Испытание льдом [Фарли Макгилл Моуэт] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Фарли Моуэт Испытание льдом

ФРОБИШЕР

ГЕНРИ ГУДЗОН

ЙЕНС МУНК

ТОМАС ДЖЕМС

ЛА ПОТЕРИ ДЖЕМС

НАЙТ РОСС

ДЖОН МАК-КЛИНТОК

ЧАРЛЗ ХОЛЛ

ФРИТЬОФ НАНСЕН

РАУЛЬ АМУНДСЕН


Предисловие редакции

Канадский писатель, путешественник по «дурным землям» (bad lands), то есть тундрам материковой части Северо-Западных территорий своей страны, Фарли Мак-Гилл Моуэт известен советским читателям как автор двух книг, вышедших в свет в пятидесятых годах — «Люди Оленьего края» (1952), «Отчаявшийся народ» (1959) и переведенных на русский язык. В этих книгах писатель-гуманист выступал в защиту обездоленных и бесправных коренных жителей «дурных земель» — канадских эскимосов, которые раньше жили охотой на оленей-карибу, «обреченных на неотвратимое вымирание» из-за хищнического истребления «белыми трапперами» (охотниками на пушного зверя).

В предлагаемой книге, которую Фарли Моуэт назвал «Испытание льдом», он выступает в новой роли — не бытописателя эскимосов, а историка Западной Арктики. Нужно, впрочем, оговориться, что эта книга задумана и выполнена автором не как история открытия и исследования всей Американской Арктики, или определенной части ее, или хотя бы как история поисков так называемого Северо-западного прохода (северного морского пути вокруг Америки из Атлантического в Тихий океан). «Испытание льдом» представляет собой сборник, составленный из ряда литературно обработанных отчетов (или обширных извлечений из них) полярных мореходов западных наций, которые действовали в Американской Арктике с последней четверти XVI века до шестидесятых годов XIX века с целью отыскать Северо-западный проход.

Из многих сотен историко-географических документов — отчетов начальников арктических экспедиций и командиров кораблей, судовых журналов, дневников, путевых заметок, показаний на судебных процессах и рассказов участников полярных плаваний, и ледовых походов — Моуэт отобрал те, которые казались ему наиболее драматическими, ярче других изображали «битву людей со льдами». Герои книги — это люди, подвергавшиеся «испытанию льдом». Автор проводит параллель между ними и теми, кто в средневековой католической Европе подвергался «суду божию» (ordeal) — «испытанию огнем и водой». Те были несчастливцами, жертвами религиозного фанатизма, суеверий, злобы, зависти или корыстолюбия, и наш автор тоже делает своими героями не удачливых полярных мореходов, добившихся больших географических результатов во время своих походов во льдах, не победителей, а жертв Арктики.

Правда, в предисловии Фарли Моуэт говорит, что он «решил отобрать лучшие отчеты о плаваниях… причем не всегда о самых прославленных», «так как, — добавляет он ниже, — живые описания, вышедшие из-под пера менее известных мореходов, часто точнее отражают действительность, чем непомерно разбухшие тома общепризнанных знаменитостей». Вряд ли, однако, рассказы подлинных победителей Арктики, первооткрывателей гигантского Канадского архипелага и всего северного побережья Американского материка были, как правило, хуже в литературном отношении, более «напыщены и претенциозны», менее точно отражали действительность, менее «раскрывали характер самих мореходов», чем рассказы неудачливых полярных исследователей. В сущности, Моуэт и в данном сборнике выступает как писатель-гуманист, болеющий душой за «униженных и оскорбленных» арктических мореплавателей, за тех, кто стал жертвой невежества, бюрократизма, нераспорядительности британского адмиралтейства. Он негодует против лордов адмиралтейства, которые, действуя необдуманно и поспешно, без учета опыта предыдущих экспедиций, своими противоречивыми указаниями доводили до гибели отважных исследователей Арктики. Но иногда Моуэт несправедлив в отношении счастливых соперников своих героев. По крайней мере в двух случаях такая авторская позиция приводит к недооценке результатов экспедиционной деятельности двух крупнейших исследователей восточной части Американской Арктики за рассматриваемый период — Льюка Фокса и Вильяма Парри, о которых речь будет ниже.

Как верный защитник угнетенных народов Севера, Моуэт и в этой книге выступает в защиту эскимосов. В подобранных им отчетах полярных исследователей XIX века развеян миф о «жестоких людоедах». Эскимосы выступают как мужественные, хорошо приспособившиеся к условиям Севера люди, с любовью пекущиеся о стариках, больных и детях и готовые поделиться скудными запасами пищи не только со своими соплеменниками, но и с теми пришельцами, которые относятся с уважением к их опыту и знаниям, приобретенным в борьбе с суровой природой Арктики. Людоедами, себялюбцами и глупцами показали себя не эскимосы, а те белые, которые, с презрением относясь к «дикарям» и к их образу жизни, придерживались своих предубеждений и предрассудков и, как, например, многие участники последней экспедиции Джона Франклина, «продолжали питаться и жить, как европейцы, пока не погибли от голода».

* * *
В «Прологе» Фарли Моуэт дает краткие сведения о ходе открытия европейцами Северной Атлантики — от вероятных ирландских (докельтских или кельтских) предшественников древнегреческого мореплавателя Пифея (IV век до нашей эры) до начала XVI века, когда многие европейские корабли — под флагами Англии, Португалии, Франции — действительно начали плавать в субполярных североамериканских водах. К сожалению, относительно почти всех таких морских походов на рубеже XV–XVI веков, несомненно, доказаны только самые факты плаваний к острову Ньюфаундленду и в западных направлениях от него. Но и сейчас историки географических открытий спорят о том, какие именно участки северо-восточного побережья Американского материка были впервые тогда исследованы. Что же касается древних и раннесредневековых плаваний европейцев в североамериканских водах, то здесь убедительно доказан (немногими неопороченными историческими документами и археологическими раскопками) только факт колонизации южной и юго-западной Гренландии скандинавами на рубеже X–XI веков. Все остальные сведения о ходе открытия древними и средневековыми мореплавателями восточных берегов Североамериканского материка, северо-восточных полуостровов Америки, близлежащих и противолежащих островов спорны. Среди историко-географов, специально изучавших этот вопрос и притом прекрасно, по громадному собственному опыту, знавших Арктику, есть и очень осторожные в своих суждениях, например Фритьоф Нансен (его иногда даже обвиняли в «гиперкритицизме»), и очень увлекающиеся, например Вильяльмур Стефансон. А именно Стефансона наш автор выбрал своим руководителем для «Пролога», в частности когда сообщает о достижениях древних ирландцев или толкует средневековые кельтские легенды[1] и скандинавские саги.

Напротив, для подбора материала к основной части своего сборника Моуэт выбрал очень надежного помощника — Эндрью Тейлора (см. предисловие автора). Нужно отметить, что этот канадский ученый, знаток истории открытия и исследования Американской Арктики, выделился в пятидесятых годах своей диссертацией «Географические открытия и исследования островов Королевы Елизаветы», опубликованной в Оттаве в 1955 году. (Островами Королевы Елизаветы с 1954 года официально называется часть Канадского архипелага, расположенная к северу от больших широтных проливов Ланкастер — Барроу — Мелвилл — Мак-Клур, то есть острова Девон и Элсмира, архипелаги Свердруп и Парри и близлежащие северо-западные острова.) Эту работу, для которой Тейлор использовал огромную историко-географическую литературу, он довел до нашего времени. Моуэт же остановился на описании арктической экспедиции Чарлза Френсиса Холла 1860–1862 годов, «поскольку оригинальные книги, написанные полярниками со второй половины XIX века, читатели [английские и американские] в большинстве случаев могут получить в местной библиотеке». Лишь в «Эпилоге» автор дает краткие сведения о важнейших арктических экспедициях последней трети XIX века и первой половины XX века, результатом которых было подлинное открытие Северо-западного прохода.

* * *
Кроме хронологических рамок, автор ввел для своей темы еще некоторые другие существенные ограничения. Он дает рассказы только о борьбе мореходов со льдами на «подступах к Арктике вдоль северо-восточных берегов Северной Америки от Лабрадора до Гренландии», то есть только о поисках Северо-западного прохода со стороны Атлантического океана, и притом не в северном направлении, через Центральный Полярный бассейн, а в западном, через проливы, отделяющие материк от островов Канадского архипелага и Гренландии и отдельные острова друг от друга. В связи с такой установкой отпали, конечно, и рассказы о поисках Северного морского прохода вокруг Америки в обратном направлении — из Тихого в Атлантический океан, в том числе отчеты экспедиций Джемса Кука, Отто Коцебу, Ричарда Коллинсона, даже Роберта Мак-Клура, которому незаслуженно приписывают «открытие» Северо-западного прохода. Отпали также сухопутные и речные походы в западном направлении через приполярные материковые области Северной Америки и ледовые походы к Северному полюсу. Впрочем, «штурму полюса» автор думает посвятить следующую задуманную им книгу.

Каждый из отобранных рассказов автор дает в историко-географическом обрамлении. В большинстве случаев его характеристики арктических мореплавателей и оценки их географических достижений правильны и не нуждаются в развернутых оговорках. Необходимые второстепенные поправки даны ниже в редакционных подстрочных примечаниях. Здесь же, выполняя данное выше обещание, мы остановимся на двух парах полярников — на двух удачливых и двух неудачливых арктических мореходах — Льюке Фоксе и Вильяме Парри, с одной стороны, Томасе Джемсе и Джоне Россе — с другой.

Почти в одно и то же время, в начале мая 1631 года, два разнотипных корабля вышли на поиски Северо-западного прохода из английских портов — один из Лондона под командой Фокса, другой из Бристоля под командой Джемса. Оба капитана, действуя все время независимо друг от друга, в июле прошли через Гудзонов пролив и начали плавания в Гудзоновом заливе, уже несколько раз пересеченном в разных направлениях их предшественниками англичанами Генри Гудзоном, Робертом Байлотом, Томасом Баттоном и датчанином Йенсом Мунком. Но Фокс открыл при этом ряд островов, в том числе такой крупный, как Саутгемптон. Оба капитана в августе прошли в восточном направлении вдоль ранее неизвестного южного берега Гудзонова залива, между 59-й и 55-й параллелями. У этого берега, недалеко от мыса Генриетты-Марии[2] у 55°10′ с. ш. они случайно встретились (29 августа) и сразу же расстались. Напомним, что они встретились на широте Южной Шотландии, но в совершенно иных климатических условиях. Затем — дело было уже в сентябре — Джемс пошел на юг, в залив, открытый последней экспедицией Гудзона, а не им, но названный в честь его заливом Джемс, вынужденно зимовал там и потерял четырех человек во время тяжелой зимовки, совершенно бесплодной в географическом отношении.

Фокс в сентябре двинулся на север. Но он вовсе не «поспешил вернуться домой, — как укоризненно замечает наш автор, — где написал едкую и довольно забавную книгу, в которой ничего не оставляет от бедного Джемса как судоводителя и исследователя». Повторяем, Фокс не «поспешил… домой», а, напротив, сознательно миновал известный ему западный вход в Гудзонов пролив за островами Дигс (62°35′ с. ш.) и впервые поднялся через открытый им пролив Фокс гораздо дальше на север — более чем на 400 километров, до 66°35′ с. ш., обнаружив за проливом широкое водное пространство (между Баффиновой Землей и материком), которое позднее вполне справедливо названо Бассейном Фокса. Только после этого в двадцатых числах сентября он повернул обратно и, обогнув с юга новооткрытый полуостров Фокс (юго-западный выступ Баффиновой Земли), через Гудзонов пролив вышел в Атлантический океан и через месяц — в конце октября того же 1631 года — вернулся на родину. Итак, Льюк Фокс за один арктический навигационный сезон совершил ряд крупных открытий и при этом не потерял ни одного человека.

Совершенно незаслуженно обижен автором и Вильям Парри, который за десять лет (1818–1827) совершил пять арктических походов, причем в четырех экспедициях он был начальником, а во время первого своего похода — в экспедиции Джона Росса — командиром одного корабля (из двух). За эти десять лет Парри знал и большие удачи, и горькие неудачи — трижды вынужденно оставались на зимовки руководимые им экспедиции. Но и зимой, даже в 70-х широтах, как только солнце после долгой полярной ночи появлялось над горизонтом, он и его спутники возобновляли исследовательские работы и совершали далекие ледовые походы. А к началу арктического лета Парри готов был к возвращению на родину, и ни одно его «отступление» нельзя назвать «бесславным».

Фарли Моуэт отмечает две «благородные черты характера» Джона Росса: во-первых, не имея арктического опыта, этот военный моряк в 1818 году «с поразительной быстротой освоился в новой обстановке», и, во-вторых, когда он вернулся в Англию, «воздержался от бахвальства своими подвигами, довольный тем, что смог восстановить доброе имя Баффина и Байлота».

Это правда, что Джон Росс, обойдя в 1818 году берега Баффинова залива и пользуясь при этом картой, составленной Баффином[3], «реабилитировал» его: Росс собственными глазами видел показанные на карте 1616 года входы в пролив Смит, ведущий из залива на север, и в проливы Джонс и Ланкастер, ведущие на запад, а в Ланкастере даже продвинулся вперед примерно на 90 километров. Но беда в том, что Россу никак не пристало «бахвалиться» в Англии такими «подвигами»: сам-то он принял все три пролива за «глухие», то есть за заливы, — даже свободный тогда (25 августа) ото льдов Ланкастер, где английским кораблям дальнейший путь на запад преградил не «горный хребет», который видел один только Росс, а туман, как правильно утверждал «отличившийся чрезмерным честолюбием и карьеризмом» Парри, чьи «интриги» поддержали в Лондоне другие участники экспедиции.

И действительно, Вильям Парри, возглавивший в 1819 году новую экспедицию, провел на 74-й параллели в августе и в первую неделю сентября два корабля на запад от Баффинова залива не на 90, а приблизительно на 1000 километров (от 80° и почти до 113° з. д.). Парри прошел на этом пути через два широтных пролива — Ланкастер и его продолжение Барроу — и почти завершил открытие третьего широтного пролива, третьего большого участка Великого северного морского прохода из Атлантического в Тихий океан. На пути туда, во время вынужденной зимовки и на обратном пути (лето 1820 года) Парри положил начало открытию гигантского Канадского архипелага и ряда меридиональных проливов, отделяющих друг от друга большие острова. А один из них, остров Мелвилл (площадью более 41 000 квадратных километров), у южного берега которого остановились корабли, Парри и его спутники основательно исследовали во время зимовки.

Экспедиция Парри 1821–1822 годов, которую он сам считал неудачной, открыла «только» полуостров Мелвилл (около 63 000 квадратных километров), отделенный от Баффиновой Земли узким, тогда забитым льдом проливом Фьюри-энд-Хекла (назван так в честь его двух прославленных кораблей). Экспедиция Парри 1824–1825 годов, также «неудачная»[4], значительно двинула вперед открытие меридионального пролива Принс-Риджент, северо-западного выступа Баффиновой Земли и большого острова Сомерсет (площадью около 25 000 квадратных километров), начатое тем же Парри в 1818 году.

Наконец, во время своей последней арктической экспедиции, о которой Фарли Моуэт не упоминает, так как Парри тогда затеял «штурм полюса» со стороны северного побережья Шпицбергена, он, организовав базу на 79°55′ с. ш., вышел к полюсу с двумя спутниками на двух лодках-санях 21 июня 1827 года. Парри достиг (23 июля) только 82°45′ с. ш. и отступил, так как обнаружил, что там льды начали дрейфовать к югу. Несомненная неудача! Но это был первый санный поход к Северному полюсу — и знатоки Арктики уже в то время сделали из опыта Парри правильный вывод, что при тогдашних транспортных средствах только так можно достигнуть полюса. Удалось это, как известно, Роберту Пири — через 80 лет после Вильяма Парри.

Что касается Джона Росса, то он в 1829 году прошел пролив Принс-Риджент, открыл затем восточный берег полуострова Бутия, но не исследовал пролив (Белло), отделяющий Бутию на севере от острова Сомерсет. Росс принял этот пролив за низменный перешеек, сильно преувеличив, таким образом, размеры и протяженность с юга на север полуострова Бутия. В этом районе экспедиция Джона Росса провела поневоле около четырех лет, пока летом 1833 года на санях и шлюпках не добралась до восточного выхода из пролива Ланкастер (см. главу «Бесконечная зима»). Свое единственное судно — маленький пароход — Росс бросил у берега Бутии еще в 1832 году.

Впрочем, здесь следует подчеркнуть, к чести Джона Росса, что он первый в 1847 году поднял в английской печати вопрос о немедленной организации поисков пропавшей без вести в 1845 году большой экспедиции Джона Франклина и в 1850 году — а ему тогда было 73 года — принимал непосредственное участие в бесплодных поисках в районе пролива Ланкастер следов этой экспедиции. Два небольших судна и средства, необходимые для этой цели, ему дала «Компания Гудзонова залива».

* * *
В русской дореволюционной и советской историко-географической литературе, как оригинальной, так и переводной, нет монографий, специально посвященных открытию и исследованию Северо-западного прохода. Нет и переводов, хотя бы неполных, так называемых свободных, подлинных отчетов участников морских экспедиций, занимавшихся поисками Северо-западного прохода до шестидесятых годов XIX века (лимит, установленный для данного сборника Фарли Моуэтом). Поэтому все рассказы, помещенные в этой книге, будут новинками для тех советских читателей, которые не имеют возможности познакомиться с подлинными отчетами иностранных полярных мореплавателей, ставших жертвами Американской Арктики.

С большим интересом прочтут книгу Моуэта и все те, кого привлекают правдивые рассказы мужественных людей — первооткрывателей новых земель и морей, которые терпели гораздо больше поражений, чем одерживали побед, и все-таки помогли раздвинуть границы известного человечеству мира.

И. Магидович

Сколько опасностей подстерегает нас при попытках новых открытий: дальние плавания, незнание языка, невозможность найти переводчиков, новые и неизведанные стихии и ветры, необычная и невкусная пища, возможные встречи с ворами и разбойниками, свирепые, дикие звери и рыбы, дремучие леса, бурные моря, грозные штормы, гибельные подводные скалы, крутизна гор, темень внезапных туманов, изнурительная работа без отдыха и срока и бесконечное множество других лишений.

Зато как заманчиво и выгодно предпринимать новые открытия: нас ждут живописные пейзажи, неведомые звери и рыбы; чудесные творения природы, не схожие с нашими нравы и обычаи различных стран, разнообразные формы правления, невиданные деревья, плоды, птицы и звери; бесценные сокровищницы жемчуга, золота, серебра: радость сообщения об открытии новых стран и многое другое.

Из введения Джорджа Беста к его описанию путешествий Мартина Фробишера, опубликованному в 1578 году.

Предисловие автора

Наша книга посвящается усилиям человека проложить себе путь через барьеры морских льдов, охраняющих подступы к Арктике вдоль северо-восточных берегов Северной Америки от Лабрадора до Гренландии. Это не история исследований, а скорее попытка дать почувствовать моим современникам хотя бы часть того, что пришлось пережить мореплавателям в северо-западных водах на протяжении двух тысячелетий, показать размах и величие той борьбы, которую вели люди с чуть ли не самой неумолимо враждебной природой, какая только может встретиться на земном шаре.

Проведя некоторое время в Арктике и прочтя многое из того, что было написано о попытках покорения ее человеком, я пришел к следующему выводу: наш страстный интерес к историческим и географическим деталям часто заставляет проходить мимо чисто человеческой стороны этой длинной и часто горькой хроники схватки людей со льдами. У меня возникла мысль, что стоило бы попытаться написать новый вариант этой истории, такой вариант, в котором номинальный автор был бы, так сказать, «ведущим», а северные мореходы сами бы рассказывали о своих приключениях.

Но сразу же обнаружилось, что сделать это нелегко. Самая серьезная трудность заключалась в том, что наши предки крайне беспечно относились к историческим документам и допустили исчезновение почти всех подлинных отчетов арктических мореходов до XVI века. Передо мною встала дилемма либо опустить почти три четверти истории, либо стать действующим лицом и от своего имени описать события, относящиеся к малоизученному периоду. Я предпочел второй путь. Вот почему в прологе я попытался, собрав все известные факты и заполняя догадками пробелы, дать хотя бы схематическую картину борьбы, усилий и достижений многих давно забытых людей.

Никаких оригинальных отчетов о плаваниях в Западную Арктику до Фробишера (1576) не сохранилось. Но в значительной мере благодаря стараниям двух англичан, живших в XVI веке, — Ричарда Хаклюйта и Сэмюэла Перчеса, которые первыми начали собирать и издавать рукописные отчеты многих мореходов тех времен, мы располагаем теперь если и не слишком обильным, то по крайней мере достаточным количеством оригинальных материалов, относящихся к концу XVI и большей части XVII века. Но использование этого материала связано с рядом специфических трудностей. Если перепечатать его в таком виде, в каком он написан, иногда почти неграмотными людьми, которые в основном заботились о том, чтобы правильно записать курс корабля и другие чисто технические детали, большая часть его была бы почти недоступна для современного читателя. В лучшем случае он зевал бы от скуки, ничего не поняв в характере самих мореходов. По этой причине я решил отобрать лучшие отчеты о плаваниях того периода, причем не всегда о самых прославленных, а затем отредактировать и сократить их, исключив технические детали, многословные рассуждения и отступления, не относящиеся к теме. Мне показалось также предпочтительнее перевести эти отчеты на современный английский язык, используя современные слова, орфографию, обороты и пунктуацию во всех тех случаях, когда возникали опасения, что старинный стиль и фразеология затруднят контакт между старым автором и современным читателем или сделают его невозможным.

Все более поздние отчеты, с начала XIX века, заимствованы из книг, опубликованных моряками по возвращении на родину. Но и здесь не обошлось без трудностей. Дело в том, что в большинстве исследователи XIX века при подготовке к печати описания своих плаваний придавали им помпезный и многословный стиль. Многие опубликованные дневники столь напыщены и претенциозны, что добраться до сути дела в наше время может только читатель, обладающий редким упорством. К счастью, не все отчеты попадают в эту неудачную категорию. И в этом случае пришлось отобрать выдержки из самых интересных и типичных дневников, руководствуясь скорее этими соображениями, чем славой авторов. Вот почему вы не встретите в книге многих из самых прославленных имен арктических исследователей XIX века. Вряд ли это большая потеря, так как живые описания, вышедшие из-под пера менее известных мореходов, часто точнее отражают действительность, чем непомерно разбухшие тома общепризнанных знаменитостей. Кроме отбора, основная проблема, с которой пришлось столкнуться при обработке материалов последнего типа, было их сокращение. Как правило, исключались те разделы, в которых повторялись сведения, уже изложенные в других местах книги, а также рассуждения, чересчур тяжеловесные для современного читателя.

Все, что сказано выше, ни в какой мере нельзя рассматривать как попытку попросить извинение за те вольности, которые я, по добровольно сделанному признанию, допустил в отношении трудов других авторов. Это просто предупреждение, что помещенные в книге истории следует воспринимать такими, какие они есть, как волнующие, подчас насыщенные юмором, подчас трагические и исполненные страданий рассказы о борьбе мужественных моряков и их кораблей со льдами. Исследователям и всем читателям, которых в основном привлекает скрупулезная точность, рекомендуем обращаться к оригинальным текстам, перечисленным в приложении.

При подборе материала было принято еще два произвольных решения. Как известно, книги, написанные полярниками со второй половины XIX века, в большинстве случаев можно получить в местной библиотеке, поэтому здесь мы кончаем описанием приключений Холла (1860–1862). Но, чтобы довести историю до современности, пришлось добавить эпилог, в котором если и не в полной мере отдается дань заслугам всех более поздних исследователей, то по крайней мере упоминаются их имена.

Вторым моим решением было выделить из битвы с арктическими льдами северо-западные плавания в точном смысле этого слова, которым и посвящена настоящая книга. Другая тема — это штурм полюса. Он фактически начался в период, на котором заканчивается наше повествование, а именно около середины XIX века. Это было предельно рискованное и трагическое предприятие. С ним связаны и важнейшие ошибки, и впустую растраченный героизм, и беззаветная храбрость, и мошенничества, и чудовищные лишения. В конечном счете все свелось к ожесточенной стычке между двумя американцами, оспаривавшими друг у друга честь достижения этого эфемерного объекта. Поскольку имеются веские доказательства, что ни одному из них не удалось это сделать, вся история обрывается на сомнительной ноте[5]. По этой причине, а также потому, что в большинстве случаев в полярных экспедициях мореплавание занимало подчиненное положение по отношению к ледовым походам, в этой книге о них не упоминается. Все же в походах к полюсу был совершен ряд величайших в истории путешествий по льду, и я задумал описать самые выдающиеся из них в следующей книге.

Выражаю признательность Эндрью Тейлору[6] за существенную помощь по отысканию материала для моей книги. Считаю долгом также особо поблагодарить моего канадского издателя Джека Макклелланда, который не усомнился в правильности нового подхода к приключениям арктических путешественников. Его понимание не только побудило меня написать книгу, но и помогло стойко преодолеть сомнения и разочарования, с которыми неизбежно связано осуществление такого замысла.

Фарли Моуэт

Палгрейв, 1960 год

Пролог

В один из июльских дней 1954 года корабль канадского военно-морского флота покинул Галифакс и начал прокладывать курс на северо-запад, вдоль обрывистых берегов Лабрадора. Ему предстояло помериться силами с противником, который на протяжении минувших столетий подстерегал и в конечном счете заставлял отступать, а часто просто истреблял бесчисленное множество других судов.

Наш корабль «Лабрадор», бросивший ему очередной вызов, только несколько недель назад сошел со стапелей судостроительной верфи. Его остроумно сконструированный корпус водоизмещением 6000 тонн имел наклонный форштевень, был коротким, необычайно массивным и отличался исключительной прочностью, что должно было способствовать выполнению возложенной на него специальной задачи. На корабле были установлены дизель-электрические двигатели мощностью 12 000 лошадиных сил. Корабль был оснащен всеми средствами современной техники (включая вертолет), чтобы помочь ему в предстоящей борьбе. Во всех отношениях он не хуже любого другого судна был готов к единоборству с противником, который подстерегал его в северных морях, давним противником кораблей — арктическими льдами.

«Лабрадор» был отличным и храбрым кораблем. Ему рано пришлось встретиться со льдами, и он хорошо боролся с ними. В этом походе «Лабрадор» совершил подвиг, равный которому еще не совершил ни один корабль: за один сезон он осуществил сквозное плавание вдоль северных берегов континента, через арктические проливы Северо-западного прохода, и вышел невредимым на открытые просторы Тихого океана.

И все же, несмотря на это достижение, победа была неполной. Раздвинув или разбив льды в Баффиновом заливе и проливах между арктическими островами, «Лабрадор» добился более значительных успехов, чем любое судно до него, но даже этот корабль был остановлен непреодолимым барьером настоящего полярного пака и ему пришлось отступить.

Возможно, настанет день, когда люди сумеют пробиться через такой барьер, и это увенчает победой длительные попытки человека разбить плавучие бастионы Арктики.

Но это время еще не пришло, и история, которая началась по меньшей мере 23 столетия назад, еще не закончена.

Наша повесть начинается весной 325 года до нашей эры, когда торговая бирема вышла из греческого города-государства Массалии[7] на Средиземноморском побережье современной Южной Франции, проскочила мимо карфагенских военных судов, охранявших Геркулесовы Столбы (Гибралтар) и повернула на север, чтобы исследовать неведомый мир.

Массалийская бирема представляла собой частично крытую 200-тонную галеру, которую приводили в движение четырехугольные паруса и два ряда гребцов по 100 человек. Она не была приспособлена к условиям плавания в северных водах и не имела никаких специальных навигационных приборов или оборудования, если не считать знаний и находчивости ее кормчего, греческого математика Пифея. Он был ученым, но особого практического склада. Возможно, Пифей первым в истории изобрел успешный метод точного определения широты. Он хорошо разбирался в теоретических проблемах географии, знал, в частности, что Земля кругла и что, следовательно, где-то должен находиться северный полярный район, по всей вероятности замерзший мир.

Пифей без особых трудностей достиг северной Шотландии, и там местные жители рассказали ему о существовании другой земли, на северо-западе, находившейся на расстоянии шести дней плавания. По всей вероятности, взяв на борт лоцмана-шотландца, Пифей пустился в плавание, пока через шесть дней не достиг берега той земли, которую мы ныне зовем Исландией и которую он назвал Туле[8].

Пифей продолжил свой путь на север, но примерно в сотне миль от Исландии его историческому плаванию был положен внезапный конец. Бирема встретилась с арктическими льдами. До Гренландии — островного форпоста неоткрытого западного континента оставалось менее суток плавания, и ее высокие горы можно было бы легко увидеть с того места, где находился Пифей. Но их разделяли льды, а пронизывающий до костей холод и мрак, почти никогда не рассеивающийся туман мешали увидеть новую землю. Выдающийся средиземноморский грек был на волоске от того, чтобы сделать одно из величайших открытий всех времен — открытие Нового Света. Однако льды отняли у Пифея эту возможность, не позволив ему, как и почти всем последующим арктическим мореходам, полностью осознать все перспективы исследований в этих высоких широтах.


Со времен биремы Пифея и до плавания «Лабрадора» борьба за покорение льдов на северо-западе никогда не прекращалась. История этой борьбы — хроника жизни бесчисленного множества людей, отваживавшихся попытать счастья в борьбе против неведомых сил в самой враждебной на земле природной среде, людей, которые закалялись, а иногда и погибали в этой борьбе, но неизменно обрекали себя на лишения, непереносимые для тех, кто слабее духом. Более двух тысячелетий мир арктических льдов оставался Ultima Thule (крайним пределом) для людей, стремившихся познать неведомое.

И что это был за мир!

Мир далекий — не только из-за расстояний, хотя до самого последнего времени одни его размеры вселяли ужас в сердца людей. Нет! Он казался еще необычайно и чудовищно отдаленным из-за тех преград, которыми он ощетинился. Некоторое представление о мощи его бастионов можно получить хотя бы по тому, с какой легкостью им удавалось отстаивать почти полную неприкосновенность Арктики в течение многих веков, тогда как весь остальной мир уступил под натиском любознательности жителей Европы, был нанесен на точные карты и описан в трудах ученых.

У Арктики бесчисленные средства защиты от вторжения чужаков. Это томительная, длящаяся в более высоких широтах месяцами полярная ночь, когда свет дают только луна и полярные сияния. Это исполинские обледеневшие горы, напоминающие лунный ландшафт, огромные, скованные льдом острова, безграничные просторы континентальной тундры, где нет деревьев и вечная мерзлота глубоко проникла в горные породы. Это одна из самых необычных и загадочных в глазах европейца (а потому и внушающая ему страх) народность на земле — эскимосы. Это животные, подходящие для легендарного зверинца, порожденного фантазией средневековых схоластов, — морской единорог с огромным бивнем[9], морж с длинными клыками, огромный гренландский кит, хищный дельфин-косатка, земноводный белый медведь со змеиной шеей и допотопный мускусный бык. Это климат с его резкими переходами от палящей кожу летней жары до зимних стуж, еще более ее обжигающих. Такому климату ничего не стоит сковать льдом океан в разгар полярного шторма, породить непроглядные полярные туманы, окутывающие в течение многих дней и землю, и море, и лед холодным, осязаемым и почти абсолютным мраком. Это мир, который истязал вторгшихся в него чужаков муками хронического недоедания, неминуемой цинги и часто приводившей к роковому исходу жажды в ледовой пустыне.

И все же ни одно из этих средств защиты не могло сравниться с ужасающей непреодолимостью основной линии обороны — самих льдов.

Обламывающиеся у берегов ледники рождают гигантские айсберги; плавучий пак в мгновение ока может зажать корабль и, если не сокрушить его сразу же, то увлечь, как беспомощного пленника, в сторону на тысячу миль и более; ледяные глыбы, вздыбливаемые штормом, играючи пробивают борт самого прочного корабля; неподвижный зимний лед, в который суда вмерзали так же прочно, как мухи в янтарь, держал их в плену, пока экипаж не погибал от голода и цинги. Таковы проявления мощи этого противника, с которым западные мореходы боролись два тысячелетия.

Для большинства людей лед — это всего-навсего замерзшая вода, простое вещество. Он помогает сохранять пищу, охлаждать напитки и позволяет заниматься национальным спортом канадцев — хоккеем. Но даже по химическому составу морской лед вовсе не простое вещество. А что касается его физических свойств, то они так поразительно сложны, что мы и по сей день не изучили их до конца. Впрочем, те, кто на протяжении столетий пытался пробиться сквозь льды на своих кораблях, никогда не интересовались более подробными данными о сложных свойствах этого врага. Их тревожило и продолжает беспокоить по сей день бесконечное разнообразие его форм и «норов». У штурманов, чья жизнь прошла в борьбе со льдами, такое чувство, будто лед — это сознательное существо, активно враждебное и наделенное нечеловеческим коварством. Мы, служители современной науки, охотно верим, что можно объяснить законами механики поведение полярных льдов, и смеемся над суеверием старых моряков. Но даже в наши дни людям, много плававшим во льдах и знакомым со всеми их бесчисленными капризами, не покажется смешным утверждение, что этот противник действует почти как одушевленное существо. Они считают непозволительной роскошью относиться к нему с легкомысленным сознанием своего превосходства.

Арктический морской лед можно подразделить на две основные категории: постоянный ледяной покров, заполняющий большую часть полярного бассейна, и его «отпрыски» — дрейфующие в южном направлении «реки» пакового льда. Но постоянный полярный пак — это отнюдь не однородная замерзшая ровная поверхность. Он в основном состоит из бесчисленных полей, многие из которых отличаются исключительно большими размерами и толщиной. Такие поля связаны смерзшимся салом и вновь образовавшимся льдом. И весь этот упругий «континент» находится в постоянном движении, медленно вращаясь под воздействием арктических течений вокруг полюса. Относительно компактный «континент» окружен полосой разреженного пакового полярного льда различной ширины. Скорость дрейфа этой полосы гораздо выше, кроме тех случаев, когда движение задерживается арктическими островами высоких широт. Что же касается ледяных рек, то они состоят из обломков, оторвавшихся от краев центрального ледового «континента», и обильно питаются льдом, ежегодно образующимся у внешних границ полярного бассейна. Летом они дрейфуют на юг и исчезают в более теплых водах северной части Тихого океана и Северной Атлантики. Эта смесь пополняется бесчисленными айсбергами, отламывающимися от концов гигантских ледников Гренландии и более мелких ледников восточных островов Канадской Арктики.

В целом положение, занимаемое вращающимся полярным ледовым «континентом», относительно стабильно, но ледяные реки не постоянны. Они меняют свое «течение» не только по временам года, но и из года в год. Их сильное влияние испытывают на себе береговые зоны и подавляющая часть северных морей. Отсюда становится понятным, что арена борьбы человека со льдами в Западном море (так древние называли крайнюю северную часть Северной Атлантики) не ограничивалась в прошлом и не может ограничиваться в наши дни такой условной и малозначительной линией, как Северный полярный круг. Фактически и людям и кораблям приходилось вести борьбу со льдами далеко к югу, например на широте Нью-Йорка. Арктический лед погубил много судов и людей на всем протяжении от 38-й параллели и почти до самого полюса. Расстояние же с севера на юг составляет почти 4000 миль. Уже в доисторические времена человеку приходилось спорадически встречаться с арктическими льдами почти во всех районах Западного моря (айсберги часто сносило на юг до Азорских островов), но в подлинное царство льдов он попал лишь тогда, когда направил свое судно на северо-запад от Европы[10].

По сохранившимся письменным документам, повесть о плаваниях в этом ледовом районе начинается с Пифея, однако есть основание полагать, что за сотни лет до него обитатели побережья Шотландии и Ирландии уже далеко заходили в субарктические воды и там встречались со льдом. Суда этих доисторических моряков, вероятно, очень напоминали курраки, на которых в первые века нашей эры совершали плавания жители Северной Ирландии, Шотландии, Фарерских и Шетландских островов. Курраки состояли из деревянного каркаса, туго обтянутого кожей. Это были не маленькие рыбачьи лодки, какими пользовались жители Британии во времена римского владычества, а настоящие суда. Самые крупные курраки могли взять на борт до 60 человек со всем имуществом и запасами продовольствия на несколько недель. Они, видимо, очень напоминали большие кожаные умиаки[11], которыми эскимосы пользуются и в наши дни. Умиаки обладают такими высокими мореходными качествами, что несколько десятков лет назад отнюдь не считалось необычным перевозить на них по 70 человек с грузом через широкие полосы открытого моря в штормовую погоду. Шло ли такое похожее на умиак судно под веслами или под парусами, несомненно, первые ирландцы и шотландцы могли относительно легко и безопасно совершать плавания в северных районах Западного моря.

В любом случае представляется бесспорным, и это предположение поддерживают такие авторитеты, как Вильяльмур Стефансон, посвятивший всю свою жизнь данной проблеме, что когда Пифей достиг северной Шотландии, он встретился там с местными мореплавателями, которые уже были знакомы с морскими путями, ведущими на северо-запад до самой Исландии.

Но если даже дело обстояло иначе, а в наши дни нельзя привести достоверных доказательств плавания в арктические моря в доисторические времена, то мы по крайней мере располагаем довольно многочисленными косвенными свидетельствами того, что священник Брандан около 550 года нашей эры отплыл из Ирландии[12] на большой кожаной рыбачьей лодке и не только посетил южную Гренландию, но на обратном пути так далеко зашел на север, что открыл остров Ян-Майен, окруженный льдами большую часть года. Как и в случае с Пифеем, плавания Брандана (он, по-видимому, совершал их неоднократно) в основном были продиктованы любознательностью. Впрочем, здесь не исключаются и причины религиозного характера, ведь через 200 лет с лишним другие ирландские монахи, искавшие спасения от мирской суеты, регулярно плавали в Исландию (до них необитаемую) и строили там монастыри и церкви. Упоминания об Исландии, а также о Гренландии начинают появляться в средневековой литературе именно в те времена. Но раз литературное творчество было тогда монополией церкви, можно предположить, что европейцы узнали о далеких западных островах благодаря плаваниям ирландских монахов на северо-запад.

Ирландцы владели Исландией сравнительно недолго. «Драконы»[13] норманнов отправлялись в дальние плавания из глубоких фьордов северных стран вдоль всего побережья Западной Европы задолго до начала IX века. В первые века нашей эры скандинавы стали величайшими мореходами, преемниками карфагенян, и им неизбежно предстояло со временем заняться исследованием тайн северо-западного моря.

Наши сведения о первых экспедициях скандинавов почти целиком заимствованы из саг, которые были первоначально устными сказаниями, передававшимися из уст в уста на протяжении многих поколений специально обученными и обладавшими прекрасной памятью «живыми книгами», пока они наконец не были напечатаны. Однако до нас дошли лишь немногие из бесчисленных саг, слагавшихся на протяжении столетий, и поэтому мы располагаем лишь отрывочными сведениями об экспедициях викингов. Хотя в целом можно положиться на достоверность тех саг, которые нам известны, было бы ошибкой считать, что вся история имиисчерпана. Так, например, первое упоминание в сагах о плавании норманнов в Исландию относится к 850 году, но вопреки мнению многих историков, это отнюдь не означает, что именно в 850 году викинги впервые узнали об Исландии или даже впервые ее посетили. Наоборот, доказано, что викинги задолго до этой даты основали колонии в Северной Ирландии, на Фарерских и Шетландских островах и в Кейтнессе (северная Шотландия) и что бесспорно норманские колонисты слышали об Исландии не меньше, чем местные жители, которые, несомненно, в течение столетий знали о существовании Туле Пифея.

Важное значение плавания 850 года заключается в том, что оно носило характер разведки, предшествовавшей попытке викингов колонизовать Исландию, которую они, безусловно, время от времени посещали на протяжении многих лет.

В любом случае известно, что некий Гардар достиг Исландии в 850 году и обошел ее кругом[14]. К 871 году другим норманнам удалось создать постоянные поселения, и к 874 году они прочно обосновались в стране.

Переселение норманнов в Исландию носило столь массовый характер, что четверть века спустя на острове насчитывалось 25 тысяч жителей. Число судов, совершавших плавания между Исландией, норманскими поселениями в Ирландии, Шотландии, с одной стороны, и Норвегией — с другой, было, вероятно, исключительно велико. И неизбежное приключилось. Одно или несколько судов были отнесены штормом так далеко на запад, что их команда заметила Гренландию, или же преднамеренно поплыли на запад, чтобы подтвердить существование Гренландии, о которой ходили легенды среди ирландцев. Как бы то ни было, по дошедшим до нас сагам, первым достиг Гренландии Гунбьёрн в 900 году[15].

За последующие 80 с лишним лет в сагах, как ни странно, не встречается упоминаний о Гренландии. Но это не означает, что она была забыта или ею не интересовались. Вероятно, такое молчание объясняется тем, что новая земля, горы которой можно было рассмотреть в ясную погоду с самых высоких вершин Исландии, оказалась недоступной для исландцев. А это могло случиться только по одной причине. Широкая полоса льда, относимая на юг Гренландским течением из полярного бассейна, почти полностью закрывает доступ к восточному побережью Гренландии даже в наши дни. Эти льды были непроходимым барьером для ладей викингов.

И вот в 981 году живший в Исландии норвежский изгнанник Эйрик Рыжий узнал, что ему и здесь отказывают в убежище. Вновь приговоренный к трехлетнему изгнанию, норвежец решил использовать это время и попытаться обойти ледовый барьер, пробраться далее на запад и исследовать те земли, которые видели Гунбьёрн и, несомненно, многие другие мореходы. Так викинг Эйрик отважился на маленьком суденышке поплыть на запад. С ним отправились около 30 человек, забравших с собой скот и земледельческий инвентарь. Спутники Эйрика собирались надолго поселиться на вновь открытых западных землях, если только удастся пробиться сквозь льды.

Начало плавания не предвещало удачи. Эйрик взял курс прямо на Гренландию и подошел к ее восточному побережью на широте современного Ангмагсалика[16]. Но путь к берегу преградил лед. Видимо, Эйрик предпринял ряд попыток пробиться сквозь барьер, но все они оказались тщетными. Не смущаясь этим, он поплыл на юг, непрестанно отыскивая проход, ведущий к земле. До самого мыса Фарвель дорогу ему преграждали льды, и наконец, обогнув этот мыс, он смог высадиться на землю, вероятнее всего, вблизи современного Юлианехоба.

После высадки три года ушло на разведывание. Эйрик исследовал берег минимум до 64-й параллели и, вероятно, продвинулся еще дальше на север, пока ему не преградили путь льды Баффинова залива. Эйрику приглянулась исследованная им свободная от ледяного покрова часть побережья, и он вернулся в Исландию с намерением создать постоянные поселения на новой земле, которую он назвал Гренландией [то есть Зеленой Землей]. Эйрику была чужда склонность к мошенничеству современных агентов по продаже земельных участков; берега юго-западных фьордов острова действительно зеленые и плодородные. В Исландии восторженные описания Эйрика сразу же нашли живой отклик, и в 985 году он отплыл обратно в Гренландию во главе флотилии из 25 судов. Но до Гренландии дошло только 14 судов. Остальные погибли или повернули назад, и, хотя в сагах причины постигшей их неудачи не указываются, нетрудно догадаться, что помешали льды.

Триста пробившихся к Гренландии смельчаков прочно там обосновались, создав первую в истории европейскую колонию в Новом Свете. Через 15 лет Гренландская республика укрепилась. Население острова превысило тысячу человек; фермы и поселения протянулись на 300 миль вдоль южного побережья огромного острова. Менее чем в 500 милях далее к юго-западу находился новый материк, а прямо на запад на расстоянии всего 200 миль — Баффинова Земля. Людям, которые пересекли Западное море, оставалось сделать еще одно относительно небольшое усилие, чтобы достичь собственно Северной Америки.

Не ясно, когда же именно это было сделано. Почти с самого начала заселения Гренландии в дошедших до нас сообщениях о плаваниях викингов на запад появляются существенные пробелы. Все сохранившиеся саги на эту тему — исландские, и, поскольку они в основном касаются истории Исландии, в них отмечаются только те события, имеющие отношение к Гренландии, которые касаются исландцев или имеют значение для их истории. Ни одной саге, сложенной самими гренландцами, не было суждено дожить до нашего времени, как и их творцам. Итак, большая часть истории и окончательная судьба гренландских поселенцев окружены непроницаемым мраком. Лишь изредка слабый свет на них проливают отдельные упоминания в исландских сагах и отрывочные сведения, извлеченные археологами из старых английских, норвежских и ватиканских документов.

Исландские саги повествуют, что первым, кто совершил плавание к берегам Американского континента, был Лейф Счастливый, сын Эйрика Рыжего. Но почти наверняка у него были предшественники хотя бы из числа тех викингов, которых шторм уносил в открытое море, когда они плыли в Гренландию, как это произошло и с Лейфом. Сын Эйрика, возвращаясь из Норвегии в 1000 году, был отнесен на юг от мыса Фарвель и высадился на побережье страны, которую он назвал Винланд[17] (видимо, берег Лабрадора). Лейф не стал задерживаться для разведывания и взял курс на северо-восток. Через несколько недель он благополучно добрался в поселок своего отца.

На следующий год брат Лейфа — Торстейн сделал попытку достичь Винланда, так как колония в Гренландии испытывала постоянную нехватку в дереве, а, по словам Лейфа, Винланд был покрыт густым лесом.

Плавание Торстейна закончилось неудачей, но два года спустя в Браттахилде[18] — доме, где жил Эйрик с семьей, остановился исландский купец Торфинн Карлсефни. Гость прожил в Гренландии всю зиму и его так заинтересовали рассказы о Винланде, что он убедил местных жителей отправить на запад под его руководством три судна, чтобы основать новую колонию. Суда, на которых разместились 160 человек, вместе со скотом и всем имуществом, необходимым для создания нового поселения, отплыли с острова Диско, направились на запад через Девисов пролив и высадились сначала где-то на Баффиновой Земле, названной ими Хеллуланд[19]. Плавание это было нелегким, ибо тогда, как и теперь, огромный «плот» пакового льда, дрейфующий на юг через Баффинов залив, представлял грозное препятствие.

Сама Баффинова Земля в начале лета не могла не показаться угрюмой будущим колонистам. В это время года у значительной части берега образуется плотный припай, а пак открытого моря под воздействием быстрых течений и сильных ветров невообразимо грохочет, и этот адский шум вызывает содрогание даже у современных моряков. Карлсефни пошел на юг в поисках свободного ото льда берега. Он пересек вход в Гудзонов пролив, но, заметив движущийся оттуда паковый лед, вероятно, не решился плыть дальше на запад. Следуя вдоль берега дальше на юг, Карлсефни и его спутники достигли земли, названной ими Маркланд[20] (видимо, Лабрадор). Не исключено, что они проникли на юг до Ньюфаундленда или северного побережья залива Святого Лаврентия. Временно угроза льда для них миновала.

Впрочем, прожив три года на берегу нового континента (в течение этого времени часто происходили кровопролитные стычки с эскимосами, населявшими в то время побережье Лабрадора до самого залива Святого Лаврентия), Карлсефни был обескуражен неизменной враждебностью туземцев и отплыл на родину в Исландию. Поскольку он был исландец, повествование о нем сохранилось в исландских сагах. К сожалению, в более поздних экспедициях гренландцев исландцы участвовали редко, и у нас мало достоверных данных о плавании гренландских мореходов на запад и северо-запад в следующем столетии. Впрочем известно, что почти не проходило года без того, чтобы одно или несколько судов не плавали в Маркланд за лесом. Отсюда мы вправе предположить, что со временем такие плавания стали обычными, причем активно велась дальнейшая разведка в южном направлении вдоль побережья Новой Англии. Не исключено, что гренландцы заходили далеко вверх по реке Святого Лаврентия. Зная характер викингов, нелепо было бы предполагать, что экспедиция Карлсефни была единственной, затем после нее наступил столетний разрыв, и только тогда гренландские суда снова рискнули отправиться на запад.

И тем не менее первое упоминание в сагах о плавании в Северную Америку относится к 1124 году. В этом году Эйнар Соккисон[21] совершил плавание в Винланд, чтобы основать там колонию. Исход этой и других попыток колонизации, несомненно предпринимавшихся с 1006 по 1124 год, — тема для увлекательных догадок, но свидетельства о них потеряны навсегда.

Позднее, в 1262 году, произошло событие, после которого над историей Гренландии нависла еще более густая пелена мрака. В этом году норвежский король, добивавшийся (и добившийся) суверенитета над Гренландией и Исландией, передал монополию на право торговли с первой из них кучке бергенских купцов и запретил поддержание каких-либо непосредственных связей между Гренландией и Исландией. Вот почему начиная с 1262 года и далее исландцы вообще не знали, что происходит в Гренландии. Сведения о ней могли доходить только из вторых рук. Не мудрено, что после 1262 года в сагах крайне редко упоминается о Гренландии.

В одном из таких редких сообщений рассказывается, что в 1347 году к берегам Исландии было занесено гренландское судно, возвращавшееся в Гренландию с грузом леса из Маркланда. Так стало известно, что плавания на запад в то время еще продолжались.

Между тем связи Гренландии с Норвегией резко ослабели. Первое время, став монополистами, бергенские купцы посылали в гренландские поселения по пять-шесть кораблей в год, а к 1300 году — всего один корабль через четыре-пять лет, причем интервалы между плаваниями все увеличивались.

Около 1355 года норвежский король попытался восстановить до предела ослабевшую связь со своими подданными на крайнем западе. Посланная им флотилия под начальством Кнутсона[22], видимо, достигла Гренландии и выполнила там свою основную миссию: возвратить поколебавшихся в вере гренландцев в лоно христианской церкви. Но думается, что эта экспедиция выполнила еще более существенную задачу. Часть судов в сопровождении гренландских штурманов, видимо, достигла южного берега Гудзонова залива, а затем направилась по суше на юг и дошла до Миннесоты. Это подтверждается открытием знаменитого кенсингтонского камня с руническими надписями, рассказывающими о злоключениях норвежских викингов в Миннесоте в 1362 году. Судя по этой надписи, некая группа викингов добралась почти до самого центра континента, а дата показывает, что, вернее всего, это были участники экспедиции Кнутсона. Камень был найден в 1898 году и несколько лет использовался вместо порога, пока человек, имевший представление о рунических надписях, не оценил важного значения нанесенных на него знаков[23]. Текст надписи гласит:

«[Нас] 8 готов [то есть шведов] и 22 норвежца [участников] разведывательного плавания из Винланда на запад. Мы остановились у двух шхер в одном дне пути к северу от этого камня. Мы [ушли] на один день и ловили рыбу. Потом мы вернулись, нашли 10 [наших] людей окровавленными и мертвыми. Ave virgo Maria [Благоденствуй Дева Мария], избавь нас от зла!

* * *
Десять человек из нашего отряда остались у моря, чтобы присматривать за нашими кораблями [или за нашим кораблем], в 14 днях пути от этого острова. Год 1362».

Значение этой экспедиции не ограничивается тем, что она продвинулась на фантастическое расстояние в глубь континента более чем за 100 лет до того, как Колумб увидел острова у Северной Америки. Она представляет особый интерес еще и потому, что текст надписи позволяет считать местом где экспедиция оставила корабль, Гудзонов залив. А если это так, то викинги плавали на своих ладьях через Гудзонов пролив и Гудзонов залив, то есть одержали крупную победу, прорвав линию ледовой обороны северо-запада.

После сообщения о Кнутсоне известия о норманских плаваниях во льдах внезапно обрываются. Гренландцы, несомненно, продолжали посещать Североамериканский континент еще много лет, но к 1380 году связь Гренландии с Норвегией полностью прервалась, и к началу XV века норманские колонии в Гренландии уже вырождались, а позднее исчезли почти без следа.

Однако для разведки гренландцы плавали не только на запад. Из ряда источников — археологических находок и рунических надписей вроде той, которая была найдена вблизи Упернивика[24], известно, что гренландцы проникали все дальше и дальше на север по Баффинову заливу до пролива Смит и южной части острова Элсмира. Чтобы достичь столь высоких широт, норманнам пришлось пересечь залив Мелвилл, место, где рождается больше всего айсбергов на Земле, и преодолевать паковый лед, который наводил страх и нередко карал северо-западных мореходов смертью за их вторжение вплоть до XX века.

Как мало мы об этом знаем и как много догадок приходится строить! И все же до того, как завеса мрака опустилась над историей гренландских поселений, мореплаватели минимум 400 лет продолжали свою борьбу со льдами. Но даже то малое, что дошло до нас о славных победах гренландцев, более чем достаточно, чтобы они по праву заняли почетное место среди всех тех, кто на протяжении более двух тысячелетий прошел через те же испытания. Викинги, дерзавшие плыть на запад из Гренландии много столетий назад, все еще отбрасывают свои тени на полярный пак. Читая сообщения северо-западных мореходов, позднее попавших в те же края, невольно вспоминаешь, что многие новые для них явления и места, первооткрывателями которых они себя считали, на самом деле первыми увидели голубоглазые норманны из Гренландии.

Что же до самих гренландцев, то они таинственно исчезли. На два столетия с лишним большая часть Европы забыла, что они существовали на свете. И когда наконец в XVIII веке была предпринята попытка их разыскать, то уже никого найти не удалось[25]. Вначале предполагали, что норманнов перебили эскимосы или уничтожила «черная смерть». Только за последние 50 лет была найдена разгадка их исчезновения.

Видимо, в Гренландии после прибытия первых норманских поселенцев начался цикл постепенного ухудшения климата, и жизнь в постоянных поселках, основой которой было животноводство, становилась все тяжелее. Ухудшение климата и прекращение доставки грузов морским путем из Норвегии вынуждали гренландцев все больше внимания уделять охоте и рыболовству. Но хотя норманны были непревзойденными арктическими мореходами, в Гренландии обитали и люди другой расы, непревзойденные арктические охотники. То были эскимосы, настолько приспособившиеся к жизни в исключительно суровых условиях, что с ними в этом отношении не мог сравниться ни один народ на всем протяжении человеческой истории. Разумеется, начался процесс медленного, но неизбежного смешения норманнов с эскимосами. И это происходило не только потому, что у норманнов не оставалось другого выбора, как только смешаться или погибнуть. Видимо, они искренне восхищались образом жизни эскимосов, тем более что порвались последние нити, связывавшие их с норманской культурой.

Последний несомненный потомок спутников Эйрика Рыжего умер, вероятно, незадолго до 1540 года. В этом году капитан одного исландского китобойного судна высадился на островок у южного побережья Гренландии и обнаружил, что там недавно жили люди западноевропейского происхождения. Неподалеку от развалин каменной фермы капитан обнаружил останки человека, одетого в типичный норманский плащ с капюшоном. Возможно, это был труп последнего гренландца-животновода из тех, кто упрямо придерживался обреченного на гибель образа жизни первых поселенцев, тогда как его товарищи уже давно стали жить по-новому и смешались с расой дальнего севера.

Так норманны Гренландии навсегда сошли с исторической арены. И все же плоды их долгой борьбы со льдами не были целиком потеряны для жителей Западной Европы.

В конце XIV века развернулась контрабандная торговля между гренландцами и некоторыми предприимчивыми купцами из Бристоля и других английских городов. Контрабандной эта торговля была потому, что норвежские короли так ревниво охраняли от всяких посягательств свою монополию, что заключили договор с Англией, которая обязалась прекратить плавания своих моряков в Гренландию. Однако подобные договоры имели тогда столь же условное значение, как и теперь. Англичане продолжали ходить в гренландские воды до тех пор, пока не вымерли гренландские норманны как таковые.

Секретность этой противозаконной торговли привела к тому, что современные историки не учли огромного значения связей между английскими купцами и гренландскими норманнами. Вряд ли можно усомниться в том, что бристольским морякам сообщили в Гренландии все, что было известно о Маркланде и Винланде. Не исключено, что некоторые из этих купцов посетили западные земли или с норманскими кормчими, или следуя их наставлениям. В любом случае английские, а также португальские купцы, которые с ними были тесно связаны, должны были кое-что знать о существовании Североамериканского континента задолго до Колумба.

Но почти такое же важное значение имеет то обстоятельство, что плавания между Бристолем и Гренландией позволили морякам западного побережья Англии накопить значительный опыт по навигации в северо-западных водах, и в частности в известной мере изучить специфику и трудности ледовых условий. Полученные ими сведения не только проложили путь северо-западным мореходам елизаветинских времен, но и еще более усилили традиционную тягу к разведыванию Северо-Запада. По этой причине британцы заняли господствующее положение в арктических предприятиях в последующие столетия.

Секретность, которую обычно соблюдали средневековые купцы, разведывавшие все страны, не позволяет теперь, по прошествии стольких лет, определить масштабы их деятельности. Впрочем, известно, что до 1490 года одни только бристольские купцы не менее шести раз посылали суда в Маркланд. О результатах этих экспедиций никаких записей нет, но было бы неправильно делать вывод, что ни одно судно не достигло цели. Ведь британские моряки тех времен принадлежали к числу лучших в мире, и, располагая сведениями, накопленными при торговле с Гренландией, они, несомненно, точно знали, что́ именно надо сделать и как добиться лучших результатов. Как бы то ни было, точно известно, что первое плавание бристольцев на северо-запад, о котором до нас дошли более подробные сведения, было завершено без особых трудностей. В 1497 году, когда Джон Кабот отплыл на запад, придерживаясь, очевидно, привычного маршрута, он направился сначала в Исландию, а затем по дуге большого круга к Лабрадору и Ньюфаундленду. Думается, что это было довольно обычным плаванием для бристольских судов.

В 1498 году Джон Кабот вторично покинул Бристоль, на этот раз во главе флотилии из шести судов. Но теперь целью экспедиции были не уже известные берега Ньюфаундленда и Лабрадора, усеянные рыболовными судами португальцев, басков и англичан. Нет, Кабот шел прямо на северо-запад и положил начало поискам величайшей из всех географических химер, а именно доступного для судов прохода вокруг «верхушки» Северной Америки, откуда якобы открывался доступ к островам Пряностей и богатым землям Дальнего Востока.

Об этом плавании, положившем начало целой эпохе поисков, сохранились только отрывочные сообщения. Флотилия Джона Кабота, видимо, вошла в Девисов пролив, где встретила непреодолимый пак у Баффиновой Земли и вступила в ожесточенное единоборство с ним. Возможно, была сделана попытка проникнуть в Гудзонов пролив, но, насколько успешной она оказалась, мы не знаем. Флагманское судно флотилии, на котором находился Кабот, погибло со всем экипажем, весьма вероятно раздавленное льдами.

В течение нескольких последующих лет продолжались энергичные попытки осуществить мечты Джона Кабота. В 1500 году португалец Гашпар Кортириал вышел в плавание из Лиссабона, поставив целью обойти материк, открытый на западе. Кортириал прошел на север по Девисову проливу по крайней мере до 63-й параллели[26], а затем высадился в Гренландии, где повстречался с «белыми туземцами», вероятно потомками гренландских норманнов, еще не окончательно смешавшимися с эскимосами. Но, как и Джона Кабота, льды остановили Кортириала и заставили его повернуть обратно.

В 1509 году Себастьян Кабот (сын Джона Кабота) тоже пытался найти Северо-западный проход, но до нас не дошло почти никаких подробностей о его плавании[27]. Тем временем все больше судов басков, португальцев и англичан ходило к берегам Лабрадора в поисках новых рыболовных угодий, и есть основания полагать, что в течение последующих 30 лет некоторые из них встретили и преодолели льды в Гудзоновом проливе и даже, возможно, проникли во внутреннее море — Гудзонов залив.

Думается, что и после Каботов, на протяжении семи десятилетий XVI века, совершались серии новых попыток отыскать Северо-западный проход. Но, за исключением сообщения о такой попытке, сделанной в 1527 году англичанином Робертом Торном, никакие другие сведения до нас не дошли. Да и о самом Торне мы почти ничего не знаем, кроме того, что он отплыл на северо-запад и, вероятно, потерял одно из двух своих судов во льдах Гудзонова пролива. Вплоть до 1576 года непроницаемая пелена, окутывавшая на протяжении 1500 лет большую часть истории плаваний во льдах северо-западных вод, по-прежнему столь же эффективно скрывала подвиги людей, как туманы полярных льдов — тайны и опасности неведомого северного мира. Только с 1576 года эта пелена стала понемногу рассеиваться.

ПЕРВАЯ ГЛАВА Ледовитые моря

1540 год, когда родился Мартин Фробишер, был зарей елизаветинской эпохи, и непреодолимая тяга англичан к морю, которая должна была вскоре привести британские корабли во все океаны, уже давала о себе знать.

Фробишера, уроженца Йоркшира, предки которого были выходцами из Уэльса, как и всех жителей Западной Англии, тянуло к морю, и он, не теряя времени, отдался любимому ремеслу. Будучи 14-летним парнишкой, он уже плавал на торговых судах к берегам Гвинеи, возможно, юнгой, но скорее полноправным матросом, ибо в те дни мальчики спешили стать мужчинами. В 1558 году, когда восшествие Елизаветы на престол придало особый отпечаток эпохе, Фробишер с энтузиазмом воспринял новые веяния. Возможно, он оказался чересчур восторженным, ибо в 1566 году его привлекли к ответственности по обвинению в явном пиратстве у берегов Гвинеи.

Впрочем, по тем временам пиратство считалось довольно безобидным баловством. Как только преходящие неприятности официального следствия остались позади, беспокойный ум Фробишера обратился к перспективам приключений иного рода и в иных широтах.

По свидетельству его современника, Фробишер пришел к выводу, что «осталась всего одна цель на свете, достигнув которой, незаурядный человек может стать знаменитым и богатым». И стремление самому достичь этой единственно достойной цели стало навязчивой идеей Фробишера. «Сначала он вынашивал свои планы в уединении, а затем стал советоваться с друзьями и показал им картосхему, из которой следовало, что плавание на северо-запад не только возможно, но, как он и брался доказать, легко выполнимо».

Фробишер был убежден, что там, где Джон Кабот и его преемники потерпели неудачи, он сумеет пройти кратким путем через ледяную шапку мира к «Катаю» [Китаю] и «Индиям».

К несчастью, слишком уж много неудач потерпели предшественники Фробишера. Да и дух его современников легче было воспламенить перспективой захвата трофеев у испанцев, чем сомнительной надеждой покорить северные льды. Поэтому-то Фробишер в течение десяти лет упорно, но безуспешно пытался найти меценатов, которые поддержали бы его предприятие. «Несмотря на его решимость совершить это достопамятное плавание, на которое он сильно уповал в мыслях своих, он нуждался в средствах, чтобы подготовить и совершить задуманное. Долгое время он вел беседы со своими близкими друзьями и посылал предложения своих услуг разным купцам нашей страны. Но, увидев, что они едва удостаивают его вниманием (ибо известно, что купцы думают о доблестных делах, только если они обеспечивают им верные, гарантированные и немедленные доходы), он обратился ко двору. Здесь замыслу его уделили известное внимание, и понемногу с немалой затратой сил и труда он собрал необходимое для морской экспедиции число искателей приключений и нужные деньги».

Долго вынашиваемый Фробишером план удалось осуществить главным образом благодаря содействию графа Уорика. Однако те «искатели приключений», которые рисковали только деньгами, но отнюдь не жизнью и здоровьем, видимо, очень скупо финансировали экспедицию, как обычно бывает в таких случаях. Для Фробишера были снаряжены два судна и пинасса[28], причем оба корабля были 30-тонными, то есть чуть побольше современной хорошей яхты для увеселительных прогулок, а пинасса — 10-тонной скорлупкой. Команды всех судов, вместе взятые, не превышали 35 человек. Отсюда ясно, что суденышки Фробишера отнюдь не были обременены излишними людьми. Судя по всему, суда были плохо подобраны и снаряжены. По своим мореходным качествам они явно уступали биреме Пифея и «драконам» древних норманнов. Неуклюжие, с малым ходом и предельно плохо приспособленные к борьбе со льдами, эти суда в глазах Мартина Фробишера все же были лучше, чем ничего.

Помещаемый ниже отчет о первом плавании Фробишера заимствован из рукописи одного из его покровителей — Майкла Лока.

СООБЩЕНИЕ МАЙКЛА ЛОКА О ПЕРВОМ ПЛАВАНИИ ФРОБИШЕРА
О причинах, побудивших меня организовать и поддержать эту экспедицию капитана Фробишера и рискнуть такими большими деньгами, скажу вкратце.

Во-первых, я очень надеялся доказать, что наши английские моря сообщаются с морями Восточной Индии через Северо-западный проход и потому мы смогли бы достичь этих богатых стран и наладить с ними торговлю; вот главное, что меня привлекало. Во-вторых, у меня была уверенность на основе многих надежных доказательств разных путешественников и их рассказов, что в Канаде и на вновь открытых и прилегающих к ней землях проживает многочисленное население и там полно тех товаров, которые имеются в таких странах, как Лапландия, Руссия и Московия, то есть мехов, шкур, воска, сала, масла и других. Поэтому если бы даже оказалось, что вновь открытые страны простираются до Северного полюса и нам не удастся найти там морского прохода, мы могли бы развернуть торговлю в самих этих новых северо-западных странах.

Теперь что касается капитана Мартина Фробишера, экспедицию которого я здесь описываю, то он с двумя 30-тонными судами «Майкл» и «Габриэл» и 10-тонной пинассой, снабженными всем необходимым, насколько позволяли собранные средства, отплыл из Англии 19 июня 1576 года.

30 июня начался жестокий шторм, который продолжался до 8 июля и не позволил ставить паруса. Во время этого сильного шторма была потеряна из виду маленькая пинасса (на ней было три человека), и она навсегда исчезла, хотя люди не жалели усилий и делали все, что могли в такую погоду, чтобы отыскать и спасти ее.

Когда шторм прекратился, они продолжали плавание заданным курсом и 11 июля увидели неизвестную землю[29]. Они не могли подойти к ней достаточно близко, чтобы высадиться из-за поразительного изобилия огромных ледяных островов, дрейфующих вдоль берега.

Приблизившись к этой земле, чтобы исследовать ее, они увидели, что она удивительно высока, причем вдоль всего берега вздымаются высокие рассеченные скалы; некоторые ледяные острова у берега достигают такой высоты, что на их вершинах висят облака, а птицы, пролетавшие над ними, исчезали из виду.

Здесь они к великому своему беспокойству потеряли судно «Майкл», так как его экипаж, не пожелав заниматься открытиями новых земель, повернул обратно на родину в Лондон.

Тем временем упомянутый капитан Фробишер на оставшемся судне «Габриэл» до 13 июля выдерживал натиск жесточайшего шторма, который повалил судно на борт. Оно наполнилось водой так, что едва не затонуло, еле держалось на воде и не слушалось руля.

В этом бедственном положении, когда все люди на судне потеряли мужество и не чаяли выжить, капитан, проявив доблесть и отвагу, встал, прошел вдоль борта, ухватился за веревку фока и, оттягивая ее, помог кораблю выпрямиться. Чтобы облегчить судно, пришлось срубить бизань-мачту. Матросы хотели срубить и грот-мачту, но капитан не разрешил. Наконец судно выпрямилось, но, поскольку оно наполнилось водой, а на море было волнение, за борт смыло много вещей. Так они заставили судно идти дальше в шторм весь тот день и следующий. Позднее у них сломалась и грот-мачта, но ее починили.

Шторм прекратился, и, хотя теперь всякая надежда встретиться с другим судном — «Майклом» была потеряна, капитан все же решил продолжать свое предприятие и плавание, пока не исчерпает всех возможностей, и лучше принести свою жизнь в жертву и предстать перед богом, чем возвратиться, не открыв Катая, разве что к возвращению его принудят непреодолимые препятствия и крайняя нужда.

Итак, они пошли прежним курсом согласно заданию. И 29 июля сам капитан первым увидел новую землю поразительной высоты, он назвал ее мысом Елизаветы[30] в честь ее королевского величества.

Подойдя ближе, они увидели у берега массу чудовищно высоких ледяных островов и гор, влекомых ветрами и течениями, из-за чего моряки не решились приблизиться к берегу, чтобы высадиться. Тем не менее они все еще надеялись найти безопасную стоянку, и 16 дней ходили то в одном, то в другом направлении вдоль побережья, не теряя из виду этой земли, пока не дошли до места, где льды растаяли и сгинули.

19 августа в большом проливе, названном ими проливом Фробишер, они увидели небольшой остров, который им приглянулся. Капитан с шестью матросами высадился на остров и поднялся на вершину высокой горы, чтобы рассмотреть окружающую местность, и оттуда они увидели семь необычного вида лодок с людьми, гребущими к острову[31]. Увидев это, они поспешно сбежали вниз, чтобы поскорее добраться до своей лодки, и едва успели это сделать до прибытия тех семи. Капитан возвратился на судно, чтобы подготовиться на всякий случай к защите, но выслал на лодке матросов, чтобы посмотреть на странных людей и, если представится возможность, вступить с ними в беседу.

Чужеземцы знаками показали, что у них дружественные намерения, после чего согласились на том, что один из них отправится в лодке на судно, а вместо него в качестве заложника высадится на берег один из наших людей.

Очутившись на судне, чужеземец всему очень удивлялся. Капитан дал ему отведать корабельных продуктов — мяса, напитков и вина, но, судя по всему, они ему не понравились. Тогда капитан подарил ему несколько безделушек, которые тому очень приглянулись, и он взял их с собой; вскоре его высадили на берег, где забрали нашего матроса.

Капитан по поведению и разговорам чужеземцев понял, что они по природе своей склонны к буйствам и грабежу, а судно еще не было подготовлено к защите; поэтому немедленно поставили паруса и отплыли, чтобы выгадать время и подготовиться к защите.

Они перешли к южному берегу пролива и там стали на якорь и приготовились защищаться изо всех сил, если в этом возникнет необходимость; но сделать это было нелегко на таком маленьком суденышке, со столь ничтожным экипажем, к тому же истощенным за плавание непосильной работой и болезнями.

Капитан, высадившись с несколькими людьми на остров у этого южного берега, поднялся на высокую гору, чтобы обозреть все, что было возможно, — проливы, море и прилегающую местность. С горы он увидел два мыса на дальнем конце пролива и широкое водное пространство между ними. Судя по сильным приливам, оттуда надвигавшимся, они заключили, что перед ними Западное море, которым можно пройти в Катай и Восточную Индию.

Оттуда же они увидели в долине, находившейся прямо под ними, три крытые тюленьими шкурами хижины, похожие на палатки, а также двух собак. И немедленно, чтобы избежать опасности, капитан Фробишер со своими людьми спустился к лодке, стоявшей у берега, но едва они в нее сели, как увидели нагонявшую их большую лодку[32] людей этой страны, которые подавали им дружественные знаки. Однако капитан, не доверяя чужеземцам, дал знак одному из них перейти в нашу лодку, что тот и сделал. После этого наш штурман высадился на берег к этим людям, которые повели его за руку в свои дома, вернее, хижины.

Убедившись, что штурман в их руках, некоторые чужеземцы начали подавать тайные знаки дикарю-заложнику, оставшемуся в лодке, чтобы тот бросился в воду. Заметив эти знаки, капитан Фробишер, державший в руке довольно длинный кинжал, поднес его острием к груди чужеземца, угрожая жестами убить его, если тот пошевельнется.

Тем временем штурмана повели в хижины и он отведал их пищи и ознакомился с их образом жизни, показавшимися ему странными и отвратительными. Когда штурман вернулся в лодку, заложника доставили на берег и тотчас же один из чужеземцев добровольно отправился на капитанской лодке осматривать корабль. Ему подарили много безделушек, которые очень ему понравились.

Пока чужеземец находился на судне, капитан Фробишер знаками дал ему понять, чтобы он показал им путь через проливы в Западное море, на что тот согласился. Тогда этого кормчего отвезли на берег, чтобы он приготовился сам и подготовил лодку. Но, поскольку капитан сделал мудрый вывод, что этим чужим людям доверять нельзя, он приказал команде лодки высадить чужеземного кормчего на краю одной из скал у острова. Эта скала находилась в пределах видимости, так что капитан мог спасти команду, если бы на нее совершили нападение.

Однако эти глупцы (всего в лодке их было пятеро), высадив на сушу туземца в назначенном месте, немедленно, вопреки приказу капитана начали грести дальше, прошли скалу и скрылись из виду. После этого капитан их никогда больше не видел и ничего о них не слышал.

Капитан, потеряв, к своему великому огорчению, лодку с пятью лучшими людьми, весь тот день и всю следующую ночь не снимался с якоря, еще надеясь о них услышать. Но о них он больше ничего не узнал и пришел к выводу, что матросов захватили в плен и держат силой.

Поэтому на следующее утро, 20 августа, капитан поднял паруса и прошел как можно ближе к хижинам, приказав трубить в трубу и дать залп из пушки поверх хижин. Но и после этого он ничего не услышал о лодке и людях. Однако капитан услышал, как смеются над ним обитатели этой земли, и поклялся не заключать с ними мира. Он решил лучше перейти в другое место и там попытаться найти других людей, которые не знали бы о происшествии, и взять среди них пленников в отместку за своих людей[33].

Он плавал здесь три дня, но, не найдя других жителей, вновь возвратился на то место, где потерял лодку с матросами.

Прибыв сюда, он обнаружил, что все местные жители ушли, забрав с собой хижины, и это было крайне досадно, так как навсегда пропала надежда отыскать лодку и матросов.

Сокрушенный этой потерей, он совсем отчаялся в том, что сможет продолжать плавание в сторону Катая. Больше всего угнетала его мысль, что он вынужден возвратиться на родину, не привезя с собой никаких доказательств или подарков, которые свидетельствовали бы о том, где он побывал.



Так пребывал он, погруженный в тяжкие горести и печали, предпочитая смерть такой жизни, как вдруг увидел несколько лодок с людьми той страны, приближавшихся к кораблю. Это обрадовало капитана (хотя если учесть плохое состояние судна, у него было больше оснований опасаться, чем радоваться). Но он подготовил свое судно и вооружил его всем необходимым для обороны; он также закрыл клюзы и оградил ванты, и все, за что враг мог бы ухватиться, чтобы взобраться на судно. На шкафуте он поставил пушку и намеревался открыть стрельбу, потопить одну из их больших лодок (в них было до 20 человек), а спасенных взять в качестве заложников, чтобы обменять на своих людей.

Но когда большие лодки приблизились к кораблю и сидевшие в них люди увидели, какие меры защиты приняты, только один человек (тот, кто первым побывал на судне) на маленькой лодке осмелился подойти совсем близко к борту судна. Гребец непрерывно подавал знаки, показывая свои дружественные намерения. В ответ капитан также стал подавать ему знаки дружбы, одновременно продвигаясь к шкафуту судна, где стал так, чтобы у ног оказалось запрятанное оружие. Затем он велел своим людям отойти, чтобы казалось, что он стоит один и не намерен причинить зла. Капитан стал приманивать туземца всякими безделушками. Но тот долго не решался приблизиться, к немалому разочарованию капитана и всех остальных. И все же, наконец уступая любезным приглашениям капитана и соблазнившись подарками, туземец подплыл к борту судна, но держался настороже, не выпуская весла из руки, чтобы немедленно отплыть, если это потребуется. Тогда капитан Флобишер предложил ему колокольчик, но не простер далеко своей руки, и, когда туземец потянулся за подарком, капитан схватил его за запястье и внезапным сильным рывком мгновенно втащил гребца вместе с легкой лодкой на борт судна.

Там капитан и оставил пленника, не проявляя к нему никаких признаков враждебности, и тотчас же стал знаками объяснять ему, что, если он сумеет доставить пятерых людей обратно, его немедленно отпустят. Но чужеземец, судя по всему, не понял, чего хотел от него капитан, и поэтому его оставили на судне под надежной охраной.

Это все происходило на глазах остальных его товарищей, которые держались на расстоянии полета стрелы от корабля. Они пришли в изумление, тут же посовещались между собой, а затем весьма поспешно отошли к берегу, издавая громкие вопли или вой наподобие волков или иных лесных зверей.

Капитан со своим судном провел там остаток этого дня и весь следующий, но так ничего и не узнал о своей лодке и людях. После чего, оставив на судне чужеземца в качестве пленника, он посовещался с помощником и другими людьми о том, что же делать дальше. Они пришли к согласию, что, поскольку вся команда нездорова и крайне ослабела (на судне осталось всего 13 матросов и юнг, истощенных и больных после тягот трудного путешествия), продолжать плавание было бы крайне опасно; это могло привести к провалу всего предприятия.

Поэтому 25 августа они подняли паруса, держа путь обратно в Англию, и 9 октября прибыли в Лондон, где были встречены народом с радостью и восторгом. Они доставили сюда туземца с его лодкой, которым немало дивились в городе и в остальной части королевства, где узнали об этом происшествии.


Фробишер вернулся в Англию, потеряв пять человек, но привез с собой небольшой черный камень, подобранный на острове во вновь открытом проливе. Он презентовал свой камень как сувенир, а получивший этот подарок, очевидно, из беспредметного любопытства швырнул его в огонь. От жары на камне выступили яркие металлические проблески, которые в те дни, когда все жаждали золота, дали повод к нелепому предположению, что Фробишер во вновь открытой Мета-Инкогнита[34] напал на сказочно богатую золотую жилу.

Специалисты сделали анализ руды, и скептики пришли к выводу, что она не имеет ценности, но нашлись и такие, кто утверждал, что в ней много золота. Королева Елизавета, чрезвычайно падкая на золото, весьма заинтересовалась этим сообщением, и в следующем году Фробишера послали во второе плавание. Официально ему поручалось продолжать поиски Северо-западного прохода, но фактически была поставлена задача доставить в Англию как можно больше руды, считавшейся золотоносной, захватив ее столько, сколько он сможет погрузить в трюмы судов.

Автор приведенного ниже отчета о второй экспедиции Джордж Бест совершил плавание вместе с Фробишером в качестве его лейтенанта, то есть помощника капитана.

ОТЧЕТ ДЖОРДЖА БЕСТА О ВТОРОМ ПЛАВАНИИ ФРОБИШЕРА
Получив один большой 200-тонный корабль ее величества, именуемый «Эйд», и два небольших барка, один, именуемый «Габриэл», и другой «Майкл»[35], и запасшись всем необходимым в плавании, упомянутый капитан Фробишер с остальной командой отправился в плавание на своих судах 25 мая 1577 года.

8 июня мы отошли от Оркнейских островов при попутном ночном ветре и, потеряв из виду землю, шли на запад-северо-запад 28 дней и видели много чудовищных рыб и неизвестных птиц, которые, думается, питаются только тем, что найдут в море.

4 июля на «Майкле» (шедшем первым) дали залп из пушки и поставили все верхние паруса, чтобы показать остальным, что они увидели землю, и около десяти часов вечера мы подошли к берегу и узнали Фрисландию[36].

Нас крайне поразило, какие здесь огромные ледяные острова и как глубоко они сидят в воде. Иногда они достигают высоты 70 или 80 саженей, не считая выступающей надводной части, и не менее полумили в окружности. Лед со всех этихостровов на вкус пресный. Думается, что льдины зарождаются в близлежащих проливах или на суше вблизи полюса, а ветры и течения гонят их вдоль берегов.

Проведя четыре дня и четыре ночи в плавании вдоль этой земли и убедившись, что на берегу господствуют сильные холода и постоянные туманы, наш генерал решил не тратить здесь времени, а направиться к проливу Фробишер, названному так в его честь.

Утром 17 июля, находясь на марсе, наш генерал увидел землю. И около полудня мы подошли прямо к Северному мысу, иначе именуемому островом Малый Холл, откуда и взяли руду, доставленную капитаном Фробишером в Англию в прошлом году. К нашему прибытию все море у побережья было забито великим множеством крупных льдин, и мы решили, что единственным подходящим для него названием будет Mare Glaciale, что означает Ледовитое море.

Добравшись с благословения божьего столь удачно до этой земли, мы вошли в пролив и приблизились к берегу настолько, насколько это позволяли льды. 18 июля наш генерал, забрав с собой золотоискателей, сделал попытку на маленькой гребной пинассе высадиться на берегу островка, где найдена руда, чтобы установить, велики ли ее запасы. Но на всем этом островке он не мог найти камня величиной больше орешка.

Однако наши люди, обыскавшие соседние острова, обнаружили там повсюду большие запасы руды, и генерал, получив эти добрые вести, возвратился на корабль.

Рано утром в пятницу 19 июля генерал с группой отборных джентльменов и солдат общей численностью 40 человек отправился на берег, чтобы найти там поселение туземцев и подходящую гавань для наших судов.

Не без труда подойдя к берегу, чему мешало изобилие очень толстого льда, мы наконец высадились на остров Большой Холл.

Оставив здесь наши суда под соответствующей охраной, мы прошли около двух английских миль по суше и поднялись на вершину высокого холма, где наши люди сложили крест из груды камней и торжественно промаршировали перед ним при трубных звуках, читая молитвы. Это место было названо горой Уорик. Затем мы вернулись обратно, так как здесь не было ничего достойного дальнейшей разведки. Голая гористая земля была большей частью покрыта снегом. На пути к лодкам мы встретили нескольких жителей этой страны, которые знаками приглашали нас вернуться, издавая при этом громкие вопли, напоминавшие мычание быков. Они явно очень хотели с нами встретиться. Услышав это, генерал, теперь уже знавший, что все это означает, ответил им такими же возгласами. Услышав крики и звуки труб, они начали прыгать, смеяться и плясать от радости. В ответ на это мы стали подавать им знаки, подняв два пальца, и приказали двум нашим людям стать отдельно, чтобы те сделали то же самое. Не теряя времени, двое наших и два туземца встретились на довольно большом расстоянии от того места, где мы стояли; оружия ни у той, ни у другой пары не было.

Наши люди подарили им булавки и те безделушки, которые у них были при себе. Туземцы же в свою очередь подарили нашим футляры от лука и другие вещи, которые при них оказались. Они настойчиво добивались, чтобы наши люди посетили их, а те обещали им такой же хороший прием на своих судах, но ни одна сторона, судя по всему, не согласилась принять любезное приглашение другой стороны, не доверяя ей.

Проведя таким образом день с пользой, мы поспешили к лодкам, собираясь немедленно начать на берегу поиски подходящей гавани для своих судов. Мы беспокоились о том, что корабли все еще вынуждены стоять между двумя мысами, постоянно подвергаясь большой опасности от плавучих льдов.

Когда туземцы увидели, что мы уходим, они стали настойчиво призывать нас обратно, провожая почти до самых лодок. Генерал и его штурман подошли к двоим, намереваясь захватить их и силой доставить на корабль, а затем одного одарить игрушками и безделушками и отпустить, соблюдая все правила учтивости, а другого оставить в качестве переводчика.

Генерал и штурман подошли к двум дикарям и внезапно их схватили. Но почва была скользкой, они не могли крепко держать добычу, и она ускользнула. Туземцы быстро добежали до своих луков и стрел, запрятанных неподалеку за скалами.

Хотя дикарей было всего двое, они так ожесточенно, отчаянно и с такой яростью напали на генерала и штурмана (совсем безоружных), что преследовали их до самых лодок и угодили генералу стрелой в ягодицу.

Солдаты, которым ранее было приказано оставаться в лодках, теперь увидев, в какой опасности находятся наши люди, и услышав, что они просят открыть стрельбу, быстро бросились на помощь. Услышав выстрел из кулеврины, дикари разбежались. Но слуга лорда Уорика, по имени Николас Коньер, нагнал одного. Будучи корнуэльцем и хорошим борцом, он показал на своей жертве такой корнуэльский прием, от которого у того болели бока еще месяц спустя. Итак, захватив этого дикаря, мы взяли его с собой на судно, а другой убежал.

И вот со своей новой необычной добычей наши люди вернулись к лодкам и перешли на маленький островок, где порешили остаться на всю ночь, так как на море разыгрался такой сильный шторм, что они никак бы не могли возвратиться на суда.

Теперь все немного перекусили, ибо целый день ничего не пили и не ели. Но не зная, сколько будет длиться шторм, как далеко в море может отнести корабли и сумеют ли они вообще возвратиться на суда, расходовали провизию весьма экономно. Они ведь знали — лучшее, что может им предложить эта земля, — золотоносные руды и камни (не очень-то сытная пища!), а туземцы, казалось, склонялись к тому, чтобы съесть их самих, а уж никак не накормить. Оставаясь все время начеку и выставив охрану, они пролежали всю ночь на твердых скалах, покрытых снегом и льдом, промокли, продрогли и испытали всяческие муки.

Пока отряд на суше подвергался этим лишениям, судам в море грозила не меньшая опасность. Не прошло и часа с момента отплытия генерала, как утром по вине кока, раскалившего печку, и нерадивого рабочего, сделавшего плохую трубу, на «Эйде» начался пожар, который мог бы причинить всем большие неприятности, если бы, по счастью, юнга сразу не заметил огня, что позволило нам с большим трудом и с божьей помощью его потушить.

В этот день не раз налетали шквалы, а к девяти часам вечера шторм достиг чудовищной силы и продолжался до утра. Наши корабли подвергались совсем нешуточной опасности, окруженные со всех сторон горами плавучего льда. Некоторые льдины задевали за борт корабля, другие, по счастью, проносило мимо, но удар даже самой маленькой ледяной горы был так же опасен, как если бы мы налетели на скалу; от такого удара мог бы расколоться на части самый прочный корабль в мире. И всем матросам на борту, как лучшим, так и худшим, работы хватало: руками тянуть тросы, глазами высматривать, где опасность.

На следующее утро, 20 июля, по воле божьей шторм прекратился и генерал, увидев суда, благополучно возвратился на борт, после чего от северного берега мы пошли к южному.

21 июля мы открыли залив, который глубоко вдавался в сушу и, судя по всему, был подходящей стоянкой для судов. Наш генерал отправился туда с лодками, чтобы проверить, так ли это, взяв с собой рудознатцев для поисков золота. Здесь весь песок и скалы так блестели, что, казалось, состояли из чистого золота, но после проверки все это оказалось всего-навсего черной рудой. Так подтвердилась пословица: «Не все то золото, что блестит».

22 июля мы зашли дальше в пролив Фробишер и стали на якорь, считая себя в надежном убежище. Но вскоре мы подверглись большой опасности: дрейфующая льдина ударилась о корму судна с такой силой, что мы опасались, не отбила ли она руль. Мы были вынуждены спешно перерезать трос, чтобы избежать опасности, и нам пришлось поставить фок, чтобы пройти дальше по довольно узкому проходу.

На маленьком островке, названном нами Смит («кузнец»), потому что наш кузнец поставил там свой горн, мы нашли месторождение серебра, но отделить руду от породы удавалось с большим трудом. Здесь же наши рудознатцы опробовали руду, найденную на Северном мысе, и обнаружили, что четыре ее сорта содержат значительное количество золота.

На другом маленьком островке мы нашли огромную мертвую рыбу, вмерзшую в лед. Она была длиной около 12 футов, а из ее рыла или ноздрей торчал рог в два ярда, витой и прямой, похожий на восковую свечу. По всей вероятности, это был морской единорог[37]. Этот рог, по повелению ее величества королевы, будет храниться, как драгоценность, в ее гардеробе.

Во вторник 23 июля джентльмены попросили у генерала разрешения 20–30 человекам пройти в глубь страны на 30–40 лиг, чтобы разведать ее и сослужить службу родине. Но генерал, боясь, что у него не хватит времени, и зная, с каким вожделением ждали барыша на родине, свел всю их затею к поискам месторождения, удобного для погрузки руды на наши корабли, а разведку с божьей помощью решил отложить на будущее.

Поэтому 26 июля он отправился с двумя барками на северный берег, оставив «Эйд» в проливе Джекмена.

В ту же ночь барки стали на якорь в проливе у Северной земли, где было такое быстрое течение и так часто появлялись дрейфующие льдины, что суда подвергались большой опасности. Здесь нашли очень богатое месторождение и добыли до 20 тонн руды, как вдруг 28 июля в пролив, где стояли барки, набилось столько льда, что судам угрожала серьезная опасность. У «Габриэла», стоявшего в кильватере за «Майклом», обломком плавучей льдины была порвана цепь, и он потерял еще один якорь. Судно осталось всего с одной цепью и одним якорем (два якоря оно потеряло раньше), а между тем лед сносило в его сторону. Но с божьей помощью его надежно защитил от опасности большой ледяной остров, севший на мель прямо перед ним. Я убежден, что, не случись этого, судно было бы выброшено льдом на скалы.

«Майкл» причалил к этой большой льдине на подветренной стороне. Но около полуночи под тяжестью собственного веса и приливов льдина со страшным треском внезапно раскололась.

К утру мы подняли якорь и пошли дальше по проливу, оставив на месте добытую руду.

Здесь, на одном из маленьких островков, мы нашли погребение, где лежал человеческий скелет, и спросили знаками нашего дикаря, не его ли соплеменники убили этого человека и не они ли съели его мясо. Он жестами это отрицал, показывая, что того съели волки и другие дикие звери.

Здесь же был найден спрятанный под камнями большой запас рыбы, а также различная утварь, принадлежавшая местным жителям, как то: сани, упряжь, котелки из рыбьей кожи, костяные ножи и другие вещи. Взяв в руку упряжь, дикарь поймал одну из наших собак и ловко ее запряг, как мы это делаем с лошадьми, а потом с бичом в руке начал учить собаку тянуть сани, как тянут у нас лошади карету. Туземцы используют собак, как мы — лошадей. А позднее мы узнали, что собак более мелкой породы они откармливают и держат, как скот, в своих палатках, чтобы потом их съесть.

29 июля примерно в четырех лигах от пролива Бир мы открыли бухту, которая оказалась подходящей стоянкой для наших судов, и это было самое дальнее место в проливе, которого мы достигли в этом году. От мыса Королевы, возвышающегося у входа в пролив, место это отстоит не более чем на 90 миль.

На этом острове нашли значительные запасы руды, в которой после промывки были отчетливо видны следы золота. И тут было решено, что разумнее нагрузить суда здесь, чем продолжать поиски лучшей руды и тратить время, играя с опасностью. Тут наш генерал послал рудокопов на работу и первым на собственном примере показал, что значит быть усердным работником и хорошим капитаном. Тогда все по мере своих способностей стали работать изо всех сил, охотно помогая другим.

На следующий день 30 июля «Майкл» ушел в пролив Джекмена за «Эйдом» и его командой, чтобы привести их сюда.

На материке против острова Графини Уорик мы обнаружили и с превеликим изумлением осмотрели жалкие пещеры и хижины туземцев, которые служат им зимними жилищами. Они были расположены на глубине двух саженей по кругу с лазами, как в лисьих норах.

Наземная часть возводилась из китовых костей (ибо там нет леса), искусно соединенных сверху и покрытых тюленьими шкурами. Эти шкуры заменяют черепицу, защищая от дождя. В каждой хижине было всего по одной комнате; одна ее половина, вымощенная широкими камнями, была на фут выше другой. Камни устилают мхом, на котором и спят. Питаясь, подобно зверям, туземцы невероятно загрязняют свои хижины и остаются на одном месте до тех пор, пока зловоние не заставит их переселиться. Они, несомненно, рассеяны по большой территории и кочуют, как татары. Насколько можно судить по нашим отрывочным наблюдениям, туземцы живут ордами или стойбищами, не имея постоянных поселений.

Здесь наш пленник, которого мы забрали с собой на берег, чтобы он показал нам назначение увиденных предметов, оставшись один, выложил по кругу пять маленьких палочек, одну за одной, а в центре положил маленькую косточку. Когда это заметил один из наших людей, он позвал нас посмотреть, что тот делает. Ему показалось, что туземец занимается чародейством или колдовством. Но самой правильной догадкой было, пожалуй, что он хотел напомнить своим соплеменникам о судьбе наших пяти человек, предательски захваченных ими в прошлом году, и покапать, что его самого поймали и держат в плену.

Когда мы обратились к туземцу за разъяснением, он жестом дал нам ясно понять, что ему известно о пленении пяти наших моряков в прошлом году. Но, когда мы опять-таки знаками спросили его, не были ли они убиты и съедены, пленник с негодованием это отрицал и жестами показал, что ничего подобного не случилось.

1 августа капитан Йорк на «Майкле» вошел в пролив Джекмена и сообщил нам, что прошлым вечером он стал на якорь в бухте, где на берегу наткнулся на палатки туземцев. Сойдя с группой моряков на берег, капитан зашел в палатки и убедился в том, что обитатели их исчезли, судя по всему, опасаясь визита англичан. В числе многих удивительных вещей, которые они нашли в палатках, было сырое мясо недавно забитых неведомых зверей, скелеты и кости собак и еще всякая всячина. Они обнаружили также, к своему величайшему изумлению, парусиновый камзол английского покроя, рубашку, пояс, три башмака на разные ноги и разных размеров и с полным основанием предположили, что это одежда и обувь пяти наших несчастных соотечественников, захваченных этими туземцами в прошлом году.

Выслушав его рассказ, мы приняли решение немедленно начать поиски. Йорк во главе 30–40 человек на двух малых гребных пинассах направился к тому месту, где нашел палатки, и высадил здесь часть людей на берег, чтобы окружить дикарей с этой стороны, а капитан со своими судами должен был отрезать им путь с другой стороны. Высадившись наконец там, где находились раньше туземцы, наши люди обнаружили, что палатки исчезли. Несмотря на это, они направились дальше в глубь суши, перешли через две-три унылые горы и, случайно увидев в долине несколько палаток, устремились к ним, намереваясь захватить людей, если им это удастся. Но дикари (их было 16–18 человек), заметив нашу группу, быстро спустили на воду одну большую и одну маленькую лодку и ушли в море, едва избежав плена.

Тогда солдаты на берегу дали по ним залп и стали их преследовать, рассчитывая, что на судах, стоявших в море, услышат выстрелы и пошлют на это место лодки с матросами. Так оно и случилось: туда подошли наши матросы на лодках и заставили дикарей повернуть обратно к береговому мысу. Матросы так энергично преследовали дикарей, что те не смогли ускользнуть. Пристав к берегу, они тотчас сломали весла, думая, что тем самым не дадут нам увести их лодки. Затем туземцы отчаянно набросились на наших людей и мужественно сопротивлялись их высадке, пока хватало стрел и дротиков. А когда их запасы истощились, они стали собирать выпущенные по ним стрелы и даже вырывали их из своего тела. Они снова и снова вступали в бой и оборонялись, пока не потеряли и оружие и жизнь. Чувствуя себя смертельно раненными (и не зная, что значит пощада), туземцы в предсмертном порыве ярости бросались вниз головой со скалы прямо в море, вероятно, чтобы враг не съел их трупы (ведь они считали нас людоедами).

В этой стычке был опасно ранен стрелой один из наших и простились с жизнью пять-шесть дикарей. Остальным туземцам, за исключением двух женщин, удалось бежать и скрыться среди скал. Одна из женщин была так стара и безобразна, что матросы приняли ее за дьявола или ведьму и отпустили. Другая, молодая женщина, которой мешал бежать грудной ребенок, висевший за ее спиной, притаилась за скалами. Здесь ее обнаружил один из наших и, приняв за мужчину, выстрелил. Пуля, пройдя через волосы матери, пробила руку ребенка. Увидев это, мать закричала, и ее захватили. Наш врач приложил к ранам мази, чтобы вылечить руку. Но женщина, не будучи знакома с таким способом врачевания, сорвала повязку и начала лизать рану языком (не отличаясь в этом от собак), и ей удалось залечить руку младенца.

Только теперь, увидев, как туземцы стремительно убегают от матросов и как отчаянно они сражаются, мы начали подозревать, что никогда ничего не узнаем о наших людях, предательски захваченных в прошлом году. Учитывая также прожорливость и кровожадность туземцев, готовых есть любое сырое мясо или самую вонючую падаль, можно прийти к выводу, что они убили и съели наших людей. Кстати, в камзоле, найденном в палатках, было много дыр от стрел и дротиков.

Теперь, захватив женщину, мы свели пленников вместе, чтобы наш дикарь не скучал. Всем хотелось посмотреть, какой будет их первая встреча, и она оказалась гораздо интереснее, чем этого можно было ждать. Они долго смотрели друг на друга, не произнося ни слова, только цвет и выражение лица у них все время сильно менялись, как будто горе и унизительность плена лишили их дара речи. Затем женщина первая отвернулась и затянула песню, как будто думая о чем-то постороннем. Когда же их снова свели, первым нарушил молчание мужчина, который серьезно и торжественно обратился к женщине с речью, и она внимательно его выслушала. Позднее, когда они познакомились поближе, вряд ли кто-нибудь из них сумел бы выжить без помощи другого. И все же, насколько мы могли заметить, находясь постоянно вместе, они никогда не жили, как муж с женой. Женщина занималась уборкой каюты и выполняла все необходимые работы, положенные хорошей хозяйке. Когда мужчина страдал от морской болезни, она ухаживала за ним, убивала собак, снимала с них шкуру и готовила мясо для еды. Я считаю необходимым отметить, что мужчина никогда не раздевался, не попросив сначала женщину выйти из каюты, и каждый из них проявлял исключительную стыдливость, боясь пуще всего, чтобы интимные части тела не увидел спутник или кто-либо из посторонних.

В понедельник 6 августа лейтенант, взяв всех солдат для надежней охраны рудокопов, разбил палатки на острове Графини Уорик и как можно лучше укрепил это место. И вот в самый разгар работы они заметили на вершине холма группу людей, размахивавших флагом и издававших громкие крики, чтобы привлечь их внимание. Они были из той же группы, которую мы недавно повстречали и, судя по всему, пришли, чтобы посетовать на понесенные потери и попросить вернуть им женщину с ребенком. В ответ на это генерал, захватив с собой дикаря и приказав отвести женщину на самое высокое место на острове, откуда ее можно было лучше всего видеть, отправился на переговоры.

Наш пленник, увидев впервые после разлуки друзей, так разрыдался, что долго не мог выговорить ни слова. Наконец, преодолев слабость, он начал разговор со своими собратьями и раздарил им полученные от нас игрушки и безделушки. Это показало нам, что у туземцев очень добросердечные отношения и они сильно переживают разлуку с друзьями.

Наш генерал жестами потребовал возвратить пятерых матросов, захваченных в минувшем году, и обещал не только отпустить пленников, но и вознаградить их щедрыми дарами и нашей дружбой. В ответ на это один из дикарей показал нам знаками, что наши люди живы, их нам возвратят и мы должны написать им письмо.

На следующий день, 7 августа, они рано утром пришли за письмом и, когда им его вручили, поспешно уехали, показав на солнце и подняв вверх три пальца; это означало, что они рассчитывают возвратиться через три дня.

Я счел письмо капитана достойным запоминания и поэтому повторяю здесь его текст таким, каким он был написан в спешке.


«Во имя бога, в которого мы все веруем и который, как я уповаю, сохранил вас невредимыми телом и душой среди неверных, пишу вам это письмо. Я буду рад принять все предложенные вами меры, чтобы вызволить вас силой или выкупом в обмен на любые имеющиеся на корабле товары, которых я для вас не пожалею, или любым способом, который в моей власти. У меня в плену их мужчина, женщина и ребенок. Я готов отпустить их в обмен за вас, но человек, которого я увез отсюда в прошлом году, умер в Англии. Более того, вы можете заявить им, что если они вас не освободят, я не оставлю ни одного живого человека на их земле. Итак, я поспешно вручаю вас богу, которому, я надеюсь, вы служите, и мы будем ежедневно возносить ему молитвы за вас. Написано утром во вторник 7 августа 1577 года.

Ваш до предела моих сил

Мартин Фробишер


Посылаю вам с подателями сего перо, чернила и бумагу, чтобы вы написали ответ, если не сможете лично прибыть сюда, а мы могли бы убедиться, в каком вы состоянии».


