Медвежья скрипка [Ольга Ракитянская] (fb2) читать онлайн

Ольга Ракитянская Медвежья скрипка

Девочка лет десяти сидела на пеньке под широкими лапами старой ели и прижимала к груди скрипичный футляр. Она и не думала, что стемнеет так быстро, и тропинок станет совсем не видно.

Вот так бывает: хотела потерять скрипку — и потерялась сама.

«Мама завтра задаст», — думала девочка с тоской. «Бабушка валокордин свой пить станет. Скажет, что я ее в гроб загоню. Опять я виновата».

Бабушка говорила, что Лосиный остров — совсем не лес, а лесо-парк. Но какой же он парк, если в нем заблуждаются? В парке — дорожки асфальтовые и фонари везде. А тут только грибами пахнет. И темно.

«А что, если тут волки водятся?»

Девочке начало становиться по-настоящему страшно. Она еще крепче прижала к груди свою скрипку…

И вспомнила вдруг, почему так хотела ее потерять.

Вспомнила — и стало ей еще тоскливей. Так тоскливо, что даже почти не страшно.

«Ну и пусть. Пусть меня волки съедят. Или я так заблужусь, что меня никогда не найдут. Все равно я на конкурсе не победила. Даже третье место не заняла. Позорница. Все равно мама кричать будет, а бабушка валокордин пить. Все равно я вся в папу, и от меня только одни проблемы».

Девочке стало так холодно и все равно — где-то глубоко внутри — что она прижалась щекой к шершавому футляру, и — кап, кап, кап — одна за другой закапали щипучие слезы.

— Девочка, девочка, как тебя зовут?

Шипящий шепот раздавался откуда-то из кустов. Там же — девочка даже вздрогнула от неожиданности — послышалось треньканье струн. Противное, фальшивое. И совсем-совсем тихое.

— Как тебя зовут, девочка?

— Ну скажи, как тебя зовут?

Голоса раздавались теперь со всех сторон: шипящие, хихикающие, хрюкающие, визгливые. Их становилось все больше и больше, они окружали пенек со всех сторон. А хозяев их в темноте было совсем не видно.

Девочка вцепилась в скрипку, ей хотелось завизжать во весь голос «Папа!»

Но она не успела.

— А ну, брысь отсюда! Вот я вас!

Из ельника, грозя кому-то кулаком, вышла незнакомая старушка в беленьком платочке. Голоса тут же стихли — только по листьям прошуршало. А старушка подошла к девочке, обняла ее, погладила по волосам теплой ладонью. И так от нее уютно пахло, что девочка, совсем забыв о бабушкиных наказах не разговаривать с незнакомцами, уткнулась ей носом в мягкий живот и заревела облегченно. Только теперь она поняла, как же ей было страшно.

— Ну, ну, испугалась, внученька, — голос у старушки был таким же теплым, как рука, и она, похоже, совсем не собиралась кричать на девочку — мол, чего распустила нюни, заткнись немедленно!

Но странное дело — как раз поэтому плакать почти сразу расхотелось.

— Да ты не бойся, ничего они тебе не сделают, пакостники. Это же перкеле, они только пугать горазды. Из всего лесного народа — самые бесполезные. Ничегошеньки не умеют, бездари, и учиться не хотят. Зато мнят о себе — аж до небес! Чего удумали: у людей музыку подсмотрели, гуслей себе из шишек наделали, а потом еще и гитар, кое-как тренькать научились — и давай везде звонить, что они-де самые во всем лесу лучшие музыканты, а другие им в подметки не годятся! У других, вишь, простая музыка, а у них особая, душевная, не каждый ее поймет. Только, видно, и сами не понимают — между собой и то сдружиться не смогли. По кустам, вишь, собираются, больше-то их нигде с их треньканьем слушать не хотят — вот и разделились на кусты: куст такой-то, куст сякой-то… Фестивали всякие устраивают, конкурсы: соберутся разные кусты — и давай между собой тягаться, кто кого перебренчит, перевизжит! А потом водку глушат, которую пьянчуги по кустам не допили да потеряли… Ну, да этого тебе пока знать не надо.

Старушка опять погладила девочку по волосам.

При слове «конкурс» девочка снова всхлипнула. А старушка, видно, поняла ее по-своему.

