Костры на берегах [Андрей Леонидович Никитин] (fb2) читать онлайн

Андрей Леонидович Никитин
Костры на берегах ^{Записки археолога}

Право на поиск

А. Л. Никитин давно известен читателям как автор книг по истории и археологии, написанных в своеобразной манере, сочетающей научное и художественное исследование действительности.

Этот жанр сложился не так давно и еще не имеет точного определения, но одно бесспорно: он отличен от жанра научно-популярного, в котором излагаются по преимуществу устоявшиеся точки зрения и обходятся стороною «белые пятна» науки. Так это и должно быть, ибо речь идет о популяризации достижений науки.

А. Л. Никитин в своих произведениях «белые пятна» не только не обходит стороной, но именно их делает объектом исследования. Личность автора присутствует в каждой строке, в каждом абзаце. Все оценки личностные, все рассуждения «никитинские», все достижения и промахи его же. В этом секрет успеха сочинений А. Л. Никитина у читателей, которые из пассивных потребителей выверенных ученых истин (часто весьма далеких от реальности) становятся соучастниками поиска. По его мнению, чтобы поиск был по-настоящему увлекательным, нужно уйти от традиционной формы рассказа о раскопках и находках археологов.

В чем же метод А. Л. Никитина? Он сначала излагает уже известные факты, потом — различные объяснения по их поводу, затем показывает несостоятельность или недостаточность этих объяснений и, наконец, предлагает свои суждения. Поскольку читатель с помощью автора видит всю проблему, то авторское приглашение вместе порассуждать, поискать истину отнюдь не выглядит заигрыванием. Просто автор, располагающий обширными знаниями и умеющий оперировать с множеством фактов на профессиональном уровне, приглашает читателя к путешествию в страну «белых пятен» нашего прошлого, к попытке совместными усилиями восстановить целостную картину минувшего и будущего. При этом автор прямо-таки провоцирует своих читателей занять активную позицию — подумать, погадать, пойти в библиотеку за дополнительными материалами, наконец, самому шагнуть чуть далее по тропинке, не столько проторенной, сколько намеченной им.

И еще одна сторона сочинений А. Л. Никитина — их географичность. Ландшафты и пейзажи даже Подмосковья описаны им так же тщательно, как у иных путешественников дебри далекой и малознаемой Амазонии. Казалось бы, к чему это — Подмосковье известно многим… Но дело в том, что А. Л. Никитин видит больше, чем обычный посетитель рекреационной зоны Москвы. И он показывает ему то, что тот просто-напросто не заметил. С другой стороны, уж так ли хорошо известны Подмосковье и Ярославщина жителям иных пределов Советского Союза? А что мы знаем о местах далеких и труднодоступных, таких, как Терский берег Белого моря? Что мы знаем о людях, которые живут здесь? И тут А. Л. Никитин приходит нам на помощь, описывая не только то, что существует сегодня, но и что было на этой территории и с этой территорией в далеком прошлом, что происходило с природой этих мест, что ждет ее в будущем. И вновь читатель оказывается втянутым в круговорот авторских рассуждений, вновь от читателя требуется активность мысли и чувств.

А. Л. Никитину удалось передать читателям ощущение современности, молодости науки археологии. Ведь делается она, как правило, руками молодежи: школьников, студентов, пионеров, комсомольцев, составляющих основной контингент всех без исключения археологических экспедиций. К ним, строителям завтрашнего дня, обращается автор.

Все сказанное выше в полной мере относится и к новой книге А. Л. Никитина «Костры на берегах». Она состоит из трех частей, трех своеобразных эссе, на первый взгляд, будто бы и не связанных друг с другом. Однако читатель, дойдя до последней страницы, поймет, что связь есть.

Две первые части книги посвящены археологии — той самой археологии, что с легкой руки журналистов приобрела окраску науки таинственной, чуть ли не мистической, ибо к ней намертво прирос штамп «тайна». Тайна чего угодно — веков, тысячелетий, какого-нибудь города или селения, наконец, могильника или отдельного захоронения, а лучше всего — клада. Штампом же стало и сопоставление труда археолога с работой следователя по уголовным делам, ведь тайна подразумевает в себе нечто детективное.

И читателю приходится с этим мириться, ибо профессия «археолог» — профессия редкая и информация о ней у большинства читателей недостаточна.

«Дороги веков» показывают труд археолога в его повседневности, лишенным детективного флера. Археологи обычные люди и трудятся среди обычных людей, встречая то понимание и сочувствие, то неприязнь и даже противодействие. Как всякий труд в науке, труд археолога тяжел и не всегда благодарен. Автору, в бытность его археологом, занятия археологией доставили много радостей и положительных эмоций, а также и много неприятностей. Жизнь как жизнь… И все это нашло отражение на страницах книги. Все, что было открыто А. Л. Никитиным в поле, описано на фоне современной Ярославщины с ее своеобычными людьми и неповторимой природой. Основная тема — неолит, изучением которого долго и успешно занимался автор, но эта тема обогащена множеством подтем и созвучий: история природы, мерянские могильники, древние славяне, средневековье и архитектура Переславля, наконец, наши дни.

В «Беломорском лабиринте» A. Л. Никитин сосредоточивает внимание лишь на одной теме. Судьба археолога и журналиста несколько раз забрасывает его на Терский берег Белого моря, в край почти незнаемый большинством из нас. Благодаря автору читатели имеют возможность посетить этот край с его неповторимыми ландшафтами, удивительной историей и трудным и противоречивым «сегодня». И тут возникает основная тема очередного «белого пятна» — каменные лабиринты Беломорья, удивительные сооружения, назначение которых до сих пор не разгадано наукой. А. Л. Никитин берется решить загадку по-своему и, что свойственно ему, пытается решить ее во взаимосвязи всей истории человека тех мест на протяжении чуть ли не десятка тысячелетий, да еще на фоне динамического развития природы Кольского полуострова. Это — единственно верный подход! И крайне поучительный для молодых людей, уже посвятивших себя науке или только выбирающих жизненный путь. Любая проблема в любой науке может быть успешно решена лишь комплексным путем, и чем сложнее проблема, тем шире должен быть кругозор ученого. Но решил ли проблему А. Л. Никитин? И да, и нет. Древнейшие обитатели Кольского полуострова, предки нынешних саамов, действительно пришли туда в самом начале послеледниковья. Сейчас это непреложный научный факт. Саамы действительно сохранили почти до наших дней способ хозяйствования невероятной древности, и автор убедительно показывает, что лабиринты им были не нужны, а потому и не ими построены. Но могли ли стать мореходами, морскими охотниками, строителями лабиринтов новые пришельцы из далекой Прибалтики и Северной Европы, как это представляется А. Л. Никитину? Могли, конечно, но могли быть и иные пришельцы, чьи следы почти неуловимы. Возможно, что какие-то племена следом за предками саамов также двигались из Центральной Европы, но водным путем. Они смогли преодолеть водное пространство, отрезавшее первопришельцев на Кольском полуострове. Возможно, они уже были морским народом, а возможно, стали им за время своего долгого путешествия на северо-восток Европы. Их морской способ хозяйствования оказался столь далек саамскому, что, живя рядом с саамами, строители лабиринтов почти не имели с ними контактов на протяжении длительного периода времени. А. Л. Никитин скорее всего прав в том, что изменение природных условий подорвало экономику «морских племен». Тогда иные из них могли перейти на «саамский» способ производства и раствориться со временем среди саамов. Другие могли усвоить способы охоты на лесную дичь от пришедших в Беломорье с востока угро-финнов и раствориться в их среде. Наконец упорствующие в сохранении традиции могли покинуть родные места. Все могло быть! Сейчас нет достаточного количества фактов и данных, чтобы решить проблему строго научным путем, но пути ее решения A. Л. Никитиным намечены верно, и читателям решать, насколько убедительны его выводы.

«Королевская сага» кажется оторванной от предыдущих частей, ибо в ней A. Л. Никитин ведет читателя в древний мир не посредством археологии — науки, занятой изучением материальной культуры древних, а посредством истории — науки, занятой изучением письменных документов. Здесь читатели с помощью автора погружаются в увлекательную среду исследования письменных источников, будь то летописные записи или легенды, саги или фольклорный материал.

Одна из таких легенд связана с знаменитой страной биармов.

«Биармия» — что это такое, где она, кто в ней жил и чем занимался, как туда проникали соседи? Вот круг вопросов, много лет мучающий ученые головы. A. Л. Никитин достаточно полно освещает историю поисков Биармии, излагает все точки зрения, проверяет все основания суждений и ни одно из них не признает достаточным.

A. Л. Никитин пока не нашел решительных приверженцев своей точки зрения в широких научных кругах, но сторонники у него уже есть, как есть и сторонники ниспровергаемых им мнений. Наука — всегда в движении, всегда в развитии, и то, что сегодня считается непреложной истиной, завтра может оказаться отнюдь не истиной, а проблемой, да еще столь трудной, что даже гипотезу выдвинуть будет невозможно.

Сейчас, пожалуй, даже не важно, нашел А. Л. Никитин Биармию или нет. Важно, что он показал, как ее искать. При этом он шел не относительно более простым путем популяризации, а более сложным путем, путем соединения научной мысли с художественным исследованием жизни.

Путь познания труден и не прям, любое знание дается огромным трудом. Поэтому поиски истины, предложенные А. Л. Никитиным, будут для читателей не только занимательны, но и полезны.

Кандидат исторических наук

А. М. МИКЛЯЕВ

Дороги веков

По весне, еще самой ранней, когда с сосулек начинают срываться капли, выбивая на подоконниках частую и веселую солнечную дробь, когда сами сосульки начинают падать и биться с тонким хрустальным звоном, а снег сереет и оседает, словно его прижимают к разогревающейся земле длинные синие тени, — по весне мне начинают сниться летние сны.

Я вижу мерцающие под солнцем голубые извивы речушек, что текут неторопливо и плавно в тени шелестящих кустов или подмывая ослепительно белые обрывы, над которыми, словно трубы янтарных органов, поднимаются звонкие корабельные сосны; вижу загорелых людей с лопатами, слышу шорох осыпающегося песка, ощущаю в руках холодное и сильное тело бьющейся рыбы и рукоятку весла, которое поет и стонет, борясь с течением; вижу дальние закаты, когда небо наливается медью, и сонную тишину городской квартиры начинает тревожить терпкий и горький запах лесных костров.

Эти сны входят сначала робко и незаметно, скользят едва уловимыми тенями, потом приходят все чаще, и, просыпаясь, я подолгу бездумно стою у окна, смотрю на подернутое влажной дымкой небо, на стаи оголтелых воробьев, на прогалины в сквере и чувствую, как издалека, из-за горизонта долетает ко мне едва слышный шум струящейся воды, треск льдин и запах пробуждающегося от зимней спячки леса. И в сердце растет беспокойство о дальних дорогах, о не хоженых еще тропах, о земле, влажной и мягкой, которая готовится прорасти цветами, густыми травами, а из семечка, упавшего в снег, поднять маленький зеленый росток…

1

Настойчивый звонок будильника слабеет, гаснет, но почему-то не прекращается, словно завод бесконечен, и слабый молоточек все стучит и стучит о погасшую чашечку звонка…

Дождь! Это он барабанит по стеклу нудно и долго, словно бы на дворе не весна, а самая настоящая осень. Серенький слабый рассвет никак не может пробиться сквозь сетку дождя, чтобы обернуться весенним днем. В такой дождь выезжать? Но проснувшиеся мысли уже успели сделать зарядку и сейчас, опережая друг друга, пытаются расшевелить еще не пробудившееся тело: «Дождь? А на Переславль — всегда с дождем, если хочешь, чтобы там ждала хорошая погода. Сам знаешь, не первый раз так. Дождь? Это же замечательно: он съест остатки снега, проточит на озере лед, и в реку пойдет плотва. Так вставай же скорей, лентяй, потому что дел невпроворот и через два часа возле академического склада тебя будет ждать машина и твои спутники. Вставай!»

Мишина?

Да, все верно — сегодня уходит машина с оборудованием для экспедиции. И чертовски здорово, что ее удалось получить именно сегодня, накануне майских праздников, которые уже не смогут задержать нас в Москве.

Только вот по какой деревяшке постучать, чтобы в самый последний момент машина не сломалась?

Но машина приходит к складу ровно в десять, одновременно со слабыми проблесками синевы среди лохматых облаков.

Нас четверо: двое моих сотрудников, когда-то сокурсников по университету, Вадим и Саша, так сказать, костяк экспедиции, и Константин Иванович, или попросту Костя, наш общий приятель, заведующий складом, который помогает вытаскивать из подвала и укладывать в кузов снаряжение, полученное и упакованное в ящики накануне.

Раскладушки, спальные мешки, ведра, канистры, две керосинки, ящик с нивелиром, штатив, рейки… С кряканьем вскидываем вьючные ящики. Громыхают увязанные лопаты. Кажется, все!

Саша укладывает в кузове вещи, подгоняет плотнее ящики. Он — квартирьер и сегодня едет один. Мы с Вадимом приедем завтра — никогда не удается сделать все дела до отъезда. А Саша тем временем должен все привезти на нашу постоянную базу, выгрузить, распаковать, расставить, разложить… И наловить рыбы. Чует мое сердце, что там, на Вексе, сверкая под ножами хозяек, уже посыпалась на мостки первая весенняя чешуя!

Костя привычным глазом досматривает — все ли взято. Я проверяю по списку:

— А мотор-то вы, братцы, что же?

Вот-вот, чуть самое главное не забыли!

Поднатужившись, втаскиваем в кузов ящик с новым, еще не распечатанным подвесным мотором для лодки. Этим летом я собираюсь копать в нескольких местах, а потому скрепя сердце впервые соглашаюсь на мотор: конечно, на веслах тише и без хлопот, но не очень-то разгуляешься.

— Теперь ты кустарь-одиночка с мотором! — шутит Костя.

— Все, начальничек! — Саша выпрямляется в кузове и отирает вспотевший лоб. — Давай говори речь, и и путь!

Подобрав полы новенького плаща, он спрыгивает на землю, затягивает завязки у брезента и поднимает задний борт.

Все новое — новая машина, новый брезент, новый плащ на Саше, новая, еще блестящая фабричным глянцем кирзовая сумка, которая сползает ему на живот, когда он наклоняется, новые кирзовые же сапоги. И новая экспедиция. Пока я доволен ее составом. И не потому только, что два человека, с которыми мне придется делить радости и невзгоды грядущих дней, знакомы мне еще по университету. Нет. Дело здесь в ином.

Как известно, никто не может объять необъятное. Каменный век, эпоха первых металлов — вот «мое» время. Я не заглядываю в предшествующие тысячелетия великих оледенений, пытаясь разобраться только в последующих веках — от появления первой глиняной посуды до того, как человек научился обрабатывать железо. В здешних краях это произошло, по-видимому, в начале или в середине первого тысячелетия до нашей эры.

Дальше «эстафету», если таковая случится, должен подхватить Саша. Железный век — «его» эпоха. Он занимается загадками племен, лишь малая часть которых отмечена в первых строках русских летописей или упомянута в записках восточных купцов и путешественников. Да и как было этим людям привлечь к себе внимание спешащих за прибылью иноземцев, если жизнь их была простой и мирной, такой незамысловатой на первый взгляд? Они распахивали свои маленькие, усыпанные валунами поля, охотились в окрестных лесах, ловили рыбу в озерах и реках, выпасали по весне на сочных поемных лугах небольшие стада; они понемногу обживали скудную лесную землю, расчищали ее, протаптывали дороги, рубили маленькие поселки и укрепленные городки, торговали пушниной и медом с заезжими купцами, редко-редко собирались в набег на соседей, если уж те начинали особенно досаждать…

Теперь же, оглядываясь на то время, мы видим, что за тысячелетие с небольшим подобной жизни они без особого шума и помпы, не привлекая ничьего внимания, смогли заложить именно ту основу, на которой меньше чем в полтора столетия возникла и расцвела Северо-Восточная Русь.

Но это уже по ведомству Вадима, который занимается исключительно славянами.

Курганы, городища, летописи, повествующие о спорах и сварах князей то за наследство, то за престолы, то просто потехи ради, «заставы богатырские», русские города, зажженные татарскими стрелками, берестяные грамоты, древние волоки на торговых путях — да можно ли перечислить все, что приберегает для археолога прошлое и с чем так или иначе можно столкнуться при раскопках? А ведь переславская земля — одна из тех «срединных» древнерусских земель, историю которых мы знаем куда как плохо! Вот и уговорил я обоих своих знакомцев хоть часть этого лета, до начала их собственных экспедиций, провести на переславской земле, куда я отправляюсь ежегодно, а они — лишь изредка, разве только на весеннюю рыбалку.

Да, вот еще что… Порывшись в своем портфеле, я вручаю нашему квартирьеру флаг экспедиции: на белом поле, сшитом когда-то из двух белых коллекционных мешочков, синяя диагональ — «полуандреевский флаг», как иронизируют мои друзья. Почему бы и нет? Каждое утро флаг этот водружается на раскопе, а в плавании развевается на носу лодки.

Если у экспедиции есть начальник, то почему не быть у начальника личному штандарту?!

— С богом! — командую я, и через минуту машина медленно выкатывается со двора в переулок. Еще поворот — и ее зеленый брезентовый верх исчезает в потоке московских машин.

Экспедиция началась.

2

Началась экспедиция? Мне кажется, она началась не сейчас, а еще давным-давно, в незапамятные времена студенческих лет. И виноват во всем был дождь, тоскливый и беспросветный.

Накануне было тепло и ясно, озеро лежало свежевымытым зеркалом, и летняя ночь обволакивала мою палатку в Уреве заботливой звездной тишиной. И кто бы подумал о таком коварстве? Легкие, неслышные капли оседали на брезент росой, потом осмелели, били чаще и чаще, набирали силу, и под утро я проснулся уже в шуршании мелких капель, зарядивших не меньше чем на неделю.

С рассветом серая пелена приникла к овалу Плещеева озера, скрыла его, и только колышущаяся кромка воды чмокала и лизала низкий песчаный берег.

Моего терпения хватило только на два дня. Еще четыре я отсиживался и отсыпался в тесной, но теплой избушке Новожиловых, стоявшей у самого истока Вексы из озера, играя в подкидного дурака с такими же, как и я, застигнутыми непогодой рыбаками.

По ночам нас донимали тараканы.

Дождь прекратился только в воскресенье, уже к вечеру. Пелена туч, подворачивая край, как подол, медленно сползала на восток, и небо на западе становилось теплым и чистым.

Вытащенная за ненадобностью на берег старая хозяйская лодка текла по всем швам. И все же она оказалась достаточно крепкой, чтобы рискнуть отправиться на ней вниз по реке за хлебом и керосином в магазин.

Солнце садилось за дальним лесом. От воды поднимался пар, лес был полон влажной, булькающей тишины, и река, поднявшаяся в берегах, медленно влекла старую лодку через вскипающие водовороты и притихшие перекаты.

Редко на какой карте, только уж очень подробной, можно увидеть короткую синюю змейку Вексы, что тонкой голубой тропкой бежит из Плещеева озера в лесное озеро Сомино. Там она словно набирается сил после короткого отдыха и дальше к Волге бежит уже Большой Нерлью, расталкивая берега, набирая глубину, шевеля колеса у мельничных плотин.

Теперь по Вексе спускаются на байдарках туристы, местные жители возят на лодках сено, дрова, гуляют по воскресным дням, заливаясь ревом моторов… А ведь еще совсем недавно, какие-нибудь пятьсот-шестьсот лет назад, вот эта Векса была частью важной, чуть ли не главной дороги с Верхней Волги — от Твери, Ржева, Углича — во Владимиро-Суздальскую землю. Стоял тогда на Плещеевом озере загадочный древний город Клещин, потом, уже на Трубеже, встал Переславль-Залесский, первым из всех окружающих городов и княжеств «потянувший» к Москве… И, скользя теперь по безмолвной, зарастающей речке, ведомой лишь рыболовам и охотникам, приезжающим в эти края, словно повторяешь древний путь из Ополья в Залесье.

То далекое лето было для меня не первым на Переславщине.

Я приезжал сюда еще в школьные годы как рыбак и охотник, бродил здесь с ружьем по осенним болотам, взбирался над озером на крутые холмы, изрытые оспинами от раскопанных некогда курганов, успев полюбить густые дебри лесов и тоскливую жуть холодных болот, синие просторы вод и сияние белых стен старинных монастырей над городом.

Я ходил по этой земле, приглядываясь, принюхиваясь к тревожным лесным запахам, учась отличать в их общем порыве сладковатый и душный запах болот от свежести и чуть уловимой йодистости озера, долетающих с ветром из-за холмов. Смола корабельных рощ плавилась на солнце с медом цветущего вереска; яркие метелки иван-чая вспыхивали между деревьев на вырубках, где, наклоняя головки цветов, суетливо гудели мохнатые шмели. Перескакивая с ветки на ветку, над моей головой цокали рыжие длиннохвостые белки, а из-за поворотов реки поднимались, всплескивая крыльями, тяжелые ожиревшие утки…

Но все это оказалось началом, как бы подготовкой сцены с ее самыми первыми статистами.

Взглянуть новыми глазами на этот, казалось, такой знакомый, исхоженный край помог мне Пришвин — та его тоненькая, трогающая вниманием к окружающему миру книжка, которую он назвал «Родники Берендея». Я читал ее и перечитывал, сравнивал прочитанное с виденным и однажды поймал себя на мысли, что я, археолог, не знаю здешней переславской археологии. Впрочем, археологии ли? Вернее — той земли, по которой хожу. Правда, тогда я по-настоящему не стал еще археологом. Время мое еще как бы не обрело своей «полноты»…

Стать кем-то… То есть перестать быть прежним? Стать иным? Для этого требовалось нечто большее, чем одно знание.

Раскапывая, расчищая в Новгороде остатки дома на Холопьей улице, я без трепета и волнения ходил по деревянным мостовым четырнадцатого века. Ни обломки глиняных горшков, которые по вечерам, оставшись после работы, я зарисовывал на карточки по просьбе одного из знакомых археологов, ни редкостные вещи, некогда завезенные на новгородскую землю «заморскими гостями», ни — что греха таить! — даже знаменитые берестяные грамоты «…от Анфима», которые только еще начинали попадаться и которыми бредила тогда вся экспедиция, не трогали мое воображение. Чужды и холодны показались мне на следующий год раскаленные закавказским солнцем руины Аринберда и Кармир-Блура с их величественными контрфорсами, сырцовыми стенами, узкими, засыпанными землей коридорами, с их бронзовыми щитами и распадающимися от ржавчины мечами в древнеурартском цейхгаузе, с грудами красно-лощеных кувшинов в дворцовых кладовых, хранивших на пористых стенках легкую изморось вина почти трехтысячелетней давности.

Во всем этом чего-то не хватало. Чего?

Наверное, людей. Тех, кто создавал эти вещи, жил с ними, вкладывал в них частицы своих судеб.

Это не романтика. В этом и заключена настоящая наука, только путь к ней не каждый может увидеть сам, а подсказать, показать его… для этого тоже ведь необходим талант. Вот почему, когда мне показывали проржавевший, сточенный нож с костяной рукояткой, на которой чернели круглые глазки узора, — нож, который, быть может, держал, поигрывая, в своих руках сам Василий Буслаев, — и советовали запомнить его форму, размеры, орнамент, я ощущал в себе как бы внутреннее сопротивление: зачем? Чтобы знать? Но само знание — для чего оно? И когда я зарисовывал древний лощеный кувшин, у которого следовало запомнить изгиб ручки и форму носика, мысль моя устремлялась совсем на иное — кто и что пил из этого кувшина?

Да, археолог должен знать вещи — их форму, материал, из которого они сделаны, способ изготовления, но при этом должен помнить, что все это только ниточка, с чьей помощью он обязан идти дальше, к людям, к Человеку, на котором, как лучи, собранные линзой, сходится все, что было раньше и делается сейчас. Вот почему, еще не постигнув этой простейшей из истин, я бился о стены науки, как бьется в поисках выхода бабочка, залетевшая из темноты под сияющий колпак абажура. И меньше всего мог думать, что на пути этих исканий меня захватит «камень» — тот каменный век, мимо которого так резво пробегали посетители музеев и мы, студенты, сдававшие когда-то основы археологии.

Время это казалось мне совсем сухим и безликим. Камень я с детства любил иной, сохранивший свои первозданные краски и грани — не тронутый человеком, такой, каким открывается он на изломе под волнующим ударом геологического молотка.

А здесь — битый камень. Интересно? Ну-ну…

Тут-то и сыграл свою роль Пришвин.

Как-то вдруг оказалось, что каменный век находится не где-то далеко, за тридевять земель, а лежит здесь же, под боком, на Вексе. Во всяком случае, если и не самый «век», то оставшаяся от тех времен неолитическая стоянка Польцо, которую видел М. М. Пришвин, вместе с краеведами путешествовавший «на попе» по рекам залесской земли. И так зорко, так точно этот опытный наблюдатель и странствователь перекинул мостик из настоящего в прошлое, описав в «Родниках Берендея» и раскопки, и свое пробуждение на следующее утро, и размышление о плотве, что все это мне захотелось пережить и увидеть самому.

Но где оно, это Польцо?

Найти его помог Виктор Новожилов, сын хозяйки дома, в котором в тот раз я спасался от непогоды.

Виктор не любил разговоров, трудно сходился с людьми, когда не было дела по дому, взяв острогу, отплывал в тростники, чтобы колоть рыбу. Медлительный, угрюмый, с голубой мутью от болезни в глазах, он работал мотористом на торфопредприятии и потому каждое утро отправлялся в поселок на работу на лодке. Он захватил конец войны, вернулся контуженым, и с тех пор по вечерам, когда в доме зажигали керосиновую лампу или уже ложились спать, его вдруг бросал на пол тяжелый, долгий припадок, на губах выступала пена, закостеневало тело, руки и ноги сводило в отчаянной судороге. Несколько раз его пытались лечить, он ложился в больницы. Но через год-полтора по возвращении домой его глаза незаметно начинала заволакивать мутная голубая пелена, он становился мрачнее, молчаливее, сторонился людей, словно прислушиваясь, как где-то внутри его просыпается и растет то страшное и неотвратимое, от чего его безуспешно пытаются вылечить врачи.

Мне казалось, что и в озеро он уходит с какой-то тайной надеждой найти излечение; что гнет и крутит его не болезнь, а воспоминание о войне, о том, что было пережито, как взрыв, что вырвал его однажды из числа живущих, и с тех пор он все ищет и ищет дорогу к людям, и успокаивается, и верит, пока снова не охватит его серая мгла войны.

Знакомы с Виктором мы были и раньше, но только теперь, за дни вынужденного дождливого плена, Виктор привык ко мне. Мы вместе спустили в тот день старую лодку с берега, и теперь, вычерпывая из нее воду, я вспомнил о Пришвине и спросил Виктора, стоявшего рядом, не знает ли он здесь место, называемое Польцо. То самое, где когда-то вели раскопки.

— Да как же не знать? — улыбнулся он неожиданно широкой и доброй улыбкой. — Это же у моста, знаешь, где узкоколейка? И раскопки помню, сам работал мальчишкой перед войной. Высокий такой археолог приезжал, Петр Николаевич его звали… Вот подумай, сколько лет прошло, а помню, как его зовут! Мы, мальчишки, все у него копали. Иглу костяную с зубьями нашли. А черепков там и сейчас много, с дырочками, такие они все… Говорили, что там люди первобытные жили, а черепки — от горшков ихних. Да тебе там всякий покажет! И ямы еще видны, у самого моста. Знаешь Бочковых? Вот справа у тебя огород Бочковых будет, а напротив как раз оно, Польцо это…

Мост я знал. Вернее, тогда там было два моста через Вексу — обычный, для телег и машин, и железнодорожный, с одной колеей. Два раза в сутки пробегал по узкоколейке в Переславль маленький, почти игрушечный паровозик с несколькими вагончиками торфа.

Возле мостов берега Вексы повышались. Обрывалась чащоба ольхи, ивняка, мелкого осинника. На правом, более высоком берегу начинались дома поселка. Напротив, на левом берегу, низком, но сухом, от воды шла ровная зеленая лужайка, за которой поднимался молодой соснячок.

Особого впечатления место это на меня не произвело, и, побродив по берегу, я отправился по тропке в магазин, привязав лодку к мостку возле огородов. Там она и стояла, дожидаясь меня и медленно наполняясь водой.

На обратном уже пути, спускаясь к лодке, я споткнулся о корень сосны, длинной узловатой змеей перебегавший дорогу. Рядом с ним на прибитом дождем песке лежал черепок, покрытый мелкими ямками, словно отпечатками крупных дождевых капель, — первый неолитический черепок, который я нашел сам. Чуть поодаль виднелся еще один и еще…

Что же, значит, стоянка была не только на левом, но и на правом, более крутом берегу, где никто не копал? А если посмотреть на огородах, где нет дерна, где все должно лежать на поверхности?

…Назад я отплывал уже затемно. Поднявшаяся луна протянула по плесам желтый струящийся след. На носу лодки под сумкой с хлебом стояло старое дырявое ведро, которое нашли для меня сердобольные хозяева огорода. Оно было доверху наполнено обломками кремня, черепками, какими-то неведомыми мне орудиями, обломками костей — всем тем, что я успел найти и собрать на грядах и в междурядьях огородов.

Беззвучно расходились круги на плесах, в темной воде тускло мерцало плотное серебро язей. Под днищем бормотно журчала вода, рассказывая о чем-то своем, ворчала и сопротивлялась, когда я сильнее нажимал на весло. А на одном из поворотов резко зашуршали тростники, пропуская тяжелое тело, и из чащи выдвинулся горбатый силуэт лося. Он замер, смотря на приближающуюся лодку, затем с храпом втянул воздух, повернулся и скрылся в кустах. И тогда до дрожи в спине я вдруг почувствовал, что не лось, а новый мир, суровый и прекрасный в своей силе и неизбывной юности, принял меня к себе на одном из поворотов маленькой лесной речки…

С Новожиловыми я простился на следующий день — он был солнечным, легким, только раз осыпал меня кратким и крупным ливнем.

К Переславлю я шел вдоль узкоколейки по противопожарной борозде, прорезанной в почве широким плугом. Почти двухпудовый рюкзак с первыми находками оттягивал плечи. Наклонившись, я смотрел, как меняется под ногами цвет песка, как из белого он превращается в темно-кирпичный, потом сменяется ярко-оранжевым или желтым; как то там, то тут начинают мелькать в нем отщепы кремня. И, наконец, пройдя полтора километра от Польца, вместе с двумя неолитическими черепками я поднял маленькое кремневое сверло.

Передо мной лежала еще никому не известная древняя стоянка. Примерно в полукилометре дальше я нашел еще одну.

Они-то и решили мою судьбу.

За эти несколько часов во мне что-то изменилось. В Москву я вернулся не тем человеком, каким из нее уезжал. Последующие две недели с яростью желания понять и постичь я рассматривал, изучал, обнюхивал, чуть ли не вылизывал каждую кость, каждый черепок, каждый обломок кремня из тех, что были подняты мной на берегу Вексы. Я не хотел обращаться за помощью ни к книгам, ни к археологам-первобытникам, которые могли бы за какие-нибудь пять-десять минут в перерыве между занятиями растолковать «секреты» моих сокровищ. Рассказать, показать, объяснить. Меня это не устраивало. Это было бы таким же чужим знанием, что и раньше, и я ушел бы успокоенным, немного разочарованным, охладевшим к разноцветным кускам кремня, каждый из которых теперь представал передо мной волнующей загадкой, дразнящей распаленное воображение. Нет, я сам хотел проникнуть в тайны этих осколков, понять заключенные в них закономерности, догадаться о назначении и принципах действия каждого из этих орудий, чтобы вот так, без толмачей и экскурсоводов войти в мир, который мне еще предстояло открыть.

Вероятно, так каждый ищет себя.

И только разобравшись, убедившись в правильности понятого, я вернулся снова на берега Плещеева озера. Туда, где меня ждали не открытые еще стоянки…

3

«Разве не скучно из года в год возвращаться в одно и то же место?» — спрашивают иногда меня знакомые.

Скучно? Нет, скорее наоборот. Впрочем, каждому свое: одним — постоянная смена впечатлений, другим — постоянство привязанности.

В знакомые места возвращаешься так же, как возвращаются к друзьям, к затронувшей тебя однажды и навсегда вошедшей в твою жизнь книге, как возвращаются к любимой женщине, в которой каждый раз открываешь для себя что-то новое… Сказывается здесь склад характера, взгляд на мир, а может быть, и возраст и опыт, научающие тебя не обращать внимания на движения внешние, случайные, пространственные, за которыми глазу твоему постепенно начинают открываться другие движения, внутренние, как бы сомасштабные твоей собственной сути, за которыми, в свою очередь, начинаешь постигать не только окружающее, но и самого себя.

Не так ли возвращаюсь я каждый раз на Плещеево озеро?

Удивительный этот край, не потерявший еще своего таинственного очарования, я начинаю ощущать, лишь только вдали над автострадой возникает как бы парящий в воздухе до неправдоподобия огромный храм в селе Новом, от которого открывается извилистая и глубокая долина Кубри, воспетой еще в начале прошлого века Д. И. Хвостовым, а в некотором отдалении, на холме, — поредевшая аллея и остатки усадьбы этого незаслуженно забытого бескорыстного служителя и почитателя нашей отечественной словесности.

Не он ли и поставил на этом месте храм, оказавшийся памятником более прочным, чем его пиитические опыты? Не знаю. До сих пор не удосужился остановиться здесь, походить, поспрашивать… Но геодезисты, спрямлявшие старый тракт, пустили новое шоссе, держа крест храма на пересечении визиров своих теодолитов, и тут произошло чудо.

Издали этот храм кажется величественным и необъятным. Однако чем ближе подъезжаешь к нему, тем непритязательнее глядят на тебя его обшарпанные колонны, поржавевшая жесть куполов, выщербленные стены. Но вот, обогнув храм и оставив его позади, когда скрываются детали и расстояние как бы пресекает возможность запанибратского разглядывания, обернувшись, снова дивишься и дивишься ему, как волшебному замку, который словно не удаляется от тебя, а растет и растет над прорезью дороги, прямой ниткой протянувшейся сквозь лиловую весеннюю чащу леса.

Дальше, дальше… Мелькают деревни, поля, перелески, вспыхивает и пропадает в зелени сосняка красный кирпич шатра часовни над давно не существующим крестом, который был поставлен Иваном Грозным на месте рождения слабоумного Федора Иоанновича, вспучится последним горбом шоссе — и над окрестными полями, лесами и затаившимся на дне долины городом вдруг повисает огромный овал озера.

Переславль вытянулся не только вдоль большой дороги. Он протянулся вдоль всей русской истории.

В память далекого Переяславля Южного, спорной «вотчины» Мономаховичей, Юрием Долгоруким поставлен был здесь город на речке с забытым названием, переименованной в Трубеж, словно бы каждый Переяславль, как и этот, потерявший в столетиях московско-ярославского говора срединное «я» и превратившийся просто в Переславль-Залесский, должен был стоять на Трубеже — «рубеже», «его же не прейдеши». Как все то было доподлинно, мы вряд ли когда-либо узнаем, но именно этому Переславлю суждено было стать одним из краеугольных камней, на которых в дальнейшем созидалось, взрастало и крепло Московское княжество, ставшее сердцем и средоточием Русской земли.

Все повидал на своем веку Переславль: княжеские усобицы, торжественные съезды и примирения, выборы великих князей, убийства, разорения. Земля его почти не тронута раскопками. Его культурный слой никем еще не изучен и не измерен, как не измерен вклад в то, что мы именуем «русской культурой».

Здесь переписывали и составляли летописи, здесь какой-то неизвестный интеллигент XII века, поражающий до сих пор живым юмором своего почти скоморошьего языка, приспособил для современной ему злободневности сборник византийских афоризмов и пословиц, превратив его в «Моление Даниила Заточника». И здесь всего только век спустя, составляя житие великого князя Александра Ярославича Невского, другой начитанный книжник сохранил для нас знаменитый отрывок «Слова о погибели Русской земли», сделав его торжественным вступлением к героическому жизнеописанию знаменитого переславского князя.

То новгородцы, то тверичи подступали к Переславлю воевать северную крепость Владимиро-Суздальской земли. Сжигая и разрушая, волнами накатывались на город татарские орды, уводя в полон переславцев. В начале XVII века опустошали край отряды Сапеги и Лисовского. Отсюда они бежали, выбитые войсками Скопина-Шуйского и народным ополчением Минина и Пожарского. Здесь, на этих древних берегах, в «потешных» играх долговязого царевича, а потом «царя-хозяина», Петра I, рождалась будущая слава русского флота.

И все начиналось от Трубежа, от городского вала, который неправильным кольцом более полукилометра в диаметре обегает место древнего города. Время и люди пощадили вал. Рассчитанный на века, а не на годы, он был слишком велик и слишком прочен, чтобы его можно было легко снести, взорвать, стереть с лица земли, забыв свое прошлое.

Внутри его, как и прежде, теснятся дома; от причудливых барочных зданий бывшего Богородицко-Сретенского монастыря весенний ветер порывами доносит сочный запах свежеиспеченного хлеба; в огородах по весне переславцы выкапывают то ядро, то обломок меча, то маленькие черные кубышки с россыпью мелких серебряных копеек — напоминание о жизни далекой, странной, не всегда понятной, но неразрывно связанной с каждым из нас, обязанным своим существованием не сиюминутности, а именно тем далеким векам…

Когда-то у этих валов останавливались на отдых караваны, идущие в душистые страны Арабского Востока, в Волжскую Булгарию, на Каспий — с медом, пушниной, воском, хлебом. А оттуда везли богатые узорчатые ткани, затейливые украшения из ярко сверкавших камней, отливающее голубой дымкой дорогое оружие.

На зеленых, незастроенных берегах Трубежа под охраной валов открывались ярмарки, начинался веселый и буйный торг, где покупатель — мужичок-переславец или осанистый и хитрый рыжебородый монах в подоткнутом подряснике и смазных сапогах — хотел купить подешевле и продать подороже, а не менее хитрый и жилистый купец-тверитянин, привезший свой товар на больших, из досок шитых ладьях, стоящих у берега, божился и торговался, бил по рукам, плевал на землю, пускал пыль в глаза и, наконец, закончив сделку, отправлялся со вспотевшим покупателем пить сбитень под соседний навес…

И по этому же пути сюда, с Волги, поднимались суда, груженные белым камнем для жемчужины Переславля — Спасо-Преображенского собора.

Строгий, скромный, одноглавый, похожий скорее на крепость своими узкими окнами-бойницами, чем на храм, он высится возле самого вала — сердце древнего города, которое, по свидетельству летописи, князь-градостроитель «дивно наполнил» книгами и сокровищами ювелирного искусства. Смотря на него, каждый раз я невольно отмечаю его удивительную простоту и гармоничность — простоту, идущую от какой-то огромной сложности предшествующего опыта, что перекликается с совершенной гармонией окружающей его природы.

Мощные каменные стены, способные выдержать и удары каменных ядер, и первый натиск стенобитных машин, лишены затейливых узоров, покрывающих Георгиевский собор в Юрьеве-Польском, или фигурных композиций Дмитриевского собора во Владимире над Клязьмой. Нет, Спасо-Преображенский собор стоит на этой земле суровым воином, поднимая над бруствером вала только одну каменную главу с золоченым шлемом, — стоит воином, готовым к ежеминутному отражению врага.

Не повезло ему! Еще в начале нашего века внутри собора жива была вся его древняя роспись, такая же, как те остатки, что с благоговением перед творчеством безымянных мастеров двенадцатого века показывают посетителям на хорах Дмитриевского собора во Владимире. Позабыв, что «лучшее — враг хорошего», накануне первой мировой войны реставраторы решили всю отстающую от стен штукатурку с живописью, для ее лучшей сохранности, снять со стен, чтобы потом, укрепив и реставрировав, водворить на прежнее место. Снять-то сняли и в ящики сложили, но началась одна война, за ней пришла вторая, а там, в годы строительства и коллективизации, было уже не до древних фресок с изображениями святых и князей российских… Так и остались голыми стены, спорившие по красоте некогда с фресками погибшей Нередицы под Новгородом.

Город горел, разрушался, вновь отстраивался на пепелищах, но неприкосновенной оставалась вечевая площадь.

Здесь объявляли указы. Здесь князья целовали крест перед народом. Здесь висел колокол, собиравший дружину и ополчение на защиту родной земли. Отсюда под звон переславских колоколов в 1380 году уходили полки переславцев под знамена Дмитрия Донского для решающей схватки с Мамаем. И отсюда же в 1941 году переславские добровольцы уходили на Великую Отечественную войну…

4

Острый, выбивающий слезы из глаз, несущийся с озера ветер, пронзительно синее небо, слепящее солнце…

Далеко под Криушкином белеют остатки весенних торосов, громоздящихся возле берега: истаивает последний лед.

Весенней свежестью сверкает над Подгорной слободой Горицкий монастырь, а вдали, на берегу озера, чернеют маленькие фигурки удильщиков, зашедших по пояс в воду.

К Вексе, Усолью и дальше на Копнино и Нагорье, к Волге протянулось шоссе. Между ним и берегом озера легла узкоколейка. Когда-то по ней курсировала знаменитая дрезина, переделанная из фюзеляжа «Дугласа», без расписания, от оказии к оказии; теперь возле платформы стоят несколько зеленых вагончиков, в которые набиваются и свои, местные, и приезжие рыболовы, стремящиеся на Вексу.

…И вот — все позади.

Мы сидим за столом в чистой просторной комнате, словно налитой янтарным светом желтых, сочащихся смолой бревен. Тряпичные половики смягчают скрип подошв и половиц. Саша, торжественный и важный квартирьер, успевший к нашему прибытию все прибрать и расставить, не забыл даже веточки в банке, осторожно раскрывающие прозрачные клейкие листочки.

Роман Иванович, хозяин дома, сидит напротив, положив на стол свои большие руки с крошками черной весенней земли под ногтями. Жилистый, высокий, с большим хищным носом и щетинистыми, глубоко запавшими щеками, с резкой границей загара на лбу от вечно надвинутой на глаза потертой ушанки, он вглядывается в нас острыми, цепкими глазами и время от времени покрикивает и ворчит на Прасковью Васильевну, которая хлопочет в кухне у печки.

Для порядка. Чтобы показать, что в этом доме — он хозяин.

— А я тебя, Ленидыч, вчера ждал, даже маленькую приготовил. Иду домой вечером, смотрю — машина у дома стоит. Ну, думаю, приехал! А ты, оказывается, Лександра Сергеича заместо себя прислал. Вчера, слышь, Петька Корин плотвы пуда два взял, вот и пожарили на сегодня… Что ж это, больше никого у тебя народа и не будет?

— Пока, Роман Иванович, не будет. Здесь остальных наберем. Так, говоришь, плотва пошла?

— Вот только вчера и пошла, аккурат к твоему приезду. Ты ведь знаешь, когда приезжать! Словно тебе в Москве кто говорит…

— И то хорошо, с рыбой будем… Ну а жизнь — как она, Роман Иванович?

— Да что жизнь?! Она, знаешь, всегда одинакова: если не ты на ей, то она на тебе едет, еще всю холку сотрет и под зад даст, чтобы быстрее бежал… Под Новый год боровка заколол — помнишь, тот год выращивал? Что сразу продал, а остальное присолил, сейчас едим, в магазин не ходить… Корова отелилась, телку оставили. Да Лидка наша замуж выскочила. Небось ты и не заметил, что ее нет?

— Это за кого же? Вроде бы разговоров прошлое лето не было…

— А они теперь без разговоров, раз-раз и готовы, — начинает Роман, но его перебивает Прасковья Васильевна, вошедшая в комнату с шипящей сковородкой золотистой, умопомрачительно пахнущей плотвы:

— С Кубринска паренек один, на мотовозе работает. И такой, я скажу, хороший паренек, такой славный… ровесник ей. И не пьет! Вот ждем, сегодня али завтра приехать обещались…

— Тебе только и хорошо, что не пьет, — недовольно замечает Роман. — Такой же, как они все, не хозяин!

— Что ж, скоро прибавления ждать?

— Это их дело, а мы и так уже в дедах ходим. Вот у Константина… — начинает рассказывать Прасковья Васильевна о внучке, но Роман, отмахнувшись, перебивает ее:

— А еще, Ленидыч, что-то я болеть начал. И ноги ломит, и сердце прихватывать стало…

— Пил бы меньше, вот и здоров бы был! — не утерпевает вставить Прасковья Васильевна.

— А тебя, мать, не спрашивают, сколько мне пить! — уже всерьез рявкает Роман, но, спохватившись, сбавляет тон: — Огурчиков лучше бы принесла гостям, чем без дела пустые слова говорить!

— И то правда! — спохватывается Прасковья Васильевна. — Закрутилась совсем, забыла… Вот сам бы и принес!

К Роману я приезжаю уже третий год. Он выстроил этот дом, новый, рядом со старым, который теперь отдал Павлу, младшему сыну. Дом на берегу Вексы, рядом с Польцом, откуда доносятся постоянные гудки паровозов и мотовозов.

От былой тишины, от безлюдья не осталось теперь и следа. У Ведомши, в самом непроходимом и глухом лесном углу вырос поселок Кубринск. Новая узкоколейка соединила все поселки с железной дорогой, и теперь через Польцо на Беклемишево идет эшелонами торф. Разрабатываются «кладовые солнца». На левом берегу Вексы, на Польце, построили узловую станцию. Проложены маневренные пути, на месте маленькой будочки выросла двухэтажная диспетчерская, мастерские… Спасти стоянку не удалось — только чуть отнесли от реки строения. Поэтому и начинает работу наша экспедиция: на средства торфопредприятия нам предстоит исследовать оставшуюся часть древнего поселения, на которую скоро лягут неровные клавиши легких шпал и пройдет водопровод от реки.

Не всю эту часть — разве что одну десятую…

— А как лодка, Роман Иваныч, на плаву?

— Сегодня доделаю. Все руки не доходили! Вот крыльцо настелил, теперь огород… Я ее, как письмо твое получил, на берег вытащил, чтобы просушить да просмолить, а тут, как на грех, дожди пошли. Сегодня закончу. И вар и кочергу достал… Вот пойдете на рыбалку сейчас, а я и примусь. Ну, чтобы все здоровы были, а ты своих черепочков накопал!

5

Все майские праздники пропадаем на реке. Идет плотва.

Вместе с последними льдинами, которые изредка шуршат на воде, толкаясь и крошась о берега, в узкое горло Вексы валом валит плотва.

Она идет из Плещеева озера к своим древним нерестилищам, беспокойная, страстная, а на Вексе, встав плечом к плечу на топких, полузалитых паводком берегах, ждут ее сотни удильщиков. Со свистом прочерчивают воздух лески, и поплавки — белые, красные, пробковые, длинные перьевые, пенопластовые и пластмассовые — то глухо, то звонко чмокают серую холодную воду.

Поплавок выныривает, покачивается, устанавливаясь на воде, но вдруг мягко и решительно уходит вниз. Подсечка — и вот уже из глубины извлекается изумленная холодная плотва. Несколько секунд она висит на крючке неподвижно, потом начинает отчаянно биться, дергается; рыболов откидывает ее подальше на берег, в траву, ловит и падает на колени в воду, чтобы не упустить это сверкающее на солнце чудо.

Кто-то провалился по пояс в воду, кто-то перепутал удочки, у кого-то кончился мотыль. Возгласы восторга, шутки, брань… Весеннее священнодействие!

Мы заняли наше обычное место, на повороте.

Струя, разбиваясь о берег, расходится здесь двумя потоками — в заводь, где промыта глубокая яма, и дальше, вниз по реке. Вадим стоит по колено в воде, нащупав в иле затонувший пень. Садок подвязан к его поясу, он методично забрасывает мотыля то в одну, то в другую сторону. Саша — слева от него, ближе к заводи. Он балансирует на проседающих кочках, старается не зачерпнуть воды сапогами, искоса поглядывает на нас. Клюет у него явно хуже, но килограммов восемь уже есть.

Я закидываю в самый водоворот, доверяясь струе основного течения.

Заброс, поклевка, рыба, насадка, снова заброс…

Идет ледянка — плотва, приходящая со льдом. Крупная, с ладонь, холодящая разгоряченные руки, она тяжела от распирающей ее икры, и бьется, и ворочается в сетке садка. Она подходит стаей, когда только успеваешь вытаскивать и насаживать, потом небольшой перерыв — и уже новая стая. Иногда встречаются терочники, молочники — самцы с жесткой, как мелкая терка, чешуей и вспухшими синеватыми бугорками на массивной голове. Они беспокойны и начинают упираться, когда еще тащишь их из воды.

Откуда-то сверху, со стороны озера, нарастает и перекатывается вниз по реке, от рыбака к рыбаку, ликующий крик:

— Язь!.. Язь пошел!..

И, словно подтверждая, Вадим вдруг начинает поминать черта, тянет удилище, оно гнется, тонко поет леска, он отступает назад, проваливается в рытвину, тянет, и вот уже у самого берега, отчаянно всплескиваясь и мотая удилище из стороны в сторону, на мгновение показывается сильное широкое тело язя…

Да разве вся эта вакханалия — не отголосок вечно живого, лишь глубоко спрятанного в каждом из нас прошлого? Неужели только из-за того, чтобы наловить и привезти в Москву полтора десятка килограммов переславской плотвы, приезжают сюда те люди, которых я вижу вокруг?

Все они разные — и по характеру своему, и по профессиям, — но в каждом из них, кроме своего, личного, только ему присущего, таится то загадочное общее, что заставляет уезжать за сотни километров в дождь, в холод из уютного и теплого дома, в лес, в глухомань, к черту на кулички, чтобы, выискивая одними ими чаемые лесные озерца, вспухающие по весне речки, согреваясь у костра то спиртом, то чифиреобразным чаем с отсыревшим кусочком сахара вприкуску, вот так, стоя по колено в воде, тянуть из холодной глубины серебряную плотву и прижимать животом к земле скользкого и увертливого язя?

Они даже не подозревают, что в каких-нибудь ста метрах от них, а то и под ногами, лежат остатки стойбищ древних рыбаков и охотников; что тысячелетия назад на этих же местах точно так же толпились их далекие — очень далекие! — предки, справляя весенний праздник рыбы и запасаясь пищей на много дней вперед. Только для тех это было не просто праздником души, но и великим весенним обжорством после скудных и голодных зимних месяцев.

Так, может, остается что-то в крови, в той самой дезоксирибонуклеиновой кислоте, которая определяет каждого из нас? И вот это «что-то», в свою очередь, предопределяет наши встречи — здесь, на Большой Волге, в Брейтове, под Серпуховом или в Скнятине, во всех тех местах, где по весне стаями идет плотва, прорывается вслед за нею прожорливый язь и, зайдя в траву, ворочается и бьется на залитых пожнях щука…

Все мы здесь знакомые незнакомцы, встречавшиеся и расходившиеся не раз и не два у магазинов рыболовной снасти, на Птичьем рынке, возле оглядывающихся, пахнущих вчерашним перегаром мотыльщиков, в тесноте загородных автобусов и электричек, у заветных, уловистых мест. Что из того, что мы не знаем имен друг друга? В этой жизни — одно, в той, городской, — другое, имеют ли какое-нибудь значение эти имена, степени, звания здесь, когда в руке у тебя легкое бамбуковое удилище с капроновой жилкой, на конце которой в холодной глубине колышется рубиновый червячок твоей горячей веры в надежде, что он соблазнит скользящую мимо одуревшую от весенней страсти плотву?

Вон, чуть выше поворота, на том берегу стоит рыболов… он присел сейчас, доставая из коробка новую порцию мотыля. Пожилой седеющий мужчина с темной родинкой на правой щеке, всегда безукоризненно выбритый, в потертой кожанке типа «комиссарок» двадцатых годов, в синем берете, по-парижски сдвинутом на левое ухо, в оранжевых охотничьих сапогах, пристегнутых к широкому кожаному поясу. Я не знаю, ни как его зовут, ни кто он там, за пределами Вексы, хотя и вижу его не первый раз, и оба мы примелькались друг другу за прошлые весны. Но…

Мы киваем друг другу как старые знакомые, иногда хвастаем уловами, одалживаем мотыля, обмениваемся прогнозами. И не больше.

Знаю только, что, какая бы ни была погода, мой знакомый незнакомец не уходит с реки. Возле берега в кустах на кочках настлана подстилка из веток, прикрытых плащом; над костерком на рогульках висят закопченный армейский котелок и маленький помятый жестяной чайник.

Как-то в дождь я пригласил его к нам в дом. Он поблагодарил и отказался: он приезжает на реку и для реки…

— Привет археологам! — раздается за моей спиной густой хриплый бас, и на плечо ложится тяжелая рука.

Эх, сорвалась плотва!..

— Лапу-то сними, чай, плечо мое, не казенное! — говорю я, поворачиваясь. — Да и руку пусти, глядишь, еще и понадобится… Пусти, медведь! Совсем за зиму здесь одичал, да?

Королев смеется довольным, утробным смехом, отпускает мою руку и чуть отстраняет меня от себя. Кряжистый, сутуловатый, высокий, с красно-бронзовым от вечного загара лицом, со стальными синими глазами, остро смотрящими из-под белесой, выгоревшей на весеннем солнце пакли бровей, он кажется еще больше, еще грузнее, чем обычно, в своем обширном брезентовом плаще, высоких сапогах и неизменной кепке, которую, по-моему, не снимает даже зимой. Явственная двухдневная щетина да красные от бессонницы глаза говорят, что он здесь уже давно. Как же, плотва идет!

Стало быть, его бивак где-то рядом, чуть выше нашего поворота…

— Что так мало поймал? — спрашивает он, присев на корточки и полувытащив из воды мой садок с рыбой. — У меня и то больше!

— То-то смотрю, рыбы не стало… Или мотыль кончился, что не ловишь? Так мы дадим! А лодку у кого взял? — спрашиваю я, заметив поодаль вроде бы знакомую лодку, с которой мне машет рукой его личный шофер.

— Есть мотыль. А лодку у главного браконьера здешнего… небось знаешь его, как там его… ну, одноглазый этот… Корин! Так ты на рыбалку только или копать? А то махнем ко мне после мая: на Игобле у меня знаешь какая весна! Да ты не бойся, стихами не заговорю!..

Знакомство наше с Королевым произошло той самой холодной и сырой осенью, когда я еще только заканчивал разведки на берегах Плещеева озера и краем уха уловил, что будто бы на Польце — не где-нибудь, на самом Польце! — решено строить железнодорожную станцию, куда сойдутся колеи со всех окрестных торфяников. Вот этот неопределенный слух и вполне определенная траншея, прорытая на моих глазах экскаватором через все Польцо, как я ни пытался это дело остановить, и привели меня к Королеву. Он был тогда не просто директором торфопредприятия, возникшего в самом дальнем и глухом углу Залесья, но и фактическим начальником строительства, от решения которого зависело весьма многое, в том числе если и не изменение планов строительства, то финансирование предваряющих это строительство раскопок.

В поселок Кубринск, выросший на берегу той самой Кубри, которую любил Д. И. Хвостов, я отправился на борту маленькой дрезины, подпрыгивавшей, вихлявшей из стороны в сторону на только что проложенной колее, лежавшей еще не на шпалах, а на неошкуренных березовых плахах. Как нас не вывернуло на той времянке, как не сбросило под откос — до сих пор не пойму, потому что дрезины сходили с рельсов почти каждый день и все к этому настолько привыкли, что как-то и говорить на такую тему казалось неприличным. Разве что кивали попутно на то или другое место, подтверждая: этот здесь съехал, а тот во-он там, где осина поломанная наклонилась над канавой…

Но тридцать с чем-то километров были преодолены, дрезина остановилась возле подобия платформы, обозначавшей тупик, и передо мной открылись новые двухэтажные дома поселка торфяников в окружении стройных высоких сосен.

Королева я разыскал не сразу, уже к вечеру, и, сидя напротив сумрачного, несколько диковатого на первый взгляд человека, который отрешенно и даже вроде бы неприязненно рассматривал меня неподвижными синими глазами из-под густых светлых бровей, глядя на его загорелый, обветренный лоб, редеющие волосы неопределенного оттенка с проплешинами и залысинами, не мог отделаться от мысли, что все виденное мною за этот день — шоколадные прямоугольники торфяных полей, колеи подъездных путей, караваны сложенного к вывозке торфа, здания поселка, чудом сохраненные при строительстве сосны, — все так или иначе связано с этим человеком, является как бы его «разверткой» во внешний мир, созданный, преобразованный по его желанию и замыслу. Только вот понимает ли он, о чем я ему говорю? Захочет ли понять? Или это тот «чистый» хозяйственник, для которого существует только план и вал?

Наконец я все высказал и замолчал. Наступила пауза. Королев продолжал вертеть в пальцах зажигалку, но глаза его, ушедшие перед этим куда-то в сторону, снова остановились на мне.

— Слу-ушай, — протянул вдруг хрипло Королев, — он именно так и тянул, протяжно и хрипло, — слу-ушай, а тебе нравится Ахматова?

Не строительство, не раскопки — нет, ему, видите ли, захотелось поговорить о поэзии, и не о чьей-нибудь, а ахматовской!

Вот-вот, с такого все и начинается: не дружба (захочет ли такой дружить?), не приятельство (такой в приятелях ходить не станет), а какие-то особенные отношения, возникающие между мужчинами, когда каждый сохраняет необходимую дистанцию чуть иронической полуулыбкой, словно бы приспущенным забралом рыцарского шлема. Как территория магического круга, очерченного шпагой мага: до сих… Приоткроется — и снова все наглухо забаррикадировано для нечуткого глаза, замечающего только «хозяина» — рачительного, чуть грубоватого, с заботой, прикрытой насмешкой или едким словцом, который враз досматривает, и сколько торфа вывезено из караванов, и какого качества борщ в поселковой столовой, и как строится новый дом на отведенном ему участке, и что новой школе оборудования не хватает. Все видит, до всего ему дело есть.

Но за всем тем, за папиросным дымом совещаний, за шелестом бумаг и разбором ежедневных дел видит и маленькую, в две нары избушку на не тронутой пока еще лесной речке Игобле, километрах в десяти от новой линии узкоколейки, где вольготно дышится и ему, и двум его лайкам, с которыми проводит он там весь свой отпуск: две недели осенью, когда кончаются работы на торфяных полях, и две недели весной, с началом тяги, когда работы еще не начаты.

И там же, под говор раскачивающихся под ветром деревьев, пишет свои никому почти не известные стихи о пустынных, замирающих болотах, выгонах лешего, на которых обгладывают горькие побеги темные с подпалинами лоси, о кровавых следах на первом снегу, проступающих ягодами клюквы, и о песне торжествующей любви, которую самозабвенно поет встающему солнцу грузный черный глухарь…

Нет, совсем он не прост и не легок, этот человек, хотя с той давней встречи порядочно и «соли» съедено было вместе, и выпито водки, да и мои первые раскопки на Польце проведены были за счет его строительного управления. В этом году, по сути дела, мы только продолжаем то, что было начато несколько лет назад, хотя финансирует нас уже другое предприятие, к которому «по наследству» отошло строительство станции на Польце.

Устроившись сзади меня на кочке, из которой поднимался полусгнивший пень в три кривых ствола ольхи, Королев курит, изредка спрашивая о новых книгах, вышедших за зиму в Москве, о планах на лето, о наших раскопках, с которыми оказался так крепко связан. Паузы все длиннее, словно ему трудно говорить, и вот, обернувшись, я вижу, как, забыв о папиросе, он весь отдался чему-то своему, отрешенно смотря на пустеющую к вечеру реку, на солнце, которое ныряет в лохматую черную гряду леса, на приткнувшиеся у берега лодки… Потом разом, словно что-то решив, встал, кивнул — пока! — и шагнул в лодку.

6

Кончились праздники.

Вчера, когда все гости уже разъехались по домам и река заметно опустела, Роман занялся лодкой. Он долго ходил вокруг, колупая ногтем отставший вар, подтаскивал и колол поленья, разжигал костер, и все это медленно и основательно, словно начинал дело важное, длиться которому не один день и даже не месяц.

Мы это поняли сразу и принялись помогать. К вечеру лодка была готова.

Сегодня мы спустили ее на воду, покрутились возле дома, отмечая набегавшие из пазов струйки, и решили отправиться на озеро. С нами поехал Павел, младший сын Романа, работающий машинистом на торфопредприятии, прихватив с собой старую отцовскую острогу.

Я медленно гребу, иногда встаю на корме в рост и отталкиваюсь веслом как шестом, потому что течение быстрое и норовит развернуть тяжелую лодку, ткнув ее носом в берег. Павел стоит на носу, держит наперевес древко, вглядывается в воду, и частая гребенка остроги готова вот-вот нырнуть, чтобы вонзиться в спину неосторожной плотвы.

В лодках, что встречаются на пути, — местные ребятишки. Вчера и позавчера рыбу ловили их отцы. Сегодня они, натянув отцовские ватники и перепоясав их кто ремнем, а кто просто веревкой, важно, с достоинством сплевывая сквозь зубы, ведут лодки вдоль полузатопленных берегов, всматриваясь в прибрежную траву. Они плывут без весла, отталкиваясь древком остроги, толкают лодку вперед, быстро перехватывают древко и резко и часто тычут гребенкой под берег. Время от времени они сбрасывают в лодку с острых зубьев одну, а то сразу две рыбины. Это называется «ловля на тычок» — ловля древняя, как сама Векса.

Конечно, острога — не лучший способ ловли, а теперь и вообще относится к числу запрещенных орудий, но здесь ею пока еще пользуются.

Вчера Павел тоже колол плотву, но сегодня он шарит глазами по заводям.

— В заливчик подгони, правей, — говорит он мне хриплым шепотом и переступает с ноги на ногу.

Справа в заливчике мелководье и сухой тростник. И, поворачивая лодку, я вижу, как кто-то ворочается там в воде возле кустов, всплескивает и по заводи бегут в стороны большие круги. Мы подходим медленно, осторожно, стараясь не шевелиться, не стукнуть ненароком веслом о борт.

Павел поднимает острогу, выносит ее вперед, я налегаю сильнее на весло…

— А-а, стерва!

Он вскрикивает коротко и хищно, изо всей силы бьет острогой в шевелящуюся воду и наваливается на древко так, что лодка вот-вот черпнет бортом. Балансируя, упираясь в дно веслом, я пытаюсь удержать ее на месте. Вадим перегибается через борт, древко остроги скрипит, гнется, огромный хвост взбивает грязную муть, и над водой у борта появляется плоская темно-зеленая щучья голова, беззвучно разевающая хищную зубастую пасть.

Не подворачивая рукавов, мешая друг другу, по локти мокрые, втаскиваем чудовище в лодку.

Щука большая, с метр, тяжелая и скользкая. Она продолжает биться и на дне лодки, пока Павел не оглушает ее прихваченным для этого поленом.

— Ишь, зубастая… Килограммов на двенадцать!

— Побольше будет, пожалуй…

— А я вижу, она все на оном месте ворчается, — начинает традиционный охотничий рассказ Павел. — Вот я и сказал, чтобы туда повернуть…

Все мы видели, все пережили, но так нужно, и в этом, может быть, самое важное для человека, чтобы выразить в словах, уже смакуя победу и переживания, все перипетии короткой счастливой охоты. Мы сами долго — до следующего мая — будем рассказывать, каждый раз приукрашая по-новому, об этих рыбных майских днях.

А на озере ходит волна, прижимает к берегу, и льда почти нет — сошел в Вексу, да и съели его дождь и солнце.

7

Рыба рыбой, а вот на что экспедиция существовать будет?

Академическая дотация невелика — на нас троих и то, пожалуй, не хватит. Что ж, назвался начальником — добывай финансы. И чертыхаясь, обмозговывая, как лучше вывернуться, я с утра отправляюсь в контору торфопредприятия, к главному инженеру, с которым за те пять с лишним лет, что тянется «делопроизводство» о Польце, мы успели вроде бы подружиться.

Впрочем, как говорят, дружба дружбой, а удочки — врозь!

Главный инженер похож на мальчишку — озорного, вихрастого, с широкой ребячьей улыбкой; скуластый мальчишка, что прыгает от избытка своих мальчишеских сил, как резиновый мячик, и успевает всюду — в ремонтные мастерские, на поля, на строительную площадку, даже в управление успевает съездить. Его звонкий голос, особенно когда он кого-нибудь распекает, слышен издалека, и большие (тоже мальчишеские!) уши пламенеют на солнце из-под форменной его фуражки.

На самом же деле не так уж он молод, да и опыта не занимать стать. Но с финансированием археологов, притом еще таких настырных, ему приходится сталкиваться впервые. Вот и крутится Василий Николаевич Данилов, чтобы промеж огней ловчее проскочить: с одной стороны — интересы предприятия соблюсти (хотя, кажется, что там две-три тысячи рублей при полумиллионном размахе строительства?), а с другой — ну как нарушишь постановление об охране памятников, которое теперь лежит у него под стеклом на рабочем столе в кабинете?! А там черным по белому: в случае использования территории археологического памятника для хозяйственных нужд или под застройку требуется провести предварительное исследование всей территории (раскопки), причем все расходы относятся за счет застройщика.

С этого обычно у нас и начинался с ним разговор.

Ну и как? Ах, сметой не предусмотрены? Значит, смета неверно составлена. Значит, надо изыскать эти средства по другим статьям, прежде чем будет выкопана хоть одна яма под столб. Тем более и прецедент налицо: раскопки той части, где теперь стоит будка стрелочника, оплачены Королевым…

Спорили обо всем этом мы с ним еще в прошлом году, когда не были подписаны многочисленные протоколы, акты, соглашения, результатом которых и явилась наша экспедиция. И вдруг теперь оказывается, что выделенные сметой средства на раскопки до сих пор не переведены на банковский счет института! Вот и повисает в воздухе экспедиция — даже рабочих нанять не на что. И я со всей страстью обрушиваю свой гнев на Данилова, который только зубы скалит.

Скоро переведут? На этой неделе? Вот прямо завтра-послезавтра? И все подписано, все согласовано? И никакой заминки не произойдет? Ну что ж, тогда потерпим еще немного…

И, снова заключив мир, мы отправляемся с главным инженером сначала в ремонтные мастерские, где теперь уже он распекает слесарей за какой-то неисправный барабан со шнеком, потом на торфяные поля, где готовятся к началу летних работ, оттуда, на мотовозе — на Польцо, где, в сотый раз сверяясь с планом строительства, выхаживаем по площадке, прикидывая расположение будущих раскопов. Отсюда Данилов снова спешит в диспетчерскую, и, покуда, замешкавшись на Польце, я подхожу к новому железобетонному мосту, сменившему оба старых, он уже обгоняет меня на попутном мотовозе и весело скалит зубы из кабины.

Я смотрю ему вслед и ловлю себя на странном чувстве. Нет, это не зависть, не восхищение, не уважение только, а какой-то сплав того, другого и третьего, который рождают во мне такие люди, как тот же Данилов или Королев, преобразующие окружающую их жизнь. Наверное, эта возможность всегда немного кружит голову — возможность по-своему изменить природу, проложить дорогу в совершеннейшем бездорожье, выстроить поселок там, где еще вчера шумел лес, перестроить судьбы сотен людей, причем все это сделав своими руками, увидев результаты всех этих изменений.

Не всегда это проходит безнаказанно, не всегда получается хорошо, летят щепки от вырубаемого леса, и каким-то шестым или седьмым чувством я угадываю, что Королеву, который значительно старше Данилова, не всегда по душе то, что он делает. Не потому ли и срывы, и стихи, и избушка на Игобле, и неожиданный взлет гордыни, когда он чувствует себя «самодержцем всея Кубри»?

Завидую ли я?

Нет, пожалуй. У каждого из нас свое время, свое пространство, свой, так сказать, «плацдарм». И, честно говоря, я еще не знаю, что больше преобразует окружающую жизнь: железные и шоссейные дороги, осушенные болота или отблески тех идей, которые зарождаются в результате раскопок. Всяких идей — и больших, глобальных, и тех незаметных, случайных, которые искорками блеснут в мозгу случайного наблюдателя, вдруг ощутившего себя между двух бездн времени — между Прошлым и Будущим.

И все-таки хочется — ох как хочется! — вот так, зримо, вещно осязать плоды своей работы!..

8

Па-аехали… В треске, реве, оставляя за собой синюю вонь… Ну кой черт дернул меня поддаться на уговоры этих любителей комфорта? До магазина им, видите ли, лень ножками пройтись! И всего-то полтора километра в одну сторону. Ходят же остальные: и Роман, и Прасковья Васильевна, и соседи… Нет, подавай мотор на лодку!

Ну и подал. А что поделаешь? Техника. Современность. Цивилизация. И — прощай, патриархальная тишина, неторопливые взмахи весла и безмятежный покой. Теперь только вперед успевай глядеть…

Ко всякой технике я отношусь с некоторой опаской: а ну как выкинет какой фортель? В конце концов того и гляди окажется, что не ты управляешь этой техникой, а она тобою. А потому и мир, знакомый, казалось бы, до мелочей, вдруг оборачивается чужим и вывернутым наизнанку.

Вот с той же Вексой. Кажется, исплавал я ее за эти годы вдоль и поперек, могу каждый поворот описать, каждый пень, каждый куст и дерево, каждую отмель помню, возле которой приходилось или рыбу ловить, или веслом отталкиваться. Но стоило впервые сесть за мотор, как оказалось, что совершенно ничего не знаю. То невесть откуда на перекате камень подворачивается под винт, то на плесе этот же винт коряга хватает, то заносит на повороте лодку и бьет ее кормой о нависшее дерево.

А результат один — шпонка полетела. Нет шпонки.

— Саша, ты гвозди-то нарубил? А то, чует мое сердце, сейчас опять что-нибудь произойдет!

— Не нервничай, Леонидыч, не нервничай… Ведь мотор — что конь: пока по реке не обкатаешь его, все норовит за каждую палку задеть! — успокаивает меня Павел. — Вчера, пока ты на площадке был, мы тут гвоздей пять извели, а из десятки, сам знаешь, две шпонки верных выходят…

Трах! вззз!.. Ну, так и есть! Сбрасываю газ, и Вадим, держащий весло наготове, подгоняет лодку к пологому берегу, где ее можно чуть приподнять кормой.

Опять снимать винт, опять выбивать остатки срезанной шпонки, опять ставить новую… Впрочем, обо всем этом когда-то рассказал Марк Твен, и не его вина, что вершиной техники в то время был только велосипед — будь в те времена лодочные моторы, он бы еще не то написал!

Одно примиряет меня со шпонками и с мотором: с его появлением я вижу, как сокращаются расстояния и, наоборот, увеличивается протяженность времени. И если этот пачкающий маслом и воняющий бензиновым перегаром черт будет послушно исполнять взваленную на него работу, то можно на время смириться и с таким обликом цивилизации.

9

Удача, удача… Всем она необходима, и в науке без нее тоже делать нечего. Особенно в такой, как наша.

Обойденный этой капризной богиней никакой усидчивостью и прилежанием не получит то, что другому, избранному, бросит она под ноги! Что там ни говори, но археологи и геологи, как и все, кто ищет, сродни кладоискателям, «фарт» которых — дело очевидное и доказательств не требующее. Не потому ли так и тянет всех к нашей профессии — нет, не к работе, а вот к тому неуловимому моменту, когда происходит как бы материализация мечты — освобождение от земляного плена, извлечение из небытия осколка минувших миров?!

А будет ли он, этот момент? Свершится ли чаемое? Об этом всегда думаешь, намечая сетку раскопа, выбирая для него место, таинственным чувством пытаясь угадать, что скрывает под собой ровный зеленый бобрик дерна.

Опыт? Расчеты? Да, все это необходимо. И интуиция нужна. Но старые археологи знают, что больше всего здесь требуется Удача!

Еще с Даниловым наметили мы место будущих раскопов. А за прошедшие дни разметили уже точно: вдоль линии узкоколейки, к востоку от нее. Длинная траншея от четырех до десяти метров шириной протянется от теперешней диспетчерской до самой реки, уткнувшись в сваи бывшего здесь моста. В эту траншею должно попасть все — илистые отложения речной поймы, заросшей осокой и стрелолистом, плотная лужайка собственно Польца, где закладывал первые шурфы А. А. Спицын, собирал кремневые орудия и черепки основатель переславского историко-краеведческого музея М. И. Смирнов и вел перед войной раскопки П. Н. Третьяков. А там, выше, возле диспетчерской, где еще можно заметить отвалы и впадину моего первого раскопа, мы заложим несколько шурфов, которые покажут, что хранит в своих верхних слоях песчаная дюна, бывшая некогда берегом Плещеева озера.

Будущие раскопы мы обозначаем сетью вбитых колышков по углам квадратов. Каждый квадрат — два на два метра. Протяженность каждого раскопа определяется количеством букв алфавита, которыми обозначена каждая линия квадратов — от А до Я. Сколько раз уложится в длину линейка алфавита — столько и раскопов, обозначаемых римскими цифрами. А в ширину уже цифры арабские — от нуля до бесконечности.

Все, что при раскопках находят в квадрате, описывают под соответствующей цифрой и буквой, и когда просматриваешь находки — сколько бы лет ни прошло, — по этой цифре и букве можно сразу представить место, которое каждая из них занимала в действительности.

С людьми так же, только титулы и чины оказываются куда более громоздки, чем коллекционные цифры.

И сейчас, забивая колышки, выверяя углы квадратов, гадаешь: а что в них? Может быть, ничего; может быть, все самое важное окажется совсем не здесь, а в пяти метрах правее или левее, под железнодорожным полотном или по другую его сторону. Может быть. Все может быть. А сделать ничего нельзя. Раскопки — «спасательные», они должны вестись именно в тех местах, где предстоят строительные работы.

Трасса наших раскопов — трасса будущего водопровода от реки к распределительной колонке станции.

Но любопытство пересиливает, и, закончив разметку, мы сообща решаем все-таки заглянуть в свое будущее — вскрыть один из нескольких сотен квадратов в самом дальнем от реки конце раскопа.

…Моросит дождь, изредка гудят мотовозы. Рабочие с насыпи удивленно посматривают на трех чудаков, копающихся в земле. Нет. Удача сегодня явно против нас. Саша ворчит, Вадим стоически изрекает залежалые сентенции, на лопаты липнет мокрая земля, намок план, на котором я отмечаю редкие черепки, и, не выдержав, мы уходим домой.

И поделом! Всему свое время…

10

Настоящее — это кажется понятным. Ты сам, окружающие тебя люди, произнесенные слова, звуки, запахи, игра красок, — так сказать, все сущее.

А прошлое? То, что ушло? Фикция? Нет его на самом деле? Существование несуществующего, бывшего…

Вероятно, можно подойти к этому вопросу несколько иначе, если предположить, что прошлое — это ставшее, свершившееся, реальное в противоположность настоящему, которое само по себе существует лишь как миг возникновения реальности…

Парадокс?

Что ж, не только наука, но и сама жизнь состоит зачастую из сплошной цепи парадоксов. И разве не парадокс, не насмешка над здравым смыслом все эти черепки, каменные орудия и древние кости, которые прибавляются у нас на подоконниках, в коробках, разложены на листах бумаги в углах? Их сделали человеческие руки несколько тысяч лет назад. Некогда они были настоящим, «сущим», затем стали прошлым, но от соприкосновения с нашими руками таинственным образом обрели реальность. Выпав из жизни, они снова вернулись в нее в том же самом виде, как прежде. Такими же?

Или время все же наложило на них свой отпечаток и они — иные?

Не внешне — иные по сути своей?

Когда я отправился в свою первую разведку по берегам Плещеева озера, здесь было известно только четыре места с остатками древних поселений — Большая Песошница на Трубеже под валами древнего Переславля. Польцо на Вексе, Торговище на озере Сомино и еще одна стоянка, безымянная, расположенная где-то возле городской водокачки. Где именно, никто уже не помнил.

Теперь их более четырех десятков.

Одна из таких стоянок почти перед самым нашим домом — высокий мыс, полого сбегающий к воде с обрывчиком на одной стороне, где поставлены мостки, чтобы полоскать белье, и притулились соседские лодки. Каждый год по весне обрывчик размывается водой, крошат его волны от моторных лодок и из черного слоя, лежащего между дерном и белым песком, выпадает то черепок, то кремневый отщеп, а то и наконечник стрелы.

Черный слой — это и есть культурный слой древнего поселения.

С точки зрения формальной логики «культурный слой» — один из парадоксов словообразования.

Задумывались ли вы, что произойдет, если с наших улиц внезапно исчезнут подметальные, поливочные и снегоочистительные машины, а мусорщики перестанут приезжать за скопившимися в баках отбросами? И совсем не будет канализации, той, сквозь решетки которой смывается с асфальта пыль и грязь? Очень скоро, за какие-нибудь три-четыре года, тротуары скроются под слоем земли, перемешанной с мусором, бумажками от мороженого, окурками, спичками и прочей дрянью. Покопавшись, здесь можно будет найти монеты, выскользнувшие сквозь прореху в кармане, ключ, пробку, обрывки проволоки, тряпье, гайки, осколки стекла и фарфора и множество других предметов, выпавших случайно или выброшенных за ненадобностью из нашей жизни. Все это и будет «культурным слоем». Он накапливается из отбросов и отходов, из строительного мусора, сгоревших или разрушенных жилищ, растет незаметно из года в год и под такими древними городами, как Новгород, Москва или Смоленск, достигает порой десятка метров.

Еще толще культурные слои в Средней Азии и на Ближнем Востоке. Там строили из сырцового кирпича, не обожженного, а всего лишь высушенного на солнце, и если здание ветшало, его не сносили, а разбивали, утрамбовывали, разравнивая площадку, чтобы на этом же месте возвести новый дом. Глина наслаивалась пластами на первоначальный фундамент, и получалось, что город, выстроенный на равнине, уже через тысячу лет оказывался стоящим на холме.

Черный цвет культурного слоя — цвет перегноя, остатки органических веществ, из которых сам слой вырос. Когда говорят о каком-нибудь доме, что он «врос в землю», это неверно, дом остался на прежнем месте. А вокруг него наросла земля, тот самый культурный слой, который и раскапывают археологи.

Теперь, ловя плотву с мостков, сбитых у древней стоянки, мы попутно собираем все, что вымывает вода. То, что можно поднять с земли, не прибегая к раскопкам. У археологов все это называется «подъемным материалом».

Раскладывая на бумаге находки, сортируя по эпохам, я учу своих приятелей определять различные орудия, показываю, как ими пользовались.

Среди множества каменных орудий, различить которые может лишь наметанный глаз археолога, есть два вида, понятные даже непосвященному. Это наконечники стрел и копий, столь ювелирно обработанные мелкой отжимной ретушью, что кажется, будто они вышли из рук художника, и каменные топоры со сквозной сверлиной, отшлифованные, изящные в своем совершенстве, напоминающие о томагавках индейцев из романов Фенимора Купера. И стрела и боевой топор служили делу смерти. Не потому ли и требовалось для этих орудий совершенство выделки, чтобы они разили столь же совершенно, чтобы орудие смерти всегда можно было выделить из числа других, мирных?

Но вот чтобы заметить на внешне похожих отщепах кремня ту порой едва заметную подправку, которой ограничивался человек прошлого, увидевший в кремневом отщепе уже готовый нож, скребок, сверло, резец или какой-либо иной необходимый ему в данный момент инструмент, требуются и навык, и некоторые знания.

Для этого надо «войти в роль», представить самого себя человеком, который изготовлял эти орудия и пользовался ими; пробудить в себе глубоко дремлющее, ненужное в современной жизни прошлое, как пробуждается древняя страсть рыбака и охотника.

Там, в неведомых глубинах нашего «я», еще жив «ветхий Адам», затаившийся, как джинн в бутылке, готовый в каждую минуту вырваться наружу.

Когда-то я нашел безотказный прием, позволяющий использовать полузабытую память предшествующих поколений.

Надо взять в руки кремень, взять так, чтобы он как бы сам скользнул в пальцы, успокоившись между ними, позволив им двигаться независимо от нашего сознания, осязая ребра, ощупывая грани сколов. И пока сам ты разглядываешь этот камень, от датчиков, от нервных окончаний в мышечные волокна начинают поступать неуловимые сигналы, возбуждающие память клеток. Какие-то группы мышц начинают сокращаться, другие расслабляться, и в едва уловимых движениях руки начинаешь постигать назначение предмета, как будто бы в твою руку вдруг оказалась вложена рука твоего далекого предка, изготовившего это самое оружие, а твое сознание подключается к сознанию всех ранее живших на земле людей… Не о таком ли «узнавании» мира говорил Платон, убежденный в истинности «снов души»?

Вот самое простое, самое распространенное орудие — скребок. И заложена в него наиболее простая идея — скрести, выскабливать что-либо. Но по мере того, как разнообразилось его применение, менялось и само орудие, его форма, размеры, материал, угол рабочего края. Для шкур животных, с которых скребками снимались остатки жира (чтобы шкура не гнила), мездра (чтобы оставшаяся кожа была мягкой и гибкой), нужны были скребки широкие, с прямым или слегка выпуклым лезвием; для выделки деревянной посуды, для обработки кости и рога нужны были особые скребки — толстые, узкие, с крутым и крепким рабочим краем; для всяких мелких домашних работ требовались другие скребки — маленькие, круглые, с более острым лезвием, которым можно перерезать жилы, мясо, выскабливать и затачивать кость, кроить шкуру. Всем этим занимались женщины. Вот почему у эскимосов скребок до сих пор называется «женским ножом».

Есть скребки круглые, овальные, треугольные, обработанные тонкой ретушью не только по краю, но полностью, являя собой произведение искусства; концевые скребки на концах ножевидных пластин и вытянутых кремневых отщепов, а вместе с тем — боковые и угловые, каждый из которых имел свое назначение, подобно тому, как разнится внешне похожий, а на самом деле такой различный слесарный набор инструментов.

Вогнутые скребки — скобели — применялись для обработки древков стрел и их костяных наконечников…

Со скребками сравнительно просто. Еще проще со шлифованными орудиями. Правда, они попадаются намного реже, чем скребки, обычно разбитыми, но над их назначением не приходится ломать голову. Человек шлифовал два вида орудий, одинаково связанных с обработкой дерева, — долота и тесла. Оба они ближайшие родственники топору, в отличие от которого у тесла лезвие желобчатое, а у долота — скошенное, потому что они рубили волокна дерева не вдоль, на раскол, а поперек…

С самого начала истории, с того момента, как человек осознал себя человеком, идет непрерывный, все усложняющийся процесс материализации человеческой мысли, процесс ее воплощения в нечто конкретное, зримое, осязаемое: в орудия войны и труда, в предметы окружающего нас быта, в произведения искусства, здания, станки, машины, космические ракеты, в строки стихов, в звук и цвет, наконец, в те электронные системы, имитирующие структуру нашего мышления, в которых накопление и обработка информации происходит неизмеримо более сложным путем, но в конечном счете по тому же принципу, как человек создавал свой первый топор…

За окном моросит, лес стоит намокший и бормочущий, напряженный в своем буйном весеннем порыве, который все сдерживают и сдерживают холода и этот неспешный, мутно-повествовательный дождь.

Мы разбираем первые находки, описываем их, зарисовываем, заносим в опись, посмеиваемся друг над другом, над дождем, над задержкой в работе, уверяем, что дождь — это к лучшему, что он «земле нужен», и копим, взращиваем в себе одерживаемое природой напряжение весны, которое должно разрешиться в первый же солнечный день зеленым взрывом пухнущих клейких почек…

11

Такое солнечное утро, такая неожиданная теплынь разлита в воздухе, так самозабвенно выводит сегодня трели скворец на березе, что решаем: ехать на Сомино озеро!

Удочки, рюкзаки… Саша кладет в рюкзак хлеб, круто сваренные яйца, бутылки с парным молоком, которые уже налила и заткнула скрутками из газет заботливая Прасковья Васильевна. Вадим переворачивает за домом слежавшиеся за зиму пласты мокрой, прелой под навозом земли в поисках первых земляных червей: мотыль давно кончился.

Последним вытаскиваем из дома мотор с бензиновым баком.

Совсем незаметно, за какую-то неделю, наша новенькая «Москва» стала полноправным членом экспедиции— несколько капризным, тяжеловатым, но работающим на совесть.

Чтобы накормить ее ворчащую, попыхивающую дымом утробу, мы отправляемся за бензином и маслом, а вернувшись, рубим на ступеньках крыльца из гвоздей злополучные шпонки. Самодельные с успехом заменяют фабричные: они мягче, легче срезаются, и меньше опасений повредить винт о корягу или подводный камень…

Лес зеленеет на глазах. Он наверстывает упущенные дни. С каждой минутой кружевная зелень сверкает на солнце ярче, сочнее, и, приостановившись, кажется, что явственно слышишь тихий треск лопающихся почек и шорох расправляющихся листков.

Уложены в нос лодки продукты, прикрыты плащами рюкзаки. Вадим подсовывает туда же консервную банку с сизо-лиловыми, переливающимися на солнце перламутром, еще сонными от холодов червями.

— Трогай!

Кренясь и скользя, убегают назад отражающиеся в воде берега. Река встает перед лодкой то кустами, то невысокими осыпающими песок обрывами, с мостками, примкнутыми к ним лодками, нависающими над водой сарайчиками, разворачивается то влево, то вправо широкими спокойными плесами.

Эта часть поселка протянулась вдоль реки к Польцу сравнительно недавно, уже в послевоенные годы. А до того на правом берегу Вексы шумел и колыхался дремучий бор, сведенный под корень каким-то особо ретивым хозяйственником, и М. М. Пришвин, подолгу живший здесь, любивший этот лесной и озерный край, немало написал писем в различные инстанции, возмущаясь насилием над природой. Хозяйственника наконец убрали, переведя на другое место, где еще был лес. А здесь вместо леса вырос поселок. Одним из первых поставил здесь свой дом наш хозяин, несколько лет подряд корчуя в одиночку пни, проводя канавы, осушившие луговину у реки, и расчищая кустарник…

Последний поворот. Из-за кустов лодка вырывается на гладкий, все расширяющийся плес перед усольской плотиной.

Поселок на правом берегу, Усолье — на левом. Черные вековые избы, редкие ветлы над рекой за плотиной, лодки, по три, по четыре приткнувшиеся к вбитым в берег рельсам, мостки. Древнее, как Русь, село, выросшее в незапамятные времена у маленьких соляных источников, «у соли».

Соль была дорога. Соль привозили из Крыма и с Белого моря. Во времена Московской Руси на счету был каждый соляной источник. Возле него вырастали села, ставились варницы — помещения с печами, в которые были вмазаны огромные сковороды-црены, где медленно выкипал, варился соляной раствор. Для добычи раствора рылись глубокие колодцы, в которые опускались и забивались еще глубже массивные деревянные трубы, составлявшиеся из двух половинок выдолбленных древесных стволов, стянутых железными обручами. По таким трубам и качали раствор. Остаток одной из них, найденный здесь же, хранится теперь в переславском музее.

Первые письменные сведения об Усолье как дворцовом владении относятся к началу XV века. Уставной грамотой 1555 года Грозный пожаловал было усольцев правом самоуправления, но вскоре отдал село, правда, без соляных варниц, переславскому Данилову монастырю, а варницы — Троице-Сергиевой лавре. В XVII веке, после Смутного времени, когда «животы (скотину) пограбили у них воры литовские люди», как писали в челобитной усольцы, захирело, заглохло соляное производство. Пашенные крестьяне сидели на земле, остальные занимались торговлей «с возов и походячим торгом», бондарным делом и рыболовством. От прежних двух посадов по обеим сторонам реки сохранился только один, и в память о соляном промысле торчит над рекой, словно прыщ, крутая Козья горка, сложенная отвалами из шахт. За Козьей горкой растянулись огороды подсобного хозяйства торфопредприятия.

Плотина — самое трудное место на реке: лодку надо перетаскивать через дамбу.

Из-за плотины, из-за построенной в начале века усольцами водяной мельницы, полусгнившие сваи которой еще можно видеть возле усольского берега, у крестьян шла долгая тяжба с переславскими рыбаками, утверждавшими, что из-за плотины вода в озере поднялась и грозит подтоплением Рыбачьей слободы в Переславле. Дело тянулось бесконечно, приезжали топографы, вымеряли уровень и решили, что на метр воду можно поднять, особой опасности ни для Рыбачьей слободы, ни для самого озера такой подъем уровня не представляет. Вот если бы выше…

Так появилась на Вексе плотина с мельницей, работавшей довольно долго, чуть ли не до начала войны. Но теперь от бывшего затона перед плотиной осталось огромное болото, заросшее камышами.

И хотя уровень плотины со временем подняли еще на полметра, чистая вода продержалась здесь недолго. Подпруженная река стала рассадником ряски и гниющих водорослей, которые стали медленно подниматься вверх по Вексе, замедляющей свое течение в жаркие летние месяцы.

Разгружая лодку, переносим вещи на другую сторону дамбы. Потом долго ходим и собираем разбросанные по берегу чурки, палки, колья. Летом, когда движение на реке непрерывное, здесь всегда лежат самодельные катки. Сейчас их еще нет.

Собранное раскладывается на пути лодки тщательно и продуманно. Первое бревно — на переломе дороги и откоса, самый лучший и гладкий каток — посредине, остальное — ближе к другому краю. Вадим заходит по колено в воду, чтобы толкать корму. Мы с Сашей хватаемся с двух сторон за железный шкворень, стягивающий борта у форштевня.

— Раз-два! Раз-два! А ну еще! Еще!..

В Усолье, со стороны Купанского, идут домой два моториста — усталые, чумазые, в испачканных мазутом спецовках. Не здороваясь, не спрашивая, как и что, подхватывают с обеих сторон лодку за сиденья. Вот она уже катится по чуркам, нос нависает над скатом, мы только успеваем направлять, и лодка плюхается в реку по ту сторону плотины.

— Спасибо!

— Не за что… Ни рыбы, ни чешуи!

Повороты, повороты… Крутится и петляет Векса вокруг Усолья, то отдаляясь то подмывая нависшие плетни огородов.

Кажется, уже давным-давно отплыл от села, но вот еще один поворот, и оно снова надвигается на тебя своими серыми избами. Наконец петли поворотов и прибрежные кусты скрывают дома окончательно, и мы оказываемся в мире почти столь же девственном, как столетие назад.

Если Плещеево озеро залегло в глубокой чаше безлесных холмов, с которых глядятся в его зеркало деревни и монастыри, то озеро Сомино отгородилось от мира коричневыми полями торфа, чащобой болотистых кустарников и беспредельным разливом лесов. Озеро зарастает. К воде почти нигде нельзя подойти, берега озера колышутся, уходят из-под ног, а снизу с бульканьем подступает коричневато-мутная болотная вода. И глубина в нем редко где больше метра — ниже лежит черный вязкий ил. В особо жаркое лето озеро пересыхает, зарастает и становится похожим на большой цветущий луг, по которому разгуливают чайки и утки, гнездящиеся во множестве в камышах.

И лишь по центру его струится голубая живая дорожка: Векса бежит сквозь озеро и там, где оно кончается, становится Нерлью Волжской.

Я люблю Сомино. К нему подплываешь всегда неожиданно, петляешь, путаешься в многочисленных протоках дельты, слышишь за камышами гомон чаек, но только одна протока, сворачивающая под углом у Монашьего острова, выводит лодку на озерную гладь.

Это единственный на озере островок — маленький, низкий, намытый весенними разливами Вексы, заросший теперь камышом и тростниками. До революции озеро Сомино принадлежало Никитскому монастырю. Тогда на островке стояла избушка и в ней, карауля рыбные ловы от окрестных крестьян, жил брат Кирилл, ражий, здоровый, пивший горькую и озиравший с крыльца избушки свое озерное хозяйство. Впрочем, на рыболовов, будь то с удочкой или острогой, он смотрел сквозь пальцы, следя только, чтобы в озере не выметывали сетей и не ставили верши.

Старожилы усольские хорошо помнили Кирилла и показали мне бабку Матрену, больную, сгорбленную старушку, ходившую с батожком через плотину в магазин, когда-то первую красавицу на селе, бегавшую по болотистой тропке на свидание к силачу монаху да так и оставшуюся бобылкой, когда в двадцатом году монах, занявшийся к тому времени бондарным делом, был затребован в какие-то иные, более далекие края…

За лесом, за невысокими буграми северного берега виднеются избы Хмельников. Еще дальше поднимает из леса белую иглу колокольни гора Новоселка.

Сегодня на озере, кроме нас, только одна лодка. Какой-то усолец медленно движется вдоль хмельниковского берега и тычет в воду острогой. Время от времени он ударяет ею о борт и сбрасывает в лодку рыбу. Пока еще Сомино рыбой богато.

Солнце бьет в глаза, отражается от воды; легкий ветерок доносит с берега медовый запах цветущего ивняка. Тишина, налитая всклень весенним птичьим гомоном. Сегодня наш день. И, бросив якорь в начале Нерли, мы закидываем удочки, полулежа следим за убегающим по течению поплавком и даже не разговариваем.

