Дыши, сынок, тишиной [Иван Александрович Мордвинкин] (fb2) читать онлайн

Иван Мордвинкин Дыши, сынок, тишиной

Вся семья о. Тихона собралась за столом под шум проливного дождя, который уже сутки напролет бубнил о железную крышу. Но ни какому ливню не перекричать семейной радости.

Стол у матушки укрылся красиво и празднично: все, что в печи — на стол мечи! Даже раскупорила свои крепенькие пупырки-огурчики и отборные грибочки с оливковым маслицем, которые приготовляют в семье о. Тихона к Великому посту и не достают из погреба даже в Рождество.

Малыши, правда, косились на кремовый торт, нетерпеливо болтая ножками под столом и обдумывая возможность ткнуть в этот торт пальцем, как бы случайно, чтобы потом палец облизать.

Ну а близнецов-десятилеток Сашку и Лешку развели порознь, по “разным берегам”, чтобы праздничный стол не слишком пресыщался их шумными чудачествами и хохотом.

Катеринка и Полинка принарядились в сарафаны и пестрые косынки — значит будут петь.

Когда рассаживались, батюшка усадил Глеба на свое место, во главу, в “вершину семьи”, как он шутил, под святые иконы.

Поскольку повода в календаре не имелось, сомневаться нечего, такая напыщенность означала только одно — письмо пришло.

На отцовском огромном “троне” Глебушка неуютно сутулился и виновато улыбался. Но смущение лишь усиливало торжественную тревогу, за которой взорвется сердце великой радостью — поступил!

Глебушка с раннего детства преданными и внимательными глазами взирал на отца, на его великое дело священства, на иконостас в их маленькой сельской церквушке, на алтарь за иконостасом и на престол в этом алтаре. Там он видел Бога и слышал Его присутствие в величественной скорби Херувимской песни, когда на копьях вносят Царя, и весь мир затихает, потому что Бог с нами, и Он здесь.

Теперь Глеб взрослый самостоятельный студент-семинарист, пусть пока абитуриент, путь которого простирается отсюда, от этой милой родной семьи, от батюшкиной церковки через всю жизнь, аж за самую смерть в далекой старости, прямо к Богу, в Его Царствие.

Наконец, семья поднялась, и все спели “Отче наш”. Благословив трапезу, батюшка уселся на Глебушкино “десное” место, но к обеду не приступил — все ждали маму, которая выскочила в прихожую за чем-то “секретным” и тут же это “секретное” внесла в трапезную. На серебристом подносе она протянула батюшке конверт.

Ликующие девочки вскочили с мест и сорвали с собой малышей, бесплодно созерцающих недосягаемый торт. Те зашептались, припоминая плохо выученные места стихов. Готовились заранее, но малыши — они и есть малыши. С ними только смех.

Письмо передали Глебу. Он, то растерянно улыбаясь, то напуская на себя безразличие и серьезность, надорвал конверт по боку, вскрыл его краешком ножа, и вынул листок, пахнущий новой бумагой и краской. Семинарской бумагой и семинарской краской. Развернул лист и по всеобщему требованию и просьбе батюшки, поднялся и прочитал вслух:

— Уважаемый… — читал он в тишине, нарушаемой только шепотом малышей, которые выясняли, кто где должен стоять. — На конкурсной основе… Недостаточно баллов… Не удалось… Сожалеем.

Улыбка замерла на его лице и, уже не имея радости, онемела и поползла вниз, превращаясь в знамение неожиданного удара и разочарования. Глаза потускнели, а сам он сжался и как будто уменьшился, присел на краешек батюшкиного “трона”, такого неуместно большого для него, и отдал письмо отцу.

Малыши не сразу почувствовали произошедшее и всё подергивали Катеринку за подол сарафана, готовые петь и рассказывать праздничные стихиры своему Глебушке, который поступил в какую-то далекую и очень важную “семинамию”.

Глеб потупился, растерянно, как озабоченная хозяйка, оглядел праздничный стол, неуместно тепло улыбнулся отцу и матери, молча вышел из трапезной, накинул в прихожей легкую куртку и растворился в сумраке дождливого вечера за дверью.

К другому дню дождь поутих громыхать и пустился приплакивать серой моросью.

В саду, который крутогорно и скользко спускался к оплывшему оврагу, к вечно затененному раскидистыми ольхами песчаному ручью, всегда стояла тишина. Звуками ликующей или тоскующей, глядя по сезону, природы этот остывший райский угол переполнялся изобильно, но не шумом человеческой жизни. От того казался местом тихим и безмолвным.

Здесь, разложив учебники на грубом дощатом столе, Глебушка зубрил свою подготовку к поступлению. Здесь вышколил Слободского и с ним пережил все драмы Ветхого Завета, здесь пел иногда псалмы, особенно свой любимый сто третий. И теперь он сидел здесь, опустошенный и выжатый, пустой, как семинарский конверт в его руках.