— Ну, ну, все прошло, ничего они теперь не сделают. А что имя свое им не сказала — это ты молодец. Они ведь, перкеле, за такими, как ты, охотятся — кто свой путь потерял, заблудился, запутался. Особенно если кто в музыке понимает. Сами-то не умеют ничего, хоть и пыжатся. Скажешь им имя свое — они над тобой власть обретут, за собой утянут, тоже перкеле станешь…

Из кустов вновь раздалось противное бренчанье, и визгливый голосок фальшиво затянул:

— Изгиб гитары же-елтой…

— А ну, брысь, кому говорят! — старушка снова погрозила кулаком. — Чтоб духу вашего не было!

Жалобный писк, шуршание — и тишина.

— Ну вот, а ты боялась, — старушка ласково потрепала девочку за ушко. — Я тебя про имя и спрашивать не стану. А меня — бабой Дашей зови. Ты как попала-то сюда, музыкантша?

— Я… Я хотела…

Почему-то ей совсем не хотелось врать бабе Даше.

— Я скрипку потерять хотела. В листья закопать. Чтоб не нашли. А дома бы сказала, что украли. Бабушка говорит — кругом одно ворьё!

— Потерять? — удивленно протянула старушка. — Это еще зачем? Как же ты без скрипки-то?

— Я ее ненавижу, — девочка выпрямилась на пне, прижала к себе скрипку, как самую любимую игрушку. — Ненавижу. Ненавижу…

— Ишь ты, — усмехнулась старушка. — А мне, дуре старой, показалось… За что ж ты ее так?

У девочки тоскливо изогнулся ротик. Два часа занятий каждый день — бабушка следит, даже в туалет по счету отпускает. Гаммы, гаммы, гаммы. Пьесы, пьесы, пьесы. Тех-ни-ка. Отчетные концерты. А еще английский — после школы, два раза в неделю. А еще репетитор по математике. И домашка, горы домашки просто. А еще…

— Мама говорит — надо всегда быть первой. Если ты не первая — то ты нуль. А я конкурс… проиграла… Даже места никакого не заняла. Я позорница. Одни проблемы от меня…

Баба Даша вздохнула, посмотрела сочувственно на всхлипывающую девочку.

— Вот оно как, значит. Это мама так говорит?

— И бабушка.

— А папа?

— Папа? А что папа…

У девочки презрительно искривились губы — каким-то странным, совсем не девочкиным выражением. А набрякшие слезами глазки вдруг потеплели. И девочка невольно потерлась щекой о скрипичный футляр.

— Он с нами даже не живет. Мама его выгнала. Он никчемушник. Нуль. Одни проблемы от него.

— Алкаш, наверно, — понимающе кивнула баба Даша.

Девочка удивленно вскинула голову.

— Почему алкаш? Это дядька из третьего подъезда — алкаш. Он пьяный всегда, от него водкой пахнет. И матом он ругается. А папа хороший. Он готовит, знаете, как вкусно! Мама по понедельникам, по средам, по пятницам, — девочка загибала пальцы, вспоминая, — работает всегда. А папа меня тогда из музыкалки встречает и обед мне готовит. Суп с клецками! И борщ! И всякое! И квартиру всю прибирает, после него чисто так! А еще он меня с английского забирает, и мы гуляем! Он про звезды все-все знает! А еще…

У девочки разгорелись глазки, ей так много хотелось рассказать бабе Даше про никчемушного папу…

— Погоди, погоди… Он не работает, что ли?

— Почему, работает. Учителем истории. В школе. Только не в моей.

— Так, может, денег не дает тогда?

— Дает. Бабушка говорит — он нам всю зарплату отдает, потому что теперь по гроб жизни обязан. Только это мало.

У нее снова презрительно искривились губы — тем же странным взрослым выражением.

— Бабушка говорит — в наше время надо зарплату сто тыщ! Или больше. А у него всего сорок. Или пятьдесят. Бабушка говорит — был бы нормальный мужик, мама бы вообще не работала!

— А она хочет не работать? Мама-то твоя?

Девочка задумалась. Вспомнила клинику — светлую, красивую. Мама еще говорит — дорогую. Мама в белом халате, такая строгая, высокая. Она там главный доктор по зубам — сто-ма-то-лог. Все ей говорят уважительно «Надежда Петровна». «А Меренкина в среду принимает? Вы мне точно скажите, девушка, мне только к Меренкиной, только к ней…»

— Да нет… Не хочет, наверно.

— А чего ж тогда бабушка?

— Не знаю.