12

Есть у меня давняя мечта, сладкая и нереальная. Вот так, ранней весной, когда только еще сошел снег с полей и бугров Переславля, а земля, лиловая и влажная, лежит в первозданной наготе под греющим ее солнцем, мне хочется подняться в воздух на одном из вертолетов, облетающих зеленые моря Залесья. Хочется не в воображении, не на карте, а воочию увидеть сверху этот край. Вглядеться в него, увидеть его весь сразу, а не маленькими, микроскопическими порциями в ракурсах и поворотах холмов.

Это не прихоть. Это действительно нужно, чтобы проверить все то, что было продумано, прочувствовано, предсказано…

«Большое видится на расстоянии…» Человек познал шаровидность Земли давно. Позднее он смог это исчислить, проверить и доказать. И все-таки в глубинах своих душ человечество было потрясено свидетельством первого, кто глянул на Землю из космоса и принес весть, что она действительно круглая…

Из вычислений, выкладок топографов, из линий горизонталей, проведенных чертежниками на картах, я знаю, что Переславль лежит в углу грандиозной впадины-треугольника, открывающегося на северо-запад, к Волге. Этот треугольник, ограниченный высокими моренными берегами, залитый водой бесчисленных озер, коричневой жижей торфяных болот, отделенных друг от друга невысокими узкими песчаными грядами, в конце ледникового периода был обширным пресноводным водоемом.

На высоких холмах расстилалась тундра с чахлыми березками, кривыми сосенками и елочками. Медленно, очень медленно одевалась в зеленый наряд земля. Но чем дальше на север отступал ледник, чем теплее становилось лето, тем выше поднимались первые молодые леса.

Одновременно мельчал и водоем. Уровень его падал то быстро, то замедляясь, и его историю можно читать по сохранившимся террасам на склонах коренных берегов, по изгибу профиля, ступенчатости оврагов и балок, разрезающих склоны, по той летописи земли, которая именуется рельефом.

Плещеево озеро удивляет всех. Можно идти и идти от берега, а вода все будет по колено, потом, словно нехотя, поднимется до пояса, но настоящая глубина начинается за полкилометра. Там она резко увеличивается.

Когда мне случалось ловить рыбу с лодки в озере, часто бывало, что на носу, закрепленном якорем, отмериваешь по канату всего три метра, а на корме через каких-нибудь четыре метра — десять-двенадцать.

Впадина на озере Сомино по сравнению с Плещеевым озером как булавочный укол. Ее диаметр пятнадцать-двадцать метров, а глубина сейчас — не более двенадцати. Яма. Так ее и называют — «яма» и встают над ней на лодках, чтобы ловить окуней. Но эта яма оказалась для науки неоценимой, поскольку ее первоначальная глубина была много больше, около пятидесяти метров, и вся она оказалась заполнена сапропелем, озерным илом. В яме озера Сомино исследователи нашли самую большую в мире толщу ила — самую подробную летопись климата и растительности этих мест за все послеледниковое время.

Все знают цветочную пыльцу. Весной, когда цветут деревья, и в начале лета лужи бывают затянуты зернистой желтой пленкой. На озерах у берега она колышется под ветром, как ряска. Ветер разносит ее за сотни километров. Кажется, такая нежная вещь! А пыльца может сохраняться миллионы лет.

Каждый год миллиарды микроскопических пыльцевых зерен ложатся на почву, выпадают вместе с илом на дно озер, откладываются в торфяниках. Изучением пыльцы занимаются палинологи. И она им рассказывает о древних лесах, которые росли здесь тысячелетия назад, о том, какие породы деревьев были в этих лесах, о климате. Для этого лишь нужно взять из разреза почвы в определенной последовательности образцы, обработать их, чтобы выделить всю пыльцу, и подсчитать под микроскопом количество пыльцевых зерен каждого вида. Тогда, сопоставив процентное соотношение в каждом образце, можно определить, какие породы здесь росли, каких было много, а каких мало. Именно эти соотношения и будут показывать, как менялся климат.

Когда человек начал обживать берега Плещеева озера, современный рельеф уже полностью сложился. По берегам шумели леса, изобилующие той же дичью, что водится в них и сейчас, только дичи было несравненно больше; в реках и озерах, которые простирались на месте современных болот и озер, водилось много рыбы, и человек бил ее острогой так же, как и теперь иногда охотятся на нее современные переславцы, ставил ловушки, сплетенные из веток, перегораживал реки заколами…

Все это происходило в неолите — новом каменном веке.

В повседневной жизни своей мы пользуемся обычным календарем, счисляя время днями, месяцами, годами, отсчитывая десятки и сотни лет, но почтительно останавливаемся перед тысячелетиями, лежащими как бы за пределами даже обобщенного человеческого опыта. Вот почему, обращаясь к истории всего человечества, мы переходим к иному счислению, определяя эпохи характерными, самыми важными завоеваниями человека, изменяющими его жизнь, когда в быт входят новые материалы, новые орудия труда, когда человеку подчиняются новые силы природы.

От золотого, серебряного, медного и железного веков римского поэта в обиходе науки остались лишь два последних. И это не случайно. Если два первых были лишь метафорой, то последние определили два главнейших рычага, перестроивших и экономику человеческого общества, и его самого.

Характерно, что и наше время, двадцатый век, столь богатый событиями, резкими общественными сдвигами, эпоху революций и реакции, мы пытаемся определить не по многообразию общественно-политических формаций, существующих бок о бок в сегодняшнем мире, а по развитию его научно-технической мысли, по вершинам технических достижений.

Правда, именно двадцатый век оказался удивительно многолик. Сначала его окрестили «эрой электричества», и это было справедливо, потому что совершеннее электричества люди не могли себе ничего представить. Но уже колдовали над радием супруги Кюри, затем Н. Бор открыл секрет атомного ядра, и, наконец, над развалинами Хиросимы вспухло грибовидное облако, объявившее начало «атомного века». А меньше чем через два десятилетия перед человеком открылся космос, положив начало «космическому веку»…

Что определило эпоху, которую археологи назвали греческим словом «неолит»? Открытия, неизмеримо меньшие современных и в то же время неизмеримо более значительные: лук со стрелами, топор и глиняная посуда.

Стрела разит на расстоянии. Если раньше, чтобы поразить зверя, нужно было подобраться к нему вплотную, то теперь стрела достает его издалека. Стрела и лук решили проблему пищи — проблему вечную, о которой еще никто не посмел сказать, что она тривиальна из-за своей повседневности. Пища — основа жизни. «Не хлебом единым…» — это гораздо позже. Но стрела стала большим, чем только орудием войны и охоты. И лук, посылающий смертоносную стрелу, очень скоро породил лучковую дрель, а сама стрела превратилась в сверло, создающее отверстия в камне и кости, которым «высверливают» из дерева огонь. Память о первых каменных сверлах до сих пор жива в сверхзвуковой скорости современных сверлильных станков, в алмазных бурах, вгрызающихся в недра земли, в змее бормашины.

Топор подарил человеку дерево, которое стало с тех пор пластичным и покорным. С помощью топора человек извлек из дерева дом, лодку, челнок для плетения сетей, создал первую мебель. На протяжении всей этой эпохи топор видоизменялся, трансформировался, порождая своих братьев и сыновей — долота, стамески, кирки, мотыги, рудничные кайла, тесла…

Из мягкой и податливой глины, которую размывала вода, человек создал первый искусственный камень: придав ему форму, он обжег его на огне и собрал в него эту же воду.

Горшок был не просто первой кастрюлей. Он стал хранилищем жизни, прообразом складов, холодильников, шкатулок, коробок, консервных банок, огромных нефте- и газохранилищ, колб и реторт, уникальной химической посуды. Запас пищи — это концентрированное время, которое можно обратить на творчество, время, похищенное у повседневной заботы о пище. Глиняный горшок остановил человека в его странствиях и дал ему досуг, чтобы познать себя и природу. Освободив время, он освободил мысль.

Чем дальше в глубь времен, тем призрачнее рубежи, условнее вехи. И в собственном, личном прошлом мы очень скоро теряем часы и дни событий, определяя лишь месяцы и годы. В исторические времена от годов мы переходим к десятилетиям, потом — к векам, а вскоре уже начинаем отсчитывать тысячелетия, как отсчитываем минуты или секунды: несоизмеримые с нашей собственной жизнью исчезающе малые величины оказываются соразмерны необъятно большим. Вот и в этом случае, прорываясь к истокам возникновения и формирования человека, так легко сделать шаг от сотен тысяч лет к миллионам, которыми определяют возраст древнейших каменных орудий. Это палеолит, древний каменный век, верхний рубеж которого совпадает с концом последнего оледенения, приходящимся на двенадцатое-десятое тысячелетие до нашей эры.

Между последним оледенением и нашим временем, эпохой голоцена, лежит переходный период, именуемый мезолитом, средним каменным веком. Как всякий переход, он трудноуловим, но именно через него лежал путь в неолит, новый каменный век.

В течение нескольких миллионов лет происходило становление человека как вида. За четыре или пять тысяч лет, что продолжался неолит, была создана цивилизация. Во всяком случае — заложены ее основы.

Здесь, на Переславщине, остатки поселений неолитических охотников и рыболовов лежат в золотистом песке по берегам бывших и ныне существующих рек и озер. Ныне существующие — это просто и понятно, это — перед глазами и под ногами. А вот бывшие надо искать. Для этого и надо подняться в воздух. Сверху виднее. Сверху видны морщины земли, которые она замазывает наносами и припудривает зеленой пудрой растительности.

Чтобы увидеть морщины, надо взглянуть в лицо.

13

Едва только установилась погода и солнце начало греть и сушить влажную землю, выгоняя из нее острый ежик бойкой весенней травы, как мы вернулись на Польцо.

Нет денег? Нет рабочих? Но три человека не так уж мало, когда есть уйма мелких дел, теодолит с рейкой, светит солнце и можно не спеша снять обстоятельный план древнего поселения со всеми ямами, канавами, раскопами прошлых лет, заложить шурфы, чтобы хоть примерно представить, что тебя ждет впереди…

Глядишь, и экспедиционный день покатился по наезженной своей колее, так что к вечеру мы возвращаемся домой с намятыми руками, усталые, голодные, радующиеся и домашнему уюту, и сухому теплу.

И комната наша успела преобразиться.

В углах понемногу растут горки пакетов с находками; другие, развернутые, лежат на подоконниках, дожидаясь своей очереди; зеленые чехлы удочек, спиннинга, ружья; возле белой печи приткнулся мышино-серый ящик с теодолитом. На вьючных ящиках рулоны чертежей раскопов прежних лет, а рядом новый, только еще проступающий на оранжевой миллиметровке план, прикнопленный за неимением чертежной доски к большому листу фанеры…

Мы вернулись домой после полудня с твердой решимостью никуда больше не двигаться. Поработали, хватит! И вот… сегодняшнее число я обвожу на календаре красным карандашом, на столе, освобожденном от чертежей, отпотевает охлажденная в Вексе бутылка шампанского, невесть как оказавшаяся в здешнем сельпо. А рядом — кучка неолитических черепков, несколько отщепов, скребок и маленький наконечник стрелы медово-желтого кремня.

Торжественный и важный Вадим поднимает синюю эмалированную кружку:

— Что ж, за удачу, отцы-благодетели!

…Все началось с пустяка: у нас кончились сигареты.

Эту печальную новость Саша провозгласил после того, как долго рылся во вьючном ящике, отданном под его хозяйственные нужды. Сами виноваты: на Сомино ездили, а в магазин заехать поленились.

Чистые бревенчатые стены светятся под вечерними лучами солнца. Поблескивая очками, Саша копается в консервной банке, изображающей у нас пепельницу, надеясь найти чинарик побольше, и ворчит по поводу того, что начальство никогда завхозов не слушает. Ему, начальству, только все вынь да подай, а чтоб было вынь да подай, то об этом позаботиться вовремя нужно. Вот ведь говорил он, что пора в магазин отправляться, так нет, не послушали его, хотя еще сегодня утром — Вадим свидетель — он, завхоз, выдал последнюю пачку сигарет и предупредил об этом…

Насколько помнит начальство, то бишь я, ни вчера вечером, ни сегодня утром никакого разговора о сигаретах не было.

Но мне не хочется спорить, тем более что Саша, насколько я понимаю, сейчас чувствует себя виноватым. А Вадим спит, забравшись в мешок с головой. Вадим отличается удивительной способностью засыпать сразу, в любом положении, на полуслове.

И в этот момент в комнате появляется Судьба.

— Можно к вам? — входит в комнату Прасковья Васильевна, как обычно вытирая руки передником. — К вам я, Александр Сергеевич. В магазин сегодня не собираетесь? А то за хлебом я не ходила, не успела, да и масло ваше кончается…

Ну, если и хлеба нет… Вадим поднимает голову и близоруко щурится. Саша смотрит на меня и молчит.

Я понимаю моих друзей: они знают, что ехать надо, но ноги гудят от усталости, а спальный мешок на раскладушке куда как приятнее жесткого сиденья лодки! Знают, что ехать все равно надо, но делают вид, что ждут только моего решения — решения начальника экспедиции.

— Что ж, отцы-благодетели, ехать надо! Кто со мной?

Минутное молчание. Вадим надевает очки и внимательно смотрит на Сашу.

— Так уж и быть, Вадим, поезжай ты, — лицемерно вздыхает тот. — У тебя бессонница, нервный ты стал какой-то… Вот проветришься, может, лучше спать будешь! — Голос Саши приобретает томную глубину. — И аптекаршу опять же увидишь, уступаю тебе, что поделаешь, приходится другу уступать и в этом!

Но Вадима так просто не взять.

— Да я, Александр Сергеевич, за друга не то что аптекаршу — своей спальный мешок отдам, вот ей-богу! — божится Вадим, и не думая покидать нагретое место. — Вот скажи, Саша, нужны тебе мои сапоги, чтобы ехать? Бери! Не жалко! Плащ нужен? И плащ бери! Канистру? Мотор? Лодку? Да что хочешь, слова не скажу! Даже аптекаршу, раз она тебе нравится! Даром, что я не завхоз, как ты, а всего только зам по научной части…

Хватит. Так в магазин действительно опоздать можно. И я решительно поднимаюсь.

— Эй, отцы! Ладно вам дурака валять! Надо ехать? Надо. Все. Подъем!

— Уж вы тогда и керосинчику прихватите, — просит Прасковья Васильевна, с улыбкой наблюдая привычную сцену. — Сейчас я вам бидоны приготовлю…

Кряхтя и потягиваясь, «замы» навивают портянки, всовывают ноги в сапоги, расправляют плечи под отсыревшими ватниками, показывая свое неодобрение начальнику, который не мог обеспечить экспедицию сигаретами и хлебом.

Сборы недолги. Мотор повешен на корму, весло в лодке, бидоны и бак на месте, рюкзак для продуктов брошен в нос. А где инструменты?

— Известно где — на вьючном ящике у окна! — брюзжит более всех недовольный Саша.

— Нет их там, уважаемый товарищ завхоз, — с изысканной язвительностью произносит Вадим. — В другое место положить изволили…

— Коли нет, то с себя и спрашивайте! — Саша идет в атаку. — Последний раз у кого шпонку сорвало? У нашего товарища начальника, так? Вы и чинили. Ты на веранде посмотри, где мотор стоял…

Что правда, то правда. Не везло мне на обратном пути от Сомина озера. От плотины до дома вел Саша — и благополучно.

Вадим возвращается с веранды пустой.

— А на плотине мы не могли оставить, когда лодку перетаскивали на обратном пути?

— Не выдумывай! Я сам носил и еще потом посмотрел, не забыли ли что, — отмахивается Саша. — Куда-нибудь вечером сунули…

Похоже, я начинаю догадываться.

Последний раз мы меняли шпонку перед Усольем. Потом нужды в инструменте не было, и мы о нем не вспомнили. И если его нет сейчас здесь, то, вероятнее всего, он остался лежать на месте последней починки. Значит, надо ехать туда. Значит, опять таскать лодку через плотину. Значит, нельзя по дороге задеть ни за одну корягу или мель: чинить нечем, нет даже запасного ключа… И это вовсе не значит, что наш инструмент дожидается нас на том месте, где мы его оставили. Скверная ситуация!

Вадим соглашается с моими соображениями, а Саша, обиженный незаслуженными подозрениями, становится в позу:

— Вы, отцы, теряли, вы и ищите! Я — завхоз, мое дело до магазина. Через плотину сами будете лодку таскать…

Ну, это мы еще посмотрим… Ворча, мы усаживаемся на свои места, Вадим отталкивается веслом от берега, и я пытаюсь завести мотор. Конечно, опять капризничает! Рывок… еще рывок…

— Что, Ленидыч, не хочет? Ишь, конь у тебя какой — с норовом! — слышу я голос с берега. На мостках стоит Роман Иванович — в брезентовом плаще и резиновых сапогах, он только что вернулся с работы. — А я тебе тут черепочки принес. На подсобном хозяйстве за варницами был, на грядах собрал. Может, нужное что?

Вадим отталкивается веслом и снова подгребает к мосткам.

Из карманов плаща на траву Роман вываливает груду черепков — плоские серые донца, резко отогнутые края горшков, куски стенок с одной или двумя прочерченными по глине полосами. Это уже по ведомству Вадима: он занимается славянами, а перед нами самая что ни есть типичная славянская керамика. Вадим осматривает черепки, вглядывается в излом, где блестят мелкие чешуйки слюды…

Один черепок привлекает его внимание:

— А это что-то раннее, может, даже двенадцатый век… Гляди, отец, как раз для нас!

Я знаю, на что намекает Вадим.

Столкнулся я с этим еще в первый год своих разведок. Тогда я жил не в Купанском, а в Усолье, у Михайловых. Их дом стоял на отшибе от села, почти в самом лесу. Во время войны в этом доме жил М. М. Пришвин, и меня поселили как раз в пришвинской комнате, из окна которой сквозь частокол сосен видна была дорога, река, поселок и белая церковка Купани на противоположном крае купанского болота. Сын Михайлова, Степан, работавший монтером на торфопредприятии, приходил ко мне каждый вечер, чтобы посмотреть мои находки и, как он выражался, «пофилософствовать». И хотя я только еще входил в первобытную археологию, во мне уже жила мечта найти неолитический могильник. Чем больше я открывал стоянок, тем больше крепла во мне уверенность, что должны быть здесь и могильники.

Но где?

— А ведь я, кажется, знаю, что тебе нужно. И где искать знаю, — сказал как-то со своей обычной хитрецой Степан.

Это было в один из самых дождливых дней, когда я решил отсидеться дома.

— Во-он, видишь трубу? — Степан подошел к окну и показал на видневшуюся из-за домов поселка трубу купанской бани. — Теперь считай столбы. Второй столб слева от магазина стоит возле пятнадцатого барака. Я сам ставил этот столб два года назад, и когда копали яму, череп вытащили. Желтый, трухлявый…

— А с черепом было что-нибудь? Он глубоко лежал?

— Лежал неглубоко, так с метр от поверхности… А больше ничего не было…

Степана я уговорил быстро, и, невзирая на дождь, мы отправились с ним на противоположный берег.

Столб стоял на своем месте. Подумав, мой проводник не очень уверенно сказал, что теменем череп был обращен к реке. На запад? Следовательно, если в яму попал только череп, само погребение следовало искать к востоку от столба.

Действительно, по мере того как мы снимали слои верхнего, грязного, перемешанного ногами и колесами песка, он становился все краснее и краснее. Охваченный азартом поиска, я уже готов был верить, что счастье повернулось ко мне лицом в этот серенький мокрый день и песок краснеет от охры, красной земляной краски, которой иногда столь щедро посыпали погребения в древности — со времен палеолита чуть ли не до начала железного века. Что в этом случае двигало людьми, какие мысли приходили при этом им в голову, останется навсегда для нас загадкой. Согласно одним предположениям, красная охра символизировала кровь жизни иной, согласно другим — пламя всеочищающего огня. Но всегда она указывала на древность обряда.

Однако, прежде чем под лопатой на фоне красного песка проступили кости скелета, надежды мои разлетелись прахом. Кучка тонких светло-желтых черепков, на которых виднелся волнистый прочерченный узор, когда-то была самым что ни на есть типичным славянским горшком одиннадцатого века.

После давней студенческой практики, когда мы раскапывали славянские курганы под Москвой, я даже с некоторым удовольствием расчищал кистью скелет, на время забыв об обманутых надеждах.

Покойный лежал точно поперек стрелки компаса, ногами на восток. Возле скрещенных рук на костях его таза лежал маленький, сточенный от употребления ножичек, железное кресало, кремень — огниво и какая-то большая проржавевшая железная пластина, вероятно, пряжка от пояса. Все, как и полагалось у славян. По-видимому, над этим погребением когда-то был насыпан курган, но ветер, перевеивающий песок, а затем выросший на этом месте поселок навсегда уничтожили всякое о том упоминание.

Степан был огорчен, мне кажется, больше, чем я сам. Да что говорить, конечно же, было обидно вместо чаемого крупного открытия получить заурядное славянское погребение с не менее заурядными вещами!

Между тем, пеняя на судьбу, я был не прав. Открытие произошло — это я его не смог углядеть и оценить. И понимание, как часто случается, пришло гораздо позже, вместе с опытом и знанием…

Начало этой истории было положено более ста лет назад, в самый разгар ожесточенной полемики между западниками и славянофилами, когда на заседании ученых обществ, вплоть до Императорской Академии наук, в литературных салонах и просто в кружках друзей велись споры об исторических путях России, о смысле русской истории, об истоках славянства и его превосходстве над всеми другими народами и племенами, как отмеченном особой благодатью. А вместе с этими спорами, в пылу которых над далеким Босфором начинал уже мерцать золотой крест, попирающий турецкий полумесяц, с неизбежностью поднимался вопрос о ранней российской истории, о достоверности летописных известий, которые только и могли наметить пути к познанию прошлого и настоящего.

Так неожиданно взошла на историческом небосклоне звезда графа Алексея Сергеевича Уварова, на многие десятилетия определившего развитие археологической науки в России и интерес к историческим знаниям вообще.

Граф А. С. Уваров, основатель московского Исторического музея и Русского археологического общества, был одним из первых крупных ученых-археологов. Заслуги его перед археологией, в особенности первобытной, до него не привлекавшей специального внимания исследователей, неоспоримы. Но и по сей день археологи-слависты с грустью вспоминают его имя. Задумав подтвердить или опровергнуть летописи, повествующие о раннем расселении славянских и иноязычных племен, Уваров решил предпринять раскопки курганов, скрывавших под своими насыпями останки обитателей Владимирской (по летописи — мерянской) земли.

А. С. Уваров был человеком с размахом, но главное — с необходимым капиталом и связями, и в 1854 году командировал археолога и нумизмата П. С. Савельева, выхлопотав ему полк солдат, в Переславский уезд. Раскопки почти двух тысяч курганов, оставшихся в наследство от веков, были закончены чуть ли не в один сезон. Результатом была великолепная выставка найденных предметов, которую лично осмотрел император, первая монография о древней истории центра русской земли — «Меряне и их быт по курганным раскопкам» — и попреки последующих поколений археологов, в наследство которым достались груды прекрасных вещей, однако никак не паспортизированных: в день вскрывалось до полусотни курганов, а документация, как видно, не велась…^[1]

Вещи оказались «немыми». Заставить заговорить их могло лишь чудо — открытие новых могильников того же времени, не замеченных усердным исследователем.

Но П. С. Савельев поработал на славу. Не раз и не два, обходя вокруг Плещеева озера, мы с Вадимом пытались усмотреть среди громадных оспин, испещривших зеленые склоны берега — у села Веськова, на горе Гремяч возле музея «Ботик», под Городищем, в зарослях дубняка и орешника под деревней Криушкино, — следы пропущенных или оставленных раскопщиками насыпей. Напрасно! Словно гигантским гребнем в сотни лопат был «прочесан» этот край. И, как бы по молчаливому сговору, археологи-слависты поставили крест на этих местах.

Погребение, раскопанное мною в Купанском, было сродни чуду. Правда, лишь в том случае, если здесь были и другие захоронения, а не одно это случайное погребение.

Обо всем этом мы не раз говорили с Вадимом. В отличие от меня он верил, что находка не была случайной и в песке купанских дюн, под домами и бараками старого поселка, лежит никем еще не тронутый славянский могильник.

— Понимаешь, — доказывал он мне, — ну просто должен быть здесь могильник! И место подходящее, и песочек… А время-то какое: одиннадцатый век, славяне только-только сюда пришли, расселились, еще о новом Переславле и мыслей нет, живут на Клещине городище. Но если есть здесь могильник, должно быть и поселение. Ты мне только пару черепков покажи, а дальше я уже все сам найду.

Но черепков как раз и не было. И теперь, вертя в пальцах вот этот единственный, принесенный из-за Козьей горки Романом, Вадим поглядывал на меня хитрым заговорщическим взглядом, в котором искорками мерцала надежда: а вдруг то самое?

— Ну как, пойдут для дела?

— Еще бы, Роман Иванович, спасибо большое! Так, говорите, у варниц? Обязательно посмотрим…

Вадим расстегивает ватник и старательно прячет черепок в нагрудный карман. Остальные Саша уносит в дом. «Еще черепочков прибавилось!» — говорит, наверное, сейчас Прасковья Васильевна.

Снова усаживаемся в лодку. На этот раз мотор заводится неожиданно быстро, и мы скользим по свинцовой холодной воде.

За те несколько дней, что осваиваем мотор, я успел привыкнуть к новой скорости проносящегося и меняющегося вокруг пейзажа. Я уже не напрягаюсь, у меня не устает рука, не затекает спина, а главное, сквозь грохот мотора я ухитряюсь слышать, о чем говорят мои друзья.

Они удобно устроились на носу, следят за проплывающими в небе кронами сосен и ведут неторопливую беседу все о том же неолите, которому посвящены здесь все наши дни. На этот раз темой дискуссии служат размеры Польца, та громадная территория — около ста тысяч квадратных метров, — по которой разбросаны находки. Настоящий районный центр тех времен! И удивительно насыщенный всем, чем только можно. По прошлым раскопкам я знаю, что иногда здесь нельзя двинуть лопатой и слой приходится разбирать ножом.

И сейчас Саша, наш главный спорщик, кипятится, доказывая Вадиму, невозмутимо взирающему на небо, что здесь-то не так.

— Пойми ты, не может это быть одним поселением, не может! Наверняка их здесь было несколько… А каждое последующее не совпадает с предыдущим. Вот копай на разных концах — и материал будет разный…

— Может быть, они жили здесь непрерывно.

— Чудак! Ну сколько жили? Тысячелетие? Два? И на одном месте все?

— Куда же им бежать было? И зачем?

— А войны? А эпидемии?

— Что же что войны… Из-за чего воевали? Опять же из-за озер, из-за дичи. Ну, пришел кто-нибудь, перебил здешних, сам на их место сел… Тут поинтереснее штука есть: откуда они кремень брали? Своего-то у них не было — нет здесь нигде известняков, не выходят они на поверхность. На Оке или на Верхней Волге просто: поработай с часок киркой на обрывах, и хватит тебе кремня на целый год…

— Вот и привозили оттуда.

— А там свои гаврики сидели и за так кремня не давали. А кремень верхневолжский у них есть. Вот тебе и загадка!

— Слушай, начальник, а что они пили? Для сугрева-то? Им ведь даже пива сварить не из чего было — земледелия-то еще не знали…

— Мухомор пили, — кратко бросаю я. — А заготавливали они мухомор по осени всем обществом и выдавали по календарным праздникам на разгул души…

— Мухоморовку, значит… Слушай, а соль они знали?

— А хлебушек белый пекли? А сельдь-залом делали? — ехидствует над Вадимом Саша.

Но тот знал, что спросить.

Мы знаем много, но, в сущности, ничтожно мало. Мы ухватываем только схему, только генеральную линию исторического процесса, но это не означает, что мы ухватываем саму жизнь. Достаточно открыть любой учебник истории, любой раздел его: там будет перечень событий, лиц, даты, будут названы силы, суммированные до безликости, которые эти события вызвали, но не жизнь.

Облик жизни складывается из тысячи мелочей, на которые живущие не обращают внимания, не замечают их до тех пор, пока вдруг та или другая мелочь из этой жизни не выпадет.

Что мы знаем о пище неолитического человека — не о том, что он употреблял в еду (хотя и этого мы как следует не знаем), но о том, как именно он употреблял эту пищу?

О том, что он ее варил, можно судить по черепкам, сохранившим остатки нагара на стенках горшков. О том, что он ел и рыбу, и мясо, свидетельствуют кости рыб и животных. Но как готовил человек эту рыбу и мясо? Чем приправлял и заправлял? Ел в виде шашлыков, рагу, супов, похлебок? Это от нас скрыто, как и то, употребляли ли в неолите соль? А ведь человек мог обратить на нее внимание, по крайней мере здесь, рядом с выходами соляных источников.

— Думаю, знали. Хотя прямых доказательств этому нет…

Правда, у меня есть еще доказательства косвенные, вернее, догадки. Если их привести в стройную систему, они тоже свидетельствуют «за». Первая из них та, о которой только что говорили Вадим и Саша.

Польцо — совершенно исключительное по размерам древнее поселение, для наших мест, разумеется. В его земле хранятся не только напластования разных культур, сменявших друг друга, но, что гораздо загадочнее, вещи явно не местного происхождения. Об этом можно судить по формам орудий, по материалу, из которого они сделаны, по орнаменту на черепках, по составу глины. Их мало, но они все же есть.

И зачастую их родина оказывается за несколько сот километров от Плещеева озера.

Как и почему — второе важнее — попали они сюда?

Вывод напрашивается один: в результате торговли, обмена. Но что могли предложить в обмен обитатели этих мест, не имевшие даже собственных месторождений кремня, столь же важных для той эпохи, как нефть, урановые руды, железо и марганец для современной?

Соль?

— А ты не пробовал искать у варниц? — спрашивает Вадим.

— Пробовал. Только напрасно: усольцы там все перекопали. Даже намека на черепки нет…

Последний поворот. Я направляю лодку прямо на отражение высокой трубы новой бани, которое колышется от слабых волн и, сокращаясь, убегает из-под носа. Глушу мотор, резко выкидываю его на себя из воды. Становится тихо. По инерции, теряя скорость, лодка скользит и мягко утыкается носом в трухлявые черные сваи. Саша выпрыгивает из лодки и рывком втаскивает нас на берег. Потом, подхватив рюкзак, идет в магазин. Я тоже вылезаю и иду с бидоном направо, к маленькой поржавевшей крыше, торчащей над обрывом берега. Здесь керосиновая лавка.

Вадим остается у лодки.

Когда я вернулся, он стоял на мостках, облокотившись о перила, и смотрел на купанские огороды, сбегающие по буграм к реке.

— Что, тоскуешь?

Вадим повернулся и подбросил на ладони черепок, принесенный нашим хозяином.

— Копать надо! Быть здесь могильнику… Не зря ты тогда со Степаном погребение раскопал.

— Где копать-то? Все не перекопаешь, а курганчиков не видно. Может, они просто какого-нибудь бедолагу, скончавшегося в пути, здесь зарыли?

Все может быть. И мы стоим с ним рядом и смотрим на огороды.

Со стороны станции доносятся гудки маневровых паровозов. Там кипит работа, днем и ночью вывозят торф.

На противоположном от нас берегу чернеют фигуры нахохлившихся удильщиков. После теплых дней снова потянуло холодом. Плотва уже прошла, отнерестилась, но рыболовы нет-нет да и вытащат какую-нибудь зазевавшуюся рыбину.

Наконец из-за бани появляется довольный Саша с дымящейся сигаретой. Важно, не спеша спускается он по песку, неся набитый рюкзак.

— Получайте, тунеядцы! Не какая-нибудь «Прима» — московская! — говорит он, оделяя нас красными пачками сигарет. — Вот, говорил вам, что надо заказывать хлеб? То-то, сидели бы сейчас ни с чем, а так — оставили… Небось опять о братьях-славянах вздыхали? А что, если нам их поискать, покопать, пока Польцо стоит без рабочих? А? Все-таки дело…

— Правда, начальник, может, копнем? — загорается Вадим. — Ну, поищем день-два, пару траншеек заложим возле того столба, где ты со Степаном копал… Не найдем погребений — и бог с ними!

В предложении этом есть разумный смысл, и, многозначительно отпустив: «Надо подумать…» — я усаживаюсь в лодку, повернув ее в сторону плотины…

Ушли в сторону надвигавшиеся было тучи, вечернее усталое солнце красит землю в оранжево-красный цвет. Тени длинные, почти черные. Повороты, повороты… Мы тарахтим вдоль Усолья, а навстречу плывут рыбаки, возвращающиеся с озера Сомина. Лодки расходятся, качаются на встречных волнах, и справа остается Козья горка.

— Может, прямо сейчас и заглянем на варницы? — спрашивает Саша. — А потом и за инструментом…

Он благодушествует, полуразвалившись на носу лодки. Конечно, он едет с нами — каждый из нас любит порой побрюзжать и постращать другого. Жизнь идет, и, если она сама не подсовывает нам никаких встрясок, в меру своих сил мы пытаемся ее разнообразить, как разнообразят ее удачи и невзгоды.

— Бывают же самоуверенные люди, — продолжает через некоторое время размышлять Саша, так и не получив ответа на свой вопрос-предложение. — Инструмент найти! Да где же его найдешь? Так он и ждет нас на прежнем месте… Давно уже кто-нибудь его прихватил. А если и лежит, что ж, все кочки до самого Сомина озера обшаривать? Я и то не помню, где мы тогда приставали: то ли до магистрального канала, то ли после. Зряшное дело!..

— Ты бы лучше по берегам смотрел, коли так, — прерывает его Вадим. — Глядишь, и помог бы найти, а то бубнишь себе под нос…

— У нас на поиски главный есть, — возражает Саша. — Небось должен же он реку знать…

Вот-вот, опять в мой огород камешек! Пусть его. Коряги — дело другое, на моторе я раньше не ходил. Но что касается берегов и ориентиров, то могу их перечислить во всех деталях от самого Сомина до Плещеева озера. И где мы приставали последний раз — тоже знаю.

— Саша, хватай струмент! — кричу я ему, круто поворачивая лодку к низкому приболоченному берегу, где на одной из кочек чернеет небольшой сверток с ключами.

Мотор глохнет.

Несколько обескураженный, Саша вылезает на берег, поднимает брезентовый сверток с инструментами и прыгает назад в лодку.

— Вот так-то, Сергеич, так-то! — смеется Вадим, потом поворачивается ко мне. — Ну что, к варницам?

…Вытащив лодку неподалеку от Козьей горки, мы разбрелись по полю.

На мягкой и влажной пашне с полкилометра вдоль реки, как раз напротив Усолья, хорошо видно огромное черное пятно — место бывшего посада и варниц. У краев пятно сереет, светлеет, сходит на нет, уступая место светлым белесоватым пескам, чуть приглушенным болотистым перегноем. В пятне повсюду торчат и лежат черепки. Черные, коричневые, красные и желтые, черные со свинцовым отливом и графитным лоском. Вот этот черепок с перехватом был частью высокого узкогорлого кувшина XVII века, а серый и шершавый скол на его поверхности — напоминание об отбитой ручке. И ручка лежит рядом, только не от него, а от какого-то другого кувшина. Донца и крутые бока маленьких горшочков, куски огромных и толстых горшков. Остатки большого и сложного хозяйства, в котором без кузницы не обойтись.

И действительно, немного спустя Вадим поднял сначала один кусок шлака, потом другой, он стал попадаться все чаще и чаще, и наконец мы вышли на место древнего железоделательного производства. Кроме шлака, здесь лежали крицы — крупные лепешки полуфабриката, приготовленного здесь же, по-видимому, из местной болотной руды, плиты которой я изредка встречал на торфяных полях.

Мы двигались зигзагами, прочесывая поле и собирая находки сначала в карманы, потом в отогнутые полы плащей, затем стали относить их к лодке. Ноги проваливались в рыхлую влажную землю. Начало смеркаться, а мы обошли еще только половину участка, но — увы! — ни одного кусочка керамики, сколько-нибудь напоминавшей черепки двенадцатого века, пока нам не встретилось. Похоже, что старания наши напрасны.

Пора было возвращаться.

— Так ты говоришь, соляные источники как раз здесь были? — каким-то странным голосом спросил у меня Саша.

— Да, где-то здесь. А почему ты спрашиваешь? — не отрывая взгляда от пашни, ответил я.

— Так просто спросил. Вот знать хочется: дисциплинарный устав у нас есть, а поощрения какие-нибудь предусмотрены?

— Все, все тебе, Сергеич, будет: и щука с перцем, и кофе с какавой, и рыбу чистить вне очереди! — в тон ему ответил Вадим обычной экспедиционной присказкой.

— А тебе-то что с твоими славянами? — как обычно взвился Саша, но тут же сменил тон. — Похоже, начальничек, твои охотнички солью промышляли… Вот они, самые что ни на есть доподлинные!

В руках Саша держал черепок. Да, это была она, такая знакомая, ни с чем ее не спутаешь, неолитическая керамика: толстая, синевато-красная, покрытая глубокими коническими ямками. Средневековые усольские солевары, по-видимому, каким-то чудом не перекопали небольшой участок возле берега. И теперь, когда при пахоте плуг поднял более глубокие пласты, он выворотил этот черепок на поверхность.

Но первая радость недолговечна. И в душу закрадывается червячок сомнения: а вдруг случайность? Черепок настоящий, но поднят был кем-то не здесь, а в другом месте, на том же Польце, — поднят и положен в карман. А здесь наткнулся на него рукой и выбросил за ненадобностью. Не для мистификации, не по злому умыслу, просто так. Один ведь! А в жизни чего только не бывает…

— А вот еще один! — воскликнул Вадим.

— И наконечник!

Да, находки не были случайными. В комке земли я углядел желтый отщеп кремня. Потом поднял еще несколько. Черепок мог быть принесен сюда случайно, наконечник — тоже. Но отщепы не приносят. Их бросают, чтобы больше не поднимать. Во всяком случае, до прихода археологов.

Итак, здесь жили охотники неолита. Рядом с соляными источниками. Значит, они знали соль. Вероятно, собирали соленую воду и выпаривали ее. И менялись с соседями. За этот такой обычный минерал, без которого нельзя сейчас представить нашу жизнь, они могли получать с Верхней Волги лиловый кремень; через многих посредников — оранжево-красный, как этот закат, янтарь с далеких берегов Балтики, а потом, много позднее, от южных соседей — медные орудия и слитки бронзы. Не в этом ли и заключается загадка этих мест?

Сюда, к этим соляным источникам, отправлялись торговые экспедиции за маленькой горсткой сероватого порошка, насыпанного в кожаный мешочек…

Возвращались домой затемно. Как-то разом перекинули лодку через плотину. Над лесом, над притихшим поселком в зеленоватом небе висела чистая весенняя луна, расстелившая по реке дрожащую призрачную дорожку. На этот раз лодку вел Саша, и она летела на полной скорости, вспарывая плесы, срезая повороты. Но, готовые к неминуемой, казалось бы, аварии, мы готовы были заранее простить ее нашему завхозу, первым углядевшему в земле старого Усолья дырчатый неолитический черепок. Но Саша показал в тот вечер высший класс моториста. И когда с разгона лодка ткнулась в дощатые мостки возле нашего дома, взяв рюкзак с хлебом и бидон с керосином, он только произнес:

— Реку надо знать, отцы-благодетели! Так-то вот…

Но мы простили ему даже это.

…Вот почему сегодня вечером на нашем столе стоит бутылка шампанского.

14

Всего сто тридцать километров, и то не по меридиану, а наискосок, — и какая разница! За два дня беготни по городу я успел привыкнуть к лету, бушующему на московских скверах и улицах. А теперь, возвращаясь на Переславщину, обогнал его шествие где-то между Пушкином и Загорском.

Что было? Ничего не было. «Числа не помню. Месяца тоже не было. Было черт знает что такое», — мог бы я написать вслед за бессмертным Николаем Васильевичем Гоголем. Была Москва — душная, по-летнему пыльная, с обычной толкотней, суетней, очередями и тем великим множеством дел, которых никогда не переделать, из-за которых никуда не поспеть, по их все-таки и делаешь, и успеваешь, и дышишь, как загнанная ломовым извозчиком лошадь, испуганно озираясь на вдруг успевший потемнеть, притихнуть и даже заснуть этот уже отдалившийся от тебя за две с половиной недели естественной жизни город.

А зимой живем — и ничего, терпим…

Нет-нет, скорее назад, в джунгли Вексы, к черепкам, плотве, к наконечникам стрел, посылаемых нам через тысячелетия «папуасиками», как любовно называет Королев древних обитателей этих мест. И не поехал бы я в Москву, если бы не все тот же треклятый вопрос с деньгами, которые по словам Данилова уже переведены на счет института. Туда-то они, может, и переведены, а вот когда их ждать обратно в Переславль, когда они появятся на счету экспедиции?

Но все обошлось. Старый институтский бухгалтер, обучавший не одно поколение археологов премудростям полевой отчетности и подводным камням «финансовой дисциплины», встречавший каждого настороженным и словно бы оценивающим взглядом — сколько пришел просить? — на этот раз позволил себе легкую тень улыбки и, не ожидая вопроса, протянул бумагу:

— У вас все в порядке. Уведомление о переводе мы уже получили и завтра же вам переведем. Так что можете смело начинать!

Эх-эх, начинать… С кем, спрашивается, начинать? Нет рабочих. А если бы даже и были, то никто не согласится работать за ту плату, которая предписывается финансовой инструкцией Академии наук, той, что получает каждый начальник экспедиции перед выездом в поле. Это раньше было просто: вот деньги, а вот рабочие, которые с радостью готовы махать лопатой за восемнадцать… то бишь теперь за рупь восемьдесят в день. Не та жизнь пошла. И заработки у людей выше, и самих людей на временную работу не найдешь. Вот и с деньгами так же. Вроде бы они у тебя и есть, числятся, а на поверку как бы и нет: все по графам расписаны, и из пяти тысяч дай бог иметь возможность хотя бы одной распорядиться так, как это для дела нужно.

Остальное же все — фикция, которую только с одного счета на другой переводишь…

Тут и крутись, тут и придумывай различные комбинации. И не то чтобы незаконные, а, попросту говоря, дурацкие, чтобы порученное тебе дело до ума довести.

Ну кому, скажите на милость, я эти три или четыре тысячи переведу, чтобы он мне рабочих поставил, да еще таких, как надо, местных, чтобы ни о жилье, ни о питании их не думать, со своими лопатами, да еще в нужном количестве? Нет таких волшебников. И остается одно — школа. Местная школа ремонтируется, средств на ремонт, как всегда, не хватает, школьников директор организовать может, а уж как они там потом выкручиваться будут — не мое это дело. То ли школьникам засчитают как практику на подсобном хозяйстве торфопредприятия, то ли оформят их как бы временными ремонтными рабочими…

Главное — что в принципе с директором школы мы договорились. И он заверил меня, что не позже двадцать пятого мая первый отряд землекопов выйдет на Польцо. По нынешним временам и это — слава богу!

Так, внутренне ликующий, я ринулся из Москвы на Вексу.

…Вечером в доме неожиданно появился Володя Карцев. Он приехал на велосипеде и, оставив его у крыльца, долго шаркал ногами в сенях, старательно счищая налипшую грязь и песок. И лишь потом, застенчиво, как-то боком, протиснулся в полуоткрытую дверь в комнату — по-прежнему нескладный, немного колючий от стеснения, каким я увидел его в первый раз у себя на раскопках.

И я почувствовал, как вместе с ним вошло все то хорошее, забавное и трогательное, одновременно романтически-героическое, что связывалось моей памятью с теми годами.

В ту далекую уже, холодную и мокрую осень я впервые заложил раскоп на Польце. Лаборантов у меня было двое: Степан Михайлов, которого я быстро научил разбираться в черепках и нехитрых тайнах ведения плана раскопа, и Валя — застенчивая, большеглазая, казалось, всему на свете удивлявшаяся студентка, приехавшая со мной из Москвы. Еще было девять десятиклассников и Володя Карцев.

На долю Володи выпала нелегкая судьба. Мать его была больна, он был старшим, и, чтобы поддержать семью, ему пришлось распрощаться со школой.

Медлительный, неторопливый, с большим, полным, еще ребяческим лицом и крупными, уже рабочими руками, он выделялся среди остальных не только старанием и тщательностью работы, доходившей до виртуозности, но и своей пытливостью, безостановочной и ненасытной. Он хотел знать все. Это было не праздное любопытство: Володя не мог выполнять работу, если от него был скрыт ее смысл. Каждый черепок, каждое орудие, каждый отщеп, звякнувшие под его лопатой, Володя очищал от песка, вытирал о ватник и старательно разглядывал, пытаясь понять, что к чему. Наверное, потому что в известной степени считал и себя археологом, раз уж пошел работать в археологическую экспедицию. Затем начинались вопросы. Эти вопросы, задаваемые медленно, бесконечно добродушным и благожелательным голосом, выводили из себя Валю, на участке которой работал Володя. Думаю, иногда он этим злоупотреблял: порой в его глазах мне случалось замечать огонек лукавства, вспыхивающий и исчезающий в щелках припухлых век… Простые, односложные ответы его не удовлетворяли. Валя выходила из себя, в сердцах кричала, бежала на другой конец раскопа, где нужно было отмечать новые находки, а Володя неприметно ухмылялся и снова брался за лопату.

Во время перерыва он подсаживался ко мне, и у нас начинался долгий разговор, останавливаемый только началом работы.

Последние годы Володя учился в Ростове, в сельскохозяйственном техникуме, поэтому я не ожидал его увидеть здесь. Но оказалось, что с ученьем ему опять пришлось проститься из-за болезни матери, он вернулся домой, в Купанское, работал осень и зиму в бригаде плотников, а теперь, узнав о моем приезде, поспешил сюда.

— Теперь на мотовозе буду работать, Данилов меня берет, — говорил Володя, привычно растягивая слова и налегая на «о». — Дома пока все в порядке, матери легче, а то без меня она тут маялась… Значит, вы на все лето? Вот бы мне опять покопать с тобой!

— Ты же знаешь, Володя, что для тебя всегда и место и лопата найдутся. Приходи, я только рад буду. Поставлю тебя лаборантом, мне же легче…

— Не выйдет. На постоянную работу берут, тут думать уже не приходится. Да и по хозяйству дома тоже дел много, матери помогать надо. А так бы пошел. Хочется! Я ведь здесь раскопки производил, не говорили тебе еще?

— Пока не слышал. Где же это тебе довелось?

— На площадке. Весной этой, когда плотничал. Мы около девятнадцатого барака яму выгребную копали. Песок там, копать легко. Вот я копаю и смеюсь, что настоящий шурф закладываем, вот-вот сейчас покойника откопаем. Надо мной, конечно, смеяться стали: чего здесь в песке найдешь интересного? Песок — он и есть песок… А я не зря говорю: еще с первых штыков приметил, что вроде бы на этом месте пятно какое-то от древней ямы. Тут как раз Юра Нестеров подошел, он в соседнем бараке живет, у нас клубом заведует. Помнишь, приходил как-то к нам в ту осень? Подошел, посмеялся: дескать, опять по раскопочному делу? Ну а я говорю: подожди, вот откопаю сейчас… И понимаешь, как раз в это время лопатой кость задел. Смотрю — вроде бы на человечью похожа. Тут уж я всех из ямы выгнал. Зачистить, говорю, следует, посмотреть, что и как… Мужики, конечно, ругаются, дескать, время идет, работать надо, а ты тут с костями возишься, чистить их вздумал…

Саша с Вадимом, в момент прихода Володи игравшие в бесконечный бридж, давно оставили карты и слушали его рассказ.

— …Ну, значит, расчистил я его по правилам, скелет этот, замерил, даже компас ребята притащили… Тут народу набежало, столпились все, смотрят. Он, значит, на спине лежал, головой к реке, на запад, и ноги чуть приподняты, градусов на двенадцать. Вокруг угольки и пятно от ямы, в которую его положили.

— А с покойником что-нибудь было? — не выдержал Вадим.

— Особенно ничего, только вот колечко одно с лучиками, вроде бы серебряное. Я его под черепом нашел, когда разбирать стал… и волосы черные, так, пучок небольшой. А кости совсем плохие, и череп рассыпался…

— А колечко, колечко-то где?

— Принес я его! В школу хотели его взять, да я не дал: затеряете, говорю, а я археологам отдам, когда приедут…

Володя полез за пазуху и достал пакет. Он развернул газетную бумагу, вытащил спичечный коробок, поставил его на стол и осторожно открыл. В нем лежало серебряное височное кольцо — плоское, со щитком внизу, от которого отходили семь лопастей, оканчивающихся расширениями, как будто на них повисли крупные капельки металла.

— Вятичи! — ахнул Саша. — Самые что ни есть… Женщина была.

— Женщина? — переспросил Володя. — Вот я и смотрю, что кости больно тоненькие, слабый человек был… А волосы черные, поди, косы.

— Вятичи вятичами, да не совсем, — в раздумье проговорил Вадим, рассматривая находку. — Тут даже и не скажешь сразу: лопасти это или лучи? И вятические кольца побольше да поопределенней… Здесь же сразу как бы и вятичи и радимичи. Похоже, круг здесь и смыкается!

Володя Карцев в раскопанном им случайно погребении нашел височное кольцо. В те времена женщины еще берегли мочки своих ушей и украшения вплетали в волосы. Раскапывая курганы на территориях, занимаемых некогда славянскими племенами, известными по летописям, археологи выяснили, что у различных племен были различные типы украшений, в частности височные кольца. У двух славянских племен — вятичей и радимичей, согласно легенде ведущих свое происхождение от двух братьев, Радима и Вятко, пришедших в наши края «из ляхов», — украшения оказались очень похожими. Разница была только в височных кольцах да в тех территориях, на которых их находили. Судя по погребениям, Радим отправился вниз по Оке, а Вятко прошел севернее, на Верхнюю Волгу. Южные, западные, северные границы этих племен были очерчены довольно точно, а вот восточная граница до сих пор оставалась загадкой.

Вадим полагал, что именно здесь, на Переславщине, могло происходить смешение родственных, когда-то разделившихся племен. И вот это височное кольцо, сочетавшее в себе признаки обоих типов, казалось, подтверждало его догадку.

— Вот, отцы, завтра и начнем копать на этом бугорке! — резюмировал Вадим. — А мы еще голову ломали, откуда начинать…

— Значит, будете там раскопки вести? — обрадовался Володя.

— А как же! Пока на Польце не начали работать, весь бугор перекопаем! — ликовал Саша. — Ты не слышал, может быть, там кто-нибудь еще что находил?

Володя задумался.

— Нет, не слышал. Вот только… Может, это неинтересно, я погреб копал под домом своим, еще давно, так тоже вроде кости попались… Ну, тогда я ничего не знал, внимания не обратил, а потом косарь нашел — совсем ржавый, разломился он, но большой, с метр будет. Я таких и не видал. Еще вытащил и удивлялся, кому надо было косарь так глубоко зарывать…

— Да ведь это меч, меч был! — закричал по всегдашней привычке Саша. — Куда ж ты его дел?

— Выбросил, — виновато протянул Володя. — Не знал же я… Потом вот еще… У Нестерова я спрашивал, он аккурат в девятнадцатом бараке живет, ну, где я эту женщину нашел… Говорит, когда в войну на огороде щель рыли, тоже кости находили, колечки какие-то, бусинки… Теперь-то я понимаю, откуда все это!

— Ай да Володя! — радовался Вадим. — Нашел все-таки могильник, который граф пропустил!

— Какой граф? — искренне удивился тот.

И мы рассказали ему, как сто лет назад были раскопаны переславские курганы, как потом перепутали найденные в них вещи и как многие археологи, в том числе и мы, безрезультатно пытались отыскать оставшиеся нераскопанными, чтобы с их помощью разобраться в груде вещей, лежащих в подвалах Исторического музея в Москве.

15

Неподалеку от усольской плотины, на пологом песчаном бугре с одинокой сосной, раскачиваемой всеми ветрами, позади домов протянулись огороды поселка.

Здесь песок. Бывший когда-то почвенный слой давно уже сдут ветрами и смыт дождями, растет на песке только картошка, но кто пожертвует этой картошкой, хотя бы еще и не посаженной, для трех археологов, поставивших свою лодку в ряд с другими под бугром?

Сдавшись на уговоры друзей, я не очень верил в благополучный исход нашей миссии. Нестеровых я не знал, и потом одно дело вести раскопки, так сказать, на «ничейной» земле, и совсем другое — вторгаться в личное хозяйство… Огород — основа и залог благополучия! Поддерживала только надежда, что между домом и сараями нам удастся найти свободный участок, чтобы попытать счастья.

Но все обошлось как нельзя лучше.

Бугор, как выяснилось, вообще был свободен от огородов. Их забросили здесь несколько лет назад, убедившись в бесплодности почвы, оставив этот участок для ребячьих игр и как проход к реке. Да и Нестеровы в этом году решили не поднимать примыкавший к дому участок огорода. И Юра радушно пригласил нас располагать всей этой площадью, как нам заблагорассудится.

Новенький прямоугольник уборной отмечал теперь место, где Володя Карцев наткнулся на женское захоронение. Он стоял почти что вплотную к старому дровяному сараю, и именно отсюда на общем совете решено было начать раскопки. Но как? Судя по всему, могильник здесь был грунтовой, без курганных насыпей, да если бы они и были когда-то, от них давно не осталось никаких следов. Разбить всю площадь на квадраты? Для этого нет ни сил, ни времени. Наконец, кто может поручиться, что здесь есть хотя бы еще одно погребение?

И мы решили ограничиться разведочными траншеями.

В это время, к которому, судя по находкам, должен был относиться могильник, славяне уже не сжигали своих покойников, а хоронили, положив головой на запад. Но волшебная магнитная стрелка еще не была известна, хоронить приходилось в разное время года, поэтому определять точное направление восток — запад приходилось погребающим, вероятно, не по встающему или заходящему солнцу, а по какому-нибудь привычному, так сказать «усредненному», ориентиру.

Вот почему, чтобы наткнуться узкой траншеей на возможную могильную яму, ее следовало направить с севера на юг, поперек длинной оси захоронения.

Наоборот, при постройке церквей в те далекие времена требовалась ориентация ее длинной оси, проходящей через центр алтарной абсиды, строго на встающее солнце.

Правило это оказалось большим подспорьем для археологов. В самом деле, закладка фундамента церкви происходила всегда в день памяти того святого (или праздника), чье имя должен был носить этот храм. Поэтому когда при раскопках древнерусских городов археологи обнаруживают остатки церковного фундамента, которые трудно отождествить с каким-либо храмом, упоминаемым в летописях, на помощь приходят компас и календарь. Как известно, в одной и той же точке горизонта солнце встает лишь дважды в год. Поэтому даже если день постройки определяется с некоторым допуском, «прихватывая» еще два-три соседних, то особенных затруднений это не вызывает: патронами церквей всегда были только крупные святые, число которых ограничено, а более мелкие рангом довольствовались церковным приделом или только одной иконой…

И все-таки прежде чем приняться за траншеи, на корточках, на животах, не жалея колен и курток, мы оползали весь склон, чтобы убедиться, что здесь нет даже намека на следы былых курганов. Впрочем, все это делалось больше для очистки совести: и Нестеров, и другие старожилы, привлеченные слухами, что мы здесь будем «копать мертвяков», в один голос утверждали, что никаких бугров, холмиков или чего иного на этом месте не было. А вот всякие колечки, бусинки, ржавые ножи и браслеты действительно находили, особенно во время войны, когда на этом вот месте копали «щель», чтобы прятаться от возможных вражеских налетов…

Кто-то вспоминает, что и кости были, и черепки. Впрочем, если дать собравшимся тему для разговора, тут можно услышать все, что хочешь и что не хочешь!

И все-таки такие воспоминания, сколько бы ни были они сомнительными, понемногу разжигают наш азарт. Теперь вся наша надежда на траншеи. В их стенках, где обнажаются слои земли, можно будет найти пятна и следы выкопанных в древности ям. Сумеем ли мы их увидеть среди перекопанной, перемолотой огородной земли, среди выбросов из выгребных ям, из «щели» — вопрос другой. Надо быть готовым, что погребение, которое нашел Володя, — последнее из сохранившихся и вся наша суета — только «томление духа».

— Как думаешь, на каком расстоянии будем траншеи пускать? — обращается ко мне Вадим.

Он с Сашей кончил снимать глазомерный план участка, который предстоит нам перекопать, отметил по буссоли направление первой траншеи и теперь готовится снова стать землекопом.

— Сейчас, Вадим, ты начальник. И думай сам, и командуй! Ну а уж мы — на подхвате…

Вадим приосанивается. Все-таки приятно, когда тебя утверждают начальником, да еще на виду у такой толпы зрителей. В его голосе начинает звучать металл, стекла очков взблескивают на солнце ярче, и кажется, что он стал даже чуть выше ростом.

— Ну, коли так, пустим через метр. По крайней мере будем знать, что ничего не пропустим: даже если не прямо на середину захоронения наткнемся, то тем или другим концом оно в одной из траншей окажется. А глубина — до белого песка. На нем тоже все будет видно…

Две лопаты в ширину, лопата в глубину. «На глубину штыка», как писали в старых отчетах. Сколько понадобится таких «штыков» — неведомо.

Вылетают ржавые консервные банки, хрупает под лопатой стекло, тянутся из земли тряпки, темнеют комки торфа, которым удобряли огород, щепки, веточки… Все перемешано. На моем участке траншеи явно очерчиваются границы старой помойной ямы, по-видимому, на месте старой щели. Здесь можно не углубляться — меньше двух метров такие ямы не копают, а хоронили славяне от силы на глубине до полутора метров.

Саша дошел до белого песка и отирает лоб.

— Солнышко летнее, жарит!

— А у меня что-то обозначилось!

— Где, Васильич?

— Да вот, пятнышко вроде…

И правда, на участке Вадима, когда он зачищает лопатой дно траншейки, появляется четкая граница, отбивающая светло-желтый, почти белый песок, не затронутый огородом, и какой-то серый, с зеленоватыми разводами, вкраплениями угольков и золы.

Вадим вспотел, скинул рубашку и теперь старательно вычищает эту полосу от ссыпающихся крупинок и рубчатых следов своих резиновых сапог.

— Никак, могилку нашел?

— Подожди, сейчас второй край будет…

Через полтора метра появляется второй край — такой же четкий и явственный, как первый. Сомнений нет — нашли погребение! Замеряем границы выявленной ямы, наносим на план, торжественно нарекаем — погребение номер три. Первые два — мое и Володи.

Теперь к траншее с двух сторон прирезаем участки, расширяем раскоп.

Мы стараемся снимать только огородный слой, чтобы сразу же, как только появится нетронутый песок, поймать очертание ямы. Яма какая-то странная: темное ее пятно похоже на расплывшуюся кляксу без сколько-нибудь четкой ориентировки, так что нельзя даже предположить, как лежит покойник. В том, что это яма, сомнений нет. А форма и от грунта зависит: песок мог осыпаться, когда копали…

Угли попадаются все чаще. Теперь уже копаем только мы с Сашей, а Вадим стоит с планом в руках и покрикивает на нас, когда ему кажется, что мы слишком смело работаем лопатами.

— Кость, Васильич!

— Что-то велика…

— Вы поосторожнее, друзья, поосторожнее…

— Вроде лопатка коровья…

— Скажи лучше, целая корова! Вон череп торчит…

Вадим растерян. Корова? Целая? Такого еще не бывало в его практике. Но у нас получилось — раскопали целый скелет коровы. И никаких следов покойника.

Что же это, жертвенное погребение?

Отправляя в последний путь умершего, славяне снабжали его заупокойной пищей — обычно в горшках, но бывало, что и просто к его ногам опускали кусок мяса с костями. Кое-кто полагает, что само мясо съедали на поминках, так что жертва была не реальная, а символическая. А тут — целая корова!

— Ритуал… — без энтузиазма произносит Вадим.

— «Все, что в археологии непонятно, следует относить к разряду ритуального», — цитирует Саша расхожий афоризм.

— Нет, друзья, и ритуала не выйдет, — добавляю я последнюю «ложку дегтя». — На косточки посмотрите. Они же свеженькие!

— Ну все-таки…

— А почему целая?

— Так здесь же скотское кладбище было! — раздается сзади надтреснутый голос. Мы оборачиваемся.

Сивый дедок в растрепанной ушанке и латаных серых в полоску штанах с интересом присматривается к нашим раскопкам. В руках у него потертая кирзовая хозяйственная сумка, из которой выглядывает горлышко чекушки.

— А ты, отец, откуда знаешь?

— Да как же! Еще в коллективизацию мор на коров пошел, здесь и зарывали. Поселка-то не было…

Вот и все. Тривиальная археологическая история. Сколько таких скотских кладбищ было археологами раскопано, сколько еще копать! Вадим с ожесточением трет резинкой план, где уже начали проступать контуры коровьего скелета…

И все-таки могильник мы нашли.

В следующей траншее, пробитой через метр от коровьего захоронения, мы опять увидели пятно. На этот раз оно было узкое и уходило в обе стенки, как положено. И хотя копали мы с шуточками и издевками, пятно приняло надлежащую форму — вытянутый овал, серый, с закругленными концами.

На дне ямы лежал скелет. Его ноги были вытянуты на восток, у полусгнившей пяточной кости стоял горшок, рядом лежала баранья лопатка, а на черепе, на ключицах и около скрещенных рук мы нашли массу вещей. Височные кольца были не вятичскими, не радимичскими, а общеславянскими — из серебряной проволоки, на которую были надеты три полых серебряных бусины, украшенные мелкой зернью и хранившие следы золочения. На груди лежало рассыпавшееся ожерелье — бочонковидные стеклянные бусины, в каждую из которых был вправлен тонкий листочек золота, как это умели делать в Древней Руси. В центре ожерелья некогда висела бронзовая посеребренная лунница — обращенный концами вниз прорезной полумесяц. Около левой руки лежал маленький ржавый ножичек с остатками деревянной рукоятки; на одном из пальцев было надето медное колечко с розеткой…

Больше всего, мне кажется, рад был Володя Карцев. Он присоединился к нам после работы, помогал расчищать скелет, буквально «вылизывая» каждую косточку широкой малярной кистью, и ликовал, что недаром так заботливо возился со своим первым погребением — все-таки здесь оказался могильник!

16

«Славянская лихорадка» в разгаре. Как срываются в аллюр застоявшиеся кони, так истомившиеся за зиму археологи набрасываются на раскоп: снова волнения надежд, ожиданий, снова напряженная работа мозга, когда расчет, опыт, интуиция, сплавляясь воедино, приближаются почти что к прозрению. Могильник!

Могильники всегда копать интересно, потому что во всем этом есть нечто от поисков таинственных сокровищ, пергаменных карт кладов «рыцарей удачи», от всего того, что вдохновляло героев Стивенсона, Хоггарта и к каждому из нас пришло когда-то вместе с Томом Сойером…

Впрочем, основание для спешки есть.

Пройдет всего несколько дней, на зеленую лужайку Польца придут долгожданные школьники, могильник будет забыт, и начнется та медленная, порою неимоверно томительная однообразная работа, когда под лопатами появляется совсем не то, что ты хотел бы видеть, рабочий день кончается раньше, чем сделано то, что необходимо сделать, или все это прерывает непогода, перевыполняя план по дождю на месяцы вперед.

При этом груды материала, которые никак не успеваешь обработать в срок… Но все это потом, через два-три дня, через неделю. А пока — пока удача сопровождает нас.

Весь «пятачок» от сарая и до сосны, одиноко стоящей над склоном к реке, прорезан нашими траншеями. Зияют ямы, поднимаются горы песка вокруг мест былых захоронений. Если не считать скелетов коров и овец, на которые регулярно натыкались, научившись распознавать их присутствие раньше, чем расчистим останки, мы нашли шесть погребений. Все они относились к одному времени и оказались несколько моложе того погребения, что мы раскопали когда-то со Степаном возле магазина.

Золоченые стеклянные бусины, порой рассыпавшиеся от прикосновения ножа или кисти, серебряные височные кольца, украшенные мелкой потускневшей зернью, незатейливые перстеньки из позеленевшей бронзовой проволоки и единственный целый горшок, стоявший в ногах первого найденного нами захоронения, согласно указывали на двенадцатый-тринадцатый века, когда они были изготовлены, — время расцвета владимиро-суздальской Руси, время взлета ее культуры и могущества, так резко оборванного татарским нашествием.

Загадочное время, загадочная земля! Что мы знаем о той эпохе? Ничтожно мало. Да и то, что знаем, относится скорее не к знанию, а к догадкам.

Летописи, дошедшие до нас, повествуют больше о Киевской Руси, о Великом Новгороде на Волхове. А в это же время под защитой лесов, спасающих от степных набегов, между Окой и Волгой, крепнет, растет, ширится своя Русь, обильная селами, деревнями, городками, тучными полями и стадами, со своими центрами культуры, признающими Киев, и Смоленск, и Новгород, но уже напрямую связанными с западнославянскими странами, откуда приходят сюда и купцы и мастера. Именно здесь, среди лесов, перелесков, на просторах владимирского Ополья, надо искать древнейший «корень» России, питавшийся глубинными родниками народных сил, которые позволили пережить и страшный погром татарский, и неустроенность последующих веков, чтобы Россия могла предстать обновленной физически и духовно, с верой в собственный путь и призвание.

Вот и те люди, останки которых мы так бережно расчищаем, зарисовываем, фотографируем… Не чужие они нам, нет! Они связывают нас с теми, кто оставил свои черепки на Александровой горе над Плещеевым озером, те, в свою очередь, с теми, кто оставлял, пополнял своими черепками слои Польца. И теперь каждая новая наша находка словно приподнимает маленький уголок тяжелой завесы, скрывающей от нас прошлое, хранившееся здесь под ногами и огородами…

Много здесь загадочного и непонятного. Например, сам могильник. Он грунтовой: ямы выкопаны в земле, но над захоронениями нет и не было курганных насыпей. А более ранние могильники, которые раскапывали Уваров и Савельев, как раз курганные; да и в других местах, например, под Москвой, курганные насыпи еще продолжали возводить в это время. Значит, здесь, на берегах Плещеева озера, не только успели произойти какие-то серьезные сдвиги в сознании людей, но и вся здешняя жизнь далеко ушла вперед по сравнению с другими территориями. Не случайно, рассматривая найденные нами украшения, Вадим заметил, что все они вышли из рук городских, а не сельских ремесленников.

Где жили эти люди? Вероятнее всего, там, где стоит современное Усолье, за рекой, охраняя и соляные источники, и единственный с северо-запада путь к Плещееву озеру, во владимирское Ополье. Здесь был «форпост» Переславля, «застава богатырская», а за рекой, за водной преградой, испокон веку отделявшей мир живых от мира мертвых, — вот это самое кладбище древних усольцев, неожиданно открытое нами.

Столь же неожиданное, как погребение номер семь, которое мы нашли сегодня.

К этому времени все возможности площадки были, казалось нам, уже исчерпаны. Мы зачистили даже стенки ямы, которую местные ребятишки выкопали возле сосны лет десять назад, а также полностью проследили очертания «щели», на месте которой, судя по воспоминаниям старожилов, тоже было два или три погребения. Оставалось проверить небольшое пространство возле прежней помойной ямы, на которую мы наткнулись в первый же день раскопок.

Здесь и была заложена последняя траншейка.

— Вот-вот, — как всегда зубоскалит Саша. — Сейчас только находки успевай, Васильич, отмечать да этикетки выписывай: кастрюля суповая эмалированная, артикул, как ее там?.. Фрагмент алюминиевой ложки с утраченным черенком, обломок лопаты штыковой большой, фрагмент фарфорового блюда общепитовского, бутылка пол-литровая…

За эти дни помахали мы лопатами от души, и мозоли на наших изнеженных за зиму и ослабевших руках — первое тому свидетельство как, впрочем, и кубометры песка, громоздящиеся вокруг.

Судя по расположению древних могил, теснившихся ближе к реке, вряд ли мы могли рассчитывать здесь на что-то интересное. Так, больше для очистки совести: если нельзя копать на месте сарая, то хоть рядом проверить. Но именно здесь мы и нашли яму.

Заметили мы ее, правда, лишь когда под лопатой хрустнула перерубленная ударом кость: почвенный слой здесь был перекопан слишком глубоко, в нем попадался всякий мусор, крупные угли и даже целые полуобуглившиеся поленья. Опять корова? Нет, здесь было что-то другое, более серьезное, недаром песок краснел на глазах, как будто был обильно посыпан охрой.

Тогда мы не сговариваясь принялись за широкую расчистку. И стоило.

Вокруг темного прямоугольника ямы, в которой видны были такие же крупные угли, как те, что мы встречали в почве, только совсем истлевшие, расстилалось пятно красного песка. Большой и жаркий костер, горевший некогда на этом месте, прокалил глубоко почву и придал песку плотный, густой, почти кирпичный цвет. А вокруг пятна древнего кострища, замыкая его в вытянутый, похожий на ладью овал, шла темная канавка с углями. Северо-западный, приостренный конец овала указывал на круглую черную ямку, оставшуюся от сгоревшего толстого столба.

В яме лежал скелет. Но еще до того, как мы подобрались к костям и начали их расчищать, Вадим разразился воплями удивления и восторга:

— Дерево, братцы, дерево! Неужто в колоде положили?

Точно очерчивая прямоугольник ямы, вписываясь в него, под нашими лопатами проступал рыхлый коричневый прямоугольник.

В эпоху, когда язычество безраздельно царило в умах и душах славян, покойника предавали огненному погребению. Причем, судя по археологическим находкам и свидетельствам арабских писателей о нравах и обычаях славян, сжигали покойника двояким способом: в небольшом, специально выстроенном домике (откуда и пошло позднейшее название колоды, а потом гроба — «домовина») или в ладье. Вероятнее всего, способ зависел от того, где заставала смерть человека — на родине, дома, или в пути, на чужбине. В последнем случае ладья, в которой его сжигали, должна была помочь духу покойного вернуться в ту область загробного мира, где ожидали его родичи.

Оставаться «за кордоном» славянину не полагалось даже после смерти, ибо это, по-видимому, считалось изменой обычаям и вере предков, а может быть, тут мешали тонкости конъюнктурного порядка или еще какие-либо соображения.

Христианство положило конец огню и всему тому разнообразию погребального инвентаря, до которого добираются теперь археологи.

По церковным воззрениям, покойник должен был перейти «из праха в прах», смешавшись с той землей, из которой был вылеплен первый человек. Но жечь и мешать кости, как и сваливать их в общую могилу, считалось предосудительным: в день Страшного суда каждый мертвец должен был предстать в своем прежнем плотском облике. Даже мученики, обезглавленные или четвертованные, должны были принести свои отрубленные конечности. Поэтому каждого надо было как-то отделить от других. Так появилась колода — выдолбленный обрубок дерева, замененный позднее сбитым из досок гробом. Вот почему древесный тлен нас и обрадовал и насторожил.

А тут появились гвозди. Толстые, кованые, с огромными шляпками, наполовину проржавевшие, вместе с кусками дерева, которое сохранила от тления ржавчина, они торчали в углах трухлявого прямоугольника, доказывая, что здесь была не колода, а гроб.

Саша так и сказал:

— Гроб вам, отцы, вместе со всем могильником вашим! Так у вас все хорошо получалось, а теперь коровы, помойные ямы… да и гренадер этот… Эвон вымахал как, наверняка один из тех, что Бонапарта от Москвы гнал! Открывайте филиал Бородина…

Работа идет в мелких уколах и подковырках. Всех немного лихорадит. Яма уже огромная. Теперь мы копаем вокруг покойника, чтобы он лежал «на столе», — так его удобнее будет расчищать. Вадим волнуется, хватит ли у нас упаковочной бумаги, чтобы завернуть все находки. Погребение самое большое, самое необычное и, вероятно, самое богатое.

Увы, находок оказалось немного: четыре кованых гвоздя. И лишь под конец, разбирая скелет, мне удалось рассмотреть под челюстью две маленькие бронзовые бусины с остатками нитки, скреплявшей их на манер запонок, — пуговицы от ворота рубашки. И ничего больше.

По утверждению Вадима, пуговицы можно было датировать четырнадцатым веком. В самом крайнем случае — тринадцатым.

Грустные, усталые от невезения, мы сидели на куче выкинутого песка. Фортуна проскрипела несмазанной осью и укатила. Хорошо еще, что мы успели услышать ее скрип!

Подошел Юра Нестеров с лодочным мотором на плече. Эти дни, пока мы возились на бывшем его огороде, он разбирал и отлаживал мотор на веранде, а теперь нес опробовать его на реку.

— Ну как, удачно? — спросил он, мотнув головой в сторону ямы.

— И дно и покрышка, а толку чуть, — грустно резюмировал Саша, стряхивая пепел с сигареты.

— Что, не интересно?

— Да как сказать, — неохотно поднялся Вадим. — Вещичек мало. Пожадничали, видно.

— А вот это для чего? — Юрий ткнул носком сапога в темную полосу, окружавшую яму.

— Оградка. Для могилы оградку сделали. Даже столб в головах поставили…

— А для могилы ли? — вмешался я.

— То есть как это? — не понял Вадим.

— Вот так. Если для могилы, то почему в этой канавке, да и в ямах от столба столько угля? Что, сначала построили, а потом передумали и сожгли? А если бы не сожгли, никакого бы угля не было.

Вадим соображал. Потом взял лопату и спрыгнул в яму. Помедлив, он стал зачищать одну из обвалившихся стенок. Саша с интересом следил за ним.

— Ну и что там видно? — нарушил затянувшееся молчание Юрий.

Вадим выпрямился.

— А пожалуй, ты прав, — обратился он ко мне. — Линза прокаленного песка перекрывает ограду. Вот так к случается, что самое главное чуть не упустили.

Саша привстал:

— Неужели домик?

— Нет, скорее — имитация ладьи…

Действительно, приглядевшись, можно было заметить, что след от оградки как бы повторял очертания лодки: заостренный нос, расширяющиеся бока, округлые очертания кормы. Еще когда мы расчищали все это, я заметил, что какого-либо «входа» в этот овал не было, он оказался замкнутым… И канавка, после того как ее выкопали, была заполнена хворостом и бревнами, от которых остались головни.

А все вместе могло изображать ладью — условную ладью, которую сожгли до того, как была выкопана погребальная яма и в нее опущен гроб.

Это позволяло кое-что понять.

Огонь стремителен и красив. С того самого момента, как человек ощутил себя отличным от остальной природы, рядом с ним всегда был огонь. Огонь слышал первый крик новорожденного и последний вздох умирающего. Огонь защищал, огонь исцелял, огонь разрушал, но и созидал. Полыхали праздничные костры языческих времен, яркое и требовательное, тянулось к небу пламя священного огня, взрывами искр заглушал вопли плакальщиц погребальный костер, охватывавший ладью или домик мертвых. И когда с приходом в эти края христианства уже нельзя было предавать покойных огненному погребению, огонь стал освящать и очищать ту землю, в которую этого покойника опускали.

Так было с первым погребением, которое я раскопал несколько лет назад; так, насколько мы могли судить, произошло и с этим, последним погребением, отличавшимся от всех остальных.

Умер путник. Умер в пути. Нельзя было его сжечь в ладье, потому что уже были слишком сильны запреты церкви. Но эту ладью можно было заменить оградкой в виде ладьи, которая сжигалась вместе с хворостом, очищавшим землю. Только после этого была выкопана яма и в нее в гробу положен умерший. Но если это так, то почему не предположить, что какая-то часть этого могильника — кладбище умерших в пути? Или изгнанников? Достаточно вспомнить время последнего погребения.

Это было время, когда Русь стонала под татарским игом, когда Переславль подвергался чуть ли не регулярным набегам татарских орд и горожане, застигнутые за стенами города, вынуждены были спасаться в лесах или на плотах на озере.

Врагибоялись болот и лесов. С опаской оглядывались они на зеленый сумрак, откуда вылетала вдруг с комариным звоном тяжелая стрела или рушилось подрубленное дерево, накрывая сразу нескольких всадников. Настоящее Залесье было, вероятно, для них закрыто. Рассыпаясь в разные стороны, татары палили и грабили деревни вокруг города, набивали грабленым переметные сумы, уводили в полон женщин и детей, но в лес не совались.

И очень может быть, что как раз здесь, за болотами и лесами, на песчаных буграх, поросших корабельным бором, беглецы искали спасения от набега, пережидали лихие дни, залечивали раны, умирали…

Нестеров ушел, мало что поняв из наших объяснений. К старым костям он относился равнодушно. И в чем-то был прав по-своему.

Ну как передать это трепетное ощущение времени, которое вдруг неожиданно пронзает тебя, начинаясь с мелких мурашек в кончиках пальцев, которыми касаешься освобожденного от земли предмета, чувствуя как бы возникающую плоть; летопись, столь же далекая, как условные значки глиняных табличек, вдруг начинает пульсировать ритмами взволнованной речи, в которой и боль и слезы, и ветер доносит до тебя не сладковатый запах горящего торфа, а едкий дым зажженного татарскими стрелами города?! «А теперь беда приключилась христианам, от великого Ярославля до Владимира, и до нынешнего Ярослава, и до брата его Юрия, князя Владимирского…»

Здесь, в Переславле-Залесском, писал неведомый славянин «Слово о погибели Русской земли», откуда пришли мне на память эти строки, и, может быть, плакал о своем умершем брате, отце или сыне, которого мы сейчас раскопали, — «страннике на своей земле». Словно прожектором вдруг выхватываешь из, казалось бы, навеки непроглядной тьмы времени какой-то его кусок, и смотришь, и волнуешься, и переживаешь с теми, кого уже давным-давно нет на свете…

17

Как обычно, лето подобралось незаметно и щедро.

Я проснулся рано и еще немного полежал в мешке, соображая, что происходит. Лучи солнца, тронувшие раму окна, казалось, были отлиты из металла. Утро звенело прозрачностью, трепетало щебетом птиц и, когда я распахнул окно и лег, свесившись, на подоконник, охватило меня свежестью реки и яркой зеленью. И я понял, что проснулся на переломе весны и лета.

Босиком, морщась и приплясывая на подвернувшихся камешках, мы побежали умываться к реке.

— Ишь, неуемные! — смеется Прасковья Васильевна, когда, раскрасневшиеся, обожженные ледяной водой, мы возвращаемся в дом. — Заболеете! Рано еще…

Река опустила на дно муть, устоялась в своих берегах, и теперь с обрыва видно, как ходят по дну косячки плотвы и первые, невесть откуда взявшиеся пескари выползают на мелководье желтоватой рябью, чтобы греться на солнце…

18

Отсыпаемся и приходим в себя после сумасшедшей работы на могильнике, приводим в порядок дневники, планы и, вываливаясь из дома после обеда, растягиваем свои спальные мешки на молодой зеленой траве.

— Ишь, лодыри, разлеглись! Гнать вас на работу некому. Сам начальник такой же…

Худой, горбоносый, как отец, подходит и присаживается рядом Павел. Перемазанный мазутом комбинезон, черные в ссадинах руки моториста…

— Ну, что лаешься? Вот ты свое сейчас отработал и тоже лежать будешь, пузо отращивать…

— Не… Мне крыльцо чинить надо. Жена и так пилит.

— Это не она тебя украсила?

Левый глаз его вспух, и даже сквозь копоть и грязь пробивается зеленоватый отлив синяка.

— Тесть это. Заспорили мы с ним давеча, вот и пошумел.

— А ты ему? — любопытствует Саша.

— Тоже дал… — неуверенно отвечает под общий хохот Павел и ухмыляется.

Врет. И сам знает, что все знают. Петру Корину сдачи дать трудно. Такому быку не в ремонтной бригаде работать, а с кистенем под дубами посвистывать.

Дом силача и буяна стоит на Польце, на правобережной части стоянки. Громадный, широкоплечий, с ярким бельмом на глазу, отчаянный матерщинник и задира — это первый браконьер на Вексе, от которого отступились все инспектора из рыбнадзора. Он платил штрафы, ему резали верши, отнимали остроги, но справиться с ним было невозможно. По ночам он отправлялся на лодке на озеро, надевал гидрокостюм, который привез ему один из его бесчисленных дружков, и сетью в одиночку черпал рыбу.

Дик и неуемен бывал Петр во хмелю, и только его жена, такая же крепкая и мускулистая баба, могла его урезонить и уложить спать.

Петр уважал археологию «за непонятность». Его, как, впрочем, и других обитателей поселка, поражала очевидная наша никчемность, «закапывание деньги в землю».

— Ты мне, Леонидыч, уважение сделай! — говорил не раз Корин, присаживаясь рядом на бровку раскопа. — Вот я кто есть? Рабочий человек, хоть и пью. Сделал я дело — гони мне за это монету. Не сделал — хрен с тобой, можешь не платить, пойду и плотвы начерпаю… Петр Корин без денег не будет! Но вот на тебя мне, Леонидыч, смотреть завидно. За что тебе-то деньга идет? За черепки старые? А может, ты и не копаешь здесь, не ищешь: прошлогодние черепки покажешь в Москве, а на них печати-то нет! План-то где твой, чтобы спросить с тебя? А? Вот я и говорю — возьми меня в свою академию. Две бутылки поставлю, не пожалею, ей-ей! Что ваша наука — ведомости на зарплату составлять? Я, знаешь, как их составляю…

Переубедить в этом Корина было нельзя, как, впрочем, и отучить от драк и браконьерства.

Такого-то тестя и получил в приданое за женой Павел.

— Пройдет! — машет он рукой. — Впервой, что ли? А я сегодня, пока вы спали, двух подъязков выудил.

— Где? — просыпается Вадим.

— Вон там, у кустика, граммов триста-четыреста будет.

— На червя?

— На червя. Попробуйте.

Он поднимается, потягивается, трогает припухший глаз.

— Только леску побольше ставьте, да и крючок смените. А то сорвет…

19

Мне надо в город. Погода словно по заказу. На светлом, теплом, будто вымытом небе ни пушинки. Мотор работает ровно, на басовой ноте, и, вырвавшись на простор озера, лодка делает скачок и устремляется к белеющим вдали домам Переславля.

Ровный, идеальный овал, «глаз земли», сердце края. Когда смотришь на город с противоположного берега, по большой десятикилометровой оси, можно даже уловить вздувшуюся линзу воды, созданную земным притяжением.

Как называли озеро в неолите? Увы, этого мы никогда не узнаем. Возможно, так же, как и сейчас. Плещеево — плещется оно всегда. Это единственный ответ, который давали, да и теперь дают любопытствующему человеку. А налево, на крутом берегу, как раз под белой церковкой села Городища — валы древнего города Клещина. Тогда согласно историкам и само озеро называлось Клещино, от славянского слова «клецкать» — «плескать». Так что теперешнее название — простой перевод, калька.

Может, и первоначальное славянское тоже перевод? Только с какого языка?

— С угро-финского или финского, — скажет кто-то из лингвистов.

— До славян здесь жила меря, а меря — племя финское, — добавит историк. — А когда сюда пришли славяне, меряне растворились в пришельцах без следа…

Но я археолог и пока молчу. На этот счет у меня есть своя теория. Она основана на черепках и угольках от костров неолитических стоянок, на размышлениях у костров, которые я тоже разжигал на этих берегах, и когда придет время, я о ней скажу. Сейчас мне просто хочется смотреть на берега, чуть подернутые влажной дымкой тумана, и, свесив голову, следить, как вскипают под носом лодки маленькие пенные барашки, а позади расплывается гладкий, словно маслянистый, след…

Переславль вырастает из воды. Он незаметно приближается, растягивается по излучине берега, как бы пытается охватить озеро своими густыми вековыми ивами, в которых прячутся церкви полуразрушенных монастырей, плывет навстречу белыми строениями.

Перед городом застыли на воде длинные лодки рыбаков, с незапамятных времен ведущих здесь свой промысел. Правда, в последние годы рыболовство умирает. Молодежь уходит на фабрики и заводы. В колхозе работают только старики. И на волнах, оставленных нашей лодкой, покачиваются сейчас не профессионалы, а все те же любители: и свои, местные, которым выходить на работу во вторую смену, и приезжие искатели рыбацкого счастья.

Прямо по носу лодки среди зеленой кущи деревьев поднимается белая и стройная церковь Сорока святителей. Она стоит в самом устье Трубежа, ориентир для возвращающихся рыбаков, на том же месте, где стояла ее деревянная предшественница, обновленная Александром Ярославичем Невским. Это церковь рыбацкая, построенная рыбаками в 1775 году на свои деньги, кирпичная, с узорчатыми наличниками, причудливыми фронтонами и артистической работы резным иконостасом, хранящимся теперь в музее города. Отсюда, от озера, и до валов вдоль Трубежа, протянулась Рыбачья слобода, наша «северная Венеция».

Впритык вдоль обоих берегов — лодки, лодчонки, катера, тяжелые, осадистые ялы; лодки на всякий вкус и цвет — желтые, красные, синие, зеленые, белые, полосатые, с моторами и без моторов, но преобладают все же свои, переславские, вытянутые «на три волны» дощаники, на которых можно и сеть сложить, и рыбу, и полстога сена перевезти, и дрова…

Много лодок — не то слово. Когда попадаешь в Рыбачью слободу на Трубеж, вытянувшийся извилистым зеленым коридором, над которым по сей день смыкаются, правда, изрядно поредевшие, тяжелые кроны двух- и трехсотлетних ив, кажется, что весь он состоит из одних лодок. Они высовываются из-под навесов, выплывают из сарайчиков на сваях — гаражей, сохнут, просмаливаются, шпаклюются на берегу. А вот на катках, среди щепы и стружек, плачет медвяными потеками янтарной смолы, выступившей из пазух, только что родившееся судно…

Но даже отслужив свой век, прохудившись и сгнив, старая лодка продолжает здесь свою жизнь.

Белые чайки сидят на мостках, сбитых из лодочных днищ, обросших зелено-рыжими космами водорослей; старыми бортами обиты завалинки изб, залатаны крыши амбаров, укреплены изгороди палисадников, огороды, причалы. На берегу на сушилах колышутся под ветром сети — многометровые «выпорки», которыми ловят здесь знаменитую переславскую селедку-ряпушку.

Маленькая серебристая рыбка, которую надо жарить в собственном жиру, солить или томить до темно-золотого цвета в белом дыму ольхи, издавна была предметом гордости переславцев. Она стала эмблемой города, перешла из темной глубины озера на синее поле городского герба.

Смуглый жизнерадостный гигант с курчавыми волосами и шумной негритянской кровью, хохотун, рассказчик и любимец женщин, готовый на всякие проказы великий писатель и не менее великий кулинар и гурман Александр Дюма-отец посетил Переславль в 1858 году специально, чтобы отведать переславской ряпушки. В очередном письме сыну из России он писал: «Ты знаешь, что я люблю селедку, и потому не удивляйся, что я ездил в Переславль, чтобы полакомиться ею…»

С тех пор как Переславль стал частью Московского княжества, на торжественных обедах и церемониях в Кремле к великокняжескому столу неизменно подавалась переславская селедка. К началу XVI века Рыбачья слобода и само ремесло становятся уже собственно дворцовыми владениями, и количество выловленной рыбы здесь строго регламентируется.

«Да рыболовам же ловить сельди на царя и великого князя безурочно; да на царя же ловити им на подледной ловле две ночи, на царицу — ночь, на поледника — ночь, да на стольника — ночь; да на двух поместников по ночи… Да рыболовам же дано круг озера Переславского от воды суши 10 сажен для пристанища, где им неводы и сети вешати…» — указывал в 1506 году Василий III.

В этих уставных грамотах, писанных в столбец скорописью, среди имен переславских рыбаков много таких, что и сейчас можно найти под ветлами Трубежа. Их владельцы выходят на рыбную ловлю, и грузила из обожженной глины на сетях даже археолог не может отличить от древних переславских грузил, попадающихся при раскопках.

— Василь, ты сегодня куда?

— К Говельнику. А то на Симанец пойду…

— Егор в позато воскресенье у Тресты пуда два взял…

Голоса разносятся над водой и глохнут в ивовых купах. Рыбаки собираются на промысел. С незапамятных времен от отцов, дедов и прадедов передаются названия тоней озера. И хотя многие из них уже стали совершенно необъяснимы — от одинокого дуба не осталось пня, мокрый кочковатый луг за столетия давно стал лесом, изменились и другие береговые ориентиры, — каждый рыбак доподлинно знает, где, когда, какую рыбу и на что ловить надо.

Мы вытащили лодку на берег почти у самого моста, возле валов и качающегося на волнах портомойного плота с навесом, где хозяйки, став на колени, полощут в Трубеже выстиранное белье и передают друг другу городские новости. Здесь, у моста, и кончается озеро.

20

Втайне я опасался, что зарядивший накануне дождь сорвет начало работ. Но за ночь холодный свет звезд пробился, замерцал на светлеющем небе, и утро утвердилось над рекой и лесом последними вздохами тумана и блеском просыхающей травы.

Первые наши рабочие, ученики местной школы, появились на Польце в десятом часу. Восемь девочек и два мальчика. Предупрежденные заранее, они принесли свои лопаты и, поздоровавшись, стояли смущенно и робко, поглядывая то на колышки загодя размеченных раскопов, то на меня, то на Сашу с Вадимом, устанавливавших в стороне теодолит.

— Антонина Петровна, — представилась мне их классная руководительница. — Здесь часть моего девятого класса, все добровольцы. Сейчас они будут у вас работать, а недели через две подойдут и остальные…

Я шагнул к школьникам.

— Ну что ж, ребята, давайте знакомиться. Присаживайтесь, поговорим, как и что…

Первое знакомство всегда самое трудное. Когда начинаешь рассказывать своим новым рабочим о том, что нам вместе предстоит сделать, когда объясняешь им простейшие — с научной точки зрения — понятия, нужно найти именно те слова, которые вызовут отклик у каждого из них, пробудят интерес к трудной, часто очень скучной повседневной работе лопатой — и под солнцем, и под мелким дождичком, — но работе необходимой и в конечном счете, когда знаешь, что к чему, увлекательной.

Записываешь их имена, стараешься запомнить каждого, к каждому приглядеться, чтобы понять, что за человек перед тобой, какие склонности, какие недостатки, о чем думает сейчас, слушая тебя…

И хотя знаешь, что первое впечатление, мелькнувшее в сознании, самое верное, все равно вглядываешься, не доверяя себе, пытаясь разобраться, что там скрывается за чертами мальчишеских и девичьих лиц.

Этот вот недалек и пришел сюда лишь потому, что пошли остальные. У того припрятанная в глазах хитреца, да и держит он себя так, что чувствуется: заводила, глаз да глаз за ним нужен… Девочки сбились стайкой, они и стесняются больше, чем ребята. А вот тот паренек, что отсел в сторонку от других… На нем выцветшая лыжная курточка, выгоревшие старые джинсы, сандалеты на босых ногах. Похоже, что ему не только занятие, но и заработок нужен. Худенький, белобрысый, с ясными голубыми глазами, он внимательно слушает мои пояснения. Возможно, он что-то читал об археологах, о раскопках, и время от времени я отмечаю скользящую по его лицу тень промелькнувшей мысли. Мне нравятся его руки — хорошие руки, дельные, и лопата в этих руках выглядит не просто огородной принадлежностью, а рабочим инструментом, подогнанным к рукам, росту и силе ее владельца.

Я замечаю сверкающую полоску, идущую по краю лопаты, и понимаю, что Игорь, как назвала его классная руководительница, накануне еще готовился к сегодняшнему дню, пройдя по лезвию напильником и бруском. Что ж, может быть, именно его стоит оставить на все лето…

А вот уже другой характер, эдакая местная красавица, знающая себе цену. Если не ошибаюсь, Зина, дочь моториста, и живут они через несколько домов от нас. Ну, эта у нас на раскопках не задержится. Зато Ольга, зеленоглазая и веснушчатая девчушка в косыночке, мне определенно нравится: и бойка в меру, и авторитетом, как видно, не только среди девочек, но и у мальчишек пользуется! Вот и еще, стало быть, один человечек, на которого можно будет попробовать опереться в работе. А то скоро уедут от меня в свои экспедиции Вадим и Саша, и что мне тогда делать без помощников?

— Можно начинать, товарищ начальник? — спрашивает Вадим, подходя ко мне с планом раскопа и неприметно подмигивая.

— А ну, кто ко мне? — кричит Саша.

