, как она тут же снова открылась и взору брата явила себя Татьяна Романовна Четинкая, в девичестве Моджеевская.

— Привет! — весело бросила она и порхнула через кабинет радостно-взъерошенной бабочкой. Ее волосы, шубка и не поддающаяся точному описанию обувь были пушистыми и яркими. От всего вида Тани кабинет наполнился ощущением весны и тепла и ароматом крайне сложного парфюма.

Богдан крякнул от неожиданности. За все то время, что он обретался в компании, сестра почтила его визитом на работе впервые. И тут же он крякнул во второй раз, когда перед его носом на столе оказалась ярко-красная сетчатая авоська с фруктами в узловатой кожуре зеленовато-желтого цвета и определенно цитрусового происхождения.

— Эт че? — поинтересовался он, ткнув пальцем в гостинец.

— Это агли, олух, — провела ликбез Таня и устроилась на стуле прямо напротив брата. — Весна на дворе, витамины необходимы. А мне необходим чай.

— А тебе больше чаю выпить негде, — беззлобно фыркнул тот, но напиток организовал.

И пока Алена устраивала перед Татьяной поднос с чашкой, заварником и всегда имеющимся на непредвиденный случай угощением, та с интересом вертела головой, осматриваясь в кабинете.

— У тебя тут ничего… миленько, — выдала она приговор, когда осталась, наконец, с Бодей наедине.

— Ты явилась сообщить мне свое авториетное мнение? — откровенно рассмеялся он.

— Не-а, — не менее откровенно скривила мордочку Танька и отхлебнула чая.

— А марсиане на нас не нападали, — продолжал ерничать Богдан. — Так зачем прискакала?

— А вот нельзя, да?! — фыркнула сестра и теперь уже показалабрату кончик языка. — Так ты сам спалился! Кто вчера ужин на Молодежную заказал? Я, что ли?

Тут Богдан Романович крякнул в третий раз и слегка подзавис.

Вчерашний день выдался на удивление спокойным, если бы еще не Юлькины кульбиты. В твердом намерении свалить из офиса намного раньше привычного он выслушал от нее строгое сообщение о том, что Андрея она заберет сама, потом ей надо в магазин и «вообще она будет поздно».

Чем он и воспользовался. Сначала смотался на дачу. Вещи в особняк он не перевозил, да и не собирался в ожидании дня, когда Юлька перевезет свои к нему. Поэтому ездил к себе чаще всего по утрам. По дороге на Молодежную забрал в мастерской шоколада заказанный накануне букет роз. И обнаружив дома, что ужина особо не наблюдается, по привычке набрал телефон доставки «Соль Меньер».

А еще через десять минут, стоя с чашкой чаю у окна Юлькиной комнаты, выходящего аккурат во двор, наблюдал, как этот ежик, выпустив сразу все свои колючки, самоотверженно и целеустремленно топает с детской коляской-тростью от калитки к крыльцу. Коляска, помимо прямой функции катать Царевича, выполняла еще и косвенную. Корзинка внизу была очень зримо набита разнообразными пакетами и пакетиками, из чего вполне можно было сделать вывод: Юлька затарилась. Добредя до крыльца, она выгрузила Андрюшку, развернула коляску обратной стороной к ступенькам, сама стала спиной и этак задом-наперед принялась карабкаться по лестнице, таща свою поклажу исключительно полагаясь на задние колеса. Не ежик, а чудище морское.

Взгромоздив коляску на самый верх, она спустилась за Андрюшкой, который в это время носился по двору среди развешенного белья, угрожая всему выстиранному и сохнущему. Несколько бесцеремонно, но не без воодушевления подхватила его под мышку и протопала с ним к их средству передвижения. А потом они оба скрылись в подъезде. Чтобы через пару секунд Богдан услышал звонок в дверь.

— Не получается все сама, да? — весело спросил он, являя себя на пороге, перехватил коляску и отступил в сторону, пропуская Юлю в квартиру.

Она окинула его непроницаемым взглядом и пояснила:

— Андрей не захотел с рук слезать. А искать ключи в таком положении проблематично.

После чего шагнула через порог. А мелкий уже переключил внимание на взрослого, решительно и очень зрело заявив:

— Дядя Бодя, я бум!

— Не лопочи! Ты уже большой! — беззлобно проворчала тут же его мать и пояснила: — Упал он, в саду. Ничего серьезного, но впечатлений много. Его в травмпункт водили.

— И ножка зеленая! — радостно завершил рассказ Андрей.

— Больно? — спросил у него Богдан.

— Ага! Но я не плакал!

— Это ты молодец! — похвалил Моджеевский. — Нога заживет, а зеленка отмоется. Что еще интересного произошло?

Андрей, к которому теперь было приковано внимание взрослого большого человека, принялся что-то торопливо, но не слишком понятно излагать, пока не менее торопливо Юлька выпутывала его из кокона одежды и обуви, взгромоздив на стул. И, исподтишка глядя на слушающего и кивающего Богдана, гнала от себя дурацкую мысль, что они просто невыразимо похожи на Симбу и Муфасу из «Короля Льва». Прямо даже перебор. Зашкаливает.

И неважно, что Моджеевский еще только примеряет свое поведение по отношению к сыну, прикидывает, как с ним говорить, двигаться, реагировать. Совсем неважно, что где-то Андрюша ставит его в тупик, а где-то он сам начинает тупить. Но все, что Юля видела на протяжении последних нескольких дней, просто орало о том, что эти двое — нашли друг друга. И тем более дико было то, что Дима два с лишним года его растил, но связи этой между ними — вот такой, осязаемой — так и не возникло.

Покончив с одеждой и скинув куртку, Юлька сунулась к коляске и вытащила оттуда несколько пакетов, потащив их на кухню, по пути спросив Богдана:

— Ты давно приехал?

К слову, его приезды ставили в тупик уже ее. Он тут прочно обосновался и не пропустил ни одной ночевки. Но каждое утро исправно ездил к себе домой, чтобы переодеться, и одежду не перевозил, за исключением пары футболок и спортивок. Бред какой-то!

— Не очень, — доложил Богдан, подхватив оставшиеся пакеты, и следом за ней поволок их на кухню. — Но если бы ты была дома, то мог бы раньше.

Прямо за ними в буквальном смысле вкатился Андрюшка. Устроившись пятой точкой в кузове самосвала, он ногами приводил в движение колеса своего транспортного средства.

— Это упрек, что я поздно, или намек, что ты можешь дела отложить ради меня, а я неизвестно где пропадаю? — выгружая на стол яйца, бананы и молоко, приподняла Юлька бровь.

— Др-р-р-р! — в свойственной ему манере изображал рев двигателя их с Моджеевским отпрыск.

— Это констатация факта, что мы потеряли часа два, которые могли бы провести вместе. Пусть даже в магазине.

Юлька как-то странно посмотрела на него, как будто бы не совсем понимала, о чем он в принципе говорит, а потом озвучила то, что промелькнуло в ее глазах, и получилось это совсем не обидно, скорее озадаченно:

— Я как-то слабо представляю себе тебя в магазине.

— Значит, ты еще и упустила шанс на это посмотреть, — заявил Богдан.

— Ну если ты полон решимости, то на выходных свожу тебя на экскурсию на рынок. Там выбор овощей лучше и у одной тетки сало — нигде вкуснее не ела. На рынке ты бывал когда-нибудь?

— Бывал. На Боро маркете. Ну и на Кастл Терис заносило.

Юля кивнула. Ну конечно, куда там ей… Но снова проснувшийся ежик не мог не отреагировать:

— На Центральном, возле автовокзала — вряд ли доводилось. Но думаю, тебе понравится. И раз уж у тебя есть опыт, то я список напишу, а то у меня Первая уже месяц простаивает.

Богдан хмыкнул и, сунув очередной освободившийся пакет в корзинку, как это делала Юлька, развернул Андрея вместе с его машиной в сторону коридора.

— Если тебе так страшно проводить время со мной, то мы пойдем займемся треком. Ужин, кстати, я заказал.

— Бибики? — донесся снизу оживленный Андрюшин голосок.

— Машинки, — подтвердил Богдан.

Ждать июля, чтобы преподнести сыну в подарок автотрек, Моджеевский не стал. И не прогадал. Возиться с серпантином трасс, тоннелями и мостами Андрюше нравилось едва ли не больше, чем играть с самими машинками.

«Взятка!» — мысленно возмущалась Юлька, борясь с дурацким чувством умиления от того, как две светлые макушки нависают над подъемниками и парковками.

«А какие варианты?» — парировал воображаемый Богдан, и она не находилась, что на это возразить.

Зато сейчас могла неуверенно проговорить:

— Я планировала готовить…

Богдан поднял голову и вопросительно взглянул на нее. Она смутилась. Смешалась. Так глупо и по-дурацки выходило.

— Тогда я хотя бы пирог испеку. С малиновым джемом. Ты любишь малину?

— Клубнику я люблю больше. А тебе очень подходит клюква, — хохотнул Бодя. Тут же, словно в поддержку, колокольчиком захихикал и Царевич, отчего Юлька вспыхнула и проворчала:

— Знаете что, Моджеевские? Вы там машинками заниматься собирались — вот идите и занимайтесь!

И так же резко, как высказалась, замолчала. Она впервые сына тоже назвала Моджеевским. Совершенно неожиданно для себя — это ведь еще привыкнуть к такому надо… а оказывается, не так уж и надо.

— Если захочешь присоединиться, у нас найдутся для тебя важные дела, — кивнул Богдан и уверенно зашагал в комнату.

Следом за ним, тем же чудесным способом, что и на кухню — верхом на самосвале, под громкое «Др-р-р-р!» ломанулся и Андрюшка. А Юлька, глядя им вслед, взяла и улыбнулась.

Раскладыванию покупок она посвятила следующие пять минут, а потом, приготовив продукты, необходимые для пирога, ушла в комнату. За передником и кухонными полотенцами, стопкой оставленными после глажки в кресле возле дивана. Да так и замерла там же. В дверном проеме.

На журнальном столике стояла круглая картонка лилового цвета, перевязанная атласной белой лентой. А в картонке — розы. Голубые и розовые. Шоколадные. То, что не настоящие — сообразила еще с порога, что шоколадные — подойдя ближе и наклонившись.

И рассмеялась, вспомнив, как лет триста назад, в прошлой жизни, килограммами ела шоколадки, когда нервничала. Еще в школе. Когда ее знал Богдан. И это было безумно смешно в свете всех ее сегодняшних колючек.

Подхватив на руки картонку, она направилась в комнату, которую детской назвать теперь было трудно. Но и казармой — как-то перебор. Мальчики — Моджеевские — как раз расположились на полу, раскладывая детали автотрека, и выглядели очень занятыми. Наблюдению за ними можно было посвятить хоть весь вечер, а план прятаться за приготовлением ужина Богдан ей сорвал. Окружал. Заполнял пространство вокруг. Выводил на нежность. Невозможно испытывать что-то иное, когда они — вот так. Напротив.

И глядя на них обоих, Юля покаянно проговорила:

— Я пыталась сегодня дозвониться до Ярославцева.

— Получилось? — быстро спросил Богдан и заинтересованно посмотрел на Юлю.

— Не берет, — вздохнула она, прошла глубже в комнату и села на диван, на котором обычно спал Моджеевский. — Я надеялась, что мы договоримся о встрече.

— Юль, — мягко проговорил Богдан, поглядывая краем глаза, как Андрей пытается воткнуть детальку в неподходящее место. Его старания сопровождались упрямым сопением и уверенностью в правильности действий. — Мне он прямо сказал о намерении решать все через суд. Собственно, подготовкой бумаг сейчас и занимаются юристы.

— Ты уже дал команду фас, а мне не сказал? — грустно улыбнулась Юля.

— Я не охочусь на людей.

— Не уверена. Я по-прежнему мало знаю о тебе.

— И что мне сделать?

— Полагаю, примерно то же, что и раньше, — пожала она плечами. — Решать все самому. Ты же по-другому не сможешь, ты же Моджеевский.

— Ну давай вместе, — он усмехнулся, пожал плечами и кивнул в сторону картонки, которую она по-прежнему держала в руках. — Сейчас иди это выброси. Потом мы с тобой обсудим, могу ли я тебе подарить конфеты, и, если ты согласишься с моими доводами целесообразности такого поступка, я сгоняю в магазин. Обещаю даже пешком сходить. Тут за углом как раз есть, бабка ваша говорила, что корейцы держат.

Ее брови подлетели вверх. Она сначала опустила взгляд к розам, потом обратно к Богдану. А потом широко улыбнулась и заявила:

— Дудки! Мне такие никогда не дарили. И я сейчас сделаю страшное признание, к которому ты можешь оказаться не готов.

— Думаешь?

— Где я и где «думаю»? — хмыкнула она, кивнув в сторону Андрея, в это время поднявшего в воздух машинку, изображая ее полет над игрушечным лесом.

— Сейчас неважно. Оглашай!

— Как скажешь. Я люблю шоколад. Я люблю розы. Я люблю, когда мне что-то дарят просто так, без повода, не на восьмое марта и не на день рождения… И еще мне нравится то, что ты за мной… ухаживаешь. Еще мне очень не хочется возиться с пирогом, потому предлагаю ограничиться твоим подарком в качестве десерта.

— А то, что я пытаюсь уменьшить ущерб от Ярославцева — тебе не нравится, — негромко сказал Богдан. — Так?

— Не так, — мотнула Юлька головой, — мне не нравится, что ты не сказал мне раньше про адвоката… не предупредил. И я все-таки надеялась, что это все получится как-то… по-человечески.

— Ты же с ним общалась. Было похоже на то, что получится по-человечески?

В этот момент в него врезался внедорожник под управлением Андрея пока еще Дмитриевича, от чего этот юный диверсант, на которого совсем не обращали внимания, пришел в неописуемый восторг.

— Бомба! — вскрикнул мальчишка, захлопав в ладоши. И Юлька рассмеялась, уткнувшись в цветы. А когда подняла лицо, выдала:

— Ну а кто не пришел бы в ярость, узнав, что эта бомба к нему отношения не имеет? Тебе повезло — ты был в обратной ситуации. И то пыхтел.

— Поэтому пусть работают юристы.

— Ты действительно готов был… если бы он не родной — ты готов был… — неловко пробормотала она, но ее голос перебил звонок в дверь.

— А ты действительно не понимаешь, что это не имеет значения? — спросил Моджеевский таким тоном, будто объяснял, что дважды два четыре, непроходимому тугодуму. — В том, что Андрей — мой, есть единственный плюс. Рано или поздно мы избавимся от Ярославцева навсегда.

Юля слушала то, что он говорил, затаив дыхание. Но едва он замолчал, вздохнуть не смогла. Будто бы впитывала и пыталась в полной мере осознать, что все это значит для нее. Смотрела, не отрываясь до тех пор, пока звонок не повторился.

После этого выдала тихонько:

— Ой! — и, отставив картонку с розами на диван возле себя, подхватилась с места и бросилась открывать. Потому что привезли ужин. Ужин, который Богдан заказал, чтобы ей не пришлось готовить, раз уж сегодня она сообщила, что будет поздно. Тот самый. Из «Соль Меньер».

Спровоцировавший Танин визит к нему буквально на следующий день.

Прямо сейчас сестра сидела напротив него и внимательно изучала его физиономию с видом, излучавшим нормальное сестринское «Ага-а-а! Попался!»

А Богдан, перезагрузившись, выдал:

— Ну откуда ты узнала — спрашивать не буду, это и без того понятно. Но дальше-то что? Я обязан ужинать только дома?

— А детское меню?

— А детское меню — для детей, — продолжал испытывать Танькино терпение Бодя.

Сестра обиженно поджала губы, прищурилась, подумала и пошла в новое наступление:

— А ты в курсе, что этот особняк — почти сакральное место? Там раньше Женя папина жила.

— В курсе, — кивнул Богдан.

— А что там и сейчас живет ее отец?

— В курсе.

— А то, что там Реджеп жил?

Богдан удивленно присвистнул, выдав собственную недоосведомленность, но парировал с целью восстановить позиции:

— Я тебе больше скажу. Там еще живет и Женина сестра.

— Юля? — выдохнула Таня. — С мужем?

— Со мной, — заявил Бодя и расхохотался, наблюдая, как все ее лицо приобретает выражение бесконечного вопроса и удивления.

Таня действительно несколько раз хапанула ртом воздух, порываясь что-то сказать, но так и не подбирая нужных слов. И только сделав глубокий вдох, она смогла, наконец, проговорить:

— Это вы после гор?

Богдан помолчал некоторое время, разглядывая что-то за спиной сестры. Они с Юлькой дурят, а у окружающих мозг взрывается от непонимания, что это такое вообще происходит.

— Не совсем, — сказал он, подбирая слова, чтобы правильно объяснить. — Вообще-то Юля — та самая девчонка, с которой нас развела мать.

— Ого! — Таня прикрыла ладошкой рот и испуганно поглядывала на брата. — И как же вы теперь? У нее же муж… ну то ладно… Ребенок!

— А ребенок оказался мой, — развел руками Бодя.

Таня бессильно опустила руку и долго молча взирала на брата. Потом расстегнула шубку, стащила с шеи шарф и тряхнула головой. Будто это могло хоть как-то упорядочить то, что в ее черепушке никак не укладывалось.

— Ты знаешь, что ты псих? — хлопнув ресницами, поинтересовалась она совершенно серьезно.

— Знаю, — улыбнулся брат.

— А отец знает?

— Знает.

— Ну уже легче, — и вдруг Татьяна побледнела и испуганно выдала: — А мама знает?

… сакраментальный набор букв

***

А маму боженька по-прежнему миловал от подобного знания. Ни к чему пока маму расстраивать. Зато просветил еще одного папу, того, которого радовать, наверное, было рановато.

Во всяком случае, однажды томным вечером через день или два после состоявшегося между старшими отпрысками разговора Роман Романович Моджеевский, устроившийся с ноутбуком в гостиной и прилежно работавший на благо собственной фирмы и благосостояние родной семьи, услышал сперва мелодию входящего звонка, а потом узрел на телефоне сакраментальный набор букв, от которых у менее стойкого духом человека непременно затряслись бы поджилки.

Но Роман Романович не просто так создал и годами возглавлял большой успешный бизнес. Помимо врожденных черт, позволивших ему твердой своей рукой, но на демократичных началах вести дела, были еще и те, что воспитало в нем президентство, пусть не страны, но целой корпорации. К примеру, умение принимать решения в нужный момент. Может быть, неправильные, зато быстрые.

Потому сейчас он глянул сперва на Ринго, лениво развалившегося у камина, потом на Джорджа, переименованного его внуком в Дождя, что тут же переняла Лиза. Дождь не менее лениво смотрел на огонь, устроившись в кресле. А Роман Романович наконец вернулся глазами к телефону.

М.А.Л.И.Ч. — мелькнуло перед его взором, и он, набрав побольше воздуха, принял вызов, подобострастно проговорив:

— Андрей Никитич! Рад слышать!

— Взаимно, Роман Романыч, — приветственно рыкнул папа-Малич. — Как житье-бытье?

— Да, пожалуй, что неплохо. Осваиваем с Лизоном простые линейные уравнения. Пока безуспешно, но весело. А вы как? Здоровы?

— Да уж спасибо, не жалуемся.

— Как супруга? Как сын? — продолжал нести околесицу Роман, лихорадочно соображая, что отвечать, если Андрей Никитич задаст «тот самый» вопрос.

— А твой? — неожиданно ответил вопросом на вопрос Малич, родственный статус которого с некоторых пор стал несколько… многообразным.

Моджеевский вздрогнул. Стол покачнулся. Дождь оторвался от пламени в камине и посмотрел на хозяина. Ринго по-прежнему дрыхнул, не ведя ухом.

— Да тоже вполне ничего себе… — чуть менее бодро ответил Роман. — Мы тут с ним такой проект замутили, столица шатается.

— Он вообще у тебя мастер мутить проекты, — согласился Андрей Никитич.

— Ну так яблоко от яблони…

— Ну да. У меня тоже, конечно, яблоко оказалось… креативное, — задумчиво проговорил Малич и сердито проворчал: — Но скажи мне, Рома, вот почему все все знают, а я — как муж в плохом анекдоте?

— Что знают? — попытался было уйти в несознанку Роман, но это была секундная слабость. Запнулся на полуслове, снял с носа очки, потер переносицу и вздохнул: — Да вообще-то… мне казалось, что Богдан и Юля вам скажут… Не сказали, да?

— Я нихрена не понимаю! Как такое вообще могло случиться?

— А вы думаете, я понимаю? Мне кажется, что даже они сами — не очень понимают.

— И все отмалчиваются, — сдержанно бушевал Андрей Никитич.

— Я — не отмалчиваюсь! Я — не уполномочен! Это разные вещи!

— Но ты можешь навести порядок, потому что мужик здесь — твой сын. Я очень надеюсь, что он это понимает.

— Андрей Никитич, мой сын — несомненно, мужик. Но это все всплыло совсем недавно. И если бы я не заметил… Черт… Они бы между собой сперва разобрались, а? Они даже друг друга в этой истории перемолчали за десять лет!

— Какие еще десять лет? — удивленно проговорил Малич. — Десять лет назад Юлька в школе училась.

— Ну и Богдан десять лет назад в школе учился. И влюбился в вашу дочь, уж не спрашивайте при каких обстоятельствах — понятия не имею! Тусил у меня в «Золотом береге», чтобы к ней ближе на свидания бегать. Вы что? Не знали?

Андрей Никитич ответил не сразу. Конечно, он не знал. Хотя, если подумать, сам виноват. Пропустил. Понадеялся, что это просто голова включилась, когда Юлька передумала в актрисы подаваться. А по всему выходит, что не просто…

— Значит, Роман Романович, придется и нам с тобой наверстывать упущенное.

— Что вы имеете в виду? — почуяв, что опасность, угрожающая непосредственно ему лично, частично отступила, перешел на деловой тон Моджеевский.

— Будем довоспитывать наших бестолочей, — вздохнул Малич.

— Прекрасно! Это я всегда за! С чего предлагаете начать?

— Вправим им мозги. Иначе они еще десять лет будут фигней страдать.

— Как скажете. Кстати, а мне теперь вас сватом называть можно? Или пока сохраняем дистанцию тестя и зятя?

— Ты совсем рехнулся, Рома? — поинтересовался Малич.

— Ну это бы как-то уравнивало наши позиции, нет?

— Сначала на сына твоего поглядим, — отрезал тесть.

— Он у меня, между прочим, золотой ребенок! В Лондоне учился, в компьютерах шарит, корпорацией управляет. Так что присматривайтесь внимательно, какого парня готов вам безвозмездно отдать в семью.

— Да уж, золотой… — задумчиво повторил Андрей Никитич. — В общем, поглядим.

На том и порешили.

Но то, что нужно что-то делать и как можно скорее, Моджеевский слишком хорошо понимал. Со всех сторон узаконить и обеспечить легальность текущего положения дел. И причин тому было немало — от тупо репутационных до банального желания поскорее вступить в эру определенности. В конце концов, в свете всего, что происходило за не такую уж и короткую жизнь Романа Романовича, он отдавал себе отчет, что Юля — отличный вариант для такого, как Богдан. Собственно, Богдан сам определил ее как «свое». Еще тогда, в школе. Наверное, потому и молчал и никогда ничего не рассказывал. Не пускал в то, что принадлежало только ему. Буква «Ю» как обозначение самого главного контакта в телефонном справочнике проложила курс слишком многому в его жизни. На что тут теперь-то пенять?

Подойдя к сонному Ринго и почесав его между ушей, Роман усмехнулся. А потом, снова нацепив на нос очки, отправился на поиски своей благоверной, чтобы найти ее в районе кухни, где Женя с самым вдохновенным видом отправляла в духовку любимый Ромой пирог.

— Крамбл? — обрадовался Моджеевский, решив не подкрадываться со спины, а окликнув из дверного проема.

Разобравшись с пирогом, Женя повернулась к мужу и с подозрением спросила:

— У нас все в порядке? Все живы и здоровы?

— Конечно! Ты же помнишь, что я тебя люблю, да?

— Помню, но просто так тебя бы на кухню не занесло.

— И что я считаю тебя лучшим, что случилось в моей дурноватой жизни, — тоже помнишь?

— Рома, не пугай меня, — велела Женя. — Что ты уже натворил?

— Написал завещание, вы с Лизой после моей безвременной кончины будете всем обеспечены, — хохотнул Моджеевский.

— Если ты не прекратишь ерундить, то она очень скоро наступит.

— Боюсь, что твой отец доберется до меня раньше за проделки моего сынка, — расхохотался, в конце концов, Роман и притянул Женю к себе, крепко ее обняв.

Женька ойкнула и прошептала:

— Лютует?

— Да позвонил только что. К ответу призывает. Походу, кто-то его уже посвятил в тайны мадридского двора, и, видимо, это были не дети. Воспитывать кого-то собрался… надеюсь, что не меня. Тебя папа в детстве наказывал?

— Нет, но… — она набрала в легкие побольше воздуха и быстро выдохнула: — Это я проговорилась.

— Как ты? — не понял Моджеевский, но улыбаться не перестал.

— Ну вот так, — развела Женька руками. — Понимаешь, Богдан уже неделю у Юльки живет.

— О-па! А вот это новости! И мне ничего не сказал! Может, они там уже развод оформили и расписались, а от нас с твоим отцом шифруются?

— Вряд ли… Но там же соседи, ты сам знаешь. Отец сердился, мол, Юлька в дом мужика привела, а от него прячет. Ну я и сказала, что Богдан не прячется.

— Как-то быстро слухи распространяются даже для нашего села, — проворчал Ромка.

— А? — удивленно переспросила Женя, задумалась и, догадавшись, что благоверный среди всеобщей кутерьмы просто-напросто потерялся, где кто обитает, улыбнулась. — А! Юлька же на Молодежной сейчас, в Светкиной квартире.

— Прямо у нашего папы под носом? — опешил Роман.

— Ага.

И Моджеевский отпустил свою супругу, усевшись на ближайший стул. Впрочем, отпустил ненадолго. Потому как за руку заставил ее приземлиться к нему на колени.

— Как ты думаешь, Богдан — камикадзе или просто псих?

— Я думаю, что у Юльки тоже ориентиры сбиты.

Несколько секунд Рома о чем-то думал — процесс раздумий ясно отражался на его лице в виде вертикальной морщины, пересекавшей лоб аккурат меж седоватых бровей и уходящей на переносицу — под очки. А потом, очевидно, расставив все по местам, рассмеялся, не отказывая себе ни в громкости, ни в продолжительности смеха. Практически до слез.

И лишь немного успокоившись, сообщил:

— Ты знаешь, что мой балбес на твоей бестолочи реально жениться собрался?

— И что ты находишь в этом смешного? — удивленно поинтересовалась у своего веселящегося супруга Женя.

— Ну а что же? Плакать, что ли? Тут радоваться надо. Вот я и радуюсь.

— Ты ржешь! — уточнила Женька.

— Ну я просто подумал, что у нас это семейное — западать на сестер Малич, но вести их к алтарю очень… окольными путями. И согласись, я был пошустрее.

— Так ты и живешь на четверть века больше! Поднатаскался, — рассмеялась Женя и благодушно чмокнула мужа.

— Набрался опыта, — поправил Роман и прижал ее к себе покрепче. — Это они у нас таскались, кто где… А он ведь ее правда любил все это время, представляешь? Оказывается, так бывает, Жек…

— Будем считать, что я не заметила про опыт, а ты не станешь настаивать на том, что они таскались.

— Вот что значит жить с умной женщиной. Делать-то мы с ними что будем? Отец предлагает заняться их дисциплиной. Все-таки нехорошо, что он обо всем не от них узнал. Чего тянут?

— Того! — буркнула Женя. — Они собой заняты. А если вас это не устраивает, то делайте с отцом что хотите!

Она подхватилась с его колен и сунула нос в духовку, откуда уже пряно тянуло ванилью и корицей. А вслед ей полетело задумчивое моджеевское:

— Если мы начнем делать что хотим, то тебя же первую это возмутит… Нет, тут план нужен… стратегия… чтобы не наломать дров…

… куда ее приведет происходящий вокруг бардак

***

Стратегическое мышление до недавних пор Юлька считала сильной своей стороной. Примерно до того самого времени, как все пошло наперекосяк, а она только и успевала, что уворачиваться, стараясь не зацепить находившихся с ней рядом. Самым неприятным в данной ситуации было признавать, что такое положение вещей — прямое следствие всей той стратегии, которой она определяла свою предыдущую жизнь, исключив из нее Моджеевского.

Но имелось и приятное. Перестав полагаться на доводы рассудка, она стала с любопытством наблюдать, куда ее приведет происходящий вокруг бардак. И ей это, черт подери, нравилось. Казалось вкусным, как тот шоколад, который они постепенно уничтожили втроем.

В этот бардак странным образом укладывалась и субботняя покупка новых туфель — на каблуках, конечно, потому что она тысячу лет не покупала обувь на каблуках, Димка ворчал, когда оказывалась зримо выше. И нового платья — потому как к туфлям обязательно нужно платье. И нового комплекта нижнего белья — просто потому что душа захотела. В конце концов, у нее день рождения в этом месяце, имеет полное право устроить себе эстетический праздник.

Потому в тот замечательный субботний день она, самым наглым образом отменив поход на рынок для Моджеевского, сама отправилась по близлежащим бутикам, впервые полномасштабно и надолго доверив Богдану Андрея. Придумала дурацкую отговорку, что ей необходимо личное пространство, а мальчикам лучше побыть вдвоем, чтобы Царевич быстрее привыкал. Он сейчас немного реже вспоминал про Ярославцева, хотя и случалось по-прежнему. Но у горе-родителей кое-как получалось его отвлекать и до обид не доводить. А поскольку Дима так ни разу и не дал о себе знать напрямую и не заявил собственного намерения поддерживать отношения с ребенком, оставлять все это в состоянии полной неопределенности Юля не собиралась. Чем больше будет Богдана — тем лучше для всех. До конца ли, насовсем ли Богдан — Юля пока с замиранием сердца запрещала себе думать. Но ей было хорошо. Она чувствовала себя свободной и бесшабашной, как уже очень давно не случалось. И в этой бесшабашности позволяла себе робко-робко мечтать. Пусть даже о том, как у Моджеевского отвиснет челюсть, когда она покажется ему в новом платье, да еще и в новых туфлях на свой день рождения.

Куда она собралась наряжаться — Юлька пока не придумала. Они не обсуждали. Может быть, она даже пригласит его в ресторан. Или в клуб — чем черт не шутит. Она триста лет никуда не ходила танцевать и, наверное, ей очень сильно этого хотелось бы. И фантазировалось, что теперь происходит откат в пору юности, когда они встречались и самим себе казались достаточно взрослыми, чтобы можно было все, но при этом еще ничего себе не позволяли. Стремительное падение в детство, когда все на максималках. А сейчас даже мечтать — попробуй рискни.

Остановилась Юлия Малич на пороге салона красоты в глубоких размышлениях о целесообразности посещения данного заведения ввиду уже потраченных за день средств. Однако эти ее размышления прервали самым неделикатным образом коротким телефонным звонком, приведшим ее в состояние глубокой озабоченности.

Да что там говорить! В какой-то момент ей показалось, что и день померк, и море замолчало. В общем, не увернулась. Стояла, сжимая в руках большие бумажные пакеты с покупками, у прозрачной витрины, за которой была установлена кадка с пальмой и несколько здоровенных горшков с замиокулькасом — видимо, самое подходящее для радости глаз прохожих. И думала, что мир по своей сути ужасно несправедлив. Ей бы вот замаскироваться под этот самый замиокулькас. Потому что дерьмо у нее, а не стратегия.

Тогда-то Юлька его и заметила. Снова. В очередной раз. Автомобиль вишневого цвета, замерший неподалеку. Среднестатистическая хондочка, припыленная и, очевидно, еще не отмытая после зимы.

Раздраженная почти до предела, Юлька подкатила глаза и обернулась, глянув в упор на водителя, остававшегося за рулем. Потом решительно пробормотала себе под нос:

— Вот идиот!

И с этими словами ломанулась домой. Потому что домой нужно было попасть как можно скорее — теперь точно не до смены имиджа. В таком состоянии Юлька могла разве что херакнуть каре под Гоголя, но никак не превращаться в нечто прекрасное и воздушное, чего ей, пожалуй, тоже очень хотелось бы. Да и времени в обрез, оказывается.

Машина, между тем, куда-то запропастилась, хотя Юля готова была поклясться — всплывет где-то поближе к дому. Уже б шифровался лучше, что ли! Если она невооруженным взглядом видит, то хренового Димка сыщика нанял. А попробуй не заметь — когда она выходила из торгового центра, эта самая машина совершенно точно мелькала у паркинга. И, наверное, даже раньше в эти же сутки. Именно она еще утром была припаркована у Юлиного магазина. Неудачно припаркована.

А накануне — эта же машина торчала у детского сада, когда она приходила забирать Андрюшу. Собственно, заметила ее Юлька еще дня три назад. И тихо бесилась, решив понаблюдать, и только потом ставить на уши… кого там положено ставить в таких ситуациях? Наверное, Богдана?

Теперь уж и не до наблюдений. Домой Малич мчалась так, что пятки сверкали по тротуару вдоль проспекта. А когда свернула на Молодежную, оглядывалась, чтобы нигде не наткнуться на знакомых. Впрочем, отец еще пару дней назад вкрадчивым голосом предупреждал ее, что на выходные едет к Моджеевским. Деткам охота порезвиться. Сашка соскучился по Лизе.

А оказывается…

— Они расставили нам капкан! — возмущенно воскликнула Юлька, оказавшись напротив Богдана посреди детской, на одной ноге, той, что уже была разута, а со второй стягивая ботинок. Моджеевский же, напротив, решительно одевал сына. Собственно, именно его звонок и прервал ее шопинговую эйфорию — их пригласили на большой семейный ужин и шансов отказаться у них нет никаких. Разве что всем троим сказаться больными каким-то редким заболеванием, требующим жесткого карантина с изоляцией. Желательно на пару месяцев.

Богдан с Андреем одновременно воззрились на нее. Младший, не понимая, что бы это все значило, затаился, в то время как старший авторитетно заявил:

— Если ты знаешь, где этот капкан стоит, то его всегда можно обойти.

— Каким образом? Одно дело ужин с твоим отцом и Жекой. Но вот ты в курсе, что там еще и мой отец? Или они тебе не сказали?

— Вот и прекрасно! — постановил Богдан, закончив упаковывать Царевича и вручив его Юльке. — С Андреем Никитичем давно надо было поговорить.

— Да я силы небесные благодарила, что он нас во дворе ни разу не засек, Моджеевский, — уныло пробормотала Юлька, поставив мелкого на пол. — Ты можешь представить себе его реакцию?

— А что не так? — искренне удивился он.

— Да все не так! У нас от начала и до конца слишком нестандартная ситуация. Ему Димка никогда не нравился, но, получается, я изменяла. С сыном мужа сестры.

— А по-моему, ты преувеличиваешь, — пожал плечами Моджеевский и развернул Юлю за плечи, направив ее обратно из комнаты. — Поехали. Разбираться на месте будем.

— Мне переодеться надо, я взмыленная! — вяло запротестовала она. — Мало того, что виноватая, так еще и взмыленная.

— Ты не виноватая и прекрасно выглядишь. Не выдумывай. А если заставишь их ждать — будет хуже.

— Ну а какая я? Заварила такую кашу… Я же не от балды тебе говорила, что меня не так воспитывали, Богдан. Меня действительно не так… папа не так…

— Ты себя слышишь? — возмутился Моджеевский, продолжая подталкивать Юлю к коридору. Рядом уверенно топал Андрей и, копируя его, упирался ладошками в ее ноги. — Ты что? Убила кого-то? Ограбила? Уничтожила мировой шедевр? Что значит «так» или «не так»? Идеальных нет!

— Нет. Нет. Но он будет злиться. Да черт с ним, что злиться… но он расстроится, Бодь. Это еще хуже.

— И что ты предлагаешь?

Юля остановилась. Андрюшка возмущенно забухтел внизу. Но вряд ли она слышала. Посмотрела на Моджеевского совершенно несчастными глазами и наконец признала главное:

— Я ничего не предлагаю. Я боюсь.

— Ну к этому я уже привык, — усмехнулся Богдан. — А ехать все равно придется.

— Откуда ты только взялся на мою голову, а?

— Можешь и дальше продолжать выискивать возможности меня задеть. Если тебе станет от этого легче, то у тебя это получается. Но сейчас мы все равно все оденемся и поедем на семейный ужин. Нравится тебе это или нет.

— Поцелуй меня.

— Ты выбрала очень подходящее время, — буркнул Богдан и принялся упаковывать Царевича в курточку и ботинки.

Ограничиться только лишь поцелуями у них пока плохо получалось. Юля мрачно кивнула и снова стала обуваться. А потом тихо сказала:

— Я не хотела тебя задевать. И тем более, не хотела, чтобы у меня это получалось. Мне тоже неприятно, когда ты каждый раз обвиняешь меня в трусости.

Моджеевский резко разогнулся, и его усилие говорить спокойно было заметно.

— Если бы ты хоть раз позволила тебе помочь… защитить. Но у тебя только два варианта: либо сама, либо боюсь. Даже попробовать не пытаешься вместе.

— Да потому что я всегда сама! Не было у меня вместе! — вырвалось у нее, и она осеклась, резко отвернувшись, чтобы теперь вместо куртки сдернуть с вешалки пальто.

— Твои проблемы! — рявкнул Богдан, подхватил Андрея и распахнул дверь. — Мы тебя в машине ждем.

Дорогой молчали. Эти их молчанки становились настоящей пыткой, практически невозможной, и, если бы не присутствие Царевича, наверняка можно было бы на ощупь чувствовать негативную энергию, скопившуюся в салоне. Все Юлькино хорошее настроение этого дня улетучилось, будто и не было. И это она только парой часов ранее всерьез думала над тем, что они вполне еще могут поладить. И что-то там про день рождения.

А теперь — ну и к черту все, и пожалуйста.

Даже погода почему-то испортилась сама по себе, пока они петляли, чтобы выбраться из городка, и по пути к коттеджу у моря. А сама Юля, вместо того, чтобы снова переживать из-за отца, сердилась на себя и Моджеевского. И сама не понимала, что гнев на себя перевешивает все остальное. Потому что он — первопричина всему.

Когда они притормозили на подъезде, она, сдерживаясь, чтобы не разреветься, проговорила:

— Наверное, надо было хоть за тортом заехать…

— Лена Михална с тобой бы не согласилась, — ответил Богдан, пока они въезжали во двор дома Моджеевского-старшего сквозь гостеприимно распахнутые перед ними ворота. А сам Моджеевский-старший самолично стоял на крыльце дома, скрестив на груди руки и встречая дорогих гостей.

— Где мой внук? — было первым, что он выпалил вместо приветствия, когда Богдан показался из салона.

— У тебя целый Лизон есть. Тебе мало? — хохотнул тот, распахнул заднюю дверцу, помог Андрюшке, отчаянно заботящемуся о собственной самостоятельности, выбраться из детского кресла и оказаться во дворе. К нему уже радостно мчались Лиза и Сашка.

Но они не успели. Моджеевский-старший оказался расторопнее. Подхватил мальца на руки, не слушая его возражений, и подмигнул.

— Лизон Лизоном, а тут целый Андрюха. Да, Андрюха?

— Неть! — насупился «внук», чем вызвал смешок показавшейся из автомобиля Юльки.

— Привет, — махнул ей свободной рукой Роман, надеясь, что выглядит достаточно радушным и доброжелательным. За что в ответ получил скороговоркой «добрднь». А сама Юлька решительно направилась к дому, на ходу здороваясь с остальной мелюзгой.

Роман Романович глянул на сына, мол, че она?

— А что? — удивленно спросил тот.

— У вас все нормально?

— Конечно, — кивнул Богдан, — просто у нас другие планы были на выходной. А тут вы…

Какие у них могли быть планы, Роману Романовичу пока лучше было не знать. Потому он поставил на землю отчаянно сопротивляющегося обнимашкам Андрея, фактически сдав его Сашке с Лизой, принявшимся скакать вокруг малыша, как туземцы из племени карабайо. И зашагал к крыльцу, на ходу принявшись пояснять:

— Ну так уж вышло, мы тоже не планировали. Но приехали Маличи, а что я могу?..

— Ты-то? — хмыкнул сын.

— Я-то!

— По крайней мере подождать, пока мы сами решим все неурядицы, но вы вечно куда-то торопитесь! — резко обернулась к ним Юлька и прошипела злобной кошкой, сверкнув глазами. Негромко. Тихо, но от этого еще более страшно. Такой Моджеевский-старший видел ее впервые. И слова о том, что во всем виновата Жека, застряли прямо у него в глотке.

— Поэтому ты не заслужил тортика, — расхохотался Богдан, отвлекая его от Юльки и распахивая перед ней дверь в дом.

— Какого еще тортика? — не понял Моджеевский.

— Того, за которым мы не заехали, — объявила Юля и переступила порог особняка. Следом вломились дети. Замкнули процессию мужчины. И снова начался квест — с раздеванием. Взрослые пыхтели над мелкими. Отдельные мелкие пыхтели сами по себе. Кто-то пыхтел от злости.

— Куда прикажете пройти? — проворчала Малич, глянув на своего зятя и почти что свекра.

— В гостиную, — забавляясь, ответил Роман. — Зал заседания сегодня там.

И наблюдал, как она, распрямив спину, будто на расстрел или и правда на судилище, взяла курс прямо по коридору. Повернул голову к Бодьке и тихо спросил:

— Может, не пойдем? Пусть эти Маличи сами там как-то, а?

— Я еще не женился, чтобы мечтать овдоветь, — отказался Моджеевский-младший и решительно двинулся следом за Юлей.

— Да не настолько он и злой, — хохотнул Роман Романович, снова подхватил на руки Андрюшку, и они вместе вошли в гостиную, в которой картина была прямо-таки идиллическая.

По центру — чайный столик на изогнутых ножках с пузатым чайником и несколькими вазочками со всевозможными сладостями. Вокруг столика на креслах — две изящные дамы с чашками. Женя и Стеша. На диване же удобно расположился Андрей Никитич — тоже с чашкой, но вряд ли с чаем. Все знали, что Андрей Никитич Малич любит кофе. А Лена Михална варила его изумительно хорошо. В ногах у него посапывал Ринго. Дождь же — неугомонная душа — хрустел печеньем, которое немедленно стала подбрасывать ему подоспевшая Лиза.

Юля неловко улыбнулась всем сразу и неуверенно проговорила:

— Всем привет.

В ответ с разных сторон посыпались приветы в ее адрес, а Женя, подхватившись на ноги, подошла к сестре и чмокнула в щеку. Как всегда.

— Там холодно, что ли? — удивленно спросила она. — Щека совсем ледяная.

— Нормально, — вздохнула Юля и быстро ее приобняла, избегая смотреть на отца. — Была бы слишком теплая, ты спросила бы, нет ли у меня температуры.

— Че в шапке, че без шапки, — подал голос Андрей Никитич и похлопал рядом с собой, приглашая к себе поближе.

— Всем здрасьте, — одновременно с ним весело поздоровался оказавшийся тут же Богдан, ухватил Юлю за руку, не давая ей опомниться, и поволок в противоположную от Малича сторону, к еще одному дивану. По пути он прихватил со стола эклер. Уселся, откусил почти половину за раз, а вторую сунул Юльке, громко шепнув ей в ухо: — Тут надо было настолку тащить, было бы весело. Танька в них шарит, — и еще громче спросил у вошедшего наконец отца: — А турецкоподданных, кстати, звали?

— Нет, решили без них обойтись, — отмахнулся Роман Романович. — Они пока нам внуков не подбрасывали.

— То есть это не совсем такой семейный ужин? — хмыкнул Богдан.

— Да не мешало бы определиться для начала, кто у нас к какой семье относится, — обозначил свою позицию старший Малич.

— Андрюш, — повернулась к нему Стефания и укоризненно покачала головой, — ну не надо. Они сейчас… сами все…

Договорить она не успела, потому как в это самое время младший Андрюша дернул Ринго за ухо. А дергать престарелого спящего мастифа за ухо — идея не очень. Пес от неожиданности крупно вздрогнул, подорвался с пола, едва ли не грохоча костьми, и гавкнул. Царевич подпрыгнул, но не испугался. Зато испугалась Стеша, подхватившись к мелкому одновременно с Юлькой.

— Андрюш, нельзя! — взвизгнула Юля.

— Да он безобидный, — протянул Роман, глядя, как пес улепетывает подальше от детей, а Андрюшка пытается свалить за ним следом, но теперь его ухватила за шиворот мамаша.

— Собачке больно? — спросил мелкий.

— Конечно, больно! — горячо воскликнула Стефания, перекрикивая галдеж перебивающих друг друга Лизы и Сашки, которые не хотели чай, но хотели во двор с Андрюшей и собаками. А потом, после своеобразной рокировки, Юлька оказалась сидящей снова на диване возле Богдана с сыном, которому закрыли рот печеньем, на руках. А Стефания со старшими детьми спорила на тему того, что прогулка полезна после еды.

— Но вы вполне можете поиграть у Лизы в комнате, — подытожил Андрей Никитич.

В принципе, на этом бы и порешили, но тут Андрюшка полез к Богдану со звонким вопросом:

— Дядя Бодя, ты будешь песеня?

— А ты будешь играть с Лизой и Сашей? — очень серьезно спросил у него Богдан, беря печенье, которое протягивал ему Царевич.

— Буду, — милостиво согласилась сия августейшая особа.

— Класс! — тут же обрадовалась Лиза и опасливо посмотрела на мать, причем свою, а не Андрюшину: — Можно же?

— Но ты за старшую, — подвела итог детским переговорам Евгения Андреевна Малич и многозначительно глянула в сторону Елены Михайловны. Та понимающе кивнула и выплыла из гостиной. За ней не менее торжественно потянулся Ринго.

А следом прошествовала ватага детей, увлекая за собой сползшего с Юлькиных колен мелкого, который самостоятельно и без посторонней помощи топал прочь. Потом отстучали громкие шаги по лестнице — с таким звуком, наверное, могли бы гарцевать по пустыне слоны. Завершал процессию четырехлапый Дождь, проникшийся всей серьезностью ситуации.

В гостиной наконец воцарилась тишина. И как-то совершенно интуитивно Юля обхватила Бодину ладонь, лежавшую рядом с ее бедром на диване. В ушах стучало, а сквозь стук прорвался голос Романа Романовича:

— Значит, «дядя Бодя»?

— Значит, — отрезал Богдан. — Пока будет так.

Одновременно с ним шикнула в сторону мужа Женя, а Малич-старший, проводив взглядом отбывшую из комнаты процессию, поинтересовался:

— А с остальным как будет?

— Пап, — пискнула Юлька и запнулась. Но, собравшись с духом, продолжила, стараясь говорить как можно спокойнее: — Все будет хорошо. Я понимаю, что все это странно, но так уж получилось. Как только Дима даст мне развод, мы немедленно оформим отцовство Богдана и…

— Твоему Ярославцеву даже ребенок не нужен? — удивленно перебил Андрей Никитич.

— В смысле? — еще более удивленно вклинился Моджеевский-старший. — А зачем ему чужой ребенок?

— В каком смысле «чужой»? — глянул на него Малич.

— В пря… — начал Роман и замолчал, переведя глаза на Богдана, а потом снова на тестя и наконец на Женю: — Ты ему что? Не все сказала?

Точно так же на Женю воззрился и отец. Та, в свою очередь, глянула на Юльку. А Юлька, ошалело воскликнула:

— Жека! Как ты могла?!

— Ты же не сочла нужным рассказать, — вздохнула сестра. — Будто ты наш двор не знаешь.

— Это неправда, что я не сочла нужным! Ты же видела, какой у меня самой был шок! Мне нужно было время, а ты… взяла и разболтала?! Хоть бы предупредила!

— А что бы это изменило? — вклинился Андрей Никитич.

Юлька снова затравленно посмотрела на отца, будто бы только-только вспомнила, что он находится здесь, позабыв об этом в своем праведном гневе. Сглотнула и проговорила — медленнее и сбавив громкость:

— Я не знаю… но… Разве это честно — вот так все за спиной, а? То, что касается только меня и его, — и она кивнула в сторону Богдана.

— Вообще-то они правы, — неожиданно сказал тот Юле, после чего повернулся к ее отцу. — И я давно должен был поговорить с вами, Андрей Никитич. Но раз уж накосячил… то давайте поговорим сейчас.

— Ну давай поговорим, — кивнул Малич. — План есть?

— Конечно! Жениться на Юльке и переоформить документы на Андрея. Юристы уже работают в этом направлении.

Юля мрачно хмыкнула и упрямо выдала:

— Сначала переоформить документы Андрея. Остальное мы не обсуждали.

— А давай тоже сейчас и обсудим, — усмехнулся Моджеевский-младший. — Андрей Никитич, отдадите за меня Юльку?

Женя тихонько прыснула и уткнулась в чашку с чаем, а Стеша, наоборот, с любопытством воззрилась на Богдана.

— Так она, вроде как, замужем пока, — в тон ему выдал Малич.

— Вот и я говорю, что надо избавляться от предыдущего мужа, — уверенно заявил «купец».

— Бодя, перестань сейчас же! То, что у нас общий ребенок, не дает тебе никакого права не считаться с моим мнением! — выкрикнула Юля.

— Что значит — «не дает»? — тут же встал на сторону сына Моджеевский-старший.

— Ты еще скажи, что не будешь разводиться, — одновременно с ним фыркнул Богдан.

Но громче всех прозвучал голос Андрея Никитича, который оторопело уточнил:

— Что у вас общее, прости?

Расслышал наконец. Разобрал.

Далее следовала немая сцена, во время которой все присутствующие в комнате одновременно замерли, и лишь любопытная морда Дождя, неизвестно когда снова вернувшегося в гостиную, показалась над чайным столиком. Ему было не до дурацких человечьих проблем. Он просто любил бисквитное печенье.

Юля беспомощно глянула на Жеку. Потом на отца. Потом снова на Жеку. В ее глазах ясно читалось: «Уже бы все рассказывала, раз все равно сдала».

Но озвучивать это она не стала. Сжав пальцы, она четко произнесла:

— Ребенок общий. Андрей.

— Вот почему я не вижу смысла в присутствии Ярославцева, — добавил Богдан.

— А раньше ты этот смысл видел, — констатировал очевидное для него Малич, но скорее автоматически, чем осознанно. Потому как до него только-только начало доходить…

— А раньше… — начал Бодя.

— А раньше мы не знали, что Богдан — Андрюшин биологический отец, — перебивая его, завершила Юлька.

Наконец в сознании Малича-старшего оформилось понимание. Окончательное и бесповоротное. И слишком невероятное, в которое поверилось без оговорок и лишних вопросов, кроме единственного. Его за каким-то чертом нужно было выяснить до конца.

— Ты поэтому ушла от мужа?

Она отрицательно мотнула головой. Надо было отвечать. А как тут ответить? Все белье напоказ?

— Я ушла до того, как стало известно… — невнятно проговорила Юля. — Понимаешь, про Андрюшу мы совсем недавно выяснили. А с Димой… я тебе уже говорила, что не люблю его. И… я ему изменила. Получается, что снова.

— Ну это точно только ваше личное, — задумчиво качнул головой отец.

— Тогда, может, просто чаю попьем? — предложила Женя.

— Ч-чудесная идея! — подхватила Стеша и быстро взяла Андрея Никитича за руку. — У вас такой чай замечательный. Жень, что за сорт?

— Если честно, не знаю, — весело сообщила хозяйка дома. — Этим у нас Елена Михайловна заведует. И лучше не вмешиваться.

— Я точно знаю, что там смородиновый лист, она от себя добавляет, — рассеянно поддержал «светскую» беседу Моджеевский-старший. — Я всегда любил. Да и мартовский авитаминоз… от весенних простуд. Бодька в детстве болел… Андрей не склонен?

— Не склонен, — потусторонним голосом ответила Юля и снова воззрилась на отца: — Папа, я не скрывала, правда! Как-то само все получилось.

— Но и не сказала, — проговорил Малич.

— Некогда было, — вмешался Богдан. — Но в любом случае мы максимально все исправим. Андрей еще маленький, уверен, обойдется без лишних проблем.

— Я не сказала, потому что у меня голова кругом, — перебила его Юля. — Слишком сразу и слишком много навалилось. Я запуталась, мне трудно. Я ошибалась и ответственности с себя за это не снимаю, но я правда не понимаю, почему вы все здесь собрались и заставили нас приехать, чтобы устроить это шоу. Я же ничего не устраиваю, когда выясняю то, что вы замалчивали годами.

— Юль, — примирительно сказала Женя. — Никто тебя ни в чем не обвиняет и, тем более, не ведет на эшафот. Просто мы все беспокоимся.

— Вряд ли эта показательная порка имеет хоть какое-то отношение к беспокойству. Вместо того, чтобы дать нам… самим все решить, вы хотели немедленно узнать все подробности. О чем подробности? О том, чего я сама не знаю? Или думали, что я буду до Андрюшиного школьного выпускного молчать? По себе судите, да? Семейство молчунов!

— Не заводись, — негромко сказал Богдан, взял ее за руку и улыбнулся. — Еще неизвестно, какие ты шоу будешь Андрюхе устраивать.