Девочка дернула плечом. В голове ее неприятно крутились мысли. Как комары — ззз, ззз… И не поймаешь, и не отмахнешься. Все зудят.

Она упрямо мотнула головой.

— И все равно. Бабушка говорит — он раздолбай. Мама на доктора училась, раз-ви-ва-лась — а он все в школе своей. И на кухне с кастрюлями, как не мужик прямо. Хотя они тогда уже женаты были. Мог бы взять с мамы пример.

— Мама, значит, училась. Это хорошо, это правильно. А работал кто в это время? Кто денежку зарабатывал? По дому кто крутился?

— Ну… Папа, наверно.

Девочка опять дернула плечом. Комары в голове все зудели, противные…

— О-хо-хо, — вздохнула баба Даша. — Так чего же он никчемушный тогда?

— Потому что не первый, — наставительно, как взрослая, сказала девочка. — Надо всегда первым быть. Так мама говорит… И еще она говорит — денег вечно не хватает. И все из-за меня. В музыкалку надо, на английский надо, репетитор еще, а летом в лагерь, а потом в другой, и в Турцию еще…

Голос ее становился все тише, все тоскливей.

— А ты-то сама хочешь в лагерь? И в Турцию эту?

— В лагерь все ездят. Бабушка говорит…

— Да уж поняла я, что твоя бабушка говорит, — с досадой махнула рукой баба Даша. — Ты мне про себя скажи — ты сама чего хочешь?

Девочка испуганно заморгала.

— Я… Не знаю…

Баба Даша снова вздохнула, обняла ее, прижала к себе. Девочка уткнулась носом в ее живот, зажмурила глазки покрепче — и вдруг заговорила жарким быстрым шепотом:

— Я с папой в лес хочу. Он все-все про лес знает. И про древних людей, они тут раньше жили. Реки по-своему называли. А потом славяне пришли, и эти люди тоже славянами стали, и свой язык забыли. И он в реках спрятался. Он там на дне живет. Мы с папой его искали. А еще папа… Баб Даш, а ты никому не скажешь?

— Никому, внученька, никому, — гладила баба Даша девочку по голове.

— Он мне Синий камень показывал… На реке. Только камень совсем не синий. Он просто волшебный. Он песни поет. Только мама сказала — это отстой… И лес отстой, и древние люди, и Синий камень тоже. Не-сов-ре-мен-но. Сейчас компьютеры везде, надо про них все знать. И по математике у меня тройка. А мне про лес интересно. А мама говорит — отстой…

— Это, внученька, называется — песня, — вздохнула баба Даша. — Называется — душа. Математика, задачки — это хорошо, конечно. Без них теперь и вправду не проживешь. Да только и без песни — не проживешь тоже. А если и проживешь — перкеле б такую жизнь! Сожрет она тебя, и косточек не оставит.

Струны в футляре вдруг зазвенели тихонько и чисто — будто соглашались.

— И как не поймут люди? Им золотое яблочко навстречу катится — а они его ногой пихают. Мол, катилось пока — бочок замарало… Любви хотят. Музыки. Счастья. Только вот — для чего хотят? Чтоб непременно первыми быть, друзьям да подружкам хвастаться? Мол, у меня-то вон чего, а у вас и нету… И чтобы без песен — одни задачки. Задачки-то щелкать легче. Только вот не получается оно, без песен-то. И не получится никогда. Сами себя выматывают люди, злятся — а на кого злятся, и сказать не умеют…

Баба Даша чуть отстранилась, заглянула девочке прямо в глаза. Девочка вздрогнула — глаза у бабы Даши светились. Лунным каким-то светом, зеленоватым.

— Знаю, в чем беда твоя, внученька. Ты песню свою потеряла. Потому и скрипкой своей дорожишь — а любить ее разучилась. Надо песню тебе вернуть — тогда и музыка родится. А без песни и ты, и скрипка твоя — голоса навсегда лишитесь.

Она окинула девочку взглядом, будто к чему-то примеряясь.

— Маловата ты еще, конечно… Ну, да авось не осерчает, примет.

— Кто?

— Сестра моя старшая. Мы сейчас к ней в гости отправимся. Если кто и поможет песню твою найти — так это она.

— А это далеко? — забеспокоилась девочка.