Вот оно, началось! От последнего шурфа, в котором две недели назад мы нашли скребок, теперь к реке пущена широкая четырехметровая траншея. Еще через двадцать метров она сомкнется со старым раскопом. Я не рассчитываю, что здесь будет что-то уж очень интересное, здесь всего лишь край поселения. Но, во-первых, его все равно надо исследовать, а во-вторых, это место я выбрал для начала специально: культурный слой здесь невелик, находок будет мало, нет опасности, что неопытные ребята разрушат что-либо ценное. А когда они закончат этот раскоп, то появятся и опыт, и сноровка, и знания…

Неожиданно резкий и протяжный гудок за спиной оглушает. Я оборачиваюсь. Павел, подъехавший к станции на своем мотовозе, радостно скалит зубы, высунувшись из окна. Синяк его почти не виден…

21

Археолог идет сверху, в глубь времени, в глубь земли. История предстает перед ним фильмом, пущенным наоборот. Только достигнув материка, он может остановиться, осмотреться и, помня о том, что промелькнуло перед ним, начать мысленно восстанавливать прошедшее.

Материк — это основа, на которую не простиралась деятельность человека; над ней накапливалось веками то, что является целью археологических раскопок.

Парадокс археологии в том, что исследовать прошлое можно, только предварительно разрушив его. Раскопки — это разрушение, разрушение необратимое. И лишь от методики раскопок зависит полнота изучения памятника, а стало быть, посильное сохранение его в виде коллекций, чертежей, фотографий, рисунков, планов. План позволяет видеть, как в пределах каждого квадрата — четырех метров — располагались предметы. Но они лежат на разной глубине, а на одном и том же памятнике могут быть разновременные вещи. Поэтому толщу культурного слоя делят на горизонты, по десять сантиметров каждый.

С каждого квадрата и каждого горизонта находки заворачиваются в отдельный пакет. Потом, если все пакеты расположить по порядку, можно восстановить условия залегания каждого предмета.

Сейчас мы кончаем пробный раскоп.

На дюнах дерна нет: мхи, вереск, прослойка перегноя — все не более десяти сантиметров. Затем идет подзол — белый, будто смешанный с золой песок. Но это еще не культурный слой. Желтый песок с разводами от солей железа, с белыми пятнами проникающего сверху подзола лежит ниже. В нем чернеют угольки, встречаются отщепы кремня, керамика. При зачистке проступают темные пятна — следы истлевших корней, когда-то врытых в песок столбов, остатки очагов с золой и углями.

Пятна — самое важное, что здесь есть.

Цвет и структура почвы выдают те изменения, которые происходили на этом месте в древности. Разбирая пятно, изучая форму ямы, задаешь себе вопрос: зачем она была выкопана? Чем выкопана? Как связывается с другими ямами и пятнами? Вот хотя бы эта цепочка небольших темных пятен, протянувшихся наискосок из одного угла раскопа в другой…

Пока остальные ребята снимают верхний слой с нового раскопа, я поставил разбирать эти пятна Игоря и Олю — двух своих новых помощников, которых отметил еще в первый же день работы. Если остальные, насколько я понял, смотрят на раскопки как на что-то временное, лишь ненамного отдалившее летнее безделье, то эти двое хотят работать у меня все лето. Что ж, надо попытаться подготовить их так, чтобы они заменили на раскопе Вадима и Сашу. Застенчивый и старательный Игорь, напоминающий мне чем-то Володю Карцева, робеет в неожиданной для него роли начальника. Он краснеет, понижает голос до шепота, когда переспрашивает соклассницу о находке, и мне часто приходится вмешиваться, чтобы утвердить его авторитет.

Ольга — полная его противоположность. Волевая, с острым, как бритва, язычком, в россыпи мелких веснушек, она приняла из моих рук папку с планами как должное. Она умеет командовать и не смущается шуточек, которые отпускают по ее адресу глазеющие на раскопки мотористы. Очень хорошо! По крайней мере Саша с Вадимом могут пока снимать общий план поселения…

Так что получилось у ребят с пятнами? Каждое из них теперь, когда красными садовыми совками выбран заполнявший их серый песок с угольками и золой, превратилось в неглубокую цилиндрическую ямку, отстоящую одна от другой на полметра. Изгородь? Что она отгораживала — дом, загон? Но раскоп мы здесь расширить не можем: с одной стороны его ограничивает большая старая канава, с другой — насыпь узкоколейки. Может быть, это даже следы от дома: чуть поодаль мы нашли большую очажную яму, наполненную углями…

Как это всегда обидно! Вот, кажется, уже нашел тропку, идешь вдоль изгороди, сейчас свернешь за угол, в лицо тебе пахнет дымом костра минувших времен… но ничего этого нет, потому что цепочка пятен обрывается и остается в плане раскопа еще одним штрихом, который, может быть, никогда не найдет себе места на общей картине.

22

Который уже год приглядываюсь я к Роману, пытаясь ронять: что движет этим человеком? Страсть к деньгам? Алчность? Самолюбие? Неведомый мне червь самоутверждения в этом мире? Просто, как говорят, «тяжелый характер»? Мысленно я сравниваю его с соседями, братом, живущим через дом от него, пытаюсь найти то самое зерно, из которого вырос его… эгоизм? Нет, не ложится к нему это слово! Расчетливость? И не только она. Иначе откуда бы взяться той тирании — иначе не назовешь! — с которой он распоряжается в доме, от которой страдают и Прасковья Васильевна, и дети.

Сложен он? Да ведь кто из нас, если покопать поглубже, не сложен? Простых людей нет, это мы их пытаемся упростить, чтобы найти для себя точки опоры в сложном и многомерном окружающем нас мире…

Нет, в основе этого незаурядного человека лежит что-то другое, к чему я пытался подобраться ощупью, поминутно открывая, казалось бы, противоположные качества, привлекающие и отталкивающие поочередно. И человек Роман действительно не рядовой. Сват его, Петр Корин, куда мельче, слабее, сиюминутнее, чем этот худой жилистый мужик, упорный в своем ненасытном труде, и алчной жажде тяжелой, непрестанной работы, лишь бы она была с отдачей, с прицелом, принесла результаты — пусть даже через годы.

Сам Роман из крестьян потомственных, залесских, — не из достаточных, а средних, скорее даже из бедноты деревенской: одна корова, одна лошадь, овцы… Только после революции его отец начал подниматься на ноги, дом поставил, кое-каким хозяйством обзавелся, детей поднимать стал, но тут оказалось, что две лошади и две коровы превратили его не просто в «зажиточного», а в «богатея», да и новый дом кое-кого смутил своей добротностью. Вот и пришлось Роману собственную жизнь начинать с нуля: от рабочего на торфоразработках поднялся до мастера, живя на казенных квартирах, скитаясь с семьей по баракам, осушая болота и разрабатывая торфяные поля. И так было до тех пор, пока однажды как отрубил: свой дом ставить надо. Все, пожили по баракам, хватит!

Черный, жилистый, цепкий, с недобрым взглядом из-под лохматых бровей, который только в последние годы стал как-то мягчеть и оттаивать, по-крестьянски неторопливый в деле и разговоре, по-крестьянски же упрямый и упорный, присаживаясь только чтобы свернуть самокрутку, он беспрестанно двигается, переходя от одного дела к другому — от огорода к хлеву, от хлева к дровам, от дров к дому, — начиная спозаранку, задолго до того, как идти на работу.

А вернется к вечеру домой — и все начинается снова.

Но вот что странно. Похоже, это беспрестанное, непрекращаемое движение приносит Роману словно не радость, а какую-то тайную ожесточенность, с которой он попрекает бездельем и сыновей своих, и Прасковью Васильевну. На ней лежит хозяйство, и через день-два она должна везти на продажу в город молоко, яйца, сметану, а позже — первый зеленый лук, укроп, морковь и прочую зелень, благо все это на огороде у Афанасьевых появляется на неделю, а то и на две раньше остальных, и все это, не в пример другим, крупнее и качественнее… Впрочем, и сам Роман пустым никогда с работы домой не придет: то принесет на плече лесину, чтобы потом ее аккуратно распилить и расколоть на дрова, то связки тальника, из которого вечерами наплетет с десяток корзин, отправив их на рынок все с той же Прасковьей Васильевной.

Только вроде бы все сделал, подойдет забота о пчелах — мед качать надо. Потом сенокос подоспеет, и пока остальные мужики будут раздумывать, куда бы двинуться на «ничейные» луговины, Роман уже обкосит под кустами, возле торфяных полей, по зарастающей сочной пойме все пригодные «пятачки»; переворошит, высушит и успеет сметать перед домом три или четыре стога до дождей, которые того и гляди прольются на подсыхающее сено…

Нет ему отдыха. И сам он никому другому отдыха не дает. Вот почему, разругавшись с детьми, поколачивая в дни запоя жену, жалуется он мне на горькое свое одиночество, потому что нет у него ни друга, ни приятеля. Как одинокий волк бьется Роман над своей жизнью, выстраивая для нее высокие хоромы, в которых мы сейчас квартируем, расширяет их, отделывает все лучше и лучше, смотрит, чтобы каждый клочок земли, каждая травинка, каждый пень хоть какой-нибудь доход или пользу в хозяйстве приносили… А для чего ему это все? На что копить? Да и копит ли деньги Роман?

«А как же, — скажет любой сосед, любой сторонний наблюдатель. — Обязательно копит! Молоко продает? Мед продает? Лук, картофель и прочее все огородное дело продает? Сено — и то два стога подсобному хозяйству торфопредприятия в прошлом году продал! Корзины плетет? Экспедицию в квартире держит? Да еще и дачников пускает — когда на веранду, а теперь вот баньку в огороде расширил, комнатку прирубил, теперь туда поселит… И на что тратить ему? Да ни на что! Все сам заготовит на весь год — и дрова и сено… Разве что хлеб, сахар, масло, да когда крупу какую в магазине купит или колбасу. А если и пьет — то один: двух бутылок ему для разгула хватает…»

Вот вроде и приговор можно выносить. Все ясно? Нет, оказывается, не все.

Я хорошо помню то далекое теперь время, когда впервые увидел плесы и повороты Вексы, — много, много лет назад, когда и думать еще не мог, что края эти станут для меня привычными и родными. Лес по правому берегу Вексы был уже сведен, но сам берег успел зарасти кустарником и подлеском, и среди этого молодняка на новой чисти стоял единственный дом — вот этот старый дом Романа, отданный им теперь Павлу.

Отсюда до крайних домов поселка было тогда с полкилометра. Но Роман, которому надоели бесконечные бараки и в котором заговорила кровь предков, русских мужиков, обживавших когда-то эти лесные края, облюбовал ровное, хотя и заболоченное место на берегу Вексы, расчистил его от кустов, выкорчевал пни, прокопал осушительные канавы, как привык это делать на торфоразработках, и поставил дом. Поставил своими руками, без чьей-либо помощи. А вокруг дома поднял залежь и начал удобрять здешние пески: то привезет на тачке торфяную крошку, то навоз разбросает под снег… И так — каждый год, изо дня в день, с перерывом на снежную зиму.

Вот и задумаешься: лук? морковь? картошка? огурцы, которые больше ни у кого здесь не вызревают? Так-то это так, но я-то знаю, сколько упорного труда, сколько предельных сил, сколько заботы вкладывает этот вот «кулак» в свои грядки, как спускает с них застоявшуюся по весне воду, сколько ведер воды выливает на них летом! Ведер, которые носит и носит с реки…

Так получается, что Роман не просто поселился возле реки; он проложил здесь первые тропы, положил основание поселку, и вокруг его дома на расчищенном и обихоженном, уже обжитом человеком месте очень скоро стали подниматься новые дома. От возделанной им земли ловкие соседи стали отхватывать себе участки, ссылаясь на нормы землепользования, и землю эту Роман, как ни странно, отдал безропотно: что ж, раз есть закон, его исполнять надо, берите…

Работать на торфопредприятии Роман продолжал один. Прасковья Васильевна вела домашнее хозяйство, растила троих детей, которых надо было накормить, одеть, выучить, на ноги поставить.

Но вот прошли годы, тесно стало в старом доме, задумал он новый ладить, тот, в котором и мы живем. И все началось для Романа сначала: сам выправлял разрешение, билет на порубку, сам отбирал деревья, сам рубил, сам вывозил их… И каждая копейка, заработанная его цепкими, корявыми и жилистыми руками, высмотренная в окружающем мире острым и хищным глазом, не засовывается «в чулок», не кладется «в кубышку», да и на книжку нечасто попадает: она сразу идет в оборот, в дело, в домашнее строительство… И невольно я начинаю думать, что не от исконной жадности, не от какого-то душевного увечья, а от неистребимой, неискоренимой жажды преобразовывать, совершенствовать окружающий мир, культивировать окружающее пространство для того, чтобы оно служило человеку, приносило ему плоды земные, для лучшей, более красивой жизни, о существовании которой он только догадывается, гнет себя, ломит, мучает окружающих, близких ему, мой Роман.

Для себя? Вот здесь и получается загвоздка: для себя-то для себя, но и для других тоже. Если же шире и глубже копнуть — вообще для будущего. Земля-то останется возделанной? В доме, который он построил, будут жить люди? И те деревья, которые высаживает Роман перед домом, и та красота, которую он наводит на дом, расписывая краской резные наличники, обшивая сруб тесом, накладывая на звонкие доски слои масляной краски, — не для тепла, не для удобства, не для богатства нужны ему, а, как сказал он однажды, «чтоб смотрелось красиво». Значит, не только для своей красоты, но для общей.

Когда я вспоминаю, как это было сказано, как-то иначе, новой и неожиданной стороной поворачивается ко мне этот человек, изнуряющий себя работой, которую не только не заставляет его никто делать, но наоборот, всячески пытаются от нее отвадить. Почти каждый год кто-либо из соседей-доброхотов, кому мозолит глаза и дом этот, и непрестанные труды Романа, берется за перо или карандаш, чтобы «сигнализировать» — в поселковый Совет, а то и прямо в милицию или ОБХСС, — уличая Романа в хищениях, воровстве и прочих неблаговидных поступках. И всякий раз в результате проверок оказывается, что ни одного гвоздя, ни одной доски не взял Роман у государства бесплатно — за все сполна заплатил, со всеми налогами и обложенями, со всеми накладными расходами.

И вертится, не дает мне покоя вопрос, который однажды я задал Роману в одну из тех редких минут, когда сидели мы с ним в конце дня на мостках у реки, смотрели на воду и курили:

— А вот скажи мне, Роман Иваныч, как ты думаешь: зачем ты живешь на белом свете?

— Живу зачем? — переспросил он. — Да кто ж его знает… Вот живут другие люди — и я живу. Когда — с ними, когда — наособицу. А зачем живу — не знаю. Право, не знаю. Да и другие, думаю, тоже не знают. Ты-то вот знаешь ли сам, зачем живешь?

Я постарался его вернуть на тот путь, с которого начал, пояснив, что спрашиваю его не о смысле жизни как таковой, а о том, что делает в жизни своей человек. Что, скажем, сам я вот вижу смысл своей жизни — или примерно так — в том, чтобы разобраться в вопросах, которыми занимаюсь здесь, копая древние поселения. Другие, скажем, видят смысл своей жизни, чтобы строить дома, в которых будут жить люди, или железные дороги, третьи — еще в чем-либо…

— Не знаю я, — перебил меня Роман. — Вот работаю я на предприятии, деньги, зарплату получаю — так какой еще в том смысл? До пенсии доработаю и уйду. И вспоминать не буду: дай ты только мне что положено, что я своим горбом заработал. Потому что не мое там все, и как что лучше сделать — меня не спросят. Вот, мол, наряд тебе, иди и работай до точки… А вот ты дай мне землю и скажи: Роман Иваныч, вот тебе земли сколько хочешь, вот тебе свобода свое хозяйство нести — только положенный налог плати… И знаешь, что бы я сделал? Я бы любой, какой хошь земли столько бы взял, сколько нашим академикам не снилось! И не просто бы взял, а в руках бы ее держал, золотой бы ее сделал, вот сколько бы она мне родила! Откуда? А я знаю?! Сидит это во мне и всегда сидело. Скажешь, может, в этом смысл жизни? Так опять ошибешься. Какой же он смысл во всей этой работе? Тягота одна, никто тебя не понимает, даже родной брат, никто слова доброго не скажет: куркуль да куркуль… От жены только и слышишь: ирод, пьяница, ей и детям жизнь заел… А я что, с собой в могилу, что ли, возьму все это? Или в старом доме жить не мог? Ничего с собой не возьму, все людям оставлю. Знаешь, как я жил? Везде жил, как собака в конуре жил. И ничего, потому как иного ничего не было. И сам ничего не мог. А потом, как на ноги встал, силу свою почувствовал, тут все и началось. Ты сам рассуди: зачем и жизнь нужна, коли я ничего делать не захочу? А уж если я живой, стало быть, должен дело делать, чтобы лучше было… А смысл — это уж ты как хочешь, так думай. Я-то его, смысла этого особого, не вижу…

На том тогда наш разговор и кончился.

И сегодня, после очередного скандала в доме, когда Роман накинулся на жену — не поехала утром Прасковья Васильевна в город с молоком, приболелось что-то, потом ушла к соседке, заговорилась, остыл обед к приходу хозяина, — я снова задумываюсь над сложностью тех человеческих «микромиров», сквозь которые мы проходим в жизни. Проходим, не замечая, не имея времени заглянуть в них, разобраться в содержимом, а ведь здесь каждый раз требуются куда более глубокие раскопки, чем те, которыми мы довольствуемся на Польце!

23

…Небритые, в шкурах, с топорами и копьями, толпятся вокруг и все что-то от меня требуют. Вижу, что требуют, а что — понять не могу. И знаю, что, если сейчас не пойму, произойдет что-то непоправимое. Бежать бы… Но не протиснуться между жарких и потных тел, и руки тянутся, а я бегу, бегу, с трудом передвигая будто связанными ногами, к реке, в воду сейчас… Но вот уже вокруг раскопа расставлены стулья, стол стоит, накрытый красным сукном, графин, и гладкий такой, что лица как бы и нет у него вовсе, а только дорогой портфель на столе, объявляет, что теперь и с палеолитом и с мезолитом покончено. Нынче все по-другому, неолит наступил, новый каменный век, и если кто про мамонтов вспоминать хочет, про шерстистого носорога или северного оленя, то…

— В печку поставить, в печку! — раздается дикий рев, и я понимаю, что кричат это мне, что теперь уже не спастись, и вот сейчас меня под белы рученьки и…

— В печку ее, а куда же еще? — говорит Вадиму вошедшая в комнату Прасковья Васильевна. — Так прямо в кринке и будет стоять. И пенка хорошая получилась, не пережглась…

Тьфу ты, черт! Вот перегреешься на работе, а потом такая чушь приснится, что и рассказать совестно! Ну а понять можно: вчера после работы сидел с ребятами на раскопе и объяснял — что такое палеолит, что такое мезолит, что такое неолит.

Объяснил ли?

Неолит — «новый каменный век». Новый? В нем больше старого. «Эпоха нового камня». Вот и получается, что даже термин, употребляемый в науке, оказывается неточным и приблизительным. Как привычное сокращение «н. э.» — «наша эра». Читают же обычно «новая эра». Но ничего нового в ней нет и не было, это условный отсчет от нуля, столь же условного. Новым был в неолите не камень, а лишь идеи, которые в него вкладывал человек, приемы его обработки — пиление, шлифование, сверление. Все они были открыты еще в палеолите, в ледниковом периоде, но в те времена они применялись изредка, от случая к случаю. Нужно было, чтобы прошли тысячелетия, прежде чем эти навыки понадобились человеку настолько, что смогли изменить всю его жизнь.

Так бывает часто, и открытие, опередившее время, ждет, когда о нем вспомнят и извлекут на свет божий.

Так что же менялось? Как увидеть сквозь толщу напластований ту «дневную поверхность» прошлого, на которой возникали приметы сегодняшнего дня?

Время великих оледенений представляется нам в хрустальном кружеве инея, холодной звонкости льда, над которым несется трубный рев попавшего в ловушку мамонта. Слов нет, эти громадные склады мяса, медленно передвигавшиеся по равнинам, так же как стада оленей, влекли за собой группы охотников. Но, подобно тому как солнце через определенные промежутки времени возвращается в одни и те же точки на небосводе, а перелетные птицы из года в год прилетают на места постоянных сезонных гнездовий, точно так же и человек в эпоху палеолита был не бродягой, а, так сказать, «сезонником». У него были излюбленные маршруты кочевий, в которых он следовал за сезонными передвижениями стад мамонтов и оленей, летние и зимние поселения. И когда климат изменился, сдвинув оленей на Крайний Север, а мамонты были уже перебиты, человек к этим переменам был подготовлен.

Первым шагом к оседлости, пусть даже временной, стало для человека рыболовство, которым как раз и определяется переходный период от палеолита к неолиту — мезолит.

Охота на рыбу с луком, стрелами, копьем не могла гарантировать жизнь в достатке. Обеспечить рыбой могли только сети и ловушки — заколы, ёзы, морды, верши. За ними требовалось наблюдение постоянное, чтобы опорожнять их, чинить, ремонтировать, возобновлять и переставлять. В свою очередь, даже временная оседлость потребовала и соответствующего жилья. Оно должно было быть прочным, добротным, теплым, способным защитить и от удара стихий, и от нападения дикого зверя, и от возможного врага. Следовало расчистить в лесу место для поселка, срубить и обтесать бревна, построить амбары, срубы, выкопать землянки. А для всего этого нужны были иные, чем прежде, орудия — более прочные, более эффективные, удобные в работе. Острый, но хрупкий кремень уже не всегда мог удовлетворить человека. Нужен был другой материал, более прочный, более вязкий, не крошащийся при ударе, который следовало и обрабатывать иначе, чем прежний.

Новые способы обработки камня позволили использовать мелкозернистые и кристаллические породы: нефрит, яшмы, сланцы, диориты. Пиление, шлифовка, сверление позволяли воплощать в таком материале любую идею орудия, достигать удивительного совершенства формы, которая рождалась при максимальной целесообразности. Все это требовало специальных навыков, передававшихся от учителя к ученику, знания камня, его возможностей, приемов обработки. Появлявшиеся мастера-профессионалы несли в себе, таким образом, главную основу культуры и цивилизации, без которой невозможно никакое движение вперед, — разделение труда.

Если прежде труд был общим, то теперь он стал общественным. Каждый занимался только своим делом, но «свое», таким образом, оказывалось общим, и чем дальше человек в нем совершенствовался, чем делал его лучше, тем больше получался результат, которым пользовались другие.

…Было еще рано, когда, не дождавшись завтрака, я отправился на Польцо. Туман отошел, воздух был свеж и влажен после ночи. Подмывая корни кустов, медленно стремилась река, отдохнувшая и успокоенная за ночь, очистившаяся от мути, мусора, — стремилась так, как много веков назад. И я поймал себя на том, что хожу по Польцу как-то не прямо, словно обхожу невидимые препятствия, останавливаясь перед несуществующими преградами. Что это? Настолько сжился с прошлым, что угадываю облик былых времен? Или это то сокровенное знание о памятнике, которое откладывается в подсознании исследователя и удивляет прозрением будущих открытий не только окружающих, но и его самого? Скорее всего так оно и есть.

Здесь вот, на берегу, возле свай, оставшихся от прежнего моста, где от реки поднимается чуть заболоченный лужок, и дальше, выше по течению, у плеса, где наклонились подмытые кусты, должна была протянуться отмель. Над водой прогибались мостки, вроде тех, что видны возле огородов на противоположном берегу — без единого гвоздя, — перевитые ветками… На песке, полувытащенные, лежали долбленые челны-душегубки, а рядом на шестах и распорках сохли сети из волокна крапивы с берестяными поплавками и тяжелыми, обвитыми берестой каменными грузилами. Берег был усыпан щепой, костями, рыбьей чешуей, черепками. В отбросах копались собаки, а полуголые ребятишки, совсем как мы в детстве, пускали по воде черепки, считая «блинчики».

Чуть поодаль, чтобы не достать ни собакам, ни зверю, на высоких столбах поднимались маленькие амбарчики со связками сушеной рыбы, запасными сетями, шкурами, кореньями, копченым мясом.

Выше начинались дома поселка.

Конечно же, они занимали самое сухое, наиболее удобное место, куда не достигала вода даже в самый высокий паводок. По сравнению с нашими современными домами, вроде того, в котором мы живем сейчас, эти были жалкими лачугами, сложенными из тонких бревен и жердей, — длинные дома, разделенные шкурами и легкими перегородками на клетушки для отдельных семей. Но что мы знаем о них с достоверностью? Ничего. Фантазия моя может опереться лишь на классические примеры, вроде общинных домов североамериканских индейцев, описанных в свое время Л. Морганом, на те поселки охотников к рыболовов на Амуре и на Камчатке, которые еще успели увидеть русские этнографы прошлого века… А то, что было в действительности, не позволят узнать даже раскопки, которые мы сейчас ведем.

Да, еще мастерские! Именно там, неподалеку от раскопа прошлых лет, можно видеть особенно много кремневых отщепов.

Далеко не везде был свой кремень. Из кремневых валунов, которые вымывала вода — на полях, в оврагах, на дне ручьев, протачивавших толщи моренных отложений, — нельзя было изготовить хорошее орудие или оружие. Пестрый валунный кремень пронизан множеством тончайших трещин; изо дня в день в течение десятков тысячелетий он нагревался и замерзал, испытывал давление толщ льда и морен, его влекли потоки, ударяя о другие валуны, поэтому при первом же ударе он раскалывался не на пластины, а на неправильные куски.

Чтобы получить тонкую, прямую ножевидную пластинку, одинаково пригодную для изготовления ножа, наконечника стрелы, вкладыша, чтобы на листовидный отщеп легла тончайшая плоская ретушь, рисунок которой до сих пор поражает своим изяществом, нужен был совершенно иной кремень — свежий, пластичный, подчиняющийся и удару и нажиму мастера, мелкозернистый, извлеченный из меловых или известняковых отложений. Такой кремень охотники неолита выламывали из слоев известняка на Верхней Волге возле Ржева, где берега усыпаны кремневыми желваками, сколами известковой корки, кремневыми отщепами и неудачными заготовками орудий. Более сложные разработки были обнаружены археологами на территории современной Белоруссии, в Польше, в Западной Европе, в Англии и Швеции, где работали настоящиеспециалисты горного дела, оставившие тысячи глубоких шахт с боковыми штреками, образующими сложную систему ходов, следующих за пластом кремня. Каменные и глиняные светильники, кирки из оленьих рогов, огромные отвалы — все это говорит о большом размахе производства, рассчитанного не только на собственные нужды, но на обмен и торговлю с дальними и близкими соседями…

Из этих и множества других подобных мест, где добывали этот необходимый минерал, кремень расходился уже в виде готовых изделий или полуфабрикатов, крупных заготовок орудий определенного вида — расходился на сотни и тысячи километров, удовлетворяя спрос, упрочивая связи между людьми, прокладывая пути для торговли и обмена идеями…

24

С тревогой поглядывает Прасковья Васильевна на растущую гору пакетов, для которых мы облюбовали один из углов веранды.

Сегодня переходим ближе к реке. В срезе стенки с разноцветными лентами слоев четко видны линзы черных от угля кострищ, которые мы разрезали нашим старым раскопом. Защищенные от налипшего песка, они словно приблизили ту промозглую осень, и я даже вижу следы своего ножа, которым расчерчивал сетку квадратов и проводил нивелировочную линию.

Как изменилось все за эти годы! И все же, увидев вот так свой след, вдруг вспоминаешь и прелый запах осеннего леса, и дымок костра, возле которого пекли картошку и у которого грелись; ты оглядываешься с недоумением, и становится жалко и сведенного по обе стороны узкоколейки соснового бора, и тишины дня, так редко нарушавшейся тогда гудком как бы игрушечного паровозика, хотя понимаешь, что все это естественно и закономерно…

А по шпалам, словно из осени той, движется ко мне сухопарая фигура с красным носом и неизменной полевой сумкой. Так издали по двум ориентирам безошибочно узнаешь бродягу и рыболова, местного геодезиста Владимира Александровича Пичужкина.

— Все на старые места тянет, все к нам, в леса! Ишь, сколько уже накопали!

— То ли еще будет! Что не видно вас было, Владимир Александрович? Или болели?

— Да вот в мае на Сомине прихватило, а потом новые зубы себе делал, в Ярославль ездил. Никак привыкнуть к ним не могу — мешают, хоть выбрасывай! А говорят — надо, чтобы девкам нравиться!

Пичужкин смеется, показывая свой новый протез. У него действительно изменился голос, но сам он такой же, как был и в прошлом и в позапрошлом году, — быстрый, непоседливый, привыкший вышагивать километры своими длинными жилистыми ногами, прокладывая трассы будущих узкоколеек и ловя перекрестьем нивелира миллиметры погрешности насыпи.

— Что интересного раскопали-то? Или все то же — черепочки, скребочки? Человека-то нет?

— Нет человека, Владимир Александрович, нет… И хотелось бы, да что-то найти не можем.

— А там-то, на Купанском? Слышал, слышал уже о подвигах ваших! Говорят, серебра много выкопали и золота даже…

— Зайдите к нам, я вам это золото покажу. Бусы стеклянные, золоченые.

— Правда? А люди чего только не наговорят! Будто и кольца золотые, и корона какая-то…

Мотовоз, остановившийся у раскопа, дает резкий гудок. Старик заторопился.

— Ну, будьте здоровы, я поехал! Удачи вам всяческой, я еще заскочу…

Сплевывая, ругая новые металлические зубы, он полез в кабину.

…К вечеру, когда солнце клонилось на закат, я отправился на озеро — по старинке, без мотора, оставив своих друзей дома. Как всякий механизм, мотор становится между тобой и природой. Воду, ее упругое сопротивление чувствуешь веслом, и тогда мир раздвигается, ширится, освобожденный временем и тишиной.

Я плыл бездумно, не спеша, останавливаясь и прислушиваясь к предвечерней тишине леса. В излучине, которую образует Векса вскоре после выхода из Плещеева озера, до меня донесся странный плеск, какое-то трепетание воды, дробящейся и сверкающей под солнцем. Вся река искрилась и волновалась. И когда при полном безветрии это волнение придвинулось ко мне, я понял, что идет уклея!

Миллионы маленьких серебристых рыбок с черной спинкой в этот вечер заполнили реку так, что казалось, она должна была выйти из берегов.

Вода рябила, сверкала, вскипала, под лодкой было темно от мельтешащих черных спинок. Ошалевшие чайки гомонили над тростниками в истоке Вексы, бросались белыми камнями вниз и взмывали то с одной, а то и сразу с двумя трепещущими рыбками. Деловитые вороны молчаливо и сосредоточенно шагали по кочковатому берегу, подпрыгивали, прицеливались, кося то одним, то другим глазом, били клювом в траву у воды и выбрасывали на берег вздрагивающее живое серебро.

Ни на чаек, ни на ворон уклея не обращала внимания. И когда, подтянув до бедер резиновые сапоги, я шагнул с удочкой прямо на уклею, на мелководье, кипение только усилилось.

Этим маленьким юрким рыбешкам не было дела ни до меня, ни до лодки, ни до наживки, которую я закидывал в самую их гущу. Они шли из озера в реку, потому что начиналось лето, потому что для них сегодня был день любви, и ночь, и еще день, после которого они разойдутся по всей реке, по тростникам, выметав икру и дав жизнь новым миллионам этих вертких серебристых рыбешек.

А над прибрежными кустами, над лесом, поднимались в вечернее небо острые языки серого живого пламени. Это вылетали и роились комары, и было похоже, что над лесом ходят призраки, кахаются, машут длинными серыми руками, словно зовут солнце еще подождать немного и продлить вечер, посвященный любви и танцу.

Напротив Польца Петр Корин стаскивал в лодку связку сетей, огромный полукруглый сачок, смолье. Я приостановился.

— Что, Алексеич, никак за уклеей собрался?

Тот усмехнулся широко и разбойно, блеснув фарфором крепких зубов, отчего его бельмо на обветренной, обожженной солнцем физиономии вспыхнуло хищно и ярко.

— Да уж не комаров кормить! Хочешь в долю? Возьму!

И захохотал, зная наперед, что я откажусь.

— Ну, смотри… Сегодняшнюю ночь проспать — все на свете проспать! Такое только раз бывает…

25

В эту ночь действительно спали немногие.

Моторы ревели под окнами до утра, я закрывал ухо подушкой, но все равно слышал их рев и треск.

Неспокойно спалось и Роману. Еще с вечера, узнав от меня, что пошла уклея, он собрался было ехать на ночь, спешно прилаживал к шесту сачок, ругаясь, что нет «паука», но Прасковья Васильевна начала его срамить, потом оказалось, что нет ни «козы», ни смолья, и, побуянив, он улегся спать, лишь изредка вскакивая и матерясь, что уходит пожива…

Петр Корин за эту ночь начерпал восемь пудов.

Утром уклея добралась и до нас.

Она кипит в тростниках, просто в траве у берега, и ошалевшие люди ходят кошачьим шагом по берегу, подкрадываясь к стайкам, чтобы накрыть их сверху сачками. Кошки тоже не теряют времени. Обычно они идут впереди рыбаков и обиженно уходят с места, забиваясь под кусты, когда их сгоняют двуногие. Там, в кустах, внимательно всматриваются во вскипающую воду, бьют лапой и выкидывают на берег серебристую рыбку…

Завтра это все кончится, но еще целую неделю ребята будут плавать на лодках и подбираться к плещущей уклее.

На раскопе все взбудоражены, обсуждают, кто сколько привез, где лучше ловилось, и мой помощник Игорь собирается ехать сразу же после работы.

На удочки уклея сейчас не обращает внимания.

26

В конце марта, когда вода и солнце протачивают на Неве полыньи, у стен Петропавловской крепости выстраиваются шеренги загорающих. Их хорошо видно из-за Невы, из окон огромных, разделенных шкафами на множество закоулков комнат бывшего дворца одного из великих князей, где помещается теперь Ленинградское отделение Института археологии и где я разговаривал с Петром Николаевичем Третьяковым, тем самым, что копал когда-то Польцо.

Каждый раз, приезжая в Ленинград, я рассказывал ему о переславских новостях, о своих раскопках, гипотезах, планах, и, хотя те давние раскопки были для него лишь эпизодом, мне кажется, Третьякову было приятно вспоминать и молодость свою, и те места, где она проходила.

— Удалось вам найти стоянку у истока Вексы? — спросил меня как-то раз Третьяков. — Ту, что открыл Василий Иванович Смирнов — не Михаил Иванович, основатель переславского музея, а его брат, тоже краевед, но только костромской… Где-то она там должна быть, но где — я до сих пор не знаю. Искал, но не нашел.

Я покачал головой.

— И я не нашел тоже, Петр Николаевич. Казалось бы, все там обшарил, а найти ничего не смог. Попробую еще раз в этом году. И бугорок там приметный есть, и сосенки растут, а вот находок нет как нет!..

…Сейчас, когда после этого разговора прошло уже несколько месяцев, я сижу на борту лодки и стараюсь подцепить носком сапога лениво увертывающуюся лягушку. Лодка наполовину вытащена как раз на тот пригорок, о котором я говорил Третьякову и где надеялся найти стоянку.

Вокруг среди травы чернеют маленькие и большие кучки земли. Маленькие — работа природных археологов, кротов, а большие… Вчера после работы мы с Игорем и Олей приехали на этот бугорок, чтобы заложить шурфы. Результат — ноющие спины и один маленький отщеп белого кремня… Негусто!

День выдался на редкость теплый и солнечный. Лето натянуло на прибрежные кусты зеленый шелестящий камуфляж, распустилось золотистыми звездочками одуванчиков и фонариками купавок. Оно трепещет вспышками бабочек над лугом и гомоном птичьих голосов в лесу. Грязные пятна засыпанных шурфов режут глаз на фоне этого летнего буйства и напоминанием о бесплодности вчерашних поисков только портят настроение. Поэтому я сижу в лодке, демонстративно повернувшись к ним спиной, посапываю трубкой и лениво разглядываю знакомый пейзаж.

Старое название этого места — Урёв — забылось. Все называют его «устьем», хотя отлично знают, что это не устье, а исток Вексы. Но так уж повелось для простоты.

Прямо через плес сереет расползающийся домик Бабанихи. Даже он в этот солнечный день похорошел, приосанился, прорастая на крыше молодой травкой. Справа, петляя и блестя, зигзагами идет от озера Векса.

Сквозь прорывы в стене тростников я вижу редкие ивы, мерцающую гладь озера и одинокий домик Новожиловых, словно повисший в мареве на грани вод у самого истока реки. Недавно только я узнал, что Новожиловыми они стали еще на памяти людей, а раньше вроде бы звались по-иному, но как — никто теперь не помнит. И жили в Рыбачьей слободе. Когда же здесь был построен рыбный заводик — коптить и засаливать свежие уловы переславских рыбаков, — сторож завода, перебравшийся сюда с семьей из Переславля, получил прозвище «Новожилов»: на новом месте жить начал. От заводика сейчас уцелели только остатки свай, торчащих поперек реки. Сама Анна Егоровна перебралась в город, на старости лет выйдя замуж за какого-то вдовца, то ли свойственника, то ли дальнего родственника, и в доме остался Виктор с женой и детьми…

Из-за леса долетает слабый гудок мотовоза.

Я оттаскиваю лодку к ближайшему кусту, обматываю ствол цепью, длинное весло засовываю в заросли крапивы и смородины. Потом, взяв рюкзак и лопату, отправляюсь в лес.

Иногда земля удивительно долго хранит следы человека. Лет тридцать прошло с тех пор, как был построен здесь рыбный заводик, почти столько же прошло после его разрушения, а дорога на берегу сохранилась. Она заросла травой, мелкими кустиками, но крупные деревья не выросли.

При подходе к лесу кусты, окаймляющие лужайку, стягиваются, уплотняются, оставляя только узкий проход, а потом разом обрываются: начинается лес.

Сосен мало. Они вытянулись вдоль дороги полосой, за которой начинаются мхи, хмурые ели в серебристом лишайнике, рытый зеленый бархат хвоща. Там сырость, сумрак и комары. Туда можно не ходить: в таком болоте ничего не найдешь. Ель — дерево зимы, дерево холода, снега и влаги. Это мрачное, но полезное в хозяйстве существо, оживающее только в новогоднем наряде и жарком пламени костра. Она застаивается по болотам, растит у своего подножия упругую подстилку из игл и ревниво следит, чтобы ничто не выросло под ее завесой.

Не то — сосна.

Это дерево солнца, желтых и теплых песков, схваченных упругими и цепкими жилами лилового вереска; это дерево жаркого летнего дня, пронизанного солнечными лучами, дурманящим и расслабляющим запахом кипрея на вырубках, серьезным гудением шмелей и внезапными уколами слепней и оводов. Кора сосны — янтарно-красная, прозрачная, тонко звенящая от ласковых прикосновений ветра. Она словно пропитана вся мутнеющими каплями тягучей и душистой смолы.

Светлые раскачивающиеся стволы сосен похожи на мачты кораблей, для которых они вырастают и тянутся вверх без сучков и мутовок. Они напоминают о просторах океана, и вот уже сосновая роща кажется сонмом парусников, столпившихся в бухте, которые только и ждут, чтобы одеться белыми полотнищами парусов и разбежаться во все концы света.

К сосне всегда хочется подойти, прижаться щекой к ее шершавому и в то же время шелковистому телу, чтобы слышать сквозь ствол разговор ветра и веток об облаках и птицах, о синих, колеблемых ветром просторах и призрачных кораблях, проносящихся в вышине…

Сейчас сосны, как заботливые старожилы, принявшие участие в незадачливом путнике, рассказывают мне, передавая друг другу, где кончается песок и где начинается болото, где можно, а где бесполезно искать следы человека, разгуливавшего здесь несколько тысячелетий тому назад. Потому что в этом крае лесов, озер и болот человек всегда выбирал для своих поселений и стоянок суходолы, песчаные бугры, где можно развести костер, посидеть возле него, поставить шалаш или хижину — совсем так, как теперь это делаем мы, такие же бродяги и землепроходцы, то ли от страсти к знанию, то ли просто из неуемного любопытства совершающие путешествия в пространстве и времени…

Без особой надежды распутать столь затянувшуюся загадку стоянки — ведь она должна быть у истока Вексы, а не в лесу! — я иду по старой дороге, спотыкаясь об узловатые корни, и размышляю: где же мог здесь поселиться человек? Что касается меня, я поселился бы на лужайке у излучины, чтобы можно было сидеть на берегу, ловить рыбу, окликать проезжающих, зазывая их к себе в гости, и чувствовать себя частью этого большого и сильного мира, который никак не удается вобрать в себя целиком, и можно только раствориться в нем, чтобы тем сильнее чувствовать и себя самого, и свою сопричастность этому великолепию.

Но не такой была жизнь в тот «золотой» далекий век, полный опасностей и неожиданностей, чтобы люди могли селиться прямо на такой голубой дороге… Так где же они могли выбрать себе место? Третий год я хожу здесь, третий год осматриваю выбросы из кротовин, третий год ничего не… Стоп!

Крот потрудился на славу. Он работал всю ночь, и кучка земли, выброшенная из глубины, еще не успела обсохнуть, только верхние комочки заветрились и посерели.

А между ними виден черепок с глубокими коническими ямками.

Ай да крот! Ай да молодец! Надо думать, нелегко было ему проталкивать этот черепок по изгибам ходов, цепляя за выступы корней, и все для того, чтобы порадовать одного незадачливого археолога!

Воткнув в землю лопату, я повесил рюкзак на сук. Потом медленно опустился на выбегающие из-под земли корни и разжег остывшую трубку.

Черный с коричневым брюшком и бархатными надкрыльями жук выскочил из-под черепка, огляделся, повел несколько раз усиками-антеннами и, спотыкаясь, быстро-быстро побежал по одному ему известным делам на дорогу. Но колею не перебежал и юркнул в оказавшуюся на его пути щель.

Это было ни с чем не сравнимое ощущение — сидеть вот так в солнечном лесу, слушая трескотню дроздов, попискивание маленьких пичужек, доносящийся с озера и с реки стук моторов, изредка посапывать трубкой и, чувствуя себя в центре неспешной и в то же время кипящей разнообразной жизни, смотреть на присыпанный землей черепок как на некий знак исполненных желаний.

Здесь, возле узловатых корней сосны, в одной точке, как в фокусе, сошлись невидимые трассы путей и времен; плоскости эпох были рассечены плоскостями судеб; за розовым частоколом стволов вырастали какие-то иные деревья, в трелях птиц звучали голоса иных обитателей этих мест, и на полузаросшей лесной дороге я отчетливо видел появляющиеся следы невидимых ног и звериных лап, как будто все прошлое, растянутое на десятки тысяч лет, сейчас сложилось для меня в эти мгновения, полные светом, звуками, запахами и гулкими, ширящимися ударами сердца.

И вдруг в какое-то из этих мгновений мне показалось, что и я сам, и все, что я вижу, — мираж, обман зрения. Что никакого черепка нет, а мои глаза, столь страстно ждавшие его все утро, принимают за узор орнамента сочетание комочков земли.

Это было так страшно, что на секунду я зажмурился. Потом, словно боясь спугнуть мечту, медленно опустился на колени и осторожно разгреб комочки.

Нет, все на месте. Черепков было несколько, от разных сосудов. Вместе с ними крот вытащил маленький кремневый наконечник стрелы — толстый, немного неуклюжий, но старательно обработанный со всех сторон мелкой отжимной ретушью. Я нашел стоянку.

Методично, не торопясь, я вырубил в кустах несколько колышков, определил по компасу север — юг, натянул бечевку и отмерил по рулетке два квадрата — ровно столько, сколько позволяли обступившие кусты и деревья. Потом надрубил лопатой дерн и начал его срезать.

Работать было легко и приятно. Отточенное лезвие лопаты с хрустом резало мелкие корешки, слегка стонало, ударившись о крупный корень, взвизгивало от соприкосновения с кремнем. Черепок рождал в нем короткий приглушенный звук.

И все же на руках вздулись водянистые пузыри, когда я очистил от дерна оба квадрата. Срезанные пласты я относил в сторонку, переворачивал и исследовал ножом: нет ли там чего? Как ни странно, находок не было; только крепкие узловатые корни калгана, розовые на срезе, выступали среди черной и влажной земли.

Теперь начиналось самое главное. Но что такое? Уже кончается темная земля, рябыми пятнами проступает снизу песок, углубился я уже на пятнадцать сантиметров, а никаких признаков стоянки нет. Двадцать, тридцать сантиметров… Теперь уже чистый песок лежит передо мной, лишь кое-где тронутый желтыми разводами солей железа. Так где же она, стоянка?!

Может быть, я попал на заколдованное место? И вовсе не крот вытащил эти черепки, а положил их какой-то шутник, чтобы посмеяться надо мною? Уму непостижимо!..

— …э-эй! — слабо доносится со стороны реки, — э-эй!

Теперь слышно, что кричат двое.

— …дре-эй!..

Неужели уже вернулись из Москвы ребята? Я вскакиваю, складываю ладони рупором и кричу в ответ.

Мне отвечают, и голоса начинают приближаться. Наконец вдали из-за поворота появляются две фигуры, радостно размахивающие руками. Солнце пробивается сквозь листву, пятнами ложится на землю, скользит по лицам идущих, а я все никак не могу их разглядеть… Да это же Сергей! Вот неожиданность. А с ним Константин, старший сын нашего хозяина.

— Приехал, сподобился! Я думал, ты так и уедешь в Новгород, не побывав у меня!

— Приехал, приехал… Ну, мил человек, и забрался же ты! Я тебя, считай, полдня уже разыскиваю. Думал, совсем ты пропал: утонул, что ли…

— И хозяйка не сказала тебе, где я?

— Сказать-то сказала, да не совсем. Объяснила мне, что до Бабанихи идти нужно, а там покричать. А где она, эта Бабаниха? Шел я, шел, хлюпал-хлюпал по этим болотам, дошел наконец до Бабанихи. Кричал-кричал — ни ответа ни привета…

— Да ты бы посмотрел: лодка ведь у берега стоит!

— А ты мне рассказывал, мил человек, какая у тебя лодка? Это ты здесь прижился, все лодки знаешь. Да и лодки-то, по правде сказать, я не видел. Домой вернулся, там с хозяином твоим посидели, тары-бары, потом Костя пришел… Взяли у соседей лодку и поехали снова тебя искать. Константин вот тебя и вычислил: эвон, говорит, лодка наша! Поди, и Андрей здесь где-то… Что, и здесь стоянку нашел?

— То ли нашел, то ли нет. Вон крот черепок и наконечник вытащил, а я — только пару отщепов.

Константин присел на корточки возле черепков и стал веточкой выковыривать из ямок землю.

— Все такие же, как и у моста, — повернул он ко мне голову. — А почему других нет?

— Такая уж мода у них была.

— И что ты теперь намерен делать? — спросил Сергей, стягивая с шеи болтавшийся на ней фотоаппарат.

— Что остается? Копать да копать. Пока водой не зальет. Песок уже влажный. А если и тогда ничего не найдем — значит, леший тоже археологией занимается!..

Сергей поплевал на ладони, старательно потер одну о другую и взял лопату.

— Ну, командуй, откуда начинать…

Сергей был человеком своеобычным, удивительным и охочим до всяких приключений. Он заведовал фотолабораторией, теснившейся когда-то под крышей исторического факультета на улице Герцена, и к этому времени уже более десяти лет был бессменным фотографом новгородской экспедиции. Там я познакомился с ним, подружился, а зимой торчал в лаборатории, постигая секреты фотографического искусства. Опыта у него и сноровки в раскопках было больше, чем у многих профессиональных археологов, потому что глаз его был зорок, а ум привык работать быстро и основательно. И аппарат, и лопата, и скальпель в его больших жилистых руках действовали уверенно и точно.

— А я шел вчера домой, смотрю — погода хорошая: ну что в воскресенье в Москве сидеть? Скоро в Новгород уезжать… А ну, поеду-ка на Переславль! — говорил он, осторожно срезая лопатой тонкий слой песка и сильным взмахом отбрасывая его в кусты. — Жена отпустила, вот я и махнул с утра… А места у тебя какие! Что ты! Вот куда ездить отдыхать нужно! Снял комнату или дом, лодку завел — и никакого моря не надо! Ни тебе курортников, ни жары, от Москвы близко. Ради одного молока стоит приехать. А уж воздух, воздух-то какой! В Москве сейчас не продохнешь…

Дзинь! — звякнула лопата о камень.

— Вот и стоянка твоя, а ты убивался! Это что, скребочек вроде? А вот и черепок торчит. Давай-ка совок да кисточку…

Находки, действительно, словно бы только и ждали приезда Сергея. Загадочного в этом ничего не было. Просто под слоем белого песка — озерного, намывного, который я принял было за основание древнего берега, — лежал другой, окрашенный в желтый цвет солями железа. Вот из него-то крот и вытащил свои черепки на поверхность.

Что ж, всякое в нашей работе бывает! Но по мере того как мы с Сергеем расчищали прямоугольник шурфа, как снимали слои песка, извлекая из них то черепки, то кремневые отщепы, то скребки и наконечники стрел, я убеждался, что перед нами не совсем обычная стоянка.

Не в том дело, что она оказалась первым древним поселением, расположенным на самом берегу озера. В отличие от других в ее слое, не таком уж большом и неоднократно перемывавшемся водой, о чем свидетельствовали окатанные черепки, вперемешку лежали остатки разных культур. Само время было здесь перепутано и перемешано: рядом с кусками больших неолитических горшков я находил тонкие, значительно более поздние обломки, относящиеся уже к началу железного века, а вместе с ними — куски пористых сосудов с характерным орнаментом из двойных зубчатых полос, сосудов, которые лепили люди, знавшие уже первые изделия из меди. Почему такая путаница? — ломал я голову. Обычно каждый из таких временных пластов залегал в строгой последовательности друг над другом или же представал перед нами в несмешанном залегании на том или ином мысу древнего берега. И всегда значительно выше, чем здесь.

— Так, может быть, это место озеро заливало? — нарушил молчание Сергей. — Сам говоришь, керамика волнами окатана, а сверху даже песок намыт…

— Это-то и странно, Сережа, — ответил я. — Ты только посмотри, как они окатаны: не все, только самые древние. Вот эти, например, — я показал ему черепки раннего железного века, — почти совсем не тронуты водой. А над ними — слой намытого песка!

— Сначала люди жили, потом вода в озере поднялась, — вмешался Константин, до этого молчавший. — А может, другое. Весной, сам знаешь, лед не только песок — весь берег выворачивает, даже кусты, если ветер со стороны города поднапрет… Пропашет берег лучше плуга!

— Ну, если бы такое и в те времена было, здесь люди не поселились бы, — резонно возразил Сергей. — Нет, уровень воды в озере тогда должен был быть куда ниже теперешнего.

Это верно. Должен был быть. И был. Причем я мог примерно предположить, когда это могло случиться. Палеогеографы считали, что подобная ситуация могла сложиться в середине второго тысячелетия до нашей эры. Но — однажды. А тут получалось по меньшей мере дважды. Первый раз озеро должно было отступить, чтобы на этом месте возникла стоянка человека, изготовлявшего горшки, покрытые ямочно-гребенчатым орнаментом, то есть примерно в конце четвертого — начале третьего тысячелетия до нашей эры. Потом озеро снова наполнилось водой, залило свои прежние берега, перемешав, промыв оставшийся культурный слой, разрушив очаги, окатав черепки. Второй раз отступление озера произошло как раз в то время, о котором говорят палеогеографы.

Судя по находкам, такое низкое стояние вод продолжалось не только всю вторую половину второго тысячелетия, но вплоть до середины первого тысячелетия до нашей эры, как о том свидетельствуют черепки раннего железного века. И лишь после того, поднявшись в третий раз значительно выше, чем оно держится в наши дни, озеро могло похоронить все эти отложения под слоем белого озерного песка, обманувшего меня поначалу.

Статичный, до этого мгновения неподвижный мир, окружавший меня, вдруг заколебался. А как же другие известные нам поселения, чьи слои лежат еще ниже современных уровней озер и рек? — думал я. И наоборот, древние поселения, лежащие на высоких дюнах, на берегах, быть может, они указывают своим положением на время, когда уровень наших водоемов повышался? В самом деле, ведь остатки свайных поселений швейцарских озер отмечают именно такую периодичность их колебаний, когда, словно подчиняясь невидимому дирижеру, уровень водоемов то падает, открывая для поселений человека прибрежные полосы дна, то вдруг начиняет подниматься, затапливает все и вся, надежно погребая остатки человеческой деятельности под слоями торфа, песка и ила.

Какие силы выступают в качестве этих стихийных «дирижеров»? Есть ли какая-либо закономерность в таких колебаниях? Что несут они человеку? Во всяком случае, можно утверждать, что уровень Плещеева озера, который мы наблюдаем сейчас, не только не вечный, но даже стремится к своему падению. И, судя по положению слоя с находками, должен понизиться еще не менее чем на полтора метра.

Что же произойдет тогда с озером и окрестными лесами?

Пока что от всех этих колебаний для нас, археологов, я видел только одну несомненную пользу: влажный намытый озерный песок и последующее заболачивание сохранили в слое кости животных и обломки костяных орудий, бесследно исчезающие в сухом песке прибрежных дюн. А это важно. Кости животных, собранные при раскопках древних поселений, служат нам как бы «пропуском» в тот давно исчезнувший мир наших лесов, озер, холмов и равнин, в котором жил, постепенно изменяя его, человек предшествующих поколений. Расколотые, обглоданные, обожженные кости позволяют биологам определять виды животных, их возрастные особенности, а подсчитывая количество особей, сопоставляя животных друг с другом по родам и видам, можно достаточно точно реконструировать не только собственно животный мир прошлого, но и растительный мир, окружающую среду со всеми ее местными особенностями.

Как правило, чаще всего приходится находить кости лосей. Постоянная охота на этих лесных гигантов обеспечивала древнего жителя здешних мест всем необходимым для его нелегкой и в то же время несложной кочевой жизни. Шкурой — для покрытия чума, для обуви, для ремней; жилами — для ниток, для изготовления прочной и сильной тетивы лука; костью и рогом — для изготовления множества самых разнообразных орудий, начиная от деталей собачьей упряжки, различных проколок, шильев, кинжалов, долот, наконечников, мотыг, лопат, пешней, до гарпунов и наконечников стрел, не считая рыболовных крючков и многочисленных украшений. И конечно же, охота на лося давала основной объем высококалорийной мясной пищи.

От количества лосей на традиционных охотничьих территориях часто зависела судьба рода или семьи. Вот почему везде, где сохранились памятники искусства той поры — на скалистых берегах Лены и Ангары в Сибири, на каменных лбах беломорской Карелии и на скалистых мысах восточного побережья Онежского озера, в торфяниках Урала, Прибалтики, нашей средней полосы, в загадочных погребениях знаменитого Оленеостровского могильника неподалеку от Петрозаводска, в Финляндии и в Швеции, — везде мы находим изображения лосей, священных животных древности, солнечных божеств первобытности.

Дающий пищу, спасающий от голодной смерти становился богом.

А вот кости бобра: темно-коричневые от времени и от воды челюсти, характерные своей сверкающей, чуть пожелтевшей эмалью резцы, из которых в древности делали не только украшения, но и маленькие долотца. В те времена бобров здесь должно было быть много, охотились на них не только из-за вкусного мяса, но из-за шкур и этих вот резцов, почему кости бобра своим количеством на иной стоянке могут поспорить с останками лосей.

Я разбираю вынутые из песка кости и раскладываю их на бумаге: клык медведя, кости кабана, подвески из клыков лисицы… От рыб, как правило, сохраняются только позвонки. Но, может быть, специалисты-ихтиологи по ним смогут определить виды рыб и их возраст? И тут оказывается, что два резца, которые я было принял за резцы лося, на самом деле, похоже, коровьи! Мало того, они еще служили подвесками в ожерелье: на конце корня каждого зуба видна узкая бороздка для петли. А ведь ничего подобного в раннем железном веке, когда человек разводил домашний скот, не было. Такие нарезки у подвесок делали только в неолите.

Каким же образом у неолитических рыбаков и охотников оказалась в хозяйстве корова?

В кучке костей лежат несколько обломков наконечников гарпунов с мелкими зубцами — не тех гарпунов, что бросают в добычу рукой, а наконечники стрел для охоты на рыбу. Их сразу можно отличить от других, таких же вытянутых, но без зубцов, похожих на длинные вязальные спицы или огромные иглы, служивших наконечниками стрел для охоты на водоплавающую дичь. В них все рассчитано так, чтобы стрела могла легко проскользнуть в просвет между стеблями тростника, не задела сухой лист, ветку, скользнула над полузатонувшим деревом или корягой. Наоборот, наконечники стрел на боровую дичь, на мелких зверьков, живущих в лесу, вроде белки, горностая, куницы, не острые, а тупые, с большой костяной головкой, рассчитанной на сильный удар, чтобы стрела не вонзилась в дерево, не застряла среди веток, а упала бы на землю, оглушив дичь и не испортив шкурку…

Среди обломков крупных костяных орудий, вероятно, служивших для выдалбливания лунок по молодому льду, а может быть, служивших мотыгами или другими подобными землекопными орудиями, оказался обломок настоящего большого гарпуна с редкими крупными зубьями, далеко отстоящими один от другого. Целый этот гарпун был пригоден разве что для охоты на крупных щук по весне да на такого громадного окуня, что недавно заколол Виктор Новожилов на озере.

Заразившись нашим азартом, Константин с увлечением расчищал находки кистью, заворачивал их в бумагу и складывал в белые полотняные мешочки. Гарпун его особенно поразил. Он осторожно поворачивал его на ладони, сдувал песчинки с темно-желтой шлифованной кости, покрытой бороздками трещин, и приговаривал:

— Ишь ты, сделали как… Тоже острогой рыбу били. Да какую рыбу! Теперь такую и не видать — куда как измельчала…

Но всему приходит конец. Кончились находки, снова пошел серовато-белый крупный озерный песок, в который лопата вгрызалась с мягким влажным шорохом.

Все. Мы с трудом разогнулись. Ломило спины. Надо было собираться домой.

Между деревьями пролетел дятел, уселся на стволе, посмотрел, как бы примериваясь, сначала одним, потом другим глазом, раза два стукнул для разгона клювом и, пристроившись половчее, выдал первую дробь…

Мы снова прошли по старой дороге мимо закатных стволов сосен, сквозь узкую прорезь в кустах, потом по луговине к реке, от которой уже тянуло прохладной сыростью. Наши лодки стояли рядом, и от долгого ожидания обе набрали воды.

Выплескивая воду веслом, я спросил:

— Костя, вы не знаете, случаем, как называется это место? Вот эта луговинка, кусок леса… Есть ли какое-нибудь местное название?

Присев на корточки, Константин вычерпывал воду из лодки старой консервной банкой. Услышав мой вопрос, он приостановился, подумал, потом мотнул головой:

— Не знаю, вроде бы никак не зовется…

Стоянка была открыта. Теперь ей следовало дать имя. Это право и обязанность археолога, — назвать памятник, назвать место. Я мог бы окрестить ее Вексой-5, потому что уже четыре стоянки, кроме Польца, на Вексе были мной открыты; мог назвать ее Плещеево-10, потому что по этому берегу Плещеева озера известны были уже девять стоянок. Но мне не хотелось этого делать. Подобные названия ничего душе не говорят. Правда, наука ничего не знает о душе, хотя без души и науки быть не может. Но здесь-то как поступить? Требуется обычно, чтобы в названии отразилось имя или ближайшего населенного пункта, как точного и постоянного ориентира, или старое местное название данного урочища. Я был сторонником именно последнего: это было истинное Имя.

Медленно скользя по течению, мимо нас плыл в лодке старик. На его пегую от седины голову был надет порядком затертый картуз, мокрые латаные брюки подвернуты до колен, и из них высовывались белые, не тронутые загаром, словно из кости точенные худые ноги. Размеренно, двумя руками, он выносил весло вперед, вонзал его вертикально в воду, налегал на него в гребке и незаметно подруливал.

Константин взглянул на старика и выпрямился:

— Дядя Иван, как это место называется?

Тот придержал веслом лодку и повернулся к нам:

— Теремки звали. А тебе на что?

— Да так вот, интересуются.

— A-а… Для науки, стало быть…

И старик поплыл дальше.

Итак, теперь стоянка будет называться «Теремки». Из полевого дневника, куда я записывал сегодня свои наблюдения, вместе с сухими лаконичными сведениями это название перекочует сначала на страницы отчета об экспедиции, а затем и в научные статьи: «За время работы экспедицией была вновь найдена и обследована стоянка Теремки, открытая в 1924 году В. И. Смирновым. Стоянка находится на небольшом всхолмлении левого берега реки Векса… покрыта сосновым лесом… находки…» Ну и так далее.

Я посмотрел на Константина, который кончил вычерпывать воду и отвязывал свою лодку, на Сергея, который, присев на корточки перед цветком, нацелил объектив фотоаппарата на шмеля; взглянул на звенящий в предвечернем птичьем гомоне лес, на почерневший, проседающий в болото дом Бабанихи, которая загоняла сейчас свою корову в хлев, на белеющий на холмах за озером Никитский монастырь…

И вдруг мне показалось до боли обидным, что все это великолепие мира, все наши чувства и переживания, радость поиска и открытий, все то, что делает нашу жизнь осязаемой и полной, так что и на секунду усомниться не можешь в реальности своего бессмертия, — все это должно скрыться, стушеваться за скупыми и холодными фразами полевой документации, безжизненными, как цифра, как некий условный символ, — не больше. Останутся скребки, черепки, наконечники стрел, кости невесть когда и кем убитых и съеденных животных, чертежи, фотографии, но не этот лес, не голоса птиц, не уходящий к закату день, не люди — древние и современные мне, — которые и сделали это мгновение таким прекрасным и неповторимым…

27

Редко удается взглянуть на собственную работу со стороны, взглядом отчужденным, несколько недоумевающим… Да еще на такую работу, как наша. И не только потому, что времени нет, время можно было бы я найти.

Трудно, потому что это как бы твоя же собственная плоть, продолжение тебя самого, распространившегося и на идеально зачищенные плоскости раскопов, на которых строгими рядами выстроились колышки, и на стенки, где проступают разноцветные слои песка, серые и черные линзы древних кострищ и очагов, и на отвалы, громоздящиеся вокруг раскопа. Все это в конечном счете тот зримый результат твоих мыслей, надежд, стремлений, точных расчетов, которые возникали, менялись, остывали, кристаллизовались в предшествующие годы, месяцы и дни. Сам ты даже не думаешь уже о них: они живут в тебе своей жизнью, невидимо распоряжаясь тобой, и потому, вдруг как бы очнувшись, с некоторой растерянностью смотришь на случайных зрителей, собравшихся возле раскопа и обсуждающих — что бы это могло быть и зачем все это нужно? Очередная «блажь» ученых? Кладоискательство под маркой науки?

Вот хотя бы эти все черепки, кучи которых растут на листах бумаги, а на плане образуют уже явственные скопления… Стоило только снять двадцатисантиметровое «одеяло» наносного песка, как мы очутились на той «дневной поверхности», по которой человек ходил пять тысячелетий назад.

Так все здесь и осталось после него: разбитая посуда, инструменты…

Неужели и наши свалки, наши мусорные кучи археологи будущего через несколько тысяч лет станут рассматривать с таким же неподдельным интересом? Будем ли мы столь же интересны для своих, очень отдаленных потомков, как для нас — вот эти, столь же отдаленные предки? Что-то не верится…

Нам своих предков упрекнуть не в чем. Они оставили нам в наследство чистые реки и озера, обширные леса, среди которых на самых плодородных землях были расчищены и возделаны поля, способные прокормить все будущее человечество, неисчерпаемо богатый, казалось нам, океан, чистую атмосферу, не зараженную радиацией, множество одомашненных, прирученных и диких зверей, чтобы человек не чувствовал себя одиноким на этой прекрасной и обильной дарами земле…

А что оставим им мы? Ржавчину консервных банок? Загнившие водоемы? Уничтоженный плодородный слой? И страстную тягу к исчезнувшей, первозданной биосфере?

Нет, друзья мои, смотрящие со стороны на причуды археологов, наша работа не блажь и не кладоискательство. Здесь вот, на грани двух бездн времени, спускаемся мы на землю прошлого, чтобы хоть в какой-то мере понять землю будущего. И эти обломки древних горшков, покрытые в шахматном порядке глубокими коническими ямками, расположенными плотно, как ячейки сотов, в свою очередь разделенные на пояса или зоны то прямыми, то косыми оттисками зубчатого штампа, служат для нас ориентирами в головоломных странствиях.

Мы спорим друг с другом, как и для чего наносили эти ямки. Служили ли они лишь украшениями для этих вот широких, полуяйцевидных горшков с толстыми стенками, как бы «свитыми» из широких глиняных лент, или же в основе такого рода украшений лежит определенный технологический прием, с помощью которого стенки сосудов становились более прочными и плотными, а сам сосуд мог быть лучше обожжен? Лепили ли древние гончары эти сосуды прямо на земле или для их выделки использовали специальные формы? Отражают ли подобные узоры из ямок какие-либо родовые или племенные отличия древних жителей этого края, или же рисунок имел какое-нибудь магическое значение? А может быть, узоры на посуде указывали на ее употребление в быту: этот горшок предназначался для варки, скажем, мяса, тот — для рыбных блюд, третий — для ягод…

Все это достаточно вероятно, интересно и важно для исследователя, но цель нашей работы — не эти детали.

Цель лежит дальше и глубже, и не мальчишеское любопытство — как жили древние люди? — уравнивает «дневную поверхность» прошлого с нашей собственной «дневной поверхностью». В шахматной партии важны не квадраты клеток, а расположение фигур, не сами фигуры, а их соотношение.

Можно сказать, что на шахматной доске раскопа мы находим сброшенные фигуры, по которым пытаемся восстановить соотношение оставшихся, каждый раз наталкиваясь на новую комбинацию, открывающую нам все новые и новые возможности взаимоотношений двух главных партнеров в единственно важной игре жизни — Человека и Природы. И, поверьте, это достаточно странная партия, в которой вопреки всем правилам поражение оказывается победой, а выигрыш — поражением.

Сейчас человек пытается сделать слишком рискованный ход, от которого Природе не поздоровится. И вот мы, археологи, склонившись над шахматными досками раскопов, перебирая черепки, классифицируя их, тратя нервы и силы, порой в пустых спорах о назначении того или иного орудия, о заимствовании форм предметов и покрывающего их орнамента, пытаемся разгадать положение фигур в минувшие эпохи, чтобы по трассам их перемещений в прошлом предугадать их положение в ближайшем будущем.

Для того чтобы это стало реальностью, надо объявлять конец перерыва и вернуться к тем самым черепкам с ямочно-гребенчатым орнаментом, по которым и весь наш лесной неолит получил название «ямочно-гребенчатого».

Ну а когда спускаешься в раскоп — тут уже не до высоких материй. Здесь нужен острый глаз, точные пальцы и та неизбежная интуиция, без которой не найти тропинку в прошлое. Она вся «вымощена» осколками кремня, летевшими из-под рук «каменных дел мастеров», скребками, то ли терявшимися, то ли выбрасывавшимися в гораздо большем количестве, чем даже современные лезвия безопасной бритвы, сломанными наконечниками стрел и копий, разбитыми сосудами, которые надо попытаться склеить из обломков, и многим другим, что стороннему глазу кажется всего лишь «чудачеством» науки, не имеющим никакой цены ни в нашем настоящем, ни в чьем-то будущем…

28

Польцо теперь не узнать. На всем пространстве от будки стрелочника до реки, где до вчерашнего дня торчали только сиротливые колышки, обозначавшие квадраты будущих раскопов, теперь копошится с лопатами ребятня.

Вчера пришел основной отряд землекопов, сорок человек. Вместе с прежними их будет полсотни — шумных, крикливых, неугомонных мальчишек и девчонок, чья энергия совершенно неистощима, и, вместо того чтобы отдохнуть в перерыве от работы, они, как привыкли в школе на переменах между уроками, с визгом и хохотом гоняются друг за другом по зеленой луговине Польца, борются, прыгают с насыпи на мягкие отвалы песка. Мелькают цветные косынки, блузки, рубашки, руки и плечи, уже облитые первым летним загаром. Теперь нужен только глаз да глаз!

Чтобы как-то облегчить себе и своим помощникам работу, я наделил каждого четырьмя квадратами: площадь достаточно большая, быстро с ней не управиться, а потому они сами будут сдерживать свой пыл в соревновании друг с другом…

Ох уж эти соревнования! Директор школы,который на этот раз сам привел на раскоп армию школьников, эскортируемую двумя учителями, конечно же, счел необходимым обратиться ко всем им с пространной речью, выдержанной в самых лучших педагогических традициях.

В этой речи был призыв ко всем вместе и к каждому в отдельности «взять повышенные обязательства, чтобы досрочно выполнить эту важную работу, доверенную их родной школе Академией наук», работу, которая, по его словам, должна была «далеко двинуть нашу отечественную науку на новые… — тут он немного запнулся, но быстро нашел нужное слово, — новые и более важные рубежи». С артистическим макиавеллизмом он вложил в сердца и головы внимающих ему ребят ту мысль, что «трудовой энтузиазм» и «сокращение сроков сдачи объекта» принесет пользу не только далекой Академии наук, но близкой и родной для них Купанской школе, которую надо как можно скорее ремонтировать, а также — тут он сделал многозначительную паузу и скопированным когда-то с высокого образца жестом поднял указательный палец — приблизить их собственную долгожданную летнюю свободу…

Потом слово было предоставлено Василию Николаевичу, который, как на грех, оказался в поле зрения директора, высаживаясь из одного мотовоза и не успев скрыться в другом.

Главный инженер, которого все ребята и так знали, подтвердил: да, действительно, работа их ответственная и важная, потому что они не только двигают вперед таким образом науку, но (он хитро посмотрел на меня) и помогают строительству. Все они знают, что здесь, на этом древнем месте, строится современная станция, на которой их родители будут формировать составы с торфом. А чтобы станцию построить, чтобы она могла начать работать, надо здесь сначала произвести раскопки, потому что именно на месте этих раскопок, и нигде больше (тут он опять почему-то покосился на меня), должна пройти трасса водопровода от реки до диспетчерской.

И он, Данилов, очень надеется, что ребята не подведут и водопровод здесь будет проложен в срок.

Школьники закричали «ура!», мой приятель помахал им своей инженерской фуражкой и укатил в сторону Кубринска.

Вот тут и пришлось мне вмешаться, чтобы с самого начала охладить пыл и поставить все на свои места.

По-видимому, мое выступление несколько разочаровало директора, когда он услышал, что, наоборот, никакого сокращения сроков не нужно, и вообще сроков как таковых в нашей науке быть не может, что соревнование — дело хорошее, только соревноваться надо не на скорость, а на внимательность в работе, на добросовестность, чтобы ни один кремневый отщеп, ни один черепок не попали с землей в отвалы. Однако, как опытный педагог, директор и здесь нашелся, сказав, что так оно все и должно быть, именно об этом он и говорил, и очень рад, что все его мысли были подтверждены их, ребят, теперешним руководителем, представителем столичной науки…

Теперь «представитель столичной науки» пытается направить в нужное русло возбужденный речами энтузиазм этих славных, симпатичных ребят…

29

Наконец-то! Вместо неясных, расплывчатых пятен, вместо беспорядочного разброса черепков перед нами на раскопе вырисовывается теперь четкая, достаточно определенная картина остатков древнего поселения. Вернее, одного из многих поселений, существовавших на этом месте.

Лопатами отброшены последние кубометры песка, засыпавшего стоянку, счищен даже верхний слой «дневной поверхности», на которой мог отложиться более поздний мусор, и мираж, который еще несколько дней назад возникал в моем воображении, сейчас получил для своего воплощения достаточно прочный фундамент.

Сначала — очаги. Они первыми проступают на светло-желтом фоне песка: серые, постепенно темнеющие круглые пятна с черными крапинками угольков и серой золой. С южной и юго-восточной стороны их охватывают белые серпы — совсем как луна на ущербе. Эту странную закономерность я заметил еще в первый год, когда начал копать Польцо.

Теперь, когда жара стоит уже целую неделю, а песок сух и пылен, рассыпаясь прямо перед лопатой, очажные пятна приходится ловить рано утром, когда грунт еще смочен ночной росой. Но чаще пятна приходится находить по плотности самого песка. Поднимающийся к полудню ветер выдувает пылинки вокруг кострищ, и заполнение очажных ям, цементированное золой, угольками и солями железа, приподнимается над поверхностью раскопа овальными, немного скособоченными вздутиями с белеющим по краю полумесяцем, как луна на ущербе.

Только при чем здесь эти странные белые серпы? Как бывает часто, разгадка пришла не сразу. Еще три года назад я убедился, что белые они от частиц золы и пепла. Но только теперь, проследив за работой ветра и разрезав пополам один такой полумесяц, я понял, что передо мной древняя «роза ветров». Да-да, именно роза ветров, указывающая на господствующее направление ветров пятитысячелетней давности.

Ну как тут снова не вспомнить о «сложности» человека и «простоте» природы?

Множество метеорологов на земном шаре каждый день, и не один раз в день, отмечают направление ветра. Потом эти данные за месяц, за год они складывают и наносят на планшет, где обозначен круг с градусной сеткой и указаны страны света. В итоге получается сдвинутый в одну сторону многоугольник (если отмечают направление всех ветров) или ломаный полумесяц (если выделяют на планшете только господствующие ветра). Здесь такие расчеты проделывал сам ветер, выдувая золу и пепел из костра. Рассеивая вокруг очажной ямы, он откладывал их больше всего в том направлении, куда обычно дул.

Я не поленился сходить в контору торфопредприятия. Там на плане поселка была вычерчена современная роза ветров Переславского района. И когда сравнил древнюю с современной, оказалось, что направление воздушных потоков с тех пор практически не изменилось.

Но все же мысли мои заняты другим. Не ветрами, которые проносились над древними кострами прежних обитателей Польца, а тем, как от этих очагов шагнуть к их хозяевам. Есть ли в их расположении какая-либо закономерность, позволяющая вести дальше поиск, или же перед нами скопление случайностей, приводящее в никуда? Вот тут и приходится собирать воедино все наблюдения, учитывать каждый кусок кремня, каждый черепок, занимающий свое место на шахматной сетке раскопа.

Поразмыслив над планом, я выбираю очаг на квадрате 30/Н. Он достаточно крупен, четок, хорошо сохранился, и рядом с ним было найдено много интересных вещей: два кремневых долота, несколько скребков, обломок какого-то полированного орудия, похожего на рабочий топор, несколько ядрищ, от которых отделяли ножевидные пластинки, и даже сами эти пластинки, подправленные мелкой ретушью.

Принадлежали ли эти вещи людям, которые разводили огонь именно в этом очаге? Вероятность этого достаточно велика, но посмотрим, что здесь есть еще.

Рядом с темным пятном очага расчищена куча черепков. Тут же, разбитый трещинами и прикрытый сверху войлоком из корней травы, которые переплелись, перепутались, но не смогли пробиться вниз, лежит большой кусок стенки того же горшка, покрытого узором из ямок и отпечатков зубчатого штампа. И обломок стенки, и груда черепков принадлежали одному сосуду — об этом свидетельствовал орнамент и донце, лежавшее под черепками. Правда, в этой же куче попалось почему-то несколько черепков от другого сосуда, но мало ли что могло произойти за несколько тысяч лет! Главное, рядом с сосудом и очагом была найдена плита желтоватого песчаника. Поверхность ее оказалась вогнутой, и на этой поверхности видны были следы многократного трения, расположенные концентрическими кругами.

Что это — шлифовальный камень для заточки топоров, долот, шлифовки костяных орудий? Нет, вероятнее всего, это была зернотерка, с помощью которой перемалывали, перетирали семена, мелкие орешки, зерна и корешки съедобных растений — перетирали методично, круговыми движениями, как еще на моей памяти под Москвой во время войны, а в северных деревнях кое-где и сейчас на домашних ручных мельницах перемалывают зерно на муку. Если бы камень использовали в древности как шлифовальную плиту, следы стирания песчаника были бы не круговыми, а прямолинейными.

В каждой из этих находок, взятых в отдельности, не было ничего необыкновенного. Все это найдено было не сразу, открываясь постепенно в течение трех последних дней, но теперь, когда я свожу их все воедино, они как бы преображаются.

Очерчивая площадь раскопа, на которой эти предметы найдены, я оказываюсь в жилище древнего переславца, разрушенном или покинутом тысячелетия назад. Вот оно: в очажной яме горит костер, рядом вкопан в песок большой глиняный котел, в котором варят еду так же, как до сих пор на Псковщине, по деревням Калининской области, в лесной глухомани Вологодчины и на Северной Двине варят пиво, опуская специальными деревянными лопаточками в котел с суслом раскаленные на огне камни… Тут же рядом зернотерка, а скребки, обломки долот и прочих каменных инструментов отмечают места постоянных обитателей этого жилища.

Ну, постоянных — не совсем точно. Я не вижу здесь следов от столбов, пол самого жилища не углублен в грунт, а древняя роза ветров могла возникнуть только при одном условии: если очаг внезапно оказывался под открытым небом, и налетевший ветер выдувал пепел и золу, еще не прибитые дождями… Поэтому скорее всего здесь стоял вигвам, типи, чум или подобие палатки-куваксы, которой еще в начале нашего века пользовались саамы во время летнего кочевья.

Вот и сделан первый, самый главный шаг — шаг в прошлое. Следы человека всегда приводят к его жилищу, к тому пространству, которое человек перестраивает, преобразовывает для своего быта. Он вычленяет это пространство из окружающей природы, кладет на него неизгладимую печать своих потребностей, занятий, вкусов, как бы развернутую проекцию своей внутренней жизни, и, внимательно осматриваясь, стараясь ничего не упустить, восстанавливая былую взаимосвязь между оставленными человеком вещами, мы постепенно начинаем проникать в давно минувшее и все же реально существующее время.

Ступив на «дневную поверхность» древнего берега Вексы, мы увидели только верхний его — времени — «срез», и теперь по мере снятия лопатами тонких слоев песка мы идем навстречу его течению, к истокам событий. Ведь и этот временной «срез» жилища — всего только финал, плоскостная двухмерная картинка.

А что было перед этим?

Оказывается, много всего. Иногда я начинаю сомневаться, существует ли на самом деле случайность? Или это наши незнание и слепота защищаются сами от себя таким всеобъемлюще равнодушным словом?

Случайными казались в развале сосуда чужеродные черепки. Но, оказывается, донце этого второго сосуда лежит под донцем первого, предшествуя ему в жилище. А под его остатками, в свою очередь, мы находим черепки и донце третьего, самого раннего сосуда, который был поставлен человеком в эту яму, выкопанную им возле очага. Так происходит не только с сосудами. Под плитой зернотерки тоже оказалась еще одна подобная же плита, только гораздо больше сработанная и разбитая пополам, Ее не выбросили, она послужила фундаментом для последующей, потому что обитатели этого жилища умели беречь и ценить все то, во что был вложен труд человека.

Теперь можно взглянуть на находки уже под иным углом зрения. Они обрели протяженность во времени, обрели перспективу, и я вижу, что первоначальная догадка была правильной.

Да, рядом с сосудами и очагом стояла именно зернотерка, а не шлифовальная плита, иначе зачем было заменять разбитую плиту песчаника целой? К тому же для шлифовки в то время, как правило, употребляли розовый песчаник, более плотный, мелкозернистый, тогда как для растирания семян и зерен требуется крупнозернистая фактура камня, вроде того, что идет на мельничные жернова. И жилище должно было быть временным, съемным. Человек, которому полюбилось когда-то это место на берегу Вексы, возвращался сюда со своей семьей — а может быть, родом? — в течение трех летних сезонов, каждый раз заменяя разбитый за зиму глиняный котел новым и водружая над старым очагом легкий каркас из шестов, покрываемый шкурами или слоями бересты.

Вот вкратце то, что можно назвать «историей одного очага».

Жаль, конечно, что в сухом песке дюны не сохранились ни кость, ни дерево. Органические остатки исчезают бесследно, и потому нам трудно сказать, на кого именно охотился во время своих посещений этот человек, какую рыбу ловил и какие при этом употреблял орудия. Но все же кое-что из этого можно будет предположить достаточно точно. В первую очередь потому, что при помощи палеографов мы сможем детально представить окружавшую тогда человека природу — состав и вид леса, растений, а стало быть, и населявших его птиц и животных. Под черепками от горшков, под плитами зернотерок в неприкосновенности сохранилась пыльца именно тех деревьев, кустарников и трав, которые цвели во время этих летних сезонов, поскольку они не перемешались с более ранними и более поздними пыльцевыми зернами. Ну а что касается точно времени, когда все это было…

Лишь только на раскопе начали открываться очажные ямы, была объявлена «охота» за угольками.

Возраст предмета, найденного в раскопах, время отложения того или иного слоя — больной вопрос для каждого археолога. Чтобы определить возраст возможно точнее, придумано много способов, подчас виртуозных и хитроумных, но собственно археологический метод, как его ни разнообразить, сводится к построению различного рода «цепочек» из предметов, восходящих к классической древности, как-то Рим, Греция, или к древнейшим восточным цивилизациям, в которых уже появилась письменность.

Вот, например, в Трое, воспетой Гомером и найденной Г. Шлиманом, или в Уре при раскопках найден бронзовый топор достаточно характерной формы. Время его создания может быть установлено по одновременным ему письменным документам, содержащим дату, — папирусам дипломатической почты древнеегипетского двора или по обожженным глиняным табличкам с клинописными текстами. Но такой же точно топор, или очень близкий ему, оказывается, найден на Кавказе при раскопках погребения или, допустим, в культурном слое древнего поселения. Ясно, что в таком случае вещи, вместе с которыми топор был найден — украшения, сосуды, орудия труда, оружие, — одновременны ему и автоматически получают ту же дату. Теперь они сами уже оказываются датирующими предметами, действующими наподобие лакмусовой бумажки, и когда сходные с ними вещи — скажем, костяная булавка, подобная той, что была найдена в погребении с топором на Кавказе, или кинжал — археологи обнаруживают еще дальше на севере, под курганом на Средней Волге, в каменной гробнице в Прикарпатье, новый комплекс предметов определяется возрастом булавки или кинжала, а стало быть, и переднеазиатского топора.

Подобные цепочки могут быть и короткими и длинными. Они ветвятся, пересекаются, уточняя друг друга во времени, порождают новые ответвления и в конце концов могут приводить к достаточно серьезным ошибкам из-за схожести разновременных вещей.

Теперь на помощь археологии пришли естественные науки, в первую очередь геохимия, создавшая радиоуглеродный анализ, для которого требуется органический материал — дерево, материя, кость, даже простой древесный уголь, сохраняющийся тысячелетиями в древних очагах.

Как ни странно, именно археология связала настоящее с прошлым, эпоху первобытности — с последним словом науки о материи, человека — с космосом. И огонь, зажженный Прометеем, одетым в звериную шкуру, сохранил до наших дней память о пылающем костре мироздания…

Образ? Да, конечно. Но в каждом таком образе есть реальная основа. Как все сложное, радиоуглеродный метод определения возраста прост в своей идее, но возникнуть он смог лишь тогда, когда догадка о связи всего живого на Земле — ее биосферы — с космосом стала аксиомой.

Растения поглощают из атмосферы углерод. Они очищают воздух, насыщая его кислородом, а углерод переводят в связанное состояние. Но атомы углерода неодинаковы, они предстают в виде различных изотопов, ведущих себя по-разному, в том числе и радиоактивных. Один из радиоактивных изотопов углерода — углерод с атомным весом 14 — образуется в верхних слоях атмосферы под воздействием космических лучей. Поглощая из атмосферы углерод, накапливая его, растения поглощают и этот радиоактивный изотоп, который существует в строго определенной пропорции с остальными. Накопление его возможно лишь во время жизни растения. Как только растение умирает, начинается распад изотопа. Сравнивая количество изотопа C₁₄ в древесном угле, в древесине или в костях животных, куда он тоже попадает, с тем количеством, которое должно было быть в образце в момент смерти организма, можно подсчитать, сколько прошло с тех пор времени. И получить точный возраст этого образца.

Все оказывается очень просто, но только теоретически. Вот почему, получив от геохимиков дату, каждый раз приходится ее проверять и перепроверять с помощью других дат и других методов. И все-таки это точнее «цепочек» вещей.

Вот почему мы собираем угли, хотя мне представляется, что этот «прикладной» результат радиоуглеродного метода куда как мал по сравнению с результатом другим: осознанием человеком своей связи с мирозданием.

30

От окрестных болот поднимаются испарения, собираются в облачка над лесом. Каждый день мы ждем дождя, но ветер, зарождающийся обычно к одиннадцати часам утра, усиливающийся к полудню, сбивает облака в тучки, которые уносятся от нас на северо-восток.

К вечеру небо снова чисто.

Заканчиваем раскоп. Сейчас, когда мы остановились на глубине восьмидесяти сантиметров от современной поверхности, под нашими ногами белый песок материка — тот слой озерного песка, на который никогда еще не ступала нога человека и в который лишь кое-где врезались нижние части самых древних очагов.

Теперь зачищенные стенки раскопа открывают перед нами все свои слои. И пока школьники расчищают остатки кострищ, выбирают угольки, отдельные черепки и кремни, я мысленно как бы прокручиваю киноленту времени, пущенную в обратную сторону — от современности в прошлое. И — назад, из глубины времен к нашим дням. Прошлое человека. Прошлое земли.

Прошлое нас самих, еще не предугаданных в бездне грядущего, которое успело воплотиться, окостенеть и освободить место для следующего за ним…

На стенке раскопа хорошо видно, что очаги располагаются тремя рядами. Самый верхний слой — дерн, наша «дневная поверхность», уровень нашей жизни. Под ним лежит чуть розоватый белесый подзол, современная лесная почва. Ее немного, десять — пятнадцать сантиметров, а под ней — серовато-зеленоватый песок, который отложился во время жизни человека на этом месте в древности. В нем выкопаны самые поздние, самые близкие к ним по времени очаги, которые открываются почти сразу же под современным подзолом.

Второй ряд очагов чуть ниже, в самом культурном слое, который лежит на прерывистой темной полоске, под которой, в свою очередь, видны остатки древнего, первоначального подзола — со следами корней и очагами, начинающимися как раз на уровне древней, погребенной под песками почвы.

Когда человек впервые пришел на это место, песчаная дюна давно уже заросла лесом — густым, сосновым, с плотным ковром мха. Бор-беломошник. Следы длинных стержневых корней сосны постоянно путают нас при раскопах, так они похожи на первый взгляд на следы столбов или кольев.

Человек срубил лес, расчистил площадку, может быть, даже обнес ее изгородью. Отныне это было его пространство, пространство, отвоеванное им у природы. И тогда же на поверхности дюны были выкопаны первые очажные ямы.

Я не знаю, сколько сезонов возвращались сюда люди, не оставившие нам столь же ярких свидетельств своего постоянства, как последние обитатели этой площадки. Но приходили они сюда достаточно долго, потому что успели разбить дерновый покров и дюна постепенно начала покрываться язвами разрушений. В следующий период, когда люди обосновались здесь сравнительно прочно, появился средний ряд очагов. Теперь уже ветер перевеивал и наметал песок, засыпал им очажные ямы, и, возвращаясь на свое обычное сезонное стойбище, люди не очищали прежние очаги, а вырывали рядом другие, где и разводили огонь.

Наконец был выкопан верхний, относительно поздний ряд очагов, который отделен от современной поверхности лишь тонким слоем подзола, накопившимся за время чуть ли не вдесятеро большее, чем время существования этих трех поселений…

Ну а люди? Кто они? Не знаю. Люди. Такие же, как мы. О чем-то знавшие больше нас, о чем-то — меньше. Люди. Разве этого мало? Живые люди, искавшие в жизни свою долю счастья, переносившие беды и невзгоды, радовавшиеся своим радостям. Утверждавшие свою истину, самих себя на этой земле.

Если верить черепкам, в таких людях, вероятнее всего, текла одна кровь, и объяснялись они если не на одном, то на сходных языках, да и время между нижним и верхним рядом очагов вряд ли было особенно велико. Три поколения? Нет, вероятно, несколько больше, но двести или пятьсот лет — покажут древние угли, которые мы выбираем из очажных ям.

Я смотрю, как Игорь выскребает совком яму очага, сидя на корточках и стараясь не пропустить ни уголька, ни обожженной косточки, которые нет-нет да иногда окажутся на дне. Он весь внимание и сосредоточенность. Но иногда я замечаю, что совсем так же, как это делает каждый из нас на рыбалке или на сенокосе у костерка и как делал человек тысячелетия назад, он протягивает руки, потирает их и замирает, грея, точно и вправду еще рдеют в глубине ямы негаснущие угли вечной жизни…

31

Воскресенье, дождь: теплый, мелкий, серенький. Еще немного, и я бы сказал — грибной. Нет, не скоро еще грибам! А день испорчен. И вместо того, чтобы отправиться к озеру с удочкой, отойти от раскопок, ежедневных забот, остаешься один на один с пакетами находок, которые надо разобрать, просмотреть, вымыть… Остаешься с планами раскопа, с дневником. И ведь действительно — один. Хозяева с утра отправились в город на рынок. Прасковья Васильевна повезла скопившийся за неделю творог, сметану, свежее и топленое молоко, а Роман Иванович — дюжины две корзин, которые он каждый вечер плел из гибкого лозняка.

Вместе с ними уехал Саша. На этот раз уже окончательно: не выдержал, поспешил в свою экспедицию…

Немного странно остаться вдруг наедине со своими мыслями и черепками в совсем пустом доме, который потрескивает, вздыхает, словно бы взванивает, отзываясь на капли дождя. Шуршат, стряхивая капли, молодые глянцевые листья за окном, отзывается плеском и шорохом река, и чувствуешь себя завороженным этой густой, наполненной множеством звуков тишиной дня, когда ничто тебя не тревожит и не торопит. И мысли текут не единым руслом, а разными, сменяя друг друга медленно и лениво, но зато уж оглаживая и ощупывая каждый встречный на пути камушек, зализывая каждую выбоину, наполняя ее всклень с берегами.

Вот и о Романе тоже…

Не дает мне покоя Роман. Ну, к примеру; зачем надо было ему ехать сегодня в город с корзинами? Денег нет? Есть деньги. Корзины ждать не могут? Подождут. Подсохнут, еще легче и лучше станут. Но едет он словно потому, что сделал, завершил какую-ту часть дела и теперь должен увидеть его результат, как бы передав его в руки тех, для кого это дело предназначалось. Фантазия? А может быть, есть все же в Романе не осознанный самим им червячок, радующийся, ликующий, когда сторонние люди хвалят дело его, Романа, рук? Не его самого, не руки, а именно дело. Сам он при этом уже как бы третье лицо — не мастер, не виновник, всего лишь посредник, довольствующийся тем, что смог навести невидимый, краткосрочный, но такой необходимый мостик, сводящий на краткий миг двух человек — покупателя и продавца, мастера и потребителя.

Давно уже подмывает меня задать Роману вопрос, который никогда не задам: думал ли он когда-нибудь о судьбе сделанных им и проданных корзин? Вспоминает ли о них? Да нет, конечно! Только подивится пустоте, бездельности вопроса. В самом деле, о чем думать? Сделал, продал, деньги получил, купил на эти деньги вина там, хлеба или что еще по дому требовалось… А мне почему-то все чудится, что в вопросе этом, вернее, в ответе на него, кроется какая-то сокровенная тайна человека, которую он не только от посторонних глаз — от самого себя бережет. Вот открой ее — и останется этот человек беспомощным, беззащитным и нагим, отданным во власть тебе и каждому, а прежняя жизнь будет уже невозможна для него.

И с каждым из нас так.

Мысли мои под шорох дождя неспешно бродят по дому, заглядывают под навес автобусного павильона в Переславле, где сейчас, вероятно, томится мой сбежавший помощник в ожидании автобуса на Загорск, не спеша гуляют по рынку, где торгует корзинами Роман, а Прасковья Васильевна нахваливает свой творог и сметану, возвращаются на Вексу и вдруг, зацепившись, как за придорожный камень, за выскочившее невесть откуда словечко «посредник», связывают его накрепко с двумя черепками, лежащими передо мной на плане раскопа. Игорь нашел эти черепки вчера на дне одного из самых древних очагов — обломки двух фатьяновских сосудов. Ни выше, ни ниже вокруг ничего похожего на них не было.

Как они сюда попали?

Прошлое открывается нам в формах и соотношениях. Оно беззвучно. Нам неизвестно действительное звучание древних языков, которые лингвисты ухитряются не только изучать, но даже сравнивать с ныне существующими. Мы не знаем действительных названий древних народов, даже когда располагаем именами, данными им их соседями. Впрочем, каждый народ, особенно в древности, для самообозначения обычно употреблял одно и то же слово — «люди», звучавшее на его языке иначе, чем на языке других народов. «Люди» это те, кто говорит со мной на одном языке; все остальные — «не люди». Для них уже требуется какое-то специальное обозначение — по наиболее характерному ли признаку, по передразниванию ли их языка, по насмешливой или презрительной кличке или, наконец, по признаку географическому, указывающему на место их обитания. И что в действительности означает донесенное до историка древним текстом название какого-либо народа, как правило, неизвестно.