В субботу 11 августа туземцы снова показались и вызвали нас, стоя на противоположной стороне холма. Генерал с приятной надеждой услышать о своих людях направился к ним. На виду их было только трое, однако гораздо больше людей пряталось за скалами, и наши люди, проявляя законное недоверие, держались настороже. Тем временем те из нас, кто стоял на острове Графини Уорик, увидели, что несколько дикарей подкрадываются за скалами к нашим, и генерал тотчас же повернул обратно, так и не получив известий о пропавших. Больше мы о них никогда и ничего не слышали.

Теперь наша работа быстро шла к концу. Хотя у нас было всего пять не слишком умелых рудокопов, которым оказывали помощь несколько джентльменов и солдат, мы за 20 дней погрузили на корабль почти 200 тонн золотоносной руды. И вот в среду 21 августа мы полностью закончили всю работу. Теперь настала пора отправляться в путь, так как все люди были истощены, обувь и одежда обветшали, днища корзин прохудились, инструменты поломались, а суда были уже основательно нагружены.

Некоторые люди, не щадя себя, получили опасные увечья: одни надорвались, другие захромали. И примерно в это время начался ледостав; по ночам лед примерзал к бортам судна, и это убедительно доказывало, что солнце начинает склоняться к югу. Тогда мы решили поскорее собираться домой.


Прибытие на родину трех судов с грузом руды вызвало приступ золотой лихорадки. Майкл Лок, видимо, особенно верил в то, что все участники предприятия уже нажили состояние, и содействовал сооружению печей для выплавки относительно больших партий руды. И действительно, золото выплавили в порядочном количестве или по меньшей мере его откуда-то получили. Рудники Мета-Инкогнита возбудили безграничный восторг, и Фробишер стал героем дня. Этот ажиотаж привел к практическим результатам. Была снаряжена флотилия из 15 судов, которой предстояло на следующий год отправиться к рудникам.

Бест снова сопровождал Фробишера в качестве командира судна «Анн Франсез» и составил отчет об этом плавании, который мы помещаем ниже.

ОТЧЕТ ДЖОРДЖА БЕСТА О ТРЕТЬЕМ ПЛАВАНИИ ФРОБИШЕРА
Получив задание, мы вышли в плавание из Харуича 31 мая с флотилией из 15 судов. 6 июня мы наконец подошли к берегу Ирландии у мыса Клир, где начали преследовать маленький барк, заподозрив, что это пират или корсар. Но на самом деле оказалось, что это несчастные моряки из Бристоля, которые, на свою беду, повстречались с французами. Те ограбили всех и перебили многих, оставив остальных столь тяжело израненными, что они неизбежно должны были погибнуть в море, не имея ни сил, чтобы оказать себе помощь, ни провизии, чтобы наполнить свои голодные желудки. Наш генерал хорошо сознавал долг солдата и англичанина. Он прекрасно знал также, что такое бедствие на море. Поэтому, горячо сочувствуя лишениям этих несчастных, он послал к ним врачей с мазями, чтобы облегчить их страдания, а также мясо и напитки, чтобы придать им бодрость. Некоторые из них (как мы узнали) уже много дней не имели во рту ничего, кроме оливок и протухшей воды. Сделав это доброе дело, мы с попутным ветром легли на наш курс.

В последний день июня «Саламандра», которая шла под полными парусами, наскочила носовой частью на большого кита с такой силой, что судно остановилось и не могло двинуться ни взад, ни вперед. Животное издало сильный и неприятный звук и, взметнув туловищем и хвостом, ушло под воду. А через два дня мы увидели огромного мертвого кита, плававшего на поверхности, и решили, что это именно тот, на которого наскочила «Саламандра».

2 июля рано утром, когда мы встретили великое множество льдин, нам открылся мыс Королевы. Одно из судов нашей флотилии, а именно 100-тонный барк «Деннис», отыскивавший путь среди льдов, с такой силой столкнулся с ледяной горой, что тут же затонул на глазах у всей флотилии.

Но с «Денниса» успели оповестить об опасности, дав залп из большой пушки, и другие суда так быстро подошли на помощь, что всех людей удалось спасти.

Тут перед флотилией открылось более грозное зрелище. Когда льды окружили суда со всех сторон, на юго-востоке внезапно разразился чудовищный шторм, который гнал на нас все льдины. Итак, нам уже не удалось снова выйти в открытое море.

Оказавшись окруженными со всех сторон, люди на судах стали по-разному искать наилучший способ спасения. Те суда, которым удалось найти более свободное от льда пространство, убрали паруса и легли в дрейф. Другие причалили к большому ледяному острову и держались на подветренной стороне. И все же некоторые суда были так скованы, что им не оставалось ничего иного, как положиться на милость беспощадного льда. Матросы, чтобы укрепить борта судов, навесили на них мотки канатов, койки, мачты, доски и тому подобное, чтобы получше защитить от натиска и ударов льда. Другие, держа в руках пики, куски шпангоута и весла, стояли на вахте почти беспрерывно днем и ночью, отбивая натиск льдов. Они так мужественно боролись с большими трудностями и опасностями, что на них нельзя было смотреть без восхищения. Если бы не это, льдины, несомненно, не раз нанесли бы пробоины бортам судов. И все же многие суда, даже большой грузоподъемности, выталкивало льдами из моря на фут выше ватерлинии, отчего прогибались и ломались кницы и шпангоуты у борта.

В этот грозный час одни боролись, чтобы спасти суда и свою жизнь, а другие, менее стойкие, думая о спасении души, обращались с молитвами к всевышнему.

В таком состоянии вся эта великолепная флотилия и попавшие в беду люди, не имевшие, казалось бы, никаких шансов спастись от катастрофы, оставались здесь всю ночь и часть следующего дня.

7 июля, не дойдя еще до полного отчаяния, мы направились к земле и вскоре подошли к мысу, который некоторые ошибочно приняли за место стоянки в проливе Фробишер. Но более опытные мореходы удивлялись тому, как могли они вдруг попасть в этот далекий пролив. Они не допускали мысли, что сделали такую грубую ошибку в расчетах и так плохо управляли судами. Между тем многие моряки обнаружили, что приливное течение здесь гораздо быстрее того, которое они наблюдали в прошлом году. И действительно, мы были поражены неслыханным шумом прилива и его натиском. Он наступал с такой силой, что порой наши суда вертело, как в водовороте, а рев волн был слышен не на меньшем расстоянии, чем у Лондонского моста[38].

10 июля все еще было пасмурно и темно, и несколько судов, потеряв в тумане из виду адмирала[39] и остальную часть флотилии, блуждало, не зная, что делать: отыскивать ли путь к открытому морю через громадные ледяные поля, следовать ли неведомым курсом в таинственное море, залив или пролив, либо держаться вдоль берега. Но здесь, у берега, в густом тумане они не заметили бы такой страшной опасности, как скалы или подводные камни, часто встречающиеся в этих местах.

Одни надеялись спастись вплавь на сундуках, другие решили прочно связать крышки люков судна и накрепко привязать себя к ним, рассчитывая на то, что их будет буксировать лодка, в которой иначе разместилось бы не более половины команды. Но если этим способом им и удалось бы благополучно добраться до берега, они погибли бы там от голода или стали жертвой прожорливых, кровожадных людоедов, обитателей этой земли.

Бо́льшая часть флотилии следовала за генералом, который прошел около 180 миль по этим неведомым водам, видимо проливу, неизменно имея сушу с правого борта и открытое море перед собой.

Некоторые матросы утверждают, что в этом предполагаемом проливе они видели сушу с левого борта в 60 лигах от нас. Она показалась им более плодородной и обильно поросшей травой. Там можно было встретить больше оленей, медведей, зайцев, песцов и дичи, например куропаток, жаворонков, чаек, глупышей, кайр и соколов, чем в любом другом месте, открытом нами до тех пор. Один из наших джентльменов Льюк Уорд вступил в торг с местными жителями, обменивая ножи, колокольчики, зеркала и т. п. на птицу, рыбу, медвежьи шкуры и иные продукты этой земли. Здесь они также обнаружили самые крупные в этой местности лодки, вмещающие до 20 человек.

И вот после того, как генерал провел здесь много дней, подвергаясь немалым опасностям, он повернул обратно. Идя вдоль берега (это была задняя сторона предполагаемого Американского континента), он обнаружил большой пролив, ведущий к проливу Фробишер. Тогда направился он к этому проливу, считая, что наступило самое подходящее время вновь посетить ту гавань, где он был в прошлом году, и нагрузить суда рудой.

Но на флотилии уже распространились слухи об опасностях, которым подвергались разные суда, и это наряду с воспоминанием о пережитых мытарствах и ожиданием новых бед вселило немалый страх в сердца многих людей. Тут некоторые начали исподтишка роптать на генерала за его своевольные действия. Одним хотелось найти поблизости гавань, чтобы пополнить запасы провизии и подремонтировать свои поврежденные суда, дожидаясь, пока северные и северо-западные ветры разгонят лед и облегчат плавание. Другие, забываясь, вели еще более недостойные речи. Они заявляли, что им все едино, висеть ли на виселице по возвращении домой или погибать здесь, отыскивая проходы среди льдов без надежды остаться в живых.

Пока флотилия стояла у подветренного берега и на судах царили сомнения относительно того, что же предпринять, внезапно к югу-юго-востоку от нас разразился сильнейший шторм и лед с поразительной быстротой начал собираться вокруг нас.

Увидев это, каждый стал применять тот способ спасения, какой счел наилучшим в минуту бедствия.

Бо́льшая часть судов флотилии, зашедших дальше в глубь пролива, последовала за генералом. Там убрали паруса и, оставшись среди льдов, переждали бурю. Но тем, которые пошли к открытому морю, пришлось дольше выдерживать жесточайший шторм.

26 июля во время шторма шел такой густой снег при холодном резком ветре, что мы почти не видели друг друга и с трудом открывали глаза, крепя тросы и паруса. На крышках люков толщина снежного слоя превысила полфута. Наши несчастные моряки так промокли, что даже у тех, кто пять-шесть раз сменил одежду, не осталось сухой нитки на спине. От сырости, холода и чрезмерного перенапряжения сил среди льдов немало матросов флотилии заболело. Многие моряки совсем пали духом, ибо ничего подобного им ранее не доводилось испытывать, и все решили, что там, где даже лето столь сурово, зима неизбежно будет лютой.

Генерал, невзирая на сильный шторм, не изменил принятого решения и пытался любой ценой дойти до той гавани, где он побывал в прошлом году. Обнаруживая разводья, он быстро проскальзывал по ним и так отважно шел впереди, побуждая другие суда флотилии следовать его примеру, что после неописуемых трудов и опасностей мы в конце концов пробились сквозь льды. 31 июля генерал после многих неудачных попыток, когда нас не раз оттесняло льдами, наконец вошел в гавань и поставил судно на якорь в проливе Графини Уорик. Однако при входе в пролив (как раз когда генерал счел, что все опасности уже позади) он встретил огромный ледяной остров, который нанес «Эйду» такой удар, что лапой якоря пробило под водой борт судна в носовой части. Пробоина была так велика, что только ценой громадных усилий удалось спасти судно от потопления.

Пока моряки приводили в порядок и ремонтировали суда, рудокопы занялись своим делом — добычей заданного количества руды.

17 августа капитаны со своими командами охотились и убили большого белого медведя, который сам набрел на них и с яростью напал на 20 вооруженных людей. Мясо убитого зверя в течение многих дней было для них лакомым блюдом.

В середине месяца генерал с двумя судами и множеством матросов отправился в пролив Бир, рассчитывая встретить или захватить людоедов. Последние время от времени там появлялись, как будто давая понять, что хотят встретиться с нашими людьми, немалое число которых работало тогда, добывая руду. Но, увидев, что приближаются наши суда, дикари совсем исчезли из виду.

30 августа каменщики построили на острове Графини Уорик дом из извести и камня, чтобы на следующий год выяснить, не будет ли он завален снегом, разрушен морозами или растащен местными дикарями. А для того, чтобы эти грубые, невоспитанные люди стали учтивее к нашему возвращению, мы оставили в доме ряд безделушек, вроде колокольчиков и ножей (которыми они особенно восхищались), а также свинцовые фигурки мужчин и женщин, статуэтки всадников, зеркала, свистки и трубки. В доме была выложена печь и оставлен испеченный в ней хлеб, чтобы туземцы могли его увидеть и отведать.

Мы закопали в землю лес для форта, который намеревались построить, а также много бочек с горохом, мукой, зерном и другой провизией, заготовленной для тех, кто раньше собирался остаться здесь на зимовку. Позднее от этого намерения пришлось отказаться из-за потери части строевого леса, затонувшего с барком «Деннис». Вместо всего этого мы наполнили суда рудой, которую считали более ценным грузом.

Получив приказ трогаться в обратный путь, в последний день августа вся флотилия вышла из пролива Графини Уорик, за исключением судов «Джудит» и «Анн Франсез», оставшихся, чтобы запастись пресной водой, и двух барков, «Майкл» и «Габриэл», задержавшихся вместе с «Буссом» из Бриджуотера для погрузки руды.

1 сентября я отправился на своей пинассе в пролив Бир, чтобы забрать на борт людей, оставленных на берегу. Но ветер после нашей высадки внезапно так усилился, что суда в море оказались в большой опасности, и мы боялись, что они вообще погибнут. Суда не смогли бы долго выдержать, находясь между громадными скалами с одного борта и дрейфующими ледяными островами с острыми краями с другого, а нашим малым пинассам не удалось бы их спасти.

Генерал приказал мне вместе с командой перейти на «Бусс», а сам взял на себя команду обоими барками, куда перевел всех остальных людей. На следующее утро шторм усилился, море разбушевалось и флотилия исчезла из виду. Это вселило в нас еще большую тревогу, так как «Бусс», наиболее тяжело груженное судно, держался так далеко к подветренной стороне от устья гавани, что мы не могли поднять паруса и выйти в море, опасаясь сесть на камни.

Утром генерал вышел в море на барке «Габриэл», чтобы разыскать другие суда флотилии («Джудит» ушла раньше, оставив позади «Бусс» и «Майкла»). «Майкл» поднял паруса и последовал за генералом, не оказав «Бусс» никакой помощи, в которой это судно крайне нуждалось.

Я был поставлен перед трудной задачей выбрать меньшее из двух зол: либо положиться на «Бусс», хотя были все основания сомневаться в том, что ему удастся выбраться, либо идти на своей маленькой пинассе, которую будет буксировать «Майкл» по бушующему морю. Ведь на этом барке нельзя было разместить тех людей, которые были со мной.

Решив положиться на милость бога и моря, я прошел много миль с великими трудностями на буксире у барка, пока наконец не увидел с подветренной стороны «Анн Франсез», капитан которой, полностью сознавая свой долг по отношению к генералу и капитану, честно следовал этим опасным путем всю ночь, тогда как остальные суда флотилии ушли. И едва мы приблизились вплотную к этому судну и люди перешли на его борт, как пинассу встряхнуло и она развалилась на куски, затонув с имуществом несчастных матросов.

Всего за этот шторм флотилия потеряла до 20 лодок, несколько моряков смыло за борт волной, и они погибли. И все же, благодарение богу, вся флотилия благополучно прибыла в Англию около 1 октября. Прибыл даже брошенный другими «Бусс». На этом судне у людей уже осталось мало надежды вернуться домой, и они были вынуждены прокладывать путь на север по неизученному фарватеру, что было весьма опасно.

Всего в этом плавании погибло не более 40 человек, то есть не так уж много, если учесть, сколько судов было во флотилии и какие необычайные испытания нам довелось пережить.


Ни Фробишеру, ни кому-либо из его спутников не было суждено еще раз побывать в Мета-Инкогнита. Вскоре после их возвращения на родину, было сделано неприятное открытие, что в привезенной руде мало настоящего золота, хотя много ложного. Что произошло с организаторами экспедиции, не выяснено, но, несомненно, они навлекли на себя немалый гнев Елизаветы, и их судьба, думается, была невеселой. Куда делись доставленные в Англию 1300 тонн руды, оставалось неизвестным до самого недавнего времени, когда при дноуглубительных работах в одном из английских портов было найдено большое количество пиритов с Баффиновой Земли.

Даже географические открытия этой экспедиции были утеряны для потомства. По неведомой причине географы и картографы того времени переместили залив Фробишер на юго-восточное побережье Гренландии, и он занял свое законное место только после зимовки здесь молодого американца Чарлза Холла (1860/61), который нашел там следы экспедиции Фробишера и услышал от эскимосов самый достоверный рассказ о схватках их предков с белыми людьми. Холл доказал, что пролив Фробишер по существу представляет собой глубоко вдающийся в сушу залив. В настоящее время этот залив играет важную роль в Канадской Арктике. Там находится город Фробишер-Бей и большой аэропорт, используемый современными воздушными лайнерами, совершающими трансполярные перелеты между Европой и Северной Америкой.

Холл раскрыл также тайну пятерых пропавших участников первой экспедиции Фробишера. Эскимосы подробно рассказали ему о том, как пятеро белых людей в конце концов возвратились на остров Графини Уорик и там, используя материалы, оставленные третьей экспедицией, построили небольшое парусное судно. Холл позднее обнаружил веские доказательства того, что такое маленькое суденышко было действительно построено. Нет никаких оснований сомневаться в правдивости рассказа эскимосов, утверждавших, что эти пятеро белых вопреки добрым советам туземцев, с которыми они прожили четыре года в мире и согласии, сделали попытку вернуться в Англию, причем отправились в путь слишком рано, в самом начале открытия навигации. Они все же отплыли на родину и на этот раз исчезли бесследно и навсегда.

Что же касается самого Фробишера, то он в дальнейшем добился удачи. Поступив на морскую службу, он начал так быстро продвигаться, что к тому времени, когда испанская Армада угрожала Англии, уже был командиром одного из трех крупнейших английских кораблей, который вместе с кораблями Джона Хокинса и Френсиса Дрейка возглавил исключительно успешное нападение на испанцев. За это Фробишер был возведен в рыцарское достоинство, и популярность его была так велика, что он в этом отношении соперничал с Дрейком. Вплоть до 1594 года Фробишер неоднократно проявлял воинскую доблесть, и в том же году возглавил успешный налет на испанский флот под Брестом, где был смертельно ранен. В метрической книге приходской церкви святого Андрея в Плимуте имеется следующая запись, подводящая конец полной замечательных приключений жизни этого морехода.

«22 ноября (1594) Мартин Фробишер, рыцарь, участвовавший в деле у форта, построенного осаждавшими Брест испанцами, сегодня скончался в Плимуте, внутренности его захоронены здесь, а тело увезено для погребения в Лондон».

ГЛАВА ВТОРАЯ Роковое плавание Генри Гудзона

Бесславный конец арктических плаваний Фробишера не охладил пыла елизаветинских моряков, стремившихся к открытиям в северо-западных водах. Хотя всеобщая алчность к золоту разрушила смелую мечту Фробишера, он сам и другие моряки его времени были убеждены, что Северо-западным проход существует и что решительная и целеустремленная попытка увенчается его открытием.

Поэтому всего через семь лет после возвращения из Мета-Инкогнита большой флотилии Фробишера в поиски этого прохода включился другой моряк из Западной Англии — Джон Девис. Под покровительством новой компании и при поддержке правительства Девис в 1585 году вышел в плавание с двумя небольшими судами. Избрав более северный курс, чем Фробишер, он прошел вдоль западного берега Гренландии до района Готхоба, а затем повернул на запад, прямо через южный выступ пака Баффинова залива, и достиг мыса Дайер на Баффиновой Земле. Отсюда он повернул на юг, открыв залив Камберленд, а затем отправился в обратный путь. Его переход через паковый барьер у южной части Баффиновой Земли был выдающимся подвигом и в некотором смысле первой крупной победой моряков его времени над ледовыми преградами Севера.

Сам Девис, думается, считал свое плавание прежде всего удачной разведкой и был уверен, что теперь проход можно будет легко найти к северу и западу от пролива, названного его именем. В данном случае интуиция не подвела морехода, но ему самому не суждено было об этом узнать. Девис дважды в течение последующих лет повторил упорные попытки пробиться сквозь льды, охраняющие подступы к Баффинову заливу и далее на север, но каждый раз побеждали льды. Весть об этих поражениях в Европе восприняли очень тяжело, и свыше 250 лет никаких попыток отыскать Северо-западный проход через Девисов пролив не предпринималось (за одним достопримечательным исключением).

Вторичное открытие Девисом большого внутреннего моря к западу от Гренландии было тоже вскоре забыто. Но одно из его менее значительных достижений (опять-таки вторичное открытие, так как в этих водах уже побывал Фробишер, а возможно, и норманны), а именно обнаружениетогда еще безыменного Гудзонова пролива, не прошло без внимания. В этот пролив Девис, правда, проник недалеко, но все же на достаточное расстояние, чтобы сообщить своим соотечественникам-географам, что обнаружил, видимо, ворота Северо-западного прохода. Это сообщение не прошло без последствий.

В 1602 году Английская Ост-Индская компания поручила Джорджу Уэймуту исследовать пролив и установить, действительно ли можно, следуя им, достичь «Катая».

Судну Уэймута было суждено оказаться самым прочным из всех арктических судов и вполне заслуженно самым знаменитым. Речь идет о 55-тонном барке «Дисковери», так прочно построенном из английского дуба, что он пережил многих моряков, участвовавших в шести его арктических плаваниях в северо-западных льдах.

Это судно прошло с Уэймутом через льды Девисова пролива и, повернув свой тупой нос на север, возможно, доставило бы его еще дальше вдоль берега Баффиновой Земли, чем достиг Девис, если бы корабельный священник не угрожал лично возглавить мятеж. Это заставило Уэймута повернуть на юг. Пройдя мимо «пролива» Фробишер и не заметив его, Уэймут заставил «Дисковери» идти через мальмстрем[40] пакового льда, влекомого течениями и преграждавшего вход в Гудзонов пролив. Но хотя «Дисковери» прошло далеко на запад, ему не удалось достигнуть раскинувшегося далее внутреннего моря, так как команда оказалась недостойной своего судна и заставила его повернуть назад. И все же Уэймут не увидел перед собой преград в виде суши и его плавание подкрепило уверенность англичан в том, что пролив, по всей вероятности, и есть проход, ведущий к далекому Востоку.

Генри Гудзон, именем которого впоследствии был назван этот пролив и внутреннее море за ним, привлекал к себе внимание всего каких-нибудь четыре года. Он возник из полной неизвестности в 1607 году и исчез столь же бесследно в 1611 году. Но за эти четыре года Гудзон проявил никем не превзойденное страстное стремление покорить ледовые моря. Со слишком короткой его биографией не может сравниться ни одна повесть о любом из исследователей Арктики на протяжении всей ее истории.

Как и Фробишера, Гудзона захватила мечта открыть Северо-западный проход, и в 1607 году он убедил могущественную «Московскую компанию»[41] оказать ему содействие в осуществлении фантастической попытки: пройти в «Катай» на парусном судне прямо через Северный полюс[42]. Чтобы он мог выполнить эту сложнейшую задачу, «щедрые» купцы дали ему судно «Хоупуэлл», ходившее в плавание еще с Фробишером 29 лет назад. В команде было 10 матросов и один юнга.

Пренебрегая осторожностью и не желая зигзагами пробираться среди арктических островов, Гудзон взял курс прямо на полюс. Он довел «Хоупуэлл» до кромки льда к востоку от Гренландии и после ожесточенной схватки с паком достиг феноменально высоких широт — 80-й параллели в пункте, отстоящем всего на 600 миль от полюса. Но дальше пробиться Гудзон не смог. Его судно, прогнившее насквозь еще до отплытия из Англии, теперь не слишком отличалось от потрепанного бурями остова. У Гудзона не было иного исхода, как повернуть назад. И все же он не выбрал бесславного возвращения в безопасные родные воды. Гудзон еще исследовал архипелаг Шпицберген, положив тем самым начало богатейшему китобойному промыслу за всю историю Арктики. К промыслу у Шпицбергена вскоре приступили бесчисленные суда, вовлеченные в борьбу с арктическими льдами.

Попытка Гудзона пройти через полюс не удалась, но у него имелись в запасе и другие идеи. В 1608 году он убедил «Московскую компанию» снарядить арктическую экспедицию, причем на этот раз решил сделать попытку дойти до «Катая» северо-восточным путем, вокруг северного выступа России. Но и это плавание превратилось в жесточайшую борьбу с непреодолимыми ледовыми преградами. И хотя Гудзон достиг берегов Новой Земли, он не смог пробиться дальше на восток на своем жалком неуклюжем суденышке.

По возвращении домой Гудзона ждало третье разочарование. «Московская компания», завороженная перспективой барышей от китобойного промысла у Шпицбергена, утратила интерес к финансированию дальнейших поисков северного прохода на Дальний Восток.

Человек с более слабой волей, вероятно, смирился бы с этим ударом судьбы. Но не таким был Генри Гудзон. Что ж, если в Англии никто не желает его субсидировать, он выйдет в плавание из иностранного порта! И вот Гудзон отправляется в Амстердам, где ценой невероятных усилий убедил почтенных бюргеров из Нидерландской Ост-Индской компании снарядить еще одну экспедицию на северо-восток.

Голландские купцы оказались не щедрее английских. Они предоставили Гудзону крохотное суденышко «Халфман» («Полумесяц») и набрали на судно самую плохую команду (18 человек), в основном из проходимцев. Но Гудзон и этим был доволен. Ранней весной 1609 года он отплыл на север, вошел в Норвежское море и вторично стал пробиваться сквозь льды к Новой Земле. Но и на этот раз совершить задуманное не удалось. Помешали не льды, а бунт команды. Матросы заявили, что они по горло сыты этим арктическим плаванием и дальше плыть не желают.

У Гудзона имелись все основания возвратиться в Амстердам, но не таким он был человеком, чтобы подобная мысль могла прийти ему в голову. Нет, он решил продолжать поиски пути в «Катай», и, если команда не дает ему добиться этого в высоких широтах, он будет вести разведку в другом месте. Помня, что Ричард Хаклюйт[43] и другие географы-теоретики того времени утверждали, что Северная Америка должна быть разделена на две части «проливом» на 40-й параллели (то есть чуть южнее Нью-Йорка), Гудзон вывел «Халфмана» из русских льдов и, повернув на юго-запад, пересек всю Атлантику до Ньюфаундленда, откуда пошел, держась вдоль берега, на юг. Никакого пролива он не нашел, что для него было еще одним лишним разочарованием, зато открыл ту местность, где теперь находится Нью-Йорк, а также открыл и исследовал реку, носящую теперь его имя.

Той же осенью Гудзон привел «Халфмана» в Англию, где это судно со всей командой было задержано по настоянию разгневанных английских купцов, которых привело в бешенство, что этот моряк осмелился поступить на службу иностранной компании. Но Гудзон, вместо того, чтобы признать себя побежденным и отказаться от погони за химерой, тотчас же перешел в наступление. Успокоив своих соотечественников, он даже как-то ухитрился выпросить у них средства еще на одну, последнюю арктическую экспедицию.

На этот раз покровителями отважного морехода были три богача: Смит, Дигс и лорд Вулстенхолм. Они предоставили Гудзону старое судно Уэймута «Дисковери» с командой из 22 человек, неведомо где подобранных. 17 апреля 1610 года «Дисковери» покинуло Темзу, целью плавания были западные проливы, находившиеся, по сообщениям Девиса и Уэймута, к северу от Лабрадора.

С Гудзоном отправился весьма любопытный субъект (скорее всего, лишенный сана священник) со странным именем Абакук Приккет. Это доверенное лицо меценатов оказалось человеком недюжинных способностей. Именно благодаря Приккету до нас дошло единственное документальное сообщение о последнем роковом плавании Генри Гудзона.

ПРОСТРАННОЕ СООБЩЕНИЕ ОБ УПОМЯНУТОМ ПЛАВАНИИ И ЕГО ИТОГАХ, НАПИСАННОЕ АБАКУКОМ ПРИККЕТОМ, КОТОРЫЙ ОСТАЛСЯ В ЖИВЫХ И ВЕРНУЛСЯ ДОМОЙ
В мае месяце мы достигли Оркнейских островов и совершили переход к Фарерским, откуда мы направились дальше, чтобы пройти мимо Сноухилл[44] — горы в северо-западной части Исландии. И во время этого перехода мы видели знаменитую гору Геклу, извергавшую сильное пламя, что предвещало плохую погоду.

Мы шли курсом запад-северо-запад, пока не увидели Десолейшн [ «Страна отчаяния»] — большой остров у северо-западного побережья Гренландии. Здесь мы встретились с великим множеством китов; некоторые из них подходили к нам близко и проплывали под судном, но никакого вреда не причинили.

Примерно в последний день июня мы обнаружили землю к северу от нас и решили, что это тот самый остров, который капитан Девис нанес на карту, как находящийся на восточной стороне отыскиваемого нами пролива[45]. Пройдя этот остров, мы увидели сильную рябь или гребни волн какого-то течения. Мы вошли в это течение и держали курс на запад-северо-запад, пока не остановились, так как побережье острова было забито льдами. Тогда мы пошли на юг, отойдя дальше ото льда, а затем, держа курс на запад, вошли в большой залив[46]. Здесь мы плыли среди бесчисленных льдин, на которых видели множество тюленей.

Мы по-прежнему шли на северо-запад, встречая попеременно то лед, то открытые воды. Пробираясь между льдинами, мы увидели, как перевернулся большой ледяной остров, и это послужило нам хорошим предупреждением не подходить близко к ним.

На следующий день мы выдержали сильный шторм и были вынуждены лечь в дрейф среди льдов. Некоторые матросы заболели, не берусь утверждать, что от страха, но других симптомов, которые помогли бы объяснить их болезнь, я не заметил.

Когда шторм прекратился, мы пошли дальше на запад, насколько это позволяло состояние моря и льда. Капитан пытался держать курс на юг, но чем больше он старался, тем хуже получалось, так как мы были крепко зажаты льдами. Он начал уже отчаиваться (о чем поведал мне позже) и думал, что мы никогда не выберемся из этих льдов, где и погибнем.

Тогда капитан показал нам на карте, что мы зашли в эти воды на 100 лиг дальше, чем любой англичанин, побывавший здесь до нас, и спросил, что мы предпочитаем: идти дальше или нет. В ответ одни заявили, что хотели бы вернуться домой, другие, что им все равно где очутиться — лишь бы подальше от льдов. Во время споров люди нанесли друг другу оскорбления и надолго затаили обиду.

Один матрос заявил капитану, что, если бы у него было 100 фунтов стерлингов, он отдал бы 90 фунтов лишь бы попасть домой. Но плотник возразил ему, что, будь у него 100 фунтов, он не отдал бы на это и 10 фунтов, считая свои деньги в полной безопасности и надеясь в свое время, по божьему соизволению, привезти их домой.

Тогда мы взялись за работу и с огромным трудом вывели судно из льдов. Снова попав в пролив, мы пошли вдоль южного берега, пока опять не встретили лед: тогда мы прижались к самому берегу и нашли на острове гавань. Здесь мы прошли над скалами. Они находились на глубине всего двух с половиной саженей, а при низкой воде обнажались. За то, что нам удалось пройти невредимыми, мы назвали это место островом Годс-Мерси (Божье милосердие).

Капитан послал меня на остров для разведки; там я встретил стаю куропаток, но убить удалось только одну и то старую. На этой бесплодной земле не было ничего, кроме маленьких водоемов и растрескавшихся скал, как будто она не раз подвергалась землетрясениям.

Мы продолжали держать курс на запад вдоль южного берега и наконец обнаружили на западе весьма живописный мыс, который капитан назвал Дигс[47]. На другой стороне к востоку от него возвышался еще один мыс, названный капитаном Вулстенхолм.

Мы послали на Дигс лодку. Она причалила к юго-восточному очень высокому краю мыса. Матросы с большим трудом поднялись на самую высокую его часть, где увидели на относительно ровной местности стадо оленей (16 голов), но не сумели подойти к нему на расстояние мушкетного выстрела.

Переходя с места на место, они заметили на западе холм, более высокий, чем остальные. Тут водилось много дичи, и наши люди нашли также самую необходимую им траву, которую не видели, с тех пор как покинули Англию. Здесь в изобилии росли щавель и противоцинготная трава. Они обнаружили также хижины туземцев, похожие на стога сена, в которых хранился большой запас подвешенных за шеи птиц. Матросы захватили с собой много птиц и, спустившись вниз по склону долины, уложили их в лодку.

Тем временем капитан Гудзон провел судно между мысами и дал несколько залпов из пушек: сигнал лодке к возвращению, так как спускался туман. Команда пыталась уговорить капитана задержаться здесь на некоторое время, чтобы запастись щавелем и дичью, но он не согласился и пошел дальше на юг.

Берег теперь отклонялся к востоку, и мы потеряли его из виду. Пройдя 25–30 лиг, мы оказались на мелководье у изрезанного скалистого берега и прошли через эти воды на юг при шторме.

Много суток спустя мы вошли в устье залива[48] глубиной шесть-семь саженей, а оттуда поплыли на север, пока не стали на якорь у острова, где взяли на борт воду и балласт.

Мы продолжали держать курс на север, но примерно через два-три дня начались споры по поводу того, стоило ли заходить в упомянутый залив. Тут капитан воспользовался случаем рассчитаться за старое. О том, что произошло дальше, написал математик Томас Вудхауз, состоявший в нашей команде.


«10 сентября 1610 года после обеда капитан созвал всю команду, чтобы люди были и слушателями и свидетелями. Это было сделано по требованию его помощника Роберта Джуэта, настаивавшего, чтобы капитан извинился за оскорбления и клевету, допущенные (как он считал) по отношению к нему.

После того как капитан выслушал все, что говорил в свою пользу Джуэт, высказались и остальные члены команды. Они сообщили о таком множестве нарушений дисциплины, бунтарских речей и действий Джуэта против капитана, что терпеть их дальше было бы опасно. Сейчас настало самое подходящее время наказать Джуэта и пресечь его новые бунтарские поступки. Во-первых, наш трубач Беннет Мэтью бросил в лицо Джуэту следующее обвинение: когда мы впервые увидели Исландию, тот сказал, что, по его мнению, финалом плавания будет всеобщая потасовка со смертельным исходом для некоторых.

Во-вторых, когда мы отходили от Исландии, Джуэт при всей команде грозился повернуть судно домой, но тогда его сумел урезонить капитан, надеявшийся, что тот изменит свое поведение.

В-третьих, наш плотник Филипп Стаф и Арнольд Лэдлоу в присутствии Джуэта поклялись на святой Библии, что тот потребовал от них держать под рукой в своих каютах заряженные порохом мушкеты, а также шпаги, заверяя, что мушкеты потребуется зарядить пулями еще до конца плавания.

В-четвертых, когда мы были вынуждены дрейфовать во льдах, испытывая их мощный натиск, Джуэт не раз произносил речи, призывавшие к мятежу, сеял уныние и распространял клевету, и этим настроениям легко поддавались более робкие моряки. Если бы капитан вовремя не помешал ему, Джуэт легко мог бы сорвать плавание. Теперь же, когда мы так далеко зашли в глубь залива, который капитан по причинам, ему одному известным, хотел разведать, речи Джуэта могут вызвать у команды панический страх.

За эту низкую клевету на капитана и другие проступки Джуэт был смещен, и помощником капитана вместо него назначен Роберт Байлот, доказавший, что он честно блюдет интересы экспедиции.

Капитан также пообещал, что, если нарушители дисциплины впредь будут вести себя честно, он станет печься об их благе и забудет их проступки».


В Михайлов день (11 октября) мы, минуя ряд островов, пошли далее на север и попали на мелководье. Погода испортилась, и поднялся туман, и мы, бросив якорь в том месте, где глубина достигала шести-семи саженей, простояли там восемь дней. За все это время не было ни одного часа, когда мы могли бы сняться с якоря. Затем ветер прекратился, и, хотя волнение по-прежнему оставалось сильным, капитан велел поднять якорь, не посчитавшись с мнением тех, кто знал, что за этим последует. И когда якорь был вверху, нахлынула очень сильная волна, отбросившая матросов от кабестана, причем нескольких ушибло. Так мы потеряли якорь, но зато сохранили большую часть троса, так как плотник держал топор наготове, чтобы перерубить его, если возникнет необходимость.

Отсюда мы некоторое время шли на юго-запад, пока не достигли самого западного из всех открытых нами заливов[49].

В этом заливе мы стали на якорь и послали к берегу лодку. Местность здесь была равнинной, и наши моряки обнаружили на покрытых снегом скалах следы ноги дикаря и лапы утки, а также нашли много леса.

В полночь мы снялись с якоря и рассчитывали продолжать плавание прежним курсом. Но случилось так, что мы сели на камни. Милостью господней мы снялись с них без повреждений, хотя и испытали сильный страх.

Затем, держа курс на восток, мы вошли в бухту, где стали на якорь, и капитан послал меня с плотником подыскать место для зимовки. Стоял конец октября с длинными и холодными ночами, снег покрыл землю, а команда была крайне истощена после трех месяцев блужданий по лабиринту этого залива.

На завтра мы нашли место для судна, завели его на мелководье, и к 10 ноября оно вмерзло в лед[50].

Теперь мы задумались над тем, как бы растянуть запасы на более длительный срок. Мы вышли в плавание с запасом хорошей провизии на шесть месяцев и могли бы захватить больше, если бы не капитан. Он не захотел этого сделать, и теперь приходилось экономить, так как мы хорошо знали, что нам нигде не удастся пополнить запасы, пока в будущем году не вернемся к мысу Дигс, кишевшему дичью. Это была наша единственная надежда. Тогда капитан сказал, что будет выдавать награду за каждого добытого зверя, рыбу или птицу.

Наш пушкарь Джон Уильямс скончался примерно в середине месяца. Расскажу, что за этим последовало.

Капитан приютил в своем доме в Лондоне молодого человека, по имени Генри Грин. Родом из Кента, он был сыном почтенных родителей, но вел такой образ жизни, что растерял всех друзей и промотал все, что имел. Предприниматели, снарядившие наше судно, ничего не знали об этом Грине, и он тайно был взят на борт в Грейвсенде. В Харуиче Грин и некий матрос, по имени Уилкинсон, хотели дезертировать. В Исландии Грин повздорил с корабельным врачом и ругался по-голландски, но когда они сошли на берег, то устроил тому здоровую английскую трепку. Из-за этого вся команда крайне обозлилась на Грина, а врача с большим трудом удалось уговорить вернуться на судно. Я рассказал о происшествии капитану, но тот посоветовал мне не вмешиваться в это дело, добавив, что у врача слишком острый язык, который может рассорить его даже с лучшим другом. Но помощник капитана Джуэт приложил свои руки, чтобы раздуть ссору, и, напившись, долго разглагольствовал перед плотником, что капитан взял-де с собой Грина, чтобы шпионить за неугодными ему людьми.

Когда об этом стало известно капитану, тот решил было возвратиться в Исландию, хотя мы удалились от острова на целых 40 лиг, и отправить Джуэта домой на рыбачьем судне. Но его заверили, что все уладилось. А сам Грин держал себя прилично, втерся в доверие к капитану и старался всячески угодить ему (правда, когда речь заходила о религии, он говорил про себя, что он-де вроде белой бумаги, на которой можно писать что угодно).

После смерти пушкаря следовало устроить аукцион у грот-мачты, как полагается в этих случаях, если кто-нибудь из команды нуждается в вещах покойного. Получает их обычно тот, кто предложит больше. У покойного был серый камзол, и Грин просил у капитана в доказательство дружбы отдать ему эту вещь, обещая заплатить столько же, сколько согласен заплатить любой другой. Капитан заверил, что он выполнит просьбу, и поэтому отказывал всем, заявляя, что эту вещь получит только Грин и никто иной.

Однажды, несмотря на то, что было упущено подходящее время, капитан отдал приказание плотнику начать строительство дома на берегу. Между тем, когда мы впервые сюда прибыли (и когда дом действительно можно было построить), капитан не хотел об этом и слышать. Плотник ответил, что при таких снегах и морозах он не может, да и не хочет браться за эту работу. Услышав такой ответ, капитан вытащил плотника из каюты, избил, изругал последними словами и угрожал повесить. Плотник заявил капитану, что знает свои обязанности лучше его и что он-де корабельный плотник, а не домостроитель.

Назавтра после стычки Филипп Стаф взял охотничье ружье и отправился с Генри Грином на охоту. Узнав об этом, капитан Гудзон крайне рассердился на Грина и решил, что камзол пушкаря получит помощник капитана Роберт Байлот, которому и отдал эту вещь. Видя такое дело, Генри Грин потребовал, чтобы капитан выполнил данное ранее обещание. Тогда капитан набросился на Грина и заявил, что если даже его друзья не рискуют дать ему в долг 20 шиллингов, то с какой стати он должен ему доверять? Мало того, он сказал Грину, что никакого жалованья тот не получит (между тем капитан обещал, что заплатит ему сполна, как любому матросу на судне, и по возвращении добьется зачисления его в гвардию принца). Дальше вы увидите, как по наущению дьявола Грин стал чинить капитану всяческое зло.

Все то время бог был к нам милостив, и за три месяца мы добыли не меньше сотни птиц, похожих на куропаток, но белых как молоко[51]. Весной эти птицы исчезли, а вместо них прилетели разные другие, как то: лебеди, гуси, утки и чирки; однако подстрелить их было нелегко.

Мы обшаривали все лесистые холмы и долины в поисках пищи, пусть самой плохой. Мы не брезговали даже ягелем и головастиками. Богу было угодно, чтобы Томас Вудхауз нашел почки какого-то дерева, пропитанные чем-то вроде скипидара. Из них врач готовил отвар для питья, а также прикладывал нагретые почки к больным местам. От этого лечения все больные сразу почувствовали облегчение.

И вот примерно в начале ледохода в заливах на судно явился дикарь, чтобы на людей посмотреть и себя показать. Он был первым, кого мы увидели за все это время. Мы обошлись с ним учтиво и ласково, надеясь извлечь из встречи большую пользу.

Капитан подарил дикарю нож, зеркало и пуговицы; он принял их с благодарностью и знаками показал, что пойдет спать, а затем возвратится. Так он и сделал, вернувшись с санями, на которых были две оленьи и две бобровые шкуры. Под мышкой он держал мешок, из которого вытащил предметы, подаренные ему ранее капитаном, и, положив нож на одну из бобровых шкур, а зеркало и пуговицы — на другую, предложил капитану все это взять, что тот и сделал. Тогда дикарь взял обратно подаренные ему капитаном вещи и снова положил их в свой мешок.

Затем капитан показал дикарю топор, за который тот предложил одну оленью шкуру, но капитан хотел получить обе, и дикарь неохотно на это согласился. Показав жестами, что и к северу и к югу от нас есть люди и что после стольких-то ночей он придет снова, дикарь ушел, но больше к нам не возвращался.

Но вот во льдах образовались такие большие разводья, что можно было спустить лодку, и капитан приказал Генри Грину и другим отправиться на рыбную ловлю. В первый день они наловили 500 рыб величиной с большую селедку и немного форели. Мы уже начали серьезно надеяться, что нам удастся пополнить запасы. Но такой улов за один день оказался самым большим. В течение многих дней не удавалось добыть и четверти этого количества.

На рыбной ловле Генри Грин и Вильям Вильсон сговаривались с другими захватить сеть и шлюпку и сбежать. Но капитан сам взял шлюпку, чтобы исследовать берег, плывя к югу и юго-западу, и попытаться встретиться с людьми, так как в этом направлении он видел лесной пожар.

Итак, капитан взял сеть, шлюпку и запас продовольствия на девять дней и отправился на юг. Оставшимся было приказано взять на борт воду, лес и балласт и до его возвращения подготовить судно к отплытию. Он был уверен, что если ему повстречаются дикари, они снабдят его большим запасом свежего мяса. Но случилось так, что капитан возвратился с еще меньшими запасами, чем выехал, и хотя местные жители подожгли лес на его пути, они не вышли ему навстречу.

Возвратившись, капитан начал готовиться в обратный путь и прежде всего раздал команде весь хлеб, хранившийся в трюме. На каждого человека пришлось всего по одному фунту, и, деля хлеб, капитан плакал, что его так мало. Чтобы раздобыть еще хоть немного пищи, послали лодку на рыбную ловлю. Она ушла в пятницу утром и вернулась в воскресенье в полдень, но привезла всего 80 маленьких рыбок, чтобы заполнить 18 голодных желудков. После этого мы снялись с якоря и, покинув место зимовки, вышли в море.

Хлеб кончился, и нам пришлось довольствоваться одним сыром, которого оказалось всего пять головок. Команда начала роптать, так как, по подсчетам людей, должно было остаться девять головок. Капитан разделил сыр поровну, хотя некоторые советовали ему этого не делать, напоминая, что среди команды есть такие люди, которые сразу все съедят, будучи не в состоянии справиться со своим аппетитом.

Я знал о том, что раньше Генри Грин отдал половину двухнедельного хлебного пайка на сохранение товарищу и просил его до следующего понедельника ничего ему не давать. Однако уже в среду вечером Грин забрал хлеб обратно и съел весь паек, выданный на первую неделю. Боцман Вильсон съел за один день весь двухнедельный хлебный паек, а потом два-три дня провалялся на койке, корчась от боли.

Капитан раздал весь сыр по следующей причине: головки были разного качества, и он решил дать всем лично убедиться, что никого не обманывает и каждый получит одинаковое количество и плохого и хорошего сыра. Всего было роздано по три с половиной фунта на семь дней.

При попутном ветре мы пошли на северо-запад, но ночью в понедельник 18 июня попали во льды и простояли до следующего воскресенья, хотя и видели землю. Тогда капитан сказал юнге Николасу Симмсу, что прикажет взломать и обыскать все сундуки, чтобы проверить, не припрятан ли в них хлеб. Затем он велел юнге, если тот утаил хлеб, возвратить его. Юнга выполнил приказ и принес капитану в мешке 30 ковриг.

Когда мы стояли во льдах, ночью в субботу 21 июня боцман Вильсон и Генри Грин пришли ко мне в каюту, так как я лежал с больной ногой, и сказали, что они и остальные их сообщники собираются бросить в шлюпку капитана и всех больных, предоставив им спасаться, как они смогут, ибо на судне осталось провизии менее, чем на две недели, даже при тех ничтожных пайках, которые мы получали. Посетители добавили, что вот-де мы застряли во льдах, а капитан ничего не предпринимает, тогда как они уже три дня ничего не ели. Вот они и решились так или иначе покончить с этим и любой ценой исполнить задуманное или погибнуть.

Услышав подобные речи, я сказал, что не ожидал от них такого. Как могут семейные люди, у которых есть жены и дети, отважиться на столь низкое преступление перед богом и людьми; почему они обрекают себя на изгнание из родной страны, ставя вне закона?

Генри Грин попросил меня не волноваться. Он, дескать, знает, что его ожидает нечто похуже — виселица на родине, и, выбирая из двух зол, все же считает, что лучше висеть дома, чем умереть с голоду на чужбине. Но питая ко мне добрые чувства, они решили оставить меня на судне.

Я поблагодарил их, но сказал, что поступил на судно не для того, чтобы бросить его или причинить вред самому себе и другим подобным поступком. Тогда Генри Грин заявил, что, раз так, пусть моя судьба решится в лодке. «Если нет иного средства, — сказал я, — да исполнится воля божья».

И Грин ушел взбешенный, угрожая перерезать горло любому, кто встанет на его пути, поручив охранять меня Вильсону, которого я некоторое время пытался переубедить, но безуспешно. Вильсон считал, что надо ковать железо, пока горячо, опасаясь, что иначе от них отшатнется часть заговорщиков и они сами станут жертвами злодеяния, которое замыслили против других.

Тут возвратился Грин и спросил, что же я решил. Вильсон ответил: «Он тянет старую песню» (то есть мнение мое не изменилось).

Я снова обратился к Грину, пытаясь убедить его отложить задуманное на три дня. Я заверил его, что за это время поговорю с капитаном и сумею все уладить. Получив отказ, я стал просить у Грина отсрочки хотя бы на два дня, а потом всего на 12 часов. Но заговорщики твердо стояли на своем, заявляя, что иного выхода нет и нужно приступать к делу немедленно.

Тогда я сказал им, что если они помедлят до понедельника, то присоединюсь к ним, а позднее по возвращении домой попытаюсь оправдать их поступок перед властями. Но и это не помогло. Тут я высказал предположение, что они, наверное, замышляют нечто худшее, чем то, о чем мне сообщили. Как видно, Грин жаждет крови и мести, иначе не решился бы на такое преступление в ночной час. В ответ Грин взял лежавшую передо мной Библию и поклялся, что никому не причинит вреда и все будет сделано только на благо команды и ни для чего иного. Остальные, дескать, тоже могут в этом поклясться. Вильсон тотчас это сделал.

Не успел Грин уйти, как появился Джуэт. Я надеялся, что он, будучи пожилым человеком, проявит больше рассудительности. Но Джуэт был настроен еще хуже Грина и поклялся, что сам по возвращении сумеет оправдаться за этот поступок перед властями. Вслед за ним пришли Джон Томас и Майкл Пирс — парочка один хуже другого. Но разговор с ними я пропущу. Затем появились Моттер и Беннет, у которых я спросил, хорошо ли они сознают, что собираются совершить. Они ответили утвердительно и добавили, что пришли дать мне клятвенное обещание.

И вот, поскольку позднее меня многие осуждали за то, что я составил текст этого клятвенного обещания и тем самым как бы присоединился к заговору, спаяв их клятвой довершить начатое, считаю уместным изложить здесь ее текст для всеобщего сведения. Пусть все узнают, как согласовались их поступки с обещаниями. Вот этот текст:

«Вы будете хранить верность богу, своему повелителю и своей стране и не совершите ничего такого, что бы не способствовало славе божьей и благу команды в целом, и никому не причините вреда».

Теперь я стал ждать, не появятся ли новые бунтовщики, хотя и без того их было слишком много, но больше никто не пришел.

Спустился мрак, и они готовились осуществить свое темное дело. Я позвал Грина и Вильсона и умолял их отложить задуманное до утра, ибо все люди нуждались в отдыхе. Но злодеи не спят.

Я спросил у Грина, кого он собирается высадить с корабля вместе с капитаном? Он ответил, что плотника Филиппа Стафа, Джона Кинга и больных. Я сказал, что оставаться без плотника опасно. Они недолюбливали Филиппа Стафа и его друга Джона Кинга за махинации с продовольствием, но главная причина заключалась в том, что капитан хорошо относился к Кингу и назначил его своим помощником, сместив Роберта Байлота. Эта замена вызвала ропот, ибо Кинг не умел ни писать, ни читать. Матросы, считали, что капитан и его новый помощник-невежда поведут судно, куда заблагорассудится первому из них. Ведь капитан запретил кому бы то ни было вести дневник или делать счисление пройденного пути, отобрав все, что можно для этого использовать.

Все же я добился у Генри Грина и Вильсона согласия на то, чтобы плотника оставили на судне, надеясь, что, когда команда пресытится бунтом, мне удастся с его помощью упросить взять обратно на борт капитана и остальных. Кроме того, я уповал на то, что кому-нибудь удастся как-то предупредить об опасности Филиппа Стафа, Джона Кинга или капитана. Так оно и случилось бы, если бы у тех, кого последними посвятили в заговор, не отняли этой возможности.

В эту ночь Джон Кинг долго не ложился спать. Заговорщики думали, что он у капитана, но тот был у плотника, каюта которого находилась на корме. Когда он возвращался, его как бы случайно встретил товарищ по каюте Роберт Байлот и они пошли вместе.

Вскоре начало светать, и ко мне пришел Беннет за водой для чайника. Я пошел в трюм за водой, и, как только туда спустился, они закрыли за мной крышку.

Тем временем Генри Грин и какой-то матрос пошли к плотнику и отвлекли его внимание разговором, выжидая, пока капитан не выйдет из каюты, что тот вскоре и сделал. Тогда перед капитаном появились Джон Томас и Беннет, а Вильсон, подкравшись сзади, схватил его за руки и связал их за спиной. Капитан спросил, что они задумали, и ему ответили, что он об этом узнает, когда очутится в шлюпке.

Пока все это происходило, Джуэт преследовал Джона Кинга до самого трюма, но Кинг решил защищаться и, схватив шпагу, не давал Джуэту к нему подступиться. Возможно, Кинг и убил бы Джуэта, если бы остальные не пришли к тому на помощь. Тут Джона Кинга привели наверх и поставили рядом с капитаном.

Затем к борту судна подтянули шлюпку, куда заставили спуститься тех бедняг, которые страдали от болезней и увечий.

Тут капитан обратился ко мне, ибо я подошел как можно ближе к люку, чтобы поговорить с ним. Я на коленях умолял их опомниться во имя бога и поступить так, как они хотели бы, чтобы поступили с ними. Но мне было приказано убраться в каюту, чтобы капитан не мог поговорить со мной.



Плотник Филипп Стаф, находившийся на свободе, спросил заговорщиков, уж не хотят ли они, чтобы их повесили по возвращении домой? Что ж до него лично, то он не намерен оставаться на судне, если они не вынудят его к этому силой. Тогда плотнику предложили идти в шлюпку, ибо они не собирались его удерживать. «Я пойду, — сказал Стаф, — если мне отдадут мой сундук со всем содержимым». Они спустили сундук в шлюпку, и плотник подошел ко мне, чтобы проститься.

Я пытался убедить его остаться на судне, говоря, что если он так поступит, то сможет добиться благополучного исхода. Но плотник ответил, что, как он полагает, бунтовщики в любом случае будут рады взять их обратно на борт, ибо капитан сумел убедить его, что на всем судне нет никого, кто мог бы привести корабль домой. «Но, — добавил он, — если судно и шлюпка разойдутся, чего мы по своей воле не допустим, ибо будем следовать за судном, то, когда вы дойдете до мыса Дигс, оставьте вблизи места, где водится дичь, какой-нибудь знак, что вы здесь были». Он сказал, что сделает то же самое для нас, если придет туда первым, и я, обливаясь слезами, с ним расстался.

Тут начали сгонять больных из кают в шлюпку, но, поскольку Френсис Клементс был другом Джона Томаса, а бочар — другом Беннета, между этими двумя людьми и Генри Грином произошел спор. Грин настаивал, чтобы все покинули судно, а Беннет и Томас — чтобы их друзья остались. В конце концов Грин был вынужден уступить.

Между тем некоторые матросы вели себя так, как будто судно было взято на абордаж и они могли безнаказанно грабить, взламывать сундуки и рыскать по всем уголкам.

Но вот все несчастные были брошены в шлюпку. Вот их имена: капитан Генри Гудзон, его сын Джон Гудзон, Арнольд Лэдлоу, Сайдрак Феннер, Филипп Стаф, Томас Вудхауз, Адам Мур, Джон Кинг и Майкл Бат. Плотник упросил негодяев оставить им мушкет, пороха и пуль, несколько пик, чугунный горшок с какой-то пищей и ряд других вещей.

Пока судно выходило из льдов, шлюпка все еще была привязана к корме. Но когда льды были почти совсем оставлены позади, канат на корме перерезали, подняли марсели и судно пошло на восток в открытое море. Вскоре мы потеряли шлюпку из виду. Тут убрали марсели, поставили руль и оставили только фоки, чтобы заняться грабежом и обшарить все судно.

В трюме был найден сосуд, наполненный мукой, и еще один, наполовину израсходованный. Обнаружили также два маленьких бочонка масла, 27 кусков солонины и с полбушеля гороха. А в капитанской каюте нашли 200 сухарей, пек (2 галлона) муки и большую бочку пива. Но тут дозорный объявил, что опять показалась шлюпка, и они убрали гротовые паруса, подняли марсели и бежали, как от врага.

Наконец, подойдя к восточному берегу, судно поставили на якорь в месте, где глубина была 16 саженей, и попытались ловить рыбу сетью, но из этого ничего не получилось, ибо мешали скалы. Майкл Пирс подстрелил двух птиц, и здесь оказалось много ракушек. Мы собрали их и принесли на борт. Простояв здесь всю ночь и большую часть следующего дня, мы шлюпку не видели, да и вообще никогда с ней больше не встретились.

Но вот ко мне пришел Генри Грин и передал мне волю команды, чтобы я перебрался в каюту капитана и взял на себя его обязанности. Я сказал ему, что это больше подходило бы Роберту Джуэту; Грин возразил, что Джуэту не место в капитанской каюте и ему опасно доверять карты и путевые журналы капитана. Мне пришлось подняться наверх. Грин дал мне ключ от капитанского сундука и сказал, что лучшие из вещей капитана он отложил и сам ими со временем воспользуется. Мне также доверили хранение хлеба.

С попутным ветром мы пошли на северо-восток — курсом, предложенным Байлотом вопреки Джуэту, который советовал идти на северо-запад. Мы шли, не теряя из виду восточного берега. Но ночью с берега в корму подул штормовой ветер, мы попали во льды и шли среди них, пока не вмерзли. Впереди был такой толстый лед, причем и сзади его так быстро подгоняло к нам, что мы остановились и простояли здесь две недели, испытывая более жестокие лишения, чем когда-либо раньше.

Наконец, когда море очистилось ото льда, мы пошли дальше, не упуская из виду восточный берег.

Теперь среди команды начались разговоры о том, что Англия будет для нас не безопасной. Тут Генри Грин поклялся, что судно не станет никуда заходить, а останется в море, пока не будет получен документ с собственноручной подписью короля и печатью, гарантирующий нашу безопасность. Генри Грин стал теперь капитаном, и так называли его все остальные.

Все еще не теряя из виду восточный берег, мы вышли на мелководье и натолкнулись на подводную скалу, но, насколько можно было судить, никаких повреждений судно не получило. Затем впереди показалась земля, простирающаяся на север. Тут матросы заявили, что, следуя курсом, избранным Робертом Байлотом, мы оставили мыс Дигс к югу и должны туда направиться, чтобы запастись провизией, которой у нас осталось совсем мало. Но Байлот настоял, чтобы мы шли вдоль берега. Итак, мы продолжали держать курс на восток и, оставив материк к северу, судно вошло в узкий проход между двумя островами, где стало на якорь.

Мы сошли на берег на западной стороне и нашли большой бивень морского единорога [нарвала] и много ракушек, что было для нас значительным подспорьем. Без них мы не смогли бы продолжить плавание из-за нехватки провизии.

Вскоре после этого мы обнаружили мысы Вулстенхолм и Дигс, но, держа курс на эти мысы, наскочили на скалу и простояли восемь-девять часов. Когда судно снова оказалось на плаву, мы пошли на восток и стали на якорь.

В этот день, 27 июля, на берег послали лодку, чтобы настрелять дичи. Лодка пошла прямо к тому месту, где гнездятся птицы. И тогда мы увидели семь лодок с дикарями, направляющимися с восточного мыса в нашу сторону. Однако дикари, заметив нас, втащили свои маленькие лодки в большие, а затем стали грести в нашу сторону, показывая жестами на запад.

Наши люди были готовы к худшему, но дикари подошли к нам с дружелюбными намерениями. Мы взяли одного из них к себе в лодку, а они — одного из наших в свою. Затем они повели нашего моряка к своим шалашам и тот оставался там, пока не вернулся их человек.

Наша лодка подошла к птичьему гнездовью, а их человек показал нам способ, которым дикари добывают птиц. Они берут длинную палку с петлей на конце и набрасывают ее птице на шею. Но наши знали лучший способ и показали дикарям, как мы пользуемся ружьями, из которых одним выстрелом можно убить семь-восемь птиц.

Наконец мы вернулись в бухту, где они должны были отдать нашего человека, а мы им — их заложника. Когда мы подошли к ним, они стали проявлять бурную радость — плясали, прыгали, били себя в грудь и предлагали нашим людям различные вещи. Но мы взяли только несколько моржовых бивней в обмен на нож и две стеклянные пуговицы.

Забрав нашего матроса, мы вернулись на судно, радуясь, что встретились с самым простодушным народом в мире. И Генри Грин проявил большую самоуверенность, чем все остальные, не сомневаясь, что перехитрил дикарей. Он и не подумал о том, чтобы держаться начеку и выставить охрану. Бог ослепил его, и Грин, рассчитывавший многим поживиться у этих людей, получил больше, чем ожидал.

29 июля мы поспешили опять на берег, после того как судно снялось с якоря и подошло как можно ближе (но все же не так уж близко) к гнездовью птиц.

И вот, поскольку я хромал, меня решили оставить в лодке для охраны вещей, захваченных для обмена. Так, больше суетясь, чем действительно спеша, при этом дело не обошлось без перебранки, мы пустились в путь. В лодке были Генри Грин, Вильям Вильсон, Джон Томас, Майкл Пирс, Эндрью Моттер и я.

Пока мы приближались к берегу, туземцы стояли на скалах, приплясывая и подпрыгивая. Мы причалили к восточному берегу бухты и пришвартовались к большому камню. Туземцы подходили к нам, и у каждого из них в руке было что-нибудь для обмена, но Генри Грин дал им понять, что они ничего от нас не получат, пока не принесут оленины.

И вот Генри Грин, Джон Томас и Вильям Вильсон стояли на берегу у самого носа лодки, а Майкл Пирс и Эндрью Моттер взобрались на скалы, чтобы набрать щавеля. Ни у одного из них не было оружия, кроме Грина, державшего в руке пику. Грин и Вильсон захватили с собой зеркальца и колокольчики, которые показывали дикарям.

Тут в нашу лодку залез какой-то дикарь. Когда я стал знаками показывать ему, чтобы он убрался, тот сделал вид, что ничего не понимает, и отвлекал мое внимание, показывая на берег. Пока я смотрел на берег, другой дикарь пробрался к корме и вдруг рядом со мной появились чьи-то ноги. Тогда, подняв голову, я увидел дикаря, который целился ножом мне в грудь. Я поднял руку, но дикарь, поранив ее, вонзил нож мне в грудь под правым соском.

Дикарь затем нанес второй удар, который я отразил левой рукой, но все же нож вошел в бедро, причем я едва не лишился мизинца. Но мне удалось ухватиться за бечевку, свисавшую с ножа, и, обернув ее вокруг левой руки, я с такой силой потянул дикаря вниз, что у того бок оказался не защищенным от удара. Вспомнив, что у меня на бедре висит кинжал, я, изловчившись, дотянулся до него и нанес ему удар в тело, а затем вонзил нож в горло.

Тем временем туземцы напали и на наших людей на берегу. Джону Томасу и Вильяму Вильсону вспороли животы, а Майкл Пирс и Генри Грин (последний смертельно раненный), шатаясь, еле добрели до лодки и упали в нее.

Когда Эндрью Моттер увидел, что началась стычка, он поспешно спустился со скал, прыгнул в воду и поплыл к корме лодки. Тем временем Майкл Пирс, размахивая топором, мужественно оборонял нос лодки от наседавших дикарей.

Генри Грин стоял рядом с ним, размахивая дубинкой; я крикнул, чтобы они скорее отвязывали нос; в этот момент Эндрью Моттер подплыл к лодке и закричал, чтобы его взяли на борт.

Видя все это, дикари взялись за луки и выпустили в нас столько стрел, что Грин был тут же убит, а Пирс сильно изранен, как и все остальные. Но Пирсу уже удалось отвязать лодку, оттолкнуть ее от берега и помочь влезть в нее Эндрью Моттеру. Только Пирс и Моттер были в состояниигрести, так как я был сильно ранен стрелой в спину.

Тут дикари побежали к своим лодкам и мы испугались, что они столкнут их в воду, но этого не случилось. Когда же мы отплыли на большое расстояние от берега, Пирс потерял сознание, а Моттер поднялся во весь рост и начал размахивать руками, чтобы лодку заметили с корабля, откуда нас пока не видели.

Наконец лодку увидели, судно подошло к нам и мы были взяты на борт.

Грина же бросили в море, так как он был уже мертв. В тот же день скончался и Вильсон, проклинавший все на свете и ругавшийся самой отборной бранью. Майкл Пирс прожил еще два дня и тоже скончался. Итак, я поведал вам о трагическом конце Грина и трех его помощников (ибо Джон Томас тоже скончался от полученных ран), самых отчаянных людей на судне.

С оставшейся на борту ничтожной командой мы сновали в разные стороны по проливу, не решаясь пуститься в плавание, пока не запасем побольше дичи. И мы занялись охотой, хотя и подвергались большой опасности нападения. Но мы не могли поступить иначе, ибо без дичи у нас не хватило бы провизии на обратный путь в Англию.

Итак, мы набили 400 птиц, а затем западный ветер погнал нас домой, но нам все же пришлось пережить еще много тревожных дней из-за туманов и скал, пока мы наконец не вышли из пролива в море.

А до этих пор мы получали всего по полптицы в день. Мы палили перья, боясь их выщипывать, чтобы не повредить кожу, и съедали птицу вместе со всеми потрохами.

Теперь капитаном судна стал Роберт Байлот, и он взял курс на Ирландию, хотя Джуэт настаивал, чтобы идти на Ньюфаундленд; Джуэт утверждал, что там нам помогут наши соотечественники — рыбаки.

Так мы плыли много дней, и никто не мог с уверенностью сказать, где же мы находимся. Все это время мы были вынуждены обжаривать птичьи кости в свечном сале, добавляя туда уксус. Каждому человеку выдавался на неделю фунт таких свечей, ставших теперь для нас большим лакомством.

Тут умер Роберт Джуэт, а остальные впали в отчаяние, утверждая, что мы уже миновали Ирландию. Последняя птица была съедена, и людям стало уже безразлично, погибнет судно или нет. Капитан был вынужден не только выполнять свои обязанности, но и работать за всю команду, так как никто уже не надеялся выжить и не старался спастись.

Богу было угодно, чтобы в этом бедственном положении мы узрели землю и лодку, которая провела нас в Бирхейвен в графстве Корк. Здесь мы простояли несколько дней, надеясь на помощь ирландцев, но эти люди оказались столь бессердечными, что ничего не хотели делать, пока им не заплатят вперед.

И вот наконец в сентябре мы пришли в Грейвсенд, завершив тем самым наше плавание.


По возвращении в Англию всех, кому удалось выжить, арестовали и бросили в тюрьму, где они должны были находиться до возвращения Гудзона и его товарищей по несчастью, а в случае, если те не вернутся, обрекались на пожизненное заключение.

Однако дело кончилось тем, что чиновники Тринити-Хауз [лоцманского управления] взяли показания со всех уцелевших. Хотя их записи скудны, следует думать, что власти нашли достаточно веские оправдания действиям бунтовщиков, так как вынесли решение, текст которого приводится ниже, и оставшиеся в живых участники этого рокового плавания были освобождены.


24 октября 1611 года


Допрос команды этого судна, которая предприняла попытку совершить открытия в северо-западных водах, недвусмысленно показал, что капитан и остальные пропавшие без вести люди были высажены с корабля с согласия всех тех, кто ныне возвратился домой, причем все они были тогда здоровы.

Далее установлено, что зачинщиками заговора были Генри Грин и Вильям Вильсон, но Джуэт, которого они прочили в капитаны, также был о нем осведомлен.

Некоторые из них заявили, что Роберт Байлот, возвратившийся домой в качестве капитана, с самого начала был осведомлен о заговоре. Однако Приккет снял с него этот навет, заявив, что тому предложили вести судно лишь после того, как высадили капитана.

Все они обвиняют капитана Гудзона в том, что он похищал продукты, пробив дыру или проделав ход из своей каюты в трюм, и, судя по всему, подкармливал своих любимчиков, как, например, врача и других, а остальных держал только на обычном пайке, и это толкнуло тех, кто не получал таких привилегий, на бунт, вылившийся в столь резкую форму.

О Гудзоне же и его товарищах никто больше ничего не слыхал. И все же есть некоторые основания предполагать, что они благополучно высадились на берег в заливе Джемс и прожили еще много месяцев или даже лет, пока смерть не пришла за ними.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ Черная зима Йенса Мунка

Еще несколько лет подряд после экспедиции Гудзона некоторые ее участники совершали плавание на северо-запад. Так, в 1612 году Томас Баттон был послан в Гудзонов залив официально на поиски капитана. Одним из двух снаряженных для него судов было старое, но крепкое «Дисковери», которым командовал (на этот раз вполне законно) тот же Роберт Байлот, а сопровождал его не кто иной, как уже знакомый нам по его трагическому сообщению Абакук Приккет.

Эта экспедиция открыла устье реки Нельсон на юго-западном берегу залива, где она зимовала, но, судя по всему, не тратила много времени на поиски Гудзона, если вообще ими занималась. Все плавание Баттона окружено ореолом тайны. Оба судовых журнала и личный дневник Баттона так и не были опубликованы. Нам почти не известны детали этой экспедиции или ее действительные цели. В основном она интересна тем, что в ней приняли участие Байлот и «Дискавери». Поэтому мы можем считать ее как бы частью пролога к плаванию, которое им суждено было осуществить совместно. А это было одним из самых замечательных плаваний во льдах из тех, о которых сохранились хоть какие-то документы.

В 1615 году Байлот закончил пролог к своему великому предприятию, совершив третье плавание в Гудзонов залив. Он пытался тогда найти выход на северо-запад из тех вод, которые теперь носят название бассейн Фокс. Байлот провел «Дисковери» в еще не исследованный район за мысом Комфорт на северном берегу острова Саутгемптон. Но здесь непреодолимый лед вынудил их повернуть назад. Это плавание нельзя считать выдающимся, но благодаря ему завоевало самую прочную известность имя нового исследователя северо-западных вод — Вильяма Баффина, штурмана Байлота. Должность штурмана в те дни примерно соответствовала должности старшего офицера.

Ранней весной следующего года «Дисковери» еще раз отправилось в плавание. Командовал судном по-прежнему Байлот, а штурманом был тот же Баффин. На этот раз целью экспедиции было продолжить открытия Девиса и установить, что же находится за названным его именем проливом к северу и западу от Гренландии. Несравненное судно «Дисковери», носившее на себе следы былых схваток со льдами (оно плавало и в 1614 году под командованием неопытного капитана, который чуть его не потопил), не сдавалось и было готово к новым боям.

Обогнув мыс Фарвель, «Дисковери» начало пробиваться на север вдоль гренландского побережья и к 30 мая достигло тех же высоких широт, что и судно Девиса. И тут «Дисковери» показало, на что оно способно.

Войдя в залив Мелвилл, судно стало пробиваться через пак, которым была забита эта получившая столь печальную известность ловушка кораблей. «Дисковери» разбивало лед своим острым корпусом, маневрировало в узких разводьях и ловко избегало столкновений с айсбергами, которых так много в этом заливе. К 5 июля судно буквально протиснулось до 76-й параллели и уже было «сунулось носом» в пролив Смит. Но здесь лед усилил свою оборону и заставил «Дисковери» повернуть обратно. Однако судно продолжало свой путь в неисследованных водах, прошло вдоль западного берега нового моря, причем были открыты входы в проливы Джонс и Ланкастер. Южнее пролива Ланкастер полоса неподвижного льда помешала подойти к берегу. Так продолжалось до тех пор, пока «Дисковери» не вошло в пролив Камберленд, то есть оказалось в уже известных водах, откуда Байлот повел свое судно, с честью выполнившее задачу, на родину.

Таким было это шестое ледовое плавание «Дисковери» и четвертое, а возможно, пятое плавание Байлота. Больше официально ни о судне, ни о капитане ничего не сообщалось. Но какой важной вехой было это последнее плавание в жизни человека и корабля: они обошли вокруг всего ледового моря, которое мы ныне называем Баффиновым заливом, и открыли два пролива. Через один из них (пролив Смит) моряки позднее дойдут до Северного полюса, а через другой (Ланкастер) — до вожделенного Северо-западного прохода. Каким выдающимся было это достижение, можно судить хотя бы по тому, что прошло еще два столетия, прежде чем другое судно добилось такой же победы над льдами Баффинова залива. За 200 лет в центральной и северной частях этого залива не появилось ни одного судна западных мореходов.

Подвиг «Дисковери» был столь необычайным, что последующие поколения в него вообще не поверили и сочли все это плавание просто-напросто выдумкой. Даже в 1812 году на картах этого района Арктики Баффинов залив вообще не значился. Обычно картографы наносили пунктиром выступ к северу от Девисова пролива и ставили надпись: «Баффинов залив по сообщению В. Баффина, 1616 год, в настоящее время это сообщение считается недостоверным».

Когда же пресловутый залив наконец был открыт вторично и оказалось, что старые карты Байлота замечательно точно и вполне достоверно воспроизводят действительность, произошло нечто парадоксальное. «Общество арктических путешественников королевского флота» и английские историки всю честь первооткрывателя приписали Вильяму Баффину, обрекая Байлота на полное забвение. Для этого были, вероятно, две причины. Прежде всего Байлот, думается, был человеком исключительно скромным и некрасноречивым, ведь все дошедшие до нас отчеты о плаваниях 1615–1616 годов написаны Баффином. Следовательно, некритически или пристрастно настроенным историкам XIX века не стоило труда разделаться с Байлотом. А эти историки были крайне пристрастны. Они никак не могли простить Байлоту ту роль, которую он сыграл в последней экспедиции Генри Гудзона, и полагали (а многие, видимо, и сейчас разделяют это мнение), что было бы аморально отдать ему должное. Ведь Байлот предпочел остаться на «Дисковери», чтобы впоследствии спасти и судно и команду, а не пойти добровольно на бесполезную смерть в открытой шлюпке вместе с Гудзоном. Ни один человек, на которого падала хотя бы тень подозрения в совершении столь низкого поступка, как участие в бунте против командира, не мог рассчитывать, что его оценят по заслугам викторианцы вчерашнего, да и сегодняшнего дня.

Судьба Байлота отнюдь не исключение в анналах арктических исследований. Но ее, вне всякого сомнения, следует считать одним из самых вопиющих проявлений той несправедливости, которая неизбежна, когда мы доверяем оценку достижений такого человека профессиональным арбитрам бессмертия, наделяя их полномочием подвергать историю цензуре.


Хотя самыми активными борцами с ледяными барьерами Северо-Запада в первые годы XVII века были англичане, они вели это сражение не в одиночку.

С 1605 по 1612 год повелитель Дании Кристиан IV, король-мореплаватель, отправил в гренландские воды четыре экспедиции, возглавлявшиеся Джемсом Холлом. Официальной задачей этих экспедиций были поиски потерянных норманских поселений. Фактически же от этих экспедиций предполагалось получить барыши. Надеялись, что Холл обнаружит рудные месторождения, богатые угодья для пушного промысла и добычи бивней нарвалов, а возможно, найдет даже Северо-западный проход. Никаких норманнов Холл, разумеется, не нашел. (Хотя если бы он пригляделся получше к гренландским эскимосам, то, думается, обнаружил бы среди них людей со светлыми волосами, голубыми глазами и другими признаками, свидетельствующими о судьбе исчезнувших поселенцев.) Не нашел Холл и рудных месторождений, хотя и полагал, что открыл их. Вместо всего этого он нашел смерть от руки эскимосов, с которыми часть его экипажа обращалась по-зверски. Что же до короля Кристиана, то тот приобрел новое владение, над которым до наших дней развевается датский флаг.

Но этого было недостаточно для короля-мореплавателя. В 1619 году он снарядил новую экспедицию, которая по примеру англичан должна была войти в Гудзонов залив и совершить то, чего не удалось сделать британским мореходам, — найти выход из этого залива в западные моря. Для исполнения своих предначертаний король избрал Йенса Мунка, сорокалетнего моряка, искателя приключений.

Биография Мунка — это подлинная эпопея. Отца Йенса, известного богача, приговорили к пожизненному тюремному заточению за какие-то темные махинации с казенными деньгами, и мальчик взрослел быстрее своих сверстников. Ему исполнилось всего 11 лет, когда он поехал в Португалию, где в течение года изучал язык, чтобы иметь дополнительное преимущество на пути к обогащению (ведь в то время на португальском языке говорили богатейшие в мире купцы). Тринадцати лет Мунк поступил юнгой на голландское судно, следовавшее в Баию (Бразилия). Когда судно, на котором находился Йенс, возвращалось из Баии в Европу, оно для взаимной защиты объединилось в караван с 12 другими торговыми судами, но этого оказалось недостаточно. У побережья Бразилии торговая флотилия подверглась нападению французской эскадры, которая потопила часть судов и захватила все остальные. Судно Мунка сгорело, а спасшиеся от пожара держались на воде, цепляясь за обломки, пока французские военные моряки их не подобрали. Вряд ли это можно назвать актом милосердия, ибо французы вскоре высадили спасенных на «ничейный» участок бразильского побережья, где большинство погибло от голода, болезней и нападений индейцев. Но молодой Мунк выжил. Ему удалось вернуться в Баию, где он провел первый год на чужбине, работая подмастерьем у сапожника.

Когда Йенсу исполнилось 18 лет, в гавань Баии вошли два голландских судна, не имевших разрешения на торговлю от испанского короля. Испанские власти собирались их захватить[52], для чего на семь кораблей были взяты солдаты. Но покровитель Мунка, торговец, по имени Мигел Дуэш, решил через юношу предупредить голландцев об опасности. И вот темной ночью среди многочисленных испанских кораблей Йенс вплавь пересек гавань, взобрался на борт ближайшего голландского судна и поднял тревогу. Оба торговых судна перерубили канаты и в последний момент, когда на них уже наседали испанцы, покинули гавань. Голландцам удалось выйти в море только после ожесточенной схватки, и они пошли к родным берегам, захватив с собой юношу, которому были обязаны своей свободой.

Возвратившись в Копенгаген, Йенс стал применять свой с таким огромным трудом накопленный опыт на практике. В 25 лет он был уже капитаном торгового судна и, более того, его владельцем. В это время Мунк почувствовал влечение к Северу и совершил по меньшей мере одно плавание в Исландию, за которым последовала разведывательная экспедиция к негостеприимным берегам Новой Земли в Баренцовом море. За это плавание Мунк исследовал остров Колгуев, но потерял судно, погибшее у его берегов. Капитану и команде едва удалось спастись на маленькой лодке, совершив длительное и преисполненное многих трудностей плавание.

В 1611 году Мунк был произведен в чин капитана датского военно-морского флота и тотчас принял участие в боях со шведами. В 1615 году он преследовал и ловил пиратов в Северном море и у берегов Норвегии, но через два года его снова послали в Арктику с заданием создать первую датскую китобойную станцию в водах Шпицбергена.

К тому времени у Кристиана сложилось мнение, что Мунк именно тот человек, который ему нужен. И не случайно, решив опередить англичан в поисках Северо-западного прохода, король назначил его командиром экспедиции.

NAVIGATIO SEPTENTRIONALIS
Anno Domini [в лето господне] 1619 корабль его королевского величества «Уникорн» и сторожевое судно «Лампрей» были надлежащим образом снаряжены, снабжены провизией и оснащены всем другим необходимым для плавания в поисках Северо-западного прохода. И я, Йенс Мунк, во имя божье, вышел с двумя названными судами из Копенгагена 9 мая, имея 48 человек на борту «Уникорна» и 16 человек на борту «Лампрея».

Рано утром 18 мая случилось так, что один из моих людей, ходивший по палубе, вдруг бросился за борт. Уйдя с головой под воду, он, однако, судя по всему, погружался не так быстро, как ему хотелось. Сильный ветер помешал его спасти вопреки моему горячему желанию это сделать. Итак, он ушел под воду и утонул.

25 мая у берегов Норвегии на «Лампрее» началась течь, и я был вынужден зайти в Кармсунн[53]. При осмотре судна я обнаружил, что плотники оставили незаделанными три отверстия для болтов, а потом замазали их смолой. Пока я стоял в Кармсунне, умер один из наших бочаров, и мне пришлось нанять трех молодых матросов, чтобы пополнить команду.

30 мая я вышел из Кармсунна к Шетландским островам. 4 июня мы прошли мимо восточной оконечности Фарерских островов и далее следовали курсом на запад-северо-запад.

За это время я проверил, насколько сократились запасы продовольствия, и дал указания, как их надлежит расходовать далее. Так я раз и навсегда обеспечил точный учет расхода и остатков по всем видам провизии и напитков.

Мы взяли курс на запад и придерживались его до 20 июня, когда нам встретилось много льдин, вынудивших нас повернуть на восток к открытому морю. Так, меняя курс, шли мы при сильных ветрах и в плохую погоду до 30 июня, когда увидели южную оконечность Гренландии, которую англичане называют Фаруэлл [Прощай!]. Несомненно, тот, кто дал этому месту такое название, не собирался сюда возвращаться.

Затем мы вошли в Девисов пролив, и, когда попали на свободную ото льда воду, я взял курс на северо-запад, но здесь мы встретили гораздо больше льда.

8 июля мы увидели землю на американской стороне, но не могли подойти к берегу из-за мощного берегового льда. Нам пришлось сновать то в одном, то в другом направлении вдоль его кромки, но ничего сделать не удалось.

9 июля ночью пал такой сильный туман и похолодало так, что с такелажа свисали шестидюймовые сосульки и люди сильно зябли. К трем часам того же дня солнце начало так палить, что матросы сбросили куртки, а некоторые даже фуфайки.

Тут я пошел среди льдин к большому заливу, который, по мнению моих английских лоцманов, и был подлинным входом в Гудзонов пролив. Но, как мы установили после длительной разведки, это было не так[54].

Выйдя из этого залива, мы взяли курс на юг вдоль высокого берега, сильно изрезанного и скалистого, и наконец достигли острова Резольюшен на северной стороне входа в Гудзонов пролив.

12 июля я послал своего лейтенанта с несколькими матросами на этот остров за пресной водой и узнать, что там можно найти. Мне казалось, что тут можно обнаружить и подходящую якорную стоянку и пресную воду. Вечером они вернулись и привезли воды, но доложили, что якорной стоянки нет. В тот же день я застрелил двух-трех птиц, но при последнем выстреле ружье разорвалось на куски и спереди начисто сорвало поля со шляпы.

13 июля к вечеру мы попали в крайне тяжелое и опасное положение в Гудзоновом проливе и не знали, что предпринять. Дальше двигаться, поворачивая на другой галс, мы не могли, так как льды сильно теснили нас со всех сторон. В этом опасном положении мы убрали все паруса, и «Лампрей» пришвартовался к «Уникорну». Затем, положившись на волю божью, мы стали дрейфовать во льдах.

Пока мы там дрейфовали, то продвигаясь вперед, то отступая, причем наша жизнь подвергалась большой опасности, льдины сместили большую кницу, которая была прикреплена к носу корабля шестью длинными железными болтами. Я послал всех плотников поставить кницу на место, но они никак не могли с этим справиться. Тогда я приказал повернуть судно, а затем, действуя рулем, подвести корабль вплотную ко льду, чтобы его давление заставило кницу стать на место. И лед это сделал не хуже, чем 20 плотников.

17 июля я приказал «Лампрею» идти впереди, чтобы отыскать якорную стоянку, а сам следовал за ним на «Уникорне». И вот, благодарение богу, мы нашли хорошую стоянку, где и бросили якорь.

На следующий день я разослал людей с поручением разыскать местных жителей, но к полудню они вернулись, никого не обнаружив. Однако было замечено много мест, где раньше побывали люди.

18 июля мы заметили людей на южном берегу гавани, и я незамедлительно приказал гребцам сесть в лодку и направился туда сам.

Увидев, что я приближаюсь к берегу, туземцы остались там же, сложив свое оружие и рыболовные снасти за камни. Когда я приблизился, они ответили на все мои приветствия, но упорно держались между мной и тем местом, где было спрятано оружие.

Я взял в руки некоторые образцы их оружия и снастей и стал их рассматривать. Тогда они тотчас же дали мне понять, что скорее согласились бы потерять всю одежду и остаться голыми и босыми, чем лишиться оружия и снастей. Коснувшись рта, они показали, что только эти предметы дают им возможность прокормиться. Тут я положил все взятые вещи на землю и туземцы захлопали в ладоши, устремили взор в небо и стали всячески изъявлять свою радость. Я подарил им ножи и разного рода изделия из железа. Одного из моих людей, очень смуглого и черноволосого, туземцы бросились обнимать, несомненно приняв его за соплеменника.

Я надеялся 19 июля установить дальнейшие связи с туземцами, но тщетно, ибо, хотя я и простоял здесь до 22 июля, никто из них ко мне не пришел. Отсюда можно сделать вывод, что они, несомненно, подчиняются каким-то властям, которые запретили им подходить к нам.

23 июля мы увидели, что со всех сторон окружены льдом и не сможем из него выбраться. Тогда мы привязали «Лампрей» к «Уникорну», убрали стеньги (начинался сильный шторм) и стали дрейфовать, отдавшись на волю ветра и льда. Следующей ночью натиск льда был столь сильным и мы были так плотно зажаты, что нам некуда было отойти. И вот льдом раздробило на куски четыре якоря на носу «Лампрея». Мало того, лед пробился и под киль судна, так что повсюду от носа до кормы можно было свободно просунуть руку.

25 июля я едва не лишился двух людей, которым было приказано достать кошку, заброшенную на большую льдину, так, чтобы можно было повернуть судно. В тот же день лед раздробил на куски перо руля «Уникорна». Весь следующий день суда оставались на том же месте, не двигаясь ни взад, ни вперед. Мы попали в большую беду, и нас охватило отчаяние. Не зная, что предпринять, мы положились на волю божью.

31 июля прилив отнес нас ближе к берегу и мы, пройдя над подводными скалами, вошли в небольшую бухту. Здесь льды угрожали нам не так сильно. Но люди вконец измотались и уже не могли продолжать свою тяжелую работу: отталкивать льдины от судна и беспрерывно травить и выбирать концы.

5 августа днем лед стал тоньше и его начало относить дрейфом. Тогда я приказал навести порядок в трюме, перелить пиво в новые бочки, набрать воды и подготовиться к отплытию. Но 8 августа выпало столько снегу, что все горы были им покрыты, а на палубе лежал слой толщиной шесть дюймов. В тот же день мы на этом месте, которое назвали Харесунд [Заячий залив], ибо здесь водилось много зайцев, похоронили матроса Андерса Стаффуангера.

Так продолжалось наше плавание много дней, пока в конце концов мы не вышли из Гудзонова залива. Оттуда мы взяли курс на юг-юго-запад и шли так три дня и три ночи, пока опять не достигли земли у зимовки Йенса Мунка[55], как я назвал устье открытой нами реки на западном берегу этого большого залива.

7 сентября. И вот когда мы вошли в упомянутую гавань, хотя и с большими трудностями из-за ветра, шторма, снега, грозы и тумана, я приказал организовать на берегу вахту и поддерживать огонь, чтобы «Лампрей», который отбился во время сильного шторма, смог нас найти. Это судно присоединилось к нам 9 сентября.

Команды страшно измотались во время шторма и перенесли много иных трудностей и бедствий, а часть матросов из-за этого заболела. Поэтому я приказал перенести больных на берег, и мы набрали там для них морошки, крыжовника и других ягод. Я велел также, чтобы на берегу беспрерывно горел большой костер, благодаря чему они обогрелись, и со временем все выздоровели.

10 и 11 сентября разразился такой ужасный шторм и снежный буран, что мы ничего не могли предпринять.

Рано утром следующего дня к воде у судна спустился большой белый медведь и начал пожирать мясо белухи, добытой мною за день до этого. Я застрелил медведя, и всем захотелось отведать его мяса, на что было дано разрешение. Я только велел повару сначала немного отварить его в кипятке, а затем положить на ночь в уксус. Мне в каюту тоже принесли два-три куска жареной медвежатины. Она была приятной на вкус и никому не причинила вреда.

16 сентября возвратился Ян Петерсон, обследовавший на шлюпке побережье на западной стороне гавани. Он сообщил, что никаких бухт не обнаружил, берег низкий, ровный и лесистый и там вряд ли можно найти безопасное место для судна. В тот же день с северо-востока надвинулся сильный буран.

До 18 сентября мы ничего другого не знали, кроме мороза и бурана. Тут мы стали совещаться, что же следует предпринять. Все офицеры пришли к единодушному мнению и приняли следующее решение: поскольку надвигается очень тяжелая и суровая зима и по мере ее приближения погода с каждым днем становится все хуже, нужно отвести суда в самое безопасное убежище. Правда, все стоянки казались одинаково неудобными, но надо было найти такую, где корабли были бы по крайней мере укрыты от дрейфующего льда. И вот на следующий день мы поднялись по реке так далеко, как это было возможно. В ту же ночь новые дрейфующие льдины врезались в корабль и шлюп с обоих бортов на глубину примерно двух пальцев и я был вынужден отдать приказ подвести суда ближе к берегу, через отмель. Отмель была шириной почти в милю, и корабль находился в большой опасности. Дно здесь было усеяно камнями, а корабль, с его острым килем, не мог сохранить остойчивость на дне. Тут лед одержал победу, корабль наскочил на камень и появилась довольно сильная течь. Плотникам пришлось немало поработать, чтобы устранить течь до нового прилива.

К 25 числу мы подвели корабль близко к берегу и во время высокого прилива вытащили его на сушу. Тут я приказал врыть киль в грунт на отмели, а под подводную часть наложить ветки, скрепленные глиной и песком, чтобы корабль стоял ровно и, следовательно, получил бы меньше повреждений.

Но вот, когда мы уже считали, что корабль надежно защищен от дрейфующего льда и непогоды, 27 числа во время отлива начался сильнейший натиск льдов. Если бы корабль не стоял так прочно на грунте, его бы унесло. Нам не оставалось ничего иного, как отдать все четыре швартова, и часть их была разорвана на куски. Появилась такая сильная течь, что во время прилива пришлось не менее 2000 раз качнуть помпу. Я отдал приказ плотникам и всем, кто умел работать топором, соорудить пять мостовых свай. Другие люди в это время таскали лес и камни для свай, которые я велел поставить перед носом, чтобы отразить натиск льда и тем самым избежать повреждений корабля.

Когда же эта работа была успешно завершена и корабль с шлюпом были защищены от льда и шторма, я приказал убрать пушку в трюм и перенести часть наших запасов на берег, чтобы очистить палубу и избавить корабль от перегрузки. Я раздал команде одежду, рубашки, ботинки, сапоги и все, что могло защитить людей от холода.

5 октября я распорядился сложить на палубе две большие печки, вокруг которых могли свободно разместиться по 20 человек. Одну печь поставили перед мачтой, а вторую за ней. Кроме того, кок потребовал оставить в кухне третью печь специально для готовки пищи.

7 числа выдалась хорошая погода, и я отправился вверх по реке, чтобы выяснить, как далеко можно проплыть по ней в лодке. Но здесь оказалось так много камней, что мне удалось пройти всего полторы мили. На обратном пути, подойдя к мысу, я увидел там нарисованное углем изображение, чем-то напоминавшее дьявола. Вот почему я назвал его мысом Дьявола.

Во многих местах, где мы побывали, можно было легко обнаружить следы людей и их летних жилищ[56]. В лесу нередко попадались большие кучи щепок. Там туземцы рубили лес, и у щепок был такой вид, как будто их сострогали железными инструментами. Мне думается, что упомянутые люди привержены к некой форме идолопоклонства, связанной с почитанием огня. Если это так, то желательно было бы обратить здешних несчастных заблудших язычников в лоно истинной христианской веры. Что же до их пищи и образа жизни, то они, как видно, значительную часть добычи употребляют в полусыром виде, ибо повсюду, где они ели, оставшиеся кости казались недостаточно проваренными.

10 октября я ввел норму выдачи вина, но пива людям разрешалось пить сколько угодно. В то же время я ввел расписание, распределив обязанности по несению вахты, доставке леса и обжигу древесного угля. Теперь каждому было известно, что ему поручалось делать и как он должен себя вести.

22 октября лед стал очень твердым и ударил сильный мороз; в ту ночь мы поймали чернобурую лисицу. И вот матросы начали днем сходить на берег, чтобы поохотиться. Одни направлялись в лес, где ставили ловушки для зверей, и построили шалаш-засаду. Другие же охотились с ружьем в поле, где пока снег не был слишком глубоким; попадалось много куропаток и зайцев. Все это время до самого рождества люди охотно сходили на берег в хорошую погоду, так как никогда не возвращались без богатой добычи. Это было хорошим стимулом для охоты.

10 ноября в день святого Мартина удалось подстрелить нескольких белых куропаток и нам пришлось довольствоваться ими вместо традиционного гуся, которого подают на этот праздник. Я приказал выдать каждому сверх дневной порции по пинте испанского вина, чем очень угодил всей команде. Среди людей воцарились радость и веселье. Что же касается пива, то его выдали сколько кому хотелось. Однако позднее, когда мороз начал крепчать, бочки с пивом промерзли до дна и я усомнился, можно ли пить пиво до того, как его не оттаят и не прокипятят. Но в этом случае я решил предоставить матросам поступать так, как им заблагорассудится. Ведь простые люди обычно любят делать тайно как раз то, что им строго запрещается, не думая о том, полезно ли это или вредно.

В середине месяца два матроса начали пользоваться ловушками и в первую же ночь добыли двух чернобурых лисиц и одну какой-то смешанной породы. Все они были очень красивыми. В ту же ночь к кораблю по льду подбежала большая черная собака. Вахтенный принял ее за чернобурую лисицу, застрелил и торжествуя принес в каюту, думая, что ему попалась очень ценная добыча. Но когда он рассмотрел ее поближе, то увидел, что это большая собака, причем, без сомнения, обученная ловле дичи. Вокруг морды у нее были намотаны маленькие бечевки, так что шерсть здесь вытерлась. На правом ухе был надрез. Хозяина собаки, вероятно, огорчила ее потеря. Я и сам был бы рад, если бы собаку поймали живой. В этом случае ее можно было бы использовать как посыльного: нагрузить всякими безделушками и отпустить.

27 ноября был лютый мороз. Все наши стеклянные бутыли, где хранились всякого рода ценные жидкости, разлетелись в куски. Это побуждает меня посоветовать всем отправляющимся в плавание в такие холодные моря брать с собой оловянные или другие сосуды, способные выдержать такой мороз.

12 декабря скончался один из двух врачей, по имени Давид Велске, и его труп оставался на корабле два дня, ибо мороз был таким свирепым, что никто не мог сойти на берег и похоронить его. Даже 14 числа стояла сильная стужа и многие обморозили себе лицо, не защитив его, когда выходили на холод.

В канун рождества я выдал команде вина и крепкого пива, которое пришлось прокипятить, ибо оно насквозь промерзло. Каждый получил столько, сколько мог выпить, и все были очень веселы, причем никто никого не оскорбил даже словом.

Святой праздник рождества мы торжественно отметили, как подобает христианам. Пастор прочитал нам проповедь, а мы, согласно древнему обычаю, поднесли ему подарки, каждый по своим возможностям. Денег у команды было мало, но люди жертвовали вещи. Некоторые подарили пастору шкурки песцов, и он получил их столько, что мог бы сшить шубу на меху. Но ему не суждено было дожить до того, чтобы носить такую шубу.

Все святки держалась относительно мягкая погода. Чтобы время не тянулось так медленно и скучно, матросы развлекались всевозможными играми. И тот, кто придумывал самые занятные, приобретал наибольшую популярность. Команда, большая часть которой пребывала в то время в добром здравии, веселилась и развлекалась, как могла. Мы провели праздники в приподнятом настроении и веселье.


Anno Domini 1620


На Новый год стоял лютый мороз и я приказал налить всем сверх положенной порции еще по паре пинт вина, чтобы поддержать хорошее настроение у команды. В эти дни мы перенесли самые сильные морозы за всю зиму и страдали от них больше, чем от других лишений.

10 января слегли пастор Расмус Йенсен и врач Каспер Касперсен, которые еще раньше чувствовали себя плохо. И вот с этого числа среди матросов начал распространяться тяжелый недуг; с каждым днем заболевало все больше и больше людей. Странная болезнь свирепствовала среди нас: у тех кто страдал ею, как правило, примерно за три недели до смерти начиналась дизентерия. В этот же день скончался мой старший кок.

21 января выдалась ясная солнечная погода. На этот день у нас было уже 13 больных. Тут я еще раз обратился к врачу Касперсену (он тоже был при смерти) с вопросом, нет ли в его сундуке лекарства, которое способствовало бы выздоровлению или улучшению состояния команды, и не может ли он сказать, что нужно делать. На это врач ответил, что он уже применял все лекарства и все известные ему способы лечения. Теперь же без божьей помощи он не в состоянии найти такое средство, которое способствовало бы выздоровлению.

23 января умер один из двух моих помощников, Ханс Брок, который болел уже почти пять месяцев, то в постели, то на ногах. Этот день был ясным и солнечным. Пастор, сев на койку, прочитал команде проповедь, последнюю в этом мире.

25 числа мы похоронили Ханса Брока, и я приказал дать залп из двух фальконетов[57], последняя почесть, которую я мог ему оказать. Однако оба фальконета взорвались — столь хрупким стало железо при свирепых морозах, — а человек, давший залп, чуть не лишился обеих ног.

Через два дня скончался матрос Йенс Хелсинг и слег навсегда мой лейтенант, высокородный Мауриц Стюгге, переносивший до того болезнь на ногах. В тот же день наши люди обнаружили следы пяти оленей, за которыми гнался волк, и я выслал за ними отряд охотников. Но тут начался сильный снегопад и охотники, не найдя следов, вернулись с пустыми руками.

На следующий день мороз был столь суровым, что ночью треснул оловянный чайник с водой, забытый юнгой в каюте. Теперь я просто не знаю, в каких же сосудах хранить ценные жидкости, когда плаваешь в таких холодных морях.

5 февраля умер матрос Лауриц Берген и я снова послал человека к врачу, заклиная его, во имя бога, вспомнить о каком-нибудь лекарстве или хорошем средстве. Поскольку сам он тяжело болен и слаб, пусть сообщит, какое же снадобье или лекарство мне применить для исцеления команды. На это врач дал тот же ответ: вся надежда на бога, а сам он ничем помочь не сумеет.

10 февраля. Прошедшие дни держалась довольно мягкая погода, но многие люди заболели и ослабли. В этот день умерли два матроса.

12 февраля мы поймали двух белых куропаток, и это было весьма отрадно, так как они пошли в пищу больным. И на следующий день я распорядился выдавать каждому матросу по трети пинты вина перед приемом пищи, а утром — по целой порции виски, все это сверх обычного довольствия.

Все эти дни ознаменовались только тем, что болезнь распространялась, команда слабела и число больных непрерывно возрастало, так что к 17 февраля осталось только семеро здоровых, которые могли еще носить дрова и воду, а также выполнять необходимые работы на корабле. В тот же день умер моряк, болевший в течение всего плавания. Но о нем можно по справедливости сказать, что он был неопрятен, как животное.

На следующий день умер Расмус Кёбенхауфн, а всего (к этой дате) погибло уже 20 человек. В тот день мы добыли зайца, что нас очень обрадовало.

20 февраля скончался пастор.

29 февраля мороз был настолько сильным, что никто не мог пойти на берег за водой или дровами, и повару пришлось самому добывать топливо. Я же сам убрал свою каюту, так как в этот день заболел и слег мой слуга.

4 марта стояла мягкая погода и мы на открытой местности поймали пять белых куропаток, что было весьма кстати. Я приказал сварить бульон и напоить им больных. Но есть мясо они не могли из-за распухших от цинги десен.

8 марта скончался Олуф Бойе, болевший почти девять недель, а 9 числа — бочар Андерс, болевший с рождества.

21 марта. Последние дни погода была неустойчивой — то ясной и теплой, то холодной и суровой. Что до команды, то, увы, большинство слегло, и было очень тяжко и грустно смотреть на больных и слышать их стоны. В тот день скончался врач и Повел Педерсен; оба они болели почти с самого рождества. С этого числа болезнь свирепствовала все сильнее с каждым днем, так что мы, оставшиеся в живых, с трудом успевали погребать усопших.

24 марта. Прошедшие дни были ясные и теплые, без мороза. Один из наших людей пошел на берег и, взобравшись на высокую скалу, увидел за бухтой открытое море, что преисполнило нас надеждой на избавление. Но на следующий день скончался наш шкипер Ян Олуфсен.

Тут я стал часто выходить на берег, собирая травы там, где растаял снег. В этих местах трава осталась такой же свежей, какой была осенью. Но ее надо было рвать, как только она покажется из-под снега, иначе она быстро вяла. Я набрал также ягод и раздал матросам.