— Да как сказать… Иной туда всю жизнь идет — не доходит, а иной в миг окажется да в миг и домой воротится. Только вот на ножках твоих туда не дотопать, да и на моих. Надо нам с тобой новые ножки напеть. Поиграю тебе сейчас…

— На скрипке? — встрепенулась девочка, протянула живо старушке черный футляр. — Возьми, баб Даш!

— Нет уж, — улыбнулась баба Даша. — Спасибо тебе, внученька, да у меня — своя скрипка. Только ты уж не пугайся, когда я меняться стану. Что ни увидишь — это все я, а уж я тебя не обижу.

Баба Даша отступила от пенька, прихлопнула в ладоши, притопнула ногой — и вдруг завела странную, глухую песню, будто из ночного осеннего леса сплетенную:

Серебро берёзово,

Золото елово

Сеет Старуха

С полудня на полночь.

С полночи на полдень

Река вытекает,

Река вытекает,

Дева-Лебедь вылетает…

Девочка слушала, как зачарованная. Это было так похоже на сказки, которые читал ей папа — а сказки те всегда кончались хорошо! — что она даже не испугалась, когда баба Даша и вправду стала меняться.

Исчезли с лица морщины, белый платочек сполз на плечи, рассыпались из него косы — густые, медные, будто рыжие змеи. Озорно заблестели зеленые глаза. Вот баба Даша — уже тетя Даша, а вот — просто Даша, Дашенька…

А потом… Девочка даже заморгала от удивления: руки бабы Даши (или просто Дашеньки?) покрылись вдруг бурой шерстью, она опустилась на четвереньки, замотала большой головой… Да это же медведь!

— Не бойся, внученька, — сказала медведица ласковым голосом бабы Даши. — Это я. Сейчас играть тебе буду.

Бабушка-медведица грузно шагнула к пеньку, тронула лапой длинный кусок то ли коры, то ли древесины, который торчал вверх из пня, будто клык.

Дон-н, дон-н — густо зазвенел-запел пень. А медведица вновь завела свою песню:

Серебро берёзово,

Золото елово…

И девочка вдруг почувствовала, что начала меняться сама. Ножки стали длинными, тонкими, покрылись шерсткой. Вместо осенних ботиночек — острые копытца. А вот и она вся опустилась на четвереньки, мотнула рогатой головкой…

«Я олешек! Я олешек!»

— Баба Даша, смотри, я олешек! — она в восторге запрыгала по поляне, вскидывая белый хвостик.

— Косуля ты. Лесная козочка, — добродушно проворчала бабушка-медведица.

— А почему у меня рожки? Нам на природоведении говорили — рожки только у мальчиков… Ой, баба Даша! — спохватилась она. — А где моя скрипка?

— Ага, испугалась, — то ли рыкнула, то ли засмеялась бабушка-медведица. — Кто недавно скрипку потерять хотел?.. Ну, ну, не бойся. Разве не чуешь — это же рожки твои!

Девочка хоркнула весело, как самая настоящая косуля, подскочила к поющему пню, шаловливо боднула острыми рожками.

Дон-н, дон-н — отозвался пень.

Вкусно пахло грибами и мохом.

— Ну, поиграли и будет, — проворчала бабушка-медведица. — В путь нам пора. Скачи-ка за мной!

Она поднялась на задние лапы, оперлась о ствол старой ели — и вдруг легко заскакала по веткам, все выше и выше. Девочка-косуля, не раздумывая, прыгнула за ней — и тоже заскакала, заскакала вверх, прямо в темное небо. Из-под копытец ее вылетали золотые искры, рассыпались звездами.

Вот уже и небо, и белая, как молоко, дорога на нем. Медведица и косуля поскакали по ней, полетели все дальше и дальше — туда, где всходила на небо большая луна…

…Они словно вынырнули вмиг по ту сторону белой дороги, у корней огромной березы. Перед ними стояла избушка — странная, островерхая, похожая на шалаш, хотя и сложенная из бревен. Одна половина избушки была золотой, а другая — серебряной. Девочка-косуля присмотрелась и поняла, почему: с одной стороны на избушку светило солнце, а с другой — полная луна.

А они с бабушкой-медведицей, оказалось, и правда вынырнули — прямо из озерца под березовыми корнями! Вот бабушка стоит на берегу, отряхивается. Брызги так и летят с косматой шкуры. Надо бы и ей отряхнуться…

Девочка мотнула рогатой головкой — и в тот же миг снова стала обычной девочкой со скрипичным футляром в руках. А рядом с ней стояла, улыбаясь, баба Даша в своем беленьком платочке. Никакая с виду не медведица. Только глаза все блестели зеленовато, лунно.