Археологи, занимающиеся не столько историей людей, сколько отражением этой истории в остатках человеческой деятельности, объединяемых понятием «археологическая культура», нашли самый простой выход из этого положения: называть комплексы культур по месту первоначального их открытия, а название это потом переносить на людей, изготовивших некогда сами вещи. «Фатьяновцы» были окрещены по могильнику, найденному и раскопанному А. С. Уваровым в 1875 году возле деревни Фатьяново под Ярославлем. То был «золотой век», когда все, что бы ни открывали археологи, оказывалось новым и неизвестным.

В глубоких ямах, выкопанных на вершине холма, откуда брали гравий для строившейся по соседству железной дороги, лежали скелеты — в каждой яме только один, на спине или на боку, с подогнутыми ногами и сложенными перед лицом руками. Рядом со скелетами стояли круглые, прекрасной выделки глиняные сосуды — тонкостенные, с почти шлифованной поверхностью, украшенные тонким и разнообразным узором. Нанесенный узким зубчатым штампом узор в виде зигзагов, ромбов, поясков покрывал вертикальную шейку сосуда, круглые плечики, спускаясь на тулово фестонами и бахромой. Ничего подобного при раскопках неолитических поселений не находили. А погребения, как можно было судить, относились еще к каменному веку, потому что рядом со скелетами лежали шлифованные клиновидные топоры из кремня, костяные острия, долота, кочедыки для плетения, кремневые пластины, наконечники стрел, но главное — прекрасные каменные топоры из порфирита, диорита и других тяжелых, или «основных», как говорят геологи, пород камня.

Тщательно отшлифованные, с отверстием, просверленным точно по длинной оси, с помощью которого их насаживали на деревянные рукоятки, эти «боевые топоры», как их сразу же окрестили, были чрезвычайно похожи на томагавки североамериканских индейцев и, по-видимому, выполняли те же функции.

В дальнейшем такой взгляд укрепился, и когда подобные могильники были обнаружены в наших краях в большом количестве, а родственные культуры с остатками постоянных поселений нашлись на территории всей Средней и Восточной Европы, возникла дожившая до наших дней гипотеза, что фатьяновские могильники оставлены чуть ли не «ударными группами» западных завоевателей, осуществлявших еще в каменном веке пресловутый «дранг нах остен». Заблуждение довольно забавное, если бы мы не знали, что оно послужило в свое время достаточно серьезной идеологической базой для такого «дранга» уже в наши дни.

Но в далекие от нас времена золотого века археологии еще никто не думал, что из науки можно делать политику, притом довольно грязную. Больше всего при открытии фатьяновской культуры археологи были поражены тремя факторами: отсутствием каких бы то ни было следов поселений этих людей, оставивших могильники, находкой в одном из первых погребений вместе с каменным медного или бронзового топора и самой находкой каменных топоров такого типа в могилах.

Дело в том, что топоры эти были хорошо известны и раньше. Время от времени их находили при пахоте на полях нашей средней полосы — от костромского Заволжья до Польши и от Тульской губернии до Финляндии и Швеции. Однако наибольшей популярностью у современного населения они пользовались именно в ярославском и костромском Поволжье, где испокон веку чтили камень с дыркой — «курьего бога». С давних, языческих пор жители этих мест верили, что если в углу двора или под застрехой повесить такой камень с дыркой, то и куры будут лучше нестись, не тронут их ни хорь, ни лиса, и скотина схоронится от дурного глаза, от лесного зверя, от порчи, наведенной колдуном. Каким образом? Кто знает… Потому только, что найти в этих местах — не то что на крымском побережье — камень с дыркой довольно трудно?

Рождался естественный недоуменный вопрос: почему же камень этот должен был быть непременно с дыркой?

Разматывая ниточку фактов, вспоминая, что подобными оберегами, фетишами, амулетами, как правило, становятся не простые камни, а произведения мастеров каменного века, постоянно встречая в качестве «истинного» «курьего бога» такие вот фатьяновские топоры, исследователи вспомнили, что у деревенских знахарей и колдунов, и вообще в народной медицине, был постоянный спрос на «громовые стрелы», которыми называли не только неолитические кремневые наконечники стрел и копий, но каменные топорики и долота.

Больше того, как ни покажется странным, не только в Поволжье, но во всем мире «громовыми стрелами» и «молнийными камнями» называли не столько наконечники древних стрел, сколько именно каменные топоры!

Удивительная ниточка протянулась до наших дней из самых давних времен. Почему?

Таких «почему» в загадке фатьяновцев было много.

Да, эти люди были здесь пришельцами, ни обликом своим, ни хозяйством и обычаями не похожие на местных охотников и рыболовов. За более чем столетнее изучение «фатьяновской загадки» так и не удалось отыскать их постоянных жилищ — одни только могильники на высоких холмах Ярославской земли. Бродячие скотоводы? Нет, как раз состав стада — у фатьяновцев были коровы, козы, свиньи, по-видимому, лошади — убеждал, что эти люди не могли быть кочевниками. Первые металлурги наших лесов, получавшие металл из Приуралья, через южнорусские степи с Кавказа, четыре-пять тысяч лет назад в жизни этих мест они занимали особое положение. Используя открытые пространства Ополья, расчищая от кустарника поймы рек, эти люди, не посягавшие на водоемы и лесную дичь, жили в мире с охотничьими племенами, разбивавшими свои стойбища по берегам озер. Фатьяновцы оказались посредниками между ними и теми цивилизациями далекого юга, откуда в тишину лесов, словно отзвук далекого шторма, докатывались новые веяния, новые идеи, новые навыки хозяйства вместе с семенами культурных растений, домашними животными, металлом, искусством ткачества, строительством домов и повозок и многим, многим другим.

Поступательный ход истории, прогресс, испокон веку основывался не на войнах, а на мирной торговле и обмене, не на сознании собственной исключительности, а на терпимости, сотрудничестве и взаимопонимании.

Когда-то, в преддверии второй мировой войны, когда красно-черные знамена со свастикой развевались над Европой, когда рушились дома, библиотеки, устои культуры и цивилизации, археологи склонны были рассматривать взаимоотношения фатьяновцев и местных жителей — если кочующих охотников с их сезонными стойбищами можно было назвать «местными» — как цепь непрерывных истребительных столкновений. Современность была слишком ярка, трагична, тревожна. Она касалась каждого, и ее отпечаток в сознании исследователя невольно становился своего рода «матрицей» восстанавливаемого им течения исторического процесса. И если общий для всех противник утверждал со своих кафедр и со страниц газет, что древние племена культуры «боевых топоров» были первыми завоевателями на востоке Европы, то, естественно, другой стороной исторические возможности таких «завоевателей» должны были быть сокращены до минимума.

Местные охотники и рыболовы, жившие на берегах Плещеева озера, на озере Неро возле современного Ростова Великого, на речках и озерах костромского Поволжья, просто были обязаны как можно скорее уничтожить этих надменных представителей «нордической расы» с их великолепными топорами, расстрелять их из своих охотничьих луков, вырезать все их стада и восстановить в древних лесах неолитический порядок и тишину!

Сейчас можно с улыбкой вспоминать такое преломление политики в науке, но в те годы, предшествовавшие окончательной схватке с фашизмом, — не только как с реальной политикой, но и как с мировоззрением, — в те годы было не до смеха. За победу идеи приходилось платить горячей человеческой кровью, и когда победа была одержана, когда можно было снова вернуться к научным изысканиям и рассматривать прошлое без сиюминутных светофильтров, окрашивающих его в зависимости от момента то в розовые, то в черные, то в пламенеющие тона, фатьяновцы предстали перед нами в совершенно ином обличье.

И они, и их топоры.

Так оказалось, что фатьяновцы — не кратковременные «гости» залесской земли, как с неизбежностью выходило раньше. Нет, они здесь жили долго, почти тысячелетие, и одновременно с ними жили и изменялись охотничьи племена, населявшие эту территорию и ранее. В таком сосуществовании для обеих сторон была, по-видимому, определенная выгода, а с течением времени, если верить антропологам, произошло и слияние двух разных народов, ассимилировавших друг друга, в результате чего во всей лесной полосе Восточной Европы возникла новая животноводческо-земледельческая культура — с общим индоевропейским строем языка, с общими верованиями, общим взглядом на мир, отголоски которого исследователи по крупицам находят сейчас и в древнеиндийских текстах, и в древнеиранском зороастризме, и в системе религиозных воззрений древних славян и кельтов — древних индоевропейцев. Вот почему я с таким скептицизмом слушаю отголоски научных верований прошлого века, что до прихода славян в наши места здесь обитали только гипотетические «угро-финны»…

Вместе с тем оказалось, что каменные топоры — куда более сложное явление, чем только оружие войны! Но для того чтобы это увидеть, на них следовало взглянуть вполне беспристрастными глазами.

Кого можно было завоевать такими топорами? Наступательный бой требует соответствующего оружия: копий, дротиков, луков со стрелами — всего того, что было в избытке у неолитических охотников, но почти не было у фатьяновцев. Каменный топор удобен для защиты в рукопашной схватке, как палица и булава. Бронзовые топоры фатьяновцев были не боевыми, а рабочими топорами, так же как и шлифованные кремневые. И бронзовые «копья» фатьяновцев при внимательном рассмотрении оказались не копьями, а рогатинами, предназначавшимися не для двуногих, а для четвероногих врагов этих животноводов, в первую очередь для защиты стада от «хозяина леса», медведя, чьи клыки украшали фатьяновские ожерелья и чьи кости были найдены в их могилах.

Изучение хозяйства фатьяновцев и находки бронзовых наконечников рогатин позволили увидеть этих людей в совершенно ином свете. Помогли этому и замечательные сверленые топоры с головами лосей и медведей, уже явно не боевые, а ритуальные… Как известно, почитание медведя в ярославском Поволжье существовало очень долго, вплоть до средневековья, когда появившиеся здесь славяне восприняли его от исконных обитателей, сохранивших в своей памяти связь между «хозяином леса» и каменным топором.

В конце концов и топор и медведь оказались на гербе города Ярославля, когда сами фатьяновцы были прочно забыты. Но именно в этом символическом слиянии становится понятно появление веры в могущество «курьего бога».

В каменном сверленом топоре, позднее ставшем просто камнем с дыркой, в сознании крестьянина, живущего среди лесов, таинственным образом оказались слиты и воспоминание о предке, размахивающем этим оружием перед медведем или стаей волков, и амулет-оберег, вобравший в себя мужество предка и страх зверя перед этим предком. Естественно, что эта таинственная сила была направляема им в первую очередь против волков и лис, наносящих вред крестьянскому хозяйству в большей степени, чем медведь. Благодарная память людей оказалась столь прочной, что ее не смогли стереть несколько десятков веков!

Впрочем, здесь могло сыграть свою роль еще одно обстоятельство, объясняющее связь каменного топора с молнией и громом.

Славянский бог молнии и грома Перун, удивительно похожий на скандинавского Тора, как похожи братья-близнецы, тоже был вооружен топором. Каким? У Тора был как раз каменный молот, который он метал в своих врагов. Сама молния, мелькнувшая между туч, была, по представлению древних скандинавов, всего лишь следом Мьйолнира, молота Тора, чье изображение они охотно носили среди прочих амулетов на шейной гривне. Тор, славянский Перун, литовский Перкунас, восходящий к глубокой кельтской древности, так же как греческий Зевс и римский Юпитер, представляли одного и того же бога, получившего у различных народов, населявших в древности Европу, разные имена.

Когда и как сформировался образ громовержца Тора — мы не знаем. Корни скандинавской, а если говорить точнее, индоевропейской мифологии, от которой отпочковалась мифология славянская, уходят в непроглядную тьму времен, к истокам бронзового века, если не еще глубже, в неолит. Возможно, образ Тора в своем окончательном виде сложился на берегах Балтики, в Южной Швеции, где до сих пор археологи находят в большом количестве каменные сверленые топоры и где на скалах выбиты изображения поклоняющихся солнцу воинов с такими же топорами. Однако вероятнее обратное: будущие скандинавы принесли почитание Солнца с равнин Восточной Европы. На том, что фатьяновцы были «солнцепоклонниками», сходится большинство археологов. А ведь по так и не проверенным мною слухам, в пяти километрах от Польца, на Талицком болоте, где было найдено несколько фатьяновских топоров и даже одно погребение, рабочие наткнулись однажды на небольшую плиту с таким же, как в Швеции, рисунком: три воина с поднятыми топорами идут навстречу встающему солнцу. Плиту эту передали в местную талицкую школу, а потом, по слухам, за явной ненадобностью выбросили в школьную уборную. Но это так, к слову…

Через Тора или Перуна «курий бог» стал еще одним оберегом — на этот раз от молнии, от Ильи-громовика, в которого превратился прежний солнечный и громовый бог.

И если поразмыслить, то можно увидеть, что народная намять при всей ее забывчивости куда как цепка. Она сохранила и топор, и солнце, и колеса повозки Тора, превратив их в колеса колесницы Ильи, память о первых колесах, занесенных в северные леса фатьяновцами; она сохранила коз, которые были в фатьяновском стаде и которых впрягал в свою коляску Тор, даже бычков, которые закалывались когда-то для общих крестьянских трапез на ильин день. Это ли не благодарность прошлому?

…Пока я размышлял над черепками, которые позволили думать, что на берегах Вексы история фатьяновцев начинается раньше, чем это принято считать, дождь прекратился. Сначала рассеялась хмурь, засинело в разрывах, потом брызнуло из-под облаков солнце и заплясало в капельках, свисающих с мокрых листьев. А вскоре застучали на реке моторы, взревывая под окнами на повороте.

Воскресенье! Двадцать четыре часа жизни, собирающиеся в маленький квадратик на картонке карманного календаря, за пределами года сокращающиеся в точку, исчезающую, расплывающуюся в потоке времени, как в реке бесследно расплывается сорвавшаяся с листа капля уже отшелестевшего дождя… Но вот сквозь огромное пространство несущего нас потока, когда годы и десятилетия оказываются столь же неразличимы, как один день, мелькнувший между восходом и закатом солнца, всплывает память о людях, служивших посредниками между людьми, готовивших этот мир для будущего — землю, леса, но главное — сознание людей.

Да, конечно, не все проходило гладко. Были стычки, лилась кровь, но постепенно, раз от разу, возникала и укоренялась догадка, что очевидное — еще не всегда истинное, что каждый предмет имеет не одну сторону, а много сторон, которые открываются в зависимости от угла зрения на предмет.

Как с тем же Романом, которого я отнюдь не пытаюсь идеализировать.

Вот и подвеска из резца коровы, найденная на Теремках, — не след ли фатьяновцев? Наверное, неолитические рыболовы еще не успели привыкнуть к такому «обыкновенному чуду», как домашнее животное, готовое всегда обеспечить людей молоком, творогом, маслом, а при нужде — и мясом, хотя фатьяновцы, как можно думать, употребляли в пищу лишь мясо коз, свиней и дичи. И такое «чудо» требует только ухода, заботы, корма и защиты от лесного зверя. Ну разве оно не достойно обоготворения?

32

Каждый день скребем лопатой песок, обмахиваем кисточками черепки, отмечаем находки на плане, фотографируем, заворачиваем в пакеты. И все это размеренно, не торопясь, без напряжения и спешки. Пятьдесят минут работы, десять минут перерыв. Разве что когда отвалы по краям раскопа оказываются особенно высоки, я объявляю аврал, и все мы разом отбрасываем их дальше на два-три метра. И медленно, совсем незаметно для глаза опускается расчищаемая поверхность, открывая пространство земли, на котором разворачивалась жизнь человека и на которое он могвоздействовать доступными ему средствами, претворяя и изменяя его по своему желанию и разумению.

Не так-то уж много мог он оставить после себя: ямка очага с угольками, половина разбитого сосуда, тогда как вторая половина невесть куда исчезла, каменный скребок…

Ну а после меня что останется? Статьи, книги да вот эти отвалы земли? Земля разгладит и затянет шрамы, книги и статьи благодарные потомки снесут в обмен на очередную «макулатуру» — и что? Может быть, это все действительно детская игра, как она представляется, скажем, тем, кто с утра и до поздней ночи переводит стрелки, сцепляет и расцепляет составы, везет их, выглядывая из кабины мотовоза, и приветливо помахивает нам рукой, как только что проехавший Павел? Преобразует ли он мир? Если и не прямо, то, во всяком случае, способствует его преобразованию. В лучшую или худшую сторону — судить будут наши потомки. Вот Королев — тот преобразует. И Данилов тоже.

Последние дни я все время вижу главного инженера в разъездах. После того как наши с ним расчеты оказались в полном порядке, а раскопки, как колеса тронувшегося паровоза, стали набирать и скорость и размах, встречи наши стали значительно реже: не до разговоров! Каждый день его ладная спортивная фигура в форменной фуражке, из-под которой светятся розовые уши, мелькает то возле диспетчерской на станции, то, уцепившись за поручни, он проносится над нами с очередным составом, отправляющимся в сторону Беклемишева, то, наконец, я замечаю его в дрезине среди отутюженных костюмов, белых треугольников рубашек, подцвеченных галстуками, и соображаю, что приехала очередная инспекция из области или из Москвы.

Вот он оставит после себя много всего — дома, станционные сооружения, мосты, новую купанскую баню, трассы узкоколеек, по которым покатятся не только вагончики с торфом, но и людские судьбы, и многое другое, о чем будут помнить хотя бы на протяжении одного поколения.

Переделывать, перестраивать окружающий мир, окружающую жизнь так, как считаешь это нужным, как хочешь этого — в малых ли, в больших ли масштабах, — чтобы потом оглянуться на дело рук своих и увидеть, что это — хорошо… Не в этом ли высшее доступное человеку счастье?

— Только при этом необходимы две вещи, — с обычной мальчишеской усмешкой сыронизировал Василий Николаевич, ожидавший подхода мотовоза, чтобы ехать в Кубринск и потому оказавшийся у меня на раскопе, где и начался этот странный разговор. — Первое — иметь такую возможность, а второе — твердо знать, что никто не будет с тебя требовать отчета, согласований и не даст в конце концов по шее… тоже из самых лучших побуждений!

И тут, как часто бывает в таких сумбурных беседах, когда собеседники касаются то одного, то другого, разговор наш невольно перешел на человека, который именно в этом отношении был, что называется, «баловнем судьбы». В нем фортуна сочетала безграничные — по человеческим меркам — возможности осуществления своих желаний: всеохватывающий реформаторский ум и благородное стремление к переменам не для своего удовольствия или пользы, но на благо страны и народа, которыми владел, от которых требовал такого же сверхвозможного напряжения сил, как от самого себя.

И за все это получил почтительный титул «Великий», хотя до конца жизни любил писаться «бомбардиром Петром Алексеевым».

Петр Великий.

Человек — или миф?

В самом деле, человек ли он?

Нет, конечно, Петр не был «Антихристом», как его считали старообрядцы. Но человек растет в своей эпохе, формируется в скорлупе привычного для него быта, оставаясь плотью от плоти своего времени. Человек ест, спит, любит, ходит, сражается, говорит, одевается, жестикулирует, пишет, думает, оценивает, поступает так, как требует от него его время. Человек — продукт эпохи, нечто вторичное, а потому тленное и несовершенное. Такие прописные истины мы познаем с детских лет, повторяем их в последующей жизни себе и другим, чтобы не забыть, какое место нам в этой жизни отведено. Вероятно, Петр — человек, существо биологическое — отвечал этому правилу, подтверждал его. Но наряду с этим Петр был еще и личностью, чьи способности и удивительное стечение благоприятных обстоятельств позволили ему, как никому другому в истории, — пожалуй, во всей мировой истории! — опровергнуть это правило, преобразовав не только землю, города, людей, но и само время, обозначив его своей, Петровской эпохой!

Словно вращающийся многогранник, поворачивающийся перед зрителем то одной, то другой гранью — солнечной, вспыхивающей перед глазами каскадом праздничных фейерверков, мрачной, обрызганной потоками крови в дыму постоянных сражений, удушающей мрачными казематами пыточных камер, отдающейся звонким перестуком плотницких топоров, прорубавших множество «окон в Европу», — этот царь-солдат, царь-матрос, царь-палач, царь-школяр, обязательный участник «машкерадов», влюбленный в любое рукомесло, в возможность покорения пространств, пусть даже ценою тысяч человеческих жизней, в возможность переделывать и перестраивать, казалось бы, навеки окаменевшее и застывшее, будь то законы, военный строй, язык, наряды, мысли людей, с течением веков не только не потерял своего величия и загадочности, но, как это происходит с церковью над Кубрей, по дороге из Загорска в Переславль, по мере отдаления приобретает все большую привлекательность и монументальность.

Сделал ли он все, что хотел? Нет, конечно. Он сделал, что мог, а смог он в той или иной степени наложить свой отпечаток на все стороны российской жизни, прикоснуться ко всем ее пружинам и винтикам, заменить в конечном счете весь этот механизм новым, сделанным — худо, бедно ли, — но по своему желанию, смазать его и запустить вперед на века.

Петра нельзя любить, нельзя ненавидеть. Он как бы вышел из человеческого состояния и перешел в миф, став иной субстанцией, подлежащей лишь наблюдению и изучению, как некий феномен истории.

Вот и здесь, на берегах Плещеева озера, откуда, по существу, и начался его журавлиный, размашистый шаг, где, несмотря на почти что три столетия, еще видны его следы, еще гниют вбитые им в берег сваи, сохнет в музейной духоте растрескавшийся бот «Фортуна» (вот она, удача!) и память местных жителей передает изустно слышанные когда-то их предками самодержавные слова по поводу житейских пустяков, его нельзя обойти, забыть, то там, то тут замечая высокую тень, мелькающие длинные руки и скрип ботфортов, от которых несет свежим дегтем и ворванью… Как-то никогда не хватало мне времени справиться в старых кунсткамерных бумагах, в дворцовых архивах: а нет ли следа древностей с Плещеева озера? Ведь, судя по всему, Петр мог знать о том, что на Польце встречаются древние вещи. Вексу он знал хорошо, ходил по ней в Нерль и на Волгу, а берега ее и изгибы русла должен был осматривать перед тем, как приказал спустить в половодье из Плещеева озера два самых больших судна для начала будущей Каспийской флотилии.

Этот красочный и величественный — спуск суда под всеми флагами, с командой, а по берегам с канатами и баграми множество народа, проводящего, протаскивающего петровские корабли через залитые пойменные мысы, — для переславцев был тоже «окном в Европу». А как же? Их озеро, замкнутое холмами, лесами и болотами, выпускающее лишь тонкую извилистую нитку Вексы, по которой летом не всегда легко спускаются длинные переславские лодки «на три волны», вдруг оказалось, как в давно забытые времена, началом пути по всей матушке Волге, к Астрахани, а там и в Индию.

Насколько детские мечты о далеких восточных странах тревожили душу этого неуемного человека, связавшего воедино свое увлечение морем, кораблями, водой с теми юношескими порывами, которые ощутил он впервые именно на Плещеевом озере, где строил свой первый флот, видно хотя бы из того, что и тридцать четыре года спустя, задумав так и не состоявшийся Персидский поход, заехав в Переславль, он первым делом осведомился о судьбе своей потешной флотилии. Император хотел взглянуть на сказку своей юности, которую он осуществил за прошедшие годы не один десяток раз. Но галеры и яхты, полузабытые и никому, кроме него, не нужные, гнили на приколе у городских валов на Трубеже. И тогда впервые, как почти все, что он делал, на обрывке листа был начертан грозный указ переславскому бурграту — первый указ об охране памятников славного прошлого России: «Надлежит вам беречи остатки кораблей, яхт и галеры; а буде опустите: то взыскано будет на вас и на потомках ваших, яко пренебрегших сей указ. Петр, в Переславле, в 7 день февраля 1722 года».

Он спускал со стапелей корабли, которые могли нести его — и несли! — в любые концы света; он строил города, приступом брал крепости и перекраивал, менял карту мира; он потрясал и укреплял царства; он любил женщин, и ту, что оказалась для него самой сладкой, родила ему кучу дочерей и сына, сделал императрицей, хотя была она всего лишь солдатской потаскушкой. Это он явил миру шестую часть его суши и всю ее назвал Россией.

Нам ли, сметающим кистью песок с черепка, следящим по часам за наступлением десятиминутного перерыва, равнять себя с этим гигантом? И нечего здесь сваливать вину на обстоятельства, на происхождение, эпоху, подвернувшегося Лефорта, Бориса Васильевича Голицына, старика Ромодановского, Сашку Меншикова, шведского короля и Чигиринских казаков, — не в них дело, дружок! Каждому из нас судьба отмеривает куда больше того, чего он заслуживает. Но если в мерный сосуд войти может только определенная однажды мера жидкости, то в каждом из нас ежеминутно умирают так и не открытые нами самими миры, когда — по лености ли душевной, по страху или непонятливости — проходим мимо алмазных россыпей жизни, чтобы дрожать от жадности над слюдяными блестками, играющими на дне ручья.

Так — или примерно так — выдал мне сплеча свою точку зрению, на Петра и на все эти, как он назвал их, «неврастенические штучки» мой приятель, главный инженер Купанского торфопредприятия, прибавив, что ему вполне хватает его болтов, гаек и подвижного состава, чтобы не ощущать в себе «комплекс», который мучает всяких археологов, думающих не о деле, а о том, как бы еще с него, Данилова, содрать хотя бы пару сотен рублей на перевеивание песочка. Вот так. А теперь ему надо ехать, потому что мотовоз уже подошел, у Талиц их прохода ждет встречный состав, надо спешить…

И я не мог не признать, что в общем-то он опять прав. Ибо главное не то, что мы думаем, чувствуем, понимаем, а то, что делаем. Это и есть тот момент, когда мы вторгаемся в жизнь. А примет ли она нас, оценит или выбросит за борт — скажут идущие за нами.

33

Из Москвы вернулся Вадим и привез пополнение. Правда, временное.

Толя — машинист на рефрижераторе, широкоплечий, крепко сбитый русоволосый паренек, веселый, компанейский, каким обычно бывает спокойный, сильный человек. У него две недели свободного времени, и приехал он к нам, чтобы размяться на лопате, посмотреть то, чего еще не видел, половить рыбу и понырять в Плещеевом озере.

Каких только людей не заносит попутный ветер романтики в наши экспедиции! Археологов до последнего времени не так уж и много, почти все друг друга в лицо знаем, а вот участники экспедиций… Студенты не в счет, тем более студенты-историки. Следом за историками тянется длинная вереница представителей всех областей науки и техники. В археологические экспедиции правдами и неправдами, поскольку спрос здесь намного меньше, чем предложение, пытаются попасть врачи, поэты, учителя, архитекторы, инженеры, биологи, художники, моряки, журналисты, математики, радиотехники и многие другие.

Как-то в одной из экспедиций мне показали доктора математических наук, только что вернувшегося после чтения лекций в ряде зарубежных университетов. Профессор был молод, в тренировочном костюме и сандалетах на босу ногу вполне сходил за третьекурсника, под видом которого, тщательно скрывая свое истинное звание и положение, он весело размахивал лопатой на раскопе в течение полутора месяцев…

И самое, на мой взгляд, замечательное в этом подборе — не разнообразие профессий, а, так сказать, «единообразие» людей: в экспедицию тянутся, как правило, хорошие люди.

34

— Правее! Еще на шаг! Полшага! Чуток левей… Есть. Так держи!..

Вадим, склонившийся к окуляру теодолита, распрямляется:

— Да что с тобой?!

Одной рукой Толя пытается удержать рейку в строго вертикальном положении, а другой время от времени со всей силы хлопает себя по спине: слепни.

— Заели, дьяволы!

— Крепись, отец, крепись! Ну что такое слепни по сравнению с точностью отсчета… — начинает Вадим снисходительное поучение, но тут же сам шлепает себя со всего размаху по плечу. — Вот стервец!

Пока школьники снимают дерн на новом раскопе возле реки, Вадим с Толей занялись съемкой той части Польца, которая лежит за разъездными путями. Красные, распаренные, они шагают в одних трусах и кедах по недавней гари, в ожесточении замахиваясь на пикирующих слепней то рейкой, то треногой от теодолита. Вдобавок ко всему Вадим изысканно поносит и себя, и уехавшего Сашу, с которым они до того прокладывали здесь ходы: отметки, как всегда, не совпадают!

— Привет труженикам! — улыбаясь металлической улыбкой, семенит по шпалам Пичужкин. — Никак у меня, старика, хотите хлеб отбивать? Ну как успехи-то ваши? Рыбку ловите?

— Когда как, Владимир Александрович, когда как… То щуренка заблеснишь, то окунька вытянешь… Вот только язи не берут!

— А вы червей не мочите. Вон слепней сколько!

Толя, во время разговора следивший за подкрадывающимися к нему кровопийцами, исхитрился и прикрыл ладонью сразу двоих.

— Есть уже. Это что же — два язя?

— Как повезет, как повезет! Постараться, так можно и трех вытащить сразу. Сейчас самое время на язей переключаться — самая важная рыба в реке теперь…

К полудню на всем пространстве нового раскопа был снят дерн. Длинная четырехметровая траншея протянулась вдоль насыпи к реке, захватив колдобины старой, теперь уже заброшенной дороги. И, просматривая первые находки, я вижу, что мы не только сменили место раскопок, спустившись со второй на первую террасу Вексы, но и шагнули в другую эпоху — из каменного века в ранний железный век. Как всегда, об этом нас оповестили черепки, лежавшие сразу же под дерном. Черепки — «визитные карточки» эпох.

На этот раз вместо толстых тяжелых черепков с глубокими ямками и отпечатками зубчатого штампа здесь были тонкие, плотные обломки горшков, покрытые с внешней стороны как бы мелкой рябью, на первый взгляд напоминающей отпечатки грубой ткани. Из-за них вся такая керамика получила у археологов название «текстильной» или, что произошло гораздо позже, «ложнотекстильной», когда выяснилось, что в большинстве случаев подобную рябь наносили не куском ткани, а тонким штампом с мелкими зубчиками.

Изменился орнамент, изменилась техника выделки посуды, изменилась и форма сосудов. Восстанавливая их облик по отдельным черепкам, можно видеть, что они уже похожи на современные глиняные горшки: есть у них и перехват шейки, и выпуклые плечики, и сужающееся книзу тулово, а главное — есть уже плоское дно, указывающее, что горшки эти ставили не на земляной пол, не на песок, а на пол деревянный, плоский, равно как и на стол, на полки, которые возможны только в деревянном рубленом доме.

Пожалуй, ни одно из великих открытий прошлого не изменило столь радикально жизнь человека, как открытие железа и искусство его обработки. Иногда начинаешь даже думать: полно, да впрямь ли это железо так изменило человека? Может быть, наоборот — изменения, которые произошли с самим человеком и в самом человеке, подтолкнули его к открытию и освоению железа? Ведь само-то железо на первых порах встречается крайне редко. Это был, так сказать, железный век без железа: люди по-прежнему пользовались бронзовыми орудиями, а здесь, в нашей лесной полосе, как прежде, обходились каменными и костяными. И вдруг — полный переворот!

Прежние животноводы и охотники, долго не задерживавшиеся на одном месте, занимавшиеся земледелием от случая к случаю, в качестве сезонного огородничества, не привязанные к своим полям, вдруг разом оседают на земле, строят рубленные из бревен дома над поверхностью почвы, даже воздвигают укрупненные поселки. Именно от той поры остались нам валы городищ по берегам озер и крупных рек — городищ со сложной системой укреплений, подъездов, подступов.

Что вынудило человека прятаться за стенами, да еще так внезапно?

Здесь, в междуречье Оки и Волги, в костромском и ярославском Поволжье причиной строительства укреплений могло стать движение с востока, из-за Урала, иноязычных, финно-угорских племен охотников, осевших позднее на Средней Волге и по нижнему течению Оки до Рязани. К моменту их появления вся эта территория была уже плотно освоена индоевропейскими племенами земледельцев и животноводов, которым было что защищать от вторжения чужеземцев. Но волна укреплений катится и дальше на запад, до Атлантического океана, как будто бы что-то разом сдвинулось в умах людей, и, обретя этот «зловредный», по выражению латинского поэта, металл, они принялись со страстью уничтожать друг друга.

Но то лишь первое, что бросается в глаза. Вглядевшись, можно заметить, как в короткий миг истории, всего за два-три столетия, изменяются не только внешние отношения между людьми с разными языками и верованиями. Нет, присматриваясь к вещам того времени, можно видеть, что происходит как бы всеобщая стандартизация и унификация — быта, предметов, облика жизни, украшений, орудий труда. А вместе с тем и унификация человеческого общества. Теперь уже прежний индивидуум — удачливый охотник, знающий животновод, счастливый земледелец — теряется в коллективе, в обществе ему подобных, которое тоже строится по принципу всеобщей унификации: одного языка, одного диалекта, одной крови, одних убеждений, одних верований…

Личная свобода и независимость приносится в жертву свободе и независимости коллектива целого. Объединялись «во спасение»? Или «общность интересов» оказалась всего лишь уловкой истории, чтобы свести эти общины лоб в лоб, решая счеты уже не личные только, а национальные и расовые?

Что же в конечном счете произошло в умах обитателей Земли так быстро и так согласно? Или впрямь неожиданно сменилось пси-поле нашей планеты?

Да и нам, археологам, ничего хорошего эти черепки не сулят. Они были бы чрезвычайно интересны, если бы слой их был однороден, чист, а не лежал бы поверх и вперемешку с предшествующими слоями. «Визитная карточка», конечно, в некотором роде может рассматриваться как «документ», но не она определяет лицо и характер своего владельца. Вот и эти черепки — всего лишь своеобразный «сигнал» эпохи. Между тем мы уже знаем, что «текстильная» керамика появилась несколько раньше, чем само железо и последующие за ним укрепленные городища, зародившись как бы в недрах позднего бронзового века. И опять получается, что «нечто» — свое, особенное, не похожее на предыдущее, — появляется перед исследователем уже в совершенном, готовом виде, возникая как бы «из ничего». И проследить невидимую пуповину таинственного происхождения не удается…

Пока я отсыпался после работы и после обеда, Вадим и Толя занялись новой рыбалкой. Слепней они наловили много, благо те и возле дома нас не забывают, но труды друзей пропали даром. Язи категорически отказывались брать слепней с крючка, как бы тех им ни подносили: и опуская на дно, и поднимая к самой поверхности воды… Страшно было смотреть на волдыри моих помощников, когда они ввалились в дом и растянулись в изнеможении на койках.

— Ну, как язи?

— Хорошо язи живут, сытно, на слепней и глядеть не хотят…

— Пичужкин же говорил…

— Что твой Пичужкин?! Мы уж все ямы обшарили, все приманки перепробовали — не хотят! Одного даже видели: подошел, постоял, понюхал и домой пошел… Привет Пичужкину, говорит!

…Солнце укатилось за лес и горизонт, плавило высокие облачка и наливало небо на востоке лиловой зеленью. Тонкими робкими струйками из тростников пополз туман. Река казалась гладкой, обкатанной, и по этой глади плыли то белые точки упавших в воду поденок, то черточки травинок, то расходились круги от играющей на закате уклеи.

Мы сидели на обрыве возле ямы. На темной воде, над самой ямой, которая начиналась у наших ног, билась светлая бабочка. Она то замирала, то в отчаянии пыталась снова подняться с воды, но крылья ее намокали все больше, поверхностная пленка охватывала ее все крепче, и течение, покрутив над ямой, стало сносить бабочку вниз, к траве и перекату.

Внезапно в темной глубине ямы будто сверкнуло старое серебро, закрутилась воронка, к берегу пошли круги — и бабочки не стало.

— Он! — подавшись вперед, приглушенно воскликнул Вадим.

— Слепни есть? Попробуй-ка кинуть, — посоветовал я.

Толя достал из кармана джинсов спичечный коробок. Присмирев, в нем сидели два слепня.

— Только придави, чтобы не улетел.

Размахнувшись, Толя бросил слепня повыше омута. Слепень с тугим шлепком упал в воду, и течение, покружив его над ямой, прибило к берегу.

— А ну еще раз…

Теперь слепень попал на струю. Он плыл, вяло вздрагивая крыльями, и уже почти прошел всю яму, когда из глубины снова взметнулось тусклое серебро, слепня закружило водоворотом, и он исчез.

— Тюкалка! Перетяг! — воскликнули мы одновременно.

Времени до темноты оставалось мало. Лески двух спиннингов мы связали вместе. На середине, в полутора метрах один от другого, привязали метровые поводки с крупными крючками, нашли в углах окон еще трех забившихся слепней и, нацепив двух из них, бросились на берег.

Перетяг, тюкалка или макалка — в разных местах их называют по-разному — вещь одновременно простая и с выдумкой. С подобной снастью два человека могут облавливать любое место реки, забрасывая наживку в нужное место с точностью почти до сантиметра. Лучше всего, когда один берег реки оказывается выше другого. Один из рыболовов остается на одном берегу, второй — перебирается на противоположный берег. Тот, кто стоит выше, подводит наживку к нужному месту, управляя насадками с помощью катушки спиннинга. Его партнер при этом должен следить, чтобы леска не слишком провисала, и выбирать слабину, подматывая на свою катушку. После этого начинается искусство.

Приманка осторожно касается воды. Серия чуть заметных рывков со стороны стоящего на высоком берегу, так, чтобы имитировать движения бьющегося на поверхности воды насекомого. Шлеп. Шлеп-шлеп… Шлеп-шлеп-шлеп… Насадка вздрагивает, словно хочет взлететь, и снова падает. Язь бросается из глубины молниеносно. Вот тут важно не прозевать. Легкий водоворот — и приманка исчезает.

Надо подсекать именно в тот момент, когда на долю секунды натягивается поводок. Если раньше — язь не успеет схватить приманку, чуть позже — уже не успеваешь подсечь: наколовшись на крючок, язь выплюнет насадку.

Всплеск, рывок… Я подсекаю.

— Тяни!

Задремавший было Вадим, которому с низкого противоположною берега не видно, что происходит, лихорадочно начинает крутить катушку спиннинга. Толя бросается в траву, к воде, чтобы подхватить язя, а этот красавец, упираясь и взбивая воду, сверкает и дрожит на натянутой звонкой струне жилки.

— Есть… Большой!

Толя вязнет в иле у берега, откидывается навзничь и через голову бросает к ногам Вадима почти успевшего сорваться нашего первого язя. Выбравшись на твердое место и удостоверившись, что язь уже никуда не уйдет, Толя насаживает на очищенный крючок нового слепня. Теперь уже я вращаю катушку, и над притихшей было рекой опять повисают поводки.

Шлеп… Шлеп-шлеп…

— Никак поймали? — спрашивает остановившаяся позади меня Прасковья Васильевна. — И то дело! Будем теперь рыбу жарить, а то все макароны да макароны…

Немного поодаль у самой воды сидит наша кошка. Она неподвижна, и только изредка пробегающая по спине дрожь выдает то волнение, с которым она вглядывается в темную воду при всплесках.

— Тяни! Быстрее!!

— А-а-а… Сорвался!

— Ну давай нового…

Шлеп… шлеп-шлеп-шлеп…

— Давай! Давай-давай!

Еще один язь!

Обидевшись, демонстративно отряхивая лапы, кошка отправляется дальше по берегу и растворяется в сумерках.

35

Как он ворвался, из каких времен, пригвоздив к раскопу мою сегодняшнюю тень, этот маленький железный наконечник стрелы, только что обнаруженный среди неолитических черепков?! Маленький, ржавый, выпущенный из тугого лука, может быть, кем-либо из тех, кого мы месяц назад раскапывали на купанских огородах, он пробил слои и эпохи, вонзившись глубоко в землю, исчез из своего времени, уйдя глубоко в прошлое, чтобы вынырнуть далеко в будущем. В том будущем, которое на какой-то миг стало нашим настоящим. И вот я держу на ладони маленький сгусток проржавленного металла, извлеченный из времени… Куда? В безвременье? Или в остановленное «сейчас», которое его будет сопровождать, которое будет возникать для него — или для человека? — каждый раз, как он будет смотреть на этот кусочек ржавчины и прикасаться к нему?

Но тогда где же оно, это прошлое? Или необратимость времени касается только нас, потому что каждому из нас не дано ни прошлого, ни будущего, а только лишь настоящее? Все остальное — символ, знак, условность… Множество конечных бесконечностей, наделенных сознанием. И это — человек?

Как мало остается от человека!

Я хожу по раскопу, останавливаюсь у листов бумаги, на которых растут кучки черепков, рассматриваю их, зарисовываю украшающие их узоры, кремневые орудия, рассматриваю ножевидные пластинки, шлифованные долота, которые нет-нет да появляются из земли, и не могу отделаться от мысли, что все то, что мы из нее извлекаем, относится к человеку так же, как стружка или мраморная крошка — к той статуе, во время рождения которой они летели на землю из-под резца ваятеля.

Мы можем восстановить последовательность каких-то простых действий, угадываем назначение предметов, восстанавливаем призрачную схему жизни. Но, собственно, к человеку это относится так же, как к действительной жизни — неуклюжий детский рисунок, пытающийся обозначить взаимосвязь отмеченных взглядом предметов. А как заметить среди них человека, если самая его суть — чувства, мысли, порывы — оказывается неуловимой и невоспроизводимой даже живущими рядом с ним? Да, материи присуще свойство мышления, но свойство, качество — понятия уже не материальные, не вещественные…

Материя и дух? Извечный дуализм?

Но стоит только придать материи форму, оформить косное, бездушное вещество, извлечь из материала предмет, как он оказывается наполнен идеей, которую передал ему человек. Идею топора. Идею скребка. Идею глиняного горшка. Идею копья — сложную идею, возраставшую по мере соединения разнородных ее частей, разнородных идей, в свою очередь рождавших при своем соединении идею более высокого порядка. И опять вопрос: рождает ли? У человека? Да. Но опять получается, что, даже воплощенная в материи, идея сама по себе не существует. Она живет только в мозгу человека, и каждый раз человек оплодотворяет предмет, который способствует этому оплодотворению или препятствует своей формой. Без человека, более того, без посвященного в секрет идеи человека материя остается, как и прежде, мертвой. Форма всего лишь символ идеи, знак причастности к человеческому духу…

И возникает новый вопрос: не оттого ли человек так окружает себя символами, созданными им самим, что не в силах разобраться в иероглифах природы?

36

Ветер дует.

Вначале соседство станции раздражало: гудки, крики в мегафон, сутолока… Польцо для меня всегда было зеленым и тихим, а тут оказалось шумным и черным.

Сегодня станция снова врывается в нашу жизнь. Ветер несет к раскопу едкий дым горящего торфа. Торф горит в вагонах. Он залежался в караванах на фрезерных полях, перезимовал; его не успели вовремя вывезти, и теперь он самовозгорается. На запасных путях стоят почти целые составы, которые поливают из шлангов.

У нас еще и пыль. Черная, сухая. Там, где была дорога, перебитый и перетертый колесами культурный слой похож на асфальт. И когда скоблишь его, вся эта пыль поднимается от ветра и въедается в поры. Хорошо, что рядом река.

Толя с Вадимом, взмокшие, притаскивают теодолит и рейку.

— Все. Два коробка слепней!

— Кончили?

— Нет, еще один соберем.

— Я о плане.

— A-а… С этой стороны осталось привязать.

Мимо, громыхая по шпалам, в сторону Талиц, проносится санитарная дрезина. Резкие гудки мотовозов.

Рабочие собираются, выжимая на себе трусы.

— Опять авария…

Игорь, который бегал к диспетчерской, возвращается с известием: столкнулись мотовозы. Кто-то не перевел стрелку. Есть ли жертвы — неизвестно.

Работа не ладится. Все поглядывают в сторону станции, все ждут вестей. Почти у каждого или отец, или брат, или мать работают на дороге. С каждым может случиться.

Уже возвращаясь домой, встретил Прасковью Васильевну — запыхавшуюся, с красными от слез глазами, торопливо заматывающую на бегу платок.

— Пашку… Пашка в аварию попал! — всхлипнула она. — И не знаю — жив ли. Говорят, в город прямо повезли…

Только вечером удалось узнать, как это все произошло. Везде здесь лежит одна колея. И когда с разъезда выходит состав, мотовоз или просто дрезина, то диспетчер предупреждает по телефону следующий разъезд.

Павел с подручным шел на мотовозе к Талицам. И то ли диспетчер сначала отправил его, а потом позвонил на разъезд, то ли там прослушали — только оттуда вышел мотовоз в сторону Вексы. На прямой оба мотовоза могли бы остановиться, но встретились они на повороте. Столкновение было неизбежно, можно было только замедлить ход. На встречном решили проще — мотористы спрыгнули с мотовоза, и тот без управления, не сбавляя скорости, понесся вперед.

— Прыгай! — приказал Павел своему подручному.

Тот замялся.

— А ты?

— Прыгай, тебе говорят! — крикнул Павел, закручивая колесо тормоза.

Удар был сильный. Лишь в самую последнюю минуту Павел успел не только затормозить, но и переключить на задний ход. Мотовозы были спасены, но сам он побился, получил рваные раны на лице, и боялись, что окажется трещина в черепе.

37

Из Переславля вернулась Прасковья Васильевна. С Павлом все обошлось сравнительно благополучно: сотрясения нет, трещин тоже, только сильно побито лицо. Как бы то ни было, через неделю его обещают выписать домой.

Злополучные мотовозы стоят на станции. Один все-таки свалился под откос, и его пришлось поднимать. Помят капот, поломана кабина, и сам он похож на пьяного калеку.

Жарко. Вадим наконец кончил снимать план, стоит на отметках, а Толя, потеснив десятиклассников, забрал себе сразу четыре квадрата и возится на них, весь черный от летящей пыли. Струйки пота прокладывают розовые дорожки по его телу и засыхают; время от времени он звонко шлепает ладонью, наводя новую кляксу, и кладет в спичечный коробок оглушенного слепня.

Ребята прослышали про нашу рыбалку, и теперь по всем раскопам слышны осторожные шлепки. Дурной пример заразителен.

38

Только что ушли школьники из Копнина — села, расположенного между Усольем и Нагорьем. Они путешествуют по родному краю и почти полдня провели у нас на раскопках. Уф! Теперь можно и за дело приняться, только вот отдышаться от бесчисленных объяснений…

Впрочем, разве это не дело?

Пожалуй, если разобраться, именно это «дело» поважнее самих раскопок, ибо иначе зачем они? Ведь не для пополнения музеев выпытываем мы у прошлого его подноготную, собирая осколки минувших времен; не из любопытства только переворачиваем пласты земли, а из-за тех редких удач, когда удается ощутить непрекращаемое биение пульса жизни, почувствовать непрерывающуюся живую связь времен и оттуда, из прошлого, принять эстафету, чтобы передать ее в будущее.

Вот, казалось бы, приехали два-три посторонних человека, стали что-то размечать, копать, фотографировать, живя своей, не совсем понятной для окружающих жизнью. Люди, по сути своей, они разные, не такие уж близкие, но общее дело объединило их на какое-то время, и вот уже возникло некое ядро со своими полями тяготения, со своими центростремительными силами, притягивающими других людей, образуя нечто вроде звездного скопления или планетной системы. Из хаоса личных отношений, из каких-то случайных структур постепенно строится то упорядоченное целое, что именуется «экспедицией», «коллективом», начиная свой, никем до того не предусматриваемый путь в пространстве, влияя своими полями, своими излучениями на окружающий «космос», перестраивая его, влияя на орбиты чужеродных «планет».

Действительно, стоило только начать работать, собрать на раскопе ребят, как потянулись к нам гости — самые разные.

То, соскочив с одной и в ожидании следующей дрезины, присядет над черепками вечно бодрый и вечно спешащий Данилов, сверкая всегдашней дружелюбной улыбкой; то — редкий гость! — хмурый и молчаливый, посидит в раздумье над раскопом Вячеслав Королев; то Виктор Новожилов остановится по пути домой перекинуться словами, посмотреть, что нашли; то — не менее редкий теперь гость — появится Володя Карцев, работающий на другой линии, которая связывает Купанское с Мшаровым. То несколько машинистов с мотовозов во время вынужденного перерыва — путь закрыт встречным составом — соберутся возле раскопа, и случайная, зацепившись с полуслова, с обмолвки, завяжется беседа, а то схлестнется и спор, потому что человек жаден на новое, но, прежде чем принять, приладить его к себе, не один раз перевернет, вывернет, рассматривая на свет новую телогрею, — ладно ли швы прострочены, нет ли прорех, не на живую ли нитку сметана, сядет ли так, чтобы и телу и душе удобно было?..

Следом за ними идут другие: туристы, нет-нет да появляющиеся на байдарках из-за поворотов Вексы, пешим строем двигающиеся по родному краю группы школьников, как эти из Копнина… Наконец, просто соседи, уезжающие и приезжающие, для которых наши раскопки стали делом привычным, а потому получившим не только смысл, но, как бы сказать, и «права гражданства» наряду с любой другой работой, за которую платят деньги, а стало быть, приносящей государственную пользу.

С каждым из таких гостей надо найти язык, понять, что его волнует, к чему он тянется, что хочет узнать, не всегда умея правильно выразить свои желания. Иногда поспорить, пошутить. Иногда пристыдить. И всегда рассказать.

Конечно же, в этом случае школьники — самые благодарные из всех. У них еще нет устоявшихся привычек, не сложился еще штампованный ритм мысли, и на окружающий мир они смотрят жадными, широко раскрытыми глазами, готовые весь его принять, понять, отдаться ему без оглядки. Каждый их шаг в этом мире приносит множество открытий. И разве не потрясением для них, проживших всего только двенадцать-пятнадцать лет на Земле, оказывается встреча с черепком, сделанным пять тысяч лет назад?

Бесплотное время, тикающее часовым механизмом, принимающее сколько-нибудь ощутимые очертания лишь в виде протяженности урока, от звонка до звонка, здесь обретает внезапно реальный вес, плотность, форму и положение.

Ребята смотрят, раскрыв рты, на тебя, как на волшебника, когда, рассказывая им, жестом фокусника извлекаешь из беспорядочной кучи два приглянувшихся тебе черепка и, прижимая их друг к другу, показываешь им как бы из ничего вдруг возникший сосуд — пусть даже не целый, но он уже наполовину извлечен из бесформенности, из небытия, и время, давно минувшее, вдруг возвращаясь, обретает форму… Память об этих минутах они сохранят на всю жизнь, и пусть никто из них не станет ни историком, ни археологом, но в глубине подсознания у них будет тлеть маленькая искорка, напоминающая, что каждый из них — не первый и не последний человек на земле и его жизнь точно так же принадлежит будущим поколениям, как поколениям уже прошедшим…

Во всяком случае, мне хочется верить, что вместе с подаренными им черепками ребята уносят после нашей встречи отблеск именно этой мысли… И ребята, и взрослые.

39

Вчера под конец рабочего дня появилось пополнение: приехал Слава, мой старый лаборант, и привез с собой приятеля.

Ребята соскочили с дрезины на станции и, волоча по отвалам рюкзаки, пришли прямо на раскоп. Славу я ждал, тем более что сегодня должны уехать Вадим с Толей, так что помощь человека, с которым я уже привык работать, просто необходима. У Славы скуластое лицо, голубые глаза с раскосинкой, белый вихор на голове, который он старательно приглаживает и причесывает, и московский говорок, в котором нет-нет да и проскользнет ярославское оканье. Родители его из здешних краев, да и сам он родился в Хмельниках возле Сомина озера.

Михаил, его приятель, совсем иной. Высокий, широкоплечий увалень с толстыми оттопыренными губами, мясистым носом и длинными, почти до плеч патлами. У него нагловатый вид подростка, привыкшего шлифовать московские тротуары. И хотя он пытается казаться «бывалым человеком», чувствуется, что все для него здесь внове…

Стрелка приближается к двум часам пополудни.

— Ну что ж… Пора!

Вадим проверяет рюкзак, застегивает клапан и выпрямляется.

— Ты, Леонидыч, свечи в моторе смени, обгорели они. Сегодня утром опять чихали.

— Да уж как-нибудь! Новгороду своему кланяйся. И нам пиши!

Наступает минута напряженной тишины. Молча, исполняя старинный обычай, сидим, думая каждый о своем и об общем, как то испокон веку положено на Руси: о дальней дороге, казенных домах, о тех, кто остается и кому уготована своя дорога, тоже дальняя и неведомая. И разом, разрушая все незримо созданное, как выход: «Пошли!»

— Счастливо!

— Счастливо!

По тропке над Вексой, мимо буйно зеленеющих огородов, мимо мостков с примкнутыми к ним лодками, мимо соседей, которые напутственно машут отъезжающим, мы проходим гуськом, неся удочки и рюкзаки наших товарищей. Сколько раз уже было пройдено здесь за эти дни, сколько раз еще нам самим ходить по этой тропке! А вот им — когда еще они опять попадут на Вексу? Может быть, поэтому, не сговариваясь, перейдя мост, Вадим и Толя спускаются со шпал к раскопам и дальше к станции идут по отвалам, которые сами набросали за эти дни.

Я вижу, как, нагнувшись, Толя поднимает и кладет в карман черепок — последнюю память об еще одном приключении в своей жизни…

Маленькая, глубоко врезавшаяся в песчаные берега Куротня, берущая начало из далеких лесных болот на юго-западе от Плещеева озера, как-то естественно стала границей леса на западном берегу, тогда как Кухмарь, столь схожий с Куротней, — на северном. За Куротней к Переславлю открываются обширные пространства болотистой поймы, вклинивающейся между песчаными грядами дюн, поросших сосновыми борами, и высокими склонами коренного берега, на котором разбросаны деревни и пашни. Этот угол зарос черемухой, ивой, кустами смородины, густым, непроходимым ольшаником, обвитым цепкими лианами хмеля, и в глубинах его крапивных джунглей в конце июля таятся крупные и сочные глянцево-черные гроздья смородины, до которых добирается не всякий ягодник. Но привлекают сюда меня не эти радости лета, которым еще время не пришло, а прямая гряда довольно высокого песчаного вала, прорезанного течением Куротни, — такого же вала, какой можно видеть на северном берегу озера, возле Кухмаря.

Эти валы интересуют меня так же, как когда-то, в начале века, интересовали географов и геологов, работавших на берегах Плещеева озера.

Тогда, в двадцатых годах, по инициативе главного историка здешних мест Михаила Ивановича Смирнова был создан не только местный историко-краеведческий музей и биологическая станция в усадьбе «Ботик» на горе Гремяч, где двести с лишним лет назад находилась резиденция Петра Великого, но и печатались «Труды» и «Доклады» Переславль-Залесского научно-просветительного общества, составившие своеобразную энциклопедию края. Это Смирнов пригласил к сотрудничеству с переславскими краеведами профессоров Московского университета, и он же уговорил приехать для работы с краеведами М. М. Пришвина, навсегда прославившего эти места…

Всякий раз становится не по себе, когда, листая ломкие, пожелтевшие страницы изданий тех лет, открываешь своих предшественников, ломавших головы над теми же вопросами, которые волнуют сейчас тебя; медленно, шаг за шагом извлекаешь из забвения забытые имена людей, прокладывавших тропы, по которым идешь, нащупываешь в сумерках прошлого оборванные нити человеческих судеб…

Вот и эти валы. Когда они возникли? Отделяют ли их от нас тысячелетия или десятки тысячелетий? Хранят ли они в себе следы древних поселений, как равные им по высоте береговые террасы древнего озера, или к тому времени, когда человек стал селиться на здешних берегах, кромка воды убежала уже далеко от этих песчаных гряд?

На выяснение нужно время, его оказывается все меньше и меньше, но вот сегодня, благо впереди половина дня — считай, целый день! — я решаю, что вместе с приятным можно соединить и полезное: проводив на полпути до Переславля Вадима с Толей, вернуться от Куротни пешком по берегу.

И прогулка хорошая, и вал осмотрим.

Теперь мы стоим на дюне, прислушиваясь к пропадающему шуму мотовоза. Его хриплый гудок долетает из-за кустов за поворотом, и перестук колес окончательно затихает. Вот и все.

Сверкают ниточки рельсов, синеет над кустами озеро, белеют вдали на противоположном берегу стены Никитского монастыря, а на нашем, впереди и несколько справа, поднимается зеленая купа берез, между которыми видны небольшие строения и арка над входом. Это и есть усадьба «Ботик» на горе Гремяч, которую облюбовал во время своих приездов в Переславль Петр I. Там слышалась голландская и немецкая речь, на берегу скрипели блоки, визжали пилы, разделывавшие окрестные леса для «царской потехи», дымились костры, на которых в чанах кипела смола, стучали топоры, а между всем этим ходил долговязый юноша, учившийся дотоле неизвестному плотницкому и корабельному делу.

От верфи, от причалов остались только сваи на дне озера и в топкой почве берега. Здания музея построены уже в прошлом веке, когда на средства, собранные жителями Переславля и его уезда, равно жертвованные дворянами, мещанским населением, крестьянами и духовенством, гора Гремяч была откуплена у тогдашних ее владельцев и сюда с торжественной церемонией был перенесен бот «Фортуна» — единственный оставшийся в живых от «потешной» флотилии. И уже потом, с течением времени, собирались со дна озера топоры, котлы для смолы, остатки деревянных резных фигур от галер, шкивы, блоки, остатки шпангоута — все то, что выставлено теперь здесь и в краеведческоммузее.

Я оглядываю своих спутников. М-да, братья-разбойнички! Освободившись от цивильного городского платья, натянув на себя минимальное, не требующее внимания и заботы одеяние, легкое, пригодное на все случаи жизни, ребята являют зрелище достаточно устрашающее, если бы не полупустой рюкзак одного и саперная лопатка на бедре другого.

Михаил обмотал рубашку вокруг пояса и теперь осторожно поглаживает вздувающиеся на плечах пузыри от солнечных ожогов.

— Так что, отцы-благодетели, двинулись? А то если копать по дороге придется, домой до язей не успеем!

Слава старательно щеголяет подхваченным за эти дни экспедиционным жаргоном, который вместе с уличным московским образует столь же причудливый сплав, как и его внешний вид: подвернутые до колен тренировочные брюки, закатанная снизу вверх, до подмышек, выгоревшая футболка, на голове пилотка из газеты. Что ж, обстановка, по-видимому, определяет и словарь, и внешнее проявление себя человеком. Вероятно, и я в экспедиции говорю несколько иначе, чем в городе.

Мальчишество? Переимчивость? Стремление расковаться? Или нечто иное, о чем я думал несколько дней назад, наткнувшись в начале одного из рассказов Александра Грина на следующие слова. «Есть люди, напоминающие старомодную табакерку, — писал Грин. — Взяв в руки такую вещь, смотришь на нее с плодотворной задумчивостью. Она — целое поколение, и мы ей чужие. Табакерку помещают среди иных подходящих вещиц и показывают гостям, но редко случится, что ее собственник воспользуется ею как обиходным предметом. Почему? Столетия остановят его? Или формы иного времени, так обманчиво схожие — геометрически — с формами новыми, настолько различны по существу, что видеть их постоянно, постоянно входить с ними в соприкосновение — значит незаметно жить прошлым?»

Так, может, этот жаргон, шутливо-ироничные словечки служат для нас той инстинктивной защитой от прошлого, среди которого проходит наша жизнь в экспедиции? И этой защитой мы пытаемся подчеркнуть, лишний раз почувствовать свою современность, порой утрируя это чувство в языке, в манере, в одежде, чтобы прошлое не захлестнуло, не оторвало от «сегодня»?..

Вот он, вал. Прямой, как выстрел, насыпанный словно по нивелиру, он не так уж, оказывается, высок, как видится со стороны, и теперь на его теле нашим глазам открывается множество старых и совсем свежих ран — ямы, карьеры, откуда и сейчас еще берут песок для ремонта дороги, заплывшие учебные окопы. Я прошу Михаила то там, то здесь зачистить старые осыпи, и тогда в свежем срезе открываются ровные прямые слои с горизонтальными прослойками ржавых солей железа, отмечающих уровни древних поднятий Плещеева озера, — вал вырастал под водой. Если бы его складывал ветер, слои были бы косыми.

Широкоплечий мускулистый Михаил размахивает саперной лопаткой, как игрушечной, далеко отбрасывая в сторону песок и комья дерна.

— А шлак здесь откуда? — спрашивает он с недоумением, извлекая из песка куски шлака со спекшейся поверхностью и металлическим отливом. — Неужто от узкоколейки притащили?

— Может, здесь кузница была? — осторожно предполагает Слава и на всякий случай снимает рюкзак с плеча. — Ты как думаешь? — обращается он ко мне. — До узкоколейки здесь далеко, вряд ли кто стал сюда таскать…

— И здесь тоже… Потяжелее и железа побольше! А шлак — он должен быть легким. А это что за глиняная трубка?

Михаил подает мне обломок глиняной трубки с запекшейся от высокой температуры вокруг ее узкого конца как бы глазурованной массой. Рядом Слава поднимает такой же кусок. У обеих трубок внутренний канал сужается, и на стекловидной массе шлака можно разглядеть ржавые капли железа. Так вот что это такое: сопла древней доменной печи, домницы, в которой из болотной железной руды когда-то выплавляли железо! Оно получалось при этом не жидким, а как бы «сметанообразным» и, стекая в ямку под домницей, приобретало вид таких же лепешек-криц, которые мы находили неподалеку от варниц, на месте исчезнувшего усольского посада.

— Так что, по этим трубкам металл стекал? — спрашивает Слава.

— Нет, Слава. Древние металлурги уже тогда знали, что высокую температуру можно получить, нагревая металл не снаружи, а изнутри. Даже не столько нагревая, сколько активизируя химический процесс. Через эти трубки они с силой вдували воздух, и из окислов восстанавливалось чистое железо. Эх, жаль, наш главный славяновед уехал!

— А что, в неолите таких не было? — с туповатой ухмылкой спрашивает Михаил.

— Голова! На то он и неолит, что в нем металла нет. В бронзовом веке здесь и медяшки не найдешь, а ты еще железа захотел! — с чувством превосходства над приятелем произносит Слава. — Ты смотри лучше, может, здесь и сама домница лежит…

Но, увы, поиски безуспешны. Несколько кусков шлака, еще два обломка глиняных сопел — и все. По-видимому, древнее производство располагалось в том месте, где сейчас виден обширный, уже поросший кустами карьер, в обрыве которого нам и посчастливилось углядеть эти остатки. Печальнее всего, что нет ни одного черепка, по которому можно было бы хоть приблизительно установить время, когда древние переславцы выплавляли на этом бугре железо из собранной тут же болотной руды, мешая ее с древесным углем и раздувая огонь мехами. А может быть, все это связано опять-таки с временем Петра I и его «корабельной потехи», как остатки глиняной корчаги со смолой, на которые мы как-то наткнулись при раскопках очередной стоянки, расположенной невдалеке от Польца? Конечно, не та техника, не тот размах, но как с уверенностью отрицать такую возможность?

Следы державного пребывания встречаются здесь в самых неожиданных местах и виде…

Захватив увесистые находки, мы отправляемся дальше по валу — к Куротне, к остаткам высоких песчаных дюн за нею, к уже известным мне стоянкам, лежащим на древнем берегу озера, по которому текут рельсы узкоколейки. Она прорезает древние мысы, пересекает давно заросшие заливы, но в целом довольно точно указывает ту границу, где влажное разнолесье сменяется сухими сосновыми борами.

Здесь облик прошлого выдает себя цветом мхов, сменой кустарника и деревьев, зарослями папоротника, отмечающими с неизменностью ту невидимую границу, за которой на песках наслоились пласты торфянистого заболоченного перегноя. Но главное, что привлекает меня, заставляя снова и снова возвращаться к узкоколейке, так это противопожарные борозды, змеящиеся с двух ее сторон по опушкам леса. Почвенный слой здесь взрезан глубоко, отвернут в стороны плугом, и, подчищая время от времени лопаткой стенку борозды, бредя по ней, можно рассматривать бесконечный, почти не прерывающийся извилистый разрез, что тянется по всхолмлению берега на много километров.

В тот первый год, когда я открыл для себя Польцо, в одной из этих борозд я нашел новую стоянку. Поэтому, вернувшись через две недели на берега Плещеева озера, я отправился шагать по этим бороздам, где углядывая, а где и просто нащупывая во влажном песке босой ногой кремневый отщеп, черепок, а то и наконечник стрелы. Теперь мне известно здесь уже девять стоянок, относящихся к разному времени. Если на Польце перемешаны остатки всех эпох, то здесь, на древнем берегу Плещеева озера, они лежат раздельно, позволяя изучать и сравнивать заключенный в них материал.

Мы идем по борозде, останавливаемся, присматриваемся, обманутые кусочками сосновой коры, так похожей на кремневые отщепы, снова идем, собирая и заворачивая в бумагу находки. Но до чего здесь условно само понятие «стоянка»! Девять пунктов — только девять центров наибольшего насыщения вещами. Отграничены, отделены друг от друга пересохшими руслами древних ручейков или заливами лишь три или четыре. Остальные протянулись по низкому песчаному берегу, который засыпан черепками и колотым кремнем. Почему на этот именно берег Плещеева озера собиралось в древности так много людей и с таким завидным постоянством? На какие-либо церемонии, общие празднества? Но в основе почти всех ритуалов древности лежали заботы хозяйственные: успех охоты, увеличение племени, забота о хлебе насущном… А ведь только здесь, вдоль этого берега, тянутся густые заросли тростника, только здесь нерестится плещеевская рыба и как раз сюда всегда собираются по весне местные и приезжие рыболовы. В камышах тесно от лодок, некуда закинуть приманку, а на берегу дымятся костры, стоят палатки, мотоциклы, автомашины и автобусы.

Как-то раз, возвращаясь из Ленинграда, я разговорился с попутчиком. Он оказался ихтиологом, и я поинтересовался: могут ли сохраняться неизменными места нереста в течение нескольких тысяч лет? Подумав, он ответил, что могут, безусловно могут, если только не изменились природные условия.

Насколько я мог судить, природные условия здесь не менялись. Колебания уровня озера происходили чрезвычайно медленно, позволяя зарослям тростников перемещаться вслед то за отступающей от берега, то за наступающей на него кромкой воды. Все так же у подножия подводного обрыва били в глубине озера ключи, и солнце прогревало мелководье, давая тепло и пищу миллионам вылупляющихся из икринок мальков. Вот почему сюда и собирались всегда люди — собирались на весеннее обжорство, на праздник весенней рыбы, запасаясь едой впрок, решая племенные дела, заключая браки…

40

На станции сегодня с утра суета, какая-то нервозность, и вскоре оказывается, что на торфопредприятии ждут гостей: областное совещание по развитию торфоразработок решили на этот раз провести в Купанском. То-то, я смотрю, мой Василий Николаевич с утра у диспетчерской — в новеньком костюме, накрахмаленной рубашке с галстуком, весь сияющий, приглаженный и озабоченный… Не подошел — только издали рукой помахал. Да ведь все равно, раз совещание будет, Свекольников, директор Купанского предприятия, обязательно гостей на раскоп повезет: собственное его кунсткамерное «диво», на его отчислении работаем… Только до демонстрации ли ему и Данилову будет после недавней аварии? Как-никак, а ЧП с жертвами…

Так оно все и получилось. Заседали, совещались, разъезжали по линии, а ближе к вечеру, видимо, на закуску перед банкетом, остановили два классных вагончика прямо перед раскопом. И высыпали на отвалы, поскольку в раскоп я спуститься не позволил. Совещание действительно представительное: директора всех ярославских торфопредприятий, среди которых, конечно же, блистает Королев, оглушающий нас своим хриплым басом, и дорожники, те, что ответственны за вывозку торфа с полей и на которых сейчас все шишки валятся, поскольку не хватает ни вагонов под погрузку, ни мотовозов, чтобы составы вывозить…

Мне кажется, наш новый раскоп не произвел на гостей должного впечатления. Потрогав черепки (почему-то каждому непременно хочется черепок сломать — крепкий ли?!), они разбились на группы, продолжая прерванные споры. Возле меня остались только Королев и Данилов, раскрасневшийся больше обычного от жары и горячих разговоров.

— А ты, Вася, вот у этого кладоискателя спроси — прав я или нет, — проговорил Королев, кладя свою тяжелую лапищу на мое плечо и как бы разворачивая меня лицом к главному инженеру. — Вот этот приятель твой, — теперь он обращался ко мне, — хочет новую ветку тянуть и поселок на Половецко-Купанском массиве строить. А зачем, спрашивается? Техника на уже разработанных массивах нужна. В нашем Кубринске мы еще только начинаем, и такими темпами работать — на пятьдесят лет с гаком хватит. Здесь у них — лет на пятнадцать-двадцать. Ну чего ты, чего на меня смотришь? — повернулся он к Данилову. — Тебе бы только дороги строить! А вот начнешь там строить, тебе этот сейчас же счет подаст: плати на папуасиков! Он и там их найдет.

— Да я не против механизации, Вячеслав, пойми! — возражал разгоряченный главный инженер. — И не хуже тебя знаю, что техники не хватает. Но ведь о перспективе подумать надо! Сколько сейчас в Переславле жителей? Тысяч пятнадцать, не больше… А по перспективному плану, который сейчас утверждают, — до ста тысяч. Тут, даже если об одном топливе говорить, старыми разработками не обойдешься. Надо вперед глядеть!

— И я говорю, что надо вперед глядеть, да только не так! — вдруг разъярился Королев. — Вперед да вперед, а что там? Сто тысяч человек в Переславле будет? А на кой черт они там нужны?! Ведь от этих лесов, от озера они только мокрое место оставят. За…т все вокруг! А вместо того чтобы за голову схватиться, крикнуть: «Да что же вы, черти, с природой делаете?!» — вы все, как попугайчики: строить, строить! Взять бы вас всех да…

— Постой-постой, не горячись! — удерживал его багровый Данилов, расстегивая воротник у рубашки и приспуская узел пропотевшего, засыпанного торфяной пылью галстука. — Планы-то не наши. Их нам сверху спускают, что тут сделать можно? А линию до Половецко-Купанского отсюда протянуть — проблем никаких…

— То-то — сверху, — разом остыв и стыдясь своей минутной вспышки, пробурчал Королев и полез в карман за папиросами. — Сверху… А вы снизу думайте! Поставил новую плотину в Усолье, именинником ходишь, а толку…

— Может, скажешь, что плотина твоей рыбе мешает? — вдруг неизвестно почему именно за плотину обиделся Данилов. — У тебя твоя Игобла есть, вот там и лови! А здесь плотину надо еще выше поставить, чтобы озеро не мелело. Сам знаешь, там сейчас по берегу скважины бурят, отсос пойдет прямо из озера. А мы тут Вексу подопрем, вот и не будет озеро мелеть, еще лучше станет!..

Теперь уже забеспокоился я и поспешил вмешаться.

— Подожди, Матвеич! — обратился я к Королеву, который закурил и готовился сказать что-то обидное своему оппоненту. — Действительно существует план расширения Переславля? А что же тогда с озером будет? Воды-то излишней в нем нет, одна Векса только. И на кой ляд расширять этот город? Стоит он в стороне от железной дороги, ресурсов собственных нет…

— Есть такой план, — перебил меня Королев. — Недавно на сессии принимали. Я против выступил и только выговор заработал. А за что? За то, что посоветовал сделать то, о чем ты говоришь: прежде собственные внутренние ресурсы подсчитать. Хватит ли, например, воды? А леса? А продуктов? Сможет ли наш район прокормить такой город? Нет, не может…

— Сейчас не может, — уточнил Данилов. — А через пять лет сможет.

— Это когда ты Вексу окончательно запрудишь, что ли? — покосился на него Королев. — Так тогда у тебя вода не только возле бани — у плотины гнить будет, у тебя все Плещеево озеро зацветет! Будешь вместо ряпушки карасей разводить… А, что там говорить! Все равно не от тебя и не от меня это все зависит! Нас не спросят, — махнул он рукой и снова повернулся ко мне. — Кончай ты сегодня свою работу, Леонидыч, и поехали вместе с нами водку пить, благо он нас сегодня угощает! — Королев мотнул головой в сторону Данилова. — Да и Свекольников вон рукой машет — все уже по вагонам сели…

Данилов был еще красным, но на его лице уже стала обозначаться прежняя мальчишеская улыбка, и, когда он повернулся, уши под солнцем вспыхнули двумя веселыми красными фонариками.

— Давай, Леонидыч, правильно наш кубринский король говорит, никто нас не спросит…

Но ехать с ними на банкет я отказался наотрез.

41

Человек бывает удивительно гибким и пластичным. Что перед ним растения, приживающиеся на новой почве, или насекомое со своей защитной окраской? Казалось бы, уже навсегда отлиты характер, речь, привычки какого-либо человека, но вот попадает он в другую среду, и та, как горный поток или накат у берега моря, начинает его дробить, окатывать, шлифовать, пока не сравняет с другими… или не раздробит окончательно!

Вот и сейчас, поглядывая на Михаила и Славу, я смотрю, как они вживаются в экспедиционный быт.

Конечно, сказывается разница между ними, потому что Слава здесь свой, в полном смысле слова. В большинстве окрестных сел у него дальняя или близкая родня, которая то наезжает в Москву, привозя переславские новости, то принимает его с родителями здесь каждое лето. Даже говор не выделяет его из окружающих: может быть, чуточку правильнее, чуточку литературнее, но именно «чуточку». Москва еще не перестроила его крепкий крестьянский костяк, лишь обострив сметку и практичность, ускорив во много раз замедленные реакции села. Но стоило ему снять с себя московский костюм (к слову сказать, ничем не отличающийся от тех, в которых ходят здесь его сверстники по воскресным дням), разуться, схватить первую порцию загара, как уже трудно стало отличать его от остальных на раскопе. Сам, без моей подсказки, он выспросил у молчаливого Игоря, где лучше ловится на Вексе рыба, какие порядки на танцах в клубе, освоился с лодкой и мотором, с новыми для него черепками на раскопе — и теперь выглядит так, словно бы всю жизнь прожил в этом доме и каждое лето копал на Польце!

Правда, и основания у него для этого есть: два предшествующих сезона Слава, что называется, «верой и правдой» работал в моей экспедиции на другом берегу озера, пройдя достаточно ответственный путь от простого землекопа до моего помощника. Да, кое в чем он может поучить и Олю и Игоря. С этой троицей я спокоен. А вот Михаил…

Он другой. Я пытаюсь понять его, подобрать к его душе какой-либо ключ, но все оказывается довольно неудачно. Дерево без корней? Потребитель? Да, пожалуй. То производное городских окраин, которое, как правило, несет в себе разрушение, оказавшись между двумя полюсами: землей и городской цивилизацией. Два полюса творчества, два центра созидания, а между ними — пустырь, поле, по которому то смерчи проносятся, то путник его пробежит, запахнувшись от порыва ветра, то катится всякий мусор, создавая толчею и видимость деятельности… Интерес Михаила к чему-либо, как я заметил, всегда кратковремен, словно, узнав, он сразу же устает от этого знания или от сознания, обязывающего к действию. Он поглядывает свысока на местных ребят, на рабочих, на нашу работу, а по-моему, и на любую работу вообще: недаром земля для него «грязная».

Вот и сейчас, оказавшись под начальством Славы, который учит его разбираться в черепках, работать совком и лопатой, он считает себя незаслуженно обиженным и спрашивает меня: когда я сделаю его начальником? Очень боюсь, что не сделаю…

Так получается, что Вадим — потомственный интеллигент, отпрыск захиревшего аристократического древа, человек артистической натуры — куда ближе к Роману, Павлу, Пичужкину, к тому же Петру Корину, чем Михаил. Может быть, действительно потому, что и тут и там — «корни»? Те глубинные, многочисленные, древние, которые не только питают дерево, но и создают эту самую почву, рождая в людях чувство сопричасности одному делу, одной судьбе, одинаковой ответственности? Когда и дело, казалось бы, самое личное, оборачивается другой стороной и оказывается, что оно — не для себя только, да и в первую очередь не для себя…

В самом деле, стал бы Роман плести корзины на продажу, если бы жил на необитаемом острове? Зачем? Но вот огород разводить бы стал и вкладывал бы себя в него так же, как сейчас, потому что в этой работе для него важен не только экономический результат, но еще и возможность самоутверждения. А Корин? С его фантастическими уловами? Из восьми пудов уклеи — точно знаю! — он себе вряд ли десяток килограммов оставил: закоптил для детей и внуков, ну и немного на рынок. А остальное все тут же разошлось — по соседям, в столовую поселка, в детский сад, в больницу… Нет, не задаром, но конечный результат опять получается не столько денежный, сколько человеческий, общественный…

С северо-запада, со стороны Сомина озера, всплывает грозовое облако — высокое, клубящееся, ослепительно белое на черной тяжелой подошве. Теперь грозы нас не забивают. День начинается жарой, к обеду он наливается духотой, и не успеешь оглянуться, как очередная гроза наваливается на тебя из-за леса в стрелах молний и кипящем, клокочущем ливне. Вот и это облако; клубится, растет ввысь, вспучивается грибом, и надо давать команду, чтобы скорей заворачивали находки и подчищали раскоп.

Павел вернулся из больницы. Он ходит еще более тихий, чем обычно, весь перебинтованный, бледный, худой и смотрит на мир одним свободным глазом. Выйдет, посидит на бережку, выкурит папиросу и уходит опять домой — лежать.

42

После работы пропадаем на реке. Слава привез мои ласты и маску, вода уже согрелась, и мы поочередно исследуем подводный мир Вексы.

Первый раз я спустился под воду здесь же. Я не увидел экзотических рыб, каких бы то ни было фантастических красок, зловещих черных мурен, электрических скатов и гипнотизирующих барракуд. Но это был новый мир, ранее недоступное пространство, которое теперь я мог открывать и осваивать. Он позволял передвигаться не в двух только, но в трех измерениях, и ограничен я был лишь запасом воздуха, который могли удержать легкие.

С тех пор обычная рыбалка отступила на второй план.

Не в том дело, что я охотился под водой. Держась руками за корень или затопленную корягу, можно было до озноба наблюдать за повседневной суетней рыбешек в водорослях, узнавать их повадки, отмечать распорядок дня, следить за их поисками пищи. Обо всем этом раньше я ничего не знал.

У каждой большой рыбы, например, была своя охотничья территория, свое «жизненное пространство», на которое не следовало заплывать другим, свои стада малявок, свой дом — коряга или куст водорослей. Плотва ходила небольшими стайками, толклась, пощипывая съестное, под нависающими торфяными берегами, шныряла в зарослях под песчаным дном. Окунь оказывался большим домоседом: спускаясь под воду, почти всегда его можно было встретить возле одного и того же куста водорослей. Проплывая мимо, можно было видеть, как он медленно и с достоинством прячется от тебя за такой куст, следит за твоими движениями и при этом воинственно растопыривает плавники: попробуй-ка сунься!

Самые крупные окуни не давали себя разглядывать и, мелькнув, исчезали в зарослях.

Плавая один, я полагал, что окуни просто уходят в сторону, с дороги. Оказалось, что это совсем не так. Разобраться помог мне Юрий, мой московский приятель, тоже любитель подводного плавания в Вексе.

Как правило, мы плавали рядом, плечо к плечу, но однажды, прочесывая яму перед домом, где всегда было много язей, я вырвался вперед. Юрий немного отстал и шел за мной следом. На выходе из ямы начинались заросли водорослей, в которых время от времени передо мной мелькал огромный окунь, категорически отказавшийся быть пойманным или подстреленным, — ни на червя, ни на блесну он не поддавался, а подстрелить его я не успевал. Так было и в тот раз. Мелькнув на мгновение передо мной, окунь скрылся в зеленой чаще. Зная, что искать его бесполезно, поскольку он всегда бесследно исчезал, я плыл вперед и остановился, только услышав обращенные ко мне крики приятеля. Оказывается, избежав встречи со мной, окунь зашел сзади, пристроился в кильватер и плыл чуть ли не под моими ластами, наверное, любопытствуя: что надо в реке такой огромной рыбе?

И сколько бы мы этот опыт ни повторяли, окунь всегда оказывался нашим конвоиром!

А вот у корзохи, как здесь называют подлещика, характер совсем иной.

Это рыба большая, глупая, с большими, словно бы удивленными глазами. Она ходит у дна в высокой и редкой траве; завидев плывущего охотника, дергается, мечется из стороны в сторону, потом делает полукруг и встает против течения прямо под пловцом. Здесь она замирает, уверенная в собственной безопасности. Тут ее и надо стрелять: сверху вниз — самый выгодный и точный выстрел.

Но у нас нет подводного ружья. Я понадеялся на Славу, тот оставил его в Москве, и теперь вся надежда на Юрия, которого я жду через неделю. А пока ребята осваивают подводное снаряжение и учатся нырять бесшумно, не взбивая ластами воду и не распугивая рыб.

43

Маленький каменный цилиндрик зеленоватого оливина. Не зная, на него и внимания не обратишь, а для меня он — поди же ты! — сейчас самая важная находка.

Странно, не правда ли? Тем более что сам по себе этот цилиндрик — всего лишь отброс, высверлина из фатьяновского топора. Такой же отброс, как кремневые осколки, вылетавшие из-под руки мастера при изготовлении каменных орудий. Фатьяновские черепки здесь, на берегу реки, попадаются довольно часто. Но ведь это еще не гарантия, что фатьяновцы на этом месте жили! Горшок можно было принести и так, топор — найти, захватить в качестве трофея, выменять. Но вот такой отброс никому в голову не пришло бы взять с собой. Это означает, что хотя бы один каменный сверленый топор был сделан именно на этом месте: оббит, зашлифован и высверлен полым костяным сверлом так, что после сверления из него выпал вот этот маленький каменный цилиндрик.

Археолог имеет дело не с человеком вообще, а исключительно с человеком деятельным. Не с созерцателем, а с творцом. Остановись тот на мгновение в прошлом, и это мгновение исчезнет, поскольку право на бессмертие и память обретается только трудом.

Впрочем, при чем здесь бессмертие? Что общего имеет отпечаток папиллярных линий на внутренней стороне черепка с руками, которые когда-то извлекли из небытия этот сосуд, лепили его, свивая глиняные ленты, украшали его узорами? Сильные, нежные, горячие, цепкие, неустанные, создавшие за свою жизнь сотни таких горшков, эти руки исчезли, отслужив свой срок, но именно такие отпечатки позволяют отличить созданное этими руками от создания таких же, но других.

И все-таки…

Современная машинная цивилизация основана на стандарте — стандарте мысли, одежды, пищи, искусства, которое стало ремеслом. Массовое потребление предполагает соответственно массовое же производство. В этом наше время удивительно напоминает эпоху первобытности. Только там стандарт именовался традицией.

Формы предметов, освященные ритуалом и традицией, не должны были меняться. Любой узор был не украшением только, а определенным смысловым кодом — знаком принадлежности роду и племени, символом предназначения вещи. Техника выделки орудий, узаконенные традицией формы, навыки работы — все это передавалось из поколения в поколение.

Но если так, то кто же был творцом нового, того, что не значилось дозволенным, не было этой традицией освящено?

Новое создавали руки людей. Те самые руки, от которых остались лишь кое-где отпечатки папиллярных линий, свидетельствующие, сколь изящны, сколь чувствительны были эти пальцы, привыкшие осязать не синтетику, не металл, а дерево, камень, шелковистую шкуру зверя, живую воду ручья и упругую кору веток. Они, эти руки, вводили в жизнь ежеминутно что-то новое, поправляя, изменяя трафарет традиций.

Вещи рождались в руках человека. Он давал им жизнь, он их лепил, выбивал, извлекал из небытия, увидев в куске кремня и топор, и наконечник копья, и фигурку животного, вроде той, что была найдена несколько дней назад. И хотя форма была предопределена заранее, каждое движение, освобождавшее ее из бесформенности, оказывалось индивидуальным. По тщательности отделки, по тому, как ложились сколы, как от долгого употребления блестит пришлифованное пальцами пятно на теле орудия, по тому, как сам привычно скользнет в твою руку извлеченный из земли нож или скребок, можно увидеть сделавшие его руки. А через них — и человека.

Потому что руки могут сказать о человеке гораздо больше, чем его фигура, его лицо…

44

Над Вексой отгремели грозы, и снова наступила великая сушь. Сохнет песок на раскопе. Под насыпью у моста нет-нет да появится едкий синеватый дымок над сброшенным под откос торфом. Рано в этом году утвердилось лето! Разогретая земля гонит из себя все новые побеги трав, взрывается кипенью цветов на полянах и вырубках, и к полудню в вязком лесном зное начинает плавать горьковатая смолистая истома.

Теперь уже все наши усилия сконцентрированы у реки, на первом раскопе.

В плотном черном слое, каменеющем под июньским солнцем, лопата двигается еле-еле, так много здесь черепков, кремневых отщепов, каменных орудий… Раньше каждый из школьников легко управлялся на двух, а то и на четырех квадратах сразу. Теперь у каждого свой квадрат — четыре квадратных метра, а двигаемся мы вглубь вдвое, а то и втрое медленнее, чем прежде. Слой приходится разбирать совком, ножом и кистью освобождать слежавшиеся черепки, чтобы во всем разобраться, ничего не повредить. И я жду, что вот-вот мы пробьем этот каменеющий черный панцирь и дойдем до слоя, в котором сохранилась кость, а стало быть, и костяные предметы.

О том, что такой слой есть, я знаю давно, еще с первой осени, когда над Польцом нависла внезапная угроза разрушения.

Как часто бывает, строительство началось с никому не нужной здесь канавы, протянувшейся к реке от места, занятого современным зданием станции. Ковш экскаватора выворачивал из-под земли шлифовальные плиты мелко-зернистого розового песчаника, обломки сосудов, кремни. Но по мере того, как машина двигалась к реке и песок становился все более влажным, в нем начали мелькать обломки костей и первые костяные орудия — гарпуны с редко расставленными зубьями, наконечники стрел, похожие на длинные иглы, сломанные рыболовные крючки, костяные мотыги, долота, орудия из рога лося, куски рогов со следами надпилов… Теперь канава заброшена, успела зарасти мелкими сосенками, но я уже знал, где что следует ожидать при раскопках.

— Это что-то новое. Такую керамику я еще не видел. Ее специальным значком на плане отмечать или как? — спрашивает у меня подошедший Слава и протягивает толстый пористый черепок, неожиданно легкий по сравнению с теми, к которым мы привыкли. — И на соседних квадратах у Игоря такой же нашли…

Вот-вот, то самое, что я с нетерпением жду!

— А цвет слоя не изменился?

— Вроде бы стал чуть светлее и помягче. Но, сам знаешь, я могу и ошибиться! В этих квадратах мы уже на следующий горизонт вышли, вот когда по всему раскопу пройдем — тогда уже все ясно станет. Ты мне скажи, что это за черепки? Тоже какие-нибудь абашевцы?

— Нет, это волосовские черепки. Для этих людей еще только забрезжила заря металла. Абашевцы, как ты знаешь, были животноводами и металлургами. Они жили после фатьяновцев, возможно, в чем-то наследовали им… А волосовцы фатьяновцам, по-видимому, предшествовали. Они были охотниками, рыболовами и, возможно, первыми в этих местах огородниками…

— …от которых и ростовчане пошли, да?

— Уймись…

Мы подходим к квадратам, где была найдена волосовская керамика, и я вижу, что слой из черного стал коричневатым, в нем больше крупнозернистого песка и появилась та мягкая рыжая труха, которая остается с течением времени от множества истлевших рыбьих костей.

— Вот это и есть слой, о котором я тебя предупреждал, — говорю я Славе. — Поставь сюда кого-нибудь внимательного из ребят, чтобы чистили как можно осторожнее: должны пойти кости, и… в общем, может быть много интересного. Так что нужен глаз и хорошая рука.

— Может быть, я сам буду здесь чистить? — предлагает Слава и, опережая мой вопрос-возражение, добавляет: — А отмечать находки может и Михаил, он уже в курсе дела. Что скажешь?

— А может, я тоже хочу здесь расчищать? — неожиданно протестует Михаил, как всегда подошедший посмотреть и послушать.

Можно, конечно, но…

— Миша, разве вы кончили зачищать стенку на втором раскопе?

— Я… Ну, там еще немного, и я подумал, что здесь…

— Все понятно, Миша. Стенку нужно зачистить сегодня же, чтобы ее можно было сфотографировать, и вы это сделаете лучше, чем кто-либо другой. А потом, если есть желание, пожалуйста, разбирайте этот слой до конца! Договорились? Вот и хорошо. И знаешь, Слава, — поворачиваюсь я к своему помощнику, — начинай эту керамику отмечать уже на новом плане, ну, скажем, прибавив в треугольник еще крестик. Помни: главное сейчас — кости…

Я перехожу к Игорю и Ольге. На их участках тоже кое-где показался коричневый слой, и среди вынутых черепков я нахожу волосовские. Очень хорошо! Значит, все это не случайно и я могу рассчитывать здесь уже не на единичные волосовские вещи, но на слой, а стало быть, и на волосовские костяные орудия.

…«На переходе от камня к металлу». Первые украшения из меди. Первые маленькие лезвия ножей и шилья. Впрочем, все это совсем недостоверно, и, сдается мне, медь появляется впервые не у самых волосовцев, а только у их отдаленных потомков, сохранивших отличительный знак своего происхождения — вот эти толстые легкие черепки, пористые от выгоревших примесей толченых раковин, коры, травы, украшенные столь же обязательными оттисками двойного зубчатого штампа.

Родственники? Может быть. А может быть, и нет. За тысячу с лишним лет многое могло произойти.

Так, у волосовцев ранних, пришедших откуда-то с северо-запада, быть может, с берегов Балтики, мы находим украшения из балтийского янтаря. Янтарные подвески, фигурки, бусы буквально усыпают их скелеты, когда удается наткнуться на могильник этих людей. Но меди или бронзы у них нет. Все из камня — прекрасные широкие кремневые кинжалы, похожие на кинжалы додинастического Египта, сегментовидные рыбные ножи, кремневые фигурки, служившие то ли амулетами, то ли просто украшениями, и тщательно вышлифованные желобчатые тесла. А наряду с этим столь же ювелирно изготовленные костяные долота, проколки из трубчатых костей птиц, роговые мотыги, пешни и — в отличие от кремневых — удивительно натуралистические изображения зверей и птиц.

Не то чтобы у этих загадочных людей костяных орудий было больше, чем у остальных, нет. Почему-то случилось так, что слои поселений волосовцев в отличие от их предшественников и следующих за ними по времени других племен неизменно оказываются лежащими во влажном песке, сохраняющем кость, тогда как у других все это исчезло без следа, если, конечно, не считать болотных поселений. Вот и на Польце, похоже, то же самое…

Хотел бы я знать, за каким лешим двинулись эти люди со своих насиженных мест в Восточной Прибалтике или оттуда, где они сидели до этого, в наши леса? И не только в наши — в Карелию, к Белому морю, на теперешний русский Север.

Как можно видеть по их большим могильникам, селились они всегда надолго, основательно зарываясь в землю на самых подходящих для этого местах. Они несли в эти леса не только янтарь — они несли свой отличный от здешних жителей взгляд на мир, новые идеи отношения к этому миру, новые возможности его преобразования.

Кремневые фигурки, которые археологи находят на их поселениях, в конце концов тоже своего рода тайнопись, ибо не для развлечения, не для минутного любования извлекали они из кремня всех этих маленьких человечков, медведей, лис, гусей и уток, змей и многое другое, чему по неведению своему мы не можем подыскать имени. Что-то мы сможем узнать, о чем-то догадаемся, сравнивая и сопоставляя, но это навсегда утраченное звено останется для нас загадкой, привлекающей своей иррациональной тайной, заставляющей верить, что именно в ней и лежит секрет исчезнувшего в тысячелетиях народа.

Не первый раз мне становится не по себе, когда, смотря на сверкающую под солнцем Вексу, я думаю, что она вот так же текла мимо этих берегов и двести лет назад, и восемьсот, когда, тонко просвистев, вонзилась в песок стрела с железным острием, и четыре тысячи лет назад, когда тут стояли хижины загадочных волосовцев, и раньше, много раньше…

Течение реки — как течение времени: что-то оно смывает, что-то оставляет, и в момент внезапного прозрения чувствуешь себя как бы между двух волн — одна выбросила тебя на песок, оставила и откатилась, а ты со страхом и недоумением ждешь другой, которая вот-вот нахлынет и унесет тебя снова в бесконечность…

Задумавшись, я не сразу услышал, что меня зовут. Игорь стоял рядом и тихонько повторял:

— Андрей Леонидович, вы посмотрите там у меня… Вы посмотрите, Андрей Леонидович, гарпун вроде бы костяной там…

— Гарпун?!

— …и осторожно так чистил кисточкой, а все равно крошится! Я уж сказал, чтобы там пока ничего не трогали на этом квадрате, дело такое, что испортить все можно. Вы уж сами, Андрей Леонидович, посмотрите. Я говорил Вячеславу Михайловичу, а он сказал, чтобы вас позвать…

— Все понял, Игорь, спасибо. Так где он, твой гарпун?