Но было бесполезно. Юлю уже несло. Несло на полную катушку, и она прекрасно понимала, что уже через час-другой ей станет бесконечно стыдно, но совладать с эмоциями никак не получалось. Самой себе она казалась тихо пятящимся крабом у маяка, который всю жизнь посвятил тому, чтобы построить свой домик на стене, поросшей водорослями. В щели между камнями кладки. Но каждый раз волна подхватывает его и уносит прочь, и нет никаких его крабовых сил, чтобы противостоять напору моря.

Она судорожно вздохнула, опалила Богдана дерзким взглядом и выдала скорее окружающим, чем ему:

— С Андрюшиным отцовством мы, к счастью, все выяснили. А мне вот до сих пор интересно, почему я единственная из них всех узнала о том, что мы с Женей родные только по матери, через много лет и от тебя!

— Юлька… — вздохнул Богдан и глянул на остальных.

Семейство замерло в немой сцене номер два. И только Стефания хлопала изящными темными ресницами, открывая и закрывая рот. Потом она прокашлялась и подала голос:

— Я тоже не знала. Потому… не единственная.

И она повернула лицо с выражением крайнего удивления на нем к Андрею Никитичу, прошептав:

— Ничего себе индийское кино.

— Да уж есть немного, — согласился Малич. — Только если бы наш Роман Романович не был так неприлично богат, ну или если бы ему в голову однажды не пришла идея заполучить Женьку, то никто никогда ничего бы и не узнал. Но уже как есть… — он посмотрел на Юльку и спросил: — И вот от того, что сейчас ты знаешь — что-то изменилось? Для тебя — изменилось?

— Нет. Но ведь и для тебя не должно меняться… отношение к Андрею и ко мне… Даже если ты сердишься. Это несправедливо — то, что вы нас заставляете оправдываться.

— Я вовсе не прошу тебя оправдываться, — удивленно сказал Андрей Никитич. — И это не влияет на мое отношение к тебе и внуку. Но ты же не можешь не понимать, что творится во дворе.

— Валить оттуда надо, — поддакнул Богдан.

— Вообще-то, Андрюша, — усмехнулась Стефания, похлопав мужа по руке и, очевидно, решив все же установить равенство сил путем поддержки Юльки, — когда в вашем дворе появилась я, творилось и не такое. Потому вовсе не следует делать из мухи слона.

— Вообще-то, даже ты должна бы уже знать, что я спокойно отношусь к любым видам мух, — проговорил Малич. — Но видимо, все же старею. Я думал, тут Богдана воспитывать надо, а оказывается, это Юлька все еще никак не выйдет из школьного возраста.

— Ну это вы чересчур, Андрей Никитич, — возразил Богдан. — И мы обязательно сами во всем разберемся.

— У вас самих это очень долго получается, — подал голос Роман Романович, с любопытством наблюдавший за происходящим. Он, стоя за Жениным креслом, приобнял ее за плечи и периодически тырил ее чай. Признание тестя, что его чадо воспитано лучше, чем младшая из сестер Малич, заставило Моджеевского-старшего улыбнуться, но не комментировать — вполне хватило ума, однако прямо сейчас господин олигарх решил брать быка за рога и потому спросил в лоб: — Что там с разводом, а?

— Они же не блох ловят, Ром, — вздохнула Женя.

— Блохи меня не интересуют. Меня интересует, когда будет результат.

— И на какой результат вы рассчитываете, Роман Романович? — ровно спросила Юля, окончательно желая только одного — прямо сейчас выйти в окно. Ну просто потому что там воздух, море и самый короткий путь на улицу. Первый этаж все-таки. А находиться здесь, чувствуя настойчивое давление семьи — попросту невыносимо.

— Штамп в твоем паспорте с его фамилией, — хохотнул тот, ткнув перстом указующим на Богдана.

— И мое мнение в данном вопросе уже вообще никого не интересует?

— Меня интересует! — заявил Моджеевский-младший.

— А ты не спрашиваешь. Ты ставишь перед фактом, — резко повернулась к нему Юлька. — Ты даже папу моего спросил, а меня — нет.

— Это ты мне сейчас отказываешь? — поинтересовался Богдан, и в комнате повисла напряженная тишина.

Юлька, будто затравленный зверек, переводила взгляд с одного члена семьи на другого, в ужасе осознавая, что сама спровоцировала. Он не мог этого не спросить. Не после всех ее воплей. А как объяснить, что она хоть и дура, но без него уже не сможет… при них при всех? Не хочет она при них. Разве это честно — при посторонних? То, что должно быть между двоими?

То, что должно быть совершенно не так.

Она не без труда сглотнула, облизнула пересохшие губы и сказала:

— Нет… нет, но… ты сам понимаешь, что у нас не самая простая ситуация. Не только жизненная, но и юридическая.

— Ну и прекрасно, — хмыкнул Богдан и повернулся к отцу. — Юристы работают. Это о разводе. И давайте на сегодня закончим. Если бы вы устроили подобное десять лет назад — оно было бы понятно. Но сейчас мы правда — сами разберемся. Даже если это кого-то из вас не устроит.

— Да лишь бы Ярославцева все устроило и он не ставил палки колеса, — развел руками Роман Романович. — Он на контакт идет?

— Очень своеобычным способом, — все еще приходя в себя после того, на что секунду назад согласилась, хотя и не думала соглашаться еще часом ранее, пробормотала Юля.

— Чего необычного-то? — удивился Богдан. — Миром не хочет. Я и не ждал, что будет легко.

— А что он за мной следить додумается — тоже ожидал?

— Так он и не следит. Я бы знал. Да и зачем оно ему сейчас-то?

— Откуда я знаю — зачем? Я вообще не понимаю, что у него с головой творится. На звонки мои не отвечает, зато приставил кого-то… я не знаю кого. Машина ездит по пятам, уже несколько дней наблюдаю. Хонда вишневая. Я в сад — она возле сада. Я в магазин — она возле магазина. Я на обед — она возле кафе стоит. Он, наверное, с ума сошел, у меня других объяснений нет.

— Мне кажется, мы тут уже все сошли с ума, — пробухтела себе под нос Женя.

— Да не он это, говорю тебе, — объяснял одновременно с ней Богдан. — Это люди Савелия.

— Да какого еще Савелия? Я не знаю никакого Савелия! — горячилась Юля, которой тоже было в пору в больничку. Имени Ющенко. Украинского советского психиатра. Одного из основателей биохимического направления психиатрии и что-то там еще про симпатические узлы животных и человека.

— Знаешь. Забыла просто. Это начальник моей службы безопасности.

— И какого черта он… — начала было Юлька и внезапно замолчала, оборвав себя на полуслове. Так и замерла с приоткрытым ртом и широко распахнутыми глазами смотрела на Моджеевского, ощущая совершенно нереальную пустоту в голове. Смотрела на него — и не верила. Ушам не верила. Ничему уже не верила. И самое страшное — ему не верила. Не мог же он на самом деле…

О том, что что-то не так, как ни странно, первым догадался Роман. Прокашлялся, нарушив в очередной раз повисшую тишину, и спросил Женю:

— Там еще ужинать не пора? Что Лена?

— Да у нее давно все готово. Это у нас тут… Трафальгарская битва.

А Богдан, глядя Юле прямо в лицо, проговорил:

— Такого черта, что я велел. Давно велел.

— Ясно, — Юля опустила голову, растерла глаза ладонью, а когда снова посмотрела на Богдана, то почти безмятежно улыбалась. И даже вполне спокойно проговаривала слова, которые нужно было сказать: — На ужин я не остаюсь, простите. Я… нам с Андрюшей домой надо. Слишком многообразным был вечер.

— Значит, сейчас поедем, — кивнул Богдан.

— Сбегаете, — глядя на них, добродушно усмехнулся Андрей Никитич.

— Сами довели, — вздохнула следом Женя.

— Ничего подобного, — отрезала Юлька, улыбнувшись еще шире. — Мы в состоянии себя довести, не прибегая к чужой помощи. И поверьте, куда качественнее вашего. Верно, Богдан?

— Да мы вообще талантливые, — подтвердил тот.

— Можно и так сказать, — неожиданно устало согласилась она. И добавила: — Я за Андреем. Извините.

И с этими словами исчезла из эфира, будто бы единственное, чего она хотела, — это как можно скорее стереть себя с глаз окружающих членов семьи. После всего этого унижения ей мало что еще оставалось. Больше она уже почти ничего не говорила. Прощание с отцом вышло на редкость неловким. То, что папа оставался здесь, с «правильными» родственниками, просто ужинать, сейчас представлялось ей скорее поблажкой, возможностью перевести дыхание, чем определяло для Юли его близость с Моджеевскими-старшими в противовес сегодняшнему «избиению младенца». Но об этом она действительно не думала. Не до того.

В голове шумело и сквозь этот шум пробивалось другое. Ни моря, ни воздуха. Ни воспоминаний, пусть Богдан и считал их слишком маленькими и незначительными. Ей было плохо. Почти как в тот день, когда он впервые выбил почву у нее из-под ног, наговорив о Женьке столько гадостей, что она еще долго приходила в себя. Ему это на редкость удавалось — лишать ее точки соприкосновения с землей и возможности опираться. Либо падать, либо в небо. Но в небо страшно, а падать — больно.

Только вот с завидной регулярностью именно этим она и занималась последние десять лет.

Из-за него.

Когда они оказались в машине, она все еще молчала, и только Андрюша что-то весело щебетал, разряжая обстановку в салоне, пока не заснул, как был — пристегнутый в автокресле. Пришлось выносить его прямо вместе с его троном, чтобы занести в квартиру. Все так же. Молча.

Потом у нее едва слушались пальцы, когда она осторожно отстегивала ремни. И еще хуже слушались, когда аккуратно освобождала сына от верхней одежды под тяжелым взглядом Богдана. Этот взгляд снова лишал ее воздуха и не давал подняться. Каждый раз, когда ей начинало казаться, что без него она не может дышать, оказывалось, что именно он причина того, что она задыхается. Удивительно для человека, который никакого реального зла ей не сделал. Они оба были слишком сложными. Слишком напоминавшими оригами из бумаги. Но не те, которые всякий человек делал в школе на уроке труда, а те, которые имеют отношение к искусству. А они не в музее, чтобы соседствовать в одном зале. Они не совпадают. Ни единым углом, ни единым бумажным сгибом.

И от этого было настолько больно, что, в конце концов, не совладав с очередным шнурком на Андрюшиной куртке, Юлька тихо всхлипнула и расплакалась, уткнувшись лицом в его маленькую ножку.

Наклонившись к ним, Богдан аккуратно развязал не поддавшийся Юле узелок. Сел на пол рядом с ней и негромко проговорил:

— Ты прости меня, надо было послать их к черту и никуда не ездить.

Она быстро подняла глаза и затихла почти с той же безнадежностью, с которой только что рыдала.

— Не извиняйся, — хрипло сказала Юля. — Ты хотел поехать. И поставить меня в то положение, из которого я могу выйти только с тобой.

— Ты говоришь чепуху, — устало возразил Бодя. — Они же никогда раньше не вмешивались. Я и подумать не мог… Скучно им, что ли…

— Подумать не мог, что из меня сделают козла отпущения? И потому подлил масла в огонь, вынудив перед всеми отвечать на вопросы, на которые я не готова была ответить?

— Никто не делал из тебя никакого козла, — он коснулся рукой ее ладони, обхватывая своими пальцами. — Юльк, ты все воспринимаешь слишком преувеличенно. Давай уедем от них, хочешь?

— Ты правда не понимаешь, да?

— Ну объясни.

— Сто раз объясняла. Ты давишь. Давишь. Постоянно давишь. Не слышишь. Не пытаешься услышать. Я — цель. Ты дошел до того, что следишь за мной. Что-то новое узнал?

— Нет, и не собирался!

— Тогда зачем? Для чего? Что я такого сделала, что понадобилось?

— За тобой присматривают, чтобы мать не влезла, — вздохнул Бодя. — Сначала потому что ты вернулась в Солнечногорск, теперь тем более. Вряд ли кто-то может себе представить, что ей взбредет в голову, если она узнает про Андрея.

— Ну узнает про Андрея — и что дальше? Ну явится. Объяснит мне еще раз, почему я не пара и почему не должна. Ты думаешь, я боюсь? Ее — я точно не боюсь, Богдан. Она — куда меньшее зло, чем…

— Я?

Юля зажмурилась, будто ей стало нестерпимо больно. Руки все еще не отнимала. Но с каждой секундой оказывалась все дальше. Он физически это ощущал.

— Ты как-то сказал, что не охотишься на людей. Ты соврал, Бодь. Но я не врала, когда говорила, что мне не нравится. Мне не нравится то, каким ты стал. Для тебя заставить или купить — это нормально. Наверное, это и есть нормально, — она горько усмехнулась, цитируя и подражая его интонациям: — Все и всегда решается объемом инвестиций. Но я не позволю покупать или преследовать меня. Мы стали взрослыми. Любовь и мечты больше ничего не меняют. Это мы разменяли их на то, что нам понятнее и ближе.

Богдан криво усмехнулся и отпустил ее. Потом пружинисто поднялся и, глядя на Юлю сверху вниз, проговорил:

— Разбивая коленку, ребенок приобретает опыт. Конечно, от него дальше зависит, перестанет ли он носиться сломя голову или начнет внимательнее смотреть себе под ноги. Но сознательно падать раз за разом — это больше смахивает на мазохизм.

Если бы он сейчас сказал ей все что угодно, но только не это. Если бы он пообещал ей что угодно, но не произнес этих слов. Наверное, она смогла бы перешагнуть и идти дальше. Наверное, даже с ним. Но он не слышал ее. Или не хотел слышать. Или она не слышала его. Обычно ведь такие вещи работают в обе стороны. Или не работают.

И все, что ей оставалось, это собрать в кулачок оставленную им ладонь, потому что резко стало холодно. И проговорить, опустив голову, лишь бы не видеть его такого красивого лица:

— Не будь мазохистом, Моджеевский. Тебе не идет.

— Ничего другого я от тебя и не ожидал, — пожал он плечами и улыбнулся: — Я, бесспорно, мажор. Но ты — отменная эгоистка, — Богдан подошел к двери и, прежде чем открыть, повернулся к Юле. — Охранять тебя перестанут, с адвокатом определяйся сама. Если захочешь, он решит дело с твоим разводом.

Потом Юлька услышала негромкий стук, не потревоживший сна ребенка. А еще через несколько секунд — звук отъезжавшего от ворот автомобиля. Часы показывали семь часов вечера. Семь часов безысходности и растерянности на циферблате. Потому что ночевать Моджеевский так и не пришел. И всю последующую ночь, проведенную в полной черноте, Юля пыталась убедить себя в том, что все сделала правильно.

Вот только в ушах пульсировало его бесстрастное «эгоистка». Чем бы она ни занималась и куда бы ни пыталась себя деть.

… либо ты, либо тебя

***

Ни для кого не секрет, что пока одни планировщики и стратеги, наворотив ошибок в своих расчетах, доводят себя и окружающий мир до состояния хаоса, другие, напротив, устанавливают порядок, который однажды не может не сказаться на окружающих. Просто потому что либо ты, либо тебя. Закон джунглей, даже если эти джунгли каменные и у моря.

И если серьезно рассмотреть эту проблему, то вывод один: предпочтительно иметь план на любой случай. Основной, запасной и какой угодно. Оперативное планирование позволяет подчинять обстоятельства стратегии жизни, а никак не подстраиваться или прогибаться, если последнее само по себе не является частью плана.

Но когда все идет по сраке, умение выкручиваться и импровизировать, делать неожиданные ходы, атаковать, доводить до непредсказуемых последствий и путать карты всем заинтересованным лицам — не менее важно. Уж кто-кто, а Дмитрий Эдуардович знал об этом слишком хорошо, чтобы отрицать очевидное. И в силу профессии именно этим искусством он еще и виртуозно владел. Школа «Центрального» и работа на «Политической вертикали» сделали свое дело, и Ярославцев стал тем, кем стал.

Нет, первые несколько дней он позволил себе порефлексировать, впустив в распахнутые двери ярость и позволив ей пустить корни внутри себя. В загул не ушел, самоконтроля не утратил, исправно ходил на работу и даже пахал до изнеможения, срываясь на окружающих его провинциальных идиотов и бездарей. И понимал, что нити событий от него ускользают, самопроизвольно переплетаются и превращаются в спутанные клочья, бесполезные, бестолковые и, очевидно, никак не пригодные к тому, чтобы с ними работать. Руки опускались сами собой, потому что весь его идеальный план на жизнь можно было выбросить в урну — из-под него вынули фундамент и стены посыпались.

Не устоять.

Яр бесился. Но проваливался все глубже, пока наконец не достигнул дна черноты — дальше некуда.

Это он понял однажды посреди ночи, притащив в гостиницу очередную девицу, которую подцепил в «Айя-Напе» субботним вечером. Она была веселой и с задоринкой, а он подумал — какого черта перестал получать прежнее удовольствие от мира вокруг себя. Повод — где? Сейчас перевидал половину города, и все знают, что он — на коне. Может глушить самый дорогой вискарь и способен позволить себе любую бабу. В семнадцать лет о таком — только мечтал. Стать кем-то, кто может и кто способен.

А теперь он и есть тот самый человек, который может и способен.

И пока девчонка в номере отрабатывала свое, его все сильнее отпускало, будто бы из мозга выветрилась дурь. Бодрый и незатейливый секс — идея в любые времена превосходная. А уж если барышня, не в пример супруге, попадется с фантазией, то в голове совсем места горьким думам не остается. Испаряются напрочь.

В общем, уже к утру его отпустило. За воскресенье — основательно перезагрузился.

А добравшись до офиса, в тот понедельник гудевшего с ошеломительным эффектом, Ярославцев взялся за дело с особенным рвением, которое было присуще ему, когда он на гребне успеха. На самом верху — плевать на риск. Найти то, за что можно зацепиться мертвой хваткой, и не ослаблять. Не ослаблять. Не разжимать зубов, даже если уже ноют челюсти.

Собственно, некоторые вещи он и за прошедшие дни успел. Немногое, но потенциально перспективное. И теперь, будто бы карты таро, раскладывал на столе цветные стикеры с заголовками, решая с чего начать.

На данный момент в наличии имелось фото Богдана Моджеевского с Андрюхой, сделанное в пятницу воспитательницей в саду, когда «новый папаша его сына» забирал мальчика. С ней Яр договорился, еще не совсем понимая, чего именно хочет и как, но зная точно, что никакая информация ему не повредит. Обычно всеми детскими делами занималась Юлька, но номер воспиталки она заставила внести в телефонную книжку и несколько раз напомнила, что в случае чего — игнорировать звонки Надежды Анатольевны нельзя под страхом смерти. Видимо, примерно то же самое Юлька внушила и воспитательнице, поскольку он ее видел раз в жизни под Новый год, но трубку эта неведомая баба, чью физию он хоть убей не помнил, взяла и, более того, оказалось, что у нее тоже есть его номер — Юлия Андреевна оставила на всякий случай. Как же ему повезло, что у него такая предусмотрительная жена! За отдельную плату Надежда Анатольевна согласилась помочь, если заметит что-то новое, связанное с его сыном.

С его, черт подери, сыном!

Под ложечкой засосало в очередной раз, как это бывало обычно, когда он вспоминал, что мелкого еще недавно считал своим и гордился тем, какой он классный у них с Юляном получился. Но отбросив сантименты, Ярославцев отложил зеленый стикер в сторону и взял желтый. Не его сын. Пусть. Сам по себе пацан еще вполне может пригодиться.

Следующая мысль была связана со строительством стадиона. Там — сложнее. И эту информацию Яр планировал придержать на будущее, чтобы не грохнуло раньше времени, потому что в перспективе — можно было неслабо так взять Моджеевских за яйца. Ну или на понт, как получится. Все же свою командировку Дима провел с пользой не только в смысле формирования команды, но и поднял некоторые связи в провластных кругах, и теперь мог примерно предполагать, чем обусловлена победа проекта MODELIT и почему они обошли остальных. Нет, ничего очевидного, все лишь на уровне слухов, которые еще проверять и проверять, но вероятность, что кто-то отмывает через них хорошие деньги, была достаточно велика. Выложишь сейчас, с бухты-барахты — будет выглядеть фейком. Но если подготовить соответствующую почву — вполне сойдет за версию. В том, что кристально честных людей в большом бизнесе, как и в большой политике, не существует, никто ведь не сомневается? И это Яра более чем устраивало.

Он крутанулся на стуле и уставился задумчивым взглядом на собственное отражение на погасшем глянцевом мониторе ноутбука. Думал. Думал, усердно шевеля извилинами. И чем дальше, тем яснее сознавал, о чем будет говорить после обеда с адвокатом, которого пригласил сюда, в офис. Скандала избежать не удастся при любом раскладе — и он, и Моджеевский достаточно известные лица, чтобы удалось замять все без шумихи. Нет, пресса влезет гарантировано. И его рога — ветвистые, как у оленя — станут видны всем желающим. Это заварушку на Центральном еще удалось так-сяк замять, хоть и удержалось на грани провала. А тут Моджеевский собрался узаконить наследника. Такое не может не всплыть, и вид на его рога неминуем. А значит, придется не просто делать хорошую мину при плохой игре, и как ни отвратительна сама мысль о том, что все это время его держали за лоха, именно на грядущем взрыве от этой новости ему и выплывать, держась за нее как за корягу при сильном течении. И вот тут как раз можно найти способы, как, кого и в каком направлении поиметь, раздувая жарче. Стало быть, никакого развода. И никакого отказа от отцовства. Он хороший семьянин. Он любит жену. Он любит ребенка. Он их не отдает без боя. А все остальное — на совести его неверной половины. Это он — жертва.

Да, он и есть жертва.

И если очень долго и очень громко быть жертвой, в это поверят все окружающие, и тогда цена свободы у Моджеевского будет достаточно высока и ему придется ее заплатить. Нужно только правильно разложить стикеры. В нужной последовательности. Понять, чего не хватает, и придумать, где это взять.

— Лида, сварите два кофе, разговор будет длинный, — высунувшись в приемную и улыбаясь во все тридцать два, велел Ярославцев, когда пришел адвокат — третий стикер, голубой. Его он и встречал энергичным рукопожатием и с самым благожелательным видом. Душка-Яр, не меньше.

И Лидия Петровна совершенно искренне обрадовалась, что у шефа в кои-то веки наладилось настроение. Все же на канале уже слухи пошли, что у Дмитрия Эдуардовича проблемы, только пока было неясно какие именно. Визит адвоката лишь подтверждал это предположение, а вот улыбка на шефовой физиономии — несколько путала. Будучи его правой рукой, а иногда и указательным пальцем, Лидия Петровна помалкивала и не поддерживала общего настроя обсуждать чужую личную жизнь, но это вовсе не значило, что ей самой было не интересно.

Потому, расставив чашки, сахар и печенье на столе перед мужчинами, она вернулась в приемную, прикрыв за собой дверь, села за монитор ноутбука и вбила в поисковик фамилию и инициалы визитера. А еще через минуту, прижав ладошку к приоткрывшемуся рту, с изумлением сознавала, что тот специализируется на бракоразводных процессах.

Именно такой ее и застала Алина Акаева, впорхнувшая в дверь и осветившая солнцем своего присутствия святая святых «Солнечного-1». Выглядела она, надо отметить, как всегда, шикарно. В элегантном шелковом платье глубокого шоколадного цвета и на высокой шпильке, с роскошной гривой блестящих темных волос и с белозубой широкой улыбкой, как никогда похожая на див Голливуда. Впрочем, отметила про себя Лидия Петровна, будь у нее в любовниках сам Моджеевский и будь она помоложе, выглядела бы не хуже. Внешность — результат работы над собой и правильных вложений. А уж умение работать языком в данном случае вторично. Хотя и как посмотреть, конечно. Ясное дело, Акаеву в телевизоре смотрят за красивое личико и высокую грудь.

— У себя? — между тем, весело спросила звезда канала, кивнув в сторону предполагаемого местонахождения их общего шефа.

— Занят! — отрезала Лидия Петровна. — У вас что-то срочное?

— Ну как сказать… — загадочно усмехнулась Алина, — небезынтересное!

И с этими словами перед носом помощницы генерального директора оказалась папка ярко-красного цвета, в которую тоже так и тянуло заглянуть. Но этого не понадобилось, потому что Алина озвучила все сама:

— Увольняюсь. Пусть Димочка подпись черканет?

— Но… а как же… договор? — опешила Лида.

— Ну… как-нибудь разорвем, пошла работать, — подмигнула ей Акаева и с той же солнцеподобной улыбкой вылетела из помещения, разве что не пританцовывая на ходу.

А Лида, уже нисколько не смущаясь собственных принципов, открыла папку, и правда обнаружив внутри заявление об увольнении по собственному желанию. Дата. Подпись. Лида икнула. И в замешательстве снова уставилась на дверь.

Точно так же икнул полутора часами позднее едва-едва освободившийся после переговоров с адвокатом Ярославцев. Но только в отличие от своего секретаря, он прекрасно понимал, что Алиночка — тоже определенный козырь, розовый стикер, который все еще находился в его рукаве во время этой партии, которую он затеял против Моджеевских и за себя. И сбрасывать Алиночку со счетов пока что не собирался.

Достоверно ему ничего не было известно о том, закончились ли отношения Акаевой и Моджеевского. Знал только, что еще недавно она брала отпуск и ездила на кастинг в шоу Егора Лукина. Судя по желанию расторгнуть договор — прошла. Хорошо это или плохо? Яр издал неопределенный, все же характерный скорее легкому скептицизму звук, решив не вызывать Акаеву к себе, поработать немного на ее территории. Судя по стрелкам на циферблате, до четырехчасового выпуска новостей, в котором она нынче должна была играть лицом и трепать языком, время у него еще имелось в запасе.

Он снова застал ее в гримерной. Дежа вю или что-то в этом роде.

Как и тогда, осенью, она была одна. Полностью одетая и загримированная, сидела перед зеркалом, вполне себе при параде и, глядя прямо перед собой, «забивала гвозди»:

— Гбду! Гбдо! Гбдэ! Гбды!

— Похвально, — перебил ее Яр и закрыл дверь, опершись на нее спиной и скрестив на груди руки. — Артикуляционной гимнастикой занимаешься?

— Ежеутренне, Дмитрий Эдуардович, — широко улыбнулась Алина. — Уделяю этому процессу предельно много внимания.

— Ну и умница. Если хочешь, дам тебе пару мастер-классов по упражнениям.

— Зачем, если у меня уже есть несколько отличных курсов, да и уроки сценического мастерства в школе моделей свою роль играют?

— Поверь, детка, не стоит пренебрегать возможностью попрактиковаться, когда предлагают, — хохотнул Димон и, отлепившись от двери, прошел ближе к ней, приземлившись пятой точкой на соседний стул. Реально, ни дать, ни взять — дежа вю. Он внимательно осмотрел ее красивое личико, отдельно остановился на улыбающихся губах и сделал вполне закономерный вывод — хоть сколько-нибудь огорченной или чем-то обеспокоенной Алина не выглядит. Удачный кастинг? Или хороший секс накануне? Или там… маникюрщица угодила?

Яр мысленно хмыкнул и пошел ва-банк:

— Мало ли, что может пригодиться на пути в звезды Центрального канала.

— Обойдусь без твоих услуг, Ярославцев, — отмахнулась Акаева.

— Зря. У меня большой опыт. Все же столько лет там работал.

— Но ведь сейчас ты не там. А мне есть у кого учиться.

— Намекаешь на Егора Лукина? — приподнял Димон бровь. — Да, он профи. Но его формат для тебя — чуток нафталин, не находишь?

— А что не нафталин? Вечерние новости на Солнечном? Смешно. Ты заявление подпишешь-то? Или мне искать твои болевые точки, на которые можно надавить для стимулирования процесса?

— То есть вот ни капельки благодарности родным пенатам и нашей команде, которая тебя в люди вывела?

Алинка отвлеклась от зеркала и заинтересованно воззрилась на Ярославцева. Все-таки красивая баба. Дорогая. Если Моджеевский реально променял ее на Юльку… тут только руками развести. Сколько бы ни было в Малич чего-то такого, отчего он себя иной раз чувствовал недотягивающим до ее класса, но Акаева — реально хороша. Жаль, что не срослось.

— Мне прямо любопытно, — наконец сказала она, — какое отношение лично ты имеешь к нашей команде при условии, что сам-то тут рулишь без году неделю?

— Ну если говорить лично о тебе, Алинчик, то вот именно я к твоему развитию приложил непосредственные усилия. Но что мы все обо мне да обо мне? Признавайся, как очаровала Лукина?

— Бери круче, — рассмеялась Акаева. — Я очаровала его жену. Она главный редактор проекта. Она сказала, что я химичу даже с тумбочкой.

— То есть, она не против, что ты химичишь с ее мужем? — присвистнул Яр. В ответ Алина пожала плечами, а он тут же уточнил: — И как это Моджеевский тебя только отпускает черт знает куда, да еще и к Егор Андреичу?

И затаил дыхание, дожидаясь ответа и впиваясь в каждую секунду ее паузы — чтобы видеть, как неуловимо меняется лицо. Понять бы еще, что это значит.

Осмыслить не успел. Пауза была короткой.

— Ну, во-первых, Богдан отпускает меня работать, — принялась пояснять Алина с самой нежной из своих улыбок. — Он и сам занят, ты это прекрасно знаешь. Во-вторых, он достаточно мне доверяет, чтобы не переживать из-за Лукина. В-третьих, это Моджеевский мне посоветовал попробовать силы на «Центральном». Не удивлюсь, если он и прохождению кастинга посодействовал. Богдан бывает очень щедр к тем, кого любит.

— Любит? — усмехнулся Ярославцев. — Не обольщайся, Моджеевский любит только себя.

— И в-четвертых, — не слушая его, перла будто танк Акаева, — сам-то Лукин давно и счастливо женат.

— На своем редакторе?

— На своем редакторе. Так что при всех этих вводных — сенсации не получится. Моя будущая работа — это только работа. Ничего больше.

— Если не считать, что ты уедешь и вряд ли это хорошо скажется на твоем романе со всемогущим Моджеевским.

— Говорят, разлука на пользу отношениям. Тоска по партнеру делает острее… половую жизнь.

— Будете болтаться между городами?

— Да тут несколько часов пути. И у Моджеевского теперь крупный проект в столице. Он практически поселится там.

— То есть у вас все хорошо?

— Естественно, Димочка. И будет еще лучше, когда ты подпишешь мое заявление.

— И прощальный секс мне опять не обломится? — спросил Ярославцев и расхохотался, глядя на ее округлившиеся глаза. Впрочем, долго удивляться Алина себе не позволила. Уголок ее красивых губ приподнялся вверх, и она безмятежно ответила:

— Да у нас и приветственного не было, так что не вижу смысла. Или ты без этого меня не отпустишь?

— Что ты, детка. Отпущу, конечно. И вообще, я тоже занят. Опупеть как жену люблю. И я рад, что ты научилась понимать мои шутки, потому что в конечном…

Договорить он не успел. Дверь скрипнула. И скрипнул голос кого-то из самого низшего звена, с кем не считаются:

— Алина! Время!

— Время, — дернулась Акаева и перевела взгляд на Димона. — Прости, беседа была чудесной, но работа… ты же подпишешь?

— Да куда я денусь. Заладила, ну! Еще Моджеевскому нажалуешься, — рассмеялся Яр в ответ. И на этом их прекрасное общение оборвалось. Алина ушла. Он остался один. Напротив ее зеркала. С ее щетками, расческами, кисточками, баночками и черт знает, какой еще ерундой.

Она дала ему некоторую пищу для размышлений, хотя ясности так толком и не внесла.

Впрочем, при чем тут ясность? Когда в один прекрасный для него день Богдан Моджеевский окажется не на вершине, а где-то у подножия — вот тогда и настанет ясность. Желание уничтожить его крепло все больше. Задеть побольнее. Если повезет — заставить страдать. И для этого необходимо… как там Акаева сказала? Найти болевые точки?

Юля. Юля.

И Андрюха.

Что они для него? А он — что он для них? Для нее?

Она захотела получить развод. Ради Моджеевского? Ради Андрея? Скучно стало? И где среди всего этого Акаева, у которой с Богданом, по ее утверждению, все хорошо?

Единственный способ разворошить этот затихший улей — сунуть в него взрывчатку и поджечь фитиль. И сделать это как можно быстрее, пока никто его не опередил. Если чего-то нельзя избежать, то надо бить первым. И со всей дури. Наотмашь.

Яр достал из пиджака телефон, открыл галерею и несколько секунд смотрел на сохраненное фото Богдана и сына. Его сына. Моджеевского сына. Того самого Моджеевского, который собрался мотаться в столицу к Акаевой. И который требует, чтобы он, Ярославцев, отпустил Юлю. Нахрена ему именно Юля, когда столько баб вокруг?

Неужели то самое?

Можно просто вкинуть снимок в пару желтоватых каналов, пусть распространят. Яр был уверен, что за пару часов он сработает настоящей бомбой с часовым механизмом.

У Богдана Моджеевского есть ребенок. Внебрачный ребенок. Неизвестно чей, к тому же.

Что это давало?

Шумиху, которой Богдан всегда старательно избегал.

Проблемы с репутацией, которые прежде его не касались.

Маленький шажок к созданию одиозности вокруг его имени, что можно будет развить мелкими тычками перед большим.

Потом неминуемо всплывет Юлькино имя. Их родственные связи. И это станет неслабым таким плацдармом для дальнейшего укрепления его личной позиции обманутого женой и лучшим другом хорошего семьянина. Да и началом Юлиных мучений — он слишком хорошо знал ее, чтобы не понимать, как сильно ей это все не понравится.

А этого все равно не избежать. Это все равно случится. Но в его руках возможность стартануть. Первым.

… после тех десяти лет, что он ждал

***

— Первая. Хорошая девочка. Хорошая. Умница, Первая.

Мягкая грива. Умные глаза. Изящная длинная шея, в которую Юля уткнулась лбом, поглаживая животное.

У речки было тихо.

Раздавался лишь негромкий шелест воды и ее голос.

Да фырканье Первой и редкое «кра!» с деревьев, где притаились вороны. Вот такая весна, прозрачная, как кроны. Хмурый март.

Воскресенье она промаялась, дергаясь на каждый звонок телефона после ночи, когда Бодя не пришел ночевать. Но звонили не те люди. Совсем не те. Неспособные заставить ее забыть пульсирующее в ушах «эгоистка!»

В воскресенье она спорила с ним весь день, прокручивая сказанное и застывшее на губах непроизнесенным. Отвлечься даже не пыталась. Да и на что тут отвлечешься при таком потрясении? До обеда бродила по комнатам, изображая генеральную уборку, а наткнувшись на Бодины спортивки и футболку, оставленные в детской комнате, нагло сунула те в корзину для белья — выстирать и вернуть. Потом.

После обеда сбежала из дома, потому что дома становилось невыносимо. Сгребла в охапку Андрюшку и потащила его на набережную, смотреть птиц. Они носились с ним, как два игривых котенка, по сырому пляжу, гоняя голубей и чаек с места на место. И под ногами негромко шуршал песок вперемешку с ракушечником и мелкими камнями. Птицы шумно хлопали крыльями и кричали. Кричал и Царевич — смеялся и звал их.

И сердился, что не слушались. Вылитый Моджеевский.

Господи, как она не замечала, что вылитый?

Она фотографировала его. И фотографировала птиц. И маяк, видный отсюда маленькой точкой на мысе.

Потом сын умудрился влезть в воду. Или это волна набежала — и не разберешь уже. Но домой идти отказался. Пришлось сунуться в ближайшее кафе на набережной, по пути забредя в киоск со всякой всячиной ираздобыв там сухие носки самого маленького размера — с якорями и надписью «Солнечногорск». Детских не было, но и эти сгодились, намотанные как портянки, пока сохли ботиночки возле камина, куда их любезно усадил официант после Юлиной просьбы.

Они обедали. Андрюшка лопал картофельное пюре с котлетами и болтал разутыми ногами. Чирикал, что-то рассказывая про детский сад, про какую-то девочку Тину, про неподеленного ими динозавра. А Юле не давало покоя, что она натворила нечто ужасное. Нечто куда более ужасное, чем все, что было в предыдущие десять лет. Не поделила динозавра с Бодькой. А ведь всего-то и стоило ему уступить — он бы взамен, наверное, и сам все отдал, чего ей только захочется.

Домой они возвращались не то чтобы охотно, но глянув на часы, Юлька подумала, что уже достаточно поздно, и если Моджеевский сегодня соизволит явиться, то лучше бы быть дома. Не то чтобы ждала, что придет. Была уверена, что не придет. Но все-таки спешила в дом на Молодежной, высматривая у ворот знакомый белоснежный танк. Но ни танка, ни Богдана.

Он даже не позвонил спросить про сына. В то время как сын перед сном беспокоился, куда дядя Бодя подевался. И даже предложил позвать его на прогулку завтра. А потом тут же переключился на Димку, добавив со всей детской непосредственностью, что вот было бы здорово погулять с папой и дядей Бодей всем вместе. И Юльке показалось, что у нее вот-вот взорвется голова от хаоса, в который превратилась их жизнь. С этим самым «дядей Бодей» катастрофически необходимо что-то делать. Как и с «папой», адресованным не тому.

Вторую ночь она не спала вовсе. Сначала разгребала последствия неудачной «уборки», которую даже до середины не довела. Потом пыталась работать. Лишь бы не думать. Но вокруг нее навязчивыми мухами жужжал их с Богданом последний разговор. И вообще все события субботнего дня, после которого она не представляла, как общаться с семьей. И самой себе Юля впоследствии со стороны не нравилась. Она выглядела той женщиной, к которым питала стойкое отвращение — истеричкой. Скандалисткой, уверенной, что ей все должны. Эгоисткой. Да. Эгоисткой, которой плевать на чувства окружающих. Это ведь ей плохо. А остальные потерпят, пока она с чем-то там разберется.

Вот только Богдан и правда терпел. Все терпел — ее трусость, неуверенность в себе и немыслимое, ослиное упрямство. И ее обвинения тоже. Может быть, отчасти и справедливые. Но что они такое после тех десяти лет, что он ждал? Ждал, пока она поймет, что его мать — не определяет всю их жизнь. И что ее желания не могут быть важнее его и ее, Юлиных, желаний. И что она не Димкина невнятная тень, что ради нее можно ждать десять лет. И что в чьей-то вселенной — она на центральном месте. Это так странно — быть на центральном месте. Пугающе странно.

Пугающе странная ночь.

Богдан словно бы наконец послушал ее и просто оставил в покое.

А утром понедельника Юля снова сердилась. Сердилась, что он не позвонил. Что не предложил отвести Андрея в сад. Что вообще не давал о себе знать. Что исчезла вишневая хонда. Сердилась на себя за все сразу. За то, что переживает. За то, что не находит покоя. За то, что хочет знать, как он. За то, что собака на сене. Она — чертова собака на сене. Совершенно бестолковое и бесполезное животное.

И едва отведя Андрюшку по месту назначения, отправилась на автовокзал. Ей, пешеходу поневоле, но обладательнице охренеть какой дорогой лошади, и поездка на перекладных — не проблема. Всего-то пара пересадок.

Покупая билет на автобус, она только ворчала куда-то в космос: «А был бы твой Савелий, мог бы и подбросить». Но космос в ответ молчал. И телефон тоже. И Моджеевский молчал. Как он теперь представляет себе их общение? Ему вообще мальчишка нужен?! Или все это было показательным выступлением? Или характер выдерживает? Ждет, что она прибежит? Так она не прибежит!

Она специально на ферму приехала, чтобы не прибежать. И весь день помогает Юрке в конюшне. У них там кобылка ожеребилась, ей было интересно и было чем заняться. И посмотреть, как Юрка урок проводит для детей, записанных к ним в секцию верховой езды, — все же однажды она сюда и Андрея приведет, когда он немного подрастет. И на Первой погонять хотелось. На ее собственной, спасибо Моджеевскому, лошади, которую в этот день она едва не загнала вдоль реки.

Теперь та шумно дышала, а Юля прижалась к ее шее и думала, что как бы ни было, что бы ни случалось с ней в прошлом, это не может и не должно определять будущего. Никто не способен изменить того, что произошло десять лет назад. Но ведь никто не отменит маяка, поездки в Лазурную гавань на ее день рождения, бессчетное количество киношек про супергероев и их поцелуи до шума в ушах. Никто не отменит того, что она примчалась к нему в больницу, а он прогулял из-за их ссоры экзамен. Никто не отменит двух одинаковых роз на свадьбе Ромы и Жени. Никто не отменит Андрея. Их прошлое — маленькое, в котором нечего вспоминать. Но оно настоящее. Самое настоящее. И его рука, обхватившая ее пальцы, когда она несла околесицу в доме Романа и Жени — тоже настоящая.

И ей только и стоит, что научиться принимать. Руку его принимать. Может быть, у них все-таки что-то получится. Если не получается с другими — есть же шанс, что получится вместе? Ну и что, что разные?

В Солнечногорск Юля вернулась едва ли успокоившейся или определившейся, что делать. Но когда спешила в садик, чтоб забрать Андрюшку, уже по привычке, боясь разочароваться, в пути высматривала машину Богдана — вдруг он хотя бы сегодня приедет? Разочаровалась.

Бодиного авто не было. Зато стояла Ярославцевская бэха у самых ворот. И в ушах звучал Андрюшкин голос, когда он мчался к Диме, топающему к мальчишке навстречу:

— Папа-а-а-а!

Ни тот, ни другой Юльки не видели. А она так и застыла, едва войдя во двор детского сада.

Подхватив сына на руки, Ярославцев сделал дежурный «би-и-ип!», развернулся к калитке и узрел остановившуюся там жену.

— А вот и мама! — радостно сообщил он и уверенным шагом двинулся к ней. — Ну привет, дорогая.

Охреневшая от такого поворота событий, Юлька во все глаза смотрела на почти бывшего супруга и пыталась подобрать с земли челюсть. Потому как понятия не имела, какая реакция может быть правильной в данном случае. Уж точно не уносить ноги.

— Ты что здесь делаешь? — выдавила она из себя вместо приветствия.

— Захотелось повидаться, — легко ответил он. — С тобой, с Андрюшкой.

— Именно поэтому ты все это время трубку не брал?

— Мне надо было подумать.

— И как? Подумал? — мрачно спросила она, наблюдая, как Царевич вцепился с Ярославцева. И это ее категорически не устраивало.

— Да, — кивнул он. — Имею предложение. Давай сохраним семью. Я знаю, придется постараться, но я готов. Найдем хорошего семейного психолога.

Теперь она не только челюсть с земли поднимала. Теперь ей казалось, у нее еще и глаз вот-вот вывалится. Или уши отпадут.

— Папа, у меня такой бибип есть! — ворвался возглас Андрюшки в ее недоумение.

— Машинка, — машинально поправила сына Юлька. — Ярославцев, я же тебе сказала, что хочу развестись. Это было мое предложение. Я надеялась, ты его обдумаешь.

— Вот я и обдумал, — рассудительно сказал он препода, объясняющего элементарные вещи первокурсникам. — Мы с тобой не один день прожили, всякое бывало, и с этим справимся.

— Ну это если хочешь справляться. А я — не хочу. Я же… я тебе уже все объяснила, Дим!

— Ну что ты кактусом прикидываешься, — включил обаяние Яр. — Лучше подумай, кому ты, кроме меня, нужна. А пацан твой? Что-то я новоявленного папашу не наблюдаю.

— Да я и тебя не особенно наблюд… — Юля запнулась, прикрыла на секунду глаза, выдохнула и рявкнула: — Так. Не здесь. Давай хотя бы из ворот выйдем. А то ты тут второй раз в жизни, а сам шоу устраиваешь.

— В гости приглашаешь? — Дима вскинул брови и, не дожидаясь ответа, потопал по дорожке с территории садика.

— Нет, конечно, — шла она следом, усердно раздумывая, как бы поскорее отвязаться. — У меня планы на вечер. С тобой они никак не связаны. С тобой… с тобой должен был связаться юрист.

— И с кем же связаны твои планы? — он продолжал разыгрывать простодушие. — Неужели с Моджеевским? А признайся честно, тебя его бабло заводит?

— Дима, я понимаю, что ты на меня злишься и можешь говорить мне любые вещи. И вряд ли кто-то скажет, что не имеешь права… потому что виновата в нашей ситуации я. Но это все равно несправедливо. Никто лучше тебя не знает, что я умею обходиться и одним рюкзаком.

— Умеешь. Но набить этот рюкзак своими ржавыми побрякушками, на которые у тебя не всегда хватает денег, куда как заманчиво, признай. А мелкий, типа, в качестве гаранта. Только знаешь что, дорогая? — Ярославцев резко остановился, Юлька от неожиданности налетела на него, а Андрюшка издал радостный возглас ввиду произошедшего столкновения непутевых взрослых. — Ему таких гарантов любая дура нарожает. А тем более недура вроде Алиночки. Ты б пораскинула остатками собственного мозга. Так что я предлагаю тебе неплохой вариант, между прочим.

В ту самую секунду это и произошло. Оно самое. То, что давно уже должно было, а все никак.

Юля отступила на шаг от Ярославцева, потому что, оказывается, физически не могла находиться рядом, и осмотрела его с ног до головы. С годами он становился даже интереснее, чем когда они познакомились. Лощеный весь. Одет с иголочки. Ни капли небрежности. Идеально собранный образ. Везде образ. И во всем.

Помимо воли перед глазами вспыхнул Бодька с его кудрями и в пальто без единой морщинки. Но только Богдан и был такой. Никакого отношения к образам.

Малич прикрыла глаза ресницами и наконец осознала главное. Наверное, самое главное в своей жизни. Ей ни на черта образ, когда у нее есть настоящее.

— Для тебя Андрей тоже гарантия, да? — медленно проговорила она. — Ты же знаешь Моджеевских… они от своего не отказываются. И Андрюша — вполне себе… если ты будешь рядом, не дашь ему забыть, что ты… вырастил… тогда наконец исполнится твоя мечта войти в семью, правильно? Тоже прекрасный вариант.

— Где-то близко, но не совсем, — Дима поводил перед ее носом ладонью, жестом изображая воображаемые весы. — Нафига то, что растил другой, когда можно свое от самых подгузников.

— О чем ты, господи?

— О том, что Алинка, когда Моджеевский ей ребенка сострогает, сразу его в ЗАГС потащит. А ему смысла отбрыкиваться не будет. И жена, и наследник — в одном флаконе и с чистой репутацией, сечешь?

Нет. Она не секла. Вообще.

И это было так ясно написано у нее на лице, что Ярославцев мог чувствовать себя вполне удовлетворенным. Попал в самое яблочко. Потому что Юля и без того знала, что приятного в их ситуации с Богданом мало. По сути — одно сплошное унижение. А уж для его репутации…

— Он расстался с Акаевой, — мотнула она головой.

— Это ты себя так утешаешь?

Она вздрогнула, судорожно раздумывая о том, попадалось ли ей что-то из раздела желтых новостей в местной брехалке… если бы она еще читала желтые новости или брехалку! Она и в инстаграме была подписана на один сплошной винтаж, ретро и антиквариат. Ей даже в рекомендуемых новостях и трендах ничего не лезло. Жила как на отдельной планете. Жена телевизионщика — бывшая.

И, тем не менее, она вздернула нос и заявила:

— Зачем мне себя утешать? Есть то, в чем я уверена. И это даже не Богдан. Это то, что я с тобой жить не хочу. Понимаешь?

— Зря ты так, Юль, — спокойно сказал Дима. — Я тебе предлагаю реальный выход. Не руби с плеча.

— Это был бы реальный выход, если бы я тебя любила, Дим. А я не люблю. Виновата, да. Перед всеми. Перед тобой, перед Моджеевским, перед ним, — она кивнула на Андрея, — но я не люблю тебя.

— Ну-ну… — хмыкнул Ярославцев и сунул ребенка ей в руки. Тот начал кукситься, но не как обычно дети, оттопырив нижнюю губу реветь начинают, а наоборот — нахмурился, стал серьезным, даже сердитым.

— Давай разведемся спокойно, — попросила Юля. — Пожалуйста. Нам нечего делить.

— Давай я сам буду решать, что нам делить, — отрезал Ярославцев, не прощаясь, развернулся и зашагал к машине.

Андрюшка, похоже, удивился едва ли не больше матери тому, что происходило последние десять минут, и потому детским басом выдал:

— Мама, а куда пошел папа?

— Домой… — невнятно ответила Юля.

— А мы идем домой?

— Идем, идем… — пробормотала она, глядя, как отбывает прочь Димкина бэха. И сжала Андрюшку крепче в своих руках, будто бы тут и сейчас его у нее чуть не забрали.

Как будто ледяным воздухом пахнуло в лицо.

Да, ранняя весна. В воздухе все еще сквозит холодное дыхание прошедшего.

Но самое гадкое — дурацкое предчувствие, что с ней теперь будут играть, как с испуганным ежом, случайно выползшим к людям и набредшим на подростков, у которых не бывает чувства жалости, но только чувство любопытства.

Ясно одно: ей нужен развод. Ей срочно нужен развод, все документы и десяток штампов, подтверждающих и гарантирующих, что Ярославцев никакого отношения к ним с сыном не имеет. Он был ей мужем, был отцом Андрея, был — и одновременно не был никем. Она давным-давно справлялась одна. Дима в ее жизни присутствовал в виде брюк, которые нужно стирать и гладить. И для изображения подобия половой жизни. Теперь она слишком хорошо это понимала. Жаль, что поздно. Хорошо, что все-таки поняла.

Им же, Яром, она наказывала себя за отсутствие смелости жить так, как хочется. Это не он заставил ее разувериться в себе. Она ему позволила это сделать. Позволяла каждый день и каждый год после измены.

Вот только Бодя прав. Она ему изменяла. Все эти чертовы годы.

Юля не помнила, как они добрались до Молодежной. Главное, что вышло это быстро. Она с трудом помнила, как кормила сына ужином, снова и снова дергаясь к телефону, куда приходили только оповещения из директа. Но не сообщения от Богдана. Она не помнила, как отправила Андрюшку смотреть мультики перед сном.

Она нашла себя в ванной, греющейся в теплой воде, будто смертельно замерзла, и смывающей этот день — лошадиный запах, пыль дороги, присутствие Димы. И один на один оставалась с острым желанием увидеть Моджеевского. Потому что пока она здесь, у него там — какие-то Алины. Или Ульяны. Или какая разница кто, к черту, еще. Уже третьи сутки пошли, как он исчез с радаров.

Дурак. А она еще хуже дура.

Юля протерла запотевшее зеркало и уставилась на собственное отражение. Удивлялась тому, насколько пустой и безжизненный у нее взгляд, в то время как внутри, за грудиной, до болезненного сокращения мышц вибрирует четкое осознание: он не придет. Он сегодня не придет. Ни сегодня, ни завтра. У любого человека есть предел прочности, и они с Богданом его достигли. Его предела. Она не заметила. Не поняла. И черт его знает, как он держался столько времени, пока она что-то изображала. Изображала ведь. Борьбу с собой, дурацкие попытки разобраться, упорядочить. Как можно упорядочить что-то настолько большое, что оно заполняет собой весь мир? Богдана Моджеевского как можно упорядочить? Он всегда появляется в ее жизни как стихия, но на самом деле никогда из нее не уходит. Лишь замирает в стороне и ждет. Потому что чувствует, что подходит предел. Они никогда не заглядывали за него. А сейчас оказались уже у самого края. Что там? Такая же пустота, как в ее глазах? Пустыня. Пустошь. Инопланетный пейзаж.

Он не придет, потому что пора уже ей прийти. Ведь она, наверное, тоже что-то большое. Для него. Глупо считать, что это все действительно лишь в ее случае. Она так привыкла не отсвечивать возле звезды и прятаться в тени, что даже не поняла, что она тоже — что-то большое. Она — большое. Значимое. Яркое. Стихийное бедствие для Богдана. И еще неизвестно, кто на чью голову и когда свалился.

И ни к чему тут культивировать посыпание головы пеплом. Уже все случилось. Но только от нее зависит, как и где она проведет и эту ночь, и всю жизнь. Что зависело от него — произошло. У них сын. Впервые Юля осознавала это так ясно. Впервые безоговорочно признавала — она родила сына от Богдана Моджеевского. И не жалеет. Он отец. Он хочет быть его отцом. Он хотел даже тогда, когда еще не знал, когда она не знала.

Юля медленно облизнула влажные губы и приблизила лицо к отражению еще ближе. Почти вплотную. И с изумлением наблюдала, как пылают щеки и как в глазах, будто в крошечных кратерах ее инопланетной пустоши, начинают вспыхивать искры. Красиво. Это просто безумно красиво. И такая — она настоящая.

— Ну виновата, — хохотнула Юля и не узнала свой собственный голос. — Виновата. Дальше что?

Сколько можно казниться и маяться?

Потом все было очень быстро.

Она вернулась в комнату. Высушила волосы. Достала белье — новое, то самое, которое покупала всего-то пару дней назад. Расправила почти невесомый, прозрачный комплект пепельно-голубого цвета на постели, похвалив себя за несанкционированную стирку посреди ночи после ухода Богдана. И улыбнулась, подумав, что у нее совершенно нет никакого стыда — покупать такие вещи. И более того — надевать их на себя. Но штука в том, что ей он шел. И думала она не о том, чтобы в нем реально ходить по улицам. У него было одно-единственное назначение — быть снятым.