27 марта я открыл сундук врача и тщательно ознакомился с его содержимым. Ведь теперь, когда у нас не было врача, мне предстояло по возможности заменить его. Однако тут я обнаружил досадное упущение: отсутствовал перечень, составленный медиками, по которому можно было бы определить, для чего предназначаются те или другие лекарства и каких применять. Я обнаружил, что в сундуке было много лекарств, и могу поклясться жизнью, что покойный ничего о них не знал. Еще меньше знал он, для какой цели и как надлежит их применять. Все названия были написаны по латыни, а этот язык врач за свою жизнь даже не успел забыть, так как вообще его никогда не знал. Когда он брал в руки пузырек или коробку с лекарствами, то надписи на этикетке ему переводил пастор.

29 марта умер Исмаэл Абрахамсен и Кристен Грегерсен. Их трупы погребли так, как нам позволяли в то время наши силы и возможности.

30 марта был сильный мороз, и в этот день скончался наш плотник Свен Арфуэдсен. И вот пришла для меня пора величайшей скорби и несчастий: я походил на тоскующую в одиночестве пугливую птицу. Мне приходилось теперь носиться по всему кораблю, утолять жажду больных, кипятить для них воду, давать им то, что, по моему разумению, могло бы принести пользу. А ко всему этому я не был приспособлен и имел о таких вещах весьма смутное представление.

На следующий день скончался мой второй помощник Йохан Петерсен, а на завтра — мой племянник Эрих Мунк: их тела были погребены в одной могиле.

3 апреля был жестокий мороз, так что никто из нас не решался вылезть из-под одеяла. Некем мне было теперь и командовать, ибо все слегли, вверив свои души богу. У нас царила величайшая горесть и печаль. В этот день умер Иффуэр Алсинг.

5 апреля скончались Кристофер Опслоэ, Расмус Клемендсен и Лауриц Хансен, причем здоровых людей осталось так мало, что мы еле успевали хоронить погибших.

8 апреля скончался наш английский лоцман Вильям Гордон, а вечером — Андерс Соденс. Их пришлось похоронить в одной могиле, которую мы, остававшиеся в живых, едва сумели выкопать, ибо ослабели до предела. Из-за этого никто из нас не смог пойти в лес за дровами. Нам пришлось собрать на корабле все, что годилось на топливо, а когда уже ничего такого не осталось, мы вынуждены были разобрать на дрова нашу шлюпку.

10 апреля скончался мой лейтенант, достопочтенный и высокородный Мауриц Стюгге; я израсходовал часть своего постельного белья, чтобы завернуть покойника. Лишь с большим трудом сколотили мы ему гроб.

Через три дня я принял ванну в бочке из-под вина, которую распорядился для этого приготовить. Я широко применял также все травы, найденные в сундуке доктора, которые, по моему мнению, могли принести пользу.

После меня помылись и все те, кто еще мог двигаться и не слишком ослабел, и это мытье, благодарение богу, очень нам помогло, особенно мне.

14 числа был сильный мороз. В этот день только у четверых, не считая меня, хватило сил приподняться на койках и прослушать проповедь по случаю страстной пятницы. Затем, в день пасхи, умерли Андерс Ароуст и бочар Йенс. Погода была сравнительно теплая, и мы смогли их похоронить. Я назначил старшего матроса своим шкипером, хотя он и был болен, надеясь, что тот сможет мне помочь. Сам я тоже был в крайне жалком состоянии и чувствовал себя покинутым всем миром. Этой ночью умер Ханс Бендстен.

На следующий день скончался мой слуга Олуф Андерсен, прослуживший мне верой и правдой семь лет, а вслед за ним — Петер Амундсен.

21 апреля ярко светило солнце и некоторые больные сползли с коек, чтобы погреться. Но из-за крайнего истощения некоторые потеряли сознание. Солнце им не помогло, а мне стоило немалых усилий затащить их обратно и уложить каждого на его койку.

25 числа начался прилет диких гусей, и это нас очень обрадовало, ибо появилась надежда, что скоро наступит лето. Но и здесь нас ожидало разочарование: холода продержались еще долго.

4 мая. К этой дате скончалось много других членов команды, и теперь никто уже не мог слезть с койки, кроме меня и поваренка, который еще был в состоянии кое-что делать. В тот день умерли Андерс Марстранд и Мортен Марстранд, оба давно болели.

7 мая немного потеплело, и мы, трое несчастных, еще сохранивших хоть немного сил, сумели похоронить мертвецов. Но из-за крайнего истощения это было для нас так тяжело, что мы не могли доставить тела до места погребения, иначе как на маленьких салазках, на которых зимой возили дрова.

10 мая. В предыдущие дни держались сильные морозы. Это очень нас ослабило и во многом стесняло. Но в тот день погода былаясная и прилетело много гусей. Мы подстрелили одну птицу, и этого нам хватило на два приема пищи. К этой дате нас осталось в живых 11 человек, считая больных. На следующий день было очень холодно и мы неподвижно лежали на койках, так как страшно ослабели и не могли выйти на мороз; наши конечности одеревенели и, казалось, вот-вот треснут от холода.

На следующий день скончались плотник Йенс Йоргенсен и Свен Марстранд. Одному богу известно, сколько трудностей нам пришлось перенести, пока мы их похоронили. То были последние тела, которые мы предали земле.

16 мая скончался новый шкипер Йенс Хендриксен, а 19 числа за ним последовал Эрик Хансен Ли. Он всегда был очень работящим и дисциплинированным, никого ни разу не обидел и ни разу не подвергался наказаниям. Ли вырыл много могил для других, но ему никто уже не мог отдать этот долг, и он остался непогребенным.

22 мая была самая солнечная и ясная погода, какую только можно просить у бога, и по его милости к нашему кораблю подошел гусь, в которого за три-четыре дня до этого мы стреляли, причем ему оторвало лапу. Мы поймали и сварили эту птицу и питались ею два дня.

До 28 мая не случилось ничего, о чем бы стоило писать. Мы, семеро несчастных, еще остававшихся в живых, лежали пластом и грустно взирали друг на друга, уповая на то, что скоро растает снег, а лед унесет.

Что же касается симптомов обрушившегося на нас недуга, то они были необычны и нам неизвестны. Все конечности и суставы сводило, и это причиняло такую острую боль, как будто в них всаживали тысячи ножей. Кожа принимала такой же синевато-коричневый оттенок, как у синяков под глазами, и во всем теле ощущалась невероятная слабость. Ротовая полость была в ужасном состоянии: все зубы расшатались, и мы не могли принимать пищу[58].

Когда все мы валялись на койках в таком ужасном состоянии, скончались плотник Педер Нюборг, Кнут Лаурицен Скуденес и поваренок Йорген. Их трупы остались в рулевой рубке. Некому было ни похоронить тела, ни бросить их за борт.

4 июня, в троицын день, в живых, не считая меня, осталось только трое и все мы лежали пластом, не в силах оказать помощь друг другу. Желудок был в порядке и требовал пищи, но зубы настолько расшатались, что мы не могли жевать. Труп поваренка лежал возле моей койки, а тела трех других — в рулевой рубке. Двое людей были на берегу и с радостью вернулись бы на корабль, но у них не было сил это сделать. Уже четыре дня нам нечем было поддерживать свои силы. Тут я совсем потерял надежду и уповал лишь на то, что господь положит конец моим мучениям. Полагая, что мне уже не придется больше писать в этом мире, я вывел следующие строки:

«Поскольку я уже более не надеюсь остаться в живых на этом свете, во имя господа прошу всех христиан, которым случится побывать в этих краях, чтобы предали земле мое бренное тело вместе с телами всех тех, кого они здесь найдут. И да ниспошлет им за это награду наш отец небесный. И, далее, прошу переслать этот журнал моему всемилостивейшему повелителю и королю (ибо все, что здесь написано, истинно), чтобы моей несчастной жене и детям была оказана милость в награду за мои тяжкие лишения и жалкую смерть. Кончая на этом, я прощаюсь со всем миром и вручаю свою душу в руки божьи.

Йенс Мунк».


8 июня. Я не мог больше выносить зловоние, исходящее от трупов, и, напрягая последние силы, сполз с койки, считая, что безразлично, где и в каком окружении умирать. Ночь провел на палубе, прикрывшись одеждой умерших. На следующий день, когда двое оставшиеся на берегу увидели меня живым (я тоже считал их погибшими), они подошли по льду к кораблю и помогли мне сойти на берег.

Некоторое время мы жили на берегу, под кустом, и днем жгли костер. Ползая у костра, иногда находили какую-нибудь травинку, выкапывали ее и обсасывали корень. Это помогло нам. Теперь с каждым днем становилось все теплее и мы начали поправляться. Но, пока мы жили на берегу, матрос-парусник, остававшийся на корабле, скончался.

18 июня. После того как лед отнесло от корабля, мы сняли с «Лампрея» сеть для лова камбалы и поставили ее во время отлива, не замочив ног. В очередной прилив мы с божьей помощью поймали шесть больших форелей, которые я сам сварил. А двое других пошли на «Лампрей» за вином, которое мы давно не пробовали, так как нам было не до того.

Теперь у нас каждый день была свежая вкусно приготовленная рыба. Это нас очень поддержало, хотя мы не могли есть саму рыбу, а пили только бульон и вино. Постепенно мы несколько оправились. Через некоторое время принесли с судна ружье и стали стрелять птиц. Пища наша значительно улучшилась. С каждым днем силы прибывали и здоровье восстанавливалось.

26 июня мы начали стаскивать «Лампрей» с берега, чтобы подвести его к кораблю, и принялись за изготовление парусов, вкладывая в эту работу все свои силы. Но тут возникли серьезные трудности и мы испытали немалое волнение, так как зимний прилив закинул «Лампрей» далеко от воды. Поэтому нам пришлось снять с судна весь груз, а затем ждать высокой весенней воды, чтобы стащить его в море. Но в конце концов мы в этом преуспели и поставили «Лампрей» рядом с «Уникорном».

Поднявшись на «Уникорн», мы сбросили в море все трупы, которые к тому времени порядком разложились. До этого мы не могли ни ходить по кораблю, ни заниматься там каким бы то ни было делом из-за страшного зловония. А ведь нам нужно было перенести с «Уникорна» на «Лам-прей» продукты и другие предметы первой необходимости, без которых нельзя совершить плавание через океан.

Только 16 июля нам удалось поднять паруса и покинуть эти места. Погода была такой же теплой, как и у нас в Дании в это время года. Но здесь тучами носились комары, и в безветренную погоду от них не было спасения. Перед отплытием я проделал несколько отверстий в корпусе «Уникорна», чтобы с приливом он наполнялся водой и таким образом всегда оставался на грунте в этой гавани, которую я назвал бухтой Йенс-Мунк.

17 июля нам встретились мощные льды и мы то подплывали к их кромке, то удалялись от нее. Позднее нас затерло и судно дрейфовало несколько суток. 20 июля во время ледового дрейфа к кораблю приблизился огромный белый медведь. Завидев нас, он побежал по льду, а затем бросился в воду, преследуемый большой собакой, которую я взял с собой. Собака, сбежав с корабля, заблудилась и не вернулась, хотя пару дней до нас еще доносился ее вой.

22 июля разразился сильный шторм и судно дрейфовало с большой скоростью. Каждый раз оно ударялось о льды с такой силой, как будто натыкалось на подводные скалы.

26 числа мы освободились из ледового плена и я взял курс на восток, стараясь пройти между льдами и находившейся к югу землей. Так мы лавировали в течение трех дней, пока я не убедился, что нет надежды обойти лед с юга. Тогда 29 июля я взял курс на северо-запад, а на следующий день нас опять затерло во льдах.

Так мы ходили по этому заливу, где господствовали туман, штормы и льды, пока 14 августа не подошли наконец к входу в Гудзонов пролив. Но в проходах между островами Дигс было так много льда, что нам не оставалось ничего иного, как забросить якорь на льдину. 15 августа выпало много снегу, и дикие гуси начали поспешно возвращаться на юг.

Держа курс на восток, мы вышли Гудзоновым проливом в открытое море, где нас встретили шторм и гроза. 4 сентября начался проливной дождь и ветер, достигавший силы урагана, так что нам пришлось беспрерывно откачивать воду. К вечеру ветер начал постепенно стихать. Вконец измотавшись при откачке воды, мы шли всю ночь без парусов, чтобы хоть немного отдохнуть, когда удавалось отойти от помп. 11 сентября снова разразился шторм и наш фок сорвало. Нам стоило немало труда, чтобы втроем установить его на место, когда судно было уже наполовину заполнено водой.

13 сентября, по моим расчетам, мы были на долготе Шетландских островов, как вдруг показался корабль. Мы подошли к нему так близко, что мне удалось переговорить с находившимися на борту людьми, и я попросил их оказать нам помощь. Но, хотя я дважды ставил свое судно рядом с этим кораблем, его экипаж не мог нас выручить — такой силы достиг ветер.

Так бились мы до 20 сентября, когда показались берега Норвегии. К вечеру следующего дня мы вошли в бухту, где бросили якорь. Но пришвартоваться не удалось, ибо у нас не было лодки, с которой можно было бы перебросить швартов на берег. Позднее вечером случайно появился какой-то крестьянин и мне удалось заставить этого человека подойти к судну на лодке и помочь забросить швартов на берег лишь после того, как я пригрозил пристрелить его.

Наше судно было теперь в безопасности, и мы наконец вернулись в христианскую страну. От столь великой радости слезы хлынули из наших глаз, и мы возблагодарили господа, по чьей милости испытали такое счастье в конце нашего плавания.


Чудовищные испытания, постигшие Мунка во время этого плавания, когда на его глазах погиб 61 человек, сломили бы дух любого заурядного человека. Но не таков был Мунк, чтобы превратиться в сухопутную крысу. К возвращению Мунка Тридцатилетняя война была уже в полном разгаре, и почти немедленно после плавания по Гудзонову заливу он снова вышел в море в чине командора датского военно-морского флота. Его заслуги были столь велики, что к 1628 году он стал адмиралом датского флота. В том же году, в зените своей славы, он скончался в возрасте 49 лет.

Мунк умер, так и не исполнив задуманного. До последних дней жизни он мечтал совершить еще одно плавание на северо-запад. Если бы Мунк не был таким отличным командором военного флота и если бы война не поглощала все внимание и все средства короля Кристиана, Йенс, несомненно, предпринял бы и второе плавание. Ведь планы новой экспедиции были уже полностью им разработаны. Возможно, что второе плавание во льдах увенчалось бы вполне заслуженным успехом и сгладило бы мрачные воспоминания о пережитой трагедии.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Рискованное плавание капитана Джемса

После экспедиции Мунка наступил десятилетний перерыв в исследованиях Северо-Запада. Если вспомнить о трагедии, пережитой этим мореплавателем, то приходится удивляться, что перерыв не был в пять раз дольше. Впрочем, уже в 1631 году из Англии в Гудзонов залив было послано две экспедиции, причем перед ними ставилась одна и та же цель — найти проход на запад.

Одну из этих экспедиций финансировала группа лондонских купцов (возглавить ее предложили капитану Льюку Фоксу[59] или «северо-западной лисице», как он предпочитал себя называть). Вторую же снарядила компания бристольских купцов. Бристольцы, видимо, отважились на это предприятие в основном в пику лондонским купцам. Ведь тогда, как и в наши дни, валийцы считали, что любое дело, за которое бы ни взялись жители Лондона, им удастся выполнить с большим успехом.

Мы мало знаем о жизни Джемса, до того как он отправился в экспедицию. Точно известно, что он был валийцем и, несомненно, образованным человеком. В одном источнике о нем говорится как о «богатом адвокате». Не правда ли, довольно неожиданная профессия для арктического исследователя. Впрочем, к счастью, Джемс был также неплохим навигатором и хорошим рассказчиком.

Однако, как это явствует из журнала Джемса, он относился к числу тех исследователей земного шара, которых с особым упорством преследовали всяческие злоключения.

Джемс и Фокс покинули Англию один через месяц после другого. Но по редчайшему совпадению они встретились ненадолго у западных берегов Гудзонова залива. Фокс там не зазимовал, а поспешил вернуться домой, где написал едкую и довольно забавную книгу, в которой ничего не оставляет от бедного Джемса как судоводителя и исследователя. Но мнение Фокса о Джемсе, как, впрочем, и суждения многих позднейших историков, не слишком справедливо. Джемс хотя бы осознал, что почти нет никаких шансов найти судоходный Северо-западный проход, начинающийся от Гудзонова залива. С этим выводом никто не соглашался даже на протяжении значительной части XIX века. Кроме того, этот мореплаватель самостоятельно исследовал и нанес на карту не меньшую часть побережий Гудзонова залива и залива Джемса, чем другие его современники, в том числе и Фокс[60].

Вот собственноручный отчет Джемса о злоключениях 70-тонного судна «Генриетта-Мария», которое после едва не закончившегося катастрофой перехода через Гудзонов пролив вышло в одноименный залив в конце июля. Здесь приводится отрывок, начинающийся с этого момента.

НЕБЫВАЛОЕ И ОПАСНОЕ ПЛАВАНИЕ КАПИТАНА ТОМАСА ДЖЕМСА

В ГУДЗОНОВОМ ЗАЛИВЕ
28 и 29 июля 1931 года мы так крепко застряли во льдах, что, несмотря на постановку всех парусов и сильный порывистый ветер, судно оставалось столь же неподвижным, как если бы попало в сухой док.

В этот день впервые команда начала роптать, полагая, что нам не удастся продвинуться ни вперед, ни назад. Ночи становились все длиннее, причем с наступлением темноты начинался сильный мороз. Поэтому мы не могли двигаться среди льдов ни ночью, ни днем при густом тумане. Я всячески старался успокоить и ободрить людей. Чтобы отогнать от себя мрачные мысли, мы вышли на лед и выпили за здоровье его величества; на судне, хотя оно было под всеми парусами, не осталось ни одного человека. Должен честно признаться, что у команды были все основания для недовольства. Учтя это, я разрешил разводить костер, но не чаще одного раза в сутки, чтобы растянуть топливо на более долгий срок в предвидении возможных осложнений.

30 числа мы несколько продвинулись во льдах — тянули судно на своих плечах, причем молотами и железными ломами разбивали края льдин, чтобы проложить себе путь.

6 августа утром подул северо-западный ветер и мы с превеликой радостью снялись с якоря, надеясь теперь выйти в открытое море, держа курс на юг. К полудню нам это удалось.

13 числа после полудня (когда поднялся небольшой туман) мы увидели впереди буруны и, замедлив ход, чтобы их обойти, неожиданно наскочили на скалы. В этом отчаянном положении мы поставили все паруса, но по божьей милости две-три высокие волны перенесли нас через эти скалы, на место глубиной три сажени. Там мы бросили якорь и пустили в ход помпы, но обнаружили, что вода не проникла в судно, хотя оно получило три столь ужасных удара, что, казалось, мачта должна разлететься на куски, а трюм, несомненно, заполниться водой.

Мы спустили на воду лодку с двойным составом гребцов, чтобы сделать промеры и найти выход из этих опасных мест. Однако не успела лодка отойти, как поднялся густой туман и нам пришлось расходовать порох, чтобы гребцы знали, где мы находимся. Если бы ветер немного не утих, вряд ли они бы нас отыскали. Пробыв в отсутствии два часа, команда лодки сообщила, что мы окружены скалами и бурунами. Тем не менее им все же удалось обнаружить фарватер глубиной не менее двух с половиной саженей, причем далее глубина увеличивалась. Мы поспешно снялись с якоря и последовали за лодкой. Наступила’ ночь, и пришлось переждать ее, стоя на якоре.

20 августа в 6 часов утра мы увидели западный берег материка, очень низменный и равнинный. Мы назвали эту землю Новым княжеством Южного Уэльса[61] и, наполнив бокалы лучшим из имеющихся у нас вин, выпили за здравие его высочества принца Чарлза, да хранит его бог. Мы шли вдоль берега и, дойдя до того места, где он отклоняется к югу, бросили якорь.

К 9 часам вечера стало совсем темно и поднялся сильный ветер. Мы заметили, что судно тянет за собой якорь, и забросили канат на кабестан, чтобы поднять трос якоря, но он снова задел за дно. Из-за сильного волнения людей отбросило от кабестана. В темноте веревка запуталась вокруг троса и обмотала ногу штурмана, но с божьей помощью он сумел сам выпутаться, хоть и не без сильных кровоподтеков. Получили ранения и два помощника капитана: один в голову, другой в руку. Одному из самых веселых наших матросов барабан кабестана нанес такой удар в грудь, что он едва дышал. Другой чудом спасся, когда ему опутало голову тросом. Остальных людей разбросало в разные стороны, и они получили тяжелые ушибы. У нашего пушкаря (честного и работящего малого) нога попала между тросом и кабестаном, ступня оказалась вывихнутой, все мышцы с голени были сорваны, кость раздробило на куски и на всем теле виднелись кровоподтеки. Попав в такую беду, он кричал до тех пор, пока мы не опомнились и не собрались с силами, чтобы вызволить его. Когда мы переносили пушкаря и остальных пострадавших к врачу, судно попало на мелководье и это вселило в нас немалый страх. Ведь мы уже понесли тяжелый урон из-за этого несчастного случая, который вывел из строя восемь человек. Но богу было угодно, чтобы якорь снова закрепился и судно простояло на нем всю ночь. К полуночи врач ампутировал ногу пушкаря на операционном столе, перевязал всех раненых и оказал помощь ушибленным, после чего мы, как могли, старались ободрить пострадавших.

Утром 29 августа мы подсчитали, что нас отнесло дрейфом назад на 17–18 лиг, и тогда же, к нашему величайшему удивлению, обнаружили на подветренной стороне в трех-четырех лигах от нас корабль. Мы сразу же поставили паруса и подошли к нему. Это был корабль его величества «Чарлз», которым командовал капитан Фокс.

В то же время утром капитан Фокс со своими спутниками прибыл на наше судно, где я постарался оказать им самый лучший прием и сообщил, что назвал эту землю Новым княжеством Южного Уэльса. Я рассказал капитану, как далеко заходил на запад и где именно высаживался, короче, оповестил его о всех опасностях этого побережья на том отрезке, где побывал. Он рассказал мне, что заходил в устье Нельсона и совсем не высаживался на сушу, да и вообще нечасто видел ее. Вечером, после того, как я снабдил его людей некоторыми продуктами, а также табаком и другими вещами, в которых они нуждались, Фокс возвратился на свой корабль и на следующее утро взял курс на юг-юго-запад, после чего я больше с ним ни разу не встречался.

В конце августа выпал снег и град и наступили такие холода, которых мне никогда не доводилось испытывать в Англии.

1 сентября. Мы шли вдоль берега, придерживаясь глубины 10 саженей и не теряя из виду землю[62]. Затем глубина уменьшилась и повсюду на подветренной стороне появились буруны. Тогда мы изменили курс, но нам стоило немалых усилий выбраться из этого опасного залива. В тот же день врач впервые сказал мне, что у некоторых людей началось недомогание[63].

4 сентября стоял густой туман и мы непрерывно занимались промерами. Вечером началось сильное волнение, а когда к тому же подул ветер, все море покрылось пенящимися валами. И словно для того, чтобы устроить настоящий шторм, всю ночь гремел гром и сверкала молния, шел снег или дождь и ревел ветер. Ничего подобного мне ранее видеть не приходилось. Мне довелось плавать по разным морям, но самыми опасными были эти воды. Я по-настоящему испугался, что из-за страшной килевой качки судно пойдет ко дну. При буйном разгуле ветра и волн нас так качало, что пришлось приложить немало усилий, чтобы закрепить все предметы в трюме и на палубе.

5 числа утром ветер продолжал неистовствовать с той же яростью. После полудня он переменился на северо-западный и показал все свое коварство, обрушившись на море с дикой разнузданностью. Никому из нас ранее не приходилось видеть столь сильного волнения. Наше судно так швыряло и раскачивало с борта на борт и с кормы на нос, что мы оказались в самом плачевном состоянии в этих неведомых водах.

К 8 часам вечера шторм утих, и этой ночью мы смогли хоть немного отдохнуть, после того как 30 часов никто из нас не сомкнул глаз. Если бы бог не сжалился над нами и шторм по-прежнему надвигался на восток, все мы погибли бы.

6 числа весь день наводили порядок на судне. Пришлось заняться и хлебом[64], так как вопреки всем усилиям между палубами скопилось много воды. Она попала в трюм и в кладовую, где хранился хлеб, ибо качка была столь безжалостной, что мы поистине испытали то же, что Иона, находясь во чреве кита.

В этот вечер тяжело заболел наш боцман. Он терял сознание три-четыре раза, и мы опасались, что настал его конец.

11 сентября утром я отправился в лодке к берегу и, сойдя с нее, послал людей к скалам для промеров. На островке, где я очутился, ничего полезного из того, что, мне думалось, можно легко там найти, не оказалось. Не было здесь ни щавеля, ни иных трав, которыми я надеялся облегчить положение больных.

12 сентября утром поднялся сильный юго-восточный ветер, дувший частично с берега. Судно начало дрейфовать, ибо дно здесь было мягким и илистым. Поэтому нам пришлось сняться с якоря и поднять паруса. Пока большинство матросов поднимали марсели, те, которым была доверена забота о судне, допустили, чтобы оно наскочило на скалы. Это произошло только из-за преступной беспечности, так как никто не следил за ходом судна и не делал промеров, хотя всю ночь мы не теряли землю из виду и берега можно было бы различить и теперь, если бы людей не ослепило зазнайство и каждый не отстаивал с упорством свое мнение, противоположное тому, которого придерживался другой. Первый же удар пробудил меня от глубокого сна. Выскочив из каюты и увидев, какой опасности мы подвергаемся, я прежде всего подумал, что меня разбудили, чтобы подготовиться к переходу в иной мир.

Подавив охвативший меня гнев и отвергнув неуместные советы наказать виновных, я отдал распоряжения, необходимые, чтобы сняться с этих скал или камней. Прежде всего мы обстенили все паруса, но это не помогло, и судно стало еще сильнее бить о камни. Тогда мы быстро убрали паруса и, проделав отверстие в корме, протянули канат через каюту к кабестану на носу, а затем отдали якорь, чтобы поднять кормовую часть судна. Я приказал выкачать всю питьевую воду из трюма и намеревался поступить так же и с пивом.

Другим матросам я велел перебросить уголь, что было выполнено быстро и успешно. Мы уложили в бухты все наши канаты и бросили их в баркас. Судно уже било о скалы с такой силой, что мы видели плывущие мимо куски его обшивки. Затем все мы, сколько нас могло тут уместиться, налегли на кабестан да так дружно, что трос лопнул. Оставшись без якоря, мы как можно скорее поставили другой. Нам еще не удалось выяснить, открылась ли в судне течь или нет, но всем казалось, что ему нанесена смертельная рана. Поэтому мы перенесли в лодку плотничий инструмент, две бочки — одну с хлебом, другую с порохом, — шесть мушкетов с фитилями и кремнем, рыболовные крючки и лески, вар и конопать, короче, все, о чем были в состоянии вспомнить в столь бедственном положении. Все это мы переправили на берег, чтобы хоть на несколько дней продлить нашу жалкую жизнь.

Судно било о скалы уже пять часов, за это время оно получило сотню ударов. Каждый раз нам казалось, что это последний удар, который оно в состоянии еще выдержать. Наконец по милости божьей судно перебросило через скалы, но мы еще не знали, какие пробоины оно получило. Всех пришлось послать к помпам, и, когда они заработали, мы увидели, сколько воды протекло в корпус. Мы обнаружили значительную течь, но возблагодарили господа за то, что дело не обернулось еще хуже. Затем мы расставили все по местам, отошли подальше и стали на якорь.

Вечером поднялся сильный вест-зюйд-вест; если бы ветер начал дуть, когда судно сидело на скалах, то оно было бы потеряно безвозвратно. С большим трудом удалось поднять якорь, и мы пошли на восток среди камней и скал, послав впереди лодку для промеров. Через некоторое время мы очутились среди бурунов, и с лодки стали подавать сигналы, что дальше идти нельзя. Оказавшись среди скал, мы снова бросили якорь и простояли здесь всю ночь. Людям, и без того измотанным непрерывной работой, не довелось отдохнуть, ибо приходилось почти беспрерывно откачивать воду.

13 сентября в полдень мы снялись с якоря и пошли на запад, но на всем пути встречали только скалы, мели да подводные камни, и в наши души закралось сомнение, удастся ли пройти среди них, да еще в таком густом тумане. Тогда мы переменили курс на северный. После непродолжительного совещания с моими помощниками я решил обойти остров, направиться к концу Гудзонова залива и попытаться найти вход в Канадскую реку[65]. В случае удачи я предполагал перезимовать на материке, где можно было рассчитывать на более спокойную стоянку, чем среди скал и островов.

14 числа вечером начался шторм, мешавший идти под парусами. Он поднял высокие пенящиеся валы. Наша шлюпка, буксируемая за кормой на случай кораблекрушения, погрузилась в воду и переворачивалась килем вверх по 20 раз в час. Из-за этого судно сильно уваливалось, так что его все время захлестывали волны. Но мы мирились с этим, стараясь спасти шлюпку.

Шторм свирепствовал всю ночь напролет. Глубина начала уменьшаться, а на море поднялось такое сильное волнение, что невозможно было идти под парусами. Положение осложнялось еще тем, что нельзя было надеяться и на якорь. Нам ничего не оставалось, как подготовиться к достойному концу нашей жалкой, преисполненной мучений жизни. Около полудня прояснилось и мы, обнаружив на подветренней стороне два острова, подошли к ним. Увидев, что острова разделены проливом, мы попытались войти в него до наступления темноты. Ведь если бы мы остались в эту ночь в открытом море, то никакой надежды на спасение не было бы. Итак, независимо от того, что ждало нас впереди, — смерть или спасение, мы вынуждены были пойти на риск.

Выяснилось, что пролив этот очень удобен, и мы простояли там на якоре в безопасности всю ночь, что помогло нам восстановить силы, немало потрепанные беспрерывными работами. Но прежде чем мы попали в это удобное место, шлюпка оторвалась и мы потеряли ее, к нашему большому прискорбию. Теперь у нас оставалась только одна лодка, обветшавшая и побитая.

Обнаружив, что преобладают северные ветры, которые не позволят войти в устье Гудзонова залива, мы снова начали совещаться о том, как бы нам найти место для зимовки. Одни советовали мне идти в Порт-Нельсон, поскольку нам было известно, что там есть бухточка, в которую можно завести судно. Мне такой совет не понравился, ибо место это очень опасное и находилось оно от нас так далеко, что мы могли туда и не добраться из-за льдов. Более того, учитывая, какие морозы стояли даже там, где мы находились (каждую ночь обмерзал такелаж, а по утрам нам иногда приходилось сметать с палубы слой снега толщиной до полуфута), я полагал, что в Порт-Нельсоне, расположенном гораздо севернее, будет еще хуже. Поэтому я решил снова пойти на юго-запад и отыскать там устье реки или бухту, в которой можно было бы поставить судно на якорь.

Всю ночь и утром 23 сентября падал снег и град и стоял сильный мороз. Тем не менее я отправился на лодке к берегу, чтобы отыскать устье или бухту, куда можно было бы завести судно, ибо оно дало течь, а команда была крайне изнурена продолжительной работой у помп и другими тяжелыми трудами. Остров, у которого мы теперь стали, представлял собой скопление скалистых гряд и песчаных банок, и прибой разбивался о них с большой силой. Невзирая на это, я отдал приказ провести лодку через прибой. Со мной на берегу остались два матроса, а остальные отвели лодку за полосу прибоя и там, стоя на якоре, ждали моего возвращения.

Я как можно быстрее поднялся на вершину скалы, чтобы рассмотреть окружающую местность, но не нашел того, что искал. Ветер заметно крепчал, и я поспешил обратно к лодке. Здесь обнаружилось, что отлив был уже настолько сильным, что гребцы никак не могли подойти к берегу, и нам пришлось пробираться к лодке вброд через полосу прибоя и буруны, причем кое-кто так простыл, что жаловался на последствия до самой смерти.

Тут поднялся сильный ветер, и нам удалось лишь немного продвинуться к наветренной стороне судна, а путь к берегу отрезал прибой. Мы гребли изо всех сил, сознавая, что от этого зависит наша жизнь; с судна выбросили буек с длинным канатом, и наконец с божьей помощью нам удалось подойти к нему. Нас подняли на борт, где встретили с распростертыми объятиями, и все мы радовались спасению.

25 сентября мы снялись с якоря и решили пойти на восток, но, пока судно делало поворот оверштаг, ветер внезапно так переменился, что отнес его к берегу, от которого нас отделяло расстояние не более чем в четверть мили. Здесь мы стали на якорь, прилагая все усилия, чтобы удержаться, ибо сознавали, что это вопрос жизни или смерти. Вот какие бедствия нам довелось испытать среди этих мелей и скал. Вероятно, они были еще более жестокими, чем я их здесь описал (доставив, видимо, не слишком большое удовольствие читателю), если вспомнить о снеге, граде, штормах и таком холоде, которого я не знавал в Англии за всю свою жизнь. Так продолжалось до 30 сентября, когда мы решили, что пришел конец всем нашим мучениям, ибо нас снесло и судно попало в окружение скал, мелей и бурунов. Не зная, как отсюда выбраться, мы дрейфовали среди всех этих опасностей, впав в полное отчаяние.

3 октября около полудня ветер стих, мы снялись с якоря и, зайдя подальше в бухту, остановились. Я взял лодку и направился к берегу какого-то острова[66] в надежде найти там что-нибудь полезное. Я обнаружил следы оленей и несколько птиц, но больше всего обрадовался, когда увидел бухту, глубоко вдающуюся в берег и похожую на устье реки. Мы поспешно направились туда, но оказалось, что вход перегорожен баром, где глубина при полном приливе не превышает двух футов. И все же здесь была прекрасная гавань. Вечером я вернулся на судно, но не смог ободрить исстрадавшихся людей ничем более существенным, кроме надежды.

4 октября был сильный снегопад и ветер, тем не менее я направился к берегу и прошел вглубь 4–5 миль. Однако, если не считать небольшого количества ягод, ничего там не нашел, чем можно было бы подкрепить силы больных. Итак, мы вернулись на судно, не принеся утешительных новостей. До 6 числа продержалась отвратительная погода с суровыми морозами, снегом и градом. В этот день при попутном ветре мы подошли ближе к берегу и здесь ошвартовались.

7 октября целый день шел снег, так что нам пришлось сгребать его с палубы лопатами; к тому же поднялся пронзительный ветер. Снег все падал, а мороз крепчал; от холода и скулы и нос судна совершенно обледенели. Позднее показалось яркое солнце и мы сорвали с топов марсели, смерзшиеся в один кусок, причем, пока они висели на солнце, ни одной капли влаги с них не упало.

Снарядив лодку, мы поплыли к берегу, но не смогли подойти к тому месту, где обычно высаживались, ибо здесь выпало много снега и образовалось сало. Грести было очень трудно, и на четырех веслах нам пройти не удалось. Впрочем, несколько западнее мы все же сумели высадиться на берег. Учитывая, что зима быстро на нас надвигается, а дров осталось очень мало, я послал гребцов за дровами, приказав им нагрузить лодку полностью, а сам вернулся на корабль. Одних людей во главе с плотником я послал рубить лес, другим велел подносить его к воде, а лодочникам приказал доставлять дрова на судно. Я думал, что нам, по всей вероятности, не удастся подойти близко к берегу, а лодка позднее не сможет курсировать между сушей и судном.

На борту царили уныние и холод; в трюме возле очага все уже замерзло. Видя, что мы больше не сможем пользоваться парусами, этими крыльями корабля, многие стали сомневаться в том, правильно ли мы поступили, решив остаться здесь на зимовку.

После того как мы доставили на судно столько леса, сколько могли там разместить, больные попросили построить на берегу дом или землянку, полагая, что там они будут надежнее укрыты от непогоды и быстрее восстановят свои силы. Я взял с собой на берег плотника и других людей, которые, по моему мнению, подходили для этой работы. Выбрав место, все они немедленно принялись за дело. Тем временем я в сопровождении других членов команды бродил по лесам, чтобы выяснить, нет ли там следов пребывания дикарей, и принять в случае необходимости меры защиты. Мы не нашли никаких следов пребывания людей ни на этом острове, ни поблизости от него. Снег был такой глубокий, что мы проваливались в него по колена и, долго проскитавшись по лесу, усталые вернулись к своим товарищам, которые усердно строили дом.

12 октября мы сняли с реи прочно примерзший к ней гротовый парус и перенесли его на берег, чтобы использовать как кровлю, но прежде, чем это сделать, пришлось повесить парус над большим костром, чтобы он оттаял. К вечеру его натянули над домом, и шесть строителей изъявили желание остаться на эту ночь в новом жилище, что я им и разрешил, снабдив мушкетами и другим оружием и приказав нести охрану всю ночь. Кроме того, я спустил на берег двух борзых (пса и суку), взятых мной из Англии для охоты на оленей, если нам посчастливится с ними встретиться.

14 числа рано утром, захватив с собой оружие, несколько человек пошли на охоту и 15 вечером возвратились в изнеможении, принеся маленького тощего оленя. Это нас всех сильно обрадовало, так как появилась надежда, что мы настреляем дичи и усилим питание больных. Охотники рассказали, что прошли около 20 миль и подстрелили свою добычу, отойдя примерно на 12 миль, но видели еще девять-десять оленей. Во время ночевки в лесу стоял сильный мороз и люди так окоченели, что три-четыре дня никак не могли отогреться. Никаких следов дикарей или хищных животных они не обнаружили, но не нашли также и намека на гавань.

17 октября мой лейтенант и еще пять человек изъявили желание побродить по острову и попытать счастья. Но им не повезло еще больше, чем другим. Люди провели на охоте всю ночь, зашли далеко в лес по снегу, ставшему теперь очень глубоким, и возвратились с пустыми руками, продрогшие и жалкие. Хуже того, один из них погиб — помощник канонира Джон Бартон. Безмерно уставший он попытался перейти озеро по льду, и, когда был уже на самой середине, лед треснул и сомкнулся над ним, — канонир исчез навсегда.

Наученный всеми этими несчастьями, я решил не тратить больше сил бесцельно, считая, что еще одна подобная охота принесет больше вреда, чем пользы, даже если удастся добыть два десятка оленей. Убедившись, что дикарей на острове нет, мы расположились поудобнее и отдыхали, радуясь, что можем спать спокойно. Кроме еженедельной смены гарнизона на острове, никаких других развлечений до весны не предвиделось.

С этого дня до 29 октября снегопады и сильные ветры сменяли друг друга. Лодка редко отваживалась отходить от судна и еще реже приставала к берегу, так что людям, чтобы высадиться, приходилось идти через густое сало, перенося на спине тех, кто послабее. Мы отдавали себе полный отчет в том, что с каждым днем нам будет становиться все труднее. Земля была покрыта глубоким снегом, мороз крепчал, сала у берегов становилось все больше. Что ожидало нас впереди, было ведомо одному богу.

4 ноября нашли место, где можно было высадиться на берег, и доставили тем, кто находился на острове, бочку пива. Но за ночь оно в их доме превратилось в лед. Когда это мерзлое пиво растопили в чайнике, у него был неприятный вкус, и, чтобы добыть питьевую воду, приходилось пользоваться озерным льдом. Между тем вода в озерах была вонючая, и, опасаясь, что она заражена, я распорядился вырыть колодец неподалеку от дома. Оттуда мы добывали великолепную воду; нам казалось даже, что у нее вкус молока.

12 ноября вдруг загорелся наш дом, но нам удалось быстро потушить пожар. Дело в том, что приходилось поддерживать очень сильный огонь и днем и ночью. После этого случая я распорядился непрерывно наблюдать за огнем. Если бы сгорели наш дом и одежда, то мы оказались бы в самом плачевном положении.

Я оставался на берегу до 17 числа, и за это время наши испытания умножились. Начались сильные снегопады, и крепчал мороз. Судно походило не то на ледяной корабль, не то на причудливую льдину, принявшую формы корабля. Оно все обмерзло, носовая часть и борта покрылись плотным слоем льда. Якорные канаты вмерзли в клюзы, что привело нас в изумление.

Я вернулся на судно, где долгие ночи проводил в мучительных раздумьях, а к утру не видел никакой надежды на спасение. Одно было совершенно ясно: долго переносить подобные мучения невозможно. Каждый день людям приходилось скалывать лед с канатов и длинным плотничьим молотком выдалбливать его из клюзов. От такой работы одежда и руки покрывались слоем льда. Матросы так коченели, что не могли сами взобраться на судно, и их приходилось поднимать на канате.

К 19 ноября наш пушкарь (которому, как вы помните, ампутировали ногу) совсем ослабел и надежда на его выздоровление была потеряна. Он выразил желание, чтобы в тот малый срок, какой ему оставалось жить, ему давали пить белое испанское вино. Я приказал выдать ему все, что у нас оставалось.

22 числа утром пушкарь скончался. Это был честный человек, с мужественным сердцем. Больным он лежал в обшитом досками помещении для орудий, прикрытый таким количеством одеял, какое ему хотелось (нам они вообще были не нужны). Около него всегда стояла жаровня с углем. Но, несмотря на тепло, которое от нее исходило, гипс примерзал к ране; замерзало и вино в бутылке, лежавшей у изголовья. Мы опустили тело пушкаря в море далеко от судна.

23 числа наблюдалось небывалое скопление льда, а падавший снег лежал на воде хлопьями; мимо нас проносилось множество льдин. Вечером, после смены вахты, огромная льдина устремилась прямо на клюз, а за ней следовали еще четыре поменьше. Но даже самая малая из них была шириной в четверть мили. Этот натиск во мраке ночи привел нас в немалое смятение; мы опасались, что судно снесет из гавани на мели, усеянные камнями. Недавно смерзшиеся льдины достигали толщины в два дюйма. Мы пробились через них, но при этом канат и якорь испытывали невероятное напряжение, сдерживая целую льдину. Чтобы известить своих товарищей на берегу о тяжелом положении корабля, мы дали три выстрела из мушкетов, они ответили нам, что помочь ничем не могут.

Тогда я решился посадить судно на мель, ибо никакие канаты и якоря не смогли бы удержать его на месте под натиском льда. Мы вывели судно на 12-футовую глубину, один якорь отдали подальше от берега, а другой — на мелководье, чтобы по команде посадить судно на сушу. Мы находились тогда примерно в миле от берега; было 10 часов вечера, стояла кромешная темень, на нас несло лед, и судно сорвалось с обоих якорей. Его протащило примерно на два кабельтова, но ветер дул с моря на берег, и к двум часам ночи корабль сел на мель.

25 числа начался сильный северо-западный ветер, перешедший в шторм. Ветер дул с берега и разогнал весь окружавший нас лед. Но тут начали накатываться огромные валы и у берега образовался сильный прибой. Так, находясь на суше, мы оказались всецело во власти моря. К 10 часам началась бортовая качка, а затем судно стало биться о грунт. Все, кто мог уместиться у кабестана, налегли на него, а остальные стояли у помп, ибо нам казалось, что после пятого-шестого удара судно должно разлететься на куски. Мы прилагали все силы, чтобы держаться как можно ближе к берегу. Ветром нагнало много воды, и мы подвели судно так близко к берегу, что начали сомневаться, удастся ли нам потом его снять. Судно продолжало бросать из стороны в сторону до двух часов утра, а затем волнение улеглось. Мы пошли отдыхать, чтобы восстановить свои силы, опасаясь, что при следующем приливе наши мучения возобновятся.

26 числа при утреннем приливе судно не оказалось на плаву, что нас несколько успокоило. После молитвы я вызвал на совещание штурмана, лейтенантов, помощников, плотника, боцмана и попросил их высказать свое мнение по следующему вопросу: не лучше ли будет переправить всю нашу провизию на берег и, когда начнется северный ветер, отвести судно еще дальше от береговой линии и затопить, чтобы тем самым надежнее его сохранить. После долгого обсуждения они согласились с моим предложением, и я известил об этом решении команду, которая его тоже одобрила. Мы начали с провизии и в первую очередь переправили на сушу хлеб и большую бочку мяса, причем нам стоило немалых трудов проводить лодку через густое сало.

28 ноября я распорядился, чтобы плотник подготовил судно к любым неожиданностям, ибо при первом же северо-западном или северном ветре я намеревался привести в исполнение последнюю часть нашего решения. На штирборте плотник вырезал кусок обшивки и набивки размером примерно 4 на 4 или 5 на 5 дюймов, чтобы в этом месте скорее сделать потом отверстие. Мы перенесли весь оставшийся хлеб и порох в большую каюту, оставив большую часть легких сухих предметов между палубами.

29 числа в пять утра поднялся ветер, а к семи часам разыгрался северо-западный шторм, наш злейший враг. Судно уже ушло примерно на два фута в песок, но во время прилива его непременно начало бы бить о грунт. В последний раз, когда это случилось, мы так боялись катастрофы, что я предпочел немедленно затопить судно, чем еще раз подвергать его этой опасности. К 9 часам при самом сильном волнении началась качка. Наступил роковой час, когда нужно было прибегнуть к самым решительным мерам. Я спустился с плотником в трюм, взял его бурав и просверлил отверстие, в которое тут же хлынула вода. Затем мы поспешно стали сверлить отверстия в других местах, но повсюду торчала масса гвоздей. Хотя к десяти часам нижняя палуба уже была залита водой, судно все сильнее и сильнее било о грунт и мы с трудом держались на ногах. Между тем корабль отказывался погружаться в воду так быстро, как нам того хотелось. Он продолжал биться о грунт сначала кормой, а затем носом. Казалось просто чудом, что он может выдержать хоть четверть часа такой качки. К 12 часам хлынувшая в судно вода поднялась так высоко, что разбила на куски переборки хлебной кладовой, крюйткамеры и форпика. Когда она дошла до междупалубного пространства, в ней беспорядочно плавали сундуки. Сюда устремилось так много воды, что нам казалось, судно должно вот-вот разлететься на куски.

В час сорвало руль и мы не видели, куда его унесло. Так судно продолжало бить до трех часов, а затем вода дошла до верхней палубы, и вскоре оно начало погружаться. Вместе с ним ушла под воду большая часть наших постельных принадлежностей и одежды, а также сундук врача. Команда стояла на берегу и наблюдала за этой страшной картиной, полумертвая от холода и тоски. Мы смотрели друг на друга, и сердца наши были преисполнены глубокой скорби. Надвигалась ночная тьма, и, распорядившись подать к судну лодку, я приказал моим дорогим друзьям сесть в нее. Но они проявили свою преданную любовь, не соглашаясь расстаться со мной, пока я не заверил их, что сойду на берег вместе со всеми. Так, я последним покинул судно.

В лодкеоказалось 17 измученных людей, попавших из огня да в полымя. Начался отлив, в воде образовалось очень густое сало, и мы опасались, что нас унесет в море. Поэтому за каждое из четырех весел взялись по два гребца, а еще четверо сидели наготове с веслами. Так, с божьей помощью мы добрались до берега и вытащили лодку. Очутившись на твердой земле, мы от всей души приветствовали встречавших нас товарищей, но ни они нас, ни мы их не могли признать ни по одежде, ни по голосу, ибо у нас все обледенело — лицо, волосы и одежда.

ЗИМОВКА
Вытащив лодку на берег, мы в полной темноте направились к дому, где развели сильный огонь. Тепло, хлеб и вода помогли нам понемногу прийти в себя, и мы начали совещаться по поводу дальнейшей судьбы судна. Я просил всех откровенно высказать свои соображения. Плотник особенно настаивал на том, что, раз судно пущено ко дну, нам никогда уже больше на нем не плавать. Он утверждал, что раз корабль так сильно бился о грунт, то все пазы и швы, несомненно, разошлись. Поблизости нигде нет ни речки, ни бухты, где можно было бы поставить его на дно. Поэтому плотник просто не представлял себе, как мы сможем отремонтировать судно. Более того, потерян руль и нет железной оси, чтобы подвесить другой. Некоторые утверждали, что, посадив судно так высоко на мель, мы не сможем его снять. Другие опасались, что раз корабль находится на пути приливов, то под ударами льда от него останутся одни обломки. Мало того, мы не могли теперь из-подо льда достать два ушедших туда якоря, и когда лед вскроется (к весне он достигнет очень большой толщины), он разнесет их на куски. Следовательно, если даже мы снимем судно с отмели и оно сможет держаться на плаву, мы все равно не доберемся до родины без якорей.

Я по возможности подбадривал людей, обращаясь к ним примерно с такими речами: «Мои помощники и верные спутники, не поддавайтесь отчаянию и не позволяйте бедствиям сломить вас, а будем уповать на господа, и да исполнится воля его! Если нам суждено окончить наши дни в этих краях, мы будем столь же близки к небесам, как и в Англии. Но мне кажется, что не утеряна еще надежда возвратиться на родину и представляются довольно надежные способы, которые позволят это осуществить. Допустим даже, что судно затонет (от чего сохрани нас боже, я же надеюсь на лучшее), удавалось же нашим соотечественникам и морякам других стран, попав в такое же тяжкое положение, построить из обломков затонувшего судна пинассы и добраться на них к своим близким. Вы возразите мне, что это случалось в странах с более мягким климатом, но никакой климат не может быть препятствием для смельчаков».

Все обещали мне работать, не щадя своих сил, и выполнять любые мои приказания, даже рискуя жизнью. Я горячо поблагодарил всю команду, а плотнику, который сам вызвался построить пинассу, пообещал дать немедленно в награду столового серебра на 10 фунтов стерлингов, а если мы благополучно доберемся на ней до Англии, то подарить ему это судно и выплатить сверх положенного жалованья 50 фунтов. Посулил я также наградить всех, кто проявит старание и усердие в работе. Мы порешили, что построим корпус новой пинассы из леса, который найдем на острове, а если убедимся весной в непригодности судна, разберем его и сделаем обшивку пинассы из снятых досок. Посовещавшись, мы расположились на эту ночь поближе к огню и отдыхали до рассвета.

Утром 30 числа я попросил врача подстричь мне волосы и начисто побрить, ибо сильно страдал от сосулек, намерзавших на усах и бороде. Так же поступили и все остальные, после чего мы принялись за работу.

Прежде всего надо было доставить на берег одежду и провизию. После полудня, во время отлива, вода спала и мы надеялись, что сумеем извлечь кое-что из трюма. Мы спустили лодку на воду, и ей пришлось пробиваться через полосу густого сала. Был сильный мороз, и я, стоя на берегу, сильно волновался, опасаясь, что при отливе лодку может унести в море, и тогда мы все погибнем. Однако с божьей помощью все благополучно добрались до судна, где развели огонь, чтобы подать нам знак, что они уже на борту. Там люди немедленно принялись за работу и успели кое-что перетащить из трюма на палубу. Но тут надвинулась ночь, и, не решаясь идти в темноте к берегу, они переночевали на койках в кубрике, едва не замерзнув.

1 декабря стоял такой мороз, что я по льду добрался до судна тем же путем, по которому еще вчера ходила лодка. В этот день мы перенесли на себе в тюках 500 вяленых рыб, а также много постельных принадлежностей и одежды, которую нам пришлось выкапывать изо льда на судне.

2 числа потеплело. Некоторые матросы, переходя по льду, провалились в воду, и мы с трудом их вытащили. Так, за этот день мы не сумели ничего переправить на берег ни на лодке, ни на своих плечах. Тогда я послал людей строить склад на берегу.

Вечером подул западный ветер, лед начал ломаться, и его уносило из залива. А назавтра несколько больших льдин зацепилось за судно и остановилось, но не вплотную друг к другу, и мы по ним не могли пройти. Нам удалось провести лодку, но при нагрузке ее осадка достигала четырех футов. Это мешало подходить к берегу ближе, чем на расстояние полета стрелы. Людям пришлось идти вброд через сало и нести на себе всю кладь, снятую с корабля. Каждый раз, когда они пробирались через густое сало, на них намерзало столько льда, что они походили на ходячие глыбы. Тяжело было на них смотреть.

2 и 6 декабря был лютый мороз. Мы сшили мешки из хранившихся на складе рубашек и в них по льду переносили хлеб на берег. Нам удалось также разбить лед железными гандшпугами и достать одежду и новые паруса. Доставив все это на берег, мы развели костер для просушки.

10 декабря корабельный плотник нашел лес, пригодный для киля и кормы пинассы. Остальные до 13 числа были заняты переноской провизии, а весь этот день мы скалывали лед, образовавшийся вокруг лодки и в ней самой, чтобы освободить ее из плена (лодка вмерзла в лед рядом с судном). Во время этой работы многие отморозили себе носы, щеки и пальцы, ставшие белыми как бумага. Мороз крепчал. К 19 декабря мы уже не могли ничего добыть из трюма и были вынуждены оставить там пять бочек с говядиной и свининой, все наше пиво и другие вещи, намертво вмерзшие в заполнивший трюмы лед.

23 декабря мы начали подтаскивать лодку к берегу, пользуясь вместо катков веслами, но к 10 часам пал такой густой туман, что стало темно как ночью. Я приказал прекратить работу и как можно скорее идти на сушу, куда мы добрались с большим трудом, теряя друг друга из виду. Все же наконец все мы собрались в нашем доме такие жалкие и продрогшие, что трудно передать. Многие сильно обморозились, и у них образовались язвы на коже величиной с орех. По-моему, это случилось из-за того, что они слишком поспешно бросились отогреваться к костру.

Уже задолго до рождества наш «замок» завалило толстым слоем снега, почти по самую крышу. Было такое ощущение, будто мы живем в сугробе посреди снежной пустыни. Чтобы выйти наружу, надо было прокладывать дорожки в снегу, который в ряде мест доходил нам до пояса.

Весь февраль продержались такие же лютые морозы, как и в другие месяца этого года. Многие из команды начали жаловаться на недомогание; у некоторых расшатались зубы, распухли десны, и с них ежедневно приходилось срезать куски почерневшего гнилого мяса. Десны так разболелись, что нельзя было жевать мясо. Другие жаловались на боли в голове и груди, у некоторых ныла спина. Один матрос мучился от болей в бедрах и коленях, кое у кого распухли ноги[67]. Две трети команды нуждались в попечении врача. И все же больным людям приходилось ежедневно работать, выходить из дому за дровами и строительным лесом, хотя у большинства не было обуви. После ходьбы по снегу люди отогревали ноги у огня, отчего их башмаки коробились, а то и сгорали. Запасная обувь затонула вместе с судном. Попав в столь тяжелое положение, они вынуждены были обматывать ноги тряпками и в такой «обувке» старались как можно лучше выполнить все поручения. К великому нашему прискорбию, в это время заболел и наш плотник. Я уже и без того часто упоминал о холоде, да простит мне читатель, если я постараюсь подробнее рассказать о нем. Мы страдали от трех разновидностей холода в зависимости от того, где находились: в доме, в лесу или на льдинах по пути к судну.

В последнем случае мороз порой становился просто невыносимым; никакая одежда не спасала от холода, никакие движения не помогали согреться. Хуже того: у нас так смерзались ресницы, что мы ничего не видели. Я твердо убежден, что от такого мороза человек может задохнуться за несколько часов. На собственном опыте я познал, что в лесу можно обморозить лицо и открытые участки кожи, но все же здесь мороз не был таким убийственным, как на льду. Наш дом снаружи на две трети завалило снегом, а изнутри он обмерз и украсился сосульками. Одеяла покрывались инеем, хотя в нашем маленьком жилище койки стояли недалеко от печки. Но подойдем поближе к очагу и посмотрим, что там делается. Бочки, в которых кок вымачивал солонину, стояли примерно в ярде от огня. Весь день он сливал в них воду, растапливая снег, и все же стоило ему проспать хоть одну смену, как бочки промерзали до самого дна. Это вынудило кока отмачивать солонину в медном чайнике, подвешивая его у самого огня. Прикладывая к чайнику руку, я убеждался в том, что обращенная к огню его сторона была почти горячей, а противоположная покрывалась дюймовым слоем льда. Но во всем, что относилось к пище, я целиком полагался на кока, который даже в таком холоде творил чудеса.

Тяжело приходилось и врачу. Несмотря на то что он подвесил бутыли с настойками и микстурами так, чтобы уберечь их от холода, они все-таки промерзли. Уксус, масло и вино, хранившиеся дома в маленьких бочонках, тоже замерзли.

15 марта одному из нас почудился олень; матрос с двумя-тремя товарищами попросил разрешения пойти на охоту. Я отпустил их. К вечеру охотники возвратились совсем обессилевшие от холода, с язвами величиной с орех на ступнях и голенях. Даже спустя две недели они не могли прийти в то состояние, в котором находились до охоты, хотя и его нельзя было назвать блестящим.

26 марта еще трое выразили желание попытать счастья, но возвратились в еще худшем состоянии, почти одеревенев от мороза.

Короче, весь этот месяц стоял лютый мороз. Преобладал северо-западный ветер, снег был глубоким, как в течение всей зимы. Нам могут заметить: «Но ведь вы же находились в лесу и поэтому могли поддерживать достаточно сильный огонь, чтобы спастись от холода». Это, правда, мы были в лесу и к тому же на южном побережье залива, иначе всем бы нам пришел конец. Но вы не знаете, как трудно добывать дрова даже в лесу, пользуясь теми орудиями, которыми мы располагали. Правда, у плотника было два топора, но один из них пришел в негодность еще перед рождеством, когда мы рубили дрова и складывали их в поленницу у нашего дома. При высадке на берег у нас было два исправных топора, кроме трех, которыми распоряжался бочар. Но за несколько дней у них переломились лопасти в двух дюймах от обуха. Плотничий топор и лучший топор бочара я распорядился спрятать под домом, а две сломанные лопасти вставить в расколотый кусок дерева, а затем как можно туже скрутить каболкой. Такие «топорища» приходилось ежедневно чинить. Вот все режущие орудия, которыми мы располагали. Хуже того, 6 февраля плотник зачем-то вынул свой целый топор и вышел. В его отсутствие один из матросов, неосторожно обращаясь с этим орудием, сломал и его. Нам ничего другого не оставалось, как всячески изворачиваться с имевшимся у нас инструментом. Я распорядился отдать один топор бочара плотнику, а другой — лесорубам, заготовлявшим лес для пинассы, что же касается дров, то для их заготовки оставались два сломанных топора. Все это произошло еще до рождества.

Тем трем матросам, которым поручили отбирать изогнутые деревья для пинассы, нужно было бродить по глубокому снегу, иногда ползая на четвереньках. Там, где они видели дерево, которое казалось подходящим по форме, им приходилось убирать весь снег. А если оказывалось, что дерево не подходит, они отправлялись на дальнейшие поиски. Если же дерево отвечало всем требованиям, разводили костер, чтобы оно оттаяло, так как иначе нельзя было его рубить. Затем приступали к рубке и с помощью других людей тащили дерево целую милю по снегу.

Далее, обогреть помещение, пользуясь сырыми поленьями, нельзя. Они сильно дымили, а у нас ведь был открытый очаг. Люди иногда предпочитали мерзнуть, лишь бы не сидеть возле огня. Но и сухие дрова были не лучше. В дереве было много скипидара, и от него исходил густой чад с сажей, из-за чего все мы походили на трубочистов. Одежда наша была прожжена насквозь, и большую часть времени мы ходили по дому без обуви. Но возвратимся опять к тем, на ком лежала обязанность заготавливать дрова. Сначала им приходилось бродить по снегу, чтобы найти сухостойное дерево, так как весь валежник был покрыт снегом. Затеи одни валили дерево обломками топоров, а другие тащили его домой по глубокому снегу. Юнги тесаками обрубали сучья для костра, у которого трудился плотник. Ведь каждый кусок дерева, над которым он работал, нужно было предварительно оттаить, и ему нельзя было обойтись без отдельного костра. В таких непрерывных трудах проводили мы время в морозные дни, ухаживая, кроме того, за больными и выполняя другие неотложные работы.

День пасхи в апреле мы отпраздновали так благочестиво, как позволил нам господь. В этот и последующие два дня святой недели стояли свирепые морозы и мы, усевшись вокруг огня, беседовали и размышляли о нашем положении. Теперь у нас было уже пять человек, не способных ни на какую работу, причем к их числу принадлежал и плотник. Боцман и многие другие ощущали тяжелое недомогание, а из остальных только пять могли принимать обычную пищу. Строительство пинассы, правда, продвигалось, хотя и очень медленно, но плотнику с каждым днем становилось все хуже. Судно наше заполнилось крепким льдом. Его веса было достаточно, чтобы разлезлись швы на новом и прочном судне, не говоря уже о таком, как наше, которое долго простояло на грунте. Короче, после продолжительных обсуждений, откровенно обрисовав наше отчаянное положение, я принял решение с первыми же теплыми днями начать очистку судна, хотя это и прибавит нам работы, а мы с каждым днем все больше слабели.

Приняв такое решение, мы подсчитали все орудия, с помощью которых нам предстояло выкалывать из судна лед. У нас было всего два железных лома, кроме тех, что остались на судне, из них один сломанный. Мы начали приводить их в порядок, как и четыре сломанные лопаты. Этим инструментом нам предстояло выкалывать лед, сваливать его в кучу слева на носу корабля, а затем бросать на дно таким образом, чтобы забаррикадироваться от льдин, когда вскроется залив, ибо мы опасались, что они могут разнести судно на куски.

19 числа мы занимались своей «рудокопной» работой на судне, а вечером вернулись на берег ужинать. В этот день штурман и еще двое выразили желание остаться на судне, и я дал на это согласие, так как всю зиму они были лишены нормальных условий для сна, лежа, как и я, среди больных. Оставаясь на ночь на борту, они избавлялись от стенаний и жалоб больных, испытывавших невыносимые муки.

К 21 числу мы уже проделали такую работу, что показалась бочка и можно было обнаружить просочившуюся в трюм воду. Мы знали, что вода появилась не от таяния льда, ибо этой ночью и днем на море и на суше был еще сильный мороз.

23 апреля вечером мы сумели пробить крышку обнаруженной бочки и убедились, что она наполнена превосходным пивом. Это весьма нас обрадовало, особенно больных, хотя пиво отдавало трюмной водой.

24 числа отдал распоряжение скалывать лед с внешней стороны судна, чтобы добраться до нижнего отверстия, проделанного для затопления в кормовой обшивке. Усердно работая, мы к ночи пробили лед и, дойдя до отверстия, увидели, что оно не замерзло и в таком виде оставалось всю зиму. К великой радости, мы обнаружили также, что внутри судна вода спала до уровня этой дыры, а снаружи на фут ниже. Тогда я велел заделать отверстие куском доски, плотно прибив ее гвоздями, чтобы тем самым проверить, не проникает ли вода из какой-нибудь другой пробоины. До остальных двух отверстий мы добрались изнутри и обнаружили, что они замерзли.

К этому моменту пропала всякая надежда на выздоровление нашего плотника и, следовательно, было мало шансов построить пинассу. Но хуже всего было то, что у нас не осталось и четырех человек, способных передвигаться по покрывавшему лед снегу, в таком жалком состоянии мы находились в то время.

25 числа мы наконец получили ответ на беспокоивший нас вопрос: вода у судна (там где мы откололи лед) поднялась на фут и более над трюмом, тогда как в самом трюме ее уровень не повысился. Это так нас ободрило, что мы весело принялись скалывать и выбрасывать лед с судна. Коку и другим матросам я велел прогреть помпы. Они все время пускали в них горячую воду и, прочистив одну помпу, убедились, что она исправна.

30 апреля стоял сильный мороз со снегом и градом, и наши больные страдали от него больше, чем когда бы то ни было. В канун первого мая мы вернулись домой с работы поздно, развели большой огонь и торжественно написали имена наших дам на своих шляпах, пытаясь поднять настроение любыми средствами. И теперь, сообщая вам о нашей радости, я хочу поведать и о том, как туго нам приходилось в эту зиму и чем мы питались.

Когда мы отправлялись в плавание из Англии, у нас были самые разнообразные виды морского провианта, а именно солонина из говядины и свинины, вяленая рыба и т. п., и вот как наш кок всем этим распоряжался.

Мясо, которое подавалось в воскресенье вечером к ужину, он варил в котле, наполненном водой, около часа, добавляя к нему примерно кварту овсяной муки. Затем, вынув мясо, он оставлял котел на огне, пока содержимое не выкипало так, что заполняло только половину посудины. Это мы называли кашей и съедали, стараясь, чтобы она нисколько не остыла, а затем получали обычную порцию рыбы. На воскресный обед подавалась свинина с горохом, а вечером сваренное раньше в котле мясо и остатки каши. Мясо на вторник также варили вечером в понедельник, а на четверг — в среду, и мы всю неделю (кроме пятницы) получали на ужин горячую пищу. И это, несомненно, принесло нам немало пользы. Но вскоре после рождества многих из нас настиг недуг. У больных так воспалились десна, что они не могли есть говядину, свинину, рыбу и даже кашу. Вся их пища сводилась к фунту сухарей, которые толкли в ступке, затем поджаривали на сковородке, добавив немного масла. Некоторые разваривали горох до тех пор, пока он не превращался в пюре. И это все, чем они питались. Большую часть зимы единственным нашим напитком была вода. За всю зиму мы добыли не более 12 песцов, причем часто, когда мы находили их в капканах, оказывалось, что зверьки уже сдохли два-три дня назад и кровь у них уже застыла. Использовать такую пищу было бы вредно для здоровья. Но если нам попадался живой песец, который недолго пробыл в капкане, мы варили из него бульон для самых слабых больных. Мясо, сильно разваренное, тоже предназначалось для больных. Мы подстрелили несколько белых куропаток, но это было ничтожным подспорьем.

У нас было три категории больных: одни не могли ни двигаться, ни пошевелиться на койках, и их приходилось кормить, как младенцев, другие превратились в калек, разъеденные цинготными язвами, и, наконец, третьи чувствовали себя немного бодрее; у большинства больных были воспалены десны.

Вы спросите меня, как же все эти немощные люди могли работать? Что же, отвечу на ваш вопрос. Наш врач, очень добросовестный человек и обладающий к тому же самым приятным характером из всех людей, с которыми мне доводилось встречаться, обычно вставал рано утром. Пока он удалял зубы или срезал омертвевшее мясо с десен у одних, другие сами принимали ванну, в которую погружались по бедра. Вот как это делалось. Мы не могли набрать нужных нам веток, почек и трав, но заменяли их чем-нибудь подходящим и варили в котле, а затем разливали отвар в маленькие бочонки и подставляли больным. Это так облегчало состояние пораженных недугом членов, что если до процедуры больные, поднимаясь с коек, едва могли стоять, то после получасовой ванны они шли по снегу в лес или на судно и выполняли свои обязанности. А без этого нельзя было обойтись. К ночи больным становилось опять хуже, и их приходилось купать, накладывать повязки с мазью, обрабатывать им рот перед тем, как уложить спать. Вот на каком пайке и при каком лечении мы прошли через все наши испытания.

ВЕСЕННЕЕ СОЛНЦЕ
Я предполагал, что весной мы совсем ослабеем, и сохранил на этот случай большую бочку вина. Разбавляя вино так, чтобы на одну его часть приходилось семь частей воды, мы получили слабый напиток, который (если учесть, что замерзшее вино утратило свои качества) вряд ли был намного лучше воды. Тем, кто был в самом тяжелом состоянии, мы ежедневно давали по пинте неразбавленного вина. Кроме того, они по утрам выпивали по небольшому глотку той плохой водки, которая у нас осталась для поднятия духа. Так мы старались как можно лучше распределить свои запасы, сообразуясь с временами года.

6 мая скончался Джон Уордон. Мы похоронили его, соблюдая по возможности все христианские обычаи, на вершине голого песчаного холма, которому ранее дали название Брендон-Хилл.

11 числа мы рано отправились на судно, чтобы скалывать лед. К ночи 12 числа трюм был полностью очищен ото льда, и мы нашли хранившиеся на складе башмаки, которые пролежали в воде всю зиму; башмаки высушили над огнем и переобулись в них.

Мы так и не обнаружили серьезных повреждений на судне, и у нас были все основания считать, что оно пригодно к плаванию. И все же плотник упорно отстаивал противоположное мнение, утверждая, что лед замаскировал все повреждения судна и не позволял воде хлынуть вовнутрь, но, когда мы выйдем в море, несомненно, откроется течь. Действительно, через швы судна мы могли разглядеть воду и до нас доносился ветер. Но это не так нас тревожило, как потеря руля и то обстоятельство, что судно находилось теперь на пути самого мощного прилива и, когда нагонит лед, могло превратиться в кучу обломков. Но мы все же надеялись на лучшее.

14 мая началась новая работа. Боцман с необходимым ему числом помощников стал переправлять на берег остатки нашего парусного вооружения (которое было сильно повреждено, когда мы его вытаскивали изо льда). Потом они чинили и испытывали паруса. Бочару я велел привести в порядок бочки, хотя этот несчастный человек был уже крайне истощен. Но я задумал подвести под судно несколько тросов с бочками и приподнять его, не видя другого способа сняться с мели. Нескольких матросов я послал на охоту, чтобы добыть немного дичи для больных, которым становилось все хуже и хуже. Учтите, что у нас не было иных пуль, кроме тех, которые мы ухитрялись отлить из свинцовых щитов наших пушек и из моей старой кружки. А хранившийся у плотника листовой свинец мы использовать не решались, ведь он мог пригодиться для ремонта судна.

15 мая я удобрил небольшой участок земли, очистившейся от снега, и посадил там горох, надеясь, что он вскоре прорастет и мы сможем употреблять всходы в пищу. Мы еще не могли найти никакой зелени для подкрепления наших сил.

18 числа скончался наш плотник Вильям Коул, человек, которого мы все горько оплакивали как за его доброту, так и потому, что нам сейчас крайне нужна была его специальность. Вильям переносил свой тяжкий недуг с большим терпением и принял кончину, как подобает благочестивому человеку.

Вечером мы похоронили Коула рядом со штурманом Уордоном. Перед тем как Вильямом овладела предсмертная слабость, он довел пинассу до такой готовности, что в нее оставалось лишь вбить болты и скрепить нагелями доски, так что кончина плотника не ставила нас в безвыходное положение. Мы могли закончить строительство пинассы сами, если судно оказалось бы негодным.

Вечером наш штурман, возвратившись после похорон на судно и тщательно осмотрев его, обнаружил останки пушкаря под дверным отверстием помещения для орудий. Между тем труп этого человека мы бросили в воду на значительном расстоянии от судна и на большой глубине почти шесть месяцев назад.

Утром 19 мая я послал людей откопать труп, который крепко вмерз в лед головой вниз и пяткой вверх. У него осталась всего одна нога. Но на месте раны все еще держался гипс. После полудня труп удалось извлечь, и он совсем не разложился, находясь в том же состоянии, в каком мы предали его морю. Лед, вода и время причинили ему только одно повреждение. Мышцы сползали с костей, как перчатка с руки. Вечером мы похоронили пушкаря вместе с другими.

24 мая крепко пригревало солнце и лед у берега начал таять, а в заливе трескаться со страшным грохотом. Примерно к трем часам дня льдины, уносимые отливом, уже мчались мимо судна. Увидев это, я срочно послал двоих людей к штурману с приказом затопить судно, чтобы его не снесло в море, и посмотреть, нет ли руля среди льдин. Это приказание он тотчас же выполнил, а один удачливый парень Дэвид Хэммон, работая киркой среди льдин, наткнулся на ось руля. Он тотчас возвестил криком о своей находке, и тогда к нему подбежали остальные матросы. Вытащив руль на лед, они подняли его на судно.

Между тем лед начал подниматься и громоздился высокими грядами на мелководье у берега и на скалах. Лед наседал на сделанную нами у судна баррикаду, но не причинил ей большого вреда. О, это был радостный день! Все мы возблагодарили господа, вселившего в нас надежду на спасение.

В последний день мая мы нашли на берегу пробивавшиеся из земли ростки вики и я распорядился собрать их и приготовить отвар для больных.

В этот день мы завершили подготовку снастей и парусов и, так как стояла сильная жара, высушили и заново провялили нашу рыбу на солнце и проветрили всю остальную провизию. К тому времени никто из команды уже не мог есть солонины, кроме штурмана и меня.

Рано утром 9 мая мы принялись за работу: вынесли из трюма бочки из-под пива и сидра и соорудили из них плот, который прикрепили к береговому якорю. Бочки мгновенно затонули, что нас отнюдь не удивило, ибо любое дерево или клепка, пролежав подо льдом всю зиму, тоже сразу же затонули бы, если бы бросить их за борт. В этот день мы скинули 10 тонн балласта.

Здесь уместно будет напомнить о милости господа, пославшего нам зеленые ростки гороха. Это так помогло совсем слабым больным, которых уже два-три месяца никакой силой нельзя было заставить пошевелиться, что они начали передвигаться по дому и выходить на воздух. Другие тоже набирались сил и поразительно быстро поправлялись. Вот как мы пользовались ростками: дважды в день собирали стебли или листья, как только они появлялись из-под земли, мыли и кипятили их, а затем ели с мороженым маслом и уксусом. Эта превосходная пища подкрепила наши силы, и мы почти ничего другого не ели. Мы также отжимали из ростков сок, добавляя его в напитки, или ели их сырыми с хлебом.

11 мая стояла очень теплая погода и мы подвесили руль.

14 числа мы выбросили весь балласт и перенесли решительно все тяжелые вещи на берег, чтобы облегчить судно до предела.

15 мая мы занимались в основном только физическими упражнениями, так как к этому времени даже те люди, которые считались раньше самыми слабыми, уже набрались сил и могли бегать. Десны у них окрепли, зубы не шатались, и они могли теперь есть даже мясо с зеленью.

16 июня было нестерпимо жарко. Разразилась непродолжительная гроза с молнией. Мы пошли даже на прибрежные озера поплавать и освежиться, но вода там еще была очень холодной.

За последнее время здесь расплодились разные виды мух, бабочек и слепней и сонмы кровопийцев-комаров, от которых мы страдали куда больше, чем от самого лютого холода. Мне кажется, что комары спят всю зиму в старых сгнивших деревьях, а летом оживают. Озера кишели лягушками, но мы не решались их есть, так как они были все в пятнах и походили на жаб.

17 числа я взял с собой на судно всех, кто мог уже выполнять хоть какую-нибудь работу, и во время прилива (хотя воды было еще мало, для того чтобы судно само могло всплыть) мы взялись за дело так дружно, что сумели перетащить корабль по песку к месту, где глубина была на полтора фута больше. Продвинуть судно дальше мы не решились, ибо повсюду вокруг еще держался толстый лед.

20 июня прилив был таким высоким, что судно всплыло, и мы отвели его дальше от берега. Продвигали мы его постепенно, так как нас все еще окружал поразительно мощный лед.

23 числа при отливе мы занялись промерами вокруг судна и выяснили, что грунт здесь очень опасный. На дне были обнаружены камни высотой в три фута, причем два из них находились от судна на расстоянии, не превышающем его ширины. Это было новым доказательством милосердия божьего. Ведь если бы судно, когда мы его подтягивали на берег, ударилось об один из камней оно получило бы пробоину. Вечером мы отбуксировали его на то место, где оно стояло в прошлом году, и там ошвартовались.

Я заранее срубил очень высокое дерево и сделал из него крест, теперь оставалось только прикрепить к нему выполненные с большим сходством портреты их величеств короля и королевы, дважды обернутые в свинец, чтобы любая непогода не могла их повредить. Между портретами я прикрепил табличку с королевским титулом его величества, а именно: «Карл I, король Англии, Шотландии, Франции и Ирландии, Ньюфаундленда и этих территорий, а также земель, простирающихся на запад до Нового Альбиона и на север до 80-й параллели и т. д.».

Снаружи на свинцовой пластине я прикрепил шиллинг и шестипенсовик — монеты чеканки его величества, а под ними королевский герб, искусно выполненный из свинца, и ниже — герб Бристоля. И вот теперь в Иванов день мы водрузили крест на вершине безлесного холма, где похоронили наших незабвенных товарищей. Этой церемонией мы официально возвестили, что здешние земли становятся отныне владением его величества.

25 июня к 10 часам вечера, когда уже начало темнеть, я с пикой в руке в сопровождении матроса, который нес мушкет и зажженный трут, направился к сторожевому дереву, чтобы разжечь на самом высоком месте острова костер, а затем ждать ответа. Такие костры я разводил и раньше, чтобы выяснить, нет ли дикарей на материке или на островах вокруг нас. Если бы такие дикари объявились, я бы отправился к ним и разузнал, нет ли поблизости христиан или моря-океана.

Подойдя к дереву и положив пику на землю, я полез на верхушку, а сопровождавшему меня человеку приказал поджечь несколько ближайших низких деревьев. Тот, не подумав, запалил деревья на наветренной стороне. Между тем они, как и все другие, пересохли за жару и запылали, будто лен или конопля. Увидев, что ветер несет огонь на меня, я поспешно стал спускаться на землю, но не успел добраться до половины дерева, как оно запылало у корня. Пламя стало так быстро распространяться вверх, что мне пришлось спрыгнуть и скатиться вниз по крутому склону холма. Короче, я едва не сгорел. Мох на холме был сухим, как лен, и огонь распространялся по нему невероятно быстро, словно по труту.

Мой спутник наконец подбежал ко мне и был счастлив, найдя меня невредимым, ибо был убежден, что я сгорел. Тут мы вместе отправились домой, оставив позади все более быстро распространявшийся и усиливавшийся огонь. Никакого ответного сигнала мы не получили. Остаток ночи я почти не спал, а на рассвете распорядился перенести на судно весь порох и мясо. Днем я направился в горы посмотреть на пожар и увидел, что огонь достиг невероятной силы и распространяется как на запад, так и на север. Оставив матроса наблюдать за пожаром, я немедленно вернулся домой и велел отнести на берег новый комплект парусов, а также спешно снять брезентовые крыши со всех строений. Около полудня ветер переменился на северный. Дозорный примчался домой и известил, что огонь бежит за ним по пятам, как по труту.

Пожар приближался к нам с чудовищным треском; он захватил полосу шириной в целую милю и, когда мы сняли брезент с крыш и начали уносить последние пожитки, уже подошел к нашему «городку». Пламя охватило его и в мгновение ока уничтожило дотла. Ничего ценного мы не потеряли, ибо успели перенести все в безопасное место. Собаки во время пожара сидели, поджав хвост и выли, а потом кинулись в море и не выходили из воды. Но вот ветер переменился на восточный, и пожар пошел на запад, выискивая новую добычу. Эту ночь все мы провели на борту и возблагодарили господа, сохранившего для нас судно на плаву.

Перед нашим уходом от комаров не стало никакого спасения. Мы разрезали на куски старый корабельный флаг и сделали из него мешки на головы, но это нисколько нас не защищало. Комары все же ухитрялись жалить нас, и все лицо покрывалось прыщами, которые так зудели, что мы расчесывали их в кровь. Поистине эти насекомые причинили нам такие мучения, которых мы не испытывали даже при морозах.

ОБРАТНЫЙ ПУТЬ НА РОДИНУ
В понедельник 2 июня мы поднялись рано, закончили погрузку, приготовились к выходу в море и снялись с якоря.

Отойдя от этого берега, мы с радостью подняли паруса и взяли курс на остров Денби, чтобы запастись там еще лесом и подождать попутного ветра. Я направился в лодке к берегу, так как несколько человек из команды сообщили мне, что в прошлом году видели там какие-то вбитые в землю колышки высотой в полтора фута и головешки от костра. Вытащив колышки, я увидел, что длиной они с мою руку и на концах заострены топором или иным добротным железным орудием и тем же орудием забиты в землю. Колышки были вбиты примерно на таком расстоянии от воды, какое пролетит брошенный рукой камень. Я полагал, что единственным их назначением было служить опознавательными знаками для лодок. Это усилило мое желание побеседовать с дикарями. Они наверняка могли бы нам сообщить о каких-нибудь христианах, с которыми поддерживали сношения[68].

22 числа мы снова увидели материк и, быстро произведя счисление, установили, что это мыс Генриетты-Марии. Я приказал штурману пристать к этому мысу, а все остальные занялись тем временем изготовлением креста, к которому прикрепили гербы короля и города Бристоля. Мы стали на якорь в миле от берега, спустили лодку, положили в нее крест, захватили с собой собак и направились к берегу.

Крест был воздвигнут на самом высоком месте. Осмотревшись, мы обнаружили оленей, которые встречались все в большем количестве. Мы подкрались к ним как можно незаметнее и спустили собак, но олени без всякого труда умчались от них. Нам не удалось подойти к оленям на расстояние выстрела. Дело кончилось тем, что мы замучились сами и измотали собак.

В озерах посчастливилось добыть полдюжины гусят, подойдя к ним вброд. Раздосадованные, мы вернулись на лодки. Теперь, когда наконец нашлось место, где можно было запастись свежим мясом, добыть его не удалось. Всю зиму мирясь с неудобствами, мы все же держали собак на судне и прощали им многие провинности (вроде кражи мяса из бочек), надеясь, что со временем они окажутся полезными. Но теперь, убедившись, что от собак нет никакого проку и, видимо, не будет впредь, я распорядился оставить их на берегу. Собаки — пес и сука — были великолепной породы. У пса остался на шее ошейник. Возможно, его когда-нибудь найдут. Никаких признаков дикарей не было обнаружено; не нашли мы также ни травы, ни других съедобных растений.

Огромная масса льда, дрейфующая у этих неведомых нам морских глубин, так влияла на приливы и путала наши счисления, что к 30 числу судно отнесло далеко к востоку от мыса и в пять часов вечера мы вопреки всем нашим ожиданиям находились всего в трех лигах от него к северо-западу. В дополнение к этой неприятности открылась очень сильная течь и каждую вахту половину времени приходилось проводить у помп. Тут я решил посовещаться с командой, и с учетом накопленного нами опыта мы пришли к единому мнению: льды не позволят нам пробиться ни на север, ни на восток. Тогда я принял новое решение: когда поднимется южный ветер и отгонит лед от южного берега, попытаться пройти на запад, лавируя между льдами и сушей. Признаюсь, то было отчаянным решением. Ведь мы хорошо знали, что вдоль всего берега тянется мелководье, а дно усеяно камнями и скалами. Если бы ветер изменился на северный, то без особой милости господа у нас осталось бы мало надежды на спасение. Но и здесь мы не могли оставаться. Ночи становились длиннее, а холода так усиливались, что разводья между льдинами замерзали.

Я отдал приказание на крайний случай подготовить судно к вторичному затоплению.

Нам ничего другого не оставалось, как уповать на то, что удастся выполнить задуманный план (ветер дул с юга), обойти мели у мыса, а затем идти вдоль берега, держась между сушей и льдом. Ветер усиливался, и наступила очень тревожная, темная ночь. Утром начали выводить судно на свободную ото льда воду к юго-западу от нас, при этом одни люди стояли на льду и подталкивали судно, навалившись на него плечами, а другие, находясь на борту, отталкивались шестами. К 9 часам утра мы вышли на почти чистую воду.

Около полуночи большая льдина налетела на якорный канат (чего мы не могли избежать), и сорванное с якоря судно начало дрейфовать. Нас вынесло на мелководье, где дно было утыкано скалами и камнями. Мы зацепили канат за кабестан и налегли на работу с таким усердием, что сумели вытащить якорь изо льда. По воле господа ветер опять подул вдоль берега, иначе нам пришлось бы худо.


В течение последующих 33 дней Джемс делал все, что мог, чтобы выбраться из льдов Гудзонова залива, но только 3 сентября он наконец увидел остров Резольюшен и перед ним опять открылся свободный ото льда океан. Самое тяжелое осталось позади.


22 октября мы прибыли на Бристольский рейд, преодолев в плавании все препятствия — противные штормовые ветры и непогоду. Когда судно ввели в гавань и вытащили на сушу для осмотра, было установлено, что острие форштевня и обшивка кормы сорваны и разбиты вместе с 14 футами киля, сорвана также значительная часть обшивки в других местах; на носу оказались поломки и вмятины, многие шпангоуты дали трещины, а под правым бортом острая вершина скалы, пробив обшивку и доски, на полтора дюйма врезалась в шпангоуты. Обнаружилось и немало других повреждений. Итак, можно считать чудом, что судно все же доставило нас на родину.

ГЛАВА ПЯТАЯ Французские пушки среди льдов

После Джемса европейцы более 30 лет не тревожили покой Гудзонова залива и других районов Североамериканской Арктики. Но вскоре после того, как минула половина XVII века, принц Руперт[69] и ряд английских купцов объединились, чтобы превратить открытия на северо-западе в выгодные предприятия. Их целью стали теперь не открытия новых земель, а их эксплуатация. Подогреваемые неугомонным сьёром де Грозейлье, человеком с сомнительной репутацией, и Пьером Радиссоном — двумя торговцами пушниной, перебежчиками из Французской Канады, они основали «Компанию джентльменов-предпринимателей, торгующих в Гудзоновом заливе». В наше время она известна под названием «Компания Гудзонова залива».

В 1668 году Грозейлье отправился на запад на маленьком судне «Нонсач» и основал первый торговый порт для новой компании на реке Руперт. Позднее, когда на склады компании хлынули бобровые шкуры, джентльмены-предприниматели утратили даже тот слабый интерес, который у них, возможно, был к исследованиям как таковым (или, вероятно, даже ко всему тому, что не приносило им непосредственной прибыли), и исследовательские экспедиции на западе полностью прекратились.

Более столетия Гудзонов залив оставался собственностью этой компании. Людей, вторгавшихся в ее вотчину, занимались ли они исследованиями или иной деятельностью, встречали с такой холодностью, которой могли бы позавидовать снега и льды.

Однако нашлись все же люди, которые не посчитались с величием и могуществом джентльменов-предпринимателей. Этими людьми были французы. Продвигаясь на север по суше из Монреаля, они сумели захватить несколько факторий компании в заливе Джемс. Но самое великое оскорбление ее величеству — «Компании Гудзонова залива» — они нанесли с моря. Проведя ряд операций в Гудзоновом заливе, французы захватили все ее фактории, кроме одной.

В 1697 году Людовик XIV решил нанести смертельный удар англичанам на северной окраине нового континента и с этой целью снарядил морскую эскадру под командованием Ибервиля. Но Ибервиль, официально назначенный флотоводцем, был вынужден считаться с находившимся при нем королевским комиссаром. А последний, судя по всему, был политическим комиссаром в духе XVII века, то есть монархического толка, и в его обязанности входило сообщать королю о перипетиях экспедиции.

Таким комиссаром был сьёр де Ла-Потери. И хотя из других источников нам мало известно о жизни этого человека, сам он сообщил кое-какие данные в своем отчете о плавании.

Экспедиция подразделялась на два этапа. На первом этапе стояла задача овладеть Ньюфаундлендом, а на втором — захватить фактории в Гудзоновом заливе.

Первая задача не представляла трудностей. Для 700 кадровых французских солдат, усиленных отрядом канадцев и большим контингентом индейцев, невооруженные, как правило, поселенцы и рыбаки Ньюфаундленда были легкой добычей. За несколько месяцев французы сожгли большую часть маленьких поселков, захватили 700 пленных и перебили 200 рыбаков. Потери французов сводились всего к двум раненым. Ла-Потери самодовольно заявил, что ньюфаундлендцы нуждались в таком спасительном уроке, ибо «обитатели этой колонии не знали никакой религии и… что касается взаимоотношений между полами, то их моральные устои были подорваны».

Благосклонно озарив довольно слабым светом религии мрак Ньюфаундленда, королевский флот отплыл на север, чтобы там сразиться с «грозными» силами англичан, которые состояли из 180 торговцев пушниной, их конторщиков и учеников, разбросанных по побережью на протяжении примерно тысячи миль.

Рассказ Ла-Потери представляет резкий контраст подчас сухим и мрачным отчетам англичан о их первых плаваниях в Арктику. Правда, рассказ этот не слишком правдоподобен, но кто осмелится порицать Ла-Потери за то, что он использовал все возможности, чтобы произвести впечатление на легковерного короля?

ПИСЬМА СЬЁРА ДЕ ЛА-ПОТЕРИ МОНСЕНЬЁРУ ГЕРЦОГУ ОРЛЕАНСКОМУ, РЕГЕНТУ КОРОЛЕВСТВА ФРАНЦИИ
Монсеньёр,

Экспедиция в Гудзонов залив, отчет о которой я имею честь представить Вашему королевскому высочеству, относится к числу самых своеобразных извсех когда-либо туда снаряжавшихся. Ваше высочество не найдет в этом отчете ничего, кроме описания штормов, боев и кораблекрушений.

Королевской эскадре, снаряженной для сего предприятия в 1697 году, пришлось сражаться не столько с дикарями, населяющими эту северную оконечность Америки, сколько с волнами, штормами, льдом, песчаными банками и горами снега. Именно здесь французы проявили всю свою доблесть и восторжествовали над самыми грозными препятствиями, которые только природа может воздвигнуть на пути прославленнейших героев. В самом деле, чтобы достичь Гудзонова залива, нам пришлось пройти через огромное море, которое даже в самые жаркие летние дни остается недоступным из-за противных течений, песчаных банок, непрерывных штормов и ледяных гор. Но эти трудности, непреодолимые для всех других народов, только усиливают доблесть французов. Подобно тем героям, которые ими правят, они не встречают преград, способных отразить их натиск.

Какое счастье для участников этой экспедиции снова увидеть родину, пройдя через столько опасностей, и узнать, что Вашему королевскому высочеству доставили удовольствие их рассказы. Никто не может так оценить доблестные дела, запечатленные в этих повествованиях, как те, кто сам совершал героические подвиги. Вот почему я считаю своим долгом посвятить Вашему королевскому высочеству сей труд, который, поскольку он написан сьёром де Ла-Потери, королевским комиссаром на флоте, принимавшим участие во всех описанных в нем экспедициях, нельзя заподозрить в недостоверности.

Мы начали плавание из Ньюфаундленда на север 8 июля и 17 числа заметили в трех лье от нас с наветренной стороны плавучую ледяную гору высотой в 300 футов, напоминавшую по форме сахарную голову.

Как известно, нет ничего более неприятного, чем попасть в шторм, но намного хуже встретить его в этих северных широтах. 24 числа на широте 60°9′ поднялся сильный штормовой ветер, дувший с севера-северо-запада и продолжавшийся восемь часов. Весь наш такелаж обледенел, а команды кораблей измотались от шторма. У «Пальмье» сломался буг-шприт. Но это было лишь началом тех трудностей и испытаний, которые нам пришлось преодолевать в течение сего исключительно опасного плавания. 25 июля мы определили по течению, что приближаемся к арктической зоне. Весь этот день нашим взорам открывались только самые ужасающие картины, ибо, держа курс на север-северо-запад, мы около 8 часов утра начали входить в ледяное поле.

Первой землей, с которой мы познакомились в этих краях, был остров Резольюшен, у входа в Гудзонов залив.

Ничто не может быть страшнее, чем оказаться у входа в этот огромный залив, где почти не видно воды из-за множества плавучих льдов, на которые наши корабли поминутно наталкивались. «Пеликан», который всегда шел впереди (три остальных корабля следовали за нами в кильватере), делал все возможное, чтобы уменьшить трудности. Он прокладывал путь, раздавливал льды, налегая на них всем своим весом, но остальные корабли, будучи не в состоянии следовать за нами, часто попадали в ледовый плен. Было крайне прискорбно, Ваше высочество, чувствовать свое бессилие оказать им помощь. Следовавшие за нами корабли тотчас стали на якорь; мы поступали таким же образом, дрейфуя вдоль ледяной горы длиной в 400–500 футов. На эту гору мы послали нескольких матросов с якорями, чтобы дать кораблю ошвартоваться. В это время года ночей здесь нет. Мы имели удовольствие наблюдать за тем, как солнце заходит и почти тотчас же снова появляется. В полночь можно было без труда читать, не зажигая света.

Как-то, швартуясь у ледяной горы, мы взяли на борт 40 бочек пресной воды, оказавшейся весьма пригодной для питья. Это не должно удивить Ваше величество! Когда идет дождь, на айсберге образуется своего рода водохранилище; такая вода совсем лишена горько-соленого привкуса, присущего морской воде. И все же нам приходилось добавлять коньяк в бочки, чтобы смягчить воду, ибо без такой добавки от нее могли бы начаться сильные колики.

Иногда здесь наблюдались внезапные подвижки льда. И как раз тогда, когда казалось, что корабль надежно ошвартовался, вдруг вскрывался весь пак. Однажды, дожидаясь благоприятного момента, чтобы продолжить плавание, мы увидели, как лед, к которому пришвартовалось судно, был взломан сильным течением. Наш корабль понесло, мы потеряли возможность им управлять и в четыре утра наскочили кормой на корму «Пальмье». За этой неприятностью последовала серьезная катастрофа: 30-тонная бригантина «Эскимо», всегда следовавшая за нами, была раздавлена льдами неподалеку от «Пальмье» и 12 человек ее команды едва спаслись.

Как бы то ни было, дрейфуя много дней вдоль берега, где нас постоянно бросало с борта на борт, мы наконец очутились совсем близко от мыса Дигс.

Мы уже давно жаждали встретиться с эскимосами. Это очень жестокий народ, с которым до сего времени никому не удавалось вести торговлю. Наконец, 19 числа мы увидели нескольких эскимосов на льду. Они кричали нам что-то издалека и подпрыгивали, держа в руках одежды из шкур оленей и других зверей, видимо, желая показать их нам.

Нельзя было упускать столь благоприятный случай. Г-н Мартиньи, приняв все меры предосторожности, чтобы не стать жертвой эскимосов, направился к ним на ялике в сопровождении четырех-пяти хорошо вооруженных людей. Высадившись на льдине, где стояли эскимосы, он увидел, что их было человек девять, причем добрались они сюда на лодке, которую втащили на лед. Сойдя на льдину, Мартиньи протянул двум выступившим вперед туземцам трубку мира; остальные пока оставались у края льдины.

Трубка мира у дикарей Севера связана с неким таинством. Символизируя мир, она отличается оригинальной формой, значительной длиной и изготовляется обычно из красного, черного или белого камня. Чашечка ее хорошо отполирована и изображает боевую палицу, а мундштук украшен иглами дикобраза и короткими разноцветными нитками[70].

Итак, при этой встрече Мартиньи подарил эскимосам кисет и трубку мира. Он закурил первым, чтобы показать, как это делается, а затем протянул трубку туземцам. Остальные семь человек держались в отдалении, но убедившись, что мы действуем с добрыми намерениями, подошли к Мартиньи с радостными восклицаниями. Они что-то кричали на высоких нотах, припрыгивая и потирая себе животы. Это, видимо, считалось убедительным доказательством дружбы и честного намерения вести с нами торг. Туземцы дали понять Мартиньи, что у них есть немало вещей для торговли. Но, намереваясь заманить эскимосов на судно, Мартиньи сказал им, что у него с собой ничего нет, и пригласил их следовать за ним. Как он ни настаивал и ни увещевал туземцев, они ему не доверяли. Тогда Мартиньи лег на лед, давая тем самым понять, что согласен стать заложником, если один из эскимосов отправится на судно. Но туземцы потребовали двух заложников за одного, и тогда солдат морской пехоты Гранвиль остался с Мартиньи. Поднявшись по трапу почти на самый верх, эскимос увидел кого-то из наших людей, одетых в черное платье, и так испугался, что едва не бросился в море. Но матрос, видя, что привел гостя в ужас, протянул ему нож, и тогда тот согласился подняться на борт. Впрочем, очутившись среди большой толпы, эскимос, судя по всему, ничуть не испугался. Он приплясывал и издавал крики изумления, глядя на машину, которая, видимо, показалась ему каким-то чудом. Но когда туземец увидел пылающий в кухне огонь, он издал истошный вопль, опасаясь, что такое сильное пламя вызовет пожар. Насколько нам известно, эти люди редко греются у огня, ибо в проливе нельзя встретить ни одного дюйма почвы, ни одного жалкого кустика. Если они и разводят огонь, то вместо дров пользуются тюленьим и моржовым жиром.

Мы предложили эскимосу пирог, в ответ на что он всячески изъявлял свою благодарность. По-моему, ни один народ не говорит так быстро. По произношению язык эскимосов напоминает баскский: говорят они, почти не раскрывая рта, и все же дикция у них отчетливая. Эскимосу дали также кусок хлеба, который он ловко запрятал за пазуху, притворяясь, что жует. Мы не показали вида, что заметили это, но поняли: гость боится, как бы его не отравили. Тогда мы откусили кусочек от другого ломтя и протянули его эскимосу. Теперь он съел хлеб. Когда же мы забыли пригубить вино из протянутого ему стакана, гость тоже вылил его себе за пазуху. Нам пришлось потом отпивать и откусывать от всего, чем его угощали. Звон серебряной вилки так понравился гостю, что он быстрехонько отправил ее туда же, куда спрятал пирог и хлеб. Когда я вернулся с ним на льдину, где находились его товарищи, они все столпились вокруг меня, издавая крики и подпрыгивая. Я сделал туземцам несколько подарков, а они, несмотря на мои возражения, настаивали на том, чтобы разоблачиться и отдать мне свою одежду. Мне же захотелось узнать, неужели они действительно не чувствительны к холоду.

Прием, оказанный нами их товарищу, побудил эскимосов послать еще двух человек на борт. Их встретили там так же радушно, как и первого гостя. Эскимосы разделись догола, и я заметил, что они стыдились, если кто-нибудь смотрел на них. Мы подарили им короткие штаны, причем не заметили никаких признаков того, что они страдают от холода. А ведь им предстояло пройти три мили до островов Дигс. Один из эскимосов, уходя, предложил мне кусок сырого мяса морской птицы, который я съел в его присутствии. Он издал крик радости и в свою очередь стал обсасывать сырое бычачье сердце, которым мы его угостили.

После полудня на льдину, где мы охотились, пришли еще двое эскимосов. Они также меняли свою одежду на ножи, ножницы, иголки, колокольчики, медные монеты, игральные карты, старые ноты. Все, что бы мы ни предлагали, казалось им весьма ценным. Поскольку эти люди ни с кем торг не вели, они не захватили с собой пушнины, но в этих краях наверняка имеются лучшие в мире меха.


Хотя мы находились уже у входа в Гудзонов залив, войти в него нам не удавалось. Весь лед, сосредоточившийся в этом огромном бассейне, устремился теперь в пролив. Течение приносило все новые ледяные горы, и мы вынуждены были отклоняться от курса. Из-за этого «Пеликан» отнесло течением более чем на восемь лиг назад в пролив. 25 августа, поставив все паруса, мы пошли через льды, ибо значительно отстали от трех других кораблей, которые к тому времени были уже у конца пролива, и теперь спешили их догнать.

Вдруг на «Профоне» заметили, что к ним приближаются три корабля. Командир «Профона» Дюг сначала принял эти суда за корабли нашей эскадры. Они приближались медленно, вместе с течением. И вдруг, к своему изумлению, Дюг увидел совершенно неожиданное зрелище. На них надвигались три английских корабля с 56-, 36- и 32-дюймовыми пушками. Дюг немедленно отвел корабль от льдины и, невзирая на опасность, помчался к ледяному полю, предпочитая такой поступок сдаче. Ведь на его корабле были весь провиант и боеприпасы для экспедиции к Форт-Нельсону. Англичане начали его преследовать. Сериньи и Шартрье на кораблях «Весп» и «Пальмье» хотели пойти на помощь Дюгу, но прочно застряли во льду. «Профон» тоже застрял вблизи от английских кораблей «Деринг» и «Гудзонс-Бей». 26 августа около девяти часов утра начался морской бой. Дюг атаковал англичан; они осыпали его корабль ядрами, рвавшими оснастку на куски, ибо на «Профоне» бой могли вести всего две пушки, установленные у задней стенки помещения для орудий.