Навстречу им от избушки шла… Старушка? Женщина? Девочка? Трудно было понять: она будто была все время разной. Или наоборот, все время одинаковой — и старушкой, и женщиной, и девочкой одновременно.

У нее не было на голове платочка, как у бабы Даши. Только волосы сияли золотом, блестели сединой — или, может, серебром?

А если смотреть краем глаза — становилась она роем пчёл, золотым, жужжащим. Но совсем не страшным. Теплым.

— Здравствуй, Мать пчёл, Лесная хозяйка! — баба Даша вышла вперед, обняла золотую и серебряную женщину.

— Здравствуй и ты, Медвежья мать, Дева лесная! С чем пожаловала? Деду твоему охотничьей удачи послать? Или, может, захворал он?

— Дед мой хорошо поживает, — покачала головой баба Даша. — По мне только скучает, а так — хорошо. Внучку названую я тебе привела. Помоги ей, Матушка-заступница! Кроме тебя, некому.

Мать пчёл словно только сейчас заметила девочку. Посмотрела удивленно.

— Такая маленькая! Как же она сюда добралась? Ко мне ведь и большие не все долетают.

— А ты погляди, — улыбнулась довольно баба Даша, — погляди, матушка, что у нее в руках! Играет она. И хорошо играет. Я хоть и не слыхала, а чую. Такие всегда к тебе доберутся. Только вот беда — песню свою потеряла. Надо вернуть.

— Песню? — нахмурилась Мать пчёл. — В таких-то летах — песню потерять? А впрочем, чего у людей теперь не бывает. Дорогу в лес потеряли. Дедов своих — и тех позабыли. Теперь вот у детей песню отнимать стали. Всё им неймётся…

— И не говори, матушка, — вздохнула баба Даша. — Я как увидала — так сердце зашлось. Ее ведь чуть перкеле за собой не увели, не в доме твоем будь помянуты! Так поможешь?

— Трудно помочь, — покачала Мать пчёл золотой головой. — Кто свой путь потерял — должен на полночь идти. И оттуда уже новым путем вернуться.

— Как — на полночь? — баба Даша даже рот рукой прикрыла. — Такая-то маленькая? Уж этого ей не выдержать, тут ей и скрипка не подмога. Неужто нет другого пути?

— Нет, — струнами звенел голос Лесной хозяйки, пчёлами жужжал. — Но ты не бойся, Медвежья мать. Я ей мёда своего дам. С мёдом она и на полночь с тобой поплывет, и оттуда вернется. Только ты уж ее не оставь.

Рассыпались пчёлы, закружились — и вот уже перед девочкой живая чаша из пчёл. Висит перед ней прямо в воздухе. А в чаше — мёд. Такой золотистый, тягучий, и пахнет так вкусно…

— Отведай, внученька, лесного мёда!

Девочка вспомнила папу. Они с ним любили ходить по ярмаркам, присматриваться к мёду, пробовать. Папа всегда с пчеловодами разговаривал, так интересно слушать. А потом уносили домой баночку самого вкусного мёда на свете — липового, цветочного, сказочного аккураевого — белого, как та дорога на небе…

Она осторожно опустила пальчик в живую чашу, лизнула…

…И нет уже девочки — только полосатая рыбка-окунёк плеснула хвостиком по воде, нырнула под корни огромной берёзы. А рядом с ней — большая старая щука, зелёная, золотистая, бурая. Но окуньку совсем не страшно — это же баба Даша! Только теперь она — бабушка-щука.

— Баб Даш, а скрипка?

— Разве не чуешь? Это же зубки твои. За мной плыви, внученька! Вниз по реке, всё вниз!

Плещут волны вокруг — золотые, серебряные. Ласкают рыбий бочок. И так хорошо нестись по воде, рулить послушным хвостиком — вперед, и вниз, и вверх!

…Они снова вынырнули как-то вмиг — в устье широкой реки. И снова встали на берегу — девочка со скрипкой и старушка в беленьком платочке. Даже отряхиваться не пришлось.

Только не было здесь ни луны, ни солнца. Серое хмурое небо, будто в конце ноября. Серые волны перекатываются по отмели. Серые камни вокруг — ни деревца, ни кустика. Только серая пожухлая трава, да и та полегла на землю. Холодно — девочка начала дрожать в своем октябрьском пальтишке. И какие-то бурые, узловатые змеи словно ползут из-под земли, вздымают серую почву.