Потом она, не позволяя себе сомневаться, оделась, торопливо натянула жемчужное платье из тоненького воздушного мохера. Чулки. Каблуки. Пальто. Волосы оставила распущенными. И Андрюху прихватила под мышку — конечно, тоже предварительно его облачив. Прямо в пижаме в теплый комбинезон.

Первый этап получился коротким. До соседнего подъезда и на третий этаж. Чтобы там уверенно позвонить в дверь. Та открылась довольно быстро, и на пороге возник Андрей Никитич.

— Привет, — удивленно сказал он. — Каким ветром занесло?

— Юго-западным, — сдержанно сообщила Юлька. — Помощь нужна.

— Проходи, — отец отошел в сторону, освобождая проход в квартиру.

— Нет, — мотнула она головой. — Я спешу. Можно вам Царевича подкинуть?

И она кивнула на ребенка, все еще зажатого у нее под мышкой и весело машущего деду ладошкой.

— Можно и подкинуть, — согласился Малич, подхватывая внука на руки, и на всякий случай уточнил: — Все нормально?

— Я не знаю, пап, — честно ответила Юлька и очень глупо улыбалась.

— Ясно, — закатил он глаза и махнул рукой. — Иди уже, но надолго не пропадай.

— Как получится. Если меня сейчас замуж не возьмут, приеду быстро. Если возьмут, то завтра уже.

И сделав вид, что не заметила в очередной раз мелькнувшего на отцовском лице изумления, быстро чмокнула в щеку сначала его, потом Андрюшку.

Не прощаясь, побежала вниз по лестнице, на ходу открывая приложение службы извоза.

Второй этап.

Место назначения: Южный, улица Абрикосовая, 22. Подать к Молодежной, 7. Связываемся с водителем. Время ожидания пять минут. Эти пять минут она пританцовывала у калитки — поднялся страшный ветер. Холодно-холодно. И страшно-страшно.

«Надо сказать Андрею, что ты его папа».

«Даже меня бесит, как он зовет тебя дядя Бодя».

«Приходил Ярославцев, хочет помириться».

«Я надеюсь, ты не забыл про мой день рождения?»

«Разведи меня с ним, пожалуйста, поскорее».

Мысли не задерживались. Их сносило порывами. Потоками воздуха, бившего в лицо.

И потом, когда она уже сидела в темном салоне автомобиля с логотипом фирмы такси, смотрела прямо перед собой, на освещаемую фарами дорогу, и пыталась не раздражаться от того, что из магнитолы воет тупая отечественная попсня, мысли продолжали мелькать в голове самопроизвольно. Независимо от нее. Поводы. Причины. О чем и как говорить. Надо ли говорить. Потому что если только осознать, что она едет к Богдану — сама едет, потому что ей так хочется — то все, на этом выдержка отказывает. Накрывает паника. Так долго сопротивлялась, что теперь, когда готова к максималкам, срывает тормоза и сносит крышу.

Ветром.

Ветром, беснующимся по всему побережью. В дачном поселке — тоже, еще сильнее.

Она выскочила из машины. Глупо подумала, что не стоит пока отпускать водителя — вдруг тем же макаром придется ехать обратно. Но почему-то не попросила подождать. Пошла к воротам, ярко выделяющимся под уличным фонарем. За ее спиной по дороге зашуршали шины.

Юля затаила дыхание и вдавила кнопку звонка. Еще рывок, ответом на который послужил громкий щелчок замка. Она заставила себя ровно выдохнуть и, толкнув калитку, вошла во двор. Во дворе тоже был свет — шел от веранды, вокруг которой установлены светильники. И Юля брела к этому свету из своего мрака по дорожке, ровной и качественно выложенной плиткой, почти не глядя под ноги и больше уже не чувствуя холода. И, наверное, даже страха уже не ощущая.

Богдан встречал ее на крыльце. Сунув руки в карманы спортивок, он облокотился на широкие перила веранды, дверь на которую была широко распахнута и через нее лился яркий домашний свет.

Все ярче. Вокруг все становилось ярче. Юлька и не знала, что ночью может быть так светло.

Она остановилась у самых ступенек и долгим взглядом оглядела всю его стройную высокую фигуру.

Потом сказала:

— Привет. Можно к тебе?

— Привет, — настороженно ответил он и кивнул на дверь. — Проходи.

Юля взбежала по лестнице. На краткую секунду задержалась наверху, возле него. Почти вплотную. Достаточно, чтобы слышать, как он пахнет, чувствовать исходящее от него тепло. И эту настороженность чувствовать тоже, как ни горько сознавать, что она сама тому причина. Потом она проскользнула внутрь и оказалась в прихожей, знакомой ей с тех пор, когда Женя еще только родила Лизку, и сама Юля в то далекое лето проводила тут каникулы. А Бодя уехал в Лондон, и она была уверена, что они никогда больше уже не встретятся.

Юля скинула туфли и быстро задержалась взглядом на вешалке и обувных полках, отмечая про себя, что ничего женского тут нет.

— Ты один? — все-таки спросила она.

— А по-твоему, я каждый день закатываю вечеринки? — Богдан почесал нос, пряча улыбку. Прошел за ней следом и прикрыл дверь.

— Нет, конечно… Но был период, когда мне так казалось, — просто ответила Юля, стягивая пальто. — У тебя была очень… активная страница в Инсте.

— У тебя тоже, — он взял у нее верхнюю одежду, повесил в шкаф и вынул из тумбочки огромные плюшевые тапки в виде панд. Юлька несколько секунд внимательно их разглядывала, отмечая про себя, что совсем не представляет себе Алину в чем-то подобном. И усмехнулась:

— Танины?

— Еще есть Реджепа, хочешь?

— Нет, эти прикольные, — мотнула она головой. Забрала у него удивительные изделия домашней обувной промышленности и сунула в них ноги. — Как раз для вечеринки. Я, кстати, в те годы никуда особенно и не ходила. Училась много. Машину в кредит купила. Такую себе развалюшку отечественного автопрома. Старше, чем мой папа. Работала курьером, чтобы погасить… и чтобы самостоятельно оплачивать квартиру и у папы денег не брать, хотя он, конечно, жутко возмущался. А то, что было в Инсте — это… чтобы один мальчик не думал, что мне трудно.

— Ок, не думал, — Богдан вскинул вверх руки, — и не думаю. Проходи. От ужина мало что осталось, правда. Но есть пирог от Лены Михалны. Чай будешь?

— Я не хочу есть, спасибо. Вообще-то я… можно сказать, по делу.

Моджеевский понимающе кивнул и прошел вглубь дома. Юле ничего не оставалось, кроме как последовать за ним, разглядывая его спину и затылок. Не видя ничего больше вокруг. Понимая, что волнуется все сильнее — уже не от страха. А от того, что он рядом. Вот. Протяни руку. Шаг. Еще шаг. И еще. Диван с подушкой у края и наброшенным пледом. Кресла. Камин. Плазма на стене. Стол. На столе…

— Тысячелетний сокол… — восхитилась Юля и подняла глаза на Моджеевского.

— Танька на Новый год подогнала.

— Андрей будет в восторге, когда мы его сюда привезем. Надо ему тоже что-то такое… попроще, но… — она запнулась. Намеренно или нет — черт его разберет. Но продолжала смотреть на Богдана, теперь как он вначале — настороженно, будто бы не зная, чего ждать.

— А ты привезешь?

— Если у тебя здесь найдется угол для детской.

Богдан со вздохом опустился в кресло и негромко спросил:

— Ты что-то говорила о деле.

— Говорила… — пробормотала она и, как привязанная, двинулась снова к нему. Думала лишь секунду, прежде чем сесть на ручку кресла и оказаться так близко, как не была уже очень давно. Физически чувствуя, как вокруг них электрифицируется воздух. Или это только для нее?

— Во-первых, — заявила она, — ты две ночи не был на Молодежной. И видимо, третью не планировал тоже. Я только надеюсь, что, по крайней мере, ночевал один. Потому что я уже объясняла, вроде бы, как отношусь к другим женщинам рядом с тобой.

— Я тебе тоже много чего объяснял, — усмехнулся Богдан и, обхватив ее за талию, стащил к себе на колени. — В общем-то, безрезультатно. Поэтому сразу переходи ко второму пункту.

— А во-вторых, если я все-таки правильно все понимаю, что ты объяснял, это значит, что ни у тебя, ни у меня секса, по крайней мере, месяц не было.

— И кому по этому случаю ты втулила Андрюху? — рассмеялся Бодя.

— Сегодня папина очередь, — Юля оплела руками его шею и, почти касаясь губами его уха, доверительно прошептала: — Но я рассматриваю возможность вписать в очередность твою Таню.

— Это вряд ли, — сказал он и повернул к ней лицо.

— Почему?

— У нее все по строгому расписанию. И сейчас у них период чайлдфри.

Юля кивнула. И посмотрела ему прямо в глаза, зарываясь пальцами в волосы на затылке. И с удовлетворением отмечая, что это то, что отменить нельзя. Она сходит с ума. От его кудрей, от его крепкой шеи, от его глаз, точно так же глядящих на нее. От его губ.

Свои она разлепила, чтобы хрипловато шепнуть:

— Не смей больше вот так уходить, ясно?

— А то что? — невозмутимо спросил он. И только его ладонь на Юлиной талии стала чуть тяжелее.

— Я не буду за тобой бегать, — проговорила она у самого его рта, так что Богдан почти чувствовал касание. И чувствовал, как ее ноготки пробежались по позвонкам на шее.

Он резко отстранился и удивленно присвистнул.

— Ты вообще ни одного дня за мной не бегала! Я привык.

— А тебе очень хотелось, чтобы бегала?

— Нет.

— Вот и не уходи. Даже если я буду кричать, чтоб ушел. Потому что на самом деле я никогда, ни дня, ни минуты не хотела жить без тебя, Бодь.

— Оно и видно, — рассмеялся Моджеевский. — Ты поэтому примчалась?

— И еще за этим.

И его губ наконец коснулись ее. Горячие, немного влажные, пахнущие чем-то сладким. Сегодня не податливые, а настойчивые, какими он никогда не знал их раньше. Эти самые губы захватили его, и язык толкнулся в его рот, пробираясь к его языку. В то время как он слышал, как часто трепыхается ее сердце внутри грудной клетки, сейчас плотно прижавшейся к нему.

Но включив все свои отрицательные качества, не единожды озвученные Юлей, Бодя снова отстранился и заговорщицки прошептал:

— И что я получу взамен?

— Все что захочешь в пределах моей платежеспособности, — фыркнула она и приникла теперь к его шее, чертя влажные дорожки языком, захватывая кожу, щекоча дыханием.

— Скучная ты! — рассмеялся он и, подхватив Юльку на руки, резко поднялся из кресла. Поставил и ее на ноги рядом с собой. Короткое мгновение разглядывал ее лицо и, крепко ухватив ее ладонь, повел за собой к лестнице на второй этаж. — Ну пошли подумаем над твоей платежеспособностью, коммерсантка.

Но туда, наверх, они не дошли. Не в этот раз. Юля удержала его еще в районе дивана. Сейчас тот ее вполне устраивал. Особенно в свете ее скучности и Бодиных раздумий. Остановила на полпути, чтобы обойти и стать лицом к лицу. Прильнуть всем телом — ее шерстяное платье немного кололось, возбуждая кожу, делая ее чувствительнее. Требуя. Требуя его.

Проникнуть пальцами под его футболку. Пробежать по мышцам живота, чувствуя, как те сокращаются под ее касаниями. Осознать, что вся его насмешливость и выдержка — спектакль только для нее. Потому что он хочет ее. Черт подери, так же сильно, как хочет его она. Эта мысль была похожей на солнечный удар. Сильный, бескомпромиссный, ошеломляющий, от которого не отмахнешься, и Юля больше уже ни о чем другом думать не могла, заводясь только от осознания, что нужна ему.

И ставило в тупик собственное желание, острое, почти болезненное, несравнимое со всем ее прошлым, оказывается, серым и скудным, потому что все, что было в перерывах между теми днями и ночами, когда она знала Богдана, вытерлось, будто не было.

Наверное, и не было. Как страшно — прожить жизнь, даже не зная, что не живешь.

Юлька задрала край его футболки и быстрыми жалящими поцелуями стала покрывать его грудь и плечи, куда дотягивалась. А когда и этого стало мало, подняла на него затуманенные глаза и попросила:

— Сядь.

Он усмехнулся. Прижался губами к ее настойчивому рту быстрым поцелуем, скользнул руками под край платья и, коснувшись кожи между краем чулок и кружевом белья, выдохнул:

— Мне нравится твое дело.

Она не ответила. Она словно бы загоралась от его ладоней, касавшихся ее бедра.

С одеждой расправилась быстро. Воздушное, будто облако, светлое мохеровое вязаное полотно оказалось лежащим на полу у их ног. То, что на ней осталось, сложно было назвать нижним бельем, потому что в нем она чувствовала себя более обнаженной, чем когда совсем была раздета. Но одновременно с этим никогда в жизни не ощущала себя сексуальней, чем сейчас. Это было непривычно и совершенно ново для нее, даже не подозревавшей, что, оказывается, Юля Малич может быть вот такой. Словно откровение открывалось.

С Моджеевского она стащила футболку тоже. И подтолкнула к дивану, все-таки заставив сесть.

— Я красивая? — требовательным тоном спросила она, стоя рядом и глядя на него сверху вниз.

— Красивая, — хрипло подтвердил Богдан, поймав ее взгляд и притягивая к себе. — Очень красивая. Самая красивая.

И она снова ловила губами его слова, чувствуя, как сбивается дыхание и как скручивает мышцы внизу живота. Сладко и больно. И его руки, считающие ее позвонки, наглаживающие поясницу, спускающиеся ниже, к ягодицам, едва прикрытым просвечивающимся кусочком пепельно-голубой ткани — не то обжигали, не то удерживали на краю. Юлька сама не поняла, как в этом водовороте оказалась между его коленей, на полу. Как стягивала с него брюки вместе с бельем. Как замирала, глядя широко раскрытыми, лихорадочно поблескивающими глазами на его возбужденный член.

Она прерывисто, тихим всхлипом перевела дыхание, понимая, что задыхается. И потянулась вперед, сначала коснувшись пальцем, потом обхватив у самого основания ствол и дотронувшись губами до головки. Языком, пробуя его. Знакомясь. Узнавая. А потом подняла дикий взгляд на Богдана и просипела:

— Если я что-то не так… скажи… я не…

— Юлька… — напряженно прошептал он. Запустил пальцы в ее шелковистые пряди, которые щекотали бедра с внутренней стороны и возбуждали его еще сильнее, и нежно привлек ее лицо к члену. Скользнул сквозь приоткрытые губы в рот и медленно толкнулся внутри, почувствовав головкой горло. Хрипло рыкнул и повторил движение, не отпуская ее затылка.

Подчиняясь ему, она лишь успевала рвано дышать и совсем не успевала думать о том, как болезненно сжимается внутри от глубоких и долгих толчков. Сначала на кончиках ресниц задержались выступившие от неожиданности слезы, а потом она расслабила мышцы как только могла. Одной рукой продолжала удерживать его основание у самого паха, а другой — гладила его живот, напрягшийся, твердый, с рельефно вылепленными мышцами. Приспособилась. Под него. Под его размер. Под его резкость. Под его нежность. Под его ладонь на своем затылке. И заводилась от того, что слышит его рваное дыхание сверху. Чувствовала сама, как жарко и холодно одновременно от намокшей ткани белья, терлась сделавшимися острыми сосками о его ноги сквозь тоненькую ткань бюстгальтера. И между движений — вверх и вниз — успевала тихонько постанывать, то почти полностью выпуская изо рта его член, то наполняя себя им до предела.

Когда поднимала сумасшедший взгляд, видела его. Как в мареве. Дергающийся от хриплого дыхания кадык. Красивое, сейчас искаженное желанием лицо, разомкнутые губы, щетину, поблескивавшую в электрическом свете. Глаза. Наверное, такие же безумные, как у нее, глаза. И от этого хотела его еще сильнее. А он, доводимый ею до изнеможения, глядя, как она втягивает его в себя, исступленно двигался, не в силах заботиться о том, что ей может быть неприятно или даже больно. Чувствовал, как дрожат ее пальцы, горит тело, прижатое к его ногам, и с хриплыми вздохами упоенно проваливался во влажность ее рта раз за разом, приближая разрядку. Отступило воспоминание о ее солоноватом вкусе на его губах, из ноздрей ушел ее запах, который еще несколько мгновений назад он, словно хищник, снова чувствовал так близко от себя. Осталась лишь острая пульсация члена, обхваченного мягким кольцом Юлиных губ, и дразнящий кончик ее языка, порхающий по головке.

И она принимала его удовольствие, сглатывая горьковато-соленую жидкость и удовлетворенно наблюдая за тем, как он сжимает пальцами обивку дивана и постепенно вытягивается. Принимала все, до последней капли, не вспоминая ни о прежних страхах, ни о немом вопросе — получится ли у нее. В ушах пульсировало почти синхронно с ним. И так же трепыхалось все внутри, пока она продолжала прижиматься к нему. И потом тоже, едва, прикрыв глаза, Юля медленно отстранилась, перевела вес с колен, сев удобнее, и откинула голову на его бедро, пряча свою горячку в блуждающей на губах томной улыбке. Ее губы пахнут им. Она вся пахнет им. Она наполнена им. Она — его. Глупость несусветная вся эта ее независимость. Все ее «сама».

Она — его. И в этом особый кайф, которого она никогда прежде не признавала.

Как никогда не признавала и того, что он — ее. Весь, без остатка. И его поступки были с оглядкой на то, чтобы ей было хорошо. Он всегда позволял ей делать все, что взбредало ей в голову. Даже если ни разу не дождался понимания или согласия.

Но дождался ее. В своих объятиях, кожа к коже, на узком диване, снова и снова шалея от тяжести ее тела, ритмичных движений ее ягодиц и впивающихся в его плечи острых ноготков.

И негромкого прерывистого шепота: «Бодя… Бодечка… Хороший мой…»

Потом, очень долго, когда она уже спала, а он еще лежал, глядя в потолок, этот же самый шепот продолжал звучать в его голове, отделяя навсегда их маленькое, короткое прошлое от настоящего, в котором Бодю и Юльку уже не отлепить друг от друга.

… как полагается жаворонкам

***

Проснулась она одна. Отлепленная.

На узком диване, на котором было так хорошо засыпать вдвоем, а одной, оказывается, неуютно и мало места не то что развалиться морской звездой, но даже и расправить все свои ежиные колючки. Из прикрытых штор солнечные лучи не проникали, и Юля подумала, что еще очень рано. Но как полагается жаворонкам, обратно улечься на подушку не позволяла религия.

Странно. Она и забыла давно, что жаворонок в своем вечно беспокойном и лишенном распорядка образе жизни. А здесь, на даче, вспомнилось. Было хорошо. Плохо только, что одна. О недавнем присутствии Богдана говорил лишь запах, исходивший от подушки — так пахнул его парфюм, который, смешавшись с ее запахом, теперь чуточку щекотал ноздри.

Юля потянулась, чувствуя, как едва слышно ноет все тело. Негромко пискнула. И резко поднялась, спустив ноги на пол.

Прислушалась. Было тихо. Только негромкий шорох где-то в другой комнате. Кажется, на кухне. Из-под двери лился свет электрической лампы.

Она улыбнулась, встала, не пожелав натягивать на себя вчерашнее белье, обернулась в плед, которым они оба укрывались ночью. И мечтала о душе и кофе. И о том, чтобы сегодня была хорошая погода — они бы пошли гулять и впервые в жизни все было бы так, как должно быть.

С этими мыслями Юлька выскочила из гостиной и по памяти и в направлении источника света направилась на кухню, надеясь найти там Моджеевского. Ее Бодю.

Тот как раз наливал себе кофе. На столе источала аромат свежая выпечка. Заслышав ее шаги, он поднял голову и улыбнулся.

— Так и знал, что сама проснешься. Кофе будешь?

Она едва не облизнулась, как довольная кошка, глядя на него — немного взъерошенного, с обнаженным торсом, в спортивках, сидящих так низко, что залюбовалась дорожкой волос, уходящей от живота к паху. Вполне себе бодрого и, кажется, в прекрасном настроении. Как, однако, здорово — становиться причиной чьего-то хорошего настроения.

— Буду. Только, наверное, сначала душ, — проговорила Юля, подходя ближе.

Он вскинул руку, глянул на часы и, отхлебнув кофе, сказал:

— Ну полчаса у тебя есть.

— А что потом? — игриво спросила она.

— А потом придет машина.

Он сказал это таким тоном, что у Юли медленно с губ стерлась улыбка. И она не понимала, почему.

— На работу собрался? Зря. Лично я себе объявила выходной.

— Это ты хорошо придумала, — заявил Бодя, легко чмокнул ее в щеку и подтолкнул к коридору. — Дуй в душ!

Юля даже сделала пару шагов — по инерции от его толчка. И замедлилась в дверном проеме. Что-то было не так. В этой его легкости — что-то было не так. Как будто он ее выпроваживает. Как девочку на одну ночь. После всего, что было вчера.

«Кому ты нужна, кроме меня», — мерзко хохотнул в ее голове Димка.

Она настороженно обернулась и внимательно посмотрела на Богдана, который, как ни в чем не бывало, орудовал у кухонного стола и совсем, совершенно на нее не смотрел. Это он всегда так? Со всеми? Какая, к черту, машина?!

— Мне пора уезжать? — тихо спросила она. — Ты на работу, а мне надо уйти, так?

— А? — вскинул голову Бодя и глянул на нее.

— Зачем ты вызвал машину? Ты же в офис сам ездишь обычно. Значит, для меня.

Моджеевский задумчиво запустил в свою и без того лохматую шевелюру пятерню и внимательно воззрился на Юлю. Бессонная ночь и пока еще неутоленный голод определенно лишали его сообразительности. Но по мере того, как до него доходило, по лицу расплывалась довольная улыбка. Юлька же эту самую улыбку, похоже, воспринимала совершенно неправильно, потому как по мере того, как его физиономия до невозможности светлела, ее наоборот — темнела и становилась все более мрачной. Под стать вчерашней погоде, когда от ветра сносило все нафиг.

— Ясно, — проговорила она.

— Че? Неприятно, когда с утра облом, да? — от души рассмеялся он.

— Справедливо. Тогда обойдусь без душа. И без кофе. Как ты.

Она резко развернулась и свалила с кухни.

Богдан ломанулся следом.

— Э-э-э! Куда рванула! Юлька! — он в два шага нагнал ее в коридоре и обхватил руками за плечи. Развернул лицом к себе, продолжая улыбаться. — Блин, тебе дай волю — ты черт знает чего навыдумываешь!

Она вскинула на него глазища, сейчас невероятно огромные, и выпалила:

— Ты мне дал полчаса, а не волю. Хотя, наверное, это одно и то же.

— Я сказал, что через полчаса будет машина, — хохотнул он и обнял крепче, — остальное ты придумала сама.

Она моргнула. Раскрыла рот, чтобы немедленно что-то сказать, но так и зависла, постепенно все больше хмуря свой красивый аккуратный лоб. Пока наконец не облизнула губы и не спросила:

— Значит, ты меня не выгоняешь?

— Ну я еще точно с ума не сошел, — заявил Бодя. — Мы за Андреем поедем.

— О боже…

— В каком смысле?

— В прямом. Как ты собираешься со мной жить? Я же… я же абсолютная… полная… непроходимая… дура, Моджеевский. Просто тупица! — выдала она и с облегчением рассмеялась, спрятав лицо в полукружии его шеи.

— А ты — собираешься? — спросил Богдан, прижавшись щекой к ее волосам.

— А ты умный, — пробубнила Юля. — И если единственная ошибка, которую ты совершил в жизни, это то, что влюбился в меня, то я не имею права этим не воспользоваться теперь. Но заметь. Я десять лет тебя от себя спасала.

— Заметил. Довольна?

— Больше того. Счастлива. И очень люблю тебя, — прошептала она, вдруг ошарашенная тем, что впервые сказала ему о своей любви. Впервые с тех пор, как они были подростками. Впервые за все это время он от нее услышал что-то подобное. И она сама от себя — тоже. Юля снова подняла голову и посмотрела в его глаза — такие обволакивающе голубые, что дыхание перехватывало. Робко улыбнулась ему и проговорила уже громче: — Я люблю тебя.

— И я тебя люблю, Юлька, — ответил Богдан и коснулся ее губ нежным поцелуем. — Но если ты так будешь продолжать, то мы рискуем никуда не уехать.

— Это не беда. Царевич у папы. А вот что у меня зубы не чищены и зубной щетки нет… а ты целоваться лезешь — хуже.

— Если как следует порыскаешь в ванной — то все найдешь.

— И ты сваришь мне кофе?

— Обязательно.

— А круассаны у тебя откуда в такую рань? — приподняла она бровь.

— Мне кажется или это вопрос с подвохом? — уточнил Богдан и так же, как и Юля, приподнял бровь.

— Немножко. Я понимаю, что Алина, Ульяна или Рейчел вряд ли великие кулинары. Но мало ли, кого ты держишь при себе на случай, если просто охота выпечки.

— Если б я знал, что для того, чтобы затащить тебя в свою берлогу, мне нужно всего лишь иметь кухарку, то я бы завел еще экономку и горничную, — расхохотался Бодя. — Ну и ландшафтного дизайнера для надежности и ускорения процесса.

— Только попробуй. Не такое у тебя тут огромное хозяйство. Справлюсь.

— Посмотрим, — кивнул он. — И кстати, Рейчел хорошо готовит.

— Я лучше, — с вызовом постановила Юлька.

— А может, кухарку все же наймем? — вопросительно хмыкнул Богдан.

— Бодя, ты правда думаешь, что я не в состоянии накормить трех человек? Или все-таки стряпня твоей Рейчел тебе больше нравится?

— И горничную, — гнул свое Моджеевский.

— То есть у меня еще и бардак?

— И няню.

Ее брови подлетели высоко вверх, а лицо приобретало выражение крайнего возмущения. И все это, наверное, вполне можно было бы воспринять всерьез и озадачиться тем, что занесло, если бы не смех в ее глазах. Такой же, как у него.

Юля деловито поправила на груди плед и заявила:

— Предлагаю компромисс.

— Я весь внимание.

— Няню возьмем приходящую. Вместо горничной будем использовать клининговую фирму по необходимости. На кухарку я согласна в случае приема гостей… мы же будем, наверное, иногда приглашать гостей?

— Ну хотя бы ландшафтного дизайнера можно? — расхохотался Богдан.

— Моджеевский, ты помнишь, какаяшикарная была у Женьки клумба? Хотя, конечно, как ты можешь помнить… мы встречались зимой, там ничего не цвело. Но у них с Ромой тоже есть… Так вот — прекрасное у Маличей в крови. У меня обязательно все получится. Будет не хуже, гарантирую!

— Ты не оставила мне выбора, — вздохнул Бодя. — Придется мне завести новую секретаршу.

— Зачем?!

— Чтобы ты меня хоть к кому-нибудь ревновала.

— Это нечестно! Значит, я тебя ревновать буду, а ты меня — нет?

— Хочешь водителя или бодигарда?

— Не хочу. Но, похоже, придется. Правда есть тысяча других способов, кроме ревности, каждый день объясняться в любви. Может, попробуем?

— Ты даже до душа дойти не можешь попробовать! — рыкнул Богдан и, резво перекинув Юльку через плечо, поволок на второй этаж.

— Бодька! Ты что вытворяешь?! Бодька-а-а! — визжала она, хохоча и болтая босыми ногами в воздухе, а плед, в который была обернута, наполовину размотался и теперь его край подметал ступеньки лестницы.

— Петру все равно уже придется ждать. Поэтому пусть хоть повод будет значимым, — деловито заявил он и распахнул дверь в ванную.

Пол и потолок замелькали перед Юлькиными глазами, как будто она каталась на карусели. А когда почувствовала ступнями прохладный кафель, оказалась стоящей к Моджеевскому вплотную рядом с кабинкой. Самодельное подобие одежды окончательно соскользнуло с нее, и она прижалась к нему грудью, безоговорочно принимая правила, устанавливаемые теперь им. Действительно, вряд ли есть более значимый повод для опоздания, чем быть любимой. Здесь и сейчас.

Она провела ладонью по его лицу, пробежала пальцами по плечу, спустилась по руке к запястью и фыркнула:

— Часы сними, умник.

После чего, коснувшись губами его колючей щеки, нырнула в кабинку.

— Вчера они тебе не мешали, — хмыкнул Бодя, стащил с себя спортивки и, шагнув следом за Юлькой, захлопнул дверцы, отгородившись от всего остального мира. Там, за матово-прозрачной стеной, вдвоем, наедине, они существовали как единое целое, как будто под струями теплой воды смывали навсегда, насовсем — чужое, наросшее, ненужное.

Невозможно исправить ошибки. Можно только постараться не наделать новых. Можно свернуть в правильном месте на нужном перекрестке и пойти совсем в другую сторону, вряд ли зная наверняка, что этот путь верен. Но если признать, что мечта — это не блажь, что человек нуждается в том, чтобы мечтать, то не может быть тщетным любой поход за мечтой.

Куда-нибудь она все равно приведет.

Машина под окнами, просигнализировав о своем прибытии, прождала за воротами столько, сколько понадобилось на то, чтобы Богдан и Юлька все же привели себя в порядок. Пришлось, правда, обойтись без кофе и выпечки. Наспех расчесанная, без грамма косметики, но вместо этого с сияющими глазами, она сама не замечала, насколько вчерашняя Юля и сегодняшняя — отличаются. Но он — видел. И вряд ли это могло бы его не радовать.

Он держал ее за руку, когда вел к автомобилю. И там, на заднем сидении, он тоже держал ее за руку. И через двор Гунинского особняка вел ее, не размыкая замка пальцев. И на третьем этаже, стоя у двери Юлиного отца, они все еще не отпускали друг друга. Такими Андрей Никитич и увидел их, когда отворил после звонка.

— Привет, — выпалила его младшая дочь и улыбнулась. — Мы за Андрюшкой.

— Что? И чаю не попьете? — с самым серьезным выражением лица поинтересовался папа Малич, внимательно оглядев явившихся «детишек».

— Без чая не уйдем! — заявил Богдан и протянул Андрею Никитичу пакет с фирменным логотипом «Миндаля». — Доброе утро!

— Пакет Стефании вручай, — велел Малич, пропуская их в квартиру. — Она у нас главная по плюшкам.

Стеша показалась в прихожей тоже, очевидно, собранная в дорогу, потому как выглядела, как обычно, идеально. Завидя пришедших, она ласково что-то пророкотала, вроде: «Явились, мальчики и девочки», — и, получив в руки «взятку» от Моджеевского, отправилась ставить чайник, обдав всех окружающих ароматом ванили и табака.

А Юлька повисла на папиной шее, поцеловала в щеку и выдохнула ему на ухо:

— Ты меня простил?

— Да я и не обижался, — улыбнулся он, похлопал ее по спине и тоже чмокнул в щеку. — Проходите давайте.

Так они и оказались сидящими на солнечной кухне Маличей с большими чашками чаю и кофе по предпочтениям и желанию за семейным завтраком, и Юлька пыталась уложить в голове — как это такое возможно: Бодя на соседнем стуле за большим столом, подсолнухи на шторах, солнечный зайчик, бегающий по полу. Невероятно. Нет, когда ей было семнадцать, и они целовались у подъезда, пока за ними со второго этажа подглядывала баба Тоня, она не считала такую картину чем-то невероятным. Та вполне укладывалась в ее мир. А сейчас — из разряда чудес, и никак не меньше.

Андрюша у своего тезки и деда на коленях.

Сашка елозит манную кашу по тарелке.

Стефания, изящно держащая чашку пальчиками с красным маникюром, усмехаясь себе под нос и не вмешиваясь, делает вид, что чем-то очень важным занята в своем телефоне.

А Бодя на соседнем стуле. И его ладонь накрыла ее ладонь на столе.

— Царевич хотя бы не сильно долго плясал вечером? — спросила Юлька, глядя на сонного и до сих пор не проснувшегося Сашку.

— К Лизке просился, — рассмеялся Андрей Никитич, — но в целом, все было нормально.

— Свозим к Лизке, — проговорил Богдан, с аппетитом уплетая завтрак.

— Ему лишь бы праздник без передышки, — Юля подмигнула сыну, усердно складывавшему на дедовой тарелке какое-то подобие бутерброда из кусочка сыра, приличного куска булки и, кажется, варенья, которым он усердно поливал и то, и другое.

— На то и ребенок, — фыркнула Стеша, не поднимая глаз от телефона и нахмурив свой хорошенький лоб, время над которым казалось не властным.

— Дядя Бодя, на! — объявил шкет, подсовывая свой кулинарный шедевр извозюканными руками Моджеевскому.

Тот вскинул брови, но взял у Андрея бутерброд, успев подставить под него салфетку, чтобы не ляпнуть вареньем на скатерть.

— Сомневаюсь в полезности этого продукта, но я попробую, — рассмеялся Моджеевский.

— Лучше не надо, а то рискуете подавиться, — снова подала голос Стефания, после чего все-таки подняла глаза, сосредоточенно осмотрела сперва Богдана, потом Андрюшу, а потом повернула к ним телефон, чтобы видно было экран: — Чаю пока тоже лучше не хлебайте. Это уже везде где можно.

Текст, написанный мелким шрифтом под фотографией, можно было и не читать.

Картинки в данном случае достаточно.

На весь экран какой-то желтой самого низкого пошиба страницы Инстаграма растянут снимок с изображенным на нем Моджеевским, присевшим перед ребенком в ярко-синей куртке. Они были сняты в профиль, но Богдана не узнать было нереально, как и Андрюхину курточку. Да и вид здания корпуса для малышей, маячившего на заднем плане, аккурат за голубой елью, высаженной во дворе, говорил сам за себя.

«Внебрачный сын олигарха! Богдан Моджеевский замечен в детском саду!» — гласил заголовок, пересекавший фотографию по диагонали.

— О как! — весело присвистнул главная причина медийной катавасии, откусил от бутерброда, любезно сделанного ему сыном, и запил большим глотком кофе. — А мы неплохо получились, правда?

— По мне — так отлично, — согласилась Стефания Яновна, — но прямо в эти минуты оно несется по всей сети. Я уже в нескольких пабликах наткнулась. Вы же не делали никакого официального заявления, как я понимаю?

— Нечего было пока заявлять, — проворчала Юля, взяла из ее рук телефон и коснулась пальцем экрана, пробегая глазами статью. В той не было никаких подробностей, но автор на сильно травмированном языке гадал, как крупный бизнесмен оказался в дошкольном образовательном учреждении, чьего ребенка он там забирает и вспоминал с полдесятка Бодиных подружек, размышляя над тем, кто мать.

— Мы вообще никому ничего не обязаны заявлять, — сказал Богдан и, забрав у Юли гаджет, вернул его хозяйке. — А в это поиграют — и забудут. Найдется что-нибудь более интересное.

— Он же не актер какой-нибудь, Стеш… — неуверенно начала Юлька.

— Но судя по всему, своя фанатская база имеется, — перебила ее госпожа Малич.

— …а я точно никому не интересна, чтобы сильно доставать. Между прочим, — она повела подбородком в сторону телефона, — это их первый общий снимок, вроде бы. Можно распечатать и в рамочку, а?

— Ага, в коллекционную, — кивнул Богдан. — Найдешь?

— Эта женщина найдет все что угодно, — ткнула Юлька в себя пальцем. — У меня колоссальный опыт и множество связей в моей сфере деятельности. Я крупный специалист, ты в курсе?

— Не знаю я, какой ты специалист, — пожал плечами Бодя, допивая кофе, — я у вас запонки заказывал фиг знает когда. И где они?

— Дома, — фыркнула она, не спасовав и ясно давая понять, что тогда, давно, в прошлой жизни, которой почти что не было, все угадала про его замысловатые маневры. — Они из Кельна приехали, к слову. Тиффани, начало пятидесятых. Выполнены из золота 750-й пробы. Плюс оригинальный футляр и зажим для галстука. Подойдет?

— Понятия не имею. Ты же мне их не показывала.

— Перемудрила ты, Юлька, — усмехнулся Андрей Никитич и отпустил рвавшегося с колен Царевича. Сашка, воспользовавшись моментом, тоже сполз со стула и пытался улизнуть из кухни следом за собственным племянником.

— Александр! Доешь сперва! — раздался голос не дремлющей Стефании Яновны.

— Ничего я не перемудрила! — тут же уверенно заявила Юля. — Я ждала выгодного курса доллара для продажи.

— Я наелся, — возразил Малич-младший.

— Ты не наелся. Потом опять будешь в магазине пиццей догоняться на перемене. Кто в декабре этой дрянью траванулся и на Новый год желудок лечил?

Сашка недовольно уселся обратно за стол, а Богдан, наблюдая за происходящим, не иначе как с целью приобретения опыта, повернулся к Юльке.

— Так кому ты Тиффани своего продавать собралась?

— Разумеется, тебе. Ты же заказывал.

— И придумать сразу устраивающую тебя цену — не судьба.

Богдан хлопнул себя по лбу, Малич-старший рассмеялся, а Андрюшка громко выкрикнул:

— Больна!

— Ничего ему не больно, — поспешила успокоить сына Юля и улыбнулась уже Богдану: — Честно сказать? Я собиралась тебе их подарить на день рождения. Но учитывая все обстоятельства, это было неэтично. Понятно?

— А потом? — прищурился Моджеевский.

— А потом ты на меня обиделся. А я обиделась, что ты обиделся.

— Интересная версия, — кивнул Богдан.

— И очень в стиле Юлии Андреевны, — подтвердил Андрей Никитич.

— Ну вот сейчас пойдем вещи собирать — и ты убедишься, что я действительно нашла твои дурацкие запонки! — возмутилась она.

— Обязательно, не сомневайся, — рассмеялся Моджеевский. — Только сначала у тебя другие дела. Собрать Андрея и подумать, что очень нужно забрать из квартиры.

— Значит, вы уезжаете? И Андрея увозите? — оживился Сашка.

— Ты бы так об уроках думал, — осадил его Малич-старший. — Три минуты — доесть кашу и две — собраться. Начинай!

В ответ Александру Андреичу ничего не оставалось, кроме как затарахтеть ложкой. Стефания только усмехнулась, а Юлька сделала глоток чаю и проговорила:

— Ты ослабил норматив. У меня на собраться было полторы. Или это потому что я проворнее?

— А Андрея за минуту соберешь? — толкнул ее локтем в бок Богдан.

— Подгоняешь?

— Ага! Запонки не терпится получить.

— Так я тебе и поверила, — рассмеялась она и выдала: — Засекай!

После чего подхватилась со стула, поймала радостно хихикающего вместе с ней Андрюху и умчалась с ним в комнату. Сашка заржал.

Солнечный луч снова скользнул по кухне Андрея Никитича и замер на Бодином плече. А потом его растревожил телефонный звонок, прозвучавший из кармана пиджака.

Номер, высветившийся на экране, был знакомым и удивления не вызвал. Чему уж удивляться, что тебе звонит руководитель пресс-центра после новостей, с которыми их ознакомила Стефания.

— Доброе утро, Вячеслав, — принял звонок генеральный директор «MODELIT», — вы сегодня крайне рано.

— Здравствуйте, Богдан Романович, — отозвался на том конце довольно спокойный, несмотря на нетипичное для него время и, видимо, непростые обстоятельства, голос. — Прошу прощения, что тревожу, но у нас есть проблема, решать которую без предварительного согласования с вами будет некорректно. В СМИ появилась публикация относительно вашей частной жизни, и теперь почта и телефоны разрываются. Мы будем давать какие-то комментарии?

— Нет, — категорически отрезал Моджеевский. — Если кто-то захочет интервью — на ваше усмотрение. Сочтете нужным, чтобы я с кем-то встретился, я готов выслушать ваши рекомендации. Но только с предварительно оговоренным кругом вопросов.

— Понял. Сейчас этот снимок гуляет по сети — мы ищем, где был опубликован изначально. Когда будут результаты — сообщу. Но не могу не спросить — вы знаете, кто мог вас сфотографировать?

— Нет, — задумчиво ответил Богдан, — но это точно не кто-то из знакомых. Снимок сделан у детского сада. Я был там всего пару раз. И никого не встречал, кого знал хотя бы в лицо.

— Перетрясти каждого родителя и коллектив будет проблематично, но, скорее всего, ноги растут оттуда. Вас узнали и сняли. Мы попробуем найти место первичной публикации. Неплохо бы вдогонку опубликовать что-то перекрывающее эту шумиху. К обеду предложу вам пару вариантов на рассмотрение. Вы сегодня будете?

— В офисе не буду, но я на телефоне.

— Ясно. Тогда хорошего дня. В случае изменения ситуации я вас извещу.

На этом можно было отключаться, что Моджеевский и сделал, мысленно послав к черту всю эту бесконечную возню вокруг его драгоценной персоны. Ну да, права Юлька — мажор. А раз так, то только и остается, что сохранять спокойствие и непоколебимо принимать последствия, будто бы он и правда великая звезда шоу-биза. Так нет же. Специально профессию выбирал потише. Программисты, как правило, за редким исключением от своей одиозности не страдают.

Стефания прятала улыбку, наблюдая за ним. Андрей Никитич напротив — любопытства не скрывал. И только восьмилетний юноша по имени Александр в это время доскребал с тарелки свою манку. Потом продемонстрировал матери и отцу проступившее из молочно-белой массы дно и свалил собираться.

И тут на пороге показалась Юлька с Андрюшкой на руках.

— Минута десять! — мрачно выдала она. — Но это потому что твой сын забросил левый носок под кровать!

Богдан вскинул на нее голову, вынырнув в более приятную реальность, и улыбнулся:

— Вот именно левый, да?

— Именно левый. Он и подписан был — Left. И с динозавриком. Мы любим носки со смешными картинками.

— Если с динозавриком, то принимается, — кивнул Богдан, забрал у Юльки мальчонку и повернулся к Маличам. — Андрей Никитич, если вдруг какие резвые писаки у вас объявятся, вы позвоните, хорошо?

— Думаешь, сами не справимся? — уточнил Андрей Никитич.

— Даже не сомневаюсь, что справитесь. Но мне бы еще понимать, откуда ноги выросли.

— Мы позвоним, Богдан, — улыбнулась Стефания. — У нас, конечно, определенный опыт имеется в работе с прессой, но… все же рекомендую подумать о каком-то сообщении для СМИ. По крайней мере определить для них диспозицию и показать дистанцию, за которую вы их не пустите. Потому что иначе могут только усиливать давление.

— Чтобы усиливать давление нужно иметь более реальные основания, чем чужое белье.

— Соглашусь. Но вы не знаете, случайность это или по умыслу.

— О Богдане и раньше немало писали, — отмахнулась Юля. — И будут писать дальше. Что ж теперь, на каждый чужой чих реагировать?

— Скажи еще, что ты читала, — повернулся к ней Богдан.

— Конечно, нет! Еще не хватало! Особенно не читала про эту… которая лицо косметического бренда!

— Юлька, Юлька… — усмехнулся Андрей Никитич и подтолкнул ее к выходу. — Все! Идите уже. Не читала она…

— Совсем не читала, — кивнул Моджеевский и потопал за ней следом.

А когда они оказались на один лестничный пролет ниже, посреди площадки, а сверху уже хлопнула дверь в отцовскую квартиру, Юля резко повернулась к нему и заявила:

— Иногда я думаю, что если хоть половина из этого правда, то у тебя замашки маньяка и стоит держаться подальше.

— Уже не получится.

— Уже нет. Но лучше не оставлять без присмотра. Наворотили мы, да?

— Разгребем, — заверил ее Богдан, глядя, как Царевич уверенно топает со ступеньки на ступеньку, и легко коснулся ее губ поцелуем.

Так шаг за шагом они и разгребали, как будто и правда отныне каждый шаг — ступень. Общая. Для троих. И вместе с сыном — учились преодолевать лестницы.

Они вернулись в квартиру, в которой провели вместе совсем немного времени. И снова собирали чемоданы, забирая сейчас только самое необходимое. И это так отличалось от всей ее предыдущей жизни, что она диву давалась.

Случались переезды. Бегство в столицу, когда она удирала от Богдана и того, что осталось от их детского романа. Начало совместной жизни с Ярославцевым, когда она согласилась с ним съехаться, потому что насел и потому что пора. Возвращение в Солнечногорск, куда она собиралась с тяжелым сердцем. Уход от Димы в эту самую квартиру.

Но никогда-никогда Юля не испытывала таких эмоций просто складывая вещи. Хаотично, бегая из комнаты в комнату. Без составленных предварительно списков и привычной методичности в сборах. Потому что с Богданом. Потому что к нему. Потому что наконец-то они есть.

Среди всего нашелся и футляр. Тот самый. Продолговатый, синий. Винтажный. Недолго думая, Юлька сунула его под нос Моджеевскому и деловито проговорила:

— Так, если понравится, за это ты мне две штуки баксов должен. Твой заказ. Если нет — я на витрину выставлю.

Раскрыв футляр, Богдан долго и придирчиво рассматривал пресловутый аксессуар, наконец-то попавший ему в руки. Ему нравилось то, что Юлька для него нашла. Сдержанно, элегантно и стильно. Идентичность лицевой стороны и фиксатора особенно бросалась в глаза. Он громко хлопнул крышкой и сунул футляр в карман джинсов.

— Забираю!

— Рассчитываться наличными будешь или на расчетный счет? — приподняла бровь Юлька.

— Наличные — это прошлый век.

— Значит, запонки из прошлого века — тебе нормально, а способы расчета — нет?

— Можно подумать, ты и сама не видишь разницы.

— Можно подумать, ты не понимаешь, почему я спорю.

— Исключительно из надежды, что тебе удастся хотя бы раз меня переспорить, — хмыкнул Бодя.

— Именно. А поскольку на логику давить в твоем случае бесполезно, приходится ставить в тупик несуразностями. Тогда я скину тебе номер карты. В назначении платежа укажешь: оплата согласно заказу № 176.

После чего она благополучно вернулась к сборам, даже с некоторой небрежностью и демонстративностью изображая собственную деловитость, в то время как внутренне ликовала тому, что сбывалось в ее жизни прямо сейчас, в эту минуту.

«Хорошо, что решилась», — думала про себя Юля посреди детской, где уставший носиться посреди хаоса Андрюшка осоловевшими глазками поглядывал на нее, отчаянно борясь со сном на собственной кровати, пока мать вытряхивала сыновьи футболки из шкафа. И потом тоже, когда они переносили в машину то, что определили самым необходимым на первое время. И она предвкушала это первое время. И потом, то, что будет, когда оно пройдет, — тоже.

В какой-то момент телефон ее звякнул оповещением, и Юлька отвлеклась на него, узрев уведомление из банка о зачислении денежных средств в размере 2000 USD. И ни центом больше.

— И что это значит? — почти возмутилась Юлька, повернув к Богдану экран смартфона. — Чаевые мои где?

— Вообще-то за такое долгое исполнение заказа я вправе требовать скидку, — заявил Моджеевский, не поведя и ухом.

— Сроки исполнения заказа договором не были предусмотрены, поскольку товар, прости, не поступает прямо с китайского конвейера, а данная модель снята с производства шестьдесят с лишним лет назад. В некотором смысле на рынке такие вещи, как правило, появляются крайне редко, далеко не систематично, и требуется немало труда и связей, чтобы их отыскать. Либо ждать, пока выбросят на аукционы, что, опять же, только поднимает цену. Ты — обратился к эксперту за услугой поиска. А поиск предполагает определенные временные затраты! Сам бы ты искал в разы дольше без специальных знаний!

— В следующий раз закладывай сумму чаевых в стоимость, — пожал плечами Богдан и с самым деловым видом уткнулся в собственный телефон.

— Первой нужны лошадиные витамины и вкусняшки! — проворчала Юлька.

— А ничего, что так-то это моя лошадь? — расхохотался Богдан. — Ты всерьез полагаешь, что она будет нуждаться?

— Не для тебя Юлька Первую рафинадом кормила, бездушный ты мешок денег! — вслед за ним рассмеялась и она. — Животное надо любить!

Он ухватил ее за шею и привлек к себе. Скользнул губами по щеке и прошептал в самое ухо, щекоча дыханием кожу:

— Это Первая — рафинад для Юльки. Поэтому давай договоримся: я ее содержу, а ты ее любишь.

— Договорились, — так же тихо, интимно шепнула ему она, потянувшись за объятием и обвивая руками его талию, зная, что в комнате заснул посреди сборов их сын, и понимая, что тепло, накатывавшее на нее от понимания, что пазл ее мира сложился, слишком притягательно, чтобы и дальше бояться обжечься. Она заглянула ему в глаза и сообщила: — А ты, Богдан Романович, хитрец. Послушал историю про лошадь и перенял стратегию.

— Ну типа, — улыбнулся он и напустил строгий вид. — Все важное собрала? Валим отсюда. Я домой хочу!

— Еще чуточку, — отмахнулась она и вывернулась из объятия, заканчивая сборы и продолжая свое изучение человека по имени Бодя.

Иногда ему звонили с работы. Отвлекали. Что-то предлагали, с чем-то он соглашался, от чего-то отказывался. Она наблюдала исподтишка. Ей было интересно. Богдана Моджеевского — мальчика из детства она, оказывается, помнила как сквозь помехи. Богдана Моджеевского — тусовщика и мажора, как ей казалось, видела насквозь. Богдана Моджеевского — генерального директора крупной корпорации не знала вовсе. Любила она Богдана Моджеевского, который гораздо лучше нее понимал, что ей действительно нужно. И который — с ума сойти — отец ее сына.

Судьба отыгралась на них за все их прошлые ошибки и прегрешения с истинным юмором. Получай, Юлька. И хорошо, что решилась.

Уже потом, вечером, сидя в гостиной Бодиного дома на диване, пока Андрюшка изучал новую для него территорию, а в духовке запекалась утка, купленная в порыве Юлькиного гнездования, когда они заехали в супермаркет, она пригубила вино из бокала, положила голову Моджеевскому на плечо и негромко сказала:

— А хочешь, я расскажу, что будет дальше?

— Хочу, — согласился Богдан. — Надеюсь, это не триллер?

— Нет. Это почти скучно. По утрам мы будем вместе пить кофе и завтракать. Я заметила — ты умудряешься просыпаться раньше меня, значит, еще круче жаворонок. Потом отвозить Андрюху в сад, а еще через несколько лет — в школу. Потом каждый — на свою работу. Я отыщу тут себе какой-то угол, который полностью завалю своим ржавым барахлом, но иногда ты будешь натыкаться на разные побрякушки в самых неожиданных местах. И еще я жутко занята бываю, когда надо все отснять или подготовить статьи. Моя работа заставляет постоянно учиться и искать материал. Это даже сложнее, чем заниматься магазином, на самом деле. Впрочем, ты и сам прекрасно знаешь, что успех в каком-то деле невозможен без труда, в него вложенного. Но это не страшно, потому что по вечерам в доме будет пахнуть ванилью и выпечкой. На самом деле, я правда люблю готовить, особенно печь. У меня это получается между делом и не занимает много времени. По выходным мы будем часто оставаться дома. Потому что и у тебя, и у меня вечно расписание под завязку и бесконечные дедлайны. И иногда силы будут только на то, чтобы просто посидеть рядом и помолчать. Но это не отменяет моих поездок на ферму. И может быть, ты захочешь присоединиться. Андрея тоже будем учить, когда он станет старше. Там отличный тренер, как раз с малышами занимается. Иногда мы сможем выкраивать по нескольку дней, чтобы куда-нибудь поехать. Когда я вернулась из Парижа, то подумала, что мне больше никуда не хотелось бы уезжать без тебя… только в Европе слишком много антикварных лавок и блошиных рынков, потому ехать туда со мной рискованно — я просто пропаду. Но ты умный, ты обязательно что-нибудь придумаешь или склонишь меня к компромиссу. Это тебе удается лучше всего.

Когда она договорила, Моджеевский задумчиво поглядел в потолок, будто там визуализировались ее слова, а потом взлохматил пятерней волосы и усмехнулся:

— Действительно, скучно. А как же там вечеринки? Поездки на острова? Экстрим всякий? А?

Юлька подмигнула ему и ответила:

— Вот! Мы и переходим к самой важной части. Вечеринки я не люблю еще с тех пор, как ты был активным пользователем одной социальной сети… такой… с фоточками. Но поскольку это в любом случае часть твоей жизни, придется поддерживать. Но не чаще одной в месяц, ясно?

— Ну ладно, — Бодя состроил не самую довольную морду и нехотя кивнул. — Но при одном условии.

— При каком?

— Заведем еще одного Моджеевского.

— Знаешь что?

— Что?

— Когда я училась в одиннадцатом классе, вся школа знала, что за мной бегает самый крутой мальчик в городе. Мне ужасно все завидовали, а я ужасно гордилась. Но сейчас я однозначно настроена окончательно и бесповоротно застолбить самого крутого мальчика в городе. И потому вопрос еще одного Моджеевского — это только вопрос разрешения врачей. Заодно решим проблему со скукой в отсутствие вечеринок.

— Э-э-э-э… — ошалело воззрился на нее Бодя. — Ты меня врачами не пугай. Потому что если что, то мне и одного Андрюхи хватит. В крайнем случае, заведем собаку.