«Гемпшир»[71] с 56-дюймовыми пушками на борту не мог до вечера присоединиться к другим английским кораблям. После боя, продолжавшегося десять часов с перерывами, все три английских корабля дали бортовой залп по «Профону» и ушли, не сомневаясь в том, что он пойдет ко дну. На «Профоне» было четверо убитых. Противник тоже наверняка потерял нескольких человек, ибо на льду валялись оторванные руки. Что касается нашего корабля, то мы не участвовали в этом славном сражении, про которое можно сказать, что то был первый в истории морской бой среди льдов.

Тут «Пеликан» вынесло течениями в Гудзонов залив, и у наших моряков были все основания радоваться, что они освободились из ледового плена. Подул свежий бриз, который немало нам помог, когда мы взяли курс на юго-запад.

3 сентября 1697 года мы подошли на «Пеликане» к Форт-Нельсону. Англичане дали несколько пушечных выстрелов, которые, судя по всему, должны были служить сигналом для кораблей, поджидавшихся из Англии. Мы стали на якорь в трех с половиной лье к юго-западу от этого форта, в открытом море. Нас удивило, что мы не встретили там «Пальмье», «Веспа» и «Профона», которые должны были прийти раньше нас. Ведь они находились у мыса Дигс, когда мы еще стояли во льдах.

На рассвете 5 сентября с подветренной стороны показались три корабля, которые мы приняли за свои. Снявшись с якоря около семи утра, мы пошли к ним, подавая сигналы, на которые те не отвечали. Тогда мы сообразили, что имеем дело с английскими кораблями, и действительно, то подходили «Гемпшир», «Деринг» и «Гудзонс-Бей».

Все люди находились на своих местах. Мичман Ла-Саль и солдат морской пехоты Гранвиль командовали нижней батареей, а Бьенвиль (брат г-на Ибервиля) и солдат морской пехоты шевалье Лигонде — верхней. Г-н Ибервиль попросил меня командовать на баке и отразить атаку противника с отрядом канадских французов, если англичане попытаются взять нас на абордаж.

Неприятель построился в кильватерную колонну. Впереди был «Гемпшир», за ним «Деринг» и последним — «Гудзонс-Бей». Все они шли на близком расстоянии друг от друга. Бой начался в половине девятого утра. Мы пошли прямо на «Гемпшир». Там решили, что мы намереваемся брать корабль на абордаж, и спустили грот и марсели. После этого отказа принять бой мы пошли к «Дерингу» и перебили его грот нашим огнем, а затем, когда вперед вышел «Гудзонс-Бей», дали по нему бортовой залп. «Гемпшир», перейдя на наветренную сторону, выпалил из мушкетов по нашему баку и дал бортовой залп картечью, которым перебило фалы фор-марселя и фордуны брам-стеньги и бизань-штаги. Бой становился упорным, три неприятельских корабля вели по нашему судну непрерывный огонь, чтобы его уничтожить.

«Гемпшир», убедившись, что ему не удастся навязать нам бой между мелью и двумя другими английскими кораблями и что все попытки, предпринимавшиеся им в течение двух с половиной часов, оказались бесплодными, старался уйти на нашу, наветренную сторону. Это ему не удалось, ибо мы стали бортом к нему, нок-рея к нок-рее. Когда мы оказались так близко друг от друга, я приказал дать из мушкетов залп по баку «Гемпшира», где скопилось много матросов, вызывавших нас идти на абордаж. Англичане немедленно ответили на наш залп картечью, которой разорвало на куски почти всю нашу оснастку и ранило много людей. Когда они проходили вдоль нашего корабля, наши батареи дали залп, который был так хорошо нацелен, что оказался весьма действенным. Едва мы успели разойтись, как «Гемпшир» тут же пошел ко дну. «Деринг», стоявший близко около нас, дал бортовой залп. Однако исход боя оказался катастрофическим для англичан: «Гудзонс-Бей» спустил флаг, а «Деринг» обратился в бегство.

У нас было 14 раненых после двух последних бортовых залпов «Гемпшира» по нижней батарее. На нашем корабле было семь пробоин ниже ватерлинии, куда хлынула вода, не говоря уже о том, что несколько выстрелов насквозь пробили борта «Пеликана». Англичане обрушили на нас столь сильный огонь из мушкетов и столько картечи, когда стреляли в корабль с расстояния пистолетного выстрела, что в нашей бизань-мачте со всех сторон густо засели мушкетные пули на высоте до 10–12 футов. Если бы я не следил за своими людьми, на баке не осталось бы в живых и четырех человек. Сам я отделался дешево: только одежда превратилась в лохмотья да шляпу пробила пуля. В самом деле, я чувствовал себя не хуже, чем в тот момент, когда г-н Ибервиль предложил мне записаться в экспедицию, и сохранял полное хладнокровие после боя, только теперь меня можно было принять за черного мавра, так потемнело мое лицо от пороха. Думаю, что англичане приняли меня за какого-то гвинейского князя, ибо слышал, как один из них кричал: «Стреляйте в этого чернокожего щеголя из Гвинеи!».

Мы начали преследование «Деринга» и настигли бы его, если бы за три дня до того наша грот-рея не переломилась надвое во время шквала. Опасаясь, что наш трофей — «Гудзонс-Бей», находившийся в одном лье от нас, — может уйти в устье реки, на которой стоит Форт-Нельсон, мы приблизились к нему и, сняв команду с трофейного судна, пошли к «Гемпширу», чтобы спасти его матросов. Но этот корабль сел на мель в том месте, где противник ранее хотел навязать нам бой. Между тем погода резко ухудшилась, и нам не удалось спустить лодку. Мы стали на якорь около «Гемпшира», испытывая глубокое сожаление, что не в состоянии оказать помощь людям, попавшим в столь опасное положение.

Ветер, дувший с востока-северо-востока, все крепчал. Поднялось сильнейшее волнение, непрерывно сносившее нас к берегу. Так продолжалось до следующего дня, когда часам к 9—10 утра наш руль пару раз ударился о дно. В полдень нам пришлось перерезать канат, чтобы поднять паруса, и до четырех часов мы дрейфовали, взяв курс фордевинд. Жгучий мороз, снег и лед, намерзший на такелаже, были серьезным препятствием для маневрирования. Раз мы не могли подойти к берегу, пришлось стать на якорь у глубины 9 саженей. Наши якоря продержались до девяти вечера, когда вдруг главный не выдержал. Трудно передать Вам, в каком жалком состоянии находилась команда. Некоторые люди страдали от морской болезни. Даже самые сильные духом приходили в отчаяние. Наступила ночь, и к страху перед смертью добавился ужас от кромешной тьмы. Качка и волнение не замедлили сказаться на людях, находившихся в столь подавленном настроении, и, когда начала распространяться паника, мы не смогли успокоить их.

Корабль пошел против ветра и снова стал на якорь, но тут лопнул стоп-анкер. Поскольку оставшийся маленький якорь не смог бы нас удержать, пришлось перерезать трос и снова лечь в дрейф. Волной снесло кормовой камбуз и разбило стол и скамьи в кубрике. В 10 часов вечера унесло руль, и мы считали, что настал конец. Прилив посадил наш дрейфовавший корабль на мель. От всех этих мытарств волосы встали дыбом даже у самых беспечных людей. И вот около полуночи образовалась трещина посередине киля и хлынувшая вода поднялась выше твиндека. Мы провели ночь в таком жалком состоянии, а на рассвете обнаружили, что находимся в двух лье от суши.

Попав в столь тяжелое положение, мы не теряли надежды спастись. Г-н Ибервиль, проявляя такую предусмотрительность, какая была возможна при подобной катастрофе, всемерно старался спасти команду. Он просил меня спустить шлюпку на воду и выяснить, нельзя ли высадиться на берег в сколько-нибудь безопасном месте.

Итак, 8 сентября, в день рождества богородицы, я сел в шлюпку с несколькими канадцами. Мы спрыгнули в море в таком месте, где вода была нам по плечи, положив на голову мушкеты, пороховые роги и пули, после чего я отправил шлюпку обратно. Тем временем на судне строили плоты и паромы для спасения раненых. Мы же постарались как можно скорее выбраться из нестерпимо холодной воды.

Несмотря на мое крепкое здоровье и душевную бодрость, я испытывал жестокие страдания и, истощенный до предела, мечтал найти место, где можно было бы отдохнуть. Вдруг я почувствовал, что изнываю от голода, и в отчаянии начал есть плававшие по морю водоросли.

Пройдя по воде более одного лье, мы подошли к снежной банке толщиной около двух футов, под которой был ил. То был тяжелый переход, и он стоил жизни 18 солдатам, погибшим от холода. Сам я тоже погиб бы, если бы вовремя не подоспели канадцы, которые нашли меня в снегу.

На следующий день мы пересекли болото, не проходимое для лошадей, а затем разбили лагерь, который назвали «Аванпостом». Я забыл упомянуть о том, что «Гудзонс-Бей» постигла та же судьба и он затонул на восемь лье южнее[72].

Тем временем «Пальмье», «Весп» и «Профон» подошли к устью реки. Первый потерял руль, находясь в 40 лье к западу от устья, и эти 40 лье им управляли посредством весел и утлегарей.

Около 11 часов утра г-н Ибервиль, захватив с собой нескольких человек, отправился на разведку к Форт-Нельсону. Нам не удалось бы это осуществить, не навлекая на себя мушкетного огня англичан, и они обстреляли бы нас картечью, если бы мы не шли колонной по узким тропам. Мы шли в укрытии почти до самого форта. Там Ибервиль вызвал Мартиньи и приказал ему пойти в форт и потребовать выдачи двух ирокезов и двух французов, которые, по его сведениям, там находились. В прошлом году они пытались убежать, но англичане их настигли и отбили у канадцев.

Когда Мартиньи подошел с белым флагом к воротам, губернатор велел завязать ему глаза и так повел в форт. Там был созван военный совет, на котором приняли решение при сложившихся обстоятельствах не выдавать четырех пленников. Часть команды «Гудзонс-Бея» укрылась в форту после гибели корабля, и это усилило гарнизон.

В тот же вечер мы установили мортирную батарею в лесу в 200 шагах от форта, скрывая от противника свои действия. Когда площадка была почти закончена, в крепости услышали два-три удара кувалдой, вслед за которыми по нашим людям было сделано три пушечных выстрела. Один из них едва не стоил жизни г-ну Ибервилю.

В ночь с 11 на 12 сентября мы закололи нескольких англичан, рыскавших вокруг, чтобы провести в форт моряков с «Гудзонс-Бея», которые постепенно сюда подходили. В этой стычке был убит клерк «Компании Гудзонова залива».

Мы начали бомбардировку форта 12 числа в 10 часов утра. Убедившись, что третий снаряд упал у самого форта, Сериньи отправился к губернатору, чтобы предложить тому сдаться. Но губернатор ответил, что не желает, чтобы ему перерезали горло, и предпочитает сожжение форта сдаче. Он признался, что нет никакой надежды получить помощь из Англии, и заявил, что если будет вынужден сдаться, то лишь в силу несчастливо сложившихся обстоятельств[73].

Мы возобновили бомбардировку между одним и двумя часами дня. Англичане непрерывно обстреливали нас из пушки и двух мортир. Защитники форта были меткими артиллеристами. Им приходилось определять, где мы находимся, только по взрывам бомб, ибо наша батарея была скрыта за густой рощей. Деревья мешали противнику точно установить наши позиции. Это не помешало двум английским ядрам удариться о бруствер, а третьему осыпать нас землей.

В четыре часа Сериньи еще раз отправился к англичанам и предупредил губернатора, что делает это в последний раз, ибо мы решили начать общий штурм, и любые предложения, которые будут сделаны после этого, не станут нами приниматься. Мы окружим форт и штурмовыми топорами разрушим палисады и бастионы. Сериньи пригрозил также, что, когда мы начнем штурмовать форт с оружием в руках, у англичан не будет шансов спастись бегством. Он заверил губернатора, что, хотя в это время года наши корабли не смогут здесь задерживаться более чем на 10–12 дней, мы оставим достаточные силы для захвата форта зимой.

Английский губернатор ответил Сериньи, что он не властен распоряжаться только по своему усмотрению и даст ответ на закате. Тем временем мы на юго-юго-западной стороне не прекращали установку второй батареи, которая могла бы причинить большой урон англичанам, но в шесть часов губернатор прислал к нам протестантского пастора Морисона с согласием на капитуляцию. Он просил только оставить ему все бобровые шкурки, принадлежавшие «Компании Гудзонова залива».

Я хотел предложить свои услуги в качестве переводчика, но вскоре убедился, что понапрасну трачу свои знания латыни на этого пастора, который вряд ли мог бы просклонять слово Musa. Меня это не удивило, ибо среди шотландских пасторов мало людей, знающих латынь.

Англичане оговаривали слишком выгодные для себя условия, учитывая, что они находились в нашей власти, тем более что мягкосердечное обращение с ними объяснялось лишь присущим французам великодушием. Итак, мы отклонили требования противника.

Защитники форта созвали военный совет, и в восемь часов вечера губернатор направил к нам королевского лейтенанта Генри Келси и своего заместителя с письмом, в котором просил оставить ему две мортиры и четыре пятифутовые пушки, присланные в прошлом году из Англии. Мы отказали и в этой просьбе. Наконец на следующий день, 13 числа, губернатор направил нам трех заложников, поручив им сообщить, что сдаст форт и просит разрешения эвакуировать его в час дня.

Во главе гарнизона и части команды с «Гудзонс-Бея» губернатор оставил форт через час, уходя под барабанный бой с заряженными мушкетами, зажженными фитилями, развевающимися знаменами, оружием и пожитками (англичане поспешно спустили знамена после третьего выпущенного по ним снаряда, убедившись, что мы используем их как мишень для наводки).


Пушнину, находившуюся в форте, я распорядился перенести на сторожевое судно «Компании Гудзонова залива» «Албимарл», также захваченное нами. Однако наши лоцманы плохо знали реку, и это судно, наскочив на небольшую скалу, получило пробоину. Среди людей, находившихся на борту — как французов, так и англичан, — началась паника. Барк наполнялся водой. Люди пытались его облегчить, бросая за борт ящики и тюки. Стояла кромешная тьма. Некоторые бросились в воду, другие, пытаясь найти спасение на берегу, завязли в грязи.

Мы отбыли из Форт-Нельсона 24 сентября 1697 года. В это время начинается ледостав на реках, а на море образуется лед или поднимаются штормовые ветры.

Мы отплыли с юго-юго-западным ветром в час дня. «Профон», куда перевели команду с затонувшего «Пеликана», а также людей с «Гудзонс-Бея» и из гарнизона форта, час спустя сел на мель на северной стороне. Но оставался еще один час прилива, и мы, снявшись с мели, продолжали идти своим курсом. Если бы нам не удалось этого сделать, пришлось бы перевести часть из находившихся на нашем борту 300 человек на «Весп», избежавший постигших нас несчастий, а остальных отослать обратно в форт. В этом случае всем нам пришлось бы голодать, ибо на «Веспе» запасы провианта были рассчитаны только на его команду, а в форте — только на оставленный там гарнизон.

Назавтра поднялся сильнейший ветер. Холод усилился, так как мы шли на север. Дни стали совсем короткими. Солнца мы не видели и не могли взять высоту. Начался шторм. Мы шли вперед, не зная точно, где находимся, а ведь нам предстояло еще войти в Гудзонов пролив. Как это сделать, стало для нас камнем преткновения, ибо мы оказались запертыми в заливе, северный берег которого был нам совсем неизвестен. Мы блуждали в этих опасных водах.

Постоянная возня со снастями вконец измотала наших моряков. Жалкое состояние, в которое мы попали из-за нехватки белья и одежды после кораблекрушения, привело к вспышке цинги. Мне совестно докладывать Вам, но нас до такой степени донимали паразиты, что некоторые из цинготных больных, потерявших способность двигаться, буквально погибали от этой чумы. Спустившись с рей, иззябшие матросы валились пластом на палубу, и их приходилось трясти, чтобы привести в себя.

Мы шли на восток, когда по счастливому стечению обстоятельств оказались в Гудзоновом проливе. Пака в проливе мы теперь не обнаружили. Там еще оставались очень высокие ледяные горы, которые сели на мель в одном-двух лье от берега; их не могло унести течением. Пак в заливе и проливе простирается больше чем на 400 лье. Когда лед начинает ломаться, льдины уносит в море. На этих гигантских обломках без труда можно было бы построить в боевой порядок 5–6 тысяч человек. Пак обычно вскрывается в июле, и льдины, прежде чем растаять, иногда проходят 200 лье в открытом море.

На этот раз море было чистым, но стоял такой жгучий мороз, что команда не могла его вынести, и почти все матросы заболели цингой. Из наших людей лишь немногие избежали этой напасти, и пришлось привлечь пленных к управлению кораблем.

5 октября в полдень к северо-востоку от нас показались острова Савидж. Они находятся у северного побережья пролива в одной-двух милях от материка.

Теперь мы чувствовали себя вне опасности и не боялись, что можем погибнуть в любую минуту.

Ветер нес нас вперед, как вдруг мы попали в иные, еще более суровые климатические условия. Эта внезапная перемена стоила нам многих жертв. Ежедневно приходилось опускать в море по пять-шесть погибших моряков.

На наших кораблях начала распространяться какая-то зараза. Может быть, Вам интересно будет получить ее подробное описание. Вы убедитесь, что за это плавание я стал настоящим врачом, не совсем забыв анатомию, которую изучал, когда проходил курс философии.

Вам, разумеется, известно, что внезапная перемена температуры после самого мягкого и приятного времени года вызывает резкий перелом в организме человека и он заболевает недугом, распространенным в этих краях и именуемым цингой.

Нестерпимый холод и особенно наличие в этих проливах большого количества селитры способствуют образованию твердых солей, задерживающих кровообращение. Эти разъедающие вещества выделяют кислоты; последние постепенно разрушают тот орган, на который воздействуют. Млечный сок, становясь вязким, кислым, соленым и землистым, приводит к сгущению крови. Замедление кровообращения вызывает боль в конечностях, которые первыми поражает цинга, — стопах, голенях и руках.

Заболевшие члены становятся нечувствительными, чернеют, и от прикосновения к ним остаются вмятины, как на тесте.

Было невыразимо тягостно смотреть на утративших подвижность людей, которые не были в состоянии даже пошевелиться на койках, сохраняя между тем здравый ум и ясную память. Распространению этой болезни способствует и пища, которой вынуждены удовлетворяться моряки, находясь в плавании. Большое количество кислоты в соленой говядине и свинине, которой кормят матросов, вызывает набухание десен и закупорку слюнных желез, назначение которых — фильтровать лимфу крови и подавать ее в рот по маленьким протокам, то есть служить тем самым первым растворителем при пищеварении. И, поскольку все эти малые протоки забиты излишком проникающих повсюду солей, в рот извергается густая, клейкообразная и вязкая слизь. И в крови из-за закупорки этих протоков образуется масса гнилостных веществ, которые разрушают десны. От этого начинают шататься и выпадать зубы.

У некоторых больных наблюдается истечение слюны изо рта, у других открывается дизентерия. Вязкая жидкость, истекающая изо рта, вызывает гангрену гланд и десен. В этих случаях следует прописывать сильно действующие очищающие полоскания, чтобы вызвать отделения вязкого вещества. Очень хорошо помогает лимонный сок.

Те, у кого открывается дизентерия, умирают быстрее всех. У таких пациентов в брюшной полости образуется особо едкий сок. Как только этот сок загнивает, у больных неизбежно начинаются обмороки и сердечные припадки. Ведь сердце может работать только при циркуляции чистой, неиспорченной и активной крови, а любое постороннее вещество, которое в ней образуется, непременно нарушает нормальный ток. Гангрена, поражающая этих пациентов, как раз и нарушает законы циркуляции крови.

На мозг, который более не омывается благодетельными токами крови, воздействуют испарения, вызывающие горячку, безумие и в конечном счете смерть. Я видел, как некоторые больные, сохранившие звучный голос, хорошее зрение и ясную речь, не терявшие сознания и не покрытые язвами, все же внезапно умирали во время беседы.

Вот почему больным следует принимать такую пищу, которая может разжижать кровь и посредством своих сернистых и летучих частиц уносить кислоты. Пациентам нужно давать поменьше солонины, заменяя ее рисом, горохом, сушеными бобами. Полезно также делать им дезинфицирующие инъекции, давать вяжущие наркотические снадобья, в которые входят средства, стимулирующие сердечную деятельность. Частая смена белья тоже очень помогает в подобных случаях.

Эта болезнь усиливает аппетит, и пациенты становятся прожорливыми как собаки. Меня не удивило, Ваше высочество, что сие внезапное изменение климата при обратном плавании вызвало столько смертных случаев на наших кораблях.

В крови происходило брожение, вызвавшее гангренозное гниение. Тепло стремилось расширить то, что было сжато холодом, — схватка была неизбежной. И в организме, ослабленном расширением пор, образовался избыток, который вывел весь механизм из равновесия.

Наконец после стольких мытарств, трудов и несчастий мы 8 ноября прибыли к Белл-Айл на Ньюфаундленде. Зайдя в Пор-Луи, чтобы положить там больных цингой в госпиталь, мы направились в Рошфор, где и сошли с кораблей.

ГЛАВА ШЕСТАЯ Мраморная гробница

В начале XVIII века исследования вод и льдов Североамериканской Арктики прекратились. Поиски Северо-западного прохода были почти забыты в лихорадочной и зачастую не брезгующей никакими средствами схватке европейских купцов, стремившихся извлечь как можно больше выгоды из бросавшихся в глаза богатств нового континента.

Тем не менее исследовательский дух еще не совсем угас. Страсть к открытиям на северо-западе овладела Джемсом Найтом, прослужившим много лет в «Компании джентльменов-предпринимателей». Найт неоднократно обращался к компании с просьбой снарядить судно для плавания на северо-запад, но джентльмены закоснели в своей решимости препятствовать любому новому открытию, ибо оно угрожало их монопольной торговле пушниной. Они оставались глухи к просьбам Найта до тех пор, пока тот почти не достиг 80-летнего возраста. Только тогда, видимо надеясь от него избавиться, джентльмены соизволили дать согласие на снаряжение экспедиции для исследования северо-западного угла Гудзонова залива.

До нас не дошло никакого документа о плавании Найта, если не считать относящегося почти к тому же времени упоминания о нем в отчете другого служащего компании, который по праву заслужил славу одного из величайших землепроходцев всех времен.

В предисловии к отчету о своем путешествии от Черчилля к реке Коппермайн Сэмюэл Херн дает единственное сохранившееся до нас описание попытки Джемса Найта пробиться на север.

ПЛАВАНИЕ КАПИТАНА НАЙТА
Сообщения о великой реке к северо-западу от Гудзонова залива, которую иногда изображали как пролив, вместе с образцами взятой оттуда руды поступили в факторию компании на реке Черчилль немедленно после ее создания в 1715 году. Впрочем, нет никаких данных, которые бы показывали, что предпринимались какие-нибудь попытки открыть эту реку и месторождения до 1719 года, когда компания снарядила фрегат — «Олбани» (капитан Джордж Барлоу) и шлюп «Дисковери» (капитан Дэвид Воган)[74].

Но общее командование экспедицией было возложено на г-на Джемса Найта, человека, обогащенного большим опытом на службе компании. Он много лет был управляющим различными факториями в Гудзоновом заливе и основал первое поселение на реке Черчилль.

Несмотря на опыт, накопленный г-ном Найтом на службе компании, и хорошее знание тех районов залива, в которых он проживал, вряд ли он хорошо понимал, за какое предприятие взялся. Ведь ему нечем было руководствоваться, кроме скудных и отрывочных сообщений, полученных от индейцев, которых в то время мало знали и плохо понимали.

Эти неблагоприятные обстоятельства в сочетании с преклонным возрастом Найта (которому было в то время около 80 лет) нисколько не обескуражили отважного искателя приключений. Он был так уверен в своем успехе и огромных выгодах, которые принесут его открытия, что захватил с собой даже несколько окованных железом сундуков для золотого песка и других ценностей, которые, как он обольщал себя, будут найдены в этих краях.

Вскоре после этого назначения г-н Найт покинул Грейвсенд и отправился в плавание. Вопреки ожиданиям его корабль не вернулся в Англию в том же году, и тогда решили, что он зазимовал в Гудзоновом заливе. На судах имелись обильный запас провизии, сборный дом вместе со всеми необходимыми инструментами и много товаров для торговли. Поэтому не возникало почти никакой тревоги по поводу того, что их постигла катастрофа. Но и на следующий год ни корабль, ни шлюп не возвратились в Англию, и тогда компания начала проявлять большое беспокойство за их судьбу.

На судно компании, вышедшее в Черчилль в 1721 году, был направлен приказ снарядить для поисков шлюп «Уэйлбоун» (капитан Джон Скрогс). Но так как судно прибыло в Черчилль к концу года, выполнение этого приказа пришлось отложить до следующего лета.

В те дни северо-западное побережье Гудзонова залива было еще плохо изучено, и г-н Скрогс, перенеся немало неприятностей из-за мелей, вернулся на реку Чёрчилль, так и не узнав ничего определенного о судьбе фрегата и шлюпа. Некоторые предметы, обнаруженные им у эскимосов в бухте Уэйл, могли свидетельствовать разве что о незначительной аварии, но никак не о катастрофе.

В Европе в то время было широко распространено убеждение, что можно достигнуть Северо-западного прохода через Гудзонов залив. Поэтому многие высказывали предположения, что г-да Найт и Барлоу нашли этот проход и, минуя Калифорнию, вышли в Южное море.

Прошло много лет, и все еще не поступило ни одного убедительного доказательства, опровергавшего такие предположения, если не считать того, что никому больше не удалось найти этот проход. И, хотя из реки Чёрчилль ежегодно отправляли на север шлюп для торга с эскимосами, только летом 1767 года нам удалось получить надежные доказательства того, что несчастный г-н Найт и капитан Барлоу погибли в Гудзоновом заливе.

В те годы компания вела китобойный промысел; местом встречи судов был избран остров Марбл [Мраморный]. Выбор этот объяснялся не только тем, что там была удобная гавань; киты попадались у этого острова в гораздо большем количестве, чем на любом другом участке побережья.

Вот почему в поисках китов лодки часто подходили близко к острову и однажды открыли у его восточной оконечности новую гавань. У вдающейся в сушу части этой гавани были найдены пушки, якоря, канаты, кирпичи, наковальня и многие другие предметы, которые пощадило время. Бесполезные для туземцев или слишком тяжелые, чтобы их увезти, они остались там, где были сложены.

Сохранились развалины дома, растасканного по частям эскимосами, нуждавшимися в дереве и железе; я сам несколько раз их видел. Остатки дома находятся на западном берегу гавани, и, вероятно, их можно будет еще распознать по прошествии многих лет.

Были обнаружены также корпуса, или, вернее, днища, шлюпа и фрегата, покоившиеся на глубине примерно пяти саженей. Носовые украшения корабля, пушки и т. п. были отправлены компанией в Англию. Все это служило бесспорным доказательством гибели Найта и Барлоу на негостеприимном острове, где нет ни деревца, ни тростинки. Остров расположен в 16 милях от материка, но и тот немногим лучше. Здесь беспорядочно нагромождены голые горы и скалы, лишенные другой растительности, кроме мха и травы.

Летом 1769 года, занимаясь здесь промыслом, мы встретили у новой гавани нескольких эскимосов. Мы заметили среди них двух человек весьма преклонного возраста. Любопытство заставило нас задать старикам несколько вопросов о погибшем фрегате и шлюпе, тем более что с нами был эскимос-толмач, состоявший на службе компании.

Мы получили от эскимосов полную, четкую и исчерпывающую информацию, суть которой сводилась к следующему.

Когда эти два корабля пришли сюда, стояла уже поздняя осень, и при заходе в гавань фрегат получил сильные повреждения. Но, добравшись до суши, англичане начали строить дом. В то время их было около 50 человек.

Летом следующего 1720 года, как только позволила ледовая обстановка, эскимосы посетили их повторно; к тому времени число англичан сильно сократилось, а оставшиеся в живых были совсем больными. По словам эскимосов, англичане в то время очень усердно трудились, но над чем именно, туземцы не сумели толково объяснить. Вероятно, моряки удлиняли свой лангбот, ибо неподалеку от дома и сейчас виднеется груда дубовых стружек, свидетельствующих о плотничьих работах. Но болезнь и голод нанесли такой урон англичанам, что к началу второй зимовки их число сократилось до 20 человек. В ту зиму несколько эскимосов поселилось на той стороне гавани, которая находилась против дома англичан. Туземцы часто снабжали несчастных своей провизией — в основном китовой ворванью, а также тюленьим мясом и жиром.

С началом весны эскимосы перекочевали на материк, а когда снова посетили остров Марбл летом 1721 года, в живых осталось только пять англичан. Бедняги так изголодались, что, купив у туземцев тюленье мясо и ворвань, с жадностью съели их сырыми. Это причинило им такой вред, что трое скончались через несколько дней, а двое оставшихся в живых, хотя и были очень истощены, посменно рыли им могилу.

Эти двое прожили еще много дней после гибели своих товарищей и часто поднимались на вершину ближней скалы, где напряженно смотрели на юг и восток, как будто в ожидании кораблей, которые придут на помощь. Но ничего не появлялось на горизонте. Тогда, сев поближе друг к другу, они горько рыдали.

Но вот один из двоих скончался, а силы второго были так подорваны, что, пытаясь вырыть могилу товарищу, он упал мертвым на землю.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ О китах и льдах

Белые скалы, острова Марбл бросают отблеск на свинцовые воды Гудзонова залива. Этот монумент отмечает не только гибель людей Найта, павших жертвой цинги и голода 200 лет назад, но и конец целой эпохи, закатившейся вместе с ними.

Кончились дни, когда смельчаки на жалких парусных суденышках были готовы к отплытию почти без всякой подготовки в подлинно неведомые воды Арктики, полагаясь только на свое мужество и веру в успех. Хотя мужество и вера порой увенчивались победой, но она доставалась такой ценой, которую позднейшие поколения платить отказывались.

После трагической гибели Найта наступил почти столетний перерыв в снаряжении морских экспедиций для исследования северо-западных ледовых районов. Елизаветинский дух выветрился. В сердцах преемников старых искателей приключений раздавался теперь оглушительный звон монет, от которого они тупели и теряли подвижность. «Компания Гудзонова залива» каждый год снаряжала торговые экспедиции во льды Гудзонова залива. Однако экспедиции эти, как правило, представляют не больший интерес, чем плавания торговых судов в наши дни. Только моряки, ходившие в Девисов пролив, еще проявляли иногда страсть к приключениям и то лишь в последние годы XVIII века, когда китобойные суда начали промысел гренландского кита, доходя до пакаБаффинова залива и проникая в этот пак.

В большинстве случаев историки Арктики уделяют мало внимания этим отважнейшим мореходам или даже полностью их игнорируют. Между тем, если их победы над льдами не относятся к числу тех, что приносят славу, все же они не уступают достижениям, которыми могут похвастаться профессиональные исследователи. Лишь в редких случаях признается тот факт, что при многих исследованиях североамериканских арктических вод в XVIII и XIX веках путеводными огоньками светились подлинные открытия, совершенные китобоями. Эти открытия редко рекламировались, ибо одно из правил игры заключалось в том, что капитаны, обнаружившие новые рыболовные угодья, держали свои открытия в тайне от всех остальных. Ведь вся соль заключалась в китах, или «рыбах», как их называли, а не в географических открытиях, не приносивших выгод. И все же в большинстве случаев, когда снаряжались экспедиции в Арктику (после того как исследования Севера возобновились с 1818 года), было принято перед отправлением консультироваться с китобоями. От них получали ту полусекретную информацию, без которой ряд самых прославленных исследовательских плаваний, вероятно, закончился бы неудачей. Китобои не только давали неоценимую информацию, из их среды вышло большинство ледовых лоцманов, сопровождавших арктические экспедиции, а в некоторых случаях они поставляли суда и команды.

Еще в 1560 году баскские китобои начали промысел в северо-западных водах у берегов Лабрадора и южной Гренландии, но только спустя полтора столетия, когда богатые китобойные промыслы у берегов Шпицбергена были почти истощены, китобойцы в большем количестве устремились на северо-запад. В 1719 году голландцы снарядили первые китобойные суда в Девисов пролив и обнаружили, что он изобилует не только льдами, но и китами. Началась китовая лихорадка. Три года спустя в Девисовом проливе и у побережья Баффиновой Земли промышляло уже 335 китобойных судов различных стран. Самые отчаянные капитаны отваживались даже заходить в Баффинов залив за десятилетия до того, как совершилось его повторное официальное открытие Джоном Россом (1818). То, что китобои предварили открытия признанных исследователей во многих частях Восточной Арктики, не подлежит сомнению, но подлинные масштабы их проникновения в эти районы теперь нельзя определить: не только сами капитаны-китобои умели держать язык за зубами, но и судовладельцы тщательно следили за тем, чтобы судовые журналы не стали достоянием широких кругов.

Китобойный промысел в Арктике был связан со смертельным риском. Известно, что только в северо-западных водах погибло свыше 500 китобойных судов, но еще большим было число тех, о крушении которых не сохранилось никаких сообщений. Из 194 китобойцев, уходивших в Арктику только из одного английского порта Гулля с 1772 по 1852 год, 80 погибло, в основном пав жертвами льдов. В 1819 году 14 китобойных судов были затерты и раздавлены льдами в заливе Мелвилл, а 1830 год оказался роковым для 20 судов, промышлявших в том же заливе. В этом году суда «Принсесс оф Уэлс» и «Летиция» были зажаты льдами, буквально разрезавшими их пополам. У «Резольюшен» из Питерхеда лед разрезал кормовой подпор, и судно быстро пошло ко дну. «Лорел» и «Хоуп» были смяты, а затем выброшены бортом на льдину. «Коммерс», выжатый из воды, подняло на льдину, и он затонул, когда льды разошлись. «Баффин», «Ахиллес», «Виль де Дьепп» и «Раттлер» превратились в обломки, а «Прогресс» столкнулся с айсбергом и затонул.

Китобои были отважными людьми, не боявшимися идти на риск, и им довольно часто приходилось расплачиваться за это жизнью. И все же некоторые смельчаки совершали ледовые плавания из года в год. До нас дошло сообщение о шотландце Питере Рамсее, скончавшемся в 1874 году на борту известного китобойца «Эрик». Этот моряк участвовал без перерыва в 56 китобойных экспедициях, каждый год снаряжавшихся в арктические воды.

Китобои не завоевали славы, и им не нашлось места в истории, ибо они не писали и не публиковали отчетов о плаваниях. Известно только одно исключение, связанное с одним из славнейших имен в истории китобойного промысла, — а именно с Вильямом Скорсби. Этот моряк и его отец [Вильям Скорсби старший] занимались промыслом с 1785 по 1823 год. В течение всего этого периода почти не было года, когда бы один из них (а часто и оба) не командовал судном, промышлявшим китов у берегов Гренландии. В 1820 году Вильям Скорсби младший издал маленькую книгу под названием «Северный китобойный промысел», в которой описал как свои собственные похождения, так и приключения его друзей китобоев. Приведенный ниже краткий отрывок из книги Скорсби дает некоторое представление о борьбе китобоев с ледовитыми морями.

СЕВЕРНЫЙ КИТОБОЙНЫЙ ПРОМЫСЕЛ
Судно «Эск», которым я тогда командовал, вышло из Уитби 29 марта 1816 года. Мы вступили в холодные пределы ледовитых морей и 25 апреля добыли первого кита, а 30 числа с попутным ветром начали форсировать льды и, пробившись через их большое скопление, вышли на обширное пространство открытой воды. Крепкий ветер дул на юг-юго-восток, и мы держали курс прямо на восток до трех часов дня, когда внезапно натолкнулись на большое скопление льдин, что прервало наш ход. Соблюдая особую осторожность, мы пытались их обойти, но вскоре обнаружили, несмотря на сильный снегопад, что попали в поистине ужасные условия.

На протяжении 14 предыдущих плаваний в эти негостеприимные края я встречался со многими опасностями, которые могли стоить жизни мне и моим товарищам. Но в данном случае опасность была столь грозной и реальной, что превосходила все пережитое мною ранее. Угрозы, которые возникают и исчезают внезапно, как бы страшны они ни были, кажутся нам сном, когда они остаются позади. Но долго переживаемый ужас врезается в память с такой силой, что даже время не в состоянии полностью стереть воспоминания о них. Именно такой ужас мы испытали, увидев открывшуюся перед нами картину. Ветер с грозным воем и ревом трепал нашу оснастку, на море поднимались такие водяные горы, что топ-мачты некоторых судов, сопровождавших нас, на расстоянии какой-нибудь четверти мили были скрыты из вида волнами, а у нашего корабля во время качки погружались в воду лодки, подвешенные выше кран-балки!

Между тем на нас быстро надвигался пак, твердый как скала. Пак то представал перед нами покрытый пеной, то скрывался за волнами; порой он как бы вздымался на невероятную высоту над поверхностью моря. Не стоит рассказывать здесь о тех мерах, которые мы принимали, пытаясь уберечь судно от грозившей ему опасности, ибо все они оказались тщетными. В 11 часов вечера, находясь совсем близко от пака, мы в тумане разглядели неподалеку разводье и повели судно к нему. По счастью, здесь льдины были малы, во всяком случае, все большие льдины нам удалось обойти — так что, получив несколько толчков, мы без серьезных повреждений зашли в разводье. Оно, как нам казалось, обеспечивало безопасное убежище.

Но нас постигло горькое разочарование: при обусловленной крайней необходимостью попытке повернуть судно оно отказалось повиноваться, несмотря на все наши старания. Из-за этой неприятности, вызванной как плохой остойчивостью судна, так и яростной силой ветра, нас отнесло к большому ледяному полю, которому не было видно конца. «Марс» из Уитби и другое судно, следовавшие непосредственно за нами, когда мы входили в ледяное поле, отличаясь лучшей остойчивостью по сравнению с «Эском», легко выполнили этот маневр и через несколько минут скрылись из вида. В этих ужасных условиях нас восемь часов подряд с невероятной силой било об лед. Все это время я находился на брамселе, руководя постановкой парусов, дабы избежать столкновения с самыми крупными льдинами, из которых любая могла пробить борт. С божьей помощью нам чудом удалось в этом преуспеть, и 2 мая в восемь часов утра мы вошли в небольшое разводье, где ухитрились управлять судном, пока ветер не стих и не появилась возможность зайти в более безопасное место. Осмотрев судно, мы обнаружили, что видимые повреждения сводились только к разрушению большей части рулевого устройства, нескольким небольшим «ссадинам» на бортах и пробоинам в нижней части кормы.

С этого момента и до 20 мая промыслу в основном мешало образование нового льда, так что за это время мы убили всего одного кита. Что же касается наших соседей, то только немногим удалось добиться даже такого результата. Всю следующую неделю мы были так скованы льдом, что стояли на месте и лишь иногда удавалось пройти несколько ярдов. Затем 12 дней мы с небывалым упорством пробивались сквозь льды. Наконец 12 июня удалось счастливо из них выбраться. К 27 июня было добыто 13 рыб [китов], из которых извлекли около 125 бочек жира.

28 июня мы большую часть дня шли на запад и приблизились к кромке плотного ледяного поля, состоявшего из огромных льдин небывалой толщины. Обстановка здесь показалась мне не подходящей для промысла, и мы позволили судну дрейфовать на восток всю ночь. Впрочем, 29 числа утром оказалось, что оно совсем незначительно отошло от места, где стояло, когда я ложился спать. Широкие разводья между льдинами теперь стали смыкаться. Следовало сделать попытку спустить на воду четыре лодки и буксировать судно по находившимся поблизости разводьям. Когда мы пытались ввести его в узкую бухту, которая казалась, безусловно, надежным убежищем, небольшая льдина подошла под самый нос и застопорила ход. Не прошло и минуты, как судно начало сильно зажимать льдами.

Ни одна из окружавших льдин не казалась нам опасной. Враг притаился с левого борта, но мы об этом и не подозревали. Размер льдины, коснувшейся левого борта, не превышал шести квадратных ярдов, и торчала она над водой немногим больше чем на ярд. Но на глубине 10–12 футов заостренный твердый выступ этой льдины давил на киль, приподнял руль и причинил такие повреждения, которые едва не привели судно к гибели. Примерно через полтора часа после этого несчастья плотник, проверяя помпу, обнаружил, к нашему великому огорчению и изумлению, что глубина воды в трюме достигла 8,5 фута. Это вселило в нас большую тревогу; у всех на лицах было написано отчаяние, матросы взялись за помпы, и одновременно был поднят сигнал бедствия. С окружающих судов к нам подошло до дюжины лодок. За четыре часа уровень воды удалось снизить почти до четырех футов, но одна помпа вышла из строя. Откачка теперь шла медленнее, чем раньше, и вода снова стала брать над нами верх.

Наша команда не могла бесконечно заниматься откачкой, и нужно было принять какие-то меры, чтобы быстро выправить положение, пока у нас было достаточно помощников.

Мы полагали, что пучками каболки, соломы или конопати можно затянуть часть самых крупных пробоин, задержать приток воды и закрепить эти пучки посредством пластыря (то есть паруса, привязанного с четырех концов к канатам и подведенного снизу к поврежденному или давшему течь месту). Мы приготовили нижний лисель и свили пучки из перечисленных материалов, присовокупив к ним куски старой тонкой парусины, китовый ус и большое количество золы, хорошо подходившие для этой цели. Пластырь был подведен под поврежденное место, но это нисколько не помогло. Пришлось расснастить судно и переносить груз и запасы на ровный участок льдины, к которой мы причалили, чтобы перевернуть судно килем вверх. Мои матросы вконец измотались, а люди, пришедшие к нам на помощь, в большинстве устали и потеряли надежду на спасение судна. Некоторые из них всем своим недостойным поведением дали понять, что нам надо оставить судно.

Перед тем как приступить к выполнению своих намерений, мы установили в трюме 20 пустых бочек, чтобы уравновесить тяжелый балласт, закрыли иллюминаторы, убрали все предметы и продукты, которые могли бы пострадать от воды, задраили все люки, закрепили сходни, трапы и т. п. Затем, поставив две палатки на льду — одну для меня, другую для команды, — прекратили откачку и дали судну заполняться водой. В этот критический момент многие из тех, в стойкости и храбрости которых я был убежден, оказались не на высоте. Среди всей команды едва набралась дюжина не потерявших присутствия духа людей.

Из-за опасных льдин, окружавших «Экс», ни одно судно не могло без риска подойти к нам, чтобы помочь его перевернуть. У нас не было иной возможности выполнить этот необычайный маневр, как прикрепить таль ко льду. Когда все было закончено, я дал измученной команде немного отдохнуть, пока судно заполнялось водой. Мне самому тоже пришлось немного отдохнуть. Я не спал уже 50 часов. От этой необычной перегрузки, а также от пережитых волнений у меня распухли ноги. Они так болели, что я еле передвигался. Уложив несколько досок прямо на снег в одной из палаток и бросив на них матрац, я, несмотря на холод и сильную сырость от бесконечных туманов, хорошо выспался за четыре часа и проснулся, чувствуя себя гораздо бодрее.

1 июля около трех часов дня мы всей командой отправились на судно, которое, к нашему изумлению, погрузилось только немного ниже 16-й метки на борту, причем вода едва покрывала часть твиндека. Поняв, что судно вряд ли погрузится на большую глубину из-за плавучести пустых бочек и материала, из которого оно построено, мы привели в действие все тали, но, даже когда все 150 человек вместе навалились на судно, мы не могли накренить его больше, чем на пять-шесть меток. Добившись таким образом некоторого крена, причем два тяжелых якоря, подвешенные к мачте, служили мощными рычагами, я, захватив с собой около 120 человек, поднялся на борт. Все мы сначала встали на приподнявшейся стороне палубы, а затем мгновенно перебежали на ту, которая опустилась. Тогда судно вдруг начало так крениться, что мы испугались, как бы оно совсем не перевернулось. Однако после некоторого усиления крена движение прекратилось. Тали на льду были выбраны туго, и судно застыло во время крена. Мы еще раз взобрались на приподнятую часть палубы и перебежали на опустившуюся. Под конец, когда мы несколько раз повторили этот маневр, он уже ни к чему не приводил, и наш план накренить судно казался неосуществимым.

Поскольку положение стало теперь совсем отчаянным, можно было пойти на крайнюю меру — попытаться снять киль и шпунтовой пояс обшивки, мешавшие наложить пластырь. Ведь что бы ни случилось, хуже быть не могло. Когда эти помехи были устранены, парус для пластыря был тотчас же подведен под пробоины и в провисшую его часть мы набросали много разного материала. Под первый парус мы подвели еще фок и подтянули все это вплотную к судну, насколько позволяли остававшиеся на месте киль-болты.

Результаты превзошли все наши ожидания. Незадолго до того, как эти работы были закончены, наши люди с помощью команды «Джона», капитаном которого был мой шурин, возвратившийся к нам после непродолжительного отдыха, установили три помпы, а также ведра и принялись за дело так рьяно и умело, что через 11 часов помпы заработали. Команда «Джона» трудилась с воодушевлением и усердием, которые поистине достойны высокой похвалы!

Очень нуждаясь в плотниках, мы выстрелили из пушки и повторили сигнал бедствия, на который весьма кстати отозвался «Прескот», пославший к нам две лодки с шестью матросами в каждой. Такую же помощь мы получили от нашего испытанного друга м-ра Аллена, капитана судна «Норт Бритэн». Плотники с этих судов, а также с «Джона» взялись за работу. Сперва они начали пробивать отверстие между двумя шпангоутами, проходившими через трюм, перед тем местом, где была течь, или за ним.

К несчастью, шпангоуты в этом месте, как мы обнаружили, были так близко поставлены, что нам пришлось вырубить часть настила, чтобы подойти к наружной обшивке и заделать щели между ней и шпангоутами. Эта работа из-за большой толщины шпангоута и сильного потока воды, хлынувшей через отверстие, была крайне тяжелой, утомительной и неприятной.

Убедившись, что к нам прибыли надежные помощники, я дал своей команде четырехчасовой отдых в две смены и распорядился перенести для этого часть коек со льда на судно. Здесь впервые за четыре дня люди смогли по-настоящему выспаться. Думается, что на льду из-за холода и сырости многим не удавалось сомкнуть глаз в часы отдыха.

К нам прибыли несколько человек с «Джона», которые выправили топ-мачту и оснастили большую часть рей. За это время наши люди наводили порядок в трюме, где, после того как всплыли бочки, воцарился полный хаос. У некоторых бочек сорвало крышки и вся ворвань вылилась; другие протекли или получили иные повреждения.

Полностью расчистив зазоры между «ребрами», или шпангоутами, плотники заткнули их конопатью и войлоком, а там, где зазоры были велики, кусками свиного сала. После того как все это накрепко загнали в зазоры посредством сосновых клиньев, промежутки между клиньями законопатили. Подобные меры обеспечили бы вполне надежную защиту, если бы вода, хлынувшая с еще большей силой, не залила помпы и не покрыла бы тот участок, где работали плотники. Они были вынуждены уйти отсюда как можно скорее, и это сказалось на последних операциях, которые были выполнены не так безукоризненно, как мне хотелось.

Все это время преобладал штиль с густым туманом. Только благодаря штилю несколько судов отстаивались поблизости и пришли к нам на помощь. При других условиях они ушли бы отсюда. Но теперь, когда прояснилось и можно было заняться промыслом, все суда нас покинули, кроме «Джона», но и он готовился к отплытию. Мы все еще подвергались большой опасности, и инстинкт самосохранения побудил некоторых матросов сделать попытку найти прибежище на «Джоне», как только он решится покинуть нас. Я был убежден, что если нам не будет гарантирована помощь «Джона», то вопреки всем нашим трудам и успехам, достигнутым в спасении «Эска», его придется вскоре бросить как ни на что не годную посудину.

В конечном счете мне пришлось уступить просьбам своей команды и передать капитану «Джона» Джексону значительную часть нашего груза при условии, что тот будет держаться поблизости от нас и оказывать нам помощь до прибытия в любой порт на Шетландских островах. Джексон согласился остаться с нами на этих условиях.

Когда они были надлежащим образом изложены и мы подписали соглашение, «Джон» подошел к кромке льда, в котором впервые после аварии «Эска» открылись разводья. Как было договорено, он взял на борт всю нашу ворвань, а также половину китового уса. Далее все шло как по маслу. Убедившись, что наши матросы вместе со своими помощниками не щадя сил занялись напряженной работой, я решил уйти к себе, чтобы дать отдых предельно уставшему организму.

5 июля с помощью всех матросов с «Джона» трюм, рангоут и снасти судна были приведены в полный порядок, и при умеренном бризе мы отошли от льдины. Но каковы же были наше изумление и ужас, когда мы обнаружили, что судном нельзя управлять! Руль пришел в полную негодность. Нельзя было не только сделать полный поворот судна, но и хотя бы в какой-то степени отклониться от курса, при котором давление ветра на паруса уравновешивалось другими силами. Нас постигло горькое разочарование. Однако, поскольку там, где мы находились, нашему судну постоянно угрожала опасность быть раздавленным льдами, «Джон» с невообразимым трудом отбуксировал его на три-четыре мили восточнее в относительно безопасное место. Здесь мы поправили руль и постарались несколько опустить корму, тем самым компенсируя в какой-то мере потерю ахтерштевня. Но и покончив с этим делом, мы из-за ветров и туманов не могли, не подвергая себя непосредственной опасности, пробиваться через сомкнутое ледяное поле, которое теперь преграждало нам путь в открытое море.

Все же после многочисленных треволнений, непрестанно следя за течью, мы благодаря неослабному усердию команды 23 июля наконец увидели землю и подошли на расстояние трех-четырех миль к берегам Шетландских островов. Вечером, когда «Джон» выполнил все наши требования, предусмотренные условиями соглашения, мы отослали на борт этого судна 12 человек из его команды. Они расстались с нами, трижды прокричав «ура», причем судно, как полагается, было расцвечено флагами. Теперь, когда нам пришлось идти под парусами, полагаясь только на собственные силы, наш ход замедлился. Рассвет 27 июля принес нам радость: показался наш порт. Мы устремились туда на всех парусах. Нам прислали лоцмана, когда мы подошли к молу. Судно незамедлительно вошло в гавань и в 5 часов 30 минут пополудни стало на якорь в безопасном месте.


Скорсби — отец и сын — покинули море до того, как произошла великая перемена и парус уступил место пару. Но китобойный промысел в северо-западных водах пережил и эту перемену. Он продолжался вплоть до первого десятилетия XX века. Правда, позднее сюда приходило значительно меньше судов, но зато они были гораздо крупнее. Эти суда, приписанные в основном к шотландским портам, были специально приспособлены к ледовым условиям. Весь последний период своей деятельности китобойцы служили вспомогательными судами для тех кораблей, которые вели борьбу со льдом в научных или исследовательских целях. Но китобойные суда совершали исследовательские плавания и самостоятельно. И нередко первыми достигали многих отдаленных бухт и проливов восточной части Американской Арктики как раз паровые китобойные суда. Создание головных складов для исследователей, проводка сухопутных исследовательских групп через льды, спасение команд потерпевших крушение исследовательских судов, консультирование начальников экспедиций, снаряженных в далекие просторы ледовитых морей, — все это и еще многое другое было регулярной обязанностью китобоев до того, как сталь заменила китовый ус в женских корсетах и китобойному промыслу в восточной части Американской Арктики был положен конец.

Из всех мореплавателей, отваживавшихся заходить в северо-западные воды, никто не знал льды так хорошо, никто не боролся с ними так упорно и никто не нес таких больших потерь, как китобои.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ Бесконечная зима

Одна эра арктических исследований закончилась с Джемсом Найтом. К концу XVIII века Фробишер, Гудзон, Байлот, Джемс и Мунк были почти забыты, а к началу XIX века Баффинов залив был стерт с карт, сочтен за плод воображения. Пролив Фробишер превратился в миф, и его перенесли к закованному льдом юго-восточному берегу Гренландии. Выветрилась из памяти даже первоначальная попытка Генри Гудзона пройти прямым путем к Северному полюсу через полярное море мимо Шпицбергена. Люди XIX века относились к прошлому с таким же пренебрежением, как мы, люди XX века.

И все же первые годы XIX века ознаменовались появлением нового поколения арктических исследователей. Этому вопреки ожиданиям способствовала война. Борьба с Наполеоном заставила англичан довести свой флот до невиданных размеров и мощи. Он превратился в полностью специализированный флот с тысячами кадровых офицеров и сотнями кораблей. Когда Наполеона сослали на остров Святой Елены, отпала необходимость в столь мощной военной машине. Но и тогда, как в наши дни, военные не могли смириться с мыслью об ослаблении своей власти, и посему лорды адмиралтейства энергично занялись поисками новых путей, чтобы оправдать расходы на их ведомство.

По счастливой случайности вынужденные поиски raison d'etre[75] руководством военно-морского флота совпали со стремлением Англии закрепить свои права на открытые ранее земли и заняться их эксплуатацией. Что касается Британской Северной Америки, то нельзя было определить потенциальные богатства арктических районов (за исключением Гудзонова залива), так как почти ничего не было известно об этих огромных пространствах суши, моря и льда. За исключением устьев рек Макензи и Коппермайн, до которых дошли по суше Макензи и Херн, все арктическое побережье и его огромный архипелаг на протяжении от восточных берегов Баффиновой Земли до Айси-Кейп на Аляске оставались неизвестными для европейцев. На всю эту огромную территорию претендовала Великобритания, но ее претензии повисали в воздухе без изучения конкретных условий.

Стремление заполнить «белые пятна» на картах американских морей и материков подогревалось вновь мелькнувшей надеждой открыть западный проход к Тихому океану. Желанный проход вновь возбудил любопытство европейцев. Сочетание этих обстоятельств способствовало пробуждению всеобщего интереса к исследованиям на северо-западе. Это было на руку адмиралтейству, и оно сделало попытку превратить исследования в свою монополию.

Новый период исследований Арктики начался в 1818 году, когда четыре корабля британского военно-морского флота в составе двух экспедиций были посланы на север. Одна из этих экспедиций, в которой принимал участие офицер, носивший имя Джон Франклин, получила такое задание, которое, как доказал Гудзон, было невыполнимым: пройти, минуя Шпицберген, к полюсу и оттуда на юг, к Берингову проливу. Здесь была назначена встреча с двумя судами второй экспедиции, которая под начальством капитана Джона Росса должна была найти Северо-западный проход и воспользоваться им.

Трафальгар, думается, вскружил головы лордам адмиралтейства. Они, очевидно, считали, что даже арктические льды разойдутся перед двойным натиском.

Однако лед не отступил перед победителями Трафальгара и Арктика не открыла им никаких новых тайн по сравнению с теми, которые вырвали у нее первооткрыватели. Шпицбергенская флотилия расквасила себе нос о непроходимый полярный пак и уползла на родину. Росс со своими двумя кораблями достиг лучших результатов: он не только прошел через Девисов пролив, но заново открыл и исследовал весь Баффинов залив. Если бы счастье и время года были на их стороне, участники этой экспедиции добились бы большего. Ведь они вошли в пролив Ланкастер и покрыли там расстояние в 50 миль до того, как повернули на запад. К этому их вынудило в основном приближение зимы и «горный хребет», преграждавший путь[76].

Это было первое плавание Росса в Арктику. Будущий моряк родился в 1777 году, в девятилетнем возрасте был зачислен на британский военно-морской флот и служил там беспрерывно до описываемой экспедиции. Морская война — не совсем подходящая школа для арктического исследователя, но Росс с поразительной быстротой освоился в новой обстановке.

Он проявил и другую благородную черту характера, воздержавшись по возвращении в Англию от бахвальства своими подвигами, довольный тем, что смог восстановить доброе имя Баффина и Байлота.

Но в этом плавании подчиненным Росса был молодой человек иного склада — Вильям Эдуард Парри, отличавшийся чрезмерным честолюбием и карьеризмом. Строя свои расчеты на том, что ему удастся найти Северо-западный проход и доказать превосходство над Россом, он начал использовать свое немалое личное влияние на лордов адмиралтейства. Парри старался убедить их, что через пролив Ланкастер пролегает путь к Тихому океану, и давал понять, что только трусость Росса помешала открыть проход в 1818 году.

В результате этих интриг к Россу стали относиться неблагожелательно, что омрачало его жизнь на протяжении последующих 15 лет, а Парри в 1819 году отправился на северо-запад во главе военно-морской экспедиции.

Парри исключительно повезло. Необычайно благоприятная ледовая обстановка позволила ему дойти до пролива Ланкастер еще в начале сезона, а затем почти без всякого труда проникнуть далеко на запад, до самого острова Мелвилл. За это немалое достижение он стал героем дня в Лондоне и вместе с членами своей команды получил парламентскую премию в размере нескольких тысяч фунтов, тогда как Росс окончательно впал в немилость.

Воодушевленное успехом адмиралтейство возобновило штурм арктических морей. На этот раз было проявлено значительно больше энергии, но с гораздо меньшим успехом. Неугомонный Парри снова отправился в плавание в 1821 году, чтобы доказать существование судоходного пути, ведущего на запад из Гудзонова залива. В конечном счете Парри достиг непроходимого пролива Фьюри-энд-Хекла, но потерял два года в бесплодных попытках, прежде чем одержать эту пиррову победу. Затем в 1824 году он опять штурмовал Арктику через пролив Ланкастер. На этот раз счастье окончательно изменило Парри. Непроходимые льды заставили его войти в пролив Принс-Риджент, где под их непрерывными ударами он потерял «Фьюри» и вынужден был бесславно отступить[77]. Это поражение, а также другая неудача, которую потерпел в том же году капитан британского военно-морского флота Лайон в проливе Рос-Уэлком, оставили неприятный осадок у адмиралтейства.

Теперь стало ясно, что Арктика не такая легкая добыча, как это считали. Штурм прекратили, и флот отвел свои силы.

И тут, в 1829 году, через 11 лет после того, как Парри обрек Росса на забвение, тот снова выступил на арену, чтобы восстановить свое доброе имя.

Росс несколько раз обращался за помощью к адмиралтейству, но безуспешно. Наконец он нашел друга и покровителя в лице Феликса Бута, шерифа Лондона. Бут финансировал экспедицию, целью которой было определить местоположение северного магнитного полюса и, если позволит обстановка, найти проход из пролива Принс-Риджент в западные воды.

Поскольку эта экспедиция финансировалась частным лицом, на нее было отпущено мало средств.

Для этого плавания выбрали «Виктори» — один из первых колесных пароходов.

Этот небольшой почтовый пароход совершал ранее каботажные рейсы по линии Ливерпуль — остров Мэн и был явно неприспособлен к полярным плаваниям. Но вопрос стоял так: либо «Виктори», либо ничего, и у Росса не было выбора.

Команда судна состояла из 22 матросов и офицеров, среди которых был племянник капитана коммандер [капитан 3-го ранга] Джемс Кларк Росс[78], участвовавший ранее во всех трех экспедициях Парри.

Провиант, который позволяли закупить отпущенные деньги, был если не совсем ничтожным, то, во всяком случае, весьма скудным. Росс рассчитывал даже на то, что продовольствие можно будет пополнить, если он сумеет добыть кое-что из запасов, снятых на берег в проливе Принс-Риджент с брошенного там «Фьюри».

Обратное плавание было сущим адом. Примитивная паровая машина «Виктори» оказалась не только бесполезной, но даже вредной. Она занимала слишком много места, а так как конструкторы судна возлагали на нее чрезмерные надежды, то и парусное вооружение было недостаточным. Росс блестяще доказал свое навигационное искусство и энергию, отвратив трагедию, которая произошла через несколько лет. Он осторожно провел «Виктори» сквозь льды Баффинова залива, с таким успехом, что 13 августа 1829 года судно было уже в проливе Принс-Риджент и участники экспедиции увидели берег Фьюри.

РАССКАЗ О ВТОРОМ ПЛАВАНИИ В ПОИСКАХ СЕВЕРО-ЗАПАДНОГО ПРОХОДА
Когда «Виктори» надежно отшвартовался в хорошей ледяной гавани примерно в четверти мили от того места, где в 1825 году были сняты на берег грузы с «Фьюри», мы поспешили скорее его осмотреть. Испытывая немалое любопытство, мы направились к единственно уцелевшей палатке. В ней размещалась столовая для офицеров «Фьюри», но не оставалось никаких сомнений, что медведи были здесь частыми гостями. Около двери висел мешок, в котором мой племянник и теперешний спутник Джемс Росс оставил [в 1825 году] свою книгу с записями и добытых им птиц. Но мешок был сорван и пуст.

Там, где хранились мясные и овощные консервы, все осталось в целости. Банки были уложены в два ряда и, хотя испытали все капризы погоды за эти четыре года, ни в малейшей степени не пострадали. Банки были так тщательно запаяны, что медведи не могли ничего учуять. Если бы звери пронюхали, что там внутри, вряд ли нам что-либо досталось. В этом случае у них было бы больше оснований, чем у нас, благодарить Донкина, запатентовавшего такой способ хранения мяса в банках. Вскрыв банки, мы убедились, что их содержимое не замерзло и нисколько не изменило свой вкус. Это немало обрадовало нас. Дело было не в гурманстве, наша жизнь и дальнейший успех зависели от того, найдем ли мы здесь пищу. Вино, спирт, сахар, хлеб, мука и какао были в таком же состоянии. Лимонный сок и пикули лишь незначительно пострадали; даже паруса с «Фьюри» были совсем сухими и, казалось, никогда не намокали.

Мы направились к тому участку берега, где был брошен «Фьюри», но не нашли и следа его корпуса. Несомненно, его унесло в море или раздробило на мельчайшие куски, которые пополнили дрейфующий плавник этих вод.

Поэтому мы возвратились на судно и подготовились к взятию на борт грузов и провизии. Запасы отбирались с таким расчетом, чтобы их хватило на два года и три месяца. При этом мы учитывали свои потребности и возможности их удовлетворить за счет того, что здесь имелось. Нет нужды говорить о том, как необычно и приятно было обнаружить в этом глухом уголке, где царили безлюдье, льды и скалы, даровой рынок, где мы могли взять все, что нам было нужно. Все грузы можно было переправить на борт, когда это потребуется, ничего за них не уплатив.

На пороховом погребе, находившемся в отдалении от склада, крыши не было, а водонепроницаемая ткань превратилась в лохмотья. Но сам порох был абсолютно сухим благодаря тому, что хранился в запатентованных ящиках. Мы взяли из погреба такое количество пороха, которое, по нашим соображениям, могло нам потребоваться. Затем, учитывая совет сэра Эдуарда Парри, который казался нам правильным, уничтожили оставшийся порох, чтобы предотвратить жертвы на случай, если эскимосы придут сюда после нас. На этом закончилось наше вторичное снаряжение. Подобно Робинзону Крузо, мы запаслись всем, что могло нам пригодиться из груза погибшего судна.

Два дня было почти совсем тихо, но в восемь часов вечера с севера внезапно подул свежий бриз и начал взламывать лед в нашей гавани. Поэтому мы подняли и закрепили лодки и, выведя судно из льдов, пошли под парусами к мысу Гарри.

К сожалению, никакими словами не опишешь окружавший нас ландшафт, что же касается карандаша, то он тоже не в состоянии воспроизвести движение и шум. У тех, кто не видел северный океан зимой, вернее, не видел его в зимний шторм, слово «лед» ассоциируется лишь с воспоминаниями о замерзшем озере или канале. Но это не дает ни малейшего представления о том, что приходится пережить и перечувствовать во льдах полярному мореходу. Так пусть же эти люди вспомнят о том, что лед может превратиться в камень, в плавучую скалу, когда его уносит течением, в мыс или остров, когда он попадает на мель, не уступая по прочности граниту. Пусть они представят себе далее, если смогут, следующую картину: эти горы, сложенные из кристаллов льда, уносит в узкий пролив быстрым течением; здесь они сталкиваются друг с другом, как сталкивались бы наземные горы, если бы могли прийти в движение, поднимая громоподобный шум; гигантские обломки срываются с их отвесных склонов до тех пор, пока, потеряв равновесие, ледяные горы не перевертываются, вздымая вокруг себя валы и образуя водовороты; тем временем более плоские ледяные поля, которые ветер и течение гонят на эти горы или скалы, то поднимаются над водой, то снова в нее падают, усиливая неописуемый грохот и волнение моря.

Нелишним будет также постараться понять и прочувствовать всю нашу беспомощность в такой обстановке. Нет такой минуты, когда можно предвидеть, что произойдет в следующее мгновение; нет такой минуты, которая не может стать последней как раз тогда, когда вот-вот должно прийти спасение и убежище совсем близко. Положение поистине необычное и опасное. Но, наводя ужас, оно часто не дает времени ему поддаться, так быстро сменяются события и так резки переходы. Хотя грохот, движение и толчея вокруг отвлекают внимание и трудно сосредоточиться на чем-либо среди подобного хаоса, от морехода, попавшего в такое положение, требуется особая наблюдательность, чтобы не упустить момент, когда можно воспользоваться передышкой или спастись. Но самое страшное заключается в том, что в подобных обстоятельствах нельзя ничего делать, нельзя предпринимать никаких попыток. И хотя наблюдаемое вокруг движение побуждает моряка к деятельности и ему с трудом удается побороть инстинкт, повелевающий бороться с угрожающей жизни опасностью, он должен набраться терпения, как будто все происходящее его нисколько не касается и не тревожит: все, что ему остается, — это спокойно ждать решения своей судьбы, каково бы оно ни было. Ни изменить его, ни избежать он не в состоянии.


Несмотря на постоянное чередование таких чудовищных схваток со льдом, Джон Росс все же продолжал вести свое неуклюжее судно на юг и прибыл к концу сентября в гавань Виктори.


Перед тем как продолжить записи в этом журнале, мне хочется кое-что сообщить о состоянии нашего судна и особенно его машины в данный момент. Опыт последних недель научил нас относиться к своему судну, как к паруснику; не подлежит также сомнению, что если за последнее время машина и давала нам какие-то преимущества, то они были не больше тех, какие могли обеспечить наши две гребные лодки, используемые для буксировки. Итак, не принося никакой пользы, машина превратилась в тяжелую обузу, занимая вместе с топливом две трети корабля. Она с самого начала превратилась в дополнительный источник беспокойства, прибавившегося ко всем тревогам и неприятностям, о которых я уже писал. Дело в том, что ее должны были обслуживать четыре человека, по своей специальности ранее не связанные с морем, что значительно ограничивало численность матросов. Более того, по замыслу конструкторов, машина считалась основным двигателем, и потому количество мачт и парусов было соответственно сокращено. Ведь предполагалось, что паруса потребуются только в штормовую погоду. Фактически «Виктори» был таким судном, окончательный приговор которому был вынесен, так сказать, подкупленными присяжными. В дополнение к перечисленным неполадкам на судно при столь несовершенном двигателе была возложена еще одна тяжелая обязанность: буксировать «Крузенштерн», 18-тонный бот, водоизмещение которого составляло одну четверть водоизмещения «Виктори». Все это, вместе взятое, причинило такие затруднения и помехи, какие мы не могли предвидеть, когда покидали Англию.

Учитывая все трудности, мы имели веские основания не только для того, чтобы благодарить судьбу за наше продвижение, но и считать за чудо, что нам это вообще удавалось. Но нельзя было закрывать глаза на то, что необходимо принять срочные меры. Наше судно должно было стать парусником и ничем больше. Поэтому я решил снять с судна самые громоздкие и дешевые части машины и принять все меры, чтобы его укрепить.

С такой целью в последний день сентября мы начали готовиться к разборке котлов, с тем чтобы спустить их на берег, как только судно вмерзнет в лед. Событие это было не за горами. Правда, приняв такое решение, мы смирились с тем, что наше судно по мощности будет далеко уступать любому кораблю, участвовавшему в таких арктических экспедициях. Но фактически это зло уже совершилось вопреки нашей воле, и наш добровольный акт самоотречения был не многим более, чем формальное признание поражения.

1 октября. За последнюю ночь ртуть в термометре упала до 17° [по Фаренгейту. — Ред.] и появилась угроза, что мы достигли последнего в этом сезоне рубежа. Однако на рассвете небо покрылось облаками и начался снегопад, который продолжался весь день. Поэтому нам ничего другого не оставалось, как заняться промерами и съемкой нашей гавани. К счастью, было установлено, что если судно действительно вмерзнет в лед именно в этом месте, то мы найдем здесь безопасное убежище при условии, что примем определенные меры, а именно освободимся от тяжелых грузов и проложим путь в заливе через лед, толщина которого уже дошла до шести дюймов. На берегу мы обнаружили совсем недавно поставленную ловушку для песцов. Кроме того, тюлени, которых было здесь очень много, очень боялись людей. Отсюда, естественно, напрашивался вывод, что эскимосы совсем недавно покинули эти места.

Итак, мы стали. По правде говоря, мы уже давно поняли, что это событие не за горами и нам его не миновать. Не приходилось удивляться тому, что оно наступило. И все же то обстоятельство, что до этого момента мы были всегда заняты делом и у нас постоянно находилась работа, мешало нам, как это всегда бывает в жизни, думать о будущем. Мы не видели, что печальное событие, которое нельзя было бесконечно оттягивать, приближается с каждым часом, с каждой минутой. И вот оно наступило.

Тут мы вынуждены были призадуматься, ибо теперь у нас не стало другой работы. И только в этот момент перед нами во всей полноте предстала перспектива долгих и томительных месяцев, а то и года неизбежной задержки в неподвижных льдах. Дверь тюрьмы впервые захлопнулась за нами, и мы почувствовали себя такими же беспомощными, как узники, потерявшие надежду избавиться от заключения в течение многих долгих и унылых месяцев.

6 октября. Из-за свежего ветра последняя ночь была самой холодной, и мы продолжали рубить лед, чтобы довести судно до того места, которое, как мы полагали, будет самым безопасным убежищем на время зимовки. Эта работа продолжалась весь день.

В однообразие первого дня, предшественника многих еще более унылых, внесла оживление успешная охота на медведя — наша первая охота на этого зверя. Подойдя к судну, медведь повернул к острову, и здесь наши охотники сумели отрезать ему путь к земле. Не дав зверю убежать, мы натравили на него гренландских собак. Но последние оказались бесполезными и не проявили желания напасть на медведя — инстинкта, присущего собакам этой породы. Тогда медведя погнали к воде. Нырнув в нее среди вновь образовавшихся льдин, он мог передвигаться только с большим трудом и был убит.

8 октября. Теперь не оставалось ни малейшего сомнения в том, что мы достигли места зимовки, хотя еще несколько дней назад у нас не было такой уверенности. Нельзя было рассчитывать на то, что удастся вести активный образ жизни; мы даже не знали, какое полезное занятие сможем себе подыскать. Но мы должны были придумать себе работу и обеспечить по мере возможности спокойную и благополучную жизнь.



Вокруг уже не оставалось ни одного пятнышка свободной ото льда воды. За исключением торчащих кое-где в виде черных точек скал, по всему горизонту в направлении суши нашему взору представлялись лишь ослепительно-белые, однообразные, грустные, навевавшие тоску заснеженные просторы. Да, то была действительно унылая перспектива. При всей своей сверкающейбелизне эта земля, царство льда и снега, всегда была и всегда останется унылой, мрачной, навевающей тоску однообразной пустыней. Под ее влиянием притупляется разум: ни о чем не хочется думать, ничто не волнует. Даже поэт не нашел бы пищи для воображения там, где ничто не нарушает однообразия, где ничто не движется и не меняется, все навечно остается одинаковым, безрадостным, холодным и неподвижным.

Работы на судне продолжались; выбрали и место для порохового погреба на острове, неподалеку от нас. После учета запасов топлива выяснилось, что мы располагаем 700 бушелями угля и кокса. Этого, по нашим расчетам, должно было хватить для повседневных нужд на то же число дней. Полная инвентаризация всего провианта выявила, что запасов хватит на два года и 10 месяцев, если выдавать паек по полной норме. Эти запасы без особого труда можно было бы растянуть на три года. Растительного масла и свечного сала хватило бы на тот же срок, что и провианта. Кроме того, мы рассчитывали пополнить запасы охотой на медведей и тюленей в море и на суше.

13 октября отдельные части машины и медные пушки перенесли на лед, а нижнюю палубу очистили от некоторых резервных грузов, перенеся их на хранение в трюм. Тем, кто верил в приметы, представилась возможность заниматься догадками по поводу того, что предвещал ворон, летавший вокруг судна. Как далеко они зашли в своих толкованиях и что именно предсказывали, меня мало интересовало.

22 октября. Теперь, когда судно было значительно облегчено, пришлось обколоть лед вокруг него, чтобы оно могло подняться до нормальной осадки. Когда это было сделано, судно поднялось на девять дюймов и мы начали строить вокруг него вал из снега и льда для защиты от холода. Перенесли камбуз, поставив его в центре кубрика среди коек, чтобы тепло от печки распределялось более равномерно. На верхней палубе над котлами поставили бак из листового железа, и с помощью этого устройства собирался и конденсировался пар, доставляющий немало хлопот при столь низких температурах. Видели еще одного ворона. Ежедневно, хотя и не слишком успешно, занимались ловом волнистых рожков[79].

Я уже упоминал о том, какими запасами продовольствия мы располагали. Что же касается спирта, то его должно было хватить только на год. По этому поводу надо было скорее радоваться, чем огорчаться, ибо употребление спирта в этом суровом климате, несомненно, приводит к губительным последствиям. Одно из них, по моему убеждению, заключается в повышенной склонности к цинге. Итак, запас спирта надлежало зарезервировать для отрядов, которые позднее будут совершать походы на суше. Здесь он может принести существенную, хотя и недолговременную пользу. Спирт пригодится и при кораблекрушении, если придется плыть в лодках, в качестве горючего, наконец, он понадобится, если нам не удастся освободить судно из ледяного плена весной и будут продолжаться исследования на суше. Соответственно было отдано распоряжение прекратить выдачу грога, причем нас очень порадовало, что команда не роптала по этому поводу.

В течение первого месяца мы установили навес над судном, но все еще не покончили с возведением вала и засыпкой верхней палубы снегом. Внутри судна тоже проделали некоторые работы: на месте рулевой рубки построили помещение для хранения сундуков команды, кухонной утвари и хлебопекарных принадлежностей; от него вокруг всего жилого помещения были проложены медные трубы, куда поступал пар. Над паровым камбузом, очагом и проходом в верхней палубе сделали проемы, где установили железные баки вверх дном. Сюда поступал пар и здесь немедленно конденсировался.

Нам кажется, что такое устройство превосходит все применявшиеся ранее. Оно позволяло избежать сырости в помещении и избавляло от необходимости поддерживать чересчур высокую температуру, как это делали раньше[80], чтобы пар оставался в воздухе, пока не осядет на бимсах и палубе. Это также обеспечивало большую экономию топлива, ибо температура от 40 до 50° F достаточна, чтобы в жилом помещении было сухо, тепло и удобно. Между тем на судах предшествовавших экспедиций ее часто приходилось доводить даже до 70° F.

Люди спали на подвесных койках, которые убирали в шесть часов утра, вешали в десять вечера и два раза в неделю выносили проветривать.

Нижнюю палубу — пол нашего жилого помещения — каждое утро посыпали горячим песком и драили до восьми часов, когда команда садилась завтракать. В понедельник занимались стиркой, заканчивавшейся к полудню; белье сушили у печки. Когда со временем на верхней палубе скопился снег толщиной 2,5 фута, мы его утаптывали, пока он не превращался в твердую массу, а затем посыпали песком, чтобы образовалось некое подобие утрамбованной дорожки. Над всем этим стоял навес, о котором уже упоминалось выше; брезент был опущен так низко, что закрывал все судно. Окружавший нас снежный вал доходил до высоты планшира и в сочетании с навесом прекрасно защищал от всех ветров и в значительной степени от низкой температуры вне помещения.

Днем парового камбуза было достаточно и для обогрева, и для приготовления пищи; ночью нас обогревала печь, где выпекали хлеб; в ней же подогревался песок, с которым работали утром.

Подавать воздух, необходимый для топки печей, через двери в этих условиях было бы губительно (такой способ очень неудобен, хотя он принят в Англии). Поэтому я распорядился подвести снаружи к топке большую медную трубу. Это не только устраняло холодные сквозняки в помещении, где находилась печь, но и благодаря нагреву трубы повсюду поддерживало сухость воздуха.

При таком способе пар легко поднимался и конденсировался вне помещения, а не превращался в воду внутри него. К тому же, что было не менее важно, огонь горел равномерно и сильно. В подтверждение полезности конденсаторов приведу следующее доказательство: систематическая чистка их каждое воскресенье показала, что в них накапливается примерно бушель льда за день.

На завтрак подавались кофе или чай; обедали в полдень. Когда погода позволяла делать что-нибудь за пределами судна, люди работали после обеда на свежем воздухе до трех-четырех часов. В противном случае они в обязательном порядке гуляли установленное время на палубе под навесом. Чай подавали в пять часов, а затем люди с шести до девяти часов занимались в вечерних классах. По окончании занятий подвешивались койки, и в 10 команда ложилась спать.

По воскресеньям никакой работы не допускалось. Люди одевались в лучшее платье, строились и проходили смотр, после чего начиналось чтение молитв и проповеди. Чтобы можно было заполнить остаток дня, на судне имелся комплект брошюр, пожертвованный нам г-жой Эндерби из Блэкхита. Хорошо подобранная библиотечка оказалась полезным даром. В шесть часов вечера открывалась воскресная школа. В воскресный вечер занятия сводились к чтению отрывков из Священного писания. Все завершалось пением псалмов и чтением отрывков из Библии во время литургии. Я убежден в благотворном влиянии на людей этой системы, где обучение сочетается с отправлением религиозных обрядов.

Наша школа была организована исключительно для обучения чтению, письму, арифметике, математике и навигации. Из 18 человек трое не умели ни читать ни писать, а что касается арифметики, то почти все знали ее слабо. Никого принуждать не приходилось, все изъявили добровольное желание учиться. Занятия всегда заканчивались чтением двух глав из Библии и пением вечерних псалмов.


Так проходили первые месяцы зимы 1829/30 года в том мире, который Росс и его спутники, по-видимому, считали мертвым и безлюдным. Но это безотрадное впечатление было обманчивым, как вскоре показали первые дни января.


9 января. Один из матросов, ходивший утром на берег, сообщил мне, что видел неизвестных людей. Тогда я пошел в указанном направлении и вскоре увидел нескольких эскимосов у небольшого айсберга, недалеко от суши, примерно в миле от корабля. Увидев меня, туземцы спрятались за айсберг, но, как только я приблизился, все вместе внезапно выскочили из своего укрытия, став в три ряда по десять человек в каждом. В стороне, ближе к суше, был еще один человек, видимо сидевший на нартах. Тут я отправил сопровождавшего меня матроса обратно, распорядившись, чтобы он прислал ко мне Джемса Росса и еще нескольких человек, которые должны были следовать за ним на некотором отдалении. Затем, подойдя один к эскимосам на расстояние сотни ярдов, я увидел, что каждый из них вооружен копьем и ножом.

Зная, что при встречах между племенами люди обращаются друг к другу с приветствием «тима-тима», я произнес эти слова, и они все ответили мне примерно тем же возгласом.

Когда подошли люди с судна, мы приблизились к эскимосам примерно на 60 ярдов, а затем бросили свои ружья с возгласом «айя, тима». Как мы узнали в Гренландии, так обычно выражалось намерение завязать дружественные переговоры. В ответ эскимосы подбросили вверх ножи и копья, повторяя за нами возглас «айя» и протягивая руки вперед, показывали, что у них, как и у нас, нет оружия.

Но эскимосы не сходили с места, и мы подошли к ним, обнимая поочередно всех, кто стоял в переднем ряду; в ответ они проделали тот же традиционный дружественный церемониал. Это, видимо, вызвало восторг среди туземцев, который нашел выражение в смехе, возгласах и возбужденной жестикуляции, и мы тотчас поняли, что впредь они будут оказывать нам полное доверие.

Опыт Джемса Росса нам здесь очень пригодился, и, узнав от него, что мы — европейцы, или «каблуна», эскимосы сообщили, что сами они — «иннуиты» («люди»). Группа эскимосов состояла из 31 человека. Двое были калеками, и их вместе со стариком перевозили на нартах. Один, как мы поняли, потерял ногу в схватке с медведем, а у другого было сломано или болело бедро.

Все эскимосы были хорошо одеты, главным образом в великолепные оленьи шкуры. Верхняя одежда была двойной и плотно облегала все тело. Спереди она спускалась от подбородка до середины бедра, а сзади кончалась капюшоном, надевавшимся на голову, тогда как полы свисали до лодыжек. Рукава прикрывали пальцы. Из двух шкур внутренняя пришита мехом внутрь, а наружная — наоборот. На ногах были надеты две пары сапог, обе мехом внутрь, а поверх низко спускались штаны из оленьих шкур.

Поскольку на эскимосах было так много одежды, они казались гораздо крупнее, чем были на самом деле. Все были вооружены копьями, похожими на трости, с шариком из дерева или моржового клыка на одном конце и роговым острием — на другом. Осмотрев древки, мы обнаружили, что они состоят из маленьких кусочков дерева или костей животных, весьма искусно скрепленных. Ножи, которые мы сначала увидели, были сделаны из кости или рога оленя и, лишенные наконечника и острия, представляли собой не слишком грозное оружие. Но вскоре мы обнаружили, что у каждого из эскимосов за спиной висело нечто более опасное — нож с железным наконечником или с железным острием. У одного из них было лезвие от английского складного ножа с клеймом мастера. Оно было приделано так, что нож стал кинжалом.

Все доказывало, что местные эскимосы поддерживают связи с племенами, ведущими торговлю с европейцами, хотя сами этим не занимаются. Действительно, Джемс Росс не встретил среди них никого из своих прежних знакомых[81]. Эти люди явно не знали Джемса, но, когда он упомянул названия некоторых мест в бухте Репалс, они немедленно его поняли и стали показывать в правильном направлении.

Не предвидя прихода этих посетителей, мы, конечно, не захватили подарков и поэтому послали на судно человека, поручив ему принести 31 железный крючок, чтобы подарить по одному каждому эскимосу. Впрочем, тем временем они согласились сопровождать нас на судно, и мы вскоре подошли к снежному валу. При виде его они не выразили никакого удивления: он слишком походил на их собственные сооружения. Ни судно, ни большое количество дерева и железа тоже не вызвали у них того изумления, которое мы наблюдали у северных дикарей Баффинова залива в 1818 году. Очевидно, что для них не было неожиданностью даже изобилие этих материалов.

Подаренные нами железные крючки вызвали всеобщий восторг. Как ответный дар они предложили нам свои копья и ножи, от которых, к их изумлению и радости, мы отказались. Теперь мы могли убедиться, что эскимосы выглядят гораздо лучше нас. Во всяком случае, одеты они были не хуже и казались гораздо упитаннее. Их полные щеки были покрыты таким ярким румянцем, какой только мог выступать на столь темной коже.

Одежда эскимосов была сшита со своеобразным изяществом; у некоторых украшена бахромой из жил или из связок мелких костей. Но нарты были предельно грубой работы: бока связаны из кусков кости, обернутых кожей, а поперечные брусья наверху сделаны из четырех оленьих ног. Одни нарты не превышали 2 футов в длину и 14 дюймов в ширину, длина остальных составляла 3–4 фута. К коже полозьев снизу намерзал слой льда, и они очень легко скользили.

Троих эскимосов пригласили в нашу каюту, и тут наконец многое привело их в изумление. Гравюра из книг с описанием ряда предыдущих плаваний, на которых были изображены их соплеменники, привела эскимосов в восхищение, ибо они сразу же признали представителей своей народности. Но особый восторг, как это обычно бывает, вызывали у них зеркала, особенно самое большое, в котором они видели свое отражение во весь рост. Не меньше поразили их лампа и подсвечники.

Однако эскимосы ни разу не проявили своего желания получить какую-нибудь вещь в подарок, они лишь принимали то, что им предлагали, причем их жесты не оставляли сомнения в изъявлении благодарности. Мясные консервы им не понравились. Один все же немного отведал этого угощения, видимо из вежливости, и сказал, что оно ему очень по вкусу. Но, когда Джемс Росс в этом усомнился, признался, что говорил неправду. И тогда все остальные с нашего разрешения выбросили те консервы, которые мы им дали. Но когда тому же человеку предложили растительное масло, он выпил его с большим удовольствием и заявил, что это действительно вкусная вещь.

Дело в том, что вкусы этих племен великолепно приспособлены к той пище, которой они вынуждены пользоваться, а их понятия о благоденствии — к тем средствам, какими оно добывается. Несомненно, эти люди, привыкшие к китовому и тюленьему жиру, своей отвратительной пище и ее неприятному запаху, совсем не завидуют деликатесам, потребляемым жителями более южных широт. Если бы им довелось сесть за наш стол, они испытали бы не только отвращение к нему, но и жалость к нам, как к варварам и невеждам, и эскимосы согласились бы отведать пищи с этого стола лишь под угрозой голодной смерти.

Затем мы устроили состязание в беге на короткую дистанцию, в котором приняли участие один из эскимосов и один из наших офицеров. Но оба соперника проявили чрезмерную обоюдную вежливость, так что победителя не оказалось. После этого принесли скрипку, и гости стали плясать вместе с хозяевами.

Этот день принес нам большую удачу. Мы уже потеряли всякую надежду встретиться с местными жителями, а между тем хорошо понимали, что только от туземцев можно получить такие географические сведения, которые помогут нам выбраться из трудного положения и продолжать плавание по заданному курсу. Не грешно было бы философам задуматься над тем, почему такое малочисленное и изолированное племя, живя в таком безрадостном краю, бесплодном, диком и унылом, все же сохранило огромную жизнерадостность, крепкое здоровье, хорошую упитанность и все, что в здешних условиях можно считать признаками не только богатства, но даже изобилия и роскоши.

10 января. После богослужения мы отправились в эскимосский поселок, хотя температура упала до —37° F.

Поселок их состоит из 12 снежных хижин, сооруженных на берегах у вершины маленькой бухты примерно в двух с половиной милях от нашего судна. Хижины напоминают перевернутые вверх дном чашки. В каждой из них имеется длинная изогнутая пристройка — проход. У входа в нее стояли женщины с девочками и грудными младенцами. Нас вскоре пригласили зайти в помещение. Мы приготовили женщинам в подарок стеклянные бусы и иголки. Раздача подарков быстро переборола робость, которую мы первоначально вселили в них.

Проход, всегда длинный и, как правило, извилистый, ведет в главное помещение, круглое, с куполообразным потолком, 10 футов в диаметре, если рассчитано на одну семью, и овальное, 15 на 10 футов, когда в хижине живут две семьи. Напротив дверного отверстия находится снежная лежанка высотой около двух с половиной футов, занимающая почти треть ширины помещения. На нее набросаны разные шкуры. Это общее ложе для спанья. У ее конца сидит хозяйка дома, против жировой лампы с фитилем из мха, повсеместно принятой в этих краях. Лампа дает пламя, достаточно сильное и для освещения и для обогрева, и в хижине очень уютно. Над лампой висит каменный котел с оленьим и тюленьим мясом и жиром. Все остальное — одежда, охотничьи принадлежности, продукты — разбросано в неописуемом беспорядке. Очевидно, аккуратность не относится к числу добродетелей эскимосов.

Говоря об этих хижинах, целиком построенных из снега, следует добавить, что свет в них проникает через большой овальный кусок чистого льда, вставленный на восточной стороне крыши. Мы обнаружили, что хижины только что построены, видимо, всего за день до нашего прихода. Итак, строительство в этих краях не занимает много времени. Нам сказали, что зимний запас тюленьего и оленьего мяса закопан в снег; заготовляют жир летом и извлекают из снега зимой.

Женщин определенно нельзя было назвать красавицами, но они по внешности ничуть не уступали своим мужьям и были такими же вежливыми. Эскимоски старше 13 лет, видимо, были уже замужем; в каждой хижине было по три-четыре женщины. Принадлежали ли они к одному семейству или нет, мы не уверены, но у нас создалось впечатление, что молодые — младшие жены и что есть старшая жена. Эскимоски невысокого роста и, что касается одежды и опрятности, далеко уступают своим мужьям. Особенно портят их непричесанные, висящие космами волосы. У женщин мягкие черты лица; щеки такие же румяные, как у мужчин; одну тринадцатилетнюю девочку можно было назвать даже миловидной. На лицах у всех более или менее обильная татуировка: в основном на лбу и по обеим сторонам рта и подбородка.

Эскимосы сообщили нам, что к югу среди холмов пасется много мускусных быков и что олени[82] приходят сюда в апреле. По их словам, они охотятся на оленей, маскируясь под этих животных. В оленьи шкуры наряжаются два человека, из которых первый держит над собой голову и рога животного. Так, не вызывая подозрений, они могут пробраться даже в стадо.

Настала пора подумать о возвращении, и многие эскимосы выразили желание проводить нас. Мы простились с женщинами и детьми, пригласив на завтра безногого к нам на судно, чтобы его осмотрел врач. Восемь эскимосов сопровождали нас на судно; шестерых мы поручили заботам матросов, а двоих пригласили в кают-компанию на обед.

Разумеется, их привели в изумление ножи, тарелки и другая сервировка; нельзя сказать, чтобы их вкус изменился после вчерашнего дня (когда наше угощение застало их врасплох), но им все же понравился суп, который они ели, довольно ловко пользуясь ложкой, когда им объяснили, как это делается. Несомненно, эскимосы легко все перенимали. Понаблюдав за нами некоторое время, они научились владеть ножом и вилкой так, как будто им давно были известны эти предметы. Консервированное мясо на этот раз им как будто понравилось, но солонина пришлась не по вкусу. Отказались они также от пудинга, риса и сыра.

Когда мы возвращались на судно, до описываемых здесь событий, по долине пронесся шквал холодного ветра. Один из эскимосов, заметив, что я отморозил щеку, немедленно начал растирать ее снегом и, несомненно, спас меня от болезненной язвы. После этого случая он неизменно держался поблизости от меня, часто напоминая, чтобы я прикрывал рукой пострадавшую щеку, иначе отморожу ее опять. Такое проявление дружелюбия способствовало наряду со всем прочим хорошему мнению об этих людях; все они вели себя одинаково благожелательно по отношению к нам, помогая переносить вещи и всячески стремясь угодить.

Назавтра в час дня прибыл безногий, которого привез на салазках другой эскимос. Осмотрев обрубок, врач нашел, что он в полном порядке: рана давно зарубцевалась, и колено сгибалось. Не трудно было сделать ему деревянную ногу. Мы послали за плотником, чтобы тот снял мерку.

В нашей кают-компании особое восхищение у эскимосов вызвали щипцы для снимания нагара со свечей, но еще больше поразила их большая лупа, через которую можно было видеть лицо товарища непомерно увеличенным. Такие восторги способны вызвать только неизведанные переживания. Полное невежество имеет то преимущество, что любознательность всегда находит для себя пищу. Зато мы, которым все известно, даже то, чего мы никогда не видели и не узнали на опыте, мы умудрились лишить себя таких удовольствий.

К счастью для наших новых гостей, в их непросвещенных краях не было ни на грош тех наук, которые убивают восхищение неведомым. Поэтому их восторг был безграничным. И все же в одном случае невежество помешало им получить удовольствие: они отказались от плум-пудинга, которым мы тщетно пытались их угостить. Привыкнув считать ворвань лакомством, эскимосы предпочитают ее мараскину. Бренди они так же решительно отвергли, как и мараскин. Итак, им еще только предстоит приобрести те вкусы, которые, подорвав моральные устои, ускорили вымирание их южных соседей — американских индейцев. Впрочем, если этим индейским племенам суждено безвозвратно исчезнуть, а такая участь им, видимо, уготована, то постепенное вымирание от рома все же лучше истребления огнем и мечом от руки испанских конкистадоров. Перед гибелью они получат хоть какое-то удовольствие.

Наступило время закончить прием и отправить гостей домой; «карета», в ее местном варианте, была уже подана. Мы обещали, что новая нога будет готова через три дня, когда, льстим себя надеждой, ее можно будет примерить. Затем, получив от нас в презент по пустой банке из-под мяса, эскимосы отправились домой в очень веселом расположении. Восхитительно иметь возможность одарить бедняка золотом, но не менее приятно, по моему мнению, доставить такую же радость, когда это вам ничего не стоит. А ведь мы сделали этих людей такими богатыми и счастливыми, подарив им вещь немногим лучше старой сковородки, как будто то были банки из серебра. Не думайте, что вы можете правильно судить о ценности подарка, пока сами не убедитесь, каким счастливым могут сделать человека голубая бусина, желтая пуговица, игла или осколок старого железного обруча.

14 января. Со вчерашнего вечера температура упала с —33 до —38° F. Из-за сильного ветра было очень холодно, и я усомнился в приезде нашего пациента. Но он все же прибыл в сопровождении своего друга Отукиу, двух женщин, четырех мужчин и двух мальчиков. Затем деревянную ногу примерили, чтобы определить, правильно ли она подогнана по длине, и так как ее оставалось еще доделать, то калеке, для которого она предназначалась, предложили приехать еще раз завтра.

Потом мы вызвали снизу остальных гостей, и нам доставило немалое удовольствие, когда нашему помощнику удалось уговорить одну пожилую женщину подстричь, причесать и уложить волосы. Это так изменило ее наружность к лучшему, что все остальные захотели подвергнуться той же процедуре. Столь необычное для этих племен проявление вкуса и стремления к опрятности заставило меня пожалеть, что я не располагаю запасом гребней для подарков. Но ожерелья из бус, которыми я одарил всех женщин, видимо, обладали большей ценностью в их глазах, хотя и были куда менее полезными.

15 января. Мы опробовали ртуть гарантированной чистоты, и она замерзла. Это означало, что температура была ниже —39° F. Затем она упала до —40° F, то есть до самого низкого предела за все время.

Из наших вчерашних гостей пришли только двое и дали нам понять, что остальные отправились охотиться на тюленей.

Калеке приделали обещанную ногу, которая была теперь совсем готова, и немного времени спустя он уже научился ею пользоваться и оценил ее преимущества. Вскоре он начал прохаживаться по каюте в полном восторге. Безусловно, у него было куда больше оснований восхищаться полученным подарком, чем у всех остальных. Функции протезиста в данном случае выполнил плотник, не худший, как я считаю, специалист по этому делу. Но вряд ли когда-либо протезирование доставило кому-либо большее удовлетворение, чем всем нам. Мы полностью вернули человеку дееспособность, к радости самого калеки и его соплеменников.

На деревянной ноге мы написали название судна, и ее повезли на нартах, так как наш калека еще недостаточно привык к ней, чтобы пройти две мили по льду и снегу. В том, что мы расстались самыми лучшими друзьями, не может быть никаких сомнений.

21 января было ясно и тихо. Нас посетили несколько взрослых мужчин с юношей и девушкой. Последняя была так закутана в меха, что походила на глобус, покоящийся на двух булавках. Но сообразительные черные глазки в сочетании с румяными щечками и молодостью придавали прелесть ее личику. Особенно очаровательным оно казалось здесь, где к стандарту красоты мы уже перестали предъявлять слишком высокие требования. Я полагаю, что стандарт этот гораздо более изменчив, чем обычно считается. Среда за очень короткий срок меняет наши представления о красоте, хотя мы ранее самонадеянно считали, что они неизменны. По крайней мере таков опыт всех путешественников. В этом, несомненно, проявляется мудрость, ибо самым приятным должно быть только то, что наиболее доступно. Посетившая нас юная особа была уже обручена в соответствии с обычаями своего народа. В этих краях о предстоящем брачном союзе часто договариваются, еще когда девочка находится в младенческом возрасте или даже сразу после ее рождения.

28 января. В капкан попал совершенно изголодавшийся песец. Когда ему дали мяса, он проявил соответствующую прожорливость. Другого песца в таком же состоянии добыли на следующий день. Подстрелили и несчастного одинокого ворона, подлетевшего к судну. Он был нашим товарищем в течение всей зимовки и заслуживал пощады. Я не могу себе представить, к каким угрызениям совести привел бы такой святотатственный поступок, случись он в другое время или если бы мы находились в более поэтическом или суеверном настроении.

Месяц закончился счастливым днем. Половина поселка пришла к нам, когда у нас шла церковная служба. Эскимосы рассказали, что нашли спящего в берлоге медведя и закололи его ножами. Мы предложили купить у них тушу, и они обещали доставить ее на следующий день.

Тут мы получили образец примитивной хитрости. Один эскимос с болячкой на ноге просил сделать ему деревянную ногу, чтобы раздобыть кусок дерева. Ему без труда разъяснили, что первое условие получения протеза — отрубить больную ногу, и тогда его просьбы прекратились.


В течение остальной части зимы Джон Росс и его люди были заняты подготовкой к сухопутным санным походам и укрепляли дружбу с эскимосами, от помощи которых белым людям почти целиком зависел успех экспедиции. Но были такие моменты, когда дружественные отношения находились на грани разрыва. Об этом свидетельствует следующий инцидент, рассказанный Джемсом Россом.


26 апреля. На судно пришла большая группа эскимосов. С одним из них мы договорились, что он будет сопровождать меня в санном походе, и мы начали готовиться к отъезду, намеченному на следующее утро.

27 апреля, рано утром, мы, как договорились, направились к эскимосскому стойбищу и были крайне поражены тем, что не услышали радостных возгласов, которыми нас обычно приветствовали. За этим последовал очень неприятный сюрприз: мы обнаружили, что женщин и детей услали с нашего пути, а это, как нам было известно, означало объявление войны. Наши опасения подтвердились, когда мы обнаружили, что все мужчины вооружились ножами. Их свирепые и мрачные взгляды тоже не предвещали ничего доброго. Мы не могли понять, что же послужило поводом для такой враждебности.

Нам было легче разглядеть их, чем им нас, так как солнце светило в лицо эскимосам. Только лай наших собак известил их о нашем приближении, и, как только эскимосы его услышали, один из них выбежал из хижины, размахивая большим ножом, с которым охотятся на медведя, и слезы текли по его старому морщинистому лицу. Мгновение спустя он поднял руку, чтобы бросить это оружие в меня и врача, — мы находились тогда в нескольких ярдах от него. Однако, ослепленный солнцем, старик на мгновение замешкался, и один из его сыновей удержал поднятую руку. Это позволило нам собраться с мыслями.

Мы немедленно приготовились к защите, хотя мало что могли сделать при таком численном превосходстве наших нежданных врагов. Вместе с двумя своими спутниками я вернулся к саням, где оставил ружье, и, боясь отходить от них, ждал, чем все это кончится, теряясь в догадках о причине нападения. Ведь накануне мы расстались добрыми друзьями.

Разъяренного старика Поууитьяха теперь крепко держали уже оба сына, закрутив ему руки за спину. Но тот упорно пытался вырваться, а остальные эскимосы, судя по всему, были готовы немедленно поддержать старика, если он нападет на нас. Однако из поведения юношей явствовало, что среди эскимосов нет единого мнения и не все относятся к нам одинаково враждебно. Следовательно, еще не пропала надежда договориться, не доводя дело до крайности.

Но вот эскимосы начали о чем-то между собой совещаться и затем разделились, намереваясь окружить нас. Это им чуть не удалось. Тогда, не желая быть отрезанным от судна, я предупредил тех, кто заходил сзади, чтобы они остановились. Мой окрик вызвал непродолжительное замешательство, за которым последовало еще более короткое совещание. Но тут эскимосы сразу начали наступать, с вызовом размахивая ножами, согласно их обычаю, и почти достигли своей цели. Убедившись, что дальнейшая снисходительность может стать опасной, я приложил ружье к плечу и приготовился выстрелить. К счастью, именно в этот момент я убедился, что одной угрозы достаточно, чтобы заставить их остановиться. Не теряя времени, те, кто подошел ближе всех, расступились, проявляя явный страх, и отошли к своим хижинам, оставив нам свободный путь к отступлению.