Точно, гарпун. Темно-коричневый, поблескивая корочкой шлифовки, гарпун обозначился среди песка и коричневой трухи во всей своей красе. И большой! Пожалуй, даже больше того, что я нашел в обломках на Теремках. Крупные зубцы увенчивают один его край, и, кажется, был цел даже насад — до того, как по нему прошелся совок или лезвие лопаты. В общем-то, сохранился не сам гарпун, лишь его шлифованная оболочка: внутри под тонкой глянцевой корочкой видна костяная труха.

М-да, придется здесь повозиться…

Вокруг меня столпились школьники, сбежавшиеся со всего раскопа. Пусть смотрят! Кончиком перочинного ножа я выбираю песчинки вокруг гарпуна, едва дотрагиваясь кисточкой, сметаю их в сторону и в то же время стараюсь прикрыть бумагой и собственной тенью гарпун от солнца, чтобы оно не высушило сырую кость, не разорвало бы окончательно ее своими лучами.

— А где же Слава?

— Я здесь. Что, за бээфом сбегать?

— Пошли лучше Михаила. Впрочем, вот и он сам… Миша, вы знаете ящик под окном? Да, тот самый, вьючный, в котором спирт. Но спирт сейчас не нужен. Там стоит бутыль с ацетоном — я думаю, вы отличите ацетон от спирта? Вот и хорошо. БФ — клей БФ — под кроватью. Возьмите пустую бутылочку и разведите в ней БФ. На десять частей ацетона — одна часть клея, не забудете? И обязательно захватите тоненькую кисточку, слышите, Миша, кисточку!..

Михаил исчезает. Сейчас он принесет состав, которым мы по капле будем пропитывать эту костную труху, обволакивая поверхность гарпуна белой пористой пленкой. Чехол этот сохранит общую форму предмета, не даст ему деформироваться, в то время как проникающий внутрь раствор будет собирать и прижимать друг к другу ненадежные хрупкие частицы костяного тлена.

Я снова присаживаюсь на корточки, склоняюсь над гарпуном, чтобы его лучше очистить от песчинок, и в этот момент раскаленная игла вонзается в мой локоть. Слепень! От внезапного укуса рука дергается, и нож, который до того послушно скользил по-над костью, со всего размаху вонзается в гарпун, выбрасывая его обломки на поверхность раскопа.

Так-то вот…

— Ну что смотрите? Сколько раз вам говорить, чтобы в раскопе не толпились? — с нарочитой строгостью обращается Слава к зрителям. — И гарпун самый обыкновенный, туда ему и дорога, благо весь трухлявый был… Все равно морока с ним только одна! Следующий крепче будет. Правда, Игорь?

Нехотя все расходятся по своим местам. Игорь шмыгает носом и пытается собрать обломки на лист бумаги. Что ж, если целого гарпуна у нас нет, то по этим кусочкам можно будет попытаться восстановить его в рисунке.

В этот момент появляется запыхавшийся Михаил с бутылкой и кистью.

— Где гарпун? — спрашивает он у Славы, тяжело дыша.

— Гарпун? — переспрашивает Слава и мрачно шутит: — Слепни растащили! Пока ты прохлаждался… А бутылку поставь в тенек, еще пригодится. Перерыв! — возглашает он, взглянув на часы Михаила.

45

Казалось бы — что мне? — а последние дни не могу отделаться от какой-то тайной тревоги после разговора с Даниловым и Королевым. Как будто что-то должен сделать… но что и как? Озеро меня волнует, озеро! Его судьба. Впрочем, судьба озера — судьба края: маленького древнего города, чей чистый и тихий облик сложился за восемь столетий, этих лесов, полей, болот, лесных речек… А центр всего, сердце этих мест, которое управляет и климатом, и уровнем почвенных вод, мощью леса, цветением и увяданием трав, птичьими голосами, словом, жизнью всей, — оно, Плещеево озеро.

И чем больше я думаю о его дальнейшей судьбе, чем больше вспоминаю все, что собрано его исследователями, что сам я о нем знаю, тем тревожнее на душе.

Насколько удалось выяснить, план реконструкции Переславля действительно существует. Ведь, кажется, что проще: хочешь создать новый большой промышленный центр — так и создавай на пустом месте, удобном для подъездных путей, сырья, железнодорожных магистралей, или в еще только осваиваемом краю, куда отовсюду потянутся новые молодые жители, у которых их собственная судьба окажется тесно связанной с судьбой нового города. Так нет же, все наоборот! Почему-то для таких «реконструкций» выбирается всегда город древний, который надо не то что перепланировать — снести с лица земли и заново построить!

А при этом, естественно, и расходы в десятки раз больше, и вред для окружающей природы, и неудобство для жителей — старых и новых одинаково — не подсчитать…

Все это грозит Переславлю, который собираются увеличить в шесть с половиной раз. Зачем?! Неужели нельзя нигде в другом месте построить комбинат кинопленки? Достаточно того, что первый же выброс сточных вод с маленькой фабрики, построенной здесь в середине тридцатых годов, уничтожил всех раков не только в Плещеевом озере, Вексе, озере Сомино, но и по всей Нерли Волжской. Очистные сооружения? Ну допустим, что они будут, даже очень хорошие. Предположим даже, что, как запланировано, все сточные воды после очистки пойдут не в озеро, а в обход него, куда-то за Сомино, в Нерль. Ладно. Пусть гибнет Нерль, часть Верхней Волги у Скнятина, где давно уже царствуют сине-зеленые водоросли. Главное-то не в этом. Главное — в той воде, которая необходима для нового города и его новой промышленности, воде, которую рассчитывают качать и прямо из озера, и из скважин, опущенных к тем водоносным пластам, что питают само озеро.

Сердце края. А что произойдет с сердцем, если перерезать сосуды, подводящие к нему кровь?

Чем больше я наблюдаю озеро, чем больше я о нем знаю, тем увереннее говорю: нет, Плещеево озеро — не чаша, налитая водой. Ее нельзя пополнить или убавить, вычерпать до дна и снова налить, как те рыборазводные садки, куда по весне запускают молодь, чтобы к осени спустить воду и снять урожай рыбы.

Озеро — это живое существо, сложный организм, или, говоря современным языком, «система» со своим кровообращением, своими уникальными обитателями, энергетическим балансом. И все это складывалось, создавалось не за годы, не за столетия, а за десятки тысячелетий, проверялось, притиралось, видоизменялось, чтобы наконец отлиться в эту столь совершенную форму, пленяющую наш глаз и воображение.

Все ли мы знаем о нем?

О Плещеевом озере — его растительности, рыбах, планктоне, микро- и макрофауне, химическом составе, температурном режиме написано вроде бы много. Листая зимой в библиотеке эти труды, прикидывая и сравнивая с собственными наблюдениями, я видел, что и это «множество» не так уж велико. Известен ли нам секрет его чистоты? Нет. Как и почему в этом уникальном водоеме — нашем европейском Байкале — современ последнего ледникового периода сохранился уникальный вид сига, переславская ряпушка? Что такое его воронка: карстовый провал? Или, может быть, это чудо природы было создано ударом гигантского метеорита миллионы лет назад? А может быть, это остаток широкого и глубокого каньона, который проточили в осадочных породах ледниковые потоки предшествующих оледенений? Все это лишь догадки, более или менее вероятные.

А вот доказательство того, что это действительно живой организм, в котором ничего «ни убавить, ни прибавить» нельзя, — такое доказательство существует.

Одна из удивительных особенностей Плещеева озера — обилие родников, поднимающих из его глубин к поверхности мощные восходящие струи ледяной воды. Зимой, когда снег и лед покрывают озеро толстой броней, струи протачивают эту броню снизу, как будто бы на дне озера установлены мощные гидромониторы. Приток извне в озеро невелик — весенние паводки и дожди поднимают его уровень всего лишь на несколько десятков сантиметров, в обычное же время лета мелководные закраины и обширность зеркала водоема, по логике вещей, должны были бы привести к его испарению и загниванию: несколько ручьев и три маленькие речки, к числу которых можно причислить и Трубеж, в водном балансе озера особой роли не играют. Все оно держится на глубинных подводных фонтанах, которые создают в озере сложную систему внутренних, роднящих его с живым организмом течений, охлаждают его в самые жаркие месяцы, освежают, препятствуя развитию гнилостных бактерий, и сохраняют возле дна, где держится ряпушка, температуру, близкую к нулю, — температуру древнего приледникового водоема, в котором эта ряпушка когда-то прижилась.

Там, глубоко в земле, созданный за миллионы лет природой, работает безотказный гигантский рефрижератор, регулирующий и поддерживающий эту уникальную гидросистему. Выключи его, переведя его фреоновые потоки на городской водопровод, — и придет конец озеру…

Об этом и говорил Королев, нападая на нашего главного инженера, который был ни в чем не виноват. Впрочем, на Вексу-то он и сейчас покушается. Хочет еще выше плотину поднять, чтобы было свое, «Купанское море». Ему что, он приезжий, городской, не понимающий, что ничего нет проще, как безвозвратно погубить водоем. Стоит его только запрудить, остановив бегущую живую воду, как она начнет застаиваться, загнивать; из края в край, а потом и вглубь ее захватят вездесущие сине-зеленые водоросли, возникшие еще в докембрии, от засилья которых природа мучительно очищалась два с половиной миллиарда лет, — и придет конец водоему, ибо что делать с этими водорослями, никто сейчас не знает…

Неужели такая судьба когда-нибудь может постичь и Плещеево озеро? Страшно подумать. Реальная опасность уже нависла, и надо что-то делать для его спасения. Впрочем, тут ведь вопрос не частный: создавать на месте маленького древнего города новый, современный — не то ли самое, что на старое дерево посадить молодой привой? Опытные садовники знают, что старые корни держат только свой ствол; новым побегам нужны новые корни и новая почва…

46

Мы прорвались сквозь четыре тысячелетия, слагавших этот черный и маркий культурный слой, где перемешаны народы, эпохи, культуры, и очутились на белом песке древней озерной отмели. Вот тут-то и начал я хоть что-то понимать. Если не в людях, то хотя бы в собственном раскопе.

Нет, не случайно оказалась здесь и костная труха, и волосовская керамика.

На фоне белого озерного песка теперь хорошо виден огромный коричнево-серый овал, заполненный черепками, кремнем, костями рыб и животных. То там, то здесь из этой толщи появляется типичный для волосовцев широкий, с прямым краем скребок, обломок какого-нибудь костяного орудия, мягкие, размокшие от сырости, но такие характерные для них пористые черепки. Жилище. Точнее, вытоптанное в полу углубление от жилища, очерчивающее его прежнее жилое пространство. Маловато осталось? Что поделать — спасибо и на этом! И сохранилось все только потому, что после волосовцев на этом месте долго жили берендеевцы, засыпав впадину своими черепками и отбросами, плотно утрамбовав все своими пятками.

Такая «начинка» сохранила низ впадины от размыва, когда уровень Вексы поднимался и культурный слой, лежащий сверху, оказывался полностью смытым вот до этого основания.

В этом и заключена разгадка «костеносности» волосовских слоев. Владельцы балтийского янтаря, изготовлявшие такие характерные сосуды, прекрасные кремневые ножи и фигурки, появились в наших местах, когда уровень рек и озер стоял чрезвычайно низко — ниже, чей когда бы то ни было после. Вот почему довольно скоро места их поселений стали подтапливаться водой, были перекрыты новыми отложениями песка и ила, надежно законсервировав в своей толще от быстрого разрушения кости рыб, животных и изделия из них.

Сейчас мы методично разбираем рыхлый рыжеватый слой, выстилающий дно жилой впадины, пытаясь извлечь из него максимум информации.

Слава опять идет ко мне — значит, что-то нашел.

— Ничего особенного, снова волосовская керамика, — говорит он в ответ на мой вопрошающий взгляд. — А вот это, посмотри, мне кажется, костяная подвеска. Только странная она какая-то. И не из зуба, а просто из куска кости…

Да, на кость похожа, и легкая она, только, сдается мне, материал этот поплотнее кости будет… И не камень: маленький черный кусочек с округлыми краями, как бы несколько обгоревший. Заметив у одного края углубление, я попытался травинкой выковырнуть набившиеся туда песчинки, но ямка оказалась сквозным отверстием, просверленным с двух сторон.

Игорь, который и нашел эту подвеску, заглядывал через плечо Славы.

— А на плане вы отметили, Игорь?

Он кивнул и показал план: подвеску нашли внутри жилища, возле одной из не существующих уже его стенок.

Странная все же эта кость… Смочив палец, я притронулся к ней, но, убедившись, что на воду подвеска не реагирует, опустил ее в реку. От пальцев по воде поплыла струйка коричневой мути, и…

Ах, как был хорош этот золотисто-красный кусочек ископаемой смолы, когда он лежал на моей ладони и в паутине его трещинок, в свежем изломе маленького скола билось и горело — не наше — жаркое солнце третичного периода! Время изъело поверхность, она стала матовой, тусклой, но стоило ее опять намочить, как на минуту к янтарю возвращалась его молодость и он снова сверкал и горел, как в то время, когда впервые был извлечен из синеватой плотной глины Куршской косы…

— Янтарь? — чуть дрогнувшим голосом спросил Слава. — Вот недаром, значит, ты говорил, что с волосовцами всегда янтарь бывает… А ты чего глядишь? — накинулся он на подошедшего Михаила. — Игорь вон нашел янтарь, а ты почему не находишь?

— Вот посмотрю и тоже найду, — парировал тот. — Мне проще найти, я копаю, не то что некоторые…

Выписана этикетка с указанием места находки, найден пустой спичечный коробок, а я все перекатываю на ладони эту янтарную подвеску, украшавшую ожерелье неведомой мне женщины, и понимаю, что никакая фантазия, никакая логика не позволят мне узнать, при каких обстоятельствах, в какой трудный час была потеряна эта драгоценность — всего лишь для того, чтобы через четыре с половиной тысячи лет определить возраст таких вот черепков… И только-то?

47

Дика-ри-ха… Мягко, с придыханием я произношу это слово, перекатывая его во рту, словно спелую ягоду земляники, наслаждаясь запахом ее и предвкушая острую сладость сока, который разольется пронзительной свежестью с чуть уловимой кислотой, когда языком прижмешь к небу шероховатый упругий плод.

Третий год я повторяю это имя. Третий год, как на свидание с любимой, я вырываю из переславского лета две недели, забыв на это время о коричневых подушках торфяных болот, покинув Вексу с ее бесчисленными комарами, стоянками, черепками, вырвавшись из плена смолистых сосновых боров, променяв все это на крутые высокие склоны над озером, поросшие дубняком и орешником, на далекие горизонты в предвечерней дымке, куда каждый вечер скатывается шарик солнца, сплющиваясь и растекаясь, словно капля расплавленной меди из маленького фатьяновского тигелька…

Обычно это случается в августе, когда из окрестных садов тянет острым, кисловатым ароматом наливающихся соком яблок и будят меня по утрам не гудки мотовозов, а разноголосая перекличка деревенских петухов и самые первые лучи солнца, еще не добравшиеся до тенистой низины Вексы.

Здесь все иначе, все по-другому. Вместо большой, многолюдной экспедиции — всего лишь десяток ребят, славных деревенских мальчишек и девчонок, которым не надо объяснять, как держать лопату, которым все интересно, и дело, которое ты делаешь, оказывается и их делом тоже, потому что это самая что ни на есть «их» земля, на которой и Криушкино стоит без малого десять, а то и больше веков. Куда до Криушкина Москве! Так оно и есть. Стоит только полазать по откосам, продираясь сквозь чащу кустарника, чтобы под деревней на склонах увидеть разрытые курганы, а чуть выше, на месте современных огородов — черное пятно самого раннего поселения, первоначальной деревни, от которой пошла и эта, Криушкино, — пошла как побег от корня.

Плотно садится человек на землю!

И все здесь основательно и добротно, начиная от земли, пласты которой из года в год, из столетия в столетие удобряли, засевали, вскапывали и боронили, придавая ей густо-черный благородный цвет плодородия, и кончая густым яблочным настоем осени, каждый год отмечающим радостный конец страды земледельца; добротно, как эта широкая деревянная кровать, на которой можно разметаться хоть поперек, — «княжеская» кровать, на которую клали новобрачных в той же клети, где я лежу сейчас, скинув алое стеганое одеяло и чувствуя, как сквозь кожу входит в тело свежесть и бодрость раннего солнечного утра…

За маленьким, полузабитым досками окошком сверкает глянцевая листва раскидистой ветлы, шелестящей возле дома. У завалинки что-то кудахчут куры, слышится наставительное «ко-ко-ко» петуха. Все, как было год и два назад, как будет еще не раз в этом году, а может быть, и на следующий год.

Вот только нет еще яблок, прячущих свои зеленые завязи в листве садов, тех яблок, от запаха которых я выходил немного одуревшим каждое утро.

Под окном большой деревянный ларь, кадки. Притулился в углу оставшийся от прошлого сезона рулон упаковочной бумаги — не надо в этом году сюда брать! — рейка для теодолита, полосатые разноцветные метровые рейки. Тут же в ящике лигнин, пестрые коллекционные мешочки, связки колышков, что из года в год забиваем на новых раскопах. Под потолком на железном крюке висит старый фонарь, в другом углу — полушубки и телогреи. Под ними стопкой сложены чистые — выколоченные и выстиранные — мешки для яблок и для картофеля… Вот ведь совсем из головы вон, что приехали мы сюда не для отдыха, а за картофелем — кончилась в Купанском картошка!

Впрочем, об этом пусть заботится Слава, к которому от Саши перешли обязанности нашего экспедиционного завхоза: Криушкино его родная деревня, здесь у него в каждом втором доме родственники или свойственники, всех он знает здесь, пусть и добывает.

За приоткрытой дверью скрипят половицы.

Сторожко, боясь разбудить меня, ставит самовар Евдокия Филипповна, маленькая, ссохшаяся старушка, как-то полузабытая сыном, уехавшим в Переславль. Поэтому нас, приезжающих на раскопки, она встречает как собственных детей, не зная порой, как обогреть и обиходить. И, с благодарностью принимая хлопоты ее, всякий раз я думаю со щемящей болью, что порою совсем немного нужно для старого, завершающего жизнь человека: даже не забота и внимание, а лишь разрешение проявить заботу, разрешение принять участие в чужой жизни, внося в нее свою посильную лепту как утверждение смысла своего, еще длящегося существования.

Вот и теперь она суетится спозаранку, боясь разбудить ненароком и в то же время стараясь, чтобы все было готово, лишь только я открою глаза… Но сегодня — воскресенье. Сегодня можно и не торопиться вставать, благо день «неприсутственный».

Я снова утыкаюсь в подушку и чувствую себя словно плывущим по озеру. Веет ветер; от висящих в углах сухих связок трав тянет запахом полыни и ромашки; с плеч моих сваливаются все заботы, и я снова такой же, каким бродил здесь много лет назад с рюкзаком и ружьем, еще ничего не зная ни о неолите, ни о фатьяновцах, разбивая на берегу палатку и выкидывая на шесте — ох уж эта романтика! — черный «роджерс», пробитый достаточным количеством утиной дроби…

Но как же начиналась Дикариха?

Может быть, с первой разведки? Или раньше, еще в первый приезд на охоту? Кольнуло ли в сердце тогда предчувствие, дрогнуло ли что-нибудь во мне, когда с набитым рюкзаком, с ружьем за плечами я проходил внизу по берегу? Что-то было, но что? Теперь не вспомнить, как это все начиналось, исподволь, намеком, как начинается где-то на равнинах путь среди однообразных полей, приводящий к холоду горных вершин.

Дикариха началась для меня внезапно той буйной и радостной весной, когда разом начали сходить снега, обнажая дымящуюся в истоме пара волглую землю, когда на озере с пушечным громом лопался лед, а половодье затопило низкие берега Вексы так, что на лодке можно было идти напрямик, расталкивая льдины, борясь с водоворотами и только изредка влезая по колено в воду на зеленые топки луговины, чтобы одолеть неожиданно подвернувшийся бугор или корягу.

Мы жили тогда в Усолье втроем — моя приятельница, ее друг и спутник, числившийся тогда лесником и поэтом, молодые, влюбленные друг в друга, в весенний лес, в плотву, что золотистой стопкой подавала нам на завтрак из печи хозяйка, — плотву, которую мы ловили утром и вечером, а днем бродили по теплому солнечному лесу, взбирались на дюны у Куротни и смотрели, как, пробираясь через навороченные у берега ледяные торосы, входят по пояс в воду рыбаки с длинными тонкими удочками.

В один из таких дней мы отправились на озеро. Оно было вспухшим и солнечным. Справа в тростниках гомонили рыбаки, которых никак не могли разогнать патрули рыбнадзора, а здесь вода подступила под самые кусты, и в переплете их корней в любовном азарте билась и плескалась ошалевшая от весны и солнца плотва. В прозрачной холодной воде над песчаным дном метались черные стрелы спинок, а в озере, далеко, что-то ухало и лопалось, словно из его глубин поднимались огромные пузыри газа.

Жизнь наполняла нас всклень, как это озеро, выступившее из обычных своих берегов. Каждое ощущение, каждый звук, каждая мысль или слово, произнесенные тогда, отпечатывались в памяти глубоко и резко, как будто этому дню было суждено стать переломным в наших судьбах, открыв перед каждым нечто такое, что повернет его жизнь и будет направлять ее все последующие годы.

От Кухмаря в нашу сторону по воде брел человек. Я заприметил его еще далеко, когда он казался лишь черной точкой, медленно перемещавшейся по вспухшей воде и временами исчезающей в кустах, если встречалось преглубокое место. Наконец он приблизился к нам настолько, что стало видно — это еще один рыбак из местных, стремящийся, как и все, в тростники за Вексой. И тогда, не сговариваясь — лишь только он поравнялся с нами, — мы пригласили его к нашему костерку. Будто специально предназначенная для него, в лодке нашлась свободная кружка, и пускай рубиновая жидкость далеко не доставала до ее половины — дело было не в вине, он это понял без объяснений, — все это разворачивалось каким-то символическим, нам самим до конца непонятным действом всеобщей взаимосвязанности. И хмельны тогда мы были не от сухого грузинского вина (ну что, в самом деле, одна бутылка для четверых здоровых и молодых людей?), а от воды, воздуха, от солнца, от нашей молодости, когда все, казалось нам, еще только начинается…

Уже прощаясь, рыбак пригласил нас к себе в Криушкино, видневшееся на высоком восточном берегу озера.

— Вы Вальку Рыжего спросите, — говорил он, широко улыбаясь, — меня, значит, так меня кличут! И лодка у меня есть, всегда на озеро сходим…

Я ответил, что в Криушкино, конечно, приеду, только мне нечего там делать, нечего копать.

— И все равно приезжайте! — тряхнул головой на прощание Валька Рыжий. — Ваше дело такое, может, что и найдете…

Он ушел дальше по берегу, к тростникам, где ждали его другие рыбаки.

Майские праздники кончались, но, собираясь в Москву, мы решили идти в Переславль пешком, вокруг озера, — мимо Кухмаря, мимо Александровой горы с Ярилиной плешью, где славяне славили своего весеннего солнечного бога, жгли костры на Ивана Купалу и водили хороводы.

Тогда-то, проходя под Криушкином и по привычке смотря на стенки свежих канав вдоль дороги, я увидел черепок. Саперная лопатка в ту пору всегда была у меня в рюкзаке, а этого черепка я ждал давно. Три или четыре года подряд я проходил по бугру перед большим оврагом и шестым чувством ощущал, что здесь должно что-то быть. Но каждый раз ничего не находил. А тут была свежезачищенная канава, и в ее стенке, словно специально для меня, была обнажена половина сосуда с непонятным орнаментом.

Другая половина, разбитая на куски, лежала на дне кювета.

Большой овраг, выходивший на этот бугор, назывался Дикарихой.

Приехал я сюда тем же летом, через два месяца после находки. Здесь не было видно четко обозначенного культурного слоя, и совсем было непонятно, каким образом тут оказался целый сосуд, да еще так близко от поверхности?

Три лаборанта, приехавшие со мной, да восемь криушкинских ребят составили нашу экспедицию. Мы заложили траншею через весь бугор, от дороги к озеру, и начали раскопки. Каждое утро мы спускались по крутому склону, скользя по еще влажной траве, а назад поднимались тяжело дыша, останавливаясь, чтобы перевести дух, потому что лето было самое жаркое из всех, которые я помню в этих местах, и озеро отступило от берегов, обнажив илистые закраины, по которым бродили пестрые колхозные коровы.

Случилось это на второй… нет, все же на третий день раскопок: мы успели не только снять дерн, но углубились еще на сорок сантиметров ниже.

В сухой пыльной супеси нельзя было увидеть никаких пятен. Изредка под лопатой взвякивал кремневый отщеп, иногда лопата выбрасывала черепок с ложнотекстильным узором. Два или три скребка — вот и весь наш улов за те два с половиной дня, что мы здесь работали. Нечего говорить, особенного энтузиазма это не вызывало ни у нас, археологов, ни у криушкинских ребят. А тут еще и летний зной! После опыта первого дня работы мы решили изменить распорядок дня и делать большой обеденный перерыв на четыре часа, во время которых можно было не только спокойно отобедать, но и переждать в тени дома полуденную жару.

Но пообедать не удалось.

Едва мы успели сесть за стол, как в окно постучали. Я выглянул. Возле крыльца стояла целая делегация, мал мала меньше, а во главе ее — здоровый парень, как потом оказалось, брат того самого Вальки Рыжего, с которым я познакомился весной. По виду его чувствовалось, что он очень собой доволен.

Я вышел на крыльцо.

— Вы там не все еще докопали, — с довольной улыбкой сообщил мне парень под восторженными взглядами ребятни. — Мы там покопали сейчас… и вот что нашли…

С этими словами он протянул мне маленький горшочек — целый, без единой трещинки, по наружному краю которого шла змейка зубчатого зигзага. Остатки земли внутри и снаружи, его общий вид, схожий с первым, найденным в майские дни сосудом, — все это не оставляло сомнения в его происхождении.

Накричать на таких «помощничков», отвести душу? Ну а толк из этого какой? Они-то из лучших побуждений, и в мыслях не держали напортить, сами и принесли… Э-эх!

— Лучше бы вы этого не делали, — наконец проговорил я, стараясь унять дрожь в руках, которыми крепко держал горшочек. — Ведь мы там еще не кончили работу. А вы нам теперь очень многое испортили!

Парень был обескуражен. Улыбка неловко сползала с его лица.

— Извините, когда так… Конечно… Не знал я, как говорится. А то мы помочь хотели, чтобы как лучше, значит…

— Помочь? Да. Хм! Помочь… Очень хорошо, помочь! Хотели! Только в следующий раз вы сначала спросите, как это лучше сделать, ладно? — сказал я как можно мягче. — Хоть место-то вы помните, где его нашли?

— А как же! — Парень явно обрадовался перемене разговора. — Там и ямка осталась, все как есть… Пойдемте, сейчас покажу! Да вы же обедали, наверное?..

Обед? Какой уж там обед!

Сказав своим, что жду их на раскопе, что перерыв отменяется, я скатился вниз по зеленому склону оврага вслед за малышней. Второй сосуд. Значит, могут быть и еще? Но почему они здесь?

Место, где стоял второй горшочек, ничем не отличалось от окружающего его грунта, как я ни вглядывался. Но в тот же день мы нашли еще два сосуда, а на следующий день, когда к уже бывшей траншее был прирезан новый раскоп, — еще три.

Все они были примерно на одной глубине и все различались. Одни сохранились целыми, другие были раздавлены тяжестью земли, но их можно было целиком собрать и склеить. Были среди них горшочки с плоским дном, чаши вроде пиал, горшки с яйцевидным низом, крутыми боками и вполне современной горловиной с перехватом. Одни были украшены очень скромно — всего поясок под венчиком из трех ямок, или, наоборот, выпуклин-жемчужин; другие несли на себе сложный узор из перемежающихся оттисков зубчатого штампа с зигзагами и свисающей книзу бахромой.

Ничего подобного до этого видеть мне не приходилось, но главное все же заключалось не в узорах, которыми были украшены сосуды, а в их целости. После россыпей неолитических черепков, из которых в редком случае удавалось собрать часть сосуда, так странно было расчищать, фотографировать, а потом вынимать из земли, осторожно заворачивая в лигнин, целые сосуды!

Находить их было не только интересно — находить их было приятно…

И лишь на пятый день, когда у нас прибавился и опыт и сноровка, а главное, глаза привыкли к грунту и почва стала чуть более влажной, я увидел светло-серые пятна, в которых стояли эти сосуды. Пятна могильных ям.

На этом месте был могильник. Могильник без погребенных.

Трудно смириться с тем, что переиначивает прежние представления, не укладываясь в привычную схему опыта. Ну как может быть могильник без погребенных? Может быть, они просто исчезли, растворились в этой легкой, пылевидной супеси? Недаром и ямы выкопаны так мелко… Ведь ничего другого предположить нельзя! Да, бывают могилы без погребенных, кенотафы — гробницы, курганы, склепы, — но только в том случае, если человек умер на стороне, на чужбине, пропал в безвестности. И чтобы оплакать его смерть, чтобы молитвами, плачем и жертвами утишить боль живых от утраты, а душе покойного, мятущейся и одинокой, указать путь в царство мертвых, подобные кенотафы устраивались не только в глубокой древности, но еще древними славянами.

А здесь — нет, здесь было не так.

Не были рассчитаны эти мелкие ямы на тела покойных — не оставалось для них места, потому что они были малы, а если и случались достаточно велики, то в центре их оказывались поставленные туда сосуды. Горшки с заупокойной пищей. Рядом с горшками лежал то кремневый скребок, порой несколько, то нуклеус-ядрище, от которого отщеплялись кремневые пластинки, то кремневые отщепы. И — о радость! — в одной из ям оказался маленький бронзовый кинжальчик, а в другой — бронзовое височное кольцо, вещи, прямо принадлежавшие умершему человеку. Впрочем, и от человека кое-что оставалось. В нескольких случаях рядом с каменными скребками и сосудами мне удавалось найти следы небольшого сверточка — может быть, из кожи или ткани, — в котором лежали остатки молочных зубов, по-видимому сохранявшиеся при жизни человека, а после его смерти положенные в эти странные могилы.

Значит, с детских лет кто-то собирал и хранил эти свидетельства взросления, передавал их в чьи-то заботливые руки, чтобы после смерти человека предать земле и их…

Многое можно заметить при раскопках такого могильника. И следы оград вокруг ям, и остатки тропок, ведущих ко входу в ограду, и множество легких костров, горевших между могилами и вокруг всего могильника, — костров, на которых, вероятно, не раз и не два полыхала сухая золотистая солома, оставляющая не угольки, а только жар, прокаливающий докрасна почву, и легкий серый пепел.

Почему солома? Потому, что люди эти уже знали земледелие, жили оседло, вероятно, здесь же, рядом, на берегу озера, но значительно выше, чем лежат более ранние неолитические стойбища: там, где над песками залегают тяжелые супеси и легкие суглинки, где хватает влаги и почва по весне достаточно мягка и сочна, чтобы ее поднимать и засеивать злаками. Пшеница и ячмень — вот что возделывали эти люди, и зерна этих злаков я неизменно обнаруживал в глине, из которой были вылеплены сосуды, поставленные в могильные ямы.

Век бронзы, век металла — век огня и земледелия. И отнюдь не в печи только сходились зерно и пламя. Нет, в сознании человека в то время устанавливается и утверждается таинственная взаимосвязь между затаенной в зерне жизнью, пробуждающейся под властными лучами солнца, и пламенем костра, превращающим холодный камень в яркий, послушный воле человека пластичный материал, превосходящий своей прочностью прежний камень. Этот новый материал уже одним существованием своим опровергал прежние представления о неизменности, долговечности, постоянстве форм предмета, подобно тому, как таинство пробуждения жизни в зерне опровергало прежние представления о смерти.

Вот почему вместе с открытием секрета плавки и возделывания земли в сознании человека утверждалась идея трансформизма, идея метаморфозы.

Берегов Плещеева озера эти идеи достигли во втором тысячелетии до нашей эры, в период одного из великих переселений народов. Тогда в движение пришел, казалось, весь мир. Легендарные арийцы из Средней Азии и Прикаспия вторглись в долину Инда, сея смерть и разрушение; хетты потрясали своими походами Египет и Ассирию; двигались обитатели Западной и Северной Европы от берегов северных морей; волны кочевых народов катились по причерноморским степям, и в наших лесах появились фатьяновцы.

Черепки фатьяновских сосудов оказались и на Дикарихе, внеся на первых порах еще большую путаницу в общую картину.

Если бы не целые сосуды и замеченные наконец ямы, я утвердился бы в мысли, что копаю заурядное поселение позднебронзового или раннего железного века с «ложнотекстильной» керамикой. Да, на могильнике все же был небольшой культурный слой. И слой этот имел прямое отношение к могильным ямам: сосуды из ям иногда оказывались точными копиями сосудов из слоя. Что же, выходит, слой этот откладывался именно в то время, когда здесь хоронили? Иными словами, люди жили на своем же кладбище? Это абсурд. Между тем черепки из слоя встречались в земле заполнения могильных ям. И не только черепки с «ложнотекстильным» орнаментом. Здесь же, в ямах, я находил и фатьяновские черепки!

«Хорошо, — говорил я себе, — пусть так. Скорее всего на этом месте когда-то было кратковременное фатьяновское поселение. И место для фатьяновцев удивительно удобное: берег озера закрыт от северных ветров высокими склонами и, наоборот, открыт солнцу. Рядом — ручей со свежей водой, от него еще видна ложбина; внизу у воды — сочная пойма, заросшая густыми травами, на которых и теперь выпасается колхозное стадо… Можно предположить, что фатьяновский скот приходил сюда на водопой, здесь его доили, горшки бились, отсюда и те осколки, которые мы подбираем сейчас. Значительно позднее, когда память об этих первых животноводах исчезла, по соседству с родником и оврагом возникло поселение людей, изготовлявших горшки с „ложнотекстильным“ орнаментом. Но ручей остался, коровы у них тоже были, все повторилось сначала. Только потом, может быть, потому, что селение перенесли на другое место, повыше, здесь устроили кладбище…»

Но подобные самоуговоры мало помогали. Среди густого скопления находок в культурном слое вдруг открывались могильные ямы, в которых стояли самые что ни есть поздние горшки — с плоским дном и невысоким поддоном, — при этом в земле, которая эти ямы заполняла, вообще не оказывалось ни одного черепка, ни фатьяновского, ни «ложнотекстильного».

А на сосудах из явно более поздних ям я неизменно обнаруживал… фатьяновский орнамент. Ну как тут не прийти в отчаяние?

Трудность заключалась еще и в том, что в те годы такой могильник не с чем было сравнить, он был первым. Вот и приходилось ломать голову…

Топот на крыльце прерывает воспоминания. Слышен приглушенный разговор, затем в сенях громыхает и катится пустое ведро, прогибаются половицы, и в щель заскрипевшей двери просовывается белобрысая голова Славы:

— Ай-яй-яй! Дрыхнуть изволите, товарищ начальник? А ведь рабочие уже на раскоп пошли! Нехорошо, нехорошо…

— Брысь, Славка! Сегодня воскресенье.

Но он уже вошел, а за ним, сопя, пролезает Михаил. Небось на работу так прытко он не встает… Все, уже не поваляться!

— Что скажете, гвардейцы?

Михаил хмыкает и выставляет большой палец:

— Девчата здесь кадровые, не то что в Купанском! Когда сюда перебираться-то будем?

— Ну и ну! Верно, опять с петухами легли? — укоризненно качаю головой.

— А как же! — Слава улыбается во весь рот. — Произвели глубокую разведку. И картошка есть. Хоть два мешка, хоть три… Хорошая картошка, не вялая.

— Проснулся ли, Леонидыч? — робко перешагивает порог Евдокия Филипповна. — Поди, обормоты эти разбудили! Уж я их и пускать не хотела, думала, отоспишься. Чай, все крутишься, все торопком, и передохнуть тебе некогда… Ну что бы когда просто приехал, как все москвичи приезжают?!

— Так ведь, Филипповна, на то она и жизнь, чтобы крутиться! Вот и вы с самого утра на ногах, а какие у вас заботы?

— И-и, Леонидыч, у старого человека делов много. Да и не спится теперь, видно, все в молодых годах проспала! А делов-то огород, то скотинка… Одна я. Делать не станешь — кто сделает? Ну, вставай, вставай, коли так! И самовар поставила, и картошки сварила, яички куры сегодня снесли, небось слышал утром, все квохтали… Есть-то, чай, будешь! Егоровна вон творог приносила, прослышала, что ты приехал, да я ее назад отослала. Спит, говорю, потом зайди…

— А вы как, питались? — спрашиваю у ребят, начиная одеваться.

Вместо ответа Михаил хлопает себя по животу. Звук получается тугим и выразительным.

…После завтрака, который в сравнении с нашими довольно скромными и однообразными харчами — Прасковья Васильевна готовить не мастерица — показался мне роскошным, мы отправились на Дикариху.

Порядок домов, выходящих на озеро окнами, стоит чуть ниже деревни и в стороне от нее, занимая место древнего славянского поселения и называясь Кундыловкой. Почему — до сих пор допытаться не мог: не знают. Изба Евдокии Филипповны, одна из самых старых, стоит в дальнем от Дикарихи конце, почти над отрогом другого оврага, Гремячего, в глубине которого бьет ключ и откуда берут лучшую для самовара воду. Поэтому к Дикарихе улица идет как бы в гору, дома поднимаются все выше по склону и наконец кончаются.

Проходишь еще один огород, вдоль которого плетется тропа, и сразу выходишь на обрыв.

Место это я облюбовал еще в самое первое лето, и каждый вечер приходил сюда смотреть на закат, на плывущие тучи, вспыхивающие то золотым, то красным, которые под конец словно наливались тяжелой лиловой кровью, увлекающей их за горизонт, в темноту ночи. Отсюда виден весь Переславль, окрестные церкви и монастыри, далекие холмы, лежащее глубоко внизу озеро — с устьями ручьев, зарослями тростника, отмелыми берегами — и уходящие вправо, к Волге, зеленые волны лесов.

Отсюда как на ладони виден лежащий внизу четырехугольник старого раскопа, обозначенный отвалами по краям и кучей земли в центре. Два четырехугольника — по обе стороны дороги. В этом году они должны соединиться. Дорогу начинают перестраивать, собираются ее мостить, и дорожный отдел разрешил нам ее вскрыть.

— …Я еще подумал: и чего они весь день возле дороги копают? На геологов не похоже, на дорожников — вроде тоже нет… Может, думаю, раскопки какие? Ну и подошел… — слышу, как Слава рассказывает Михаилу о нашем первом знакомстве.

Помню, как все это было. Как раз на четвертый день, когда начали открываться сосуды, на отвалах появился вихрастый, атлетического сложения паренек в плавках, что прямо изобличало его московское происхождение: в деревне все в это время работают. Между тем он не только знал по именам всю ребятню, работавшую у меня на раскопе, но и разговаривал с ними весьма покровительственно и насмешливо, что те принимали как должное. Поздороваться с нами он не догадался, но болтал не умолкая, задавая вопросы и тут же отвечая на них своими домыслами и предположениями.

Наконец я не выдержал.

— Москвич? — спросил я паренька.

— Ага, — с готовностью откликнулся тот, — а что, очень заметно?

— Еще бы тебя не заметить! Один только язык на три четверти у плеча… благо, он у тебя без костей! Советы давать, я вижу, ты горазд, а вот сам лопату вряд ли в руках держать умеешь. Верно?

Кто-то из малышей, стоящих на отвалах, хихикнул.

— А вы меня испытайте, — с обезоруживающей откровенностью ответил вихрастый. — Вот возьмите к себе… Я многостаночник: могу языком, могу, если надо, и лопатой…

— Если не проспишь завтра утром — приходи с лопатой, — ответил я. — А сейчас уже конец работы скоро…

На следующее утро Слава, как звали паренька, пришел вместе со всеми к шести часам. Пришел и остался с нами до конца раскопок — неистощимый балагур, весельчак, ни минуты не закрывающий рта, но работник действительно отличный. Он каждое лето отдыхал в Криушкине у деда с бабкой и был, что называется, здесь «своим» москвичом.

Зимой, разыскав меня в Москве, он попросился на следующее лето. И я его взял — на этот раз уже в качестве помощника, на которого мог вполне положиться…

Разгадать загадку Дикарихи удалось не сразу. Помогли все те же черепки. И ямы, в которых они были найдены.

Если выкопать яму в чистом грунте, а потом засыпать ее этой же землей, то в засыпке окажутся перемешаны чистый песок и глина с комьями дерна. Так будет от верхних слоев до дна ямы. Вот там, на самом дне могильных ям, вернее, в их нижней части, и следовало искать разгадку: какие черепки там лежат? Если бы во всех ямах внизу, ниже уровня культурного слоя, оказались одинаково черепки фатьяновские и более поздние, было бы ясно, что могильник возник после того, как здесь отложился культурный слой. Но в том-то и дело, что набор черепков в могильных ямах был неодинаков.

По составу встреченных черепков все ямы оказалось возможным разделить на три группы: в одной из них не было решительно никаких черепков, хотя они лежали под наиболее насыщенными находками слоями, в другой оказались только фатьяновские черепки, а в третьей — и фатьяновские и ложнотекстильные. Так все стало на свои места.

Могильник возник во второй половине второго тысячелетия до нашей эры на берегу озера и чистого светлого ручья, вытекавшего из родника, по-видимому, в небольшой сосновой рощице, от которой остались следы корней в грунте. Тогда там и были выкопаны первые могильные ямы, в которые, кроме сосудов, не попало ни одного постороннего черепка.

Позднее на Дикарихе появились фатьяновцы. Маленький поселок владельцев кладбища, как можно думать, находился чуть поодаль, по направлению к Кухмарю, но фатьяновцы остановились именно здесь, в священной роще. Почему? Да потому, вероятно, что у них не было иного выхода.

Что-то произошло с группой этих древних животноводов. Быть может, они спасались от какого-то врага, подобно тому, как два с половиной тысячелетия спустя половцы, спасаясь от татар, искали защиты у русских князей.

Оказавшись на чужой территории, фатьяновцы вступили в священную рощу, отдавая себя под защиту местных богов и духов предков, признавая их своими заступниками, готовые войти в их племя. Храмы всегда служили прибежищами преследуемым, и если боги не всегда помогали, то виноваты в этом, как правило, оказывались все же не боги, а люди.

Что случилось с фатьяновцами? Могильник, как мы видим, продолжал расти и потом. Но вот что интересно: в следующих по времени могильных ямах, где встречаются фатьяновские черепки вместе с ложнотекстильными, на некоторых сосудах появляется самый что ни на есть фатьяновский узор!

Так, может, их все же приняли?..

— А где же здесь черепки? — недоуменно спрашивает Михаил, потоптавшись на старых раскопах, пока мы со Славой обсуждаем, как лучше нам подготовиться к новым, откуда начинать и куда направить отвалы грунта.

— Черепки? Ишь чего захотел! — смеется Слава. — Это тебе не Польцо. Тут каждый черепок на счету, хотя бы самый маленький. Знаешь, как Дикариху нашли? Вот послушай…

И он рассказывает своему приятелю то, о чем я вспоминал сегодня утром. Нет, конечно, совсем не то, а лишь самую общую суть, о которой я рассказываю всегда ребятам перед началом раскопок, чтобы им было интересно работать. А все остальное, главное, — оно всегда остается закрытым для других.

Вот и сама Дикариха — маленькое кладбище, затерянное во времени, на которое я случайно наткнулся майским днем… Оно ничем не отличается от других, древних и современных, наполненное знаками скорби об ушедших, горькой памятью о них. Отсюда и кострища, на которых горели поминальные огни, и разбитые сосуды от ежегодной тризны, и тропки, ведущие в ограды, протоптанные ногами тех, кого, в свою очередь, сожгут где-то на стороне их дети и сородичи, чтобы потом, на родовом кладбище, поместить то, что, по мнению живущих, олицетворяло ушедшего…

Прощай, Дикариха, до скорой встречи!

48

…Мы ступаем по песчаному полу дома, покинутого его обитателями почти пять тысяч лет назад; ступаем след в след, будто и не было этих быстротекущих тысячелетий; подбираем оброненные людьми вещи и, склеивая черепки, в сознании своем пытаемся склеить призрачную картину былой жизни.

Чьей жизни — их или нашей?

Ведь сколько бы лет ни прошло, но, слепленные из тех же атомов, мы остаемся плоть от плоти всех живших когда-то на этой земле, их кровь течет в нас, мы видим их сны; и желания, смутные и тяжелые, поднимаются в нас из глубин подсознания и толкают на поступки, в которых мы не всегда можем отдать себе отчет… Сколько их, прежних, в нас — единственных и неповторимых?! И не только людей — трав, деревьев, животных, птиц, бегущей быстротекучей воды… Даже на этом маленьком клочке земли — сколько людей прошло через него, сколько топталось здесь, утрамбовывая то голыми пятками, то жесткими каблуками этот прибрежный песок…

А если бы возможно было их всех собрать, подарить им хотя бы один день бессмертия, свести друг с другом, впустив их в нашу жизнь и нас самих приобщив к этому вечному потоку прошлого, к опыту его?

Но жизнь мудрее нас, и поток времени, размывая память о нас, некогда живших, скупо и строго отбирает лишь то, что потребуется тем, неведомым, идущим нам на смену из тьмы небытия, — нам самим, преображенным и себя не узнающим…

Вот и еще один красный теплый янтарик, рдеющий как уголек далекого костра. Среди черепков и холодных марких углей ловкие живые пальцы обнаружили его и извлекли на солнечный свет из небытия. И не в драгоценности его дело, а в том, что, сам пришелец, он хранит в себе «подорожную» тех людей, которыми был принесен сюда из далекой Прибалтики — переходя из рук в руки, плывя по таким же речкам в челнах из бересты или странствуя по лесным тропинкам в кожаном мешочке, расшитом иглами ежей и сверлеными раковинами.

Здесь, на полу жилища волосовцев, уже каждый черепок, каждый скребок, каждая косточка оказываются исполнены значения. Они и вводят нас в ту жизнь; на них, как на опорных реперах геодезистов, возникают очертания исчезнувшего мира, и красный затаенный огонь кусочка янтаря вдруг освещает увиденное внезапно прорывающейся догадкой.

В таких предметах всегда есть что-то иррациональное, и разнятся они от других находок, от тех же скребков, как мысль отличается от ее результата. Рабочий инструмент, утварь — все это заземлено и утилитарно. Движение души и мысли возможно ощутить, лишь прикоснувшись к бесполезной, казалось бы, красоте, вычлененной человеком из окружающего его мира неясным желанием овладеть солнечным бликом, яркой вспышкой цвета, манящим очертанием, в котором глаз угадывает нечто не поддающееся выражению. И уже через эту иррациональность перекидываешь мостик к тайной мысли, выдающей себя то амулетом из кости, вырезанной в виде медвежьего зуба, то подвеской из резца бобра, вроде тех, что лежат во впадине древнего жилища.

Иногда мне становится страшно, когда, раскладывая по пакетам кости, я вижу воочию, как изменился человек за эти тысячелетия, как неизменна природа, не поспевающая за человеком. Кое-что человек уже успел уничтожить, но лоси еще живут в наших лесах. Они расплодились особенно широко за послевоенные десятилетия на зарастающих вырубках, на молодых лесопосадках, но бобры на берегах Плещеева озера были выбиты еще до появления здесь Петра I. Были выбиты в прошлом, потому что сейчас они нет-нет да появляются в результате многолетних усилий звероводов, пытающихся возродить на лесных речках колонии этого симпатичного трудолюбивого народца.

Вот и в здешних краях, где некогда на озерах, ручьях и болотах стояли их хатки, бобры были выпущены перед самой войной. И исчезли. Все полагали, что опыт оказался неудачным и бобры погибли. Впору было начинать все сначала, но оказалось, что бобров похоронили преждевременно.

Они объявились за год до моих первых раскопок на Польце, причем довольно курьезно, о чем мне еще тогда рассказал Володя Карцев, и теперь изредка появляющийся в нашем доме.

Лето было еще суше и жарче, чем нынешнее, вода в Вексе и в озере приспала, на перекатах ниже усольской плотины лодки скребли днищами о камни и дресву, а от Польца до Плещеева озера по берегу можно было пройти не замочив ног. То там, то здесь над лесами всплывал дымок, за которым взрывались лесные пожары, на полях трескалась каменеющая земля, и только на купанских торфоразработках творилось что-то необъяснимое: все заливала вода.

Удивительный факт был налицо, хотя верить ему никто не хотел. Однако, поскольку дело касалось производства, а работать из-за воды было нельзя, специальная комиссия взялась за обследование магистрального канала, по которому вода с фрезерных полей и из Купанского болота выходила прямо в озеро Сомино. Канал был длинным, он шел через старые карьеры, оставшиеся от того времени, когда торф резали вручную еще лопатами, и которые успели с тех пор зарасти почти непроходимыми зарослями осинника и березняка постенкам. Здесь-то и наткнулись члены комиссии на причину непорядка.

В тишине заброшенных карьеров, куда не забредет ни охотник, ни случайный прохожий, где много вкусной и мягкой осины, обосновалась колония бобров. Борясь с засухой, они поднимали свои плотины, и в конце концов вода пошла назад, на фрезерные поля.

Что было делать? Ломать плотины? Это казалось самым простым и разумным решением, но бобры с ним не согласились. Несколько раз они восстанавливали разрушенные плотины и запруды, и столько же раз люди приходили и ломали их — до тех пор, пока бобры не ушли куда-то еще. И лишь потом кто-то на предприятии догадался, что проще прокопать новое колено магистрального канала, на этот раз прямо в реку. Нет, не из-за бобров — из-за того, что весь канал заилился и уже не мог служить как вначале. Бобры не были в этом виноваты. Как выяснилось напоследок, они только потому и начали строить здесь свои плотины и хатки, что вода в канале начала застаиваться, а сам он — мелеть…

Осенью следующего года я бродил по перемычкам старых карьеров, осматривал разрушенные бобровые плотины, поваленные и разделанные на короткие чурбачки деревца, остатки хаток и думал, как важно было для человека общение с этими природными ирригаторами и строителями.

Я не оговорился, общение — вот наиболее верное слово. С присущим человеку высокомерием мы почему-то замечаем только один аспект взаимоотношений человека и животного, аспект потребительский, смотря на дикое — вольное — животное лишь как на объект охоты, источник пищи, кожи, меха, поделочных материалов. Один берет все это вместе с жизнью животного, а другой… дает? Ну а как это все выглядит с точки зрения животного? Только ли потенциального убийцу видит оно в человеке? Пожалуй, нет. Иначе не стали бы звери тянуться к человеку, искать его внимания и дружбы, как то было всегда, вплоть до настоящего времени, когда льнет к человеку уже и хищник. Выгода? Безопасность? Сытость?

Или же впрямь зверю нужно что-то иное, что может он получить только от человека?

Какой же у зверя с человеком общий интерес?

А он есть, и, по мере того, как современная наука открывает во всем живущем разум, заменяя им «инстинкт», измышленный теологами, дабы только в одном человеке утвердить бессмертие души, вопрос этот встает все более остро перед нами, рождая мысль об ответственности человека за судьбу его «братьев меньших»… Ведь это они когда-то учили человека.

В самом деле, изучая повадки зверей и птиц, приглядываясь к ним, становясь поневоле этиологом, охотник древности бессознательно перенимал у них опыт приспособления к окружающей среде, к природе. Искусству возводить хижины, строительству запруд и заколов для ловли рыбы он учился у бобров, перегораживающих лесные ручьи и речки. Они же были для него первыми лесорубами, и очень вероятно, что именно резец бобра подсказал человеку идею резца и долота. И первые жилища, пригодные для наших холодных зим, как можно видеть, человек строил, оглядываясь на конструкцию бобровой хатки. Но главный урок, который могли бобры дать человеку, — урок исключительного миролюбия и терпимости, которые царят на территории бобровых колоний. В бобровой хатке вместе с ее хозяевами живут змеи; на искусственных водоемах, поднятых бобрами, гнездятся водоплавающие птицы, здесь же ловит рыбу выдра. Мирные, неустанные строители, бобры подсказывали человеку возможность перестройки природы, что сами они осуществляли с неизменным старанием.

Вот почему мне не кажется удивительным, что человек, благодарный за науку, объявлял своим родоначальником, духом-покровителем то или иное животное, подсказывавшее в трудную минуту решение, заботившееся о членах рода.

В отличие от своих предшественников, боги-герои могли всегда предъявить конкретный список заслуг перед людьми, отнюдь не ограниченный своим общим к ним благорасположением. Озирис был первым земледельцем Старого, а Гайавата — Нового Света; Прометей подарил людям огонь, как это делали все Прометеи на всех континентах, а Ильмаринен был первым кузнецом в холодной Карелии. До них были боги-дарители. Они дарили людям тепло, свет, обильную пищу, устанавливали обильные рыбой или зверем годы. Казалось бы, между героем и богом разница невелика. Но в этой смене понятий лежит как бы «инфляция идеи». По мере того как иссякали дары богов, человек начинал понимать, что обречен искать свой собственный путь — тяжелый, трудный, на котором каждый шаг стоит жизни, где каждое личное завоевание имеет цену лишь тогда, когда его можно распространить на остальных.

Именно тогда впервые — плохо ли, хорошо ли — забрезжила догадка младшего Карамазова о «единой слезинке». Стал меняться критерий — изменилась и награда. Трудно, очень трудно было стать человеку богом. Но вместе с тем лишь небольшое расстояние всегда отделяло бога от человека — не мощь, не власть, нет: любовь и сострадание. Любовь и понимание.

Так бог становился Человеком…

49

Последний день больших раскопок. Завтра уже не придет под окна многоголосая крикливая орава ребятишек, чтобы со звоном и спорами разбирать из-под навеса лопаты, доискиваясь по каким-то тайным меткам, где чья.

Теперь у меня остаются мои ребята и Оля с Игорем. С завтрашнего дня начинается обработка находок, их классификация, предварительное изучение, склейка черепков. На раскопе я буду вычерпывать профили еще не засыпанных стенок раскопов, зарисовывать их, отбирать различного рода образцы, писать отчет. Ну и время от времени будем вести разведку, выбираясь на Сомино озеро, спускаясь по Нерли, чтобы в августе продолжить раскопки на Дикарихе, когда приедет мой приятель, тоже археолог, из Ленинграда.

Слава подходит ко мне с планом и протягивает папку:

— Второй раскоп закончен, товарищ начальник. Все!

И словно эхо откликается Игорь:

— Раскоп закончен, Андрей Леонидович! Все перекопали…

Школьники стоят, опираясь на лопаты. Еще не наступило время положенного перерыва, и, привыкнув к работе, они ощущают сейчас какую-то растерянность, смотря на вскопанное дно раскопа, где для них уже нет места. Но вместе с тем и удовлетворенность: все-таки они справились с заданием, строительство может продолжаться, а для них наступают долгожданные каникулы. Да, все. На первом раскопе нам осталось зачистить стенки, чтобы сфотографировать, а потом и засыпать их. До следующих раскопок.

Следующие раскопки? Когда они будут? Через год? Через десять лет? Вполне может случиться, что тогда Польцо будет копать кто-либо из этих ребят, если его поманит к себе история, и, вернувшись в такое же, как это, лето на Вексу, он невольно вспомнит эти раскопки, этот день и, может быть, поймет то, что чувствую я сейчас, глядя на перевернутые, перебранные руками отвалы земли.

Земли человеческой…

— До свидания, ребята! Счастливого вам лета!

Последние школьники еще виднелись на мосту через Вексу, когда ко мне подошел Данилов. Вот с кого надо было бы всем нам брать пример: такой заряд оптимизма заключен во всем его облике, такая уверенность дышит в каждой черточке его сияющего лица, что, ей-богу, моего Василия Николаевича можно было бы прописывать всем в качестве безотказного лекарства против меланхолии и уныния!

А ведь я знаю, что далеко не все у него идет гладко, да и трения с начальством за последнее время как-то уж очень стали явными.

— Ну что, — приветствовал он меня, как всегда, крепко пожимая руку, — завершающий аккорд — и конец? Или только очередной перерыв в наступлении на наше хозяйство? Совсем ребят отпустил?

— Отпустил. Пусть отдыхают. Но для нас здесь работы еще непочатый край… Так что не рассчитывай на скорое завершение — раньше чем через месяц прокладывать водопровод не позволим.

Главный инженер махнул рукой.

— Водопровод! Вспомнил! Никто его здесь и не собирается строить. Еще весной все перепланировали. Ты со своими черепками и не заметил, что мы с той стороны насыпи его пустили. Все уже выкопано, поставлено, засыпано… Ты думаешь, там времянка, как я тебе говорил когда-то? Не беспокойся, все фундаментально сделано, и никаких дополнительных затрат не понадобится. Проморгал ты этот кусочек, проморгал!

Действительно, проморгал. Хотя подозрения были. А мог бы заметить, что с некоторых пор мой приятель перестал интересоваться, когда же мы освободим территорию для строительства. Ну а что касается новых дотаций… В конце концов все мы реалисты, и я прекрасно понимал, что все возможное я и так получил со строительного управления.

Поэтому я рассмеялся и хлопнул Василия Николаевича по плечу:

— Знаешь, Вася, все мы не лыком шиты! Неужели же ты думаешь, что у меня глаз нет? Но есть и соображение. Ты навстречу мне пошел, до весны проект не переделывая? Пошел. Ну и спасибо. Теперь ты проект переделал? Переделал. И за это спасибо…

— А здесь-то за что, чудак человек?

— За то, Вася, что строительство на эту сторону больше не полезет и оставшаяся нераскопанной часть сохранится для будущих археологов, которые рано или поздно сюда придут, чтобы узнать о прошлом куда больше, чем это удалось нам…

Он посмотрел на меня хитро, и улыбка раздвинула его рот до ушей, которые засветились красными фонариками.

— А я-то считал, что ты больше о себе стараешься, чем о других! Думаю, дай ему возможность, так все здесь разнесет, на обоих берегах, под корень сроет… — И посерьезнел. — Правильно это. Вот и Слава Королев, с которым мы тут у тебя поцапались… Когда он меня за плотину ругал, тоже ведь прав был, что тут скажешь. Но и я прав, — встрепенулся он с петушиной лихостью. — Придумаем еще, как и реку запрудить, и воду чистую оставить! Правда, не мне это уже, наверное, делать придется… Вон в Калинин зовут, там места у меня родные…

— Со своим не сработался? — спросил я, понимая, на что намекает главный инженер.

— Со своим, — согласился Василий Николаевич и вздохнул. — Да какой он, к шуту сказать, свой? Нет у нас с ним понимания. Думаешь, так бы легко он тебе деньги отпустил, если бы я его каждый день не грыз? Черта с два! Ну да ладно. Сделали мы с тобой дело? Глядишь, не здесь, так еще где-нибудь сделаем! Как это дружок твой ярославский поет: «…Не надо печалиться, вся жизнь впереди…» Вот и у нас с тобой тоже жизнь — и если не вся, то все-таки впереди большая и лучшая часть, верно?!

50

…После обеда я сидел за сметой, подсчитывая оставшиеся финансы и израсходованные человеко-дни. Дней накопилось много, средств осталось мало. Михаил и Слава были на реке, где поочередно до посинения испытывали новую конструкцию копья для подводной охоты — сочетание бамбукового колена удилища с алюминиевой вилкой на конце.

Через открытую дверь до меня донесся голос Юрия:

— Здесь он? Или опять куда-нибудь уехал?

Юру я ждал с двенадцатичасовым поездом. Он писал, что приедет сразу же, как только закончится экзаменационная сессия в его институте. По моим расчетам, последний экзамен должен был быть дней пять назад. Своего приятеля я ждал все эти дни, и сегодняшний должен был быть последним. Но вот и двенадцатичасовой поезд пришел, а Юрия все не было. Дорогу сюда он знал не хуже меня, и беспокоился я только об одном: чтобы вместо Купанского он не оказался, скажем, в Кандалакше или в Коктебеле, от него это можно было ожидать.

— А вот и я! — сказал Юрий, входя в комнату и сбрасывая рюкзак. — А почему ты не на работе? Я решил, что ты уже на Дикариху перебрался: на раскопе никого нет, стенки почти все присыпаны… Где же остальные?

Вместо того чтобы ехать на поезде, Юрий, по старой памяти, как это делали мы раньше, приезжая на рыбалку, отправился по берегу пешком, поскольку мотовоза, как он объяснил мне, нужно было ждать около получаса. Поэтому он шагал по шпалам, по береговым стоянкам, попутно залезая в озеро, и вместо двенадцати часов прибыл в четыре. Все это он объяснил, распаковывая свой рюкзак и выкладывая вещи, которые я заказал ему в письме.

— А ружье привез?

— Ружье привез. И продукты тоже. Писем тебе нет. А кормить будешь?

— Кормить буду. У тебя ведь, как всегда, ни ложки, ни миски, ни кружки?

— Ну, ты это брось! Я сам их заворачивал в газету…

Юра копается в рюкзаке. Появляются круглые батарейки для фонаря, два пузырька диметилфталата, маски, ласты и трубки, шерстяные носки, одеяло, бутылка с подсолнечным маслом, которое в изобилии имеется в здешних магазинах, пачки сахара, кофе…

— Странно… Ведь сам клал в рюкзак!

Не было такого, чтобы Юрий взял с собой миску и кружку. Все что угодно, только не это!

Пока разогреваются уха и макароны, оставшиеся после обеда, мы идем на реку: Юра — еще раз умыться, я — с ружьем. Михаил сидит на берегу синий, завернувшись в мохнатое полотенце, и, клацая зубами, пытается что-то объяснить Славе, который, взбивая воду ластами, периодически исчезает в яме. При виде подводного ружья Михаил вскакивает, почти вырывает его у меня из рук и начинает отчаянно кричать приятелю, чтобы тот отдал ему маску и ласты.

— Это тоже твой? — спрашивает Юрий, который знаком по прежним экспедициям только со Славой.

— Ну ч-что, п-приехал? Здорово! — Слава вылезает из воды и, дрожа, стягивает с себя маску. — А м-мы уже на Ди-дикарихе были!

Михаил плюхается в воду, краем уха схватив, как надо заряжать ружье. Берегитесь теперь, язи!

— А что, есть рыба? — спрашивает Юрий.

— Во! — разводит руками Слава. — И даже больше! Я сейчас щуку видел. Под самыми корягами. Еще маска есть?

— Есть. Только я сам посмотрю сначала…

Но Слава, подпрыгивая, чтобы согреться, уже мчится к дому.

— Проворные ребята, — говорит Юра, намыливая голову.

Над рекой разносится торжествующий вопль. От неожиданности Юрий выпускает из рук мыло, и оно, бледнея, медленно уплывает на дно.

Михаил, совершенно ошалевший от восторга, отплевываясь и взмучивая воду, потрясает гарпуном с трепещущим на нем подъязком. Вернувшийся с маской Слава еще больше синеет — на этот раз от зависти.

51

Страсть забирает человека быстро и прочно. Открытый ребятами совсем недавно подводный мир с появлением ружья словно приобрел новую ценность и обширность. Время исчисляется «от воды до воды». Если по утрам мы просто купались, то теперь вопрос, кто встанет раньше, стал вопросом личного соперничества: первый вставший завладевает ружьем.

Утром вода тиха и прозрачна. Ее еще не перемешали моторы, за ночь осела муть, и рыбы разбредаются по подводным лугам на кормежку.

В яме под корягами затонувших кустов притаились язи.

Утром солнце высвечивает яму до дна. Медленно, стараясь не шуметь, подплываешь к холодной серовато-зеленой глубине, откуда словно черные кораллы поднимаются сучья затопленных кустов. Сгибаешься пополам, выбрасываешь в воздух ноги и стремительно пикируешь на дно. Под коряги нужно подбираться снизу. Вначале нас пугало это черное неподвижное кружево, когда кажется, одно лишь неверное движение — и сучья схватят тебя, вцепятся в ласты, и ты будешь, задыхаясь, барахтаться в подводном плену…

Страх прошел после первых погружений. Яма стала привычной и обжитой. Мы узнали ходы и выходы, знаем, где и как надо повернуться, и, поднимаясь, слушаем, как ломаются под водой черные веточки с легким льдистым звоном.

На завтрак у нас снова появляются жареные язи.

Днем, в перерыве между работой, мы берем лодку и отправляемся вверх по реке, за Польцо. Здесь среди зеленых коридоров с желтым песчаным дном, где вспыхивают в иле обломки раковин, и колышущимися стенами, сотканными из зеленых нитей водорослей, мы ищем щук.

Чем меньше рыбешка, тем она храбрее и любопытнее. Пескари, щурята, плотвичья и окуневая мелюзга, юркие серебряные брызги верхоплавок — все они толкутся перед тобой, лезут к маске, щекочут ухо, и, даже размахивая руками, не сразу удается их отпугнуть. Они словно знают, что при таких размерах на них не позарится ни один подводный хищник, притом огромный. Уклея — та держится осторожно, обходит стороной, как, впрочем, и плотва, пытающаяся сохранить между собой и пловцом известную дистанцию. Обходной маневр, неторопливая ретирада за куст, в яму, под затопленное дерево — вот арсенал уловок окуней. Язи бросаются от охотника стремглав, и поразить их можно только при молниеносном пикировании сверху, как это удается нам делать на яме перед домом.

Поэтому самой благодатной добычей оказывались щуки, ни одним движением не выдающие своего присутствия и подпускающие охотника на верный выстрел, если только он успевал его сделать.

Щук не сразу удавалось распознать в темных, толстых обрубках, висящих над дном среди зарослей, и, лишь уловив устремленный на меня желтый тусклый глаз, я спохватывался, поднимал ружье, но щуки и след простыл… Зато с какой гордостью, с каким объяснимым тщеславием, выйдя победителем из такой борьбы, можно было подплыть к лодке и, не снимая маски, небрежным движением швырнуть на дно добычу!

И сейчас, когда мы с Юрием стаскиваем в лодку снаряжение, готовясь к поездке на Сомино, по-моему, Михаил колеблется: не поехать ли с нами, оставив Славу одного идти в Хмельники?

Дело в том, что ружье берем мы.

52

Сгущая темноту до плотности почти осязаемой, пламя костра выхватывает из ночи светлые стволы сосен, взъерошенные, неподвижно нависающие над головой ветви, выступающие в отдалении кусты. Но вот языки огня сникают, сокращаются, как бы уходят в себя, чтобы снова рыться среди раскаленных светящихся веток, лизать обрубки деревьев, снова набираться сил для борьбы с мраком. Сведенный с неба огонь, похищенный кусок солнца… Чудо, живущее рядом с человеком, спутник его в долгих скитаниях по земле. Тянутся сквозь тьму на огонек люди, веря, что там, где огонь, там и жизнь; сбиваются плотнее вокруг костра, и вот уже не страшен беззвездный мрак, холод пустынь и завтрашний день, потому что вместе с теплом в сердце вливаются новые силы и гонят прочь мысли об одиночестве…

Мы с Юрием лежим у костра, молчим, следим, как огонь пожирает ветки, подбрасываем ему новую пищу и слушаем, как постепенно все громче и настойчивее начинает клокотать закипающий на костре котелок.

С озера доносятся сонные всплески рыбы. Ночь тиха, но и в полной тишине своей она полна множеством живых звуков. То близко, то далеко за нашими спинами потрескивают внезапно веточки, как будто там ходит кто-то большой и осторожный, выглядывая наш костер; шуршат стебли прошлогодней травы, сухой лист, и нельзя понять — то ли это скользит змея, то ли пробирается мышь, то ли вышел на свою ночную охоту еж… Внезапно где-то у Хмельников, далеко, начинает ухать филин, жутко, совсем по-человечески разражаясь истерическим смехом. И, откликаясь ему, в камышах тревожной разноголосицей вскрикивают утки, словно пугаясь собственных снов.

Странные мысли приходят ночью в лесу. Кажется, сколько уже исхожено, сколько ночей проведено вот так у костра — и в одиночку, и с собакой, и со спутниками, — в непогодь, в ведро, весной, летом и осенью, в наших среднерусских лесах и на Севере, у реки, у морей, возле озер, да и где еще, не припомнить, а каждая ночь — своя, наособинку. Иной раз среди леса под марлевым пологом от комаров чувствуешь себя как в городской квартире; а другой раз, даже и не один, — глаз не сомкнешь, как будто бы ходит вокруг, подстерегая твою оплошность, неведомая опасность, что-то чужое, чуждое… И сколько ни случалось мне разговаривать с бывалыми охотниками, почти каждый сознавался, что приходилось ему испытывать этот загадочный страх, доходящий порой до ужаса, — страх перед темнотой, перед неведомым, которое так и не становилось понятным «чем-то».

Но здесь, на берегу Сомина озера, почему-то всегда я чувствую удивительный покой, сродни тому, что ощущаешь в родном своем доме. Даже эти непонятные шорохи и трески в ночном лесу, крики филина и мрак за пространством света не таят в себе ничего враждебного или тревожного, как будто над всем вокруг — озером, костром, окрестными лесами — в эту июльскую светлую ночь распростерт невидимый, но надежный покров, защищающий тебя от всего зла, всех враждебных сил…

Пламя сникло, костер прогорел. Надо подбросить дров.

Сухие сучья сосны ломаются с пистолетным треском. Обломки летят в костер, вместе с дымом взлетают искры, потом вспыхивает пламя и с гуденьем взметается вверх. Поредевшая было темнота отступает и снова плотнеет.

Словно откликаясь на наш, вспыхивает костер в устье Вексы. Он медленно перемещается к центру озера, и на воду от него ложится мутно-золотая полоска света, теряющаяся в серебристом сверкании лунных бликов.

— Смотри, кто-то с лучом вышел, — говорю я Юрию.

Он поднялся вместе со мной и, пока я занимался костром, успел уже расставить миски на покрытом бумагой плаще, нарезать хлеб, развернуть масло. Во втором котелке уже настоялась уха, и когда Юрий снимает крышку, из-под нее вырывается облако пахнущего рыбой пара.

— Наверное, кто-нибудь из поселка, — говорит он, всматриваясь в далекий огонь. — Только что-то они не ко времени… Ну как, начнем? А то перестоится…

К миске с ухой нельзя прикоснуться — до того горяча. Я сдуваю к одному краю попавших туда комаров, вдыхаю густой аромат свежей ухи и думаю, что сегодняшний день кончается так же хорошо, как он был начат.

Из дома мы выбрались уже перед полднем, отправившись на этот раз без мотора, на веслах. Михаил и Слава помогли нам перетащить лодку через плотину, а потом мимо гряд подсобного хозяйства, мимо Купанской школы направились в Хмельники самой короткой дорогой. Они далеко опередили нас, пока мы крутились в извивах Вексы, пробираясь к озеру, и, выйдя из камышей к островку, я только успел заметить их фигуры, мелькнувшие здесь, на Торговище, перед поворотом в лес. Но нам с Юрием некуда было торопиться. Пройдя через Сомино, мы добрались до начала Нерли Волжской. Она течет в таких же низких, болотистых берегах, но вдвое, а местами втрое шире Вексы, глубока, полноводна, и на ее дне желтеют чистые речные поляны, окруженные густыми подводными зарослями.

Поочередно, иногда вместе, мы спускались с Юрием в воду, подплывали под нависающие торфяные берега, и через час в лодке лежало уже несколько крупных окуней, порядочный щуренок, а Юрию даже удалось подстрелить золотистого скользкого линя, забредшего сюда из илистого озера. Ершей мы натаскали удочкой.

Потом, когда солнце стало уже неприметно склоняться к вершинам леса, мы вытащили лодку на топкий берег возле Торговища или, как еще называют это место, возле Хмельниковской горки, где находится одно из самых крупных неолитических поселений, меньшее, чем Польцо, но достаточно обширное и богатое находками. До темноты мы успели заложить два небольших шурфа и, убедившись, что слои в общих своих чертах повторяют слои Польца, разбили лагерь под соснами. Если нам завтра повезет, как сегодня…

Уха кончилась. Разваренные, с белыми глазами, окуни лежат на дне мисок.

— А эти, похоже, сюда плывут, — замечает Юрий, поглядев в сторону озера.

Действительно, огонь на воде переместился, стал ближе к нам. Сейчас рыбаки обшаривают дно в поисках неподвижно, словно аэростаты, повисших полосатых окуней и темных зеленых щук. Вот огонь словно потускнел: это повернулась лодка, и стоящий с острогой рыбак закрыл от нас пламя.

— Помнишь, как в прошлом году на май мы с тобой здесь же сидели? — задумчиво произносит Юрий, откинувшись на одеяло. — Луна, туман… А на озере костры. Сколько их было? Пятнадцать?

— Вроде бы пятнадцать, — припоминаю я.

— Сначала дугой стягивались к одному берегу, потом рассыпались по озеру, снова в дугу выстроились… Никак забыть не могу. Ну, прямо танец костров! А ведь так же было в неолите, да? Вот и подумай: каменный век в ста тридцати пяти километрах от Москвы! А в этом году ты здесь на май был?

— На Сомине? Нет, не был. И озеро было на праздники закрыто. Каменный век, говоришь? Похоже. Только учесть надо, что вместо костяных гарпунов теперь стальные, из веретен, а вместо смолья, с каким еще я когда-то здесь ходил, автомобильные скаты жгут: и горит лучше, и хватает дольше, и заготовлять смолье в лесу не надо… В общем, каменный век, но с транзистором!

Откинувшись назад, Юрий дотягивается до кучи хвороста и, ухватив нижнюю ветку, с натугой тянет по земле всю кучу. Снова ломаем сухие ветки. Костер оживает. Жар сначала ласкает, потом разом обжигает лицо, и, отставив в сторону посуду, мы забираемся в спальные мешки.

— Ну что, достаточно тебе сегодняшней шурфовки? — спрашивает Юрий.

— Маловато сделали. Завтра надо пораньше приняться.

— А говорил ведь, что отдыхать будем. Всегда вот ты так!

— Ладно ворчать. Спать, в сущности, и в Москве можно…

Не спится. Юра ворочается, подтыкает плащ вокруг спального мешка, примеривается и так, и эдак, накрывается с головой, на минуту затихает, но сон не идет, и он поворачивается ко мне:

— Прочти что-нибудь.

— Что именно?

— Что хочешь. Ну, хотя бы из прошлой осени.

Я сажусь, прислоняясь спиной к холодному и шершавому телу сосны. За спиной — лес. Он безглазо смотрит на костер из темноты, и ты чувствуешь этот полувзгляд, полуприкосновение чего-то невидимого, почти неощутимого, что словно проникает в тебя, пытаясь в тебе разобраться и тогда уже принять решение, что именно делать с тобой. На озере движется огонь — медленно, как бы раздумывая, куда пристать или не приставать вовсе, а вот так скользить по глади, разрезая мерцающий лунный свет.

Закрыв глаза, я снова чувствую на веках тепло огня — не этого, а того костра, разожженного в одну из холодных осенних ночей на суходоле среди тоскливых бурых болот, из которых я не успел выбраться до темноты, — болот с сухостоем, чахлыми тонкими березками и уже закрасневшей клюквой на низких пружинистых кочках. Я пристроился под широкой раскидистой елью, костер уже прогорел, лишь изредка вспыхивали язычки пламени, когда внезапно в освещенный круг вдвинулась из темноты голова матерого лося с тяжелым взглядом налившихся кровью глаз. Ноздри его были раздуты, он искал соперника и теперь смотрел на меня через костер, наклонив тяжелые пластины рогов, словно знал, что в обоих стволах у меня была только дробь.

Я лежал не шевелясь. Мы смотрели друг на друга не мигая — человек и зверь, может быть, тотемный предок рода, к которому тысячелетия назад принадлежали мои предки. И к которому продолжал и теперь принадлежать я сам, не ведая того, унаследовав сквозь череду поколений право на этот лес, эти болота, эти реки с их рыбой, право на то, чтобы вот так глядеть в упор на этого лесного великана. Внезапно лось поднял голову, фыркнул, то ли презрительно, то ли негодующе, и исчез, так же неслышно, как появился…

— Ладно, слушай:

Огонь на озере погас. По болоту хлюпали шаги. Потом, как бы раздвинув темноту, у костра появились рыбаки. Впереди шел старик в ватных штанах и замасленной телогрее, из прорех которой выпирала серая клочковатая вата. За ним — молодой парень в грязном брезентовом комбинезоне, с черным от сажи лицом, в подвернутых болотных сапогах.

— Добрый вечер! Погреться можно?

— Присаживайтесь.

— Тоже по рыбу?

— Нет. Экспедиция.

— Нефть ищете? Это не ваша партия в Усолье стоит?

— Нет, не нефть. Раскопки ведем.

— Это какие же?

— Да они, батя, черепочки копают у моста.

— A-а, у Кузнецова, у Романа Ивановича, значит, стоите? То-то, смотрю, личность мне ваша знакомой показалась, — думаю, встречались али как? Вон оно что, черепочки копаете, значит! И здесь тоже копать предполагаете? Указания есть какие?

— Да, и здесь тоже. Люди-то первобытные везде здесь жили…

— Да ну? И на Хмельниковской горке? Скажи ты! А вот так ходим всю жизнь, ночуем здесь когда, а про то не знаем… Вот что наука-то значит. До всего дойдет!

— А как рыбалка? Закололи что? — влезает в разговор Юрий.

Парень, прикуривший сигарету от головни, выпрямился.

— Есть немного…

— Ты вот подумай, и здесь нашли, — удивлялся старик. — И как же это вы, с приборами какими ищете? Верно, значит, деды говорили — мой вот, к примеру, из Хмельников я родом… Так, дескать, из самого Углича купцы сюда приезжали, здесь останавливались, товар продавали… А товар какой? Горшки больше. Сейчас все Хмельниковская горка да Хмельниковская горка, а раньше ее Торговищем звали, торговали здесь. Должно, какие ни то горшки у них и бились…

Все рассмеялись. Я пытаюсь объяснить:

— Нет, отец, мы постарее ищем, подревнее. Этак, чтоб им по три, по четыре тысячи лет было.

— Это как же понимать надо? Что ли, когда поляки приходили, при Грозном, а их наш Александр Невский выгнал? Так я понимаю?

Вся история перепуталась в голове старика!

— Нет, отец, еще древнее.

— И нешто находите?

— Находим.

— Ну, пошли, батя, дай людям отдохнуть!

— Ты погоди, Ванька, погоди. Дай мне с ученым человеком поговорить! А к примеру вот — какие же люди это были? Вроде обезьян, что ли?

— Да нет, почему же? Такие же, как и мы с вами. Только железа у них не было, все из кости да из камня делали.

— Ишь ты, додумались до чего! — В голосе старика слышится уважение к непонятному. — И находите?

— Конечно. Раскапываем и находим. Вот жили здесь, на берегу, так же, как вы, острогой рыбу били…

— Строга-то из чего у них была? Железа-то, сам говоришь, не было?

— Из кости. Затачивали кость, зубцы делали, на палку насаживали и били рыбу.

— И находили вы такую-то строгу? Али только предположения есть?

— Здесь еще нет, но у моста нашли. Так что все точно.

— А рыба какая у них была? Про то неизвестно?

— Тоже известно. Такая же, как и сейчас: щуки, лини, сомы, окуни, плотва, налимы…

— Co-мы?! А сейчас здесь сомов нет — разве что в Кубре, у Андриянова. Может, по тем древним сомам это озеро Соминым и стало прозываться?

Старик разволновался не на шутку. Новый, неведомый мир, существовавший испокон веку в этом знакомом от рождения мире, открывался ему сейчас. Но сын торопил его:

— Хватит, батя, ехать надо! Мало рыбы взяли. Ну, счастливо вам оставаться!

— Спасибо. Ни рыбы, как говорится, ни чешуи!

— И вам того же…

Встав, они направились к лодке — старый и молодой, оба кряжистые, с узловатыми мускулистыми руками, привыкшими и к веслу, и к топору, и к лопате, чтобы в земле копаться.

— Ишь ты, тоже люди, значит, — донеслось из темноты…

Юрий поворочался в спальном мешке и затих.

Сон долго не шел. Я лежал и смотрел на звезды, прислушивался к тоненькому звону комаров, что кружились над нами и отлетали, испуганные запахом диметилфталата, которым я старательно намазал перед сном лицо.

Сколько раз вот так же, на этом месте, люди разжигали костер, и круг света, брошенный им на землю, становился — пусть на короткое время — для человека «домом». И теперь, и недавно, и много поколений назад…

Потом звезды закачались, поплыли куда-то в сторону, вниз; они текли надо мной широкой мерцающей рекою, а спиной сквозь мешок, плащ и ветки я ощущал медленное вращение земли, которая несла нас, этот костер, ночной лес и влажное близкое озеро сквозь темноту сияющего пространства…

Наверное, я вздремнул и очнулся, когда сквозь сон услышал, как Юра поправляет костер. Но это был старик с сивой, немного всклокоченной бородой, без шапки, в короткой меховой телогрее, переделанной из старого полушубка. Отсветы огня плясали на его руках — старых, оплетенных веревками синих вен; суставы пальцев распухли от застарелого ревматизма, и сгибал их он с трудом, пододвигая в огонь уже наполовину сгоревшие ветки. Вытертые штаны до колен были замотаны онучами, на ногах были лапти, которые еще плели иногда в Хмельниках на покос, а перепоясывал его лыковый ремень, на котором висела берестяная солоница и что-то вроде оселка.

В траве, немного поодаль, виднелось темное косовище.

«Вот не спится старому! — подумал я. — Ни свет ни заря на покос собрался… А косу что ж на земле положил?»

Заметив мое движение, старик поднял голову и посмотрел на меня. В свете костра лицо казалось кирпично-красным, а глаза, голубые и прозрачные, взблескивали добро и внимательно из-под седых нависших бровей. И весь он был спокойный и уютный, этот деревенский дед с большими трудовыми руками, огрубевшими от крестьянской работы.

— Ты, извини, разбудил тебя, видно, милок! — не сказал, а словно пропел старик. — Да вот у костерка посидеть захотелось. Авось, думаю, хозяева не обидятся, старика не прогонят…

— Да что вы, пожалуйста! Какие же мы хозяева, костер — он для всех светит.

— Вот и я то ж думаю! Дак ведь люди-то разные бывают. К одним сам придешь и поговоришь, и уважение тебе сделают, и ты их уважишь. А другие так просто: еще стороной обходи, чтоб не обидели! Разные люди, каждый на свой манер…

Старику хотелось поговорить. Видно, передумал он уже давно все свои думы, перебрал их, как нехитрый скарб, и нужен был ему собеседник, чтобы можно было выговориться, освободиться от груза, что собрал он за всю свою жизнь. И от радости, что нашелся человек, которому все это можно пересказать, он словно молодел на глазах, и лицо его менялось от вспышек пламени, а я думал: сколько же лет ты прожил, дед, на этой земле? Семьдесят, девяносто или все сто?

— Да вот, к примеру сказать, ночевали тут одни. Тоже на лодке приехали, с мотором, егерь с ними, Иван Егорыч, из охотхозяйства, видно, начальники большие. И палатки у них, и ружья, водки навезли — страсть! Пьют, стреляют… А что, спроси их, стрелять? Нешто охота сейчас разрешена? Птицу — ее жалеть надо, жалеть! Тоже жизнь у нее своя, сроки свои. Ты по осени ее бей, птицу-то, когда в перелет идет. А летом — одно смертоубийство это. Тоже я к ним пришел, подсел, вроде разговор завести, а они — пошел, говорят, отсюда, старый хрыч! Наше это место, мы все могем! Ну да я что — пошел. Что с пьяным-то сделаешь — еще стрельнет тебя с перепою. Мне уж Егорыч говорит: «Уходи от греха подальше! Сам плачусь, что связался, да — приказ…» Однако схоронил птицу — не побили ни одной. А не углядишь — потом только перышки собирай… Беречь ее надо, вот что! Разве прежде столько ее было!

— А что — больше?

— И-и, куда там! По осени перевесь ставили, сотнями вынимали. А лук так, для баловства только, чтобы глаз не ослаб…

— Из лука?!

— Какой лук! Баловство одно для ребятишек! Для настоящей охоты снасть нужна. Охотник — это тебе не на моторе гонять. Ты знай, где зверя найти, как взять его лучше… Дело свое любить надо! А зверя али птицу без толку переводить — это у нас не водилось. И рыбу опять же…

— Так сейчас, отец, охота да рыбалка вроде баловства остались, как вы говорите. Не то теперь время. Другим делом люди заняты.

— А дело-то одно всегда — сам знаешь! Люди разные. Ты вот, к примеру взять, можешь рыбу ловить? Можешь. Глаз у тебя крепкий? Крепкий. А чем, к примеру, занимаешься? Наукой… И опять же тебя все к старому тянет: там поохотишься, там рыбу поудишь, ушицы сваришь… Все равно как меня — нет-нет да на старое пепелище потянет. Кто, думаю, там сидит, что за люди такие?

— А вы лесник? В Хмельниках живете?

— В Хмельниках! — не то подтвердил, не то презрительно фыркнул старик. — Лесовик, лесовик…

Бормоча, дед склонился к огню. И, разговаривая, он все время двигался: то бревно в костер пододвинет, то веточку поправит…

— Много копать-то будете? — вдруг спросил старик.

— Пока не знаю еще. А удастся ли что найти — это как повезет.

— Ну, ты найдешь. Я тебя давно еще заприметил — поди уж который год сюда приходишь. Видать, помнишь еще, где что было?

— Помнить, положим, не помню — сотню лет и то прожить трудно, а здесь тысячи. Наука просто у нас такая — археология называется. Наука о древностях. Поэтому и находим. Правда, здесь еще и везение нужно: наука наукой, да и на счастье надейся!

— Счастливые, говорят, в сорочках рождаются. Только счастье у разных — разное: одному и в золоте горько, а другому и вовсе ничего не надо — радость у него есть своя! Да что о науке говорить: когда бы сам не жил, то и не знал бы ничего, так я понимаю. Не в книжках правда, хотя тоже польза от них…

От тихого и неторопливого голоса деда подступала и накатывалась дрема. Она поднимала волной, и, пока голова скользила по ладони, я пролетал сквозь вереницы то ли слов, то ли мыслей, вздрагивал, открывал глаза, но дрема снова смыкала веки.

Старик глядел через костер, ласково улыбаясь.

— Ты спи, спи. А я у огня посижу — в охране вроде. Дело наше стариковское… Человека любить надо, человека!.. И к тебе удача не так приходит, не за науку твою. Любишь то, что человек сделал, да не само по себе, а за того человека. Главное это!

Засыпая, сквозь несомкнутые щели век я видел, как старик еще раз поправил костер и поднял с земли то, что я принимал за косу. На конце длинной отполированной палки было привязано черное острие — кремневый наконечник, обмотанный жилами и залитый смолой. Старик что-то мурлыкал себе под нос, глядя в огонь и поглаживая рукой древко.

Потом встал и подошел ближе.

— Не признал… Ну да бог с ним — еще признает! Да и где ж ему всех упомнить. Не один здесь я жил — род-то большой наш, древний… А он — пришел и ушел. Вот в подарок разве оставить — своего-то теперь у него нет. А мне что, я и другое сделаю! Сноровка осталась…

Старик еще раз погладил древко копья, словно прощаясь со старым другом, нагнулся и осторожно положил его рядом со мной, наконечником в руку. Я почувствовал прикосновение холодного камня, сжал его и, собрав все силы, проснулся.

Над лесом уже вставало солнце. От росы трава казалась матово-серебристой, и в этой дымке вспыхивали маленькие капельки, преломлявшие солнечные лучи. Туман поднялся, уходил за озеро, а в лесу гомонили птицы.

Юра, вскочивший раньше меня, то прыгал и размахивал руками, делая зарядку, то бросался к почти погасшему костру и выдувал из него облака золы с бедными жиденькими искорками.

Еще под впечатлением пережитого, я разжал руку. На ладони лежал наконечник копья. Он был не черный, как мне показалось ночью, а серый, с крупинками черной земли, забившейся в изломы камня. Мы нашли его вчера в разведочном шурфе на полянке. Когда-то он действительно увенчивал длинное полированное древко, был привязан к нему жилами и залит смолой. Но все это было очень давно.

Из развязавшегося мешочка с находками на плащ высыпались черепки.

— Что ж, мне одному костер разжигать? — Юра повернул ко мне раскрасневшееся лицо.

Отбросив клапан мешка, потяжелевшего от ночной сырости, я поднялся.

— А старик что, ушел?

— Какой старик?

— Ночью. Приходил к нам?

— Приходил. С парнем приходил. А потом ушли.

— И никого больше не было?

Юра с ожесточением дул на разгоравшиеся угли.

— Пока я не заснул — никого. А я и не знал, что ты во сне разговариваешь! Всю ночь: бу-бу-бу… Хотел было разбудить тебя, чтобы спать не мешал, да лень просыпаться было. Ну, вот что: вот тебе котелок. Сходи-ка ты к ручью за водой, пока я костер раздуваю…

По пути к ручью я остановился. Далеко, в самом углу озера, на Лочме, кто-то косил.

53

И этот день прошел — сухой, жаркий, солнечный, полнившийся ожиданием каких-то свершений, но перевернулась его светлая страница, и я опять ощущаю тепло костра, тишину ночного леса, слежу за искорками, взлетающими вверх, теряющимися и исчезающими среди холодных и неподвижных искр звезд.

Впрочем, так ли уж неподвижных?

Маленькая, сверкающая точка движется между ними по прямой, но кажется, что она плутает, останавливается и петляет, как странник, пробирающийся сквозь лесную чащу. Наверное, это и есть тот самый спутник, о запуске которого мы слышали по радио еще в Купанском. В Купанском — словно бы уже в другом мире или хотя бы в другом измерении. Там были свои дела, свои заботы, как в городе, где человек редко-редко поднимает голову к небу, а еще реже просто рассматривает его, как рассматривает небо охотник, завернувшийся в одеяло возле теплящегося костра, — карту судеб и свершений, карту грядущих дорог, ведущих нас к неведомым нам самим целям. Вот почему эта маленькая звездочка, собранная и запущенная в небо человеческими руками, предстает чем-то совсем иным, когда смотришь на нее с неолитического поселения на берегу пустынного лесного озера.

Она заставляет тебя по-иному ощутить и Время, и Пространство, но главное — ощутить Человека.

Ведь это где-то здесь, среди дымных костров неолита, рождалась первая мечта о звездах; здесь тянулась к ним беспокойная мысль, которой требовалось все понять и осмыслить; здесь создавались проекты таких точнейших солнечных и других обсерваторий, как знаменитый Стоунхендж в Англии, как центры астрономических наблюдений в Карнаке, вычислялись спирали каменных лабиринтов, лежащих на берегах северных морей. У этих костров был заложен фундамент, легший в основу стартовых площадок первых космических кораблей Земли, и здесь же создавались первые легенды о звездных скитальцах, легенды о Пространстве и Времени, как завет последующим поколениям не забывать неба, ибо уже тогда человек чувствовал, что ему суждено перерасти Землю и устремиться к звездам.

Что сказали бы эти люди, увидев нашу жизнь? Какие мысли пробудил бы в них этот спутник? Нет, конечно, не у всех — только у тех, кто почему-то считал своим долгом вычислять точки восходов и закатов, углы склонений подвижных и неподвижных звезд, составлять и держать в уме сложные математические выкладки, быть может, переносимые на орнамент сосудов, на украшение оружия, на костяные наконечники магических стрел.

А может быть, кто-то из них уже видел нечто подобное? Потому что человечество вряд ли одиноко во Вселенной, и хочется верить, что кто-то уже не раз преодолевал пустоту Пространства, чтобы разыскать собратьев по разуму, но каждый раз возвращался назад, убедившись в преждевременности поиска…

И глядя на пламя костра, в котором открывается нам бушующая плазма гигантскихреакторов Вселенной, мерцающих искорками на черно-синем бархате неба, я начинаю догадываться, что весь этот день с его заботами, радостями и раздумьями нужен был для того лишь, чтобы с неолитической стоянки увидеть в небе эту рукотворную звезду, ощутив в себе связующее звено между прошлым и будущим. Звено не случайное, а необходимое, без которого будущего может и не быть, если в самих себе мы не почувствуем его рождения.

54

История совершенно невероятная, но чего только в экспедиции не бывает!

Как правило, на подводную охоту мы отправляемся к озеру. Там чище вода, обширнее подводные заросли, меньше лодок. Длинные широкие плесы сменяются там глубокими ямами с корягами и солнечными отмелями на поворотах. И почему-то ни разу не пришло нам в голову спуститься в Вексу возле Польца. Потому ли, что именно там мы купаемся каждый день во время рабочих перерывов? А вернее всего, просто потому, что всегда сокращаем путь, обходя Польцо боковой протокой мимо дома Корина.

Сегодня, возвращаясь с охоты, мы изменили своему обыкновению и пошли главным руслом. В лодке лежали три язя, несколько плотвиц и две корзохи — более чем достаточно на скромный ужин. И все же, пристав к Польцу, я решил попытать счастья и здесь.