— Ты чего? — удивилась она. — Дети без врачей не рождаются! Вернее, рождаются, но лучше — чтобы с ними!

— Ладно, с этим разберемся, — буркнул он, — как лучше.

— Эй! — она быстро отставила бокал на стол и порывисто обняла его за шею: — После кесарева можно через два-три года только. А нам обязательно нужна девочка. Для равновесия, а?

— Тебе или мне? — рассмеялся Богдан.

— Ему, — она повела подбородком в сторону Андрюши, чья изобретательная голова неожиданно показалась прямо над Бодиным Lego.

— Это самолет? — выдал он самым серьезным тоном.

— Почти, — также серьезно ответил Моджеевский. Поднявшись с дивана, он подошел к столу и точно так же навис над моделью Сокола. — Это космический корабль. Он летает между планетами. Нравится?

— Бомба! — поделился впечатлениями Андрей, вряд ли понимавший, что такое планеты и космос. И по этому поводу немедленно потащил конструкцию на себя, рискуя снести вовсе.

— Будем ломать? — спросил у него Богдан, придерживая модель, но не отбирая.

Малой задумался, даже хватку ослабил. Очевидно, подобное предложение его озадачило, но ненадолго. Потому что еще через несколько секунд он уверенно сказал:

— НетЬ. А где руль?

— Если честно, то я и сам не знаю, — заявил Моджеевский-оказывается-тоже-старший, — но мы можем с тобой его поискать. Хочешь?

— Хочу!

Ответить ему Богдан не успел. В это самое время на журнальном столике затрезвонил брошенный возле бокалов телефон. Его телефон, к которому автоматически потянулась Юля. Потом так же быстро одернула руку и сказала:

— Это тебе.

— А меня нет, — отмахнулся Богдан и снова повернулся к Андрюшке. — Значит, сейчас будем искать, — устроившись на соседнем стуле, Моджеевский придвинул Сокола так, чтобы пацаненку было легко дотянутся до деталек, и стал поднимать одну за другой панели в фюзеляже, открывая внутреннюю часть корабля.

— Это Алина, — снова подала голос Юлька.

— И мне теперь все бросить?

— В зависимости от того, имеет ли она привычку звонить просто так, потому что соскучилась.

— Может, и имеет, — пожал плечами Богдан, наблюдая, как Андрюшка, сопя от важности, выковыривает очередную панель.

Юлька только хмыкнула. И уже через мгновение перед Бодиным носом оказался продолжающий трезвонить телефон.

— Она в нашем городе не менее популярна, чем ты. И у вас общее прошлое. Причем недавнее. И сегодняшние фото ее тоже касаются. Потому ответь, пожалуйста, а я… пойду утку посмотрю!

Выхватив из ее рук свой телефон, Богдан сбросил вызов.

— Теперь послушай меня. Что бы у нас с Алиной ни было общего — ее сегодняшние фотографии точно не касаются. Но для твоего спокойствия я ей сейчас перезвоню. Только ты останешься здесь, — он поднялся и силой усадил Юлю на свое место. — Потому что лучше сгоревшая утка, чем наш сын, который подавится принцессой Леей.

С этими словами он переместился на диван и набрал Акаеву. Та, в отличие от него, трубку взяла — не успел и первый гудок прозвучать.

— Привет! — взволнованно проговорила его так называемая бывшая и без перехода выдала: — Богдан, меня весь день одолевают!

— Привет, — поздоровался Моджеевский. — Объясни, пожалуйста, что случилось.

Краем глаза он наблюдал, как Юлька и правда отодвигает от сына мелких персонажиков «Звездных войн», чтобы он не добрался, но вместе с тем она вдруг стала как-то неожиданно походить на испуганного зайца, прислушивающегося к лесным звукам в ожидании опасности. Какая, к черту, утка! Пусть тут сидит! Потому что со стороны Алины опасности никакой быть не может, и пора бы ей это уяснить.

— Началось с того, что мне позвонили из «Фактического Солнечногорска» и предложили прокомментировать ситуацию с твоими фотографиями. Я знать не знала, что за фотографии, потому полезла гуглить. Естественно, послала, еще я в самодеятельности не участвовала. Потом Ритка Шмигаль с канала предложила сделать срочный выпуск о нашем романе в ее «Любовных историях», еле отбилась. Потом еще несколько человек звонили, дошли до того, что спрашивали, мой ли это ребенок и кто кому изменял. Но для полного счастья инфлюенсер один, причем крупный, выдал, что я могла бы поиграть у него лицом для пользы моей карьеры и его процветания.

— Ты извини, но я не понимаю, чего ты хочешь от меня, — сказал Богдан, быстро раскидав выданную Акаевой информацию по полочкам. Впечатляла не скорость распространения «новости», а масштаб охвата.

— Ну, как минимум, инструкций, как мне действовать, чтобы не навредить никому. Потому что у этого дядечки с полутора миллионами подписчиков соблазн поработать был велик. Это не фабрика по производству фейков и понтов, а очень модный блогер.

— Спасибо, конечно, — спокойно проговорил Моджеевский, — но навредить здесь нельзя. А в остальном — я не стану требовать от тебя чего-либо. Ты вправе поступать, как лучше для тебя.

— Ну, раз ты не возражаешь, я озвучу, что мы расстались друзьями и я не имею ни малейшего представления, с кем ты сейчас. На сенсацию это не потянет, но идиоты все равно интерпретируют так, как захотят. Кстати, а ребенок правда твой или Петруха попросил забрать сына из сада именно тебя?

— Я на интервью не соглашался, — хохотнул Богдан, — а ты лучше намекни своей Ритке, что если она не собирается менять место работы, то пусть подумает, откуда берутся деньги в бухгалтерии, которая ей платит зарплату,

— Да я же по-дружески! — деланно возмущенно воскликнула Алина. — Ты же сам говорил, что умеешь дружить, Моджеевский!

— Когда тебе надоест весь этот цирк — звони, помогу избавиться от навязчивых любопытных. По-дружески.

— Я уезжаю через пару недель. Меня взяли в проект. Потому предлагаю встретиться в каком-нибудь баре и обмыть.

— Прости, Алин, не получится, — отказался Богдан.

— Работа? Бабы? Прыжки с парашютом?

— Успехов тебе в проекте, — рассмеялся Моджеевский. — Пока!

— Пока! — махнула хвостиком Алина и отключилась.

Стоило признать — она была верна себе. Осторожна, аккуратна, достаточно умна. И определенная доля порядочности, равная ровно той, что не мешала бы жить, и ни граммом больше, у нее все же имелась. И да. Эта девушка сразу все понимала правильно.

В отличие от другой, разглядывающей фигурку Чубакки в это самое время. Очень сосредоточенно и очень спокойно. Когда Богдан закончил разговор, она взгляда от игрушки не оторвала, но все-таки проговорила:

— К слову об островах или экстриме. Поскольку теперь ты… отец почти двоих детей, то, пожалуйста, больше вниз головой с гор не прыгай, даже если на лыжах. Я в прошлый раз думала сдохну, это было пострашнее моего кесарева.

— Ну ты же в курсе, что можно и на ровном месте шею сломать? — отбросив телефон, Богдан поднялся с дивана и прошагал к семейству, младший представитель которого приоткрыв рот рассматривал внутренние отсеки Сокола.

— В курсе. И про кирпич тоже в курсе. И про рыбную косточку.

— Тогда, думаю, мы точно договоримся, — усмехнулся Моджеевский. — Кстати, что там с уткой?

Юлька охнула и подхватилась со стула.

— Вот черт! Утка! — запричитала она и помчалась на кухню, провожаемая двумя парами голубых глаз.

Потом Андрюша посмотрел на отца и глубокомысленно спросил:

— Дядя Бодя, а ты любишь птичек?

Тот удивленно хрюкнул, а потом честно выдал:

— Вообще-то, не очень.

— А у них крылышки есть.

— У бабочек тоже есть.

Это заставило мелкого снова задуматься. А потом расплыться в улыбке и доверительно сообщить неразумному взрослому:

— Но бабочки же не поют.

— Не поют, — согласился взрослый. — А ты птичек любишь?

— Ага. Которые на море летают.

Судя по всему, Андрей Богданович питал истинное уважение к летучим — от птичек до космических кораблей, что не распространялось на бабочек, наверное, по той причине, что Андрею Богдановичу было совсем мало лет и он к ним еще попросту внимательно не присмотрелся. Зато присматривался к кабине пилота внутри фюзеляжа и думал, что бы еще оттуда отковырять.

За этим занятием и застала их Юля еще через несколько минут, торжественно позвав:

— Ужинать!

И если хорошенько подумать, то вполне закономерным становился вывод, что это был их первый по-настоящему семейный ужин. Их. Которые только и делали, что с каждым днем все сильнее отдалялись, чтобы неожиданно обнаружить, что земля круглая, и, обойдя ее по экватору, они все равно непременно встретятся.

… однажды все равно вернешься к исходной точке

***

Тот факт, что земля круглая и однажды все равно вернешься к исходной точке, примерно через неделю обнаружила и Нина Петровна, в тупом онемении глядящая в упор на Арсена Борисовича Коваля, своего гражданского мужа и твердое плечо, на которое женщина ее возраста и статуса может опереться. Ее губы медленно шевелились, когда она снова и снова опускала глаза к снимку одного небезызвестного маленького мальчика в ярко-синей курточке, а потом в очередной раз перечитывала фамилию этого самого мальчика. И сердце замирало в мучительной паузе, затем подпрыгивало под горло и лишь чудом не вылетало из раскрытого рта, когда Нина Петровна пыталась сделать очередной вдох.

Со временем, конечно, тщетность любого представления, адресованного не тому человеку, становится очевидной. Но в тот момент Нина Петровна вряд ли это сознавала. Потому, не без труда оторвавшись от своего бесполезного занятия, она снова взглянула на Арсена и устало проговорила:

— Мне нужен этот ребенок. Сейчас. Здесь.

Коваль, в этот момент заваривающий чай, развернулся к Нине и несколько озадаченно, как для майора, хоть и в отставке, уточнил:

— Что ты имеешь в виду?

— А ты не понимаешь? — она порывисто развернула к нему папку, демонстрируя фотографию. — Погляди на него, Сеня! Какой же это Ярославцев, если… если… если он наш?!

— Чей «наш»? — продолжал тупить Арсен, кинув беглый взгляд на фото, которое он, конечно же, уже видел. Ребенок как ребенок. В меру упитанный и весело улыбающийся.

— Моджеевский! — воинственно заявила Ковалю Нина Петровна. — Он же вылитый Бодечка! Как две капли воды!

На этот раз майор сориентировался быстро. И вовсе не потому, что прозвучала фамилия, которую сама Нина Петровна уж несколько лет как не носила. А потому, что Коваль скорее почувствовал, чем действительно услышал зазвеневшее в женском голосе отчаяние. А в таком настроении экс-Моджеевская могла зарыть обратно Суэцкий канал. Ему ли не знать!

— Даже если ты права, — твердо проговорил он, особенно выделяя слово «если», — то это заботы Богдана и матери этого ребенка.

— Матери? Матери?! — опешила Нина Петровна, бросила папку на стол и замельтешила по кухне. — Матери, которая скрывала от нас нашего же малыша? Записала его на чужого мужика и никому ни слова не сказала? Или это у нее месть такая? Вот же дрянь мелкая! Ее в дверь, а она в окно лезет! И все-таки влезла! И Богдана во все втянула, опутала. Я, дура, понять не могла, как это он снова вляпался! А там ребенок!

В то же время траектория движений Арсена Борисовича была более чем определенной. Кухонный шкаф, буфет, стол.

— У тебя истерика, — отрезал он, когда через двадцать шесть секунд вручил Нине рюмку, из которой пахло отнюдь не валокордином, и велел: — Пей!

Она послушно опрокинула в себя содержимое, как делала это всегда, когда Арсен подсовывал ей лекарства. В прошлом году Нина Петровна угодила в стационар с гипертонической болезнью, и он был рядом. Следил за ее диетой, успокаивал, когда она нервничала, баловал как умел, как вообще приспособлены бывшие майоры. И точно так же вручал ей воду и прописанные таблетки согласно схеме лечения по возвращении домой. Что бы она без него делала, Нина не знала, но вместе с тем ни годы совместной жизни, ни вот такие трогательные моменты, когда Арсен Борисович проявлял себя как редкий мужчина, ни понимание, что вряд ли кто-то когда-то станет любить ее сильнее, так и не вытравили из нее позиционирования самой себя на этой земле как Моджеевской, пусть она и избавилась от пресловутой фамилии уже достаточно давно, чтобы привыкнуть. Проблема была в том, что сделала она это со злости, а не по взвешенному решению.

Просто когда-то, годы прошли с тех пор, в очередной раз напоролась на счастливого Романа с его бухгалтершей и их ребенком посреди ресторана, где сама в это время обедала замечательным жарки́м из кролика. И чуть не задохнулась от того, каким плотным вокруг нее стал воздух при виде больше уже не ее мужчины с совершенно посторонней женщиной. Глупо и бессмысленно вспыхнула. И с тех пор не притрагивалась к крольчатине — это мясо казалось ей теперь безвкусным.

Сейчас Нина Петровна поморщилась, почувствовав, как, обжигая горло, ударило в нос «лекарство» от Арсена, и выпалила:

— Господи, гадость какая! Сеня, я ее засужу! Вот просто клянусь тебе — засужу! Эта шалава малолетняя решила, что может меня переиграть!

— Еще плеснуть? — поинтересовался Коваль, кивнув на рюмку, в то время как на его лицо набегала тень. Странная мысль мелькнула в его голове. Еще не оформившаяся и потому не додуманная, не осознанная, не задержавшаяся. И все же… Кто эта женщина, которая сидит перед ним. Кого он любил? С кем жил уже не один год? И почему не замечал, какая она настоящая — Нина Петровна… Моджеевская.

— Не надо… Сеня, у меня внук есть… А у Боди сын. И именно от нее!

— И при чем здесь суд? — мрачно спросил он.

— Она нанесла нам моральный ущерб. Она скрывала от нас ребенка. Ты считаешь это недостаточной причиной? По-хорошему, надо вообще лишить ее родительских прав!

— Нина, то, что ты сейчас говоришь, вряд ли можно назвать разумным.

— Вряд ли можно назвать разумным то, что Моджеевских так и тянет в это дерьмо! — истерично выкрикнула Нина Петровна.

— Это их личное дело, — тон Арсена Борисовича становился все холоднее.

— Да бога ради! Пусть спят с кем хотят! Я в курсе, что ты всегда, всю жизнь их защищаешь. И наверняка раньше покрывал Ромины похождения. Черт с ним… Но здесь речь о ребенке! Кем он вырастет рядом с такой мамашей?

— Думаешь, рядом с тобой ему будет лучше? — рявкнул, наконец, Коваль. Вероятно, так же он рявкал на плацу во времена своего военного прошлого на младших по званию и, в особенности, новобранцев, о чем мог бы Нине порассказать ее собственный бывший муж.

В ответ на этот тон в ее глазах наконец отразилась хоть какая-то осмысленность, будто бы она пришла в себя после сильного эмоционального потрясения. И теперь, уставившись на Арсена, могла только моргать глазами и делать короткие вздохи до тех пор, пока не разразилась тихим жалобным всхлипом и не прижала все еще достаточно молодые, несмотря на возраст, ухоженные ладошки к некрасиво искривившемуся рту.

— Я не зна-а-аю, что делать, Сеня! — воскликнула Нина Петровна и разревелась, что, несомненно, было ее самым сильным оружием.

— Во-первых, успокоиться, — командным тоном рубанул он, — а во-вторых, оставить это все непосредственным участникам. Пусть сами разбираются.

— Как это сами? — еще горше заплакала Нина.

— Без твоего вмешательства.

— Сами они мне его в жизни в руки не дадут. Потому что Богдан на ней зациклен, а она… она его настроит против меня.

— Он и без нее с тобой давно не общается, — махнул рукой Арсен.

— Ну так потому что зациклен! Может она это… опоила его чем? Или там… как это называется… приворожила? Они обе?

— Ты еще про кукол вуду вспомни, — закатил глаза Коваль, плеснул коньяку и себе и залпом выпил. — Нина, не сходи с ума и оставь их в покое. И Татьяну, кстати, тоже. Если бы не Реджеп, ты бы уже давно видела ее еще реже, чем Богдана. Неужели ты правда этого не понимаешь?

— Этот еще ее турок, — горько вздохнула Нина Петровна. — Кругом столько мужчин, которые ей куда как больше подходят, а она вцепилась, будто он единственный на земле… Я смирилась, думала хоть дети будут у них красивые. В смешанных браках всегда красивые. Так они в какую-то ерунду играют который год. Я внуков хочу, Сеня!

Ну вот опять. Я хочу. А что хотят другие — в расчет не берется. «Хочу быть владычицей морскою». Коваль тряхнул головой, прогоняя наваждение. Стареет. Поддается эмоциям. А ведь еще не так чтобы давно поучал Рому. И кто теперь из них больший…

Додумывать Арсен Борисович не стал.

— И почему твои дети должны исполнять твои желания? — резко спросил он у Нины.

— Это не желания! Это естественный ход жизни! Тыпонимаешь, до чего я дошла? Я мечтаю о том, что в принципе норма, что другим — просто так дано. Ни одна моя мечта не исполнилась. Ни одна. И уже поздно исполнять.

— Ничего нет естественного в том, чтобы навязывать другим свои мечты.

— Я никому ничего не навязываю, Арсен! Я всего-то хотела, чтобы у моих детей были счастливые крепкие семьи. Но ты посмотри на них. У одной турок, второй из всех баб выбрал именно эту! И живет не пойми как! Еще и ребенок!

— А они хотят жить так, как живут. Это их жизнь! Их! Не твоя! Ты живешь свою — и имеешь на это полное право. А лезть в их жизни тебе никто права не давал.

— Ты не знаешь, о чем ты говоришь, Сеня. Ты смолоду один. Всегда отвечал только за себя. Потому тебе легко рассуждать, кому чья жизнь принадлежит. Личное удобство для тебя важнее чувства долга перед семьей.

— Ты сама уже слишком давно думаешь только о личном удобстве, навязывая чувство долга всем остальным, — равнодушно проговорил Коваль.

На этом разговор он счел завершенным и, сполоснув пару тарелок и чашки, под тяжелым взглядом выбранной им однажды женщины удалился из кухни. Странно, что без комментариев с ее стороны. Ему странно, но если бы он знал, что в этот момент творилось с Ниной Петровной, то, возможно, предпочел бы остаться. Однако так уж вышло, что перелом, происходящий в ее душе, он пропустил. Возможно, зря. А может быть, и к лучшему, черт его разберет.

Нина Петровна еще долго сидела на своей кухне — большой, стильной, светлой и почти стерильной, как она сама. В руках зажала идеально прозрачную рюмку с остатками жидкости, а на столе по-прежнему лежала папка с фотографиями ее внука.

Надо же. Ее внука.

Непонятная и нерациональная для Нины мысль о том, что что-то в жизни идет совсем не по тому маршруту, который она задавала себе в двадцать лет, стала мучить ее довольно давно, но обрела окончательную формулировку, когда младшая дочь, поздравив матушку с последним Новым годом, сообщила, что навещать ее по этому поводу они с турком не планируют. Дескать, времени нет. А Нина надеялась. Даже, можно сказать, мечтала.

И натыкалась на то, что «мечты» в ее лексиконе такое же несуществующее слово, как, к примеру, слово «пошлость» в английском языке. Невозможно перевести дословно. Слишком всеобъемлющее понятие. Оно, это странное слово «мечты», даже звучит в ее речи чужеродно, язык не привык произносить его, артикуляционный аппарат к нему не приспособлен, не натренирован. И произнося его перед Арсеном, Нина Петровна удивлялась себе — надо же, получилось. Самое главное, что ее мучило, — получилось высказать.

Ни одна ее мечта не сбылась.

Но разве она мечтала о многом? Да и мечтала ли? Какая разница между мечтами и желаниями?

Давным-давно, в первой половине своего помпезного и блистательного шествия по планете, Нина Петровна была совершенно уверена, что впереди ее ждет что-то грандиозное, светлое, однозначно лучшее из того, что полагается молодым девушкам ее ума, внешности и возможностей. А возможности были недюжинные, хотя и жила она в маленьком городке. Конечно, будет столица. Конечно, будет карьера. Конечно, будет идеальный мужчина рядом. Конечно, будет семья. Одна. Крепкая. На всю жизнь.

И начиналось все не так чтобы слишком отличаясь от нарисованного в голове образа будущего. Сначала архитектурный вместо дизайнерского по настоянию родителей — об этом Нина не особенно жалела, знания за плечами не носить, даже если не пользуешься. Позднее ателье вместо модного дома, которое с годами переросло в сеть магазинов женской одежды. Не масс-маркет, но и на красные дорожки у нее все же не одевались. Потом Рома. Рома, который не увез ее в прекрасные столичные чертоги, потому что очень сильно любил их маленький Солнечногорск.

И очень сильно любил ее, Нину.

Ухаживал — немного дерзко и неуклюже. Добивался. Пылинки с нее сдувал. Заделал ей первую беременность, пока она еще только думала, нужен ли ей такой вариант будущего, а потом поволок в ЗАГС, привязывая к себе навсегда. И так трогательно радовался, когда впервые держал на руках их первенца, что, наверное, именно в тот день она испытывала к нему самые сильные чувства с тех пор, как они познакомились.

Родители не считали Рому идеальным кандидатом ей в мужья, да и она сама, если уж совсем честно, таковым его не считала. Несмотря на то, что, вылетев из универа, он после армии все равно его окончил, для Нины Моджеевский Рома навсегда остался недоучкой, и слава богу, что не недоумком. Его первые успехи на выбранной стезе, в бизнесе — она полагала лишь результатом стечения обстоятельств и феноменальной удачливости. Но в нем бесспорны были три черты: энергичность, настойчивость и хваткость. И еще он был красивым и прекрасно смотрелся рядом с ней.

Пусть не идеальный. Но она принялась лепить из него идеал. Как ей казалось, с большим успехом — его компанию она приписывала к своим личным заслугам. И при этом сама возле Ромы оставалась кем-то вроде принцессы, с которой он продолжал сдувать пылинки и для которой готов был и звезду с неба добыть, пока она позволяла ему себя любить. И если вдуматься, то большое удовольствие Нина находила именно в том, что вполне себе может веревки вить из мужчины, который для окружающих стал недостижимой величиной.

Вот только именно Рома все и разрушил. Как-то в одночасье. В минуту. В ту самую минуту, когда она позвонила ему в Мюнхен, куда он отбыл на бизнес-встречу с упакованными ею в его чемодан запасными носками, трусами и рубашками, а трубку взяла вместо него какая-то баба. Это потом уже она узнала кто. Потом узнала почему. Рома — осел, даже препирался недолго. Чувство вины, написанное на его лице, говорило куда больше, чем все на свете слова.

Ее это надломило. С треском, с болью, с полным осознанием, что все пошло к черту. Весь привычный хрустальный мирок, который она выстроила вокруг себя, рухнул в одночасье. Нина перестала быть принцессой. И уж тем более, перестала быть его принцессой. Нина превратилась в Медузу Горгону.

А живой и настоящий Рома — оказался не тем мужчиной, каким она его видела. Оказался слабым. И оказался предателем, который ее, способную доверять и любить, убил.

И, наверное, именно тогда мечты — или желания — она подменила долгом. Долгом семьи перед ней. Ромин долг выполнен не был, а ведь он стольким ей обязан. Ее семье, ее связям, ее влиянию, которое сделало из него целеустремленного и успешного человека. И что самое страшное, после того, как она наказала его всеми возможными способами, подав на развод, отсудив детей, ограничив их общение, сделав его врагом в их глазах, он позволил себе стать счастливым, а не провести остаток жизни в раскаянии.

Нашел себе бабу, которая вполне его стоила, которая будет заглядывать ему в рот и считать его крупной удачей. Приспособленку, способную только выезжать за счет других. Единственной заслугой его бухгалтерши было то, что она сумела родить ему ребенка, а к детям у Моджеевского всегда было особенное отношение. И рядом с ней он снова чувствовал себя суперменом. Сильная женщина ему не по зубам.

Черт с ним. Он испортил ей жизнь, заставив разочароваться, но черт с ним. Пусть будет счастлив.

Куда хуже обошелся с ней родной сын, вычеркнувший ее из своей жизни из-за малолетней соплячки.

И вот это — куда больнее предательства.

Тогда ей так казалось. Нет, ей действительно так казалось. Ей казалось, что это болото затягивает ее близких и ее саму.

Нина отчетливо помнила то проклятое лето, когда ее Рома (все еще ее Рома, пусть они и развелись!) связался с бухгалтершей, а Богдан — чуть не пропал из-за ее младшей сестры. Нет, тогда Нина Петровна еще понятия не имела, из-за кого весь сыр-бор. Знала только, что страдает ее мальчик из-за какой-то девочки. В семнадцать лет только из-за девочек и страдают, из-за чего же еще? Но как всякой матери, ей его мытарства были страшнее, чем собственные.

Богдан загнал себя и физически, и морально. Сначала его вымотал их с Романом развод, за что она испытывала недюжинное чувство вины. Потом — первая любовь. Он довел свое здоровье до того, что угодил в больницу, явно рассчитывая, что разжалобит эту дуру, посмевшую не оценить ее сына по достоинству. Потом прогулял экзамены. Чуть не испортил себе будущее. Целые дни проводил в комнате, глядя в потолок и слушая одну и ту же музыку. Депрессовал на полную катушку и, кажется, даже назло самому себе. Своим детским горем заводил себя все дальше, а Нине — хоть по стенам ходи, видя, как Бодя страдает.

Что она могла сделать? Вот что? Ей казалось, что он с каждым днем отдаляется. Все больше замыкается в себе. Что еще немного — и его уже не вернуть к нормальности. Он напоминал ей ее саму, когда она страдала по Роме. Мальчик на разговор не шел. Вызвать его на откровенность было нереально. Попытаться втереться в доверие и на что-то отвлечь… тоже никак. Он даже с друзьями в тот период не слишком охотно виделся, на кой черт ему мать?

Но и оставить все как есть и дать ему перебеситься Нина не могла. Потому что это был ее ребенок. Ее! И она бы костьми легла, лишь бы у него все наладилось.

За информацией Нина, недолго думая, влезла в его телефон. Благо у Боди всегда была дурная привычка бросать его где попало и как попало. Контакт на букву «Ю» с десятками непринятых она засекла сразу, едва влезла в историю звонков. И те непринятые сами по себе были немалым поводом возненавидеть эту самую проклятую «Ю». Ведь как так? Игнорировать ее мальчика?! Чем он заслужил подобный игнор?

Чтобы узнать, чем заслужил, Нина, думая еще меньше, коснулась пальцем одного из ярлыков на экране — мессенджера, которым пользовался обычно Богдан. И, как и следовало ожидать, нашла тот самый чат все с той же «Ю», который был увенчан текстом от бота: «Данный контакт ограничил вам возможность писать сообщения». Ограничил физически. Морально — гораздо раньше. Еще с конца весны. Потому что далее весь экран представлял собой сплошной Бодин монолог, в котором он просил ее увидеться и поговорить. Просто увидеться и просто поговорить. Потому что он не может без нее жить.

Нина листала Бодины сообщения все выше и выше, пытаясь уловить смысл до тех пор, пока мозаика не сошлась окончательно в точный, яркий и подробный рисунок, и она не осознала, кто такая эта Бодина «Ю». Впрочем, масштаб катастрофы, соизмеримой с пожаром на нефтебазе возле атомной электростанции, Нине еще только предстояло осмыслить. И случилось это далеко не сразу.

Спустя буквально несколько дней ее бывший муж и, как оказалось, ныне счастливый жених другой женщины подтвердил ее догадку, решив честно поведать и о себе, и о сыне.

Удержалась от демонстрации эмоций этому предателю она тогда лишь потому, что была уже готова. Плела что-то про цивилизованность. И про знакомство с девочкой. Стояла на самом краю, но вниз не соскользнула.

Если Рома бил промеж глаз, то Бодин роман с сестрой Евгении Малич Нина Петровна восприняла как удар в спину. Несколько примиряла ее с сыном только причина их раздора. Как ни крути, а Богдан защищал интересы своей матери так, как он их понимал. И тем не менее… тем не менее, Нина твердо решила, что ни за что и никогда не позволит этому союзу состояться. Пусть она потеряла Ромку — не на того мужчину поставила, хотя и теребила до сих пор ее не к месту проснувшаяся тоска по разбитой любви и по мужу. Но Богдана она им не отдаст.

Потому что он — не имеет права тоже ее предавать. Не имеет. Она родила его, он ей должен.

Простая и эгоистичная формула, но только она — единственно действенная. Потому что мечты, надежды и ожидания — все блажь. Ими только подтереться и забыть. Не аргумент.

А теперь вот — внук.

Внук, которого она отчаянно, просто до слез хотела, и которого родила им именно та самая «Ю», которую Нина однажды так легко, до обидного просто отвадила от Бодьки, лишь утвердившись для самой себя в мысли, что та девочка его и не любила совсем. Любила бы — одной отповедью ее было бы не сломить.

Но сейчас, глядя на фотографию мальчика из детского сада, Нина задыхалась. Ее будто бы кипятком ошпарило. Опалило дыхательные пути, дышать больно: «Ю» родила ей внука. Родила и никто ничего не знал. Дала чужое имя. Любила? Бодю любила? Не боролась за него ни дня, ушла сразу, за секунду, исчезла, стерлась, оставив его один на один с собой и с разбитыми надеждами. Согласилась с безапелляционным Нининым «не ставь его перед выбором между мной и тобой». И не поставила.

Но родила внука.

Как такое возможно?

Когда они успели?

Почему молчали? Почему не сложилось? Теперь, когда она уже не смогла бы вмешаться — почему?

Вопросов было слишком много, и все они роились внутри черепной коробки Нины Петровны, которая так и не смогла перестать быть Моджеевской, как бабочки, которых сунули в банку, и они сбивают с крыльев пыльцу, ударяясь раз за разом о стекло, пытаясь вылететь к свету.

И по всему выходило, что сейчас с этими вопросами она осталась в одиночестве. Потому что никто не мог бы прийти ей на помощь. Богдан не сказал. Роман — не сказал. Возможно, не сказала и Таня. Они все оказались не с ней.

Несколько дней назад, когда на генерального директора «MODELITCorporation», Богдана Моджеевского, началась активная информационная атака, она поначалу не придала этому никакого особенного значения. Во-первых, все тычки не выходили за пределы желтизны. Во-вторых — ну сфотографировали его с ребенком возле детского сада. Понимая, что Юля Малич в городе, хоть и замужем, Нина допускала, что Богдан может ошиваться поблизости. Потом появилась фотография с этой самой Юлей — их поймали в кафе, вместе все с тем же ребенком, лицо которого различалось с трудом.

Не обращать внимания и дальше становилось невозможно, и Нина Петровна попросила Коваля узнать о Юле и ребенке побольше, чтобы иметь представление, на что давить, чтобы отпинать их подальше, как в прошлый раз.

Она строила планы. Она обдумывала стратегию. В конце концов, у Юли есть муж, можно попробовать задействовать и его. А сегодня на завтрак Арсен принес ей результаты своего расследования. С фотографией мальчика в синей куртке.

Андрей Дмитриевич Ярославцев смотрел на нее Бодиными глазами и улыбался Бодиной улыбкой. И в душе Нины Петровны пополам с ядом горечи и обиды разливалась щенячья радость — у нее внук. Далекий, совсем незнакомый, даже чужой. Но у нее внук.

Между нею с одной стороны и Богданом, Таней и Ромой с другой выстроена великая китайская стена. И за этой стеной у нее — внук. И «Ю» тоже за этой стеной. Потому что никто ничего не сказал. Не посчитал необходимым. Выбросили из семьи как нечто ненужное, старое, отслужившее свое. И теперь не только мечты и желания, теперь не работал и долг. Нечему было сбываться.

Что происходило после, Нина Петровна помнила плохо — действовала на автомате.

Когда Арсен ушел на работу, она все еще оставалась в квартире. У нее хватало работы в шоуруме — весенняя коллекция на подходе, презентация на носу, выбор помещения в соседней области под новый магазин. Но она все еще оставалась в квартире, продолжая лихорадочно соображать, что делать дальше.

Ее мозг был устроен таким образом, что она не могла рефлексировать долго.

Когда-то, узнав о Ромкиной измене, она собрала чемоданы буквально за один день. И уехала, не слушая его извинений. Понимала она, что Моджеевский любит ее? Понимала. Видела, что он страдает. Да он в ногах валялся, лишь бы простила. Но Нина была полна решимости довести все до конца, чтобы сделать ему еще больнее. Потому что с предателями по-другому нельзя. И пусть сама разве что не выла в подушку по ночам, но ей было крайне важно обесценить его так же, как он обесценил ее. Потому что он-то до самого развода считал, что она его просто пугает. Останься она тогда — это была бы его победа. А позволить ему победить Нина не могла.

Потом точно так же быстро она действовала, убирая Юлю и убеждая Богдана как можно скорее уехать в Лондон, надеясь, что, сменив обстановку, он скоро все забудет.

Она не рефлексировала. Она действовала — методично и быстро. Как артиллерист, который видит жирную цель и испытывает непреодолимый соблазн уничтожить ее, если она досягаема.

Она не рефлексировала, но прямо сейчас слишком четко осознавала — ничего не получится. Все без толку. Никакие суды в мире не избавят от буквы «Ю» в Бодином телефоне. Никакие адвокаты не найдут способа лишить ее родительских прав. И самое страшное — сам Богдан ничего этого не допустит. Юля не ставила его перед выбором. Нина Петровна тоже пыталась его уберечь от необходимости выбирать. Но он сделал именно то, чего она и боялась. Он выбрал. Давно. В семнадцать лет, один раз и навсегда. Все остальное было зря.

А значит, этого самого мальчонку с голубыми глазами ей не видать, потому что она уже отстранена. Ее уже держат на расстоянии.

— Боже, глупость какая, — пробормотала Нина Петровна себе под нос и пришла в себя.

Стрелки на циферблате настенных часов показывали начало одиннадцатого. А в папке был номер детского сада, в который водили мальчика. Андрея Дмитриевича Ярославцева. А еще у Нины была уверенность, что только там она и сможет на него посмотреть, ближе ее не подпустят.

Собралась она шустро. Еще шустрее — запрыгнула в машину, безо всякой привычной степенности и элегантности. И только по пути сообразила заехать в детский магазин. Купить что-то… внуку. Плюшевый заяц, который ей понравился. Забавный робот на пульте управления. Мешок конфет — разных, потому что она не знала, какие он любит. Все это нашло место на заднем сидении ее автомобиля.

И еще через четверть часа она входила в калитку детского сада с единственным намерением — просто поглядеть. Поглядеть на мальчика. Большего, ей-богу, она делать не собиралась, до тех пор, пока не вломилась в кабинет заведующей, думая договориться с той о встречах за отдельную плату — на деньги, как известно, падки все, и особенно — бюджетники. Но едва вошла, лишь чудом не оглохла от удивленного и радостного:

— Нина? Нинка! Какими судьбами! Тысячу лет тебя не видела!

… у них с Царевичем оказалось много общего

***

— Ну ты даешь, Юлька! — восхитилась Маша, замирая с приоткрытым ртом в поисках подходящих слов. — Блин! И вот так просто взяла и съехалась?

— Вот так просто взяла и съехалась, — послушно кивнула Юля слава-богам-не-Ярославцева и вернулась в исходную позицию — к ноутбуку. Но Манька отступать просто так не собиралась. Манька жаждала подробностей, которыми Юля делиться категорически не хотела. Ну ей-богу — поди объясни постороннему человеку суть хитросплетений в ее, не побоимся этого слова, судьбе. И пусть Машка была не совсем посторонним человеком, но тем не менее.

— Ну я бы тоже съехалась, не рассуждала… — мечтательно проговорила подружка и подперла кулачком подбородок, опершись локтем о стол. — Какой он офигенный, я тебе еще тогда говорила, когда он за запонками приходил… это что же получается? Это я вас свела, да?

— Получается… так, — в некотором замешательстве от выводов, но все-таки снова согласилась Юля, решив, что спорить выйдет дороже. Да и по времени дольше.

— Блин, Юлька! Тебе бы в партизаны! Слова не вытащишь. То есть вот… ты нашла ему запонки. Он их выкупил. Между вами пробежала искра, и он так прям сразу забрал тебя к себе? Прям с ребенком?

— В некотором смысле, у них с Царевичем оказалось много общего.

— У миллионера с твоим трехлеткой?

— Андрею еще нет трех. Ему в июле.

— Не цепляйся! Я о глобальном!

Маша и глобальное — это были две настолько несоприкасающиеся плоскости, что Юля едва сдержала смешок и в очередной раз решительно кивнула. А что ей еще оставалось? Подружка сначала начиталась новостей про плейбоя Моджеевского, будь он неладен (Юлька мысленно погрозила ему кулаком за такой статус), потом обнаружила в каком-то паблике свежеопубликованную фотографию их святого семейства за обедом в кафе — они нашли замечательное и достаточно демократичное заведение, в котором Богдан выглядел не менее органично, чем в дорогом ресторане, но при этом Юлька не чувствовала себя неловко или глупо.

Потом у Машунции случился кризис, в результате которого она пару дней дулась, что лучшая подруга совсем ничего ей не рассказала. В тот период она пыталась создать коалицию с Леркой, но та только отмахивалась и бежала дальше по своим делам. Ей было не до того, у нее в квартире разверзся ремонт и бывший парень предпринимал попытки вернуться, найдя в ремонте железобетонный повод — помочь. Ну а Машкин кризис оказался слишком краткосрочным и преобразовался в катарсис, за которым следовали обнимашки и текущий допрос.

И тщась совладать с настойчивым зудом, что вся эта шумиха в средствах массовой информации насчет Богдана неспроста, Юля держала оборону и по капле выдавала информацию, которую можно выдавать. Хотя и страшно. Очень страшно. Вдруг рано. Вдруг ничего еще не получится?

Вдруг?

Вдруг.

Вдруг!

— А если о глобальном, то я влюбилась, — очень тихо сказала Юлька и, что характерно, чистую правду.

— Чудище! — самодовольно объявила Машка. — Конечно, после Ярославцева недолго и влюбиться!

— Ну вот Диму я точно обсуждать не готова, и вообще — мне пора!

— Куда?

— Куда! В садик, за моим почти трехлеткой! — сообщила Юлька и захлопнула крышку ноутбука.

— Стоять! — запротестовала Маша. — Ты же так и не рассказала, как у вас это все развивалось!

— Зато будет что рассказать в следующий раз! — «Если придумаю…»

Партнерша и подружка этим полуобещанием, вроде бы, удовольствовалась. И расцеловав Юльку в обе щеки, все-таки отпустила. Можно даже сказать, благословила в путь. Потому Юлька, пока эдакая благодать снизошла, спешно собралась и ретировалась из магазина, оставив Машку все проверять и закрывать. Ей самой и правда хотелось поскорее свалить.

Не нравилась эта шумиха. Очень сильно не нравилась. И не давала покоя ни на минуту мысль, что что-то здесь не так. Не праздный интерес. Слишком четко по целям отрабатывают. Целенаправленно. Дима? Может, и Дима. Ему сейчас выгоднее всего. И он ближе всех, почти внутри этой ситуации. Вот только последствий Юля пока не ощущала, не понимала, во что выльется, но чутье в этом смысле у нее была хорошо развито. Еще с аудиторских времен — так безумно давно, оказывается, будто бы в прошлой реинкарнации.

Иногда она жалела о том времени, а иногда думала, что и к лучшему, что ушла. Сложно представить себе подобную занятость теперь, сегодня. А так она, по крайней мере, принадлежит себе. И Богдану тоже, да. Но сожаления теперь, возле Моджеевского, с которым они когда-то столь во многом соревновались, проступали все сильнее, потому что она отдавала себе отчет, что однажды повелась на тупой шантаж и не реализовала того, что могла бы. Ведь, в конце концов, ее работа в прошлом — это такая же большая часть ее самой, как сегодня, к примеру, сын. И эти две ее ипостаси могли бы соседствовать. Наверное…

Оказавшись на улице и сунув нос в шарф от порыва ветра, Юля улыбнулась, зная, что прохожие совсем не видят ее улыбки. Вытащила из сумки телефон и набрала Бодин номер.

— Между прочим, сейчас ты спасла двух человек! — весело сообщил ей Богдан вместо приветствия, как только принял звонок.

— Хорошие люди или типа Гитлера с Муссолини? Я могу отключиться, а ты их кончай!

— Вообще-то первый из этих спасенных — я.

— А второй?

— Один недопрограммист.

— И чем эта бестолочь провинилась? — хохотнула Юлька. Богдан-айтишник был для нее совершенно неведомым зверем. Даже Богдан-гендиректор осознавался проще. А ведь тоже совмещал! Как, возможно, могла бы она!

— Эта бестолочь профакапила сроки сдачи проекта, — фыркнул Моджеевский.

— Оу, — прокомментировала Юля. — И что вам за это будет?

— У меня — штрафы, СЕО я уволю, тимлид будет пахать пару суток. Бестолочь я собирался грохнуть, но вмешалась ты.

— А штрафы очень большие? — вкрадчиво уточнила Юлька.

Богдан завис на мгновение и, подхватив ее тон, спросил:

— А что?

— Я думаю, заказывать ли сегодня ужин или мы начинаем экономить прямо сейчас.

— У тебя продажи накрылись? — рассмеялся Бодя. — А я надеялся…

— У меня молодой развивающийся бизнес!

— Понял, — легко подхватил Моджеевский. — Значит, на ужин я пожарю картошки. Грибов купишь?

— Охотно. Видела тут неподалеку от автобусной остановки новый овощной магазин. Как раз по пути. А что? Шуток про то, что на моих ржавых побрякушках молодой бизнес не построишь, не будет?

— Не будет, но совет дать могу, — продолжал весело трепаться Богдан.

— Типа от старшего товарища? Валяй!

— Со стороны выглядит, что ты устроила не магазин, а музей, — принялся объяснять Моджеевский самым серьезным тоном. — А значит, твой трейд-маркетинг противоречит выбранному тобой направлению. Ну и да, работа с потенциальными клиентами у тебя совершенно нулевая, — и не сдержавшись, Богдан громко расхохотался в трубку.

Слушая его хохот, Юлька подумала, что в жизни не чувствовала себя такой счастливой. Наполненной счастьем. Переполненной счастьем. И похожей на цветок, который едва выживал в пересохшей почве, и которому наконец дали напиться воды вдоволь. И она тоже тихо рассмеялась, мимо трубки, в шарф, так, чтобы он не слышал, а потом проговорила, подыгрывая ему и надеясь, что смешинки не прорываются:

— У меня слишком специфическая клиентура, чтобы ты в этом что-нибудь понимал! И к каждому клиенту индивидуальный подход!

— Да-да, я заметил! У меня для этого было достаточно времени.

— Ты тогда эти запонки как предлог придумал, чтобы меня побесить. Потому назвать тебя настоящим клиентом — сеять заблуждение… в Машкину голову.

— А ты заблуждаешься, что я намеревался тебя побесить, — хмыкнул Бодя.

— Ну давай, просвети меня, что ты там намеревался?

— Купить себе винтажные запонки. Мечта, между прочим.

— Вот прямо мечта?

— Не веришь?

— Ни капельки. На кой черт тебе это старье?

— Ну я же мажор. Мне положено выпендриваться.

— Карма?

— Одна девчонка велела.

— То есть это девчонка виновата?

— А у тебя все крайности, — проговорил Богдан, и было слышно, что он улыбается. — Никто ни в чем не виноват.

— Но ты же любишь мои крайности, — так же, как он, ответила Юля.

— Очень люблю!

— И я люблю. Все твои мажорские замашки. В конце концов, у девчонки тоже карма, — она помолчала, глядя в небо, сейчас похожее на сизовато-черную золу, еще не совсем ночное, но уже и далекое от сумерек. А потом сказала: — Я за Андреем. Ты еще долго будешь гонять подчиненных?

— Сегодня долго, — вздохнул Моджеевский, — а то расслабились. Давай машину пришлю, погода явно не для прогулок.

— Не надо. Мы прекрасно доберемся автобусом. Тем более, еще грибы купить. Сало, вроде, дома было. Я надеюсь, ты ешь картошку с салом, или тебе твой тренер не велит?

— Юлька! Какой автобус? Не глупи.

— Рейсовый. Последний уходит аж в восемь. Я знаю расписание, мы прекрасно доберемся, — продолжая его разыгрывать, с деланным простодушием излагала Юля.

— Ну ок, — в той ей сказал Богдан, — тогда сейчас приеду.

— А как же твой горе-факапер?

— Еще немножко подышит.

— Я вызову такси, — со смехом сдалась Юлька. — Я и так тебя все время отвлекаю.

— Обещаешь?

— Обещаю. Только и ты обещай, что совсем уж до ночи сидеть там не будешь.

— Не буду.

Юля сделала еще несколько шагов, посопев носом. Из-за поворота показались ворота детского сада. Противный ветер пробирался под куртку, но ей все равно было тепло от незримого присутствия человека, который ее любил. Хотелось послать все к черту и сунуться прямо к нему в офис вместе с Андреем. Вытащить его из кабинета на самом верху высотного здания и убедить прямо сейчас вместе ехать домой, чтобы сделать этот вечер совсем-совсем семейным. Останавливало лишь то, что лишнее внимание к их и без того довольно двусмысленному положению было бы нежелательным. Шумиха. Чертова шумиха, которой она не хотела категорически, но которая настигала их на каждом шагу. И тут то ли наплевать и продолжать нарываться, то ли затаиться и переждать — должно же закончиться?

Но до конца было еще далеко.

Все это даже не приблизилось к фазе террора со стороны средств массовой информации, но дерьмо про них писали каждый день. Инфлюенсеры чертовы, на которых управу найти не получалось, хотя, Юля знала это наверняка, Богдан задействовал те средства противодействия, которыми обладал как частное, но далеко не последнее лицо среди бизнес-элит. Однако это уже вышло из-под контроля. Кто-то умелый вывел это из-под контроля. Кто-то… ей очень хотелось бы ошибаться в том, кто это был. Но не получалось думать как-то иначе.

Юлька тряхнула головой, отгоняя мучительно зудящие, назойливые мысли, и проговорила:

— Я соскучилась.

— Не верю своим ушам, — поддел Богдан.

— Ты не понял. Я за всю жизнь соскучилась. И сегодня с утра — отдельно. Меня добило. Соскучилась.

— Я тоже соскучился, — сказал он. — Со срочным разберусь — и сразу домой. И вы долго не бродите. Холодно.

— Долго не будем, — согласилась Юлька, толкая калитку перед собой. — Я уже пришла. Иди убивай своего придурка.

— Пусть живет. Уволю к черту — и хватит с него.

— Вот это мудро. Все, я перезвоню, — пропыхтела она в трубку и отключилась, торопливо шагая по узенькой дорожке между корпусами садика. Вход для Андрюшкиной группы был с обратной стороны здания, блок — на втором этаже. Вокруг во дворе — легкий галдеж мелюзги, то тут, то там топавшей за ручку с родителями в направлении выхода.

Юлька прошмыгнула в дверь, оказавшись в ярком электрическом свете и среди бледно-зеленых стен, изрисованных героями мультфильмов. Поднялась по лестнице, остановилась на пятачке перед следующей дверью, мимолетно уловила глазом уголок детского творчества со смешными поделками к 8 марта, почему-то представила себе Богдана, склонившегося над столом и клеящего вместе с Андрюхой ярко-розовую бумажную восьмерку. Прыснула себе в кулачок, да так и вошла в гардероб, где располагались многочисленные детские шкафчики.

Поздоровалась с маячившим поблизости папашей, натягивавшим на дщерь свою малолетнюю теплые колготки на ближайшей скамейке. Потом с парочкой мамаш, чьи лица уже запомнила. И сунулась в помещение комнаты, где детишки проводили свой день.

— Здрасьте! — не глядя, механически воспитательнице, в сторону стола у окна. И в галдящую толпу мелюзги: — Андрюшка! Андрюш, домой!

Но никто не отозвался. Юлька нахмурилась, отыскивая сына взглядом и почему-то не находя. Может быть, в туалете? Она покрутила головой, все-таки повернулась к воспитательнице и вопросительно воззрилась на нее. А та растерянно смотрела на непонятно зачем явившуюся мамашу.

Секунда. Две.

— Так его бабушка забрала еще днем, — услышала Юля Малич произнесенную самым обыденным тоном, будто бы отсутствие ребенка разумелось само собой, фразу, от которой у нее, тем не менее, неожиданно зазвенело в ушах.

— В смысле «бабушка забрала»? — не поняла Юля.

— До обеда, в смену Натальи Игоревны.

— Но у него нет баб…

Юля задохнулась и замолчала. К лицу волной прилила кровь, отчего ей показалось, что воздух она выдыхает горячий. И шумный, дребезжащий. Разве может воздух быть шумным? Наверное, да — раз она слышит шум.

У Андрея не было бабушки. У Юли не было мамы. У Димы — не было тоже.

У Андрея не было бабушки, которую здесь бы знали.

До обеда забрали. Это сколько часов назад? До черта часов.

Доли секунды, пока эти мысли мелькали в голове, Юля продолжала смотреть на воспитательницу. Потом опомнилась, или ей показалось, что она опомнилась, потому что в следующее мгновение она уже снова говорила, теперь уже резко повышая голос:

— Какая еще бабушка? Объясните толком! Где мой ребенок?!

— Юлия Андреевна, это не в мою смену было, — сдавленно ответила воспитательница, начавшая подозревать, что произошло нечто из ряда вон.

Молоденькая. Девочка. Вита Валерьевна, — вспомнила Юлька.

— Да какая мне разница, в чью смену? Если бы какая-то б… если бы его должен был кто-то забрать раньше или вместо меня, я бы предупредила! У Андрюшки нет бабушки!

— Но как же… — пробормотала перепуганная девчонка, — меня не было. Я с двух часов… Господи, давайте позвоним Наталье Игоревне! Она же не могла просто так… кому попало, Юлия Андреевна!

— Не могла, — тупо повторила за ней Юлька и вспомнила.

Надежда Антоновна. Баба Надя. Бабушка Ярославцева.

Она торчала у них с Димой в новогодние праздники и однажды напросилась с Юлькой забирать мелкого из сада. Надежда Антоновна. Конечно. И ее здесь могли запомнить, чтобы отдать ребенка.

Юлька выдохнула почти с облегчением, хотя и понимала, что эта ситуация в принципе ненормальна. Но, по крайней мере, очевидно, где искать ребенка. Зависла на секунду, а после принялась судорожно выворачивать карманы в поисках телефона. Только что в руках был. Только что с Бодей говорила. И все было в порядке. И мир был в порядке. Мир был целым.

А всего пару минут — ни ребенка, ни телефона. Все дребезжит, как стекло в сильную грозу.

Черт!

Через мгновение она слушала долгие гудки из прижатой к уху трубки. Долгие-долгие. Будто бы на годы затянувшиеся. Их было много. Они все были мимо. Каждый — будто бы долбил по вискам маленьким молоточком. Не смертельно, но болезненно.

Когда Надежда Антоновна так и не ответила, Юля недоуменно поднесла вспыхнувший экран к глазам. Надежда Антоновна не ответила. Занята? Или нарочно? Старушка никогда Юльку не любила, часто обижалась и игнорировала ее присутствие. А если Дима ей сказал, что она его бросила, то и не ответит. Ребенка из сада заберет, но не ответит. Да неужели же она не в курсе, что Андрюша им неродной?!

Черт! Черт!

Юля подняла растерянный взгляд на ни живую, ни мертвую Виту Валерьевну. Та тоже куда-то звонила — наверное, Наталье Игоревне, но дозвониться не могла.

Боковым зрением Юля отмечала, что на входе начинают толпиться родители, ставшие свидетелями происходящего. И следующим рывком набрала Ярославцева, надеясь, что хотя бы он объяснит.

Тот ответил, но далеко не сразу. На черт его знает какой по счету гудок в трубке, наконец, прозвучал его ленивый голос:

— Неужели соскучилась, родная.

— Где Андрей? — без приветствия и прелюдий нервно выпалила Юлька.

— Фигасе! — присвистнул Яр. — А ты ничего не попутала?

— Ничего! Я пришла в сад, а его нет. Мне сказали, что забрала бабушка.

— Ну так а я при чем?

— Ну а какая бабушка могла его забрать, кроме твоей?! — на каком-то последнем рубеже, отделяющем ее от истерики, выкрикнула Юлька.

— А моя не могла, — спокойно проговорил Дима. — Она в деревню уехала, уже несколько дней там.

Юля всхлипнула и прижала ладонь ко лбу.

Черт! Черт! Черт!

Отставить.

— Не вздумай мне врать! Ладно, у нас не получается нормально расстаться. Но если ты решил шантажировать меня Андреем — я этого так не оставлю! Меня наказывай, а не моего сына.

— Не перекладывай с больной головы на здоровую, — заявил Ярославцев, не скрывая издевки. — Сама его потеряла, сама и ищи. Заодно придумай, как оправдываться будешь перед Моджеевским.