Однако мне не удалось уговорить ни одного из эскимосов подойти к нам поближе или ответить на наши вопросы. Поэтому обстановка оставалась напряженной и опасной еще почти полчаса. Наконец ее помогла разрядить храбрость одной женщины. Она вышла из хижины как раз в тот момент, когда я снова поднял ружье, и, предупреждая криком, чтобы я не стрелял, подошла к нашей группе, не проявляя ни малейших признаков страха.

От нее нам удалось узнать повод к переполоху, который, как бы нелепа ни была его причина, мог привести к смертоубийству. Оказалось, что ночью погиб один из приемных сыновей Поууитьяха — чудесный мальчик семи-восьми лет, которому упал на голову камень. Это несчастье эскимосы приписали нашему вмешательству посредством применения сверхъестественных сил, которыми, по их мнению, мы обладаем. И отец, убежденный в нашей виновности, естественно, решил нам отомстить тем способом, который мы едва на себе не испытали.

Мне было крайне трудно втолковать этой доброй женщине, что мы абсолютно ничего не знаем о происшедшем несчастье и выражаем свое горячее соболезнование. Как бы то ни было, она передала мои слова двум мужчинам, не принимавшим участия в нападении. Они теперь подошли к нам невооруженными в знак мирных намерений и начали уговаривать нас вернуться на судно и пуститься в путь через три дня, причем вызвались быть проводниками. Но у нас было много причин не согласиться на это предложение. Главная из них заключалась в том, что нам было необходимо добиться взаимопонимания и незамедлительно восстановить дружбу с эскимосами. Ведь иначе они могли уйти за эти три дня либо опасаясь, что мы вернемся в большем числе, либо по каким-то иным соображениям. Это не только обрекло бы нас на длительную изоляцию, но и вызвало бы общую враждебность или повальное бегство туземцев, с которыми данная группа сейчас общается или вступит в связи в будущем. Тогда вся эта страна стала бы для нас враждебной. Вот почему я отклонил такое предложение и заявил, что не вернусь на судно до тех пор, пока мы снова не станем добрыми друзьями. Заметив как раз в этот момент, что к нам постепенно подбирается враждебная группа, правда, вероятно, лишь затем, чтобы подслушать наш разговор, я провел на снегу линию и заявил, что никто не смеет ее переходить, не бросив сначала ножи, которые все они еще продолжали держать в правой руке. После того как эскимосы недолго посовещались между собой, их мрачные лица начали проясняться и они отложили ножи в сторону. Убедившись наконец, что мы неповинны в смерти мальчика, они теперь, очевидно, изо всех сил старались рассеять неприятное впечатление, которое произвели на нас своим поступком.

Впрочем, эскимосы по-прежнему уговаривали нас возвратиться на судно, ибо, как они говорили, им разрешается пользоваться собаками лишь по прошествии трех дней после смерти одного из членов семьи. Видимо, у них действительно бытовал такой похоронный запрет, но я не хотел уступить им, хотя и мог бы это сделать: терять три дня в это время года было нежелательно.

Поэтому я достал большой напильник, предлагая его тому, кто согласится пойти со мной, и сразу же решительно заявил, что если все откажутся, то пойду один, а они останутся без награды. После этого они несколько минут посовещались, причем до меня часто доносилось слово «эркше» («сердитый») в сочетании с моим именем.

Когда совещание закончилось, человек по имени Пуеттах, как можно было понять, видимо уступив просьбам своей жены, предложил сопровождать меня при условии, что я позволю идти с ним Илликтаху, славному парню лет шестнадцати-семнадцати. Я подробно остановился на этом происшествии лишь потому, что оно было единственным случаем проявления враждебного чувства к нам со стороны эскимосов за все годы, которые мы провели по соседству с ними.

Затем вещи и провизию уложили на двое нарт. В каждые из них было впряжено по шесть собак. Благодаря этому мы очень быстро пересекли залив по ровному льду, причем поочередно то бежали за нартами, то садились в них.

28 апреля. Мы сделали остановку, чтобы заняться необходимыми определениями долготы. Нет ничего удивительного в том, что при виде приборов у проводника вновь пробудились подозрения о колдовских чарах. И поскольку у эскимосов над всем доминирует забота о том, как раздобыть пищу (охота и рыболовство — почти их единственное занятие), наводящие вопросы приняли естественное направление. Он спросил, не помогают ли нам отыскивать мускусных быков эти таинственные медные приборы и не разглядываем ли мы их среди холмов, когда так пристально смотрим в трубки и стекла. Действительно, нам довольно часто попадались эти животные, и проводник, естественно, пришел к выводу, что мы забрались так далеко и пошли на все трудности для самой важной в их жизни цели — добычи пищи или устройства пиршества. Пуеттах еще не знал, что цивилизованные европейцы добывают себе пищу гораздо более кружным путем, чем охота и съедение добычи. Он вряд ли мог бы понять общественную систему, которая привела стольких людей на громадном судне из далекой Англии к его родным берегам, чтобы они были обеспечены пищей в настоящем и будущем благодаря измерению углов и наблюдению за Луной.

Мне отнюдь не хотелось прослыть заклинателем. Мы уже раз попали в довольно неприятную переделку из-за такой незавидной репутации, и поэтому я заявил о своем полном невежестве во всем, что касается мускусных быков и их привычек. Получив такой ответ, он был сильно разочарован, а затем предложил нам построить здесь хижину, чтобы выследить этих животных. Но, когда я изъявил желание сегодня же следовать дальше, лицо эскимоса снова приняло добродушное выражение, и мы отправились в путь.

Менее чем через полчаса зоркие глаза проводника обнаружили следы двух мускусных быков на крутом склоне холма. Мы тотчас вернулись к нартам. Пуеттах, выбрав место для хижины, сооружение которой поручил юноше, захватил лук и стрелы и отправился в путь, ведя двух собак. Он пригласил с собой и меня, причем по его просьбе я взял с собой ружье и свою любимую собаку Туптоачуа.

Подойдя к следам, он немедленно спустил собак, и я последовал его примеру. Собаки умчались с невиданной скоростью и быстро исчезли из вида. Из вежливости Пуеттах, полагая, что я слишком устал, чтобы сопровождать его в поисках собак и добычи, и не желая оставить меня позади, замедлил свои шаги; я со своей стороны настаивал, чтобы он не задерживался, не то мы рискуем упустить добычу.

Мы уже два часа с довольно большим трудом продвигались сильно пересеченной местностью по глубокому снегу, как вдруг обнаружили, что следы собак уже не приводят к следам быков. Отсюда проводник сделал вывод, что собаки вспугнули этих животных и, вероятно, загнали одного из них или обоих. Вскоре это предположение подтвердилось. Когда мы обогнули холм, великолепное зрелище мгновенно сняло всю нашу усталость. Перед нами был бык, окруженный тремя собаками. Надо было как можно быстрее броситься на выручку собакам.

Пуеттах шел впереди и уже готовился выпустить вторую стрелу, когда я нагнал его. Судя по всему, стрела попала в ребро, так как она отскочила и упала, а бык даже не обратил на нее внимания, продолжая отбиваться от собак, лаявших и увивавшихся вокруг него. Собаки то хватали быка за ноги, когда им представлялась возможность, то отпрядывали назад, когда он кидался на них. Бык содрогался от ярости и пытался добраться до своих докучливых преследователей, но ему не удавалось прикоснуться к ним, ибо собаки были тренированные и службу знали.

Нетрудно было заметить, что оружие моего товарища было плохо приспособлено к такой охоте и что успех будет достигнут по меньшей мере через несколько часов. Он продолжал стрелять, не причиняя видимого вреда, а затем терял много времени, отыскивая стрелы. Поэтому я решил не упустить возможности показать превосходство нашего оружия и послал в быка две пули примерно с расстояния 15 ярдов. Пули попали в цель, и бык упал, но, вдруг поднявшись, неожиданно кинулся на нас. Мы спаслись от удара, спрятавшись за большим камнем, который, по счастью, находился поблизости. Тогда бык яростно налетел на камень, ударившись об него головой так сильно, что тот упал на промерзшую землю. Раздался страшный треск, и эхо довольно долго разносило его вокруг. Проводник попытался прирезать быка ножом, но это ему не удалось и он укрылся за собаками, которые снова бросились в нападение. Кровь так обильно текла из ран, что залила длинную шерсть по бокам, и все же ярость и сила животного, казалось, не угасали. Он продолжал бросаться и бодаться с той же свирепостью, что и раньше.

Тем временем я перезарядил ружье за камнем и приблизился, чтобы сделать еще один выстрел, но как раз в этот момент бык снова бросился на меня, к ужасу Пуеттаха. Он кричал, чтобы я вернулся в свое убежище, но у меня было достаточно времени, чтобы хорошо прицелиться. После выстрела из обоих стволов бык сразу же рухнул на землю, находясь уже в пяти ярдах от меня. При виде павшего врага мой спутник начал кричать и плясать от радости. Он был поражен действием огнестрельного оружия, когда сначала тщательно осмотрел раны от пуль, а затем обнаружил, что некоторые из них пробили быка насквозь. Но больше всего его изумило, что одно плечо оказалось раздробленным. Нелегко будет забыть выражение ужаса и изумления на его лице, когда он, посмотрев мне в глаза, воскликнул: «Ноу эк поке!» («Оно разбито!»).

Вот уже 18 часов, как у нас ничего не было во рту, и я, естественно, думал, что мой товарищ, не теряя времени, вырежет из туши кусок мяса на обед. Но я недооценил этого человека; его благоразумие взяло верх над желудком. Охотник удовольствовался тем, что смешал немного теплой крови со снегом, растворив ровно столько, сколько нужно было, чтобы удовлетворить жажду, а затем сразу же начал свежевать тушу. Ведь он прекрасно знал, что вскоре сделать это ему уже не удастся из-за сильного мороза, который превратит тушу в обледенелую глыбу. Вот почему проводник разрубил тушу на четыре части, затем поступил так же с желудком и кишками, которые предварительно очистил от их содержимого. До этого я не знал, что эскимосы не едят его в противоположность содержимому желудка оленя. Могу только предположить, что в это время года растения, которыми питается мускусный бык, не приятны на вкус эскимосам. Что же касается содержимого оленьих желудков, то оно считается большим деликатесом. Как бы наш вкус ни восставал против растительного блюда, приготовленного подобным образом, оно все же служит полезным и целебным дополнением к чисто животной пище эскимосов. Своими силами они вряд ли в состоянии собирать съедобные растения.

Мы не могли увезти свою добычу, и нам пришлось построить над ней снежную хижину, а затем, поставив знаки, по которым могли бы ее найти, отправиться туда, где оставили спутников. На обратном пути мы увидели второго быка, стоявшего у края пропасти примерно в четверти мили от нас. Но усталость заставила нас отказаться от преследования. Проводник заверил меня, что бык останется там на некоторое время и мы вполне успеем поохотиться на него завтра утром.

До хижины мы добрались в пять утра 29 числа такими усталыми и голодными, что горячий завтрак и отдых доставили нам огромную радость. Мы захватили с собой немного мяса и нашли, что оно очень приятно, ибо в это время года не имеет ни малейшего привкуса мускуса.

Мы проспали не более четырех-пяти часов, когда нас разбудили крики Пуеттаха и громкий лай собак, заливавшихся вовсю. Мы узнали от паренька, что проводник примерно с час назад тихо вылез из хижины и направился преследовать быка, которого мы видели накануне. Вскоре охотник вернулся и сообщил, что увидел быка пасущимся на вершине холма, подобрался к нему по единственной доступной тропе, держась посреди собак, и проделал это с такой быстротой, что жертва, не найдя иного пути, бросилась прямо в пропасть.

Отправившись туда, мы действительно нашли тушу быка в пропасти, крайне изуродованную при падении с высоты, превышавшей 30 футов.


До середины июня, когда летняя оттепель положила конец санным путешествиям, белые проводили большую часть времени в коротких исследовательских походах. Однако все лето они в основном находились близ судна, где с нетерпением ждали, когда«Виктори» освободится из льдов и позволит им продолжить открытия.


19 августа. Прекрасный денек с северным ветерком был, однако, лишь продолжением сонного однообразия. Наше судно бездействовало, да и мы тоже. Рыбная ловля и прошедший ночью дождь лишь немного нарушили монотонность следующего дня. 21 числа закончилась еще одна неделя, и эту третью неделю августа мы находились там, где стояли с предыдущего сентября, все еще закованные в лед.

22 августа. В это воскресенье все было по-прежнему, правда, во второй половине дня стало гораздо теплее, чем раньше. С берега было видно разводье, проходившее вдоль берега к западу до горизонта на севере. В понедельник все было без перемен, но ночью поднялся сильный ветер, с северной четверти, и на рассвете следующего дня мы увидели, что лед быстро несет на юг и он нагромождается в бухте. Внутренняя часть нашей гавани очистилась, как и побережье, примерно на две мили к югу, но затем сюда нанесло пак, заполнивший все, кроме места нашей стоянки.

26 августа. За два последующих дня тоже не произошло никаких достойных упоминания событий, если не считать довольно скромных успехов наших рыболовов и охотников; последние, в частности, добыли тюленя. Прошла еще одна неделя, а ночная температура мало изменилась, колеблясь в пределах 36–38°.

30 августа. Лед продолжало уносить на юг до четырех часов, когда его движение прекратилось на весь день. Мы готовились оттащить судно в полынью к северу от нас, чтобы нам было легче высвободить его, когда во льду появятся большие разводья. Этим и закончился август.

К концу августа мы простояли на одном месте 11 месяцев. Какова бы ни была ценность исследовательских экспедиций в эти края, они, несомненно, связаны с огромной затратой времени. За 11 месяцев мы могли бы совершить кругосветное плавание. И теперь, как мне казалось, никого особенно не интересовали перспективы открытия Северо-западного прохода, даже если бы нам и удалось его достичь.

Говорить о том, что то был месяц повседневных и ежечасных треволнений, надежд и опасений, ожиданий и разочарований, я считаю излишним, тем более что никакое описание пережитого не даст о нем представления. Вот уже четыре недели, как продолжалось это обескураживающее лето, которое по-настоящему так и не наступило. Надежд на то, что оно войдет в силу, оставалось мало.

На протяжении многих прошедших дней мы не только надеялись, мы почти были убеждены, что вот завтра, или послезавтра, или еще через денек, который не за горами, мы высвободимся наконец изо льдов. И тот, кто больше всех поддавался этому чувству, думается, особенно тяжело переживал неизменные разочарования. Но, как бы То ни было, мне надлежало поддерживать бодрость в людях, а когда это становилось трудно, находить для них занятие, чтобы они не слишком предавались мыслям о будущем. В этих условиях разрешение заниматься охотой и рыбной ловлей весьма помогло, а разнообразие стола, которое обеспечивалось этими занятиями, тоже приносило пользу. И действительно, грешно было бы жаловаться на состояние здоровья команды.

Судно было целиком заново оснащено и подготовлено к плаванию; оно никогда не выглядело таким нарядным, прибранным, чистым и уютным. Освободилась большая площадь после того, как мы убрали машину. Этот немалый выигрыш компенсировал потерю машины, если избавление от такой машины можно считать потерей. Она приносила нам мало пользы, доставляла массу неудобств и вызывала досаду. Думается, что эскимосы еще долго пользовались тем, что осталось от продукции фирмы «Брейтуэйт и Эриксон».

4 сентября. Стояла чудесная погода, и мы, предполагая, что в два часа утра будет высокая вода, попытались пройти бар перед гаванью. Но не успели мы завезти верп, как уровень воды снизился настолько, что мы оказались на мели, где глубина была не более 14 дюймов. Воспользовавшись этим случаем, мы осмотрели днище судна и устранили несколько мелких повреждений, причиненных льдами. Поставив судно ближе к берегу, мы облегчили его, выпустив четыре тонны воды и переправив 10 тонн других грузов в лодки, так чтобы оно оказалось на плаву при следующем приливе.

5 сентября. В два часа утра попытались перетащить судно через бар, но безуспешно. Ветер сменился на южный, и прилив не был таким высоким, как раньше. Раз высота прилива стала уменьшаться, потребовалась разгрузка судна. Для этого мы перебросили мостик к скалам, находившимся всего в восьми ярдах от нас, и перенесли все остальное имущество и провизию, а также еще находившиеся на борту детали машины.

6 сентября. Смена ветра на северный вызвала такой сильный прилив, что нам ранним утром удалось преодолеть бар. И все же припая было столько, что нельзя было далеко продвинуться, не рискуя сесть на мель, когда спадет прилив. Вот почему мы побоялись взять на борт многое из того, что переправили на берег. Днем все покрылось снегом, частично растаявшим в вечерней мгле, а ночь была ясной и морозной.

7 сентября. Ночью дул сильный штормовой ветер с севера, но подвижки льда не произошло. К утру мы все же сумели продвинуться и выйти на место, где глубина была на фут больше. Это позволило нам приступить к вторичной погрузке, после чего удалось выиграть еще фут. Таким образом всего мы продвинулись на расстояние примерно десяти футов. Благодаря этому мы вышли на глубину, достаточную, чтобы завершить полностью вторичную погрузку. На это дело у нас ушло два дня.

8 сентября. Погода и ветер изменились крайне незначительно, и мы продолжали брать на борт все, что выгрузили ранее. Пришлось также скалывать лед с носа, чтобы ничто не мешало при следующей попытке вырваться из ледового плена. Назавтра не произошло никаких перемен или особых событий. Мы скололи еще много льда, и судно продвинулось на несколько футов вперед. Все было уже погружено и уложено. На следующий день мы не продвинулись ни на один фут. Озера на берегу еще не замерзли, но лужи уже покрылись льдом.

16 сентября. Сегодня ветер принес мало пользы, ибо был слабым и неустойчивым, меняясь то на южный, то на западный. Впрочем, лед вблизи судна стал слабым, и мы продвинулись еще на два кабельтова, чтобы использовать любое разводье, если оно появится. Вечером несколько полос воды протянулось вдоль берега в северном направлении. На рассвете оказалось, что лед отнесло от берега, но судно отделяла от разводья, которое протянулось примерно на три мили к северу, сплошная ледяная гряда. Однако примерно в два часа дня лед стал трескаться, и мы, не теряя времени, отчалили, пробиваясь через окружающие нас в заливе льды. Через час наше судно наконец оказалось на свободной ото льда воде и под парусами.

Под парусами! Наши чувства пришли в смятение, и мы просто не могли поверить в то, что случилось. Нужно быть моряком, чтобы относиться к судну, на котором стоишь, как к живому существу, которое слушается и подчиняется малейшему движению руки, не способно двигаться иначе, как по его воле, и сознательно подчиняется его желаниям. Но что должен чувствовать моряк, попавший в наше положение, когда это существо, которое несло его по волнам океана целый год, вдруг стало таким же недвижимым, как окружающие его лед и скалы, беспомощным, потерявшим способность подчиняться желанию человека, мертвым. Теперь наш корабль, казалось, возродился для новой жизни; он снова подчинялся нашей воле и выполнял все наши желания. И мы сами тоже обрели свободу. Первым нашим чувством, когда мы снова очутились на воле, был взрыв радости, но вскоре мы поняли, как это случалось и с другими людьми, стремившимися к иной свободе, что она не принесет нам счастья.

Не прошли мы и трех миль, как встретились с ледовым хребтом и были вынуждены поскорее пришвартоваться несколько севернее. Здесь в достаточно вместительной гавани между двумя айсбергами мы провели ночь.

18 сентября. Ветер, к несчастью, переменился на противоположный — повернул на юг, и к утру наш путь был прегражден. Мы были вынуждены стоять на месте. Сегодня был сильный снегопад, и вся земля покрылась снегом. Мы застрелили четырех зайцев, но, попав в заточение, не особенно обрадовались вкусному обеду.

20 сентября. Маленькие разводья, образовавшиеся во льду под действием западного ветра, не принесли нам никакой пользы. Раз судно вмерзло в молодой лед, нам пришлось обкалывать его вокруг. После многократных перемен ветер наконец стал дуть с севера-северо-запада, причем превратился в шторм. Льдины пришли в движение, упорно нажимая на айсберги, под прикрытием которых мы стояли. Они толкали их вместе с нами к берегу с такой силой, что корма оказалась всего в 20 ярдах от скал. Одновременно «Крузенштерна» выжало из воды. К счастью, айсберги, под прикрытием которых мы находились, не снесло, иначе мы были бы увлечены вместе с ними в движущийся пак или выброшены на скалы.

29 сентября. Температура упала до 5° F [—15 °C] и вчерашнюю чистую воду затянуло образовавшимся в заливе льдом. Окружающие торосы, кажется, так сплотились, что только шторм мог бы их развести. Наши надежды на освобождение быстро таяли, и нам ничего не оставалось теперь, как рубить лед, чтобы добраться до гавани, которой, вероятно, предстояло служить нам убежищем большую часть следующего года. Лед, как выяснилось, был толщиной в фут, а на нашем пути было много больших льдин. Итак, наше продвижение неизбежно было весьма медленным, а работа — тяжелой.

30 сентября. Под неизменным воздействием крайне низкой температуры все море покрылось льдом. Теперь не осталось повода ни для надежд, ни для отчаяния, но зато прекратились и волнения. Беспокойство, заставлявшее нас так напряженно работать, уступило покою абсолютной уверенности. Тюрьма, в которой предстояло провести зиму, была перед нами. Все, что теперь осталось делать, — это добраться до нее, устроить там свой дом-амфибию и, стоя одной ногой в море, а другой на берегу, набираться терпения.

Сентябрь был заполнен делами и трудами. Но, поскольку никаких результатов они не дали, можно считать, что мы занимались напрасным трудом. Это был во всех отношениях потерянный месяц, что не могло не вызвать во мне досады. У тех, кто может надеяться во второй раз так же горячо, как и в первый, более счастливый характер, чем тот, каким, видимо, обладали некоторые наши люди. Отчаявшиеся не могли скрывать своих чувств, но о большей части команды я должен сказать, что спокойствие людей или, вернее, их покорность судьбе превзошли все мои ожидания. Моим долгом было подчеркивать светлую сторону нашей жизни, заострить их внимание на наших успехах в открытиях, превосходном состоянии нашего судна, которое мы научились превращать в удобное жилище, на обильном запасе продовольствия, хорошем состоянии здоровья, хороших отношениях между людьми, удобстве гавани, которую мы теперь обрели и откуда будет гораздо легче высвободиться. Но светлую сторону жизни нелегко рассмотреть через темные очки, и мне поэтому пришлось положиться на время и привычки. Я надеялся, что использование наших собственных ресурсов, связи с туземцами, которые, как мы надеялись, будут снабжать нас свежей пищей, а позднее возобновление сухопутных походов заставят время идти быстрее и изгладят горечь разочарования.

1 октября. Работы по пропиливанию прохода через лед залива возобновились и шли теперь довольно успешно. Термометр ночью показал 12° F [-11,1 °C].

3 октября. Приходилось упорно продолжать ту же нудную работу, но удалось продвинуться только на 16 футов. Это, однако, избавило нас от давления со стороны айсбергов, крайне неприятного, чтобы не сказать больше. Айсберги возвышались над планширом и так сильно выдавливали судно, что поднимали его на 3–4 фута выше уровня воды.

5 октября. Мы продвинулись на 18 футов.

Днем 6 октября стояла прекрасная погода; молодой лед в бухте к северу от нас был взломан ветром, и там кое-где показалась чистая вода. Судно прошло еще 20 футов, значительно приблизившись тем самым к месту предполагаемой зимовки.

10 октября. Теперь не подлежит сомнению, что вскоре отрицательные показания термометра придется считать таким же нормальным явлением, как и положительные. Этим утром ртуть стояла на нуле, а в прошлом году она упала до этой точки 19 октября. Итак, нам опять пришлось работать в воскресенье, ибо еще двое суток такого мороза — и прорубать проход для судна стало бы крайне трудно. Образовавшийся вокруг нас лед достиг теперь трех-четырех футов в толщину, между тем мы не проделали и половины пути к надежной гавани, хотя для безопасности судна было необходимо отвести его туда, где оно могло бы находиться на плаву. До такого места оставалось менее 100 ярдов, но, несмотря на все усилия, мы продвинулись всего на 30 футов.

17 октября. Прошла неделя, вторая неделя, но наши успехи были ничтожны. Пришлось еще раз превратить воскресенье в рабочий день, что позволило продвинуться на 40 футов.

Штормовой ветер, начавшийся накануне ночью, продолжался до полудня. В понедельник мы продвинулись еще на 20 футов, а назавтра — на 30 футов, между тем мощность льда так увеличилась, что приходилось поднимать его глыбы при помощи кабестана.

24 октября. Опять, как и раньше, потребовалось работать в воскресенье. Но это оказалось тяжелее, чем обычно, так как дрейфующий лед достиг мощности в 16 футов. Льдины были слишком тяжелы, чтобы их поднять, но нельзя было также и потопить их. Поэтому пришлось вырубать полыньи на более тонком ледяном поле залива, с тем чтобы бросать туда вырубленные льдины, освобождая себе путь.

В целом при подведении итогов за октябрь мало что можно сказать, кроме подсчета проделанных работ, ибо весь этот месяц ушел на прорубку прохода. По быстроте продвижения мы уступали даже черепахе, ибо после всех наших трудов прошли в общей сложности лишь 850 футов. Нам не удалось достичь намеченного места, но мы уже близко подошли к нему, и этим приходилось довольствоваться. Думается, что многие из нас не могли удержаться от вычислений, сколько же столетий потребуется, чтобы форсировать Северо-западный проход при таких темпах, а другие гадали, какую премию можно потребовать с Ллойда[83] за подобное плавание, если, конечно, удастся найти человека, способного дать его описание.

То место, где мы очутились, не только не было достаточно безопасным, но совсем и не отвечало нашим желаниям. И все же, попав сюда, мы оказались в большом выигрыше. Если бы судно осталось на мелководье, у айсбергов, то оно оказалось бы почти непригодным для жилья из-за движений и перемены положения. Мало того, льды могли бы его погубить.

Из-за неуклонно увеличивавшейся толщины льда, в котором приходилось прорубать проход, и частых суровых морозов октябрь был заполнен особо тяжким трудом. Но этот труд, казалось, пробудил усердие людей, заставив каждого проявить упорство. Никто от этого не заболел, и в целом постоянная занятость дала одно преимущество, не являвшееся для нас неожиданностью: она отвлекла внимание людей от основной темы жалоб и подготовила их ко второй зимовке.

1 ноября. Приготовления к зимовке начались с того, что были сняты паруса и расснащены марсы. Приступили также к изготовлению стропил для навеса.

5 ноября. В этот день покрывали навес парусами. Ложбины и овраги на берегу покрылись снегом. В субботу мы закончили навес, очистили палубу и навели порядок во многих других местах. Воскресенье было днем отдыха, и регулярное отправление церковной службы возобновилось.

17 ноября. Единственными событиями, нарушившими однообразие этого дня, были небольшой снегопад и подготовка к сооружению научной лаборатории. Этим делом люди занимались и следующие два дня, пока температура не упала до —30° F.

22 ноября. Основное событие этого дня — поимка в капкан черно-бурой лисы, первой в этом сезоне. Молодая изголодавшаяся лисица немедленно пожирала все, что ей давали. Мы поместили ее там, где держали раньше умершего песца.

25 ноября. Термометр показывал —39° F, и ртуть впервые замерзла. Солнце не поднялось над южными холмами, и его не было видно с судна, хотя его еще можно было наблюдать с возвышенностей на берегу. То было первым предупреждением о приближении длинной полярной ночи.

29 ноября. В это теплое и ясное утро я дошел до прошлогодней зимовки, где убедился, что наша старая гавань гораздо сильнее забита тяжелыми льдами, чем прежде. Это вселило в меня уверенность, что наша теперешняя гавань лучше во всех отношениях и к тому же расположена значительно севернее, то есть по заданному курсу. Считать две-три мили большим выигрышем пространства кажется нелепостью, но вспомните, что мы за целый месяц едва прошли 300 ярдов, и если бы нам повезло оказаться хотя бы на час-два раньше в том месте, где должен был вскрыться лед, то это могло бы склонить чашу весов в пользу освобождения от зимнего заточения в «толсторебром» льде. С учетом этого обстоятельства мы могли поздравить друг друга даже за выигрыш двух миль.


Зима 1830/31 года была повторением предыдущей, и даже сам Джон Росс несколько пал духом, о чем свидетельствуют скупые записи за этот период. К февралю и Росс и его люди уже отчаянно искали способы облегчить долгое заточение.


27 февраля. В этот день у солнца хватило силы, только чтобы поднять температуру с —48 до —30° F, после чего она упала до —42° F. Во время воскресной прогулки мы видели нескольких зайцев, еще больше их появилось в понедельник, но ни одного добыть не удалось. Занимаясь экспериментами, мало отличавшимися от школьных забав, мы пробили дюймовую доску пулей из замерзшей ртути. Впрочем, до нас, думается, этого никто не делал. Месяц закончился тем, что термометр показывал —43° F.

Этот месяц прошел еще более скучно, чем обычно. Он был очень холодным, особенно к концу. Средняя температура составляла —34° F.

Пока еще мы не встречались с эскимосами и потеряли надежду, что они подойдут к нам раньше мая, хотя и не понимали причину их отсутствия.

Наш спорт, если так можно назвать ловлю песцов на корм собакам, был необычайно успешным. Не думайте, что то была пустая забава, ведь нам приходилось содержать большую свору и притом в хороших условиях, ибо недалеко уже было то время, когда она должна была сослужить нам службу.

20 марта. Продолжительность и свирепость морозов в эти дни текущего месяца начали нас тревожить. Температура в нынешний воскресный день упала до —52°, а средняя суточная составила —49° F.

Был сильный снегопад, и все вокруг превратилось в сплошную массу льда и снега. Как-то случилось, что снег на короткое время растаял под солнцем на склонах, куда падали его лучи, но такое освещение было непродолжительным, как и его последствия. В марте прошлого года ручьи текли несколько дней.

Перспектива складывалась неудачно для осуществления наших планов на будущее. Временами это повергало в уныние, не предвещая никакого просвета людям, утомленным однообразными занятиями. Тем не менее все были вполне здоровы и ни у кого не замечалось признаков цинги.

По мере того как ожидаемое прибытие эскимосов задерживалось, наше разочарование усиливалось. Присутствие эскимосов дало бы нам новое занятие и развлечение. Кроме того, собаки нуждались в тюленьем мясе и передохли бы с голоду, не будь промысел песцов таким успешным. Да и для нас самих свежая оленина и рыба были более чем желательны, не говоря уж о том, что мы не так хорошо были обеспечены одеждой из шкур, чтобы не хотеть большего. Итак, мы надеялись на прибытие эскимосов и ждали его.

17 апреля. Утром появилась первая овсянка. В понедельник подготовка к санному походу была завершена, и мы ждали только подходящей погоды. Пешая партия с одними санями ушла вперед на две мили, так чтобы пуститься в путь рано утром, если позволит погода.

20 апреля. Погода была хорошей, и главная партия отправилась в путь рано. К полудню возвратилась группа сопровождения, а Джемс Росс с пятью людьми продолжил исследовательское путешествие. На борту судна готовили к отправке еще одни сани с кухонной утварью.

21 апреля температура повысилась до 31° F и более. Кроме того, приятный сюрприз доставило нам посещение трех туземцев — Нейтакнага, Повейтака и Ноенака.

Эскимосы со своими собаками пересекли западные холмы и остановились примерно в четверти мили от нас. Здесь они подняли руки, чтобы показать, что не вооружены, и, согласно обычаю, громко приветствовали нас. В ответ мы тотчас к ним присоединились. Эскимосы уже повстречались с Джемсом Россом, от которого я получил записку; в ней сообщалось, что ему удалось выменять за два ножа два тюка лососей. Это было радостной новостью, и мы приняли меры, чтобы на следующее утро забрать столь желанные припасы.

Мы пригласили эскимосов отобедать и поспать на судне и узнали от них много новостей. Все их друзья живут хорошо; только вот Тиагашу скончался зимой. Эта группа добыла много оленей и рыбы и поджидала нас и в Аватутьяке и в Нейтчилли. Один из эскимосов скоро отправится в Нейтчилли и сообщит там, где мы теперь находимся.

22 апреля. В четыре часа утра я покинул судно и, взяв с собой врача, трех матросов и наших гостей, пошел по следу отправленных ранее саней. Мы пришли в поселок эскимосов в 11 часов. Мы нашли там два тюка рыбы и, хотя их вес не превышал 180 фунтов, уплатили условленную цену. Эскимосы немедленно начали сооружать для нас хижину и справились с этим делом за 45 минут. Не теряя времени, мы сварили обед, и горячая пища показалась нам особенно вкусной после 16-мильного перехода по очень неровному льду. Наши люди забыли захватить с собой одеяла, и добросердечные друзья снабдили нас звериными шкурами.

В полдень два эскимоса понеслись на нартах, запряженных шестью собаками, чтобы забрать рыбу из третьего хранилища, которое, как мы поняли, находилось где-то далеко на озере. Мы пообещали за эту рыбу еще один нож, и нам стоило задержаться, чтобы получить такое подкрепление. Тем временем мы посетили их хижину. Достигая 18 футов в диаметре, она была достаточно велика, чтобы вместить три семьи, но ее запущенное состояние свидетельствовало о том, что здесь жили с самого начала зимы. Женщины приняли нас очень радушно. Одна старуха была больна или показалась нам нездоровой. Врач тотчас дал ей лекарство. Эта женщина, пережившая многих мужей, предложила как плату за лекарство камень, которым высекают огонь. С ее точки зрения, это был действительно ценный подарок. Женщины предложили нам также воды, которой в это время года им не хватает: чтобы растопить хоть сколько-нибудь снега, требуется много жира. Кроме того, они дали нам лосося, и этот подарок мы приняли, чтобы не обидеть хозяек. В качестве ответного подарка мы преподнесли им какие-то безделушки.

В ответ на наши вопросы о жизни семей и здоровье новорожденных они осведомились о том, как идут дела у нас. Одного ребенка они назвали Аглуггой в честь Джемса Росса, ибо среди эскимосов он был известен под этим именем. Наличие 50 тюленьих шкур свидетельствовало об успешной охоте. Помимо тех, которые находились в хижине у них, были еще шкуры, хранившиеся в снегу. Кроме того, эскимосы убили двух мускусных быков и двух медведей. В ожидании нашего приезда они не трогали тушу быка, надеясь ее нам продать. Но мы все не появлялись, и тогда они все съели сами.

Один туземец рассказал нам кое-что о положении дел в этой группе. Одна из женщин сразу же после смерти мужа нашла нового супруга, потому что у нее было пятеро детей. Это «потому что» было бы плохим объяснением в Англии, где готовое чужое потомство не часто бывает источником благополучия. Но здесь пятеро детей представляют собой реальную ценность, большое богатство. Это источник прибыли, а не расходов, счастья, а не огорчения и мук. Уже в восьмилетнем возрасте ребята начинают помогать по хозяйству, а через несколько лет оправдывают свое содержание с лихвой. Когда же родители старятся, дети, будь то родные, пасынки или приемыши, обязаны оказывать беспомощным престарелым людям поддержку, что само собой разумеется. В этой стране нет налога в пользу бедных.

Здесь такое же положение вещей, как в «Утопии»[84], где женщина с пятью детьми считается самой завидной партией и может делать выбор среди молодых мужчин. Нет, здесь даже лучше, чем в «Утопии», ибо многодетность считается у эскимосов символом богатства, а не бедности. Здесь люди действительно хотят трудиться, чтобы поддерживать свое существование и жизнь тех, кто от них зависит, пока те сами не смогут и не будут работать для себя. Пусть же мудрецы из более просвещенных стран приедут сюда и им преподадут уроки мудрости дикари в тюленьих шкурах, которые пьют жир и едят сырую рыбу.

О другой особенности их политической экономии мне не следовало бы отзываться одобрительно, хотя и для нее можно найти философские обоснования. Нельзя разбивать правовую систему на части и, выдернув один закон, заявлять, что он плох. Следует рассматривать ее в целом и оценивать с разных точек зрения, а потом уже решать, что именно правильно. Я имею в виду обычай меняться женами. Здесь люди считают, что это обеспечивает более многочисленное потомство. Хорошо, когда имеются веские основания делать то, что может быть не совсем правильным!


Когда наконец установились связи с эскимосами, без которых обойтись было нельзя, вновь стали активно действовать санные партии. Это позволило Джемсу Россу, возглавлявшему их в большинстве случаев, не только исследовать значительную часть еще не изученного района полуострова Бутия, но также определить и посетить место северного магнитного полюса. В течение лета путешественники все еще надеялись на освобождение «Виктория из его ледового плена, но испытывали мучительную неуверенность.


13 августа. Возвратились эскимосы с женами, детьми и всеми пожитками. Всего их прибыло 23 человека. Мы угостили наших друзей обедом из рыбы и жира. Купив у гостей кое-какую одежду, мы проводили их до палаток, ибо, лишенные развлечений, были рады даже их обществу.

Что может сильнее передать, до какой степени нам не хватало тех интересов, которые обычно заполняют жизнь людей, чем это признание? Да, мы действительно находили разрядку, отвлекаясь от своих мыслей, от прискучившего нам общества, от надоевших разговоров о температурах и ветрах, приливах и льдах, лодках и такелаже или об еде, беседуя с этими засаленными, вечно вынужденными заботиться о повседневной пище представителями человеческого рода, язык которых едва понимали.

Да не подумает читатель, что наша чувствительность к страданиям, которым мы подвергались в течение многих месяцев и даже лет, притупилась. Нет, нас мучили и холод, и голод, и тяжкий труд. И хотя мы не умерли и не стали калеками, как то случалось с другими в этих краях, нам, как и всему остальному человечеству, приходилось страдать от всякого рода мелких недугов, которые причиняют достаточно неприятностей. Разве мы не страдали также от волнений и забот, от несбывшихся надежд, от тоски по далеким друзьям и родине? Разве избавляются от всего этого те, кто забрался так далеко от дома и близких людей? Нет, наши переживания были тем острее, что каждый из нас мог никогда не увидеть своих друзей и свой дом. И все же было нечто такое, что доставляло нам еще большие и никогда не прекращавшиеся мучения. Мы тосковали потому, что не находили пищи для ума из-за отсутствия мыслей и (зачем это утаивать?) из-за отсутствия общества. Сегодня все было, как вчера, и завтра должно было быть, как сегодня. Следует ли удивляться тому, что мы радовались даже посещениям варваров, и может ли что-нибудь более наглядно показать характер наших развлечений, чем признание, что эти посещения приносили нам такую же радость, как возможность побывать в обществе — деловым людям Лондона.

Следующей ночью температура упала до 36° F. Лед, конечно, остался таким же, как был. Трудно передать читателям переживания, вызванные этим неизменным состоянием накрепко замерзшего моря. Когда наступает настоящая зима, человек смиряется с этой мыслью. Подобно животным, впадающим в спячку (хотя люди лишены этой способности, которая здесь была бы весьма кстати), мы впадали в какое-то сонное благодушие, зная, что лучше не будет до наступления других времен.

Но совсем другое дело, если сон бежит твоих глаз, если все время ждешь, когда же можно будет встать и начать действовать, но утром обнаруживаешь, что вся природа по-прежнему спит и ничего иного делать не остается, как только страстно желать, сетовать, надеяться на лучшее всеми силами души.

Посетив эскимосские жилища, мы узнали, что деревянная нога причиняла боль эскимосу, но я подробно его не расспросил, так как с нами был плотник-врач, который мог выяснить, на что он жалуется, и оказать посильную помощь.

14 августа. Туземцам разрешили подняться на борт лишь после богослужения, когда за ними послали лодку. Деревянную ногу обмотали медной проволокой, и она теперь была удобнее, чем когда-либо. Мы, как обычно, вели торг и обменивались подарками. Эскимосы на следующий день собирались разделиться на две группы. Одни направлялись в Шагавок, другие — в Нейтчилли. Эскимосы обещали привезти нам зимой оленины. Сегодня мы застрелили тюленя; этот вид охоты до сих пор нам не удавался.

25 августа. Погода была в основном такой же, но вблизи нас произошла подвижка льда. Вельбот зажало между бортом судна и большой глыбой этих вечных ледяных скал. Если одни из них уносит течением, на их место тотчас появляются такие же или еще более опасные. Запасы, откуда они поступают, поистине неистощимы. Вспоминается строка из песни, которую слышал на родине: «Пока солнце не расплавит скалы». В песне это событие считается невозможным. Я убежден, что мы в конце концов поверим, что и эти ледяные скалы никогда не растают. Даже теперь, поздним летом, они продолжали осаждать нас, принимая самые причудливые формы, какие только можно создать из их прекрасного, но ненавистного хрусталя! О как страстно хотелось нам, чтобы разгорелось пламя и растопило эти тугоплавкие глыбы, даже если бы оно выжгло всю окрестность.

28 августа. Вчера с запада подул сильный ветер и лед стало относить из залива на восток. Но только к вечеру появилась возможность выйти отсюда. Тогда судно подтянули на четверть мили к юго-западу, в подходящее место, где можно было сразу же войти в первое разводье. После этого мы поставили паруса, но, к несчастью, сорвало утлегарь и мы не могли обойти одну льдину, а, повернув на другой галс, не сумели обогнуть и стоявший на мели айсберг, из-за которого сели на мель. Вскоре все же мы подтянули судно к берегу с помощью тросов. Днище не было повреждено, но у руля сломалась нижняя часть пера, и наше продвижение на этом закончилось.

29 августа. Рано утром отремонтировали руль; дул упорный и сильный западный ветер; временами шел снег. Это был как раз тот ветер, о котором мы мечтали, и после многих сомнений и тревог мы наконец-то почувствовали себя освободившимися, да, освободившимися, но еще не свободными. Мы отчалили вскоре после четырех часов и, зарифив марсель, направились к островкам, которые на поверку оказались обособившимися плавучими льдинами. К несчастью, когда мы прошли более двух третей пути, ветер переменился на северо-западный и нам не удалось преодолеть еще одну милю, чтобы обойти эти острова с востока. Тут ветер сменился на северный. Поднялся снежный шквал, и лед погнало вдоль северного берега. В девять часов ветер опять сменился на северо-западный и, пройдя четыре мили, мы снова очутились близ берега.

Мы уже прошли мимо двух бухт, когда вдруг начался сильнейший снегопад и пришлось войти в маленькую бухту, где внезапным сильным шквалом нас едва не занесло на скалы.

Мы верповали к вдающейся в сушу части этой новой гавани, куда впадала речка, и немедленно пришвартовались к берегу на двух тросах. Едва мы успели это сделать, как с севера наскочил резкий штормовой ветер с сильным снегопадом, заставивший нас поставить больше швартовов. Здесь мы видели, как лед очень быстро сносило на юго-запад, и были благодарны судьбе, что очутились в надежном убежище. Чувство безопасности заставило нас забыть о тяжелых трудах, выпавших на нашу долю.

31 августа. Ветер стал слабее, и мы отправились на берег, чтобы изучить обстановку в проливе. Выяснилось, что все забито льдом, и пролив непроходим. Август закончился, а мы прошли всего четыре мили.

10–13 сентября. Нашу гавань еще сильнее забило льдом из залива, и на море все было недвижимо. Природа не позволила бы, чтобы воскресенье стало чем-либо иным, кроме дня отдыха, даже если бы мы захотели нарушить закон. В понедельник дул сильный ветер и нагромождения пакового льда стали еще чудовищнее, если это вообще возможно.

15, 16 и 17 сентября. С холма теперь не видно было чистой воды. Средняя температура достигла 32° F, но на солнце не замерзало. Слабое утешение! Отметим одно пустяковое событие, которое здесь, где никаких происшествий не случается, приобретает важное значение: за последнюю неделю мы подстрелили довольно много белых куропаток. При том образе жизни, какой мы вели, большим событием было даже поймать лемминга. И если теперь среди моряков распространился обычай рассказывать обо всем, писать, даже когда нет интересного материала, почему бы нам не следовать моде?

23 сентября. Удалось подвести судно к кромке льда в надежде, что следующий день позволит нам прорваться. Но новый день отказал в такой милости. Оставалась только обычная надежда на будущее, если желания можно назвать надеждой. И это было все! Теперь, когда мы намертво застряли, пожалуй, ни у кого не было уже надежды на лучшее. А если такой наивный человек среди нас и был, то его ждало разочарование.

Конец месяца не принес облегчения, и перспективы вырваться на свободу тускнели с каждым днем. Не боюсь признаться, что они вообще исчезли. Нельзя было рассчитывать на какое-то дальнейшее продвижение, когда наступившая зима навалилась на нас всей своей тяжестью. Но худшее ждало нас впереди. Казалось вполне вероятным, что судно так и не удастся вывести из льдов и мы в конечном счете будем вынуждены бросить его со всем, что было на борту.

Первое, что нам предстояло в будущем, — это экономить провизию и в еще большей степени топливо, разумеется проявляя всемерную заботу о здоровье людей. Нужно было делать все, чтобы поднять их настроение. Теперь мы могли по крайней мере сказать, что находимся уже на пути домой, продвинувшись на некоторое расстояние, и нет оснований сомневаться в завершении обратного пути в следующем году. Нас еще ожидали оставшиеся запасы с «Фьюри», и мы располагали лодками, на которых могли добраться до Девисова пролива, если нам придется оставить судно. Здесь мы можем встретить китобойца или добраться до датских поселений в Гренландии. Впрочем, если и приводилось больше доводов, чем здесь перечислено, то результат оставался неизменным: у тех, кто еще питал надежду, ее не прибавлялось, а те, кто ее потерял, продолжали отчаиваться.

12, 13, 14 октября. Продолжали расснащивать судно и создавать склады на берегу, а середину корабля дважды обнесли цепью. Мы намеревались затопить судно следующей весной или, раз оно вскоре должно было само затонуть из-за течи, принять меры, чтобы его можно было поднять, при условии, что какому-нибудь кораблю удастся подойти к тому месту, где мы его оставим. Не стану говорить о том, разумно ли было делать эти расчеты на будущее, столь же маловероятное, как если бы на полуострове Бутия-Феликс начался вдруг сезон весны и роз. По-видимому, здесь сказалось воспитание, полученное в детстве: прилагать все усилия, чтобы ничего не пропадало зря.

25 октября. 25 числа был такой сильный шторм, что разорвало в клочья брезент, служивший в течение долгого времени кровлей для нашего дома. Мы не могли даже принять меры, чтобы спасти его, так как людям грозила опасность обморозиться.

Подводя итоги за октябрь, трудно останавливаться на деталях. Событий было мало, и они не представляют интереса. Провели ряд подготовительных работ, чтобы весной затопить судно, о чем я уже упоминал, в связи с нашим намерением добраться по суше и на лодках до того места, где хранились запасы с «Фьюри». Все было выгружено на берег, за исключением провизии и имущества, необходимого для повседневных нужд, и обе лодки были поставлены так, чтобы под них можно было подвести полозья.

27–30 ноября. Нам пришлось сократить хлебный паек. Хотя мы уже уменьшили выдачу солонины и пили еловый отвар, шесть человек все же заболели цингой в легкой форме. Ухудшение их состояния предотвратили, давая пить лимонный сок. Во всяком случае, от подавленного состояния они избавились.

25 декабря. Первый день рождества во всех отношениях был отпразднован как полагается. Что касается обеда для команды, единственное блюдо, достойное упоминания, — ссек говядины, пролежавший восемь лет в запасах с «Фьюри». Поданная вместе с телятиной и овощами говядина была так же хороша на вкус, как в тот день, когда была сварена.

Люди ослабели, но с цингой нам удалось справиться. Только у одного человека — Диксона обнаружились осложнения, и мы опасались, что он долго не протянет.

1832 год. 31 января. Состояние нашего здоровья теперь сильно ухудшилось. Все мы очень ослабели, и многие чувствовали недомогание без явных признаков болезни. У меня открылась и начала кровоточить старая рана в боку, что, как я хорошо знал, было одним из признаков цинги. Нет нужды говорить, что это сильно всех встревожило, а у того, на ком лежала полная ответственность, вызвало не меньшее волнение. Но понять те чувства, которые обуревали нас, может только человек, сам все это испытавший.

1–4 февраля. Месяц начался жестоким штормом, который продолжался два дня и утих на третий. Мы сделали прорубь и определили, что толщина льда превышает пять футов. Из-за безнадежного состояния судна мы чувствовали себя как пленники. Но, видимо, судну было суждено стать в полном смысле нашей тюрьмой, ибо штормы и морозы редко позволяли выйти дальше палубы. Не удивительно, что мы томились от скуки.

19 и 20 февраля. Воскресенье было ветреным и морозным, а понедельник выдался еще хуже. Утром на судно забежала росомаха и начала пожирать приготовленное для собак мясо. Убивать этого жалкого изголодавшегося зверя значило проявить явное негостеприимство, но он был первым представителем своего вида, которого нам удалось заполучить. Да и можно ли сравнивать жизнь и счастье зверя с той радостью, которую доставило нам его набитое соломой чучело под стеклянным колпаком?

Февраль был суровым. Если температура и не падала так низко, как в прошлые годы, то холода были устойчивее. А из-за частых штормов мороз ощущался еще сильнее.

Вокруг судна лед достиг такой толщины, что все надежды на его освобождение, даже если бы мы остались на борту, пропали. А остаться мы не могли из-за нехватки провизии и состояния здоровья. Ослеп матрос Бак, у которого неожиданно начался рецидив эпилепсии, причем в очень тяжелой форме.

Плотник почти закончил полозья для лодок и собирался изготовить еще несколько саней для перевозки провианта. Вот и весь краткий отчет за этот месяц. Пусть попытаются другие лучше передать то, что мы пережили и чего им никогда не суждено испытать.

Март, подобно февралю, мы воспринимали как очень холодный месяц из-за частых ветров. Не подлежит также сомнению, что, сравнительно ослабев и хуже питаясь, мы болезненнее реагировали на мороз.

Это задержало изготовление саней, но у нас хватало работы и на самом судне; надо было уложить и перенести в одно место различные вещи, необходимые в походе. Это была довольно трудоемкая работа, ибо, кроме провизии, оружия, огнеприпасов и орудий, нам нужно было забрать с собой топливо, хотя бы только для того, чтобы растопить снег и получить воду для питья, а также инструменты и предметы личного обихода.

В составе команды был теперь один слепой, а помощник капитана Тейлор сильно хромал. Кроме того, еще у трех человек здоровье сильно пошатнулось. Да и никто из нас не находился в таком хорошем состоянии, как в прошлом году. Ясно, что с моей стороны самым правильным решением при создавшемся положении было увеличить паек до полной нормы, что я и сделал.

1–7 апреля. Ветер достиг такой силы, что люди после богослужения оказались как бы замурованными в корабле.

В понедельник ветер стал более умеренным, и люди рубили лед вокруг «Крузенштерна», готовясь поднять его на борт. В воскресенье ртуть внезапно поднялась до плюс 7°, тогда как уже 136 дней она не переходила за 0° F. Я не думаю, что когда-либо отмечался такой продолжительный период низких температур, и, несомненно, это обстоятельство утвердило нас в решимости оставить судно на произвол судьбы, а самим попытаться спастись, сделав для этого все, что возможно.

15–21 апреля. 15 числа и еще два дня погода была теплой, и наша работа продолжалась. Но 18 апреля, едва выйдя за дверь, мы были вынуждены вернуться из-за сильного мороза. Все же назавтра мы протащили лодки на небольшое расстояние и убедились, что полозья вполне отвечают всем нашим требованиям. Все было готово к тому, чтобы на следующий день начать пеший поход на север, но этому помешал сильный снегопад при температуре, не поднявшейся выше —28° F даже в полдень. Это вынудило нас оставаться на месте до конца недели.

22 апреля. Мы ничего не сумели бы сделать в этот день, даже если бы это были будни, а не воскресенье, так как температура утром упала до —30° F. Здесь следует разъяснить, что нашей ближайшей задачей было пройти некоторое расстояние с запасами провизии и лодками и оставить их в подходящем месте, чтобы легче было двигаться потом. Решение покинуть судно было уже принято давно. Наша цель теперь заключалась в том, чтобы добраться до берега Фьюри и заполучить там не только провизию, но и лодки. Если бы найти лодки нам не удалось, мы должны были бы привести в порядок наши собственные и плыть на них дальше.

23 апреля. Хотя температура оставалась по-прежнему низкой, было тихо и ясно. Поэтому мы выступили в поход в девять часов и, дойдя до ближайшей лодки, которую оттащили от судна примерно уже на четыре мили, перевезли ее к другой лодке и к продовольственному складу, находившемуся еще на две мили дальше. Затем, разделив грузы поровну, мы с большим трудом, преодолевая препятствия, продвигались вперед по торосистому льду. В конечном счете пришлось перетаскивать по одной лодке за раз, а затем возвращаться за другой. В результате за пять часов мы продвинулись не более чем на милю. Но тут начался такой сильный буран, что пришлось остановиться и строить снежные хижины. Эти хижины накрыли брезентом, а, поскольку у нас были постели из оленьих шкур и походная кухня, вся партия, состоявшая из 14 человек, удобнорасположилась на отдых, хотя температура ночью была —15° F.

28 апреля. Опять подул штормовой ветер, и мы не могли идти дальше. В воскресенье ветер усилился, и нам пришлось оставить здесь лодки и возвратиться на судно. Ветер дул в спину и не мешал продвижению. Вечером мы добрались до хижин, которые построили первыми, а назавтра около полудня возвратились на судно. Вот краткий результат этого похода: каждый из нас проделал по 110 миль, а реально мы продвинулись всего на 18 миль. Предстояло еще трижды покрыть это расстояние, чтобы перебросить весь груз с корабля только на этот отрезок пути, который в целом должен был составить 300 миль.

7 мая. Мы выступили в поход, увезя оставшуюся провизию и постельные принадлежности, и к трем часам дня достигли второй остановки в 18 милях от судна; нам наконец удалось доставить сюда две лодки и запас провизии еще на пять недель, не считая десятидневного запаса на текущие нужды. Наша работа была слишком тяжелой и беспокойной, и нам было не до шуток. И все же мы не могли удержаться от того, чтобы сравнить наше путешествие с действиями персонажа из арифметической задачи, которому требовалось перенести яйца по одному в заданную точку.

8 мая. Сильный снегопад держал нас в заточении целый день. Хотя это позволило нам отдохнуть, мы все же волновались, что испортится дорога. На следующий день было гораздо хуже, ибо дул восточный штормовой ветер, и все же беззаботные матросы спали и наслаждались отдыхом, как будто им больше нечего было делать, как предоставить тревожиться и не спать тому, на ком лежала вся ответственность. Но 10 мая, когда ветер и буран все еще не прекращались, им, судя по всему, стал надоедать отдых в этой хижине, такой тесной, что нельзя было сменить положение, в каком первоначально лег. В полночь ветер утих, но ртуть стояла на нуле по Фаренгейту.

Люди, проводящие всю жизнь на суше, отпускают немало острот по поводу чудачеств моряков. Об этом свидетельствуют хотя бы проза Джо Миллера[85] и песни Дибдина[86]. Между тем персонаж, в чей адрес направлены эти остроты, — целиком вымысел этих сухопутных крыс и так же мало походит на британского или любого иного моряка, как на чикасава[87] или китайца. Несомненно, моряк отличается особым характером, но совсем не таким, какой известен широкой публике. Насколько он хуже — не решаюсь сказать; в каких отношениях лучше или чем отличается — решать не берусь. Но все моряки убеждены в одном: возникают ли трудности с провизией и водой, начался ли шторм или ураган, сбился ли с курса корабль или оказался во время шторма на подветренной стороне у берега — все это «дело капитана». Правда, команды выполняют приказы своих капитанов, люди берутся за дело и совершают при этом такие чудеса, в которые не поверит ни один человек, проживший всю жизнь на суше. Но закончится вахта, и они спят так крепко, как будто все в порядке; остальное — «дело капитана». Наши люди в этой экспедиции довольно всего насмотрелись, чтобы научиться хоть иногда мыслить самостоятельно. Видимо, они действительно порой размышляли о делах, за которые капитан не должен нести ответственность единолично. Но раз способность принимать самостоятельные решения из матросов окончательно выколотили, они во всех случаях, когда нужно было придумать и выполнить что-нибудь новое и необычное, неизменно сохраняли невозмутимое спокойствие. Правильно или неправильно решался вопрос — это было «дело капитана», а не их забота. Нечего сказать, приятная ответственность для капитана!

21 мая. Возвратившись вторично на судно, мы убедились, что там готов к отправке запас продовольствия еще на один месяц. Однако, по нашим расчетам, на ремонт саней и на отдых людей, которым предстояло тянуть сани, должна была уйти неделя. За этот день мы покрыли 329 миль лишь для того, чтобы перебросить наши запасы по прямой всего на 30 миль.

29 мая. Мы теперь надежно упрятали на берегу все, что могло бы потребоваться при вынужденном возвращении или пригодиться туземцам. Поэтому мы подняли флаг, прибили его гвоздями к мачте и подняли бокалы в знак прощания с нашим бедным судном. После того как все сошли на берег, я еще раз простился с «Виктори», заслуживавшей лучшей участи. Это был первый корабль, который я был вынужден покинуть, прослужив на 36 кораблях в течение 42 лет. Мне казалось, что я навсегда расстаюсь со своим старым другом, и, дойдя до того места, где должен был потерять судно из виду, не мог удержаться, чтобы еще раз не окинуть взглядом всю эту унылую пустыню. Заброшенность этого края особенно подчеркивалась одиноким, покинутым, беспомощным судном, служившим нам домом в течение последних лет. Оно было обречено оставаться закованным в неподвижный лед до тех пор, пока время не проделает над ним свою обычную разрушительную работу.

30 мая. По мере нашего продвижения снег становился тверже и дорога лучше. Все же из-за тяжелого груза мы шли медленно и добрались до снежных хижин на двенадцатой миле лишь в полдень. В час утра следующего дня мы снова тронулись в путь, но, поднимаясь вверх по холмам, могли тянуть за собой одновременно не более двух саней, так что до следующей остановки, всего в восьми милях от нас, дотащились лишь через 10 часов. Май закончился на этой остановке.

Теперь настало время объяснить, как мы предполагали осуществить задуманное путешествие. Мы должны были доставить в гавань Элизабет лодки и шестинедельный запас провизии из расчета выдачи пайков по полной норме. Затем мы намеревались, оставив там лодки и половину запасов, продвигаться дальше, взяв с собой сани и половину провианта, пока не достигнем 71-й параллели. Оттуда предполагалось выслать небольшую партию из пяти человек, чтобы разведать состояние складов на берегу Фьюри. Если там все окажется в порядке, вся наша партия будет продолжать путь до этого пункта, а если придется повернуть обратно, то пополним запасы из того, что оставили в гавани Элизабет.

В этом месяце мы достигли 70°21′ северной широты, так что до гавани Элизабет нам оставалось всего 16 миль. Неважное состояние команды мешало работать как полагается, но мы нашли дело для всех, даже для слепого и хромого. Работа и возродившиеся надежды помогали поддерживать бодрость духа.

Состояние льда в этот период (а весна была уже на исходе) оказалось невероятно скверным. В каком бы направлении мы ни смотрели, море до самого горизонта превратилось в сплошной массив тяжелых глыб. Кругом были одни глыбы; казалось, что воды здесь никогда не будет. Не оставалось больше никаких сомнений в том, что, когда обстановка все же переменится, покинутый нами корабль уже не сможет освободиться из льдов. Мы получили теперь некоторое удовлетворение, убедившись в том, что поступили не опрометчиво и что иного выхода у нас не было.

3 июня. В этот день мы добрались до ближайших хижин, доставив туда остальную провизию. Люди выглядели крайне утомленными и послали ко мне помощника капитана Блэнки, чтобы он от их имени обратился ко мне с просьбой оставить в этом пункте лодки и резервный запас провизии, а затем следовать прямо к складам с «Фьюри». Я уже подозревал что-то недоброе. Теперь же, получив предложение оставить наши запасы в пункте, куда было нельзя вернуться, я не только решительно отказал в такой просьбе, но и отдал приказ следовать дальше в выражениях, которые не оставляли места для сомнений, использовав неоспоримый аргумент[88]. Это было первым симптомом приближения к мятежу за все время.

8 и 9 июня. 8 числа мы не могли идти вперед из-за шторма, но на следующий день все было доставлено на склад в гавани Элизабет. Здесь мы поднялись на холм, чтобы изучить состояние льда; оно оказалось исключительно скверным, и мы пришли к выводу, что дальше тащить лодки не сможем. Считая, что мы всегда сумеем подойти к лодкам, я решил отправиться с людьми дальше, прихватив трехнедельный запас продовольствия, затем, пройдя 20–30 миль, оставить здесь часть продовольствия в качестве резерва и выслать головную партию на берег Фьюри.

12 числа мы готовились к отправке Джемса Росса, Эбернети и Парка на берег Фьюри. Они взяли с собой сани, запас продовольствия на две недели, палатку и другие совершенно необходимые вещи. Уходившим было дано указание оставлять записку на месте каждого ночлега. Мы рассчитывали, что со всем грузом доберемся до этих мест вдвое медленнее, чем они, то есть продвинемся примерно на 70 миль, когда они уже достигнут конечной цели похода, находившейся теперь в 150 милях от нас.

22 июня. Пока люди спали, я продолжал разведку окрестностей, ибо до сих пор мы не имели случая осмотреть эту часть страны; затем мы шли вечером, как обычно, пока не достигли южных островов Гримбл, где я нашел поставленный Джемсом Россом гурий в ознаменование конца четвертого дня пути. По наблюдениям Джемса мы были в 12 милях, а по моим — в 8 милях от того места, где 10 августа 1829 года впервые вступили во владение этой страной.

25 июня. Мы продолжали следовать вдоль берега и вскоре встретились и соединились с партией Джемса Росса. Джемс привез с берега Фьюри сообщение, что там была очень высокая вода и море протащило три лодки и много других вещей к северу вдоль берега, причем одна лодка получила значительные повреждения. Все прочее осталось в том же положении, в каком было при нашем отплытии: хлеба и другой провизии имелось в изобилии, и они хорошо сохранились. Мы все остались на этот день в лагере, подсчитав, что с продуктами, которые они привезли, сможем выдавать пайки по полной норме, пока не достигнем цели.

30 июня. Мы снова выступили в путь, но теперь в дополнение к нашему обычному грузу пришлось еще везти хромого. Солнце сильно нагревало снег, и облик суши ежечасно менялся, но близ берега лед казался столь же прочным и непрерывным, как всегда. За последние дни мы подстрелили несколько уток, и они казались нам в то время неслыханной роскошью, особенно до того, как были увеличены пайки. Месяц завершился тем, что мы подошли к берегу Фьюри на расстояние, откуда был слышен человеческий голос.

1 июля. Вниз по расщелинам во льду уже стекала вода, и облик местности с каждым часом менялся. По всем трем оврагам, лежавшим на нашем пути, тоже стекали потоки, но нам все же удалось их пройти и в 10 часов разбить лагерь на берегу Фьюри.

2 июля. Мы снова оказались в доме. Каким бы ни был этот дом и сколько бы времени мы в нем ни провели, мы наконец почувствовали себя дома, а это уже немало. Думается, что после всех страхов наши люди испытывали это чувство с особой остротой и их радость почти не омрачалась предчувствиями будущих лишений.

В первую очередь я послал всех отдохнуть ночью, чтобы можно было возобновить регулярную работу днем, после чего пошел осмотреть запасы продовольствия. Но они были разбросаны, а помешать полуголодным людям до них дорваться трудно. Вопреки всем нашим приказам и советам многие серьезно поплатились за свою неосмотрительность. За исключением урона, причиненного высокой водой, единственной обнаруженной нами пропажей были свечи: их сожрали песцы, сломавшие несколько ящиков.

Как только люди отдохнули, мы распределили между ними работу. Прежде всего надо было построить дом площадью 31 на 16 футов и 7 футов в высоту и покрыть его брезентом. К вечеру каркас был уже готов.

4 июля. Строительство закончено, и дом получил имя «Сомерсет-Хаус». 5 июля шел снег, а в конце дня подул штормовой северный ветер, такой холодный, что капли дождя замерзали на лету. Всю ночь опять шел снег, и на следующее утро земля, как зимой, была покрыта снегом.

Плотники приступили к ремонту шлюпок с «Фьюри». Мы намеревались для их укрепления поставить на каждой по две переборки и два прочных бимса. Дом, который мы начали обживать, был разделен на два помещения: одно для матросов и второе, состоявшее из четырех небольших клетушек, для офицеров; кухню пока разместили в палатке.

1 августа. В последний день июля неожиданно вскрылся лед. Появились судоходные разводья, шлюпки были в порядке, и мы готовились к отплытию, надеясь, что сумеем выйти из этого пролива и достигнем Баффинова залива до ухода китобойных судов. В шлюпки погрузили запас продовольствия до 1 октября; кроме постельных принадлежностей и иных необходимых вещей, в каждой из них было по семи матросов и одному офицеру. Я обменялся с Джемсом Россом копиями карт и дневников на случай, если мы разойдемся, а в доме зарыли бутылку, куда положили краткий отчет о нашей деятельности.

Мы отошли от берега в четыре часа дня. Но каналы во льду оказались очень извилистыми, забитыми плавучими льдинами, и это мешало грести. Поэтому мы шли медленно и, пройдя мимо устья двух рек, около которых скопилось много тяжелого льда, остановились в 9 часов под той же кручей, где потерпело в свое время крушение «Фьюри». Пришлось как можно быстрее разгрузить лодки и вытащить их на берег.

Еще минута — и было бы поздно, так как внезапно начало нагонять лед и две льдины неподалеку от нас со страшным треском разлетелись на куски, а из их обломков у самого берега образовалась гряда торосов. Итак, мы проплыли всего восемь миль и по странному совпадению едва спаслись от гибели не только в том месте, где потерпело крушение «Фьюри» восемь лет назад, но и в тот же самый день, когда это судно погибло.

2 августа. Пришлось подняться еще выше и прорыть док для лодок в небольшом холмике. Днем шел дождь, и с кручи начали обрушиваться подмытые камни. Один из них ударился о мачту лодки, и его обломки, которые мы увидели внизу, достаточно наглядно показали, что находиться у подножия этого обрыва высотой 470 футов опасно.

Но такое описание обстановки слишком эпично. Над нами нависла высокая скала, и мы хорошо знали общеизвестную истину, что во время оттепели с кручи скатываются глыбы по мере того, как ранее скреплявший их лед трескается. Действительно, положение было предельно опасным: всех нас могло неожиданно засыпать обломками, если судить по состоянию того участка берега, где мы находились; любому из наших людей могло раздробить голову прежде, чем он успел бы заметить такую угрозу. Но думается, что в полной мере испытав все опасности, мы стали несколько беспечнее.

13 августа. Сегодня ничто не изменилось и м-р Том был послан на берег Фьюри за трехнедельным запасом продовольствия. В этом направлении было разводье, а к северу от нас — лед.

25 августа. При холодном северном ветре уровень воды поднялся на восемь футов, но на ледовой обстановке это не сказалось. На следующий день температура упала до 25° F и ветер резко усилился. Нам оставалось только гадать, что означает этот мороз — рецидив истекшей зимы или начало новой.

28 августа. К полудню ветер, бушевавший последние дни, утих, и мы пошли под парусами вдоль берега, подвергаясь опасности от сильнейших камнепадов с обрывов. Приходилось проявлять всемерную осторожность. Пройдя залив Бэтти, мы в полночь попали в залив Элвин. Продвинувшись вдоль берега еще на милю к северу, мы из-за сильнейшего штормового ветра разбили палатки во время бурана. За ночь засыпало снегом всю окрестность.

29 августа. К утру ветер стих, и мы вышли в море, держа курс на мыс Йорк, но придерживаясь кромки пакового льда, в котором надеялись отыскать проход. Но при этом мы все дальше отклонялись от курса и под конец оказались там, где кромка льдов подходила к острову Леопольд. Дальше нам не было ходу. Поскольку ветер усиливался, мы с большим трудом обошли льды с наветренной стороны.

30 августа. Нам пришлось спать в лодках не в очень удобном положении, и, так как стоянка наша была ненадежной, мы покинули ее в шесть утра с южным ветром. Вскоре мы встретились с паком и шли вдоль его кромки по проливу Барроу, но никакого выхода не нашли. Пришлось опять повернуть к берегу вблизи мыса Кларенс. Здесь мы нашли удобное место, где можно было разбить палатки и вытащить шлюпки на берег.

31 августа. Все утро шел снег, и мы вытащили шлюпки на припай, откуда их легче было спустить на воду. Тут оказалось много разрушенных хижин эскимосов и несколько капканов для песцов. Нам встретилось также много тюленей, что объясняло, почему туземцы останавливались именно здесь. Отсюда все море дальше к северу представлялось в виде сплошной массы льда.

Август был особенно тревожным месяцем. Смена надежд и разочарований оказалась серьезным испытанием нашего терпения. Когда мы отошли от берега Фьюри, нам казалось, что все складывается благоприятно. Стоит только дойти вдоль берега до какого-нибудь залива, мыса или косы, и перед нами откроется возможность быстро добраться до северной кромки льдов, а затем преодолеть величайшую трудность на нашем пути — пролив Принс-Риджент. Однако 73-й параллели мы достигли так поздно из-за ледовых условий, что возникало сомнение, удастся ли нам выполнить свое намерение в течение лета.

Это было самым тяжким испытанием нашего терпения. Смотровая вышка, построенная матросами на скалах, стала главным местом развлечения, где можно было хотя бы следить за изменениями ледовой обстановки. Наш продовольственный паек сводился к следующему: полфунта мяса, фунт хлеба и пинта какао. Последнее подавали на завтрак и ужин. Дичь, дополнявшая этот рацион, считалась роскошью, она редко нам доставалась. За все время мы добыли только трех песцов, столько же зайцев да пару уток. Примерно в конце месяца исчезла вся водоплавающая дичь.

Лодки, сделанные из красного дерева, оказались такими тяжелыми, что мы лишь с большим трудом вытаскивали их на берег. Всей партии приходилось тащить одну лодку, часто прибегая к талям.

2 и 3 сентября. В понедельник я поднялся на гору, возвышавшуюся вблизи нашего лагеря. Это крайняя северо-восточная точка Америки[89]. Отсюда можно видеть мыс Уоррен — с одной стороны и мыс Йорк — с другой, а за последним, далее к востоку, — еще три мыса. Пролив Барроу превратился в сплошное ледяное поле, нигде не было видно ни одной полыньи.

17 сентября. Кое-где северо-западный ветер отогнал лед от суши, но на следующий день все вновь сомкнулось. Мы убили двух песцов и несколько белых куропаток, которых хватило на несколько приемов пищи. В начале нашего пребывания в этих краях нам не нравилось мясо песцов, но теперь мы предпочитали его любому другому.

19 сентября. Стало еще холоднее, ртуть упала до 18° и не поднималась выше 25° F. Однако 20 сентября нам показалось, что во льдах начали образовываться разводья, и мы погрузили свое имущество, оставив сообщение о нашей деятельности в жестяной банке, положенной под гурий. Отойдя от берега в полдень, мы достигли кромки пакового льда в том месте, где соединяются проливы Барроу и Принс-Риджент. Здесь обнаружилось, что лед образует сплошной плотный массив, не оставляющий никаких надежд на его вскрытие в течение этого сезона. Побережье тоже было забито тяжелыми льдами. Поэтому нам пришлось возвратиться туда, откуда мы пришли. При этом не обошлось без больших трудностей, но все же мы сумели высадиться вовремя. Сразу же после нашей высадки лед начал с большой скоростью надвигаться на берег. Если бы среди нас нашелся хоть один человек, еще надеявшийся преодолеть это тяжелое препятствие, я бы согласился здесь остаться и сделать еще одну попытку пробиться, хоть она и представлялась мне бесполезной.

21–24 сентября. Мы оставались здесь три дня. 24 числа все согласились на том, что надежды пробиться нет и нам остается только вернуться на берег Фьюри.

26 сентября. Нашу попытку пересечь залив Элвин остановили льды. Мы были вынуждены затащить шлюпки в полынью и разбить на льдине палатку. На следующий день среди льдин появилось больше разводьев и мы отошли, очень медленно продвигаясь через тяжелый лед залива. Но в 10 часов утра внезапно поднялся штормовой ветер и усиливался так быстро, что к середине дня мы уже не могли идти под парусами и были вынуждены высадиться на припае.

К несчастью, здесь мы оказались под самым страшным обрывом из всех, которые видели до той поры, в двух милях от северного мыса залива Бэтти. Здесь, под скалами, полоса пляжа была не шире шести футов, а обрывы вздымались над нами на 500 футов. Итак, было совершенно необходимо как можно скорее отсюда выбраться, но восточный ветер нагонял из залива лед и нам пришлось задержаться до следующего дня. Единственным утешением за это время было то, что мы застрелили трех песцов, а также несколько уток и чаек. Теперь выдавали половинный паек, после того как люди в течение долгого времени получали две трети нормы.

За предшествующие месяцы мы испытали немало треволнений, надеясь наконец вырваться из этой несчастной страны, узниками которой так долго были. Много пришлось пережить, преодолевая те трудности, которыми сопровождались наши попытки выбраться отсюда. И все же этот месяц мы провели в еще большем волнении, ибо он принес нам более частые и горькие разочарования. Тем не менее он дал нам хоть какую-то пищу для ума при обсуждении наших шансов и надежд на успех.

Такие обсуждения иногда позволяли нам развлечься (других развлечений у нас ведь не было), ибо в нашу жизнь вносили разнообразие даже те колкости, которыми часто обменивались при таких беседах. Споры в немалой степени поддерживали наш дух. Оптимисты в полемическом задоре преувеличивали наши шансы на успех, тем самым вселяя бодрость в сердца робких и отчаявшихся людей. Последние, хотя и оспаривали радужные предположения и предсказания, все же начинали видеть какой-то проблеск надежды.

Каждая из трех палаток превратилась таким образом в отдельный совещательный орган или самостоятельное общество в миниатюре. Джемс Росс, который всегда был самым неисправимым оптимистом, объединял тех, кто возлагал самые светлые надежды на будущее. Противоположное течение возглавил м-р Том. При всех своих замечательных качествах этот человек не отличался уверенностью в своих силах. Только в моей палатке мнения расходились, и это давало больше пищи для споров.

Я стремился (и это, думается, было самой правильной тактикой) скрывать свое мнение, не вмешиваться ни в какие споры и тем самым не только разузнать, какие противоположные мнения существуют по данному вопросу, но и воспользоваться этим знанием.

В последние дни задержки на этом месте мы не только осознали безуспешность наших попыток выбраться из заточения. Теперь появилось сомнение даже в том, позволят ли ледовые условия возвратиться на берег Фьюри или пройти хотя бы незначительную часть пути к единственному оставшемуся для нас приюту. Вот тогда-то мы попали не просто в затруднительное, а в крайне опасное положение.

Именно в это время мы начали больше страдать от холода, чем когда-либо раньше. Мы не смогли захватить с собой необходимого количества одежды и брезента и теперь, когда больше всего нуждались в защите от мороза, располагали самыми скудными средствами обороны от его свирепости.

2 октября. Плотник начал делать сани из пустых хлебных бочек, и щепки были весьма желанным топливом. Сложив костер, мы приготовили на обед двух песцов в дополнение к нашему скудному рациону, который на протяжении всей экспедиции раздавался два раза в день: на завтрак и на ужин. Сани были готовы только к 4 октября, когда во время сильнейшего снегопада мы погрузили на них палатки и все остальное имущество, которое могло пригодиться на берегу Фьюри. Мы уже не могли возвратиться туда на шлюпках и решили оставить их здесь, чтобы воспользоваться ими в следующем году, а самим добираться на санях.

Мы убедились, что такой переход сопряжен с почти непреодолимыми трудностями. Нам удалось пройти всего четыре мили. Дорога была почти непроходима из-за глубокого рыхлого снега. В то время был сильный снегопад и в довершение наших бед хромой Тейлор не мог ни идти на костылях, ни сидеть в санях, которые то и дело опрокидывались на неровном льду.

Все же каких трудов нам это ни стоило, мы в семь часов достигли места стоянки, правда не слишком удобной. Было уже темно, и ртуть стояла на нуле [по Фаренгейту].

5 октября. Мы провели здесь тяжелую холодную ночь, но, к счастью, не обморозились. Утром, поскольку одни из трех саней поломались, пришлось оставить здесь часть запасов и взять с собой только продовольствие, палатки и постели. Мы погрузили все это на двое саней… Теперь каждые сани пришлось тащить большему числу людей, чем вчера. За этот день мы прошли целых семь миль, несмотря на сильный, холодный ветер и непрерывный снегопад. Нам удалось перевезти Тейлора, возвратившись за ним с пустыми санями. Мы и без того были перегружены, а путь наш изобиловал препятствиями. Перевозка Тейлора требовала дополнительных усилий, но для тех, кто роптал на судьбу, было утешением, что они все же находятся в лучшем положении, чем этот бедняга.

На следующий день нам пришлось встретиться с новой трудностью: нагромождения высоких торосов простирались до самых обрывов, и нам часто приходилось бросать сносную дорогу, чтобы по возможности их обойти. Но работа согревала нас, и к полудню, когда оставалось всего 18 миль до берега Фьюри, люди ощутили новый прилив мужества. Пройдя 11 миль, мы разбили палатки в виду нашего зимнего жилища и к тому же по пути убили несколько песцов.

7 октября. Утром в понедельник нам пришлось еще несколько часов провести в трудах, и они завершились тем, что мы наконец добрались до Сомерсет-Хауза. Мы снова были дома.

В нашем доме, оказывается, расположился песец, который при виде нас немедленно сбежал. Все было в том же состоянии, как при нашем отъезде. Голод измучил нас не меньше чем мороз, ибо после завтрака у нас не было ни куска во рту. Поэтому людей хорошо накормили. Двое из нас обморозились, а у меня был глубокий порез на ноге.

13 октября. С 10 числа не прекращается шторм необычной силы. К полудню он, казалось, ослабел, а затем стал еще свирепее. Брезентовая крыша не выдерживала его напора, и наши постели покрылись снегом, и все замерзло. Мы с трудом обогревались, теснясь вокруг печки. Но тут нам повезло: в капканы попались три песца, и мы горячо поздравили друг друга с такой удачей.

27 октября. Дом обнесли снежным валом толщиной 4 фута, а под крышей установили стойки с тросами, чтобы ее засыпало снегом. Непрекращавшийся шторм не позволил нам работать три последующих дня. Конец недели был теплее, и нам удалось продолжить наши дела.

28 октября. Люди получили последний обед по полной норме. Теперь нам пришлось сократить паек. Жареный песец — очень хорошее блюдо, так по крайней мере нам тогда казалось. Впрочем, теперь, возвратившись к английской говядине и баранине, я начинаю сомневаться, не переоценил ли достоинства песцового мяса.

По новым нормам людям теперь давали поочередно то гороховый суп, то суп из моркови и турнепса, обнаруженных в запасах с «Фьюри». Выдачу хлеба урезали, заменив недостающее количество клецками. Но питание людей все же было достаточным, ибо их самочувствие стало гораздо лучше, чем когда мы сюда возвратились.

В ноябре, оказавшемся очень суровым, люди, у которых не было теплой одежды, редко могли работать на открытом воздухе. Но нам наконец удалось сделать наш дом довольно удобным. Температура в помещении держалась около 45° F, и только у стен она была ниже точки замерзания, как и в наших клетушках. У каждого была своя койка, покрытая брезентом и матом, а также одеяло. Чтобы было теплее, собирались еще сшить маты и накрываться ими.

Средняя температура в декабре была на градус ниже любого предыдущего показания, и в жилище очень сильно ощущался мороз, но, навалив массу снега и льда снаружи и настелив в доме дощатый пол, мы сделали его более комфортабельным. Полдюжины добытых песцов казались нам великолепным яством. Их подавали по воскресеньям и на рождество. То было первое рождество, когда мы не попробовали ни спирта, ни вина, так как их запасы были израсходованы. Единственным больным среди нас был теперь плотник Томас. Это доставляло мне немалое огорчение. Мне было не только жаль самого больного. Его болезнь угрожала интересам всей команды и ставила под сомнение достижение медицины. Цинга, от которой Томас долго страдал, не поддавалась лечению нашим основным лекарствам — лимонным соком, который, казалось, утерял свои противоцинготные свойства.

1833 год. 10–16 февраля. Поскольку плотник был в безнадежном состоянии, в это воскресенье была прочитана приличествующая случаю проповедь. В следующую субботу он скончался. Термометр показывал —45° F, и грунт был таким твердым, что нам лишь с большим трудом удалось вырыть могилу.

Меня немало беспокоило и собственное состояние. Разболелись старые раны, что предвещало цингу. Теперь и у меня появились некоторые основания опасаться, что я тоже в конечном счете не выдержу все испытываемые трудности.

Лед, каким он стал в конце февраля, просто не мог быть хуже. Все холмы целиком скрылись под снегом. В месте нашей вынужденной стоянки снег был так глубок, что наше убогое жилище почти полностью скрылось под ним и походило на снежную хижину эскимосов. Что же касается нашего образа жизни и переживаний, то об этом в стихах можно рассказать один раз. Но ни в стихах, ни в прозе нельзя повторять одно и то же бесконечно в надежде, что все будут слушать, понимать и сочувствовать.

В течение всего марта недостаточная занятость, урезанные пайки и упадок духа, неизбежные при виде этой бескрайней, унылой, навевающей тоску своим однообразием снежно-ледовой равнины, — все это, вместе взятое, сильно сказалось на состоянии здоровья всей команды без исключения.

Нам всем опротивела жизнь в этом жалком домишке. Те, кто не любил размышлять, находились в состоянии сонливого оцепенения, и они-то и были самыми счастливыми из нас. Именно те, кто обладал достойной зависти способностью спать в любое время независимо от того, волновало ли их что-нибудь или нет, чувствовали себя лучше всех.

21 апреля. Теперь наши планы сводились к тому, чтобы перебросить по этапам к шлюпкам такое количество провианта, которого нам должно хватить на период с 1 июля по 1 октября. Во вторник Джемс Росс с обеими партиями двинулся в путь с разным грузом и возвратился около полудня 24 числа. На обратном пути они видели медведя и убили тюленя, а вечером другой медведь подошел к самому нашему дому и стянул флагшток, за что поплатился жизнью.

В апреле нам удалось перебросить весь наш провиант на восемь миль, или на одну четверть расстояния до шлюпок в заливе Батти. На перевозку провианта до конечного склада, по нашим расчетам, должен был уйти весь май. Итак, партиям предстояло пройти один и тот же участок пути восемь раз, покрыв в общей сложности 256 миль. Так на деле и получилось, и только 24 мая мы прибыли с первым грузом к тому месту, где стояли лодки. Сначала мы не могли даже их отыскать, такой глубокий снег покрывал землю. Большую часть дня мы занимались тем, что отрывали лодки и запрятанные запасы.

Погода была неустойчивой, с частыми и сильными снегопадами, и это еще больше затрудняло и без того тягостный и нудный переход.

1 июня. Мы перебросили к лодкам все, кроме запасов, необходимых для удовлетворения текущих нужд, чтобы быть в полной готовности к плаванию, как только вскроется лед, и теперь нам оставалось только подыскивать себе занятия, чтобы убивать время, пока не наступит момент трогаться в путь. Такая на первый взгляд преждевременная переброска груза была крайне необходима. Дело в том, что позднее, когда настанет срок отплытия и надо будет пробиваться через замерзший пролив, дороги от нашей зимней резиденции до места стоянки лодок будут значительно хуже. Везти по ним грузы крайне истощенным людям станет не под силу.

4 июля. Запасы консервированного мяса израсходованы. Свежей животной пищи, кроме той, которую можно настрелять из ружей, тоже нет. Пока же добыча была скудной — несколько уток да гагар. Для дома сделали несколько запасных решеток, отремонтировали и укрепили крышу на случай, если придется сюда возвратиться на следующую зиму. Но мы сомневались в том, что сумеем выжить при столь роковом стечении обстоятельств.

8 июля. В понедельник все подготовительные работы закончились и мы сами не только были готовы к отбытию, но и воодушевлены стремлением покинуть это унылое место, как мы надеялись, навсегда. И все же наши надежды были сопряжены со многими опасениями. Их было достаточно, чтобы зародить у нас сомнения, не придется ли опять сюда вернуться, чтобы снова пережить отчаяние, а возможно, только для того, чтобы здесь умереть.

Больной, доставивший нам немало забот в начале пути, перенес дорогу хорошо, и мы достигли первой остановки до полудня.

После полудня мы опять тронулись в путь, продвигаясь с огромными усилиями по почти непроходимым дорогам. Нам они казались — особенно скверными, так как больного надо было везти осторожно. Нам приходилось так тяжело, что даже вечером и ночью мы тянули сани в одних рубашках. К полуночи мы продвинулись всего на две мили и были рады отдыху.

19 июля. Воскресенье у залива Батти, куда мы наконец добрались, было днем отдыха. На следующий день мы с возвышенностей обозрели лед; он еще не был взломан. Люди занимались ремонтом лодок и подготовкой к отплытию. Мы настреляли около сотни гагар, так что наш запас свежего мяса был если и не обильным, то довольно значительным.

1 августа. Преобладал северо-восточный ветер, все побережье забило льдом, и мы были прикованы к своему участку берега и к лодкам. 3 августа все же сделали попытку обойти южную оконечность залива, но, потерпев неудачу, возвратились.

Но и эти не увенчавшиеся успехом труды пошли нам на пользу. Они позволили несколько поднять дух и вселить надежды. Шотландский сквайр, заставивший Босуэлла идти в бакштаг при штормовом ветре, проявил больше знания «морской души», чем можно было ждать от человека, проведшего всю жизнь на суше. Я не знаю, что бы мы стали делать или, как принято говорить, что бы «стало с нами», если бы мы не придумывали себе работу, когда ее не было. «Лентяй — подушка для дьявола», — гласит испанская или итальянская пословица, и нельзя было допускать, чтобы наши люди превратились в такую подушку. Уж лучше пусть они работают до предельной усталости, проголодаются так, чтобы думать только о еде и, засыпая от усталости, видеть во сне только хороший обед.

Охота на водоплавающих птиц занимала время у тех, кому можно было доверить порох и пули. Но, думается, еще более приятным занятием для изголодавшихся бедняг, в каких мы теперь превратились, было есть дичь, а не стрелять ее. Теперь каждое утро мы просыпались с надеждами на хороший ужин; если такой ужин удавался, это событие горячо приветствовалось всеми, если же его не было, что ж, оставалась надежда на завтра.

14 августа. Именно в этот день надежда переросла в волнение, ибо мы впервые увидели разводье, протянувшееся к северу, и, думается, немногим удалось заснуть, ибо всех тревожило, что же принесет нам завтрашний день.

15-го числа все рубили лед, мешавший отойти от берега. Затем, когда вода поднялась, при попутном западном свежем ветре спустили на воду шлюпки, погрузили в них запасы, перенесли больных и в 8 часов пустились в плавание.

Наконец-то мы были на воде, и надо было забыть, что то же самое мы уже пережили в этом месте в прошлом году. Мы должны были только помнить, что настало время тяжких трудов и эти труды наконец вознаградятся, видеть в своем воображении, что весь залив открыт перед нами и наша маленькая флотилия проходит с попутным ветром через этот залив, который для нас был путем в Англию и к родному дому.

16 августа. Мы вскоре обогнули северный мыс залива Батти и, обнаружив разводье, в полночь пересекли залив Элвин. 16 числа мы достигли того места, где 28 августа прошлого года разбили палатки. Разница во времени составляла всего 12 дней, и, если эти дни пройдут так же, как в предыдущем году, не исключено, что нам придется возвратиться в зимний дом и на том все наши труды окончатся.

Мы не нашли прохода на восток, но разводья все еще простирались на север, поэтому наша остановка здесь длилась ровно столько, сколько было крайне необходимо для отдыха. Чем дальше мы плыли, тем чище становилась открытая вода, и в восемь вечера мы достигли точки, где уже были раньше, а именно северо-восточной оконечности Америки. С вершины холма мы увидели, что лед к северу и северо-востоку находился в таком состоянии, что можно было идти под парусами, однако сильный ветер заставил нас отказаться от риска продолжать плавание ночью, и, разбив палатки, мы расположились на отдых.

17 августа. В три часа утра мы снова сели в лодки и отправились в путь. Море было спокойно, мы продолжали идти под веслами на восток и к полудню достигли кромки пакового льда, преодолев много полос плавучих льдин. Тут подул южный ветер, что позволило нам идти в обход пака, а затем, завидев открытое водное пространство, пройти через него и достигнуть восточного берега пролива Принс-Риджент в три часа дня. Итак, за несколько часов мы наконец-то совершили то, чего раньше тщетно ждали столько дней и что, по всей вероятности, нельзя было осуществить ни за одно из предыдущих лет, когда мы оставались пленниками этой страны.

Как мы ни свыклись со льдом, с его капризами, негаданными и нежданными переменами, нам все же показалось чудом, что затвердевший океан, который простирался перед нашими глазами многие годы, вдруг превратился в судоходное пространство. Он был открыт для нас, почти забывших, что значит свободно плавать по морям. Иногда нам просто в это не верилось. Задремав, приходилось по пробуждении снова и снова повторять себе, что теперь ты опять моряк, попавший в свою стихию, что твоя лодка плывет по волнам и, когда дует ветер, она подчиняется твоей воле и твоим рукам.

Так мы быстро шли вдоль берега по мере того, как ветер крепчал, затем отдохнули на берегу в 12 милях к западу от мыса Йорк и прошли за этот день 72 мили.

18 августа. Поскольку ветер стал ослабевать и под конец наступил штиль, нам пришлось утром взяться за весла; льдин не было, и ничто не мешало нашему движению, поэтому мы шли прямо на восток. В полночь остановились на короткий отдых у мыса к востоку от залива Адмиралтейства. На следующий день прошли половину пути от этого места до пролива Нейви-Борд. Люди выбились из сил, ибо гребли свыше 20 часов, и мы сошли на берег, где разбили палатки.

Но вскоре нам пришлось сняться с этого открытого места и идти дальше, так как поднялся восточный ветер. Снова взявшись за весла, мы шли среди айсбергов, пока не добрались до превосходной гавани. Так мы прошли еще пять миль и были теперь в 80 милях от бухты Поссешен.

20 августа. Минувшей ночью поднялся крепкий ветер и на море началось сильное волнение, продолжавшееся весь день. Это полностью исключало дальнейшее плавание, но позволило нам вытащить лодки на берег для ремонта.

22 августа. Сочли благоразумным снова сократить паек до двух третей нормы. 23 и 24 числа вынуждены были оставаться на месте из-за продолжавшегося штормового ветра, тумана и дождя.

26 августа. В четыре часа утра, когда все спали, вахтенный Дэвид Вуд увидел поблизости парус, о чем он немедленно доложил Джемсу Россу. Посмотрев в подзорную трубу, тот убедился, что действительно перед ним был корабль. Все высыпали из палаток на берег и стали строить догадки об оснастке, назначении и курсе корабля, хотя и в тот момент нашлись скептики, утверждавшие, что это всего-навсего айсберг.

Но мы не теряли времени: спустили на воду лодки и стали подавать сигналы, поджигая намоченный порох, и, наконец завершив погрузку, в шесть часов утра оставили бухточку. Продвигались мы медленно, так как штиль перемежался со слабым ветром, дувшим во всех направлениях. Но все же мы приближались к кораблю и поравнялись бы с ним, если бы тот оставался на месте.

К несчастью, поднялся штормовой ветер и корабль помчался под всеми парусами на юго-восток, так что наша лодка, которая была впереди корабля, вскоре оказалась у него за кормой.

Около десяти часов мы увидели на севере другое парусное судно, которое, казалось нам, легло в дрейф, дожидаясь своих лодок. Одно время, когда судно стояло, нам почудилось, что нас заметили. Но увы, это было не так, ибо оно вдруг пошло под всеми парусами. Вскоре мы поняли, что и это судно от нас быстро уходит. То был самый напряженный момент из всех пережитых нами: видеть, что мы совсем близко от двух кораблей, каждый из которых мог положить конец нашим страхам и мучениям, и сознавать, что нам, вероятно, не удастся подойти ни к одному из них.

Но нужно было подбадривать людей и время от времени уверять их, что мы приближаемся к кораблям. Наконец, к нашему великому счастью, наступил штиль, и мы теперь действительно стали так быстро сближаться с судном, что в 11 часов увидели, как оно остановилось, обстенив все паруса, и с него спустили шлюпку, немедленно направившуюся нам навстречу.

Вскоре шлюпка подошла к нам, и старший спросил нас, не потерпели ли мы кораблекрушение. Ответив на этот вопрос утвердительно и справившись о том, как называется их судно, я попросил, чтобы нас взяли на борт. Мне ответили, что перед нами «Изабелла» из Гулля, которой некогда командовал капитан Росс[90]. На это я ответил, что именно обо мне и идет речь, а мои люди — команда «Виктори». Старший на шлюпке был действительно ошеломлен этим сообщением, что нетрудно было заметить по выражению его лица. В этом я не сомневаюсь, и все же он с неуместным упрямством, какое люди имеют обыкновение проявлять в подобных случаях, стал уверять меня в том, что я погиб еще два года назад. Однако мне без особого труда удалось убедить его в том, что эти выводы, сделанные на основании расчетов, несколько преждевременны.

Тогда этот человек немедленно отплыл к своему судну, чтобы сообщить там полученные сведения, повторяя, что нас уже давно считают погибшими, и не только они, но все в Англии.

Пока мы медленно приближались вслед за ним к судну, он прыгнул на борт и в мгновение ока вся команда выстроилась на реях, а когда мы подошли на расстояние одного кабельтова, нас встретили троекратным «ура». Мы, не теряя времени, поднялись на мое старое судно, где капитан Хемфрис приветствовал всех нас так сердечно, как подобает моряку.

Никогда люди не выглядели более жалкими, чем наша команда. Никакой ирландский бродяга не мог бы вызвать большего отвращения, чем мы, у тех, кто не знает, что такое нищета.

Небритые с незапамятных времен, грязные, в рубище из звериных шкур, даже не в лохмотьях цивилизованных людей, и исхудавшие до костей — такими истощенными и жалкими мы тогда выглядели. И тот контраст, какой представляли на нашем фоне хорошо одетые и упитанные люди, думается,заставил всех нас прочувствовать, во что мы превратились и как выглядели в глазах других.

Но радость вскоре возобладала над всеми другими чувствами. В такой суете и толкотне думать о чем-либо серьезном было невозможно. Испытывая небывалый подъем духа, мы ото всей души веселились, наблюдая за сценой, которая разыгрывалась на наших глазах. Все мы изголодались, и нас нужно было накормить, все оборвались, и нас нужно было одеть. Все нуждались в том, чтобы помыться, и все из-за бороды перестали походить на англичан. Со всем этим нельзя было медлить; мытье, переодевание, бритье, еда перепутались. Всего было понемногу, а пока это продолжалось, отовсюду сыпались вопросы и раздавались ответы о приключениях «Виктори», о нашем спасении, о политике, о новостях, которые успели устареть на четыре года. Но вот наконец волнение улеглось. Больного уложили, матросов наших разместили, а для нас сделали все, на что способны заботливость и доброта. Наконец наступила ночь, с которой пришли спокойные серьезные мысли, и я уверен, не было среди нас ни одного человека, не возблагодарившего судьбу за то вмешательство, которое подняло нас из глубин отчаяния. О нем никто из нас никогда не забудет, ибо оно вернуло нас от порога не столь отдаленной смерти к жизни, друзьям и цивилизации.


Даже читателям, находящимся еще под свежим впечатлением рассказов о всех предыдущих плаваниях, трудно осознать все величие подвига Джона Росса, сумевшего доставить обратно на родину 19 из 22 человек, отправившихся с ним из Англии четыре года назад. Чтобы провести этих людей через бесконечную вереницу бедствий, явно требовался человек героического склада. Таким и был Росс. Но он был также честнее большинства своих современников (и также многих своих преемников), ибо не считал нужным скрывать свой страх и моменты отчаяния. Тем самым он навлек на себя дополнительные нарекания. Ведь одна из самых идиотских аксиом, придуманных нами, — считать, что подлинно храбрый человек не должен ни на минуту поддаваться общечеловеческим слабостям.

Эндрью Тейлор, высококомпетентный современный специалист по Арктике, недавно написал: «История сурово осудила Росса, и ему нехотя воздали должное лишь за те достижения, которые удостоились признания. Другие его подвиги полностью забыты».

И действительно, с тех пор как Парри его осудил в 1819 году, вошло в привычку презрительно отзываться о Россе — если о нем вообще упоминали. О нем говорят, как о неспособном человеке, не заслужившем права на наше восхищение. Но те, кто прочтет его рассказ, наверняка должны признать Джона Росса одним из величайших арктических мореплавателей всех времен.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Суда, пропавшие без вести

Весть о спасении Джона Росса была встречена в Англии с недоверием. Его длительное отсутствие и незаслуженная репутация неспособного человека внушили официальным кругам убеждение, что он погиб. Казавшееся чудесным возвращение Росса в Англию и возобновление благосклонности к нему широкой публики были ударом тока для тех, кто на него клеветал. Джон Росс продемонстрировал ошибочность мнения адмиралтейства, будто в Арктике нельзя уже сделать ничего нового или полезного. Теперь адмиралтейство было вынуждено ответить на этот безмолвный вызов новым штурмом льдов.

Второй акт истории исследования Арктики военно-морским флотом начался в 1836 году, когда Джордж Бак, командир корабля «Террор», отправился в Гудзонов залив, чтобы завершить проведенную Парри частичную съемку бассейна Фокса. Эта экспедиция была трагедией ошибок и неумения. На пути к цели Бак допустил, чтобы его судно попало в пак около острова Саутгемптон, и «Террор» беспомощно и бесполезно дрейфовал всю зиму и следующую весну, пока не освободился из ледового плена в Гудзоновом заливе. Капитан Бак направился прямо в Англию с обветшавшим кораблем и командой, обессилевшей от цинги. За одну зимовку во льдах эта болезнь унесла три человеческие жизни, тогда как у Росса за четыре года изоляции в Арктике от нее погиб только один моряк. Прошел незамеченным опыт Росса, показавший, что от цинги можно уберечься и даже излечиться, питаясь свежим мясом, добытым на охоте. Не обратили никакого внимания и на другие его нововведения по организации быта и походов в северных областях. Руководство военно-морского флота почти единодушно держало сторону Парри и, следовательно, не могло ничему научиться у Росса.

За это непреклонное упрямство ему предстояло впоследствии заплатить дорогой ценой.

В 1845 году адмиралтейство снарядило новую экспедицию в арктические воды и сделало это лучше, чем когда бы то ни было. Перед ней была поставлена задача отыскать Северо-западный проход и пройти через него.

Командование этой экспедицией в составе двух специально оснащенных кораблей — «Эребуса» и заново перестроенного «Террора», которые были снабжены паровыми вспомогательными двигателями, — возложили на сэра Джона Франклина. Свою репутацию исследователя Франклин завоевал, в основном руководя двумя сухопутными экспедициями по северо-западной Канаде и побережью Канадской Арктики. Под командование Франклина отдали 129 отборных офицеров и матросов, о которых с гордостью говорили, что это — цвет британского флота как по физическому состоянию, так и по умственным способностям и инициативности. На кораблях был четырехгодичный запас продовольствия по полной норме. Ничего не было забыто при снаряжении экспедиций из того, что, по мнению Профессиональных исследователей того времени, могло ей пригодиться.

Никто не сомневался в том, что Франклин успешно справится со своей задачей. И все же после встречи с китобоями у берегов Гренландии в июле 1845 года командир экспедиции, ее личный состав и оба корабля бесследно исчезли.

В течение последующих 14 лет попытки раскрыть тайну исчезновения Франклина привели к такому штурму Арктики, равного которому по масштабам и усилиям не было до конца сороковых годов XX века. Только в эти годы военно-морской флот США бросил корабли на север, чтобы де-факто закрепить за этой страной обладание арктическими водами Канады.