Он не поступил!? Не поступил! Как это возможно? Он вызубрил Четвероевангелие близко к тексту, почти наизусть. Он давно составлял службы отцу, пусть и не без ошибок. Но, ведь он хотел учиться, а не учить, к поступлению он был подготовлен великолепно. Батюшка не раз испытывал его познания.

Тишину нарушили шаги за спиной, на плечо легла отцовская рука. Она всегда туда ложилась, когда Глебушка страждал.

Отец уселся рядом на скамейку, шуточно подтолкнув Глеба бедром, будто не хватало места.

— Не печалься, — утешал он своим бархатистым басом. — Дыши спокойно, впитывай тишину. Старайся не слышать шум мира, мир обманчив. Наобещает тебе всего, а потом ножку подставит.

Глебушка не ответил, он только смотрел перед собой и пытался понять, что случилось. Наконец, предположил объяснение своего провала:

— Наверное из-за изложения. Я хорошо его передал, но мне не хватило немного времени, я не успел написать весь текст.

Глеб резко встал, будто увидел нечто неожиданное, внимательно и вдумчиво осмотрел песок под ногами, пытаясь в его рельефе разглядеть ответы на тревожащие вопросы.

— Ну! Пусть ему, — успокаивал отец. — Не возмущайся: молчание — самый короткий путь к тишине.

Батюшка вздохнул, тяжко поднялся со скамьи и обнял сына. Совсем уже взрослого сына. Вот ведь чудо какое: рождается у тебя дитя, ты любишь его будто маленькую частицу тебя самого. А потом, внезапно, сам не заметишь, как и когда это произошло, рядом с тобой стоит взрослый человек, который уже не часть тебя, а самостоятельное и отдельное существо. И четкой границы между твоим малышом и этим парнем нет. Ибо этот парень — тоже твой сын. Ох уж это время…

— Ты уже взрослый, — успокаивал отец. — Ты знаешь, как себя вести.

Глеб знал — нужно жить в тишине. Так говорил отец. Дышать этой тишиной: “Господи” на вдохе, “Помилуй” на выдохе. Нужно жить в тишине, потому что только в тишине можно услышать Бога.

Но как ее сохранять, эту тишину, когда даже Артамошкин поступил! И с таким высоким баллом, что Глебушка не рассказал об этом отцу — стыдно было за свои скромные результаты. А ведь Артамошкин совсем плохо готовился, в церкви бывал редко, да и сам не знал, хочет ли стать священником.

А Глеб хотел. Но теперь будто между ним и великим будущим, которое заканчивается там, за концом жизни, там, где Великий Господь ожидает его с умноженными талантами, между ним и Богом, будто кто-то гигантский поставил препятствием ладонь. Так ставят руку на столешницу, по которой бежит муравей. И Этот Кто-то — Сам Господь. И кто скажет — обходить ли руку Божью, взирая на нее как на препятствие, или со смирением отойти? Тот, который в притче о талантах отошел со своей единственной монетой, вернул то, что дали, и был наказан. Но видеть руку Божью и как праотец Иаков сражаться с нею Глеб не желал, и такого смирения не понимал, и самого этого места в Священной истории тоже не понимал. Может быть, это самое сложное место в Ветхом Завете.

— Где же Господь, а где я? — растянуто и задумчиво проговорил Глеб, и обратившись уже к отцу, добавил: — Как понять, какое препятствие Господне, а какое нет?

— Просто, — ответил батюшка и снова уселся на скамью, увлекши с собой и сына. — Все препятствия Господни. Все Божье в мире Божьем, кроме греха. И, коли к греху склоняешься, то и вздыбливается мир стеной вокруг тебя. Препятствие — это следствие греха. В Раю не было препятствий, а без Рая появились.

— И что же делать? — Глеб нуждался в простых и прямых ответах. — Преодолевать их или смиряться?

— А как захочешь, — батюшка прямых ответов не давал, а только улыбался с видом человека, у которого все хорошо, и у которого сын не получил внезапного удара судьбы. — Если истинно смиришься — Господь устроит твой путь. А если пойдешь сквозь стену, то и тут Господь поможет. Но грех придется изжить терпением, потому что он вспучится в тебе, разойдется еще больше. И тогда терпением можешь его удавить, и препятствие отойдет.

— Выходит, все сводится ко греху.

— Выходит. Любое препятствие — это грех внутри тебя. Отыщи его и вырви. Вот тебе и преодоление.

Через несколько дней Глеб подобрал профессию по душе — удастся ли поступить в следующем году — неизвестно, но год терять не разумно, а ремесло рук не тянет.

Вопросы все еще угрызали его встревоженную душу, но успокаиваясь день ото дня, он терпеливо расставлял по подходящим местам кирпичики разрушенного мироздания, разрушенного представления о мироустройстве, о своем месте в этом мире и о Боге.