— Не твое дело! — рявкнула она и бросила трубку. После чего подняла глаза на воспитательницу. Та затравлено пялилась на Юльку, надеясь, что все как-нибудь само по себе решится. По волшебству. Как если бы фея Динь-Динь из Питера Пена, изображенная на одной из стен с девчачьей стороны помещения, взмахнула крылышками.

Это взбеленило еще больше. Но лучше злость, чем отчаяние или страх. На страх, холодной и склизкой змеей обвивший ее шею и стягивающийся на ней в узел, Юля пыталась не обращать внимания. Тщетно.

Держать себя в руках стало невыносимо.

— Наталья Игоревна не отвечает, — пробормотала Вита Валерьевна и развела руками.

— Идемте к заведующей. Может быть, ей ваша Наталья Игоревна ответит?

Девчонка закивала. В конце концов, это действительно была не ее смена.

Но заведующей тоже не оказалось. Секретарь сначала ушла в глухую несознанку. А когда услышала, что ребенок пропал, то принялась обороняться в окопе и лопотать что-то — дескать, дела у начальства после обеда были. Важные. В каком-то комитете. Не возвращалась.

Устав это слушать, Юлька выскочила в коридор.

Сердце тяжело колотилось где-то между ключиц. Отдавало ударами в голову. Даже в кончиках пальцев. Поясница покрылась потом. И она, чувствуя, что совсем теряет равновесие, вцепилась в подоконник, возле которого нашла себя среди глухого помутнения.

Сама не поняла, как телефон снова оказался возле уха.

Слушала гудки.

Первый. Второй. Третий.

— Юлька, я занят, — послышалось в трубке. Сдержанно, но совсем не сердито.

— Ан… — шумный вдох, — … дрей п-пропал.

— Как это? — сглотнул Богдан.

— Не знаю. Я пришла, а его нет. И они не знают. Ничего не знают. Другая воспитательница сказала, его днем забрали. Пришли и забрали. Говорят, бабушка, а Дима говорит, что бабушка в деревне, — быстро объясняла Юлька, из последних сил пытаясь держаться и не сбиваться.

— Ты сейчас где?

— Возле кабинета заведующей. Ее нет. А Виты Валерьевны не было. Это в первой смене случилось, — прошелестела Юлька как-то совсем тихо.

— Так! Во-первых, успокойся, — строго велел Моджеевский. В этот самый момент он жестами заканчивал совещание, выхватывал пальто из шкафа и мчался мимо Алены. Когда выруливал с паркинга, продолжал: — Во-вторых, выходи в сквер и жди меня. Я буду через пять минут. Мы обязательно найдем Андрюшку.

— Приезжай скорее, — пробормотала она, глядя, как из кабинета показалась перепуганная воспитательница Вита, совершенно поникшая, а значит, так никого и не разыскавшая.

— Еду, я еду, Юль, — успокаивающе говорил Богдан. — Не реви только. Все будет хорошо, слышишь?

— Не реву. Не реву. Я сейчас успокоюсь.

— Марьяна Сергеевна пытается дозвониться, — проговорила Вита Валерьевна. — Мы обязательно разберемся. Не могла она просто так ребенка отдать!

— Не могла, — ровно повторила Юлька.

— Мне нужно вернуться в группу, Юлия Андреевна.

— Да, конечно. Я… я буду здесь, я без сына не уйду.

— Я сейчас разыщу Наташу! Я уверена, она объяснит.

Юлька всхлипнула и медленно побрела к лестнице, так и не отнимая трубки от уха.

— Слышал?

— Разберемся, — продолжал уверенно увещевать Богдан, — найдем. Все будет хорошо. Ты мне веришь?

— Верю.

Короткое слово. Четыре буквы. Два слога. Ударение на первый. Гласных две и согласных тоже.

Короткое и очень простое. И вмещающее в себя космос. Самые простые вещи всегда самые большие. Верить — это все. Это отдать себя. Она сама не поняла, что отдала себя.

Выползла на крыльцо. Втянула мартовский воздух. Погода не для прогулок, он прав. И он прав — лучше в сквер. Туда Юлька и побрела, выбравшись за ворота. Наверное, следовало вызвать полицию. В конце концов, здесь имело место похищение ребенка. Из государственного учреждения дошкольного образования. И похрен, что Наташа эта безмозглая могла быть и не виновата!

Как, к черту, такое вообще могло произойти? Почему с ней?

И чем больше думала, тем яснее понимала — кроме Димки, некому. Только он мог. Ему выгодно. Запугать, придавить, нажать, вынудить. Не отпустить. Будто бы гирю ей к ноге приковал. Тут стой.

Ей и правда казалось, что она с трудом дошла до ближайшей скамейки сквера, словно тащила на себе сотни килограммов груза. Как странно. Богдан считал, что раз Андрюшка его, то они избавятся от Ярославцева насовсем, но какое может быть насовсем, если Дима четко высказался: развестись по обоюдному не получится, будет тянуть, сына не отдаст. Встречный иск подал. Какой же бред… Бодя ведь реалист. Должен понимать.

«Верю», — медленно шевельнула она губами, чтобы одернуть себя. И мотнула головой — от ее истерики толку не будет точно.

— Юлька, включай мозги, — мягко проговорил Моджеевский. — Если его нет с обеда, то если бы… если бы что-то случилось — мы бы уже знали. Отправим к заведующей Савелия, а от Савелия еще никто не уходил.

— Я все понимаю, — хрипло проговорила она. — Я понимаю. Но если его Димка увез, то формально он имеет право. Формально он отец. И ничего мы с этим не сделаем. И Савелий не сделает. Потому что он может сколько угодно… Как угодно…

— В любом случае, сейчас главное, чтобы Андрей был в порядке и мы узнали, где он.

— Надо ему сказать… сказать, чтобы он хотя бы привыкал, Бодь. Что ты его папа. Если бы ты только знал, как я себя за это все ненавижу.

— Если ты считаешь, что надо сказать — давай скажем.

— Да. Да, я считаю. Я очень боюсь.

— Не смей нагнетать, — прозвучало у нее одновременно в обоих ушах — в трубке и сбоку, когда Богдан уселся рядом с ней на скамью. Юля вздрогнула и повернула голову. Медленно отняла телефон от уха. Как-то сразу повеяло теплом. Все еще удерживая себя от отчаяния, она негромко ухнула, а потом прошептала:

— Не нагнетаю. Ты быстро.

Богдан притянул ее к себе за плечи, отыскивая в телефоне нужный номер.

— Сейчас, — шепнул он Юльке и в несколько фраз обрисовал ситуацию Савелию, едва тот ответил. — А теперь давай домой.

— Как домой? А как же…

— Как только мы узнаем, где Андрюшка, мы сразу же поедем и заберем его.

— Они сказали, бабушка забрала. А у него единственная бабушка — это Димина бабушка… Больше некому, Бодь. Может быть, лучше к нему?

— Нет, — возразил Моджеевский. — Он отрицает, а доказательств у нас нет. Кто знает, как потом он сможет это использовать. Нельзя, Юль. И потом… все это странно, в общем-то. Надежда Антоновна хоть раз забирала его из сада?

— Один раз со мной. Давно. Она Новый год отмечала у нас… — Юлька судорожно перевела дыхание и поправила себя: — В смысле, у Димы дома. Ее же видели тогда в саду, и Андрей на нее реагирует как на свою.

— Он — ребенок, а воспитательница просто так все равно бы его не отдала посреди дня. Даже если бы он сто раз сообщил, что это «бабушка».

— Да. Наверное, да. Но это чертов Ярославцев! Он будет мстить! Он не может не мстить!

Едва она произнесла эти слова, в ее голове что-то щелкнуло и провернулось. Будто какая-то часть сложного механизма встала на место. Шестеренка. Она пока еще не поняла какая. Но четко осознала — нашла ответ. На что-то важное, жизненно важное, она нашла сейчас ответ.

— Он не может немстить, — еще раз повторила Юлька и прижалась к Богдану крепче, чувствуя, как щеки касается мягкая ткань его пальто.

— Сейчас главное найти Андрея, и мы его найдем, — проговорил он. — Поехали домой, незачем мерзнуть. Поехали!

Юля кивнула и поднялась со скамейки, продолжая цепляться за Моджеевского, не разрывая тактильного контакта. Послушно шла с ним в машину. Села рядом. Послушно ждала, пока Богдан отвезет ее загород, на свою дачу. К ним домой. Домой. Слушала, что он говорит, считала фонари, мелькающие вдоль дороги. Мимо нее. Мимо, мимо, мимо. И не могла отделаться от важной-важной мысли, что Ярославцев будет мстить. Что все это — месть. Что по-другому он не станет себя вести.

И дело ведь не в том, что она предала. Дело в чем-то более глубоком. Личном. Только его. В том, кто он такой. Каким она его не видела раньше, а теперь — слишком четко.

Ее крыло. По-крупному. И когда она, как-то неожиданно для себя, оказалась сидящей на диване в комнате с Соколом тысячелетия на столе, а Богдан — рядом, ее вдруг проняло. Это к семье Богдана он так долго хотел оказаться ближе. Это из-за ее связи с семьей Богдана он когда-то обратил на нее внимание. Это не Машкины фантазии. Это правда. И это Богдану месть. Как в тот день, на горке, когда они устроили соревнования, и Дима что-то кому-то пытался доказать.

— Савелий тебе позвонит, когда найдет заведующую? — в который раз спросила Юлька непослушными губами, лишь бы хоть что-нибудь спросить.

— Он найдет заведующую, узнает, что там произошло — и позвонит. Надо немного подождать, — Богдан взял ее руку, переплетая их пальцы, и прижал ее ладошку к своим губам. — Только не выдумывай ничего плохого.

— Я не выдумываю. Я… ты же знаешь, что все, что сейчас о тебе пишут, — это все Дима? Знаешь ведь?

— Знаю, — кивнул Богдан. — Но каким бы ни был Яр, он не причинит вреда ребенку.

— Не причинит. Он любит Андрея. Любил… Как умел. Но он может причинить вред тебе. И вряд ли готов считаться с кем-то или чем-то.

— А я большой мальчик. Справлюсь.

— Дальше будет хуже. Впереди суд. Он превратит его в шоу.

— Посмотрим, — улыбнулся Богдан, прижимая Юлю к себе. — Посмотрим, кому достанутся главные роли в этом шоу.

— Ну да. У тебя опыт. А меня это всегда вводит в ступор. Ты прав, я трусиха. Сейчас я сильнее всего боюсь, что у него может быть что-то против тебя. Против нас.

— Мы вместе сможем со всем справиться.

— Кроме прочего, ваша работа… — упрямо продолжала она. — Он работает на тебя. Он на твоем канале. Он, пока там, будет близко. Где гарантия, что завтра он не использует и «Солнечный»? Насколько глубоко он посвящен вообще в твою деятельность?

— Ты же понимаешь, что «Солнечный» — это лишь игрушка для корпорации, — пожал плечами Моджеевский. — Отцу захотелось телеканал, он его получил.

— Но у вас проект общий… Дима что-то говорил, он за этим в командировку тогда ездил, что-то снимать о вас с Роман Романычем собрался.

— Да, он предложил сделать фильм о строительстве стадиона в столице.

— Стадиона, на который вы выиграли гостендер, — медленно сказала Юлька.

— Угу.

Она сглотнула и подняла на Моджеевского глаза.

— У вас там… прости, что я спрашиваю, но… у вас там все чисто?

— Ты сейчас про клининговые компании? — весело фыркнул Богдан.

— Я сейчас про Ярославцева, — не давала ему спуску Юлька. — Насколько он имеет доступ к информации по стадиону?

— Его дело — киношку снимать. Дальше этого его никто не пустит.

— Даже самое безобидное можно вывернуть наизнанку. Ты же это знаешь… А Дима — медийная личность, он умеет.

— Юлька! — рыкнул Моджеевский. — Мало ли кто что умеет.

— Прими меры, пожалуйста, заранее, — мотнула она головой. — Я понимаю, что у тебя есть служба внутреннего аудита, что на этом проекте не может не быть строгого контроля от министерства, но все же… На случай проверки… пожалуйста, параллельно закажи независимый аудит, чтобы промониторили документацию… не знаю… только не «Делойт» — обвинят, что я там работала… Но компаний с хорошей репутацией хватает. Наверняка вы и раньше прибегали. Бодь…

— Не удивлюсь, если независимый и без того в процессе. Отец давно проникся прозрачностью, — проговорил он. — Но для твоего спокойствия — я уточню.

Она кивнула и затихла. Ненадолго. Зажмурилась и крепче прижалась к нему. Обвила руками его плечи. Слушала сердце. Свое и его. Они не в унисон бились. У каждого свой ритм. Ее — трепыхалось, как птичье. Его — стучало ровно, но сильно, будто бы отдаваясь эхом и в ней. Юля судорожно перевела дыхание. И подняла голову, чтобы посмотреть в его глаза.

— Сильнее всего на свете мне хотелось бы вернуться в то утро на Женькиной свадьбе. Чтобы остаться и поговорить с тобой. Ты умчался, а я… это мне надо было объяснять. Я никогда не забывала. Правда.

— Но уже ведь не перепишешь, — улыбнулся Бодя и коснулся губами ее волос, пахнущих чем-то нежным, весенним. — Как есть.

— На какую тропинку ни сверни, все равно к тебе, — тихо сказала она.

— Мне нравится! — довольно заявил Моджеевский. И в тот же момент зазвонил его телефон, явивший своему хозяину имя звонившего. Савелий. Богдан быстро схватил трубку, принимая звонок. — Что там?

— Богдан Романович, есть инфа, — заговорил спокойный негромкий голос его эсбэшника на том конце. — Сначала отозвалась воспитательница, которая ребенка отдавала бабушке. Уверяла, что ту привела Маханенко, ну, заведующая, и разрешила. Потом явилась сама Маханенко. Ее тоже вызвонили. Я с ней поговорил, она не отрицает, но дело в том, что… они Андрея реально бабушке отдали. Это его ваша мать забрала.

— К… кто? — ошалело переспросил Богдан и включил громкую связь, чтобы Юля тоже слышала их разговор. Она вопросительно глянула на него, не понимая реакции. А потом Савелий снова заговорил.

— Нина Петровна пришла в детский сад сегодня в первой половине дня. Маханенко не помнит точно в котором часу, но помнит, что до обеда. Сообщила, что она родная бабушка Андрея и попросила разрешения забрать его сегодня.

При имени экс-Моджеевской Юлька вздрогнула, как от электрического тока, все еще прижимаясь к его боку. Он почувствовал.

— Заведующая совсем чокнутая? — рявкнул Моджеевский, обнимая Юлю. — Мало ли кто что говорит! У ребенка родители есть.

— На этот резонный вопрос, Богдан Романович, она ответила, что они-де с Ниной Петровной знают друг друга всю жизнь. Учились десять лет в одном классе и сидели за одной партой. Ей, видите ли, в голову не пришло, что Нина Петровна забрала Андрея без согласования с вами или Юлией Андреевной. Но подтвердила ли ей это самое согласование ваша мать, Маханенко тоже не помнит. Ей казалось, что это само собой разумелось.

— Зная свою мать, я догадываюсь о том, что само собой разумелось.

— Факт взятки отрицает.

— Естественно. Мало того, что отдала ребенка чужому человеку, но если еще и за взятку… — Богдан выругался и оборвал себя. — Ладно, с ней потом разберемся. Спасибо, Савелий.

— Обращайтесь, Богдан Романович. Если что — мы их жалобой в департамент напугали.

— Наверное, не надо ни в какой департамент, — подала слабые признаки жизни Юлька.

— Посмотрим, — неопределенно проговорил Богдан, пока вслушивался в гудки. Едва он закончил разговор с Савелием, как набрал мать. Но та не отвечала. Наверное, он должен был это предположить. Забрать ребенка, не отвечать на звонки — вполне в ее духе. Когда в трубке повисла тишина, он зло чертыхнулся.

— Ты ей звонишь, да? — потусторонним голосом спросила Юля.

Богдан кивнул и снова ткнул в очередной контакт.

— Она же не могла с ним уехать куда-то… — донеслось до него одновременно с гудками в телефоне.

— Даже если у нее совсем снесло крышу, я ее из-под земли… — рявкнул Бодя, но не договорил. В трубке раздалось «Алло!». — Дядя Арсен, здравствуйте! Вы дома?

— Привет, Богдан, — отозвался Коваль, и по его тону нельзя было понять, что у него там с настроением. Но детских голосов на заднем плане, вроде бы, тоже слышно не было. — Да, вот приехал из офиса. Что-то случилось?

— Да. Мать дома? Она трубку не берет.

— Ну я ей тоже что-то дозвониться не могу. С утра в шоурум свой собиралась, должно быть, заработалась, — проговорил отставной майор. С некоторой настороженностью. А потом прорвало: — Так случилось-то что? Ты бы ей просто так не звонил.

— Ну она добилась, чего хотела, вынудила, чтобы я звонил. И теперь фиг отвечает. Она Андрюшку украла.

— Погоди, что значит — украла?

— Она забрала его из сада, — сердито объяснил Богдан. — И где она теперь — неизвестно.

В трубке повисло тяжелое молчание. Слышно было сопение и стук ложки о чашку. Очевидно, Коваль размешивал сахар. Чай, значит, пил.

Так, под чаепитие, он негромко заговорил. Нет, не отрицая возможности того, что Нина отчебучила что-то подобное. И не пытаясь добиться деталей. И не сворачивая на самое простое для него «разбирайтесь сами». Он только тихим голосом сказал:

— А Андрюшка — это твой и Юли Малич.

— Да, — подтвердил Бодя и не сдержался: — Блин, как она могла додуматься до такого! Дядя Арсен, где она может быть, а?

— Подожди. Подожди, я думаю. Она с ребенком точно никуда бы не смоталась далеко, — теперь было слышно, как Коваль ходит по квартире и открывает ящики и шкафы — то и дело хлопали дверцы. — Вещи ее все на месте, а она не ездит без пары вечерних платьев в чемодане. Да и зарядка от телефона… вон, из розетки торчит. Богдан, ты точно уверен, что это она?

— Да, Савелий все выяснил. Заведующая оказалась одноклассницей матери.

— Бл*дь. Деревня, — констатировал Арсен, а потом его осенило: — Так, слушай. Если из города Нина не уехала, а я тебе говорю, что она не могла уехать из города, то есть один вариант. У нас дача в вашем районе. Мы с ней купили пару лет назад, типа в старости воздухом летом дышать. Да и она хотела ближе к тебе.

Последнее он добавил скорее по привычке — смягчая острый угол. Оправдывая то, что оправдать нельзя.

— Адрес скажете?

— Да, улица Ярослава Мудрого, 8. Забор кирпичный, на воротах почтовый ящик — видный такой, броский. Должен заметить.

— Я понял, — Богдан отключился и, отстранившись от Юльки, подхватился с дивана.

Она вскочила следом, забрав с кресла брошенную туда часом ранее сумку и перекинув через голову ремешок.

— Юль, — проговорил Моджеевский, глядя на ее решительный вид, — ты уверена? Мать наверняка устроит скандал.

— Мне все равно. Я одна с ума сойду.

— Хорошо, — кивнул Бодя и протянул ей руку. — Идем, и пообещай, что не поддашься на ее манипуляции.

Юля вложила свою ладонь в его и торжественно, хоть и совершенно устало, выдала:

— Я больше не буду бегать от тебя десять лет, что бы она ни говорила. Обещаю.

Шутка получилась кривоватой и совсем невеселой, но уж какой получилась. Богдан усмехнулся, притянул ее снова к себе, быстро поцеловал мягкие теплые губы. И посреди всего дурдома, в который превратился сегодняшний день, как-то в одну секунду подумал, что не ошибся. И не ошибался тогда, в юности, почти в детстве, в один-единственный момент выбрав ее.

Потом эта мысль исчезла, так же быстро, как и появилась. Потому что они торопливо одевались. Выходили из дома. Выезжали за ворота. Юлька теребила замок на короткой куртке, устроившись в машине. Он знал, что нервное, но знал, что она сейчас и звука не проронит — слишком напряжена. Потому что ей не может не быть страшно, и он понимал этот страх — тот засел в ней, когда она была вчерашней школьницей, и в действительности так никуда и не подевался. Мать когда-то вытащила наружу ее комплекс сироты. Ударила по самому больному. По уверенности ребенка в том, что родная мама, кем бы и какой бы она ни была, всегда важнее реальной жизни и реальных людей.

Улица Ярослава Мудрого располагалась всего в нескольких минутах машиной, на другом конце дачного поселка. Та его часть была возведена лет на двадцать позднее, чем когда дед отстроил их дом, и потому выглядела несколько более презентабельно. Как правило, здесь коттеджи снимали курортники, но прямо сейчас они были не заняты, и улица казалась совсем пустой.

Кирпичный забор. Широкие кованые ворота. И стилизованный под старину почтовый ящик — Арсен прав. Его невозможно не заметить.

Юля сжала пальцами сумку.

— Свет горит, — тихо сказала она.

— Уезжать из города — реальная глупость, — проворчал Богдан, останавливаясь у ворот. — Идем.

Она кивнула. Послушно вышла. Но в его ладонь, вновь протянутую ей, вцепилась, как тонущий в того, кто пришел помочь. Ничего такого — как обычно, лишнего не вытащишь. Но почему-то было ее жалко.

Чуть крепче сжав Юлькины пальцы, Богдан свободной рукой вдавил кнопку звонка. И после короткого ожидания домофон ожил голосом матери:

— Кто там?

— Гости! — сердито сообщил Богдан.

Сквозь легкий шорох до них донесся сдавленный вздох, а потом замок на калитке щелкнул.

И, как ни странно, Нина Петровна вышла встречать их прямо на крыльцо. Богдана встречать, конечно, потому что при виде Юльки, следовавшей за ним все так же, ладонь в ладони, лицо ее слегка перекосило. Однако она быстро справилась с замешательством.

— Добрый вечер, — проговорила Нина Петровна, обращаясь, кажется, только к нему.

— Черта с два он добрый, — возразил сын. — Где Андрей?

— Спит. И, пожалуйста, не начинай прямо с порога обвинять меня. Нам нужно поговорить. И желательно наедине.

— Если тебе нужно было поговорить со мной наедине — надо было прийти и поговорить. До того, как ты додумалась ук… — Богдан осекся и еще крепче сжал Юлину ладонь, — забрать ребенка, не имея на то никакого права. Но теперь мы будем разговаривать, только если Юля согласится. Потому что лично я намерен забрать Андрея и свалить отсюда поскорее.

— То есть теперь Юля будет решать, общаться тебе со мной или нет, так?

— Если ты собираешься со мной общаться об Андрее — то да, потому что она его мать, — впечатывая каждое слово, проговорил Богдан. — Остальные темы для нашего общения давно отсутствуют.

— Из-за нее же и отсутствуют! — Нина Петровна резко повернулась к Юле и выпалила: — Добилась все-таки своего, да? Пролезла? Еще и ребенком привязала, чтобы не делся никуда? Тебе сестра советовала или сама додумалась?

Юлька молчала всего мгновение, слишком короткое, чтобы Богдан успел заткнуть мать. Потом глаза ее резко округлились, и она выпалила:

— Хватит! Прекратите меня обвинять в том, о чем вы понятия не имеете! Я никогда никого и никуда не привязывала. Вот он. Забирайте, если он сам согласится. Я не держу. И никогда не держала. Я его люблю, но если он сам уйдет — отпущу и слова не скажу!

— Эти сказочки про любовь ему рассказывай. Или муженьку своему, рогоносцу. Я таких, как ты, насквозь вижу.

— Ты дальше носа своего вообще ничего не видишь! — решительно возразил Бодя. — Где Андрей? Мы заберем его и избавим тебя от нашего присутствия.

— Да в доме он! Я же сказала — спит! — выкрикнула Нина Петровна и всхлипнула: — Я никому ничего плохого не сделала! Я собиралась его вернуть в сад до того, как вы придете его забирать, но он набегался по пляжу и заснул. Понимаете? Он — набегался и заснул, Богдан! А вы мне даже не сказали, ни единого слова не сказали, что ты… что у тебя есть сын!

— «Вернуть»! — фыркнул Богдан. — Он тебе игрушка?

— Он побыл у меня несколько часов. И все. Ему от этого хуже не стало. Я его накормила, прочитала сказку. И мы гуляли.

— Вы могли позвонить, предупредить. Сказать! — снова взвилась Юлька.

— Ты тоже могла — позвонить, предупредить и сказать! Богдану! Богдану, который даже отцом не записан. И я бы на его месте уже сейчас задумалась о том, чтобы отобрать опеку над ребенком!

— Именно поэтому тебе никто ничего и не говорил! — рявкнул Моджеевский. — Чтобы избежать твоих наставлений, которые все больше выходят за грани разумного.

— Ты ничего не говорил, потому что тебе на меня плевать. И тебе, и Татьяне, и вашему отцу. Вам всем было бы значительно проще, если бы я куда-нибудь делась из вашей исключительно правильной жизни.

— Мы не в гости пришли, чтобы выслушивать твои жалобы. Отведи нас к ребенку.

Нина Петровна в ответ только всхлипнула, но все-таки кивнула. И скрылась в дверном проеме. Юлька ринулась следом, Богдан не отставал.

Дом был небольшим, одноэтажным, в стиле шале. И долго бродить не пришлось. Царевич прикорнул на диванчике возле камина. И сопел себе носом, даже не подозревая, какая драма разыгралась вокруг его веселого путешествия к бабочке Нине. Ну, вернее, когда незнакомая женщина сообщила ему, что она его бабушка и он сейчас поедет к ней в гости, он сначала очень удивился, ведь у него уже была бабочка Надя. Но потом оказалось, что у бабочки Нины значительно веселее. Она подарила ему кучу подарков, бегала с ним по пляжу, кормила вкусными котлетами, разрешала таскать конфеты и даже пела, хотя Царевич был совершенно уверен, что бабочки петь не умеют — дядя Бодя с ним согласился в этом вопросе. Однако будучи очень рассудительным ребенком, Андрюшка довольно быстро решил, что чем больше бабочек, тем лучше. И потому преспокойно заснул, ни капельки не догадываясь, что кто-то может очень огорчиться оттого, что ему сегодня было так весело.

В камине потрескивал огонь.

На полу были разбросаны игрушки.

Юлька замерла на пороге, в то время как Нина Петровна прошла вглубь гостиной и устало растирала виски, как если бы у нее очень болела голова.

— Я действительно не хотела вас пугать, — глухо сказала она. — Но когда малыш заснул… не будить же мне его было. И я хотела дождаться, когда он проснется, чтобы отвезти к вам.

— А если бы он спал до утра? — зло прошептал Богдан. — Знаешь, мама, лучше всего ты умеешь думать только о себе. Поэтому представь, что бы ты сделала с человеком, который без спроса забрал бы твоего ребенка.

— Убила бы, — мрачно хохотнула Нина Петровна. — Если это хоть немного меня оправдывает — то все, что сегодня произошло, получилось спонтанно. Я была очень рассержена на тебя. Я могла бы даже эту нахалку тебе простить, но не то, что ты ничего не сказал мне про внука.

— А у тебя и нет внука, — Богдан хмуро усмехнулся и отошел от матери к Юле, которая в это самое время уже осторожно щекотала Андрюшкины теплые пяточки в носочках, чтобы его разбудить. От «нахалки» она чуть съежилась, но делала вид, что это вообще не к ней относится.

— Может быть, ты хочешь сказать, что у меня и сына нет? — с вызовом спросила Нина Петровна.

— Я в сотый раз тебе повторю — еще немного, у тебя и Тани не будет. Включи, наконец, мозги! — Богдан наклонился и, завернув Царевича в плед, которым он был накрыт, взял его на руки. — Идем домой, Юль.

Юлька поднялась, посмотрела на Нину Петровну и хрипло спросила:

— Где комбинезон и ботинки?

— В прихожей, — отозвалась та не своим голосом. — И заберите… вот… ему очень понравился… наверняка вспомнит…

Она проворно подняла с пола жуткого роботоподобного монстра с пультом и протянула Юльке. Та медлила совсем недолго, но игрушку все-таки взяла. В прихожей же действительно обнаружились Андрюшины вещи. И пока Богдан шагал по дорожке к воротам, Юля снова застыла на пороге, чтобы обернуться к Нине Петровне, которая больными глазами смотрела вслед мужчинам — большому и маленькому.

Юля хотела ей что-то сказать, но не представляла что. Что можно сказать человеку, который тебя ненавидит просто за то, что ты есть? Нина Петровна же, будто бы предупреждая, выбросила вперед руку и шепнула:

— Уйди ты, бога ради. Откуда только взялась…

И Юля, прижав к груди крепче Андрюшины вещи, слетела со ступенек на дорожку и через мгновение уже догоняла Богдана с сыном. Ворота за спиной щелкнули замком, и стало хотя бы немного легче дышать.

А уже в салоне автомобиля сонный Андрюшка на ее руках, потирая глаза и ничуть не удивившись тому, что декорации, как и персонажи, сменились, спросил только главное:

— А где бабочка?

— Спит, — ответил ему Бодя, — по ночам надо спать. Особенно бабочкам.

— А-а-а, — протянул мелкий, прежде чем опять зарыться носом в плед.

Они и в дом его заносили спящим. И в кровать точно так же укладывали, не раздевая.

Юлька только сняла те самые носочки, чтобы пяткам не было так уж жарко. И тихонько проговорила, глядя на Андрюшу:

— Теперь жди. Он выспится. Подорвется в три часа ночи и нас поднимет.

— Это ты меня сейчас пугаешь? — рассмеялся Моджеевский негромко, как и Юлька.

— Предупреждаю. Нам придется его развлекать.

Она повернулась к нему и заглянула в его лицо.

— Ты угодил в эпицентр бабьей склоки, Моджеевский. Классическая и вечная проблема. Свекровь и невестка. Только у нас с отягчающими.

— Между прочим, в этот эпицентр я угодил твоими стараниями, дорогая, — ответил он, усевшись на полу у Андрюшкиной кроватки.

Она села рядом. Вытянула вперед свои бесконечные ноги в узких джинсах и проговорила:

— Заметь. Я предупреждала. Надо было смотреть, кого в дом тащишь.

— Надо было думать, когда от охраны отказывалась. Если бы ты не начала умничать, то ничего бы этого не случилось.

— Ах, так это была охрана, а не слежка!

— Я тебе еще тогда сказал, что за тобой присматривали, — терпеливо объяснил Бодя. — Именно из-за матери. Потому что от нее можно ожидать чего угодно. В чем мы сегодня и убедились.

Юлька улыбнулась и положила голову ему на плечо, пальцами найдя его пальцы, чтобы сцепить их в замок. И согласилась:

— Убедились. Но охрану не хочу. А частный сад хочу. В этот Андрея не верну.

— Заведем няньку, — невозмутимо сказал Бодя.

— А общение?

— Кого с кем?

— Андрюшки с другими детьми. Коммуникация!

— Ну если коммуникация… я подумаю.

— Да уж озадачься, дорогой, — хихикнула Юлька, а потом выдохнула весь этот день коротким словом: — Ка-пец.

Богдан скользнул ладонью по ее голове, пропустил волосы сквозь пальцы и принялся массировать ее затылок.

— Пошли, пока мелкий демон дрыхнет, сами развлечемся, — прошептал он, коснувшись губами Юлькиного уха.

— Картошку будем жарить? — хохотнула она.

— Грибов же нет…

— Да и черт с ними, сало было, — промурлыкала она, поворачивая голову так, чтобы его губы оказались на ее шее. — Голодный?

— Как зверь, — проурчал Бодя.

— Тогда пошли картошку чистить.

Юля вскочила на ноги и теперь уже ему протянула руку. Он принял ее, поднялся следом и притянул ее к себе за талию.

— Давай пропустим этот этап, — проговорил он, глядя Юле прямо в глаза, — и следующий тоже.

— И к какому перейдем? Прости, я теряю последовательность…

— Сейчас объясню, — самодовольно заявил Моджеевский, подхватывая Юлю на руки, — популярно…

Она оплела его шею и не менее самодовольно ответила:

— А правда, что секс — лучшее лекарство при стрессе?

— Проверим!

Картошку, к слову, они потом все-таки пожарили и блаженно наворачивали ее прямо со сковородки посреди кухни в первом часу ночи в прикуску с соленьями от Лены Михалны — тоже сразу из банки. Потом пили чай, потому что после соленого всегда хочется пить. А потом, согласно Юлькиному прогнозу, ложиться было уже поздно — все равно Андрей скоро проснется. Потому вылечив стресс, сгоняли калории.

Но, тем не менее, им повезло. Царевич не проснулся, решив в кои-то веки поддержать в доме тишину и покой, а их самих сморило сном в начале четвертого. В назначенное время зазвонили будильники. Сначала ее — без пяти семь, который она без лишних раздумий отключила. Потом его — ровно в 7:15. И он последовал Юлиному примеру. Только притянул ее к себе, зарылся носом в волосы и наплевал на то, что там на сегодня по плану: к черту всех, будет выходной.

… женщина перешагнула через порог

***

В 22:30 той же самой ночи ключ повернулся в замке, и механизм щелкнул, открывая дверь. Сначала на небольшую щель, в которую полился тусклый свет из подъезда. А потом шире, обозначив силуэт невысокой стройной женщины. Женщина перешагнула через порог, протянула руку, зашарив по стене внутри квартиры, и, найдя выключатель, зажгла лампу в прихожей. Женщина устало провела рукой по волосам и бросила на ближайшую полку клатч. Женщина подняла глаза и наткнулась на здоровенный чемодан и сумку у противоположной стены.

Женщина вздрогнула и негромко позвала вглубь квартиры:

— Сень? Ты дома?

— Добрый вечер, — сдержанно проговорил Коваль, показавшись в коридоре, и подошел к ней, чтобы помочь снять пальто. Она моргнула тщательно подкрашенными ресницами — свежеподкрашенными, потому что после оглушительных рыданий, которые душили ее, когда ушли дети, нужно было устранять последствия. Все устранить не удалось — лицо по-прежнему выглядело чуть отечным и потому на свой возраст. Только странно блестящие глаза казались неожиданно детскими. И сейчас эти глаза смотрели на Арсена Борисовича настороженно и будто бы ожидая удара.

— Прости, я сегодня поздно, — проговорила Нина Петровна и все-таки кивнула на чемоданы: — Это что?

— Мои вещи, — просто ответил Арсен Борисович, повесил ее пальто и, достав из тумбочки тапочки, поставил перед ней.

— Какие еще вещи?

— Какие есть. Тебе список озвучить?

— Ты же понял, что я спросила. Зачем ты…

— Капитулирую, — уныло хмыкнул майор.

Нина Петровна замерла, пропуская через себя даже не слово, а интонацию, с которой оно было сказано. И все еще не веря, проговорила:

— Я ничего не соображаю сейчас, Сень. У меня был тяжелый день… объясни, пожалуйста, толком.

— Тяжелый день? — уточнил Коваль, чуть вскинув брови, и кивнул. — Ну да, тяжелый… Ребенок где?

— У его родителей, — не стала она ничего отрицать. — Но я бы его и так к ним привезла. Он заснул, а я, дура, телефон на беззвучный поставила… и как не в себе была.

— А когда ты его забирала — была в себе? — равнодушно спросил Арсен.

— Не в себе, Сень. Я… меня переклинило. Как затмение какое-то. Мне было очень больно, но я правда шла в сад только чтобы посмотреть на него. А когда знакомую встретила, то… на меня нашло что-то. Я потом такого им наговорила…

— Зато сделала по-своему.

Она проглотила. Смотрела на него во все глаза, пока в висках продолжало долбить его голосом: «Капитулирую». И не двигалась с места, будто бы тем, что стоит, загораживая дверной проем, что-то может остановить. Чему-то помешать.

— Они меня не простят, да? — пересохшими губами проговорила Нина Петровна.

— Откуда мне знать, Нин, — пожал он плечами, — но я бы их понял, если честно.

— А ты?

— А я дошел этот свой путь до конца.

— Все-таки объясни мне, что это значит, потому что я правда не понимаю.

— Я ухожу, — бесстрастно сообщил очевидное Коваль.

— Сейчас? Ночью? Куда?

— Я же не бездомный, — усмехнулся он. — В свою квартиру.

Нина Петровна поймала себя на том, что перестала дышать. Просто забывала сделать вдох все эти несколько реплик. И сейчас ей не хватало воздуха.

Она всегда знала, что Арсен ее любил. Это была константа и аксиома всей ее жизни. Даже когда еще был Рома, а она — была Роминой женой.

Она всегда знала, что где-то за спиной, подставляя ей плечо, всегда будет Арсен. И последние годы его дом был здесь. Где она.

Она всегда знала, что он не унизит ее ни чувством вины, ни необходимостью извиняться, потому что понимал ее куда лучше других.

А теперь, выходит, перестал? Или она перестала?

— Ты это давно решил? — спросила Нина, пытаясь разобраться — он или она.

— Сегодня. Звонил Богдан, — он рубил фразы, как в учебке. — Искал тебя.

— И ты из-за этого?

— Нина, я устал, — Арсен провел ладонью по лицу, с силой потер лоб и прищелкнул языком. — Задолбался делать вид, что все в порядке.

— А если я попрошу тебя остаться? — глухо сказала Нина.

— Заведи кокер-спаниеля, — Коваль потянулся к вешалке и снял куртку, одновременно с тем сунув ноги в туфли.

— Сеня, ты, конечно, свободен идти, но учти, что я не буду просить вернуться, — на пределе выдержки сказала она, так и не отступая от двери.

Арсен молча сунул руки в куртку, закинул на плечо ремень сумки и дернул на себя чемодан. Обернулся, бросил на нее быстрый взгляд и спокойно проговорил:

— Я и не надеялся.

Ей ничего не оставалось, кроме как отступить в сторону. Тогда как хотелось спросить, почему не надеялся. Почему?! Судорожно искала, чем может его удержать, и к своему ужасу сознавала, что все проговорено. Ни одного слова нет. Ни единого. Как тогда, когда в дверном проеме стоял Рома на свое сорокапятилетие, спешащий от нее к другой женщине, а она не смогла задержать его рядом с собой, потому что он вдруг стал совсем чужим, совсем не ее.

Но ведь Арсен — не Рома.

— Хорошо, — кивнула Нина. — Если тебе так будет лучше, то хорошо…

На это он уже ничего не ответил. И она только проследила за тем, как он вышел из квартиры, негромко прихлопнув за собой дверь. Щелкнул замок, и его не стало. Только в прихожей все еще слышался запах его парфюма, за столько времени уже совсем родного. И, Нина почему-то была уверена, что точно так же еще некоторое время будет пахнуть его подушка и та часть шкафа, в которой хранились его вещи.

Может быть, что-то забыл? И придет забрать…

Недолго, но задержавшись, она смотрела на дверную ручку, будто бы ждала, что та сейчас снова дернется, и Арсен зайдет обратно. Но этого не произошло. Напротив, она достаточно хорошо слышала, как колесики покатились в сторону лифта, вторя его шагам. Пока их стало совсем неслышно.

Не желая оставаться на месте, она двинулась в кухню. Уже довольно давно она здесь все переоборудовала так, чтобы справляться самой было просто и в радость, и когда помощница брала выходной или отпуск, с некоторым удовольствием возилась здесь самостоятельно. Сейчас она не видела расставленной по местам посуды, со свойственной Арсену скрупулезностью выстроенной по цветам и размерам. Вот, вроде бы, мужчина, но у него даже посуда — как рота солдат на плацу. Не видела и приготовленного, наверное, для нее ужина, накрытого на столе салфеткой — стакана давно остывшего молока и булочки, судя по запаху, из их любимой пекарни. Нинин организм прекрасно переваривал лактозу, и потому молоко с ложкой меда она всегда считала прекрасным средством благополучно завершить день и заснуть. А маленькие сахарные булочки были единственным, в чем она не могла себе отказать никогда, даже под страхом наесть лишние килограммы.

Нина медленно шла к окну, потому что оно выходило во двор. Приподнять жалюзи и бросить взгляд вниз, чтобы увидеть, как Арсен ставит вещи в багажник и как сам садится в машину. Ей слишком немало лет, чтобы находить в этом хотя бы оттенок трагедии. А уж по сравнению с тем, что случалось с ней раньше — даже разочарования быть не может.

Ушел мужчина. Который от нее чего-то ждал, чего она ему дать не смогла. Обычная история, как у всех.

До окна Нина так и не дошла, крутанулась вокруг оси и проверила наличие воды в чайнике. Нажала кнопку, сунулась в шкафчик, чтобы найти чай. Ей нравился синий такой, анчан. Но если добавить лимон, он становится фиолетовым. И еще тоже здорово успокаивает перед сном.

Черт его знает, где Арсен его покупал. Ну да неважно, справится у Ириши, помощницы. Та наверняка в курсе.

Несколько цветков в заварник. Молоко из стакана — в раковину. Булочку — вместе с салфеткой — в хлебницу.

Машина внизу завелась. Она отчетливо это слышала в тишине ночной улицы даже сквозь закрытые окна.

Сжала пальцы, вогнав ногти с аккуратным нюдовым маникюром в ладони.

Он ушел, потому что так ничего и не понял. А она никогда и ни за кем не бегала, чтобы объяснять или, тем паче, просить прощения. Вряд ли это того стоило. Она не пробовала и не хотела.

Он не бездомный. И достаточно взрослый. Даже не так. Достаточно старый. Как и она.

Он приедет сейчас в свою опустевшую, немного заброшенную за столько лет квартиру и… что будет делать? Что он будет делать? Она понятия не имела, что он будет там делать, но точно знала, что сама сядет пить чай.

Господи боже, она сядет пить чай?! Сейчас? После того, как Арсен ушел?

Спустя столько пережитого и пройденного вместе? Нина думала, что ею, но, оказывается, вместе. Потому что сама как-то незаметно, непонятно когда — но приросла к нему.

Что он сейчас будет делать? Пить горькую? Ударяться во все тяжкие? Или ляжет спать на нерасстеленную постель, толком не раздевшись, чтобы утром вызвать клининг и привести все в жилой вид. Так же, как она — сейчас пьет чай, а утром затеет генеральную уборку. Да, это на него куда больше похоже.

Ведь он — не Рома. Никогда не был Ромой. Никогда не будет Ромой.

И ей уже больше не нужен никакой Рома.

Нина Петровна чуть слышно всхлипнула и словно бы проснулась, с изумлением глядя на собственные подрагивающие пальцы, нервно полощущие чашку, прежде чем наполнить ее кипятком. Какого черта?

Она закрыла кран. Нашла бумажное полотенце. Вытерла руки.

И бросилась в прихожую — обуваться, натягивать обратно пальто, шарить по карманам сумки в поисках ключей от машины. Чтобы еще через несколько мгновений хлопнуть дверью, бежать коридором и стоять перед лифтом, вжимая кнопку вызова и кусая сухие губы. Чтобы уже в кабинке изучать свое отражение в зеркале и не узнавать больше себя. Чтобы холодный мартовский ветер ударил в лицо, не оставив ни единой мысли обо всем случившемся с ней за день, но заполняя единственной тревогой — как Арсен будет без нее этим вечером. А как будет она без него?

Чтобы, оказавшись в салоне автомобиля и заводя его, в сотый раз задавать себе вопрос: ведь он не прогонит, если она приедет к нему? Они слишком немолоды, чтобы прогнал. Эти игры — они для других. А Сеня простит, надо только попросить. Правда же?

… и на мечту можно опереться

***

Все мы мечтаем. Кто-то о маленьком, а кто-то о великом. Кто-то о мире в доме, а кто-то о мире во всем мире. Кто-то о том, чтобы найти себя, а кто-то о том, чтобы остаться собой. Мы мечтаем о разном: о комфорте, о путешествиях, о семье, о романтике, о втором шансе, о невозможном.

Обо всем сразу или хотя бы о том, чтобы не толстеть, поедая пирожные после шести вечера.

Иногда же мы перестаем мечтать. В какой-то момент мы утрачиваем то, что прежде помогало жить с верой в лучшее. Или в Деда Мороза. И тогда забываем свои крылья в самых темных углах нашей души. Или того, что от нее осталось.

Одни из нас становятся стариками, скептично глядящими на мир. Других навсегда меняет приобретенный опыт, превращая в прагматиков. Третьи — боятся снова рискнуть и обжечься, ведь нет ничего страшнее разбитой мечты.

И даже если жизнь уберегла от разочарований, то как отличить мечты от желаний? Ведь если не научился мечтать, желаний все равно может быть много. Закончить престижный вуз, сделать хорошую карьеру, открыть анчоусную, отдохнуть на Мальдивах и просто идти своим собственным путем.

А еще бывает, что бежишь от мечты. Днями, годами, что есть силы. Потому что мечта кажется неправильной и совершенно недостижимой. Потому что исполнение мечты — причинит боль другим. И потому что мечта — это непозволительная роскошь, если ты — замахнулась на что-то, что тебе не по зубам.

Юля Малич, без малого двадцативосьмилетняя совладелица магазина винтажных украшений, была слишком молода для скепсиса и прагматизма, но достаточно твердо стояла на ногах, чтобы признать: она трусиха, по глупости едва не променявшая свою мечту на рутину. Штука была в том, что на ногах она теперь стояла не потому что сама такая уж молодец. А потому, что оказалось, что и на мечту можно опереться. И эдак мир вокруг значительно меньше шатается.

Юля улыбнулась собственным мыслям и застегнула сумку. Часы показывали совсем еще немного времени. Она сегодня закрывала магазинчик пораньше, потому что ей не сиделось на месте. Но ближайшие полчаса — еще здесь.

Впереди — забрать Андрюшку из сада. Он теперь в другой ходил, частный, построенный лет восемь назад для обитателей «Золотого берега».

Потом — приготовить ужин.

А после — она не имела ни малейшего представления, но рядом будет Богдан. А значит, обязательно что-то хорошее.

От этого нечто безымянное сладко трепетало в солнечном сплетении, и ей почему-то казалось, что это крылья. Вернее, крылышки. Тех самых бабочек, которым полагается порхать, когда влюблена. Любила она всегда. Его одного. А влюблена была второй раз в жизни. И снова в него же.

Не работалось.

На столе — колье Трифари от Альфреда Филиппа 1948 года, если верить присланному каталогу. С красными и голубыми камнями, поблескивавшими под лампой дневного света. Полчаса. И нужно отснять. Юлька вздохнула и потянулась за перчатками. Одновременно с этим в помещении зазвонили колокольчики.

«Только покупателей мне тут не хватало!» — с досадой подумала совладелица магазинчика.

— Кофе пахнет, — раздалось от двери.

Юля быстро подняла глаза и наткнулась на фигуру мужчины в дверном проеме. А у нее перехватило дыхание, как с самого первого дня, когда он появился на пороге ее маленького винтажного мирка.

— Хочешь? Я сделаю, — приподняла Юля уголки губ. И даже не догадывалась, каким теплом сейчас наполнился ее взгляд.

— Некогда рассиживаться, — деловито заявил он, в несколько шагов пересекая небольшое помещение и уверенно направляясь в подсобку. Через мгновение снова явился пред ее очи с пальто в руках. — Собирайся!

— За Андреем? Да я бы сама. И время есть.

Богдан склонился, так что почувствовал легкий запах жасмина. Живанши. Эти ее духи ему особенно нравились. И шли. Ей шли. Его Юльке шли. Он сделал серьезное лицо и уточнил грозным шепотом:

— То есть будем спорить?

— А что мне будет за покладистость? — прищурилась Юля.

— Вау! — искренне удивился Бодя. — Юлька торгуется.

— Ты сам мне толковал про индивидуальный подход к клиентам. Видишь, я стараюсь. Предлагаю тебе кофе и быть паинькой. Надолго ли хватит — пока непонятно, характер у меня скверный. Но зато совершенно искренний.

— Тогда одевайся и погнали!

— Ты так и не сказал, что взамен, — шевельнула она бровью.

— И не скажу, — пожал он плечами. — Едешь?

Третий раз спрашивать ему не пришлось. Юля фыркнула и подхватилась с места, стягивая с рук белые перчатки. Потом спрятала колье в футляр и глянула на Богдана. Тот встряхнул ее пальто, явно демонстрируя намерение впихнуть ее в него, и она послушно повернулась спиной, вставляя руки в рукава, таким образом оказавшись в его полуобъятии.

— На самом деле, я уже почти собиралась, — пробормотала она. — Давай еще заедем в книжный, я там в обед присмотрела одну книгу Андрюхе, но у них свет отключили, не работали терминалы.

— Завтра купишь, — рассмеялся Богдан, подталкивая ее к выходу.

— Что? Начинаешь не выдерживать строя семейной жизни? А я предупреждала!

— Топай, — продолжал тащить ее Моджеевский. — В машине будешь мне бухтеть о том, что я неправильный семьянин.

Юля погасила освещение в магазине одним щелчком. Огоньки над их головами потухли. Колокольчики еще не звякнули. Дверь не распахнулась. На его щеке оказались ее губы.

— Нет, в настоящее время меня все устраивает. Пока ты срываешься с работы пораньше ко мне — очень устраивает.

— Тогда потерпи немного и еще чуток побудь паинькой, — он перехватил ее губы своими, быстро поцеловал и обнял за плечи. — Релаксируй.

И она согласилась релаксировать.

Только сперва заперла свои владения — от происков злоумышленников.

После устроилась в салоне его белого, как положено принцам, автомобиля и, пристегнувшись, откинулась на спинку кресла, повернула голову так, что различила свои почему-то чуть шальные глаза в зеркале заднего вида. И почти не узнавала себя. Они вместе всего ничего, а у нее даже лицо будто бы незнакомое. Хотя это ведь именно она и есть. Она вот такая. Отвыкла.

«Релаксируй», — мысленно напомнила себе Юлька, наблюдая за Бодиными пальцами на коже руля и за тем, как свет с улицы, попадая к ним через стекло, скользит по его светлым волосам. Потом он свернул не на том перекрестке, и она слегка вернулась в реальность.

— Моджеевский, детский сад — в другой стороне.

— Я в курсе, — невозмутимо отозвался он, продолжая уверенно гнать автомобиль по ровному полотну, убегающему на окраины города. Несколько секунд она рассматривала его профиль, как ни странно, совершенно расслабленно. И ни единая сигнальная лампочка над макушкой не замигала. Но, будучи все же по своей природе ежиком, она не могла не колоться. Ну или прикалываться.

— И это ты за день сад собственноручно перенес к побережью, чтобы мелкий дышал морским воздухом?

— Почти, — в тон ей сказал Богдан. — Сад находится на прежнем месте, а вот Андрюшка — у моря. Новоиспеченный дед радостно воспользовался возможностью пообщаться с внуком.

— То есть ты его уже забрал?

— Ага.

— И отправил к Роману Романовичу?

— Удивительная догадливость, — рассмеялся он. — К Роману Романовичу, Жене и Лизке.

— Но мы при этом едем не к ним? — продолжала Юлька задавать дурацкие вопросы.

— Да в общем-то, они тоже по-прежнему живут там, где и жили. Соответственно, в другой стороне.

— Это звучит каким-то продуманным заранее планом, — проявила Юлька чудеса дедукции.

— Бинго! — продолжал веселиться Моджеевский. К этому времени они уже выехали за пределы города, но почти сразу Богдан свернул на неширокую дорогу, которая действительно вела к самому морю.

К маяку.

Тот, как и десять лет назад, пускал луч далеко-далеко, указывая путь кораблям, затерявшимся в сумраке. То гаснул, то снова зажигался, освещая водную гладь, сегодня почему-то и правда тихой, мирно дремлющей стихии.

Юля чуть слышно перевела дыхание, сообразив, в каком направлении они двигаются. И только пальцы чуть крепче сжали сумочку.

— Значит, ты меня умыкнул, — проговорила она, теперь не отрывая взгляда от их общего прошлого, прямо на ее глазах неожиданно превращавшегося в будущее.

— Ну вообще-то это определенно случилось не сегодня или опять станешь спорить?

— А вот буду. Сейчас ты меня умыкнул ото всех. А раньше — вернул на место. Там, где мне положено быть.

Они въехали во двор небольшого двухэтажного здания, приютившегося на некотором отдалении, но все же подбоком у маяка.

— Мне очень нравится твоя концепция, — сказал Богдан, заглушив двигатель и повернувшись к Юле. — Мы приехали.

— Сюда?

— Именно.

— Ну, похоже, котлеты сегодня жарить мне не придется, — усмехнулась Юля и приоткрыла дверцу, вдруг самой себе рассмеявшись: приключения так приключения! Этому способствовали шепот моря, теплый-теплый вечер, напоминающий своей атмосферой то ли «Золушку», то ли «Алые паруса», льющийся из окон домика свет, который освещал площадку вокруг.

Дом был ладный, даже какой-то стройный, по-средневековому фахверковый, что, конечно, было имитацией настоящего средневекового фахверка. Но от этого он не менее живописно смотрелся, будто бы идеально вписываясь в мыс. Вокруг росли какие-то вечнозеленые растения, обрамляя его в цвета жизни, а она почему-то плохо его помнила. Была здесь каких-то пару месяцев назад, и не помнила, будто он не произвел на нее тогда впечатления. Надо же…

— … ничего не видела, — пробормотала Юля себе под нос.

— Я понял, — Богдан оказался рядом, взял ее за руку и повел по мощеной неровными камнями дорожке ко входу. — В следующий раз отвезу тебя к Реджепу. Пусть устроит тебе экзамен по жарке котлет.