Отплыв от берега вверх по течению, я глубоко вдохнул и нырнул. Здешняя яма походила на длинное изогнутое корыто. В отличие от остальных она была чиста и пуста: ни коряг, ни водорослей. На дне заиленного желоба мерцала россыпь битых раковин, и только слева, со стороны стоянки, берег был крут, над ним нависали корни подмытых кустов, а на выходе из ямы под водой чернел разлапистый затопленный пень.

Дальше, за пнем, дно светлело, становилось песчаным и плавно поднималось к перекату.

Под этим пнем я и заметил щуку. Короткая, с широкой плоской мордой и темной змеиной спиной, она стояла неподвижно, повернувшись против течения, и только едва заметные подрагивания хвостового плавника да хищное мерцание желтых глаз выдавали ее в этой полутьме. Я разглядел ее в самый последний момент, уже готовясь всплыть, и от неожиданности промахнулся. Как на грех, вместо тройника на стрелу был поставлен одинарный наконечник с откидывающейся «бородкой».

Стрела скользнула по упругой щучьей спине, ударилась о корень и отскочила в сторону. На месте стоявшей щуки расплылось мгновенное облачко мути.

Отдышавшись на поверхности, я подтянул стрелу за шнур. Вот те на! А где же наконечник? Видимо, пока я охотился, он каким-то образом свинтился со стержня, и последний выстрел отбросил его куда-то на дно реки. Промахивались мы, как водится, часто, но наконечников гарпуна до сих пор не теряли. И, к слову сказать, второго одинарного наконечника в запасе у нас не было. Так что волей-неволей приходилось искать.

— Поищи, поищи, — напутствовал Михаил, которому, как я заметил, почему-то всегда были приятны мои неудачи. — Так он тебя там и дожидается! Где ты его среди ила найдешь? Тут с магнитом спускаться надо…

— Может, в самом деле не стоит искать? — осторожно спросил Юрий. — Тройников у нас два, обойдемся тройниками…

— А щуки? Не очень-то ты с тройником на щук поохотишься! — запротестовал Слава, который все еще продолжал растираться после воды. — Нет, если уж искать, то всем!

Конечно, можно было искать всем, но я понимал, что от четырех пар ласт в воде поднимется такая муть, что уже и нас самих не будет видно. И, приготовившись к долгим поискам, полез в воду один.

На песчаном, чуть заиленном дне лежали черепки с ямочно-гребенчатым орнаментом, вымытые рекой из культурного слоя, кремневые желваки, мелкие черные сучки, пропитанные влагой так, что они стали тяжелее самой воды. Между ними, похожие на такие же сучки, шевелились слепленные из песчинок, кусочков коры, стебельков домики ручейников, или, как их называли здесь, косолапок. В лучах пробившегося на дно солнца ослепительно вспыхивали распахнутые створки старых раковин.

Подводный мир Вексы был чист, светел, удивительно хорош, и мысль о том, что мрачное пророчество Королева может сбыться, вызвала у меня мгновенный озноб, когда я представил все это великолепие затянутым вязким илом, а прозрачную воду — превратившейся в ту сине-зеленую зловонную жижу, которую можно видеть перед теперешней плотиной у поселка. «Нет-нет, это невозможно», — уговаривал я себя, гоня прочь ненужные мысли.

Вновь и вновь я спускался под воду, методично обследуя дно, но заметил свой наконечник совсем не там, где он должен был лежать по моим предположениям. Удар отбросил его далеко в сторону под обрывистый берег, в тень, и там, почти невидимый, он улегся среди похожих, только более темных, палочек и сучков. Я схватил его вместе с одной из этих веточек, но, еще поднимаясь, ощутил, что в моем кулаке, кроме металлического наконечника гарпуна, зажато совсем не мокрое дерево. Самый беглый взгляд, брошенный на добычу, это предположение подтвердил. В моей руке был…

— Ну как? — спросил Юрий, когда я подплыл к берегу и встал на дно. — Бесполезно?

Вместо ответа я протянул ему руку. На моей ладони лежал потерянный было стальной наконечник с откидывающейся «бородкой», а рядом с ним — почерневший от времени и воды обломок наконечника костяного гарпуна, почти такого же, как тот, что я разрушил ножом при раскопках.

— Тот самый! — ахнул Слава. — Ну ты даешь, начальник!

Даю? Мне кажется, правильнее сказать — беру.

55

…Медленно, постоянно путаясь, отбрасывая и снова пододвигая к себе черепки, из которых пытаешься собрать сосуд, плетешь на светло-желтых выскобленных ножом досках стола хитрую и нескончаемую мозаику мелких и крупных обломков. Они рассыпаны по всему столу. Рядом на полу веранды развернуты жесткие шуршащие пакеты с новыми грудами обломков горшков, разбитых пять тысячелетий тому назад.

В каком пакете искать недостающие? Каждый пакет — квадрат, каждый пакет — горизонт: десять сантиметров культурного слоя. Десять сантиметров с четырех квадратных метров, заключающих в себе сотни лет, десятки человеческих судеб, зимы и весны, солнечные дни и туманные рассветы… Десятки, сотни, тысячи обломков.

«Массовый материал», как именуют керамику на археологическом жаргоне.

Время от времени на веранде появляются ребята, вносят новые пакеты и забирают с собой те, что лежат горой в углу. Свесив ноги с обрыва, они моют находки, сушат их здесь же на солнце и загорают сами, отрываясь от дела, чтобы бултыхнуться в воду и поплавать с ружьем.

Так и идет эта наша жизнь, в которой прошлое, очень далекое прошлое, перемешано с настоящим, образуя крепкий и нерасторжимый сплав времен и чувств.

Это и есть археология?

В самом деле, что же такое археология? Наука о вещах? Наука об эпохах? Наука о человеке и природе? Трудно ответить на этот вопрос. Каждый археолог воспринимает свою науку по-своему. Вероятно, иначе и быть не может. «А еще интересно, что под куском металлического предмета неизвестного назначения был найден хорошо сохранившийся фрагмент гриба-поганки. Окислы металла пропитали органическую часть гриба и сохранили его форму и структуру…»

Любопытно? Многие это любят. Почему? Из-за чувства удовлетворения, что еще в глубокой древности на земле росли такие же грибы-поганки, как и сейчас? Дескать, «и на солнце есть пятна», и были всегда, и нечего на эти пятна кивать?

Но наука ли это в подлинном смысле слова?

Есть другие. Этих больше, они сродни кладоискателям, радуются количеству черепков, косточек, отщепов, подсчитывают их, не задумываясь, для чего это надо делать и надо ли вообще, старательно усматривают мельчайшие различия в предметах, классифицируют их, забывая, что предмет — он всегда, с самого своего зарождения, существует и не изменяется, как изменяются растения, что из сочетания двух признаков, как в биологии, не может получиться третий, обладающий исходными формами… Нет, это тоже не наука.

Это всего лишь наукообразие, за которым скрываются растерянность и бездарность.

Наука — это совсем иное.

Как моряк всматривается с мачты корабля в невидимый и неведомый берег; как охотник, склоняясь к примятой листве, пытается угадать, что за зверь здесь прошел, когда, почему именно здесь; как физик, проводя бесчисленные эксперименты над невидимыми ему элементарными частицами, пытается понять и разгадать закономерности, управляющие галактиками, так и археолог, рассматривая найденные предметы, вглядываясь в слои, должен понять, как в жизни своей прошли через этот участок земли люди, оставившие здесь свои орудия, сосуды, свои костры. Это похоже на то, как если бы перед нами лежало решение неведомой задачи — решение то ли правильное, то ли ошибочное; и сама задача неясна еще для нас, как неясны исходные данные. Но по частичному решению, по приближенному конечному результату мы пытаемся восстановить весь процесс, найти возможные в нем ошибки, потому что для живущих процесс решения оказывается, как правило, во многих случаях важнее, чем конечный результат.

Археолог ищет законы, которые определили ход этого процесса, ищет человека, потому что только в человеке можно увидеть проявление этих законов. В частностях, в деталях он пытается понять закономерности, управляющие всем человечеством, действующие порой и сейчас, потому что история каждого племени, каждого человека в какой-то мере является отражением всего человечества. Но и это не цель, а средство. Целью всегда было и будет будущее. Сам человек — лишь зеркало, отражающее мир. Он — масштаб всех вещей, масштаб Вселенной, отразившейся в каменных орудиях, записавшей свои законы в этих черепках — законы, которые мы еще должны найти и научиться читать, как учимся читать летопись климата по зернам цветочной пыльцы или летопись космоса по радиоактивным изотопам в древних углях…

Если человек достигнет обитаемых миров, первыми учеными здесь должны стать археологи…

За последнюю неделю в поселке появились дачники. Весенняя плотва прокладывает дорогу в лето, и постепенно, как я успел заметить, в каждом доме, или в большинстве их, оказываются «свои» москвичи. Другие, приезжающие сюда на машинах, устраиваются на субботу и воскресенье на берегу Вексы — на противоположном от нас берегу, где шоссе подходит почти к самой воде.

И у Романа дачная страда. Банька в огороде — сам по себе целый дом: с двумя окнами, прихожей, с печью, ничуть не напоминающей банную печь, с чердачком над потолком… Поселились в ней москвичи, и теперь Леня, смышленый, всем интересующийся мальчуган, перешедший в четвертый класс, все время вертится вокруг нас. Он с удовольствием ловит с мостков рыбу, но с еще большим удовольствием трет щеткой в тазу грязные черепки и кремни, раскладывает их на солнце, заворачивает в пакеты и без устали расспрашивает обо всем.

Вот и сейчас он с моими ребятами моет находки и вместе с ними бултыхается в воду, убедившись, что в этот момент за ним не следит недреманное око матери. Маску и ласты отец ему обещал привезти в следующую же субботу из Москвы.

Вчера Леня был молчалив, сосредоточенно наблюдал, как я шифрую и подклеиваю черепки, и, не удержавшись, я его спросил:

— Леня, а о чем ты сейчас думаешь?

Он помолчал, посмотрел на меня внимательно и серьезно и тихо сказал:

— О вечности.

— Что-о? — Я был поражен. — О вечности? Это почему же? И вообще, как ты себе можешь представить вечность?

Похоже, он был несколько сконфужен и удивлением моим, и вниманием, но вопрос был задан, на него следовало отвечать, и все так же серьезно и тихо он произнес:

— Вечность — это когда ничего не пропадает, никто не умирает, все сохраняется, как оно есть…

— Послушай, дружок, но ведь этого быть не может, — возразил я, отложив черепки, на которых в этот момент черной тушью писал порядковый номер описи и шифр. — Видишь, вот даже и эти черепки… Ну, правда, им по четыре-пять тысяч лет, но разве это вечность? И все равно они разбиты…

— А вот вы их сохраняете, — ответил он быстро. — Вы их и делаете вечными. Они же теперь никуда уже не могут потеряться, правда? Будут лежать себе в музее, на них будут смотреть. Я и думаю, что археология — это наука о вечности. Чтобы ничего не погибало. Сначала вот эти черепки, а потом, может быть, когда-нибудь — уже и люди, и все остальное… Научатся же этому, правда?

Так-то вот… Значит, есть еще и такое определение нашего дела. И сейчас, откинувшись на спинку стула, чтобы отдохнули спина и глаза, я думаю, что, может быть, в этом определении, которое дал нашей науке десятилетний мальчуган — а ему и принадлежит, собственно говоря, будущее, — заключена немалая доля истины. Вот так: никто не забыт, ничто не забыто. Пусть хотя бы в идеале. Важно, чтобы не была забыта сама эта мысль, чтобы она жила с каждым человеком все время; чтобы каждый знал, что от его памяти, от его чувства ответственности за сегодняшний день зависит день завтрашний, и ответственность эту нельзя переложить ни на чьи другие плечи…

Теперь, когда глаза отдохнули, надо встать и обойти вокруг стола, посмотреть на черепки с другой стороны. По-иному.

Они лежат передо мной на столе, похожие и не похожие один на другой. Для неспециалиста они все на одно лицо: толстые куски обожженной глины, чуть выпуклые с одной стороны и вогнутые с другой, покрытые густой плотной сеткой конических ямок. Лишь иногда их разделяют полосы рубчатых отпечатков или продольных зубчатых оттисков, как если бы по пластилину прокатили небольшую шестеренку.

В детстве, в том самом детстве, от которого сохраняются странные, похожие на куски разорванных страниц обрывки воспоминаний вроде горластого соседского петуха с павлиньим хвостом, что взлетел на плетень и разрывает тишину утра отчаянным воплем, или чашки кипяченого молока с морщинящей, точно живой, ненавистной пенкой, чашки с красным ободком и синенькими точками незабудок, — в том довоенном детстве я любил, разломав будильник и вытащив самую большую шестеренку, с которой срывалась синеватая, тонко певшая пружина, оттискивать на пластилине именно такие следы. А потом кусок пластилина мялся в теплой руке, и из него лепились фантастические звери: Змей Горыныч, верблюд с пятью горбами, соседский петух и верная лохматая Гилода, признававшая в своем собачьем сердце только одного маленького хозяина.

С годами пластилин исчез. И я не вспоминал о нем очень долго — до тех пор, пока не увидел вот эти самые неолитические черепки, украшенные ямочно-гребенчатым орнаментом пять тысячелетий тому назад.

Для тех людей это не было игрой. Для них это было жизнью, и, оттискивая ямки и зубчики, они не думали, что именно так оставляют свои следы во времени. Они, эти люди, начинали мять и тискать глину, наверное, в том же возрасте, в каком я и миллионы моих сверстников морщили лбы над только что полученной в подарок коробкой с палочками пластилина. Даже, наверное, раньше. Но тогда не было пластилина. Была просто глина — серая, черная, желтая, темно-красная, жирная и зернистая, которая скатывалась в колбаски на ладонях, расползалась в лепешки, от которой становилась мутной вода и в которой вязли ноги.

Эта глина воспринималась как откровение и оставалась с ними на всю жизнь. Это был их материал.

Для нас пластилин был игрушкой. Мы забывали его через два-три года, чтобы найти в жизни другой материал, для каждого свой, на котором нам предстояло оставить свои следы для тех, кто будет жить еще через пять тысяч лет на этой земле, чтобы в свою очередь они могли сделать из него игрушку.

…Черепки разные. Толстые и тонкие, легкие и тяжелые, красные, обожженные до синевы, белые, черные, коричневые, гладкие и шершавые, с выпуклинами от ямок на обратной стороне, которые хранят отпечатки пальцев, прикасавшихся к ним; с рваными острыми краями или, наоборот, гладкими и стертыми от воды, они похожи на осколки каких-то неведомых материков, на обломки судеб людей, которые их создавали и вкладывали в них частицы своего тепла и души. И сейчас, когда я выбираю из будто неиссякаемой кучи тот единственный, еще не найденный черепок, который только и может подойти к тому, что держу в руках, мне кажется, что я пытаюсь собрать не горшок — высокий, яйцевидный, которому уже уготовано место под стеклянной витриной одного из музеев, — мне кажется, я хочу склеить, восстановить из обломков и пробелов тот неведомый, давно исчезнувший мир, в котором жили, боролись, который создавали люди, отделенные от нас плотной стеной времени.

56

Ребята присыпают стенки раскопа, утаптывают песок, чтобы не размыло дождями и талыми водами, закапывают в углах старые шпалы. Раскоп кончен. Идешь и вглядываешься — вдруг что-нибудь не заметил? Вдруг то, что ищешь, лежит рядом, в трех-четырех сантиметрах от тебя, ждет одного лишь удара лопаты?

— Вот погляди, какая штука! — крикнул Михаил и кинул мне кусок обожженной глины.

Глина как глина, такая же, из которой лепили горшки с ямочно-гребенчатым узором, только обожжена похуже. Когда-то человек смял кусок ее в руке, оттиснув на ней всю пятерню.

Может быть, тот человек лепил сосуд. Остался этот кусок, который был слишком мал, чтобы его стоило хранить. И вот машинально, в какой-то перерыв от работы, словно подводя итоги сделанному, он очистил свои ладони от прилипшей глины, скатал ее в комок, смял и бросил. Почему? Чтобы поздороваться с кем-то пришедшим, как это делаем мы, когда входящий из другой комнаты, из другого пространства, из другого времени — застает нас за работой?

Но через это движение, живущее в каждом из нас, через работу, труд, связующий человека с человеком, я вдруг почувствовал, как сблизились, сомкнулись, упали отделяющие нас пространства.

Случайно ли бросил он этот кусок в костер? Или он знал что-то о свойствах времени?

Я взял этот кусок так, как держал его в последний раз гончар, вложив свои, живые, пальцы в отпечатки той руки. И в прикосновении шершавой, нагретой солнцем глины почувствовал слабое пожатие, дошедшее через тысячи лет, словно благодарность за память, за интерес потомков к своим предкам, за то, что — вольно или невольно — мы восстанавливаем связь поколений, казалось бы навсегда разорванную временем, за продолжение того общего дела, которое называется Человечеством…

Вероятно, они все же верили в нас. Они хотели, чтобы мы стали сильнее и лучше их, умнее и красивее; чтобы каждый человек чувствовал, что он не первый и не последний на этой земле, а стоит как бы в шеренге, в строю, где левый фланг уходит в глубины прошлого, а правый, на который он должен равняться, — в будущее.

Сохранить правильное равнение — может быть, в этом и есть смысл жизни, о котором я как-то допытывался у Романа?

Кончаются полевые дневники. Кончаются, чтобы начинались новые, но не кончается экспедиция, как не кончается жизнь. Потому что сама жизнь — это тоже экспедиция, полная находок и открытий, тягот и разочарований, но всегда влекущая и манящая неведомым: новыми людьми, новыми встречами, новыми делами. И как в любой экспедиции, в жизни тоже ищешь — ищешь себя, свое место в мире и ту тропинку, которую ты должен проложить.

Если только сможешь.

Беломорский лабиринт

1

Полускрытый поворотом, выход в море из глубины залива представал неправдоподобно узкой щелью. На падающих отвесно пятидесятиметровых обрывах скал не держалось ничто живое. Источенные ледниками и морскими потоками, зализанные ветрами, дождями и вьюгами скалы почернели от корки давно уже мертвого лишайника. И только высоко над морем, где еще лежали его живые сине-зеленые брызги, из расщелин выползали подушки мха, зеленые щетки вереска и низкорослые, искривленные ветром сосны, судорожно хватавшие камень обнаженными узлистыми корнями.

С воды, из старенького карбаса, оглушительно тарахтевшего своим мотором, отвесные берега Малой Пирьи виделись совсем иначе, чем с открылка штурманского мостика «Запада», на котором накануне я в очередной раз вошел на внутренний рейд районного центра Терского берега. И сейчас, бросив взгляд назад, над оставленным нами кипящим следом от винта карбаса, я как бы заново увидел розовую полосу скал, открытую начавшимся отливом, панораму поселка, и в этом обрамлении — изящный белый силуэт шхуны, пленившей меня еще в Архангельске.

Стройная, строгая, устремленная вперед с чуть откинутыми назад стрелами мачт, несущих косое бермудское вооружение, она казалась Царевной-лебедью, заплывшей в россыпь серых домишек, обсевших скалы до самой воды.

Удивительным было то лето, полнившееся странствиями и открытиями, неожиданными встречами и новыми горизонтами, встававшими передо мной каждый день. Сами дни казались цепью счастливых случайностей, неизменно стыкующихся друг с другом в пространстве и времени. Надо было только не потерять чувства ритма, не замешкаться, «не сбиться с дыхания», как говорят спортсмены, чтобы снова и снова оказываться в седле удачи, выводившей меня не просто на русский Север, а в новую жизнь, которая, похоже, и теперь еще далека от своего завершения.

Впрочем, так ли случайно было все, что до отказа заполняло то лето? Уже тогда я мог сказать, что каждый шаг был обусловлен если и не сознательным, то достаточно жестким выбором. Разве романтика повела меня в палеогеографическую экспедицию, вместе с которой я пересек уже знакомые для меня Вологодчину, Каргополье, чтобы потом выбраться, наконец, к устью Северной Двины и давно манившему Белому морю? И путь этот, и северные болота, в чьи толщи мы вгрызались буром, постигая историю климатов прошлого, а вместе с ней историю человека после Великого оледенения, для меня было только логическим продолжением исследований на берегах Плещеева озера и на окружающих болотах. В толщах торфа залегали остатки древних поселений, и ниточки гипотез заставляли меня все чаще рассматривать карту Севера и обращаться к работам тамошних археологов.

Туда же, на русский Север, к поморам, вела меня «живая старина» — обычаи и обряды давно прошедших эпох, полузабытая символика узоров, предания и былины… Много чего там было! А кроме людей, неосознанно передававших из поколения в поколение память тысячелетий, там можно было найти островки природы, еще только в малой степени затронутые человеком, а потому хранившие в себе куда больше тайн, чем то можно было предполагать. В том числе, и тайн археологических. Север был необъятен. Он был еще очень мало изучен. И археологов, посвятивших ему свою жизнь, можно было пересчитать поименно по пальцам — двух рук для этого вполне хватало…

И все же, хотя внутренне я уже «созрел» для Севера, главную роль сыграла все-таки шхуна. Она вошла в мою жизнь так же величаво и внезапно, как вышла на разлив Двины из-за Соломбалы вечером того же дня, когда наша экспедиция прибыла в Архангельск. И, любуясь ею вместе с другими толпившимися на набережной архангелогородцами, я не подозревал, что всего через двое суток эта красавица, официально именовавшаяся «учебным парусным судном „Запад“ Архангельского мореходного училища», станет моим пристанищем на ряд последующих летних сезонов.

Тогда, в первый момент встречи, я увидел только внезапно воплотившуюся мечту юности. Ощутить ее частью своей жизни я смог много позднее, когда мои ладони запомнили до последней щербинки дубовые рукоятки штурвала, отполированные прикосновениями множества матросских рук, когда покладистой и послушной стала вертлявая катушка компаса, а басовито гудящая от ветра парусина, скрип деревянных переборок и шипение волны за бортом проняли мгновенным восторгом полной слиянности с судном…

Я пишу об этом лишь потому, что именно жизнь на судне готовила меня ко всему последующему. Она обострила чувства, отточила зоркость взгляда, выбила невидимые затычки из ушей, возвратила потерянную было в городе остроту обоняния, позволяя за много миль уловить в йодистом настое водорослей на отливе острую терпкость сосновой смолы и медовую сладость розовой кипени иван-чая, долетающих с далекого берега…

Свободное плавание под парусами вдоль Терского берега — южного берега Кольского полуострова — открывало передо мной удивительный край, казалось, еще не знавший человека. Конечно, это было совсем не так. На берегах глубоко вдающихся в материк заливов стояли избушки рыбаков и охотников, иногда — бараки недавно брошенных поселков лесорубов. Многовековые, глубоко выбитые во мхах тропы шли вдоль берега моря, петляли вокруг бесчисленных, соединенных протоками озер. Лучше других примет они свидетельствовали о том, как давно и основательно был обжит этот край, лесной и скалистый, такой неудобный для крестьянской жизни. Высокие, узкие каменные кряжи, поросшие сосновым редколесьем, круто поднимались из воды, так что при необходимости шхуна могла прямо к ним швартоваться. Опираясь подошвами осыпей на пенную линию прибоя, над морем высились крутые лесистые вараки, каменными гигантскими волнами уходившие внутрь материка. И только узкие губы, напоминавшие о глубоко врезавшихся когда-то в каменное тело полуострова ледниковых реках, разнообразили суровую, захватывающую дух картину.

Поселок Лесной, возникший по соседству с древней Умбой, на перемычке, отделявшей губу Малую Пирью от залива Большой Пирьи, служил морскими «воротами» Терского берега, тянущегося отсюда далеко на восток — к горлу Белого моря и к устью Поноя. Каменные громады Кандалакшского залива завершались высоким горбом Турьего мыса на восточном берегу Большой Пирьи. Отсюда на сотни километров на восток тянулся низкий песчаный берег. Поначалу кое-где еще можно было видеть выходы скальных террас; потом все чаще и чаще на нем открывались обширные песчаные пустыни с барханами, неумолимо катившимися с моря на прибрежную болотистую тундру… Само море было здесь мелким. В часы отлива оно откатывалось от берега на одну, а то и на полторы мили, открывая взгляду бесчисленные россыпи крупных камней и мелкие лужи, в которых пережидали отлив оранжевые и красные морские звезды.

Каждый раз, когда шхуна проходила вдоль Терского берега, не рискуя особенно к нему приближаться, я с жадным интересом рассматривал его в бинокль. Всюду были видны здесь признаки деятельной жизни. Возле устьев рек серели горстки домов старинных поморских сел. На самом берегу под песчано-глинистыми обрывами можно было заметить тоневые избы, над которыми сизо курились дымки — стало быть, они были еще обитаемы… Но больше всего мое внимание приковывали обширные песчаные пространства, и странное ощущение поднималось во мне не до конца понятным предчувствием, что именно там, в этих песках, мне суждено найти разгадку главной тайны здешних мест.

Но шхуна проходила мимо, далекие низкие берега растворялись в туманном мареве моря, и передо мной снова вставала панорама высоких лесистых варак, между которыми открывались входы в губы, оранжевое оторочье водорослей вокруг камней на отливе и сверкающая гладь лесных озер.

Шхуна бросала якорь в очередной губе, курсанты приступали к очередным практическим занятиям или отпускались на берег, если то была обыкновенная дневка, во время которой команда наполняла танки шхуны кристальной ледяной водой из очередного родника, а мы с капитаном, прихватив накопанных еще в Архангельске червей, отправлялись вверх по еще не изведанному нами ручью или речке, чтобы вскоре выйти к цепочке лесных озер.

Наш путь пересекали свежие, только еще наполняющиеся водой следы медведя или росомахи. Из зарослей с треском выпархивали тетерева-косачи, осыпая сухую хвою, с оглушительным шумом срывался с ели глухарь… Вокруг призывно синела черника и голубика, каплями крови горели в солнечных лучах крупные ягоды костяники, и час за часом нас окружало торжественное молчание леса. Он открывал нам за очередным поворотом тропы то причудливую, обросшую прядями мха скалу, то застывшее в неподвижности черное озерко, в котором на голый крючок молчаливо и сосредоточенно бросались такие же черные костистые окуни… На берег мы возвращались поздней светлой ночью, нагруженные добычей: шагали, скользя подошвами сапог по мокрым водорослям, протянувшим свои плети по каменистой грязи отлива, и, выходя из леса, я всякий раз снова и снова любовался силуэтом нашей шхуны, застывшей на стальном зеркале залива.

И все же долго так продолжаться не могло. Привычка жить как бы в двух пластах времени, просматривая за контурами окружающего реального мира очертания эпох прошедших, была настолько сильна, что довольно скоро я стал оглядываться вокруг, пытаясь обнаружить привычные приметы древности. Однако опыт, накопленный за предыдущие годы в центральной полосе России, здесь оказывался неприменим. Иным было все, что меня теперь окружало. Оно не находило никакого соответствия в прежде известном — горы, море, скалистые берега, порожистые ручьи и речки, даже земля была иной, чем та, на которой разворачивалась привычная для меня с детства жизнь. Не случайно весь этот край на археологической карте мира в значительной своей части оставался «белым пятном». Небольшим исключением оказывались разве что окрестности Кандалакши, где известно было несколько стоянок, относившихся к тому времени, когда обитатели этих мест научились получать из местных руд медные сплавы. Там же, возле Кандалакши, находилась одна из археологических загадок — каменный лабиринт, представляющий собой двойную выложенную из камней спираль.

Подобный же лабиринт должен был находиться где-то возле Умбы.

Никто из моих новых знакомых ни о каком лабиринте ничего не слыхал, тем более что и объяснения мои были не слишком определенны. Я и сам весьма туманно представлял себе сооружение, которое знал только по скудным описаниям в научной литературе. Фотография Кандалакшского лабиринта, помещенная в одной из статей, искаженная ретушью и плохой печатью, не позволяла представить ни действительные его размеры, ни положение на местности. Цепочка камней, лежавших на поверхности скалы, могла быть в действительности и громадными валунами, и крупной галькой — сравнить их было не с чем.

Пытаясь отыскать лабиринт возле Умбы, я обратился к лоциям Белого моря, которые имелись на шхуне и описывали довольно подробно все достопримечательности берега. Однако даже в лоции 1913 года, в которой можно было найти подробные описания каждого села, количества проживающих в нем жителей, скота, пашенной земли и покосов, а также всего, что могло заинтересовать любознательного путешественника, никаких сведений о лабиринтах я не нашел. Краеведческого музея в Умбе не было, не оказалось даже уголка краеведения в районной школе-интернате, на что я, по правде сказать, рассчитывал. И вот когда я уже готов был махнуть рукой на поиски, старший механик, по флотской традиции именуемый «дедом», предложил мне сходить к Демидычу.

— Уж если Демидыч, ёкарки-макарки, твой лабиринт не знает, тогда и не было его здесь никогда! — авторитетно заявил «дед» за обедом в кают-компании, когда в очередной раз мы бросили якорь на рейде Умбы. — Небось ученые твои, которые о нем писали, тоже, как и ты, в глаза его не видели… Один у другого списал, тот — у этого, а самому первому какой ни то рыбак в Кандалакше прихвастнул: дескать, у нас в Умбе еще и не то есть! А до самого его, ёкарки-макарки, никто и не добрался… Вот ты теперь и маешься, места себе не находишь, другим загадки задаешь. Ну а ежели он и на самом деле есть, Демидыч тебе скажет, он по этому берегу дока, каждый камень, каждую корягу знает, и если уж сетку кинет — обязательно с рыбой будет…

Как выяснилось, до Демидыча было рукой подать.

Всякий раз, войдя на рейд Малой Пирьи, шхуна бросала якорь в самом начале поселка, напротив маленького рыбозавода, вросшего своими зданиями в лесистый склон. Рядом у самой воды стояли два двухэтажных деревянных дома, в которых обитали семьи рабочих, по большей части бывших моряков. В одном из этих домов жил и приятель нашего «деда».

В тот же день, к вечеру, отмеченному чуть склонившимся к дальней лесистой вараке солнцем, мы с «дедом», надевшим вместо обычного берета парадную «форменку» с белым чехлом, отправились на берег. Наткнулись мы на Демидыча сразу же, едва выбрались из шлюпки на проседающие под ногами бревенчатые оплотки, служившие тут и пирсом, и мостками, с которых полощут белье.

Демидыч, немолодой мужчина, черный и худощавый, в застиранной матросской робе, с жилистыми, грубыми руками, в кожу которых словно бы навсегда въелись машинное масло и окалина, сидел на корточках в карбасе, склонившись над мотором, старательно прочищая, продувая и обтирая каждую деталь, которые он ловко и быстро из него вынимал. По тому, как подобие улыбки тронуло сжатые губы, когда он увидел «деда», я понял, что они и впрямь приятели. Поздоровавшись, мы присели с «дедом» на борт карбаса. И хотя о причинах нашего появления ничего сказано не было, Демидыч начал так же основательно и неторопливо, как раньше разбирал, собирать полуразобранный мотор, перебрасываясь с «дедом» ничего не значащими фразами о погоде, очередном рейсе «Запада», о каких-то знакомых в Архангельске, выдававших на прошлой неделе дочь замуж. И только подтянув, завинтив все до последней гайки, а для верности дважды нажав педаль, отчего мотор сразу же зашелся громкой пулеметной очередью, он заглушил его, накинул на него брезентовый чехол, не забыв затянуть завязки, вытер специально лежавшей в ящике ветошью руки и, еще раз мельком взглянув на меня, пригласил в дом.

…Окно большой комнаты на втором этаже, где мы сидели за столом, выходило на залив, вмещая в свою раму и противоположный берег, и стальную вечернюю воду, и закатное солнце, высветившее до мельчайших подробностей нашу красавицу шхуну, а на столе — ярко пылавший золотом латуни надраенный специальной мастикой бок самовара, без которого не обойдется на Севере ни стол, ни застолье… В тщательности покраски пола и окон, заставленных примулами, геранью, «ванькой мокрым», в чистых тряпичных половиках, вездесущих кружевных накидках и подставочках чувствовался давно установленный, идущий от предшествующих поколений порядок ухоженного деревенского дома, который чистят и моют столь же старательно, как моряк драит медь и палубу родного корабля. Пока хозяин мыл, скреб и оттирал на кухне руки, а жена его расставляла на столе чашки, вазочки с домашним вареньем, колотый сахар и непременные в северных селах сушки к чаю, я успел узнать, что Павел Демидович Кожин — не просто знакомый «деда», а тот самый его «кореш», с которым в механиках прошли они вместе всю войну на Севере, расстались и уже много лет спустя встретились вот здесь, на берегу Малой Пирьи.

Встретились не случайно. Кожин был здешний, умбский, из старого поморского села, лежавшего за лесистой грядой противоположного берега бухты. Сколько веков насчитывалось поморскому роду Кожиных, трудно сказать, вероятно, столько же, сколько старой Умбе, поскольку Кожины жили здесь испокон века, пустив корни по всему Терскому берегу и находя дальнее родство на Карельском, на Зимнем и даже на Летнем и Онежском берегах. Комиссованный с флота Павел Демидович обосновался не в родном селе, а в поселке, работал механиком на рыбозаводе, от которого получил и эту квартиру, но все свободное время проводил на море, рыбача не столько для прилова, сколько для успокоения вечной рыбацкой страсти помора.

За чаем, за разговорами о здешнем житье-бытье «дед» добрался наконец и до моего лабиринта. Кожин помолчал, подумал и с сомнением покачал головой: ничего примечательного здесь на берегу не было, вот разве что «вавилон» на тоне «Ударница»…

— «Вавилон»? — переспросил я обрадованно. — Так это же и есть лабиринт! Их же на Белом море действительно «вавилонами» зовут!

— Так что ж ты мне голову морочишь своим «лабиринтом»? — похоже, рассердился старый механик, испытавший неудобство оттого, что он может чего-то не знать в своей округе. — Поди, так всех и спрашивал о лабиринте, о котором они и слыхом не слыхали? А «вавилон» этот тебе каждый рыбак здесь покажет, как «вавилона» не знать!

— Где ж он находится, Демидыч? — поинтересовался «дед», довольный, что его рекомендация стопроцентно оправдалась: не мог помор не знать какой-то там загогулины, если она на его берегу находится. — Может, коли близко, так заодно и сбегаем, покажешь? А то он столько об этом лабиринте наговорил, что и самому хочется увидеть…

— Сбегать можно, как не сбегать, — согласился Кожин и с прищуром посмотрел за окно на бухту. — Только сейчас поздновато будет. До «Ударницы» на моем карбасишке час-полтора ходу, да назад столько, да там, почитай, час-другой, особенно коли сетчонку кинуть, а потом и уху запалить… Тут по-другому сделать надо. Вы когда снимаетесь?

— Сегодня вроде бы простоим, а если завтра, то не раньше вечера, по полной воде…

— Далеко?

— В Пильскую губу пойдем, или в Порью, точнее не скажу…

— Вот и ладно. Завтра я пораньше отпрошусь и вперед вас с молодым человеком туда побегу, все равно в те края собирался. Часа за два до вас придем, на месте, глядишь, и сообразим, а вы подойдете, скажем, шлюпочные ученья там, или еще что найдете нужным отработать с курсантами, глядишь — и экскурсия получится…

На том и сговорились. Капитан план наш поддержал. На карте берега возле небольшого мыса, где находился лабиринт, была обозначена и тоневая изба, хотя, по словам Кожина, никакой избушки там уже давно не было, а стоял только маленький амбарчик, в котором когда-то хранились сети.

Сюда, к мысу, после полудня и должен был подойти «Запад», чтобы взять меня снова на борт.

Карбас Кожина, издавая непрекращающийся пулеметный треск, прошел под скалистыми обрывами, увлекаемый отливом, властно тянувшим из залива воду, и выбрался на простор моря, лежавшего ровной стеклянной гладью. День выдался для Заполярья редкостный: ни единого, даже самого маленького облачка нельзя было усмотреть на блеклом северном небе, и вода была тиха и прозрачна, просвеченная на глубине тускнеющими солнечными лучами. Перегнувшись за борт, можно было видеть, как в туманной полутьме подводное течение колышет бесконечные ленты морской капусты, на мгновение среди них вспыхивают серебряные тела рыб, а возле камней на дне лежат распластанные светлые морские звезды. В такие дни море и в самом деле кажется белым. Оно теряется на юге в солнечной дымке, мешающей воду с небом; далекий Карельский берег, обычно невидимый отсюда, приподнят миражем над горизонтом, и, укладывая слоями друг на друга, рефракция удваивает и утраивает темные кущи далеких островов, рождая иллюзию их доступности.

Карбас прошел мимо лесной запани в устье Умбы, и деревня мелькнула на косогоре порядком своих старых домов. Внизу, у самой воды, Кожин показал старые покопы: когда-то здесь пытались искать серебряную руду, вроде бы объявившуюся в тоненькой жилке, но так и ушедшей под воду… На низком наволоке стояла одинокая тоневая избушка, а дальше начиналось безлюдье синих бухт и заливчиков, окаймленных синевато-серыми, черными и коричневыми скалами с неизбежной розовой полосой, отмечающей волноприбойную линию, на которой не держатся ни лишайник, ни белые известковые россыпи балянусов, ни рыжая бахрома бурых водорослей.

Справа по борту осталась Пан-губа с ее коленами, поворачивающими почти под прямыми углами — надежное убежище в любой шторм от волны и ветра. Однажды мы там отстаивались от непогоды, кинули на счастье сетки, но только у «деда» попались несколько медно-красных, яростно извивающихся зубаток, скрасивших наше однообразное обеденное меню. Следом за Пан-губой открылась и закрылась широкая, огражденная мысами Островская губа, полная островов: больших, лесистых, с зарослями черники, дикой, удивительно крупной красной смородины, и малых обнаженными каменными глыбами, встающих из воды в кайме желто-оранжевых водорослей. Везде здесь берег был крут и каменист, и, сколько я ни вглядывался, пытаясь угадать местонахождение лабиринта, ничего похожего вроде бы не оказывалось.

Наконец впереди показался еще один мыс, резко выступавший в море, крутой и скалистый. Глубокой и широкой выемкой, словно зарубкой, он был рассечен надвое, и только низкая перемычка, поднимавшаяся над водой, мешала крайней скале окончательно превратиться в островок, которым она когда-то и была.

Я полагал, что и этот мыс мы обогнем точно так же, как те, что встречались ранее, но Демидыч круто повернул карбас к берегу и выключил мотор. Сразу стало оглушительно тихо. Шипела вода под днищем, еще с журчанием бежала за борт струйка, охлаждавшая мотор, а я уже мог слышать шелест волн о прибрежную гальку, карканье тяжелого, угольно-черного ворона, снявшегося с сосны при нашем приближении, и голос Кожина, махнувшего в сторону мыса рукой:

— Вон там и «вавилон» твой!

— На скале?

Еще не пришедший в себя от беспрерывного треска мотора, я показал рукой на дальнюю, выступавшую в море скалу, где, как мне представлялось, должно было находиться это загадочное сооружение, тем более что на ее вершине мне уже виделось какое-то нагромождение камней.

Кожин помотал головой.

— Правее… Площадку видишь? На берегу, где елочки? Вон — знак, а от него правее — сосна. Как раз возле нее!..

В том месте, где мы пристали, от скал к воде сбегала россыпь крупной гальки, круто уходившей в воду, так что отлив сказывался здесь не столько по горизонтали, обнажая морское дно, сколько по вертикали. Оттащив канат с якорем выше волноприбойной линии, мы столкнули карбас в море, чтобы он не обсох на берегу, и по едва заметной тропинке, сквозь заросли молодого сосняка, поднялись наверх.

— А ведь я по этой тропке в детстве к отцу на тоню бегал, — медленно проговорил Кожин, и в голосе его послышалась скрытая грусть. — На карбасе морем когда еще мужики соберутся, а тут по тропе… Сначала все верхом, горой, по-нашему; Пан-губу обойдешь, к Островской выйдешь — там уж тропа напрямик на «Ударницу» выведет… Сколько же лет прошло, что так она заросла? Вроде бы еще недавно здесь невода ставили, изба целой была… Да только теперь ведь ногами никто не торопится бежать, все на моторе да на моторе. А раньше, когда моторов не было, так-то веслами руки отмахаешь, что готов любой крюк километров в двадцать дать, только бы не грести…

Он уверенно продирался сквозь заросли и наконец вывел меня на площадку, открытую в сторону моря, на которой стоял один из тех знаков, которыми гидрографическая служба отмечает приметные места на берегу. Но сколько я ни оглядывался, лабиринта не видел.

— Да вот же твой «вавилон»! — уже досадуя, крикнул Кожин, протянув руку вперед. — Неужто не видишь? Зарос он,правда, да все не так, чтобы с фонариком его искать!..

И тут я увидел. Прямо передо мной на покатой площадке скалы, из расщелины которой поднималась сосна, лежал классический каменный лабиринт — именно такой, каким его схематически изображали. Такой по форме, а на самом деле как бы игрушечный — так он не соответствовал моему представлению, основанному только на книжном знании. Вместо внушительного сооружения из валунов с узким проходом между глыбами, обросшими седым мхом и лишайниками, передо мной лежала двойная спираль, выложенная просто из крупной гальки. Отдельные камни были с кулак, другие — меньше, а в целом все это казалось детской игрушкой. Там, где естественный склон площадки защищал спираль от постоянных морских ветров, ее затянул ярко-зеленый покров мха, почти полностью скрыв под собою камни, а на нем, в свою очередь, успели укрепиться кустики вереска.

Все это выглядело как-то несолидно. И сам лабиринт, занимавший площадь немногим более пяти-шести квадратных метров, и эти мелкие голыши, собранные тут же на берегу и положенные на площадку скалы… Ну о какой древности, тем более исчислявшейся тысячелетиями, могла идти речь?! Однако по мере того, как я вглядывался в эту спираль, свернувшуюся змеей на черном теле скалы, приглядывался к камням, вереску, влажной зеленой подушке мха, словно бы выползавшей из расщелин камня, минутное разочарование сменялось растущим интересом.

Все сомнения в древности этой каменной спирали отпали сразу же, как только я увидел одинаковую черную пористую корку, покрывавшую камни лабиринта и площадку скалы. Ее оставили бесчисленные поколения лишайников, угнездившиеся некогда на гладкой и чистой поверхности камня. Колонии грибков разрастались, погибали, снова возрождались — и так продолжалось до тех пор, пока и скала, и лежащие на ней камни не приобрели такую вот патину тысячелетий. Стоило поднять один из этих камней, покрытый запекшейся черной коркой, как с испода на меня глянуло желто-розовое девственное пятно, открывшее действительный цвет и структуру камня — такого, каким его когда-то выбросила на берег морская волна… Да, каменная спираль была действительно древней!

— По-нашему, вот это «вавилон» и есть, — повторил Кожин, раскуривая сигарету и следя за тем, как я обходил и фотографировал со всех сторон странное сооружение. — А почему его так называют, до сих пор не знаю. Может, что-нибудь в священных книгах о нем сказано? Земли здешние раньше Соловецкому монастырю принадлежали. А на Соловках, говорят, тоже «вавилоны» стоят, еще побольше этого… Может, монахи таким знаком земли свои метили, а? Здешняя тоня, знаешь, какая уловистая была! Раньше все «Вавилон» да «Вавилон», а потом перекрестили ее, «Ударницей» назвали, по уловам, стало быть. И каждый из мужиков умбовских хотел обязательно на нее попасть, уж больно выгодно было. Когда жеребья метали, кому на какую тоню садиться, из-за этой «Ударницы» чуть до драки не доходило!..

— А что старые рыбаки по этому поводу говорили?

— Ничего не говорили, разве то, что сейчас тебе сказал. Так, вроде забавы было. Сидишь мальчишкой здесь с отцом или с дедом, делать нечего, все забавы переиграл — там в лес по грибы сбегал, наважку или тресочку подергал, ягод поршень набрал, скучаешь. Старики и приведут тебя на этот вавилон, по тропке пустят: дойдешь с первого раза до самого центра и назад выйдешь — тебе леденец какой или кусочек сахара, как премия… Радио тогда не было, а тут какая ни есть все забава…

На мой взгляд, в рисунке лабиринта не было ничего сложного. Путь между двух каменных спиралей до центра и обратно просматривался со всей очевидностью, здесь не было ни ложных завитков, ни тупиков, ни перекрестий, сбивающих с пути. Рисунок его был предельно прост и рождал в душе какое-то смутное смятение чувств, ощущение, что ты прикоснулся к какой-то тайне, вроде бы лежащей на поверхности, манящей тебя обманчивой простотой и в то же время неподвластной логике здравого смысла…

— Где же здесь была тоня? — спросил я своего спутника.

— Рядом, чуть ниже! — охотно подхватил Кожин перемену темы. — Место это одно-единственное на весь берег от Умбы до Кандалакши, другого такого нет. Потому здесь вся рыба и оказывалась, которая в Умбу-реку не попала…

Разговаривая, мы вышли на другую сторону мыса. Площадка, на которой лежал лабиринт, поднималась над перемычкой, соединявшей мыс с выступавшей в море скалой. С западной стороны обрыв переходил в галечниковую осыпь, затянутую толстым ковром ягодника и мхов, на котором поднимались молодые сосны. Внезапно открывшийся вид был поразителен. От каменного кряжа, на котором мы стояли, и дальше на километр с лишним, вплоть до высокой скалы с оголенной макушкой, отмечающей вход в длинную и извилистую Пильскую губу, тянулся низкий и ровный берег с сосновым бором и узкой полосой золотистого песчаного пляжа — настоящее лукоморье, как на Севере называют такую изогнутую часть берега, ограниченную двумя мысами.

Отлив уже достиг своего максимума. Еще полчаса, час — и воды пойдут назад, на запад, в Кандалакшу, а вместе с ними из Малой Пирьи подойдет и наша шхуна. Но не она занимала мои мысли. В отличие от соседнего участка берега, где мы оставили карбас и где галечниковая осыпь уходила сравнительно круто под воду, здесь отлив обнажил широкую полосу песчаного дна, посредине которой параллельно берегу шел своеобразный желоб, или, как назвал его старый рыбак, «труба», несмотря на отлив, оставшийся заполненным водой. Именно он, как объяснил Кожин, и был причиной богатых уловов на этом тоневом участке.

Механика была проста. Идущая морем рыба не просто прижималась здесь к берегу, скользила над песчаной отмелью. Ее путь проходил по этой самой «трубе», которую перегораживали неводами и ловушками. Позднее я имел возможность проверить справедливость слов Кожина и убедился, что действительно столь идеальное для ловли семги место оказывалось единственным на всем протяжении берега от Турьего мыса до Кандалакши. Не потому ли его и отметили когда-то знаком лабиринта? Во всяком случае, вывод такой напрашивался…

Пока Кожин разбирал снасти, чтобы успеть половить к подходу шхуны тресочку, а потом и приготовить свежую рыбацкую уху, порадовать своего приятеля, а заодно и нас с капитаном, я решил пройти дальше по берегу. Ровная прибрежная полоса песка за линией выброшенного на берег плавника была укрыта белым и мягким ковром ягеля. Дальше, в глубь леса, берег неприметно повышался, показывая, что и в древности, когда уровень Белого моря был значительно выше теперешнего, на этом участке картина была точно такой же: между скал тянулось такое же песчаное лукоморье и вдоль него течение вымывало непересыхающий желоб. Следы таких древних промоин, занесенных со временем песком, можно было обнаружить в едва заметных уступах, по которым поднимались сосны-великаны в полтора-два обхвата и подобных которым ни раньше, ни позже мне не доводилось видеть на Терском берегу. Другими словами, за несколько тысячелетий, пока берег поднимался, а море отступало, на этом отрезке берега практически ничего не менялось, и в продолжение двух-трех тысяч лет люди могли уверенно ставить здесь свои рыболовные снаряды.

Ну как тут было не вернуться к мысли, что лабиринт служил для этого своеобразным опознавательным знаком — достаточно явным для каждого посвященного и в то же время достаточно тайным, чтобы не бросаться в глаза чужаку!

Как рабочую гипотезу ее можно было принять. Во всяком случае, о ней следовало помнить хотя бы для того, чтобы поискать подобные соответствия в других местах. И в то же время, осматриваясь, я чувствовал, что все здесь совсем не просто; что лабиринт этот на самом деле служит опознавательным знаком чего-то иного, может быть, входа в тот самый исчезнувший мир древности, который мне еще предстоит открыть, и тогда эта каменная спираль, полузаросшая мхом и вереском, развернется в тропинку, по которой я выйду к ее древним создателям…

2

— И куда собрался? Добро бы жениться спешил, а то — командировка кончается! У людей вон и отпуска давно просрочены, на работу выходить пора, а погоды нет — куда поедешь? Самолеты к нам не летят, а пароход теперь только на той неделе, сам знаешь! Разве какое научное судно ненароком зайдет, коли шторм поутихнет. Рыбкооповский лихтер вон с солью ждут, тоже должен когда ни то подойти, на нем и пойдешь… А так выдумал тоже. Это сколько же тебе по берегу шагать? Раньше, когда никаких пароходов да самолетов не было, привычны были, и то сколько раз прикинешь — пешим по бережку брести или карбасишком вверх сплавляться? Подумать, подумать, дак и рукой махнешь: ужо по осени снег ляжет, на олешках куда как торопко добежишь до сватьев там или до кого еще из сродственников… А по своей воле, когда и оправдание есть, беспутьем — да ни за что бы не пошла!

— А ты и не ходи! Небось не ты, он идет. Нужно человеку, значит. И то разговору: здесь полсотни верст, там еще полсотни, ну, еще десятка три набежит… Так ведь все берегом, никуда сворачивать не надо, тропу во мхах не искать! Мы да мы… Небось позабыла, как сама в уезд бегала? Ты ему лучше шанежек на дорогу дай, чтобы в пути где перекусить, а уж в селах да на тонях всяко накормят хожалого человека… Чай, не в тайгу идет!

В ответ на резонное замечание хозяина, как мне казалось, с некоторым даже одобрением принявшего мое решение выходить по берегу на запад, к самолетным рейсам и единственной реально существующей дороге, соединявшей по сухопутью районный центр с низовьями Варзуги, Фекла Алимпиевна только энергичнее хлопнула заслонкой печи, почти бросила в угол ухват, которым только что передвигала горшки и котел с горячей водой, и шваркнула на стол сковороду с печеной в молоке, затянутой коричневой корочкой семгой.

— Теперь берег, что тайга — пустой, иззябнешься да оголодаешь! Вот, ешь лучше, а там бог даст и в ум придешь. Давайте садитесь, что ли…

Посмотрев еще раз в окно, я поднялся с лавки. За окном было тоскливо — только так и можно было определить мешанину дождя и тумана, которую изо всех сил крутил порывистый ветер, то открывая взорам серое кипящее море, то снова набрасываясь на избу, хлеща по стеклам тонкими бичами дождевых струй.

Штормило третий день. Точнее, пошли уже четвертые сутки непогоды, и по всем местным правилам сегодня ожидался перелом. Конечно, здесь, на самом востоке Терского берега, рядом с горлом Белого моря, не исключены были всякие неожиданности. Летний распорядок штормовых ненастий вполне мог смениться осенним, когда подобная круговерть стихий затягивается не на трое суток, а на всю неделю, напоминая еще раз человеку о его бессилии перед капризами природы. И все же по календарю еще значилось лето, подобного сбоя вроде бы не ожидалось, и к вечеру погода должна была войти в налаженную колею. Однако это уже никого не устраивало. После того, как сюда прекратились регулярные рейсы «кукурузников», как по давней традиции именовали их теперешнее потомство, единственной связью с внешним миром оставались рейсы «Соловков», раз в неделю проходивших по маршруту Архангельск — Кандалакша и обратно. Этими рейсами определялись все связи с внешним миром. К ним подгадывали свои приезды и отъезды родственники и гости, однако могло случиться, что из-за шторма к пароходу на открытый рейд не могла выйти моторная лодка, и тогда весь адресованный сюда груз, живой и мертвый, отправлялся дальше. Если «Соловки» возвращались — то в Архангельск, если шли вперед — до Умбы или до Кандалакши.

Была пятница, и пароход шел в Архангельск, но выйти к нему на рейд нечего было и думать. Нам, нескольким уезжающим, надеявшимся сегодня вечером ступать не по тундре, а по залитой асфальтом набережной Северной Двины, предстояло ждать или следующего рейса, то есть томиться неделю, или, выгадывая два-три дня, с появлением «Соловков» идти в Кандалакшу…

Оба варианта меня мало устраивали. И я выбрал третий — идти не мешкая по берегу на запад, к конечным точкам регулярных наземных и воздушных линий. Вот почему я с растущей неприязнью смотрел на свой увязанный, весьма увесистый рюкзак, ожидавший меня с утра у порога. Сколько бы я на него ни смотрел, легче он стать не мог. Отказываться от своего решения я не собирался, поэтому разговор мог идти только о небольшой отсрочке: по всем признакам дождь был уже на исходе, и стоило дождаться его конца, чтобы не промокнуть в самом начале пути.

Прошло три года с тех пор, когда я впервые ступил на Терский берег. Два предыдущих летних сезона открыли мне многое в природе, хозяйстве и истории этих мест. Я побывал на внутренних озерах, спустился по нескольким рекам, пожил в исчезающих поморских селах, в том числе и в Варзуге, возле одного из самых изысканных деревянных храмов русского Севера, стоящего вот уже триста лет на высоком берегу полноводной, богатой жемчугом и семгой реки. Многое удалось мне узнать об этом крае и в Москве, читая записки путешественников, открывавших эти пространства начиная с XVIII века. И все-таки настоящее знакомство с поморами, с их бытом, особенностями жизни произошло только в этот приезд, когда мне удалось попасть на восток Терского берега, где, ветшающие, пустеющие, все еще стояли поморские села с приметными чертами старого уклада жизни и остатками своего прежнего хозяйства, благодаря которому только и могли жившие в них люди освоить этот суровый, мало пригодный для человека край.

История заселения и освоения Терского берега была долгой и сложной, даже если ее исчислять со времен исторических, когда на эти земли претендовал Господин Великий Новгород. Места были обильны рыбой и зверем, сама земля лежала еще «ничейной» — на нее еще не посягали ни норвежцы, добравшиеся до Мурманского берега только в первой половине XIV века, ни финны. Исконные обитатели этого края, лопари, как тогда называли саамов, были народом полуоседлым и большую часть года следовали за стадами оленей, переходивших с одного пастбища на другое. И все же первые поселения новгородцев, а потом и «московских» колонистов, отправлявшихся осваивать русский Север из белозерских и вологодских краев, от Ярославля и костромского течения Волги, закладывались ими скорее всего не на совсем пустых местах возле устьев рек, где могли в непогоду отстаиваться суда, где можно было круглый год промышлять рыбу и ставить ловушки на семгу. В пользу этого можно было привести и еще одно соображение, которое вряд ли упустили из виду предприимчивые колонисты, а именно: собирать дань пушниной и оленями с кочующих туземцев удобнее всего на местах постоянных съездов, где располагались их сезонные стойбища.

О самых древних поморских селах я затрудняюсь сказать это утвердительно, но вот что касается сел более молодых, расположенных на востоке и насчитывающих всего две-три сотни лет, то их предшественниками всегда оказываются лопарские стойбища. Память о них сохранялась в рассказах старожилов, так что известная преемственность настоящего с прошлым была, причем сказывалась она не только в выборе мест поселений.

В то лето я жил большей частью не в самой Пялице, а на единственно сохранившейся к тому времени пялицкой тоне возле речки с многообещающим названием Большая Кумжевая, хотя, как я имел возможность отметить, кумжи в ней ловилось не больше, чем в остальных.

Тоня — ударение падает на последний слог этого слова — на Севере имеет двоякое значение. Тоней одинаково обозначают как тоневой участок водоема, то есть определенный участок акватории, на которой выставляют ставные невода или другие рыболовные ловушки, так и расположенное на берегу хозяйство рыбаков. В первую очередь это изба, в которой обитают рыбаки и на которую переносится все, что объединяет собой тоня, ледник, сетевки, где хранятся сети, сушила, вороты, которыми вытаскивают на берег карбасы, якоря и все остальное.

Прямо перед избой на Большой Кумжевой в море тянулась «стенка» с отходящими от нее в стороны ставными неводами.

Здесь в долгих неспешных разговорах светлыми летними ночами, прерываемыми когда сном, когда отъездом на карбасе к сетям, чтобы возвратиться к прерванной беседе через день, а то и через два, я постепенно учился видеть окружающий мир глазами моих хозяев. В их жизни все делилось на две неравные части — важное, существенное, что определялось словом «дело», и неважное, вторичное, сиюминутное. Делом была рыба. Делом были олени, колхозные стада которых кочевали еще дальше на восток, в тундре. Делом было все необходимое — заготовка на зиму дров из выброшенного морем плавника, тяжелая пора сенокошения, когда между «водами» — приливом и отливом — рыбаки уходили вверх по реке на покос, заготовка ягеля для скота на зиму, потому что сена никогда не хватало, починка сетей и многое другое, о чем сразу не задумаешься, но что, по сути своей, и наполняет жизнь человеческую на Севере.

Отсюда рождалось иное отношение и к природе. Даже дома, в селении, рыбаку не могло прийти в голову любоваться видом штормового моря, который собирает толпы на набережных южных курортов. Для помора шторм — прежде всего беда. Пусть сейчас он его непосредственно не затрагивает, сейчас рыбак на берегу, но ведь кто-то всегда в море, и для оплошавшего шторм станет смертью. Шторм — это гибель выметанных в море сетей, если не успели поднять их на берег; это перерыв в работе, пустые, в прошлом — голодные дни…

И опять же не краски, ласкающие глаз, замечает рыбак во время штиля, когда чуть колышется сине-стальная поверхность моря, чайки сидят на воде, похожие на пенопластовые поплавки выметанных сетей, а снежно-серебристые торпеды белух гонят косяки нежной беломорской селедочки… Нет, улыбаясь и радуясь, рыбак в это время думает о том, что погода ему благоприятствует, рыба должна идти к берегу, в сети, и когда над ставными неводами с криком закружатся чайки, он побежит сталкивать в воду карбас, на дне которого через несколько минут закипит мгновенный серебряный выплеск рыбы…

Бескомпромиссное деление жизни на существенное и несущественное не было придумано, оно вытекало из самих условий жизни. Поморы жили с природой в ладу — вот, пожалуй, как мог я сформулировать вывод, к которому пришел за это лето. Он не отличался оригинальностью, но так уж устроена жизнь, что самые простые истины, самые простые чувства, вроде боли, голода, любви, страха и радости, каждый из нас должен постигнуть сам: никто другой их не объяснит…

Эту жизнь я должен был не только принять, но и понять, открыв за действиями людей те законы природы, которые их диктовали. А шли они из той самой древности, поиски путей в которую привели меня к лабиринту возле Умбы.

И все же найти начало ведущей туда тропы мне никак не удавалось.

Попав впервые на восток Терского берега, я был удивлен отличием облика здешних сел от расположенных в других районах русского Севера. Вместо огромных «классических» двухэтажных домов Карелии или Подвинья — с вычурным узорочьем на ставнях, балясинах, очелье, с фигурным коньком и резными «курицами», поддерживавшими деревянные водосливы, — на мысу-наволоке или под крутым обрывом теснились приземистые избы с подслеповатыми маленькими окнами, обращенными внутрь круга домов или на речной залив, но только не к морю, где проходила добрая половина жизни их обитателей. Казалось бы, необъяснимая причуда. Но стоило немного пожить в таком селе, как все становилось понятно.

Туманы, дожди, промозглая погода, устойчивые ветры заставляли людей думать не столько о красоте, сколько о прочности, добротности дома, о не выдуваемом из него тепле и уюте. Потому дома и отворачивали свои очелья от моря, жались друг к другу поближе, как жмутся зимой поморы на оторвавшейся от припая льдине, или как олени, застигнутые в тундре пургой. Но селению нужен и простор, чтобы ветра и солнце сушили промокающее и гниющее дерево срубов, чтобы сдували гнус, от обилия которого в иной год не продохнуть… Вот почему те же дома, как олени, выбирались на далеко выдающуюся в море косу и всеми стенами своими ловили спасительный ветер, отгоняющий в солнечный день не только насекомых, но и гниль, забирающуюся в пазы бревен и в щели досок…

В каждом штрихе, из множества которых складывался постепенно облик лежавшего передо мной мира, угадывались традиции, восходящие к «досельным» временам, как выражались старики, к тем первопроходцам и колонистам, которые, в свою очередь, получили их от кого-то другого, кто знал эту землю так же, как знаем мы собственное тело. Этот мир был древен, но не первозданен, как показался он мне сначала. Даже Пялица, которую я выбрал потому, что за ней на восток на десятки километров теперь не было ничего, кроме моря и тундры, при ближайшем рассмотрении оказалась не «форпостом цивилизации», как ее в шутку назвал один из моих московских знакомых, а одним из перекрестков оживленной жизни этих мест в прошлом.

Узкие, змеящиеся тропинки, выбитые в кочкастых мхах и низколесье полярной тундры копытами оленей и ногами многих поколений людей, образовывали странные узоры вокруг селений и на окрестных холмах. Но ним можно было прочесть всю историю этих мест, историю живших здесь людей и то, как они осваивали эту землю, приспосабливая для своих нужд и, в свою очередь, постепенно приспосабливаясь к ней.

Чтобы тропа оказалась вбитой в землю так глубоко, не зарастала вереском и не разрушалась упорными полярными ветрами, по ней надо было ходить изо дня в день, из года в год, из поколения в поколение, чтобы ноги ходящих ежедневно утаптывали каждую из мириад песчинок, срывали с камня медлительный, но цепкий лишайник, постепенно стирали сам камень, не давая разрастаться вокруг него побегам полярной березы и стлавшегося по земле можжевельника.

Широкая каменистая тропа по берегу реки вела вверх, к сенокосам возле спокойных плесов, начинавшихся выше порогов, — у Пялицы они были ближе, возле самой деревни; в других местах дальше, порой растянувшись не на один десяток километров вверх по течению реки. Тропа уходила в далеко отступивший от моря лес, переходивший здесь уже в лесотундру, тянулась к песчаным кейвам — поросшим ягелем ледниковым грядам, где были лучшие оленьи пастбища, к озерам, и, переливаясь из одной стежки в другую, могла довести до старых лопарских погостов Мурманского берега. Когда-то тропа эта была дорогой «большого мира», выводившей помора на тресковые промыслы Мурмана. Теперь с каждым годом она становилась все незаметнее: скотный двор перевели в соседнее село за тридцать с лишним километров, на покосы и лесные озера некому ходить, а на среднее течение Поноя, в Каневку или в Краснощелье, давно попадают при надобности самолетами через Мурманск…

Другая тропа, петлявшая по холмам вокруг селения, терявшаяся порой в траве, соединяла брошенные клочки зарастающих пашен на скудных супесчаных почвах древних морских террас. Она очерчивала круг ежедневных, сезонных забот, территорию, находившуюся под неусыпным контролем человека. Попадая на эту тропу, я каждый раз удивлялся, с каким терпением и искусством прежние обитатели Пялицы выбирали под распашку всегда именно тот клочок земли, который мог принести если не богатый, то наиболее верный урожай в короткое, капризное и ненадежное полярное лето.

Между этими двумя тропами, обозначившими словно бы два мира — большой, внешний, и малый, собственно мир данного селения, — протекала вся жизнь здешних жителей. От основных троп ветвились узкие боковые: на близлежащие озера — за рыбой, на болота — за морошкой и клюквой, на каменистые гривы, «теребки», поросшие редколесьем, — за грибами, и в когда-то бывшие здесь лесные острова, угадываемые по старым пням…

И была еще одна тропа, двоившаяся и троившаяся, одна из самых глубоких и широких. Она спускалась с высокой террасы берега вниз к морю, текла там в несколько ручьев по внутреннему склону третьей гряды прибрежных дюн, иногда взбираясь на ее гребень, чтобы оставить в стороне небольшое болотце, обойти песчаный выдув или привести путника к удобному переходу через реку. Она и была главной — и единственной — дорогой, соединявшей далеко отстоящие друг от друга селения Терского берега. Теперь вдоль нее, то рядом, то отступая на высокие откосы прибрежных холмов, шагала цепочка телефонных столбов, а под ними — новая тропа, проложенная уже в середине нашего XX века: тропа связистов, проверяющих и чинящих линию. Так произошло еще одно слияние прошлого с настоящим, и отпавшая было за ненадобностью дорога обрела новое значение…

По этой тропе и предстояло мне теперь выходить на запад.

…К тому времени, когда мы управились со сковородкой рыбы и усидели шумящий самовар, погода явно посветлела. Ветер дул прежний, пожалуй, даже еще сильнее, чем раньше, но дул он теперь ровно, без порывов, и не с востока, а с юго-запада. Дождь перестал сыпать пригоршнями по стеклам, уже не пузырями, а рябью от ветра подернулись просыхающие лужи, и в серой круговерти облаков, явственно поднявшихся от земли и моря на большую, чем прежде, высоту, высветились какие-то пятна, обещая перемену к лучшему.

— Вот ведь как, — осуждающе покачала головой хозяйка. — Что бы на час-два раньше ему — повернуть, да и капитану припоздниться, людей взять…

— Вот-вот, в самый раз в море лезть! — с усмешкой подхватил хозяин. — Или не видишь, как оно ревит? Дак теперь кто ни сунься, разом у бара о камни разобьет! Нет, сегодня лодку не спустить, правильно капитан сделал, что ждать не стал, все равно без толку бы на рейде прокачался…

Надо было уходить. Попрощавшись с хозяевами, я вскинул рюкзак на плечи, еще раз подтянул лямки, уложил его поудобнее на спине и, нагнувшись, шагнул через порог. Теперь, когда был сделан первый, самый трудный шаг, а подсознательно отодвигаемое будущее стало настоящим, о нем можно было уже не думать, отдавшись целиком дороге.

Береговая тропа, связующая весь берег, за последние недели стала и моим излюбленным путем. На Большую Кумжевую можно было дойти на моторной лодке, но мне нравилось, набирая дыхание и силу, чуть переваливаясь с ноги на ногу на текучем песке, словно бы для разминки пробегать пятнадцать-двадцать километров, вбирая в себя краски, пространство и время, каждый раз отмечая изменения в знакомой картине: отцвела морошка, забелела на болотах пушица, незабудки из ярко-синих становятся розовыми, замелькали на болотных лужах первые утиные выводки…

Еще не так давно в прошлом берег летом оживал. Селения пустели. В них оставались лишь те, кто не мог двигаться или должен был справлять дела по хозяйству. Впрочем, и само хозяйство по возможности переводили на берег.

На тони перебирались семьями, с детьми, внуками, коровой, лошадьми. Сложной и тяжелой была летняя страда, которой предстояло на целый год обеспечить помора пищей, заготовить все, что возможно, на собственную потребу, для скота, на продажу. И над всем этим распорядком жизни, над всеми заботами главенствовала семга, царственная рыба, на которой держался этот край. От улова семги зависело благосостояние семьи помора. На тоне нужны были рабочие руки и зоркие глаза, чтобы увидеть, когда зайдет рыба в сеть, не упустить ее обратно, ухватить, засолить, сохранить на будущее. Для этого надо было знать дно, высмотреть такие же «трубы», промытые течениями в прибрежном песке, как та, что показал мне Кожин возле умбского лабиринта, правильно поставить сети, а потом снова и снова снимать их, просушивать, очищать от грязи и водорослей, штопать, заново укреплять в морское дно колья…

Семгу называли здесь уважительно — Рыбой, с большой буквы. Все остальные звались по именам — мелкая треска, «трещечка» или пертуй, навага, ленивый, шипастый, а потому и страшный на вид пинагор, светлая беломорская селедочка, пестрая хищная форель и пятнистая кумжа, злобная кирпично-красная зубатка, щука, лилово отливающий хариус, серебристый, нежно-прозрачный сиг, окунь, не говоря уже о прочей мелочи… Но только семга именовалась Рыбой. Произошло так, мне думается, потому, что в рационе Севера семгу не могут заменить ни мясо, ни заготовленные на зиму ягоды, ни какая другая соленая, сушеная или вяленая рыба. В ней одной природа позаботилась собрать те вещества, жиры и витамины, которые способны сохраняться продолжительное время и которые могут помочь ослабевшему организму противостоять цинге, кислородному голоданию и прочим трудностям жизни в высоких широтах. Вот почему на Севере одна семга удостоилась названия на первый взгляд вроде бы безликого, а на самом деле почтительного, даже немного суеверного, за которым в прошлом мог скрываться такой же запрет произносить ее истинное имя, как за названием «медведь» — «тот, который знает, где мед», и за столь же иносказательным «косолапый» — почтительное отношение наших далеких предков-славян к «хозяину» леса…

Семга приходит в реки с моря. До сих пор еще неизвестны её морские пастбища, не прослежены пути ее многомесячных странствий в океанских глубинах. Она рождается в верховьях северных рек, достигает там размера среднего пескарика и уходит, «скатывается», как говорят рыбаки, в море. Через три года, нагуляв, набрав килограммы мяса и жира, она возвращается в родную реку крупной и сильной рыбой, чтобы, в свою очередь, отметать икру. В отличие от горбуши семга не погибает, и если не подведет погода, она снова уходит нагуливаться в море. В неведомом механизме ее памяти природа фиксирует точные координаты родной реки, устье которой она безошибочно находит, пройдя сквозь тысячи миль океанских бездн. Знакомые ихтиологи объяснили мне, что в ротовой и носовой полости семги находятся чувствительные хеморецепторы, своего рода «экспресс-лаборатория», позволяющая определять малейшие химические изменения в морской воде и по их сочетанию находить вход в родную реку.

Однако я покривил бы душой, утверждая, что все разговоры на берегу сводились к семге. Скорее наоборот. В разговорах она занимала небольшое место как раз потому, что говорить о ней, собственно, было нечего, все было давно известно, разве что вопросы задавал такой новичок, как я. Ее место определялось самим распорядком жизни, она была ее неотъемлемой частью, так же как до недавнего времени такой частью были олени.

Природа этих мест сама положила границу между лесистым Терским берегом, где уже несколько столетий жили русские рыбаки и охотники на морского зверя, и областью тундр, протянувшихся от центральных озер полуострова на север и на восток, где кочевали с оленями саамы. Здесь воочию можно был видеть многовековое сосуществование не только разных народов, но разных культур и разных хозяйственных укладов. Отдельные их элементы проникали от одного народа к другому, обогащали знаниями и опытом, но полностью так и не слились. И хотя опыт русских соседей наглядно демонстрировал саамам преимущества оседлой жизни в избах, те еще в начале нашего века предпочитали жить в чумах и вежах, а во время кочевок — в палатке-куваксе, не желая ставить на месте постоянного зимовья хотя бы небольшой бревенчатый дом с русской печью.

Стиль жизни оказывался сильнее доводов разума. Со своей стороны, русское население смотрело на оленей лишь как на разновидность домашнего скота, держало их для перевозки грузов, на мясо, а так же из-за оленьих шкур, идущих на обувь, на одежду, на прочие надобности, но собственно оленеводством как специальной отраслью хозяйства занялось только с образованием колхозов. Зимой оленей пасли в лесотундре. Весной, когда заканчивался отел, олени начинали двигаться к берегу моря. В прибрежной тундре они проводили все лето, а к осени возникало их обратное движение, в леса, где обитали до сих пор их дикие сородичи.

За месяц с лишним, что я прожил на востоке Терского берега, я дважды встретил колхозное стадо. Первая встреча произошла в самом конце весны, на коричнево-серой, пожухлой, еще не пустившей ни одного зеленого ростка холодной и мокрой тундре. Большая часть оленей была комолой, сбросившей старые рога, со сбитой зимней шерстью, похожей на клочья грязной ваты, выпирающей сквозь прорехи телогрейки. В тот холодный солнечный день сверстники последнего ледникового периода, дошедшие к нам из дали времени, выглядели совсем не экзотично. От обычного стада коров их отличали разве что ветвистые рога вожаков, низкорослость да, может быть, более тревожный и осмысленный взгляд крупных лиловых глаз. Между тем олени эти были лишь чуть менее дикими, чем их вольные братья. Просто они с большей терпимостью относились к человеку, которого привыкли видеть возле себя в течение всего года.

Второй раз это же стадо я встретил возле тони за несколько дней до отъезда. Пастухи с собаками держали его у берега, клеймили и выбраковывали оленей. У большинства уже отросли новые, мягкие, покрытые коротким искрящимся бархатом рога, тогда как самцы красовались всем своим ветвистым великолепием. Два дня слышался храп испуганных оленей, заливистый лай собак, крики пастухов. Наконец держать животных стало трудно, они рвались дальше, на северо-восток, стадо двинулось вперед — и все стихло. На берегу остался взрытый копытами песок, помятая трава на буграх, обрушившиеся края песчаных выдувов на дюнах.

Так получилось, что за три летних сезона я не только успел познакомиться с природой Терского берега, увидеть все разнообразие этих мест, но и с основами хозяйства поморов, до недавнего времени живших не просто с природой в ладу, а, в известной мере, став ее частью.

«Наверное, иначе и нельзя было здесь выжить, — размышлял я, шагая по тропе вдоль берега моря. — Рыболовство, охота, оленеводство — вот три „кита“, на которых веками здесь строилась жизнь. Все остальное было подспорьем — случайным, зависящим от конъюнктуры, вроде промысла жемчуга в реках, который был заброшен сразу же, как на него не стало спроса, вроде добычи соли, которой занимались монахи Соловецкого монастыря, державшие на Терском берегу варницы. Человек мог здесь жить раньше только на полном самообеспечении, разве что хлеб ввозили сюда из России, то есть так, как жили когда-то их предшественники… Кто? Саамы? „Терская лопь“, как именовали местных жителей древнейшие документы Новгорода Великого? Или предшественниками русских колонистов были здесь все-таки карелы, знавшие и плавку медной руды, и железную металлургию, державшие какой-никакой скот и даже как будто занимавшиеся в древности пахотой?..»

Мысли мои текли по привычному руслу, точно так же, как ноги, привыкшие к здешним тропам, сами несли меня вперед. Заполярный день, даже клонившийся к осени, был еще долог, ветер становился все суше, хотя море по-прежнему ярилось у берега, но небо светлело, срывалась то одна, то другая прослойка облаков, среди них все чаще мелькали голубые просветы и все вокруг как-то сразу стало ярче и веселее. Нет, не зря я решился идти! И дело было не в сроках, хотя и они поджимали меня изрядно. Втайне я надеялся, что путь по берегу выведет меня если и не на новый лабиринт, то, может быть, на одну из тех древних стоянок, которые должны здесь быть.

Грязно-серое с синевой, вскипающее и опадающее море подгоняло прилив, наползая на красный, утрамбованный волнами песок, словно пытаясь добраться до прежней волноприбойной линии. Здесь она была отмечена не розовой полосой гранитов, как возле Умбы, а выброшенными полузасыпанными песком водорослями, белыми пористыми губками, черными раковинами мидий, на которых лепились белые желуди балянусов и мшанок, пустыми белыми панцирями травяных крабов и рассыпающимися скелетами морских звезд.

Выше лежал сухой и рыхлый, перевеваемый ветром песок со следами птиц и зверей, отпечатками рубчатых подошв резиновых сапог рыбаков и копытами оленей. Над песком на первой гряде дюн шуршали заросли сизой осоки и тростника. На второй гряде, идущей параллельно первой, начиналось то, что обозначали словосочетанием «сухая тундра»: плотный толстый ковер стелющегося вереска, мхов, воронихи с ее черными глянцевыми и твердыми, краснеющими к осени «медвежьими» ягодами. Над ягодниками и мхами темнели низкие, словно стриженные под одним углом к берегу плотные кусты можжевельника, карликовой березы и осины. Стригли можжевельник ветра, несущиеся на берег с моря, заряды пурги и льдистого снега, но странное впечатление от этих природных парков всякий раз заставало меня врасплох.

По третьей гряде, такой же, как вторая, шла тропа. Выше все было иным.

Собственно берег поднимался на много метров вверх, над прибрежными песками крутым откосом, являя глазу срезанную к морю гряду высоких холмов. Легкий, струящийся песок здесь уступал место тяжелым вязким суглинкам и супеси, замешенной на мелкой гальке. Наверху почти сразу же начиналась мокрая тундра — с озерцами, бесконечными болотами, высокими кочками с торфяной между ними жижей, обманчиво прикрытой пружинистой сеткой ветвей полярной ивы и цветущего, одуряюще пахнущего белого багульника.

Холмы были первой ступенью гигантской лестницы морских террас, уходивших в глубь полуострова. На их плоскостях лежали лужи застойных болот, возникшие на местах древних морских заливов, и высокие, поросшие лесом гряды столь же древних дюн, отмечающих прежние береговые линии.

Всякий раз при взгляде на террасы мне приходила мысль, что здесь время предстает особенно зримо, воплотившись в эти плоскости, гряды и болота, причем каждая такая веха отмечала определенный отрезок земной истории с интервалом в две — три с половиной тысячи лет. Получилось так потому, что тяжелый ледяной щит последнего ледникового периода за десятки тысячелетий своего существования вдавил в глубь земной коры не только Скандинавию и Кольский полуостров, но и весь Север Европы. Сравнительно с общей продолжительностью оледенения потепление здесь наступило, можно сказать, внезапно. Лед начал быстро таять, и давление ослабевало быстрее, чем выпрямлялась земная кора. Единый когда-то массив растрескивался, дробился на гигантские блоки, каждый из которых поднимался рывками, с внутренними сдвигами, разломами, остановками, во время которых и происходило образование этих террас. Вместе с тем колебался и уровень Мирового океана. Иногда движения суши и моря совпадали, иногда оказывались противоположными по направлению.

Два шага назад, шаг вперед — примерно так отступало море, два шага вверх, шаг вниз — так поднималась суша. На самом же деле движения эти были во много раз сложнее, на них воздействовали другие силы, то ускорявшие, то замедлявшие процессы. Вода, ветер, потоки из-под ледника прикрыли как бы «плащом» своих наносов каменный блок Кольского полуострова, и в складках этого гигантского плаща нужно было искать едва заметные следы, оставленные древним человеком.

Где их следовало искать? По каким признакам? В походах по берегу я провел много дней, однако нигде не находил привычных для меня осколков кремня и россыпей черепков, по которым безошибочно находишь неолитические стоянки в средней полосе России. На Севере человек делал свои орудия из кварца, но кварцевые орудия я видел только на фотографиях, где они выглядели бесформенными белыми пятнами. Иногда я замечал россыпи битого кварца, но кварцевые гальки лежали здесь повсеместно. Вот и теперь, пока я шел по тропе, упорно державшейся третьей гряды дюн, мимо обширных песчаных котловин, мой взгляд то тут, то там натыкался на россыпи кварцевых осколков. Они были естественны на фоне красно-коричневого песка, пестрой гальки, набросанной когда-то бушующим морем.

Не знаю, сколько бы потребовалось мне времени, чтобы осознать разницу между осколками и окатанными голышами — между камнем, расколотым рукой человека, какими были все эти кварцевые россыпи, и обычной морской галькой, если бы тропа не вывела меня на высоко приподнятый мыс, где ветер давно уже сдул весь песок, оставив на его месте плотный галечниковый панцирь. И, словно подчиняясь приказу невидимого режиссера, ожидавшего именно этого мгновения, редеющие облака раздвинулись, обнажив промытую синеву полярного неба, и невесть откуда появившееся солнце вонзило лучи в берег и море, высветив картину, которая навсегда осталась в памяти.

Омытые дождями, обдутые и очищенные ветром лучше, чем рукой археолога, на красном галечниковом панцире рядами лежали кучи черных камней древних очагов. Их было здесь несколько десятков, оставшихся на месте большого стойбища. Они тянулись цепочками параллельно берегу, а вокруг каждого из них, словно очерчивая территорию былого жилища, в лучах солнца сверкали обломки кварца и горного хрусталя.

Зрелище было сказочно великолепным. Все искрилось от капель еще непросохшей влаги и сверкало красками. Густо-зелеными с белыми и розовыми пятнами сияла тундра; красным, желтым, коричневым цветом играла галька; белый кварц контрастировал с черным камнем очагов, а за всем этим клокотало море, на котором светились пенные гребни катившихся на берег сизых волн…

И пусть небо снова затянула мгла, спряталось солнце и пронзительнее стал ветер… что из того? Сейчас я готов был верить, что все три предшествующих года, никуда не сворачивая, шел к этим самым обломкам кварца, которые как бы разом высветили все находки, мимо которых до сих пор проходил по берегу, отмечая их в памяти, но не догадываясь, что открытие уже произошло. Теперь же я знал, что на дюнах за Большой Кумжевой лежит развеянная стоянка; что на пространствах обширных песчаных раздувов возле Малой Кумжевой меня ждут по меньшей мере три места, где лежат остатки стойбищ первобытных обитателей этого берега; что на песчаных буграх за Варзугой надо внимательно изучить подобные же котловины… Теперь я знал, что везде по берегу под моими ногами оказывались развеянные, раздутые, открытые для изучения стоянки неолитических охотников и рыболовов, мимо которых я умудрялся пройти, не заметив… Нет, заметив, но не опознав!

Сбросив рюкзак, шагая от очага к очагу, я выбирал из россыпей кварцевых осколков маленькие скребки и скребочки, проколки, ядрища, с которых когда-то неолитические охотники скалывали короткие полупрозрачные пластинки, поднимал скребки из прозрачного горного хрусталя, вспыхивавшие словно крупные капли дождя, и рядом с ними находил наконечники копий и гарпунов из синевато-серого шифера, тщательно отшлифованные на красных песчаниковых плитах, лежавших тут же. Попадались пластинчатые, изогнутые под тупым углом ножи из сланца, на манер сапожных ножей, какие мне приходилось видеть на фотографиях финских археологов, топоры и тесла из черного роговика… Все это лежало на поверхности, не требовало раскопок, и можно было заметить, как за тысячелетия поток летящих с ветром песчинок избороздил, стесал, изъязвил поверхность орудий и окружающих их камней, как будто над всем этим не раз и не два пронесся абразивный вихрьпескоструйного аппарата…

Уходя дальше по берегу, оглядываясь на оставленное мной древнее поселение, я уже знал, что мне предстоят делать здесь в следующем летнем сезоне. Все, что копилось в памяти эти годы, все, что до недавнего времени представлялось несвязанным и случайным, теперь обрело свою четкость, взаимосвязанность и постепенно находило свое место в картине, которая открывалась перед моим мысленным взором. Нет, ничто не оказывается напрасным или не стоящим внимания!

3

Если я полагал, что с Терским берегом прощаюсь до будущего лета, то, прилетев в Москву, довольно скоро убедился в своей ошибке. Я не просто вернулся туда той же осенью. Совершив — теперь уже в обратном направлении — путешествие по берегу на восток, я обнаружил, что этот край, словно бы вознаграждая за трехлетнее ожидание, буквально забрасывает меня открытиями. Остатки древних стойбищ, то маленьких, то больших, открывались почти на каждом шагу. Теперь они манили уже издали россыпями колотого кварца, темнели на песке кучами обожженных камней очагов… И когда на следующее лето наша маленькая экспедиция обосновалась в Пялице, искать места древних стойбищ уже было не нужно. Рассматривая берег в бинокль с вершины очередного холма, я почти наверняка мог указать точки, где нас ждут новые находки.

Правда, тем летом мы надеялись на другие открытия и готовились к иным раскопкам, но действительность всегда бывает куда сложнее наших планов. Впрочем, об этом — другой рассказ, потому что в конечном счете занялись мы все-таки исследованием именно этих стойбищ первобытных охотников и рыболовов.

Не буду рассказывать, как мы ехали, как высаживались, как устраивались на месте, как начали свою работу и вели ее целый месяц, причем очень слаженно и удачно. Экспедиция состояла из старшеклассников одной из московских школ и студентов Архангельского педагогического института и ничем не отличалась от десятка таких же других. Вот почему о нашей жизни я не буду ничего рассказывать — в ней не было ничего примечательного.

О том, что остатки древних стойбищ на востоке Терского берега указывают путь к решению какой-то, пока еще неясной для меня проблемы, я начал догадываться именно тогда, когда в них самих ничего загадочного вроде бы не осталось. Таков обычный парадокс науки. Мнимая загадочность древних поселений могла существовать лишь потому, что открывать их я отправился, не сориентировавшись в пространстве и времени. Стоило только свериться с геологическими приметами этого края, задуматься над тем, почему среди окатанных морем камней появились россыпи колотого кварца, как все встало на свои места.

Ничего принципиально нового или сложного в орудиях из кварца не было. Меня всегда удивляло не разнообразие орудий, которые выделывал человек в разные эпохи, а, наоборот, их повторяемость. Каменные скребки американских индейцев практически ничем не отличаются от таких же скребков аборигенов Австралии или доисторических обитателей Европы, охотников на мамонтов и северных оленей. То же можно сказать о каменных теслах и топорах эпохи неолита. Их формы удивительно совпадают на всем пространстве Старого и Нового Света, отличаясь друг от друга разве что мелкими несущественными деталями. Идеи, которые человек воплощал в своих орудиях, где бы он ни обитал, на каких бы языках ни говорил, каким бы цветом кожи ни обладал, оказывались удивительно схожими, свидетельствуя о тождественности человеческого мышления во все времена на всех континентах, что, в свою очередь, свидетельствовало о единстве Человечества в целом.

Отличными были не идеи, вложенные в орудия, а материал, из которого человек делал орудия, приемы их изготовления. В целом же все, что мы находили на месте очередного древнего стойбища, оказывалось совершенно одинаковым. Стандартными были формы и набор скребков из кварца, среди которых попадались сделанные из горного хрусталя; стандартными были скребла и характерные, стесанные ударами с обоих концов остатки ядрищ-нуклеусов, которые еще недавно археологи принимали за миниатюрные долотца. Среди кварцевых орудий можно было найти резцы для работы по кости, отбойники — небольшие гальки удлиненной формы, на концах которых явственно проступали щербины от ударов. На первых порах удивляло отсутствие наконечников стрел. Их обломки мы нашли только на трех поселениях, причем все наконечники были сделаны из кремня, добытого на Северной Двине или на Онеге: на Кольском полуострове свой кремень не добывали… Оставалось предположить, что обитатели этих стойбищ оснащали свои стрелы наконечниками из кости, которые в этих условиях просто не могли сохраниться.

Топоры, долота и тесла, без которых нельзя было срубить дерево, выдолбить лодку, построить рыболовную ловушку или загон для оленей, эти люди предпочитали делать из твердого роговика, старательно шлифуя его на плитах розового кварцита, которые мы находили возле очагов. Здесь же оказывалось множество мелких кусочков пережженных костей морских животных и оленей — ими пользовались как топливом. А вот наконечников копий и гарпунов из серого шифера и угловатых ножей из черного роговика, подобно тем, что я нашел на первом открывшемся мне стойбище на мысе Востра, почему-то больше не попадалось. Кстати сказать, и все открываемые нами стоянки по размерам своим оказывались много меньше того поселения, к которому я не раз еще возвращался, изучая и сравнивая находки, их расположение вокруг очагов, саму структуру поселения, столь резко отличавшегося от остальных.

Чем объяснить такую разницу? Тысячелетиями, которые легли между береговыми стойбищами и этим поселением? Нет, судя по всему, они были одновременны. Бытом их обитателей? Хозяйством? На мысу жили охотники на морского зверя. А что за люди обитали на остальном берегу? Похоже было, что перед нами лежат остатки поселений по меньшей мере двух народов, иначе нам неминуемо должны были попасться и на других местах наконечники гарпунов. Но поселение на мысе Востра пока мне было не с чем сравнить, и волей-неволей я занялся изучением остальных, секреты которых раскрывались теперь относительно легко.

Скоро я мог сказать, что люди, оставившие стойбища на берегу, были коренными обитателями этих мест: на протяжении трех тысяч лет, а то и больше, ни образ их жизни, ни облик хозяйства не претерпели никаких существенных изменений. Они были удивительно консервативны в быту, осуществляя словно бы раз и навсегда заложенную в них программу. Длительность их пребывания на одних и тех же местах указывала разная высота поселений над уровнем моря. Одинаковые очаги с одинаковым набором каменных орудий лежали как в песках третьей гряды дюн на берегу, так и на следующей, более высокой террасе. Все это были остатки не постоянных, а сезонных стойбищ. Изучив слои песка, в которых находились кварцевые орудия, угли, прикрытые рассыпавшимися камнями очагов, пережженные кости морских животных, можно было заметить, что время от времени очажную яму, которую изнутри обкладывали камнями, приходилось выкапывать заново — старые очаги оказывались занесены чистым, перевеянным ветром песком. Отсюда было естественно заключить, что большую часть года эти места пустовали, люди приходили сюда лишь на летнее время.

Невольно напрашивалась параллель с саамами.

Еще недавно, кочуя со своими стадами по традиционным маршрутам, саамы ставили походные вигвамы-куваксы всякий раз над старым, много лет служившим очагом, подобно этим сложенным из камней в земляной яме.

Сезонность стойбищ подтверждали и собранные нами кусочки пережженных костей — остатки трапез обитателей этих стойбищ. Среди них не оказалось костей гренландских тюленей, которые в феврале — марте собираются огромными стадами сравнительно недалеко отсюда, в горле Белого моря, а в конце марта — начале апреля уходят на север с подросшим потомством. Стало быть, в этот период стойбища пустовали. Более того, все собранные нами кости принадлежали нерпе и морскому зайцу, лахтаку, а эти виды тюленей держатся вблизи Терского берега, в отличие от гренландского, только в летний период, с июля по сентябрь. Так что эти наблюдения вместе с отсутствием на местах стойбищ каменных наконечников гарпунов подтверждали напрашивавшийся ранее вывод, что эти люди настоящими морскими охотниками не были. Они не выходили в море на лодках или по льду, а промышляли тюленей летом на берегу, подкрадываясь с дубинками к отдыхающим на камнях зверям или во время отлива загоняя их на берег.

Но чем же они тогда здесь занимались? Рыболовством?

Прямых доказательств этому у меня не было. Мы не нашли костяных крючков, зазубренных наконечников стрел для охоты на рыбу и костяных гарпунов, как не нашли ни одного обломка предметов, изготовленных из кости или рога, поскольку ни то, ни другое в этих условиях не сохраняется. И только на одном из стойбищ нам посчастливилось: на поверхности песчаного выдува лежал маленький каменный стерженек от составного рыболовного крючка! Однако занятие этих людей рыболовством можно было утверждать с такой же определенностью, как их сезонное пребывание на берегу: все без исключения древние стойбища, которые мы открывали и изучали, лежали рядом с существующими или еще недавно существовавшими рыболовецкими тонями.

Поначалу такое совпадение показалось мне случайным. Но случаи множились, возле некоторых тоней оказывалось не одно стойбище, а два и три, сменявшие по высоте друг друга, то есть спускаясь вниз по мере того, как опускался уровень моря. А это свидетельствовало, что люди не просто знали уловистое место на берегу, но и передавали память о нем в долгой череде поколений…

Вольно или невольно такие совпадения с каждым разом подчеркивали некую закономерность, контуры которой позволяли теперь открывать остатки древних стойбищ уже не в маршрутах, а угадывать предстоящие находки, расспрашивая рыбаков о местоположении тоневых участков на берегу и составляя своеобразные проекции на местность.

Проекция на берег, на остатки древнего стойбища и современную тоневую избу, неизменно указывали наиболее благоприятные условия для жизни в этом месте: сухую, ровную, открытую ветру площадку, наличие неглубоко лежащего пласта пресной воды, доступного для примитивного колодца. Поморы, как, кстати сказать, и саамы, для приготовления пищи никогда не брали воду из ручья или реки. Нужна была обязательно чистая вода, профильтрованная сквозь толщу песка… Проекция на море отмечала наиболее подходящее на всем близлежащем отрезке берега место, позволяющее ставить ловушку или невод.

Занося эти подробности в полевой дневник и отмечая их на плане, с растущим удовлетворением я видел, что объяснение получают и некоторые другие мелочи, вызывавшие поначалу удивление своей повторяемостью. Например, древнее стойбище обязательно располагалось с восточной, но никогда с западной стороны современного или пересохшего в прошлом ручья. В свою очередь, это заставляло вспомнить, что семга в родную реку заходит именно справа, если смотреть с моря, и естественно именно там выставлять на нее сети и ловушки. Нашел себе объяснение еще один факт, долго не дававший мне покоя: наличие рядом с древним стойбищем более или менее обширных песчаных выдувов, не содержащих никаких остатков человеческой деятельности.

Как, почему появились такие изъязвления почвенного покрова на морском берегу, в то время как рядом эти же песчаные гряды были надежно укрыты вереском и ягодниками? Что послужило «спусковым крючком» для ветровой эрозии?

Разгадать очередную загадку помогла другая подмеченная закономерность.