— Баб Даш, это что?

— Не узнала? Да корни же той березы! Что мы наверху видели.

Баба Даша приобняла девочку за плечи.

— Видишь, внученька — и здесь она, Мать пчёл, нам весточку подает. И здесь мы с тобой не одни.

— Ой, баб Даш! Собачка!

Девочка вырвалась из старушкиных рук и, как была, со скрипкой, бросилась прямо к серой пушистой собаке, выступившей из-за камня. С восторженным писком девочка принялась трепать ее по косматой спине, чесать за ушами, щекотать мохнатую крепкую шею.

— Собачка, собачка, собаченька! Какая ты милая!

Мама любит кошек. И на дух не переносит собак. Они грязные, они опасные. Не трогай, не подходи. А девочке всегда так хотелось. И мамы сейчас рядом нет. А баба Даша, наверное, разрешит. Она ведь сама — медведица!

Огромная собака, похожая на волка, совсем растерялась. Она, как видно, не привыкла к нежностям и не знала теперь, что с ними делать. Постояла немного, словно закаменев… И вдруг плюхнулась на спину, прямо на прибрежную гальку, подставила мягкое пузо, неуверенно взвизгнула — как щенок, будто с трудом вспоминая что-то давно забытое.

— Вот так-так! Вот значит, какой охранник у меня!

Только теперь девочка заметила незнакомую старушку. Она вышла из-за серого камня вслед за собакой и смотрела теперь на них так же удивленно, как миг назад — сама собака. Старушка, как и Мать пчёл, была без платка — но по плечам у нее рассыпались не золотые и не серебряные, а белые, будто снег, волосы. Холодом веяло и от нее, и от ее серого платья. Холодом — и удивлением.

— Не сердись на зверюшку, Сестра полуночная, — сказала примирительно баба Даша, обнимая старушку. — Небось ей у тебя ласка нечасто перепадает. Вот и не смогла устоять. Да и от кого охранять-то тебя — от дитя малого? А эта — еще и играет…

— Вижу, вижу, — ворчливо сказала Серая старушка. — Я уж и то собиралась было пинка вам хорошего дать — не место тут детям, и нечего их водить раньше времени! Но раз уж собака моя ее признала…

— Вот, собака признала — и ты помоги, — живо подхватила баба Даша. — Нас ведь к тебе сама Матушка полуденная прислала. Внучка моя названая песню свою потеряла. Надо вернуть.

— Песню, — вздохнула Серая старушка. — Песня-то у меня. Все песни потерянные у меня собираются. Да как ее узнать? Я ведь им только приют даю. Сама не знаю, где чья.

— А собака твоя? По запаху не найдет?

— Найти-то найдет. Да у песен свой запах, особый. Не как у людей. Они звуками пахнут, песни. Живет в твоей внучке звук — такой, чтобы песня откликнулась?

— Живет, — кивнула уверенно баба Даша. — Должен жить. Уж я-то чую.

Она обернулась к девочке.

— Вот, внученька, и твоей скрипке черед пришел. В лесу я тебе на своей играла — теперь ты мне на своей поиграй. Позови свою песню, напой. Только смотри: чужими звуками позовешь — чужая откликнется, а чужая тебе не подмога.

Девочка перестала гладить собаку — та взвизгнула чуть обиженно, лизнула новую подружку в щеку. Что ж, ничего не поделаешь, надо — это слово собака хорошо понимала, даже если его не произносили.

Девочка задумалась. Холодно тут играть. Хотя — пока трепала собачку, пальчики и согрелись.

Она достала из футляра скрипку, положила на плечо. Что же сыграть? Она знала только пьесы. И гаммы. Но это же — не ее. Это сочинили какие-то чужие дядьки и тетки. Наверное, очень умные. И очень скучные. Или ей так казалось, что скучные.

«Чужими позовешь — чужая и откликнется». А что у нее есть — своего?

Учительница в музыкалке говорила — им-про-ви-за-ци-я. Но этого девочка пока не умела. Никогда у нее не получалось.

Неужели песня ее так и не узнает?

Руки вспотели от волнения, несмотря на холод…

И вдруг — вспомнилось, зазвенело внутри. Как-то само собой.