— Я его сделаю, — отмахнулась она, с любопытством осматриваясь. Жизнерадостные фонарики, стилизованные под факелы, впечатляли и радовали больше всего. — И что здесь находится? Ресторан? Клуб? Библиотека?

— Отель. Отец на старости лет вспомнил, что вообще-то он архитектор.

— Я думала, он по крупняку. Ну там… стадион, бизнес-центр, фабрика какая-нибудь. Он вообще всегда страдал гигантоманией.

— Можно подумать, ты знаешь его тысячу лет, — рассмеялся Моджеевский, переступая порог небольшого холла. Швейцар, обряженный в темно-зеленый жиппон и отчего-то немного похожий на Робин Гуда, придержал для них дверь. Внутри же их встретил администратор — молодая женщина, как ни странно, в обычном строгом платье, в каких и ходят обычно администраторы.

И пока она о чем-то говорила с Богданом, вежливо величая его господином Моджеевским, Юля продолжала озираться по сторонам, приходя во все больший восторг — от стилизации, так необычно сочетавшей какой-нибудь тринадцатый век с современностью. Впрочем, сильнее всего ее восхищало обилие зелени в помещениях и, опять, снова, количество света от необычных светильников, выполненных в том же ключе, что и фонари во дворике.

Потом они поднимались наверх по чуть поскрипывающим, не иначе как для создания атмосферы, деревянным ступенькам винтовой лестницы, а Юля, держась рукой за Бодину ладонь, негромко и с улыбкой проговорила:

— Кажется, кто-то когда-то рыцарских романов начитался.

— Ты сейчас про сестру? — поинтересовался Богдан, останавливаясь у деревянной двери, покрытой темным лаком, и вставил в обычную замочную скважину металлический ключ, напоминавший о навесных замках на сараях Гунинского особняка. К некоторому удивлению, тот, несмотря на свои размеры, бесшумно повернулся, и Моджеевский отступил в сторону, пропуская Юлю в номер.

Она шагнула через порог, на ходу бросив:

— Я сейчас про твоего папашу.

Но последнее слово замерло у нее на языке, когда оказалась в комнате. Просторной, светлой, с высокими потолками и огромным арочным окном, за которым угадывался полукруглый балкон с замысловатым каменным бортиком.

Юля шумно втянула воздух и вгляделась в то, что видела за стеклом. Маяк. Ее маяк. Их маяк. И, кажется, сотни роз в вазах, то тут, то там расставленных на всевозможных поверхностях. Как тогда. Как когда они выбирали цветы на пляже.

Она медленно прошла вглубь, едва замечая и только краем глаза выхватывая большое зеркало, свечи на столе, сервированном на двоих, небольшой камин с пышным мохнатым ковром, на котором положено валяться вдвоем, пить вино и говорить обо всем на свете. И изумительной красоты кровать, правда, без балдахина, но зато со светлыми резными деревянными спинками.

Но по-настоящему видела она только этот ярко выделяющийся маяк в окне, все так же пускавший луч в море, как сотню лет до этого, охраняя вход в залив. И оберегая маленький солнечный городок от всех бед и напастей. Неужели все-таки уберег…

Юля медленно повернулась к Богдану и тихо сказала:

— Все предусмотрел, да?

— Надеюсь, — Богдан легко пожал плечами. Скинул пальто, оставшись в одной рубашке с закатанными до локтя рукавами. Он подошел к Юле и заключил в объятие, прижав ее спиной к своей груди. Теперь они вместе смотрели на маяк. Вдох. Выдох. Яркий луч. Богдан улыбнулся. — Между прочим, мой папаша назвал отель именем твой сестры.

— Да он романтик. Красиво. Сколько здесь номеров? Два? Три?

— Вообще пять. Все разные по планировке. Но сдается четыре. Этот отец оставил за корпорацией.

— Отец или ты?

— Не веришь?

— Номер с видом на маяк? — Юля откинула голову назад, прижавшись затылком к его плечу и глядя теперь уже на его профиль снизу-вверх. — Это же твой номер. Без вариантов.

— Совпало.

— Не водил сюда других девчонок?

— Конечно, водил! — невозмутимо сообщил Бодя.

— Пыль в глаза пускал, да?

— Ну ты же и сама знаешь, правда? — рассмеялся он.

— Ульке твоей понравилось?

— Кому?

— Панкратовой Ульяне, — терпеливо повторила Юля, пытаясь удержаться, чтобы не рассмеяться. — Была у тебя. Блондиночка. Из вашей школы, что ли.

Удивленно вскинув бровь, Богдан развернул Юльку к себе лицом и уточнил:

— В смысле «у меня была»?

— Любовь-морковь-романтика, — легкомысленно повела плечиком она, при этом внимательно глядя ему в глаза.

— С кем? С Ульяной? — охренел он. — Ты что? Ты все это время серьезно?! Не прикалывалась?

— С чего бы?

— Ну это даже не смешно, — прыснул Моджеевский. — Я и Улька. Капец!

— Скажешь не было?

— Того, на что ты пытаешься намекать — не было.

— И в Лондон она к тебе не ездила? — прищурилась Юлька.

— И в Лондон она ко мне не ездила.

— Моджеевский, я почти год изучала ее слюнявый Инстаграм, потому что меня каждый посвященный тыкал. И про Лондон знаю точно! — победоносно объявила она. — И про первый поцелуй. И про то, что ты секси.

— Ты в моей инсте ее видела? — фыркнул Бодя. — Маньячка!

— А вот видела! В Альпах! Вы на Новый год кататься ездили компанией, когда ты просрал поступление! Кстати, полжизни хотела тебе по этому поводу сказать, что ты балбес.

— Стоп, — он мотнул головой, отчего волосы растрепались и в неярком освещении он словно сбросил эти чертовы десять лет, которые их разделяли. — Слишком много предъяв одновременно. Давай по очереди.

А по очереди у нее не получалось. Никогда не получалось, ни тогда, ни теперь. Юлька мечтала стать актрисой, чтобы однажды поступить на бухгалтерский учет. Работала аудитором, чтобы теперь вести блог о винтажных украшениях. Какая уж тут очередность?

Она медленно подняла лицо и коснулась легким, чуть ощутимым поцелуем уголка его губ. Таких же, как тогда.

— Ты встречался с Ульяной, — утвердительно заявила Юля. — И прогулял тестирование. Ни то, ни другое о большом уме не свидетельствует. И я злилась. Ужасно злилась, потому что считала тебя гораздо умнее, чем я. А ты… вел себя, как пустоголовый мажор.

— Можно подумать, ты вела себя, как умная! — беззлобно возразил Моджеевский.

— Ну, по крайней мере, с такой дурой, как Панкратова, я не гуляла. «Я и секси-Моджиевский!» — с придыханием перекривляла воображаемую Ульянкину интонацию Юля, подкатив глаза. — Она даже твою фамилию правильно ни разу не смогла написать, между прочим. Как только не извращалась.

— Поэтому ты нашла себе умного препода. Ну да…

— Какого еще препода?

— Тебе виднее какого. Тоже, походу, секси.

Юля несколько минут внимательно смотрела на Богдана, пытаясь хоть как-то врубиться, о чем он. Потом, сведя брови, уточнила:

— Это я так писала, что секси?

— Это ты так намекала, — хохотнул он.

— Ничего я не намекала. У меня был план!

— Маршалла?

— Круче. Малич! И судя по всему, он сработал.

— Я нихрена не понимаю из того, что ты говоришь, — рассмеялся Бодя. — Объясни по-человечески.

Юля и сама едва сдерживалась, так ей нравился его смех. И его растрепанные волосы нравились. С ума сходила по его растрепанным волосам. Подняла ладонь, зарылась пальцами в кудри. И промурлыкала в ответ:

— Объясняю. Ты все лето обрывал мой телефон. И осенью тоже. Потом твой отец бросил Женьку, и я напоролась на Нину Петровну. Согласиться с ней — я, конечно, согласилась. А вот ты от этого трезвонить меньше не стал. И я… ты думаешь, так легко было игнорить, а? В общем, придумала найти объект для воздыханий, но только не взаправдашних, а чтоб ты увидел. Я даже его фамилию уже не помню. Понятно?

Богдан некоторое время обдумывал услышанное, а после хмыкнул и проворчал:

— Ну вот мне просто интересно, и как при этом ты поверила Ульке?

— А ей врать — какой смысл?

— Женская голова — это другая планета. Откуда ж мне знать, что там у нее происходило в ее башке. Но папашу своего она на меня натравливала.

— Как это?

— Та что-то ныла ему. Тот ныл моему. Пришлось объяснять ему про френдзону, когда он попытался меня воспитывать.

— И ты с ней правда не встречался? — навострила уши Юля.

— А ты правда думаешь, что я мог с ней встречаться?

— Мужская голова — это другая планета. Ты же поверил, что я могла бегать за преподом на пятнадцать лет старше меня. Поверил же?

— Ты не хотела со мной разговаривать. Тут поверишь во что угодно.

— А ты ездил с Ульяной в Альпы. А потом она к тебе в Лондон осенью. После этого я Инстаграм снесла и все аккаунты удалила. Класс? — прошептала Юля.

— В Альпах нас было человек пятнадцать, — улыбнулся Богдан. — А если тебе и правда интересно послушать про всех, кто был у меня в Лондоне, то я обязательно тебе расскажу. Но Ульяны среди них не было.

— Нет. Не хочу ничего знать. Хватило того, что видела. В тебя, говорят, даже мужики влюбляются.

Богдан скорчил озабоченную мину.

— Кто слил инфу?

— Таня в твой день рождения. Я была под большим впечатлением. В общем, при твоей популярности — куда мне пробиваться, а?

— Юлька фигню говорит, — улыбнулся он и крепче прижал к себе. — Тебе и не надо никуда пробиваться. Ты всегда отдельно от всех.

— В действительности Юлька часто говорит глупости, — сообщила она ему на ухо, будто признавалась в страшной тайне. — Только что с умным видом. А на самом деле Юлька хочет простого женского «выйти замуж за олигарха, красивое платье и… и Мальдивы». Последнее не обязательно.

— И с Мальдивами разберемся, — заявил Моджеевский. Нашел ее губы своими и прижался к ним долгим поцелуем, ловя ее дыхание.

Она отвечала ему — медленно, наслаждаясь каждой секундой, вкладывая всю нежность, что в ней была. И зная точно, что спешить незачем, что больше не придется ловить крохи, вырывать их у судьбы, терзаться совестью, бояться, что однажды все закончится. Юля устала бояться. И знала, что он никогда не позволит, чтобы снова пришлось.

Отстранившись, она облизнула горевшие от его прикосновений губы. Внимательно смотрела в его глаза. Потом повернула голову и обвела чуть посоловевшим взглядом комнату. Улыбалась. Улыбалась и разглядывала — и их отражение в зеркале, в котором они казались такими красивыми и такими настоящими, и стол со свечами, еще не зажженными, ожидавшими своего часа. И эти розы — сколько их было… И огонь в камине, весело плясавший и подглядывавший за ними тоже.

Взгляд ее остановился на большой коробке, лежавшей на кровати и перевязанной пышным бантом.

Хмыкнула.

Кивнула.

Спросила:

— А там что такое?

— В следующий раз приклею стикер «Открой меня», — пошутил Богдан, размыкая объятия.

— Мне? — как-то по-детски получилось у нее.

Он кивнул и подтолкнул ее к кровати.

Коробка была здоровенной, но легкой. И Юлины пальцы живо забегали по банту в поисках концов ленты. Нашла. Дернула. Развязала. Подняла крышку, убрала в сторону жемчужно-серебристую упаковочную бумагу и приоткрыла губы, будто бы произнесла неслышное: «О-о…»

Внутри — легкая-легкая, тонкая пепельно-розовая ткань, воздушная, как паутинка. Юля осторожно коснулась ее ладонью. Приподняла за края, вынимая. И неяркий теплый свет скользнул по драпировке. Это было платье. Того самого оттенка, который нравился ей сильнее всего. И напоминало оно чем-то старые фильмы с Ритой Хейворт, которые Юля очень любила, почти так же сильно, как марвеловских супергероев.

— Как ты… откуда ты… — подняв лицо к Богдану, бормотала она: — Я примерю, да?

— Было бы неплохо, — улыбнулся он, подошел к столу и щелкнул зажигалкой, зажигая свечи.

— Ванная там? — она указала на одну из дверей, подхватывая всю коробку разом.

— Вполне возможно.

— То есть девчонок водил, а где ванная — не знаешь?

— Юлька! — рыкнул Моджеевский. — Первый раз я был здесь сегодня в обед, когда привез платье. Прости, туалет точно не искал.

— Бодька! — счастливо хихикнула она и скрылась за дверью.

А судя по тому, что отсутствовала за ней добрых пятнадцать минут, с назначением данного помещения угадала. Впрочем, четверть часа — не так уж много после десяти лет.

И когда снова раздался шорох, Юля опять показалась на пороге комнаты, осторожно придерживая юбку. Из-за спины пробивался свет электричества, чуть более яркий, чем в комнате. И оттого силуэт был четче, контрастнее. Оно ей шло, это платье, подчеркивая ее стройность, длину и изящный поворот шеи, тонкость плеч и ключиц. Оттеняя цвет кожи на открытых его взгляду участках груди и рук. Волосы она распустила, слегка вспушив. Но главным украшением все еще оставалась улыбка. Прежняя, такая, какой семнадцатилетняя Юлька улыбалась семнадцатилетнему Боде.

Она шагнула к нему, демонстрируя босую узкую ступню с розоватым лаком на ногтях. И важно сообщила:

— А туфель нет. Сойдет? Буду как Жека, помнишь?

— Не будешь, — рассмеялся Богдан. — Женя не позволила. Сказала, это ее идея, а мы должны свои придумывать. Поэтому она помогла мне выбрать туфли из твоего гардероба.

С этими словами он подошел к шкафу и выудил из него обувную коробку. Юля внимательно наблюдала за ним, потом будто включилась сама. Прошла к кровати. Уселась, придержав ткань юбки. Вытянула вперед ноги, зажав пальцы, и проговорила:

— То есть вы провернули целую операцию, заговорщики?

— Ну вряд ли твой отец успел бы сшить тебе обувь за пару дней, — усевшись на пол, Богдан надел ей на ноги туфли и посмотрел в лицо. — Принц из меня хреновый, поэтому мне очень хочется, чтобы ты не оказалась Золушкой.

— Не окажусь. Золушка спорить не умела, а я обожаю. И она со всем соглашалась, а меня уговаривать долго. И еще я тебя люблю. А у нее Принц.

— Не сбежишь?

— Уже сбегала. Но не от тебя, а от себя. Столько лет изображать… дуру, которая ждет трамвай. А мечтать о прямо противоположном, — Юля обвела глазами комнату и снова вернулась к нему, к его чертам, к его чертям в небесно-голубом взгляде. — О своем месте рядом с тобой.

— Тогда давай ужинать.

— Давай, — улыбнулась Юля, и он, легко поднявшись, взял ее за обе ладони и потянул на себя.

Провел к столу. Отодвинул стул.

Налил вина. Изображал принца, которым ни Юля, ни он сам человека по имени Богдан Моджеевский не считали. Но это вовсе не значило, что ему не хотелось ее баловать. Невозможно ничего наверстать, но можно продолжить строить на старом фундаменте, если он достаточно крепок, а их фундамент оказался крепче земли, по которой они ходили.

Можно разговаривать целый вечер обо всем, что взбредет в голову. Вытряхивать из себя самое потаенное, чтобы озвучить его тому, кто рядом. Можно, как в кино, целоваться у камина, устроившись на полу с бокалами. И смотреть друг на друга. Молча, но так, будто бы произносишь нечто важное. Вполне вероятно, что самое важное.

А потом удивляться фейерверку в окне, рассыпавшемуся тысячей искр над их маяком. Стоять обнявшись и удивляться:

«Моджеевский, ты что?!»

«Но тебе же нравится, Малич!»

Ей нравилось. И целоваться с ним нравилось.

И чувствовать его ладони на своем теле, которое было будто бы вылеплено для них.

И стоном выдыхать его имя, утопая среди простыней.

И засыпать, будто впервые, в его объятиях, зная, что утром — в них и проснется. Рано-рано. Потому что ушли мигрени. Потому что она снова становилась жаворонком. Потому что ей жизненно важно было встречать рассветы, имевшие смысл только возле Богдана.

Потому что, даже крепко зажмурившись, узнавала его по теплу дыхания на своей коже и по пальцам, чертившим узоры на ее теле.

Чертили невидимые узоры, обещая счастье, и птицы в небе над морем, когда еще позднее, позавтракав, они сидели, обнявшись и кутаясь в пледы, на любимой предпоследней от берега плите с видом на любимые арматурины у маяка. Щурились от солнца и пили кофе, который в отеле «Евгения» оказался отменным. Необычным. С трюфелями, шиитаке и ежовиками. Необычным и ни на что не похожим. Грибами пахнул. Весной. Лесом. Свежестью. И почему-то солнечным городом после дождя, в котором никогда не случится беды, ведь его охраняет старый коренастый маяк, похожий на гнома.

— Не хочу в реальность, — близко от Бодиного лица пробормотала Юля. — Не хочу, не хочу, не хочу…

— Э-э-э-э, — Моджеевский нахмурил брови и проворчал: — Что значит «не хочу в реальность»? Все вокруг очень даже реальное. Это наша с тобой реальность.

— Это Моджеевский обхаживает девочку из шестнадцатой школы. Деловую, как колбаса.

— Ты против?

— Я — очень даже за. Но туда, — она повела подбородком в сторону залива, в котором живописно расположился городок, — не хочется.

— Не бойся, — Богдан сильнее притянул Юлю к себе, поправил слегка сбившийся плед. — Нам выпал редкий шанс исправить все ошибки, чтобы стало так, как должно было быть давно. И какая разница — где? Важно, что вместе.

— Не боюсь. Вот уж что точно — это что не боюсь. Надоело. Смешной у них кофе, а?

Богдан кивнул и снова завозился, теперь выуживая из внутреннего кармана небольшую квадратную коробку оранжевого цвета с коричневым оттиском запряженного экипажа, перевязанную лентой в тон.

— Это тебе, — просто сказал он, протягивая коробку Юле.

Она взяла ее свободной рукой почти автоматически. Губы шевельнулись, читая вслух, но чуть слышно название бренда. А потом шевельнулась бровь.

— И зачем ты? У меня же еще не день рождения… скоро, но не… Или ты перепутал? Забыл?

— Я прекрасно помню, когда у тебя день рождения, — улыбнулся Бодя, — но разве для подарков нужен повод?

— Не знаю. Не рассматривала этот вопрос с такой точки зрения.

Юля отставила стаканчик с кофе рядом с собой и занялась ленточкой. А потом ей на колени легла тонкая шелковая косынка. Кремово-розовая, нежная, легенькая, совершенно невероятная на ощупь. Юля зависла над рисунком в центре. Лошадка, стоящая на задних ногах и словно бы вытканная из цветков. Тысяч крошечных цветков самых разных оттенков. Неукротимая лошадка, вставшая на дыбы, разбрасывая вокруг соцветия. Лошадь как цветочная полянка на нежно-розовом.

Юлькины пальцы заскользили по ткани, очерчивая силуэт. Потом она негромко сказала:

— Спасибо. Это очень… как будто весна, да?

— Похоже, — согласился Бодя и прижался губами к ее щеке. Она была прохладной. — Ты не замерзла?

— Не очень. Здесь хорошо. Значит, это все — это свидание просто так, без повода, да?

— Ну-у-у, — протянул Моджеевский, подняв глаза к небу, — не совсем чтобы без повода.

— И какой же повод?

— Усыпить твою бдительность.

— И зачем тебе это нужно?

— Чтобы ты еще сильнее влюбилась в меня.

Юля фыркнула и подкатила глаза. Потом на всякий случай спросила:

— А ты в меня?

— А я от тебя не бегал.

— Всю жизнь будешь припоминать?

— Не буду.

Юлька нахохлилась в пледе, как птенец, и улыбнулась. Потом взяла косынку и решительным образом накинула на голову, убирая под нее волосы, которые слегка трепал ветер. Завязала узелок под подбородком и достала из кармана телефон. Включила фронтальную камеру, разглядывая себя, как в зеркале. Изображение ей неожиданно понравилось, и Юля вдруг глянула на Моджеевского.

— Исполнишь еще одну мою мечту?

— Оглашай, — кивнул Бодька, щурясь от солнца.

— Можно я нас в сторис закину? На моей странице. Она не личная, это блог, но… Можно?

— У-у-у-у… — рассмеялся Моджеевский, — мне надо подумать.

— Я так и знала!

— Ну вот а я не знаю, что ты мне там за компанию подобрала.

— Какую еще компанию! Какую компанию! — шутливо возмутилась Юлька. — Это ты вечно в компании… со своими девушками! Джеймс Бонд из солнечногорской гимназии номер двадцать три!

— Мне и Моджеевским неплохо, — пожал плечами Богдан и, повернувшись к Юльке, усмехнулся: — Ладно! Ваяй уже свою сторис. Еще одна блогерша на мою голову.

— Какая это «еще одна»? — сощурилась Юлька.

— Вредная.

— Бодя!

— А?

— Не смей меня сравнивать со своими бывшими!

— Юлька, ты вне конкуренции, — пылко заявил Богдан и торжественно кивнул головой, прижав руку к сердцу. — Клянусь!

— Ну и дурак! Я не блогерша, я — эксперт!

Богдан рассмеялся и снова коснулся губами ее щеки.

— Хорошо, ты — эксперт, а Танька у нас блогерша.

— Таня? Твоя Таня?

— Ну она скорее своя собственная и немного Реджепа, потому что вредная.

Юлька зажмурилась и потерлась носом о его щеку, важно сообщив:

— Ну я тоже Андрюшина и немножко твоя.

— Потому что вредная, — кивнул Богдан.

— Улыбнись, — скомандовала Юля, вытянув вперед руку с телефоном и направляя на них камеру. Моджеевский с готовностью расплылся в самой что ни на есть настоящей голливудской улыбке во все тридцать шесть зубов. Ей сделалось смешно. Телефон издал характерный щелчок. И удалять или повторять этот кадр, чтобы выглядеть хоть немного приличнее, Юля не стала. Но несколько секунд рассматривала этот, получившийся. Первый снимок, на котором они вместе, если не считать снесенных со всех носителей десять лет назад, на которых они еще дети, и тех, что сделал профессиональный фотограф на Жениной свадьбе, где они стояли каждый по свою сторону от молодоженов и будто в разных измерениях.

Наверное, тогда — и правда в разных. Чтобы сейчас оказаться в одном, том, которое… вымечтано.

Юлька положила голову Богдану на плечо и запустила приложение. Директ маячил красным — писали. К черту писали. Она коснулась значка со своим аватаром — фирменным лейблом магазинчика. И добавила туда фотографию. Как была, без фильтров, чуть подсвеченная солнцем, живая.

Подумала, как подписать, не изобрела ничего лучшего, кроме как: Б+Ю=

И отправила ее, свою маленькую мечту, во всемирную сеть. Пусть там заставляет взрываться галактики.

… во дворе абрикосы зацвели

***

Что там с галактиками — черт его разберет, если честно. А вот в их солнечногорской очень скоро все встало с ног на голову. И дело не только в сторис, которую опубликовала Юлька, хотя и та покою не способствовала, буквально в течение суток оказавшись во всех желтых пабликах. К концу недели изо всех щелей полезли имена и откровения Бодиных бывших «подружек», часть из которых он в глаза не видел, и, очевидно, эти девицы не отягченного никакими принципами поведения просто решили хайпануть на известной фамилии. Вторая же часть, конечно, была вполне реальной, но почему-то ни те, ни другие совсем не затронули их маленького мирка, в котором им было хорошо. Того, где Андрюха привыкал к новому детскому саду, а соседский кот — привыкал к Юльке. Да так успешно, что иногда Богдан заставал его сидящим у нее на коленях и позволявшим чесать свою шейку. Можно бы было позавидовать коту, находись он в каком-то ином положении, чем, собственно, в почти статусе почти мужа этой занозы с огромными глазищами.

На ее день рождения они с Царевичем ездили в зоопарк в столицу, вкусно поужинали в довольно демократичном ресторанчике, потому что Юлька сообщила, что это заведение раньше ей нравилось. Естественно, засветились. Выглядело эффектно. Его не особо доставало, а Юля продолжала свое безмятежное пребывание в его доме и делала вид, что их это не особенно касается. Впрочем, как на Богдана — то и вовсе не касалось. Хотя он прекрасно понимал, чего ей стоит ее выдержка.

Пресс-центр гасил все, что можно погасить, но слишком систематичны были вбросы.

А потом грянула она.

У них с Юлей во дворе абрикосы зацвели.

А она — грянула.

Публикация, результатом которой стало то, что прямо сейчас в его кабинете сидела Рита. Финансовый директор.

Риту он знал с Лондона. Она жила в одном кампусе с какой-то из его подружек, и прежде чем между ними возник взаимный, исключительно деловой, интерес, они несколько раз столкнулись на вечеринке, в бассейне и на парочке каких-то конференций. Как оказалось, Рита обладала мегамозгом на миллион опций одновременно, была деятельным, инициативным и очень своим человеком и при этом категорически не хотела жить в большом городе. Ее Богдан притащил в Солнечногорск следом за собой, когда стало ясно, к чему все идет в смысле заброшенных отцом удочек и расставленных капканов.

Сейчас Рита покачивала носком брендовой туфли под столом, чего он не видел, и деловито вещала:

— В целом ситуация управляемая, но меня смущают две вещи. Во-первых, из Министерства спорта пришло письмо, они придумали новую совершенно немыслимую форму отчета, который наши должны отправлять им ежемесячно — докапываются буквально до всего. Ужесточают контроль за расходами. Само по себе — это нормально, но лучше бы они финансировали так, как контролируют. А во-вторых, антикоррупционное бюро. Они там пока молчат, но мне шепнули. Ты же понимаешь, что мне просто так не шептали бы, да? Нами там заинтересовались не на шутку.

— И почему тебя это смущает? — совершенно серьезно уточнил Моджеевский.

— Профессиональное. Меня, как всякого финансиста, возможная проверка заставляет, прости за подробности, поджимать мышцы ягодиц.

— Вот не заставляй меня усомниться в твоем профессионализме, — Богдан поморщился. — Как профессионал ты должна точно знать, где наши косяки, и еще точнее, как их прикрыть. Что с внешним аудитом? Он завершен?

— В процессе, — фыркнула Рита. — И не думай, пожалуйста, что наши косяки настолько глобальны, что мне пора увольняться, а тебе идти с повинной. Все в порядке, все в штатном режиме. Понимаешь, вся эта возня, она какая-то… надуманная, слишком обо всем сразу и ни о чем конкретном. Это-то и напрягает… их только стадион интересует или им просто за яйца нас взять охота, а за что — до лампы.

— Савелия подключила?

— Его не нужно подключать, он с самого начала в курсе. Считает, что у нас завелась крыса, осторожно гребет в направлении сливного механизма. Против течения всегда долго. Но если эти идиоты, которые вздумали с нами тягаться, все-таки явятся, то к тому моменту у нас на руках будут результаты аудита, ну и я не подкачаю.

— Надеюсь, — кивнул Богдан и в следующее мгновение уже выдавал задание Алене: — Передайте Савелию, чтобы был у меня через тридцать минут, — потом снова глянул на Риту. — Что еще важного?

— Остальное подождет до отчета. Представлю все в лучшем виде. Тебе понравится.

— Мне не надо, чтобы мне нравилось, — жестко отрезал Моджеевский. — Мне надо, чтобы было объективно и в рамках закона.

— Ну вот и буду сверкать объективной законностью, — проворчала в ответ Рита. — Разрешите идти, Богдан Романович?

— Не ворчи, а прорабатывай все варианты, — хмыкнул он в ответ. — Вообще все, даже самые нереальные.

— Это понятно… бесит, что нормально работать не дают, мешаются.

— Ну это как раз элементарная погрешность.

— Засунули бы они эту погрешность себе в задн…

Договорить Рита не успела. В следующее мгновение, по своему обыкновению подобный тени отца Гамлета, в кабинет проник Роман Романович Моджеевский, тоже практически король Дании, но, по счастью, и ныне здравствующий, только никак не способный оставить свое драгоценное детище в покое, и мы сейчас вовсе не о Богдане Романовиче.

Он строго глянул на замолкнувшую Маргариту и как мог вежливо поздоровался:

— Привет!

— Привет! — все еще в образе буркнул Богдан.

— Не мешаю вашему антикризисному совещанию? А то могу в приемной на диванчике подождать, — хмыкнул папа.

— Может, мы кофе пьем, — так же хмыкнул в ответ сын.

— Судя по погрешности и заднице — скорее очаги пожара пытаетесь потушить.

— Пожара пока никакого нет, Роман Романович, — встряла Рита. — Потому мы скорее с курильщиками в неположенных местах боремся.

— Кстати, Богдан Романыч, пошли покурим, — обрадовался по этому поводу Моджеевский-старший.

— Танька не велит, — рассмеялся Бодя и глянул на финансового директора семейной корпорации. — Рит, оставь нас.

Рита широко улыбнулась обоим представителям ясновельможной династии и, бросив уже на ходу: «Хорошего дня!» — покинула кабинет. Роман Романович только и прокряхтел ей в спину малоразборчивое: «И вам того же», — после чего глянул на сына и проговорил:

— У меня на сегодняшний день есть только два вопроса. Первый — это как наш янычар живет с твоей сестрой? И второй — что за херню опубликовали в «Экономисте» сегодня утром? Ты читал?

— Это у тебя времени много херню читать. Мне некогда, — сообщил Моджеевский-младший. — А по первому вопросу с Реджепа и спрашивай. Я при чем?

— А нельзя жалеть зятя в его присутствии. И тем более — в присутствии дочери, а они везде вместе шляются. За ручку. Короче, не дипломатично.

Моджеевский-старший стащил с плеч пальто, бросил его на диванчик у входа и, пройдя кабинетом, уселся на одном из стульев поближе к сыну. После чего, что называется, засучил рукава и в прямом, и в переносном смысле. Вытащил телефон, быстро что-то в нем наклацал и сунул Богдану под нос страницу браузера с кричащим заголовком «Прорыв года и золотой мальчик Богдан Моджеевский снова в эпицентре скандала».

Собственно, скандал и не затухал, а только набирал оборотов. Эта, к примеру, статья была полностью, от и до посвящена тому, как «MODELITCorporation» грязно отмывает деньги спонсоров на строительстве стадиона. Проще говоря, обычное обвинение в мошенничестве и хищении чужих бабок. В том числе, государственных. И все бы ничего, если бы «Экономист» не считался более или менее солидным изданием, которое без пруфов обычно инфу не публикует. А стало быть, откуда-то у них взялись подобные сведения, к тому же чем-то подтвержденные.

Вопрос только, чем именно. И все это, помимо прочего, было шито примерно теми же нитками, что и причины, по которым сегодня торчала в его кабинете Рита. Буквально позавчера на одном из популярных ютуб-каналов какой-то придурок с журналистскими расследованиями отмочил. Целую киношку снял, остросюжетную: дескать Моджеевскому информацию о проектах его конкурентов по министерскому тендеру тупо слили за несколько дней до проведения, и они успели подтасовать собственные цифры. Бред сивой кобылы, но на такое велись, тем паче, что «доказательная база» была железобетонная — в комиссии нашлось рыло, много лет назад строившее уже какой-то спортивный объект с Моджеевским-старшим. Потому и Министерство подвергалось легкому сейсмическому воздействию, потому и антикоррупционное бюро «заинтересовалось». Потому и атаковали их с самого утра целые толпы самого разномастного люду, требуя комментариев.

А теперь вот еще один штришок. Не только обманом выиграли, а еще и схемы какие-то проворачивают за чужие деньги.

— Я вот думаю, Богдан Романович, — медленно протянул отец, наблюдая за сыном, пока тот знакомился с содержанием статьи, — ремня тебе дать, что ли. Или себе, что такого пройдоху воспитал.

— Я, конечно, мог бы заметить, что этот проект курировали вы, Роман Романович, — усмехнулся Богдан, возвращая отцу телефон, — но вместо этого скажу, чтобы ты зря не портил нервную систему. Разберемся.

— А тут про меня ничего такого, только что когда-то что-то с кем-то. Главный злоумышленник у нас ты. Вообще все про тебя. Вот ты и скажи мне, Богдан Романович, это вообще что такое творится? Куда ни пойдешь — отовсюду твое имя выскакивает в самых нелицеприятных формулировках. А каков охват! С душой же делают, а!

— Значит, кому-то очень нужно, — спокойно проговорил сын. — Кофе, кстати, хочешь?

— Потом, — мотнул головой отец. — Мы с Жекой договорились вместе в ее перерыв… Значит, кому-то ты очень сильно дорогу перешел.

— Возможно. Но я решу. Ты так же, как и я, знаешь, что этот тендер чистый.

— Да в том-то и дело! — всплеснул руками Моджеевский-старший. — Ладно бы реально вляпались… А тут… как будто пальцем в небо целят и пытаются попасть. И реально — им ты покоя не даешь, на меня насрать. Узнаю, кто эта гнида — удавлю!

— Нафига? — рассмеялся Богдан.

— Вот вырастет твой Андрей — узнаешь нафига.

— Я к тому, что есть и другие способы. Более цивилизованные.

— Не всегда работает, но хрен на него, набивай свои шишки сам. Идеи хоть есть, кто и почему?

— Думаю, есть. И Савелий работает, — Богдан снова стал серьезным. — Не переживай и береги нервы. У тебя еще тоже есть, кого растить.

Роман Романович помолчал, внимательно разглядывая своего старшего детеныша. Вполне собственноручно выращенного. Тянуло растянуть лыбу, но сдержался. Проблем — гора, чтоб лыбиться. Да и вообще, это было довольно странно — оказаться несколько даже отстраненным от разбросанного вокруг компании дерьма… вернее, кризисной ситуации. Непривычно. Выходит, что вместе с Бодькой выросло и что-то новое?

За этим было и радостно, и забавно наблюдать.

Но все же, напустив на себя серьезный вид, Роман Романович счел нужным проговорить:

— Ты уверен, что мне не стоит подключаться? Черт с ним, с министерством, там вечный бардак, но антикоррупционное бюро…

— Ну давай начнем сначала, — развел руками Богдан. — Коррупция есть?

— Да где ж ее нету… в смысле, по стадиону — не подкопаешься!

— Ну и все!

— То есть вот так просто?

— Нет, конечно, — хмыкнул Моджеевский-младший. — Будто сам не знаешь. Они будут рыть, мы будем разгребать отвалы. Но это нормальный процесс, потому будем решать проблемы в процессе их поступления.

— А вот интересно… это у тебя в развитии сейчас наступила стадия «я сам», как у трехлеток, или это я правда старый и кипишный стал?

Богдан хмыкнул и на мгновение задумался, подбирая слова. Отец как-никак. И наконец проговорил:

— Кипишный ты по жизни, вообще-то.

— Ну спасибо, сын, — хохотнул Роман Романович и растер переносицу. После пошарил в кармане пиджака, вынул футляр с очками и напялил их на нос. — Я на той неделе уезжаю в столицу, надолго. Курировать стройку. Минимум на пару недель, потому как у нас не только на бумагах надо, чтоб никто подкопаться не мог. Если будет усугубляться — звони, слышишь? Да даже просто посоветоваться — звони. Ты всем доказал давно, что справляешься и справишься самостоятельно. Но в том, чтобы посоветоваться, — точно ничего такого нет.

— Надеюсь, не понадобится, — легко проговорил Богдан, — у тебя и своих хлопот предостаточно. Но я знаю, правда. Если что — обязательно позвоню.

— Хорошо. Тогда я погнал, а то и правда обед скоро… Стратегически важный кофе с супругой. Все еще не теряю надежды убедить Жеку приехать ко мне с Лизкой, у мелкой как раз неделя каникул.

— Сопротивляется?

— Работа у нее! Трудится. Некогда вздохнуть. Скоро убедишься, что у твоей сестры Малич тоже дел слишком много по сравнению с тобой, олигархом несчастным, — расхохотался Роман Романович, подхватываясь со стула.

— Придумаю ей благотворительный фонд со свободным графиком, — сообщил на прощание Моджеевский-младший.

— Ну попробуй, с удовольствием на это посмотрю! — обнадежил его отец и свалил.

А стало быть, теперь, скорее всего, как минимум, до второй половины апреля они не пересекутся. И желательно добиться до этого времени устранения хотя бы части навалившихся катаклизмов. И на корпорацию, и лично на него, Богдана Романовича Моджеевского. Потому что сдерживать отца, даже когда тот делает вид, что полностью доверяет и стоит в стороне, чем дальше, тем будет труднее.

С другой стороны, Богдан прекрасно отдавал себе отчет, что Моджеевский-старший прав. Раз уж столь пристально внимание к строительству стадиона, то на объекте он нужнее. На месте. Там и мышь не проскочит в присутствии отца. И значит, этот фланг закрыт абсолютно и полностью. Рита отмашется перед министерством. Антикоррупционное бюро — не факт, что вообще припрется, а даже и если — у него к тому времени, даст бог, будут результаты независимой проверки на руках. Ну пусть не возьмут во внимание и начнут свою — но их это явно расслабит.

И, следовательно, оставалось решить еще одно. Самое главное. Но при этом и самое сложное. Потому что подвешенное состояние их текущего положения начинало накалять, а Моджеевский не любил никаких подвешенных состояний в принципе. И в особенности того, что касалось ее. Его Юльки. И без того слишком долго ждал.

Десять лет ее ждал.

Десять чертовых лет.

Уезжал на край света и возвращался. Жил. Учился. Работал. Ездил в отпуск. Катался на лыжах. Играл в поло. Возводил бизнес-империю и строил космические корабли из Lego. Ел. Пил. Курил. Бросал курить. Встречался с девушками. Избегал чего-то серьезного, не подпускал никого близко, ограничиваясь теми, кто готовы «дружить». И держал в голове, что на земле есть Юля. И что он — ее.

Без надежды на будущее.

Без надежды хоть на что-то.

Просто ждал до тех пор, пока не дождался.

Неожиданно обнаружив, что это была их проверка временем. И они ее прошли, пусть и порознь. В том единственном, что действительно имеет значение — они ее прошли.

Чудом — у них сын. Готовая семья.

Но все эти неурядицы, жалящие то тут, то там, — начинали откровенно доставать. Особенно при условии, что Богдан и половину информации до сведения Юльки не доводил. В первую очередь, ради нее самой. Но почему-то уверенный, что сейчас она шипы выпускать не станет при любом раскладе. Научившись ему доверять, быть может. Может быть, потому что при ситуации, подобной отцовской, Юльку приехать в столицу уговаривать было бы не надо. Она бы сама примчалась следом за ним, сметя к чертям все свои графики. Теперь она ему доверяет. От этого почему-то захватывало дух. Но это же накладывало и долю ответственности.

К счастью, не только на него одного. Для того имелись специально обученные люди.

И пока Роман Романович распивал свой стратегически важный кофе с собственной супругой, Богдан Романович отправился на стратегически важный для развода своей будущей жены обед с ее адвокатом.

И теперь вместе с пищей готовился переваривать стратегически важные новости, которые тот принес с собой и сдержанно излагал их в отдельном кабинете ресторана «Соль Меньер».

— Он требует встреч с сыном, — проговорил Марк Леонидович очень коротко, устраиваясь на диванчике напротив Моджеевского.

Тот на мгновение оцепенел, заставляя себя переключиться с режима «эмоции» на режим «мозги», и сдержанно спросил:

— Это условие для развода?

— А разводиться он пока вообще не собирается, судя по всему. Его адвокат — какой-то столичный прощелыга, мы наводим справки… словом, он передал нам жалобу, что Юлия Андреевна не позволяет Дмитрию Эдуардовичу с сыном общаться. Пока угрожают встречным иском, если она не одумается. Вы понимаете, что все идет к тому, что он станет настаивать на своем отцовстве?

— По документам пока имеет право, — хмуро проговорил Богдан. Понятно, что Ярославцев тянет время. Тем самым Димон задирает его и мстит Юльке. Конечно, однажды они от него избавятся, но терпеть креативные изыски Яра годами у Моджеевского не было ни малейшего желания. Да и у Юльки нервы не железные. А значит, надо что-то предпринимать радикальное. Чтобы раз и навсегда. Богдан поднял глаза на адвоката. — Но ведь есть и результат теста ДНК.

— Выполненного без ведома Дмитрия Эдуардовича. В суде аргумент, что он растил ребенка два с половиной года, любит его и считает своим, будет достаточно существенным.

— С таким же успехом он мог «растить» котенка.

— За котят тоже судятся, — хохотнул Марк Леонидович, но прокашлялся, скрывая свой смешок, и продолжил: — А тут целый человек. С его фамилией и отчеством. Есть где драму развести, чем Ярославцев, собственно, и занимается. В связи с этим есть предложение подать иск еще и по поводу нарушения неприкосновенности частной жизни. Поводов более чем хватает.

— Этого точно с лихвой, — согласился Богдан. — Хорошо, вы подготовьте заявление. Но в ход пока не пускайте. Пусть максимально выложит все свои аргументы.

— Да он, кажется, уже преуспел. Вы что же? Интервью его не видели? Или с вами ссылкой никто не поделился?

— Ну что вы, Марк Леонидович, такое шоу пропускать даже как-то невежливо, — усмехнулся Моджеевский. — Человек так старался.

Яр действительно старался. Даже, пожалуй, с приставкой «пере». Потому как если ты в своем уме и в курсе происходившего изнутри, то большой вопрос, можно ли подобное всерьез воспринимать.

Еще и дату выбрал — самую что ни на есть подходящую. На Юлькин день рождения. То ли нарочно, то ли совпало — черт его разберет. Единственное, чему Моджеевский всерьез радовался — что увез ее подальше и умудрился сохранить всем праздничное настроение. Зато уже к ночи, которую они провели в столичном отеле, ему несколько человек, включая начальника пресс-центра, скинули ссылку на передачу с участием Ярославцева на канале «ФЕРСТ».

«ФЕРСТ» специализировался на развлекательном контенте, вещал на страну, имел довольно широкую, хотя и не претенциозную аудиторию и делал рейтинги на скандалах и разборках в ряде ток-шоу, на одно из которых Ярославцев и заглянул. Оставалось человеку, создававшему яркую, самобытную, сложную аналитическую передачу с политическими дискуссиями на Центральном, сделавшему на этом имя и построившему карьеру своими мозгами, только посочувствовать. Ну, это если бы Моджеевский был достаточно спокоен, чтобы пожалеть Яра.

Но со спокойствием не сложилось. Он был взбешен.

Нет, не сразу. Праздника он и себе не испортил.Посмотрел этот шедевр драматического искусства только на следующий день, вернувшись в Солнечногорск. Естественно, в одиночестве.

Насладился, так сказать, по полной. Впечатлений отхватил — лет пятнадцать телек не смотрел, можно еще столько же не включать.

Ведущая была милой и сопереживающей. Мило хлопала ресницами, сопереживающе улыбалась. Иногда вставляла реплики, по которым не о ней судить стоило, а о целевой аудитории.

Димон был печален и благороден. Печально вздыхал и благородно намеревался «простить» загулявшую жену, когда она вернется в лоно семьи.

«Я уверен, что Юлино возвращение — это только вопрос времени, — вещал он, грустно вздыхая, отчего, очевидно, жалеть его должен был уже вовсе не Богдан, а все бабы, которые смотрели это говношоу. — Наш с ней брак — это не просто штамп в паспорте, мы любим друг друга, у нас ребенок, и ее уход — скорее эмоциональный шаг, чем взвешенное решение».

«Но ведь она ушла не к кому-то там под влиянием эмоций, она ушла к Богдану Моджеевскому, а это уже выглядит, простите, довольно меркантильно», — прошелестела барышня в ответ, на что Яр отмахнулся:

«Да нет, это не про Юленьку. Конечно, ей ухаживания такого человека, как Богдан, могли застить глаза. Вскружили голову… но дело тут никак не в его состоянии. Когда дурман развеется, она поймет, кто ей нужен в действительности, и больше всего я боюсь, чтобы за это время она не наломала дров».

«А как вы думаете, когда развеется этот дурман?» — сощурилась ведущая.

«Когда Моджеевский ее бросит».

«Вы думаете, что бросит?»

«Ну а какие в этом могут быть сомнения? Вся его жизнь — прекрасная иллюстрация его… с вашего позволения, системы ценностей».

«Насколько я понимаю, вы давно его знаете?»

Ярославцев чуть заметно, но, вне всяких сомнений, очень горько усмехнулся. Потом откинулся на спинку дивана, закинул ногу на ногу и сложил ладони домиком на колене. Богдан втянул носом воздух. И внимательно выслушал.

«Да с детства. Мы учились в одном классе. Были друзьями. Я действительно считал его своим другом, во всем доверял. И… вот теперь так банально, по́шло и обыкновенно — лучший друг увел у меня жену».

«Что вы имели в виду, упомянув систему ценностей?»

«Что у Богдана они… довольно гибкие. Да и о чем тут говорить — те его романы, что всплывали в СМИ, — это же только верхушка айсберга. С женщинами он никогда не был достаточно деликатен. А сколько всего осталось за кадром — не описать. Юность он провел в Европе, взгляды его широки, так сказать. Ну, сами понимаете… вечеринки, свобода нравов, возможно, запрещенные вещества. Неограниченные финансовые возможности и связи в силу того, что он сын Романа Моджеевского. Полнейшая вседозволенность с тех пор, как занял пост своего отца в компании… Все это, с моей точки зрения, разрушает личность, хотя мне бы не хотелось углубляться в процесс распада личности Богдана».

«В память о вашей дружбе?» — грустно кивнула ведущая.

«Да. Единственное, что я позволю себе отметить совершенно точно — это его абсолютный приоритет собственных желаний над реалиями жизни. Проще говоря, он эгоист, которому плевать на чувства окружающих. Захотел женщину — и какая разница, что она жена друга. И какая разница, что у них ребенок есть… Теперь они и это пытаются отнять».

«Какой ужас!» — не удержалась от восклицания девица на экране.

«Увы, да…»

Далее последовала не менее драматическая, чем вся эта исповедь, пауза. А потом Яр снова глубоко вздохнул, мрачно улыбнулся и решительно заявил:

«И дело ведь вовсе не в том, что я чувствую себя обманутым. А в том, что не могу перестать… перестать беспокоиться о Юле и сыне. Она не отвечает на мои звонки. Она не хочет видеться со мной. Она отказывается от любых компромиссов, которые я предлагаю. Я лишен возможности достучаться до нее, потому что за ней всегда — люди Моджеевского. Но я знаю точно, что потом ей будет очень больно, когда он, в конце концов, ее бросит».

«Тогда, может быть, вы прямо сейчас, в этой студии, обратитесь к вашей супруге, скажете ей все то, что у вас наболело?» — обрадовалась ведущая, взбодрившись и даже привстав со своего диванчика.

Обрадовался, похоже, и Яр, если судить по выражению его лица. Несчастного, но такого благородного, словно бы он реально не ту профессию выбрал. Сейчас его показывали крупным планом. И он, проникновенно глядя в камеру, а казалось, что прямо Моджеевскому в душу, говорил, как если бы его почти-уже-не-жена регулярно при нем смотрела телевизор, а в особенности шоу подобного толка:

«Ну что ж… давайте попробуем… Юля… Юленька, родная моя. Я все понимаю. Я знаю, что я не идеален, и что в нашей жизни бывало разное. Но правда в том, что я все еще люблю тебя. Тебя и нашего Андрюшу. И я все еще надеюсь, что ты вернешься. Дай мне шанс все исправить. Дай нам шанс. Ради себя, ради Андрея, ради нашей семьи. Ведь было же у нас и много хорошего. Я готов ждать столько, сколько понадобится. Но прошу тебя, не рви окончательно. Подумай, просто подумай еще раз, хорошо и взвешенно, как будет лучше для тебя».

Камера снова сместилась на ведущую, прижимавшую указательный пальчик аккурат к ресничке.

«У женщины должно быть железное сердце, чтобы не отозваться на ваше признание, Дмитрий. А женщин с железными сердцами не бывает», — проворковала она.

«У Юли точно не такое».

«Спасибо вам большое, что заглянули к нам на огонек».

«Спасибо вам, что пригласили», — разлился соловьем Ярославцев, широко улыбаясь. А Богдан сердито вырубил Ютуб.

Черт знает что такое!

И какие слова подобрать — он тут точно не знал.

Зато очень скоро узнал, что ту же передачу через пару дней посмотрела и Юлька — Машка просветила. Виду, что ее задело, пыталась не подавать, хотя заметно притихла и глаза были подозрительно блестящими, как будто бы она ревела. А Богдан прекрасно понимал, что если бы заглянул в ее телефон, наверняка увидел бы исходящие на номер Яра. Может быть, даже принятые. Видеть их не хотелось, потому проверять не стремился.

Впрочем, она долго молчать не могла, и вечером призналась, что Димон требует ее личного присутствия на встрече с адвокатами. Адвокаты бухтят что-то о том, что они в процессе составления документов. А ей страшно. И она вязнет. И ей нужно вырваться наконец из этого замкнутого круга, в котором сильнее всего ее чувство вины, будто бы она не справилась на экзамене, который назывался словом жизнь.

Глупая. И ведь даже не догадывалась, что сам-то Моджеевский уже давно им обоим поставил самую высокую отметку, потому что прямо в этот вечер они вместе, несмотря ни на что.

Атмосфера накалялась. Зацветали абрикосы. Кот Матвей признал во вновь безмятежной, пусть и усилием воли, Юльке свою, но пока еще остерегался Андрюшки, что и понятно. Мелкий так и норовил ухватить животину за хвост.

А Ярославцев пытался тягать за хвост Моджеевского, да только тягалка еще не окрепла.

В принципе, тому подтверждением служило и выражение лица Марка Леонидовича, сидевшего напротив. Адвокат принялся пояснять:

— Там, откровенно говоря, целый букет обвинений составить можно, включая распространение заведомо ложных сведений, порочащих честь и достоинство… Но прежде чем до приговора дойдем, изваляются все, тут буду откровенен. Ярославцев серьезно настроен, судя по тому, как жжет мосты.

Моджеевский снова кивнул, задумчиво повертел вилку на белоснежной скатерти с вышитым по углам логотипом ресторана и резюмировал:

— Мы же настроены не менее серьезно, не так ли? Готовьте все необходимые иски, Марк Леонидович, и обязательно ходатайство, чтобы суд был закрытым. И еще подумайте, что можно сделать, чтобы максимально минимизировать возможность явления Ярославцева к Юлии. Если есть малейшие варианты — действуйте безотлагательно. Если нет — готовьте документы на возмещение морального вреда.

— Я вас понял, Богдан Романович. Будем искать способы ограничить Ярославцеву поводы докучать. Лучше бы, конечно, чтоб у него и желания такого не возникало, но вы же видите, он придает делу тотальную огласку. Как и ранее, должен предупредить — это все быстро не разрешить. Мы должны действовать аккуратно, ситуация щекотливая, а судья может счесть, что для ребенка станет травматичным отсутствие общения с человеком, которого он считает отцом.

— Значит, найдите таких детских психологов-экспертов, чтобы никакой судья не додумался до такой светлой мысли.

— Мы в процессе, но прямо сейчас я бы порекомендовал приставить им охрану и, возможно, вы бы могли убедить Юлию Андреевну без лишней надобности на людях с ребенком не мелькать? Просто в качестве меры предосторожности, потому что Ярославцев действует с целью максимально потрепать ваше и ее имя.

— Его намерения более чем понятны, поэтому охрана у Юли и сына есть. А вот в башню я ее точно не заточу, — улыбнулся он. — Она не захочет, а я не стану. Зная Ярославцева, уверен, он обязательно запишет это себе в победы.

Марк Леонидович кивнул в ответ и согласился:

— Ну, мое дело предложить, Богдан Романович. Предупрежден — значит, вооружен. И последнее. Будьте готовы, что суд настоит на повторной экспертизе, поскольку сторона Ярославцева готовые результаты может отказаться принимать. Это просто затянет время и приведет в очередной раз к нежелательному общению, не более. Здесь переживать не о чем.

— На повторные экспертизы соглашайтесь без раздумий. Мы сделаем их столько, сколько будет нужно. Но без встреч. Для сдачи материала вовсе не обязательно находиться в лаборатории в одно и то же время.

— Конечно, — кивнул адвокат и потянулся за своим кофе. На этом конструктивную беседу на тему избавления от Яра можно было считать исчерпанной.

И лишь одно беспокоило Богдана, когда он вернулся в офис после обеда с юристом. Ограниченное пространство постоянных бесед. Сколь бы ни были они конструктивными, а приходилось по-прежнему топтаться на одном месте — Юля все еще была женой Ярославцева, а сам Димон все еще значился в документах отцом Андрюшки. Сложившееся положение вещей уже не просто не устраивало Моджеевского, а откровенно бесило.

Юлька тоже раздражалась от факта отцовства Яра. Продолжала твердить, что Царевичу надо обязательно рассказать. Богдан же считал, что рано или поздно Андрей и сам назовет его «папой», а разобраться в том, что наворотили глупые взрослые, он все равно еще долго не сможет. Но объяснив свою позицию, Моджеевский с Юлей не спорил. Если ей от этого станет хоть чуточку легче, то так тому и быть, пусть будет компромисс — пусть она иногда и осторожно при Царевиче называет его «папой Бодей», чтобы привыкал. И отвыкал от того, другого. Богдан слишком хорошо отдавал себе отчет, что ему в броне собственного характера, положения и, чего уж скрывать, эгоизма гораздо легче, чем ей, выдернутой из скорлупы. И поэтому он должен сделать все, что возможно, и даже больше, чтобы максимально облегчить ее мытарства.