За редкими исключениями, остатки древних очагов неизменно оказывались в центрах небольших песчаных котловин, в которых и концентрировались все находки. Наши попытки отыскать за пределами выдувов собственно культурный слой, как то было бы, скажем, в средней полосе России, всякий раз оканчивались неудачей. Культурного слоя просто не было. Больше того, на поверхности древней почвы, «дневной поверхности» стойбища, при раскопках мы встречали только редкие отщепы кварца — и ничего более.

Почему? — ломал я голову над загадкой, пока вдруг объяснение не предстало передо мной с абсолютной ясностью. Ведь разрушение почвы на каждом таком месте начиналось именно с очага! Хотя его стенки и крепили камни, сам почвенный покров был уже нарушен, и когда в конце лета обитатели стойбища покидали его, сворачивая легкий вигвам-куваксу, то ветру в своей разрушительной деятельности уже было за что зацепиться. Причем «цеплялся» он не за сам очаг, а за окружавшее его пространство, где почвенный покров был истоптан, разбит, разрушен и перемешан с отходами деятельности человека — костями съеденных животных, отщепами, потерянными или выброшенными орудиями… Все, что мы находили возле очага, некогда находилось на земляном полу жилища, очерчивая, таким образом, его площадь. Вместе с тем можно было понять, почему обитатели стойбищ время от времени забрасывали старые и выкапывали новые очаги, — на голом песке не поставишь жилище, даже временное…

Теперь оставалось сделать лишь один шаг, сопоставив местоположение тоневых участков, стойбищ и излюбленных оленями мест выхода на берег, чтобы решить загадку открытых песчаных пространств. Ведь в углях очагов, кроме костей морских животных, находились и кости оленей!

Эти люди охотились на оленей. Скорее всего были оленеводами, во всяком случае, рядом с ними всегда были прирученные олени. Я был почти уверен в этом. Вызвать такие обширные разрушения почвенного покрова рядом с местом древнего стойбища могли только олени, если их в это время держали в легких жердевых загонах. Скученные в загонах, олени вытаптывали траву, мох и вереск на тундре, разбивали копытами дерн, как я это видел сам, и все это продолжалось регулярно десятки, а то и сотни лет подряд! Хозяева этих оленей летовали на морском берегу подобно поморам, а в еще большей мере — саамам, занимаясь прибрежным морским промыслом, ловлей рыбы в ручьях и реках, охотой на водоплавающую птицу, заготовкой ягод и всего прочего, необходимого, чтобы пережить долгие зимние месяцы…

Закрыв глаза, я снова вижу слепящие солнечные блики на густо-синем море, белую кайму прибоя возле Большой Кумжевой или Пялицы, берег, лежащий под темно-зелеными грядами прихваченных вереском дюн, изрытых белыми и желтыми оспинами выдувов, и мой мысленный взгляд скользит дальше, к горизонту, следом за полетом крикливых, надоедливых чаек. Мысленно я перехожу через ручьи и речки, сверкающие под солнцем, снова ощупываю ногой мокрые камни или песчаный бар, по которому выходишь далеко в море во время отлива, чтобы перебрести на другой берег реки, вспоминаю обрывы песчаных гряд, где в обнажениях под ударами лопаты проступали слои древней почвы, словно строчки земной летописи тех мест, и чувствую, что все это было пережито и увидено не зря.

Пусть никогда нам не удастся сложить из мозаики находок, из наблюдений этнографов и записей фольклористов полную картину прошлого. Все это только вехи, отмечающие путь, по которому в этом прошлом следует отыскать что-то такое, что обязательно следует узнать, сохранить, сопоставить с настоящим. Для этого, еще не ясного для тебя самого результата, вглядываешься в открывшийся перед тобой мир, отыскиваешь в нем крупицы былого, те точки, по которым восстанавливаются его контуры. И по мере того, как мы разбирались с древними стойбищами Терского берега, примеривая их сначала на жизнь и быт поморов, я все чаще в поисках таких сопоставлений обращался вглубь, к первоистокам, которые замыкались на саамах-лопарях.

Совпадения не просто подчеркивали сходство. С достаточной долей вероятия они позволяли перекинуть мысленный мостик из дня сегодняшнего назад, через три, а то и через четыре тысячелетия. Даже почти полное отсутствие черепков на береговых стойбищах, заставлявшее археологов поначалу думать, что древние жители кольского побережья не знали посуды из обожженной глины, находил свои параллели в быту поморов и лопарей. И те, и другие пользовались глиняной посудой, но, выезжая на тоню, брали с собой металлическую или деревянную, более легкую, прочную и дешевую, как то делали лопари, отправляясь в кочевье. Глиняную посуду саамы оставляли на местах своих зимних поселений. Так же поступали и древние обитатели этого края. Когда несколько лет назад на берегах лесных озер полуострова наконец нашли зимние стойбища неолитических охотников, в полуземлянках рядом с очагами лежали остатки таких же горшков, какие найдены в слоях неолитических поселений Карелии и нашей средней полосы. И такие же черепки, пусть даже в ничтожном количестве, мне удалось найти здесь, на берегу!

Наконец, стоит упомянуть, что еще на памяти живущих поморов саамы по весне выходили именно на эти места со своими оленями и летовали поблизости от рыбацких тоней!

Ничего удивительного в таких совпадениях не было. Ведь саамы шли за оленями. А сезонный круг передвижений оленей из леса в тундру и из тундры на берег моря должен был совершаться с такой же регулярностью, как и тысячелетия назад. В природе за это время ничего существенно не менялось. Неизменными остались места, где издревле промышляли рыбу и зверя. И разве не по тем же тропам, что и тысячелетия назад, выходили сейчас к морю колхозные олени, движимые не столько желанием пастухов, сколько древним инстинктом, служившим вечными часами и своеобразным компасом семге?

Пожалуй, именно постоянство неведомо когда сложившегося стереотипа, столь явного у рыбы, морского зверя, перелетных птиц, оленей и всех тех животных, кто с удивительной регулярностью и точностью совершал то близкие, то далекие путешествия, возвращаясь в одно и то же время в одни и те же места, и поражало больше всего на Севере, где глазам наблюдателя особенно наглядно представал в действии сложный и слаженный механизм природы.

В нем не могло быть сбоев, пропусков, нарушения ритма. Каждая часть сложнейшей системы биосферы оказывалась залогом существования другой, а все они вместе находились в определенном экологическом равновесии: отел оленей, цветение тундры, вывод птенцов, нерест мигрирующих рыб, созревание плодов и ягод…

Наблюдая воочию это ежегодное действо, можно было прийти к мысли, что единственным видом, от которого ничто не зависело, но который сам зависел от всех и ко всем приспосабливался, был человек. Он мог существовать здесь не иначе, как подчиняясь законам природы, постигая их не для того, чтобы их ломать, а чтобы не противоречить им; он следовал ее ритмам, и не только в прошлом, но и сейчас, когда оказался вооружен современными знаниями и техникой. Вот почему залогом устойчивости хозяйства поморов, залогом стабильности существования их на этой далекой и холодной окраине России было точное следование тем путям, которые проложили здесь их предшественники, гораздо более беззащитные перед лицом природы.

Так все возвращало меня снова к саамам и к их оленям, которые одни могли утверждать свое происхождение от самых первых обитателей Кольского полуострова. А саамы? В них и заключена была та главная загадка, которая ощущалась мной уже в самом начале и путь к которой лежал через древние очаги береговых сезонных стойбищ.

Кто такие саамы? «Терская лопь», как именовали их древнейшие новгородские, а потом и московские документы? Откуда они пришли? Саамы говорят на языке, который входит в группу финно-угорских языков, но занимает по сравнению с другими несколько обособленное место. Похоже, что это не родной, издревле присущий этому народу язык, а чужой, усвоенный по каким-то не совсем понятным причинам позднее. Во всяком случае, у саамов с финно-уграми с точки зрения антропологии, мало общего. В этом отношении они напоминают сэту — столь же загадочную группу людей, живущих неподалеку от Изборска. Хотя сэту пользуются одним из диалектов финно-угорского языка, на самом деле это не родной их язык: тот был в прошлом — очень давно — утерян и забыт. Вспомнил я о сэту в связи с саамами не случайно. Некоторые исследователи не прямо, с оговорками, высказывали предположение, что маленькая группа сэту, обнаруженная среди балтийских, финских и славянских племен, — осколок очень древнего населения Европы, может быть, даже потомки охотников на мамонтов. Между тем недавно один из этнографов, изучающий сэту, обратил внимание на любопытный факт. В национальном орнаменте сэту есть элементы и композиции, встречающиеся только в орнаменте саамов! Так ли это в действительности, сказать я не мог, как не мог не обратить на этот факт внимания.

Какая могла быть связь между сэту, живущими возле Чудского озера, и саамами, населяющими север Скандинавии и Кольский полуостров? Древнейшие известия, сохранившиеся в скандинавских сагах, в русских летописях и деловых документах средневековья, сообщают о саамах как о коренных жителях этих мест, обитающих севернее карел и финнов, говорящих на родственных с саамами языках. Между тем хорошо известно, что финские языки на этой территории и, в частности, в Восточной Прибалтике — не изначальные. Они появились здесь с первыми представителями этих племен сравнительно поздно, вряд ли раньше первых веков нашей эры. Во всяком случае, финский филолог Э. Сэтеле датировал выход к морю людей, говоривших на этих языках, не ранее VI–VII веков нашей эры, что свидетельствует о совсем уже позднем времени.

Однако если археология, этнография и лингвистика согласны с тем, что финны и, по-видимому, карелы пришли на места своего теперешнего обитания по северным лесам из-за Уральских гор, то кто же были первоначальные жители этих мест и в каком отношении к тем и другим находятся саамы? Можно было бы допустить, что саамы тоже пришли с востока, но не из лесов, а из Большеземельской тундры, как то сделали в последних годах прошлого века коми-ижемцы, уходившие с Печоры, чтобы спасти свои стада от эпизоотий. Часть их вроде бы переправилась через горло Белого моря, часть обошла Белое море с юга. Но перенести пример ижемцев на саамов мешает лапландский олень. Коренной обитатель Фенноскандии, как то можно видеть по наскальным изображениям, насчитывающим более десяти тысяч лет, он столь отличен от восточного, большеземельского оленя, что их разное происхождение зоологам представляется бесспорным.

А лапландский олень в конечном счете и был самым главным, самым решающим фактором в этой ситуации. Особенности его строения, экстерьер, образ жизни позволяют думать, что лапландский олень был прямым потомком оленей последнего ледникового периода, на которых охотились палеолитические охотники Европы. Подвижный, быстро размножающийся, он оказался более выносливым и жизнеспособным, чем мамонт и дикий бык, выбитые древними охотниками еще в конце ледникового периода.

Лапландский олень уцелел. И пропутешествовал вслед за отступающим ледником вплоть до Ледовитого океана. По-видимому, на Севере Европы он нашел настолько подходящую для себя среду обитания, что до последнего времени успешно противостоял наступлению цивилизации. Подорвать его поголовье на Кольском полуострове смогла не охота, не строительство рудников, заводов и дорог, а вторжение стад большеземельских, северо-азиатских оленей, которых привели с собой ижемцы.

Ни карелы, ни финны оленей не приручили. Если олени и оказывались в их хозяйстве, то они с ними обращались так же, как русские, то есть не переняв опыт саамов.

Как бы далеко в прошлое ни заглядывал этнограф, всякий раз получалось, что на Севере Европы только саамы были исконным «оленным народом». Именно здесь, на Кольском полуострове, глазам исследователей представала та сезонная цикличность жизни людей, зависящих от природы и связанных с нею неразрывными узами, в которой главенствующую роль играл своего рода симбиоз человека и животного, настолько тесный, взаимообусловленный, что было трудно определить, кто же кого приручил: человек оленя или олень человека? Все, что я читал у этнографов, все, что слышал из уст стариков, подтверждало эту связь, гораздо более важную и тесную, чем, скажем, на севере Азиатского материка, — связь, не побоюсь сказать, духовную, заставляющую предполагать, что ее истоки уходят в далекие тысячелетия.

Не саамы направляли ход своих оленей: ими самими двигал сезонный календарь природы, воплощенный в олене.

Начиная с весны, когда у оленей появляется потомство, они тянутся из лесов в лесотундру, к берегу моря. Там открытые пространства оберегают их от нападения хищников, там раньше появляется молодая трава, раньше начинает зеленеть кустарник, а ветер отгоняет тучи гнуса, появляющегося вместе с теплом.

Лето — время нагула отощавших за зиму оленей, время воспитания потомства в безопасности от хищников — приводило саамов следом за оленями на морской берег, когда в реки начинала идти семга, приближались к берегу стада морского зверя, а еще позже, с появлением грибов и ягод, начиналась охота на подросшую, линяющую дичь.

В это время саамы собирались вместе, по три — пять семей, связанных узами приятельства и родства, у излюбленных, переходивших из рода в род тоневых участков близ устья рек или прямо на морском берегу. Здесь, в амбарчиках, от которых пошли современные поморские сетёвки, хранился с прошлого сезона необходимый рыболовный инвентарь; чуть поодаль от выложенных камнями очагов, над которыми ставили походные куваксы, находились загоны для ездовых оленей, которые везли скарб семьи саама. А в стороне, двигаясь по столь же традиционным путям между морем и лесотундрой, паслись остальные олени, принадлежавшие этим семьям. И поскольку их передвижения были известны наперед, каждый хозяин мог довольно точно предсказать, где в тот или иной момент может находиться нужный ему олень.

Осенью, когда нет-нет да потянет с северо-востока холодным и острым ветром, когда исчезают комары и мошка, а по лесистым холмам и на ярко вспыхнувшей красным и желтым пламенем тундре высыпают в неимоверном количестве грибы, олени становятся беспокойны, начинают рваться с привязей, тянутся вслед за пасущимися на воле — в леса, в глубь полуострова, к рыбным озерам, где в сосновых борах и на песчаных грядах, оставленных ледниковыми потоками, растет бледно-зеленый ягель и где можно пережить долгую полярную зиму.

Тогда, следом за оленями, с берега уходили и саамы.

На лесных озерах были их зимние жилища, хранились ловушки на пушного зверя, глиняная посуда, запасы ягод, вяленой и сушеной рыбы, заготовленное на зиму мясо, меховая одежда, упряжь и все остальное, что было излишним в прибрежных стойбищах. В лесах оседали до весны, до весеннего равноденствия, до первых проталин на северных склонах, когда олени, учуяв что-то свое, им понятное, подавали знак человеку, что опять пришла пора сниматься с места и отправляться в радостный весенний путь к незаходящему солнцу, к рыбе и к морю…

Так из года в год, неукоснительно следуя сезонному календарю, в котором был расписан каждый шаг, каждое действие, саамы совершали свой путь по одним и тем же тропам, где на местах наиболее удобных, давным-давно рассчитанных привалов их ждали сложенные дедами и прадедами каменные очаги, а то и дрова, оставшиеся от прежнего кочевья.

И первым в этом шествии оказывался не пастух, а стадо, которое вела старая важенка.

Если подумать, оленям и полагалось идти впереди, потому что для саама они были такими же членами его семьи, как дети, жена, братья и сестры. В значительно большей мере, чем с божествами и духами мест, через которые проходил его путь, саам советовался со своими оленями, разговаривал, жаловался, рассуждал и увещевал.

Что ж, эти олени, которые везли семью и несли на себе все имущество человека, с которыми он охотился на оленей диких, с которыми не расставался от рождения и до смерти, — эти олени и были его добрыми богами, охранителями огня его очага и его благополучия. Они защищали от невзгод, голода и холода, дарили ему тепло, которое человек находил в пургу среди сбившегося и залегшего стада; они угадывали надвигающееся ненастье или, наоборот, наступление теплых и ясных дней и поднимали семью саама, чтобы двинуться в путь туда, где его ждала удача и обильная пища.

И пути, передававшиеся по наследству из рода в род вместе с тоневыми участками на реках, на берегу моря, на лесных озерах, на самом деле были проложены не столько предками саамов, сколько предками их домашних оленей. Вот почему меня не удивляла твердая вера старых лопарей, что, умирая, олени передавали молодым заботу о человеке, когда-то принятом под свое покровительство их предками… Когда? Во всяком случае, очень давно. Хотя я располагал материалом со стоянок, оставленных вряд ли раньше начала третьего тысячелетия до нашей эры, — более древние сезонные стойбища следовало искать дальше от моря, на грядах более высоких и, соответственно, более древних береговых дюн, — уже теперь я мог утверждать, что начало симбиозу оленя и человека было положено, вероятнее всего, тогда же, когда человек следом за отступающим ледником вступил впервые на скалы Фенноскандии.

Почему я так был в этом уверен?

Рассматривая собранный нами на древних стойбищах материал, я не мог не заметить одного поразительного обстоятельства. Люди, виртуозно владевшие техникой обработки кварца — материала капризного, «занозисто» колющегося, терялись, когда в руки их попадал кремень — материал идеальный по своей пластичности, благодаря чему из него можно изготовлять предметы любой формы и ювелирной точности отделки. Как я говорил, собственного кремня на Кольском полуострове практически нет. Те обломки и отдельные предметы, которые мы все же иногда находили, были сделаны из привозного кремня среднего течения Северной Двины и низовьев Онеги. Попадали они, как можно было заметить, не в виде желваков или полуфабрикатов, а в виде уже готовых изделий, часто разбитых, так что использовали их как вторичное сырье. Я уже говорил, что кварц колется «занозисто». Поэтому, чтобы притупить возникающие с внутренней стороны пластины грани, «каменных дел мастера» Терского берега наносили по отщепу резкий боковой удар, снимавший острые края. Кремневый отщеп в подобной правке не нуждался. Но сила традиции оказывалась столь велика, что и на кремневых скребках можно обнаружить след точно такого же удара!

Кремень был не просто чужим материалом для этих людей; похоже, что долгое время он был им вообще неизвестен. Между тем, чтобы на протяжении тысячелетий в неприкосновенности сохранить древнюю технику обработки камня, как то можно видеть на кварцевых орудиях, требовалось исключительное стечение обстоятельств. Это означало, что люди, освоившие обработку кварца в древности, в силу каких-то экстраординарных причин на долгое время оказались отрезаны от районов, богатых поделочным кремнем, — от Прибалтики, юга Карелии, бассейна Северной Двины и Онеги, не говоря уже о более южных районах или, скажем, района южной Швеции, откуда в эпоху неолита и бронзы высококачественный шоненский кремень и изделия из него расходились вплоть до глубинных областей Центральной Европы.

Благодаря работам финских и норвежских археологов мы теперь знаем, что древнейшие поселения на севере Норвегии и на юге Финляндии возникли почти одновременно, в конце IX тысячелетия до нашей эры. В это время сверкающая шапка ледника над Фенноскандией сократилась настолько, что стада животных, а следом за ними и человек могли пройти до Ледовитого океана. Но вот что интересно: и на юге и на севере эти древнейшие археологические культуры уже не знают кремневых орудий. Все предметы, найденные здесь при раскопках археологами, сделаны из кварца!

Если на север Норвегии занести из Прибалтики кремень было действительно сложно, то первопоселенцы южной Финляндии не могли разом поссориться со всеми племенами, обладавшими кремнем и обитавшими от них к югу и к востоку, а тем более — порвать родственные, экономические и прочие узы, которые связывали их с покинутыми недавно территориями. Оставалось предположить, что какая-то грандиозная катастрофа по крайней мере на столетия отделила Фенноскандию от остальной Европы, от всего материка, поставив маленькие группы охотников на северного оленя в положение робинзонов на огромном пространстве еще никем не заселенной земли. И произошло это так, как показали анализы угля из древнейших очагов и высота их положения над уровнем Мирового океана, где-то в конце IX тысячелетия до нашей эры.

Для любой другой территории подобная дата оказалась бы слишком общей. Ну что, в самом деле, могло произойти? Какие катастрофы? Однако в данной ситуации следовало поискать не только возможные события, но и возможность более точной датировки. Дело в том, что для Севера Европы, освобождающегося от остатков ледника еще и сейчас, давно составлена точнейшая хронологическая шкала геологических событий с точностью до года. Возможность столь высокой точности подарили археологам и палеогеографам так называемые ленточные глины, многометровые толщи которых состоят из чередующихся темных и светлых полосок, ежегодно отлагавшихся на дне водоемов. Светлая полоска — осадки зимнего стока, несущего в себе только минеральные частицы, выпадающие на дно; темная полоска — слой, отложившийся летом, который состоит из берегового смыва и микроорганизмов, развившихся в озерной воде. В Дании, Норвегии, Финляндии и в особенности в Швеции толщи таких ленточных глин, оставшиеся на месте древних водоемов, дают возможность самых точных определений различных геологических событий на протяжении более чем пятнадцати тысяч лет. Вот почему, наткнувшись в финской археологической литературе на такую общую дату, которой определялся возраст древнейших известных кварцевых орудий, — конец IX тысячелетия до нашей эры, — я решил поискать в работах палеогеографов, не произошло ли в это время нечто экстраординарное?

И почти сразу же наткнулся на то, что искал.

По расчетам геологов, на этот раз предельно точным, в 8213 году до нашей эры произошел грандиозный прорыв так называемого Балтийского ледникового озера, уровень которого был немного выше теперешнего Балтийского моря. Соответственно, больше было и пространство, которое оно занимало. Как выяснилось потом, мне повезло вдвойне. Еще недавно все были согласны, что прорыв этот произошел на запад, в сторону Северного моря, и только совсем недавно группа шведских геологов выдвинула предположение, что образовавшийся в результате этой катастрофы пролив был направлен в противоположную сторону, в Белое море, почти на тысячелетие отрезав Скандинавию и Кольский полуостров от обжитых человеком пространств Восточной Европы.

У шведских геологов, как я понял, тогда еще не было прямых доказательств, подтверждающих гипотезу. Они исходили из того, что нет никаких фактов, позволяющих утверждать обратное. Археологический материал, который заставил меня вести поиски, им был неизвестен. Между тем теперь он получал значение первоочередного факта. Позднее геологи рассказали мне, что гипотеза шведов получила полное геологическое подтверждение и с нашей стороны: многокилометровый пролив, соединивший Балтику с Белым морем, проходил по линии Ладожского и Онежского озер, по системе нынешнего Беломорканала и выходил в Онежский залив. Так что в конце концов все сходилось.

Отрезанные от своих сородичей охотники на северных оленей попали в исключительно трудное положение. Перед ними в прямом смысле слова лежал девственный, первозданный мир, который предстояло освоить, чтобы выжить. Каждый шаг по этой земле оказывался первым шагом; каждый человек в коллективе представлял собой исключительную ценность; каждая пара оленей, оставшаяся на этой территории, становилась родоначальниками будущих стад…

Конечно, никто из тех людей так не думал, хотя бы потому, что не мог, подобно нам, охватить единым взглядом морские побережья, леса, горы, остатки ледникового щита и, словно книгу, перелистать тысячелетия, отделяющие их от наших дней. Но почувствовать свою оторванность от прошлой жизни, ощутить внезапный страх перед непонятным они могли. И чувства эти должны были разделять с ними олени, которым также был заказан привычный путь на юг, куда звал их инстинкт сезонных миграций и вели уже проложенные столетиями тропы, внезапно оборвавшиеся в бескрайнем потоке вод.

Не эта ли безысходность впервые сблизила человека и оленя? За предшествующие тысячелетия они привыкли следовать друг за другом на пространствах восточноевропейских равнин. И я не мог исключить, что уже тогда отдельные группы охотников знали «свои» стада, на которых не только охотились, но которых в какой-то мере охраняли от четвероногих хищников. Могло быть так, могло быть иначе, но суть от этого не менялась. Факты, сошедшиеся воедино, убеждали, что момент, когда люди следом за оленями повернули на север от возникшего внезапно на их пути потока вод, для этой части нашей планеты был переломным. Теперь эти люди могли рассчитывать только на себя. Право на существование они должны были доказывать не в вооруженных столкновениях с соседями — это произойдет много позже, — не включившись в систему международного обмена идеями и товарами, а в постоянном изучении природы, в поисках своего места в только еще складывающейся ее системе на освобожденной от ледника земле. Пользоваться природой, не разрушая ее экосистему, — таков был единственный шанс выжить у этих людей, предков теперешних саамов.

А подтверждение, как то часто бывает, пришло ко мне из совсем иной области науки.

4

Черный, бородатый, медлительный, налегавший в разговоре на «о», с чуть заметной певучестью речи, неистребимой у уроженца Вологодчины, как бы давно он с нее ни уехал, Валентин Кельсиевич Митенев, с которым мы познакомились в Пялице, мог быть образцовым типом ученого, для которого тесны просторные и светлые институтские лаборатории, наполненные различными современными приборами, сложными конструкциями стеклянных реторт, бюреток, пипеток, соединенных трубками, шлангами, перехваченных зажимами… Чувствовал он себя хорошо только вот на таком приволье деревенской или совсем уж лесной жизни, довольствуясь бинокулярной лупой, собственными ловкими руками, разделывающими препарат на предметном стеклышке перед объективом микроскопа, да еще бесконечным терпением, с которым отлавливал, исследовал, описывал паразитов рыб, постоянно открывая новые, неизвестные науке виды, а вместе с тем и закономерности их появления в здешних водоемах.

Встречи в Пялице сблизили нас, тем более что и дома наших экспедиций стояли рядом. У каждого было много своих забот: как бы ни были ограниченны планы, всегда оказывалось, что их поджимают сроки… И все же между маршрутами, обработкой материалов и новыми выходами в маршрут нам удавалось выкраивать время на короткие прогулки вверх по реке или по берегу, и на долгие, за полночь беседы, когда за окнами разлит странный, ровный и слабый свет, отмечающий в Заполярье то безвременье, что отделяет летом один день от другого.

Митенев занимался делом на первый взгляд не только малопонятным, но, казалось бы, и малонужным для той жизни, которая текла в этих местах.

Мои поиски и раскопки вопреки обыкновению никакого любопытства у местных жителей не вызывали. Наоборот, работа геологов и ихтиологов, приезжавших сюда каждый год, вызывала безусловный интерес, потому что от ее результатов в какой-то степени зависела жизнь поморских сел. Кроме того, и те и другие давали возможность приработка местным жителям, не только снимая на лето дом, нанимая карбас, но и зачисляя некоторых из них в состав экспедиции. Но вот от изучения невидимых глазу паразитов, живущих на чешуе, на глазах, во внутренностях пресноводных рыб, которых ловил, потрошил и исследовал Митенев, никакой явной пользы для себя или для колхозного хозяйства эти люди не видели.

Что поделать, по невежеству своему и интересам, далеким от микробиологии, тем более такой ее отрасли, поначалу я тоже не видел особой пользы в занятиях своего нового знакомого. Не тронули меня они и тогда, когда, заглянув в окуляр микроскопа, я обнаружил омерзительные создания, которые впиваются, сосут, грызут изнутри и снаружи рыбу и которых мы, не подозревая об их существовании, поедаем в несметном количестве в жареном, вареном, сушеном и соленом виде. По правде сказать, увиденная мною картина была столь неаппетитной, что и два дня спустя за стол, который в нашей экспедиции был почти исключительно рыбным, я садился с гораздо меньшим удовольствием, чем прежде. Что до моих молодых помощников, то с Митенева я взял обещание под любым предлогом пресекать их любопытство по той простой причине, что, кроме рыбы в том или ином виде, выбор продуктов у нас был крайне ограничен, а позволить менять рацион экспедиции, даже если оставить в стороне финансовый фактор, я не мог…

Но, как известно, с неизбежным человек свыкается быстро. А знания, которые я постепенно получал в беседах с микробиологом, в конце концов оказались для меня не только интересны, но даже и полезны. И вот почему.

Еще в школе мы узнаем, — а потом за ненадобностью забываем, — что всякое живое существо, будь то млекопитающее, пресмыкающееся, летающее или плавающее, а стало быть, и человек, заключает в своем организме обширный растительный и животный мир, представители которого могут иметь еще и собственных паразитов и сожителей. Микро- и макроорганизмы — вирусы, бактерии, амебы, черви и прочие жители нашего тела — условно можно разделить на две группы: на паразитов, процветающих за счет нашего здоровья, а потому скорее всего вредных и лишних, и на симбионтов, тех, кто не только не приносит вреда своим существованием, но исполняет определенные полезные функции. Например, способствует нашему пищеварению, борется со вторгающимися к нам болезнетворными микробами, а вместе с тем выполняет многое другое, о чем мы пока имеем весьма смутное представление.

У каждого вида рыб был свой набор паразитов, так сказать, фундамент, на который наслаивалось все остальное, что представляло особый интерес для изучения. Например, разные стада семги, кроме общих для всех наборов паразитов, обладали еще и комплексом специфических видов, для каждого стада своим, который был обусловлен маршрутами их океанских странствий. Уже одно это представляло огромный интерес для практиков-ихтиологов, кто изучал экологию семги и пытался проследить маршруты ее миграций, чтобы ловить ее в океане. Кошмарные создания, снабженные крючками, клешнями, челюстями и присосками, извивавшиеся на предметном стекле под объективом микроскопа, оказывались для биологов своего рода «меченымиатомами», позволяющими в глубинах морей следить за движением косяков рыбы.

То же относилось и к пресноводным рыбам, которых изучал Митенев. Только здесь картина оказывалась и проще, и сложнее, а для меня, во всяком случае, интереснее, поскольку «наборы» паразитов зависели здесь не столько от вида рыбы, сколько от водоема и даже определенного его участка, где данная особь обитала. В первую очередь это относилось к рыбам речным.

Распределение разного рода паразитов по всему течению реки оказывалось возможным предсказать наперед, стоило внимательно взглянуть на физико-географическую карту. Виды паразитов, характерные для быстрого, порожистого течения верховьев рек, не встречались на широких и медлительных равнинных плесах; в свою очередь, там почти невозможно было встретить «наборы», характерные для приустьевых участков, где пресная вода мешается с морской. С другой стороны, паразиты морских рыб, приспособленные к соленой воде, не переносили опреснения. Та же семга, повернув с моря в реку, заходит в нее далеко не сразу. В течение нескольких дней она ходит в опресненном устье, сбрасывая с себя морских клопов, не уступающих по размеру клопам домашним, а вместе с тем очищается от паразитов внутренних. При этом ее физиология весьма серьезно перестраивается: пищевод и желудок полностью очищаются, стягиваются до минимума, семга перестает есть и только после этого начинает свой путь вверх, к нерестилищам.

Следовало учитывать еще одно немаловажное обстоятельство — разделение рыб на проходных и непроходных, то есть возможность или невозможность для тех или других видов на краткое время покидать пресную воду и выходить в море. Щука, окунь и сиг были проходными: они могли ненадолго выходить в прибрежные воды и, таким образом, переходить из одной реки в другую. Наоборот, хариус, живущий на стремнинах среди порогов и перекатов, точно так же, как плотва или пескарь, к этому был совершенно не способен.

Митенева интересовали паразиты рыб не сами по себе, хотя тут, как выяснилось, для открытия новых видов оказывалось куда более широкое поле деятельности, чем у меня в археологии. Его интересовала история заселения рыбами пресноводных водоемов Кольского полуострова, потому что здесь все противоречило той стройной схеме или картине, которую рисовали зоологи, опиравшиеся, в свою очередь, на геологов. Распределение рыб в реках Кольского полуострова и во внутренних озерах вместе с их наборами паразитов требовало или существенных поправок в теории, или же пересмотра геологической истории этих мест, в том числе устоявшегося мнения о ледниковом щите, покрывавшем некогда весь полуостров.

В долине Поноя, где раньше вел свои исследования Митенев, вернее, в самой реке Поной, комплексы традиционных паразитов оказались как бы перепутаны природой: тот набор, который следовало ожидать в верховьях, оказывался в среднем и нижнем течениях, и наоборот.

Объяснить такую странную картину, — а при этом следует заметить, что далеко не во всех реках полуострова оказывались одни и те же виды рыб! — оказалось возможным, используя наблюдения геологов над колебаниями поверхности полуострова относительно уровня моря. При очередном опускании суши наступала морская трансгрессия, то есть море затопляло на каком-то протяжении долины рек, уже заселенные пресноводными рыбами. Вторжение морской воды заставляло пресноводных рыб погибать или отступать выше по течению. Рыбы и их паразиты, оставшиеся после отступления морских вод и закрепившиеся в новых для себя зонах, наглядно показывали, как далеко в глубь материка вторгалось море. Так ли это? Подтвердить подобное объяснение можно было только с помощью геоморфологов, в каждом таком случае отыскивая соответствующую береговую линию, по сделать это пока еще никто не догадался.

Следовало принять во внимание и другое. Трансгрессивно-регрессивные явления только отчасти объясняли наборы паразитов у рыб и видовой состав рыб в реках. Существование хариуса в верхнем и среднем течениях Варзуги и его полное отсутствие в Пялице можно было объяснить тем, что в отличие от Варзуги Пялица в свое время была полностью затоплена морскими водами. Когда же река стала снова пресноводной, хариус уже не мог в ней появиться, поскольку принадлежал к непроходным видам рыб.

Но как вообще появился хариус в реках Кольского полуострова вместе с другими непроходными пресноводными рыбами? Вот где была загадка! Популярная некогда теория о заселении девственных послеледниковых водоемов рыбой с помощью водоплавающих птиц, к лапкам которых якобы прилипали уже оплодотворенные икринки, давно была отброшена наукой, точно так же как популярные в средневековье представления о самозарождении мух из гнилого мяса или мышей из соломенной трухи. Для того чтобы в каком-либо водоеме могли появиться рыбы, туда должно было попасть по крайней мере несколько пар каждого вида, приносивших потомство и передававших ему непосредственно весь набор имеющихся у них паразитов. Действие это должно было совершаться многократно, до тех пор, пока новый водоем не оказывался полностью заселен рыбой с уже присущей ей паразитофауной в соответствии с гидрологическими и климатическими условиями тех мест.

Этим и объяснялся интерес Митенева к нашей работе. Он надеялся, что археология в отличие от геологии даст ему более точные данные о времени морских трансгрессий и регрессий на востоке Кольского полуострова. Расспрашивая о смене древних культур на полуострове, в Карелии, Финляндии, Норвегии и Швеции, о передвижениях племен, их взаимодействии, он пытался сопоставить археологические факты с микробиологическими наблюдениями. Особенно заинтересовало его мое предположение об истоках и причинах своеобразия древней культуры саамов, в частности, об изоляции полуострова. Как это может помочь моему знакомому в его деле, мне было не совсем понятно. Ведь не саамы же принесли с собой на полуостров пресноводных непроходных рыб, чтобы разводить их здесь!

Каждый из нас, ценя мнение и знания другого, охватывающие такие разные области науки, стремился не просто изложить свои догадки и соображения, но еще раз их проверить, выстроив в максимально возможной последовательности перед придирчивым и в то же время заинтересованным собеседником.

Собственно говоря, для этого я и прилетел к Митеневу в Мурманск, где он заведовал большой и современной лабораторией. Но в Мурманске, как выяснилось, разговаривать нам было некогда. Митеневу надо было провести определенную работу на озере, затерянном среди лесов, которое само по себе было его лабораторией.

Из Москвы я улетел в последнем взрыве золотой осени, шуршащей листом на бульварах, пряно пахнущей запоздалым грибом и тлением в парках, — осени, предвещавшей туман, зыбкую сырость дождя, неумолимо подкатывающуюся слякоть. Самолет ушел в серую мглу облаков, пробился сквозь них к солнечной, морозной пустоте неба и пошел на север над белой клубящейся ватой. Снова землю я увидел, когда мы пошли на снижение. Я ждал ее — такую знакомую, в зеленой щетке тайги, в ярко-синих, гофрированных волной озерах. Но все выглядело иначе. Оцепенелая, с черной водой в провалах берегов, кое-где схваченной коркой первого льда, серыми холмами с черной штриховкой редколесья встретила меня кольская земля. Здесь уже было преддверие зимы, начало «царства смерти», о котором рассказывали руны «Калевалы» и скандинавские саги…

Днем на озере было мягко и пасмурно. Лед уже охватил его целиком, и от замерзающей речки на пороге, где она выбивалась из-подо льда, поднимались густые клубы тумана, оседавшие длинными иглами инея на прибрежных кустах, деревьях, сухом, вмерзшем в закраины тростнике. В сумерках дня, редко пронзаемых солнцем, на всем окружающем лежала абсолютная тишина, изредка разбиваемая звонким, дробящимся о холодные деревья карканьем одинокого ворона. По ночам мороз крепчал. Дымящиеся днем плесы на глазах схватывало льдом, вода из-под него постепенно уходила, и тогда глубокой ночью за стенами избушки начиналась оглушительная канонада, от которой мы просыпались. Неслись, рикошетили о лед и уносились в мглистое небо какие-то невидимые снаряды; гиганты, быть может, те самые «ледяные великаны» исландских саг, йотуны, спрыгивали неведомо откуда на лед, неслись по нему с огромной скоростью вдаль, к Волчьим тундрам, белевшим своими плоскостями на горизонте, и резкий, пронзительный визг невидимых коньков долго еще затихал вдали, оставляя за собой длинные змеящиеся трещины.

Так садился лед.

По словам Митенева, каждую осень на берега этого озера приходили зимовать с оленями саамы. Приходили издалека, с Рыбачьего полуострова, где на побережье Баренцева моря они проводят весну и лето, на месте, где всегда зимовали их предки. Будь дело летом, наверное, я сумел бы в лабиринте заливов, мысов, островов и проток отыскать следы современных и более древних зимовок, от которых обязательно должно было что-то остаться: заплывшая впадина землянки, горстка камней очага, каменный скребок или сланцевый нож, подобные тем, что мы с Митеневым рассматривали в Пялице после моих походов.

Здесь завершали свой годовой кочевой цикл саамы, возвращавшиеся теперь за оленями на мотонартах, и все же — вслед оленям. Менялось время, менялся человек, забывался родной язык, менялась природа, но не менялись олени. Они и были той самой крепкой, самой живой ниточкой, связующей прошлое и современность на Кольской земле, — прошлое, к пониманию которого мы шли с Митеневым разными путями. И все же пути эти сливались, как сливаются течения рек, стремящихся к одной точке…

Теперь в избушке на Печ-озере я изложил биологу свои предположения и догадки, позволяющие по-новому посмотреть и на геологическую историю этих мест, и на историю их заселения и освоения человеком.

— Убедительно. Не знаю, как на чей взгляд, но меня это убеждает. В науке требуется широта взгляда. Когда доказательства правоты какой-то версии берут только из одного «кармана» науки, их можно оспаривать. Любую логическую цепочку однородных фактов, любую последовательность предположений и выводов можно перевернуть, истолковать в противоположном смысле. Но когда сходятся факты, почерпнутые из разных областей знания, — это становится уже интересным. Это открывает возможность нового взгляда на весь окружающий нас мир! В сущности, к этому и должна стремиться наука. Мне нравится, что ваша гипотеза стоит как бы на трех «ногах». Ее подтверждает геология со своими вспомогательными дисциплинами, безусловно, утверждает археология — вы сами мне показывали фактические доказательства этого в Пялице, и, наконец, этнография. Ведь, насколько я понимаю, территория, искони занимаемая сэту, приходится как раз на пути из Восточной Европы в Финляндию, только по ту сторону прорыва балтийских вод…

Митенев, высокий, широкоплечий, в свитере, который делал его еще крупнее и больше, расхаживал по избушке пригнувшись, засунув руки в карманы, и его совсем уж гигантская тень, переламываясь на потолке и полу, металась с одной стены на другую по мере того, как он проходил мимо коптившей керосиновой лампы, стоявшей на середине самодельного стола.

— Но сэту всего лишь догадка, предположение, — предупреждающе напомнил я биологу. — Она еще никем не доказана даже в самом первом приближении…

— Доказательства придут позже, — прервал он меня, присев возле железной печурки, в которой гудело пламя, заставляя светиться чуть красноватым цветом черные, покрытые ржавчиной и окалиной ее бока. — Доказать что-то можно только тогда, когда знаешь, где искать эти доказательства и как они могут выглядеть. Если не знаешь этого — только зря время потеряешь…

Он был прав. Стоило вспомнить, как долго я ходил мимо остатков древних стойбищ, потому что не представлял себе, как они могут выглядеть. Представление было, но представление неверное.

— В таком случае сюда можно прибавить еще одно любопытное наблюдение, на этот раз из области лингвистики, — продолжал я прерванную фразу. — Известный литовский ученый А. А. Сейбутис, изучая топонимы Прибалтики, заметил, что многие названия, связанные с берегом моря, морским устьем реки, прибрежными дюнами, в действительности ничего не имеют общего с современной географической ситуацией. Места, носящие такие названия, оказываются расположены вдалеке от морских берегов, часто в десятке километров… И вот что получается. Во-первых, часть таких топонимов восходит к каким-то более древним общеевропейским языкам, другая часть, по всей видимости, является «калькой», то есть переводом древнего обозначения на современный литовский язык. Во-вторых, подобная «морская» ситуация, как выяснили палеогеографы, соответствует реальности как раз конца последнего оледенения, то есть предшествует опять-таки прорыву Балтийского ледникового озера. Между тем наибольшее количество таких топонимов находится сравнительно близко к области обитания сэту. И как ни фантастична кажется подобная гипотеза, она увязывает, с одной стороны, реально существующие названия с ситуацией пятнадцатитысячелетней давности, а с другой — с народом, до сих пор существующим здесь же, но напрочь забывшим свою собственную историю и язык…

— А действительно ли они все это забыли? — с интересом спросил меня биолог. — Может быть, у них остались живы какие-то верования, обряды, идущие из глубины веков? Об этом этнографы ничего не говорят?

— Нет. Да этого и не может быть. Ведь в отличие от саамов, живших практически в изоляции чуть ли не до конца прошлого века и кочевавших по своим тропам, сэту постоянно находились среди того или иного народа, овладевавшего территорией, на которой лежали их малочисленные селения. Можно только удивляться, каким образом они сохранили даже то своеобразие, которое привлекает к ним внимание этнографов, как, например, их национальный костюм, оформившийся, по всей видимости, в эпоху раннего средневековья…

— Да, конечно, — согласился со мной Митенев. — Ведь это Европа — не Африка и не Австралия, в которой туземцы, пользующиеся каменными орудиями, тем не менее прошли тоже определенный путь развития… Да и у саамов, кроме оленей, ничего от прошлого не осталось…

— Тут вы ошибаетесь! — Я вспомнил рассказ одного моего знакомого с Терского берега, бывшего в молодости оленным пастухом у легендарного теперь Канева, который первым еще до революции стал пасти крупные стада оленей: на их основе и возникли первые оленеводческие колхозы на Терском берегу. — Как-то на Терском берегу я услышал совершенно удивительную историю — удивительную с точки зрения археолога. Ну а насколько в глубь веков уводит этот рассказ — судите сами…

Осенью, когда тундра расцветает всеми красками, которые только может подарить природа взыскательному глазу человека, в предвестье зимы начинается гон оленей. Отовсюду слышится трубный зов быков, привлекающих важенок и вызывающих на бой соперников. В это время олени собираются в стада, в них вливаются отбившиеся летом группы, и у саамов, съезжающихся со всех сторон, чтобы разобрать оленей, начинается праздник, длящийся одну-две недели. На этом веселом, единственном, пожалуй, в трудной жизни саама празднестве «имания оленей» приносились жертвы духам лесов и вод, чтобы зима прошла благополучно, чтобы не было голода, не пал гололед, чтобы росомахи и волки обходили стороной стада саамов…

Празднество это довольно хорошо описано этнографами, бывавшими на нем, однако видели они далеко не все. Кроме доступного и всем открытого зрелища, существовало еще главное, тайное действо, доступ к которому был прочно закрыт для посторонних, в том числе и для этнографов. Свидетелем его рассказчик стал только потому, что попал туда со своим хозяином, крупнейшим оленеводом в этой части берега, от которого в зависимости находились все кочевавшие здесь саамы.

В тот день хозяин взял с собой только его одного. Они выехали рано, на одной запряжке, и долго пробирались между холмов и озер к небольшой, хорошо укрытой от сторонних глаз долине. Здесь их ждали. На ровной сухой площадке стояло с десяток чумов — съехалось сюда пятнадцать саамских семей, чьи стада паслись по соседству.

Гон у оленей был в самом разгаре. Нагулявшие за лето вес, набравшие силу, самцы-хирвасы с уже окостеневшим кустом ветвистых рогов на голове вступали в ожесточенные схватки за важенок. Каждый пытался оторвать от общего стада «лоскут» побольше, сбивая в него важенок и завязывая бои с соперниками. А в это время саамы пили привезенную оленеводом водку, стреляли в цель, боролись и веселились.

На следующее утро все встали до солнца. Мужчины надели на себя не обычную одежду со штанами, а только печок — специфическое саамское одеяние, которое надевается через голову, сшитое из оленьих шкур с капюшоном, широкое снизу, и липты — кожаные чулки мехом внутрь, которые шьются из ног оленя. Взрослые женщины, одетые точно так же, стояли поодаль. Одетые и обутые в оленьи шкуры люди превратились в «оленей»: женщины стали важенками, а мужчины, взявшие в руки оленьи рога, — самцами-хирвасами. Едва только над окрестными холмами поднялось солнце, мужчины с оленьими рогами в руках запели протяжную песню и начали медленный, все ускоряющийся танец. Время от времени одна из женщин отделялась от толпы «важенок» и, приплясывая, вступала в круг танцующих. Тогда мужчины, выставив рога и действуя ими так же, как действуют во время драки хирвасы, вступали друг с другом в бой за «важенку». По словам моего знакомого, борьба была нешуточная, и, отбросив соперников, победитель демонстрировал свою победу над «важенкой» вполне натурально, повторяя действия оленей во время гона…

Это была отнюдь не забава. Это было, что называется, святая святых саамов, магическое действо, призванное обеспечить не только здоровье и плодородие оленей, но здоровье и плодородие самих саамов, «оленных людей». Вот почему тайна его хранилась «за семью печатями», в том числе и от этнографов прошлого и нашего века.

Рассказ о тайном празднике «имания оленей» поразил меня. Здесь, под холодным северным небом, каждую осень развертывалось магическое действо, которое совершалось десять, двадцать и тридцать тысячелетий назад охотниками палеолита. Мы знаем об этом, потому что в пещерах Западной Европы, глубоко под землей, были найдены их святилища. На стенах пещер художники первобытности изобразили не только мамонтов, бизонов, диких лошадей и северных оленей, но и танцоров, людей-оленей, одетых в оленьи шкуры, с оленьими рогами в руках и на голове. Раньше только по этим рисункам, по следам плясавших на глиняном полу людей, по остаткам глиняных скульптур можно было представить, как в свете дымных факелов взрослые члены рода, перевоплотившись с помощью шкур, краски и масок в животных, от которых зависело благополучие и сама жизнь племени, подражали действиям во время осеннего гона, чтобы обеспечить их размножение на будущий год и удачную охоту.

Все это казалось давно забытым и исчезнувшим, как мамонты или динозавры. Но случай позволил заглянуть в тайное тайных саамов, и оказалось, что еще недавно все это было живым, было частью окружающей нас жизни, точно так же прошло сквозь тысячелетия, как северные олени и сами саамы. Рассказ подтверждал не просто прямое происхождение саамов от палеолитических охотников на северных оленей; он позволял утверждать, что симбиоз человека и оленя, как я осторожно предполагал, действительно возник еще в эпоху Великого оледенения. Ведь как удалось выяснить, известные нам поселения палеолитических охотников в Западной Европе — в скалах, в пещерах, на открытых равнинах, по берегам рек и морей — тоже сезонные стойбища, относящиеся к одному времени и оставленные одним народом, а не разными, как то полагали раньше. Охотники эпохи оледенений точно так же, как саамы, кочевали по всей Европе за стадами оленей. Открытые солнцу и ветрам стойбища возле рек на равнинах наполнялись жизнью только в летнее время. На них нет следов утепленных жилищ, на них лежат кости перелетных птиц, кости молодых телят — все то, чего нет на зимних стойбищах под навесами скал и в пещерах…

— Да, в этом что-то есть… — произнес Митенев, когда я окончил свой рассказ. — Как странно, что прошлое, иногда такое неимоверно далекое, оказывается существующим рядом с нами, в одной и той же жизни…

Его лицо остывало в задумчивости, как будто бы внутренним взглядом он проникал через эти тысячелетия, о которых у нас шел непрерывный разговор вот уже вторые сутки.

— В сущности, все упирается в вопрос о леднике, — заговорил он снова после продолжительного молчания. — Был он или не был? Оледенение было, с этим никто не спорит, но как оно выглядело? У геологов накопилось много наблюдений, опровергающих наши школьные представления о «великом ледяном щите», достигавшем чуть ли не километра в толщину. Но если он и был таким, то, рассчитав крутизну земной поверхности и силу давления льда на земную кору, можно увидеть, что никакого движения его не было. Отшлифованные ледником «бараньи лбы» и другие классические формы, свидетельствующие об оледенении, выше ста метров над уровнем моря уже не встречаются. Скорее всего их стирали и шлифовали морские воды и льдины. С другой стороны, если Север был покрыт ледяной шапкой и она равномерно таяла, то как рыбы заселили озера и реки полуострова? В таком случае между ним и Восточной Европой долгое время существовал пресноводный «мост».

— Другими словами, Белое море было пресным?

— Нет, такой вариант исключается. В гидросистемах Западной Двины и Онеги можно найти следы древней связи с бассейном Волги и Камы, а через них — и с Каспийским морем. Однако сейчас я могу утверждать, что реки Кольского полуострова заселялись рыбами из бассейна Черного моря, с которым, согласно всем недавним представлениям, такой связи не было и быть не могло. Вот послушайте…

И дальше он рассказал следующее.

Работая на Поное, одной из самых крупных рек Кольского полуострова, Митенев заметил, что в некоторых рыбах ему встречается паразит, известный науке под латинским названием «Myxobolus obesus». Сначала биолог отметил его редкость. Потом задумался над причиной редкости. И только тогда сообразил, что этот вид никак не может здесь быть — не только в Поное, но и вообще ни в одной реке Кольского полуострова! И дело даже не в том, что он характерен для более южных районов: он встречался исключительно в рыбах бассейна Черного моря, с которым Кольский полуостров, как уже говорилось, никогда не был связан. Попасть сюда он мог только с рыбами, причем с достаточно большим количеством рыб, чтобы добраться до Поноя и выжить в течение тысячелетий. И, наконец, встречался он исключительно у пресноводных, непроходных рыб!

Заинтересовавшись этим фактом, Митенев постарался изучить всю специальную литературу. И пришел к следующему выводу: в древности должен был существовать поток, связывавший Балтийское, в то время пресноводное, море с Белым морем и Кольским полуостровом. В том, что подобный канал был на самом деле, биолог убедился, обнаружив этого же паразита в озерах южной Карелии, то есть именно там, где согласно предположениям шведских геологов должен был пойти в Белое море поток балтийской воды…

Таким образом открытие Митенева оказалось еще одним подтверждением моих догадок. Но биолог помнил, что история происхождения саамов — всего лишь одно звено в истории Севера.

— Будем считать, что с саамами вам повезло, — говорил Митенев, продолжая ходить по избушке. — Здесь все сошлось: и происхождение, и оленеводство, и связь с современными тоневыми участками, которые как бы «маркированы» остатками древних стойбищ… Но как сюда вы впишете лабиринты? От Умбы до Сосновки, то есть на всем пространстве берега, где вы нашли во множестве стойбища, скажем, протосаамов, — лабиринтов нет! Они известны на берегу у Поноя, на мурманском берегу — тоже рядом с тонями, как и ваш умбский лабиринт. Насколько мне помнится, вы готовы были признать, что он отмечает именно тоневой участок, практически не изменившийся с глубокой древности, не так ли? А теперь?

— Теперь я как раз и думаю разобраться с лабиринтами, — ответил я в тот раз Митеневу. — Вероятно, на следующий год смогу кое-что о них рассказать. А может быть, и не только о лабиринтах. Как вы помните, осталось еще загадочное древнее поселение морских охотников на мысе Востра, да и многое другое, что известно теперь на берегах Белого моря. Ведь каменные лабиринты найдены не только на его берегах!

5

Конечно, столь смелое заявление о намерении «разобраться с лабиринтами» объяснялось, с одной стороны, молодостью, когда все нипочем, стоит только постараться, а с другой — манящей, а потому дающей надежду на разгадку тайной, которую представляет большинство каменных сооружений первобытности. Разве намного уменьшилась загадка знаменитого Стоунхенджа в Англии оттого, что он оказался сложной и очень точной астрономической обсерваторией древности? Наоборот, действительная загадочность этого и подобных ему сооружений только увеличилась. В самом деле, зачем было пастухам и охотникам первобытной Англии, Бретани и некоторых других участков Европы, расположенных преимущественно на морском берегу, в III тысячелетии до нашей эры вести постоянные наблюдения за временем появления солнца, луны и некоторых наиболее ярких звезд над горизонтом? Почему потом это стало ненужным и забылось? Уже одни эти вопросы способны повергнуть в смущение археолога, начинающего понимать, как же мало мы знаем в действительности о давно прошедших временах и как снисходительны к самим себе и к объему наших знаний об окружающем нас мире!

Человек древности был отнюдь не таким функционально-примитивным существом, каким мы его порой представляем. Виной тому и наша неспособность взглянуть критически на себя и на нашу цивилизацию, ставшую стеной между нами и природой, и ничтожность остатков былой жизни, на основе которых мы пытаемся понять и реконструировать саму эту жизнь. А ведь те же саамы, сейчас ничем почти не отличающиеся по образу жизни, складу мышления, по культуре от русского населения Кольского полуострова, еще в начале XX века поражали изучавших их этнографов своими преданиями, легендами, мифами, сложными представлениями о космогонии, об окружающем мире, о природных силах и о многом другом, о чем мы, замкнутые в искусственную оболочку технического прогресса, воспринимающие природу, как правило, через книжное, то есть опосредствованное, знание, уже забыли думать…

Ко времени нашего разговора с Митеневым, о лабиринтах я успел узнать довольно много, во всяком случае, значительно больше того, чем когда рассматривал свой первый каменный лабиринт возле Умбы.

Уже в то лето, во время очередного рейса «Запада», мы зашли на Соловецкие острова. Удивительный архипелаг, лежащий в юго-западной части Белого моря, давно и по праву получил титул «жемчужины русского Севера». Его составляют острова — то голые, чуть поднимающиеся над уровнем моря в кружевной оторочке прибоя, то покрытые пышным густым лесом, высоко возносящиеся над морем так, что с их вершин открываются удивительные по красоте панорамы других островов и далекого Летнего берега. Своеобразный микроклимат, благодаря которому соловецкие монахи за несколько столетий создали уникальное для этих широт хозяйство, славившееся обилием и разнообразием плодов земных, в том числе и виноградом, вызревавшим в теплицах на грунте, должен был привлекать сюда человека с глубокой древности.

Утверждать это можно было уже по тому, что ни в одной другой точке Северного полушария нельзя увидеть такого скопления каменных лабиринтов, как на Соловецких островах.

Впрочем, не только лабиринтов. Согласно подсчетам Н. Н. Виноградова, крупнейшего исследователя здешних древностей, который в 20-х годах нашего века имел возможность неотрывно изучать их в продолжение нескольких лет, общее число различных каменных сооружений на Соловецких островах достигало пятисот единиц. Забегая вперед, скажу, что теперь в результате работ А. А. Куратова, известного архангельского археолога, эту цифру можно удвоить, хотя многие каменные сооружения за прошедшие десятилетия были разрушены, снесены и, таким образом, потеряны для науки.

…На Соловецкий рейд мы пришли утром. Шхуна бросила якорь, курсанты группами отправились на берег, чтобы осматривать знаменитую крепость, охранявшую северные рубежи Русского государства с конца XV века, а мы с «дедом», который теперь сам испытывал любопытство по отношению к лабиринтам, спустив на воду ялик, отправились на лежавший неподалеку Большой Заяцкий остров, бывший одним из центров скопления исторических памятников самых разных эпох.

Первое, что бросилось нам в глаза на берегу, была единственная оставшаяся теперь на архипелаге деревянная церковка XVIII века. Рядом с ней находилось маленькое, приземистое, в три окна по фасаду строение, сложенное из массивных камней, — гостиница, построенная соловецкими монахами в 50-х годах XVI века для приплывавших сюда англичан. Перед ее окнами еще виднелось отгороженное от моря грядой валунов неправдоподобно маленькое пространство — гавань для английского корабля, своей величиной превосходившего современную рыбацкую дору не более чем в два с половиной раза. Поучительное зрелище, позволяющее представить, на каких, в сущности говоря, «скорлупках» в XV и в XVI веках европейцы открывали пространства нашей планеты!

Но главный интерес Большого Заяцкого острова для меня заключался в другом. С вершины невысокого холма, чуть поднимающегося над его поверхностью, состоявшего из валунов и гальки, взгляду открывалось удивительное зрелище огромных каменных спиралей до тридцати с лишним метров в диаметре, гигантским полукольцом охватывающих холм. В отличие от первого увиденного мной лабиринта их витки, высотою кое-где до полуметра, поросшие сплошным ковром мха и вереска, по большей части были насыпаны из гальки. В центре некоторых спиралей стояли более крупные валуны, напоминавшие алтари или гробницы, за которые их и принимали многие исследователи. Тут же находилось множество всяких других сооружений, расположенных на склонах холма уже внутри круга лабиринтов — в первую очередь невысокие, черные от накипи мертвого лишайника каменные кучи, почти смыкавшиеся друг с другом. Среди них виднелись сложенные из плоских глыб каменные ящики, напоминающие классические «домики мертвых» — дольмены, распространенные в эпоху бронзового века на пространствах всей Северной и Западной Европы, в Средиземноморье, а у нас — на Кавказе и в Закарпатье.

Давность всех этих каменных сооружений бросалась в глаза при сравнении с первозданной свежестью валунов, сохранивших неизменной свою природную окраску, из которых была построена в середине XVI века гостиница для английских моряков. Таким же розовым, серым и белым цветом сиял на вершине холма выложенный монахами большой каменный крест, освящавший всю эту языческую древность. Мера, если верить скудным историческим источникам, совершенно необходимая, поскольку еще при основателях монастыря, иноках Зосиме и Савватии, какие-то язычники являлись сюда совершать жертвоприношения своим богам…

Собственно говоря, никто из археологов никогда не сомневался, что некогда здесь было древнее святилище. Вопрос заключался в том, кто его создал, когда и какой смысл вложили в эти памятники их древние строители. Гигантские лабиринты Большого Заяцкого острова, как было видно уже с первого взгляда, никакого отношения к тоневым участкам иметь не могли. Берег был сложен россыпью валунов, уходивших под воду, песчаных отмелей не было и следа, да и вряд ли скопление столь различных каменных сооружений можно было объяснить нуждами одного рыболовства. Ведь на создание всего этого комплекса требовалось затратить сотни, если не тысячи человеко-дней напряженной работы по перемещению массы камней и возведению столь точных в геометрическом отношении спиралей!

Зрелище потрясало, будило воображение и в конце концов начинало раздражать своей загадочностью. Даже не столько загадочностью, сколько растерянностью, которая охватывала зрителя, — с какой стороны подступать к решению загадки лабиринта? С чего начинать? С чем сравнивать?

Большой Заяцкий остров был не единственным собранием подобных древностей. Практически на всех островах Соловецкого архипелага в большем или в меньшем количестве — на их берегах, на далеко вдающихся в море мысах — лежали меньшие по размеру лабиринты, окруженные каменными стенками, включавшими в себя каменные кучи, выкладки из камней, подобия ворот-проходов, позволяющих проникнуть в святилище… Позднее мне удалось попасть на остров Анзер, на один из его мысов возле Петровской губы. Добирался я туда с Летнего берега на колхозной самоходной барже, отвозившей на остров косцов. Здесь, на мысу, лабиринты были меньше, ходы между спиралями — уже, но сами они показались мне даже сложнее по рисунку, чем лабиринты Большого Заяцкого острова, а окаймляющие их по берегу кучи и каменные стенки, разгородившие высоко поднимающийся над морем мыс, убеждали в безусловной сложности и многозначности этих сооружений.

Между тем на Анзере лабиринты как раз могли быть связаны с рыболовством. Во время отлива здесь открывалось столь же удобное для ловушек и ставных неводов пространство морского дна, как и возле тони «Ударница», хотя и без сопутствующего желоба. Действительно из разговоров с колхозниками я узнал, что до недавнего времени поблизости находилась тоневая избушка. Таким образом, некоторая связь между лабиринтами и ловлей рыбы угадывалась даже на Соловецких островах. Еще более четко она выступала на мурманском берегу Кольского полуострова, где лабиринты и их остатки неизменно соседствовали с тоневыми участками, или, что почти одно и то же, с прежними саамскими погостами, располагавшимися рядом с устьями рек и ручьев. Поэтому не приходилось удивляться, когда на этих же местах археолог обнаруживал остатки древних стойбищ рыбаков, охотников и оленеводов, отмеченных такими же каменными очагами в окружении кварцевых орудий и россыпями колотого кварца, как те, что я находил на Терском берегу.

На что же указывал лабиринт — на уловистое место, тоню, или на место поселения? Но то, что оказывалось вроде бы характерным для мурманского берега, не находило подтверждения в других местах. Еще более загадочными представлялись лабиринты за пределами нашей страны, хотя по своей схеме они ничем не отличались от беломорских и мурманских.

На берегах Белого моря насчитывается более трети всех известных лабиринтов. Остальные, от семи до восьми десятков, оказывались разбросанными на огромном пространстве — от Белого моря до островов Силли включительно. Они известны в юго-западной Англии — не менее трех, в Швеции — 12 лабиринтов, в Норвегии — четыре лабиринта, в Финляндии — около 50, на северных берегах Балтийского моря, в Ботническом заливе и на островах Северной Атлантики. Археолог, привыкший к тому, что определенный вид памятника связан со столь же определенным народом, который его оставил, или, как говорят, с той или иной археологической «культурой», представленной совокупностью ряда неизменно повторяющихся предметов, при взгляде на лабиринты, разбежавшиеся на тысячи километров по извилистым берегам северных морей, невольно останавливается в недоумении. Огромные расстояния, ничем не связанные территории, а главное — отсутствие возле лабиринтов повторяющихся комплексов предметов или каких-либо других находок не позволяли принять тот единственно возможный вывод, что каменные спирали выложены руками одного народа.

А ведь лабиринты, как правило, повторяют друг друга своими размерами и своими конструкциями!

Что же это был за народ, столь многочисленный, освоивший огромные морские пространства, в которых должен был ориентироваться по звездам? Куда он исчез? Где искать его корни? Наконец, когда именно происходило строительство лабиринтов? И — для чего их создавали?

Обычно на последний вопрос археолог может незамедлительно ответить, раскопав, то есть исследовав, памятник. В случае с лабиринтами это ни к чему не приводило. Раскопать центр лабиринта или часть его спиралей пытался практически каждый новый их исследователь, а их было немало и до меня. В середине прошлого века на лабиринты обратил внимание один из замечательных бытописателей Севера и жизни русского населения — С. Максимов. В конце прошлого и в начале нашего века их тайну пытались разгадать А. В. Елисеев, а вскоре за ним К. П. Рева, собравший многочисленную коллекцию вещей с неолитических стойбищ южного побережья Белого моря и разобравший несколько каменных куч на Соловках. В первой четверти нашего века лабиринтами интересовался А. А. Спицин, чрезвычайно много сделавший для археологии вообще, особенно в области систематизации и выработки научного взгляда на археологические исследования, но здесь он потерпел фиаско. Наиболее серьезные работы по северным лабиринтам выполнил Н. Н. Виноградов, а после него, используя его материалы, — А. Я. Брюсов и Н. Н. Гурина.

Я называю эти имена, чтобы показать, сколько археологов, далеко не рядовых, пытались решить загадку лабиринтов и как всякий последующий их исследователь оказывается в науке всего лишь «правофланговым», даже если своей работой и покажет ошибочность взглядов предшественников. Ведь если бы их не было, он не смог бы собрать и освоить материал, который так или иначе они собирали и готовили для тех, кому предстояло идти за ними.

Раскопки лабиринтов на Соловецких островах, в Кандалакшском заливе и на мурманском побережье Кольского полуострова не принесли никаких результатов. Вернее, не принесли никаких находок, потому что уже само их отсутствие было определенным результатом. Обычно под каменными спиралями находили скалу, как то можно было видеть возле Умбы и, судя по фотографиям, возле Кандалакши. В других случаях под ними лежал галечник, своей первозданностью достаточно ярко свидетельствующий, что строители лабиринтов его не потревожили. Таким образом, надежда найти под лабиринтами погребения, склепы или какие-либо тайники оказалась напрасной. Самые скрупулезные поиски среди камней, из которых был сложен тот или другой лабиринт, не обнаружили ни каменных орудий, ни костей, ни черепков от сосудов. Впрочем, на две последние категории находок рассчитывать не приходилось. Суровый климат Беломорья, сырой и в то же время морозный, за тысячелетия надежно и без следа уничтожал не только все органические остатки вроде костей и дерева, но на открытых скалах и галечниках обращал в прах даже глиняные черепки. Если их иногда удавалось заметить, то глазу исследователя они представали в весьма неприглядном виде.

Вот почему археологи пришли к единодушному заключению, что лабиринты — не погребальные сооружения и не остатки жилищ, как представлялось поначалу. Более удачной казалась попытка определить время их создания. Помогли наблюдения над положением лабиринтов относительно уровня моря. Опираясь на расчеты геологов, изучавших колебания береговой линии в прошлом, каждый раз вводя необходимые поправки в скорость поднятия островов и отдельных участков суши, археологи согласились, что лабиринты не могли появиться раньше середины III тысячелетия до нашей эры. С другой стороны, на Белом море их перестали строить, по-видимому, уже в начале I тысячелетия до нашей эры.

При всей расплывчатости и неопределенности датировок — два тысячелетия все же большой срок — это был важный шаг на пути к разгадке лабиринтов. Именно в этом временном диапазоне следовало искать среди уже известных археологических культур и следы строителей лабиринтов. Не менее важно и интересно, что время их возникновения, как теперь оказывалось, совпадало с временем строительства других каменных сооружений в Северной Европе, в том числе и с созданием доисторических обсерваторий в Англии и Франции.

Было ли это случайно? Вряд ли. Стоит вспомнить, что на вторую половину этого же отрезка времени приходится и расцвет крито-микенской цивилизации в Средиземноморье, откуда до нас — через Афины — дошел миф о лабиринте, который Дедал построил царю Крита, Миносу, и в котором позднее Тезей с помощью дочери Миноса, Ариадны, убил Минотавра. Согласно легенде каждые семь лет афиняне посылали на Крит в качестве дани чудовищу юношей и девушек, которые и погибали в лабиринте. Последний согласно мифу представлял собой огромный подземный дворец с множеством коридоров, комнат, тупиков и разветвлений, откуда попавший туда человек уже не мог найти выхода. Именно таким предстал перед археологами в результате многолетних раскопок царский дворец в Кноссе, одном из главных городов древнего Крита. Огромный комплекс помещений, в которых действительно можно было заблудиться, позволил ученым утверждать, что именно он и был прообразом лабиринта, память о котором сохранилась в древнегреческом мифе уже в преображенном фантазией виде. Но вот что интересно. Критское государство Миноса погибло примерно в 1450 году до нашей эры, однако на одной из древнегреческих монет, значительно более позднего времени и происходящей именно с Крита, легендарный лабиринт оказывался изображен точно таким, каким я увидел его впервые возле Умбы! И вот это совпадение не поддавалось уже никакому объяснению…

Но если в Древней Греции критский лабиринт был удостоен специального мифа, то и здесь, на Севере, не обошлось без легенд и преданий, объясняющих эти каменные спирали в соответствии с духом народа, на чьей территории их находили, с его историей, народными поверьями и сказочной традицией.

В Англии и в Ирландии молва утверждала за достоверное, что лабиринты — выходы из подземного царства. На них при лунном свете танцуют эльфы и феи, которые завлекают к себе, под землю, неосторожного свидетеля их плясок обещанием вечной молодости, бессмертия и сказочных богатств. В суровой горной Норвегии, обрывавшейся скалами в море, где лабиринты лежат в глубине фиордов, люди полагали, что их создавали зловредные йотуны, ледяные великаны, обитавшие в этих краях до прихода норвежцев. Жить здесь стало можно лишь после того, как Тор, бог-громовержец древней скандинавской мифологии, сокрушил йотунов своим каменным молотом, а оставшихся загнал в горы и замуровал до скончания веков в подземных пещерах. Наоборот, в Швеции, как и в Англии, полагали, что каменные спирали отмечают входы в подземные дворцы карликов-двергов, через которые их можно вызвать в случае нужды. Дверги обитают в недрах гор. Там они прокладывают бесчисленные подземныеходы, собирая драгоценные камни, добывая и плавя руды, поскольку владеют всеми секретами кузнечного ремесла. Оружие, которое они выковывали героям саг, делало их владельцев непобедимыми…

Приход христианства в суровые страны европейского Севера, где до этого жили неприхотливые языческие боги, любившие бродить по земле, мешаться в человеческие дела, не гнушаясь хижиной охотника или домом крестьянина для ночлега и трапезы, вступавшие в перебранку, а то и в прямую драку с хозяевами, ознаменовался крещением не только людей, но и всего окружающего их мира. Прежние замки двергов и фей, лишь кое-где как воспоминание о прошлом сохранившие название «девичьих плясок» или «дорог великанов», стали называть «игрой святого Петра», «вавилоном», «падением Иерусалима». В раннем средневековье стало популярным изображать лабиринт на стенах церквей, поскольку он стал символом тернистого пути человеческой души, ищущей выхода к свету, но по своей греховности обреченной на блуждания и страдания. А пересказанные «Илиада» и «Одиссея», полюбившиеся воинственным скандинавам, для которых древнегреческие герои были всего лишь «добрыми викингами», дали повод назвать крупные лабиринты «троянским замком».

Не то было на русском Севере. Если в западных странах даже в переименованиях загадочных сооружений слышались отголоски прошлого, предполагавшие явную историческую преемственность, будь то память о плясках фей или существование подземного царства, то совсем иную картину исследователь встречал в Карелии и на Белом море. Ничего таинственного и волшебного, по мнению поморов, в каменных спиралях не было. Если саамы что-либо и знали о лабиринтах, то нити, связывавшие их с прошлым, были оборваны окончательно и бесповоротно. По мнению же русских обитателей берегов Белого моря, все лабиринты построены Петром I в ознаменование посещения данного места или Пугачевым и его сподвижниками, наглядно показывая, как коротка народная память и как она оказывается фантастична в отношении к собственной истории.

Ну а к каким все-таки выводам пришли археологи?

Собственно говоря, все, что высказывали по этому поводу ученые, можно свести к двум точкам зрения, попеременно преобладавшим в науке, — так сказать, «реалистической», или бытовой, и магической, или сакральной. И хотя первая из них, выдвинутая и наиболее подробно разработанная известным исследователем Севера Н. Н. Туриной, получила распространение значительно позднее, чем вторая, обоснованная Н. Н. Виноградовым и А. Я. Брюсовым, свое изложение я начну все-таки с нее, потому что ее сторонников и сейчас можно встретить в науке и в популярной литературе.

В свое время, изучив расположение и форму лабиринтов на карельском берегу, связь их с тоневыми участками, а главное — невысокое положение каменных спиралей над уровнем моря, Н. Н. Турина предположила, что сохранившиеся на берегу лабиринты являются моделями рыболовных ловушек. Сами ловушки сооружались на морском дне, обнажаемом отливом. Спирали, выложенные из камней, служили, по ее мнению, основанием для шестов, переплетенных еловыми или ивовыми прутьями. Зайдя в такой лабиринт во время прилива, когда ловушка на 1,5–2 метра скрывалась под водой, рыба, дойдя до центра, уже не могла повернуться, чтобы выбраться назад. Когда же наступал отлив, рыболовы беспрепятственно вынимали обсохшую на дне рыбу.

Логика в таком предположении была, хотя оставалось непонятно, что могло заставить рыбу лезть в тесный проход, который она легко могла бы миновать. Но тут на память приходили конструкции современных ставных неводов, соединенных с берегом стенкой из сети, которая и направляла идущую рыбу в щель невода, а вместе с тем — выложенные из камней невысокие стенки, точно так же соединявшие кое-где лабиринты. Вот почему, если поначалу я довольно скептически отнесся к этой гипотезе, позднее, познакомившись ближе с различными способами рыбной ловли на Терском берегу, понял, что все дело в том, о какой рыбе идет речь. Семга, конечно, в подобную ловушку вряд ли зайдет. Но камбалу, например, терские поморы до сих пор ловят простейшим способом, выкапывая в песке при отливе много мелких ямок. Ямки оплывают при приливе, их затягивает песком, но углубления остаются. При начавшемся отливе в них ложится камбала, и когда наступает осушка, рыболовам остается только ходить с ведром или корзиной, собирая свежую рыбу…

Правильно подметив обязательное положение лабиринтов на берегу моря, а на Кольском полуострове еще и рядом с тоневыми участками, причем на мурманском побережье удалось в ряде случаев неподалеку от лабиринтов обнаружить стоянки древних рыболовов, Н. Н. Турина предположила, что модели лабиринтов напоминали древним рыболовам, в каком месте их ставить и как ориентировать вход в них относительно берега и сторон света. Правда, осталось неизвестным, почему в некоторых случаях, как на Соловецких островах, в одном месте расположено сразу несколько одинаковых гигантских моделей? Не обратила она внимания и на другие каменные сооружения, столь обильно представленные на Соловецком архипелаге, хотя с работами Н. Н. Виноградова, a тем более А. Я. Брюсова она была хорошо знакома и сама бывала на беломорских островах.

Между тем именно в этих работах впервые было высказано предположение, что лабиринты следует рассматривать в комплексе не материальной культуры обитателей древнего Беломорья, в одном ряду с каменными скребками, очагами, остатками жилищ, охотничьими и рыболовными ловушками, а в комплексе культуры духовной. Они заключали в себе определенные представления их строителей о мироздании, по-видимому — о космогонии и о месте человека в системе природы. Одиночные лабиринты, разбросанные по берегам морей, находящиеся в различном окружении, давали их исследователям широкий простор для различных догадок и гипотез. Но стоило им обратиться к Соловецким островам, общепризнанному центру своеобразной «культуры лабиринтов», как все открывающееся взгляду заставляло отбросить попытки «реального» толкования этих удивительных памятников человеческой мысли и духа.

Виноградов и Брюсов работали на Соловецких островах в разное время, но одинаково считали, что лабиринты — святилища, алтари древности. Правда, такую точку зрения требовалось еще и доказать. После безрезультатных попыток обнаружить что-либо под спиралями, оба ученых обратились к каменным кучам, лежавшим в кольце лабиринтов на Большом Заяцком острове, позволяющим думать, что они-то и есть то самое «ядро», ради которого создано все остальное. Уже само присутствие среди куч разрушенных дольменов утверждало мысль, что здесь находится огромный «город мертвых». Обращала на себя внимание и такая особенность: прямые входы, подводящие к центрам гигантских лабиринтов, окружающих каменные кучи, были сложены так, что входящий в них оказывался обязательно лицом к этим сооружениям и никогда — спиной или боком.

Здесь требуется пояснение, без которого нельзя правильно представить ни действительную форму, ни вероятное назначение лабиринтов. «Двойная каменная спираль» — образ более художественный, чем точный, хотя он и бытует в научной литературе. На самом деле идущий по «спирали» проходит на каждом витке не полную окружность, а, дойдя до крутого поворота, начинает движение в обратном направлении. Полувитки, заполняющие своими почти смыкающимися дугами круг или овал, имеют конечной точкой центр лабиринта. По своему рисунку лабиринт больше всего напоминает положение стальной спирали на керамическом основании электроплитки. Узкий, постоянно меняющий свое направление проход уводил идущего не просто в центр, но как бы в глубь лабиринта, отмеченного всегда группой крупных камней или неясной каменной конструкцией.

Все это убеждало меня, что лабиринты служили входами в подземное царство мертвых, о чем, кстати сказать, недвусмысленно напоминали связанные с ними легенды. Феи, эльфы, дверги, йотуны — все они были выходцами «с того света», куда завлекали неосторожных путников или любопытствующих искателей приключений. Запутанный вход в подземный мир предназначался здесь не для живых, а для душ умерших. Поэтому так нужны были здесь изгибы и повороты, чтобы, пройдя однажды «туда», душа не могла найти обратный путь к еще живущим. Только жрецы древности, склоняясь над разверстой в центре лабиринта воображаемой бездной, могли приносить жертвы подземным богам, обращаться с призывами к ним и к душам умерших, вызывать их, общаться с ними, не выпуская их из магической спирали. Лабиринты, таким образом, служили алтарями, на которых жрецы приносили кровавые жертвы, и «рупорами», обращенными в «царство мертвых», чтобы спрашивать его обитателей о настоящем и будущем…

Зачем же понадобилось такое количество «входов» в это подземное царство мертвых, как можно видеть на том же Большом Заяцком острове, где громадные лабиринты полукольцом охватывают центральный холм со множеством каменных куч, дольменов и прочих сооружений, носящих явно погребальный характер? Единственное объяснение, которое можно предложить, — это то, что число лабиринтов в этом случае соответствовало количеству родов или племен, входивших в магический союз, которому принадлежало данное святилище первобытности.

В такой гипотезе было много привлекательного. Она была шире, гибче и строже, чем предположения Туриной. Больше того, она позволяла трактовать лабиринты, расположенные возле рыболовных тоней, как ловушки, только не действительные, а символические. Маленькие лабиринты, располагавшиеся поодиночке возле древних и современных тоневых участков, вероятнее всего, служили родовыми алтарями, призванными улавливать не рыбу, а души умерших предков, чтобы они помогали своим живым потомкам, способствовали промыслу. Вместе с тем они были — в полном смысле слова — теми отдушинами в «царство мертвых», которые позволяли шаманам древности в любой момент общаться со «страной предков» на Соловецком архипелаге, где находилось главное святилище народа, объединяющего ряд племен.

Как мне казалось, представления Н. Н. Виноградова и А. Я. Брюсова о действительном назначении лабиринтов соловецких наиболее яркое подтверждение находили в древнегреческой монете, о которой я уже упоминал. Ведь изображен там был не дворец Миноса, раскопанный в Кноссе А. Эвансом, с его бесконечным переплетением многочисленных залов, переходов, дворов и лестниц, в котором можно было легко запутаться, не египетский лабиринт, представлявший собой, согласно Геродоту, такое же сложное архитектурное сооружение, а всего лишь каменный алтарь, выложенный из камней, точная копия того, что и сейчас можно видеть возле Умбы.

А почему, собственно, размышлял я, критский лабиринт, о котором рассказывает древнегреческий миф, не мог быть именно таким древним жертвенником? Это уже потом фантазия поэтов превратила алтарь во дворец, после чего талант Геродота и человеческое легковерие связали его с египетским лабиринтом. Миф, тем более древнегреческий, — всегда «творимая легенда», тогда как исследователя интересуют его суть, фабула, давно забытый факт, давший некогда толчок воображению людей. Скинув с мифа пышные наряды поэзии, мы обнаружим в нем некое рациональное зерно, определенную историческую информацию, которая укладывается в следующую логическую схему.

Минос — царь Крита. У него сын Минотавр, которому приносят человеческие жертвы, человек с головой быка. Жертвоприношения совершаются в храмовом комплексе, именуемом лабиринтом. Как можно думать, сами критяне освобождены от человеческих жертвоприношений: страшную дань платят только покоренные народы, в данном случае Афины. Однажды с партией обреченных на Крите появляется Тезей, проникает в Лабиринт, убивает Минотавра и освобождает Афины от зависимости Криту.

Такова фабула, которая не может не насторожить историка. Если ее попытаться перевести на алгоритм фактов, то вот что мы увидим.

На Крите во времена Миноса религиозные культы резко отличались от тех, что были распространены в материковой Греции. На Крите в качестве главного божества почиталось, как можно думать, Солнце, причем в образе быка. О том, что бык на Крите был священным животным, в честь которого устраивались специальные празднества и игры, хорошо известно благодаря раскопкам. Лучшее тому доказательство — великолепные фрески, сохранившиеся в парадных покоях кносского дворца. Больше того, можно полагать, что в образе Минотавра обожествлялся сам царь Крита. Об этом говорит не только имя чудовища — Минотавр, что означает «бык Минос». Приглядевшись к нему, можно обнаружить, что человеческая фигура с головой быка удивительным образом напоминает древнеегипетских богов. Вероятнее всего, критский Минотавр — всего лишь «мужской» вариант древнеегипетской богини Хатор, позднее слившейся с солнечным божеством Ра. Что же касается древнегреческой родословной Миноса, то он оказывается сыном Зевса, который, как мы знаем, при случае не раз превращался в быка.

Если в тот момент, когда я пришел к этому заключению, оно меня удивило, то лишь таким поздним прозрением очевидного. Археологические раскопки на Крите давно открыли много свидетельств самых оживленных культурных и торговых сношений между Египтом и Критом во II тысячелетии до нашей эры. В научной литературе не раз даже поднимался вопрос о зависимости крито-микенской культуры в ее критском варианте от культуры Египта. Человекообразный бог с бычьей головой, царивший на Крите, как нельзя лучше подтверждает подобную догадку. Конечный же вывод можно сформулировать следующим образом: в эпоху Миноса на Крите раз в несколько лет совершались человеческие жертвоприношения солнечному божеству с головой быка.

Для жертвоприношений требуется жертвенник, алтарь, стоящий в храме, но никак не здание — лабиринт. Можно было бы усомниться, что в таком богатейшем, как мы теперь знаем, дворце Миноса алтарь для самого торжественного жертвоприношения оказывался примитивной каменной спиралью. Однако не стоит спешить с выводами. Жертвоприношения Солнцу, вероятнее всего, следовало совершать на алтаре, изображавшем символически само это божество. И алтарь этот находился, конечно же, не во дворце, а в подземелье, как о том повествует — не случайно! — древний миф. Стоит напомнить, что такая вот двойная спираль лабиринта у самых различных народов земного шара от Скандинавии до Египта и от Испании до Китая символизировала именно Солнце. Если же прибавить, что в особо торжественных случаях человеческие жертвоприношения надлежало совершать каменными ножами, хотя металл был давно и хорошо известен — так было, например, в Мексике, — можно согласиться, что «примитивная» каменная спираль была столь же необходимым аксессуаром и в данном случае.

Художник, вырезавший штемпель для древнегреческой монеты, как мы видим, знал гораздо больше, чем сообщал слушателям распространенный миф о Тезее и Минотавре…

Путешествие с древнегреческой монетой в руке за Тезеем на Крит неожиданно укрепило мои предположения, что каменные лабиринты Севера в глазах своих создателей были не только входами в «царство мертвых». Одновременно они были алтарями Солнца, единственного действительного божества северных народов, которое дарило жизнь всему сущему на Земле. В этом не было противоречия. Для первобытного человека, жившего в природе и ощущавшего себя частью этой природы, в конце концов не было четкого разграничения между «живым» и «неживым», «мертвым», «окончательно умершим». В его сознании существовал один, вечно живущий, пульсирующий, взаимопроникающий мир людей, стихий, животных, растений, камней, в котором происходило не возникновение и исчезновение, а всего лишь переход из одного состояния в другое. Сама жизнь и смерть воспринималась им как чередование дня и ночи.

Согласно всем без исключения мировоззрениям древности Солнце ежевечерне покидало небосклон, чтобы сойти в «царство мертвых» и, пройдя трудным подземным путем, снова возвратиться на небо. Фактически в сознании людей солнце каждый раз умирало для того, чтобы снова возродиться. Так получилось, что даже для самого могущественного божества смерть сказывалась обязательным условием жизни. Поэтому и вера в переселение душ была проявлением не ограниченности и невежества людей древности, а лишь бесконечного оптимизма, мудрого понимания взаимосвязи вещей и явлений.

Понимание всего этого и ко мне пришло не сразу. Оно складывалось из наблюдений над жизнью и бытом поморов, из того, о чем писали этнографы и путешественники, изучавшие быт саамов в начале нашего века, из работ других этнографов, наблюдавших народы, продолжавшие следовать традициям своих далеких предков. И я был искренне обрадован, когда в одной из книг Кнуда Расмуссена, известного датского исследователя эскимосов, живших почти в тех же условиях, в которых три с половиной тысячелетия назад жили обитатели летних стойбищ на Терском берегу, обнаружил некий итог этих наблюдений, столь глубокий и возвышенный, что его стоит здесь привести.

«Оленные эскимосы весьма мало думают о смерти, но верят, что все люди возрождаются, ибо душа бессмертна и всегда переходит из жизни в жизнь. Люди хорошие опять становятся людьми, а дурные возрождаются животными, таким образом населяется земля, ибо ничто, получившее жизнь однажды, никоим образом не может исчезнуть, перестать существовать».

Конечно, параллели между разными культурами, как и между разными мирами — и между разными людьми тоже! — всегда относительны. Но я еще раз хочу вернуться к сюжету древнегреческого мифа, чтобы на примере судьбы одного из главных его героев показать двойственность восприятия мира древними. Подвиг Тезея, по существу, означал не прекращение культа Миноса-быка, а гибель критской державы, павшей под ударами дорийцев, предков афинян. Собственно о судьбе самого Миноса миф ничего не сообщает. Однако поскольку мы знаем, что он был сыном Зевса, стоит поинтересоваться, что с ним случилось потом. Вознесся на Олимп? Ничего подобного. Его удел — после смерти царствовать в подземном мире, быть властелином «царства мертвых». Ведь и до этого он требует человеческих жертвоприношений. Поэтому, будучи при жизни «воплощением Солнца», после своей смерти Минос спускается следом за своими жертвами в подземный мир по спиралям лабиринта.

Он прошел по нему точно так же, как, по мнению Н. Н. Виноградова, проходили в подземный мир души их умерших строителей…

Итак, со стороны теории все сходилось. На практике дело обстояло иначе. Ни одну из археологических культур, существовавшую в этом отрезке времени на территории Северной Европы, похоже, нельзя было с уверенностью связать с лабиринтами. К тому же ни Виноградов, ни Брюсов не смогли найти доказательств, что на Большом Заяцком острове лабиринтами окружено древнее кладбище. Их попытки разобрать несколько каменных куч ни к чему не привели, подтвердив только безусловную древность этих сооружений: под черными, покрытыми коркой лишайников валунами лежали розовые, зеленые, серые камни, словно бы совсем недавно собранные во время отлива на берегу. А среди них и под ними — никаких следов захоронений. Правда, как я уже говорил, само по себе это ничего еще не означало: в груде камней за три тысячи лет и в средней полосе России могут без остатка исчезнуть всякое дерево и кости. Гораздо хуже было, что в кучах камней не удалось найти никаких предметов, которые могли бы сопровождать на тот свет покойного.

Оставалось предположить, что каменные кучи — кенотафы, то есть курганы, воздвигнутые не над телом, а над «душой» умершего. Надобность в этом могла возникнуть по самым разным причинам, например, при отсутствии тела человека, погибшего в море или растерзанного зверем, пропавшего без вести. Учитывая масштабы всех этих сооружений на Большом Заяцком острове, можно было думать, что здесь действительно находилось святилище нескольких родов одного племени или даже племен одного народа. В таком случае у каждого рода могли быть обычные кладбища в тех краях, где они обитали и где хоронили своих покойников, тогда как здесь воздвигали курганы-кенотафы над «душами» умерших вождей, которым полагалось находиться в общем святилище народа. Наконец, не было ничего невероятного в предположении, что под каменными кучами погребали только жрецов, но без всего того пышного сопровождения, какое мы можем предположить.

Ни одна из этих версий не противоречила высказанной гипотезе и не отменяла необходимости теперь, по прошествии стольких лет после работ Н. Н. Виноградова и А. Я. Брюсова, снова попытаться исследовать несколько таких куч, пользуясь новейшими современными средствами и уже выработанной методикой раскопок.

Однако пока я собирался организовать подобную экспедицию на Соловецкие острова, выяснилось, что надобность в ней уже отпала.

6

В конце августа я сидел за столом, на котором лежал план Соловецкого архипелага, весьма условно вычерченный на оранжевой миллиметровке. Контуры островов были обведены тушью, и на их берегах пестрели разноцветные значки, указывающие положение лабиринтов, каменных куч, оград, дольменов и скоплений валунов, в которых археолог мог заподозрить деятельность рук человеческих. Но из всего этого великолепия меня больше интересовал Большой Заяцкий остров, потому что, кроме нанесенных на нем условных знаков, на него было положено несколько кусочков кварца, похожего на колотый сахар-рафинад… За открытым окном зеленели мелкие листочки северной черемухи, холодное предосеннее солнце освещало двухэтажные деревянные дома, на которых внимательный глаз мог найти приметы стиля модерн начала века, встречавшиеся тогда еще в старом Архангельске, а с улицы доносился такой характерный для Севера стук каблуков по пружинистым деревянным тротуарам, всегда хватающий за сердце после того, как долго его не слышал.

Анатолий Александрович Куратов, мой давний знакомый, уже известный тогда археолог, успевший многое сделать для нового прочтения древней истории своего края, навалившись на стол и водя карандашом по плану, рассказывал мне об очередной своей экспедиции на Соловки. Невысокий, плотный телом, с короткими и сильными руками, крупной головой, над широким выпуклым лбом которой всегда топорщились жесткие черные волосы, он поминутно взглядывал на меня своими выразительными карими глазами, напоминавшими глаза лапландских оленей и саамов, хотя с последними, насколько я знал, ни в каком, даже самом отдаленном родстве он не состоял, разве что только через Адама… Куратов принадлежал к той счастливой категории археологов, для которой увлеченность наукой постепенно и незаметно заполняет всю жизнь, как неизбывная прочная любовь. Открытие древнего Беломорья, обстоятельное, неторопливое, каждое лето выводило его в далекие маршруты, куда он часто отправлялся один, если не оказывалось достаточно средств на организацию настоящей экспедиции.

Так было, когда он работал в областном краеведческом музее, когда стал его директором, и несколько изменилось только с переходом в педагогический институт, поскольку теперь в его распоряжении оказывались еще и студенты-практиканты. Последнее было тем более кстати, что Куратова, как то можно было предвидеть, в конце концов потянули к себе лабиринты. Я уже говорил, что человеку, изучающему Север, а тем более живущему на Севере, мимо лабиринтов пройти так же невозможно, как странствующему рыцарю — мимо пещеры дракона, в которой содержится очередная дюжина плененных им принцесс. Обследовав берега Белого моря, Куратов перебрался на Соловецкие острова и в продолжение нескольких летних сезонов, еще до того как я высадился на Терский берег, обошел их, старательно нанося на план все, что обнаружил на этих берегах. Маршруты преследовали на первых порах самые что ни есть утилитарные цели: проверить сохранность и правильность того, что в свое время нашел и описал здесь Виноградов. Но проверка принесла достаточно обильный «улов», значительно пополнив список уже известных памятников новыми.

Ну а когда все это было выполнено, следующим шагом археолога вполне естественно было сделать то, что безуспешно пытались осуществить его предшественники — найти на Соловецких островах следы поселений древнего человека, а под каменными кучами остатки захоронений.

Вот почему тем летом, которое я опять провел на Терском берегу, лишь под конец побывав на Анзерском острове, чтобы увидеть комплекс с лабиринтами на мысу возле Петровской губы, Куратов со своей экспедицией отправился на Большой Заяцкий остров и там занялся разборкой одной из каменных куч в кольце лабиринтов…

На этот раз, чтобы получить окончательный, не вызывающий сомнений ответ и избежать ошибки, археологи постарались предусмотреть все. Каменную кучу выбирали долго и придирчиво. Она должна была находиться среди других таких же, не отличаясь от них ни размерами, ни формой; черная корка лишайников, покрывающая внешнюю поверхность камней, должна была свидетельствовать, что камни никто не трогал… Разбирали насыпь не торопясь, осматривая каждый камень, зарисовывая и фотографируя их положение. Наконец добрались до основания кучи — и ничего не нашли. Тогда решили разбирать дальше, углубляясь в галечник, на котором и была воздвигнута насыпь. И не напрасно. Примерно на глубине полуметра от поверхности археолог заметил темное пятно: немного песка, пронизанного тленом, как бы от давно сгнившего дерева, мелкие угольки — и кусочек обожженной кости.

Кость оказалась человеческой. Это подтвердили специалисты. А вместе с ней лежали куски колотого кварца, совсем такие же, как те, что я собирал на стойбищах неолитических охотников и оленеводов Терского берега. Каменные кучи в кольце лабиринтов были действительно погребальными памятниками.

И неподалеку от них, на восточной оконечности Большого Заяцкого острова, Куратов обнаружил такие же россыпи колотого кварца, а среди осколков — один кварцевый скребок…

Куратов достал из стола большую картонную коробку и высыпал на стол груду кварцевых отщепов. Одного взгляда для меня было достаточно, чтобы среди них отметить два пирамидальных ядрища, похожих на те, что я находил на Терском берегу. Скребок в отличие от известных мне был не боковой, узкий, а более округлый — тип, который встречался мне на Терском берегу, но нечасто.