Девочка прижала струну — всего одну, провела смычком…

Дон-н, дон-н — зазвенела густо струна. Совсем как пень под лапой бабушки-медведицы. И еще, и еще…

Девочка водила смычком — и видела ночной лес, и ель, и лунные глаза медведицы. Белая дорога в темном небе пахла грибами и мхом.

Дон-н, дон-н…

Она не заметила, как радостно встрепенулась серая собака. Вскочила, завиляла хвостом. И бросилась куда-то — только галька полетела из-под лап.

А когда девочка перестала играть — собака уже вновь стояла перед ней. В зубах у нее была палка. А на вершине палки — трепетала, била радостно крыльями золотистая птичка, будто живой огонек.

Девочка ахнула, протянула к птичке руки…

…И нет уже девочки — только две птицы нырнули в трещину между камнями, в подземный родник. Две птицы — гагара и серая уточка — плывут-летят по темной реке, то ли под землей, то ли по небу.

— Баба Даша, а скрипка? Это… мой клюв?

— Почуяла, внученька! Вот теперь верю — песня твоя вернулась!

Темная река светлеет, яснеет — и вот уже снова несутся они по белой дороге, между звездами и лесами…

…Девочка очнулась — или проснулась? — потерла кулачками сонные глаза. Они с бабой Дашей снова сидели под той же елью, у того же пенька. Было темно. Только луна теперь вышла из-за деревьев, плыла между веток серебряной рыбкой.

Девочка пошарила рукой — скрипичный футляр был рядом. И ей вдруг очень захотелось вынуть скрипку, поиграть — обо всем, что ей привиделось во сне (или все-таки наяву? Не понять…), о Матери пчёл, о березе, о Серой старушке и ее пушистой собачке, о полете по белой дороге…

Но девочка очень устала. И ей хотелось спать. Она уткнулась носом бабе Даше в теплый бок, снова прикрыла глазки.

— Уморилась, внученька, — погладила баба Даша девочку по голове.

— Ага…

Девочкин голос был уже совсем сонным.

— Баб Даш, а меня Риной зовут. Это Е-ка-те-ри-на. Мама говорит — надо Катя, всех Катями зовут… А мне Рина нравится… Только это тайна, ты никому не говори. Меня так только папа зовет. Не скажешь, баб Даш?

— Не скажу, не скажу, Риночка. Рябиночка ты моя…

— Баб Даш… — девочка зевнула, не открывая глаз. — А ты ко мне в гости придешь?

— Захочешь — приду. И ты ко мне приходи.

— А ты далеко живешь?

— Ох, далеко, — вздохнула баба Даша. — Тебе пока не дойти. В чаще лесной стоит домик земляной, без окон, без дверей. Только на крыше елочка молодая растет — это дедка мой посадил. В том домике я и живу, своего деда жду. А тебе туда пока рано. Ты в лес ко мне приходи — вот хоть сюда. Или на реку — я ведь все по рекам теперь путешествую. А лучше — к Синему камню. Позовешь меня — я и услышу. Ты теперь моя внучка названая.

— Баб Даш…

Рина хотела сказать что-то еще — но не успела. Заснула.

…Проснулась она от того, что в щеку ей уткнулся мокрый нос. Кто-то жарко задышал прямо в ухо, лизнул теплым языком…

Рина открыла глаза — перед ней стояла, радостно ухмыляясь, серая пушистая собака, похожая на волка. Совсем как та, у Серой старушки!

— Вот она! — зазвенел на весь лес незнакомый девичий голос. — Вот она, ваша дочка! Со скрипкой! Это же ваша дочка?

— Моя! — хриплый от волнения, такой родной папин голос. А вот и сам папа — подхватил ее на руки, как маленькую, прижал к себе, покачивает.

— Риночка, милая, как же ты… Напугалась? Замерзла?

— А я говорила! — торжествует где-то рядом незнакомая девушка. — Рыся найдет, у нее нос — ого-го! А я говорила!

Рина, не открывая глаз, тычется успокоенно носом в папино плечо, трется щекой о его небритую щеку. Приятная щека, шершавая.

— Пап, а я тебе на скрипке про Синий камень сыграю… Только потом… Когда в лес пойдем… А мы с бабой Дашей…

У папы мокрая щека, но Рина не успевает подумать, почему это так — засыпает.

И видит во сне Белую дорогу, золотые и серебряные звезды.

И где-то в чаще леса бабушка-медведица играет ей на скрипке.