А значит, убрать Димона из их жизни с самой долгосрочной перспективой.

Моджеевский понимал, что адвокат прав. Фактически Ярославцев выложил все свои карты. И это был далеко не флэш-рояль. Самое время встретится, наконец, лицом к лицу.

Вряд ли, впрочем, сам Дмитрий Эдуардович верил, что встреча с Моджеевским неизбежна, но на что-то такое, возможно, надеялся в силу опыта и примерного понимания натуры Богдана Романовича — пусть не во всем, но, по крайней мере, в его реакциях на провокации. Люди меняются, но заложенное природой в характер побороть трудно, сколько бы лет ни прошло. Может быть, именно потому и задирал, будто бы испытывая, где его предел. Мстил лично. И в первую очередь за то, кем Моджеевский был в действительности, и кем сам Яр — не был.

И это тоже было очевидно — даже самому Димке.

Для этого не нужно было смотреть на происходящее под каким-то другим ракурсом или пытаться дистанцироваться по принципу «большое видится на расстоянии». Вовсе нет. Ярославцев готов был называть вещи своими именами.

Ненависть — ненавистью.

Зависть — завистью.

Желчность — желчностью.

Злобу — злобой.

Потому что это его оставили ни с чем. Потому что это его жена загуляла. Потому что это его облапошили.

Потому что отняли его планы и надежды на будущее, отравив все, чем он занимался.

А ведь Яр реально никогда не просил большего, чем заслужил своими мозгами.

И все эти чувства по его мнению — он мог себе позволить. С ними и жил. И работал, ни на секунду не забывая, что на Центральный — ход заказан, уровень «ФЕРСТа» — не по нему, а меситься приходится в каком-то болоте и на милости человека, с которым жена наставила ему рога. Ненавидел обоих. Но Юлька — что? Идиотка, дура, баба. Что с нее взять, кроме морального удовлетворения от ее воплей по телефону в надежде выпросить вожделенный развод.

И совсем другое дело — потрепать Моджеевского. Чертового вечного Моджеевского. Который всегда и во всем победитель.

Всегда. Во всем. Победитель.

Черта с два.

Аппетита Ярославцеву Дмитрию Эдуардовичу это не портило. И пропустив в тот прекрасный день время обеда из-за планерки, он как раз готовился с аппетитом поглощать привезенный из ресторана бизнес-ланч, естественно, с самыми полезными блюдами, какие только можно представить, когда дверь в его кабинет неожиданно распахнулась, а сам Ярославцев Дмитрий Эдуардович замер с открытым ртом и недонесенной до него вилкой с кусочком авокадо из салата.

Едва посетитель переступил порог, дверь за ним бесшумно закрылась, не иначе как приведенная в движение рукой Лиды, а Богдан Романович Моджеевский неторопливо прошел через кабинет, устроился на одном из стульев, закинув ногу на ногу, прямо напротив Ярославцева и принялся молча рассматривать собственные ногти.

Некоторое время подождав хоть какого-то свободного движения души Моджеевского ему навстречу, Ярославцев едва заметно перевел дыхание, отправил в рот авокадо, хорошо его разжевал и, проглотив, выдал:

— И что же? Даже приятного аппетита не пожелаешь, да?

— Не пожелаю, — Богдан отвлекся от своего занятия и поднял на него глаза.

— А че так?

— Да как-то похрену твой аппетит.

— А-а… — протянул Яр, выловил в салате помидорку и самым радушным тоном предложил: — Кофе?

— Если бы я хотел кофе, я поехал бы в ресторан, — сообщил очевидное Моджеевский.

— Но ты приехал сюда, значит, хочешь что-то другое, — догадался Димон.

— Бинго! — подмигнул ему Богдан и ухмыльнулся.

— Ух ты! Ну давай-ка поиграем в угадайку… так-так-так… — Яр сделал вид, что задумался, даже вилку отложил и прижал указательный палец к виску, сощурившись. — Ну жену мою — ты уже шпилишь. Сына моего — уже в детский сад тягаешь. Че еще-то? О! А хочешь, я тебе еще бабу Надю подарю? Она тоже клевая, тебе понравится, будет вам с Юляном мозг жрать.

— Юля никогда не была твоей, — равнодушно проговорил Богдан, — но это сейчас совсем неважно. Важно то, что мне от тебя ничего не нужно. Но вот тебе как раз наоборот.

— Значит, не хочешь бабу Надю, да? Эх, а я надеялся!

— С бабой Надей ты и сам справишься. А вот я тебе второго шанса не дам. Так что тебе нужно, а, Яр?

Димон снова замолчал. Теперь уже тишина, повисшая в кабинете и прерываемая лишь чириканьем птичек в приоткрытом на проветривание окне, наполняла его дольше. Весна, мать ее. В висках его лихорадочно пульсировало, и черт его знает — от бешенства, накатывавшего неспешными волнами, или от предвкушения, которое еще только зарождалось где-то под солнечным сплетением, но уже скручивало внутренности. Он сам не понимал этого, потому что казалось — это и Богдана шанс тоже. На все и сразу. Вот только Моджеевский никогда этого не озвучит.

Но Яр излишней гордостью не страдал. Озвучил сам. Предельно невозмутимо и откровенно.

— Врешь ты, Богдан, про то, что не нужно. Было бы не нужно — не пришел бы. Юльку хочешь — полностью. И убл… — Яр сглотнул. Назвать ребенка, который был самым болезненным лично для него местом в его обороне, так, как хотел, язык не повернулся. Проглотил это слово и выпалил: — И Андрюху тоже. Он меня вспоминает? Или уже к тебе привык?

— То есть ты хочешь поговорить, я тебя правильно понял? — в упор посмотрел на него Моджеевский.

— Практически. Я хочу, чтобы ты их у меня попросил. Потому что хрен я пойду на условия твоих адвокатов. Мои тоже вполне зубасты. Но ты можешь попросить. У меня. Мою семью. А я назову цену.

— Нет, — отрезал Богдан, по-прежнему не отводя от Ярославцева взгляда — спокойного и холодного. Ни одной эмоции. — Это Золотая рыбка выполняла три желания, да и те в сказке. Поэтому либо ты называешь цену, либо я ухожу.

С этими словами Моджеевский поднялся. Глядя на него, Яр на секунду ощутил, как полыхнула в лицо кипящая ярость, которую сдержать почти невозможно. Но как полыхнула, так и отступила. Он тоже встал. Сунул руки в карманы и медленно, не спеша, четко проговаривая каждое слово, заговорил:

— Как она вписывается в твою жизнь? Я весь мозг сломал. Я не понимаю. Вы гуляли всего ничего, детьми, я помню, она рассказывала как-то. Пару месяцев, когда мы в школе учились. Тогда черт на него — любая девка куском секса казалась. А сейчас — как она вписывается? У тебя охренеть какая Алина. Все при ней. Личико, фигурка, мозги… Не хочешь Алину — берешь любую другую. Для таких, как ты, это вообще не проблема. Любого цвета кожи, любого размера, с любым темпераментом. А в ней вообще темперамента нихера нет. Такая, как она, в твои бабки, машины, Барбадос, Тисовицу — не может вписаться. Ладно, и это тоже нахрен. Ее я еще понимаю, ей есть на что повестись. На что клевать тебе? Раз трахнуть, ну два — потом надоест же. Обратно потянет на горячих телок. И ради чего эта возня? Я ведь цену задрать могу как угодно — и ты заплатишь? За что там платить, Моджеевский? Или это такая благотворительность, потому что бедной родственнице нужен развод?

Если Ярославцев и предполагал получить ответы на мучавшие его вопросы, то он в который раз просчитался. Как и тогда, когда выворачивал себя наизнанку перед Богданом в «Неонуаре», когда думал, что Барбадос и машины — это смысл жизни, а не просто доступная опция, когда даже в самом страшном кошмаре не смог бы представить, что пацан, которому подфартило родиться с золотой ложкой во рту, мечтает о кофе у маяка с одной-единственной девчонкой, а не о том, как поскорее затащить ее в постель.

Моджеевский чуть скривил губы, развернулся на каблуках сшитых на заказ ботинок и успел сделать пару шагов, прежде чем услышал за спиной все тот же голос Яра, только теперь суетливый, взволнованный, даже какой-то жалкий:

— Я дам развод и подпишу отказ от пацана. Но взамен я хочу «Солнечный-1». В собственность.

Богдан остановился и повернулся к нему.

— Завтра в 10–30 у тебя будут мой адвокат и нотариус.

Дверь негромко стукнула. В приемной снова зажужжало оживление. Яр рухнул обратно в кресло, вот только аппетита уже реально не стало. Кусок в горло не лез. И вряд ли полезет и завтра, после 10–30. Потому что иногда даже получив желаемое — победившим себя не чувствуешь.

Иногда вообще не нужны победы. Достаточно просто выйти на улицу и втянуть носом весну, чувствуя, как ею заполняются легкие. Как она проникает в крошечные воздушные пузыречки, а оттуда поступает в кровь. Как в обмен на весну сосуды отдают углекислый газ. А та продолжает насыщать собой организм, давая силы делать каждый следующий шаг. И так жадно дышится, так славно, как если представить, что весна и свобода — это одно и то же. А любая цель — даже самая крохотная — должна иметь что-то общее с любовью, но никак не с ненавистью, завистью, желчностью или злобой.

Богдан в тот день еще успел вернуться на работу и связаться вновь с Марком Леонидовичем, дав ему задание до утра подготовить документы для развода и оформления отказа Ярославцева от Андрея. А после вызвал к себе Риту, чтобы с ней обсудить передачу прав собственности на телеканал Ярославцеву Дмитрию Эдуардовичу в кратчайшие сроки. Переложив это на ее хрупкие, но несгибаемые плечи и обнаружив, что в кабинете, пусть и с видом на старый маяк, определенно недостаток весны, отчего у него уже начинает проявляться некоторая гипоксия, да и просто жрать охота, Моджеевский плюнул на все и поехал домой, зная, что Юлька пока еще на работе и что оттуда ее заберет шофер и доставит куда она ни попросит. Савелий вернул ей охрану, и она больше не гнушалась пользоваться ее услугами после случая с мелким и бабочкой.

Полоска моря на горизонте, пока ехал, посверкивала под заходящими лучами солнца, тоже напоминая о том, что уже и правда совсем тепло. И небо над головой было оранжево-весенним в мелкую черную точку от множества птиц. Как апельсин в тесном магазинчике в их дачном массиве, куда его приучила заходить Юлька — за цитрусами. И все это к счастью.

Позже, дома, вывалив в какую-то вазу пакет с фруктами и выпечку на стол, Моджеевский с некоторым удовлетворением обнаружил на плите вполне себе готовый ужин — значит, что-то доставили от Лены Михалны. Но сам все же сунулся в холодильник, где в кастрюльке остались вчерашние котлеты. Холодные. С тонким слоем застывшего жира на корочке. Умять с батоном и помидором, как в детстве, пока никто не видит. Супер.

Юлька приехала еще через час, когда следы несанкционированного перекуса были уже устранены. Впустила в дом игривым львенком Андрюху, который тут же умчался в гостиную, где его ждал здоровенный конструктор для самых маленьких, наполовину собранный за несколько вечеров накануне. А потом Юля, стащив с себя пиджак и шарф, ткнулась прохладным носом Богдану в губы и весело проговорила:

— Мне нужна твоя помощь. Срочно.

— Насколько срочно? — усмехнулся он, обнимая ее за талию и привлекая к себе. Она скорчила хитроватую мордашку, чуть сощурившись, и вкрадчиво проговорила:

— С учетом твоей занятости — почти критически. Я машину себе присмотрела, но хочу, чтобы мужчина глянул. Если не получится, папу попрошу. У нее пробег небольшой, как новенькая! И отдают за бесценок, считай.

— А потом мы будем ее регулярно чинить? — не менее хитро поинтересовался Богдан.

— Эта женщина, — Юлька гордо ткнула в себя пальцем, — в студенческие годы ездила на Таврии и в состоянии разобраться с ремонтом! Но с мужчиной машину смотреть — солиднее как-то.

— Очень хочется ездить на Таврии — давай купим Таврию, — пожал плечами Бодя, — но в салоне.

— На Таврии — не хочется, — рассмеялась она. — Но мне нужна машина, за которую я сама могу заплатить.

— Нашла проблему! Откроем тебе счет, и будешь с него платить. Сама.

— Моджеевский! Я вообще-то зарабатываю! — шутливо возмутилась Юлька.

— Ну и продолжай себе зарабатывать, кто ж против? Даже сама можешь ездить на любой таратайке, это твое личное дело. А вот моего сына будешь возить на нормальной машине со всеми средствами пассивной безопасности, и чтобы я точно был уверен, что она не битая.

— Так ведь по плану же было тащить тебя на смотрины, чтоб ты убедился, что этому монстру автопрома ты готов доверить ребенка.

— Я ему уже не доверяю, — рассмеялся Моджеевский и сжал Юльку крепче в объятиях. — Поехали в выходные в столицу, присмотрим что-нибудь.

— Это ты теперь планируешь мне покупать все, на что пальцем покажу? — все еще продолжала «колоться» она, но это у нее странным образом как-то органично сочеталось с тем, чтобы прильнуть к нему в ответ на объятие и устроить голову на его плече — соскучилась же за день.

— Как пойдет, — мирно проговорил он. — Ну и от твоего поведения, конечно, зависит.

— Я хорошо себя веду! Я уже целый месяц себя хорошо веду!

— Ага! — сердито буркнул Моджеевский. — Вместо законного ужина ты нас тут делами кормишь. Это разве хорошо?

— Так там же только разогреть! Лена Михална должна была передать с Роминым шофером! — спохватилась Юлька, неохотно отстраняясь. — А про машину мне надо срочно и еще вчера!

— Про машину будем в выходные, — распорядился Богдан, увлекая Юлю в кухню, — а срочно и сейчас нас всех надо накормить.

— Так и знала, что твоя мечта — обложить меня со всех сторон домашними заботами и из дому не выпускать, — расхохоталась она, но послушно отправилась готовить.

Впрочем, на это и правда много времени не требовалось, а Юлькины мысли, очевидно, все еще пребывали на автомобильной волне. Потому, расставляя тарелки, она продолжала бухтеть, хотя и совершенно неубедительно, сводя все к самой главной мысли: современной женщине жить на содержании мужчины — в корне неправильно. Глупо. И даже аморально. Это в некотором роде развращает.

— В конце концов, я же не виновата, что влюбилась в олигарха! — решительно заявила Юлька, водружая в центр стола миску с салатом.

— Ты когда ела последний раз? — поинтересовался Бодя в ответ на ее глубокомысленный спич, вынимая из буфета два бокала и бутылку вина.

— Перекусывала днем, — отмахнулась она, — и прими во внимание, что я и правда выгляжу той еще стервью во всей этой истории. Именно так, как твоя мама говорит.

Богдан открыл вино, налил себе и Юле и протянул ей бокал.

— Мне все равно, что говорит моя мама. Да и вообще мне все равно, кто и что говорит. Мы уже довольно взрослые, чтобы разбираться самим, даже если будем снова и снова разбивать лбы. Это раз. Два: совершенно не собираюсь запирать тебя дома. Говорил уже — давай наймем кого-то, кто будет готовить и убирать, давай наймем няню Андрюшке. Кого надо того и наймем. И ты вовсе не обязана меня кормить. Но сама должна питаться нормально. Тем более, нормально должен питаться ребенок. А я просто люблю пожрать. Отсюда третье. Веди, наконец, к столу Андрюшку.

Юля забрала у него вино и, сделав глоток, улыбнулась. Все их препирательства по поводу ведения домашнего хозяйства, если откровенно, забавляли обоих. Потому что оба прекрасно понимали, что помощницу они все равно наймут, и очень скоро, а няню — Юля вряд ли допустит, но совсем не против иногда задействовать кого-то проверенного, чтобы был на подхвате человек, который выручит в случае отсутствия обоих нерадивых родителей, которые оказались как-то все еще слишком молоды, открывая друг друга и наверстывая все пропущенное. И в какой-то мере она даже предвкушала, что едва станет свободнее в планировании и у нее найдется время на себя — по-любому помчится искать какие-нибудь новые квалификационные курсы и программы. Не столько с целью заниматься тем же, чем и до первого, такого неудачного брака, сколько с тем, чтобы понять, чем же все-таки хочется заниматься.

Ей самой. Без влияния других.

Потому что впервые она может себе это позволить, чувствуя поддержку того, кто рядом.

В конце концов, она ведь лучшей на потоке была в универе.

И за это тоже стоило сделать глоток вина.

Через пару минут мелкий уже сидел за столом с повязанной на груди салфеткой и возил по скатерти машинку, пока остывала его картофельная запеканка.

А Юлька, хлопоча, обернулась к Богдану и спросила:

— А у тебя что хорошего сегодня было?

— А я сегодня купил себе семью, — глядя ей прямо в глаза, ответил он и замер в ожидании ответа.

Точно так же замерла и ничего не понимающая Юля. Без ожиданий. Просто с ножом, которым отрезала булку, в руках.

— Ч-то… значит «купил семью»? — спросила она.

— Это значит, что я купил тебя и Царевича у Ярославцева, — сдержанно пояснил Богдан. — Он назвал цену. Я ее принял.

— Какую еще цену? О чем ты? Объясни.

Моджеевский глубоко вздохнул, и, выйдя солонкой наперерез машинке сына с нарушением правил, устроил локальное ДТП, от чего Царевич пришел в восторг и разразился громким смехом. Под этот аккомпанемент Богдан заговорил:

— У Ярославцева на руках был один-единственный козырь: действующие доки. Понятно, что на любое действие есть противодействие. Но до результата, который нужен нам с тобой, при текущем раскладе могли бы пройти годы. Без преувеличений. Я не хочу жить нашу жизнь с его постоянной тенью. И ты соврешь, если скажешь, что тебе это безразлично. Поэтому сегодня мы с ним встретились и пришли к взаимовыгодному соглашению.

— Какому взаимовыгодному соглашению? — напряженно спросила Юля, внутри которой вместо сыновьего смеха звучал гул. — Что он хотел? На что ты согласился?

Богдан поднялся, подошел к Юле и, забрав у нее нож, кинул его на столешницу. Не отводил от нее взгляда ни на минуту, и голос его звучал уверенно и твердо.

— Я бы согласился на что угодно, Юль. Ради того, чтобы мы могли спокойно жить дальше, ничего не могло бы быть максимальной ценой, — он вздохнул и уткнулся носом ей в висок. — Ярославцев попросил в собственность «Солнечный».

Она вздрогнула и резко повернула голову, чтобы близко, чтобы видеть, чтобы глаза в глаза. Ее сейчас были всполошенными. Блестящими. Почему-то влажными, хотя и не от слез. И он отчетливо ощущал на своей коже ее срывающееся дыхание.

Наконец она облизнула губы и проговорила:

— Канал? Он захотел за меня телеканал?

— Завтра он подпишет все бумаги на развод и отказ от Андрея. А я передам ему права на Солнечный.

Юлькин взгляд сделался совсем бездонным, и невозможно было понять, что там внутри, где должно быть дно. Что… внутри ее головы, за этим взглядом. Что там происходит.

Голос между тем был ровный, и лишь отдаленно слышалась какая-то насмешка. Или это только казалось.

— Грандиозная сделка. Ты заключил грандиозную сделку. Ты купил… меня?

— Я? — Моджеевский демонстративно потер лоб и глубокомысленно выдал: — Я бы сказал, что я избавился от Ярославцева.

— Да нет, — хохотнула она. — Ты как раз это и сделал — купил меня. Сделал то, в чем я тебя всегда винила. Дима продал, а ты купил.

— Встреча назначена завтра на 10–30. Отменить?

— Это ты решил поинтересоваться моим мнением?

— Не то чтобы…

— Ну правильно, зачем знать мнение собственности.

— Ты же мое мнение не слышишь, — усмехнулся Богдан. — А я ведь вполне могу решить, что тебе нравится быть женой Ярославцева.

— Это удар ниже пояса.

— Я люблю тебя, Юлька, — прошептал он, склонившись к ее губам, — и я никогда не буду драться с тобой. Но за тебя теперь я буду драться до последнего с любым, кто попробует мне помешать.

Она молчала в ответ, внимательно глядя на него своими большущими влажными глазами, в миллиметре от поцелуя, не двигаясь ни от него, ни к нему. Не мигая. Долго.

Пока этот момент, когда она словно бы подвисла в безвоздушном пространстве между тысячей решений, не нарушил Андрюшка. Весело загоготал, опустив машинку прямиком в свою запеканку, и выдал:

— Джип — шлеп!

Юля мотнула головой в сторону, чтобы увидеть, что происходит. А увидев — не выдержала. Прыснула заразительно звонким смехом, уткнувшись лицом в Бодино плечо и будто бы пряча все свои смешинки.

— Шлеп! — увесисто повторил свой тезис Царевич. И Юлька нашла в себе силы ответить:

— Не шлеп, а ты сам его там утопил. Папа Бодя, поможешь вытащить?

— Еще пару минут назад ты заявляла, что я олигарх, а не спасатель, — рассмеялся следом за ней Богдан, но, отлепив от себя Юльку, сунулся к пострадавшему автомобилю. Выудил его из запеканки, повертел в руках и глубокомысленно сообщил сыну: — Ну все, теперь только длительный ремонт.

Мелкий что-то гыгыкнул и потянулся за своей игрушкой, а Юля, глядя в упор на Моджеевского, без тени улыбки сказала:

— Одно другому в данном вопросе не мешает. Влетела я тебе в копеечку, да?

В противовес ей Богдану было весело.

— Главное, чтобы ты меня не бросила, если отец лишит меня наследства, когда узнает, что я отдал канал Яру.

— Лучше пусть лишает. Во-первых, из семьи добро все равно не уйдет и тебя без куска хлеба не оставят. Во-вторых, попробуешь жить на одну зарплату. Это прикольный опыт, даже когда зарплата — генерального директора. А в-третьих, мне так будет спокойнее.

— Тогда договорились!

— Мне тебя сейчас начинать своим господином величать или после сделки?

— Вообще не претендую, — хмыкнул Богдан и, убрав машинку подальше от Андрюхи, усиленно тянувшего к ней руки, поинтересовался: — Мы есть наконец будем?

— Ешь.

Юлька выдохнула и переложила отрезанные куски хлеба в хлебницу. Поставила ту на стол.

Потом села на свое место — ближе к рабочей зоне.

Ножки стула скрежетнули по полу.

А Юлька тихо сказала:

— Это значит, что как только Дима подпишет документы, и наш развод будет официально зарегистрирован, то мы сможем… сможем пожениться?

— Да, Юль, — кивнул Богдан, также устраиваясь за столом. — И мы сразу же это и сделаем, — а потом хитро спросил: — Или мечтаешь воспользоваться свободой?

— Дурак. Я мечтаю стать Моджеевской. Потому что я… потому что… потому что я теперь тоже буду драться за тебя. Если ты можешь, то и я могу.

— И с кем это ты собралась драться?

— Было бы желание, а с кем — найдется, — огрызнулась Юлька и задумчиво посмотрела в тарелку, после чего хохотнула: — И вообще, сделка купли-продажи в принципе должна завершиться установлением твоих прав собственности. Вот и… Бачили очі, що купували. Нескладное, странное, несущее иногда несусветные глупости.

— Лично меня все устраивает, — заверил ее Богдан и вооружился вилкой. — Приятного аппетита!

И не успела Юлька буркнуть ему в ответ: «Тебе того же, хозяин!» — как всполошился Андрюшка, требовательно дернув старшего мужчину за рукав и щебетнувшего:

— Папа Бодя, что такое «пипитита»?

И Юля так и застыла, с открытым ртом, потому что произносить что-то еще, наверное, уже и не требовалось.

Всемирный день книги и авторского права по-солнечногорски

7:07

Новый день рассеянным, еще серым светом робко заглядывал в спальню через неплотно задернутые накануне вечером невнимательным человеком гардины. Солнце еще только собиралось отправиться в свой путь по небосклону, но щебет птиц уже прорывался даже сквозь затворенное окно.

Моджеевский нехотя приоткрыл один глаз и поморщился. Юльки под боком не наблюдалось. Разочарованно вздохнув, он повернулся на другой бок — подальше от настойчиво пробивавшегося в комнату утра — и удивленно распахнул второй глаз. Ровно по диагонали от его подушки и покоящейся на ней головы, в самом углу его же кровати, в ногах, сидел Андрей и внимательно смотрел на него, будто бы только и ждал, когда его большой взрослый, свой собственный человек проснется. Узрев же это самое пробуждение, он улыбнулся от уха до уха и помахал отцу рукой.

— Привет! — улыбнулся в ответ Богдан, пружинисто сел и, закинув за шею руки, энергично потянулся. После чего не менее энергично зевнул и поинтересовался у Царевича: — Где мама?

— Валит кофя, — сообщил шкет, перепутав кучу букв сразу, как с ним периодически случалось, но когда излагал то, что его интересовало, выговорил все правильно: — Хочу собаку, как Дождь.

— Угу, — кивнул Богдан. Андрюха и Джордж, практически одного роста — та еще веселая картинка. И с самым серьезным видом Моджеевский спросил: — И что ты с ним будешь делать?

— Ну… играть, бегать… кататься, — принялся перечислять Царевич, — дружить и в нос цем. И давать песеня.

— Угу, — снова глубокомысленно кивнул Богдан и проговорил: — Тогда на выходные отдадим тебя деду Роме. Пройдешь ускоренный курс молодого хозяина собаки. А сейчас — умываться и завтракать!

После чего решительно выбрался из постели, подхватил под мышку пацаненка и пошлепал в ванную. Там Андрюха позволил себя умыть, причесать, потом радостно изображал чистку своих семнадцати крохотных зубов врученной отцом зубной щеткой. И, в конце концов, спросил, демонстрируя голливудскую улыбку:

— Чисто?

А в ответ получил крошечную каплю одеколона на кончик собственного носа. Такими они и явились в столовую — чистыми и благоухающими свежо и дорого. Юлька носилась пушистой метелкой из кухни к столу, расставляя тарелки. Кофе, дымящийся и ароматный, был уже подан. Яичница, тосты с тунцом и каша для малого — тоже.

Они столкнулись аккурат в проходе. Юлькин взгляд, брошенный ему, был похож на солнечный зайчик. И как солнечный зайчик, она, выходя, быстро поцеловала Моджеевского в щеку.

— Доброе утро, — прозвучало звонкое приветствие, адресованное обоим. — Сейчас еще десерт.

— А мне десерт? — прищурившись, спросил Богдан.

— Батон с шоколадной пастой?

— Скудное у тебя меню, — скривив губы, фыркнул он и сунулся за ней в кухню. — Чего помочь?

— Нет, я сама, — рассмеялась Юлька, вместо батона разрезая круассаны и ловко намазывая их и правда шоколадной пастой. — Хотя можешь бананы подать. Что у тебя сегодня?

— Да ничего особенного, все как обычно, — пожал плечами Моджеевский, протянул ей фрукты и принялся перечислять: — С утра совещание с Ритой, потом явится журналистка из «Корреспондента». После обеда Алена приведет двух кандидаток на свое место.

— Каких кандидаток? На какое место? Не поняла! — встрепенулась Юлька. В качестве помощницы генерального директора корпорации Алена ее более чем устраивала. Ввиду возраста. Между нею и Богданом Романовичем разницы было лет двенадцать, не меньше. В пользу секретаря, естественно.

— На свое, — терпеливо пояснил Бодя. — Она, оказывается, нашла себе винодела из Бордо и уезжает к нему. Вот ищет себе замену. Пока получается не очень…

— Моджеевский, это удар под дых! — встрепенулась Юлька. — Кругом и без того одни бабы. Рита твоя распрекрасная, журналистки-корреспондентки, финансистки, менеджеры по персоналу, девицы из инновационного отдела, а теперь еще и кандидатки тебе в приемную?!

— А ты предлагаешь мне остаться вообще без помощницы?!

— А ты можешь найти кого-нибудь за пятьдесят? Ну или мальчика?

Богдан внимательно посмотрел на возбужденную Юльку, демонстративно очистил банан, сунул половину ей и, прожевав свою часть, проговорил:

— Если бы я тебя не знал, то решил бы, что ты мне всерьез не доверяешь. Но я сделаю тебе предложение.

— Руки и сердца? — хмыкнула она, забрав банан и принявшись резать его на кружочки, чтоб воткнуть внутрь круассанов, аккурат в шоколадную массу.

— Возможности практически тотального контроля, — хохотнул Богдан. — Но предлагаю один раз.

— И что конкретно ты подразумеваешь под тотальным контролем?

— Будешь работать в секторе внутреннего аудита.

Юлька икнула и уронила очередной банановый кружок под ноги. Вскинула взгляд на Моджеевского, пытаясь оценить, насколько он сейчас серьезен. И что-то там про себя отметив, медленно отложила в сторону нож и, облизнув губы, спросила:

— Я не… я уже давным-давно не работала… ну, по специальности…

— Было бы желание, — усмехнулся он, поднял упавший кусочек и выбросил в урну. — Так как?

— Ответить надо прямо сейчас?

— Тебе же хочется.

Ей хотелось. Он по ее лицу отчетливо видел, как жутко ей хотелось. Но Юлька не была бы собой, если бы не отвернулась снова к круассанам, чтобы щедро полить их каким-то топпингом, а потом сунуть блюдо в руки Моджеевскому, произнеся при этом целую тираду:

— Во-первых, начнут болтать, что я через постель. И между прочим, будут совершенно правы, потому что после такого длительного перерыва мне не то что в «MODELIT», мне куда угодно бесполезно. Во-вторых, я нихрена не помню уже, да и вообще все давно вперед ушло, а я и прежний уровень растеряла. В-третьих… в-третьих — я не придумала, потому пошли есть, чтобы я могла сообразить, почему нет.

10:10

Незыблемым правилом присутствия на рабочем месте генерального директора «MODELITCorporation» был кофе после 10:00. Он как раз успевал пробежать по актуальным направлениям, наметив и уточнив планы на день, и мозг начинал требовать легкого подкрепления. К половине одиннадцатого должна была подтянуться Маргарита Львовна с командой на совещание, потому сейчас горячий бодрящий напиток, символизирующий собой утро, был более чем уместен.

Алена сунулась с подносом в кабинет, без спросу поставила его на стол по заведенной традиции и проговорила:

— Богдан Романович, снизу разведка докладывает, что Роман Романович приехал. Он у себя. Вы просили сказать, если явится.

— Явился, — вздохнул Богдан, настраивая себя на повинный лад. Сделал глоток кофе и спустя три минуты входил в кабинет родителя с самой приветливой улыбкой во все тридцать два — как оказалось, не зря поутру сын давал ему мастер-класс. — Привет! С чем пожаловал?

Отец поднял глаза от компьютера, оценил сыновний внешний вид на предмет «мы покушали», «мы умылись» и «мы побрились». И, удовольствовавшись увиденным, ответил:

— Что? Уже и поработать в офисе нельзя? Ничего не проходит мимо всевидящего ока?

— Да нет, — сказал Богдан, устраиваясь напротив отца, — даже хорошо, что ты сегодня приехал. Разговор есть важный.

— Длинный? У меня прорабы через час.

— В общем нет, — усмехнулся Моджеевский-младший и выдал коротко. В лоб: — У нас больше нет телеканала.

Моджеевский-старший ойкнул. И снял очки.

— И куда он делся? — осторожно спросил он.

А Богдан-свет Романович неожиданно развеселился:

— Он в очередной раз сменил хозяина.

— Че? Сам по себе? У нас ему типа не понравилось?

— Это самая выгодная для меня сделка, — став снова серьезным, сказал Богдан. — В обмен на «Солнечный» Ярославцев подписал все документы по разводу и отказу от Андрея.

— Как это «в обме…» — опешил Моджеевский-старший и запнулся, недоговорив до конца, но, очевидно, сложив два и два. Он был неплохим бизнесменом, хотя и скорее удачливым, чем продуманным. А складывать тут было не много. Потому, переведя дыхание и пристально глядя на сына, уточнил: — То есть Юлькин бывший согласился на такую… сделку?

— Я согласился.

Роман Романович снова помедлил. Потом решил все же поинтересовался:

— Значит, предложение было его?

— Я его спросил, чего он хочет, — пожал плечами Богдан. — И он озвучил.

— Деловой подход… И все это его нытье по поводу того, что у него ребенка забирают, — это все… вот ради этого?

— Да похрену. Но ты остался без игрухи.

Моджеевский-старший усмехнулся, видимо, о чем-то раздумывая. Усмешка постепенно сменялась улыбкой, неуловимо похожей на улыбку его сына и внука.

— Имею по этому поводу два вопроса… Нет, три! Как Юлька в это дерьмо вляпалась, откуда у тебя такие ублюдочные друзья и главный — Андрей уже Моджеевский? Документы готовы?

— Ты понимаешь, что я бы ему и корпорацию отдал, если бы онпопросил, а? — хохотнул Богдан, пропуская вопросы родителя мимо ушей, и резво поднялся. — Но пронесло. Так что ты все еще можешь работать в офисе, когда хочется. Кстати, внука на выходные подбросить?

— Дурень, — по-доброму проворчал Роман Романович, — отвесить бы тебе подзатыльник, да статус не позволяет. Подбрасывай, конечно. Теперь же имеешь право распоряжаться временем Андрея, да?

— Ага, если не считать того, что Юльку пока еще приходится отвлекать, — рассмеялся Моджеевский-все-таки-средний и, сунув руки в карманы, жизнерадостно направился к выходу из монаршего кабинета.

Не убили — и ладно. Отделался испугом. Впрочем, Роман Романович ловил себя на мысли, что, пожалуй, канал и ему не жалко, не велико хозяйство. А вот за корпорацию — он бы собственноручно скормил акулам. Не Богдана, конечно, что взять с несмышленыша?

Некоторое время Моджеевский-старший задумчиво изучал дверь, за которой скрылся его сын, и оценивал открывшиеся перспективы на очередные выходные с внуком, придумывая, чем бы его занять, полезным и увлекательным, как вдруг в виске прострелило короткое слово, которое ему почему-то очень понравилось. И слово это было: подлянка.

— Сонечка, — Моджеевский высунулся в приемную, в которой заседала его официальная помощница, а по факту — Аленкина «принеси-подай». При виде почетного президента компании она встрепенулась и, как та школярка, приняла самое прилежное положение за столом: ножки вместе полубоком, ручки на столе сложила, спинку выровняла, лицо же получилось заинтересованным и чуточку испуганным. Значит, пять минут назад в интернете не по делу шлялась.

— Да, Роман Романович? — пропищала «Сонечка».

— Не в службу, а в дружбу, уточните, успели ли мы заключить договор с «Солнечным-1» на производство документального фильма о строительстве стадиона, и свяжитесь с Центральным, узнайте сегодняшнее расписание Бергента, пожалуйста.

— Как срочно?

— После общения с прорабами планирую развернуть бурную деятельность в этом направлении, — и прежде чем исчезнуть в святая святых, обдумывать свои коварные планы под кофе с шоколадками, потому что даже подлянки надо готовить с удовольствием, он подмигнул Сонечке и загадочно выдал: — На Центральном-то рейтинг побольше будет, а?

14:14

Рабочий график почетного президента главной и единственной наличествующей солнечногорской корпорации уже давным-давно был привязан к рабочему графику главного и единственного наличествующего солнечногорского политеха. И лишь люди непосвященные не улавливали зависимости одного от другого.

В этом отношении Сонечке, несомненно, повезло, что бывшая секретарша господина Моджеевского-старшего подробно разъяснила ей причинно-следственные связи того, что Ром Ромыч уходит на перерыв, как будто он сотрудник, например, почтового отделения или собеса, в смысле с часу до двух, а не когда придется и где застало или сморило.

И причины, и связи, и следствия — все было закономерно и соотносилось с тем, в котором часу освобождалась Евгения Андреевна Малич, главный бухгалтер того самого университета, который играл важную образовательную роль в жизни городка.

Вот только в этот день почему-то на перерыв Роман Романович не ушел, и Сонечку сей факт изрядно напрягал. Зато аккурат после двух в приемной раздался телефонный звонок, заставивший Соню подхватиться с места и ринуться в кабинет президента, в это самое время увлеченно что-то изучавшего в мониторе ноутбука.

— Роман Романович, звонила Евгения Андреевна, сказала, что их уже отпустили, и она ждет вас в «Миндале»! — затараторила она обо всем и сразу, отвлекая большое начальство от великих свершений и приятных пакостей.

— Как отпустили? Уже? — Моджеевский одернул руку и взглянул на часы. — Почему мне не позвонила?

— Ну а вдруг у вас совещание, — предположила Сонечка, и Ром Ромыч ее предположением, кажется, удовольствовался, теперь уже почти как собственная помощница минутой ранее вскочив со стула и рванув одеваться.

Когда Жека освободится — было главной интригой текущего дня, не считая множества других обстоятельств. Как известно, день рождения Солнечногорского политеха совпадал со Всемирным днем книги. И по этому поводу рабочий день сотрудникам храма науки вполне могли сократить. Тут вопрос состоял только в том, когда отпустят. Некоторый оптимизм внушало отсутствие обеденного перерыва, иначе дражайшая половинка обязательно объявилась бы. А раз его не было, значит, точно освободится пораньше!

Вылетал Моджеевский из здания, на ходу запахивая пальто. А еще через пять минут заруливал на парковку возле небольшого кафе, где они с Женькой устраивали регулярные заседания за кофе.

Вот и сейчас она сидела за «их» столиком возле окна и помешивала ложечкой горячий напиток.

— Привет! — обрадовался Роман, падая на стул напротив супруги.

— Привет! — улыбнулась она в ответ и с неподдельным интересом спросила: — Как там в корпорации?

— Вопреки бурной деятельности моего старшенького — пока держится. А универ твой?

— У нас тоже все бурно, но стои́т, — рассмеялась Женя. — И что же такого натворил Богдан?

— Раздобыл себе нашу Юльку за мой счет. Прям горжусь, у мальчика моя деловая хватка.

— Интересно, как часто он изъясняется так же непонятно, как и ты? — удивленно уточнила благоверная.

— Мне простительно, я сегодня под впечатлением. Он отдал мой телеканал Ярославцеву в обмен на быстрое оформление документов на развод и на отказ от отцовства. В общем, скорее всего, пора готовить подарок к свадьбе. Я вот думаю, может, обойтись набором столовых приборов из «Хозяюшки»?

— Не беги впереди паровоза.

— Думаешь, нас не пригласят? — Роман двинул бровью и подозвал официантку, а пока та шла к ним, уточнил: — Пусть только попробуют. Еще кофе?

Она отрицательно мотнула головой и деловито заявила:

— Во-первых, им решать, будет у них свадьба или не будет. А во-вторых, мне интересно — Юлька-то знает?

— К сожалению, этого мне мой отпрыск не поведал. А это важно?

— Еще устроит манифестацию, — вздохнула Женя, — с нее станется.

— Принципиальные сестры Малич, — хохотнул Роман Романович и повернул голову к подошедшей официантке, коротко брякнув: «Как обычно», — чего было вполне довольно, чтобы она тут же ретировалась. Потом посмотрел на супругу и добавил: — Хотя я подумал, что и он тоже типичный представитель своего рода. А это значит, у них вполне есть шансы на мирное сосуществование. Ну, когда Юля его простит.

— Угу, — кивнула она и улыбнулась: — Надеюсь, ты Богдану сцену не устроил?

— Нет. Я при любом раскладе в плюсе. У меня теперь законный внук есть. И невестка предвидится. Да и с каналом — еще поглядим.

— Куда поглядим?

— На наши перспективы. Он ведь убыточный, мы его практически за бесценок забирали, да и держался он только за счет того, что корпорация в него вкладывалась. Убери это все — что останется? Еще вопрос, сколько этот чмырь продержится. Ну и я же на месте сидеть не собираюсь, сегодня созвонился с главой Центрального и предложил им проект, который до этого очень хотел Ярославцев получить, благо Богдан не успел договор с ним заключить.

— Рома!

— Пятьдесят шестой год «Рома»! Ты думаешь, я такой придурок, что не в курсе, кто им в СМИ эту травлю устроил? Они могли перед нами изображать что угодно, а я мог спускать с рук, подыгрывать, пока они держатся. Но чувак реально границы начал переходить. Теперь хлебнет. У Бергента к нему тоже счет имеется.

— Кто это?

— Центральным рулит.

— О господи, — булькнула Женька, — а там еще что случилось?

— Да жену его ваш Ярославцев потрахивал, вот что случилось. Все знают, — развел руками Моджеевский, дескать, а вы — не знаете. И здесь авторы позволят себе сделать важную ремарку: самого Романа об этом уведомил только что лично Бергент, но разыгрывал он из себя…

— А у нас телевизора нет, — съязвила супруга.

— Вы поэтому у нас такие неиспорченные? — мягко спросил Ромка.

16:16

Некоторые традиции сложились и в Ромкином доме, во-первых, ввиду его нынешней оседлости после водружения на трон наследника, а во-вторых, ввиду Жениной «неиспорченности». Например, если Жене представлялся случай сбежать с работы пораньше, то она предпочитала отпустить домработницу и баловать любимое семейство кулинарными шедеврами собственного приготовления, что, если честно, Ромку неизменно восхищало — это ж какую силу воли надо иметь!

Потому и в тот день, после того, как забрали Лизку из школы и вернулись восвояси, Жека всех выдворила отдыхать, а сама уединилась на кухне, вдохновенно сооружая отбивные и любимый пирог своего супруга.

Моджеевский, тоже традиционно предложив свою помощь и получив отказ, брякнул, что тогда пойдет выгуливать собак, за что был награжден царственным соглашающимся кивком. Он улыбнулся, в очередной раз отметил про себя, что самое большое удовольствие в жизни получает именно от таких обыденных, самых рутинных вечеров, когда они остаются втроем, и направился в прихожую, выкрикивая:

— Джордж! Ринго! Гулять!

Но и его голос, и нетерпеливый топот песьих лап были прерваны телефонным звонком, прозвучавшим из Жениной сумки. Через мгновение эта же сумка, продолжающая распевать «Юлькину» песенку, двигалась в направлении кухни.

Моджеевская голова просунулась в дверь и проговорила человеческим голосом:

— Ты опять в прихожей трубку забыла.

— А если это был продуманный план? — улыбнулась Женя, забирая у него сумку и выуживая из нее телефон.

— И что ты там продумывала? — удивился Ромка.

— Ну, например, пару часов ни с кем не разговаривать, — глубокомысленно ответила она и продолжила, уже обращаясь к Юльке: — Привет!

— Привет! — сестриным голосом отозвалась трубка. — Не отвлекаю?

— Не отвлекаю! — одновременно с младшей Малич хохотнул Моджеевский и все-таки свалил.

— Не, — махнула рукой вслед мужу Женя, — пирог в духовке, отбивные еще в холодильнике.

— Ой, ты дома уже? — удивилась мелкая. — Я думала к тебе заскочить на работу сегодня.

— Заскакивай сюда, — улыбнулась в трубку старшая, — все вместе заскакивайте. У нас сегодня короткий день был. День рождения универа.

— Да нет, дел куча еще… — смешалась Юлька и вздохнула: — мне просто надо было посоветоваться, а не с кем… ну вернее, не с папой, наверное.

— И что там у тебя? — Женя подошла к окну. В саду весело и шумно скакали Джордж с примчавшейся Лизой, а Роман с Ринго степенно наблюдали за их кутерьмой.

Тепло уже совсем. Совсем весна. И кажется, что жизнь переплетает все на свете — и детскую непоседливость со зрелой умиротворенностью. И резвящийся ветер со старыми кронами в перелесках. И тревожное древнее море с робкой и беззаботной зеленью на клумбах. Собственно, эти переплетения и есть жизнь. И жизнь — идет.

— Мне Бодя предложил работать в «MODELIT», — обреченно буркнула Юлька, лишний раз доказывая: идет и не останавливается.

— А ты решила подумать, да?

— Ну а как еще? Жень, я уже сколько лет ничем не занимаюсь, кроме магазина и домашнего хозяйства… Отупела же совсем.

— А-а-а… — со смешком протянула сестра. — А если честно?

— А если он это поймет — умру от позора.

— Ты будто университет закончила при царе Горохе! — возмутилась Женька. — Вспомнишь, а новому — научишься.

— Ну ты-то тоже после декрета на главбуха не сильно горела желанием!

— Ну ты сравнила!

Юлька на том конце некоторое время помолчала. Женя будто бы видела, как она дернулась отвечать, но все же сдержалась и теперь раздумывала о чем-то своем. Она была сложной. И вместе с тем простой неимоверно — под тысячей покровов прятала очевидные вещи. Может быть, очевидные для нее, для Женьки. Потому что это она ее вырастила.

— Самое обидное, что у меня руки чешутся, и вообще… мне есть что отрабатывать, в общем-то, — отстраненно проговорила младшая Малич в трубку.

— Ну если чешутся — чего думать. В конце концов, уволиться всегда можно, — со знанием дела заверила Женя.

— Ага, щас… возьмет меня в оборот как рабочую силу. Крепостник, — хохотнула в ответ Юля.

— Кто? Богдан?

— Угу.

— С чего ты вдруг его в крепостники записала?

— Да так… шучу… дурацкая история, — нехотя отмахнулась Юлька.

— Юлька! — напустила строгости старшая сестра. — Признавайся, что вы опять натворили.

— Да ничего мы не натворили! Вернее… ну понимаешь, Богдан недавно психанул… и, согласись, его можно понять, поскольку я во многом сама виновата, запутала все слишком… и Дима рогом уперся с разводом, а уж по поводу отцовства — это вообще все грозило на годы затянуться… ну и… в общем, они с Ярославцевым решили произвести натуральный обмен, если можно так выразиться… Короче, Богдан выкупил нас с Андрюхой себе… вот.

Мысленно булькнув, что Юлька в курсе событий, Женя самым спокойным тоном поинтересовалась:

— А ты что?

— Ну а что ему еще оставалось? Снова ждать? Опять? — встала на дыбы Юля. — Это же Бодька, ему все сразу надо.

— Юлька! Ушам своим не верю, — восхитилась Жека.

— Что? Я сама дура, дел натворила, и он не только из-за меня, он и из-за Андрея. За это я вообще всю жизнь должна, — запальчиво выдала младшая.

— Блин, кажется, тебя теперь понесло в другую сторону, — весело рассмеялась Женька.

— Нет, это раньше на виражах заносило… — Юлька замолчала и подумала, как облечь в слова то, что хотела или должна была сказать, то, что чувствовала и чем ни с кем не делилась. Так много лет не делилась, что страшно. С тех пор, как плакала на Женькином плече в ночь, когда Бодьке удаляли аппендикс. — Понимаешь… он как-то сразу, с первой секунды — что-то слишком большое, слишком серьезное… слишком… главное. Во всем слишком, а я… боялась, что меня это поглотит и меня не останется. Только оказалось, что меня становилось все меньше, когда я была без него, пока почти не иссякла… Он так сильно меня тогда разогнал, что я еще долго по инерции… чтобы никто не подумал, что я какая-то не такая… но то, какая я, когда «такая», какую в своей голове рисовала, — никому не нравилось и мне было плохо. Ну… выкупил он нас у Ярославцева, какая разница, когда я впервые за столько лет спать ложусь счастливая, а просыпаюсь еще счастливее, потому что знаю, что Бодя есть, что вместе, что будет и никуда не денется?

— Хорошо, что он переупрямил тебя раньше, чем мог достичь предела прочности…

Юля надолго замолчала, словно обдумывала. То ли сказанное, то ли пережитое… то ли просто свою следующую реплику. А когда заговорила, то голос ее звучал так, как будто она рассказывает сестре самый большой секрет на свете:

— Угу… вот я однажды и испугалась, что на него наткнулась, и тогда стало до такой степени плевать на все мои заморочки, только за него страшно, что перешагнет… ты же понимаешь, да? Какое после этого имеют значение Дима, деньги, мораль какая-то дурацкая?

— Балда ты, Юлька, — постановила Евгения Андреевна и выдала свою излюбленную сентенцию: — А Богдан у тебя хороший.

17:17

Имелись свои обычаи или даже обыкновения и за витриной магазинчика «Vintage Lady Shop». С Юлькиным возвращением в Солнечногорск они сформировались пусть и не сразу, но, в целом, тоже соблюдались без особых отступлений. Продавщиц здесь теперь было всего две. Лера и Маша. Юлька своим «вклинением» в их смены поначалу упорствовала, а потом ее отпустило. Теперь она приходила когда хотела, хоть каждый день, хоть не являлась вовсе, не настаивая на том, чтоб ее «впустили работать и за вас, и за нас, и за госнефтегаз», наслаждаясь лекциями, когда привозили туристов, что пока в силу сезона случалось не часто, записывая обзоры для Инстаграма и иногда припахивая девчонок ей ассистировать.

Локация все набирала популярности у местных фотографов, влюбленных парочек и просто девчонок, которые любят устраивать фотосессии, а Юлька теперь нередко заказывала профессиональную предметную съемку своих шедевров, потому что нет предела совершенству. Чтобы не мешать Машке и Лерке, работала она в коморке, адаптированной нынче под маленький кабинетик, и высовывалась только тогда, когда подружки сами просили о подмене.

Потому разговор с Женькой получился совсем конфиденциальным, под чашку кофе и разглядывание букета пепельных роз, не сегодняшнего, но еще свежего. Бодька прислал накануне, а она гадала — это у них тот самый конфетно-букетный или все и сразу за всю жизнь? Склонялась ко второму. Вряд ли когда-то они научатся по-другому. У них всего и всегда чересчур.

Юлька в очередной раз пригубила уже порядком остывший напиток, посмотрела на календарь в телефоне, прикидывая рабочие дни следующего месяца, как вдруг дверь коморки распахнулась и на пороге появилась Машка.

— Юль, там тебя какая-то мадама спрашивает!

— Какая еще мадама? Я ни с кем не договаривалась.

— Самой непонятно. Не наш контингент, а талдычит про Юлию Андреевну.

— В смысле?

— Не клиенты. Не банкиры, не рекламщики, не курьеры. Я ж говорю — мадама. У меня глаз наметан!

— Хм, — глубокомысленно изрекла Юлька и подхватилась из кресла, оставив и чашку, и розы, и календарь, и свой недописанный текст, чтобы убедиться в наметанности Машкиных глаз.

А убеждаться было в чем.

Прямо посреди ее небольшого магазинчика наблюдалась та самая мадама, но скорее ввиду собственных размеров, а не возраста. Впрочем, и размер ее был внушительным исключительно временно, так как особа эта была, безусловно, глубоко беременной и, вне всяких сомнений, на самой что ни на есть финишной прямой. Но и это было не самым впечатляющим. Весь образ гостьи казался чем-то совершенно нереальным именно здесь, в Юлином магазинчике. Выкрашенные в безупречный блонд волосы были собраны на затылке в конский хвост. На лице особенно выделялись ярко подведенные глаза в обрамлении неестественно длинных и неестественно густых ресниц и пухлые губы, значительно больше своего природного размера, покрытые розовым блеском. В тон помаде было легкое весеннее пальто посетительницы, сейчас распахнутое, из-под которого помимо явных признаков ее положения было так же заметно, во всей своей красе, вероятно, главное достоинство — пышный бюст в глубоком декольте.

Насколько столь живописное декольте сочеталось с животом, Юлька предпочла даже не задумываться и потому смело шагнула к визитерше и приветливо проговорила:

— Здравствуйте! Мне сказали, что вы меня разыскивали.

Мадама внимательно оглядела ее с ног до головы и, ничуть не скрывая удивления, уточнила:

— Вы Ю… Юля? Жена Димы?

Юлька едва удержалась от того, чтобы как-то неприлично выразить собственное недоумение от такой реакции. И пока размышляла, есть ли смысл объяснять, что, дескать, да, она Юля, но чернила на ее свидетельстве о разводе вполне себе четкие, однозначные и законные, хоть и свежие, только улыбнулась и кивнула мадаме в сторону столика у витрины, где стояли стулья.

— Присаживайтесь, — проговорила она и сама прошла в ту же сторону, — Юля — это я, да.

Гостья в ответ кивнула, сдала шаг за ней и неожиданно всхлипнула ей в спину:

— Отпустите Димочку!

— Куда? — не поняла Малич, обернувшись, чтобы напороться на кукольное страдальчески перекошенное личико.

— Ко мне! — простонала визитерша, ухватила Юльку за ладонь и принялась объяснять: — Я Мелани́я Бергент. И мы с Димочкой давно любим друг друга. Наши дети, — она кивнула на свой живот, — это же настоящее чудо. Понимаете, ведь если бы я его не встретила, если бы мы не полюбили друг друга, я могла бы никогда не узнать, что такое быть мамой. Правда, я об этом не знала, и узнала, только когда забеременела. Конечно же, я сначала подумала, что от мужа. Ну логично, правда? Но тут-то все и выяснилось. Мужа как подменили, закатил скандал, ничего не желал слушать. Детей у него быть не может, — Мелани́я скорбно вздохнула. Бюст, направляемый грудной клеткой, к счастью, удержался в декольте, а его обладательница мужественно продолжила свой монолог. — Муж уволил Диму, оформил развод, оставил меня без копейки… Но какое это все имеет значение! Согласитесь, это же прекрасно — быть мамой и чтобы рядом мужчина, который о вас заботится. Ну вам, конечно, повезло чуть меньше. Дима вас не любит. Но так сложилось. Отпустите его. Позвольте нам всем обрести свое счастье.