Поиски Франклина на море фактически начались в 1848 году. Именно тогда Джемса Кларка Росса (племянника Джона Росса) направили в Порт-Леопольд на острове Сомерсет. Он возглавил экспедицию, которая номинально считалась вспомогательной и состояла из двух кораблей — «Энтерпрайза» и «Инвестигейтора». Участники экспедиции зимовали в Порт-Леопольде на острове Сомерсет, причем двое подчиненных Росса — Леопольд Мак-Клинток и Роберт Мак-Клур — совершили несколько санных походов в этом районе. Но никаких следов экспедиции Франклина не обнаружили.

На следующий год через Берингов пролив послали спасательные суда в полном убеждении, что Франклина найдут на арктическом побережье, восточнее реки Макензи. Но никаких следов пропавших кораблей там не оказалось.

Наступил 1850 год, и адмиралтейству уже ничего не оставалось, как признать вероятность того, что члены экспедиции Франклина стали жертвой катастрофы.

В этом году приступили к осуществлению поисков в широких масштабах. Четыре военных корабля под командованием капитана Остина отправились в пролив Ланкастер. По поручению британского правительства командир китобойного судна капитан Пенни направился с двумя маленькими бригантинами обследовать проливы Джонс и Веллингтон. Тем временем капитаны военно-морского флота Ричард Коллинсон и Роберт Мак-Клур получили приказ попытаться пройти на северо-восток со стороны Берингова пролива в пролив Ланкастер. Но этим дело не ограничилось. Американский миллионер Генри Гриннелл снарядил два спасательных судна под командованием лейтенанта военно-морского флота США Эдвина Хавена. Со своей стороны леди Франклин снарядила 90-тонное судно «Принс-Альберт» для обследования районов, прилегающих к полуострову Бутия. И, наконец, сам сэр Джон Росс, которому тогда уже исполнилось 74 года, снарядил два маленьких Судна за счет средств, собранных по подписке, и еще раз отправился на северо-запад.

Итоги этих многочисленных попыток, совершенных людьми и судами, обобщены более чем в двух десятках книг. Но почти все они написаны плохо, напыщенным и сухим языком, который стал de rigueur[91] для всех респектабельных исследователей того времени. На среди отчетов есть один, выгодно отличающийся от всех остальных. Он написан молодым лейтенантом королевского флота по имени Шерард Осборн. Хотя отчет Осборна вряд ли можно назвать героической эпопеей, это история о людях, в которой описываются чувства и переживания заурядного человека, вступившего в борьбу со льдом.

Отчет Осборна представляет интерес и по другой причине. Его корабль «Пайонир» входил в состав флотилии капитана Гораса Остина вместе с однотипным кораблем «Интрепид». То были первые настоящие паровые суда, которым предстояло встретиться со льдами и показать, на что способна сила пара. Плавание этих кораблей знаменует начало новой эры в истории многовековой борьбы с арктическим паком.

ОТРЫВКИ ИЗ АРКТИЧЕСКОГО ЖУРНАЛА ОСБОРНА
«Резольют» и «Ассистанс»[92] были оснащены, как барки; корпуса их укрепили согласно самым ортодоксальным правилам для арктических судов. Поэтому в конечном счете вместо того, чтобы обладать формами тела, предназначенного для движения по воде, они походили на неуклюжие табакерки. Их носовая часть, похожая на бык моста, скорее отталкивала воду, чем резала ее. Позднее, когда я с тяжелым сердцем вел неуклюжий «Резольют» и он, не торопясь, покрывал одну долгую милю за другой, мне часто приходили на ум слова одного старого морского волка, поседевшего во льдах Арктики: «Клянусь богом, сэр! Судя по тому, сколько дерева наложили на эти корабли, можно подумать, что ребята с судоверфи возомнили, будто они могут помешать всемогущему передвигать льды в Баффиновом заливе. Да ведь с каждым фунтом африканского дуба, который они туда набивают, падают шансы быть выжатыми кверху при напоре льда. А изо льда надо выскальзывать, не то придется идти ко дну! Если льдина не сможет проскользнуть под кораблем, она пройдет над ним».

Внутреннее оборудование кораблей достигало предельного совершенства. Ничто не было забыто, чтобы превратить их в самые комфортабельные суда, какие когда-либо снаряжались для зимовки в полярных льдах. Горячий воздух подавался посредством остроумного приспособления на всю нижнюю палубу и в каюты. Двойные переборки и двери мешали проникновению излишнего холодного воздуха. Кухонная плита была достаточно велика, чтобы на ней можно было жарить, кипятить, печь и топить снег для получения питьевой воды на весь день. Столовые для команды были оборудованы так же хорошо, как на военных кораблях. Полки, до отказа набитые глиняной и металлической посудой и утварью, свидетельствовали о том, что и моряки и морские пехотинцы не поскупились на то, чтобы обеспечить себе комфорт в предстоящем долгом плавании. Длинный ряд кают вдоль бортов показывал, как много офицеров было на обоих судах.

Судами, которые были избраны, чтобы первыми[93] продвинуть новое средство — пар — в гиперборейские страны, оказались однотипные корабли «Пайонир» и «Интрепид». Они принадлежали раньше фирме, занимавшейся перевозкой скота, и были снабжены винтами и двигателями мощностью по 60 лошадиных сил. Длина их достигала примерно 150 футов, водоизмещение — 400 тонн, а оснащение было, как у трехмачтовой шхуны. На весь каркас наложили твердую так называемую двойную обшивку толщиной от трех до шести дюймов. На палубах была также сделана двойная обшивка. Нетрудно догадаться, что на первоначальные шпангоуты торгового судна пришлось так много скреп (ибо в каждом бревне было просверлено множество отверстий), что они стали очень непрочными и бесполезными. В самом деле, суда были перестроены в бутерброды, основой их прочности стали двойная обшивка и палуба.

Матросов при выходе в плавание разместили в небольшом кубрике носовой части корабля, а оттуда до офицерских кают все было занято под уголь. Из Англии мы захватили 260 тонн этого топлива, а на Китовых островах мы довели запасы до 300 тонн. При средней норме расхода семь тонн в день это позволяло пройти, буксируя другое судно, 3000 миль или одному под парами — 5000 миль. Запас провизии был рассчитан на 12–18 месяцев.

Мы оставили Китовые острова в конце июня 1850 года и, обойдя центральный остров из группы Женских[94], увидели там поселение эскимосов. Среди разбросанных хижин возвышались один-два склада, окрашенные в красный и черный цвета. То было самое крайнее на севере из современных датских поселений. Здесь же когда-то находился древний норманский порт. Этот факт подтверждается недавней находкой на одном из прилегающих островов каменного столба со следующей надписью:


«Эллинг Сигватсон, Бьярне Тордарсон и Эндриди Оддсон воздвигли эти памятные камни и расчистили это место в субботу перед Gagndag [День Победы, 25 апреля] в лето 1135»[95].


Это событие произошло ровно за 452 года до того, как то место вновь открыл наш соотечественник [Джон] Девис.

Мы лавировали в море, пока не получили неприятное сообщение, что всем английским китобойцам преградил путь лед примерно в 30 милях к северу от нас. Капитан Пенни не мог пройти дальше, и сезон сулил отнюдь не радужные перспективы. Привязав прямые паруса к реям, мы снова пошли на север. Через несколько часов сильный отраженный свет к западу и северу от нас показал, что мы быстро приближаемся к ледяным полям Баффинова залива[96].

26 июня. На первой вахте видели, как бриги Пенни «Леди Франклин» и «София» застряли между плавучими льдинами; мы держались мористее. «Интрепид» и «Пайонир» теперь осторожно ощупывали носовой частью каждую льдину, к которой мы подходили, не штурмуя главного ледяного поля. Видя, с какой легкостью суда преодолевали битый лед, я уже предвкушал наступление новой эры в истории Арктики, полагая, что вскоре острые обводы носа вытеснят допотопные тупые.

Четверг, 27 июня 1850 года. Барометр показал, что давление падает, и нам пришлось причалить к айсбергам. Каждое судно к своему. Такой маневр очень полезен в арктических районах. Он избавляет людей и судно от многих ненужных работ и усталости, когда продвижение в требуемом направлении становится невозможным.

Эти ледяные горы уходят в воду на огромную глубину и обычно все время покоятся на дне, поднимаясь только в сизигийные приливы. Таким образом, моряку без особых трудов удается поставить судно на якорь у глубин 200 саженей. Для этого нужно только вырубить выемку в айсберге, забросить туда специальный якорь (который может поднять один человек) с линем, и корабль спокойно держится на подветренной стороне такого естественного волнолома даже при очень крепком ветре. Часто это избавляет от опасности очутиться в дрейфующем паковом льду.

Крепление судна к айсбергу связано с определенным риском и опасностью; иногда от первого удара кирки при установке якоря айсберг разваливается и посылаемым туда людям грозит большая опасность. Случалось, что с айсберга на судно падали куски льда, причинявшие сильные повреждения корпусу и рангоуту. Известны также случаи, когда выступающие вперед ледяные массы, называемые языками (они образуются под водой у основания айсберга), откалывались и ударялись о судно с такой силой, что оно шло ко дну.

Понедельник, 1 июля 1950 года. Наконец-то получен долгожданный сигнал «взять суда на буксир». Мы с бьющимся сердцем пошли первыми и начали тянуть за собой «Резольют», закрепив на носу этого судна шестидюймовый трос. То, что на расстоянии десяти миль мы принимали за сплошной лед, теперь, когда суда подошли ближе, оказалось свободным проходом. Трудности исчезают, когда начинаешь с ними бороться. Тот самый штиль, из-за которого парусные суда не могли бы использовать возможность идти в разреженном прибрежном паке, вполне устраивал паровые суда. Мы шли вперед мимо айсбергов и льдин, спокойно и уверенно их огибая, и вскоре оставили китобойцев далеко позади.

После того как мы прошли, буксируя другое судно, около 25 миль, на нашем пути стал сплошной ледяной массив. Каждое судно причалило к своему айсбергу, и мы стали ждать, когда появится проход.

Мы отправили лодку к материку, где на мысу виднелось много морских птиц. Экипаж лодки возвратился на следующее утро около четырех часов, не привезя с собой никаких птиц, но порох и пули были израсходованы.

Я послал за старым Абботом, старшиной на баке, который возглавлял неудачливых охотников, и спросил, как же это он ухитрился израсходовать фунт пороха и четыре фунта дроби, не застрелив ни одной птицы. Опустив голову и выглядя необычно смущенным, старик ответил: «Осмелюсь доложить, сэр, мы все это извели на медведя». — «На медведя! — воскликнул я. — Стрелять по медведю дробью № 4?» — «Да, сэр, — подтвердил Аббот, — и если бы среди нас не оказалось двух-трех трусов, мы доставили бы медведя на корабль».

Я приказал своему другу, любителю медвежьей охоты, заниматься своим делом, сделав ему выговор за то, что он не выполнил моего приказа добыть свежего мяса для команды. Позднее я узнал, что, когда лодка проходила мимо островка, люди увидели медведя, подстерегавшего тюленей, и тут же единодушно решили, что если они будут первыми, кто привезет медведя на корабль, то это покроет «Пайонир» бессмертной славой.

Поэтому они перешли в решительное наступление на мишку, беспощадно всаживая в него массу дроби № 4. Медведь рычал, скрежетал зубами и метался по острову, а его продолжали преследовать и обстреливать, пока наконец зверь, поняв, что все преимущества на стороне врага, не плюхнулся в воду и поплыл к льдинам. Мои герои последовали за ним и, так как дробь у них вышла, заменили ее пуговицей и острием ножа, которое весьма ловко ухитрились загнать в дуло мушкета. Вполне естественно, что это, как они потом говорили, «заставило зверя опять подскочить». Медведь добрался до льдины, истекая кровью, но не получив серьезных ранений. Пока зверь пытался забраться на льдину, между ним и старым Абботом шла ожесточенная схватка: охотник стремился завладеть шкурой медведя, а тот отважно ее защищал.

Но когда все огнеприпасы были израсходованы и в качестве оборонительного оружия остались только багры да упоры для ног гребцов, появилась вполне реальная угроза, что соотношение сил изменится не в пользу преследователей. Тут экипаж лодки начал смиренно упрашивать старшего дать отбой. Медведь не меньше людей обрадовался, что избавился от таких гостей, и поспешил уйти подальше. Старый Аббот позднее утверждал, что, если бы ему предоставили свободу действия, медведя доставили бы на борт «Пайонира» и выдрессировали, чтобы научить тянуть сани. Зимой, когда молодые матросы жаловались, что им тяжело тянуть сани по снегу или льду, Аббот неизменно отпускал вызывавшую дружный смех шутку: «Вот если бы вы меня послушались, за нас бы работал медведь!».

Суббота, 6 июля. К шести утра мы поравнялись с судами Пенни, стоявшими у самого устья прохода, по которому продвигались. Пенни изо всех сил старался не потерять свое почетное место. Когда мы подошли ближе, мне оставалось только улыбнуться, видя, как абердинцы вывели свои корабли на самое узкое место. В течение дня нас нагнало примерно 14 китобойцев, и у закраины льдины виднелась длинная линия мачт и корпусов.



Лед был твердым, и это позволило нам хорошо поразмяться. Для новичков, а их было много среди нас, возможность побродить по замерзшей поверхности моря казалась весьма привлекательной. Мы видели во всех направлениях людей, бродивших группами по три-четыре человека, а в прозрачном воздухе то тут то там появлялись клубы дыма. Они свидетельствовали о том, что охотники не упускали случая украсить наш стол.

Прозвонил колокол на обед. Мы пригласили в гости весьма образованного джентльмена — капитана китобойца и с живейшим интересом слушали его рассказы о полной приключений жизни, какую ведут такие люди, как он, занятые промыслом китов. М-р С. поведал нам, что вот уже 30 лет не видел, как зреют хлеба, и не ел свежего крыжовника, так как приезжает домой на побывку хотя и каждый год, но только зимой.

С палубы доложили, что надвигается лед, гонимый южным ветром, и это заставило нас поспешно прервать обед. Перемена, наступившая за какую-нибудь пару часов, была просто поразительной. Небо сменило свою голубизну на мрачные тона; воющий ветер нагнал низкий бурый туман, под которым грозно сверкали быстро смыкавшиеся льдины. Двух китобойцев уже зажали льды, а их команды, чтобы подготовиться к возможной аварии, спускали лодки, уложив в них одежду.

«Чем скорее все мы окажемся в «доке», тем лучше», — сказал капитан С., спеша вывести свое судно в безопасное место. Почти мгновенно перед моими глазами начала развертываться захватывающая сцена; в неподвижном льду, припае, как его называют, стали вырубать маленькие бухточки, или «доки». Сюда нужно было завести суда, чтобы их не раздавило у кромки припая морским льдом, нагоняемым ветром, который быстро крепчал. На военном флоте умеют ловко работать, но, думается, ничто не может сравниться с той быстротой, с которой спустились на льдину почти 500 человек и, взявшись за длинные пилы для проделывания проходов, приступили к работе. Голоса сотен певцов заглушали рев ветра, быстрое движение пил показывало, что работа кипела, а громкий смех и соленые шутки моряков смешивались с командами и приказаниями офицеров, побуждавших людей работать еще быстрее.

Даже карандаш Уилки едва ли смог бы передать эту сцену[97], и не моему смиренному перу описать поразительное воодушевление команд примерно двух десятков кораблей, сознававших, что только от их работы зависит безопасность судов и успех плавания. В среднем толщина льда достигала трех футов, и, чтобы пропилить его, использовались пилы длиной десять футов. Выпиленные глыбы дробили, подрывая маленькие пороховые заряды, чтобы легче было выносить лед из устья дока. Этим занимались офицеры, а матросы пилили. Вскоре все суда были уже в безопасности, и теперь вся сила давления льдов была приложена к гряде айсбергов, севернее нашей теперешней стоянки. Началась ожесточенная схватка между плавучими льдинами и айсбергами. Льдины, наседая на огромные глыбы донного льда, разлетались в куски, и их отбрасывало назад; падая, они разбивались на мелкие осколки, образуя нагромождения толщиной несколько футов. Казалось, это были обломки какого-то хрупкого материала, а не плотного твердого льда, один кубический ярд которого весил почти тонну.

В пять часов утра 12 июля перед нами открылся мыс Уокер. Старший рулевой с довольной улыбкой доложил, что теперь, по его мнению, мы на верном пути в северные воды.

Надежды не всегда сбываются, и в этом легко убеждаешься, когда попадаешь на север. Как все вокруг изменилось, когда я, немного вздремнув, вышел на палубу! Поднялся южный ветер. Корабль шел под парусами. Быстро надвигался пак, и на топе флагманского корабля подняли сигнал: «Готовьтесь к встрече со льдом». Мы встретились с ним, когда пак подошел к припаю и через несколько часов стал нас сжимать. «Интрепид» и «Пайонир» вместе зашли в естественный док и были в достаточной безопасности, но, когда выдающиеся вперед языки льдины обломались, пак стал в полную силу жать на суда, и тогда мы впервые реально осознали, что значит подвергаться сжатию в заливе Мелвилл. Суда, поднятые льдинами, поочередно выносило вперед одно за другим. Их протащило по льду примерно на 50 ярдов, пока они прочно не сели на многослойный лед, который стал надежной опорой под днищем.

Мы, разумеется, оставались пассивными наблюдателями, если не считать, что в качестве меры предосторожности на случай рокового сжатия за судами следовало несколько матросов с двумя-тремя лодками.

Лед несколько разредился, и образовались полыньи, в которых мы вскоре заметили стаю нарвалов, или рыб-единорогов, которые резвились, пуская фонтаны. Одному офицеру необычайно повезло; ему удалось смертельно поразить нарвала, тушу которого мы вытащили из воды; рог нарвала — великолепный трофей для охотника, и поэтому несчастным животным теперь не давали покоя. Как только они показывались из воды, их осыпали градом пуль.

Нарвал встречается на всех рыболовных угодьях Баффинова залива, но наши люди не особенно заинтересованы в его промысле. Эскимосы легко добывают нарвалов. Их мясо и кожа считаются лакомством. Впрочем, кожу как антицинготное средство едят даже английские китобои. Несколько наших матросов попробовали эту исключительно жирную на вид кожу, и один даже готов был поклясться, что она по вкусу напоминает каштаны. Я лично ее не пробовал, но, думается, человеку, который по-настоящему голоден, она должна действительно показаться вкусной. О назначении рога среди охотников нет единого мнения. Он слишком тупой, чтобы служить наступательным оружием, и его оконечность примерно на четыре дюйма всегда хорошо отполирована, тогда как остальная часть обычно покрыта илом и зеленоватыми морскими водорослями. Одни утверждают, что нарвал выкапывает этим рогом пищу с морского дна, а другие — что он прощупывает им трещины и расщелины в плавучих льдинах, чтобы поднять оттуда рыбешек, которыми якобы питается.

Пенни далеко проник в пределы того района, где пароходы зажало во льдах. Ему посчастливилось наблюдать процесс, который, хотя и происходит постоянно, редко удается увидеть: полный распад гигантского айсберга.

Этот айсберг мы видели с того места, где находилась эскадра, и нам бросились в глаза его исполинские размеры и массивность. Казалось, что он выдержит сотню лет под солнцем и при оттепели. Все находившиеся на борту «Леди Франклин» утверждали, что более поразительного зрелища они не видели. Айсберг внезапно начал буквально распадаться на куски, а море вокруг, куда обрушивались огромные глыбы, ломавшиеся и снова дробившиеся на тысячи кусков, напоминало кипящий котел. Льдины, которые сильное волнение отбрасывало на расстояние десяти миль, грозили потопить любой оказавшийся среди них корабль. Моряки поздравили себя, что оказались достаточно далеко от опасного места, чтобы все видеть, не подвергаясь непосредственной опасности.

Туман снова рассеялся на короткое время. Пенни поднялся на «воронье гнездо» сначала у нас, затем на «Резольюте» и вскоре сообщил нам неприятные новости: припай взломан, и мы оказались в паке, вместо того чтобы стоять, как нам это казалось, у «твердого льда», где можно было бы удержаться. «Нам ничего не остается, — заметил Пенни, — как пробиваться к берегу. Тут везде битый лед, и нас отнесет вместе с ним на юг».

На том и порешив, все шесть кораблей ночью беспорядочным строем двинулись на юг. У нас на буксире были «Резольют» и «Леди Франклин», а у «Интрепида» — «Ассистанс» и «София». Когда мы пробились через два слабых ледяных барьера, наши перспективы стали улучшаться. Нам сообщили с «вороньего гнезда», что за лежавшим впереди ледовым перешейком на восемь миль тянулась чистая вода, и, оставив буксируемые суда, я пошел на штурм льда. Сначала «Пайонир» хорошо продвигался вперед, но плавучие льды, достигавшие в толщину почти шести футов, были очень плотными и крепкими. К тому же они подвергались боковому давлению. И вот «Пайонир» снова застрял, а суда причалили к льдинам, чтобы выждать, пока покажутся разводья.

Утром 20 числа мы снова начали испытывать давление льдов, а южный ветер угрожал его усилить. Однако уйти было некуда. Думается, что слова: «Не страшись и уповай на провидение» — самый подходящий девиз для арктических мореплавателей. Моя вера в эту аксиому вскоре подверглась испытанию. После того как я успел немного соснуть, меня попросили подняться на палубу, ибо корабль испытывал сильное давление. Вскоре я в этом и сам убедился: шпангоуты и обшивка трещали и стонали, корабль получил сильный бортовой крен, его выжимало на лед, переборки трещали, деревянные гвозди и болты ломались. Выйдя на палубу, я понял, что бедняга «Пайонир» действительно в большой опасности. Палуба от давления с бортов прогибалась, и по всему кораблю от носа до конца кормы пробежала дрожь агонии, между тем лед во многих местах взгромоздился до самого фальшборта, как будто ему не терпелось прикончить свою жертву.

Матросы, как это принято среди китобоев, не дожидаясь приказа, вынесли свою одежду и вещи на палубу, чтобы их легче было спасти. Они стояли группами, ожидая приказа офицеров, которые с тревогой следили за закраиной льдины, скользившей вдоль борта, чтобы выяснить, не ослабело ли давление. К счастью, так оно и оказалось и опасность миновала. Но глубокая вмятина в борту «Пайонира» длиной примерно 40 футов и тот факт, что с одной стороны был поломан 21 шпангоут, показывали, что корабль действительно подвергся суровому испытанию.

Когда мы позднее пробивались через пак, подтягиваясь посредством завоза верпа, впереди шли парусные суда, чаще всего «Резольют». Небольшая часть команды была оставлена для того, чтобы другие суда могли все время держаться за кормой, но большинство офицеров и матросов были заняты на головном корабле, чтобы протащить его через лед. Мы упорно применяли все способы: подтягивание на прочных тросах, подрывы пороховых зарядов, пропиливание и колку льда. Но успехи наши далеко уступали затраченным трудам, и «Резольют» со своим тупым носом скользил назад вместо того, чтобы раздвигать ледяные тиски. При верповании «Резольюта» через ледяной барьер с помощью пропущенных через клюзы тросов мне пришло в голову проделать то же самое с бочкой, продернув трос через отверстие для втулки; бочка скользила и моталась во все стороны, кроме той, которая была нужна. Я часто видел, как она намертво останавливалась, как будто ей преграждала дорогу стена. Затем начинались поиски, и наконец слышался чей-нибудь возглас: «Вот обломок, который ее не пускает!» — и ударом двухфунтового долота откалывали кусок льда толщиной всего два-три дюйма. Короче говоря, все мы или почти все усвоили, что острый нос — залог успешного продвижения в этих районах. Увеличивавшееся с каждым днем преимущество остроносых судов Пенни было тем самым лучшим тому доказательством, которое самые упрямые не могли оспаривать.

Наступила пятница 9 августа. Суда Пенни скрылись из виду в полосе воды, которая вела к мысу Йорк. Нас обгоняли шхуна и кеч сэра Джона Росса, и осторожность отступила перед настоятельной необходимостью двигаться вперед ради нашей чести. «Резольют» вырвался из тисков, а «Пайонир» наконец получил возможность расширить трещину своим клинообразным носом с помощью пара.

За один час мы преодолели барьер, задерживавший наше продвижение три утомительных дня. Везде царили радость и возбуждение. Казалось, сами пароходы чувствовали и сознавали, что проделали такую работу, результаты которой превзошли наши самые оптимистичные ожидания. К всеобщей радости, мы получили разрешение, попадая в ледяные тиски, применять этот способ прорыва через льды. Приведем пример, как это делалось. Путь нам преграждало ледяное поле шириной 200–300 ярдов и толщиной три фута. Установив, где находится самая слабая и узкая часть льдины, приводили парусники как можно ближе к кромке, чтобы они не мешали паровым судам, и большую часть людей направляли к линии, по которой предполагалось прорезать проход. Они брали с собой инструменты, порох для взрывов и множество коротких линей. Затем по очереди «Пайонир» и «Интрепид» штурмовали льдину, прорезая проход через нее, пока сила удара, накопленная судами на открытой воде, не выдыхалась из-за сопротивления льдов. Тогда подавалась команда: «Стоп! Тихий назад!» — и винтовое судно шло назад, оттаскивая с собой тонны льда посредством многочисленных тросов, которые закрепляли на баке матросы. Когда одно судно отходило назад, буксируя обломки, приступало к работе второе. Такой операции помогали взрывы пороха, но в целом этот свежий лавр был вплетен в наш венок благодаря гребному винту. «Интрепид» нанес окончательный удар ледовой массе, и она, как говорят, завертелась подобно колесу кареты. Тут вся флотилия вошла в проход, как подобает арктическим кораблям. На следующее утро мы шли впереди и наши мытарства в заливе Мелвилл окончились.

Сегодня 10 августа. Клянусь небом, я никогда не забуду, как легко у нас на сердце в этот день. Сорок дней мы были скованы льдами, и какой-нибудь один день, когда продуманно применили пар и порох и усердно поработали, позволил нам одержать победу в этом заливе, пользующемся дурной славой.

22 августа 1850 года. «Резольют» вместе с другими судами идет по проливу Ланкастер.

Этот великий путь, в ворота которого мы теперь быстро входили, вызывает много ассоциаций у английского моряка. Через его устье за 200 лет до нас прошел отважный мореплаватель Баффин. Примерно 35 лет назад сэр Джон Росс принял его за залив, но не миновало и полутора лет, как Парри, пройдя через него, открыл новые земли, простирающиеся на половину расстояния, остающегося до Берингова пролива, или примерно на 600 миль. И вот исследовать оставшиеся 600 миль неизвестного пространства и решили сэр Джон Франклин и его смелые спутники. Решимость и самоотверженность отважных моряков красноречиво подтверждается их долгим отсутствием и нашей тревогой.

26 августа сквозь хмурую мглу мы увидели мыс Йорк, а когда на юг открылся пролив Принс-Риджент, осталось мало сомнений в том, что вскоре мы попадем в арктический шторм. Нас, впрочем, это мало беспокоило, лишь бы перед нами было достаточное пространство чистой воды. Но и в этом, по-видимому, были серьезные основания сомневаться, ибо температура воздуха и воды быстро падала.

В эту ночь бесчинствовал буйный ветер и поднялась страшная качка. Длинный и узкий «Пайонир», казалось, стремился выбросить весь рангоут за борт и не слушался никаких маневров измученных качкой офицеров и матросов, пытавшихся его успокоить. Быстро наступивший рассвет показал, что нас отнесло далеко на север, а когда мы пошли на юг, лед оказался в малоприятной близости с подветренной стороны. Казалось, лед кипел; такое впечатление создается при виде его кромки в шторм. То было жуткое зрелище, но у нас осталось по крайней мере то утешение, что у винтового судна есть выбор — войти в пак или держаться на чистой воде. Наш старший рулевой, старый морской волк, бывший китобой с продубленным лицом, беспокойно смотрел на подветренную сторону и, наблюдая, как треплет «Резольют», ворчал: «Ну раз они теперь у подветренной кромки пака, то чем раньше надумают войти в него, тем лучше». — «Почему так, Холл?» — осведомился я. — «А потому, сэр, — ответил старик, — что корабль продвинется на один фут, а ветром его снесет на два. Так они ничего не добьются».

«Вероятно, — спросил я, — вам раньше доводилось попадать в такой пак на худших судах или на подветренную сторону и все же избежать гибели?» — «О господи, сэр! Да среди китобойцев тоже попадались дрянные суда, но, думается, тихоходнее, чем «Резольют», не было. Как бы то ни было, с этим приходится мириться. Вот не далее, как в прошлом году, мне довелось быть у залива Камберленд. Примерно 10 октября поднялся сильный южный ветер и нагнал такое волнение, что мы чуть не пошли ко дну. Мы пытались удержаться на чистой воде, но тщетно — все паруса сорвало и был дикий холод. Но капитан наш был не из робких, и он сказал: «Ну, ребята, хоть и поздно, а надо добраться до бухты Хэнгмен. Если не дойдем, не отвечаю за то, где мы окажемся утром».

И вот мы поднажали, сэр, чтобы отыскать эту дырку в стене. У нас был зарифленный марсель, а небо казалось мутным, как гороховый суп. Дело складывалось скверно, уверяю вас, сэр. Как раз когда стемнело, мы обнаружили, что очутились у самых скал. Суждено ли нам погибнуть или спастись, мы не знали, пока наконец не повезло попасть в маленькую бухту со спокойной водой, где и стали на якорь. На следующий день начался штиль и вокруг судна образовался молодой лед. Нельзя было ни прорубить проход через него, ни протащить судно. А продовольствия у нас осталось всего на три месяца, и мы уже решили, что погибнем голодной смертью, когда вдруг со стороны суши подул сильный ветер. Ценой невероятных усилий нам удалось выбраться из этих краев, и мы не мешкая отправились прямо на родину».

28 августа. Солнце быстро спускалось за Северным Девоном[98], и мы с радостью встретили его замену, прекрасную луну. Впервые луна могла оказаться нам полезной, после того как мы 28 мая обогнули мыс Фарвель. Как раз в это время пришло известие, что с марса видели шлюпку. Это нас поразило и вызвало общее беспокойство. Шлюпка была с «Софии», и в ней находились капитан Стюарт и д-р Сатерленд. Они поднялись на борт «Резольюта», и вскоре я узнал следующие новости.

Оказалось, что «Ассистанс» и «Интрепид» заходили в пролив Уолстен-холм и обследовали северный берег пролива Ланкастер до самого мыса Райли, но никого там не обнаружили. Впрочем, при высадке на берег были обнаружены многочисленные следы того, что здесь некогда побывали британские моряки: обрывки одежды, разбитые бутылки и инструмент с длинной ручкой, чтобы доставать со дна моря различные предметы. Можно было также определить место, где стояла палатка. Затем на острове Бичи они увидели гурий, и туда направился «Интрепид».

Когда пароход подошел к самому острову, на берег послали шлюпку с офицерами и матросами. Высадившись, моряки и здесь нашли следы пребывания европейцев. Нетрудно догадаться, с каким волнением люди взбирались по крутому склону и разбирали гурий, перевернув каждый камень и даже перерыв под ним землю. Но увы! Ни документов, ни записей не нашли!

Люди, отплывшие на шлюпке с «Интрепида», не захватили с собой никакого оружия и теперь, стоя на вершине утеса, к своему ужасу, увидели, что к лодке быстро приближается огромный белый медведь. К счастью, два матроса, оставшиеся караулить шлюпку, увидели мишку раньше, чем тот их заметил, и, спустив ее на воду, поспешили к пароходу. Дозорные на утесе без сожаления увидели, что медведь, немного проплыв вслед за лодкой, повернул к паковому льду, подальше от берега. Этот случай, а также опасение, что лед может разобщить корабли, побудили поисковую партию возвратиться на свое судно. У команд обоих кораблей после ее рассказов создалось впечатление, что найденные вещи — остатки спасавшейся здесь или потерпевшей крушение партии с «Эребуса» или «Террора».

В это время к «Ассистанс» (капитан Омманни) и «Интрепид» стали быстро приближаться флотилии американцев и капитана Вильяма Пенни. Американцы прежде всего вошли в контакт с отрядом капитана Эразма «Омманни и узнали от него, что открыты первые следы сэра Джона Франклина. Тогда американцы сообщили эту новость Пенни, который пробивался к проливу Веллингтон. Капитан Пенни немедленно возвратился с тем, чтобы, по его образному сравнению, «как гончая собака, идти по их следам от мыса Райли». За свое решение он был щедро вознагражден.

На мысе Спенсер Пенни обнаружил площадку со следами установленной палатки. Площадка была аккуратно и тщательно вымощена маленькими ровными камнями. Вокруг нее было обнаружено много птичьих костей и ржавые банки из-под мясных консервов. Это навело капитана на мысль, что здесь некоторое время была охотничья зимовка и находился наблюдательный пункт. Для последней цели это место было выбрано очень удачно, так как отсюда далеко просматривались проливы Барроу и Веллингтон. Вывод Пенни подтвердился и найденным тут клочком бумаги, на котором сохранилось слово «вызвать». Это явно был обрывок вечернего приказа офицера.

Обнаружили также несколько санных следов, которые вели отсюда на север. Американские суда не могли продвигаться дальше по проливу, ибо вплоть до мыса Иннис лед подходил к самому берегу. Поэтому лейтенант Де Хавен отправил партии с заданием идти по санным следам, а суда Пенни возвратились обратно, чтобы вторично обследовать остров Бичи. Американские офицеры убедились, что следы были весьма четко видны первые несколько миль, но затем, не доходя до мыса Боуден, вдруг исчезли. Последним, что нашли американцы во время своих поисков в этом направлении, были пустая бутылка и кусок газеты.

Иначе сложились дела у капитана Пенни. Его корабли причалили ко льду между островом Бичи и мысом Спенсер в том месте, которое ныне называется Юнион-Бей. Здесь они нашли брошенную шхуну сэра Джона Росса «Феликс». Оттуда с кораблей «Леди Франклин» и «София» направились партии к острову Бичи.

От южных утесов этого заинтриговавшего нас теперь острова идет длинная, постепенно понижающаяся стрелка, которая чуть-чуть не доходит до острова Северный Девон. По обе ее стороны раскинулись две удобные и просторные бухты. На этой стрелке валялось много консервных банок, а неподалеку, на самом ее гребне, стоял аккуратно сложенный гурий. Несколько рядов консервных банок, заполненных гравием, служили ему прочным и надежным основанием. За гурием и далее вдоль северного берега острова Бичи вскоре обнаружили такие следы: фундамент дома, рабочее место плотника и кузницу, жестянки, мешки с углем, тряпки, канаты и, наконец, могилы трех членов экипажей «Эребуса» и «Террора». То были несомненные свидетельства пребывания здесь пропавших кораблей. На могилах была дата — зима 1845/46 года.

Итак, мы обнаружили первую зимовку сэра Джона Франклина! Это опровергало клеветнические предположения тех людей в Англии, кто утверждал, что экспедиция Франклина еще на пути сюда пошла на дно в Баффиновом заливе. Милостивое провидение вняло нашей первой мольбе: у нас была теперь твердая уверенность, что Франклин дошел до этого места, не потерпев кораблекрушения или другой катастрофы.

Когда «Пайонир» медленно шел под парами через битый лед у берегов острова Бичи, гурий, воздвигнутый людьми Франклина на утесе над нами, притягивал к себе наше внимание и был темой бесконечных разговоров. Казалось, он обращался к нашим взволнованным сердцам со словами: «Идите по следам тех, кто меня поставил».


Но в дальнейшем никаких новых следов экспедиции Франклина не нашли, а с наступлением зимы закрылся сезон навигации. Флотилия капитана Остина осталась во льдах близ острова Гриффит.


11 сентября 1850 года. Теперь к нам пришла арктическая зима со всеми своими атрибутами: мраком, ветром, холодом и снегом. По слухам, руководитель американской экспедиции, убедившись, что дальнейшие успехи невозможны, собирался, следуя приказу, вернутьсяв Нью-Йорк. Такое решение было тем более оправданным, что американцы не подготовились к сухопутным походам и не имели соответствующего снаряжения. К зимовке в Арктике они также были подготовлены гораздо хуже нас.

Прошел сентябрь; зима и мороз безраздельно царствовали над сушей и морем. Склоны острова Гриффит и земли к северу от нас уже были покрыты снегом; виднелась лишь тоненькая ниточка воды, которая местами прерывалась. Днем было необходимо жечь костры, а долгие ночи проводить при свете свечей. Разгорались более или менее ожесточенные споры в зависимости от того, какие страдания причинял людям холод. Полнокровные люди, которым достаточно было взбежать по лестнице, чтобы согреться, требовали не жечь костры и при нулевой температуре называли погоду очаровательной, а высокие и апатичные парни жаловались на холодные сквозняки, вспоминали о судьбе сэра Хью Уиллоуби[99], ворчали на плохую вентиляцию.

Если к кораблям приближались один-два песца, тотчас начиналась охота. Высыпавшие на льдину матросы и офицеры преследовали несчастного зверя с таким ожесточением, словно прибыли на остров Гриффит специально за песцовыми шкурками. Последний из оставшихся в этих краях представителей пернатого племени — подбитая чайка-бургомистр, дрожа от холода, полузамерзшая, ежедневно приходила к нам за пищей.

В четверг 10 октября мы отправились в короткий санный поход, взяв с собой палатку и пятидневный запас продовольствия.

Три часа мы тащили тяжелые сани, пока не подошли к мысу Мартир. Отсюда повернули на запад и начали обследовать берег и соседние мысы.

Я решил прогуляться по одной из террас, проходящих вдоль подножия скал, и вдруг, к своему изумлению, обнаружил большое каменное сооружение, которое на первый взгляд походило на гурий. Я побежал к нему что было мочи, но, приблизившись, убедился, что ошибся, предположив, будто оно построено здесь людьми Франклина. Развалины имели конусообразную форму, причем верхушка конуса обвалилась. Окружность сооружения у основания была порядка 20 футов, а высота сохранившейся стены — 5 футов 6 дюймов. Строителям, судя по всему, было хорошо известно, что сводчатый купол способен выдерживать давление больших масс снега, выпадающих в этих краях. Они проявили недюжинное умение и старание при укладке плит шиферного известняка, так чтобы сооружение сохраняло коническую форму.

Мы убрали свалившиеся сверху камни, но не нашли внутри ничего, что бы вознаградило наш труд. Впрочем, судя по обилию мха, наросшего на стенах и заполнившего промежутки между плитами, из которых было сложено сооружение, я пришел к выводу, что со дня его основания прошло много лет[100].

Никакое перо не в состоянии описать безрадостное уныние октябрьского вечера в этой части полярного мира. Соседние холмы, с однообразно круглыми очертаниями, и плоские, скучные равнины были одинаковой окраски, либо призрачно белые от снега, либо испещренные бурыми полосами там, где на крутых склонах еще не успела закрепиться зимняя мантия. Острая жалость охватывала нас при виде дрожащей травинки, уже сгибающейся под холодной ледяной дланью, которая на девять долгих месяцев прижмет ее к матери-земле.

Но вот Сойер докладывает: «Пеммикан готов, сэр!» Честно говоря, особого аппетита это сообщение не вызывает: жирная масса быстро надоедает людям с нормальным вкусом и не слишком голодным. Принято считать, что она приготовляется из лучшего огузка и нутряного сала. Ее цена — 1 шиллинг 6 пенсов за фунт. Но мы все утверждали, что пеммикан делается из мяса сдохших лошадей и свечного сала. Впрочем, если эта масса была не слишком приятна на вкус, она оказалась очень питательной. После шести столовых ложек даже самый прожорливый человек воскликнет: «Стоп! Хватит!»

После еды палатку подметали, в последний раз тщательно выравнивали гальку (это мы называли «дергать перья»), а затем стлали брезент, чтобы не промокнуть, когда от нашего тепла начнет оттаивать замерзшая земля. Всем выдавались спальные мешки из одеял, чтобы можно было раздеться, соблюдая правила приличия; мокрые сапоги и куртки заменяли изголовье, затем поверх стлали волчьи полости (пусть их вонь всю жизнь преследует наших поставщиков!), и мы ложились рядом, заполняя всю палатку, одни головой, другие ногами вперед, накрываясь теми же полостями. Тут люди закуривали трубки и выпивали вечернюю порцию грога. Пока кок мыл посуду, готовил продукты для утреннего завтрака и ходил к саням, чтобы спрятать продовольствие от песцов или голодного медведя, рассказывалось много забавных историй, отпускались крепкие шутки и раздавался веселый смех. Но вот возвращается повар, запирает дверь на крючок, плотнее подтыкает полости, и теперь семеро веселых смертных, над головами которых натянут брезент, защищающий их от бушующего снаружи зимнего шторма, пытаются как-нибудь поудобнее улечься боком на камни, выбирая те, что потупее. Наконец все погружаются в сон. Какое это наслаждение, могут осознать лишь те, кому весь день приходилось тянуть тяжелые сани при температуре 30° ниже точки замерзания.

По мнению капитана Пенни, американцам не удалось выйти из пролива Барроу из-за внезапного шторма, надвинувшегося с юга вскоре после того, как их суда прошли мимо его зимней квартиры. Как выяснилось позднее, предположение Пенни оправдалось, хотя в то время мы завидовали американцам, считая, что они находятся в безопасности и ведут комфортабельную жизнь в Нью-Йорке, тогда как они дрейфовали во льдах в нескольких милях от нас[101].

Наши верхние палубы были теперь прикрыты, печки и отопительные устройства работали вовсю; лодки закрепили на льду. Все ненужное оборудование сняли с верхних палуб, чтобы можно было упражняться на нем в плохую погоду. Мачты и реи привели по возможности в порядок, установили ряды вех, обозначавших во мраке и в бураны дорогу от одного корабля к другому. Во льду сделали проруби для бесперебойного снабжения водой на случай пожара. Принимались меры для соблюдения чистоты на кораблях и личной гигиены. Так началась наша однообразная зимняя жизнь.

Поначалу людей развлекало сооружение снежных валов и домов, установка вех. Это открывало широкое поле деятельности и помогало тренировать свои навыки и изобретательность. Наши соотечественники на родине пришли бы в восторг, видя красивые и со вкусом вылепленные нами из снега скульптуры: обелиски, сфинксы, вазы, пушки и, наконец, величественную фигуру Британии, смотрящую на запад. Все это оживляло льды и заполняло досуг экипажей. Однако таких развлечений могло хватить лишь на короткое время, и, когда арктическая зима надвинулась на нас вплотную, зима, которая должна была продлиться несколько месяцев, мы все напрягали ум, чтобы изобрести занятие и развлечения для нашего маленького общества.

Театр, казино, бар, две арктические газеты (одна из них иллюстрированная), вечерние школы, общеобразовательные лекции не давали никому повода жаловаться на безделье. Певцы и музыканты упорно практиковались, пока не сколотили инструментальный оркестр и вокальный ансамбль. Певцами заделались офицеры и матросы, которые никогда раньше не пели и, возможно, никогда не запоют в будущем, если опять не окажутся в подобных условиях. Люди сами придумывали маски и шили маскарадные костюмы, причем материю из модных магазинов заменили сигнальные флаги. Благодаря неистощимой изобретательности команд удалось устроить бал-маскарад, который по разнообразию и вкусу, с каким были сделаны костюмы, мог бы выдержать сравнение с любым европейским балом.

Наши издатели тоже проявили чисто французскую изобретательность, чтобы сказать все, что хотелось, и в то же время не навлечь гнева цензоров. Расположившиеся в сторонке не очень искушенные журналисты, рукам которых привычнее была кисть для смазки дегтем, а не перо, выводили цветистые фразы, заимствуя их из старых и довольно уже потрепанных словарей. В другом месте можно было видеть людей с серьезными и напряженными лицами. Они сидели на деревянных стульях, склонившись над длинными столами, и это вызывало в памяти дни, когда мы знавали палку и розги. То была арктическая школа. Закаленные старые моряки выписывали свои каракули с таким старанием, как будто от этого зависела вся их жизнь. Временами раздавались жалобы вроде: «Черт бы побрал это перо, оно не пишет! Прошу извинить, сэр, но оно плюется!» Это вызывало дружный смех остальных школьников. Можно было видеть, как старший матрос с роскошными бакенбардами, держа в руках грифельную доску, зубрил таблицу умножения, а «грамотей», как среди нас называли наиболее успевающих учеников, ставил преподавателю такие каверзные вопросы, что тому было нелегко сохранить свое превосходство в науках.

Любование красотами природы с избытком вознаграждало нас за изоляцию от общества других людей. Ведь с высот острова Гриффит мы могли видеть только нашу флотилию, только ее мачты возвышались над проливом Барроу и бескрайними белыми просторами, отбрасывая длинные тени на ледяное поле.

Представьте, что вы находитесь у самого обрыва высокого плоскогорья, склоны которого с высоты примерно 500 футов плавно погружаются в море. Представьте себе гигантскую снежно-ледовую равнину и на ней четыре одиноких барка — песчинки на огромных просторах, — это наблюдательные посты. А далее, на горизонте, побережье острова Корнуоллис с бесчисленными бухтами и мысами то вырисовывается с поразительной четкостью, то тает в тени и мраке.

Несколько медведей, думается не больше восьми, посетили наши суда в конце 1850 года. Стоило нам завидеть несчастного зверя, как начиналось ожесточенное соревнование за обладание его шкурой. Оно было связано с немалым риском как для охотников, так и для медведя. Жертва и преследователи так безрассудно пересекали линию огня, что это вызвало бы негодование любого артиллериста из Вулиджского арсенала. Удалось убить всего одного медведя, но страх навели на всех остальных. Приведу примеры, чтобы показать опасность, которой подвергалась наша община, когда погоня за шкурами достигала апогея. Однажды двух ни в чем не повинных людей, поднявшихся на холм, чтобы осмотреть окрестность, в сумерках приняли за медведей и быстро открыли по ним оживленную, хотя, к счастью, отнюдь не меткую ружейную пальбу. В другой раз довольно почтенный человек бродил среди снежных гряд, как вдруг похолодел от ужаса, увидев выведенные на брезенте крупными буквами слова: «Осторожно! Пружинное ружье!». Вообразите его состояние. Как ему уйти? Еще один шаг — и по нему будет выпущен смертоносный заряд, втайне приготовленный для медведя. Судьба, однако, рассудила по-иному, а пружинное ружье было приказано перенести в отдаленный овраг. Его владелец ежедневно надеялся найти там убитого медведя, а я боялся обнаружить мертвого моряка. Многие из нас, грустя по оставленным дома подругам, часто уходили далеко от лагеря, чтобы побыть наедине со своей тоской.

Старик Аббот, старший на баке, об охотничьем азарте которого я уже упоминал выше, излечил меня от внезапной мании — погони за охотничьими трофеями. Как-то появилась огромная медведица с медвежонком, и три офицера тут же открыли огонь из ружей. Но выстрелил только один из трех стволов. Раненым оказался медвежонок, который вместе с матерью начал удирать к острову Гриффит. Я бросился их преследовать в сопровождении нескольких матросов. По моим пятам бежал старый Аббот и подстегивал меня, утверждая, что мы быстро нагоняем зверей. Мы действительно их нагоняли. К тому времени, когда мы подошли к острову, медведи, которые карабкались теперь с кошачьей ловкостью по крутому обрыву, были на расстоянии ружейного выстрела. Ружье все время давало осечку, а мать-медведица, казалось, была склонна спуститься и посмотреть, что это за двуногие звери ее преследуют. Я оглянулся на своих помощников, которые убежденно заявляли: «Сейчас мы ее прикончим!». Мое подкрепление состояло из старика Аббота, вооруженного ножом для снега, и нескольких, совсем не вооруженных людей, которые бросились бежать, видя, что другие побежали. Нож Аббота был всего-навсего отбитым на наковальне куском старого железа. Что же касается его лезвия, то, когда я с беспокойством осведомился, достаточно ли оно острое, мне весьма красочно ответили: «Хозяин ножа, Джон Аббот, мог бы сесть на лезвие и доехать до самого дьявола, не поранившись при этом». Я твердо убежден, что старый моряк с одним этим оружием пошел бы на г-жу Топтыгину, не боясь ее зубов и когтей. Но я запретил такой безрассудный поступок и позволил медведице улизнуть, выразив моряку благодарность.

Январь 1851 года. Мы все стали заметно бледнее, но лишь немногие сбавили в весе. Люди быстро уставали даже от совсем незначительных усилий, и аппетит у большинства ухудшился. Все мы, и офицеры и матросы, обязательно проводили по четыре часа на свежем воздухе при любой температуре и неизменно придерживались этого правила до тех пор, пока появление солнца не побудило нас к более продолжительным прогулкам.

Гораздо позднее, зимой, это было в марте, нас едва не погребли сильные бураны, следовавшие друг за другом. Сугробы доходили до крыши нашего зимнего жилища, которая возвышалась на 15 футов над палубой. Затем снег начало переносить и на подветренную сторону, и там выросли такие же сугробы. Между тем мы не могли выйти наружу и ограничились только принятием мер против обрушения нашего жилища, для чего ставили столбы и доски. Нам приходилось буквально прокапывать себе путь от корабля, и я не представляю, как бы мы смогли освободить заваленное снегом судно, если бы сама природа не пришла к нам на помощь, разломав льдину.

Это сначала грозило «Пайониру» повреждениями, так как судно, зажатое со всех сторон льдами, сидело в воде на два фута глубже, чем полагается. Мы рьяно принялись за работу, чтобы попытаться освободить судно. И вот однажды ночью меня разбудили громкие крики, одновременно прибежал старший рулевой доложить: «Судно всплывает!». В правильности этого донесения не было никакого сомнения, ибо внезапным рывком «Пайонир» оторвался от льдины, сжимавшей его натруженные бока, и немного спустя всплыл до истинной ватерлинии. Между тем окружавшая нас снежная гора опустилась до уровня льдины. Из нее первоначально образовался исключительно толстый лед, но потом, омываемый снизу струями более теплой воды, он стал не толще соседней льдины.

Прежде чем перейти к описанию приближения весны, новых занятий и интересов, которые она с собой принесла, попытаюсь дать представление о том, как проходил день в зимнем мраке.

Представьте себе нижнюю палубу и каюты, освещаемые только свечами и жировыми светильниками. Все отверстия, через которые может проникать наружный воздух, если они не могут закрываться, тщательно заделаны. Все двери сделаны двойными, чтобы не проникал сквозняк. Наступило время завтрака, и от кипящего какао на каждом обеденном столе подымается густой пар. Наряду с дыханием множества людей он заполняет междупалубное пространство дымкой и туманом. Если вы решили пойти на палубу (знайте, что только восемь шагов требуется, чтобы перейти от 50° выше нуля к —40° F), то увидите, как через одни вентиляторы поднимается столб дыма, а через другие поступает свежий воздух. С завтраком покончено, причем, судя по шуткам и веселью, он был неплохим. Натянув не себя теплую одежду, все — и офицеры и матросы — отправляются на палубу. Несколько человек остаются, чтобы убрать посуду, навести порядок, приготовить обед и удалить воду или лед, которые могли образоваться, пока мы спали, по углам и в отверстиях. Когда с этим покончено, приступают к общему осмотру. Офицеры проверяют, достаточно ли чисты матросы и в порядке ли все уголки корабля. Затем людей распускают, чтобы каждый мог приступить к своим обязанностям, которые в это суровое время года были необременительными. В основном они сводились к тому, чтобы принести повару снега для воды, последить, чтобы не замерзла прорубь в льдине, и подмести палубу. Если не было сильного ветра, можно было видеть, как моряки группами по два-три человека занимались физической зарядкой, немного отойдя от корабля. Другие в это время, прогуливаясь на подветренной стороне, беседовали о прошлом и строили планы на будущее. В полдень на обед подавали суп, консервированное мясо или солонину с консервированным картофелем. Этому угощению наши бравые моряки отдавали должное. Днем некоторое время занимались упражнениями, а вскоре наступало и время чая. Если вечер был отведен для учебы, ученики-добровольцы выполняли задание, а преподаватели занимали место за своим столом. Те, кто хотел читать, доставали книги, а занимающиеся письмом — грифельные доски. Художники рисовали при свете свечей. Карты, шахматы, шашки, беседы за вечерним стаканом грога с сигарой или трубкой во рту помогали скоротать время перед отходом ко сну.

Однообразие было нашим врагом, и мы все изощрялись в попытках убить время. Трудностей мы никаких не признавали, так как добровольно пошли на все, что переносили на зимовке, — холод, голод и опасности. Однообразие, повторяю, — вот единственное, что доставляло нам неприятности во время зимовки на острове Гриффит.

В тихие вечера начала зимы мы успешно запускали сигнальные ракеты. Доказательством их эффективности служит обмен сигналами, который происходил осенью и весной между гаванью Ассистанс и нашим отрядом, с помощью этих полезных снарядов. Между тем расстояние между нами составляло 20 миль.

Большой интерес вызывали у нас также воздушные шары как новейшее средство связи. План их использования был простым и остроумным; честь идеи применить эти шары для помощи сэру Джону Франклину, чтобы сообщать ему о местонахождении поисковых партий, принадлежит м-ру Шипперду. Делалось это так: воздушный шар с оболочкой из промасленного шелка, поднимавший в надутом состоянии груз весом около фунта, наполнялся водородом из особо прочного бочонка, куда засыпалось соответствующее количество цинковых опилок и серной кислоты. К основанию надутого воздушного шара прикрепляли кусок фитиля длиной пять футов, нижний конец которого поджигали. К этому фитилю через определенные интервалы нитками прикреплялись куски цветной бумаги и шелка, на которых печатными буквами были написаны сообщения о нашем местопребывании и намечаемых направлениях поисков. Воздушный шар быстро несло ветром, и, по мере того как фитиль сгорал, бумаги отделялись и падали на снег, где благодаря яркому цвету должны были всюду привлечь внимание, если бы им посчастливилось упасть вблизи наших бедных товарищей с «Эребуса» и «Террора».

Для связи использовали также голубей. Когда такое предложение было впервые сделано в 1850 году, многие скептически отнеслись к идее, что птица сможет принести пользу в нашем деле. Наша экспедиция не взяла ни одного голубя, но на «Феликсе» у сэра Джона Росса было две пары голубей. Должен сознаться, что и я присоединился к тем, кто смеялся над бедными птичками при виде их наполовину вылинявшего оперения, когда голубей предложили пустить с острова Бичи до Эйра в Шотландии, причем часть пути им предстояло проделать на воздушном шаре. Как бы то ни было, такой опыт решили сделать, если память мне не изменяет, 6 октября 1850 года из гавани Ассистанс. Две птицы с солидным грузом сообщений и записок от семейных моряков были посажены в корзину, которую прикрепили к воздушному шару так, чтобы по сгорании определенной части фитиля почтовые голуби могли подняться в воздух и начать полет. В это утро дул свежий северо-западный ветер и температура была ниже нуля.

Когда мы, находясь во флотилии у острова Гриффит, узнали об этом способе отправки почты, большинство считало, что голуби погибнут от мороза. Но мы ошиблись: примерно через 120 часов одна из этих птиц, по свидетельству ее бывшей хозяйки, прилетела прямо на ту голубятню в Эйре, где она вывелась. Этот замечательный перелет на расстояние 3000 миль оказался самым продолжительным из всех зарегистрированных ранее.

И, наконец, мы осуществили, думается, скорее для развлечения, чем рассчитывая на пользу, замысел участников экспедиции сэра Джемса Росса во время зимовки в гавани Леопольд в 1848/49 году надевать песцам, попавшим в капканы, ошейники с вшитыми в них записками, а затем выпускать зверьков на волю. С наших кораблей было выпущено несколько песцов с записками или сообщениями, но, честно говоря, боюсь, что во многих случаях уже на следующую ночь бедный «почтальон» попадал в другую ловушку, откуда его доставали и убивали. А затем, сняв шкуру, прятали ее в сундук в надежде, что со временем она будет красоваться на какой-нибудь очаровательной Дульцинее. Я был младшим офицером, и меня посвятили в эту тайну, иначе я бы, как и другие, считал, что исчезновение песцов с ошейниками означает выполнение ими своей почетной миссии. Чтобы представить убийство «почтальона» в истинном свете, заметим следующее: эти зверьки, испытав раз радушный прием на кораблях или поблизости от них, редко удовлетворялись ничего не дающей им честью таскать медный ошейник и возвращались к судам, где их снова и снова ловили. Ввели строгие правила для охраны песцов, например было запрещено убивать зверьков, попавших в ловушку. Понятно, что после этого запрета не было ни одного случая, чтобы песца брали живым: все они оказывались по непонятной причине мертвы, кроме некоторых особо жалких экземпляров, мех которых не имел никакой цены. В этом случае песцу сохраняли жизнь, но лишь для того, чтобы ее остаток он таскал на себе записку в медном ошейнике или же медленно умирал в неволе, ибо его собирались переправить в Англию в зверинец лорда Дерби.

Отбытие «почтальона» было довольно забавной сценой. Все моряки от капитана до кока гнали песца, который, до полусмерти запуганный, не знал, куда ему бежать. С одного корабля на другой доносились громкие возгласы и смех, по мере того как число преследователей песца увеличивалось, а те, кто бежать не мог, взбирались на ближайший торос и кричали: «Ату!».

7 февраля 1851 года. Громоподобный голос боцмана «Резольюта» возвестил, что с марса видно солнце, и на всех кораблях люди забрались на ванты, чтобы поймать первый проблеск возвращающегося дня. Солнце не радовало нас своим появлением уже 96 дней, и теперь его возвращение вдохнуло новую жизнь в уставших от долгой ночи людей. Целый час мы наслаждались видом огненной сферы, освещавшей весь мир, но не согревавшей нас. Действительно, мороз усилился, и самая низкая температура, самая суровая погода пришлись как раз на март.

С появлением солнца ускорилась подготовка к весенним санным походам.

Все начали «закаляться» к предстоящим трудам. Ежедневно можно было видеть, как самые ретивые из нас пускались на разнообразные эксперименты. Из своего таким тяжелым трудом зарабатываемого жалованья некоторые матросы приобретали и изготовляли паруса особого покроя для своих саней, а другие после окончания «рабочих часов» мастерили фляги, велосипеды, кастрюли. Поистине никто не жалел ни трудов, ни стараний. Офицеры и матросы соревновались друг с другом.

Сани были изготовлены на Вулиджской верфи из прочного и хорошо выдержанного дерева. У них были железные подполозья. Поперечины или рейки соединяли полозья, образуя дно, на которое клали грузы. По четырем углам саней в гнезда были вставлены легкие железные стойки для лодки, чтобы санная команда в случае необходимости могла переправиться через водную преграду. Лодка предназначалась также для того, чтобы положенные в нее продукты и одежда оставались сухими.

Вот суточная норма продовольствия на человека для санных партий, установленная капитаном Остином:

Пеммикан 1 фунт

Отварная свинина 6 унций

Сухари 12 унций

Ром, концентрат ¾ джила[102]

Табак ½ унции

Порошок сухарный 1 унция

Чай и сахар ¾ унции

Шоколад и сахар (поочередно через день) 1 ¾ унции

Лимонный сок (десятидневная норма) ½ унции

Для приготовления пищи на партию в семь человек отпускались: одна пинта один джил винного спирта или один фунт восемь унций жира в день.

Простой подсчет показал, что на одни сани можно погрузить максимум 40-дневный запас продовольствия. Если в среднем проходить по 10 миль в день, это позволяло каждому санному отряду с учетом обратного пути исследовать 200 миль береговой линии.

Для поисков было снаряжено 15 саней и откомандировано 105 офицеров и матросов. В тихий день 12 апреля при температуре около 50° ниже точки замерзания разыгрались оживленные и веселые сценки; сани вывели на смотр перед выходом на старт.

Торжественность минуты беспрерывно нарушали выходки собак, предоставленных в наше распоряжение капитаном Пенни. Они повсюду носились со своими маленькими санками, запутывались, выли, призывая на помощь, и сновали между ногами матросов, отчего те под общий смех падали в снег.

На пункте сбора был подан завтрак, всех нас осмотрели, одобрили, приказали построиться и обратились к нам с речью, которая, как мы позднее отметили, значительно подняла наше настроение.

Назавтра, в два часа утра, мы подошли к высокому торосистому льду. В надежде, что вечером погода прояснится, было приказано остановиться и разбить палатки. Мы выбрали самые ровные места и надежно закрепили семь саней отряда. Приготовили чай и, подсушившись, все улеглись в спальные мешки в палатках, трепетавших под ветром, мечтая о хорошей погоде и о том, как мы найдем сэра Джона Франклина.

Вечером по-прежнему стоял туман, густой, как гороховый суп, и нам в лицо дул ветер, при котором на судах приходится дважды рифить марсель. Но задерживаться было нельзя, и мы, подкрепившись шоколадом с сухарями, снова пустились в путь. Пробираясь к мысу Уокер, приходилось штурмовать торосы. В неведении было наше счастье. Мы понимали одно: надо идти вперед и только вперед, преодолевая любые препятствия. Свежие, бодрые и сильные, преодолевали мы одну за другой гряды торосов. Если бы они лучше просматривались и будь погода более ясной, мы, возможно, так не пошли бы.

После тяжелого ночного похода все препятствия были преодолены, и перед нами простиралось ровное ледяное поле, дугой подходившее к подножию мыса Уокер. Но тут возникли новые трудности. Ровная местность, без торосов и скал, не позволяла ориентироваться в туманную погоду, которую принес южный ветер. Вообразите себе, дорогой читатель, сероватую дымку, обильный снегопад, неизменный встречный ветер. Как тут найти прямую дорогу, если лед и небо одного цвета? Лучшим нашим помощником оказался ручной флюгер, ведь нельзя же было все время держать компас в руке; офицеры шли цепочкой, чтобы не терять друг друга из виду, а за ними тащились сани. Санные команды вскоре пришли к выводу, что легче всего идти и равномерно распределять нагрузку удается, когда следуешь за головной партией. На долю этой партии выпала дополнительная обязанность — прокладывать путь по снегу и, напрягая зрение, следить за офицерами. Поэтому головные сани менялись через каждые полчаса.

Мы шли ночью, чтобы не видеть блеска снега и избежать снежной слепоты. Впрочем, в то раннее время года мы больше всего страдали от холода, ибо люди находились на воздухе в самую холодную часть суток. С 15 до 19 апреля погода не менялась: ветер упорно дул нам в лицо, слепил буран, и приходилось пробиваться через высокие сугробы. Нас подбадривало только повышение температуры, ибо мы льстили себя надеждой, что это завершится наступлением лета. То была роковая ошибка, за которую нам впоследствии пришлось поплатиться.

Пасхальное воскресенье было хмурым; ветер стал меняться на северный, и появились все признаки надвигающегося ненастья. Ставя на сани паруса и бумажные змеи, когда дул попутный ветер, наш отряд устремился к мысу Уокер, который иногда уже виднелся за сугробами. Быстрый темп похода, обеспечиваемый парусами, довел нас всех до испарины, особенно матросов. Они выглядели так, будто шли под лучами тропического солнца, а не полярной ночью.

В часы сна теперь приходилось плотнее закутываться в меховые полости и прикрывать вход в палатки. Температура падала, и бедный кок с тоской на лице сообщил нам, что, когда он готовил завтрак, ртуть в термометре упала ниже нуля. Труднее, чем обычно, было теперь надевать промерзшие сапоги, носки и одежду. А при выходе из палатки люди обнаруживали, что вся их насквозь пропотевшая одежда немедленно затвердевала. Единственное спасение заключалось теперь в том, чтобы идти как можно быстрее. Мы быстрехонько свертывали палатки, и сани опять двигались вперед. Ветер быстро сменился на северо-западный, и в ночь на пасхальный понедельник мороз крепчал с ужасающей быстротой… Великолепное сочетание гало, обычных для этих краев, озаряло небосвод на севере, и бесчисленное множество ложных солнц, пламенея яркими красками, казалось, смеялось над мытарствами наших славных моряков… Отвернув лицо от ветра и пригибаясь, люди напрягали все свои силы, чтобы скорее дойти до суши в чаянии найти там более надежное убежище от пронизывающего ветра, чем здесь, на голой льдине. Каждая минута приносила новые обморожения. Пострадавший отбегал от саней, чтобы восстановить кровообращение на обмороженном участке (обычно на лице), а затем поспешно возвращался на свое место. Со всех сторон доносились вопросы: «Ну, как ноги?» — на что чаще всего следовал ответ: «Надеюсь, в порядке, но с тех пор, как надел сапоги, я их не чувствую».

Мы сделали остановку, чтобы сменить кожаные сапоги. Мы захватили их с собой в теплую погоду, но теперь носить их было небезопасно. Наконец мы достигли нагромождения льда у скал мыса Уокер. Мы так намерзлись и изголодались, что эти глыбы льдов высотой не менее 50 футов могли бы стать непреодолимой преградой. Но нам все же удалось перетащить через них сани и сделать это как раз вовремя. Северо-западный ветер обрушился на нас с такой силой, как будто был возмущен вторжением людей в его владения.

Поспешно разбив палатки, мы тут же стали снимать сапоги, чтобы проверить, не обморозили ли мы ноги. В порядке они или нет, можно было выяснить, лишь посмотрев на ноги, ибо мы уже давно перестали их чувствовать. Не скоро забуду, как больно мне было слышать восклицание одного отважного моряка из нашей партии, старшего на санях: «Обе ноги пропали, сэр!». И действительно, его ноги стали белыми, твердыми, как лед, и такими же холодными. Когда мы с беспокойством прикладывали теплые руки к его отмороженным ногам, они тут же поглощали наше тепло и похолодевшие руки приходилось как можно скорее отогревать. Когда кровообращение начало восстанавливаться, бедняга, должно быть, испытывал невыносимые страдания. Несколько часов спустя на отмороженных ногах образовались большие пузыри, как будто их ошпарили кипятком.

Нам и так было тесно в палатке, а теперь положение ухудшилось еще и тем, что среди нас находился больной. О том, чтобы уснуть, не могло быть и речи. Оставалось только сжаться в комочек, стараясь занять как можно меньше места и думать о чем угодно, только не о пронизывавшем до костей холоде.

Я не собираюсь давать здесь подробное описание деятельности южного санного отряда. Хочу лишь рассказать о тех событиях, которые позволят читателю понять, с чем сопряжены подобного рода арктические походы. Я не буду также подробно комментировать эти события, отсылая тех, кто интересуется деталями, к голубым книгам адмиралтейства. Там подробно рассказывается о том, что мы ели, пили, как спали и передвигались.

С каждой пройденной милей мы все тверже убеждались в том, что корабли смогут подходить к этому берегу лишь при исключительно благоприятных условиях, какие наблюдались крайне редко, ибо припай здесь, судя по всему, накопился за много лет. Затем мы попали в район, где лед был еще старее; и там неровности на поверхности, образовавшиеся из-за зимних снегопадов и летних оттепелей, казались непрерывным чередованием холмов и долин. Здесь наши люди шли с неослабевающей энергией, то поднимаясь по крутым склонам, то пересекая маленькие овражки, где глубоко проваливались в рыхлый снег. Это отягощало и без того трудное продвижение. Чтобы избавиться от такого льда, по которому идти сколько-нибудь продолжительное время было совершенно невозможно, мы направились к суше. Лучше уже следовать вдоль берега по глубокому снегу, чем так мучиться на ледяном поле.

Все же за последние сутки нашего продвижения по торосам мы пострадали. Небывало ясный вечер заставил нас в полную силу ощутить последствия отражения яркого солнечного света от чистого снега. Болезненные ощущения, к которым это приводит, может представить себе лишь тот, кто их испытал. Все вокруг было ослепительно-белым, искрящимся и сверкающим. Тщетно взгляд переходил от земли к небесам, отыскивая, на чем бы отдохнуть глазу, — нигде не было ни облачка, ни тени. Не встречая никаких преград, солнце изливало свой беспощадно яркий свет на землю сквозь спокойный и прохладный воздух, и свет бил нам прямо в лицо, что еще усиливало тяжелые последствия.

В тот вечер некоторые стали жаловаться на тупую боль в глазах, а наутро быстро наступила слепота. По собственному опыту я знаю, как начинаешь волноваться, чувствуя полную беспомощность и понимая, что превращаешься в обузу для тех, у кого и так хватает забот и хлопот. Постепенно какая-то пленка застилает все вокруг, предметы приобретают все более расплывчатые очертания, и вот наступает абсолютная темнота, причем испытываешь ужас при малейшем проблеске солнечного света.

Сильнейший шторм, свирепствовавший 36 часов подряд, не позволил продолжить путь, и 1 мая мы подсчитали, что у нас страдают снежной слепотой или испытывают другие недомогания 18 человек. Это немалая часть от общего числа 30 человек. Болеть где бы то ни было — невесело, но находиться при этом в таком госпитале, как наша палатка, еще хуже. Температура не поднималась выше —18° F, койку заменял снег, выдыхаемый пар превращался в изморозь, которая проникала даже под нательное белье (такую изморозь мы прозвали «цирюльником»). Чтобы утолить возникающую при лихорадке жажду, надо было ждать, пока растопят снегу. Все это требовало немалой выдержки от больных. По счастью, снежная слепота продолжается недолго и мы выздоровели так же внезапно, как и заболели. Шторм бесновался и неистовствовал, пока наконец не выдохся. Все стало тихо и спокойно, и мы опять потащились вперед, оставив последние вспомогательные сани 6 мая.

Именно во время этой неблагодарной работы с особой силой проявились замечательные качества наших людей. Нас осталось всего три офицера в отряде: капитан Омманни, м-р Уэбб и я, — поэтому нам много времени пришлось проводить непосредственно в обществе матросов. И я убежден, что выскажу здесь общее мнение офицеров: наше тесное общение с командой привело к тому, что у нас сложилось самое высокое мнение о характере и непреклонном духе наших матросов. Им выпал на долю тяжкий труд, нам — честь проявления инициативы, а нашему начальнику — награда. И все же никто не мог превзойти матросов по бодрости и уверенности в успехе. Славные ребята! Когда мы выражали им сочувствие, они с улыбкой отвечали, что способны выдержать и побольше. Они называли холод «Джеком-Морозом» и говорили о нем, как о живом, ощутимом враге, с которым готовы помериться силами, не сомневаясь в победе. Голодные, они смеялись, мечтая о будущих пирушках, и отпускали крепкие словечки, вспоминая былые забавы. Часто, стоя на вершине тороса и всматриваясь вдаль, не покажутся ли те, кого мы ищем, я слышал громкий голос, подбадривавший санную команду: «Шагай, ребята, шагай! Они (сани) чуть не сами идут! Вон там, за мысом, уже видны мачты «Эребуса». Шагай, ребята, шагай!».

Выпадали на нашу долю и веселые минуты, и их было немало, несмотря на холод и усталость. Мы испытывали нравственное удовлетворение после тяжелых трудов, когда, поев пеммикана, закутавшись в сделанный из полостей спальный мешок, получив от кока и выпив полджила грогу, завязывали беседу. Она затягивалась иногда на час, и тогда, думается, в палатке было больше веселья, чем в иных дворцах. Люди не скупились на остроумные шутки и колкие замечания, так что бока болели от смеха. Помнится анекдот о том, как старый морской волк советовал молодому матросу, чтобы он не старался быть кем-нибудь выше рядового. С философской мудростью он рассуждал примерно так: «Видишь ли, пока ты простой матрос, тебе не о чем думать; есть старшины, офицеры, капитаны и адмиралы, которым платят за то, чтобы за тобой смотреть и о тебе заботиться».

17 мая сани «Релайанс» и «Тру Блю» расстались, располагая таким запасом провианта, чтобы идти вперед еще пять дней. Капитан Омманни великодушно разрешил мне, своему подчиненному, начать поиски в западном направлении, а сам пошел вдоль пролива на юг, где убедился, что тот заканчивается тупиком[103]. Я прошел примерно 50 миль и, обнаружив, что берег отклоняется к югу, попытался подвинуться на запад через ледяное поле. Сани были легкими, ибо продуктов мы взяли всего на десять дней, а люди уже привыкли к своей тяжелой работе. Но я заметил, что стяжки саней испытывали сильное напряжение, дерево, железо и веревки не могли долго выдержать. Между тем с каждым футом продвигаться было все труднее. Тогда я решил отказаться от продолжения похода; мы находились почти в 300 милях от корабля, и поломка саней могла бы привести к роковым последствиям, если не к гибели моей партии.

Обратный путь был легким, ибо сани наполовину опустели. Форсированными маршами нам удавалось за один день пройти столько, сколько полагалось за два; при этом соответственно выдавался двойной паек.

Наконец на горизонте показался остров Гриффит. Покрыв еще 25 миль мы подошли к острову, а затем, с трудом волоча сани по уже начавшему таять снегу, 12 июня добрались до наших кораблей, пройдя за 58 дней 500 миль по прямой.

Лед вокруг кораблей был залит водой от тающего снега, причем в некоторых местах ее глубина достигала четырех футов. Вода уже быстро растекалась во всех направлениях, когда наконец появились сани отсутствовавшего ровно 80 дней лейтенанта Мак-Клинтока — «Персивиренс». Он побывал в Уинтер-Харборе на острове Мелвилл и посетил все места, известные отряду Парри, но никаких следов Франклина не обнаружил. Мак-Клинток захватил с собой убедительные доказательства поразительного изобилия животного мира в этом отдаленном районе — кожи и головы мускусных быков. Мясо этих животных позволило ему доставить свой отряд на корабли в прекрасном состоянии.

Лейтенанту Мак-Клинтоку по праву принадлежало первенство. За 80 дней он прошел 800 миль, и мы от всего сердца поздравили его с успехом.


Все восточные поисковые группы вернулись в свои английские порты летом 1851 года, ничего не сделав для разгадки тайны исчезновения Франклина, кроме того, что нашли место его зимовки на острове Бичи. Однако на западе Коллинсон и Мак-Клур остались зимовать во льдах и добились некоторых примечательных результатов.

Продвигаясь к югу и востоку, Коллинсон прошел по проливам между материком и прибрежными островами до самого залива Кембридж. Ему не хватило нескольких сотен миль, чтобы доказать наличие Северо-западного прохода в этих более южных водах. После трех зимовок во льдах Коллинсону удалось наконец выйти на чистую воду и направиться на запад, домой.

Тем временем Мак-Клур продвигался дальше на север, следуя проливом Принца Уэльского (между островами Банкс и Виктория), пока его не остановили льды у самого пролива Мелвилл. Здесь его корабль «Инвестигейтор» попал в ледовый плен, как и «Виктория Росса, оказавшийся в гибельных тисках гавани Виктории. Убедившись, что ему не удастся освободить свой корабль изо льдов, Мак-Клур весной 1852 года предпринял санный поход, решившись на эту отчаянную попытку в надежде получить помощь. Он добрался до Уинтер-Харбора на острове Мелвилл (этот остров впервые достигли суда Парри в 1819 году с востока и вторично посетил Мак-Клинток на санях в 1851 году), но никаких следов людей там не обнаружил. Мак-Клур не знал, что вся восточная армада уже возвратилась в Англию, и это помогло ему сохранить душевное спокойствие. Но если Мак-Клур и не нашел помощи, у него по крайней мере было то слабое утешение, что он установил существование Северо-западного прохода, правда постоянно забитого льдами и непроходимого для судов того времени. Оставив записку в Уинтер-Харборе, Мак-Клур вернулся на корабль и провел еще одну зиму во льдах со своим страдавшим от цинги экипажем. Все они, несомненно, погибли бы на следующий год, если бы не нашли записку, оставленную капитаном в Уинтер-Харборе.

Так завершился самый грозный единовременный штурм, которому когда-либо подвергались арктические льды. Моряки получили много сведений — об Арктическом архипелаге, но ничего не узнали о судьбе Франклина. Основная причина этой неудачи заключалась в том, что адмиралтейство с необъяснимым тупоумием отказывалось принять во внимание свои первоначальные приказания Франклину. Распорядившись, чтобы тот искал проход к югу от пролива Ланкастер, адмиралтейство затем приказало поисковым экспедициям сосредоточить свою деятельность в самом этом проливе и в водах к северу от него. Нелепые инструкции адмиралтейства в сочетании с тяжелыми ледовыми условиями 1850 года, помешавшими спасательным судам пройти дальше острова Корнуоллис, фактически предрешили провал экспедиции.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Судьба Франклина

Нельзя было надеяться на разгадку тайны исчезновения Франклина, пока оставался неизменным характер официальных спасательных экспедиций. Леди Франклин, которую поддерживали некоторые арктические путешественники, бывшие не в чести у адмиралтейства, добивалась, чтобы поиски были сосредоточены в районе к югу от пролива Ланкастер. Но морские лорды оставались глухи к ее просьбам. Итак, в 1852 году, когда адмиралтейство предприняло свою последнюю попытку, оно опять направило спасателей не в тех направлениях.

В этом году сэр Эдуард Белчер, которого по праву можно назвать одним из самых невежественных и тупоголовых деятелей, был поставлен во главе экспедиции, направленной для окончательного разрешения загадки. С этой целью снарядили те же четыре корабля, которые в 1850 году участвовали в экспедиции Остина. «Резольют» и «Пайонир» (которым по-прежнему командовал Осборн) получили распоряжение следовать проливом Веллингтон, а «Ассистанс» и «Интрепид» (командование которым было доверено Мак-Клинтоку) должны были идти на запад через пролив Ланкастер в пролив Мелвилл. Последние два корабля дошли до Уинтер-Харбора, но решили там не оставаться и проследовалидалее на запад, не найдя записки Мак-Клура. К счастью, одна из их санных партий, направленных весной 1853 года, еще раз посетила Уинтер-Харбор, подобрала эту записку, что и позволило спасти Мак-Клура и его людей. Когда санная группа подошла к «Инвестигейтору», почти все находившиеся на его борту были тяжело больны цингой. «Инвестигейтор» оставался во льдах, а его команду разместили на «Ассистансе» и «Интрепиде».

Экипажи этих двух кораблей под командованием капитана Генри Келлетта за две зимы, проведенные экспедицией во льдах, совершили ряд замечательных санных походов в исследовательских целях, что позволило нанести на карту берега островов Мелвилл и Принс-Патрик. Новый прорыв на северо-запад был сделан совсем не в том направлении и не дал никаких дополнительных сведений об экспедиции Франклина.

Тем временем Белчер совершал вылазки в районе пролива Веллингтон и почти также далеко отошел от района, где, согласно инструкциям адмиралтейства, должен был действовать Франклин, как и Келлетт. Затем, весной 1854 года, Белчер по совершенно непонятной причине приказал бросить все четыре поисковых корабля, отозвал все команды на остров Бичи, разместил их на транспортных судах и поспешил отбыть в Англию. Ироническим комментарием к этому паническому бегству явился следующий факт. Флагманский корабль Белчера — старый «Резольют» примерно через 16 месяцев спустя после того, как его бросили, самостоятельно вырвался из ледового плена и, не имея ни одного человека на борту, прошел дрейфуя свыше тысячи миль до мыса Дайер в Девисовом проливе. Здесь с ним встретилось американское китобойное судно. Когда китобои пришли в себя от изумления, вызванного столь неожиданным появлением одинокого судна, они снарядили туда команду, и по истечении некоторого времени корабль величественно пересек Западное море и возвратился в Англию, где его прибытие явно должно было произвести весьма своеобразное впечатление на Белчера.

После постигшей Белчера катастрофы официальные поиски Франклина были прекращены. Хотя флотилия Белчера не отыскала никаких следов исчезнувших участников экспедиции Франклина, она все же исследовала обширную часть арктических вод и островов. Не меньшее значение имеет и тот факт, что она помогла сформироваться совсем новому поколению полярных путешественников. Самыми яркими его представителями были два человека — Джон Рей и Леопольд Мак-Клинток.

По заданию «Компании Гудзонова залива» Рей до 1852 года совершил два замечательных сухопутных похода в Арктику и скоро понял, что выжить на севере можно, лишь приняв условия, которые диктует специфика этого края. Он первым пришел к само собой напрашивающемуся выводу, что, раз эскимосы могут жить, путешествовать и преуспевать в Арктике, исследователям целесообразно подражать коренному населению.

Мак-Клинток тоже ближе других своих современников подходил к такому выводу и, подобно Рею, проявил умение приспосабливаться к обстановке, чего нельзя сказать ни об одном из более ранних исследователей, за исключением разве Джона Росса. В годы, последовавшие за крупнейшей неудачей Белчера, Рею и Мак-Клинтоку было суждено довести до общего понимания, что победы в Арктике не добьешься только одной силой.

Первым начал Рей. В 1853/54 году, когда Рей исследовал западный берег Бутии, передвигаясь на нартах, подобно эскимосам, он встретился с аборигенами, от которых получил первые известия о страшной катастрофе, постигшей большую группу белых людей. Речь явно шла о партии Франклина, погибшей на острове Кинг-Вильям или вблизи него. Рей сам не посетил арену этой трагедии, а поспешил на юг с этими потрясающими новостями. Англии они стали известны в начале зимы 1854 года, и страну как будто ударило током.

Широкая публика была возмущена и потрясена, узнав, что все участники экспедиции Франклина, несомненно, погибли от голода и холода и, что еще ужаснее, по-видимому, в последний момент стали людоедами. Общественное мнение обрушилось на Рея. Англичане охотнее верили, что потерпевшие кораблекрушение погибли не из-за упрямства и невежества своих руководителей, а были перебиты и съедены эскимосами.

Леди Франклин, все еще надеясь и продолжая бороться за спасение мужа с упорством, достойным восхищения (уже истратив большую часть своего состояния на три не принесшие успеха частные экспедиции), не принимала участия в этой не особенно приятной полемике. Но она настаивала, что необходимо немедленно отправить экспедицию на остров Кинг-Вильям, чтобы восстановить полную и истинную картину того, что там произошло.

Адмиралтейство, да и все официальные круги отказали ей в поддержке. Они потеряли интерес к экспедиции Франклина и, видимо, стремились как можно скорее забыть об этом не делавшем им чести событии. Но были люди, сочувствовавшие леди Франклин, и первым среди них оказался Леопольд Мак-Клинток.

Еще молодым лейтенантом флота Мак-Клинток впервые отправился на север в составе самой ранней «вспомогательной» партии — экспедиции Джемса Росса в 1848/49 году. Он нередко участвовал в санных походах, проводившихся обычным в то время способом: матросы тянули тяжело нагруженные сани, а офицеры воздерживались от физического труда, причем почти или совсем не пользовались возможностью жить за счет местных ресурсов. Мак-Клинток сразу же распознал непроходимую глупость такого образа действий и во время следующего арктического плавания — с экспедицией капитана Остина в 1850 году — начал экспериментировать. Он не только пользовался облегченными санями и снаряжением, но и стремился в целом приспособить свой организм и снаряжение к особенностям Севера. Хотя сани по-прежнему тянули люди, эксперименты Мак-Клинтока оказались столь успешными, что, как мы видели, ему удалось совершить санный поход протяженностью 800 миль с острова Корнуоллис на Мелвилл; обратный путь был пройден им за 81 день.

С 1852 по 1854 год Мак-Клинток снова попал на север с отрядом Келлетта из флотилии Белчера и на этот раз превзошел самого себя. Он успешно завершил один из величайших санных походов всех времен, покрыв более 1400 миль за 105 дней, и на пути открыл свыше 800 миль ранее неизвестной береговой линии.

Человек наблюдательный, находчивый, обладающий спасительным чувством юмора и непревзойденный по опыту арктический путешественник, Мак-Клинток был по праву первым, к кому должна была обратиться леди Франклин в своей последней попытке раскрыть тайну экспедиции, возглавлявшейся ее мужем.

ЭКСПЕДИЦИЯ НА «ФОКСЕ» В АРКТИЧЕСКИЕ МОРЯ

ПУТЬ НА СЕВЕР
18 апреля 1857 года леди Франклин оказала мне честь, предложив командовать снаряжаемой экспедицией.

Я обратился в адмиралтейство с просьбой предоставить мне долгосрочный отпуск и 23 числа получил телеграмму от леди Франклин: «Отпуск разрешен «Фокс» мой к переоборудованию приступаем немедленно». Она уже купила винтовую яхту «Фокс» водоизмещением 177 тонн и теперь передала ее вместе с необходимыми средствами в мое распоряжение.

Позвольте мне объяснить здесь, что мы подразумеваем под словом «переоборудование». Необходимо было убрать с яхты бархатные портьеры, роскошную мебель и все остальное, что не способствовало ее укреплению. Все судно предстояло защитить снаружи крепкой обшивкой, а изнутри поставить прочные поперечные бимсы. Маленький медный руль надо было заменить массивным железным, а на острый форштевень набить столько железа, чтобы он в конечном счете напоминал громадное обращенное острием вперед долото. Наконец, как говорят о парижских омнибусах, мы были tout complet[104] и горели нетерпением поскорее отбыть.

На судно погрузили обильный запас провианта на 28 месяцев, включая консервированные овощи, лимонный сок и пикули из расчета, что все эти продукты будут выдаваться ежедневно, а консервированное мясо — раз в три дня. Мы также захватили столько крепчайшего эля, сколько можно было разместить на судне.

В ночь на 2 июля мы прошли через Пентленд-Фёрт[105]. Голые дикие берега Оркнейских островов, еще более дикие лоцманы, их громкие возгласы и непонятный диалект, резкие крики бесчисленных морских птиц, вой ветра и высокие волны — все это создавало впечатление, что мы внезапно проснулись и очутились в Гренландии. И действительно, 12 июля мы увидели южную оконечность этой покрытой льдом суши. Она носит необычное название — мыс Фарвель («Прощай»), Назвал ли так этот мыс какой-то плывший из Англии предприимчивый купец, уверенный, что, оставив за собой Гренландию, он уже нашел путь в Китай, или же, наоборот, это название придумал усталый и истосковавшийся по родине моряк, который с трудом вырвался из ледового плена на обветшавшем барке и твердо решил надолго проститься с этой безрадостной страной, — история так нам никогда и не откроет.

Что касается торговли с Гренландией, то она полностью монополизирована датским правительством. На эскимосов датские законы не распространяются. Но, гордясь своей номинальной независимостью, они дружественно относятся к датчанам и имеют для этого веские основания. В каждом округе есть лютеранский пастор, доктор и учитель, содержащиеся за счет государства. В их обязанности входит организация бесплатного обучения и оказание помощи населению. Когда эскимосы испытывают лишения, что нередко с ними случается в суровые зимы, им бесплатно раздается продовольствие.

Сделали ли мы, англичане, больше этого или хотя бы столько же для коренного населения наших многочисленных колоний и особенно для эскимосов наших территорий на Лабрадоре и на берегах Гудзонова залива?

31 июля мы стали на якорь в Годхавне на острове Диско, и здесь я повстречался с бывшими командирами китобойцев «Джипси» и «Андонтед» из Питерхеда, которые пять-шесть недель назад были раздавлены льдами в заливе Мелвилл. Здесь же нам предложил свои услуги в качестве каюра молодой эскимос, по имени Кристиан, и мы его наняли. Матросы основательно помыли и постригли эскимоса (мыло и ножницы были для него новинкой), а затем обрядили в матросское платье. Он чувствовал себя в нем явно неловко, но все же гордился тем, что похорошел и вызывает восхищение у своих соплеменников.

5 августа. Попутный ветер быстро нес нас на север от Диско; по пути мы встретили много айсбергов. Наши снасти были обильно разукрашены потрошеной треской, которую мы рассчитывали сохранить в вяленом виде. Однако после теплого дня в Диско и сильного дождя с южным ветром в Вайгате нам уже нельзя было употреблять эту рыбу в пищу, хотя она все еще годилась на корм собакам. Я прилагаю все усилия, чтобы пополнить свою свору. Собаки будут хорошими помощниками на месте. Без них немыслимо обыскать все земли, исследование которых было целью нашей экспедиции.

7 августа. Мы стали на якорь у Упернивика. И без того плохая погода непрерывно ухудшалась, и нам пришлось ограничить стоянку парой часов. Передали на берег последние письма, взяли на борт 14 собак, а также запас тюленьего мяса для них, после чего продолжали плавание.

Когда наконец мы уже были довольно далеко в открытом море и судно ночью легко шло под парусами, я улегся пораньше, надеясь выспаться. Прошлую ночь мне не удалось поспать. Мешало вполне естественное волнение за судьбу судна, прокладывавшего путь среди многочисленных опасностей. Кроме того, я боялся, что не удастся пополнить свору ездовых собак. Немало времени ушло и на то, чтобы написать последние письма, так как я знал, что переписка прекратится минимум на год. Теперь же, когда со всеми делами было покончено, передо мной зловеще предстала неопределенность наших перспектив. Огромная ответственность, которую я взял на себя, казалось, всей тяжестью обрушилась на мои плечи.

От таких мыслей у меня голова пошла кругом, а тут еще разразился сильный шторм, дружно завыли несчастные собаки на палубе, и с грохотом начали падать какие-то предметы. Все это долго не давало мне заснуть.

Нелишне будет отметить здесь для тех, кто этого не знает, что Баффинов залив зимой замерзает. Весной чудовищная масса льда (ее называют главный пак или средний лед) вскрывается и, дрейфуя на юг, преграждает путь с востока на запад.

«Северный проход» — путь вдоль северной кромки льда, «Средний проход» — путь через льды, а «Южный проход» — вдоль его южной кромки. Но случаются и такие сезоны, когда нельзя пройти ни одним из этих путей.

12 августа. Мы в заливе Мелвилл. Сегодня днем причалили к айсбергу, основание которого покоится на дне на глубине 58 саженей. Мы добрались сюда без особых трудностей, держась вдоль кромки среднего льда, но обнаружили, что льды надвигаются на острова Браун и, нагромождаясь поперек залива, преграждают путь на север.

Окружающая нас природа не скупится на чудеса, поражающие воображение наблюдателя и приводящие его в восторг. Нельзя сразу осознать все величие мощного ледника, который здесь заменяет берег и тянется непрерывно на 40–50 миль. Его отвесные края, в пяти-шести милях от нас, кажутся сравнительно низкими, но именно от них отделяются высочайшие айсберги. Кстати, айсберги можно уподобить обломкам конца ледника, а плавучие льдины — тончайшим стружкам.

Птицы и тюлени встречаются необычайно редко; кругом царит какая-то зловещая тишина, нарушаемая лишь айсбергами, откалывающимися от породившего их глетчера. Тогда раздается грохот, напоминающий отдаленные раскаты грома, и через шесть-семь минут до судна доходит волна, легонько его покачивающая.

16 августа. Более прекрасное утро трудно вообразить. Айсберги сверкают на солнце, слабый ветер поднимает лишь легкую рябь на темно-синей поверхности моря. Но, кроме этого, в четыре утра ничего утешительного с наблюдательной вышки увидеть не удалось. Никаких изменений во льдах, преграждающих путь на севере, не произошло, и я поэтому решил пройти обратно вдоль кромки пака на юго-запад в надежде, что где-нибудь подальше от берега наступила желанная перемена.

Пока мы шли во льду, открылись большие разводья. К полудню поднялся юго-западный ветер и мы поставили все паруса. Разводья становились все шире, а наши надежды на быстрый переход через залив Мелвилл усиливались по мере возрастания скорости хода. Мы неизменно придерживаемся заданного курса вопреки любым препятствиям.

19 августа. По-прежнему господствует сильный юго-восточный ветер, от которого плотно сжимается лед; хмурое небо и снег. Все приобрело грозный, специфически зимний колорит. Мы плотно зажаты во льдах: руль и винт сняты. Снова преобладает юго-восточный ветер, а короткий остаток лета быстро убывает. Это заставляет меня больше волноваться о будущем, чем о настоящем. Вчера погода улучшилась, и, работая 13 часов подряд, мы сумели вывести корабль из маленького разводья на большое пространство чистой воды и продвинуться на полторы мили.

20 августа. Никакого дрейфа льда в желаемом направлении нет; вынужденная неподвижность крайне мучительна. Движения льдин сводятся к тому, что они все теснее смыкаются, а небольшие полыньи и разводья еще больше сужаются. Температура упала, и теперь она, как правило, ниже точки замерзания. Я тем острее переживаю наше тягостное положение, что мы не можем позволить себе такой роскоши, как потеря времени.

Каждый вечер матросы играют на льду в мяч. Петерсен — наш толмач — и юный эскимос Кристиан неустанно выслеживают тюленей. Если тюлень здоров, то, убитый, он мгновенно всплывает на поверхность. Мы застрелили уже несколько тюленей; их печень, поджаренная с беконом, превосходна на вкус.

24 августа. Прекрасная погода с очень слабым северным ветром. За последние два дня нас отнесло дрейфом на семь миль к западу. Лед уже сомкнулся в сплошной пак так плотно, что можно пройти по нему много миль в любом направлении. Мои частые посещения наблюдательной вышки ничего утешительного не приносят. Как мучителен для меня этот ледовый плен, может понять лишь тот, кто сам его пережил. Пока команда еще не подозревает, в какое трудное положение мы попали.

ЗИМОВКА В ПАКЕ
27 августа. Ужасающая неизбежность зимовки в паке Баффинова залива постепенно все глубже проникает в мое сознание. Но не надо писать об этом, достаточно, что я беспрерывно думаю о такой перспективе. Мы можем обозревать всю береговую линию залива Мелвилл — от мыса Уокер почти до самого мыса Йорк. Петерсен неустанно охотится на тюленей, стремясь обеспечить пищей собак. Он сообщил, что тюленя следует поражать в голову: «Если вы попадете в мясо, будет нехорошо», — добавляет толмач. Это означает, что раненный в туловище тюлень легко уходит под лед.

30 августа. Вчера мы, как обычно, верповали судно, и оно продвинулось на 10 футов. Дальше узкий проход преградил торос, казавшийся на первый взгляд совсем небольшим. Убрать торос своими силами мы не могли, и пришлось подорвать двухфунтовый заряд. Но когда торос на поверхности был раздроблен, из-под низу появилось такое количество битого льда, что мы не только не устранили препятствие, а, наоборот, его усилили. Это один из многочисленных примеров крайне тяжелых условий, в которых приходилось продвигаться среди льдов нашему маленькому судну, а у нас не хватало рабочих рук, силы пара и движущей силы, которые позволили бы раздвинуть льды.

13 сентября. Ртуть в термометре в полдень упала до 17° F. За последнюю неделю нас отнесло на 18 миль к западу. Мы добыли 43 тюленя на корм собакам. Один пес пропал, а оставшиеся 29 собак сожрали двухдневную порцию тюленьего мяса (60–65 фунтов) за 42 секунды! Кости были заранее удалены, мясо разрезали на мелкие кусочки и разложили на снегу, и только после этого собакам позволили бежать к «обеденному столу». Такой способ кормежки уравнивает шансы сильных и слабых, не оставляя времени для драки.

18 сентября. Полосы чистой воды протянулись во всех направлениях; но ближайшая находится в полумиле от нас. Разводья появились слишком поздно. Опоздала и смена губительного для нас юго-восточного ветра на северо-западный. Минувшей ночью температура упала до —2° F. Наконец-то мы находимся в «Северных водах». Старый лед распространяется во всех направлениях, но молодой, образовавшийся за последнюю пару недель держит нас в плену.

Мы обречены провести здесь долгую зиму если не в праздности, то абсолютно бесполезно в относительно опасной обстановке, подвергаясь лишениям. Несмотря на это, матросы как будто чувствуют себя превосходно, вернее, они беспечны, как и подобает настоящим морякам.

27 сентября. У нас принято вымачивать солонину в течение нескольких дней, перед тем как употреблять в пищу. Для этого мы кладем ее в сеть, которую спускаем в воду через прорубь. В это утро сеть порвалась, и от нее остался только один кусок. Наверное, наши 22 фунта солонины съела акула. Интересно было бы знать, по вкусу ли ей пришлась такая пища. Даже эскимосская собака, которая жрет все, что попало, сдохла бы от такой порции солонины.



Говорят, что эскимосские собаки ничем не брезгуют, кроме песцов и воронов. Однако и среди них встречаются исключения. Так, один наш пес — старый Харнесс-Джек несколько дней назад с большим аппетитом слопал ворона. Все остальные собаки дают снять с себя упряжь, когда оказываются на корабле, но старый Джек этого не позволяет и недвусмысленно угрожает пустить в ход зубы. Этот необычный представитель собачьей породы приобрел исключительную популярность, когда по собственной инициативе превратился в главу и попечителя семейства после появления на свет щенков. Он самоотверженно занял чрезвычайно неудобную позицию на крышке бочки (нашей импровизированной конуры), где разместилось его семейство, и не подпускал к ней других собак. Если бы не его своевременное вмешательство в защиту крошечных щенков, их, думается, всех бы похитили и сожрали другие псы. Итак, эскимосские собаки делают вещи похуже, чем жрать воронов.

24 октября. В последнее время дул очень резкий ветер, попеременно то северо-западный, то юго-восточный. Над судном натянут тент, чтобы при буране защититься от снега. Ветер так высоко поднимает снег в воздух, что за короткое время маленький ящик с небольшими отверстиями, подвешенный к мачте на высоте 50 футов, целиком заполняется снегом.

28 октября. Полночь. Сегодня вечером, к нашему великому удивлению, началась подвижка льда в 200 ярдах от судна. Сидя в каюте, я слышу треск ломающегося льда, который напоминает непрерывный рокот дальнего прибоя. В него вплетается множество других шумов: вот как будто раздается тихий вой ветра, но его вдруг сменяет громкий и пронзительный скрип, точно медленно ползет обоз несмазанных телег. В менее приятную ночь такие звуки просто сводили бы с ума, но и сейчас они достаточно зловещи, чтобы навести на грустные размышления.

2 ноября. Заметив несколько дней назад, что некоторые собаки начали худеть (по чьей-то нерадивости на них к началу недавних холодов не надели зимней попоны), мы пустили их на корабль и хорошо накормили. С тех пор нам с трудом удается помешать им пробраться на судно. Как-то тихой ночью собаки пошли на штурм и взобрались на судно так неожиданно, что некоторые матросы выскочили полуодетые, чтобы узнать, что же случилось. Для изгнания незваных гостей были приняты срочные меры. Люди отчаянно гонялись за ними по палубе с метлами и другим «оружием». Многие собаки попрятались по дырам и углам, и только через два часа их удалось оттуда выгнать; несмотря на ожесточенное преследование, полуодетые матросы порядком намерзлись.

16 ноября. Снова подвижка льда в нескольких стах ярдах от судна. Я слышу шум, лежа в кровати. Как обычно, кажется, что доносится непрерывный рокот сильного, но отдаленного прибоя. Впрочем, когда сталкиваются большие глыбы, невольно вспоминается удачный эпитет д-ра Кейна[106] — «ледовая артиллерия». К счастью, наш маленький бедняга «Фокс» находится у самой кромки прочной старой льдины. Поэтому мы можем довольно хладнокровно наблюдать за столкновениями льдин, против натиска которых не могло бы устоять ни одно творение рук человеческих. Непосредственно вокруг корабля все спокойно, и на первый взгляд он как будто находится в надежном убежище: сверху покрыт тентом, а снежный вал поднимается до самого планшира. Зимнее оперение «Фокса» такое пышное, что видны одни мачты. Палуба и ныне бесполезные иллюминаторы покрыты плотным слоем снега. Там, внизу, нам тепло и сухо. Все пребывают в добром здравии и отличном настроении. Надеемся на активную кампанию следующей зимой. Да будет угодно господу, чтобы наши надежды исполнились!

Вчера Янг застрелил пятидесятого тюленя, и это событие было подобающе отпраздновано распитием бутылки шампанского. Мы раньше, когда перспективы были более радужными, припрятали ее, чтобы ознаменовать вход в «Северные воды». Невезение ощущается особенно остро, когда оно так неожиданно!

Петерсен выследил нарвала и застрелил его. Из туши тотчас потек жир. У большинства арктических животных, если они ранены в воде, чаще начинает идти не кровь, а жир, особенно если рана неглубокая. На поверхности воды появляется маслянистое пятно.