По утрам, пока все спали, он уходил к ручью и здесь читал Псалтирь — единственное, в чем он умел найти успокоение.

В конце концов отец, который в эти дни не имел времени поддержать сына, но который все видел каким-то духовным боковым зрением, увез его в Задонский монастырь, как только появилась возможность. Там пробыли они три дня. Глебушка и впрямь утешился у мощей своего любимого святителя, остудил разгоряченный дух в славном источнике, и утих, вернувшись в привычное для него возвышенное равновесие.

С тех пор приходил он к своему любимому ручью, как и раньше, подышать тишиной, в которой иногда слышал Бога. Будь он священник или электрик, иконописец или водитель маршрутки — он научится носить с собой эту Божью тишь. Не путь важен, по которому пройдет душа, а цель, к которой она устремлена. А с такой великой целью, какая дана христианину — любой путь благостен.

В одно раннее утро, в которое Глеб снова окунулся в безмолвие старого сада, услышал он за спиною батюшкины шаги, грузно ступающие по сыпучему косогору.

— Спать охота… — батюшка, сонный, взъерошенный и блаженный, пробирался сквозь заросли молодой вербы, щедро усыпанной бусинками росы. Как ему даже во сне удавалось знать все, что происходит в его доме, только Богу известно. Вот и теперь, когда все спали, включая и самого батюшку, Глеб тихо ускользнул к ручью. Но батюшка знал, кто ушел, куда ушел и зачем ушел. Это его семья, и он в ней отец.

Он уселся рядом, большой, как пробужденный от спячки медведь, без толку потер сонное лицо и осмотрелся:

— Хорошо здесь. Божий мир уже пробудился…

— Да, по утрам здесь особенно хорошо, — улыбнулся Глеб и показал книжку: — Я уже начал штудировать электротехнику. Всегда нравилось возиться с проводкой.

Батюшка опять обнял взрослого сына:

— Ты, главное, дыши, сынок, — сказал он ободрительно. — Особенно, когда все шумит вокруг. Не потеряешь землю под ногами, не упадешь. А если и упадешь — успокойся и тем более дыши.

И протянул Глебу конверт — такой же, с тем же адресом отправителя.

— Семинария опять письма тебе пишет. Хочешь, можешь не читать.

Глеб равнодушно повел плечами:

— А чего прятаться? — он принял конверт и вскрыл его. — Теперь они меня ничем не напугают.

Вынул письмо, бегло прочел его и сунул обратно в конверт, пока батюшка умывался в ледяной воде родникового ручья.

Посидели, помолчали. Батюшка поднялся с протяжным вздохом, потянулся, чтоб выглядеть равнодушным, и спросил, как бы между прочим:

— Что пишут-то?

Глебушка махнул рукой:

— Извиняются, — он передал конверт отцу. — Мои результаты перепутали с результатами Артамошкина. Это я поступил, а он не прошел по баллам.

Батюшка ни дрогнул ни одним мускулом, а только деланно скучно зевнул и посмотрел на пригорок, по которому предстояло взбираться, чтобы вернуться домой. Но глаза его засветились:

— Ну что, пойдем завтракать?

— Нет. Посижу еще, подышу, — ответил Глеб и добавил, вспомнив о давно наболевшем: — Все думаю о святом Иакове: что это за сражение у него с Богом вышло?

Батюшка вздохнул и провел огромной рукой по Глебушкиным упрямым волосам:

— А мы, когда боремся с препятствиями, с кем боремся? Разве не с Богом и Его Промыслом о нас? — спросил он встречно.

— Наверное с Богом, — ответил Глебушка, все еще не понимая.

— Вот и он боролся с Богом, — ответил Батюшка и снова оглядел скользкий подъем к дому. — Только мы боремся посредственно, через обстоятельства, а он боролся напрямую, прямо с Ангелом.

— И в чем здесь подвиг? — Глебушка и сам знал, что Иаков боролся с Богом. Не ясно только, в чем сила его подвига.

— А он боролся не от ярости, а по послушанию, по любви, — объяснил отец. — И благости не растерял ничуть. Ведь немудрено перетерпеть препятствие, а как претерпеть и тишины в сердце не развеять? Это сложно. Мы в час испытаний срываемся и боремся уже с собою. Не-ет… Иаков был особенным человеком.

Глеб задумался, размыслительно и удивленно улыбаясь, а батюшка обнял его и чмокнул на прощанье в макушку:

— Дыши сынок, дыши. Там, где тишина, там и благость.

Он дружески похлопал Глеба по плечу и медленно пошел на подъем по косогору, как по тяжкому препятствию, поднимаясь к солнцу из этой тихой тени, туда, где гудел большой шумный мир. Но батюшка не слышал этого шума, сердце его давно покорилось тишине. И Богу, Который в ней.