Экс-Бергентша резко замолчала, хлопнула пару раз своими декоративными ресницами и замерла, уставившись на Юлю. Та, не веря самой себе, своим глазам, ушам и, не побоимся этого слова, мозгам, медленно осела на стул, который только что предлагала… Мелани́и. В голове почему-то крутилось совершенно дурацкое воспоминание — Димкиным голосом: «А давай мы тебе ко дню рождения грудь сделаем. Третьего размера!»

Взгляд ее снова метнулся по мадаме. Ищущий. Даже, наверное, оценивающий ровно с той же точки зрения, с какой оценила ее та, едва услышав имя.

— Третьим тут не обойтись… — пробормотала она себе под нос и будто бы очнулась, глаза обрели осмысленность, а Юлька, мотнув головой, звонко сказала: — А зачем вы ко мне пришли? Почему не к Диме?

— Я была у него, и в столице я с ним встречалась, когда он недавно приезжал, но он же не может жениться на мне, пока у него есть жена, — обиженно заявила Мелани́я. — Вы, то есть. Вы затягиваете процесс, прикрываясь ребенком. Но этот ребенок вполне сможет общаться с отцом, ну если захочет, я против не буду.

— Что? Совсем не будете? — сделав восторженное лицо, уточнила Юлька.

— Не думаю, что эти встречи будут сильно частыми.

— Почему?

— А как вы сами думаете? — искренне удивилась мадама. — Димочка будет очень занят. Я, работа, дети. У него просто не найдется лишнего времени для вашего ребенка. Но иногда… почему же не пообщаться?

— То есть — концептуально вы… не против… как бы? — почему-то продолжала измываться Юля, в то время как в ее голове одно с другого слетали мимолетные воспоминания, похожие на листки в календаре: и Димкины задержки на работе, и непонятные командировки, и скандал с увольнением, и переписка, которую он ей демонстрировал, и Машкины бесконечные намеки, и…

— Хотите, я вам пообещаю? — оживилась визитерша. — Что угодно! Только отпустите Димочку. Вы — единственная помеха, понимаете?

— Понимаю, — кивнула Юлька, — и что? Очень сильно он вас любит?

— Да, — пухлые розовые губы растянулись в благостную улыбку.

— Давно? — можно было и не спрашивать, но она реально тянула время, все пытаясь понять, куда вырулить, пока листки воспоминаний, продолжают создавать картинку всего ее прошлого.

— Скоро год.

— Ого… И почему вы раньше не попробовали меня искать, а? Я вам изверг, что ли?

— Димочка не хотел, чтобы я нервничала. Говорил, сам решит. Он не знает, что я к вам пришла, — охотно объяснила Мелани́я. — Но тянуть дальше не имеет смысла, и если вы дадите ему развод — так будет правильнее.

— Да, конечно, надо было сразу прийти ко мне, зачем столько ждать, он же с вами, наверное, даже в больницу не сходил ни разу, — радостно кивнула Юлька и вдруг рассмеялась. Смех ее оборвался коротким последним листком. Бодька. Бодька, невзначай брякнувший: «Твой Ярославцев — эталон ума и разнообразия». Юлька замерла с открытым ртом, а потом расхохоталась еще звонче, уже с себя.

— Ну какое это имеет значение, — тряхнула гостья белокурой гривой, — главное, что вы согласны. Вы же согласны? Вы разведетесь? Не передумаете?

— А давайте позвоним Димочке и вместе ему скажем, что я согласна? И даже согласна, чтобы он с сыном пореже общался, хотите? Прямо сейчас!

— Я же объяснила вам, что Дима не знает о том, что я пошла к вам, — с упреком воскликнула Мелания. — Он вообще не знает, что я приехала.

— Ну вот и прекрасно! Тогда мы его обрадуем. Представляете, в каком он будет восторге, что его бывшая и будущая жены нашли общий язык, — воодушевленно втирала Юлька, — погодите, у меня телефон в кабинете… Сейчас принесу.

Она встала со стула и направилась к двери, возле которой молча стояла ошарашенная Машка. Юлька сделала ей «страшные» глаза и снова хохотнула.

— Подождите, — кинулась за ней экс-Брегентша, хоть и слегка ограниченная в скорости движений. — Не надо, я прошу вас. Вы это специально делаете? Все еще надеетесь удержать Диму? Хотите нас с ним поссорить? Дима был прав — вы мстительная!

— А вам бегать нельзя и нервничать, — резко обернулась к светленькой и пышной дурочке Юлька, ухватила ее за локоть и потащила назад, к столу. — Сядьте! Маша, подай лучше ей воды. А вы… Мелани́я… правда… успокоились бы. У вас что там? Двойня? — кивнула она на живот.

Та в ответ тоже кивнула, тяжело дыша.

— Наш пострел везде поспел, козлина, — фыркнула Машунция, подсовывая экс-Бергентше стакан с водой. — А я тебе говорила! И предупреждала!

— Говорила, предупреждала, — согласилась с подружкой Юлька и ухмыльнулась. — Сумку мою принеси, пожалуйста. В коморке на вешалке висит, — и пока Машка скрылась снова в кабинете, глянула на мадаму. — Не бойтесь, звонить не будем. Ярославцеву и так сюрпризов выше крыши. Но если хотите чего-то от него добиться, лучше найдите хорошего юриста и запаситесь терпением.

— За… зачем юриста? — икнула мадама и отпила воды.

— Чтобы он признал отцовство. И алименты платил… ну, если вдруг окажется, что он любит вас капельку меньше, чем вы себе представляете.

— Вы…

— Я, — решительно кивнула Юлька. Дверь опять скрипнула, и Машка прошагала к столику. Теперь уже сунула Юльке в руки сумку, а та вытрясла из нее папку с документами, которые все забывала вытащить после того, как они с Богданом вместе ездили в ЗАГС — забирать свидетельства. Он — новое о рождении Андрея с правильными отчеством и фамилией, она — о разводе. Потом встретились в коридоре, на выходе из соседних дверей. Продемонстрировали друг другу канцелярские бланки, поржали и уже вместе пошли подавать заявление на роспись. В июне. Потому что Юлька хоть и не была суеверной, но в мае замуж выходить отказалась: «Мне же надо хотя бы платье выбрать!» — объясняла она такую заминку. Да и вообще… никто ведь не знал до сих пор.

Сейчас Юлька подрагивающими пальцами раскрывала эту самую папку и вынимала из нее нужный документ. После чего продемонстрировала оный несостоявшейся разлучнице.

— Вот. Читайте.

— Но… я не понимаю… он же… буквально два дня назад…

— Димочка полон сюрпризов! — провозгласила Юлька и сердобольно поинтересовалась: — Кондиционер не надо включить? Или накапать чего? У меня была валерьянка.

22:22

Если подойти к вопросу обстоятельно, то следует признать, что вечер — это даже лучше, чем утро. Утром все куда-то спешат, толкаются, держат в голове тысячи дел, строят планы на ближайшие сутки и за этой суетой не успевают и выдохнуть. А то и разглядеть того, кто рядом. Вечером же — все пришли к конечной точке, к пристанищу. Все на месте. Все собрались. И это немногие, краткие часы передышки перед наступлением нового, когда потребность побыть с кем-то важным вместе, рядом — становится жизненно необходимой. Собственно, живем мы ради вечеров — когда вместе. Даже если по-прежнему есть какие-то незавершенные хлопоты. Даже если приходится подтягивать хвосты накануне грядущего дня. Даже если быстро соорудила ужин, всех накормила и снова уселась работать. Даже если ты жаворонок. И даже если тот, кого любишь, за последние минут сорок не сказал ни слова.

Так и сидишь с ним на диване, он в своем ноутбуке, ты — в своем. Ноги поджала. Уткнулась в ведомость. И, чувствуя бедром его бедро, произносишь в голове монолог, который больше никто не слышит. Не слышит же? Не должен слышать.

«Аренда — девять

Коммуналка — полторы

Зарплата. Ок, по двадцатке нарисуем… И себе…

Так, а в этой ячейке… знает он или нет? Что значит — эталон ума и разнообразия? Ему же Яр не мог рассказывать такое? Или мог?.. он и на Машке залипал, меня как-то не трогало… может, разнообразие — это в смысле, что я бревно?.. да нет… ну как он Боде такое мог? Или и такое… мог?

… хорошо, туристы четыре раза по восемьсот. Три двести

Не густо. Но и апрель… черт с ним, на два месяца коммуналки — и то хлеб.

Стоп. Английский для Андрея! Забы-ы-ыла! А ведь договаривались. И Бодька не напомнил… ладно, нафиг, завтра уже, все равно бы не успела

И еще логопед

Или рано логопеда? Надо с воспитательницей поговорить. Я бы и сама к логопеду сходила. Язык болит разговаривать, а еще по французской бижутерии стрим сделать… обещала, дура… Пошли нафиг, будет платный курс.

Проанализировать цены

Так знал он или не знал? Почему прямо не сказал? Опять врал? Дружка своего покрывал? Мужская солидарность типа? Хотя какой Яр ему дружок?.. Так какого черта не сказал? Мог ведь? Мог! Тем более, когда отбивал. Еще бы и бонусов себе заработал, ему вообще всегда было на методы плевать… но получается, что если знал, то не воспользовался, а если не знал, то при чем тут разнообразие? Да ну не мог не знать!

А значит, опять врал?!

Какого черта ты вечно врешь?! Ну держись, я тебе сейч…

… Малич. Ты дура? Ну врал, тебе какая разница? Вот он, сидит. Рядом. Что там? Рубится в свои бродилки. Под боком. Ты что сейчас устраиваешь? Знал — но не воспользовался. Может, тебя, идиотку, пожалел. А если не знал, то зачем его вообще трогать? Тебе же пофигу, что Дима изменял? Пофигу. Вообще пофигу. А он — не пофигу. И зачем завелась? Размеру завидуешь?

Еще Алинкиному позавидуй.

Или Рейчел.

Только жениться он на тебе всегда мечтал. И… и хорошо же тебе? В жизни так хорошо не было. И ему тоже. Вот лучше сиди и работай. Идиотка несчастная. Счастливая, но все равно идиотка.

…

…

…

Так, столбец восемь.

Пятая часть, благотворительность, конная ферма… это… при курсе… какой там сейчас курс?.. Итого…»

— … тысяча пятьсот шестьдесят девять восемьдесят два…

— И я тебя.

Юлька вздрогнула от неожиданности и подняла глаза от экрана. Повернула голову к Богдану. Он же по-прежнему сидел, умиротворенно, но сосредоточенно уткнувшись в свое занятие, и даже ухом не вел.

— Че? — решилась сразу все прояснить Юля.

— Говорю, я тебя тоже люблю, — монотонно повторил генеральный директор «MODELITCorporation» Моджеевский-средний, яростно щелкая по геймпаду.

Юлька расплылась в улыбке, но стараясь, чтобы голос звучал серьезно, заявила:

— Богдан, я сказала: тысяча пятьсот шестьдесят девять восемьдесят два.

— Да? — как ни в чем не бывало уточнил он, повернув к ней лицо и ничуть не заботясь, что в этот самый момент проваливается ко всем чертям его игровая миссия, которая должна была быть окончена буквально через пару мгновений с кучей наградок и очков, если бы… — Ну и что? Разве это отменяет тот факт, что я тебя люблю?

— Бодька, тебя же сейчас… — взвизгнула Юлька, ткнув пальцем в его экран, и разочарованно скуксилась, когда стало поздно. — Прости, я не хотела отвлекать.

Отложив в сторону ноутбук, Богдан захлопнул крышку и навис над Юлькой.

— Придется придумать тебе наказание.

— Я работала! Ты первый начал!

— Что начал?

Юлька облизнула губы и чуть прищурилась.

— То и начал.

— Тогда если я больше не играю, то ты больше не работаешь.

— Я не досчитала.

— Неправильный ответ.

Она сделала вид, что задумалась, но ее ладошка легла на его поясницу и юркнула за пояс джинсов, к голой коже.

— Когда я начну работать у тебя, ты тоже будешь срывать меня в разгар расчетов? — очень деловито поинтересовалась Юлька.

— Если намереваешься прогуливать за мой счет, то ничего у тебя не выйдет, — усмехнулся Бодя, привлекая ее к себе ближе.

— То есть там за каждую копейку спросишь? А штрафы будут?

— Юлька…

Ладошка уже самым наглым образом прорывалась к его заднице, а она продолжала буравить его взглядом и отстраненно улыбаться.

— Ок, меня устраивает, — кивнула она. — Платишь ты хоть нормально? Мне на бензин будет хватать?

— Тысяча пятьсот шестьдесят девять восемьдесят два, — невозмутимо проговорил Бодя.

— И я тебя, — охрипшим голосом шепнула Юля.

The Конец

Не расходимся!

Всем привет!

Наши «Мечты» наконец закончились.

Мы придумали их в разгар первого пандемийного лета (ну а че еще делать, когда делать нечего?) и рассказали вам, нашим читателям, в последующие два года, за которые и с нами, и с нашими героями много чего произошло. Все это задумывалось и, соответственно, должно было выглядеть несколько иначе, но персонажи и неподдающийся контролю Муз, как это часто бывает, решили по-своему. А мы никогда не умели им всем отказывать.

Наверное, поэтому эта серия — самая мечтательная из всего, что мы писали. В общем, свое название она оправдала полностью и бесповоротно.

Конечно же, осталось много недосказанностей. Но когда мы с вами можем еще помечтать (ну или погадать на кофейной гуще), если не сейчас, даже после многозначительного слова «конец».

Итак…

— Будущее Жени и Ромы исключительно солнечное. У них все очень хорошо. Постепенно растет и учится Лиза. Намеревается унаследовать дело деда. Бойкая личность, что с нее взять. А девочка-сапожник — это очень даже любопытно.

— Будущее Стефании и Андрея Никитича тоже безоблачное, как небо прямо сейчас за нашим окном (ноябрь солнцу не помеха). Саша взрослеет и есть все предпосылки к тому, что он станет всемирно известным скрипачом. Может быть, даже великим. При таких родителях природа не могла не наделить его талантом.

— Будущее Тани и Реджепа — теплое. Эти двое всегда на своей волне и только сами решают, что и как сложится в их жизни. Никого не подпускают с советами, но сами — с радостью проводят время со всеми членами своей большой и многонациональной семьи, когда их приглашают в гости. Так и ходят везде вместе и на позитиве, от чего в их мир не проникает ничего, что могло бы этот их мир испортить.

— Будущее Юльки и Богдана — яркое. У них вообще все замечательно, просто потому что по-другому и быть не может. Юля наконец-то нашла себя, а Богдан и так всегда знал, что ее местоположение должно быть рядом с ним — не только в смысле подушек на одной кровати, но и в соседнем кабинете. Корпорация растет, семья — в принципе, тоже;)

— Вот будущее Нины и Арсена несколько туманно, и тут мы предлагаем вам самим решить, можно ли как-то вывести их из этой туманности. Если хочется.

— Ну а будущее Антонины Васильевны особенно любопытно. Старушка дожила до глубокой-глубокой старости и постепенно разочаровалась в турецком кинематографе. Во-первых, сюжеты повторяют один другой (в отличие от отечественной школы драматургии), во-вторых, усатый с возрастом совсем турок стал. Зато однажды, не один год спустя, жизнь подбросила ей очередной прелюбопытнейший сюжет, о который она едва не сломала мозг, чуть не предав анафеме собственных соседей и всех их родственников скопом. Но потом ей подробно объяснили, что к чему, а она, будучи убежденной атеисткой, смирилась в отношении самых неожиданных союзов между теми, из кого, казалось бы, не должно было сложиться пары.

Мы думаем, что наши намеки на многое из «намечтаного», вы обязательно увидите завтра.

Потому что у нас для вас есть маленький подарок.

Не расходитесь, словом;)

The Мечты о нас

Однажды в небольшом курортном городке

… наступил август.

Мягкий, томный, раскаленный на солнце днем, похожий на парное молоко — ночью. Он лился улицами и скверами. Заглядывал в пролеты между зданий. Забредал в просторные дворы высоток и подолгу зависал в тесных стареньких двориках — и тысячу лет не знавших ремонта, и образцово-показательно отреставрированных совсем недавно.

Август неповторимо, неимоверно пахнул морем. И другого такого запаха на целой земле не найти, потому что здесь он неразрывно, навсегда, необратимо был связан с домом. И уж это-то море — не самое глубокое, не самое широкое, и, видит бог, не самое живописное на свете — у того, кто родился в Солнечногорске, точно никто не заберет, сколько бы лет ни прошло. Его не вырвать ни из воспоминаний, ни из чувства принадлежности этому месту, ни из вен, по которым, наверное, даже кровь течет с высоким содержанием соленой, йодистой, несущей в себе мелкие песчинки и ракушки, воды.

Юрага видел множество морей. Северных, южных, восточных и западных. Он видел десятки озер и два океана. Но когда судьба снова и снова уводила его за собой, он никогда не забывал этого простого знания: его собственный дом пахнет именно этим, самым родным солнечногорским побережьем. А вновь оказавшись на набережной, знакомой с раннего детства, словно напитывался всем этим на годы вперед.

— Женька, стой! — выкрикнул Артем Викторович, прошмыгнувшей между решеток заборчика Женечке, тощей, как сельдь, коричневой, будто бы не неделю на пляже провела, а полгода, и совершенно безбашенной, как и положено ребенку, который без глаза матери несколько одичал за дни отпуска.

— Па, я только ногой потрогаю! — взвизгнула дочь с легким акцентом, который ему слух не резал, но окружающие, наверное, слышали.

— Без меня не вздумай заходить, — проворчал Юрага, пристегивая сначала свой, а потом Женечкин велосипеды. Но какое там. Евгения Артемовна его не слушала. Когда Артем по-человечески, цивилизованно, по лестнице, а не через забор, забегал на пляж, стремясь ее догнать, она уже резвилась у кромки воды, босая и пытающаяся вытащить из рюкзака маску и трубку для подводного плавания. В этом году дочь научилась нырять, хотя на воде держалась все еще скверно. У них оставалась последняя неделя, за время которой они поставили цель обязательно освоить навыки плавания хотя бы по-собачьи. Но прямо сейчас, кажется, Женечка кайфовала от жизни и потому скакала вокруг отца, устанавливавшего зонтик, и повизгивала:

— Па, быстрее! Ну пошли уже!

— Будешь так орать, никто вообще никуда не пойдет, — сказал, как отрезал. Хотя разве мог Артем Викторович хоть в чем-то отказать своей дочери — долгожданной, драгоценной и такой любимой? Конечно, не мог!

Море с утра было особенно приятным. Может быть, немного еще не прогретым, но что такое не до конца прогревшаяся вода аборигену или ребенку? Каких-то полчаса — и будет в самый раз. Выходить из нее, один черт, не хотелось. С Женечкой он нанырялся так, что у самого в ушах свистело. Или это уже возраст давал о себе знать? Артем Викторович держал себя в форме максимально, насколько позволяло время, и выносливость считал сильной своей стороной. А тут поди ж ты — свистит. Но Женя легких путей не ищет и спуску другим не дает, потому, когда и ей надоело изучать морское дно, на котором, если честно, они нашли мало интересного, кроме нескольких сердцевидок и рачков-отшельников, она придумала новую забаву. И теперь использовала отца вместо трамплина, вскарабкиваясь ему на плечи и заставляя подбрасывать себя в воду.

Радостно визжа, дочь разбрасывала брызги и устраивала маленькие цунами, пока солнце взбиралось выше по небосклону, окрашивая все вокруг золотистым искристым светом. И даже толпа, барахтающаяся вокруг них, на мелководье, казалась удивительно симпатичной. Очень скоро Женечка засекла еще двух шкетов поблизости, чуток постарше ее, но подобные пустячные препоны она препонами вовсе и не считала, потому после очередного броска ломанулась сбивать барьеры в общении между незнакомцами.

Юрага немного выдохнул, но, не спуская глаз с дочери, продолжал плавать поблизости, чтобы и ей не мешать, и в то же время, следить, как бы чего не вышло. Девять лет — сложный возраст. Вроде бы, уже в школу ходит своими ногами, а сама плавать не умеет. Еще утопнет.

Вытаскивать ее было еще сложнее, потому что ребенок, который попал на пляж, даже в девять лет ведет себя как трехлетка, возмущаясь, умоляя, торгуясь и выпрашивая еще хоть пять минуточек, когда у самого уже зуб на зуб не попадает.

— У тебя губы синие! — пытаясь изобразить стальную волю, спорил с Женей Артем Викторович.

— А когда можно?

— Когда плавки высохнут.

— Так сухие уже!

— Не придумывай.

— Ничего я не придумываю. Посмотри, сухие!

— Женя, у меня плавки — мокрые.

— Твои большие, они долго сохнуть будут! — откровенно и очень чистосердечно возмутилось чадо и демонстративно раздуло щеки. Куцый мокрый хвостик на затылке тоже приуныл, а Артем едва сдерживался, чтобы не заржать, потому что прекрасно ее понимал. Еще помнил, что сам был такой же. Упертый.

— Ну давай тогда рой яму в песке, будешь меня закапывать, где твоя лопатка? — решил он пойти на хитрость, но Женя сощурилась и тут же разгадала все его ходы:

— Я тебя уже вчера закапывала. Ты потом сказал быстро обмыться и домой ехать.

— Ну так ужинать пора уже было. Или ты хочешь, чтобы мама тебя больше со мной никуда не пускала, если ты заработаешь пищевое расстройство?

Что такое «пищевое расстройство», Женя, конечно, представляла слабо, но прекрасно понимала, что это что-то очень огорчительное, раз мать больше не отпустит. И потому надувала щеки еще сильнее от осознания папиной правоты.

— Не дави на жалость! — буркнул Юрага. — Найди себе занятие. Где там твои френды?

— Лиза и Саша? — навострила уши дочь.

— О! Так вы даже успели представиться, пока барахтались.

— Они прикольные!

— Ну вот давай, ступай с ними играть, где они там? Надеюсь, их уже тоже вытащили?

Женя повертела головой на тощей шее, а потом махнула рукой вбок:

— Вон же!

И вскочив, снова куда-то побежала, на что Юрага отреагировать уже не успел.

Успел только с некоторой задержкой вскочить с шезлонга, попытаться рассмотреть, в какую сторону ее понесло, разглядеть неподалеку две детские панамки, склонившиеся над песчаным замком, возле которого собралась босоногая тусня, хлопнуть себя по лбу — забыл, блин! — и выкрикнуть:

— Женя! Женька! Кепку надень!

Но дочь его уже не слышала. Она была крайне увлечена попытками встрять в игру новых знакомых.

Оставалось только подобрать ее головной убор и броситься следом, продолжая шуметь на дочь:

— Женя! Я кому сказал!

Но вместо проказницы-Жени на его голос резко обернулась женщина, сидевшая под разноцветным зонтиком, который как раз закрывал детишек от ярких, начинавших становиться злымисолнечных лучей. А он как на какую-то преграду напоролся, застыв на месте, не сделав последнего шага к ребенку.

Несмотря на жару, Юрагу будто в ледяную воду окунули. Но все же, не давая себе передышки, он медленно проговорил:

— Здравствуйте, Евгения Андреевна.

Та, в отличие от Юраги, от неожиданности встречи замешкалась, но справившись с удивлением, которое выдали взметнувшиеся по лбу брови, кивнула в ответ:

— Здравствуйте, Артем Викторович.

И голос ее прозвучал точно так же, как если бы он услышал его в лифте по пути на их административный этаж добрых тринадцать лет назад. Один-в-один точно так же. Это как-то по-особому отозвалось внутри его головы, и Юрага не нашелся, что делать дальше, кроме как снова оглянуться на детей, потом на Женю, и наконец приметить еще одного ребенка лет пяти в фуражке и замотанного в полотенце, сидевшего под зонтиком и терзавшего кочан вареной кукурузы.

В голове что-то щелкнуло. Удивление, наверное.

— Это все ваши? — ошалело выдал он совершенно непреднамеренно и тут же стушевался от собственной бесцеремонности.

— Кто? — уточнила Женя, но повторив взглядом его «осмотр», вдруг поняла и улыбнулась: — Почти все. Только девочка — новая знакомая.

— Если хочешь, можешь строить еще одну башню, — деловито проговорила в этот момент Лиза, пристально наблюдавшая, как гостья принялась усердно помогать Сашке, и ткнула лопаткой в сторону замковой стены — поближе к себе и подальше от Малича. — Вот тут!

— Изи, — хмыкнула Женечка, но от Сашки не отошла. — Можно ведро?

— Женя, у тебя есть свое! — искренно возмутился Артем Викторович, на что немедленно получил дочернюю шпильку:

— У моего ручка отпала, людям показать стыдно.

Юрага только и смог, что хохотнуть и снова повернуться к Евгении Андреевне, чтобы неловко сообщить:

— Как видите, ваша новая знакомая — моя.

— Да? — опять удивилась Женя. — Бывает же! И вы тут… в гости? Переехали?

А чуть в стороне ей вторила дочь, ставя ведерко рядом с намеченным ею местом для Женечки:

— Держи!

Та с энтузиазмом ухватилась за предоставленный ей инвентарь и глянула на отца, по-взрослому сведя брови:

— Я только воды набрать.

— Одна нога тут… — точно так же нахмурился Артем Викторович.

— Другая там!

И пока она побежала к морю, снова повернулся к Жене.

Бегло скользнул по ней глазами, но позволить себе рассматривать пристальнее не счел возможным. Ну что ему, ей-богу? Двадцать лет?

Ему даже не тридцать четыре, как было когда-то. В тот год, когда он вдруг решил, что эта женщина с ним может случиться, и так мечтал о том, чтобы она случилась. Им, с ума сойти, на целую прорву лет больше. Но удивительное дело — эти годы на ней если и сказались, то только сделав ее еще интереснее. Чуть пышнее грудь. Чуть шире бедра. Наверное, черт его знает, он никогда не видел ее в купальнике. И мелкие морщинки вокруг глаз и в уголках рта вовсе Евгению Андреевну не портили. Тем более здесь, на ярком солнце, без грамма косметики — они хоть и бросились в глаза, но как-то неожиданно ему понравились. Он ведь тоже явно не выглядит точно так же, как тогда. Волос на голове раза в полтора меньше. И те — в прошлом году стали слишком уж быстро седеть.

— А мы не переехали, — проговорил он, возвращаясь к разговору, — и не совсем в гости. Я дом родительский продавать собрался. Можно было и из Торонто вопрос решить, но не смог не приехать проститься и хоть вещи разобрать. А у Жени каникулы, вот мы и…

— Нравится вам в Канаде? — спросила она, одновременно забирая у Царевича обглоданный кочан и вручая ему сухие плавки.

Тот поблагодарил и с важным видом принялся возиться под своим полотенцем. Покончив с облачением, выудил из необъятной сумки самосвал и устроился с ним в ногах у Жени.

— Иди к Лизе с Сашей поиграй, будешь им песок подвозить, — кивнула она в сторону активного строительства.

И получила крайне категоричный ответ:

— Нет. Нам с папой не нравятся чужие дяди. Тут буду.

— Передайте вашему папе, что мы с вашей мамой старые знакомые, — голосом, демонстрирующим Царевичу глубокий пиетет, проговорил Артем, после чего уселся на песок возле шезлонга и снова посмотрел на Евгению. Долгим таким взглядом. Правда мало что выражающим, поскольку он и сам едва ли понимал, что чувствует прямо сейчас, встретившись с ней. С Мечтой. Надо было что-то про Канаду отвечать, но он уже не помнил вопроса.

Мечта открыла было рот, чтобы исправить недоразумение и объяснить, что Андрюшка не ее сын. Но тут же и закрыла, только в глазах чертенята заплясали. В сущности, с Юлькой он тоже был знаком когда-то давно. Женя поправила Царевичу кепку и перевела взгляд на строителей, где Лизон бухтела на Сашку.

— Ты не видишь, что ли, что у тебя сейчас башня рухнет? Укрепи основание.

— Зато она будет красивая, — отозвался Сашка, выкладывая из ракушек незамысловатый узор.

— Очень красивая! — тут же поддакнула подошедшая Женечка с ведром и по-деловому выдала новую идею: — А почему у вас рва нет? У замка должен быть ров! Па, скажи!

— Говорю, — согласился Артем Викторович, нехотя отвлекаясь от Жени-взрослой, и вернулся в исходную позицию, нужно же было что-то нормальное спросить: — А вы все там же работаете? Или из декрета уже… к-хм… не вернулись, простите?

— Вернулась, и меня даже уговорили побыть главным бухгалтером, — рассмеялась Евгения Андреевна, — правда недолго. Быть главным, в чем угодно — точно не мое. А в прошлом году Роман основал благотворительный фонд, и я ушла из университета.

Откладывая в голове имя ее мужа, Артем усмехнулся. Вряд ли вышло весело, но как уж вышло.

— Значит, вы теперь Моджеевская?

— Андрей! — снова раздался Лизкин голос. — Иди к нам, будем ров копать.

Царевич, все это время тусивший на песке рядом с теткой и Юрагой, но явно подзабывший о собственной миссии охранника своих женщин от чужих дядей, подорвался на ноги и резво рванул к остальной детворе с самосвалом подмышкой.

— А вы так и не рассказали, как вы устроились, — сказала Женя.

— Да нормально устроился… работаю, там же, правда повыше уже, чем начинал. Возможно, осенью перееду на родной материк. У нас в Нидерландах головной европейский офис, мне предложили возглавить, пока думаю. С одной стороны — рост, с другой — билет к окончательному причалу, а я не уверен, что готов куда-то причалить… и от Жени далеко. Мы вот пользуемся ее временной свободой, развлекаемся здесь, а я, вроде как, думаю…

— Почему далеко? — спросила она для поддержания разговора, хотя причина и без того была понятна, если подумать. Но Евгении Андреевне было не до раздумий о семейных перипетиях Артема Викторовича. В этот момент она озадаченно наблюдала, как Лизавета Романовна руководит рытьем рва, норовящего превратиться в настоящий окоп.

— Жена вряд ли согласится на переезд, у нее не самое крепкое здоровье, очень подвержена влиянию климата, — торопливо, пожалуй, даже слишком торопливо, сообщил Юрага. Потом запоздало вспомнил, что когда-то они с Женей были на «ты». И он целовал ее в щечку и иногда забирал с работы. Вот дурак… наверное, она и смотрела тогда на него как на дурака.

Теперь у нее трое детей… от того же мужчины, которому он проиграл в прошлом. И ведь решились же!

Впрочем, Юрага тоже однажды решился. Решился и закрутил роман с собственной начальницей. Или это она решилась. Мелисса была его ровесницей и однажды, уже когда все закончилось, сказала, что просто хотела родить ребенка, мужчины ее интересовали мало — работа всегда была интереснее. То, что вспыхнуло у них с Артемом, в ее планы никогда не входило и более того — выбивало из привычной колеи. Свою влюбленность она считала блажью, а он — глупостью. Но все же вместе они провели несколько совершенно головокружительных недель и слишком быстро разочаровались, даже еще не съехавшись. Не получилось.

А Женечка вот… получилась. И в ней уже ни Артем, ни Мелисса не разочаруются никогда. Странно, но Мел и имя понравилось, которое он предложил. И в том, что касалось дочери, между ними царило полное согласие. У них была идеальная беременность, проведенная почти полностью в офисе, идеальные партнерские роды, и даже жили они в одном квартале, в нескольких минутах друг от друга. Потому что так было удобно. Почти гостевой брак. Только Мелисса по-прежнему была замужем за работой, а ему — никто не мешал заводить новые отношения.

Потому что с Мечтой не сложилось.

Мечта сидит к нему в полупрофиль и полностью поглощена детьми, тогда как он может беспрепятственно изучать ее черты, такие же красивые, как раньше. Она просто стала старше, но оставалась собой. Его самой большой Мечтой.

— А что наш Главдракон? — вдруг спросил Юрага. — Неужели добровольно оставил пост?

— Главдракон? — переспросила Женя и рассмеялась. — Это самая удивительная история, которая могла случиться. Лет пять назад наш Главдракон перешла комендантом в общежитие военно-инженерного колледжа. Ташка утверждала, что у нее роман с кем-то из деканов, ну или как там они называются у военных. Ташкины сведения, впрочем, как и прежде, надо делить в лучшем случае на два. Но наша Любовь Петровна безусловно нашла себя в командовании курсантами. Порхает, словно бабочка.

— Роман и Горбатова? — Юрага присвистнул. — Рано, рано меня выперли, я бы на это посмотрел. А Ташка что? Семья? Дети? Как там ее Андрейка?

— А у Ташки точно роман. С технологом кондитерской фабрики. Андрейку она бросила. Достал он ее своими пьянками. Вот она собрала сына — и ушла.

— Хм… Ташка-пташка… сразу же было понятно все, чем закончится, — пожал плечами Юрага и улыбнулся. Почесал лоб, взглянул на дочь, которая, видимо, очень даже спелась с мальчиком Сашей и настойчиво ему втирала, что ей срочно понадобился такой ров, чтобы вел к морю. Мальчик, кажется, вдохновился и теперь, что называется, «играл мышцами», в смысле — копал.

Снова перевел взгляд на Евгению Андреевну. И сказал:

— Вы знаете, здорово, что мы увиделись. Я хотя бы буду знать, какая вы теперь, Женя.

Она тоже некоторое время смотрела на детей. Пока Сашка и новая подружка копались в песке, Андрей, оставшийся вдруг без надзора старших детей, воспользовался случаем и возводил самостоятельно башню, в то время как Лизка, делая вид, что ничего не замечает, занималась украшательством Сашкиной.

— Изменилась? — весело спросила Женя, повернувшись к Юраге.

— Да. Но хорошо… правильно… ну, красивая. Вам идет. Вы счастливы?

— Да, — кивнула она. — Но знаете… Я всегда чувствовала себя счастливой. Конечно, бывают обстоятельства, в которых сложно, практически невозможно найти счастье. Но… очень часто счастье внутри нас.

В нем в очередной раз что-то мимолетно вздрогнуло. Не сказать, что сильно. Но ему почему-то показалось, что когда-то кто-то ему уже говорил эти слова. Или мог сказать. Или, возможно, он себе это сам придумал. Очень давно, уже и не вспомнить.

— И никогда не разочаровывались? — усмехнулся Артем.

— Ну отчего же? — Женя легко пожала плечами. — Я прожила не так мало лет, чтобы ни разу не разочаровываться. Но… не знаю, как объяснить… это все — лишь эмоции. И счастье, и разочарование. Знаете, как одежда. Какой костюм наденешь — в том и ходишь. Вот вы жалеете о чем-нибудь?

На несколько секунд Юрага замолчал. Потом раздался звонкий голос Жени-маленькой, которая что-то доказывала Сашке. Над ними с заинтересованным видом стоял Царевич, подперев руками бока. Юрага отвел взгляд в сторону моря. Что-то невыразимо родное и понятное было в сказанном. Так давно никто не говорил с ним. Он и забыл, что можно так разговаривать.

— Костюм… — повторил Артем за Евгенией Андреевной Моджеевской. — Костюм я однажды не снял. Пытался, не скрою. Вон, — кивнул в сторону дочери, — попытка… Но это не сожаление. Если я о чем и сожалею, так это о том, что не смог увести одну девушку у местного олигарха. Но ведь у девушки все хорошо?

— Артем! — рассмеялась она в ответ. — Никогда не считала, что дети — это смысл жизни, но дочка у вас забавная. И мне кажется, характер у нее от мамы.

— Что? Совсем не в меня шустрая?

— Инициативная.

Но именно в этот момент стройную инициативу Женечки нарушила Лиза. Она задумчиво взирала на украшенную башню и бормотала:

— Чего-то здесь еще не хватает… Какой-нибудь красивой ракушки или флага… Тогда это будет главная башня.

— Донжон, — со знанием дела отозвался Сашка, подхватился на ноги, больше не слушая Женю-маленькую, и отправился к воде. Женечка проводила понравившегося мальчика взглядом, полным сожаления, что он свалил, и буркнула, явно рассчитывая тоже впечатлить:

— За крепостной стеной еще цитадель должна быть, а у нас все как попало.

Артем в ответ на это замечание хмыкнул и сказал Жене:

— Зато она путешествовать любит, как я. Мы с ней по Канаде столько всего исколесили. В этом году был ее первый перелет, она в восторге.

— Расширяете горизонты?

— Мы их преодолеваем и заглядываем за.

— Мы тоже летали с папой на Мадагаскар, а с Бодей я даже за штурвалом самолета была, и на яхте в открытом море, — принялась немедленно перечислять Лиза. — И на лошадях в Ирландии катались. И еще с тетей Юлей. Мам, скажи!

— У нас тут тоже заядлая путешественница, — развела руками Женя.

— Здорово, — кивнул обеим женщинам Артем, благодарный Жениной дочери, что подкинула еще один повод задержаться возле выводка Моджеевских, позволивший с выражением искренней заинтересованности спросить: — А сестра ваша как? Помните, как смешно было, когда вы предположили, что она и я… ну… встречаемся?

— Сестра в порядке. Вот этот юный водитель самосвала, — Женя кивнула на Царевича, — ее.

Оп-па.

На мгновение Юрага подзавис, потом криво усмехнулся. Не трое. Двое. Ок.

Мечта ближе не стала.

— С ума сойти, как время бежит, а ведь только на первом курсе училась, — хохотнул он. — Здесь или в столице осталась?

— Вернулась. Не сразу, но вернулась. У нас образовался этакий семейный клуб любителей Солнечногорска.

— Роман Романович традиционно возглавил? — даже легко прозвучало.

Женя задумалась на короткое мгновение. Моджеевского, конечно, хлебом не корми, дай только что-нибудь возглавить. Но в этом вопросе…

— В этом клубе у нас, пожалуй, анархия с элементами демократии, — рассмеялась она.

— Ну это наш характерный национальный строй, — вслед за ней расхохотался Артем Викторович. — В Канаде не канает. Может, и не прижились бы вы там.

— Вот Рома бы там точно не прижился, — продолжала смеяться и Женя.

А Артем замолчал.

Рома.

Рома в его Мечту не входил никак и никогда. И потому жаль, что… жаль, что «Рома».

— Па, смотри, какой ров получился! — раздался Женечкин возглас от возводящегося капитального оборонительного сооружения. Юрага кивнул и поднял вверх большой палец. А потом подхватился с места:

— Ну что? Кто-то тут голодный? — бодро поинтересовался он. — Может, пообедаем вместе, а? Евгения Андреевна, как вы на это смотрите? Работает тут еще кафе-гриль, помните, двухэтажное?

— Кафе работает, — ответила Женя. Она тоже взглянула на ров. Детвора подошла к вопросу его строительства более чем обстоятельно, и результат действительно впечатлял. — Пару лет назад они сделали ремонт, и теперь еще и на крыше есть летняя терраса. С бананами в кадках. Но сегодня у нас не получится. А вы еще долго пробудете в Солнечногорске?

— Неделю. Потом мы с Женькой летим в Норвегию. Мы поделили отпуск. Половина на юге для нее, половина на севере — для меня.

— Папа обещал показать оленя! — заявила дочь.

«Папа сам у тебя редкий олень», — мысленно усмехнулся Артем Викторович, но вслух ответил:

— Как будто ты никогда оленей не видела.

— В Норвегии — не видела. А вот ты знаешь, какая в Норвегии столица? — демонстративно обратилась Женечка к Лизе.

— Все знают. Осло, — сказал Сашка, сооружая из водорослей флаг на верхушке башни.

— Это ты знаешь, потому что умный, — фыркнула девочка.

— Сашка у нас талантливый, — со знанием дела уточнила Лиза.

— А Лиза у нас умная, — пробасил следом младший Малич.

И, наблюдая за болтовней детей, Юрага почему-то чувствовал, что ему все теснее становится среди всего этого многоголосья разбушевавшихся непрожитых чувств. В глубине души становилось тоскливо, хотя ни единой причины этому он не наблюдал. Ну просто потому, что в его-то жизни тоже все нормально. Хорошо. Как у всех. Со своими радостями и печалями.

Отец ушел тихо и быстро два года назад, во сне, как врачи говорили — не мучась, но, что важно — и не муча никого из близких. При жизни от него хлопот было больше — с его-то характером, совершенно невыносимым. После этого мать переехала к Артему, в Торонто. Соглашалась так, будто оказывала то ли великую милость, то ли великую честь. Мелисса ей не понравилась, зато она была в восторге от внучки, с которой познакомилась только там. Нашла себе подружку своего возраста, еще и землячку, говорившую на какой-то дикой смеси английского и украинского, поскольку родилась хоть и в семье эмигрантов, но в каком-то очень далеком поколении. И вместе с этой подружкой теперь занималась в музыкальном кружке, вспомнив, что когда-то умела играть на домре. Иногда критиковала очередную партнершу своего сына, если та попадалась ей на глаза, но, кажется, чувствовала себя вполне счастливой и нашедшей свое место на этой земле.

По работе все двигался и двигался, больше уже не стоял на месте, не ощущал себя тонущим в болоте, в котором ему мелко плавать и лучше сразу удавиться. Ступенька за ступенькой — теперь он руководил огромным подразделением, возглавив целое направление их деятельности, и, пожалуй, слукавил, когда говорил Жене про «повыше». Но Нидерланды ему и правда предлагали. А вот срываться с места — наверное, все же нет, не стоит, не хочет, не станет. Было бы ему лет на десять меньше. А теперь у него все-все самое ценное — там, за океаном.

Больше не влюблялся. Женечкина мать была его последней попыткой, после нее — махнул рукой. Женщин вокруг было достаточно, чтобы нескучно провести время, но путешествия свои он теперь делил с дочерью. И она же была единственной, с кем он мог делить крышу.

Все как у всех.

Все как у всех.

Не лучше и не хуже.

И только тесно. Внутри самого себя — тесно от того, что Женя, его Женя Малич — вот она. Та же самая. И в то же время слишком далекая от того времени, когда он целовал ее в щечку, подвозил с работы. И хотел быть отцом ее ребенка, если она разрешит.

Не разрешила. Пока он мечтал о ней, она мечтала совсем о другом.

— Па, а можно мы еще на вот той штуке покатаемся! — снова взвизгнула Женечка, возбужденно указывая куда-то в сторону моря. Артем мотнул головой — пляжные зазывалы приглашали на банан.

— Тебе обедать пора! — отказал Юрага. — Давай лучше живо иди окунись. Песок надо смыть. И погнали.

— Но папа!

— А вечером попробуем их поймать. Не канючь.

— Я не канючу! — возмутилась девочка, но подскочила с песочка и только пятки засверкали в сторону моря. А Юрага повернулся к Жене:

— Мы пойдем, Евгения Андреевна. Правда, пора уже. Было бы здорово еще увидеться, пока я здесь. Может, даже со всеми детьми и вашим мужем. Они здорово поладили… в смысле — дети, да?

— Мы стараемся каждый день выбираться, — улыбнулась она в ответ, — и этот пляж нам нравится. Но иногда наша компания гораздо многочисленнее. Присоединяйтесь!

— И Роман Романович не станет возражать? — усмехнулся Юрага, почему-то подумав, что, наверное, надо подыскать им с Женечкой все-таки другое место для морских купаний.

— А у папы сейчас новый проект, — внесла свою лепту Лизка, — ему некогда.

— У Романа Романовича всегда были очень амбициозные идеи. Что-то строит?

— Увлекся реставрацией. Помните здание Гамбургского банка?

— На пересечении Флотской и Артынова? Серое такое? С сыпавшейся лепниной?

— Именно оно, — кивнула Женя. — Лепнина больше не осыпается, а некоторые элементы, которых давно не было, восстановлены по старым рисункам, в каких-то частных архивах нашлись.

— И вашему Моджеевскому это правда интересно?

— Вряд ли таким станешь заниматься, если не интересно.

— Слабо представляю себе его, вгрызающимся в старые чертежи и рисунки, — пожал плечами Артем Викторович. — Хотя, конечно, вообще мало что знаю о нем. Может, он действительно не такой, каким казался когда-то.

— Просто сейчас у него есть достаточно времени для этого, — улыбнулась она. — И возможности, чтобы осуществить собственные мечты.

— Ну, это здорово, — охотно согласился с ней Юрага и, вытянув шею, вгляделся в море. Женечка уже торчала по пояс в воде возле плавучего банана, с явной завистью и вожделением разглядывая детишек и взрослых, облаченных в ярко-оранжевые спасательные жилеты. Инициативная, блин.

Артем Викторович усмехнулся и сказал:

— Кажется, еще немного, и ее унесет в дальние дали. Пошел, в общем, за своим спиногрызом. Хорошего дня, Жень.

— В дали еще рановато, — со смехом отозвалась она, глянув на Женю-маленькую и мысленно вздохнув от фантазии Юраги. Это ж надо было додуматься дать ребенку такое имя! Но вслух, конечно же, произнесла другое: — Я была рада с вами повстречаться, Артем. И вам хорошего дня!

— До свидания, — махнул он ей и легко, молодцевато подхватился с песка, потрусив к морю.

Вода была уже настолько теплой, что, казалось, морские обитатели должны уходить подальше на дно. Здесь, на мелководье — опасно оказаться сварившейся креветкой. И тем не менее, мелкие стайки рыбок врассыпную бросились от него, едва он зашел. Он заметил это краем глаз, мимолетно. Так же мимолетно, как и пролетевшую чайку над самыми волнами, размеренно, как дыхание, вздымавшимися вокруг. Мир словно бы замедлился. Впереди была Женечка. Позади — Женя.

Впереди — настоящее и будущее. Там, за спиной — не сбывшееся.

Мечты бывают несбывшимися, а бывают — несбыточными. Никто не запрещает мечтать о том, чтобы объехать весь земной шар, ведь это реально. Когда-то было почти невозможно, а теперь — нужны считанные дни, чтобы по экватору. Никто не запрещает мечтать о том, чтобы отправиться в другую галактику. Сегодня — никак, но как знать через сотню лет? А уж при условии наличия существующей ныне коммерческой космонавтики — хотя бы ненадолго почувствовать себя космонавтом вполне себе реально. Никто не мог запретить ему мечтать о женщине, оставшейся за спиной. Но и через сотню лет — она останется столь же недостижимой, как была раньше. Просто потому, что это не его женщина. Может быть, в какой-то иной реальности… если бы они оба были иными…

И еще большой вопрос, что делать, если мечта сбылась? Вдруг ему уже сейчас дан лучший вариант его жизни? А он этого так и не понял?

Артем снова оглянулся, как оглядывался все последние годы.

Женя Малич из его прошлого по-прежнему сидела на песке рядом с оравой детворы и, пожалуй, уже и думать о нем забыла. Он в ее истории лишь краешком, а она в его — центральная фигура. Они оба движутся каждый в свою сторону. Она, вон, достала из сумки телефон, очевидно, звонивший — за разговорами людей, детским смехом, плеском волн и криком птиц ему и не слышно. Но судя по тому, что видел, как Женя приняла вызов и приложила трубку к уху, ей звонили. Лицо ее осветила довольная улыбка. Женя была счастлива. А ему… стоит радоваться, что все это было не зря. Ведь его несбыточная мечта стала чьей-то реальностью.

— Серый, а давай на буек сплаваем? Кто первый? — раздалось рядом.

— Погнали.

Брызги от чужих взмахов руками полетели вокруг него. Два подростка промчались мимо и не заметили, что едва не сбили с ног взрослого мужика, стоявшего в нескольких сантиметрах от траектории их движения. Банан тоже уже уплыл. Женя-маленькая по горло в воде, одна макушка торчала. Ее «смывание песочка» грозило превратиться в полноценное купание, но этот вредный котенок всегда умел мухлевать и манипулировать. Юрага улыбнулся и пошел вытаскивать. И больше уже не оглядывался. Знал, что такой Женю-взрослую и запомнит: с телефоном возле уха и улыбающуюся морю и солнцу. И лету. И, наверное, чему-то еще.

Это было особенным талантом Евгении Андреевны Малич. В любой ситуации она могла найти, чему улыбнуться. Будь то глупый еж, второй месяц методично вытаптывающий ее любимую клумбу, или давний знакомый, о встрече с которым и не помышляла ни минуты. Но именно сейчас Женя улыбалась мужу, чей голос взволнованно и даже чуть-чуть растерянно звучал в ее телефоне.

— Жека, Жек, я счет с Никитичем сравнял! Аяз звонил, — говорил Моджеевский, а она словно видела, как он мечется по кабинету, не находя себе места, вылетает в коридор, наткнувшись на Лену Михалну, о чем-то жестикулирует ей, а та понимает его без слов, потому что ее лицо тоже вспыхивает радостью.

— Ну поздравляю, — рассмеялась в ответ Женя. — Как Таня?

— Говорит, хорошо, нормально, за пару часов родила. Редька с ней в клинике, а эфенди уже едет. Где Богдан? Дозвониться не могу, мне срочно самолет нужен, пусть всех, кого надо, на уши поднимает. Найди Юльку.

— Придется потерпеть, — заявила Жека. — Сейчас им не до нас.

— Что значит, не до нас?! — замер Роман Романович, и Женя представила себе, как он остановился посреди прихожей и растерянно лупает глазами — седой, взъерошенный и смешной. — Вообще-то у Боди племянник родился, у меня внук. Аяз там, Наталья там, одни мы как не пойми кто. Танюха ж не сирота!

— Рома, — терпеливо проговорила Женя. — Они на УЗИ. Вам с Никитичем еще по осени цыплят считать. Поэтому выпей чаю и успокойся. А мы сейчас приедем.

— Сегодня? Плановое? — тут же озаботился Моджеевский. — Из Богдана слова не вытащишь, а Юлька, вроде, бледненькая такая, а?

— Кровь с молоком — это точно не про нее, — хохотнула Женька. Одновременно с тем она принялась собирать детвору. Те, словно почувствовав всю ответственность момента, суетливо складывали игрушки, натыкались друг на друга и озабоченно рассуждали о дальнейшей судьбе замка. Впрочем, замку что? За ночь его раскидают птицы, раздует ветер, размоет море. Все как в жизни. Что-то заканчивается, но обязательно начинается что-то другое.

— Ладно, ладно, не лезу, — тяжело вздохнул Рома, словно бы делал им всем огромное одолжение. — Тогда я скажу Лене, чтобы накрывала, да? И собираю наши чемоданы? Ты же со мной?

— Конечно! — в небе задорно крикнула чайка, и Женя подняла голову. Птица бесстрашно парила в бескрайней синеве. Скоро и они на несколько часов станут птицами (спасибо Богдану, теперь у корпорации был свой самолет). Она глянула на детей, уже вполне собранных и с интересом прислушивающихся к разговору. Лизка так и вовсе грела уши у матери под боком. — И отчего-то мне кажется, что с тобой буду не только я.

Собственно, так оно по всему и выходило.

У Романа — не только Женя. И у Жени — не только Рома. У них было много всего на двоих. И в целом мире вокруг у них было еще очень много такого, что оберегало их от невзгод, как стены замка, за которые не пускают чужих. Ведь мечты — это не только замки на песке или воздушные. Мечта — это и дом, и семья, и маленький магазинчик, в котором много души и пахнет кофе, и мастерская, где шьют туфли, которые примеряет всегда единственная модель, и кухня ресторанчика — рыбного, но с тыквенным пирогом, и любимый миндаль — который цветет за окном или тот «Миндаль», в котором продают любимые пирожные. Мечта — это устремленные в небо прожекторы на крыше высотки и устремленный в море луч маяка. Мечта — это умение смотреть на мир глазами счастливого человека. Мечта — это не только то, что неумолимо ведет за собой сквозь любые преграды, мечта — это еще и желание создавать, своими руками, изо всех сил — свое собственное место на земле.

Ведь в действительности — все мы что-нибудь строим, даже когда совсем об этом не думаем.

Пройдет еще немного времени. Шезлонг опустеет, но не опустеет пляж, на котором по-прежнему будет толкаться толпа народу.

Потом чья-то нога случайно, не нарочно, придавит песочную крепостную стену. Но Сашина башня, украшенная ракушками, устоит. Она обязательно продержится до самого вечера, и несколько человек не удержатся — сфотографируют это монументальное сооружение себе на память. Может быть, среди них найдутся и те, кто рассказали вам всю эту немного сказочную историю, случившуюся однажды в маленьком городке у моря. Как знать…

Конец 

Оглавление

… культурные шиповники

… замерзнешь тут

… реальность героев постепенно смещается

… щелк — темно, щелк — светло

… к первым весенним грозам

… она ершилась еще несколько последующих дней

… сакраментальный набор букв

… куда ее приведет происходящий вокруг бардак

… либо ты, либо тебя

… после тех десяти лет, что он ждал

… как полагается жаворонкам

… однажды все равно вернешься к исходной точке

… у них с Царевичем оказалось много общего

… женщина перешагнула через порог

… и на мечту можно опереться

… во дворе абрикосы зацвели

Всемирный день книги и авторского права по-солнечногорски

Не расходимся!

The Мечты о нас