Стол наш весьма разнообразен даже здесь, у берегов Гренландии. В ответ на мои расспросы Петерсен рассказал мне, что у гренландских эскимосов нет единого мнения по поводу того, какое мясо вкуснее всего. Одни предпочитают оленину, другие — мясо щенят, которое, по его словам, очень напоминает баранину. Петерсон рассказывал, как один датский капитан, который пристрастился к собачине, угостил ею своих гостей, и все они хвалили его «баранину». Тогда после обеда хозяин велел принести шкуру «барана», который оказался большой рыжей собакой!

Собак наших кормят через день. Каждой дают по два фунта тюленьего мяса. Предварительно, если представляется возможность, пищу оттаивают. Более слабым полагается дополнительное питание, своре скармливают также все отбросы. Этого хватает для поддержания сил, но не для насыщения, и собаки постоянно рыскают в поисках чего-нибудь съедобного. Хобсон однажды помимо своей воли облагодетельствовал одного пса. Он хотел прогнать его пинком, но тут слетела туфля, еле державшаяся на пятке. Счастливая собака, торжествуя, скрылась вместе со своей добычей, и Хобсон, понятно, больше не видел своей туфли.

29 ноября. Все темы для разговора исчерпаны. Никаких событий, если не считать, что собаки все же забегают на корабль в поисках пищи. Это обычно случается ночью. Стоит только костру под палубным тентом случайно погаснуть, они уж тут как тут. Перелезают через снежный вал и рыскают по палубе, как волки. «Да хранит Вас господь, сэр, но почему же стоит только потушить огни и баталеру отвернуться, как все собаки налетают, как будто сговорившись?» — спрашивал Харви.

— А где они пролезают?

— Где, сэр? Да повсюду. С ними просто нет сладу, они ведь куда угодно пролезут.

4 декабря. Только что возвратился на корабль, исполнив самую торжественную обязанность из всех, которые могут быть возложены на командира. Захоронение в море всегда остро врезается в память. Но в этот вечер, когда мы в семь часов собрались вокруг жалких останков бедняги Скотта, покоящихся под «Юнион Джек», и прочитали похоронные молитвы при свете фонарей, впечатление от этого печального события сжало тоской наши сердца.

В основном богослужение было совершено на борту под тентом, после чего тело усопшего положили в сани и ближайшие друзья покойного отвезли его на небольшое расстояние от судна к проруби. Тут останки были преданы глубине. Что за сцена! «Фокс», почти целиком погребенный под снегом, совсем изолированный от обитаемого мира, с приспущенными флагами; траурный звон колокола, маленькая процессия, медленно шествовавшая по неровной поверхности застывшего моря, выбирая путь и следя за фонарями и вехами; кромешная темень и уныние глубокой полярной зимы; смертельная тоска тишины; лютый мороз; грозное, мрачное, задернутое облаками небо. Тягостное впечатление усиливалось своеобразным и редким в этих краях явлением. Гало замыкалось вокруг луны, а через него проходила горизонтальная полоса призрачного света, окаймлявшего небо. Вот над луной появились сегменты еще двух гало, а на небосводе сияло шесть ложных лун. Туманная дымка придавала какой-то призрачный оттенок этому неповторимому зрелищу, продолжавшемуся свыше часа.

Бедняга Скотт скончался через два дня после того, как провалился в люк и повредил внутренние органы. Скотт был машинистом, другим человеком его не заменишь, и поэтому все его обязанности вынужден будет выполнять механик Брэнд.

27 декабря. Рождество мы провели весело. В честь праздника людям выдали разные лакомства: ветчину, плум-пудинг, консервированный крыжовник и яблоки, орехи, конфеты и эль. После богослужения нижнюю палубу украсили флагами и роскошно сервировали столы. Офицеры спустились со мной, чтобы посмотреть на приготовления к пиршеству. Мы были изумлены! Обеденные столы были уставлены разными яствами, как прилавки в кондитерской. Чего там только не было: пироги с яблоками и крыжовником, пирамиды из плум-пудинга и бисквитного теста, не считая массы разнообразных таинственных кондитерских изделий — пирожков, кексов и хлебцев всех форм и размеров. А чуть подальше красовались на славу закопченные окорока, мясные кулебяки, сыры и другие более существенные блюда. Нам налили в бокалы ром и воду и угостили сливовым кексом. Мы пожелали команде весело отпраздновать рождество и похвалили за изобретательность и вкус, с какими они создали такое изобилие.

28 января 1858 года. Сегодня над горизонтом показался верхний край солнца, которого мы не видели 89 дней, и это нас очень обрадовало. Я вызвал стюарда и спросил, как принято отмечать такое событие. «Надо поднять флаг и выдать всем дополнительно по полджила, сэр», — ответил тот не задумываясь. И вот вскоре наш Гарвичский лев уже развевался на ветру, достаточно холодном, чтобы закоченели лапы живого льва, а вечером роздали грог.

15 февраля. При дневном свете видны следы сильных подвижек льда за месяцы царствования полярной ночи, когда нам казалось, что все спокойно. Только теперь мы увидели, как нам необычайно повезло и сколько раз мы были на краю гибели, сами того не подозревая. Несколько дней назад во льду вдруг образовалась трещина в десяти ярдах от нас, и судно так встряхнуло, что все с молниеносной быстротой высыпали на палубу. Одна такая внезапная трещина отрезала меня от корабля как раз в тот момент, когда я возвращался с айсберга. Если бы трещина образовалась за моей спиной, я бы умышленно задержался, чтобы поднять дух команды, и сделал бы вид, что любуюсь на темную полосу воды. Но в тот момент, когда я, быстрехонько пробежав более мили вдоль закраины, не нашел нигде перехода через разводье, передо мной во всей полноте предстала перспектива провести на льдине 15-часовую ночь. В конце концов мне удалось найти место, где смыкались выступы льдин, пересечь разводье и благополучно добраться до судна.

24 февраля. Поднялся ураганный ветер. Не будь наш тент так хорошо закреплен, его бы снесло. Готовимся к выходу в море, убираем снег с палубы и вокруг корабля: очистили от него иллюминаторы, и поток света, который хлынул через них, казался невыразимо прекрасным. Но какая грязь и копоть повсюду!

23 марта. Вчера крепкий юго-восточный ветер поднял сильный буран. На расстоянии 20 ярдов ничего не было видно и слышно. Ночью судно, внезапно отделившись ото льда, начало крениться под штормом.

25 марта. За последнее время господствуют сильные северо-западные ветры. Судно испытывает бортовую качку и бьется, ударяясь своими многострадальными боками об лед. При этом раздается треск, не предвещающий ничего хорошего. Вот еще один нажим на льдину, которая служит нам барьером. Она немного подалась назад, насела на корабль, наклонила его — и корма поднялась на фут. Изнутри временами доносится скрип, а снаружи громоздится лед.

Наши лодки, провиант, сани, вещевые мешки и снаряжение подготовлены на случай быстрого ухода — и это все, что мы можем сделать. Пока еще держится наш верный ледяной барьер, нечего бояться, но кто скажет, когда он будет разрушен и настанет момент гибели корабля?

6 апреля. Сегодня великолепная погода, и мы тем полнее наслаждаемся ею, что она наступила после страшного северного ветра, который не унимался в течение двух суток. Два дня назад в нашей верной старой льдине, которая так долго была оплотом нашей обороны, появилась трещина. Образовавшееся при этом разводье вскоре расширилось до 60 ярдов, трещина прошла в 30 ярдах от «Фокса» и отрезала три лодки, перенесенные на лед. Вчера утром образовалась новая трещина и отделила от нас последние 30 ярдов льдины. По мере того как трещина расширялась, корабль поворачивало под прямым углом в разводье. Как можно быстрее мы снова так поставили судно у льдины, чтобы она служила для нас защитой. Если бы разводье сузилось хотя бы на несколько футов, когда корабль стоял поперек, это привело бы к тяжелым для него последствиям. Ведь даже чтобы совсем незначительно изменить положение корабля, у нас ушло полных четыре часа, ибо дул яростный ветер, термометр показывал —12° F, и мороз пробирал насквозь. Тросы от мороза не гнулись, и нам пришлось использовать цепи, чтобы верповать корабль к безопасному месту.

12 апреля. Утром нас бесславно вынесло дрейфом из Девисова пролива на юг и мы пересекли Полярный круг. Настроение у нас было совсем иное, чем когда мы пересекали этот круг, направляясь на север, восемь месяцев назад!

8 апреля. Вчера утром, делая записи в журнале, я надеялся, что можно будет спокойно держаться у края льдины, пока не стихнет ветер и не наступит ясная погода, а затем, найдя проход, продвинуться ближе к чистой воде. Но удержаться не удалось: закраина льда обломалась, и мы стали дрейфовать. Некоторое время пришлось потратить на то, чтобы втащить обратно на корабль лодки и собак. К несчастью, пять собак так и не удалось поймать. Затем как можно быстрее поставили руль и подняли паруса, и примерно в три часа дня корабль быстро пошел на восток. Но за ночь лед сомкнулся, и утром почти нигде не было видно разводьев.

Вчера мы видели трех медведей, глупыша и овсянку, а сегодня к нам подошел на расстояние 150 ярдов превосходный представитель медвежьего семейства, и наши охотники его застрелили. Едва ли правильно относить полярных медведей к сухопутным животным: они встречаются здесь в изобилии на расстоянии 120 миль от ближайшей суши, на сильно разреженном битом льду, который беспрерывно уносит в Атлантику со скоростью 12–14 миль в день. Оставаться на таких льдинах означало бы для медведей гибель, если бы они не были почти земноводными существами. Для охоты за добычей у них основную роль играет нюх. Медведи постоянно перебегают так, чтобы оставаться в положении, перпендикулярном ветру и против него, поэтому тот же инстинкт, который руководит их поисками добычи, служит также и иной очень важной цели — он подсказывает зверю, где находится суша и более крепкий лед.

Я заметил, что верхняя часть передних лап у мишки всегда стерта. Петерсен объяснил, что, собираясь захватить тюленя врасплох, медведь сгибается, свернув и поджав передние лапы, и бесшумно подкрадывается к жертве, перебирая только задними лапами. Лишь приблизившись на расстояние нескольких ярдов, зверь бросается на ничего не подозревающую жертву, будь она в воде или на льду.

24 апреля. Днем дул крепкий юго-восточный ветер со снегом; погода хмурая. Ветер заметно стих, когда примерно в восемь часов вечера к нам подошла зыбь. Сейчас десять часов: длинная океанская волна уже поднимается на пять футов над поверхностью моря, подбрасывая остатки льда, лежащие толстым слоем один на другом. Льдины ударяются о борта судна со зловещим ожесточением. И все же нам радостно снова встретиться со старой знакомой — океанской волной! Давно мы ее не видели, а в изоляции так радостно приветствовать старого друга. Думается, если бы «Фокс» был так же прочен, как и его ледяные соседи, он с искренней радостью сам принял бы участие в ледовом турнире, а не ограничивался бы, как сейчас, громкими жалобами на свои страдания. Все крупные ледяные поля разбились теперь на множество малых льдин, и я сверху радостно наблюдал за этим процессом.

ОСВОБОЖДЕНИЕ
26 апреля. Мы в море! Где найти слова, чтобы описать события последних двух дней?

Ночью в субботу 24 апреля я вышел на палубу, намереваясь большую часть ночи провести за наблюдением, чтобы решить, что делать дальше. Волнение усилилось. Наверное, волна добиралась до нас несколько часов, ибо валы становились все выше по мере того, как льдины дробились на мелкие куски. За короткое время осталось лишь несколько льдин величиной с палубу, большинство же не достигало и половины этого размера. Мне было хорошо известно, что у кромки пакового льда море обычно бурлит и таит опасности. Но ветер стих, а у нас еще оставалась в запасе сила пара. Поэтому я принял решение при первой возможности выйти из льдов.

Вскоре после полуночи поставили паруса и наш корабль стал медленно прокладывать себе путь на восток. В два часа утра в воскресенье мы пошли под парами, ибо ветер прекратился. К восьми часам мы уже значительно продвинулись на восток. Волнение усилилось, валы вздымались на 10 футов над поверхностью моря. Льдины с чудовищной силой ударялись о корабль, и нам пришлось неукоснительно держаться перпендикулярно волне. Мы медленно обошли небольшой айсберг высотой 60–70 футов. Волны несли ледяную гору вперед через пак, но за айсбергом оставалась узкая полоса воды, достаточная для того, чтобы волны разбивались о его утесы, а сильные фонтаны брызг падали даже на его вершину.

За день не произошло никаких перемен, если не считать, что снегопад прекратился и туман рассеялся. Постепенно волнение усиливалось, и валы накатывались все быстрее. Часто льдины смыкались так плотно, что мы с большим трудом продвигались вперед, несмотря на крепчавший попутный ветер. В паке было много высоких торосов и громадных обломков айсбергов. Натолкнуться на них было равносильно немедленной гибели. К пяти часам лед разредился, и впереди виднелись разводья. Мы ускорили ход, благодаря чему реже подвергались ударам, которые, правда, стали сильнее. Наконец мы добрались до такого места, где можно было обойти самые большие льдины. В восемь часов мы вышли из коварного пака и, быстро миновав дрейфующие льдины, оказались в открытом море. Машины были остановлены, и Брэнду дали отдых после непрерывного 18-часового дежурства. Ведь, кроме него, у нас больше не было машинистов.

В течение всего дня я дрожал за сохранность руля и винта. Лишись мы того или другого даже на полчаса, катастрофа была бы неизбежной.

Носовая часть у нас сильно укреплена и обеспечена солидной наружной обшивкой из железа, а форштевень такой острый, что льдины, которые непрерывно бросает волной на стремящийся вперед корабль, теряют свою разрушительную силу. Они ударяются о корабль под углом, но и от этих ударов все содрогается, начинают звонить колокола, а люди едва не падают с ног. Нередко машины останавливались из-за того, что винт застревал во льду. Однажды пришлось ждать несколько минут, пока винт снова не пришел во вращение. Какими жуткими были эти минуты!

За 242 дня, проведенные нами в паковом льду Баффинова залива и Девисова пролива, мы покрыли во время дрейфа на юг 1385 миль. Это самый длинный ледовый дрейф из всех мне известных.

Направляемся теперь к Холстейнборгу в Гренландии, где я намерен подремонтировать корабль и дать отдых команде.


После ремонта в Холстейнборге Мак-Клинток повел свой корабль вперед, медленно пробиваясь сквозь льды к проливу Ланкастер. Но только 10 августа ему удалось пройти этим проливом до Бичи, маленького, но знаменитого скалистого острова. После зимовки здесь Франклина в 1845 году остров Бичи стал отправным пунктом почти для каждой арктической экспедиции, идущей с востока.


11 августа. Сегодня около полудня мы стали на якорь у мыса Райли. Я направился к домику на острове Бичи и увидел, что дверь открыта. Должно быть, ее уже давно открыло восточным ветром, так как за ней набилось много снегу. Сухари, хранившиеся в мешках, большей частью попортились, но все другие запасы, оставленные предшествовавшими экспедициями, были в полной сохранности.

Воскресенье, 15 августа. Когда мы стояли в Годхавне, я нашел мраморную памятную доску, которую леди Франклин просила установить, чтобы почтить память ее погибшего супруга и сопровождавших его моряков. Эту доску вверили участникам американской экспедиции 1855 года под командой капитана Харстейна, чтобы установить на острове ’Бичи. Однако обстоятельства помешали американцам выполнить это почетное поручение и судьбе было угодно, чтобы я доставил ее на место назначения. Памятную доску установили на высокой четырехугольной плите, в центре которой стоит монумент с именами погибших в поисковой экспедиции сэра Эдуарда Белчера.

17 августа. Минувшей ночью пробивались на запад при сильном противном ветре, волнении, сквозь дождь и туман. Сегодня к югу от острова Гриффита обнаружили много отдельных льдин. После полудня погода улучшилась и мы стремительно прошли мимо острова Лаймстон и сейчас идем проливом Пил прямо к острову Кинг-Вильям. Все мы находимся в страшном возбуждении: робкие надежды смешались с опасениями.

18 августа. Прошлым вечером мы беспрепятственно прошли 25 миль проливом Пил, а затем нам открылся сплошной лед, простиравшийся от берега до берега. Лед был уже довольно сильно разрушен и вряд ли держался больше года, но пролив на протяжении следующих 60 миль непрерывно суживался. Поэтому у меня не было надежды, что он окажется судоходным на протяжении остающейся незначительной части навигационного сезона. Итак, я немедленно повернул обратно к проливам Принс-Риджент и Белло, ибо с большим основанием можно было полагать, что именно через них мы сумеем пройти в «Западное море».

20 августа. Полдень. Находимся точно против мыса Фьюри в проливе Принс-Риджент. Понимаю, что критический момент нашего плавания приближается. Действительно ли существует пролив Белло? И если да, свободен ли он ото льда?

21 августа. Прошлым вечером, приближаясь к заливу Брентфорд, мы обнаружили надвигающийся оттуда паковый лед; много пакового льда было и на юго-востоке. У устья залива на северном мысе в 1829 году высадился сэр Джон Росс, который назвал его Поссейшн-Пойнт. Огибая этот мыс, чтобы войти в залив, мы увидели несколько камней, уложенных на большой скале вблизи у верхней части. Это был гурий Росса.

Однако при отливе мы убедились, что корабль вместе со льдом относит из устья обратно на восток. С каждой минутой скорость движения увеличивалась, и вскоре мы, к немалому огорчению, увидели около себя донный лед. Но нам удалось быстро пронестись мимо со скоростью около 6 миль в час на расстоянии всего 200 ярдов от скал, о которые могли разбиться в одно мгновение! Постарались как можно быстрее выйти из пакового льда, который беспорядочно раскидывали водовороты и приливные течения. Большие льдины с силой ударялись одна о другую, а на некотором удалении от южного берега торчали скалы, и, сознаюсь, мы были рады, когда удалось избавиться от этого опасного соседства. Бросив якорь в бухте Депо, мы оставили здесь большие запасы продовольствия и сообщение о проделанной работе, так как теперь было уже больше уверенности, что нам через несколько дней удастся пройти в «Западное море».

Пролив Белло — точное повторение гренландских фьордов. Длина его составляет около 20 миль, а ширина в самом узком месте едва доходит до мили. Установлено, что глубина пролива на расстоянии четверти мили от северного берега достигает 400 футов. Его гранитные берега, высокие и обрывистые, покрыты довольно пышной растительностью. Некоторые хребты поднимаются на 1500–1600 футов над уровнем моря.

23 августа. Вчера еще раз исследовали пролив Белло, но пятимильная полоса пакового льда занимала свои прежние позиции. Нельзя было предпринять никаких попыток пробиться.

24 августа. Перемена ветра пробудила надежду выбраться из пролива Белло, и я решил совершить еще одну попытку это сделать.

Когда мы миновали плато, у которого глубина доходила до шести-семи саженей, а приливное течение достигало особой силы, корабль с трудом преодолевал мели, хотя шел со скоростью шесть с половиной узлов. Из-за этой задержки нас настигла ночная тьма, и в полночь пришлось бросить якорь в маленькой бухточке усеверного берега, которую нами моряки назвали Лисьей дырой. Она находится на половине пути из пролива.

Вот уже несколько часов, как мы флиртовали с громадными неистовыми ледяными глыбами, которые внезапно появлялись над поверхностью воды или пробивались через кипящие буруны, иногда почти задевая дном высокие скалы. Не приходится удивляться, что мы радовались возможности отдохнуть хотя бы два-три часа даже в таком небезопасном убежище. Ранним утром мы опять пошли на запад, но нам удалось продвинуться только на три мили. Пак опять преградил нам путь, и мы обнаружили, что к западу от пролива море покрыто льдом. Восточный ветер, который мог бы раздвинуть льды, теперь сменился западным, разыгравшимся во всю силу. Поздний вечер принес нам волнующее развлечение, связанное с немалой опасностью. С хитростью и энергией, достойной его имени, наш маленький корабль увиливал от решительных схваток с плотными голубыми глыбами, которые, извиваясь, как бы с сознательным упорством пробивались через залив. Некоторые из них достигали таких размеров, что касались дна даже на глубине шести-восьми саженей. Многие затягивались в водовороты и, набрав скорость, устремлялись в обратном направлении, затем, преодолевая все препятствия, прорывались в общий поток и вступали в ожесточенную схватку с другими льдинами. Ничто, кроме твердой надежды на успех, не могло бы заставить меня бороться с таким мощным противником. А я не только надеялся, но был почти уверен в том, что мы заслужили право на успех!

30 августа 1858 года. Вчера со стоянки в бухте Депо я отправился на мыс Поссейшн-Пойнт, чтобы осмотреть гурий Росса. Я нашел там несколько камней, сложенных на двух больших валунах, и под каждым по монете в полпенса. Одну из них я захватил с собой. На земле валялись осколки бутылки, в которую когда-то была вложена записка. Поскольку я надеялся найти ее целой и не захватил другой, мне пришлось перестроиться на месте и вложить свое краткое сообщение в узкое горлышко. Сверху я сложил невысокую пирамидку из камней.

На корабль я возвратился, когда уже стемнело, и тут узнал, что за мое отсутствие наблюдатели поднимались на скалы. Они принесли приятную новость: пролив совершенно очистился ото льда! Этим утром мы сделали четвертую попытку пробиться, но оказалось, что пролив Белло отнюдь не очистился. То же препятствие, из-за которого сорвалась наша попытка, оставалось на старом месте.

5 сентября. Преобладавшие в последнее время северные ветры почти очистили пролив Белло ото льда. Завтра мы сделаем пятую попытку провести через него «Фокс».

6 сентября. Этим утром прошли через свободную ото льдов часть пролива Белло. Но судно уперлось во льды у западного выхода из пролива на расстоянии двух миль от берега, возле островка, который мы назвали скалой Пеммикан, ибо здесь выгрузили на берег большой запас этого важнейшего для путешественников продукта, а также другой провиант для будущих санных поездок. Если погода позволит, мы останемся здесь на несколько дней, чтобы понаблюдать за воздействием ветров и приливов на лед к западу от нас. Впрочем, маловероятно, что мы сможем еще хоть сколько-нибудь продвинуться.

11 сентября. Завтра мы возвратимся в нашу гавань и попытаемся подстрелить еще несколько карибу, пока они не ушли на юг.

17 сентября. В последнее время мы были заняты отбором провианта и снаряжения для санных поездок. По разработанному мною плану санных поисков мы пойдем тремя разными дорогами по четыре человека в группе. Каждая группа будет обеспечена собачьей упряжкой и каюром. Начальниками групп будут Хобсон, Янг и я.

Я направлюсь к Большой Рыбной реке (река Бакс) с тем, чтобы исследовать берега острова Кинг-Вильям по пути туда и обратно. Петерсена возьму с собой.

Хобсон обследует западный берег Бутии до Магнитного полюса, как я надеюсь, еще этой осенью, а от острова Гейсхед к западу — будущей весной.

Янг должен добраться по берегу острова Принца Уэльского до крайнего пункта, достигнутого Осборном, если это окажется возможным.

Мы, вероятно, будем отсутствовать 60–70 дней начиная примерно с 20 марта.

Я полагаю, что так нам удастся успешно завершить поиски экспедиции Франклина и географическое исследование Северной Америки. Обе эти задачи не были решены прежними экспедициями.

19 сентября. Вчера мы еще раз прошли через пролив Белло и стали на прежнее место у кромки льда, около западного входа в пролив. Подвижки льда, зажатого между островками, еще не было.

С вершины мыса Берд в это утро открывались далекие просторы. Там виднелось много чистой воды, которую отделяла от нас лишь полоса окаймленного островками льда шириной всего четыре мили. Я убежден, что сильный восточный ветер может сломать этот уцелевший барьер; еще не поздно!

ВТОРАЯ ЗИМА
28 сентября. Судно оставалось в полной готовности, чтобы продолжать плавание до самого последнего часа. Только вчера мы оставили льды в западной части залива. Из-за обширных нагромождений молодого льда нам только ценой огромных усилий удалось вернуться к входу в Порт-Кеннеди. Там все так накрепко замерзло, что, на полных парах и работая изо всех сил, мы смогли проникнуть в залив не более чем на 100 ярдов. Как бы то ни было, у нас теперь превосходное убежище для зимовки. Сегодня мы отвязали паруса и остановили машины. Сомнений нет — здесь мы вынуждены остаться на зиму. Пусть наше плавание не принесло нам тех успехов, на которые у нас были все основания рассчитывать месяц назад. Все же остается еще надежда, что фортуна улыбнется нам во время наших более скромных, но зато более напряженных пеших исследований. «Никогда не терять надежды, надейся до конца». Тем временем внезапный переход от физических и духовных мытарств и волнений к безопасности и покою зимней квартиры доставит всем нам огромное облегчение.

8 октября. Вчера в капкан попался горностай. До сих пор эти маленькие воришки успешно крали приманку из наших ловушек для песцов, как только мы их ставили. Сегодня Петерсен подстрелил еще одного карибу, который весит 130 фунтов. Видели также еще много оленей и волка. Белые куропатки встречаются редко, а зайцы еще реже.

19 октября. 17 числа весь день донимал северо-западный штормовой ветер. Вчера он стих, но не настолько, чтобы можно было выйти в путь первой санной партии. Впрочем, нынче утром Хобсон отправился в поход с девятью спутниками и десятью собаками. Их отсутствие, по расчетам, продлится 18–20 дней. Осенние походы — самые неприятные из-за сильных ветров и снегопадов. Снег в это время очень рыхлый, глубокий и зачастую мокрый; солнце почти никогда не показывается из-за тумана и не помогает людям ни обогреться, ни просушить свою одежду; температура очень неустойчива. Более того, хмурый день продолжается не более 8 часов.

Если ночь спокойная, до нас доносится треск дрейфующих льдин в проливе Белло. Он все еще свободен ото льда в 500 ярдах от островов Фокс, и над ним клубятся темные, холодные облака ненавистного, губительного тумана.

2 ноября. Тоскливая пора. Никакими ухищрениями не придашь интереса записям в дневнике, чтобы они стоили израсходованной на них бумаги. Порой пролетает ворон, подстрелили еще пару белых куропаток, снова свирепствует крепкий северо-западный ветер, и температура упала до —12° F.

6 ноября. Субботняя ночь. Семьдесят часов подряд не прекращался крепкий северо-западный ветер, температура держалась около —15° F. Надеялись, что нашим товарищам, отправившимся в поход для устройства склада, удалось укрыться от непогоды в снежных хижинах. К вечеру все страхи за их судьбу рассеялись: партия вернулась, люди совершенно здоровы, хотя им за 19 дней пути приходилось немало страдать от холода. Первые шесть дней отряд Хобсона успешно продвигался вперед. На седьмую ночевку они расположились на льдине. Во время сильного прилива с суши налетел шквал северо-восточного ветра, и их льдина оторвалась от берега. Как только ветер прекратился, море начало замерзать, и через два дня люди благополучно добрались до берега около того места, где оторвалась льдина. Им грозила большая опасность, и они измучились от холода.

Я от души благодарен судьбе за благополучное возвращение санной партии; но все труды и мучения, принятые на себя десятью путниками и десятью собаками, позволили забросить провиант всего на расстояние 90 миль от корабля.

7 ноября. Воскресный вечер. Как мало времени прошло с последней записи, и сколько страха и бед оно принесло нашему маленькому экипажу! Вчера Брэнд ходил на охоту и великолепно себя чувствовал. Вечером Хобсон с ним немного поболтал. Брэнд вспомнил, в каких условиях были мы в прошлом году и чем тогда занимались. Помянул он и Роберта Скотта, с грустью добавив: «Бедный парень! Никто не знает, чья очередь последовать за ним». Брэнд выкурил перед сном трубку и вскоре после девяти часов закрыл дверь каюты. А в семь часов утра вестовой нашел его на палубе бездыханным. Смерть наступила несколько часов назад, и ее причиной была, видимо, апоплексия.

Итак, у нас теперь нет ни механика, ни машиниста. Осталось только два кочегара, но они ничего не понимают в машине. Всего нас теперь 24 человека, включая толмача и двух гренландских эскимосов.

12 декабря. Очень холодно, ртуть в термометре упала до —41° F. Со стороны открытого моря, не замерзающего из-за сильного течения в проливе Белло, дует крепкий ветер, нагоняющий туман. От этого воздух кажется еще холоднее. Пролив Белло стал нашим врагом не только из-за туманов, но и потому, что там беспрерывно гуляют холодные ветры.

В сети для лова тюленей ничего не попало. А раз нет тюленей, не приходится дивиться отсутствию медведей. Поймали трех песцов и видели зайца.

Тоскливое однообразие нашей жизни безмерно отягощается вынужденным бездельем и невозможностью сойти с корабля из-за сильных ветров. Пять дней в неделю мы не в состоянии покинуть судно. В целом состояние здоровья людей хорошее, но все они, естественно, скучают по свежему мясу и овощам. Впрочем туго набитому мешку с почтой мы, пожалуй, обрадовались бы больше всего.

26 декабря. Рождество мы провели по всем правилам доброго старого английского праздника, веселого и ободряющего. Все яства, которые только удалось достать, были уже расставлены на накрытых белоснежными скатертями обеденных столах команды, когда мы с офицерами спустились на нижнюю палубу. Самыми изысканными блюдами и предметами роскоши считались, судя по всему, оленина, пиво и партия новых глиняных трубок. Разнообразие и огромное количество всякой снеди, расставленной на столах с большим вкусом, поддерживало иллюзию, которую все стремились себе внушить, будто мы находимся в стране изобилия, почти на родине.

Но если на корабле царили порядок и веселье, то вокруг него все было по-иному. В снастях свирепо завывал бессменный северо-западный ветер; быстро наметало снег; в гнетущем мраке не было видно звезд, а термометр показывал от —76 до —80° F.

9 января 1859 года. Прошла еще одна неделя, в течение которой температура держалась на —40°, и мы не сходили с корабля из-за сильного ветра. Воздух наполнен густым туманом, и из-за него особенно остро ощущаешь порывы леденящего ветра. Их не может выдержать никакой нос и сразу же белеет независимо от его величины. Поражаешься, как это собаки выдерживают такой ветер и чувствуют себя великолепно, если только у них не слишком редкая шерсть. Они только ложатся на снегу с подветренной стороны корабля, и никакой защиты им больше не требуется.

ПОИСКИ НАЧИНАЮТСЯ
Ночь. 13 февраля, воскресенье. Завтра утром, если будет хорошая погода, мы с Янгом отправляемся в путь, причем я буду стремиться установить контакт с эскимосами. Янг уже успел перебросить часть своего санного груза на западную сторону пролива Белло. Я исследовал маршрут, ведущий на запад мимо длинного озера, и установил, что мы сможем добраться до цели этим путем и нам не придется идти по пересеченной или открытой местности.

Средняя температура февраля за прошедший период составляла —33,2° F, то есть была точно такой же, как и в январе. Должен признаться, что это вызывает у меня серьезные опасения, ибо до сих пор зима была необычайна сурова, а походы рассчитаны на срок более 20 дней. Кроме того, на этот раз мы раньше пускаемся в путь, чем все известные ранее путешественники. Если Янг или я не возвратимся ко времени, из расчета которого взят провиант, Хобсон должен выслать за нами поисковую партию.


20 марта. Вот уже неделя, как я возвратился из поездки, но мне так трудно включиться в работу, связанную с сидячим образом жизни, после энергичной деятельности, что даже сейчас с трудом заставил себя усесться, чтобы вкратце описать поездку на мыс Виктория.

Утром 17 февраля погода стала достаточно мягкой, чтобы начать поход. Температура в тот день колебалась в пределах от —31 до —42,5° F. Простившись с группой Янга, которая переправилась через пролив на другую сторону, я направился по суше через Длинное Озеро. Мы построили свою первую снежную хижину на западном берегу Бутии, неподалеку от скалы Пеммикан, пройдя 22–23 мили.

На третий день захромали собаки. Лютый мороз был главной, если не единственной причиной того, что снег на поверхности стал настолько твердым, что собаки изранили себе лапы. Пришлось бросить часть продовольствия. Но после этого нам не удавалось пройти более 14–20 миль в день. Люди, разумеется, шли пешком, чтобы собаки тащили только оставшуюся провизию и одежду, и все же многие из них неоднократно падали от усталости.

Несколько дней держались сильные морозы. Ртуть на моем искусственном горизонте оставалась замерзшей (точка замерзания —39° F), а ром, вначале загустевший, как патока, потом, когда более жидкая и крепкая часть его была выпита, приходилось оттаивать. Мы шли до сумерек, после чего пару часов тратили на сооружение хижины. Возводились четыре стены высотой пять с половиной футов, с максимальным наклоном внутрь, а сверху натягивалась палатка, служившая крышей.

Наше снаряжение состояло из крошечной палатки, брезента и войлочных подстилок. Кроме того, у каждого был спальный мешок из двух одеял и пара меховых сапог, в которых мы спали. Мокасины одевались поверх портянок из кусков одеяла, и, если не считать сменных портянок, никакой запасной одежды у нас не было.

Один день походил на другой; я шел впереди, Петерсен и Томпсон следовали за мной, ведя сани. Так шли мы по восемь-десять часов, останавливаясь лишь в тех случаях, когда приходилось распутывать собачью упряжь. На ночевках мы с Томпсоном выпиливали глыбы плотного снега и передавали их Петерсену, который был главным архитектором по строительству снежных хижин. Те полтора-два часа, в течение которых возводилось это сооружение, были самым неприятным временем суток. Не говоря уже о том, что мы страшно уставали за день и жаждали отдыха, нас еще мучил холод. Закончив постройку хижины, принимались кормить собак, и нелегкая это была задача — во всеобщей свалке обеспечить, чтобы более слабым досталась полная доля. Затем мы распаковывали поклажу и заносили в хижину все необходимое: провизию, спальные принадлежности, а также сапоги, меховые перчатки и даже упряжь, чтобы собаки ее не сожрали, пока мы спим. Только после этого закрывали входное отверстие снегом, зажигали лампу, меняли обувь, писали дневники, заводили часы и залезали в спальные мешки. Лежа и дымя трубками, обсуждали достоинства и недостатки наших собак до тех пор, пока не был готов ужин. Торопливо поужинав, мы накрывались верхней одеждой или одеялом и засыпали.

Наутро завтракали и, с трудом натянув на себя замерзшие мокасины, нагружали сани. И снова в путь.

В таких маленьких хижинах вначале было достаточно тепло, но позднее, когда наши одеяла и одежда обледеневали, мы сильно страдали от холода. После того как мы плотно забивали входное отверстие снегом и зажигали лампу, температура быстро поднималась, стены покрывались инеем и постель отпотевала, но, как только заканчивалось приготовление ужина или приоткрывалось выходное отверстие, температура опять быстро падала: нельзя было ни спать, ни даже держать без рукавиц кружку чаю. Таким лютым был мороз!

1 марта мы остановились почти у самого Магнитного полюса. Я говорю «почти» потому, что никто не поставил здесь гурия, чтобы обозначить эту точку. Первым ее достиг сэр Джемс Росс. Я все время боялся, что наш поход окажется бесполезным, ибо до сих пор мы не встретили никаких следов эскимосов, а между тем запасы провианта сильно сократились и несчастные собаки находились в плачевном состоянии; шесть из пятнадцати выбыли из строя, и я не мог теперь сделать больше одного перехода.

Но нам ничего другого не оставалось, как надеяться на лучшее. И каковы же были наши изумление и радость, когда, оглянувшись назад, мы заметили четырех человек, следовавших за нами. Петерсен и я немедленно приготовили на всякий случай револьверы и пошли им навстречу. Эскимосы остановились, привязали собак, опустили свои копья и встретили нас, не обнаруживая никаких признаков удивления. Они сообщили, что охотились на льду, преследуя тюленей, а теперь возвращаются домой. Мы предложили присоединиться к ним, и вскоре все вместе отправились в путь. Но уже через час солнце село, и мы, узнав от спутников, что до их стойбища из восьми снежных хижин еще далеко, обратились к ним с просьбой построить для нас хижину здесь. Платой были иголки — по одной на человека. Не прошло и часа, как хижина была готова. Она оказалась довольно обширной: восьми футов в диаметре и пяти с половиной футов в высоту. Все мы поместились в ней на ночь. Вряд ли в истории строительства найдется другой пример, когда жилище обходилось бы столь дешево.

Мы дали понять своим спутникам, что очень хотим вступить с ними в меновой торг, и только с большой осторожностью подошли к подлинной цели похода — выяснить, что им известно о пропавшей экспедиции. Удобный случай представился, когда мы обнаружили на одежде одного эскимоса матросскую пуговицу; спутники рассказали, что эта пуговица досталась им в наследство от «белых людей», которые умерли голодной смертью на острове. Оттуда же взяли они железо, из которого сделаны их ножи.

У наших спутников не было с собой ни еды, ни запасной одежды, кроме их обычной двойной куртки из меха. Они отказались от сухарей и солонины, но согласились съесть немного медвежьего жира и выпить воды. Эскимосы спали сидя, склонив голову на грудь.

На следующее утро мы прошли около десяти миль и приблизились наконец к мысу Виктория. Дальше идти я не хотел, хотя эскимосы и предлагали быть нашими проводниками. Мы сделали остановку, и они опять построили удобную снежную хижину, затратив на это не более получаса. Выставив перед ними все предметы, предназначенные для обмена, — ножи, нитки, иголки, ножницы, бусы и пр., мы снова выразили желание вступить с ними в меновой торг. На этот раз я обещал приобрести у них любую вещь, которая принадлежала погибшим от голода «белым», если они принесут их завтра. Несмотря на бурю и свирепый мороз, два эскимоса сняли свою верхнюю одежду из оленьей кожи и получили в обмен по ножу.

На следующее утро к нам прибыло все население поселка — около 45 человек, включая стариков и детей, не умевших еще ходить, и началась очень бойкая торговля. Прежде всего мы приобрели все, что осталось от имущества погибшей экспедиции: шесть серебряных ложек и вилок, серебряную медаль, кусок золотой цепочки, несколько пуговиц и ножей, сделанных из железа и дерева с погибшего корабля, а также лук и стрелы, изготовленные из тех же материалов.

Приобретая эти вещи, мы купили сверх того несколько мороженых лососей, тюленьего жиру и оленины. Но как мы ни уговаривали эскимосов, они отказались уступить нам больше одной из их великолепных собак.

Все старики помнили приход сюда «Виктори» сэра Джона Росса. Я спросил о том человеке, которому плотник с «Виктори» сделал деревянную ногу; прямого ответа мне не дали, но показали его дочь. Петерсен объяснил, что эскимосы не любят прямо говорить о мертвых, и, если на мой вопрос не ответили, значит, интересующего меня человека, несомненно, нет в живых.

Никто из этой группы не видел пропавших белых людей живыми. Один эскимос сказал, что видел их кости на острове, где они погибли, но некоторые были все же похоронены.

На следующее утро, 4 марта, к нам снова пришли несколько эскимосов. Один из них заявил Петерсену, что трехмачтовый корабль был раздавлен льдами в море к западу от острова Кинг-Вильям, но вся команда высадилась на берег. Однако сам он свидетелем этой высадки не был. Корабль затонул, и эскимосам ничего с него не досталось. Все вещи, которые у них оказались, по их словам, были найдены на острове, стоявшем на реке[107].

Эти эскимосы носили одежду из шкур карибу и выглядели опрятно. Продовольствием они, судя по всему, были обеспечены в избытке. Но вряд ли у них был хоть кусочек дерева, кроме того, что им удалось найти среди остатков имущества пропавшей экспедиции. Сани у них были примитивными и маленькими. Полозья были сделаны из двух замороженных свертков тюленьей кожи, на которые снизу был еще наморожен лед, и соединялись поперечинами из костей. Мужчины были плотными и здоровыми, женщины — отъявленными воришками. Но все отличались добродушием и дружелюбием. Женщины были малопривлекательны; откровенно говоря, даже это определение для большинства из них слишком лестно. И все же некоторые женщины отличались своеобразной живостью и мягкостью, которые вскоре примирили нас с этими арктическими представительницами прекрасного пола. У них были красивые глаза и зубы, а также очень маленькие руки, а у молодых девушек на щеках пылал румянец, который не часто встретишь в сочетании с оливковым цветом кожи.

И вот мы направились обратно на судно, стараясь идти как можно скорее. Однако шторм вынудил нас остановиться на два дня, и на корабль мы попали только 14 марта. Хотя я и мои товарищи изрядно похудели, чувствовали мы себя превосходно и отличались ненасытным аппетитом. Когда мы отмыли свои совершенно почерневшие лица от копоти жировой лампы, на них показались многочисленные шрамы — следы обморожений. Кончики наших пальцев, которые постоянно обмораживались, затвердели, как будто их прижигали раскаленным железом.

За эту поездку, продолжавшуюся 25 дней, мы покрыли 420 миль и завершили открытие береговой линии Американского континента на западной стороне полуострова Бутия, нанеся на карту дополнительно около 120 миль. Средняя температура за время поездки была —30°F, то есть 62° ниже точки замерзания воды.

За эту поездку я приобрел арктическую привычку есть мороженый тюлений жир. Нарезанный тоненькими ломтиками, он казался мне куда вкуснее мороженой солонины. Сейчас я вряд ли решусь его отведать, но если придется испытать те же лишения и голод, которые приучили меня к такой пище, несомненно, она опять покажется мне очень вкусной.

25 марта. Обе партии, и Хобсона и моя, вполне готовы к походу на остров Кинг-Вильям, и мы намерены с божьей помощью тронуться в путь 2 апреля. Янг выйдет на несколько дней позднее. Все зимние снежные бастионы, крыша и внешний вал убраны. Временным командиром судна остается д-р Уокер, с командой из двух стюардов, кока, плотника и кочегара. Каждая партия захватит с собой провиант, используя запасы, оставшиеся на пути, с таким расчетом, чтобы хватило на 84 дня.

Утро 2 апреля не особенно благоприятствовало походу, но постепенно погода разгулялась, и мы с Хобсоном тронулись в путь. У каждого из нас были сани, которые тянули четыре человека, а также нарты и каюр. На наших пятерых заморенных щенков впервые в их жизни надели упряжь, чтобы они тянули маленькие нарты, которыми я сам управлял. Мне хотелось продать этих собак эскимосам, если удастся заставить их дотащить так далеко запасенный на дорогу корм. Наш кортеж выглядел весьма внушительно. Он состоял из 12 человек, 5 саней и 17 собак всех размеров и пород. На каждого человека приходилось 200 фунтов груза и на собаку — 100 фунтов. Запас провианта в основном состоял из пеммикана, сухарей и чая. Мы взяли с собой также немного вареной свинины, рома и табаку.

Люди наши не были натренированы для того, чтобы тянуть тяжело нагруженные сани, и наше продвижение оказалось утомительным и медленным. В первую ночь мы расположились лагерем на Длинном Озере. На второй день мы вышли к «Западному морю», а на третий, установив на санях паруса, продвинулись на несколько миль дальше острова Арсидекн.

По пути мы забирали продукты из запасов, оставленных минувшей осенью, но это было сопряжено с большими трудностями и опасностями. В конечном счете мы набрали столько груза, что могли за один раз перевозить только половину, и это вынуждало нас по три раза проходить по одной и той же местности. В течение шести дней мы упорно шли вперед, несмотря ни на что, придерживаясь этого неудобного, но неизбежного способа путешествия.

До сих пор держалась низкая температура, часто падавшая почти до —30° F. Иногда нас пронизывал северный ветер при ярком солнце и невероятно ослепительном снеге. Хотя мы надевали защитные очки, почти все испытывали неприятное ощущение боли из-за воспалившихся глаз[108]. На лицах у нас появились язвы, губы и руки потрескались — короче, никогда люди не были более изуродованы, как этим сочетанием яркого солнца и невыносимо холодного ветра. К счастью, серьезных обморожений не было, но лицо и пальцы у всех пострадали.

20 апреля мы встретили две эскимосские семьи, насчитывавшие 12 человек. Их снежные хижины стояли на льду в трех четвертях мили от берега, так как они охотились на тюленей. С этими людьми я уже встречался в феврале на мысе Виктория.

После наших нетерпеливых и настойчивых расспросов мы выяснили, что эскимосы с острова Кинг-Вильям видели два корабля, причем один из них затонул на их глазах в глубоком месте и им ничего не удалось с него снять. (По этому поводу они очень сокрушались.) Но другой корабль был стиснут льдами и, по мнению эскимосов, был выброшен на берег; судно это и по сей час там находится, хотя оно сильно повреждено.

Затем эскимосы рассказали, что на борту судна они нашли труп. По их рассказам, это было тело очень высокого человека, с длинными зубами.

Они также поведали нам, что оба корабля погибли осенью, то есть в августе или сентябре, а все белые люди пошли к Большой Рыбной реке (река Бакс), захватив с собой не то одну, не то несколько лодок. На следующую зиму в тех краях были найдены их кости.

Продолжая путешествие, мы пересекли широкий залив по ровному льду. 25, 26 и 27 апреля нам пришлось просидеть в палатках из-за очень крепкого юго-западного ветра при сильном морозе. Рано утром 28 мая достигли мыса Виктория, где мы с Хобсоном разлучились. Он направился прямо к мысу Феликс на острове Кинг-Вильям, а я избрал более южный маршрут.

Когда мы расставались, Хобсон чувствовал себя плохо, жаловался на одеревенение и боль в ногах, но никто из нас тогда и не подозревал, что у него цинга. Хобсон направился с заданием обойти западный берег острова Кинг-Вильям в поисках выброшенного на сушу корабля и документов и действовать, согласно той информации, которую получит в пути или от местного населения.

Вскоре моя партия вступила на торосистый пак; темп нашего продвижения замедлился, и лишь на третий день мы завершили переход через пролив и расположились лагерем у входа в гавань Парри на острове Кинг-Вильям.

2 мая мы снова поспешно снялись с места. Наш груз уменьшился до 30-дневного запаса продовольствия. Поставив на сани парус, мы вскоре добрались до суши и пошли вдоль берега к мысу Сабин. Стояла отвратительная погода, и почти ничего нельзя было разглядеть из-за тумана и снегопада. Следующий день был не лучше, а берег, от которого мы боялись отойти, стремясь пересечь залив, был исключительно низким.

Вскоре выяснилось, что мы отошли от берега в глубь суши, но, подгоняемые ветром, продолжали свой путь. 4 мая спустились к проливу Веллингтон. Погода была довольно ясной. Это помогло пересечь пролив и выйти к юго-западной оконечности острова Матти в надежде, что здесь, возможно, удастся встретить эскимосов. С тех пор как мы ушли от мыса Виктория, мы не видели следов человека. У юго-западной оконечности острова мы нашли покинутое стойбище, в котором было около 20 снежных хижин. Кроме того, отдельные хижины были разбросаны на расстоянии нескольких миль от стойбища. Во всех этих хижинах я нашел стружки и щепки от дерева разных сортов из имущества пропавшей экспедиции.

К востоку от нас виднелась группа довольно больших островов. Полагая, что самый южный из них, тот, который эскимосы называют Овут-та, скорее всего, может стать обиталищем эскимосов, я все шел в этом направлении до тех пор, пока не обнаружил еще одно стойбище из снежных хижин, покинутых совсем недавно. Следы саней, которые вели оттуда, со всей очевидностью показывали, что обитатели поселка ушли на восток-северо-восток. Теперь не оставалось сомнений, что эскимосы покинули место своей зимовки и здесь нам их не найти. Я тем более огорчался по поводу несостоявшейся встречи, что, судя по большому количеству щепок, найденных в хижинах, люди этой группы, вероятно, побывали на выброшенном льдами корабле, о котором нам рассказали встреченные по пути эскимосы.

7 мая. Чтобы спастись от снежной слепоты, мы стали передвигаться ночью. Вернулись с Матти на остров Кинг-Вильям и продолжали до полуночи идти на юг. И тут нам наконец повезло: мы наткнулись на обитаемый снежный поселок. Здесь находилось 10–12 хижин, в которых разместились эскимосы с острова Кинг-Вильям. Думается, им никогда раньше не приходилось встречаться с живыми белыми людьми, но они явно поняли, что мы пришли с дружественными намерениями.

Я купил у этих эскимосов шесть предметов из серебряного сервиза с гербами или инициалами Франклина, Крозье, Фэйрхолма и Макдональда. Любую серебряную ложку или вилку они охотно обменивали на четыре иголки.

Заполучив все находившиеся у них реликвии, я купил еще тюленьего мяса, ворвани, мороженой оленины, вяленой и мороженой лососины и продал им нескольких собак. Эскимосы сказали, что до потерпевшего крушение судна пять дней пути: один день — вверх по заливу, который был отсюда виден, и четыре дня — по суше. Проделав этот путь, мы выйдем на западный берег острова Кинг-Вильям. Хозяева наши добавили, что теперь уж от корабля почти не осталось ничего такого, что можно было бы унести с собой: их соплеменники все растащили. В ответ на наши расспросы они сообщили, что мачт на судне не осталось. Вопрос о мачтах вызвал среди них веселое оживление, и они со смехом стали вспоминать о каком-то костре. Петерсен пришел к выводу, что эскимосы, чтобы свалить мачты, пережгли их основания у самой палубы.

Нам сообщили, что на судне было много книг, но все они уже давно уничтожены непогодой. Корабль был оттеснен на берег льдами осенью. Прошлой зимой на корабль уже никто не ходил, но нам показали старуху и мальчика, которые последними там побывали зимой 1857/58 года.

Петерсен подробно расспросил эту женщину, и видно было, что она добросовестно хочет рассказать обо всем, что ей удается припомнить. Старуха сообщила, что многие белые люди погибли, когда шли к реке Бакс: одних похоронили, а других нет. Эскимосы сами этого не видели, но обнаружили трупы следующей зимой.

Но вот погода испортилась. Начался сильный, совсем не по сезону мороз. Утром 12 мая мы пересекли мыс Огл и вечером того же дня разбили наш лагерь на льду в устье реки Бакс. Причем здесь, на более южной широте, оказалось холоднее и темнее, и мы снова перешли на дневные походы. Весь день 13 мая не могли выйти из палаток из-за бешеного ветра, и нам удалось продолжить путь только поздним утром 14 числа. В тот вечер мы расположились на отдых около острова Монреаль.

18 мая перешли на материк у мыса Дункан, но Хэмптон стал жаловаться на недомогание, и пришлось разбить здесь лагерь. Исследуя побережье в направлении залива Эллиот и отойдя от своей партии, я увидел стадо из восьми карибу, и мне посчастливилось одного подстрелить.

Утром 19 мая тронулись в обратный путь, причем в течение трех недель наш маршрут проходил по новым для нас местам. Хэмптон уже не мог тянуть сани, и я передал ему запряжку своих щенят. Это вернуло мне свободу действий, и я мог исследовать и всесторонне изучить любой интересный объект, попадавшийся на нашем пути. Трудно забыть те испытания, которым подвергалось мое терпение за предыдущие шесть недель, когда я правил собачьей запряжкой. Ее вожак, по прозвищу Омар-паша, был весьма усердным, но сильно хромал. Маленькая Роза была кокеткой и предпочитала ухаживания ударам бича. По неизвестной причине Роза перестала расти, когда ей было всего несколько месяцев, и она была слишком мала для тяжелой работы. Дарки и Мисси были просто-напросто щенками, а последними шли два жалких заморыша, родившиеся этой зимой, — Фокси и Долли. У каждой собаки была своя сбруя из полос парусины, прикрепленная к саням одной постромкой длиной 12 футов. Ни одна из них не ходила раньше в упряжке, и все они проявляли изумительную хитрость и упрямство, чтобы избавиться от бича и работы. Собаки перегрызали постромки и прятались под санями или бросались на спину своей товарки с тем, чтобы оказаться в середине и в стороне от моего бича. Тут все постромки перепутывались и собаки сбивались в беспорядочную кучу. Это вынуждало поминутно останавливаться, снимать рукавицы и, рискуя отморозить пальцы, распутывать постромки. Однако я тоже оказался упорным и, не перебив ни одной собаке костей, все же заставил их много поработать.

Продвинувшись на семь-восемь миль дальше на север и безуспешно обыскав восточное побережье этой части материка, мы снова пошли в залив Барроу и, исследуя его целый день, не нашли никаких следов коренных жителей.

Вернувшись на берег пролива Симпсон, мы перешли через него и 24 мая опять оказались на острове Кинг-Вильям. Направившись к мысу Хершел, мы по пути тщательно исследовали все южное побережье. На видном месте к западу от мыса Глэдмен мы обнаружили гурий высотой почти пять футов. Хотя, судя по всему, этот гурий был сооружен уже давно, мы все же разобрали его камень за камнем и внимательно все осмотрели, разбив грунт под ним киркой, но так ничего и не обнаружили.

Наконец мы оказались на том берегу, по которому должны были отступать люди с кораблей Франклина. Разумеется, я на санях проехал по морскому льду вдоль всего берега, и, хотя снег, покрывавший землю, был так глубок, что поиски казались почти безнадежными, мы все же очень внимательно искали хоть какой-нибудь след, и это дало результаты. После полуночи 24 мая, медленно следуя вдоль гряды гравия у берега, с которой ветром сдуло почти весь снег, я вдруг наткнулся на останки человека, торчавшие из снега, и клочки одежды. Уже побелевший скелет лежал лицом вниз. Конечности и мелкие кости отделились или их отгрызли какие-то зверьки.

Разумеется, мы очень тщательно осмотрели это место, удалив снег, и собрали все лоскутки одежды. Мы нашли здесь записную книжку. Это вселило в нас большие надежды, что мы почерпнем из нее потом кое-какие сведения о несчастном владельце и бедственном походе пропавших судовых команд, но в тот момент книжка насквозь промерзла. Выводы, к которым мы пришли, кратко сводятся к следующему.

Погибший был молодым человеком, слабого телосложения и, видимо, выше среднего роста. Судя по одежде, он исполнял обязанности стюарда или вестового, ибо узел шейного платка был завязан свободно, что не дозволяется матросам и офицерам. Любая деталь одежды подтверждала наши предположения об его звании или служебном положении в экспедиции — синяя куртка, рукава которой были с разрезом, а обшлага — обшиты галуном, и шинель из толстого синего сукна с простыми пуговицами. Неподалеку мы нашли также щетку для одежды и карманную роговую расческу. Видимо, несчастный юноша выбрал путь по голому гребню, как наименее утомительный, и упал лицом вниз, в том положении, в каком мы его нашли.

Значит, старая эскимоска сообщила нам грустную правду, говоря, что «они падали и умирали на ходу».

Хобсон тоже побывал на западном берегу, и я надеялся найти от него адресованную мне записку с хорошими новостями на мысе Хершел. Тщательно обследовав прилегающую береговую линию, я с твердой и оправданной надеждой начал спускаться по склону. Вершина мыса Хершел достигает 150 футов и находится примерно в четверти мили от низкого каменистого мыска, отделяющегося от него. Покинув корабли, люди Франклина непременно должны были пройти близ этого места или пересечь его, как поступили мы. А сооруженный Симпсоном[109] гурий, местоположение которого было им известно, — он находился именно там, где кончались их собственные открытия, — давал удобный повод положить здесь какое-нибудь сообщение об их делах или оставить здесь часть своих полевых дневников. Такой повод они вряд ли упустили бы.

Однако то, что осталось от некогда массивного гурия, не превышало четырех футов в вышину. Южная его сторона была разрыта, а средние камни отодвинуты, как будто кто-то пытался узнать, что же за ними скрыто. Сбросив снег, покрывавший гурий, и несколько сдвинутых с места камней, мои спутники обнаружили широкую известняковую плиту. С трудом отодвинув эту плиту, а затем вторую и третью, добрались до грунта. Мы еще некоторое время продолжали нашу работу, разбивая заступом замерзшую землю, но ничего не нашли, не обнаружили мы также и следов пребывания европейцев.

Примерно в 12 милях от мыса Хершел я нашел небольшой гурий, сооруженный партией Хобсона. Под ним лежало предназначенное для меня письменное сообщение. Оказалось, что Хобсон дошел до этого места — самого крайнего пункта, до которого добралась его партия, — за шесть дней до нас. Он нигде не обнаружил обломков погибших судов и не встретил на своем пути эскимосов. Зато на мысе Виктория на северо-западном берегу острова Кинг-Вильям, им было обнаружено сообщение о судьбе экспедиции Франклина, которое мы так настойчиво искали.

Этот документ — печальная и трогательная реликвия, оставшаяся от наших пропавших друзей. Чтобы упростить изложение, я расскажу отдельно две истории, о которых в нем кратко сообщается. Прежде всего отмечу, что сообщение написано на печатном бланке, которым как правило, снабжаются исследовательские суда, устанавливающие направление течений: их обычно запечатывают в бутылках и бросают в море. На бланках оставляется пустое место для проставления даты и местоположения судна.

На бланке, найденном Хобсоном, имелась следующая надпись:


«28 мая 1847 года. Корабли ее величества «Эребус» и «Террор» зимовали во льдах под 70°05′ северной широты и 98°23′ западной долготы. Перезимовали в 1846/47 году на острове Бичи под 74°43′28″ северной широты и 91°39′15″ западной долготы, пройдя до этого по проливу Веллингтон до широты 77° и возвратившись вдоль западного берега острова Корнуоллис.

Сэр Джон Франклин командует экспедицией.

Все благополучно.

Партия, состоящая из двух офицеров и шести матросов, оставила суда в понедельник 24 мая 1847.

Гм. Гор, лейтенант

Ч. Ф. Де-Во, штурман».


В приведенный документ вкралась ошибка, а именно будто «Эребус» и «Террор» зимовали на острове Бичи в 1846/47 году. На самом деле это было в 1845/46 году, как видно из дат, проставленных на заголовке и внизу. В остальном же в сообщении предельно коротко рассказывается о замечательных успехах, достигнутых к 28 мая 1847 года.

Из сообщения видно, что после июля 1845 года, даты, когда было получено последнее известие от Франклина, о чем узнали от китобоев в заливе Мелвилл, экспедиция, следуя проливом Ланкастер, вышла в пролив Веллингтон, южный вход в который был открыт сэром Эдуардом Парри в 1819 году. «Эребус» и «Террор» продвинулись в этом проливе на 150 миль. Предполагал ли Франклин продолжать путь на север, но был остановлен льдами на широте 77° или намеренно оставил путь, который, казалось, увлекал его далеко от уже исследованных морей у берегов Америки, на этот счет могут быть разные мнения. Но сообщение удостоверяет, что экспедиция сэра Джона Франклина, закончив это исследование, возвратилась в район к югу от 77-й параллели, на которой расположен северный вход в пролив Веллингтон, и снова проследовала в пролив Барроу вновь открытым проходом между островами Батерст и Корнуоллис.

В 1846 году экспедиция, очевидно, продвинулась на юго-запад, не дойдя только 12 миль до северной оконечности острова Кинг-Вильям; здесь она вынуждена была остановиться в связи с приближением зимы 1846/47 года. Эта зима прошла, видимо, без особых потерь для экспедиции, и, когда весной лейтенант Гор покидал суда со своей партией с каким-то особым заданием (весьма возможно, исследовать неизвестные берега острова Кинг-Вильям, между мысом Виктория и мысом Хершел), на борту «Эребуса» и «Террора» все еще обстояло благополучно, а отважный Франклин по-прежнему стоял во главе экспедиции.

Но увы! На полях той же бумаги, на которой лейтенант Гор написал свои обнадеживающие слова, другим почерком была позднее сделана следующая приписка:


«25 апреля 1848 года в 5 лигах к северу-северо-западу от нашего теперешнего местонахождения мы покинули корабли ее величества «Террор» и «Эребус», на которых были затерты льдами с 12 сентября 1846 года. Офицеры и матросы, всего 105 душ, под командованием капитана Ф. Р. М. Крозье, высадились в этой точке. Сэр Джон Франклин умер 11 июня 1847 года, и на сегодняшний день общие людские потери экспедиции исчисляются в девять офицеров и 15 матросов.

Ф. Р. М. Крозье,

капитан и старший офицер


Джемс Фицджемс,

капитан корабля ее величества «Эребус»


Мы отправляемся завтра, 26 числа, к Рыбной реке Бакс».


За год, истекший с тех пор, как Грейам Гор написал бодрую фразу «все благополучно», сколько печальных перемен произошло в судьбе экспедиции Франклина! Весна 1847 года застала ее всего в 90 милях от уже исследованных ранее западных вод[110] у побережья Америки. Разумеется, люди, которые в течение двух навигационных сезонов сумели покрыть свыше 500 миль в неисследованных водах, могли спокойно рассчитывать в предстоявшую навигацию 1847 года преодолеть совсем незначительное пространство и завершить плавание Северо-западным проходом. Но все получалось иначе. Через месяц после того, как лейтенант Гор оставил свою памятку на мысе Виктория, скончался сэр Джон Франклин, и весна следующего года застает капитана Крозье в попытках спасти изголодавшихся на острове Кинг-Вильям людей. Мучительная смерть угрожала 105человекам, и капитан пытался провести их вверх по Большой Рыбной реке, или реке Бакс, к территории «Компании Гудзонова залива»[111].

Никогда еще не рассказывалась более печальная история в таких коротких словах, глубоко волнующих своей простотой. Они со всей очевидностью свидетельствуют о том, что оба предводителя отступавшей в глубь страны партии были одержимы стремлением выполнить свой высокий долг. Они спокойно и смело предпочли последнюю и жестокую борьбу за жизнь бесславной гибели на своих судах. Ведь хорошо известно, что «Эребус» и «Террор» были снабжены провиантом только до июля 1848 года.

В своей записке лейтенант Хобсон сообщал мне, что нашел около гурия немного одежды и разных вещей. Очевидно, участники экспедиции, зная, что отступают ради спасения жизни, оставили там все, что считали при этих обстоятельствах излишним.

Запасы провианта у нас быстро истощались; пришлось пристрелить трех оставшихся щенков и использовать сани на топливо. Мы теперь могли совершать более дальние походы, так как лед здесь был очень ровным; прибрежные острова не позволяли огромным паковым льдинам наседать на берег.

К 29 мая мы достигли западной оконечности острова Кинг-Вильям. Я назвал этот мыс именем Крозье, капитана корабля «Террор», отважного предводителя отчаянного предприятия, о котором только что получил известие.

Очень низкий берег, по которому мы шли, был просто полосой гальки. Мы обнаружили здесь только следы медведя и нескольких песцов, но единственными живыми существами, которых мы встретили, были несколько белых куропаток. Даже следы бродячих эскимосов попадались гораздо реже после того, как мы оставили мыс Хершел. Изредка виднелись груды камней, указывавших местоположение лагерей. Но камни эти поросли мхом и, видимо, были сложены очень давно. И путь по льду тоже не сулил ничего хорошего. В этих мелких покрытых льдом водах тюлени попадаются редко, и, вероятно, их фауна так же бедна, как и на суше.

От мыса Крозье береговая линия круто поворачивает на восток. Рано утром 30 мая мы расположились лагерем около большой лодки, еще одной печальной реликвии, оставленной погибшей экспедицией. Как сообщал Хобсон в оставленной для меня записке, он нашел и осмотрел эту лодку несколько дней назад.

Мы прежде всего осмотрели сложенную в лодке в большом количестве одежду, превратившуюся в ветошь. Ни на одном предмете не удалось обнаружить имени погибшего владельца. Лодка была тщательно вычищена, и весь снег из нее был удален, так что ничто не ускользнуло от нашего внимания.

Длина лодки составляла 28 футов, ширина — 7 футов 3 дюйма. Суденышко было легким и в воде сидело неглубоко. Несомненно, его тщательно снаряжали, готовясь к плаванию вверх по реке Бакс. Ни весел, ни руля у лодки не было, но большой кусок светлой парусины, которую мы нашли, а также маленький блок для поднятия паруса заставляют предположить, что суденышко было парусным. В лодке имелся, кроме того, парусиновый навес или палатка.

Вес самой лодки составлял примерно 700–800 фунтов; кроме того, она была установлена на необычайно тяжелых и крепких санях, сооруженных из двух дубовых досок длиной 23 фута 4 дюйма, шириной 8 дюймов и средней толщиной 2,5 дюйма.

По моим подсчетам, вес саней составлял не меньше 650 фунтов, а то и значительно больше. Общий вес лодки и саней можно принять равным 1400 фунтам. Чтобы тянуть эти сани, требовалось не менее семи крепких и здоровых людей, но и для тех они были бы тяжелым грузом[112].

Но еще до того, как мы сделали все эти наблюдения, наше внимание приковало нечто ужасное. В лодке лежали части двух человеческих скелетов. Один принадлежал, видимо, молодому человеку слабого телосложения, другой — широкоплечему крепкому мужчине средних лет. Первый скелет, найденный в носовой части, был уже так разрушен, что Хобсон не мог определить, умер ли несчастный именно здесь. Крупные и сильные звери, вероятно волки, сильно повредили этот скелет, принадлежавший, возможно, офицеру. Около него мы нашли остатки вышитых туфель. Другой скелет был в несколько лучшем состоянии — на нем сохранились одежда и мех. Он лежал поперек лодки под сиденьем для гребцов. Рядом мы нашли пять карманных часов, а также два двуствольных ружья — один ствол в каждом был заряжен и курки взведены. Ружья были прислонены к борту лодки дулом вверх. Не приходится говорить, с каким пристальным вниманием мы осмотрели эти печальные остатки и с каким нетерпением переворачивали каждый обрывок одежды в поисках записной книжки, дневника или хотя бы метки. Мы нашли пять или шесть маленьких книг, все религиозного содержания, за исключением «Векфилдского священника»[113].

Среди поразительного количества одежды лежало семь-восемь пар обуви различных фасонов — зимние матросские ботинки, тяжелые сапоги и особо прочные башмаки. Я обнаружил также шесть шелковых носовых платков, белых, черных и вышитых, полотенца, мыло, губку, зубную щетку и гребни. Кроме этих предметов, там были веревки, гвозди, пилы, щетина, дратва, порох, пули, дробь, патроны, пыжи, кожаная патронная сумка, ножи складные и столовые, коробки с иголками и нитками, бикфордов шнур, несколько ножен для штыков, разрезанных так, чтобы служить футлярами для ножей, два рулона листового свинца. Словом, всего было очень много. Это разнообразие удивило нас тем сильнее, чем в большинстве случаев при передвижении на санях в полярных странах такие вещи рассматривались бы теперь как малополезные, но зато способные вымотать команду, волочившую сани.

Из провизии мы обнаружили только чай и шоколад. Остаток чая был ничтожен, но шоколада оказалось около 40 фунтов. Одни эти продукты не могли поддержать жизнь в таком суровом климате, между тем мы не нашли ни сухарей, ни мяса.

На корме оказалось 11 столовых ложек, 11 вилок и 4 чайные ложки — все из серебра. Из этих 26 предметов на 8 был герб сэра Джона Франклина, а на остальных — герб или инициалы других девяти офицеров.

Столовое серебро сэра Джона Франклина, вероятно, было роздано матросам для пользования, как единственное средство его спасти; вероятно, примеру Франклина последовали и офицеры. Во всяком случае, мы не нашли ни одной железной ложки, какой обычно едят матросы.

Нас привело в недоумение, что из значительного числа людей, вероятно, 20–30 человек, которые составляли экипаж лодки, удалось обнаружить останки только двух человек. Не было видно поблизости и могил, а они были бы заметны на равнине. Но надо принять во внимание, в какое время года этим несчастным пришлось оставить свои корабли и что грунт тогда, видимо, насквозь промерз. Поэтому рытье могил было сопряжено для них с величайшими трудностями.

Меня поразило, что сани были повернуты на северо-восток, то есть как раз в том направлении, в каком мы собирались идти!

Подумав, я пришел к заключению, представляющемуся мне правдоподобным, что лодка с экипажем, видимо, возвращалась к судам. И тот факт, что в лодке осталось только двое, можно объяснить, лишь предположив следующее: покинувшая корабль партия уже была не в состоянии волочить лодку дальше, а эти двое не могли продолжать путь пешком, не отставая от своих товарищей. Их, вероятно, оставили здесь с запасом провианта, который сумели выделить, чтобы, расходуя его как можно экономнее, они дождались возвращения с корабля остальных людей со свежими запасами.

Намеревались ли возвращавшиеся на суда люди дождаться там наступления более теплого времени года или же собирались идти по следам большей части команды к реке Бакс — теперь не выяснишь. Весьма возможно, что они намеревались позднее вернуться к лодке не только из-за оставшихся там товарищей, но и с тем чтобы забрать шоколад, часы и другие вещи, которые иначе вряд ли оставили бы.

Те же доводы, которые говорят за отделение данного отряда от большей части экипажа и возвращение его к кораблям, помогают объяснить, почему он не возвратился к лодке. И в том, и в другом случае люди, как видно, не рассчитали своих сил и того расстояния, которое могли пройти в назначенный срок.

Приняв такое предположение, можно понять, почему им не хватило продовольствия на весь путь и они вынуждены были послать на суда за новыми запасами. Удалось ли дойти до кораблей всем или только некоторым из отделившейся партии — неясно. Мы знаем лишь, что она не вернулась к лодке (этим и объясняется, что поблизости не было найдено скелетов). Эскимосы рассказали, что на корабле, выброшенном на берег, не было никого в живых — они нашли там всего один труп.

Вряд ли стоит говорить, что за время похода вдоль берега острова Кинг-Вильям я приказывал с особым вниманием наблюдать за морем, надеясь, что удастся обнаружить выброшенный на берег корабль, о котором рассказывали эскимосы. Однако наши поиски не увенчались успехом.

Утром 2 июня мы достигли мыса Виктория. Там в гурии оказалось донесение Хобсона. Он сообщал, что не нашел у берега ни малейших следов погибших судов и ему не удалось также повстречаться с эскимосами к северу от мыса Крозье.

Хобсон писал, что нашел второе сообщение, тоже положенное лейтенантом Гором в мае 1847 года, на южной стороне бухты Бакс, но новых сведений в нем не содержалось.

Это сообщение было найдено на земле среди разбросанных камней, которые, очевидно, упали с верхушки гурия. Около гурия было разбросано много разных вещей. Очевидно, уже после трех дней пути покинувшие корабль люди не могли везти их дальше. Среди прочего там валялись четыре тяжелые корабельные кухонные плиты, заступы, лопаты, железные обручи, старая парусина, большой блок, около четырех футов медного громоотвода, длинные куски медных трубок и маленький ящик с лекарствами в 24 пузырьках (содержимое их поразительно хорошо сохранилось).

Брошенная командами «Эребуса» и «Террора» одежда была сложена в громадную кучу вышиной четыре фута. Всю ее тщательно осмотрели, но карманы оказались пустыми, не было и меток, которые, впрочем, редко нашиваются на теплую одежду матросов.

Этим кончаются мои личные поиски следов погибших участников экспедиции Франклина. Хобсон обнаружил еще два гурия и много остатков экспедиции между упомянутым выше пунктом и мысом Феликс. С каждого места, где удалось найти какие-либо следы погибших, самые интересные предметы мы забрали с собой, так что у нас составилась довольно интересная коллекция.

Из залива Уоллс я переправился по суше на восточный берег и добрался до наших запасов у входа в гавань Парри 5 июня после 34-дневного отсутствия. Мы с тревогой ждали наступления оттепели, которая могла наступить со дня на день и чрезвычайно затруднила бы любое передвижение. А ведь до нашего корабля оставалось еще добрых 230 миль!

В одном месте, где были оставлены запасы, мы нашли письмо Хобсона, из которого следовало, что он опередил нас на шесть дней. Вскользь Хобсон сообщал и о своей тяжелой болезни. Уже много дней он не мог ходить и его везли на санях. Спутники Хобсона спешили изо всех сил доставить его на корабль, где ему могли оказать медицинскую помощь. Мы также прилагали все усилия, чтобы двигаться быстрее, из опасения, что потоки талых вод, стекавших из лощин, сделают лед непроходимым.

15 июня снег, покрывавший льды, повсюду начал таять, так как температура повысилась. Следовало, впрочем, радоваться тому, что он оставался прочным так долго. Начиная с этого дня продвижение вперед стоило огромного напряжения как для людей, так и для собак. Подмороженное месиво из воды и снега, по которому приходилось идти, было далеко не приятной дорогой. Иногда люди шли по колено в этой каше.

Нам удалось добраться до пролива Фолс утром 18 июня, и мы разбили палатку как раз в то время, когда начался проклятый дождь, не унимавшийся большую часть дня. Продвинувшись вперед на несколько миль по льду Длинного Озера, мы поняли, что идти этим путем невозможно. Итак, мы вытащили сани из растаявшего льда и оставшиеся до корабля 16–17 миль решили пробираться сушей. Несчастные собаки так измотались и изранили себе лапы, что отказались следовать за нами и остались у саней. После крайне изнурительного карабканья по холмам и покрытым снегом равнинам мы сразу приободрились, увидев наш бедный, дорогой, покинутый «Фокс». На его палубу мы ступили 19 июня, поспев как раз ко второму завтраку.

По возвращении на корабль я осведомился прежде всего о Хобсоне. Он оказался в еще худшем состоянии, чем я предполагал. Хобсон возвратился 14 июня и не мог уже не только ходить, но и стоять без посторонней помощи. Впрочем, на корабле он уже начал поправляться и был в прекрасном настроении. Кристиан застрелил несколько уток, которые вместе с консервированным картофелем, молоком, крепким элем и лимонным соком были великолепной диетической пищей для больного цингой. У всех остальных людей здоровье было относительно в порядке; слабые признаки цинги появились только у двух-трех матросов. Судно оказалось чистым и нарядным, насколько это было возможно в тех условиях, и все люди охотно и хорошо выполняли свои обязанности в мое отсутствие.

Врач сообщил мне о смерти Томаса Блэкуэла, корабельного стюарда, последовавшей пять дней назад от цинги. Томас был болен цингой еще в апреле, когда я собирался в поход, и врач, несомненно, испробовал все средства, чтобы добиться его скорейшего выздоровления и поднять ослабевшие силы. Но больной потерял надежду на выздоровление и интерес к окружающему. Под конец Томаса насильно выводили на палубу подышать свежим воздухом.

Товарищи Блэкуэла слишком поздно сообщили нам, что он брезговал пищей, приготовленной из консервов, и всю зиму питался одной соленой свининой! Все же смерть Томаса показалась всем внезапной: он вышел на палубу в полдень для обычной прогулки, и его нашли там мертвым. Мы похоронили Блэкуэла рядом с другим нашим товарищем по плаванию — Брэндом.

Новости об успехах в поисках, которые велись в южном направлении, сильно обрадовали наш маленький экипаж. Теперь все мы хотели только одного: скорого, благополучного возвращения Янга и его партии.

Капитан Янг начал свои весенние поиски 7 апреля, отправившись на санях с четырьмя спутниками. Вторые сани тащили шесть собак, управляемых гренландцем Самуэлом. Обнаружив проход[114] между островами Принца Уэльского и Виктория, Янг решил продолжить свои исследования и отправил обратно на корабль одни сани, палатку и четырех человек, чтобы сберечь провиант. И вот 40 дней Янг путешествовал только с одним спутником (Джорджем Хобдеем) и собаками, отдыхая на остановках в снежных хижинах, которые они вдвоем сооружали, как умели.

Чудовищное напряжение и усталость, отвратительная погода и крайне трудно проходимая береговая линия, вдоль которой ему пришлось идти, — все это сильно подорвало его здоровье. Янг вынужден был вернуться на корабль 7 июня за медицинской помощью, с тем чтобы, несмотря на трудности, возобновить свои изыскания как можно скорее. Доктор Уокер сильно противился решению Янга вторично покинуть корабль, считая, что его здоровье недостаточно восстановилось. Тем не менее, почувствовав себя несколько лучше, Янг с рвением, не знающим границ, отправился завершать свои поиски, захватив обе санные упряжки.

Предполагавшийся срок возвращения Янга уже прошел, а трудности переправы с запада усилились. Утром 25 июня я отправился с четырьмя матросами к скале Пеммикан, надеясь встретиться там с Янгом и облегчить его возвращение. К нашему удивлению, вся вода исчезла с ледяной поверхности Длинного Озера и путь по нему был превосходен. Мы нашли оставленных собак спокойно лежащими около саней. Они набросились на пеммикан и сожрали то небольшое количество, которое не хранилось в банках, а также ворвань, несколько кожаных ремней и чайку, которую я подстрелил, пробуя ружье. Но сухари им явно пришлись не по вкусу. Несчастные собаки! Тяжелая у них жизнь в этих краях. Даже добрый гуманный Петерсен отказывает им в чувствительности. Он развивает теорию, что эскимосскую собаку можно бить по голове любым самым тяжелым предметом и она от этого не пострадает.

27 числа я отправил троих спутников назад на корабль, а сам с Томпсоном и собаками направился к скале Пеммикан, где, к нашей великой радости, мы встретились с Янгом и его партией, только что добравшимися сюда после долгого и успешного похода.

Янг сильно исхудал и так ослабел, что последние несколько дней вынужден был передвигаться на санях, запряженных собаками. Самочувствие Харви тоже было отнюдь не блестящим: он еле поспевал за санями и был болен цингой. Их поход протекал в самых удручающих условиях: ненастье, однообразно унылые известняковые берега, лишенные дичи, и… никаких следов погибшей экспедиции. Известие о наших успешных поисках на юге очень обрадовало партию Янга. На следующий день мы все вместе были уже на судне и ели так жадно, как могут есть лишь те, кто сильно исхудал от продолжительной и напряженной работы на морозе. Оленину, уток, пиво и лимонный сок мы получали ежедневно, консервированные яблоки и клюкву — три раза в неделю, а маринованная китовая кожа — прославленное антицинготное средство — нам выдавалась в неограниченном количестве по желанию.

В ОБРАТНЫЙ ПУТЬ
1 августа 1859 года. Необычайно тихая, ясная и теплая погода, стоявшая уже много дней, немало помогла нам в работах по покраске и чистке корпуса, мачт и пр. Корабль выглядит очень нарядным, и наше нетерпение показать его и себя дома усилилось.

Сегодня развели пары, и с помощью двух кочегаров я проверил работу машины.

Все люди здоровы, только Хобсон еще немного прихрамывает. Выдача лимонного сока сократилась до обычной нормы — пол-унции в день, ибо запасы насущно необходимых продуктов у нас подходили к концу. Мы берегли их на случай, если придется остаться здесь еще на одну зимовку, от чего боже нас упаси!

Среда, 10 августа. Юго-западный ветер подоспел весьма кстати. К утру 9 числа он отнес лед от берега и расчистил для нас выход из бухты Брентфорд.

Но теперь он, казалось, забыл про нас, и мне пришлось встретиться с некоторыми трудностями при работе с машинами и котлом; вода в котлах так бурно кипела, что поднималась выше обычного уровня на добрый ярд, а задний клапан по неизвестной причине открывался и пропускал воздух в конденсатор. Но в конечном счете нам удалось привести машины в порядок и ночью под парами пересечь залив Кресуэлл. Простояв у машин целые сутки без перерыва, я обрадовался возможности прилечь и отдохнуть в постели.

26 августа. Читал отчет Янга о его весеннем санном походе. Он провел 78 дней в крайне тяжелых условиях. Протяженность береговой линии, снятой Янгом, составляет 450 миль, а мной и Хобсоном — 500 миль. Итак, сообща мы впервые нанесли на карту 950 миль!

29 августа. В этот воскресный вечер стоит восхитительная, тихая, теплая погода. Мы от души наслаждаемся ею в гавани Ливели, или Годхавн. В пятницу ночью, хотя и стояла кромешная темень, мы все же сумели отыскать вход в гавань и медленно вошли в нее под парами. Петерсен разбудил местных жителей и обратился к ним с просьбой передать предназначенные нам письма.

Как мы волновались, вскрывая первые письма, написанные нам более двух лет назад. Нам раздали их в три часа утра, когда мы еще были в постели. Собравшись за завтраком, мы, благодарение богу, уже могли поздравить друг друга с добрыми вестями от родных.

Из Гренландии мы все время шли под парусами без помощи машины, и все же «Фокс» покрыл остававшийся путь всего за 19 дней и 20 сентября вошел в Ла-Манш.

Привезенные нами на родину реликвии были переданы Объединенному военно-научному обществу, и теперь они стали национальным достоянием — самым простым и трогательным напоминанием о героических людях, погибших на стезе долга после того, как достигли великой цели своего плавания — открытия Северо-западного прохода[115].


В результате своей деятельности Мак-Клинтоку удалось в общих чертах восстановить трагедию экспедиции Франклина. Однако события последних ее дней по-прежнему оставались покрытыми мраком. Вот почему в последующие годы был сделан ряд попыток приподнять эту завесу.

В 1879 году лейтенант Фредерик Шватка совершил замечательный переход по суше на остров Кинг-Вильям через пролив Симпсон и нашел в новых местах остатки скелетов и вещи участников экспедиции Франклина. Шватка тоже слышал от эскимосов с Большой Рыбной реки, что 30–35 белых людей умерли на материке около мыса Ричардсон, а когда их впервые нашли местные жители, то вокруг скелетов было разбросано много бумаг. Первым белым, посетившим бухту Голода, Старвейшен-Ков, как это уединенное и мрачное место назвали позднее, был Кнуд Расмуссен. В 1923 г. ему удалось отыскать бухту и захоронить разбросанные кости. К тому времени, понятно, никаких следов документов не осталось.

В 1931 году на островах Тодд в восточной части пролива Симпсон была найдена еще одна груда скелетов. С тех пор остатки скелетов, несомненно принадлежавших участникам экспедиции Франклина, находили здесь и в других местах. Но и теперь найдены останки менее двух третей того числа людей, которые оставили корабли, чтобы попытаться спастись пешком.

Кости не умеют говорить, а тайника с документами так и не нашли, причем нет надежды его когда-либо отыскать. Единственной возможностью раскрыть тайну того, что произошло как с пропавшими без вести, так и с теми, смерть которых установлена, остается, как всегда, изучение преданий местных эскимосов.

Это казалось само собой разумеющимся и Чарлзу Ф. Холлу (о некоторых его приключениях мы расскажем в следующей главе), первому белому, посетившему район гибели экспедиции после Мак-Клинтока. Семь лет тесного общения с эскимосами внушили Холлу очень высокое мнение не только о правдивости эскимосов, но и об исключительно бережном хранении ими исторических преданий. Когда Холл в конце шестидесятых годов прошлого века начал изучать тайну исчезновения Франклина, работая в районе к северу и западу от бухты Уэйджер, он прекрасно сознавал, что вернейший шанс на успех — это постараться извлечь из эскимосов все, что хранила их память.

В основном рассказы эскимосов подтверждали то, о чем можно было догадаться, изучая немые свидетельства и останки. Но от них Холл узнал куда больше: по свидетельству эскимосов, у них создалось впечатление, что белые люди в большинстве своем если не боялись местных жителей, то по крайней мере не хотели у них ничему учиться и вообще с ними общаться. И вот наступили неизбежные последствия такого безрассудства: эти обреченные, явно не понимая, что у дикарей все же можно чему-то научиться, продолжали питаться и жить, как европейцы, пока не погибли от голода.

Из того, что Холл и в меньшей степени лейтенант Шватка узнали от эскимосов, можно даже по некоторым деталям восстановить события, которые предположительно произошли после того, как команды покинули «Эребус» и «Террор».

Один из двух кораблей был, судя по всему, раздавлен льдами и затонул весной 1848 года. Другой, остававшийся на плаву во льдах, был покинут своей командой, и объединенный отряд в составе 105 офицеров и матросов отправился в путь, надеясь достичь Большого Невольничьего озера, следуя вверх по реке Бакс. Об этом намерении капитана Крозье свидетельствуют документы, найденные партией Мак-Клинтока.

Еще на пути к заливу Террор, следуя с чудовищным санным грузом, отряд начал страдать от непосильной работы, голода и, несомненно, от затяжной цинги. V залива весь отряд, очевидно, расположился на некоторое время лагерем, и именно здесь, не выдержав слишком сильного натяжения, начала рваться нить военно-морской дисциплины. Многие погибли там, где были брошены три лодки, включая ту, которую нашли Мак-Клинток и Хобсон. Наконец Крозье, по всей вероятности, решил, что дальнейшее пребывание у залива Террор равнозначно общей гибели, и снова пошел на юг в сопровождении тех, кто еще был в состоянии идти или по крайней мере верил, что дальнейшая борьба оправданна. Многие из оставшихся в заливе Террор там и погибли, но некоторые, вероятно, вернулись на покинутый корабль. Минимум пять человек пережили следующую зиму и снова двинулись в путь весной 1849 года.

Что же касается партии Крозье, она с трудом тащилась вдоль берегов острова, устилая свой путь трагическими следами: брошенным снаряжением и непогребенными трупами.

Еще до того, как отряд подошел к южному берегу острова, он, думается, разбился на две группы. Одна в составе 40 человек под командой Крозье продолжала пробиваться к реке Бакс, другая же повернула на восток. Введенные в заблуждение неточными картами, на которых остров Кинг-Вильям соединяется с Бутией, те, кто пошел на восток, надеялись добраться по следам Джона Росса к складу на берегу Фьюри, а оттуда к входу в пролив Ланкастер. Возможно, они рассчитывали встретить спасательную экспедицию на западном побережье бассейна Фокс.

Группа Крозье, все более редевшая по мере того, как кончалось лето, достигла пролива Симпсон и после зимнего ледостава пересекла его, минуя острова Тодд (где многие оставили свои кости). Эта партия дошла до конечного пункта своего безнадежного шествия — маленького залива на полуострове Аделайда, — который с тех пор зовется бухтой Голода (Старвейшен-Ков). Именно здесь через один-два года эскимосы нашли 30–35 скелетов, а также массу бумаг — вероятно, журналов и дневников экспедиции. То была ужасная находка, ибо большая часть трупов была съедена, причем съедена людьми. Многие кости оказались перепиленными, а в черепах зияли отверстия, через которые извлекали мозг.

Но не все там погибли. Крозье и еще четверо пережили зиму 1849 года и, отказавшись от безнадежных попыток пробиться к реке Бакс, повернули на северо-восток к полуострову Бутия, где встретили эскимосов, оказавших им помощь. Они, видимо, с запозданием поняли, что единственная надежда на спасение заключается в том, чтобы воспринять образ жизни эскимосов, и оставались с ними, переходя из кочевья в кочевье в течение двух-трех лет. Превратившись в почти эскимосов, они, несомненно, лелеяли надежду, что их найдет спасательная экспедиция. Но в конце концов Крозье, кажется, потерял надежду, что их найдут в этих далеких краях, и тогда самое малое еще с одним спутником он решил снова попытаться достичь территории «Компании Гудзонова залива» по реке Бакс. Захватив ружья, боеприпасы и складную резиновую лодку, белые расстались со своими эскимосскими друзьями и направились обратно к заливу Чантри.

Если они поняли основной закон, как остаться в живых в этих краях (а они, видимо, его поняли), и продолжали вести образ жизни эскимосов и поддерживать тесный контакт с группами, встречавшимися им по пути, то им без особого труда удалось достичь устья реки Бакс.

Но здесь они должны были узнать от речных эскимосов, что попытка достичь верховьев реки Бакс на шатком челне почти равносильна самоубийству. Этому помешали бы не только бурное течение, но и индейцы, населявшие земли в верховье реки. Эти индейцы в течение многих столетий вели войну с эскимосами, совершая на них налеты и устраивая засады, и наверняка пристрелили бы чужеземцев, появившихся с севера, раньше, чем те успели бы сказать, что они белые.

Эскимосы с реки Бакс вполне могли предложить Крозье следовать другим довольно оживленным сухопутным маршрутом к системе озера Бейкер — Телон, где белые попали бы в страну оленьих эскимосов, которые вели регулярную торговлю с факторией «Компании Гудзонова залива» в Чёрчилле. В том, что Крозье действительно так поступил, есть определенная уверенность, ибо позднее эскимосы сообщили, что Крозье и еще одного белого человека видели в районе озера Бейкер примерно между 1852 и 1858 годами. Далее этого озера и позднее 1858 года никаких достоверных следов последних двух оставшихся в живых людей из южного отряда не сохранилось. В 1948 году я со своим спутником оказался у озера Ангикуни на реке Казан, в центре округа Киватин, вблизи известного узлового пункта, где сходятся эскимосские торговые пути между Черчиллем и арктическим побережьем. Здесь мы нашли очень старый гурий необычной для эскимосов кладки. Под ним были остатки коробки из твердого дерева, углы которой оказались скрепленными шипами. Известно, что в отдаленные времена этот район посетил только один человек — Сэмюэл Херн (1770), и было высказано предположение, что гурий сооружен им. Но поскольку Херн не упоминает о гурии в своих дневниках, можно предположить, что этот немой памятник сооружил Крозье, перед тем как навсегда исчезнуть.

Что же касается группы, отделившейся от партии Крозье летом 1848 года и направившейся на восток, то не менее четырех человек оставались, судя по всему, в живых до 1862 или 1863 года, когда их несколько раз видели эскимосы близ северо-западного угла полуострова Мелвилл-, эта группа, вероятно, шла к острову Иглулик, где зимовали в 1821–1823 годах корабли Парри и где можно было надеяться на встречу с китобойным судном. К несчастью, эскимосы приняли этих чужеземцев за далеко забредшую группу грозных иткилитов — индейцев Барренленда[116] и не показывались им на глаза. Несколько лет спустя после описываемого события эти эскимосы поняли, что поддались ложной панике и ошибочно приняли чужестранцев за индейцев. Но когда в 1868 году Холл посетил этот район, единственное, что говорило о последних забытых скитальцах, было место, где некогда стояла брошенная палатка да несколько почерневших от огня камней.

Сообщенные эскимосами сведения, на основе которых восстановлена такая последовательность событий, исключительно обстоятельны и подробны. Как и во всех устных сообщениях, в них встречаются несоответствия и необъяснимые эпизоды, но не может быть никакого сомнения в том, что они относятся к реальным событиям. Однако сообщения эскимосов не принимает во внимание или открыто объявляет ложными большинство авторов, пытающихся восстановить детали судьбы Франклина. Поэтому официально тайна, окружающая смерть или исчезновение 105 человек, покинувших «Эребус» и «Террор», все еще считается полностью не раскрытой.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Почти эскимос

В 1860 году интерес к Северо-западному проходу почти угас. Хотя теперь стало известно, что, вероятно, имеется два пути, оба они были непроходимы для парусных или паровых судов тех времен. Ослаблению интереса способствовало и то, что большая часть самых важных «белых пятен» на картах Американской Арктики теперь была заполнена, а тайна Франклина разгадана — по крайней мере в общих чертах.

Теперь стимулом для предстоящих арктических путешествий стало одно из самых старых стремлений, заставлявшее посылать суда во льды еще в XVI веке, а именно стремление достичь Северного полюса.

Это оказалось делом чрезвычайно трудным, история открытия Северного полюса изобилует трагедиями и грубейшими ошибками, тщетным героизмом, величайшим мужеством, обманами и бедствиями.

Однако не только желание первым стать на льдину на 90-й параллели притягивало людей к Северу, хотя к этому и стремилось большинство арктических исследователей. Нашелся все же человек, который чутко прислушивался к известиям о поисках Франклина. Это был Чарлз Френсис Холл, американец с неясной биографией. Он был, между прочим, подмастерьем кузнеца и издателем дешевой газетки. У Холла была склонность к мистицизму, и с ним случались галлюцинации. Во время одной из них его охватил почти религиозный порыв продолжить уже прекращенные поиски оставшихся в живых участников экспедиции Франклина.

Средства, которые он в конце концов получил для этой цели, были такими скудными, что их едва хватило на покупку маленького беспалубного суденышка и самых скудных запасов продовольствия. Достаточно сказать, что основным продуктом были свиные шкварки, подаренные Холлу каким-то другом из Цинциннати. Чтобы как-то попасть на Север, Холл попросил, чтобы его бесплатно перевез из Новой Англии китобой, который держал путь к восточному побережью Баффиновой Земли.

Восточная часть Баффиновой Земли находилась далеко от того места, где разыгралась трагедия Франклина, и путь туда был труден, но Холла это не смущало. Весной 1860 года он поднялся на китобойное судно «Джордж Генри»[117] в Нью-Бедфорде, решив сойти с него, когда достигнет берега Баффиновой Земли, а затем добраться на своем беспалубном суденышке до острова Кинг-Вильям. Это был дикий, фантастический план, но ведь и сам Холл был фантастом.

Дело кончилось тем, что маленькое судно энтузиаста разбилось вскоре после того, как «Джордж Генри» достиг Баффиновой Земли. Это внезапное крушение всех замыслов не рассеяло мечты Холла. Он сразу же приступил к разработке нового плана, которому было суждено привести к раскрытию большинства фактов о судьбе людей Франклина после того, как они оставили корабли. Но все это было делом будущего, а пока Холлу предстояло провести два года на Баффиновой Земле, и он не хотел зря терять это время. Он, видимо, интуитивно осознал основной принцип, ускользнувший от внимания большинства его предшественников, — успеха в Арктике может добиться только тот исследователь, который сумеет перевоплотиться и жить единой жизнью с этим краем, а для этого нужно знать страну, ее животный мир и людей. И Холл обратился непосредственно к чистому источнику такой информации, которым до него почти все белые в Арктике высокомерно пренебрегали, — к эскимосам. Этот мечтатель направился к аборигенам и стал первым белым, который сознательно решил вести в течение продолжительного времени тот же образ жизни, который приняли эскимосы.

Приведенные ниже отрывки из его книги дают представление о двух диаметрально противоположных попытках победить суровую Арктику. Один из этих отрывков — душераздирающее повествование о судьбе горстки белых людей, цеплявшихся за традиционные принципы, которые преобладали до Мак-Клинтока и гласили, что надо оставаться в Арктике чужестранцами, а другой — рассказ об опыте Холла, впервые применившего совершенно иной подход к проблеме выживания в этих краях.

ЖИЗНЬ СРЕДИ ЭСКИМОСОВ

БЕГЛЕЦЫ
Вторник, 7 августа 1860 года. После обеда я залез в один из вельботов, подвешенных к борту судна, и принялся рассматривать горный ландшафт Баффиновой Земли, вдоль которой мы шли. Глядя на восток, я заметил странного вида черный парус и обратил на него внимание капитана и помощника. Но и они не могли понять, что это такое. В конечном счете согласились на том, что к нам приближается вельбот с окрашенными в темный цвет парусами.

Прошло еще несколько минут, и чужая лодка подошла достаточно близко к нам, чтобы заметить, что в ней сидят только белые люди. Всего их было девять человек. Как только лодка поравнялась с кораблем, капитан Бадингтон спросил, кто они такие, на что рулевой быстро ответил: «Команда с «Энселл Гиббс» из Нью-Бедфорда».

Тотчас же на них посыпался град вопросов: сколько кораблей в заливе Камберленд, как идет китобойный промысел и т. п., ибо, по нашим предположениям, «Энселл Гиббс» должен был находиться в этом заливе. «Вы беглецы, не правда ли?» — задали мы им последний вопрос. И ответ не замедлил последовать: «Да, это так». Затем они рассказали, что бежали из Кингнайта в проливе Камберленд 2 августа и, следовательно, менее чем за три дня прошли 250 миль до места нашей встречи.

Причинами, побудившими их дезертировать с корабля, были, по их словам, «грубое обращение» и «скверная пища». Решив во что бы то ни стало бежать в Соединенные Штаты при первом удобном случае, они выполнили это намерение, забрав вельбот, печку «чудо», два ружья с огнеприпасами, немного провизии, несколько одеял и ряд мелких предметов. И это для плавания по бурному морю, нередко заполненному льдинами, вдоль неприступного побережья, когда им предстояло покрыть примерно 1500 миль!

После того как капитан Бадингтон задал им несколько вопросов, главарь этих несчастных беглецов скромно попросил немного пищи, так как все они были очень голодны. На это капитан немедленно ответил: «Идите сюда и ешьте». Сначала бедняги заколебались, боясь ареста, но голод взял верх над их опасениями, и, привязав лодку, они поднялись на судно и как голодные волки набросились на солонину и сухари. Никогда еще я не видел, чтобы люди ели с такой жадностью и наслаждением. Для них это был пир, ибо за весь вчерашний день они съели по полсухаря и одну маленькую утку на всех.

Я убедился, что ничто не изменит их решение продолжить свое опасное плавание. Они собирались идти к фактории Йорк в Гудзоновом заливе, но, когда я показал им карту и путь к острову Резольюшен, а оттуда через Гудзонов пролив к Лабрадору, моряки решили идти этим курсом в надежде, что их подберут рыбаки. Капитан добросердечно дал им немного говядины и солонины, пороха и пуль, а также карту. К этому я от себя добавил немного огнеприпасов и пистонов.

Беглецы пробыли у нас около двух часов, а затем решили не оставаться у нас на ночь и продолжать свой путь. Возможно, они все еще боялись, что их арестуют. Сев в лодку и горячо поблагодарив нас, они отправились в свое опасное плавание. Я следил за ними, пока гребцы, налегая на весла, постепенно не исчезли из виду.

Перед тем как перейти к другому, хочется рассказать о продолжении этой необычайной истории. Осенью 1862 года, находясь в Сент-Джонсе (Ньюфаундленд) по пути на родину, я узнал следующие подробности.

Некий капитан Натан Норман, занимающийся какими-то делами на Лабрадоре и выполняющий обязанности мирового судьи, повстречался с теми, которым удалось выжить после этого плавания, и, выслушав их рассказ, потребовал, чтобы они дали свои показания в письменном виде. Тогда один из беглецов написал объяснение, оригинал которого находится у меня.


«Меня зовут Джон Ф. Салливэн. Примерно 1 марта 1860 года я покинул свой дом в Саут-Хадли-Фолс (Массачусетс) и отправился в Бостон. Там я оставался до 20 числа того же месяца. Я обращался в несколько контор, занимавшихся подбором команд для кораблей. В этот город я приехал в первый раз, был неопытен, и мне не удавалось найти подходящего места. В конце концов потеряв надежду найти что-нибудь, я подписал контракт в Бостоне на Коммершиэл-стрит, дом 172, и поехал в Нью-Бедфорд (Массачусетс). На следующий день я сел там на судно «Даниэл Уэбстер», которое должно было в тот же день уйти на 18 месяцев в Девисов пролив на китобойный промысел.

Судно «Даниэл Уэбстер» вышло из Нью-Бедфорда 21 марта 1860 года. Всего нас в команде было 40 человек. Долго после выхода в море стояла отвратительная погода, и многие страдали от морской болезни. Я мучился примерно три недели, а потом начал привыкать. Никаких событий, достойных упоминания, пока мы не прошли мыс Фарвель в конце мая, не произошло. После этого нам пришлось довольно много работать, проводя корабль через льды. Нам удалось это сделать, и мы стали на якорь[118] 6 июля 1860 года.

Туда заходило много судов. Назову некоторые из них: «Ганнибал» из Нью-Лондона, «Блэк Игл» и «Антилопа» из Нью-Бедфорда, «Энселл Гиббс» из Фэр-Хейвена, «Пайонир» из Нью-Лондона. Все они стояли в бухте на якоре близко одно от другого. Матросы свободно переходили с корабля на корабль и рассказывали, как им живется. Некоторые жаловались на очень грубое обращение, особенно люди с «Энселл Гиббс». Эти матросы уже давно подумывали о побеге, но до 4 августа им не представлялось удобного случая.

Мой товарищ по кораблю Уоррен Даттон в тот день находился на их судне и услышал кое-что из этих разговоров. Он завязал беседу и сказал, что тоже хочет бежать и, может быть, к нему присоединятся еще один-два матроса с его судна. Немедленно возвратившись, он сообщил об этом мне и изобразил все в таких розовых красках, что я в конце концов согласился с ним бежать. У нас не было особой причины бежать с корабля, поскольку мы не могли пожаловаться на дурное обращение. Единственное, на что мы могли сетовать, — это на одежду, чересчур легкую для такого климата. Кроме того, прибыв в эти края, мы узнали, как много людей погибло здесь от цинги, и не хотели оставаться, страшась ею заболеть. Нам казалось, стоит только убежать, и все будет в порядке, но то было жестокой ошибкой.

Сговорившись, все мы начали готовиться к побегу. Мы с товарищем по кораблю уложили те скудные пожитки, которые, по нашему мнению, могли нам понадобиться, в вещевой мешок. Затем пробрались в трюм и взяли там сухарей в маленький мешок, захватили также пару брюк и стали выжидать удобной минуты, чтобы спрятаться на палубе незаметно для вахтенных. После того как нам это удалось, мы подали сигнал другим матросам, что готовы. Эти матросы стояли на вахте на «Энселл Гиббс», и им без труда удалось спустить лодку на воду, перебраться в нее самим и вскоре подплыть к носовой части нашего судна. Мы сначала спустили свои вещи, а затем, захватив два ружья и немного огнеприпасов, сошли в лодку. Вскоре мы обогнули небольшой мыс и наши суда скрылись из виду. Приведу имена тех, кто бежал с «Энселл Гиббс»: Джон Джайлс (рулевой), Джон Мартин, Хайрэм Дж. Девис, Вильям Хокинс, Томас Колуэлл, Джозеф Фишер и Сэмюэл Дж. Фишер.

Мы бежали с кораблей в 11 часов ночи 4 августа из залива Камберленд, примерно в пяти милях от бухты Пенни. Хотя стоял небольшой туман, ветер был попутным и мы гребли, намереваясь пересечь залив. Примерно на полпути мы выбросили за борт кадку с буксирным тросом, чтобы облегчить лодку. У нас не было никаких навигационных приборов, кроме маленького судового компаса. Нам не удалось перед бегством достать карту, и вообще у нас всего было очень мало.

К утру мы были на другой стороне залива и тогда в подзорную трубу увидели парус судна, которое, видимо, послали за нами, но вскоре оно скрылось из виду. Матросы с другого судна в основном рассчитывали на наши сухари. Мой товарищ сказал, что нам легче достать их из трюма, так как на их судне сухари хранились ближе к каютам. Так получилось, что взяли мы на всех не более 20 фунтов. Мы все понимали, что этого хлеба хватит ненадолго, и выдавали по одному сухарю на человека в день. Мы надеялись, что к тому времени, когда сухари кончатся, нам удастся попасть в такое место, где мы получим помощь. Первые три дня мы шли очень хорошо, а ночью спали в лодке. На четвертый день встретились с барком капитана Бадингтона «Джордж Генри» из Нью-Лондона. Капитан пригласил нас на свое судно. Главным от имени нашей группы выступал рулевой. Капитан сказал нам, что мы поступили безрассудно, бежав с кораблей, чтобы предпринятьстоль длительный переход. По-моему, он взял бы нас всех к себе, если бы мы захотели остаться. Но, бежав с одного китобойного судна, мы не хотели переходить на другое, тем более что оно тоже должно было зимовать в тех краях. И мы твердо решили пробиваться вперед, раз уж совершили такую глупость.

Перед нашим уходом капитан дал нам маленький мешок сухарей, кусок солонины и немного огнеприпасов, а также карту. Простившись, мы тронулись в путь.

В эту ночь мы пристали к берегу, собрали мха и развели костер. До того как причалить, мы подстрелили дикую утку и сварили вкусную похлебку. Через два дня убили белого медведя, но в то время было сильное волнение, нам удалось отрубить и втащить в лодку только заднюю часть туши, с которой сняли шкуру; остальное спасти не сумели. В ту ночь мы по очереди варили мясо, так как стояли на вахте посменно по два человека, чтобы одновременно следить за лодкой и держаться течения. Так и шли все время, придерживаясь берега, а ночью спали на скалах, накрывшись парусом лодки.

Мы пересекли Гудзонов пролив в сильный шторм. Четыре дня пробыли на острове Резольюшен в ожидании попутного ветра. Наконец ветер переменился, но был таким сильным, что за ночь несколько раз едва не перевернул нашу лодку. Два человека непрерывно вычерпывали воду, и все мы были очень рады, когда достигли суши, проведя в лодке 30 часов и насквозь промокнув. К этому времени кончились и медвежатина и сухари. У нас оставалось немного крошек на дне мешка. Мы их разделили на девять частей, затем поджарили, и каждый забрал свою долю.

16 августа мы подошли к мысу Чидли на Лабрадоре. 20 числа разделили последние крошки, а затем стали собирать на суше все, что там можно было найти съедобного. Собрали немного ягод и грибов. Сильно страдали от холода, ибо наши лохмотья редко были сухими.

Продолжали плыть в таких условиях до 3 сентября, когда в довершение всех бед ночью сбежали Вильям Хокинс и Хайрэм Дж. Девис, по прозванию Доктор. Они забрали с собой все, что могло быть полезным; утащили даже компас и оставили нас беспомощными. Лодка наша была вытащена на берег. Бежали они во время своей вахты.

Мы решили, что преследовать беглецов бесполезно, и не стали этого делать. Начался дождь, на море было сильное волнение, а мы так обессилели, что с трудом стащили лодку к воде. Дружно нажав, мы спустили лодку, а затем, пройдя некоторое расстояние под веслами, поставили паруса. Но вскоре ветер так усилился, что у нас сорвало мачту. Тогда пришлось поставить кливер и идти к берегу.

Примерно через полчаса после высадки мой товарищ по кораблю умер от истощения. Вечером в тот же день Сэмюэл Фишер предложил съесть его труп. Отрезал от бедра кусок и держал его над огнем, пока не прожарился. На следующее утро все последовали примеру Фишера, а затем срезали все мясо с костей и каждый взял свою долю.

Мы оставались здесь три дня. Затем пустились в путь, но из-за противного ветра вернулись обратно. Пришлось задержаться еще два дня. За это время раздробили кости на мелкие кусочки и варили их в котелке или чайнике, которые захватили с собой. Мы разбили также череп, вынули мозг и сварили его. Тут поднялся попутный ветер, но не успели мы обогнуть мыс, как с берега подул очень свежий бриз. С трудом управляя лодкой, мы наконец подошли к острову неподалеку от берега и поставили лодку на подветренной стороне. Но в ту же ночь в лодке образовалась большая пробоина. Затащить ее на берег не было сил, и пришлось задержаться на восемь дней. Здесь мои спутники пытались меня убить.

На третий день пребывания на острове я, как обычно, пошел искать ягоды и другие съедобные растения. На обратном пути мне посчастливилось найти гриб. Я принес его с собой, а также прихватил охапку дров. Когда я стал на колени, чтобы сварить гриб, меня сильно ударил по голове дубинкой Джозеф Фишер. Пытаясь подняться, я получил еще три удара. Мне все же удалось подняться на ноги, и в этот момент Сэмюэл Фишер схватил меня за правую руку, а Джозеф Фишер нанес еще три удара по руке. Мне посчастливилось вырваться, но, оглушенный, я не мог сообразить, что делать дальше. Они снова бросились на меня. Я заклинал их именем господа пощадить мою жизнь, но преследователи меня не слушали и заявили, что им нужно мясо и они вынуждены пойти на убийство. Мне нечем было защищаться, кроме маленького ножа, и я сжал его в руке, выжидая, когда они подойдут. Первым приблизился Сэмюэл Фишер, держа в руке большой кинжал, а его двоюродный брат подходил с другой стороны, держа наготове дубинку и камень. Подойдя, Сэмюэл схватил меня за плечо и поднял кинжал, намереваясь нанести удар. Тогда я тоже поднял нож и поразил его в горло. Сэмюэл тотчас свалился, а я шагнул к Джо. Тогда он бросил дубинку и пошел к остальным.

Наклонившись, я посмотрел, не умер ли Сэмюэл, но тот был еще жив. Я растерялся и начал плакать. Вскоре ко мне подошли остальные спутники и заявили, что позаботятся о том, чтобы меня больше не трогали. Фишеры нанесли мне четыре глубокие раны в голову. Один из спутников перевязал мне раны и смыл кровь с лица. На следующий день умер Сэмюэл Фишер. Его двоюродный брат одним из первых бросился рубить его труп, с которым мы расправились так же, как с трупом моего несчастного товарища по кораблю.

Наконец нам удалось отремонтировать лодку и отчалить от этого острова. Мы подошли к суше, думая, что это материк, но, как выяснилось позднее, оказались опять на острове. Бросив здесь лодку, пошли пешком, проходя около мили в день. И вот через четыре дня показался противоположный берег острова и пришлось направиться обратно к лодке. Чтобы добраться до нее, ушло четыре дня. Возвратившись, мы обнаружили, что лодка сильно прохудилась с того времени, как ее бросили. Хотели обойти на лодке вокруг острова, но она стала тонуть, как только в нее сели. Пришлось вылезти из лодки и снова направиться на противоположный берег, чтобы там остаться или умереть, если нас не подберут.

Мы съели сапоги, ремни, ножны и все изделия из медвежьей и тюленьей кожи, которые на нас были. В довершение всех несчастий начался дождь, который лил беспрерывно в течение трех дней, а затем пошел снег. В этом жалком состоянии нас 29 сентября подобрала шлюпка с судна «Эскимос» и 3 октября доставила в Ококе. Тамошние миссионеры сделали все, чтобы нам помочь: снабдили нас пищей и одеждой, а затем отправили в Нейи, где мы встретились с Доктором, которого подобрали на три дня раньше, чем нас. Он сообщил, что его напарник умер, и вообще после того, как его подобрали, распространял много лживых историй.

Миссионеры в Нейне помогли нам добраться до Хопдейла, а оттуда послали в Кибокок, где двое из нас оставались всю зиму. Еще один человек остался у поселенца Джона Лейна, где-то между Нейном и Хопдейлом; Доктор прожил до марта у Джона Уокера, а затем уехал в Индиан-Харбор; остальные двое — Джозеф Фишер и Томас Колуэлл — тоже приютились у местных жителей около Индиан-Харбор. Агент «Компании Гудзонова залива» в Кибококе Белл решил оставить нас двоих у себя, пока нам не представится случай уехать с этого берега. Мы покинули его дом около 10 июля и прибыли в Мейкови, ожидая оказии, чтобы ехать дальше.

Капитан Дантен был столь любезным, что согласился взять меня на борт, а моего товарища на судно взял «Уайлд Ровер» капитан Гамильтон. Переход пока был весьма приятным, и я надеюсь, что таким же будет и дальше.

Надеюсь, сэр, что вы разберете написанное; почерк у меня плохой, и писал я в спешке.

Джон Ф. Салливэн»


Перейдем теперь к повествованию Холла о том, что произошло после того, как погибла его лодка.

КАК Я СТАЛ АБОРИГЕНОМ
Испытывая страстное желание заняться исследованиями и особенно приспособиться к жизни, которую ведут иннуиты, я решил совершить поездку на нартах с собачьей упряжкой в залив Корнелл-Гриннелл, куда уже уехал Угарнг[119].

Приведу отрывок из дневника о первом дне поездки в таком виде, в каком я заносил свои записи по вечерам, сидя в иглу[120].

«Четверг, 10 января 1861 года. Термометр показывает —30° F. Наше общество: Эбербинг, его жена Тукулито, Кудлу и я. К четырем утра поднялся, разбудил Эбербинга и его жену. Встав, они тотчас принялись собирать вещи, которые им потребуются во время нашего пребывания в отлучке. Затем я возвратился на судно и уложил свои вещи. На время поездки я взял полтора фунта консервированной бараньей тушенки, три фунта солонины, 15 сухарей (4 фунта), четверть фунта перцу, два фунта молотого жареного кофе, кварту патоки, кварту кукурузной муки и три фунта цинциннатских шкварок для супа. Из постельных принадлежностей захватил двойное шерстяное одеяло, спальный мешок, плащ и плед, чтобы покрывать постель. Что касается одежды, то, кроме бывшего на мне эскимосского костюма, взял запасную нижнюю рубашку, шерстяную верхнюю, две пары носков, запасные брюки, два полотенца и две пары рукавиц. Из книг отобрал «Навигатор» Боудича; «Географию и атлас неба» Беррита; «Топографическую съемку» Гиллеспи; «Морской альманах на 1861 год»; Библию и поваренную книгу. Из приборов взял телескоп, саморегистрирующий термометр, карманный секстант, два магнитных компаса и морской бинокль. У меня были также ружье, огнеприпасы, жир для лампы, ручная пила, бумага, чернила, перья, записная книжка и путевой журнал.

В 10 утра все были готовы. Эбербинг стоял у нагруженных саней, запряженных десятью собаками (пять его и пять моих гренландских). Тукулито принарядилась как на праздник — надела новую юбку, штаны и куртку из оленьей шкуры и т. п. Простившись с друзьями, оставшимися на корабле, мы тронулись в путь. Тукулито шла впереди, прокладывая дорогу собакам. Вначале нам предстояло пройти одну милю до берега в северо-восточном направлении, а затем следовать маршрутом, какой, судя по всему, выбрал Угарнг, опередивший нас на один день. И так мы шли через увалы и горы, через ложбины и долины. Иногда, при спуске по склону, можно было развивать большую скорость. Я находился в приподнятом настроении, так как это был мой первый санный поход. Думается, мне пришлось попотеть в тот день больше, чем когда-либо. В походе случались очень забавные происшествия. Как-то спускаясь по крутому склону, все мы придерживали сани, чтобы они не скатились стремительно вниз. Вдруг нога у меня провалилась сквозь предательскую снежную корку — и я, как обруч, покатился вниз до самого подножия холма. Тукулито поспешила ко мне на помощь и, заметив, что у меня обморожено лицо, тотчас, как это принято у иннуитов, приложила к нему свою теплую ладонь и держала ее, пока все не прошло.

К трем часам пополудни, совершив переход по сильно пересеченной гористой местности, мы приблизились к замерзшим водам. У самого океана утесы торчали почти отвесно, а нам надо было спустить сани вниз на лед. Собак выпрягли, и, пока Тукулито с бичом в руках придерживала их за постромки длиной 20–30 футов, мы спускали сани. Из-за отлива нам пришлось потрудиться, чтобы дотащить сани до ледяного поля. В конечном счете нам это удалось, и мы снова отправились в путь, а Тукулито опять шла впереди. Пройдя около пяти миль, мы обнаружили стоявшее на льду иглу, которое, очевидно, вчера построили для ночевки Угарнг и его партия.

Эбербинг и Кудлу сразу же принялись выпиливать снежные блоки, а я относил их на подходящее место, и мы соорудили иглу за час. Как только с этим было покончено, в хижину вошла Тукулито, чтобы установить как полагается каменную лампу. Затем лампу зажгли и, повесив над ней котелок со снегом, натопили воды для кофе и супа. После этого Тукулито настелила привезенные нами доски на снежную лежанку. Здесь нам предстояло спать. На доски женщина положила брезентовый мешок, в котором было немного хвороста, а сверху оленьи шкуры. Теперь наши постели были готовы.

Просушить всю дневную одежду, то есть все, что промокло от пота, — обязанность «хозяйки иглу». Она раскладывает вещи на сетке под лампой и всю ночь их переворачивает. В обязанность хозяйки входит также починить ту одежду, какая может потребоваться на завтра. Нельзя откладывать починку даже на один день. Все, что требует проявления заботы, пускай то будет набить трубки табаком, поручается хозяйке иглу, в данном случае Тукулито.

Вскоре ужин был готов. Он состоял из супа, засыпанного цинциннатскими шкварками, небольшого куска солонины на каждого, половины сухаря и кофе. Тукулито оказалась превосходной поварихой. Вскоре я пришел к твердому убеждению, что ни одна партия не должна путешествовать в этих краях, не захватив с собой супружеской пары — иннуита и его жены. Именно женщина-иннуитка и является мастерицей на все руки или по меньшей мере «лучшей половиной».

После обеда мы вместе с обоими эскимосами выкурили по трубке, а затем легли спать; я лег между пышущими жаром иннуитами — Эбербингом и Кудлу.

Выспался я прекрасно. На следующее утро, позавтракав и уложив все на нарты, мы снова отправились в путь. Наш курс был прямо на север, но из-за торосов мы не могли неуклонно его придерживаться. Честно говоря, нам приходилось кое-где и отступать, когда мы застревали между айсбергами и торосами. Из-за этого за день мы приблизились к цели похода всего на пять миль.

По расчетам, мы должны были дойти с корабля до залива Корнелл-Гриннелл за сутки, но на пути оказалось слишком много препятствий, и вторая ночь застала нас на льдинах. Надвигавшийся шторм, свинцовые тучи и вой ветра, который теперь, переменив направление, дул уже не в сторону суши, а нам в лицо, — все это вселяло в нас тревогу. Кроме того, за день мы очень устали и через некоторое время остановились, выбрав подходящее место для иглу. Наконец, хотя и спустя много времени после наступления темноты, мы все же удобно расположились, наслаждаясь горячим ужином под снежным куполом, основание которого покоилось на замерзшей груди бездонных глубин. И мы забрались в укрытие своевременно. Шторм обрушился со всей яростью, а вой бушевавшего ветра доносился в наше теплое убежище.

Буря продолжалась всю ночь, и на следующий день мы не могли продолжать свой поход. Весь день неистовствовал сильнейший ветер, и выпал непроходимый снег. Нам пришлось отсиживаться в своем убежище, закутавшись в меха. Я воспользовался нашей вынужденной задержкой и попросил Тукулито постричь меня. Волосы мои отросли до плеч, что причиняло большие неудобства. Тукулито состригла мне также бороду, бакенбарды и усы. В сезон москитов растительность на лице служила защитой, но теперь она стала обузой, так как на нее налипало много льда. Предыдущей ночью я сам избавился от части своих бакенбард. На них намерзло столько льда, что не удавалось снять через голову оленью куртку и пришлось срезать ножом самые длинные волосы.

Упомяну здесь, кстати, о том, что, когда мы вышли из иглу, собаки бросились туда и стали пожирать все, что попало. Схватили они и мои состриженные волосы, которые пригодились, чтобы заполнить их пустые желудки. Через несколько дней я увидел волосяной след, ведущий к другому иглу. Волосы, пройдя через лабиринт органов пищеварения, остались такими же, как были.

Около 4 часов пополудни Эбербинг отважился выйти наружу, чтобы посмотреть, что там делается, но вскоре возвратился со страшной вестью: лед начал ломаться, и не более чем в 50 метрах от нас появилась вода. Я вышел и, к своему ужасу, увидел, что на восток и на запад по направлению к берегу шла трещина, или разводье, длиной около трех миль. Видимо, где-то ураганный ветер поднял на море сильнейшее волнение и его конвульсии теперь испытывали окружавшие нас льды. Все еще не унимался сильнейший ветер, пока восточный. Это было совсем неплохо, ибо, если бы трещины появились ближе к нам, нам нужно было бы только перейти на сушу. Но сменись ветер на северный или северо-западный, нас бы унесло на гибель в море.

Мы сильно встревожились и начали совещаться, как лучше поступить: немедленно отправиться на берег или оставаться в иглу и ждать, чем все это кончится. На берегу виднелись только обрывы и крутые утесы, а на льду нам грозила опасность, что треснет наш «фундамент» или нас унесет в море. В конечном счете мы все же решили сидеть на месте, пока ветер дует в этой четверти, и держаться все время настороже. Чтобы неожиданная подвижка льда не застала нас врасплох, я все время наблюдал за колебаниями чуткой иглы компаса, стараясь не упустить малейшего смещения льда, на котором мы расположились.

К вечеру ветер стих, а к 10 часам наступил штиль, но из-за сильного волнения на море лед продолжал трещать, раздавались стоны и грохот льдин, метавшихся в своем танце то в одну, то в другую сторону. Для меня это было новое и страшное зрелище. Ложился спать я с довольно мрачными мыслями.

Ночь прошла спокойно, а утром Кудлу проделал ножом отверстие в куполе иглу, чтобы взглянуть, какая погода. Он сообщил, что небо ясное и никакой непосредственной опасности нет. После горячего завтрака мы уложились и отправились в путь, невзирая на большие трудности и опасности.

Лед растрескался и смещался во всех направлениях. Снежный покров был таким глубоким, что доходил иногда выше колен и, более того, отличался крайним коварством. Мы еле-еле тащились, и к тому же приходилось еще помогать несчастным собакам, которые, с тех пор как мы ушли с корабля, буквально голодали (эскимосские собаки могут и голодными превосходно работать), но толкали и вытаскивали сани. Приходилось все время быть начеку, чтобы не провалиться в притаившиеся под снегом расщелины. Часто мы подходили к разводьям, созданным ветрами и волнением. Некоторые из них были так широки, что нечего было и думать перетащить через них сани, и приходилось искать обход. В других местах мы обходили торосы, образовавшиеся при сжатии льдов во время последнего шторма чудовищной силы.

Чтобы быть настороже, избегать опасности и тем не менее находить дорогу среди торосов, все мы по очереди шли впереди. Так нам все же удавалось продвигаться, но вскоре стало очевидно, что мы совсем измотались и не сумеем добраться до цели, намеченной для этой ночи. К двум часам пополудни мы вконец изнемогли, и я решил сделать остановку и немного закусить из скудного запаса провианта, который из-за того, что мы задержались в пути дольше, чем предполагали, порядком сократился. Каждому из нас досталось только по куску солонины и по четверти сухаря. Эта пусть маленькая порция придала нам все же новые силы, и мы опять тронулись в путь — тянули сани, ползли, падали. Ведь это была борьба за жизнь.

Уже спустилась ночь, когда мы подошли к месту, намеченному для остановки. Здесь мы, кстати, собирались задержаться на некоторое время, чтобы мои спутники могли заняться охотой и добычей тюленей, а я — исследованиями.

Наконец мы увидели иглу и несколько позднее убедились, что оно принадлежит Угарнгу. Завидев хижину, мы напрягли силы, чтобы поскорее к ней подойти, но обнаружили, что путь нам все больше преграждал битый лед и упавшие торосы. Часто нам приходилось перетаскивать сани через один торос на другой или через глыбы битого льда. Наконец нам удалось выйти на береговой лед, сплошной и надежный, и вскоре мы уже были у иглу Угарнга на юго-западной стороне острова Роджер, над заливом Корнелл-Гриннелл и окружающими его горами.

Я немедленно побежал в иглу Угарнга и достал воды, чтобы напиться. Замечу здесь, что весь день нас страшно мучила жажда, которую мы не могли утолить. Вокруг нас и под ногами всюду в изобилии имелось то, из чего можно было получить воду, но мы не могли раздобыть ни капли, так как наша лампа испортилась. Поэтому я испытывал горячую благодарность к старшей жене Угарнга Никуджар, подавшей мне чашку освежающей холодной воды. Тут я вспомнил, как на корабле эта женщина с ребенком на руках подошла и попросила у меня воды. Я охотно напоил ее и дал чего-то поесть. На этот раз она утолила мою жажду.

Следует сказать, что зимой вода для эскимосов драгоценна. Ее добывают, растапливая снег или лед над «иккумером» (лампой), а это считается дорогим удовольствием, когда жиру и ворвани остается мало. У нас же тогда все горючее было израсходовано.

Пока мы сооружали наше иглу, возвратился с тюленьего промысла Угарнг со второй женой и, к общей радости, принес прекрасного тюленя. Он щедро снабдил нас всем необходимым. К живительному свету и теплу от лампы, которую теперь мы хорошо заправили, добавился замечательный ужин.

Четвертую ночь в иглу я провел в гораздо более комфортабельных условиях, чем две предыдущие, и на следующее утро проснулся, хорошо выспавшись и со свежими силами. Оглянувшись на путь, которым мы шли, я был потрясен, увидев, что весь лед унесло в море. В этом я вскоре еще раз убедился, взобравшись на вершину горы за нашим иглу, и испытал чувство глубокой благодарности к провидению, избавившему нас от гибели.

Днем я решил пройтись по берегу, а оба эскимоса отправились на промысел тюленей. Они возвратились ночью с превосходной добычей. Мы приготовили замечательный ужин, который оказался весьма кстати, ибо взятое мною продовольствие было уже израсходовано, оставался лишь маленький неприкосновенный запас на случай болезни.

На следующий день, 15 июля, Эбербинг и Кудлу опять отправились с нартами и собаками на охоту, а я изучал окрестности.

Во время своих скитаний мне, к счастью, удалось уберечь лицо от сильного обморожения, ибо я захватил с собой карманное зеркальце Тукулито. Я попросил хозяйку одолжить мне его, зная, как необходимо человеку, оказавшемуся одному в этих краях, иметь «детектор» обморожений. Захватить зеркальце в подобных случаях равносильно тому, что идти со спутником.

Эту ночь я провел один с Тукулито и Пьюнни, третьей женой Угарнга. Она переселилась к нам в иглу, чтобы поддержать компанию, пока не вернутся мужчины. Был сильный мороз, температура упала до —57° F. Обычно я спал между Эбербингом и Кудлу, но, раз они ушли, мне пришлось спать в общей постели с женщинами, завернувшись в меха и одеяла. В начале ночи ноги мои совсем замерзли. Я пытался как мог их отогреть, но безуспешно. Тут же до моего слуха донесся приятный низкий голос:

— Вы замерзли, м-р Холл?

— Ноги совсем окоченели, и никак не могу их согреть.

Мгновенно Тукулито, от которой меня отделяла Пьюнни, спавшая между нами, спрыгнула к подножию лежанки, быстро схватила меня за ноги и притянула их к себе. Но мое оскорбленное целомудрие тотчас примирилось с этим поступком, когда женщина воскликнула:

— У вас ноги как лед, их надо согреть по-иннуитски.

Затем Тукулито быстро заняла место под своими мехами, переплетя свои горячие ноги с моими ледяшками. Вскоре тот же музыкальный голос спросил:

— Как, ногам лучше?

— Да, премного вам благодарен, — ответил я.

— Так и держите их там, где они сейчас, — сказала она. — Спокойной ночи, сэр.

Остальную часть ночи моим ногам было не только тепло, но и жарко. Проснувшись утром, я увидел три пары теплых переплетенных ног и с трудом мог разобрать, какие из них мои.

Эбербинг и Кудлу возвратились лишь к вечеру следующего дня, принеся немного черной кожи и кранга[121]. К этому сводилась вся их добыча, и ту они взяли из тайника, заложенного прошлой осенью эскимосами, когда наше судно стояло в заливе. За неимением лучшего нам пришлось этим питаться, и за ужином я с удовольствием уплетал мороженую сырую кожу.

В полдень следующего дня начался сильнейший буран, продолжавшийся еще три дня, и мы почти все время сидели в иглу, питаясь черной ножей, крангом и тюленьим мясом.

В воскресенье 20 января, через десять дней после того, как ушли с корабля, мы оказались в печальном положении — у нас не хватало пищи. Погода по-прежнему не позволяла охотиться, а все, что было добыто раньше, мы уже израсходовали, кроме скудного неприкосновенного запаса. Я хотел послать Кудлу обратно на судно за продовольствием и только ждал улучшения погоды, но в то утро появилась уже настоятельная необходимость в такой попытке. Кудлу отказывался идти один, и я решил его сопровождать.

Мы рассчитывали заночевать на морском льду, который теперь снова смерзся (по крайней мере в том районе, где мы находились), и на следующий день попасть на судно. С собой я захватил только спальный мешок, плед, мешок с разными мелочами и полфунта жареной баранины, которую я бережно хранил.

В 8 часов утра мы уже были готовы в путь и стояли около нарт с упряжкой из 12 совершенно изголодавшихся собак. Простившись с Эбербингом и Тукулито, мы с Кудлу отправились в путь.

Вначале нам сильно мешали торосы, но, обойдя их, я начал надеяться, что мы быстро придем к цели. Не тут-то было! Вскоре нам пришлось пробираться по очень глубокому снегу, и, хотя мы с трудом прошли еще несколько миль на юг, под конец стало очевидно, что так продолжать путь нельзя. Иногда нарты и собаки шли довольно хорошо, но часто так проваливались, что их почти не было видно. Кудлу, казалось, вот-вот свалится, а я так ослабел, что еле тащился. И вот, когда перед нами стала дилемма, что же делать — идти ли дальше или возвратиться в иглу, — я увидел, что к нам приближаются Эбербинг и Угарнг.

Они догадались, в какое трудное положение я попал, и Эбербинг подошел на лыжах, чтобы предложить пойти на корабль вместо меня. Я принял это предложение и он вместе с Кудлу отправился в путь. Угарнг пошел в другом направлении, отыскивая тюленьи полыньи, а я, совсем ослабев, медленно и с трудом притащился в иглу. Мне пришлось долго добираться до хижины, и, придя, я сразу же повалился на снежную лежанку в полном изнеможении.

К вечеру распогодилось; я поднялся на холм, возвышавшийся над заливом, и в подзорную трубу увидел Эбербинга и Кудлу, медленно продвигавшихся неподалеку от того места, где было сооружено наше второе иглу. Всю эту ночь и следующий день я почти не мог шевельнуться, обессилев из-за нехватки пищи. Весь мой дневной рацион состоял из кусочка китовой кожи.

Вечером я пошел к Угарнгу. Он только что вернулся с охоты на тюленей, просидев два дня и ночь у тюленьей полыньи. Но единственной наградой за все его терпение и труды было то, что он увидел, как тюлень появился из-подо льда, сделал вдох и опять исчез. Что же касается Угарнга, то одним разочарованным иннуитом стало больше. Но он отнесся к этому разочарованию как истинный философ, сказав на родном языке: «Завтра утром снова пойду».

И действительно, утром, которое было на редкость хорошим, Угарнг опять отправился на промысел. Но и на следующий день он возвратился с пустыми руками, хотя просидел у полыньи всю ночь. Для нас это было большой бедой. Мы теперь не могли даже развести огонь, пока не добудем тюленя. Посетив иглу Угарнга, я убедился, что у него положение не лучше нашего. Его жена Никуджар сидела в одиночестве, если не считать ее ребенка от Угарнга и Кукуйер — дочери от другого мужа. Света у них не было. Ребенок вел себя беспокойно; по словам матери, он был голоден. — «Моя молока нет. Мясо конец. Ворвань тоже. Есть нечего. Свету нет. Тепла нет. Надо ждать тюлень».

Пока я ждал, пришла вторая жена Угарнга и сообщила, что охотники все еще сидят у полыньи. Вскоре возвратился другой эскимос, Джек, и тоже с пустыми руками. Печально, очень печально! Сам я находился в тяжелом состоянии и чувствовал себя отвратительно. Но хуже всего было видеть мучения этих несчастных людей и сознавать, что ничем не сможешь им помочь, пока не появится Эбербинг и не принесет продуктов с корабля. У меня остался только кусок черной кожи, который я и грыз с наслаждением. Теперь я мог бы съесть все, что дало бы необходимое количество калорий и превратилось бы в кости и мышцы. Как-то ночью я спросил Тукулито, нельзя ли мне отведать висевшие в иглу почерневшие объедки. Я знал, что женщина оставила их для собак, но был так голоден, что мне страшно хотелось их съесть. Тукулито ответила, что не может даже вообразить, как я стану есть такую дрянь. От одной мысли об этом ее чуть не стошнило. И я больше не настаивал. Но вскоре эти объедки исчезли. Пьюнни (третья жена Угарнга) препроводила их в свой желудок!

Угарнг вернулся поздно и опять с пустыми руками, Тукулито подала ему только чашку чаю, какой она сумела приготовить. У нас не было ни нужного света, ни топлива, чтобы подать хороший чай. Подкрепившись этим напитком, Угарнг сразу же опять отправился на промысел.

На следующее утро Эбербинг не вернулся, и все мы ломали голову только над тем, где бы достать пищи. Наконец Тукулито удалось срезать немного белой массы с куска черной кожи. Из нее она «выжала» достаточно жиру, чтобы подогреть немного добытой из снега воды. Когда вода нагрелась, туда бросили несколько пригоршней индейской муки, оставшейся из привезенного мной небольшого запаса. Муки было не более двух унций, но в тепловатой воде она разбухала, и это напомнило мне библейскую историю о доброй женщине и пророке Илье. Мы с Тукулито, с которой я разделил эту трапезу, нашли «пудинг» превосходным. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, я все еще не забыл этот завтрак, и, если мне суждено прожить столько, чтобы съесть тысячу более вкусных у себя на родине, мне его не забыть!

Хотя здоровье мое было в порядке и настроение приличное, я быстро терял в весе. Но, пожалуй, болезненней, чем голод, ощущалось отсутствие света и топлива. Не раз, чтобы не замерзнуть, я спасался только тем, что сидел на постели, набросив на себя несколько оленьих шкур. Записи в дневнике приходилось делать при температуре —15°, в то время как снаружи было от —25 до —52° F.

Днем я не раз взбирался на холм, чтобы посмотреть, не возвращается ли Эбербинг с корабля, но его нигде не было видно. В ночь на 24 января (через 14 суток после того, как я ушел с корабля) у нас остался последний «паек»: кусок черной кожи шириной 144 дюйма, длиной 2 дюйма и толщиной ¾ дюйма. Я лег спать, надеясь, что мне приснятся более вкусные вещи.

В полночь я услышал шаги в проходе к нашему иглу, соскочил с лежанки и оттащил снежную глыбу, заменявшую дверь. Это был Джек; в руке он держал копье, на котором были нанизаны куски тюленьего жира, свешивавшиеся наподобие связок сушеных яблок. К несчастью, в ту ночь я пустил в иглу ночевать мою бедную изголодавшуюся собаку Мерока. Не успел я открыть дверь, как пес, почуяв запах вкусного жира, молниеносным отчаянным прыжком метнулся к нему, как будто у него были силы дюжины хорошо накормленных собак. В то же мгновение я схватился с псом, пытаясь отнять у него драгоценную еду, но, хотя я даже засунул ему руки в пасть, причем мне помогали бороться также Тукулито и Пьюнни, Мерок победил и мгновенно слопал захваченную порцию.

Беда не приходит одна. До того как Джек успел войти со своим тяжело нагруженным копьем в иглу, все остальные собаки набросились на него и завязали драку, чтобы заполучить часть того, что не сожрал Мерок. Они сумели вырвать почти все, пока их не отогнали. Итак, значительная часть добычи, предназначенной для нас с Джеком, досталась собакам, а не нам. Джек, который был в партии Угарнга и принес нам пищу в подарок, вернулся в свое иглу, оставив нас в безутешном горе. В данном случае лакомый кусочек достался не нам.

На следующий день я слез с лежанки только в 9 часов утра и вышел из иглу посмотреть, что творится снаружи. Разумеется, я первым делом с надеждой посмотрел в том направлении, откуда ждал Эбербинга, и буквально тотчас заметил черное пятно на однообразном белом фоне. Упорно вглядываясь, я обнаружил, что пятно передвигается, и мое сердце запрыгало от радости. Тогда я громко крикнул Тукулито, находившейся в иглу: «Эбербинг идет! Эбербинг идет!» В ответ раздалось: «Это хорошо», и я бросился вперед изо всех сил, какие еще оставались в моем изможденном теле.

Но вскоре обнаружилось, что если я хочу подойти поближе к Эбербингу, то надо идти с остановками и медленно. Черная кожа, которую я ежедневно принимал в гомеопатических дозах, позволяла желудку едва-едва поддерживать жизнь. Источником еще сохранившихся сил были бифштексы из моего дорогого Огайо, давно съеденные и превратившиеся в жир, мускулы и кости до того, как я оставил родной дом. Но оставшихся сил было так мало, что мои попытки идти навстречу Эбербингу почти совсем меня доконали.

С огромным трудом пробираясь вперед по глубокому снегу, я все же приблизился на такое расстояние, чтобы путник меня услышал, и начал кричать, пытаясь выяснить, действительно ли это Эбербинг. Но человек, которого я увидел, не приближался. На мой оклик никакого ответа не последовало, и я, шатаясь, поспешил вперед, чтобы выяснить причину молчания. Через несколько мгновений я подошел достаточно близко и все понял. Да, действительно это был Эбербинг с нартами и собаками. Но он так устал от трудного перехода, что совсем обессилел и упал прямо на снег. Вскоре я был возле него, взял его за руку и от всего исполненного горячей благодарности сердца сказал спасибо за совершенный им истинный подвиг. Эбербинг один сделал тяжелый переход и принес нам продукты, которые лежали теперь предо мной.

Я быстро осмотрел нагруженные нарты и увидел ящик с разной снедью, посланный с корабля, и превосходного тюленя, которого утром добыл сам Эбербинг. Кроме того, там было порядочно китового мяса, доставленного из Гавани Спасения для наших собак.

Как только Эбербинг оправился настолько, чтобы тронуться в путь, мы пошли к иглу, но и собаки и люди с трудом тащили сани. В конце концов мы вышли к береговому льду, но к этому времени так обессилели, что не могли стронуть тяжело груженные сани даже на один дюйм. Кунниу, вторая жена Угарнга, увидев, в каком мы состоянии, поспешила на помощь и своими сильными руками при нашей незначительной поддержке вскоре втащила сани высоко на берег, рядом с нашими иглу.

Эбербинг прежде всего умоляющим голосом попросил воды. Его напоили, а затем мы принялись раскладывать новые запасы. Тюленя внесли в иглу, а сани вместе с грузом установили в безопасном месте. Весть о том, что прибыл Эбербинг с тюленем, распространилась, как лесной пожар, и все жители нашего маленького поселения, состоявшего из трех иглу, включая меня, готовились к пиршеству, чтобы наконец наполнить свои желудки. В тюлене, добытом Эбербингом, было, думается, около 200 фунтов; это был еще молодой экземпляр. Согласно принятому у иннуитов обычаю, семья удачливого охотника немедленно разослала всем приглашение принять участие в тюленьем пиршестве. На приглашение быстро отозвались, и вскоре наше иглу было переполнено. Мне выпала честь сидеть на лучшем месте, то есть на лежанке позади нескольких иннуиток, чтобы я мог видеть всех и наблюдать за происходящим.

Прежде всего тушу освятили. Эта церемония сводилась к тому, что ее окропили водой, пока дюжий хозяин со своим помощником отделяли «одеяло», то есть жир с кожей, от мышц и костей. Затем тушу вскрыли, и из нее потекла кровь.

Кровь считается у эскимосов очень ценным продуктом и играет важную роль в их питании. Затем очередь дошла до печени, которую разрезали на кусочки и раздали всем участникам пиршества, причем я с удовольствием съел свою долю. Разумеется, печень ели сырой, как и все мясо, подававшееся на этом празднике. Каждый кусочек мяса отправляли в рот, намазав его тонким слоем вкусного белого жира, подобно тому, как у нас едят хлеб с маслом. После этого гостям начали раздавать ребра тюленя. Я участвовал в пиршестве, повторяя все, что делали эскимосы, и меня можно было бы принять за настоящего иннуита, если бы я ел столько же, сколько они. Но готов держать пари, что этого сделать не в состоянии ни один белый. Ни один человеческий желудок не в состоянии поглотить того, что на моих глазах съедали иннуиты — мужчины и женщины.

Как только пиршество закончилось, гости разошлись. Тогда Тукулито послала всем обильные дары — тюлений жир для ламп, а также тюленьего мяса и крови. Этот бытующий среди иннуитов обычай, несомненно, заслуживает всяческой похвалы. Эскимосы делят вместе и удачи и нужду. Как правило, если у одного из них не хватает продовольствия, можно сразу же сказать, что голодают и все остальные. Если у кого-нибудь есть запасы, значит, они есть у всех.

Теперь, когда пир закончился и все получили подарки, у нас осталось время заняться своими делами. В каком чудесном настроении все мы пребывали! Наши лампы ярко горели, голод был утолен, а я прочел письмо от капитана Бадингтона, и оно доставило мне дополнительную радость.

Из письма я узнал, что все на судне, а также эскимосы из двух ближайших поселений считали, что мы погибли во время шторма, настигшего нас на льду. От нас долго не поступало никаких сообщений, но было известно, что штормом взломало лед в бухте Филд. Поэтому-то все и пришли к выводу, что нас унесло в море и мы, скорее всего, погибли. Жена Кудлу уже потеряла надежду увидеть своего мужа, а бабка Эбербинга, старая Укийокси Нину, видела такой дурной сон, что почти уверилась в гибели внука.

С корабля мне сообщали также, что эскимосы из обоих поселений сильно бедствовали, так как со времени нашего отъезда они не добыли ни одного тюленя.

Расскажу здесь кстати о том, как Эбербингу удалось добыть превосходного тюленя, которого он привез с собой. На пути к кораблю он обнаружил полынью, но, поскольку очень спешил, ограничился тем, что насыпал возле этого места небольшую кучку снега и полил ее табачным настоем. Возвращаясь, Эбербинг легко нашел по этим признакам полынью. Он понимал, что должен спешить нам на помощь, и к тому же капитан велел ему возвращаться поскорее. И все же Эбербинг решил попытаться добыть тюленя, проведя ночь у полыньи. Приняв это решение, он обернул ноги моим пледом и разными мехами и, взяв в руку копье, занял позицию у полыньи. Полынья эта была скрыта под слоем снега толщиной два фута, и первой ее обнаружила особо чуткая из взятых им собак. Эбербинг проткнул снег тупым концом копья не менее 20 раз, пока наконец не нащупал маленькую полынью. Ночь была совсем темной, и это сильно затрудняло охоту. Ведь убить тюленя можно, только если точно бить в то место, куда он поднимется, чтобы набрать воздуха. Ошибка в четверть дюйма была бы роковой. Для большей уверенности при прицеле Эбербинг положил над соответствующим местом клок темной шерсти карибу. Терпеливо прождав всю ночь, он рано утром был вознагражден за все, услышав, как тюлень поднимается на поверхность, чтобы набрать воздуха. Один миг — и меткий удар копья поразил тюленя.

На следующее утро, 25 января, иннуиты — Угарнг, Эбербинг и Джек — отправились куда-то, чтобы добыть тюленей. Я снабдил их на дорогу провизией так, как это позволяли мои запасы.

Я осмотрел продукты, присланные с корабля, и запрятал их от собак. Иннуиты — по-настоящему честный народ, и принимать меры предосторожности от воров не было необходимости. Я пытался приняться за какую-нибудь работу, но стоял такой мороз, какого мне раньше наблюдать не доводилось: термометр в эту ночь (17-я ночь моей жизни в иглу) показывал —75°. При воспоминании о том, что наши охотники сейчас находятся на льду, я содрогнулся, уверенный, что они замерзнут. Каковы же были мои удивление и радость, когда я днем увидел, что Джек и Эбербинг возвратились, волоча каждый по тюленю. Одного они добыли около полуночи, а другого рано утром.

Эбербинг признался, что, сидя у полыньи, порядком окоченел и хотя весь был закутан в меха, едва не отморозил себе ноги. Нос действительно прихватило морозом, но эскимос вскоре привел его в порядок, выкурив американскую глиняную трубку, набитую виргинским табаком.

Разумеется, тут же устроили еще один пир, и на этот раз я отведал тюленьего супа; на десерт меня угостили морожеными тюленьими кишками. Отвалили мне их около двух ярдов, и я должен признаться, что это очень вкусное блюдо.

Я пришел к выводу, что эти трапезы, на которых подаются только блюда из тюленя, великолепны. Тюленье мясо варят три-четыре часа в горшке над лампой. Как правило, его кипятят в крови животного, разбавленной наполовину морской водой. Когда мясо готово, всем присутствующим раздают по куску, а затем угощают горячим бульоном, и я готов чем угодно биться об заклад, что более вкусной пищи не сыщешь в целом мире. Это амброзия и нектар! Попробовав его раз, хочется крикнуть: «Еще! Еще!»

Тюленье мясо едят, держа в руках; роль ножа и вилки играют руки и зубы. Такой способ еды существовал еще до того, как придумали столовые приборы. Среди иннуитов принято, что хозяйка иглу, перед тем как протянуть кому-нибудь кусок мяса, предварительно обрабатывает его, то есть высасывает из мяса жидкость, чтобы она не стекала. Более того, если она обнаружит на мясе какое-либо инородное тело, вроде волосков тюленьей, собачьей или оленьей шкур, она тут же слизывает их своим гибким языком.

29 января стоял сильнейший мороз, температура ночью и утром была 82° ниже точки замерзания. Но как это ни странно, я сильнее страдал от холода, когда ртуть стояла на нуле, чем при такой стуже. И все же мороз был лютым.

Мне казалось просто чудом, что Эбербинг и его товарищ, которые накануне вечером снова отправились на охоту, могли просидеть у полыньи в такую морозную ночь! Когда Эбербинг возвратился около 9 часов утра без добычи, он сообщил, что всю эту студеную ночь неусыпно подкарауливал тюленя. В полночь тюлень выплыл подышать воздухом, но Эбербинг не подготовился, как полагалось, или не проявил обычного проворства, чтобы нанести удар вовремя, и зверь скрылся. Видимо, охотник слишком озяб.

Иногда даже в такую погоду жены сопровождают своих мужей на тюлений промысел.

Вспоминая о моей жизни в иглу, могу сказать, что 20 суток, проведенных в снежной хижине, пришлись мне по вкусу. Оглядываясь на прошлое, не вижу оснований, чтобы подвергать это сомнению. Я был счастлив, насколько это позволяли условия, хотя находился только в обществе спутников-иннуитов. Жизнь везде имеет свои приятные стороны, и должен признаться, что образ жизни иннуитов для меня лично таит особые прелести.

31 числа нас посетил незнакомый парень Ну-ок-конг. Он пришел с того места, которое отстояло на одну милю к западу от первого построенного нами иглу. Гость разыскал нас и сказал, что на стоянке он оставил ангеко[122] Мингумайло с двумя его женами. Они направились сюда незадолго до нас, но теперь уже давно голодают. Ну-ок-конг пришел к нам, чтобы выяснить, не сможем ли мы ему чем-нибудь помочь. Паренька снабдили всем в изобилии, и я никогда еще не видел, чтобы кто-нибудь съел за один раз так много, как он.

На следующее утро Угарнг отправился к кораблю, увозя с собой различные подарки от Эбербинга его старухе бабке и друзьям — тюленье мясо и т. п. Я послал письмо капитану Бадингтону, предпочитая оставаться здесь, пока не закончу все наблюдения. Занимаясь своими наблюдениями, я жестоко «обжег» себе пальцы, схватившись голыми руками за карманный медный секстант. Да, именно «обжег», ибо ощущение было точно таким, как если бы я схватился за раскаленное докрасна железо. Ногти на руках напоминали теперьобожженную кость или рог, кончики пальцев и по внешнему виду и по испытываемой боли, казалось, были обожжены сильным огнем.

3 февраля на льду появилось несколько карибу. Они медленно шли на север цепочкой один за другим и приблизились на четверть мили к нашим иглу. Заметив оленей, я отдал ружье Эбербингу, чтобы он испытал свое умение и попробовал застрелить оленя. Но заряд пороха был слишком мал, охотник промахнулся, и встревоженные карибу умчались быстро, как ветер, к превеликому нашему прискорбию.

В эту ночь около 12 часов нас разбудил крик человека, явно попавшего в беду. Крик доносился из прохода, который вел в иглу, и Эбербинг тотчас ответил на него, пригласив неизвестного войти. Человек вошел, и, как вы думаете, кто же стоял перед нами? Сам ангеко Мингумайло!

Он был так слаб, что с трудом произносил слова. Гость сказал нам, что очень болен, голоден и хочет пить, ибо вот уже почти месяц, как он и его семья почти ничего не ели. Вошедшему немедленно показали на мороженое тюленье мясо и пригласили его отведать. Изголодавшийся шаман молниеносно набросился на еду, как голодный медведь. Трудно передать, как он поглощал пищу. Съел этот человек столько, что это свалило бы наповал шестерых белых, но ангеко, видимо, не испытывал никаких неприятных ощущений. Когда ему дали воды, он одним духом влил в свой верблюжий желудок целые две кварты. Видя, что наш добытый дорогой ценой запас свежей пищи подвергается столь энергичному нападению, я не на шутку испугался, опасаясь, что гость может съесть все до последней крошки. Накормить голодного — святое дело, и все мы были готовы это сделать. Но у гостя был такой же огромный и прожорливый желудок, как у белого медведя, и мы набивали этот желудок за счет нашего ограниченного запаса. Этого нельзя было спокойно вынести. Я уже начал проявлять беспокойство, когда ангеко наконец спасовал. Видимо, он уже не мог съесть больше ни одного кусочка. Насытившись до предела, гость свалился на пол иглу, предоставив своему организму решить сложную задачу — переварить огромное количество поглощенной пищи.

Немного позже ангеко сообщил нам, что вместе с ним пришла одна из его жен, но направилась в другое иглу. Вторая жена шла с ними, пока не выбилась из сил, и он был вынужден оставить ее и отправиться за помощью. Ангеко построил для женщины иглу, а затем поспешил в наше снежное поселение. Утром Ну-ок-конг понес женщине продукты и вскоре привел ее к нам. Тем самым число едоков, готовых помочь израсходовать наши запасы, увеличилось на четыре рта. В дополнение к нашим трудностям на следующий день возвратился Угарнг и привел с собой еще троих изголодавшихся людей, не считая его самого. То были мать Угарнга — Укийокси Нину, его племянник Этерлунг и племянница Укудлир. Итак, все вновь прибывшие оказались родичами Эбербинга.

Хотя Угарнг привез мне новые припасы с корабля, я отчетливо сознавал, что как бы охотно ни помогал моим последним товарищам по нужде, все же не хотел бы снабжать всех прибывающих незнакомцев, особенно ангеко. Тогда я решил положить этому конец и как можно скорее. Впрочем, ангеко через день-другой сам ушел от нас в другое место, где его позднее нашли вместе с женами опять умирающими от голода.

После их прибытия жизнь наша потекла своим чередом с повседневно повторяющимися событиями. Порой удавалось добыть тюленя — в основном благодаря Угарнгу и Эбербингу, и тогда начиналось пиршество, причем гостям подавали сырое мясо.

Эбербинг был самым упорным и неутомимым охотником за тюленями, каких я знал. За этот сезон он добыл больше тюленей, чем любой другой иннуит. Однажды, отправившись на промысел с моим ружьем, он притащил четырех тюленей. Всего же в этот раз он застрелил шесть тюленей, но двух не удалось достать из воды.

Но, даже добыв четырех тюленей, Эбербинг оставался в поселении лишь столько времени, сколько длилось пиршество, а затем снова отправился в поход, рассчитывая, что я, как обещал, присоединюсь к нему. Свое обещание я и выполнил 16 февраля, на 38-й день после ухода с корабля. Итак, я пробыл среди иннуитов уже 37 дней, и теперь моим спутником был иннуит Джек.

Мы прибыли в иглу Угарнга примерно в семь часов вечера; нас встретила Кунниу, так как сам хозяин ушел промышлять тюленя. Здесь я пробыл до 18 февраля, по мере сил помогая эскимосам и с интересом наблюдая за тем, какими способами эти дети Севера ухитрялись поддерживать свою жизнь и наслаждаться ею.

Я жил в иглу уже 42 дня, в основном питаясь той же пищей, что и иннуиты, и придерживаясь их образа жизни. Мне казалось, что я уже накопил известный опыт, и, сделав несколько наблюдений, чтобы определить свое местонахождение, стал готовиться к возвращению на корабль.

Я простился со своими друзьями иннуитами из нашего поселения и 21 февраля отправился из своего «Северного дома», как я называл иглу, на корабль. Меня сопровождали Эбербинг, Угарнг и Кунниу с нартами и собаками. Особенно растрогало меня прощание с Тукулито. Женщина была заметно огорчена разлукой, однако надежда, что они с мужем вскоре встретятся со мной в предстоящих походах, смягчала печаль, которую она испытывала при моем отъезде. Я относился к Эбербингу и его жене, как к детям, и испытывал к ним почти родительские чувства.

Стоял чудесный денек, и мы, оставив поселок, быстро двинулись вперед. Когда мы вышли на берег залива, небо на востоке зарделось алым пламенем, а пройдя около четырех миль на юг, мы увидели лик солнца, поднимавшегося во всем своем величии. Время от времени я оглядывался назад, чтобы еще раз посмотреть на иглу, где провел так много славных деньков среди своих друзей иннуитов, но вскоре снежные хижины скрылись из виду, и все мои помыслы обратились теперь к тем людям с горячим сердцем, которых я надеялся встретить на борту корабля.

В 9 утра мы вышли на молодой лед, и это побудило охотников за тюленями еще раз попытать счастья. Действительно, не прошло и десяти минут, как Эбербинг уже нашел полынью и добыл тюленя! Охотник окликнул меня и, когда я подбежал, попросил держать тюленя, пока не расширит лунку, чтобы вытащить зверя на лед. Я так и сделал, но тут встретился взглядом с красивыми выразительными глазами нашей жертвы. По мне прошла дрожь, ибо тюлень, казалось, говорил: «Зачем вы на меня напали? Я ведь никому не причиняю зла. Не убивайте меня!». Но великий охотник за тюленями Эбербинг уже расширил лунку и, подтянув повыше свою добычу, быстро прикончил ее несколькими меткими ударами между передними ластами. Жертва и не пыталась сопротивляться, скончавшись кротко, как ягненок.

Угарнгу на этот раз не повезло, но тюлень, добытый Эбербингом, уже немало значил, и, крепко привязав его к саням, мы снова пустились в путь. В 10 утра позавтракали мороженой тюлениной; то же блюдо было подано и на обед. В 3 часа дня мы достигли берега и за 2 часа 45 минут прошли по суше до бухты Филд. Через полчаса пути по льду мы подошли к кораблю, где вся команда встретила нас с распростертыми объятиями. Первое мгновение, попав опять на палубу корабля, я растерялся, но быстро пришел в себя и стал отвечать на расточаемые мне поздравления. Убедившись, что моим спутникам оказано должное гостеприимство, я спустился в каюту, где меня ожидали многочисленные блага цивилизации. Очень приятно было съесть горячий ужин. Устав за время похода, я вскоре удалился на покой. Наконец я снова очутился в своей маленькой каюте, где не преминул вознести хвалу тому, кто сохранил меня здравым и невредимым во время первого опыта пребывания среди иннуитов, коренных племен ледового Севера.


Холл прожил среди эскимосов на Баффиновой Земле еще почти два года и странствовал вместе с ними. Он не совершил никаких выдающихся географических открытий, но зато разрешил одну давнюю загадку Арктики, вторично открыв и правильно опознав «пролив» Фробишера. Холл установил, что пролив этот фактически представляет собой залив и снял его на карте с мифического места у южной Гренландии, поместив туда, где он должен был находиться. Мало того, этот исследователь отыскал ряд остатков экспедиции Фробишера. Это открытие порадовало его душу романтика.

Но главным достижением Холла во время его пребывания на Баффиновой Земле было то, что он убедительно показал, как лучше всего преодолеть основные трудности, связанные с жизнью в Арктике. Знания и опыт, накопленные этим исследователем, когда он вел образ жизни эскимоса, убедительно продемонстрировали, что секрет того, как выжить в Арктике, заключается в умении приспособиться к условиям этого сурового края и решительно отбросить надстройку цивилизованных оценок и методов. Если бы такой вывод был сделан вовремя, он спас бы от гибели десятки экспедиций, начиная с Йенса Мунка и кончая Франклином. К несчастью, этого правила, гласившего, что необходимо приспособиться к окружающей среде, а не пытаться одержать над ней победу грубой силой, не стал бы придерживаться никто из предшественников Холла. Вряд ли кто-нибудь даже отнесся к нему терпимо, но преемники Холла поступали иначе. В большинстве случаев величайшие победы над Арктикой во второй половине XIX века были одержаны как раз теми, кто строго придерживался принципа Холла. Им следовало руководствоваться и при решении крупнейшей проблемы, связанной с преодолением последнего и самого тяжелого барьера, — полярного льда.

Что же касается самого Холла, то открытие им залога успеха арктических путешествий сослужило ему верную службу во время второй экспедиции — пятилетних странствий по району гибели людей Франклина. Правда, этот опыт не помог Холлу в его третьей и последней экспедиции — но это не его вина.

Последнее путешествие Холла в Арктику относится к 1871 году, когда он повел перестроенный буксир американского военно-морского флота «Поларис» на север через Баффинов залив, пытаясь достичь полюса. Это плавание началось с неудачи. Холла окружала толпа трусов, ничтожеств и негодяев. И хотя ему все же удалось со своей бунтующей командой продвинуться на маленьком суденышке дальше на север, чем кому-либо до него, он достиг этого лишь тем, что сам подписал себе смертный приговор. Вскоре после того, как «Поларис» стал на зимовку в бассейне Холла, почти у порога центрального полярного моря, отважный исследователь внезапно скончался по неведомой причине. Не приходится сомневаться в том, что Холла отравили, вероятно мышьяком, те люди из его команды, которые не разделяли ни его стремлений, ни его веры в надежность новых методов преодоления арктических барьеров.

Холл и его достижения нарочито игнорировались большинством позднейших арктических исследователей, хотя многие из них, кстати сказать, создали себе репутацию тем, что применили его методы. Так же поступало и большинство историков Арктики. Эти напыщенные профессионалы, видимо, отнеслись к Холлу неодобрительно потому, что, во-первых, он был неисправимым романтиком и, во-вторых, достиг таких успехов, действуя совсем необычными методами. И все же Холл ни в чем не уступал тем, кто сражался со льдами до или после него.

На своей родине Холл почти забыт, но о нем помнят эскимосы Баффиновой Земли и полуострова Бутия. Здесь все еще из поколения в поколение передается история белого человека, который стал эскимосом и жил среди них, как подобает настоящему мужчине.

Эпилог

В последнюю треть XIX века исследовательские плавания в ледовитые моря арктического архипелага опять прерываются. Хотя в то время уже было известно, что Северо-западный проход действительно существует, дорогая цена, которая была уплачена за это знание, охладила порыв людей к осуществлению вековой мечты пройти этим проходом на запад. Те, кто еще отваживался попытать счастья в Арктике, стремился к иным целям. В течение 50 лет главным магнитом, притягивающим людей на Север, был сам полюс. Достижение этой цели не было непосредственно связано с победами, одержанными кораблями в борьбе со льдами. Оно скорее зависело от качеств людей, совершавших пешие походы по льду. Вот почему борьба кораблей со льдом стала относительно менее активной, по крайней мере в исследовательских целях.

Только китобои все еще не складывали оружия. Когда пар заменил паруса, особенно расширили свою сферу деятельности шотландские китобои. Они не только бороздили весь Баффинов залив, но и проливы Смит, Джонс, Ланкастер — на запад до острова Мелвилл, а также проливы Принс-Риджент и Веллингтон. Тем временем американские китобои промышляли в Гудзоновом заливе, зимуя на острове Марбл, где цинга косила их десятками и где их кости покоятся рядом с останками капитана Найта. Корабли и люди, занимавшиеся китобойным промыслом, по-прежнему отправлялись в ледовое море с беспечной отвагой и по-прежнему дорого за это расплачивались. Более 60 крупных паровых китобойных судов вышли в Арктику из Данди и Питерхеда за последнюю четверть XIX века, и 53 из них погибли во льдах до начала XX века.

В 1893 году было предпринято новое, не имевшее себе равных плавание. В этом году молодой норвежец Фритьоф Нансен применил к проблемам ледового судоходства те же принципы, которыми руководствовался Холл при сухопутных походах в Арктику и решении задачи выживания в этих краях. Усвоив принцип Холла, что изобретательность и действия, сообразующиеся с условиями Арктики, обеспечивают успех там, где ничего не добьешься силой, Нансен сконструировал одно из самых необычных маленьких судов, когда-либо спускавшихся на воду. Свое судно он назвал «Фрамом», а весь секрет конструкции сводился к единой цели: обмануть полярный пак и уцелеть, проникнув в самое сердце неприступного ледового континента.

Не превышая сотни футов в длину, но широкий, как страдающая водянкой старуха, «Фрам» должен был победить не агрессивностью, а способностью выскальзывать. Судно было сконструировано таким образом, чтобы никакие сжатия не могли раздавить его яйцевидный корпус и льды только выжимали бы судно кверху. Поразительный план Нансена сводился к следующему: преднамеренно подвести «Фрам» к кромке полярного пака, пока он не окажется полностью во власти льдов, а затем предоставить арктическим течениям делать свое дело, то есть перенести судно, неподвижное в своей ледяной колыбели, через навеки замерзшее море, не покоренное еще ни одним кораблем.

С экипажем из 17 человек «Фрам» в ноябре 1893 года вошел во льды вблизи Новосибирских островов и, отдавшись в руки старого врага, дрейфовал в его тисках до августа 1896 года, пока лед в конце концов не отпустил его неподалеку от Шпицбергена. За время дрейфа судно пересекло почти четверть плавучего континента и в одном пункте не дошло лишь 350 миль до полюса.

Значение этой победы оценил соотечественник Нансена — молодой норвежец Руаль Амундсен. Через семь лет после благополучного возвращения «Фрама» Амундсен приступил к решению задачи, направленной на осуществление древней мечты европейцев пройти на запад по полярным морям. Амундсен руководствовался принципами Холла и Нансена о необходимости пойти на уступки первозданному защитнику Арктики.

Суденышко Амундсена «Йоа», использовавшееся ранее в промысле сельди, разумеется, не обладало никакими качествами, которые позволили бы ему вступить в открытую борьбу со льдами. «Йоа» к тому времени, когда ее купил Амундсен, достигла уже 30-летнего возраста. Правда, ее шпангоуты и обшивка были такими же прочными, как при первом спуске на воду. Движущей силой на судне были только паруса и слабенький мотор в 13 лошадиных сил. Однако, подобно «Фраму», «Йоа» отличалась выпуклыми обводами и при сжатии могла выскользнуть из ледяных тисков. Малые размеры «Йоа» позволяли рассчитывать на то, что она избежит ловушки и выскользнет на поверхность при нажиме льдов.

«Йоа» вышла из Норвегии в июне 1903 года, и ей потребовалось менее трех месяцев, чтобы благополучно бросить якорь в маленькой гавани на южном берегу острова Кинг-Вильям, совсем близко от того места, где обреченные люди Франклина пересекали пролив Симпсон. И там, где не сумели пройти крупные морские экспедиции первой половины XIX века, располагавшие огромными людскими ресурсами и целыми флотилиями, удалось проскользнуть маленькому суденышку Амундсена, которое с почти смехотворной легкостью преодолело ледяные преграды. Правда, фортуна улыбнулась Амундсену: ледовая обстановка в 1903 году сложилась для него удачно. Но истинный секрет успехов норвежца заключался в освоении им наследия Нансена и Холла, которые показали, как надо, уступая стихиям, уклоняться от их лобовых атак.

«Йоа» провела в арктической гавани два года, пока Амундсен и шестеро его товарищей занимались изучением земного магнетизма и санными походами. Но летом 1905 года она опять пошла на запад под парусами, прокладывая себе путь между островом Виктория и континентальной Канадой.

8 августа, в 8 часов утра, «Йоа» была у острова Банкс, когда вахтенный вдруг увидел впереди парус. «Йоа» подошла к незнакомцу, который оказался американским китобойным судном, добравшимся сюда из Тихого океана через Берингов пролив.

Амундсен, находившийся в кабине внизу, услышал возглас: «Вижу корабль!» и тотчас понял, что его маленькое суденышко осуществило мечту, окрылявшую арктических мореплавателей четыре столетия: «Йоа» прошла западным морским путем.

Тем временем «Фрам» под командой Отто Свердрупа, который был капитаном этого судна во время ледового дрейфа Нансена, внес свою лепту в скандинавский tour de force[123] в арктических водах. В 1898 году Свердруп провел «Фрам» через пролив Смит в бассейн Кейна. Затем, используя этот бассейн в качестве плавучей базы, он исследовал большую часть острова Элсмира и весь архипелаг, которому присвоено его имя, самый близкий к Северному полюсу. За четыре года Свердруп, используя опыт Холла, обошел 150 тысяч квадратных миль и нанес на карту эту последнюю крупную территорию Северной Америки, остававшуюся еще не исследованной[124].

В последнем десятилетии на стыке двух веков ведущую роль в арктических плаваниях выполняли норвежские моряки. Они взяли на себя эту роль по праву, ибо ровно 900 лет назад их предки-норманны, располагая судами несколько меньших размеров, чем «Фрам» или «Йоа», были первыми европейцами, пересекшими северо-западные моря и вклинившимися в оборонительные барьеры льдов. И норманны тоже одерживали свои победы над ледовыми бастионами, не ввязываясь в открытый бой.


В первом десятилетии XX века в северных водах появились корабли и люди новой страны. То были канадцы, которые с запозданием проявили интерес к своим арктическим землям и морям. С 1904 по 1911 год капитан Жозеф Бернье — командир парохода «Арктик» — совершил четыре примечательных плавания во льдах. Бернье не только прошел по всем путям своих предшественников — исследователей Арктики, но чуть не завершил плавание Северо-западным морским путем по северной трассе через проливы Ланкастер, Мелвилл и Принца Уэльского. В 1908 году «Арктик» достиг того пункта, где Мак-Клур в 1851 году бросил свой корабль после попытки форсировать проход с запада. «Арктик», скорее всего, довольно легко завершил бы плавание этим путем, но Бернье выполнил инструкцию не следовать дальше и возвратиться в восточные воды.

К 1911 году, когда Бернье совершил свое последнее выдающееся плавание в северных широтах Арктики, снова наступило затишье в борьбе кораблей со льдами. Китобойный промысел прекратился, и те немногие китобойцы, которые уцелели в борьбе с паком, ржавели в портах, давших им последнее пристанище. Состязание за честь первым попасть на Северный полюс прекратилось, хотя остались сомнения в том, что кто-либо из двух соперников действительно достиг этого эфемерного объекта. Назревала первая мировая война, и более десяти лет не предпринимались новые исследовательские плавания из «Западного моря» в арктический пак.

Затишье кончилось в 1922 году, когда «Арктик», ставший к тому времени почтенным ветераном, снова отправился на Север, чтобы осуществить ряд плаваний, известных под названием «Восточный Арктический патруль». Эти ежегодные плавания во льды большей частью ничем особо не выделялись, хотя каждое из них означало новую схватку и ни одно не походило на другое. «Арктик» заслуживает того, чтобы в анналах арктических плаваний занять место рядом с такими кораблями, как «Дисковери» Гудзона и Байлота, «Фокс» Мак-Клинтока, «Резольют» британского военно-морского флота, «Фрам» Нансена и «Йоа» Амундсена. Подобно этим кораблям, «Арктик» был выдающимся борцом в битве со льдами.

После того как «Арктик» выбыл из игры, его место занял другой знаменитый корабль, бросивший вызов арктическому паку. То был «Наскопи», пароход «Компании Гудзонова залива». Конструкция и постройка этого маленького судна были рассчитаны на то, что ему суждено вести всю жизнь во льдах, занимаясь торговлей. «Наскопи» совершил свое первое плавание в восточную часть Американской Арктики еще до первой мировой войны. Он возвратился в Арктику после короткого перерыва, а затем ходил туда ежегодно, доставляя товары и увозя меха. По мере того как торговые фактории и станции Канадской конной полиции передвигались все далее на Север, за ними следовал и этот корабль. С 1932 года и по день своей гибели на рифе в 1946 году «Наскопи», кроме того, заменял «Арктик», действуя как «Восточный Арктический патруль». В 1937 году в проливе Белло «Наскопи» по предварительной договоренности встретился с «Аклавик», шхуной «Компании Гудзонова залива», прибывшей на восток с реки Макензи. С парохода на шхуну перегрузили товары, и это был первый случай, когда Северо-западный проход использовали для торговых целей.

В 1937 году среди арктических льдов произошло еще одно историческое событие. В этом году русские задумали и осуществили штурм полярного пака, который по смелости не уступал ни одному из штурмов, прославленных в истории Севера. Партия русских ученых, совершив перелет на тяжелых четырехмоторных самолетах, высадилась на самом полюсе. Одна из групп по методу Нансена начала дрейфовать на полярной льдине[125]. Это оказался одним из самых замечательных ледяных дрейфов всех времен. Ученые сели на свой «корабль» — льдину средних размеров в 12 милях от полюса, а через 274 дня были сняты с той же льдины советским ледоколом недалеко от залива Скорсби (восточное побережье Гренландии). Русские прошли свыше 1300 миль на юг от места начала дрейфа, завершив ледовое плавание неслыханного масштаба.

Близость второй мировой войны снова приостановила арктические исследования. Однако за военные годы маленькая шхуна Канадской конной полиции «Сент-Рок» под командованием сержанта Генри Ларсена завоевала славу себе и своему командиру, пройдя Северо-западным морским путем не один, а два раза не только с востока на запад, но и с запада на восток. Это явилось дальнейшим доказательством (хотя в нем уже не было необходимости) того, что там, где в борьбе со льдом не возьмешь силой, терпение и гибкость помогут одержать победу.

После 1948 года один корабль за другим пускался в плавание на Север. В большинстве случаев это были американские военные и военно-морские корабли, а также суда береговой охраны. Ибо к тому времени американцы незаметно присвоили себе де-факто суверенитет над большой частью Североамериканской Арктики. Было решено построить военные базы, аэродромы, радиолокационные и метеорологические станции на материковой тундре и арктических островах высоких широт для «защиты» континентальной части США. Материалы для строительства и эксплуатации этих объектов приходилось доставлять на строительные площадки в основном морем. Старая война с паком приобрела новое и более зловещее значение.

Реальный контроль Канады над ее собственными арктическими водами, с таким трудом установленный Бернье, судами «Компании Гудзонова залива» и Канадской конной полиции, ускользнул из ее рук. До 1956 года Канада не предпринимала существенных попыток восстановить свои права. Но и в этом году была осуществлена лишь символическая акция, направленная на то, чтобы сохранить хотя бы видимость независимости на собственной территории. Итак, в 1956 году был построен военный корабль, специально предназначенный для плавания во льдах. Это был «Лабрадор», заслуживший славу первого крупного корабля, прошедшего Северо-западным морским путем, и первого судна в истории, которое воспользовалось его северной ветвью. Это был великолепный жест. «Лабрадор» оказался прекрасным судном, а его команда горела желанием показать, что канадцы тоже готовы вступить в борьбу со льдом, невзирая на опасность, и не хуже других могут форсировать линию его обороны.

Впрочем, все это начинание так и осталось жестом. Не прошло и двух лет, как «Лабрадор» был изъят из военного флота и передан гражданскому ведомству. Отныне он обречен на то, чтобы остаток своих дней проводить в ничем не примечательных районах, снабжая те арктические посты, которые номинально еще контролировались Канадой.

Вся тяжесть борьбы с арктическими льдами в северо-западных районах теперь легла на плечи американцев, ибо канадцы отказались в ней участвовать. Но попытки американцев сводились не столько к борьбе с ледовыми преградами, сколько к тому, чтобы их обходить с помощью самолетов или подводных лодок. В 1958 году США добились замечательного успеха: ядерная подводная лодка «Наутилус» пересекла полярный бассейн на значительной глубине под паком и, по выражению одного историка, «пронзила полюс». То было крупным техническим успехом, но у него было мало общего с достижениями тех многочисленных моряков, которые так долго вели борьбу со льдом на избранном им самим поле битвы. Это подтверждается следующим отрывком, принадлежащим перу командира «Наутилуса».


«Не зная толщины льда, мы опустились на несколько сот футов и взяли курс прямо на север. Через несколько минут «Наутилус» прошел значительно ниже кромки пакового льда. На камбузе, как обычно, обедала последняя вахта. Доносилась мелодия песенки Пэта Буна «Любовные письма» — одна из сотни записей на магнитофоне. Вот, подумал я, как надо исследовать Арктику».

Двадцать три столетия миновали со времени Пифея. В ходе веков бесчисленное множество людей различных рас, но одушевленных общим стремлением, упорно боролись со льдом. И все же именно людям, которые преодолели столько преград, поставленных природной средой на их пути, разрушили столько барьеров, мешающих пытливому и ненасытному уму человека полностью проникнуть в тайны окружающего мира, именно людям предстоит взять это препятствие.

Эпилог к многовековой истории борьбы людей со льдом еще не написан. Вызов, брошенный природой человеку, еще не нашел достойного ответа.

И эту эпическую историю завершат не подводные лодки или самолеты, которые действуют или слишком глубоко под полем сражения, или слишком высоко над ним. Ее завершат те, кто первым начал борьбу, — люди на кораблях.

Сейчас, когда пишется этот раздел, в борьбу с полярным паком только что включился новый боец. Это русский атомный ледокол «Ленин». Он, думается, окажется самым результативным бойцом из всех, какие когда-либо выставлялись людьми против льдов. И все же нет абсолютной уверенности в том, что даже этот корабль добьется успеха там, где все суда — греческая бирема, обтянутые кожей каррэхи кельтов, неповоротливые парусники средних веков и суда с механическими двигателями — в конечном счете терпели поражения. Несомненно только одно: «Ленин» будет участником титанической борьбы, такой, какая наполняет восторгом сердца следящих за ее исходом людей.

Плавания «Ленина» добавят еще одну главу к истории самой ожесточенной борьбы со стихиями, какую когда-либо вели люди, вкладывая в нее всю свою сообразительность и силу. Люди, которые поведут атаку на льду с борта «Ленина», — это братья забытых массалийских греков, исчезнувших гренландских норманнов, Фробишера и Гудзона, Мак-Клинтока и Амундсена и всех безымянных моряков, из которых комплектовались команды арктических китобойцев. Экипажу «Ленина» тоже предстоит узнать, что означает испытание льдом.

ОРИГИНАЛЬНЫЕ ИСТОЧНИКИ, ИСПОЛЬЗОВАННЫЕ АВТОРОМ

О Мартине Фробишере:

Richard Hakluyt, The Principall Navigations, Voiages and Discoveries of the English Nation, London, 1589.

О Генри Гудзоне, Девисе, Баффине и Байлоте:

Т. Rundall, Narratives of Voyages toward the North-West, London, 1849.

О Йенсе Мунке:

С. С. A. Gosch, Danish Arctic Explorations, 1605 to 1620, vol. II, London, 1897.

О Томасе Джемсе:

«Strange and Dangerous Voyage of Captaine Thomas James», London, 1633.

О сьёре де Ла-Потери:

«Letters of La Potherie», J. B. Tyrell, Documents Relating to the Early History of Hudson Bay, Toronto, 1931.

О Джемсе Найте:

Samuel Hearne, A Journey from the Prince of Wales’s Fort in Hudson Bay to the Northern Ocean, London, 1795.

О Вильяме Скорсби:

«The Northern Whale-Fishery», London, circa 1835.

О Джоне Россе:

«Narrative of a Second Voyage in Search of a Northwest Passage», London, 1835.

О Шерарде Осборне:

«Stray Leaves from an Arctic Journal», London, 1852.

О Леопольде Мак-Клинтоке:

«The Voyage of the Fox in the Arctic Sea», London, 1860.

О Чарлзе Холле:

«Arctic Researches and Life among the Esquimaux», New York. 1865.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Предисловие редакции … 5

Предисловие автора … 15

Пролог … 19

Глава первая. Ледовитые моря … 35

Глава вторая. Роковое плавание Генри Гудзона … 59

Глава третья. Черная зима Йенса Мунка … 79

Глава четвертая. Рискованное плавание капитана Джемса … 98

Глава пятая. Французские пушки среди льдов … 125

Глава шестая. Мраморная гробница … 140

Глава седьмая. О китах и льдах … 144

Глава восьмая. Бесконечная зима … 153

Глава девятая. Суда, пропавшие без вести … 210

Глава десятая. Судьба Франклина … 241

Глава одиннадцатая. Почти эскимос … 286

Эпилог … 311

Оригинальные источники, использованные автором … 318



Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

«…Брандан, — пишет Моуэт, — около 550 года нашей эры отплыл из Ирландии… и не только посетил южную Гренландию, но на обратном пути так далеко зашел на север, что открыл остров Ян-Майен, окруженный льдами большую часть года». Это утверждение основано на бездоказательной гипотезе В. Стефансона, которую тот формулировал (1935) так: «Открытие Исландии [древними ирландцами] было одновременно открытием Северной Америки, так как из Исландии можно видеть Гренландию, а из Гренландии — следующий остров и так далее, пока взору не откроется материк». См. Р. Хенниг, Неведомые земли, ИЛ, 1961, т. II, стр. 156.

(обратно)

2

Этот мыс открыл Джемс и назвал его в честь своего судна «Генриетта-Мария».

(обратно)

3

Она положена в основу карты Арроусмита 1790 года, где показаны все три пролива под названиями, сохранившимися до настоящего времени.

(обратно)

4

Парри вынужден был бросить обветшавший после зимовки корабль «Фьюри» и на одной «Хекле» вернуться в Англию.

(обратно)

5

Речь идет о споре между двумя очень опытными полярниками, американцами Робертом Пири и Фредериком Куком, претендовавшими на приоритет в достижении Северного полюса. Кук заявил, что он, следуя от острова Аксель-Хейберг (крупнейший из островов Свердрупа Канадского архипелага), достиг полюса 21 апреля 1908 года, но не мог убедительно обосновать свою заявку. Пири, следуя от мыса Колумбии (самый северный пункт острова Элсмира и всего Канадского архипелага), несомненно, подошел 6 апреля 1909 года очень близко к Северному полюсу. Сомневались лишь в том, побывал ли он на самой «математической точке» или ошибся на несколько минут. — Прим. ред.

(обратно)

6

Э. Тейлор — канадский историко-географ (см. предисловие редакции). Во избежание недоразумений здесь следует указать, что есть и другой историко-географ Э. Тейлор — англичанка, заслуженный профессор Лондонского университета, крупная специалистка по истории английской географии XV–XVI веков и по истории навигации, автор книг «География при Тюдорах 1485–1583» (1930) и «Искусство нахождения гавани: История навигации от Одиссея до капитана Кука» (1956). — Прим. ред.

(обратно)

7

Древнегреческая колония Массалия (римская Массилия) была основана в VI веке нашей эры в районе современного города Марсель. Автор приводит ниже наиболее вероятную версию перехода массалийца Пифея — от устья Роны через Гибралтарский пролив на север, к Британским островам. По другой, менее убедительной, версии Пифей, используя обычные торговые пути массалийцев, пересек Галлию, поднялся по Роне до ее среднего течения и спустился к морю по Луаре или Сене. — Прим. ред.

(обратно)

8

Отождествление Туле с Исландией отвергается большинством специалистов — историков древней географии и историков Арктики. Гораздо вероятнее, что Пифей достиг либо Шетландских островов, либо западного берега Скандинавского полуострова. — Прим. ред.

(обратно)

9

Речь идет о нарвале — млекопитающем семейства дельфиновых Длина тела самца нарвала до 6 метров, вес — до 1 тонны, длина бивня — до 3 метров. — Прим. ред.

(обратно)

10

Не только к северо-западу от Европы, но и к северу от нее, в Баренцовом море древние мореходы могли попасть в «подлинное царство льдов». — Прим. ред.

(обратно)

11

Умиак — грузовое парусно-гребное судно эскимосов. Гребцами там обычно были женщины; поэтому этнографы и историки Западной Арктики часто называют умиак «женской лодкой». — Прим. ред.

(обратно)

12

Ирландская сага «Плавание святого Брандана» сложилась, вероятно, в раннем средневековье (VI–VIII века н. э.), но записана гораздо позднее: самая древняя из дошедших до нас рукописей относится к XII веку. В этой саге, несомненно, отражены реальные плавания ирландских мореходов в Северной Атлантике, правда сильно искаженные фантастическими элементами. Однако нет никаких научных оснований отождествлять один из островов, упоминаемых в «Плавании святого Брандана», с южной Гренландией или приписывать ему «открытие острова Ян-Майен». Исторически доказанное открытие этого острова относится к началу XVII века (Генри Гудзон 1607 год, Ян Майен 1611 год.). — Прим. ред.

(обратно)

13

Норманские суда назывались так потому, что на носу их прикреплялась деревянная голова дракона. — Прим. ред.

(обратно)

14

По другой версии, группа норманнов, предводителем которых был Гардар Сваварсон, обошла кругом Исландию и зимовала там в 869–870 годах. — Прим. ред.

(обратно)

15

Гунбьёрн Ульфсон — по разным версиям — достиг восточного берега Гренландии или прилегающих островов между 870 и 920 годами. Дату 900 год как среднюю предложил Фритьоф Нансен. — Прим. ред.

(обратно)

16

Остров Ангмагсалик (65°40′ с. ш.) лежит у входа в фьорд, глубоко врезывающийся в гренландскую сушу — почти до Северного полярного круга. — Прим. ред.

(обратно)

17

Страна Винланд, описываемая в одной из саг («Сказание о гренландцах») как местность, где растет дикий виноград, никак не может быть отождествлена с полуостровом Лабрадор. — Прим. ред.

(обратно)

18

Браттахилд (в русской исторической литературе часто Братталид) был расположен на южном побережье Гренландии, у вершины фьорда Игалико, северо-восточной ветви извилистого Бреди-фьорда (у входа в этот последний фьорд находится нынешний поселок Юлианехоб). — Прим. ред.

(обратно)

19

Пока нет никаких сколько-нибудь убедительных доказательств, что норманны в первые же годы после колонизации южного побережья Гренландии, прилегающего к 60-й параллели, поднимались вдоль ее западного берега до острова Диско, лежащего у 70° с. ш., пересекали северную полосу Девисова пролива и достигали восточного берега Баффиновой Земли, который и назвали Хеллуланд. По сагам Хеллуланд находится не к северу, а к юго-западу или к югу от старейшего норманского поселения в Гренландии и, вероятнее всего, соответствует юго-восточному побережью Лабрадора. — Прим. ред.

(обратно)

20

Маркланд («Лесная страна») исландских саг наиболее компетентными историками отождествляется не с Лабрадором, а с юго-восточным побережьем Ньюфаундленда. — Прим. ред.

(обратно)

21

Об Эйнаре Соккисоне по дошедшему до нас документу известно лишь то, что он в 1124 году сопровождал из Норвегии в Гренландию епископа Арнальда, духовная власть которого распространялась и на Винланд, где предполагалось наличие христианской колонии. — Прим. ред.

(обратно)

22

Речь идет о скандинавской правительственной экспедиции Пауля Кнутсона, которая должна была по королевскому указу от 5 ноября 1354 года отправиться в Исландию. Нет, однако, исторических доказательств, что эта экспедиция действительно состоялась. — Прим. ред.

(обратно)

23

Подлинность рунической надписи на кенсингтонском камне, найденном в 1898 году в штате Миннесота к западу от Верхнего озера, оспаривается до настоящего времени. Однако в области Великих озер, в канадской провинции Онтарио, к северу от Верхнего озера, найдены другие скандинавские древности — остатки норманского захоронения (в поселке Бирдмор у юго-восточного берега озера Нипигон). — Прим. ред.

(обратно)

24

Фьорд Упернивик находится у 73-й параллели. «Подлинность [рунической] надписи на камне никогда не вызывала сомнений». См. Р. Хенниг, Неведомые земли, ИЛ, 1962, т. III, М., стр. 85. — Прим. ред.

(обратно)

25

Речь идет о миссионерской экспедиции Ханса Эгеде (1721), положившей начало вторичной скандинавской (норвежско-датской) колонизации Гренландии. — Прим. ред.

(обратно)

26

По дошедшим до нас документам нельзя заключить, заходил ли Гашпар Кортириал в Девисов пролив, достиг ли (там или в Атлантическом океане) 63-й параллели. Нельзя также уверенно утверждать, что он высаживался на берег Гренландии, а не на берег Ньюфаундленда или Лабрадора, или какой-либо иной части Северо-Восточной Америки. — Прим. ред.

(обратно)

27

До нас не дошло никаких документов, подтверждающих, что Себастьян Кабот действительно плавал в 1509 году на поиски Северо-западного прохода. — Прим. ред.

(обратно)

28

Пинасса — небольшое парусное вспомогательное судно. — Прим. ред.

(обратно)

29

Гренландию.

(обратно)

30

Ныне остров Резольюшен.

(обратно)

31

Эскимосы Баффиновой Земли.

(обратно)

32

Эскимосы пользовались лодками двух типов: большими, открытыми, из кожи — умиаками и одноместными крытыми — каяками.

(обратно)

33

Не исключено, что матросы преднамеренно дезертировали, оставшись у эскимосов. Фробишер требовал суровой дисциплины, и они вполне могли предпочесть дезертирство на Баффинову Землю его гневу.

(обратно)

34

Условное секретное название Мета-Инкогнита (латин. meta incognita — неведомая цель) было дано новооткрытой суше королевой Елизаветой I Тюдор. Оно закреплено на позднейших картах за юго-восточным полуостровом Баффиновой Земли (между Гудзоновым проливом и заливом Фробишер). — Прим. ред.

(обратно)

35

Те же, с которыми Фробишер плавал в 1576 году.

(обратно)

36

То есть Гренландию.

(обратно)

37

Нарвал.

(обратно)

38

Флотилия, видимо, прошла далеко в глубь Гудзонова пролива, и именно Фробишеру следует приписать честь этого открытия, позднее использованного Генри Гудзоном.

(обратно)

39

В те времена руководителей подобных экспедиций называли «генералами», а флагманские суда «адмиралами».

(обратно)

40

Мальмстрем — собственное имя, ставшее нарицательным, означает водоворот, В ряде атласов, в частности в немецких атласах Андре, Мальмстремом (Mai-Strom) называется пролив Мускенстраумен (67°48′ с. ш., 12°50′ в. д.) между южными Лофотенскими островами (Норвегия). Опасность водоворота в этом проливе, впрочем, сильно преувеличивалась и в старой географической и в художественной литературе (см., например, новеллу Эдгара По «Низвержение в Мальмстрем»). — Прим. ред.

(обратно) class='book'> 41 Основанная в 1548 году при участии Себастьяна Кабота английская «Компания купцов-предпринимателей для открытия стран, земель, островов, государств и владений, неведомых и даже доселе морским путем не посещаемых», стала называться «Московской компанией» после получения ею монопольного права на торговлю с Русским государством (1554). — Прим. ред.

(обратно)

42

В это время думали, что само центральное полярное море свободно ото льда. Это убеждение удержалось до конца XIX века. [До экспедиции Фритьофа Нансена на «Фраме» (1893–1896). — Ред.]

(обратно)

43

Ричард Хаклюйт (1552–1616) — английский историко-географ, составитель трехтомного сборника «Важнейшие плавания, путешествия и открытия английской нации, совершенные на море или на суше» (1589–1600). Этот сборник в XVII–XX веках многократно переиздавался (последнее издание — 1958). Основанное в 40-х годах XIX века лондонское «Общество Хаклюйта» начиная с 1847 года выпустило в свет около 200 томов описаний путешествий, совершенных людьми разных наций, и других историко-географических документов XIII–XVIII веков. — Прим. ред.

(обратно)

44

По-видимому, название Сноухилл («Снежный холм») дано горе на западном полуострове Исландии (высота около 1450 метров), с которой спускается ледник Снайфельдс-Ёкуль. — Прим. ред.

(обратно)

45

Остров Резольюшен. [У восточного входа в Гудзонов залив. — Ред.]

(обратно)

46

Залив Унгава. [У северного берега Лабрадора. — Ред.]

(обратно)

47

Мыс Дигс, по-видимому, оконечность восточного, более высокого острова из группы маленьких островов Дигс, расположенных у входа в Гудзонов залив, близ берега полуострова Унгава (северо-западный выступ Лабрадора.). — Прим. ред.

(обратно)

48

Залив Джемс. [Юго-восточная часть Гудзонова залива — Ред.]

(обратно)

49

Вероятно, бухта Ханна. [На крайнем юге залива Джемс. — Ред.]

(обратно)

50

В бухте Руперт. [Юго-восточная часть залива Джемс. — Ред.]

(обратно)

51

Птармиган. [Белая куропатка, Lagopus lagopua. — Ред.]

(обратно)

52

Бразилия была португальской колонией, но сама Португалия и все ее колониальные владения с 1581 по 1640 год принадлежали Испании. — Прим. ред.

(обратно)

53

Кармсунн (Karmsund) — пролив к востоку от небольшого острова Кармёй (59°16′ с. ш., 5°16′ в. д.), расположенного у входа в Букн-фьорд, на юго-западе Норвегии. — Прим. ред.

(обратно)

54

Мунк, видимо, вошел в залив Фробишер.

(обратно)

55

Здесь находится теперь город Черчилль.

(обратно)

56

Этими людьми были, вероятно, эскимосы, приходившие сюда за деревом для оружия и инструментов.

(обратно)

57

Маленькие пушки.

(обратно)

58

Неведомая болезнь была, несомненно, цингой.

(обратно)

59

По-английски фамилия Foxe произносится так же, как fox (лисица). — Прим. ред.

(обратно)

60

Автор из сострадания к Джемсу преувеличивает его географические достижения и умаляет заслуги его удачливого соперника. Фокс за одну навигацию — лето 1631 года — не только завершил (в основных чертах) открытие материковых берегов Гудзонова залива и островов в самом заливе, но и открыл к северу от него полуостров Фокс (юго-западный выступ Баффиновой Земли), а также залив между Баффиновой Землей и материком, позднее названный бассейном Фокс, и пролив, соединяющий этот бассейн с Гудзоновым заливом (пролив Фокс). — Прим. ред.

(обратно)

61

Место, где теперь находится город Чёрчилль.

(обратно)

62

Они находились в то время в заливе Джемс.

(обратно)

63

Цинга.

(обратно)

64

Морские сухари.

(обратно)

65

То есть в реку Святого Лаврентия.

(обратно)

66

Вероятно, острова Чарлтон.

(обратно)

67

Все это симптомы тяжелой цинги.

(обратно)

68

Высказывалось предположение, что эти «знаки» поставил Гудзон после того, как его высадили с судна.

(обратно)

69

Принц Руперт (1619–1682) — принц Роберт Баварский, английский адмирал, очень влиятельное лицо при Карле II Стюарте. — Прим. ред.

(обратно)

70

Эскимосы никогда не знали, что такое трубка мира, которой пользовались только индейцы; их недоумение при виде такого подарка было, вероятно, немалым.

(обратно)

71

«Гемпшир» был единственным военным кораблем англичан. «Деринг» и «Гудзонс-Бей», как торговые суда, несли легкое вооружение.

(обратно)

72

Затонул также и «Гемпшир», причем погибло около 250 человек.

(обратно)

73

Форт обороняла ничтожная горстка солдат; остальная часть гарнизона состояла из клерков, ремесленников и других гражданских служащих «Компании Гудзонова залива».

(обратно)

74

Фрегат, шлюп — в XVIII веке трехмачтовые военные корабли средних размеров с прямыми парусами. — Прим. ред.

(обратно)

75

Оправдание существования (франц.).

(обратно)

76

То, что Росс принял за горный хребет, было, видимо, туманом, поднимающимся над восточным краем ледового течения в проливе Ланкастер.

(обратно)

77

Прощая Джону Россу все его отступления, автор называет достижения второй экспедиции Вильяма Парри (1821–1822) «пирровой победой», а третьей экспедиции — «бесславным отступлением» (1824–1825). Однако Парри и его спутники в 1822 году открыли полуостров Мелвилл и пролив Фьюри-энд-Хекла и доказали, что Баффинова Земля не часть материка, а огромный остров. А «бесславно» Парри отступил после того, как весной 1825 года его экспедиция открыла северо-западную часть Баффиновой Земли и противолежащий берег большого острова Сомерсет. — Прим. ред.

(обратно)

78

Джемс Кларк Росс позднее, в 1839–1843 годах, прославился своими открытиями в Антарктике. — Прим. ред.

(обратно)

79

Вид моллюсков.

(обратно)

80

Экспедиции Парри.

(обратно)

81

Как отмечалось выше, Джемс Росс участвовал в экспедиции Парри в бухту Репалс и на полуостров Мелвилл в 1821–1822 годах.

(обратно)

82

Карибу.

(обратно)

83

«Корпорация Ллойда» — английское общество морских страхований; организована в 1727 году на основе существовавшего с конца XVII века лондонского Общества взаимного страхования судовладельцев. — Прим. ред.

(обратно)

84

Неожиданная для английского военного моряка 20-х годов XIX века ссылка на «Утопию» Томаса Мора. — Прим. ред.

(обратно)

85

Миллер, Джо (1684–1738) — английский актер. После его смерти опубликован список приписываемых ему анекдотов, часто неостроумных или общеизвестных. — Прим. перев.

(обратно)

86

Дибдин, Чарлз (1745–1814) — английский актер, певец и композитор, автор ряда морских песен. — Прим. перев.

(обратно)

87

Чикасавы, входившие в сильный племенной союз мускогов на крайнем юго-востоке Северной Америки, оказывали упорное сопротивление испанским конкистадорам. — Прим. ред.

(обратно)

88

Таким «неоспоримым аргументом» было, видимо, заряженное ружье.

(обратно)

89

Росс не знал о существовании пролива Белло, отделяющего северную часть полуострова Бутия-Феликс и превращающего этот кусок суши в остров.

(обратно)

90

Этим судном Джон Росс командовал при вторичном открытии Баффинова залива в 1818 году.

(обратно)

91

Обязательным (франц.).

(обратно)

92

Главные парусные суда флотилии Остина, в составе которой было четыре корабля.

(обратно)

93

Джона Росса не удостоили упоминания даже в связи с этим сообщением.

(обратно)

94

Речь идет о двух небольших островных группах, лежащих у западного берега Гренландии между 72 и 74° с. ш., близ фьорда Упернивик. — Прим. ред.

(обратно)

95

Дата 1135 года в настоящее время оспаривается. Вероятнее, что руническая надпись сделана примерно на 150–200 лет позднее. — Прим. ред.

(обратно)

96

В начале лета вся центральная часть Баффинова залива почти целиком заполнена огромным массивом пакового льда, медленно дрейфующего на юг; этот пак все время пополняется за счет льда из пролива Смит. Течениями сплошной массив прибивает чуть ли не вплотную к берегам Баффиновой Земли. Поэтому судно не может идти на север вдоль этого побережья. Корабли того времени могли достичь пролива Ланкастер единственным путем: пробиваться сквозь прибрежные льдины вдоль западного побережья Гренландии, мимо залива Мелвилл, а затем «прорезаться» на запад через самую узкую и непрочную часть Баффинова пака.

(обратно)

97

Дэвид Уилки (1785–1841) — популярный в свое время шотландский художник-жанрист. — Прим. ред.

(обратно)

98

Теперь этот большой остров называется просто Девон. — Прим. ред.

(обратно)

99

Уиллоуби и экипажи его двух кораблей погибли от голода или холода у восточного берега Лапландии в 1554 году при попытке отыскать Северо-восточный проход.

(обратно)

100

Удовлетворительного ответа на вопрос о происхождении этих развалин так и не дано, но, по мнению некоторых специалистов, это остатки строения, возведенного норманскими мореплавателями из Гренландии.

(обратно)

101

В действительности корабли Де Хавена дрейфовали во льдах до июня 1851 года, когда их вынесло обратно в Девисов пролив.

(обратно)

102

1 джил равен 0,142 литра. — Прим. ред.

(обратно)

103

Ныне этот «пролив» именуется заливом Омманни.

(обратно)

104

Вполне укомплектованы (франц.).

(обратно)

105

Пентленд-Фёрт — пролив между северным выступом Шотландии и южными Оркнейскими островами. — Прим. ред.

(обратно)

106

Илайша Кент Кейн (1820–1857) — американский врач, участник двух американских экспедиций, отправленных на поиски спутников Франклина (1850–1854). Руководя второй экспедицией, Кейн открыл к северу от пролива Смита бассейн Кейна. — Прим. ред.

(обратно)

107

Остров Монреаль в заливе Чантри.

(обратно)

108

Снежная слепота.

(обратно)

109

Томас Симпсон — исследователь на службе «Компании Гудзонова залива» — достиг этого крайнего пункта в 1839 году после 1400-мильного перехода на лодке вдоль арктического побережья. [Здесь и ниже Ф. Моуэт забывает сказать, что Т. Симпсон добился больших успехов лишь благодаря другому участнику похода — опытному агенту «Компании Гудзонова залива» Питеру Дизу. — Ред.]

(обратно)

110

Залив Куин-Мод, открытый Симпсоном [и Дизом, связанный проливом Диз с заливом Коронейшен. — Ред.].

(обратно)

111

Их целью, видимо, были ближайшие посты «Компании Гудзонова залива» на Большом Невольничьем озере, до которых оставалось более 1000 миль.

(обратно)

112

Невероятно большие размеры и вес предметов, большей частью оказавшихся бесполезными и обременительными для уцелевших участников экспедиции, представляют почти необъяснимый и в данном случае равносильный самоубийству образец глупости. И все же это типичный пример отношения военно-морского флота к Северу и потрясающее свидетельство того, как мало он научился у Росса, Симпсона и других. Ведь эти исследователи продемонстрировали основное: чтобы выжить на Севере, надо путешествовать налегке.

(обратно)

113

Светский роман Оливера Голдсмита. — Прим. ред.

(обратно)

114

Ныне называющийся проливом Мак-Клинток.

(обратно)

115

Экспедиция Франклина, по сути дела, действительно почти достигла своей цели, подойдя менее чем на 100 миль к «крайнему восточному пункту», до которой добрался Симпсон во время плавания на маленькой лодке вдоль берега.

(обратно)

116

Барренленд («Бесплодная земля») — канадская тундра. — Прим. ред.

(обратно)

117

Этим судном командовал тот же капитан Сидней Бадингтон, который спас обветшавшее судно Белчера «Резольют».

(обратно)

118

В Кингнайт-фьорде, залив Камберленд.

(обратно)

119

Угарнг был очень толковым человеком, мастером на все руки. У него было много достоинств, но и такие черты характера, которые отнюдь не заслуживают похвалы.

В 1854/55 году он совершил поездку в Соединенные Штаты и, вспоминая об этом, в частности, сказал про Нью-Йорк: «Черт побери! Слишком много лошадей, слишком много домов, слишком много белых людей. А женщин? Женщин шибко много — это хорошо!» Ч. Ф. Холл.

(обратно)

120

Иглу — снежная хижина эскимосов. — Прим. ред.

(обратно)

121

То есть кожу и мясо гренландского кита.

(обратно)

122

То есть знахаря, или шамана.

(обратно)

123

Силовой прием (франц.).

(обратно)

124

Вторая норвежская полярная экспедиция на пароходе «Фрам» под начальством Отто Свердрупа (1898–1902) добилась величайших географических результатов в Западной Арктике. Участники экспедиции не только завершили открытие громадного острова Элсмира, но и обнаружили к западу от него ранее неизвестную большую группу Островов Свердрупа, в том числе Аксель-Хейберг и Эллеф-Рингнес. — Прим. ред.

(обратно)

125

Речь идет о дрейфующей станции «Северный полюс 1» под начальством И. Д. Папанина. — Прим. ред.

(обратно)

Оглавление

  • Предисловие редакции
  • Предисловие автора
  • Пролог
  • ПЕРВАЯ ГЛАВА Ледовитые моря
  • ГЛАВА ВТОРАЯ Роковое плавание Генри Гудзона
  • ГЛАВА ТРЕТЬЯ Черная зима Йенса Мунка
  • ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Рискованное плавание капитана Джемса
  •   НЕБЫВАЛОЕ И ОПАСНОЕ ПЛАВАНИЕ КАПИТАНА ТОМАСА ДЖЕМСА
  • ГЛАВА ПЯТАЯ Французские пушки среди льдов
  • ГЛАВА ШЕСТАЯ Мраморная гробница
  • ГЛАВА СЕДЬМАЯ О китах и льдах
  • ГЛАВА ВОСЬМАЯ Бесконечная зима
  • ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Суда, пропавшие без вести
  • ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Судьба Франклина
  •   ЭКСПЕДИЦИЯ НА «ФОКСЕ» В АРКТИЧЕСКИЕ МОРЯ
  • ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Почти эскимос
  • ЖИЗНЬ СРЕДИ ЭСКИМОСОВ
  • Эпилог
  • ОРИГИНАЛЬНЫЕ ИСТОЧНИКИ, ИСПОЛЬЗОВАННЫЕ АВТОРОМ
  • ОГЛАВЛЕНИЕ
  • *** Примечания ***