Куратов не решился назвать место находки стоянкой, потому что привык находить древние поселения с черепками и с орудиями, сделанными из кремня; кварцевые орудия встречались на южном побережье Белого моря довольно редко. Между тем находки говорили, что здесь было самое настоящее стойбище, на котором человек жил время от времени и даже изготовлял орудие из кварца. Отщепы, положенные под каменную насыпь вместе с остатками кремации, свидетельствовали, что каменные кучи — а стало быть, и лабиринты — создавали люди, пользовавшиеся кварцевыми орудиями, то есть приплывавшие сюда не с южного или восточного побережья Белого моря, а, вероятнее всего, с западного — карельского, или с северного — терского.

Находки Куратова были действительно открытием, очень важным хотя бы потому, что резко сужали поиски строителей лабиринтов среди представителей других археологических культур. Эти люди должны были пользоваться кварцевыми орудиями и быть «морским народом», не боявшимся пускаться в далекие и опасные плавания. Предки саамов, обитатели летних стойбищ Терского берега, таким требованиям не отвечали: ничто не указывало, что они были мореходами или занимались сколько-нибудь активным промыслом на море. Единственно, кто действительно мог претендовать на эту роль и обладал обоими признаками, были загадочные обитатели стоянки Востра — первого доисторического поселения, встреченного мною на Терском берегу.

Собственно говоря, подобное решение напрашивалось с самого начала — так это стойбище было не похоже на все остальные. Еще в первый раз меня поразило на нем обилие очагов, их размеры, позволяющие говорить о значительно больших размерах жилищ, чем те, что я находил на летних стойбищах протосаамов, а главное — почти обязательное присутствие на земле возле каждого очага от одного до трех наконечников гарпунов, сделанных из сизоватого шифера и роговика. Точнее, то были не сами наконечники, а их каменные жальца, которыми оснащались наконечники поворотных гарпунов, совершенно необходимые для охоты на зверя в открытом море.

Конструктивное преимущество поворотного гарпуна перед обыкновенным заключается в том, что такой наконечник, глубоко вонзающийся в тело животного, соединен напрямую не с гарпуном, а с лодкой или с поплавком при помощи длинного линя. Древко же гарпуна, освобождающегося от наконечника во время рывка раненого животного, подтягивается охотником к лодке и оснащается другим наконечником для нанесения нового удара. Таким образом, гарпун оказывается не снарядом, а «орудием», с помощью которого выбрасываются в зверя наконечники, как стрелы из лука.

Изобретение поворотного гарпуна произошло довольно давно, совершив революцию в морском охотничьем промысле.

С удивительной быстротой поворотный гарпун распространился по побережьям северных морей, везде, где процветал промысел на морского зверя. Долгое время археологи считали его изобретателями берингоморских эскимосов, однако находки на мысе Востра показывали, что на Белом море наконечник поворотного гарпуна был известен по меньшей мере на полторы-две тысячи лет раньше, чем на Чукотке…

Люди, собиравшиеся на мысе Востра, были многочисленны, держались сплоченно, образуя обширный поселок. Потому ли, что чувствовали себя здесь не совсем безопасно в отличие от предков саамов, выходивших на берег небольшими группами? Впрочем, подобное одновременное скопление очагов на одном стойбище можно было объяснить и спецификой морского промысла, поскольку для удачной охоты требовалось много судов и еще больше гребцов на каждое судно.

Сезонный поселок на мысе Востра существовал долго, только так могло накопиться вокруг очагов такое количество потерянных или выброшенных предметов. А вот погибло оно в одночасье и скорее всего от какой-то эпидемии или стихийного бедствия. Только так у очагов могли остаться лежать гарпуны и прочие предметы — ножи, топоры, шлифовальные плиты, — на которые никто из современников не покусился. Поодаль от этого было еще одно подобное стойбище, значительно менее разрушенное, что давало возможность в будущем заняться его исследованием. На востоке Терского берега обитатели этих двух крупных стойбищ были явно пришлыми людьми, их родину следовало искать западнее и южнее, там, где были известны лабиринты и где находились надежные свидетельства обитания именно морских охотников.

В первую очередь на скалах возле реки Выг.

Низовья реки Выг у впадения ее в Белое море знамениты множеством изображений, выбитых тысячелетия назад на скалах возле воды. Впервые их исследовал и описал А. М. Линевский, археолог и писатель; их изучал В. И. Равдоникас, А. Я. Брюсов и многие другие археологи, представлявшие, как и с лабиринтами, две точки зрения — «реальную», или бытовую, и «ритуальную», или магическую. Теперь, когда в результате раскопок Ю. А. Савватеева открыто еще большее число рисунков, находившихся под намытым рекой песком, в котором лежали остатки неолитических стойбищ, представляющих разные археологические культуры, можно видеть, что правы были и те и другие. Каждый из них для подтверждения своей точки зрения обращался к разным группам рисунков, к изображениям, отличавшимся и по своему содержанию, и по стилю.

Здесь можно видеть громадные, чуть ли не в натуральную величину вереницы лосей, выполненные художником первобытности изящно и точно; здесь есть интереснейшие по своему повествовательному динамизму «комиксы», рассказывающие об удачной охоте на этих великанов северных лесов зимой — потому что охотники передвигаются на лыжах; сцены весенней и осенней охоты с луком и стрелами на боровую дичь и на стаи водоплавающей птицы. Здесь можно увидеть картины военных столкновений, какие-то загадочные действа, происходящие с большим количеством участников, — танцы или торжественные шествия обнаженных людей, так что действие, без сомнения, происходит летом, и рядом с ними — выступление в поход отряда лыжников… Тут же отдельные изображения птиц, зверей, изредка — рыб; «конфликтные» сцены, действующие лица которых оказываются проткнуты стрелами, а рядом или в непосредственной близости — какие-то загадочные звезды, розетки, изображения одноногой фигуры «беса», как его именовали местные жители, и выбитые в камне отпечатки человеческой ступни…

И все-таки больше всего здесь рисунков, связанных с морем, морским промыслом, охотой на морского зверя, с морскими экспедициями и даже военными столкновениями на море.

Везде здесь можно видеть изображения нерп, белух, причем как отдельных животных, так и в момент охоты на них. Морские охотники, стоящие или сидящие в лодках, мечут в животных гарпуны. В ряде случаев животное оказывается загарпунено сразу с нескольких лодок — от них к нему протягиваются натянутые прямые или только еще распускающиеся линии, изображающие длинные и гибкие кожаные лини, соединявшие наконечник гарпуна с лодкой. Но самое любопытное в этих сценах, на мой взгляд, — сами лодки.

На всех без исключения «каменных полотнах» мы видим один и тот же определенный тип судна с высоко поднятым форштевнем, обязательно украшенным головой лося, точно так же, как в более позднее время это можно видеть на лодках бронзового века среди наскальных изображений Швеции; с выступающим снизу наподобие тарана килем, предохраняющим судно от внезапного удара о камень, с украшенным румпелем на корме. Суда легкие, широкие, маневренные, с высокими бортами, не боящиеся морской волны. И представлены они двумя видами. Первый — большие суда, предназначенные, как можно думать, для дальних морских путешествий или охотничьих экспедиций. На них можно насчитать от 16 до 24 человек команды, обычно 19–21 человека, и в этой повторяемости уже чувствуется определенная стандартизация. Второй вид, собственно промысловые суда, как правило, несут на себе экипаж из трех, реже — из двух или только одного человека. И это особенно интересно, потому что на память сразу же приходят каменные очаги на мысу Востра, вокруг которых я неизменно находил один, два, но, как правило, именно три жальца от наконечников гарпунов!

Другими словами, каждый из очагов стоянки Востра можно было достаточно надежно связать с экипажем одной промысловой байдары, изображенной на скалах Выга. А это позволяло уже прямо отождествлять обитателей сезонного стойбища морских охотников на Терском берегу с художниками, изображавшими их морской быт на скалах Карелии.

Было здесь и еще одно немаловажное обстоятельство. До раскопок Ю. А. Савватеева наскальные изображения приписывали людям, остатки поселений которых были найдены здесь же. Однако в материалах этих поселений не обнаружили не только наконечников поворотных гарпунов, но и вообще предметов, которые можно было бы связать с культурой морских охотников. Недоумение рассеялось, когда оказалось, что эти остатки не одновременны, а намного моложе петроглифов, которые перекрыты их культурными слоями. А действительные остатки материальной культуры древних охотников и художников представлены не кремневыми, а опять-таки кварцевыми орудиями и сланцевыми ножами и гарпунами, лежащими под песчаными наносами…

Но где доказательство, что их владельцы были строителями лабиринтов? Ведь здесь, среди тысяч изображений, не было найдено ни одного сколько-нибудь похожего на изображение каменной спирали!

Впрочем, если подумать, то на скалах Выга напрасно было искать изображение лабиринта. И не только потому, что сама каменная спираль символизировала вход в подземный мир, а «изображение изображения» в первобытном искусстве просто не могло иметь места. Главным было то обстоятельство, что скалы низовьев Выга являли собой «зеркало живого», своего рода изобразительный архив мира живых, копившийся на каменных «полотнах» — или на «листах каменной книги», как выразился когда-то очень удачно А. М. Линевский, утверждавший «реалистическую», «бытовую» точку зрения на петроглифы. Лабиринты же принадлежали миру трансцендентному, связывая с собой мир живых и мир мертвых.

И хотя на беломорских петроглифах можно видеть во множестве убитых людей, они отнюдь не мертвецы: это изображения живых врагов, пораженных стрелами, та их зримая оболочка, которая принадлежит сущему, хотя уже расстались со своей душой, отправившейся в предназначенный ей путь в царство теней.

Вот почему не следовало искать здесь того, чего и быть не могло. Гораздо важнее было увидеть то, что есть, в первую очередь — всю ту морскую тематику, которая подтверждает догадку о существовании на Белом море высокоразвитой и, что особенно важно, единственной среди всех остальных культуры морских охотников и мореходов. Это ее создатели освоили пространство Белого моря, изучили его берега, обжили Соловецкий архипелаг, ставший для них своего рода «Елисейскими полями блаженных», «страной предков», центральным племенным святилищем. Постепенно, отправляясь во все более далекие плавания, открывая для себя берега Северной Европы и осваивая их, они приносили с собой не только свое мореходное и кораблестроительное искусство — великолепные по судоходным качествам и грузоподъемности легкие суда с деревянным каркасом, обтянутые кожами морских животных, конструктивные особенности которых можно найти в судах северного региона Атлантики вплоть до эпохи викингов, — но так же и свои лабиринты, магически связывавшие их через подземный мир с другими, уже построенными, и в первую очередь с лабиринтами Соловецких островов.

Фантазия? Домысел? Но так ли уж невероятна мысль о лабиринтах как о приемопередаточных устройствах, которыми пользовались жрецы первобытности? Что знаем мы, современные рационалисты, поклоняющиеся созданным нами же «разумным машинам», о первобытной магии, позволявшей человеку использовать не «сверхъестественные», а самые что ни есть естественные, природные, но до сих пор не познанные нами силы? Практически ничего. Между тем схемы лабиринтов достаточно интересны, чтобы над ними ломали голову не только археологи.

Как-то, увидев на моем столе рисунки лабиринтов, знакомый физик с недоумением поинтересовался, для чего мне понадобились приемопередающие антенны широкого диапазона частот? И долго не хотел верить, что это всего лишь конструкции из валунов, выложенные на берегах северных морей людьми, жившими еще в каменном веке…

Я уверен, что именно эти люди посеяли среди народов Северной Европы представление об «островах блаженных» — в силу своих природных особенностей Соловецкие острова для всего Севера Европы вполне могли представляться «раем», — смутную память о которых можно найти в преданиях и легендах всех тех стран, где есть изображение двойной спирали, созданное из камней, из дерна или выбитые на скале. Выступающий вперед в виде тарана киль, форштевень, украшенный первоначально головой лося, символизирующего Солнце, который позднее превратится в голову дракона, — все это пройдет через тысячелетия, наглядно утверждая высокий уровень культуры древних беломорцев. Во всяком случае, культуры мореходной, существовавшей здесь, как явствует из времени создания наскальных изображений, в III–II тысячелетиях до нашей эры, то есть в то самое время, когда создавались лабиринты.

В установлении этих дат огромная заслуга главного исследователя и открывателя карельских петроглифов Ю. А. Савватеева.

Ведь до него считалось аксиомой, что беломорские петроглифы вряд ли старше второй половины II тысячелетия до нашей эры, то есть моложе шведских или одновременны им. Отсюда заключали, что и сама культура морских охотников, и конструкции лодок, и наскальные изображения, и лабиринты — все это пришло на берега Белого моря с запада, а потому вторично, хотя уже беглый взгляд на карту распространения лабиринтов, на их количественное соотношение с другими странами должен был подсказать, что все не так просто. Известную роль в этом сыграл и традиционный взгляд на викингов как первооткрывателей Белого моря с его мифической «Биармией».

Теперь все вставало на свои места…

— Кем же, по-твоему, были эти люди? — спросил меня в тот раз Куратов. — С одной стороны, получается, что они как-то связаны с протосаамами, поскольку использовали кварцевые орудия, хотя освоили и другие материалы, а с другой — они ничего общего с саамами не имеют, потому что занимались не оленеводством, а морским промыслом.

— Все правильно, и здесь нет никакого противоречия, — ответил я ему. — Ты обозначил те самые «ножницы», которые позволяют сделать из всего этого один-единственный вывод: морские охотники, строители лабиринтов — такие же потомки первопоселенцев, оставшихся на территории теперешней Карелии и Финляндии, как и саамы, их кровные братья. Они были такими же европейцами, как и те, только жизнь свою связали не с оленями, а с водой: сначала пресной, потом — соленой. Я не буду удивлен, если когда-нибудь окажется, что предки этих морских охотников свое «морское крещение» получили на просторах Онежского озера. К тому времени, когда пролив, отделявший Фенноскандию от остальной территории Восточной Европы, перестал существовать, с юга, из Прибалтики, с верховьев Волги, сюда стали проникать стоявшие на более высокой степени развития культуры группы охотников и рыболовов, теснившие потомков первопоселенцев все дальше на север. «Оленные» саамы ушли следом за оленями, а их «водоплавающим» братьям пришлось хуже. Не стану гадать, что произошло, сейчас это бесполезно. Древнюю историю нашего Севера мы только еще открываем, и поэтому трудно сказать, какой из многих факторов — исторических, социальных, биологических, климатических, эпидемиологических, геологических — оказался решающим. Сейчас я пытаюсь представить даже не контуры, а лишь логическую схему картины происходившего.

А видится она мне следующим образом.

Как ты помнишь, прорыв Балтийского ледникового озера произошел в 8213 году. От всего остального мира оказались отрезаны группы охотников на северных оленей, успевшие пройти на освободившиеся от ледника земли. Одна ветвь их потомков — это саамы, забывшие свой прежний язык, но по сути своей оставшиеся теми же палеоевропейцами, что были и их предки. Они пошли следом за оленями, решая задачу экологически сбалансированной жизни в условияхЗаполярья. И, как мы знаем, они ее решили! Но пошли не все, или часть откололась позднее, приступив к созданию на Белом море одной из первых цивилизаций «морских охотников». Я специально употребил слово «цивилизация», потому что они не пассивно приспосабливались к ритмам природы, а по возможности приспосабливали их к своим нуждам. Это они стали открывателями и Новой Земли, и Шпицбергена, и всей Северной Атлантики, не говоря уже о берегах Норвегии, где их потомков встретил в своем плавании на север Оттар, о чем и рассказал королю Альфреду. Их путь везде был отмечен наскальными изображениями определенного типа судна, которое дожило до викингов, — большое судно с деревянным каркасом, обтянутым кожаным корпусом, — и лабиринтами, с помощью которых осуществлялась ими магическая связь с землею предков и центральным святилищем на Соловецких островах… Потомков этих мореходов могли встретить первые норвежские колонисты, добравшиеся до Исландии, — ведь Исландия не была открыта никем из норвежцев, она была уже известна и просто заселена, точно так же как были гораздо раньше открыты и заселены острова у северного побережья Англии…

Судя по изображениям схожих судов бронзового века на скалах южной Швеции, строители лабиринтов могли вложить свой вклад и в освоение Балтики, сделав это море не разделяющим народы, жившие на его берегах, а соединяющим…

Возникновение, развитие и последующее распространение этой морской культуры на запад из Белого моря приходится как раз на теплый, наиболее благоприятный в климатическом отношении период для Северной Европы. Последовавшее затем резкое ухудшение климата, усиление ледовитости океана и самого Белого моря, заставило строителей лабиринтов окончательно покинуть его берега, чтобы пользоваться теплым течением Гольфстрим. Произошло это не позднее начала I тысячелетия до нашей эры, может быть, немного раньше, оставив у саамов, их братьев по крови, смутную память о каком-то важном значении лабиринтов, которые следует поддерживать, посещать, приносить им жертвы… что они и делали вплоть до появления здесь русских колонистов и утверждения христианства на Соловецких островах!

— И на этом заканчивается история строителей беломорских лабиринтов? — спросил меня Куратов, улыбнувшись.

— Заканчивается? — переспросил я его с удивлением. — По-моему, их история только сейчас и начинается, во всяком случае, мы только-только начинаем в ней что-то понимать! Как, впрочем, и во всей истории народов нашего Севера, которую вряд ли мы с тобой успеем написать. Но то, что в ее основании лягут эти вот кварцевые отщепы, найденные тобой на Большом Заяцком острове, — я не сомневаюсь…

— Ты, как всегда, преувеличиваешь мои заслуги, — возразил археолог. — Но ты прав, это только начало работы. Нужно разобрать еще несколько куч, чтобы быть уверенным, найти другие стойбища и могильники. Впрочем, такой же могильник, как на Большом Заяцком острове, известен в Финляндии. Там еще в начале века возле устья реки Торнео финский археолог Пяккенен рядом с лабиринтами насчитал более трех десятков каменных куч. Могут они быть рядом и с другими лабиринтами. Брюсов, как ты помнишь, писал, что отсутствие указаний на каменные кучи возле лабиринтов объясняется, вероятнее всего, недостаточным вниманием исследователей…

— Вот видишь! Я думаю, что известны и стойбища, просто их никто еще не догадался выделить из числа других «стоянок арктического неолита», как до сих пор называют все остатки поселений с кварцевыми орудиями, лежащие за Полярным кругом… Готов держать пари, что если теперь я снова пройду по берегу, то все это будет найдено — и новые лабиринты, и стойбища, и конечно же, могильники морских охотников…

Слова мои не были пустой похвальбой. За прошедшие годы я смог понять, что Терский берег для археолога в полном смысле слова «земля незнаемая». И уже следующей зимой, встретившись в Ленинграде с Эриком Ховилой, услышал от него рассказ, только укрепивший мои ожидания.

Знакомство наше произошло в то первое мое заполярное лето, когда я только еще открывал для себя Терский берег.

Надо сказать, что одной из главных достопримечательностей края был мыс Корабль — низкая скальная терраса, поднявшаяся над морем на десяток метров каменным обрывом плотного красного терского песчаника. Собственно мыс, издали походивший на приставший к берегу корабль, был всего лишь одной из наиболее выдающихся точек так называемой «зоны интрузии», протянувшейся на полтора-два километра по берегу в теле скального массива. В очень далеком от нас геологическом прошлом какие-то силы ломали и дробили этот участок каменного кряжа, создавая в нем бесконечную сеть крупных и мелких трещин, по которым из земной глуби время от времени поднимались перегретые водные растворы. Их химический состав раз от разу менялся. Остывая, растворы оставляли в полостях и на стенках трещин содержавшиеся в них вещества. Вот почему на этом участке берега терский песчаник пронизан жилами со сверкающими кристаллами лилового аметиста, черного мориона, поверх которых часто можно видеть желтые «розы» тяжелого барита и черно-зелено-лилово-белое разноцветье флюоритов, а в некоторых местах — еще и ядовито-зеленые вкрапления окислов сернистых медных руд… Жилами этих минералов расцвечены скалы, валуны, галька, открывающаяся на отливе, и чтобы дать представление об этом богатстве и своеобразии, достаточно сказать, что только в группе кварцевых минералов между стоящими рядом фиолетовым аметистом и черным морионом, известным в обиходе под названием «дымчатый топаз», хотя к настоящему топазу он не имеет никакого отношения, геологи нашли здесь около сотни цветовых оттенков и разновидностей.

Своеобразный природный музей на мысе Корабль был известен достаточно давно, но долгое время представлял интерес разве что научный. Кристаллы этого месторождения были малы для ювелирной промышленности, а если и попадались крупные, то они оказывались мутными, со множеством посторонних включений и разбитые трещинами.

У терских аметистов была и еще одна особенность — их красящее вещество распространялось не равномерно по всему кристаллу, а слоями или образуя только пленку поверхностного слоя.

Эрик Ховила, с которым я встретился здесь, был первым геологом, кто начал изучение этого месторождения с научной и с промышленной точек зрения. На первых порах дело показалось перспективным, постепенно приобрело достаточно большой размах, и теперь почти в каждом ювелирном магазине, где есть сувенирный отдел, можно видеть пепельницы, письменные приборы, на которые эпоксидной смолой приклеена щетка терских аметистов, а кое-где даже найти серьги и броши с такими колючими вставками.

Правда, на месте мыса Корабль теперь зияет глубокий карьер и девять десятых драгоценных кристаллов разрушено взрывами и выброшено в отвалы, но это уже тема для другого рассказа.

Промышленная разработка терских аметистов началась на второй или третий год нашего знакомства с Ховилой, моего приятеля сменил другой ленинградский геолог, стоявший во главе уже большой партии, с которым я тоже познакомился, но связь с первоисследователем у меня не прерывалась. Бледно-рыжий, почти белый, с розовой от северного загара кожей, с пронзительно синими глазами, медлительный только на первый взгляд, Ховила оказался удивительно энергичным человеком, к тому же влюбленным и в минералогию, и в Север, и в свою профессию. Впрочем, здесь я могу быть пристрастен, потому что сам в школьные годы увлекался минералогией, занимался ею довольно серьезно, что оказалось весьма полезным впоследствии, и поэтому до сих пор испытываю симпатию к человеку, посвятившему себя этой профессии.

Но Ховила заинтересовал меня не только минералогией. Его работа на мысе Корабль оказалась прямо связана с историей этих мест, причем с историей не такой уж древней.

Работа геологов только началась на кромке берега. Постепенно они исследовали все большую и большую площадь, где на поверхность выходил терский песчаник, чтобы отметить на карте и другие районы таких же интрузий. Одновременно оценивалось и изучалось месторождение мыса Корабль. Довольно скоро геологи обнаружили, что они далеко не первые, кого интересовали кристаллы кварца и аметиста. В стороне от берега, в лесу, на более древней террасе они наткнулись на остатки многочисленных, засыпанных и заросших деревьями старых штолен, при расчистке которых им стали попадаться и следы выработок кварцевых жил.

Древних добытчиков не так интересовало качество, как величина кристаллов. Они добывали только крупные кристаллы, все равно — аметиста, мориона или кварца с характерным для этих мест чуть зеленоватым оттенком бутылочного стекла.

Когда, кто разрабатывал эти жилы? Никаких документов на этот счет, к сожалению, не сохранилось. И все же, сравнивая кристаллы, поднятые в старых штольнях, со вставками из таких же камней на окладах русских икон и на переплетах старинных книг, хранящихся в наших музеях, можно было с большой долей уверенности утверждать, что горными разработками на Терском берегу занимались скорее всего монахи Соловецкого монастыря в XVI, XVII, а возможно, даже еще в первой половине XVIII века — до тех пор, пока за Уралом не начали открывать месторождения драгоценного и поделочного камня, уже к концу XVIII века составившего всемирную славу России. Находки геологов приоткрывали еще одну страничку истории Терского берега, а поскольку вся здешняя работа моего знакомого была связана еще и с историко-архивными исследованиями, то вполне понятно, что он не оставлял без внимания и мои интересы.

Как мне казалось, за три года нашего знакомства Эрик успел рассказать мне все, что знал по собственным впечатлениям или слышал относительно здешних древностей от местных жителей. Однако я ошибся.

— Лабиринты я не встречал, это точно, а если и встречал, то не заметил, — сказал он, едва я кончил говорить. — Но вот о чем я тебе все время хотел рассказать и всякий раз забывал. Случилось это в последний мой сезон на аметистах. Осенью мы с тобой тогда не встретились, а потом все было не до того. Значит, так. Закрывая работы, решил я снова окрестности обежать, посмотреть, не проморгал ли чего. И понесло меня почему-то на галечниковые террасы. Помнишь их по дороге в Варзугу? Каждая ступенька поднятия берега в натуре видна: не галечники, а картинка из учебника общей геологии! Да не мог ты их не видеть, они каждому бросаются в глаза…

Да, я их видел. И всякий раз, проезжая по берегу, думал, что в следующий раз обязательно остановлю машину и похожу по этим заманчивым ступеням вечности… просто так похожу, хотя влекли они меня своей загадочностью и непохожестью на окружающее так же, как песчаные пространства на востоке, которые я разглядывал с борта шхуны.

— …Так вот, на самом верху, — продолжал Эрик, — нашли мы поставленные стоймя плиты такого же самого песчаника. Вокруг галька, плитняк, а здесь плиты большие, видно, их принесли с берега или выломали специально. Зачем — непонятно. Стоят так, что видны с моря. Мы даже подумали: не знаки ли какие? Но для знаков вроде бы малы. И давно стоят — лишайником поросли так же, как и галька под ним. Так что скорее всего это по твоей части…

— Ну а рядом с ними, под ними?

— Ничего особенного, что бросилось бы в глаза. Я же говорю, что это по твоей части: поставлено человеком, значит, для чего-то предназначалось. Вот поезжай, посмотри…

— И много таких плит?

Геолог задумался.

— Не помню. Может, с десяток будет! Но пять — наверняка… Ты в будущем году собираешься на Терский?

— Обязательно буду. И сделаю все, чтобы там побывать!

Однако и на мыс Корабль, и на Терский берег я смог попасть только двенадцать лет спустя после этого разговора.

7

Часы показывали девять вечера, но солнце стояло еще высоко, когда «уазик», дрожа от напряжения, вскарабкался по крутому откосу и, проехав еще метров сто по пружинящей сетке вереска и багульника, полностью скрывшей под собой камни, остановился на продуваемом ветром взлобке. Я распахнул дверцу машины, и в лицо мне ударил чистый, пахнущий влагой, водорослями, тундрой и всеми здешними просторами северный ветер. От горизонта до горизонта по широкой неоглядной дуге колыхалось серо-синее Белое море, вправо и влево уходил к горизонту берег, над ним, тоскливо покрикивая, кружились чайки, а отсюда, от колес машины и от моих ног, начинались те самые галечники, к которым я шел столько лет.

Всю дорогу от Умбы, откуда мы выехали утром, я вглядывался в проносящийся пейзаж, выхватывая в нем знакомые картины, отмечая почти невидимые изменения, сравнивая действительность с тем, что осталось в памяти от прошлого. Обстоятельства бывают сильнее нас. Так, совершенно случайно, из-за моей болезни в самый последний момент сорвалась уже начавшаяся было экспедиция; потом стало наплывать другое, новое, что захватило надолго, потом что-то еще… Казалось, с Севером я расстался окончательно, хотя занимался им, может быть, больше, чем когда ездил сюда. Но рассказ геолога не забывался.

И вот произошел непредугаданный поворот, опять связавший меня с этим краем, с решением судьбы поморских сел и рыболовецких колхозов. И оказалось, что ничего не забыто, не растеряно за годы и прежние впечатления, прежние раздумья и опыт были совсем не напрасны.

Я снова ощутил упругую жесткость тропы на сухой тундре, коварную мягкость прибрежного песка и скользкий хруст гальки под водорослями на отливе, снова полной грудью вдохнул влажный, пахнущий смолой и йодом ветер. И ничего не менялось от того, что я приехал сюда уже не во главе экспедиции; приоткрытая, до конца так и не разгаданная тайна продолжала меня манить. Да и за прошедшие годы сделано здесь было немало находок. В низовьях реки Выг у Беломорска Ю. А. Савватеев нашел под неолитическими стоянками занесенные песком неизвестные наскальные изображения, которые подтверждали высказанную когда-то мной догадку об отсутствии прямой связи стоянок низовья реки Выг с находящимися там же петролифами. Впервые наскальные изображения «оленного народа» были открыты в самом центре Кольского полуострова, на Поное, в свою очередь, подтвердив существование двух ветвей потомков первопоселенцев — «оленной» (саамской) и «морской». За это же время на скалах Финляндии были найдены писаницы эпохи бронзы, и ходили разговоры, что нечто подобное какие-то геологи видели в Хибинах. Новые раскопки позволили по-иному взглянуть на историю народов, населявших в древности Север…

Не занимались только строителями лабиринтов, словно бы понуждая меня продолжать их поиски. Вот почему, оказавшись на берегу, я постарался разобраться с тем, что видел мой приятель-геолог.

…Машина остановилась на краю гигантской излучины, тысячелетия назад представлявшей собой неглубоко вдававшуюся в материк бухту, по дну которой мы проехали несколько минут назад. Странным образом все это напомнило мне берег возле тони «Ударница», только смотрел я на него теперь не снизу, а сбоку, и вместо огромных вековых сосен все пространство бухты занимал молодой низкорослый сосняк. Ровный слой песка, скрывавший у воды камни и скалы, точно так же, как и там, был затянут белым ковром ягеля. Дальше и выше сосенки редели, потом разом кончились, и над ними поднимались уже голые галечниковые террасы, на которых не рос ни вереск, ни ягодники — только сине-зеленый лишайник, полностью скрывавший под собой естественный розовый цвет плитчатой гальки.

Напрасно, достав бинокль, я обшаривал взглядом склоны этого гигантского амфитеатра, на километр-полтора протянувшегося вдоль берега. Ничего похожего на «каменные доски», как выразился однажды Эрик, я не находил. Да и вообще ничего стоящего вертикально, кроме деревьев и далекого гидрографического знака, сбитого из толстых и длинных бревен на самой высокой точке противоположного конца этой каменной дуги.

«Сам увидишь, не пройдешь!» — сказал Ховила в тот раз, и мне ничего не оставалось, как, оставив своих спутников в машине, зашагать вверх по гигантским каменным ступеням.

Странно было идти по сине-зеленым плиткам, отзывавшимся на каждый шаг коротким и мягким звоном. Впрочем, сине-зелеными они были только сверху. Стоило их перевернуть, как открывалась девственно-розовая поверхность свежей гальки, такая же, как и у той, что лежала ниже. Лишайники росли только сверху, со стороны, обращенной к дождю, свету и к солнцу; «вниз головой» они не росли, как не росли и на тех участках, которые оказывались прикрыты другим камнем.

Лишайник был своего рода «дипломом на вечность», свидетельством, что ничья рука или нога не переворачивала камень с тех пор, как море в последний раз выбросило его во время шторма на берег. Звонкая, в полном смысле «седая» древность лежала под моими ногами, оставляя гадать, сколько прошло тысячелетий, пока на поверхности камня, неприметно разрушавшегося от морозов, солнца и дождей, смогли угнездиться первые споры лишайника, укрепились, а потом начали разрастаться, каждый год увеличивая свою площадь на доли миллиметра… По этим террасам бродили олени, пробегали песцы и лисы, мягко ступая, ковыляли медведи и росомахи; на них отдыхали чайки, оставляли свой помет зайцы, может быть, слетались токовать тетерева, привлеченные открытостью каменной пустыни. Но даже северные ветры за все протекшее время не смогли нанести на них столько песка и пыли, чтобы между камнями зародилась какая-либо иная жизнь, кроме сине-зеленых водорослей, выбравшихся некогда из Мирового океана на сушу…

Я дошел до середины излучины и почти поднялся на самую высокую ступень, за которой, судя по густой поросли сосенок, начинались пески, когда увидел то, о чем мне рассказывал геолог.

Вернее, оно должно было быть «тем», хотя никак не отвечало картине, вызванной некогда моим воображением.

Сначала мне в глаза бросилось несколько каменных плит, приподнимавшихся над галечниками. Они находились на некотором расстоянии друг от друга. Одни стояли более прямо, другие почти лежали, но все они, как я мог убедиться, подойдя ближе, увенчивали вершины невысоких каменных куч, сложенных отнюдь не для того, чтобы дать опору этим плитам. От двух до пяти метров в диаметре и около метра в высоту, кучи эти в два ряда тянулись вдоль края верхней террасы, лишь очертаниями своими выделяясь из остальной россыпи. Составлявшие их плиты точно так же равномерно покрывала сине-зеленая накипь лишайников, и точно так же светилась розовым цветом исподняя сторона. Сине-зелено-розовое мерцание гальки в рассеянном вечернем северном свете не позволяло сосредоточить взгляд, дробило очертания, скрывало расстояния и размеры, и только приглядываясь, можно было обнаружить, что кучи от остальной массы галечника отделяют как бы неглубокие канавки — места, откуда собирали гальку на их постройку. Я не оговорился — именно постройку, ибо то, что лежало передо мной, что я с удивлением и радостью обходил, было отнюдь не кучами, а настоящими погребальными сооружениями, сложенными из плиток так, что внутри всякий раз оказывалась небольшая овальная камера, предназначенная, по-видимому, для того, чтобы вместить в себя скорченное тело человека или то, что от него осталось. Ни для чего другого они были явно непригодны.

Я насчитал их около трех десятков. У большинства плиты обвалились внутрь, у других можно было заглянуть даже в камеру, чтобы убедиться в ее пустоте, но в том и в другом случае разрушение оказывалось очень давним: сдвинутые в сторону плитки ничем не отличались от тех, что лежали рядом на террасе. Во всяком случае, раскрывали их не геологи, которые даже не заметили эти каменные склепы, и не местные жители, которых расспрашивал в свое время Эрик Ховила. Любопытство разбирало меня заглянуть в один из сохранившихся курганов, но я сюда приехал не для раскопок. Мне было важно проверить рассказ геолога и выяснить, что же именно он видел.

К раскопкам следует прибегать только в том случае, когда иного выхода нет и когда «научное разрушение» оказывается единственным средством спасти памятник от просто разрушения.

И это понятно. На земле уже столько всего уничтожено скороспелыми раскопками, что теперь археолог может гордиться не тем, что он раскопал, а тем, что он хотя бы на время спас от раскопок…

Я ходил от одного каменного кургана к другому, заглядывал в открытые и приоткрытые погребальные камеры, и интуиция мне шептала, что вряд ли даже разборка этих сооружений подарит исследователю какие-либо находки.

Каменные орудия, единственное, что могло остаться в этих условиях? Кварцевые отщепы? Каменные кучи на Большом Заяцком острове мало были похожи на эти каменные склепы, и все же во мне росла уверенность, что у них больше сходства, чем различия. Ведь кучи на Большом Заяцком острове были сложены не из плит, которых там не было, а из округлых валунов, не позволявших построить такую вот правильную гробницу! Зато само положение этого могильника прямо указывало на его связь с морем.

Отсюда, с высокой террасы, море было видно на много миль — именно море, потому что уходящий в обе стороны берег был закрыт выступающими крыльями естественного амфитеатра. В сторону моря были обращены и плоскости когда-то вертикально поставленных каменных плит, первоначально располагавшихся намного ближе к воде, чем сейчас. Вот почему, думал я, не будет ничего удивительного, если в результате тщательных и долгих поисков, прочесав буквально каждую пядь окрестностей, пришедший за мной археолог обнаружит здесь еще что-нибудь, может быть, даже остатки лабиринта! Но раз здесь оказался могильник, существовавший достаточно долго, если судить по количеству насыпей, то здесь может быть и поселение!

Или эти люди никогда не совмещали стойбище живых и «поселок мертвых»?

Обойдя и сфотографировав несколько раз каменные кладки, я решил пройти дальше по гребню на восток, где начинались пески, затянутые ягелем, вереском, воронихой, где поднимались редкие сосенки, за которыми светлели привычные котлованы развеянного песка, обнажившего суглинки с морской галькой. Здесь все было так, как обычно, за исключением одного — сколько бы я ни бродил по песчаным раздувам, я нигде не видел ни древних очагов, ни колотого кварца, ни каких-либо следов деятельности человека. Вероятно, все это следовало искать ниже, ближе к морю, на склоне, затянутом плотным зеленым ковром вереска и багульника, между которыми пробивались гибкие ветки полярной ивы и шапками приподнимались низкие темные кусты можжевельника.

Я уже готов был повернуть назад, как вдруг увидел странные бугры. Бугров было много вокруг, они были самой разнообразной формы, как правило, на них росла маленькая елочка или куст можжевельника, но эти увенчивали камни, плотно лежавшие на поверхности или образующие круг, похожий на кратер вулкана.

Это были остатки еще одного могильника, насыпи которого, возведенные на сей раз не на скале, не на галечнике, а на песке, были обложены камнями. Два десятка насыпей, вытянувшихся вдоль моря, являли собой своего рода «типологический мостик», перекинутый от плиточных склепов, которые я незадолго до того рассматривал, к каменным кучам Большого Заяцкого острова! Признаки отличия были только внешними. В целом же обряд погребения был одинаков: тело или то, что от него осталось после кремации, во всех случаях помещали на поверхности древней почвы и уже над ним возводили погребальное сооружение.

Возможно, в этой последовательности могильник на Большом Заяцком острове оказывался самым молодым, а самым древним тот, что нашел мой приятель-геолог. На это косвенным образом указывала и высота положения над уровнем моря всех трех некрополей, и то, что огненному погребению в древности предшествовало захоронение тела… Но то были уже детали, те фактические нюансы, которые позволят с большими подробностями «прочитать» историю этих людей.

…Я шел к машине, к моим спутникам, которых интересовали на Терском берегу отнюдь не древности — они занимались его новью, его будущим, — и думал, что именно отсюда, от этих двух могильников, найденных рядом друг с другом, буквально бросившихся мне под ноги, можно будет снова начать разматывать нить, ведущую к строители лабиринтов. К одной из самых больших и самых важных тайн Беломорья. Может быть, я смогу сделать еще несколько шагов на этом пути. Может быть, их сделает кто-то другой, не в этом дело. Важно, что первые метры пути к раскрытию тайны уже пройдены, тайна стала явью, и тем, кто придет за нами, предстоят увлекательные путешествия и открытия в неведомой стране неведомого народа, на берег которой посчастливилось ступить нам первыми…

Королевская сага

1

Песок был сухим и текучим. Предрассветный дождь смочил лишь его поверхность, покрыл тонкой влажной корочкой, но глубже не проник. Ноги вязли, скользили, пытаясь найти точку опоры. С каждым шагом я чувствовал, как наливаются свинцом и ноют натруженные накануне мышцы.

Достигнув спасительного вереска, связавшего песок своими корнями, я мог передохнуть и оглядеться.

Вчерашний день лежал по ту сторону спокойной просторной реки, широко разлившейся перед своим впадением в море. Прилив, как я мог видеть, был в полной силе. Он подпирал коричневый от настоя болот и тундр поток, поднявшийся в низких песчаных берегах, скрывший косы и отмели. Здесь, в трех-четырех километрах от устья, Варзуга ничем не походила на стремительную в своем среднем течении горную реку, плясавшую в брызгах кипящей пены среди камней ревущих порогов, зажатых в узкие коридоры красно-зеленых скал.

Между мною и берегом реки лежал песок, на котором отпечаталась неровная ниточка моих следов, тянувшаяся к примкнутой у берега лодке. Настоящая красная пустыня начиналась на противоположном, правом берегу реки, за серыми домиками Кузомени. Село стояло на песке и среди песка. Песок засыпал дома по окна, по крыши, языками заползал в сени, погребал деревянные тротуары, протянувшиеся вдоль улицы, обрушивался с высокого берега в реку. Тонкой полоской синел на горизонте лес; на севере поднимались высокие дюны, кое-где прихваченные молоденькими сосновыми посадками, а все пространство, которое мог охватить взгляд, было занято красным мелким песком, приходившим в движение от каждого порыва ветра.

Странную картину являли глазу человека такие пространства красных, белых, желтых и ржавых песков! Они начинались у пенной кромки синего моря, наступая от него на зеленую сочную тундру, испещренную синими зрачками маленьких блюдец-озер. На этих озерцах гнездятся утки с выводками, кружатся над ними чайки, а вокруг насколько хватает взгляд расстилаются одуряюще пахнущие заросли багульника. И только вдали, на горизонте, можно заметить ступенями поднимающиеся террасы сухих тундр с их ягодниками, мелким кустарником, карликовыми зарослями полярной березы и ивы… Вот так, между морем и тундрой, лежат эти песчаные пустыни. В их глубоких, тянущихся вдоль берега карьерах обнажается естественная летопись здешних мест. У самого подножия обрывов видны галечники; выше, в слоистых песках, залегают черные прослойки древних почв, скрытые поздними наносами. В этих черных слоях я находил угли древних очагов, обложенных камнями, — все или почти все, что осталось от поселений людей, живших здесь два, три, а то и больше тысячелетий назад.

Но не они занимали меня сейчас! Не черепки древних сосудов влекли меня накануне по песчаной пустыне и заставили сегодня чуть свет собраться на левый берег Варзуги.

Мне не давали покоя слова, пришедшие из какой-то скандинавской саги, прочитанные невесть когда и назойливо долбившие память последние дни: «…Все это время берег был у них с правой стороны, а море — с левой. Большая река впадала здесь в море. С одной стороны к реке подходил лес, а с другой — зеленые луга, на которых пасся скот. Здесь жил человек из Наумудаля, который поселился здесь с семьей и своими рабами. Он принял их дружески, и они пробыли у него два дня. После этого они поплыли дальше…»

Все описанное я мог видеть перед собой. Там, где сквозь клочковатый туман, несущийся с моря, видна была черно-красная пустыня, прижавшая к реке серые домики Кузомени, еще не так давно расстилались зеленые луга. На крутых песчаных дюнах поднимался могучий сосновый бор, памятью о котором остались обглоданные ветрами пни, стоявшие, как осьминоги, на кривых корнях высоко над песком. Невидимое сейчас море дышало зябким и влажным холодом, его присутствие я ощущал все время, пока поднимался от реки, и, когда я останавливался и оборачивался, сквозь редкие клочья тумана я видел, в общем-то, все то, о чем повествовала древняя сага.

Началось это несколько дней назад в избушке геологов, стоявших лагерем между Кашкаранцами и Кузоменью. К вечеру подошли рыбаки, привернули на огонек варзужане, и, когда разговор коснулся древности этих мест, я услышал, что здесь, возле Кузомени, на «сухих буграх», местным жителям случалось находить железные топоры, непохожие на современные, наконечники стрел, подковы и — насколько я мог доверять описаниям — даже меч.

Вот тут что-то и сдвинулось в памяти. Сместились какие-то пласты сознания, и память, словно автомат, выбрасывающий билетик, выщелкнула вдруг этот странный текст, который высветлил окружавший меня мир так же, как проявитель фотографическую пластинку. Вот почему, невзирая на промозглый день, холодный ветер с моря, туман и зябкую изморось, я сейчас шел через пески и вереск все выше, к желтевшей наверху площадке, поросшей редкими сосенками и можжевельником.

То, что я не мог припомнить, откуда именно я взял эти строки, в какой саге, меня не смущало. Очень может быть, что я прочел их в одной из научных статей или в популярной работе о Севере.

Предшествующие годы были заполнены не только путешествиями по русскому Северу, но и книгами. Север я открывал в прямом и в переносном смысле. Передо мной было как бы два Севера. Один — живой, с его людьми, зверями, травами, рыбой, птицами, песчаными лукоморьями, далеко друг от друга отстоящими поморскими селами, связанными тонкими нитями старых троп, линией телефона да поредевшим теперь ожерельем тоневых избушек на морском берегу… Этот Север я открывал пешком, как то было сейчас, на самолете, на парусной шхуне, совершавшей каждое лето рейсы вдоль беломорских берегов, на карбасе, на попутной машине. Я знал его звуки, пространство, плотность и запах. Мне был знаком и тревожный болотный зыбун под ногами, и острый хруст гальки, комариный звон молчаливого северного леса, резкий запах сохнущих на отливе водорослей и ослепительно синее или молочно-опаловое мерцание холодного моря. Я знал, как ломит спину от весел, как заколевают руки в холодной воде, как тупо раскалывается голова и плывут цветные круги перед глазами в жаркий полдень на мокрой бескрайней тундре.

Но было и другое открытие этих же мест, описание которых я находил на желтых, ломких от времени страницах старых изданий, в документах, сохранивших память о происходивших некогда событиях, о людях, которые жили за несколько столетий до моего появления на свет. Этот Север я находил в записках моих предшественников, которые стали первыми исследователями края. Запомнить все было нельзя, да, наверное, и не нужно. Отбор происходил подспудно: неважное, второстепенное откладывалось в дальние уголки памяти, ожидая своего часа. Прочитанное сплавлялось с увиденным и пережитым, направляло мысли и стремления к еще невиданному и неведомому. Мысленный окоем ширился. Он вбирал в себя берега, острова, реки, пространство тундры, леса, озера, столетия, дома, людей… И настоящее оказывалось сплетенным из множества нитей прошлого, которые позволяли при терпении и настойчивости наметить возможные контуры будущего.

Здесь, на Терском берегу, на древней поморской земле, я жил как бы в трех измерениях времени, каждое из которых было одинаково важно для меня и для моей работы. Прошлое и настоящее менялись местами. Профессиональный интерес к древним обитателям этих побережий незаметно для меня самого был вытеснен интересом к обитателям современным, к их жизни, их проблемам, которых оказалось гораздо больше, чем я мог предположить. Ветшали и разваливались поморские села, редели избы домов, все меньше оставалось рабочих рук. С каждым летом сокращалось количество оживавших в паутину тоневых избушек. И вместе с поморами я все чаще задавал тревоживший острой болью вопрос: неужели дни Терского берега сочтены? Почему так происходит? Почему люди, чьи предки в течение веков осваивали этот прекрасный край, вынуждены его покидать? В чем разлад между человеком и временем? Или между человеком и природой? Кто виноват во всем этом и как исправить положение?

Поиски решения в настоящем часто ни к чему не приводили. Приходилось обращаться к прошлому — и к близкому, и к очень далекому. Случалось, что ответ на самый жгучий, самый что ни есть современный вопрос я находил в прошедших тысячелетиях. На наш мир с его компьютерами, космическими ракетами, транзисторами, сверхскоростями падал отсвет костра первобытного охотника, у которого был вживе тот самый опыт тысячелетий, который мы успели растратить и позабыть меньше чем за полвека. Нужны были знания иные, чем погребенные в книгах. Нужно было повернуть к себе Прошлое во всем его объеме, рассмотреть его, звено за звеном, чтобы обнаружить, какое из них и когда дало трещину…

Из прошлого выплывали и саги.

В течение трех последних веков каждый исследователь русского Севера начинал его историю с плаваний норвежцев вокруг Нордкапа и Святого Носа в Белое море. Это стало традицией. Бородатые, пропахшие тюленьей кожей и рыбой, алчные бандиты моря, привыкшие ни в грош не ставить человеческую жизнь, все равно, свою или чужую, гордились только количеством трупов, которые они оставили после себя. На протяжении трех с лишним веков викинги были грозой Европы. По мнению большинства прежних, а также и современных ученых, история русского Севера начиналась тоже с грабежей и погромов, которые учиняли норвежские викинги в промежутках между торговыми сделками с местным населением. Их плавания в Белом море по тому самому пути, который был открыт англичанами через шесть столетий, уже при Иване IV, казались аксиомой даже самым рьяным противникам призвания варягов.

Против варягов, кем бы они ни были, я ничего не имел. В те годы, о которых идет речь, я о многом еще не догадывался, поэтому вопрос о плаваниях норвежцев на русский Север представлялся мне раз и навсегда решенным. А все решенное уже не вызывало интереса. Грабежи? Побоища? А где их не было в ту эпоху! Не только средневековье, даже наше цивилизованное время наполнено до отказа войнами и грабежами, масштабы которых и в кошмарных снах не могли присниться тогдашним викингам…

Но так было только вначале. Чем шире и глубже открывался мне Север, тем я отчетливее видел, что аксиома не столь очевидна, как может показаться издалека, из читальных залов столичных библиотек и тиши рабочего кабинета. Везде, где когда-либо побывали викинги, можно было обнаружить их явные следы — украшения, оружие, надписи, остатки поселений… Здесь же ничего подобного не было. Вот почему я был совсем не прочь при случае найти какие-либо остатки их факторий, а если повезет — раскопать и курган одного из древних «рыцарей удачи».

Пока надеждам моим не удавалось сбыться. Да это и неудивительно. Вспоминая беседы о викингах с моим университетским учителем А. Я. Брюсовым, я убеждался, что и до меня ни один археолог на русском Севере не мог похвастаться такими находками. Больше того, ни в одной из коллекций местного или центрального музея не было черепка, монеты, наконечника стрелы или украшений, характерных для скандинавов той эпохи, которые были бы найдены на берегах Белого моря. Не потому, что их не искали. Тот же Брюсов, который разбирал каменные кучи и лабиринты, обследовал сотни километров побережья Белого моря, на Соловецких островах попытался раскопать внушительный холм, который всеми считался достоверным погребением викинга. Но холм оказался естественным холмом, а не курганом. Следы пребывания скандинавов на беломорских берегах искал каждый археолог, который работал в этих районах. Тщетно! Никаких обнадеживающих находок им не удавалось обнаружить, а тем более погребений скандинавских купцов или воинов, вроде тех, что открыты под Ярославлем, возле Старой Ладоги и под Смоленском.

И вот теперь для меня забрезжила надежда. Сходились рассказы местных жителей, текст саги, всплывший в памяти, и весь этот пейзаж, так отвечающий тексту…

Взобравшись на вершину гряды, я огляделся. С противоположной стороны дюны оказались подмыты левым притоком Варзуги. Собственно говоря, никакой площадки здесь не было. Среди сосенок и кустов можжевельника, выросших на перемычках, взгляду открывались песчаные выдувы, такие же, как и внизу. От первоначальной поверхности мало что сохранилось. Лишь в одной стороне под корнями северной кривой березы мне бросился в глаза толстый слой древесного угля, оставшийся, по-видимому, от пожарища. Внизу, в котловине, лежали куски железных шлаков и обожженные камни развалившегося очага. Но здесь были не только шлаки. Карабкаясь по склонам, я нашел крицу — характерную выпукло-вогнутую железистую лепешку, в которой видны были угли и кусочки извести. Это был готовый, спекшийся в первобытной металлургической печи агломерат, из которого потом в примитивных домницах кузнецы и металлурги раннего средневековья получали достаточно чистое железо и варили сталь.

Ни черепков, ни копий я не нашел. Но крица была. И она не просто оттягивала — она жгла мою руку. Древние металлурги? Ну конечно же, скандинавы! По всем моим расчетам, первые новгородцы должны были попасть на эти берега, когда подобная технология получения железа была давно уже забыта…

Похоже было, что передо мной лежали остатки первого — и достоверного! — скандинавского поселения на берегах Белого моря. И в своих руках я держал то самое недостающее звено цепи истории этих мест, которое не удавалось раньше отыскать ни мне, ни моим предшественникам!

Что из того, что сама усадьба не сохранилась! Есть крица, есть уголь, позволяющий подвергнуть его радиоуглеродному анализу, чтобы определить возраст. Наконец, есть сага, в которой сохранилось описание того, что проглядывалось за современным пейзажем, — широкая река, несущая воды в Белое море, приречные луга, лес и — вот она! — усадьба предприимчивого викинга, покинувшего родную Норвегию, чтобы здесь обрести новую родину… Кем бы ни был этот норвежец — искателем приключений, торговцем, просто зажиточным бондом, бежавшим из-под власти очередного норвежского короля, прибиравшего под свою тяжелую руку всю страну, — здесь он стал одним из первых поморов. Все необходимое для жизни он должен был добыть из окружающей его природы. И первым в этом перечне было, конечно, железо, способное доставить все остальное: орудия труда, оружие, возделанную пашню, дом, безопасность, богатство и власть…

Тяжелая крица оттягивала руку. Она влекла меня в неизведанный еще мир, который всегда манил своей загадочной близостью. Мир королевских саг, мир жестоких и буйных викингов лежал в основании средневековой культуры Европы, окутывал дымкой загадок истоки древней Руси. И я чувствовал, как из холодного ржавого слитка начинает течь к моему сердцу горячий ток, рождающий желание войти в этот мир, сделать его своим, распутать таящиеся в нем загадки, прочесть неизвестные мне тексты, пройти по путям разбойничьих набегов викингов, чтобы извлечь из небытия имена некогда живших людей, в том числе и того человека, который выковывал на этом месте не только железо, поднятое им со дна озер, но и свою судьбу…

То лето полнилось удачами и открытиями. С весны, забросившей меня на восток Терского берега, в Сосновку и в Пялицу, где я начал распутывать загадки, современные и древние, я чувствовал, как меня несет по всему Беломорью ветер удачи. Может быть, впервые я ощутил, как связан с этим краем, как чувствую его целиком — его потоки, тундру, оленей, людей, — чье бытие отдается во мне, как будто это продолжение меня самого. Порой мне начинало казаться, что это я сам низвергаюсь водопадами с порогов, расцветаю мириадами цветов под нежарким полярным солнцем, вздымаюсь и опадаю в часы прилива и отлива, разметывая по дну широкие мясистые ленты морской капусты, над которыми к родным рекам проходят стада беломорской семги… Между прошлым и настоящим, между сущим и когда-то бывшим стиралась разница, потому что связующие их узлы я ощущал в себе живущем.

Теперь отсюда, от этих песчаных бугров Кузомени, я начинал свою новую пряжу, отсчитывал новый виток жизни…

В том, что это именно так, я смог убедиться через несколько дней.

Кузомень я покидал на следующее утро, вместе с отливом. Путь лежал на восток, и двигаться надо было с водой, устремлявшейся два раза в сутки к горлу Белого моря.

Над рекою висел густой туман. Он скрывал окрестности и обещал хороший солнечный день. Река была налита до краев, ее течение, остановленное недавним приливом, еще только пробуждалось, и в темной у борта, а дальше свинцово светлевшей воде вокруг карбаса, неслышно вставая из воды и снова в нее погружаясь, пропадали и возникали тяжелые туши тюленей и серебристые спины белух.

Мотор негромко стучал на малых оборотах, мы шли вместе с рождавшимся, увлекавшим нас к морю течением мимо безжизненных песчаных берегов великой кузоменской пустыни. Мы миновали сонный еще рыбопункт на левом берегу, перевалили через песчаный бар в устье Варзуги, вышли на морской простор, закрытый еще туманом, в котором где-то близко слышались покрякивания уток, сдержанный говор гусей и молодых линяющих гаг, и взяли курс на восток. Путь мой был неблизким и непростым. Карбас пришлось сменить на самолет, потом под ноги легла знакомая уже береговая тропа, и в конце концов я добрался до Пялицы. В Пялице я в то лето прижился и уже оттуда совершал путешествия то в одну, то в другую сторону по берегу. Все здесь было вроде бы уже знакомо, исхожено и осмотрено. Но теперь, после Кузомени, я смотрел на окружающее словно бы новыми глазами.

Если раньше я видел окружающий мир глазами первобытного охотника и рыбака, корректируя открывающуюся картину отсчетом прошедших тысячелетий и тут же находя в ней экологически наиболее удобные и выгодные места для стоянок и поселений, то теперь у меня включался как бы другой комплекс корректировки. Яглядел на берег глазами одновременно морского разбойника и сельского хозяина, прикидывая удобство угодий и безопасность положения. Тысячу лет назад пороги Пялицы, по-видимому, еще не существовали, поэтому ладьи могли беспрепятственно подниматься по реке значительно выше, чем сейчас, во всяком случае до «сухого порога». А именно там, в полутора километрах от моря, над высоким обрывом реки возвышался холм, который я приметил уже давно, но как-то не удосужился его внимательно рассмотреть.

Теперь же я знал, что именно там меня ждет моя главная удача.

Над рекой, на высоком крутом мысу, откуда были видны залив и море, на ровной площадке, несколько поотступив от обрыва, поднималась правильная насыпь, поросшая кривой северной березой: три с лишним метра в высоту и около двенадцати метров в поперечнике. Склоны ее были тщательно выровнены, у основания можно было заметить вросшие в землю валуны. Это был курган. Он являл собой внушительное зрелище, когда я смотрел на него снизу, от кипящего пеной порога, над которым он возвышался, устремляя свой купол, казалось, прямо в сияющее синее небо. Радостен был для меня его вид в золотом убранстве листьев, трепетавших под холодным северо-восточным ветром, словно множество золотых чешуек на погребальном венке героя, высоко взнесенного над наливающейся осенней киноварью тундрой…

Я обходил курган раз за разом, взбирался на его вершину, смотрел с него на море, на густо-синюю, стынущую в преддверии зимы реку и не сомневался, что поблизости лежат остатки еще одной усадьбы, хозяин которой, по-видимому, нашел последнее успокоение под этим холмом.

Да, здесь было все, о чем только мог мечтать норвежец: покрытые густыми травами луга, земли, пригодные для пахоты, рыбная река, синеющий вдалеке лес… Та ничейная земля, которой так не хватало когда-то викингам. В поисках ее они уходили в морские набеги, а потом селились на новых местах — в Англии, Ирландии, Исландии и еще дальше на запад. Остатки скандинавских поселений следовало искать не на южном берегу Белого моря, как их искали все, а вот здесь, на Терском берегу, возле порогов, отступив от моря, где никто их не ожидал и не искал. Я понимал, что найти остатки древнего скандинавского жилища в условиях тундры гораздо труднее, чем заметить погребальный холм. И все же я был уверен, что они где-то рядом…

Увидел я их в ту же осень.

Пролетая над Пялицей, я попросил пилота сделать круг над порогами. Пока маленький самолетик разворачивался, я вдавился в стекло иллюминатора, и действительно метрах в трехстах от кургана, ближе к морю, передо мной на тундре мелькнул какой-то большой прямоугольник. Мелькнул — и скрылся. Но мне этого было достаточно. Это и были развалины усадьбы — земляного дома похороненного здесь викинга!

Что же, судьба сама распорядилась за меня. Открытие произошло. Следующим летом надо было начинать раскопки. Пока же готовиться к ним, не только добывая для этого средства от заинтересованных учреждений и собирая экспедицию, но и подняв всю связанную с этим литературу. Мне предстояло узнать все о том неведомом, с чем я мог встретиться при раскопках погребального памятника совершенно новой для меня эпохи. Я должен был знать все о конструкциях курганов скандинавов, о вещах, которые могли лежать под насыпью и в самой насыпи, чтобы быть готовым их расчистить, законсервировать, вынуть из грунта и довезти до лаборатории. Я должен был знать, что, где и как искать и что именно могу пропустить в этих поисках… А для этого требовалось самым серьезным образом изучить не только труды своих предшественников, специальную научную литературу, но и скандинавские саги — подробнейшую, самую полную энциклопедию жизни и знаний той эпохи. Времени на все это оставалось не так уж много.

…Сейчас, много лет спустя, я с удивлением вспоминаю последовательность событий, которые были истоками удивительных открытий, очевидности которых я не устаю поражаться до сих пор. Было ли это случайностью? Или всему виной удача, которой так дорожили викинги? Просто я не знал, что многого «не может быть», и потому пошел дальше там, где другие поворачивали назад.

Что заставило меня внимательно взглянуть на берега Пялицы? Только шлаки у Кузомени, на которые большинство археологов не обратило бы внимания. И даже не шлаки, а крица. Именно крица, а не топоры и меч, о которых мне рассказывали варзужане. Стоило мне прямо вернуться из Кузомени в Москву и зайти в библиотеку института, как я выяснил бы, что находки на «сухих буграх» ничего особенного не представляют, они относятся к XII веку и отмечают самую древнюю волну новгородской колонизации этих мест. На левом берегу Варзуги возле Кузомени в тридцатых годах нашего века был открыт и исследован небольшой могильник того времени, возникший на два с лишним столетия позже, чем хотелось бы мне.

Правда, была крица. Но и крица, если судить строго, не являлась столь уж весомым свидетельством. Именно так, используя опыт древних металлургов, вплоть до XVII века выплавляли железо из болотных руд монахи Соловецкого монастыря, преображавшие этот край своим неустанным трудом в течение четырех с половиной столетий. Остатки подобного железоделательного производства годы спустя я находил в других местах побережья Белого моря, которыми, как и Кузоменью, владел крупнейший хозяин Севера — Соловецкий монастырь. Теперь я могу сказать даже больше. Не только в XVIII, но даже в XIX веке именно так для собственных нужд и на продажу добывали железо поморские старообрядцы, смекалистые и предприимчивые соперники соловецких монахов…

Не сохранилось все это в памяти у кузоменцев? Но память людей — вещь сложная и капризная. Положиться на нее можно лишь с большими оговорками. Была когда-то плавильня, была кузница, потом сгорела, и о ней забыли. Возможно, произошло это в 1568 году, когда на Терский берег, в особенности же на варзужан и кузоменцев, обрушился знаменитый «Басаргин правеж», проще говоря, погром, которым, по государеву слову, руководил опричник Басарга Федорович Леонтьев. Его рейд с опричным отрядом по берегам Белого моря приравнивался в документах того времени к голоду и «лихому поветрию». На эти документы я наткнулся еще раньше, собирая материалы по Терскому берегу, а потом, вернувшись к ним снова, мог по достоинству оценить размах хозяйствования Ивана IV в своем уделе. Могло статься, что после Басарги об этой кузнице просто некому было помнить…

Собирая шлаки на песчаных буграх над Варзугой, я о многом еще не подозревал, а о другом не вспомнил. Только так оказалось возможным опознать в уже виденном мною холме над Пялицей скандинавский курган, а чуть позднее рядом с ним — остатки древних строений. Все это произошло, и по дороге в Москву у меня впервые шевельнулась мысль, что за всеми этими открытиями стоит проблема куда большая, чем только следы викингов, бывавших на беломорских берегах.

За всем этим стояла загадка Биармии, нашей северной Атлантиды.

2

Существовала ли Биармия? А если существовала, то где?

Точно такие же вопросы задают об Атлантиде.

Две загадочные страны, разделенные пространством и временем. Две культуры, следов которых не найдено. Но как разнятся их судьбы! Об Атлантиде нам сообщает всего лишь один, и то весьма сомнительный источник — древнегреческий философ Платон в диалогах «Тимей» и «Критий». Однако информация об Атлантиде там достаточно обстоятельная и большая. Вероятно, поэтому Атлантида пользуется такой популярностью и ее ищут тысячи энтузиастов. Биармию называют только исландские саги, источник достаточно серьезный, но сведения об этой стране крайне скудны. Мы почти ничего не знаем о Биармии, не можем найти ее следов, и потому эта загадка, лежащая в полном смысле у нас под боком, известна только специалистам.

Почему? До сих пор не понимаю.

Какова точка зрения на Биармию официальной науки?

«Биармия — страна на крайнем северо-востоке европейской части России, славившаяся мехами, серебром и мамонтовой костью; известна по скандинавским и русским преданиям IX–XIII веков. Некоторые историки считают, что Биармия, или Биармаланд, — это скандинавское название берега Белого моря, Двинской земли; другие отождествляют Биармию с „Пермью Великой“».

Такова краткая справка, которую дает о Биармии Советская историческая энциклопедия. К сожалению, вся ее фактическая часть оказывается фантастикой. На «крайнем северо-востоке европейской части России» никогда в древности не было серебра, и там не добывали мамонтовую кость. И о «мамонтовой кости» в сагах ничего не говорится. Какие «скандинавские предания» имеет в виду автор — тоже неизвестно. Но вот что никакие русские предания, летописи и документы Биармию не знают, можно утверждать с полной уверенностью. Единственная летопись, которая, по сообщению В. Н. Татищева, вроде бы называет «город Бярмы», — это знаменитая «Иоакимовская летопись», в отношении которой многое до сих пор неясно. Скорее всего она была составлена в Новгороде, по-видимому, не раньше середины XVII века, причем составитель использовал тексты каких-то западноевропейских, в том числе и скандинавских, источников, откуда могло попасть в нее и слово «Биармия».

Не было никогда и «Перми Великой». Она возникла в XVIII веке как истолкование слова «Биармия», оставаясь такой же мифической страной, как знаменитая «Земля Санникова». Получался заколдованный круг: Биармию объясняли через Пермь, а Пермь — через Биармию. Единственно, в чем не погрешил автор заметки, так это в отождествлении историками Биармии с низовьями Северной Двины.

Гораздо обстоятельнее писал о Биармии В. Е. Рудаков в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона, где разбор известий саг и мнений ученых занял три столбца убористого шрифта. Историк вполне резонно отмечал, что неопределенность в знаниях о Биармии зависит, с одной стороны, от сказочного характера саг, главного источника сведений о Биармии, а с другой — от полного молчания о ней наших летописцев. Русские летописи такой страны просто не знают. Впрочем, не знают они вообще ни о каких посещениях скандинавами русского Севера. Но ведь и саги не называют среди биармийцев русских людей! Стало быть, Биармия лежала за пределами Древней Руси в то время, когда в нее отправлялись викинги, то есть значительно раньше XII века, когда на «сухих буграх» возле устья Варзуги возникло первое поселение новгородцев.

Серебро, золото и меха — вот три «кита», ради которых викинги готовы были идти на любые трудности, испытывать любые опасности. А морской путь в Биармию, судя но сагам, был непрост и нелегок.

Путь исландских саг в Биармию обычно идет мимо или через страну финнов, как называли скандинавы лопарей-саамов, путешествие занимает весь летний сезон и обставлено различными трудностями. Биармия оказывается излюбленным местом приключений викингов. Здесь они вступают в борьбу с волшебством финнов и лапландцев, попадают в страну великанов, поминутно сталкиваются с оборотнями и чудовищами. На их долю выпадает спасение заколдованных пленников в полном соответствии с литературным этикетом рыцарских романов того времени, они добывают смерть колдуна, которая хранится в яйце (не отсюда ли и наш Кащей Бессмертный?); викинги побеждают стражей храмовых сокровищ, как то делают герои арабских сказок, освобождают королевских дочерей, поскольку в Биармии и в сопредельных землях оказывается королевская власть, и совершают множество различных подвигов. По свидетельству саг, Биармия предстает перед нами — и перед тогдашними читателями и слушателями — сказочным Эльдорадо, страной золота, серебра, драгоценных камней, чудес, мехов… Другими словами, она предстает страной неограниченных возможностей для всех искателей приключений.

Грабить, жечь, убивать, помериться силами с подходящим противником, потешить душу молодецкую в Биармию отправляется множество героев и персонажей саг: короли и викинги, торговцы и разбойники. Здесь мы находим норвежских конунгов — Эйрика Кровавую Секиру, Харальда Серую Шкуру, викингов Торира из Ансаги, Гальфдана Эйстейноона, Гиерлейфа, Стурлауга, Боси и многих других, среди которых есть и датчане — Гадинг, Готер, Стакад. Большинство из них начинает, как Одд Стрела, Боси, Гуннстейн и Торир Собака, с торговли, по-видимому, меновой, которая оказывается прелюдией к дальнейшему, ради чего и отправляются викинги в опасный и долгий путь, — грабежу храмов, святилищ, пиратству вдоль побережья, нападениям на мирных сельских жителей…

Но странное дело! Отправляя своих героев в Биармию, саги вовсе не опешат раскрыть ее местоположение. За исключением саги об Олаве Святом, остальные королевские саги, собранные и записанные Снорри Стурлусоном в начале XIII века, упоминают о Биармии кратко, как о чем-то само собой разумеющемся. Наоборот, фантастические, или «лживые», саги говорят об этом пути и приключениях на нем своих героев довольно подробно, тем не менее оставляя читателя в полном неведении, где же эта Биармия находилась.

Наиболее подробное сообщение о пути в Биармию, о самой стране, населяющих ее жителях и о поведении скандинавов содержится в саге о норвежском короле Олаве Святом, в той ее части, где читатель находит рассказ о поездке в Биармию халогаландца Карли, доверенного человека короля Олава, и Торира Собаки с острова Бьяркей. Поскольку источником почти всех сведений о Биармии — или «стране бьярмов», как называют ее саги, — послужил именно этот текст, я передам его содержание возможно точнее. Как полагает большинство ученых, события, описанные в саге, скорее всего имели место между 1020 и 1026 годами.

Ту зиму, рассказывает сага, Олав-конунг провел в Сарпсборге, где у него было много людей. Оттуда он послал на север страны Карли халогаландца. Карли сначала поехал в Уппленд, потом перевалил через горы и добрался до Нидароса. Там он выбрал себе корабль, подходящий для поездки на север в страну бьярмов, куда послал его король, и взял всего из королевского имущества столько, сколько тот ему разрешил. Карли договорился с конунгом, что прибыль от этой поездки они поделят пополам.

Как только наступила весна, Карли повел корабль на север, в Халогаланд. В поездку с ним отправился и его брат Гуннстейн, тоже взяв с собою товары. На корабле с ними было двадцать пять человек, и так они отправились на север в Мерк, другими словами — в Финнмерк, область саамов, современный Финмарк.

Торир Собака жил на острове Бьяркей. У него были свои счеты с королем Олавом, потому что по приказу конунга и по подсказке халогаландца Карли был убит его племянник, Асбьерн Тюлень, за которого Торир должен был отомстить. Узнав о сборах Карли, он послал к нему своих людей с известием, что тоже собирается летом плыть в страну бьярмов. Он предложил плыть вместе, а всю добычу разделить пополам. Карли с Гуннстейном были согласны, но потребовали от Торира, чтобы у него было столько же людей, сколько и у них. И дележ добычи между их кораблями не должен касаться товаров, которые каждый из них выменяет у бьярмов.

Когда посланные им люди вернулись с ответом, он уже спустил на воду свой самый большой корабль, где помещалось восемьдесят человек. Торир взял с собой только своих работников, поэтому вся добыча должна была достаться ему одному. Как только корабль был готов, Торир повел его на север и встретился с Карли и Гуннстейном у Сандвера. Они дождались попутного ветра и дальше поплыли вместе.

Увидев, что у Торира гораздо больше людей, чем у них, Гуннстейн сказал брату, что им лучше было бы вернуться домой. Он не верит Ториру, и, если что-нибудь случится, они не смогут ему противостоять. Карли согласился с братом, что людей у них мало, но добавил, что из-за этого не стоит возвращаться. Когда они спросили у Торира, почему тот взял больше людей, чем они условились, тот отвечал, что у него большой корабль и для его управления нужно много людей. Да и в походе может всякое случиться, так что лишние люди не помешают.

Итак, путешествие началось у Сандвера. Дальше сага говорит весьма неопределенно, что «все лето они плыли, как позволял ветер. Когда ветер слабел, то быстрее шел корабль Карли и его брата, он опережал остальных, а когда ветер был сильным, то корабль Торира опережал бегущие впереди суда. Они редко все плыли вместе, но всегда те и другие знали, где находятся остальные.

Приплыв в страну бьярмов, они вошли в гавань и начали торговать. Все, у кого было что менять, получили большую прибыль. У Торира теперь было много мехов — беличьих, бобровых и соболиных. У Карли тоже было много денег, и он тоже купил много мехов».

Как можно видеть, информации здесь немного. Странно упоминание нескольких кораблей, когда их только два, Торира и Карли, и сообщение, что «все, у кого было что менять, получили большую прибыль». Никто из людей Торира не имел права свободной торговли, как было сказано выше. Но, может быть, у Карли, кроме брата, были еще какие-то компаньоны?

Когда торговля кончилась, викинги спустились на кораблях вниз по реке Вине. Река появляется в рассказе только теперь, и это единственная река, которую саги указывают в «стране бьярмов». Корабли были выведены из реки, потому что норвежцы объявили местным жителям о конце перемирия. Они вышли в море, и тогда Торир предложил сойти на берег, чтобы «добыть еще сокровищ». Все согласились при условии, если добыча будет стоящей.

Торир обещал большую добычу, но предупредил, что все это очень опасно. По его словам, у бьярмов в обычае, «если умирает богатый человек, то деньги между умершим и наследниками делят так, что покойник получает половину, треть или меньше. Эти деньги уносят в лес, зарывая в курган и перемешивая с землей. Иногда их прячут в особых домиках». Рейд за сокровищем должен был начаться вечером. Они договорились, что никто не будет убегать, а отходить только по сигналу. После этого они оставили на кораблях охрану и сошли на берег.

Описание всего дальнейшего чрезвычайно интересно. Сначала норвежцы шли по ровному месту, по-видимому, по прибрежной равнине. Потом начался лес. Карли с братом шли сзади. Торир пошел вперед и приказал своим людям «сдирать с деревьев кору, чтобы от одного знака было видно дерево с другим знаком». Так через лес они вышли на поляну.

На поляне стояла деревянная ограда с запертыми воротами. Торир, видимо, хорошо знал обычаи бьярмов. По его словам, святилище сторожили два человека каждую треть ночи. Сейчас он выбрал время, когда одна стража ушла, а другая еще не пришла. Торир подошел к ограде, зацепил за ее верх бородкой своего боевого топора, подтянулся за рукоятку и так перелез внутрь. В это время Карли тоже перелез с другой стороны — и они вместе подошли изнутри к воротам.

Когда они отодвинули тяжелый засов и люди вошли в ограду, Торир сказал, чтобы все шли к кургану, в котором «золото и серебро перемешаны с землей». Каждый должен взять оттуда сколько сможет, но пусть никто не трогает «бога бьярмов, который называется Йомала и стоит здесь в ограде».

Все так и сделали, Торир сказал, что теперь пора уходить. Все пошли к воротам, а Торир вернулся к изображению Йомалы и взял «серебряный котел, который стоял у него на коленях». Котел был наполнен серебряными монетами. Торир высыпал серебро в полу плаща, а руку просунул сквозь ручки котла и пошел к воротам. Все уже вышли. Заметив, что Торира нет, Карли пошел снова в ограду. Когда он встретил Торира и увидел у него серебряный котелок, то побежал к истукану. На шее у того висело тяжелое ожерелье. Карли поднял топор и разрубил цепь, которая скрепляла ожерелье сзади на шее идола. Удар был таким сильным, что голова Йомалы упала со страшным звоном, так что все удивились.

Карли схватил ожерелье и побежал к воротам.

Едва только раздался звон, как на поляну выбежали сторожа и стали трубить тревогу. Со всех сторон им откликались звуки рогов. Люди Торира поспешили скрыться в лесу. Сзади всех шел Торир. Перед ним шли двое его людей с мешком, в котором «было нечто похожее на золу или пепел». Торир сыпал горстями позади себя, а иногда бросал порошок на идущих впереди, делая их невидимыми для бьярмов.

Так они вышли из леса на равнину. Множество бьярмов гналось за ними с криком и воем. Вскоре бьярмы выбежали из леса и бросились на них сзади и с боков, но ни разу не подошли близко, а их стрелы не причиняли норвежцам никакого вреда. Из этого все заключили, что бьярмы их не видят.

Первыми к кораблям подошли Карли и его люди. Как только они взошли на судно, тотчас свернули шатер, подняли якорь и парус и быстро пошли в море. Торир задержался, потому что отстал и его кораблем было труднее управлять. Но и он вскоре отчалил. Теперь их корабли плыли по Гандвику, что в точном переводе означает «Волчий залив». Ночи были еще светлыми, поэтому плыли ночь и день, пока Карли и Гуннстейн не пристали вечером к каким-то островам. «Они спустили паруса, бросили якоря и стали ждать погоды, потому что на их пути лежал огромный пролив».

Когда Торир догнал их, он спустился в лодку со своими людьми и поднялся на корабль Карли. Торир считал, что он должен получить все сокровища, потому что только благодаря его волшебству все вернулись живыми и невредимыми. И он упрекнул Карли, что тот своей жадностью подверг всех большой опасности.

На это Карли ответил, что ожерелье он передаст королю Олаву, поскольку половина всего добытого принадлежит конунгу. Торир может поехать к Олаву, и, если конунг захочет, он отдаст ему это ожерелье.

Тогда Торир сказал, чтобы все вышли на остров и поделили добычу. Гуннстейн ответил, что погода меняется и надо плыть дальше. И приказал поднять якоря. Ториру пришлось спрыгнуть в свою лодку и вернуться на корабль. Пока они ставили парус, Карли с братом были уже далеко. Теперь, сколько бы Торир ни спешил, корабль Карли шел все время впереди. Так они достигли Гейрсвера. «Это первое место, где сделан причал для кораблей, идущих с севера», — отмечает сага. Они приплыли туда к вечеру и подошли к причалу.

Торир приказал разбить шатер на корабле, а сам с большей частью команды отправился к кораблю Карли и Гуннстейна, требуя, чтобы братья сошли на берег. Братья вышли, и с ними было несколько человек. Торир стал настаивать на том, чтобы сейчас же вынести всю добычу на берег и разделить ее, поскольку нет обычая полагаться на честность людей, у которых она хранится. Братья не соглашались. Торир пошел назад, потом остановился и позвал Карли, сказав, что хочет говорить с ним один на один. Когда тот подошел к нему, Торир «бросился вперед и так вонзил в него копье, что то вышло сзади. Торир произнес:

— Думаю, Карли, что теперь ты будешь помнить людей с острова Бьяркей, да и копье узнал тоже. Оно вернулось к тебе за Асбьерна Тюленя!»

Гуннстейн и его люди видели, как был убит Карли. Они взяли его тело, унесли на корабль, сняли шатер, сходни, отчалили и, поставив парус, как можно скорее поплыли дальше. Торир и его люди тоже спешили, но, когда они поднимали парус, лопнул шкот и парус упал на палубу. Починка заняла много времени, поэтому Гуннстейн был уже далеко, когда Ториру удалось выйти из бухты. И те, кто бежал, и те, кто преследовал, плыли днем и ночью не только под парусом, но еще и гребли. Им приходилось лавировать между островами, а корабль Гуннстейна был более легок на поворотах.

И все же Торир догонял. Он почти догнал корабль Гуннстейна возле Ленгьювика, так что тем пришлось пристать к берегу и бежать с корабля. Торир причалил вслед за ними. Гуннстейну помогла какая-то женщина, она была искусна в волшебстве, поэтому сумела скрыть его и его спутников от Торира. Торир не смог найти Гуннстейна и вернулся к кораблям. Там он захватил все, что было у Карли и Гуннстейна, потом они нагрузили корабль Гуннстейна камнями, вывели его на середину бухты, прорубили дно и потопили. Только после этого Торир вернулся со своими людьми домой, на остров Бьяркей.

Гуннстейну пришлось пробираться домой тайно. Днем они спали, а ночью на маленьких лодочках шли между островами, пока не миновали Бьяркей и не вышли из владений Торира…

И в саге, и в действительности вроде бы все сходилось. Снорри Стурлусон, которому традиция приписывает авторство «Круга земного», своеобразного свода королевских саг, куда входит и сага об Олаве Святом, прямо указывает путь Торира и Карли в Биармию вокруг Нордкапа. Карли отправляется из Халогаланда на северо-западном побережье Норвегии на север, к Сандверу. Перечисление пунктов обратного пути Гуннстейна — Гейрсвер, Ленгьювик, Бьяркей, Лангей, Тронхейм — тоже не оставляет никаких сомнений, что норвежцы возвращались именно с севера, от Нордкапа. Может быть, они дальше и не были? Может быть, залив Гандвик — всего лишь Варангер-фьорд? Но сага прямо указывает, что торг с бьярмами норвежцы вели на берегу «реки Вины», что — по мнению всех без исключения комментаторов и переводчиков, начиная с XVIII века и по настоящее время, — должно соответствовать нашей Северной Двине.

Другими словами, Торир со своими спутниками был именно в Белом море. И путь туда был настолько знаком, а обычаи бьярмов столь хорошо известны, что богатство само давалось в руки каждому, кто хотел его приобрести.

По сути дела, сага утверждала для начала XI века тот самый северный путь вдоль побережья Норвегии и Кольского полуострова в одно из устьев Северной Двины, каким в 1553 году капитан Ричард Ченслор привел из Англии в Архангельск свой корабль «Эдуард Бонавентура». Древний путь викингов был снова открыт в середине XVI века — открыт и нанесен на карты. Этот путь положил начало непрекращавшимся уже торговым и дипломатическим сношениям Англии и России, которые дали новый важный толчок освоению русского Севера и развитию его хозяйства.

Знал ли Себастьян Кабота, инициатор этой экспедиции, сагу о поездке Торира Собаки в Биармию? Об этом можно говорить только гадательно. Себастьян был сыном Джона Каботы, который открыл в 1494 году Северную Америку. Сам Себастьян Кабота в числе своих открытий насчитывал Ньюфаундленд и северо-западный проход между Гренландией и Америкой, которым он так и не смог пройти к вожделенным Молуккским островам с их пряностями, служившими приманкой для всех королевских флотов Европы и «джентльменов удачи». И все же мне всегда казалось, что о Биармии и возможности пути вокруг Севера Европы в какие-то богатые восточные страны первыми вспомнили в 40-х годах XVI века английские купцы. Впрочем, это могло произойти и раньше, вскоре после открытия Америки и первого «раздела мира» между испанцами и португальцами.

То была удивительная эпоха почти ежедневных открытий — звезд, земель, народов, законов механики, новых животных и растений, законов природы, а вместе с тем — массового распространения печатных изданий, спасающих от гибели уникальные древние тексты. Разыскивая сочинения античных авторов, вместе с ними находили то, что оказывалось дороже драгоценностей, — древние географические карты и сочинения географического содержания.

Мир был беспределен. И хотя компас и звезды верно служили морякам, нужно было знать, куда и зачем плыть.

За картами, за самими картографами, за записками и отчетами капитанов, вернувшихся из дальних странствий, велась настоящая охота. Их выкрадывали, ради них лилась кровь, люди исчезали в подземных тюрьмах навечно, если было подозрение, что своими знаниями они могут поделиться с кем-либо другим.

Английские купцы и лорды Адмиралтейства не могли остаться в стороне. Путь на юг и юго-запад, к островам пряностей и золоту Нового Света, был Англии закрыт. Вступать в открытую борьбу с Испанией и Португалией за господство на море она еще не могла. Оставалось одно: искать северо-восточный проход. Во что бы то ни стало найти путь на восток! Это был единственный шанс в неравной борьбе за господство в Европе. Больше того, чтобы выжить. А натолкнуть на мысль о его существовании могли только два средневековых сочинения — известное уже нам повествование о поездке Торира Собаки к бьярмам и более ранний рассказ норвежца Оттара о его плавании к «беормам».

Тот или другой? А может быть, оба? Середина XVI века отмечена острым интересом не только к южным, античным древностям, но и к «северным антикам». Поэтому нет ничего удивительного, что в то самое время, когда, устав от странствий и осев окончательно в Англии, Себастьян Кабота основал «Общество купцов-предпринимателей для открытия стран, земель, островов, государств и владений, неведомых и даже доселе морским путем не посещаемых» — то самое общество, под флагом которого отправился на север Ричард Ченслор, — именно в это время у шведского короля Густава Вазы возник точно такой же проект: отправить экспедицию для отыскания северо-восточного прохода в Китай и в Индию. Совпадение? «Экономический шпионаж», как сказали бы сейчас? Или естественный результат изучения одних и тех же древних документов?

Скорее всего последнее. Ведь если о знакомстве заинтересованных читателей с рассказом о поездке Торира Собаки к бьярмам можно говорить только предположительно, то другой, более ранний источник сведений о северо-восточном пути был, безусловно, известен и даже опубликован.

История его не совсем обычна.

Павел Орозий, испанский священник, живший в V веке нашей эры, считался одним из высокообразованных людей своего времени. Как полагают специалисты, в 417 году он закончил свой основной труд, в котором проводилась мысль, что христианство нисколько не ухудшило жизни народов, а, может быть, даже оказалось «ко благу». «История против язычников» Павла Орозия представляла «всеобщую историю» от сотворения мира и до 416 года нашей эры. Территориально сочинение испанского теолога и историка охватывало те страны и народы, которые лежали внутри границ Римской империи. Их описание составило первую книгу из семи.

Сочинение Орозия пользовалось огромной популярностью в раннем средневековье. Фактически это была единственная в своем роде энциклопедия об известном тогда мире. Но проходили столетия, и она уже не могла удовлетворить любопытство читателя. Британия, Исландия, Балтика, Север Европы начинали играть первенствующую роль в делах европейского мира. Между тем у Орозия ничего не говорилось об этих странах и населяющих их народах. Вот почему в конце IX века по инициативе английского короля Альфреда Великого «История против язычников» Павла Орозия была не только переведена с латыни на англосаксонский язык, но и значительно переработана. Многое устаревшее было в ней сокращено, и в то же время сама она была значительно дополнена. Одним из таких дополнений был рассказ норвежца Оттара о его плавании на север к «беормам».

Если основой почти всех наших сведений о бьярмах служит повествование о Торире Собаке, то рассказ Оттара является основой для всех расчетов о местоположении Биармии и пути в нее, хотя названия «Биармия» Оттар не знает. Отрывок из рассказа Оттара в переводе известного скандинависта К. Ф. Тиандера, выполненный им в начале нашего века, стал тем основополагающим документом, на который до сих пор ссылаются все русские историки и географы, по той или другой причине упоминающие Биармию. Вот этот текст.

«Оттар сказал своему государю, королю Альфреду, что он живет севернее всех норманнов. Он прибавил, что живет в стране, расположенной на севере от Западного моря. Он, однако, говорил, что эта страна (в другом месте Оттар назвал свою родину Халогаландом. — А. Н.) простирается оттуда еще очень далеко на север, но она вся пустынна, и только на немногих местах поселились здесь и там финны (то есть саамы-лопари. — А. Н.), занимаясь зимой охотой, а летом рыбным промыслом на море.

Он рассказывал, что однажды хотел испытать, далеко ли эта земля простирается на север и живет ли кто на севере от этой пустыни. Тогда он поехал на север вдоль берега: все время в течение трех дней по правой стороне у него оставалась пустынная страна, а открытое море по левой. Тогда он достиг северной высоты, дальше которой китоловы никогда не ездят. Он же продолжал путь на север, на сколько еще мог проехать в другие три дня. Тут известно ему было только то, что ему пришлось там ждать попутного ветра с запада и отчасти с севера, а потом он поплыл вдоль берега на восток, сколько мог проехать в четыре дня.

Тогда он принужден был ждать прямого северного ветра, потому что берег здесь сворачивал на юг или же море врезалось в страну, — этого он не знал. Тогда он поплыл отсюда к югу вдоль берега, сколько мог проехать в пять дней. Там большая река вела вовнутрь страны. Тогда они уже в самой реке повернули обратно, потому что не смели подняться вверх по самой реке, боясь враждебного нападения; эта страна была заселена по одной стороне реки. Это была первая населенная страна, какую они нашли с тех пор, как оставили свои собственные дома. Все же время по правой руке была пустынная страна, исключая поселений рыбаков, птицеловов и охотников, которые все были финны; по левой же руке было открытое море. Страна беормов была весьма хорошо населена, но они не посмели поехать туда. Но земля терфиннов была совсем пустынна, кроме отдельных местечек, где жили охотники, рыбаки и птицеловы.

Много вещей ему рассказывали беормы, как об их собственной стране, так и о странах, лежащих вокруг; но он не мог проверить их достоверность, потому что сам он их не видал. Финны, казалось ему, и беормы говорят почти на одном и том же языке. Вскоре он опять поехал туда, интересуясь природой этой страны, а также и из-за моржей, потому что их зубы представляли собой весьма драгоценную кость — несколько таких зубов он преподнес королю, а их кожа была в высшей степени пригодна для корабельных канатов. Киты были там гораздо меньше обыкновенных; они в длину не больше семи локтей. В его собственной стране, правда, наилучшая ловля китов; там они длиною в 48 локтей, самые же большие в 50…»

Приметы пути в обоих рассказах совпадали. Разница заключалась только в том, что Оттар был первым человеком среди норвежцев, попавшим к «беормам», тогда как меньше чем через полвека Карли и Торир отправляются по этому же пути хорошо наезженной дорогой. Где Оттар жил? По-видимому, на самом севере Халогаланда, потому что в другом месте он сообщает, что путь от его дома до южной Норвегии занимает почти целый месяц.

Итак, два независимых друг от друга письменных свидетельства согласно помещали Биармию на северо-востоке Европы, позволяя догадываться, что путь в нее проходил вокруг Нордкапа и огибал Кольский полуостров, древнюю Лапландию, или Лапонию.

«История» Павла Орозия, переведенная и дополненная при короле Альфреде, на протяжении всего средневековья расходилась во многих списках. Ее переписывали, дополняли, и к началу XVI века списки ее можно было обнаружить во всех крупных библиотеках Европы. Больше того, еще в 1471 году в Вене появилось первое печатное издание «Истории». Рассказ Оттара в полном своем виде был не только включен в это издание, но и занял целиком всю первую главу, так что на него должны были обратить внимание не только английские купцы, но и любой образованный человек того времени. Другим подтверждением значения, которое придавали этому свидетельству древности английские негоцианты и чиновники Адмиралтейства в эпоху, когда древние документы оценивались не по их редкости и эстетическим достоинствам, а по возможности практического использования, была дальнейшая судьба рассказа Оттара.

Спустя 45 лет после плавания Р. Ченслора этот текст был напечатан Р. Хаклюйтом в первом томе второго издания его знаменитого собрания, озаглавленного «Главные мореплавания, путешествия, торговля и открытия Английского народа, совершенные на море или на земле в самых отдаленных и великих расстояниях и частях земли в разное время, в продолжение 600 лет…».

В первое издание «Главных мореплаваний…» рассказ Оттара не вошел; по-видимому, его обнародование казалось издателю преждевременным. Ведь поиски северо-восточного прохода англичане продолжали и позднее, в течение всей второй половины XVI века и даже в начале XVII века, когда, казалось бы, они уже должны были удостовериться в тщете этих попыток.

3

Сейчас трудно сказать, насколько были обескуражены английские предприниматели, обнаружив на месте богатой древней Биармии бедную и редко населенную северную страну, далекую провинцию Московии. Ведь это тоже был путь на Восток! Европейские купцы с трудом открывали для себя двери России. После татаро-монгольского нашествия и двух с лишним веков золотоордынского ига между Восточной и Западной Европой возникло множество барьеров — вероисповедные, мировоззренческие, государственные, языковые… Опрокинуть их было нельзя. Они только чуть отодвигались, пропуская одних купцов и дипломатов, и наглухо захлопывались перед другими. Ко времени появления англичан в устье Северной Двины образованная Европа знала о Московии по запискам И. Барбаро и А. Контарини, по сочинению «О двух Сарматиях» Матвея из Мехова, обстоятельным «Запискам о Московитских делах» Сигизмунда Герберштейна, выдержавшим несколько изданий, и по небольшой, но ценной книжечке Павла Иовия, который записал не всегда правдивые рассказы о России Дмитрия Герасимова, переводчика при московском посольстве в Риме. Были и другие европейцы, благополучно вернувшиеся из поездок в «полуночную Татарию».

Открытие Северного морского пути сделало Россию независимой в отношениях с западноевропейскими государствами.

Для англичан и чуть позже голландцев это был, что называется, выигрышный билет, которым обе нации поспешили воспользоваться, захватив в свои руки львиную часть внешней торговли России и выговорив себе право транзитной торговли с Персией и государствами Средней Азии. В результате через каких-нибудь двадцать-тридцать лет на месте нынешнего Архангельска, в Холмогорах, Вологде, Ярославле, Москве, в Нижнем Новгороде и в завоеванных к тому времени Казани и Астрахани возникли подворья английских и голландских купцов и их представителей, ожививших торговый оборот внутри страны и давших ему новое направление.

Но память о Биармии не исчезла. Вот почему на новой карте Московии 1562 года, составленной по заказу и по сведениям Антония Дженкинсона, торгового и политического английского агента, которому Иван IV доверил вести переговоры с королевой Елизаветой о предоставлении ему, Ивану IV, и его семье политического убежища в Англии, «буде придется бежать из России», на севере Скандинавии можно было увидеть уже знакомое читателю название.

Но оно помещалось значительно севернее и западнее, чем это представляется теперешним историкам, вычислившим путь Оттара и плавание Торира Собаки! Биармия оказывалась не на «северо-востоке европейской России», как уверяет «Историческая энциклопедия», а на Севере Европы, там, где расположен современный Финмарк.

В чем же дело?

Обратившись к загадкам Биармии, я не мог пройти мимо этого факта. Но загадок оказывалось достаточно много. Ими пестрела вся история поисков Биармии, создавая впечатление, будто каждый ее исследователь ничего не знал о своих предшественниках или нарочно пытался оставить среди прочих и свою загадку.

Ричард Ченслор и его спутники были всего лишь первыми, кто, повторяя путь Оттара и Торира Собаки, тщетно пытался отыскать Биармию на Северной Двине. Историкам XVII–XVIII веков легко было допустить, что древние бьярмы в последующие века после плаваний скандинавов пришли вместе со всей Северной Русью в упадок и полное разорение. Ничего удивительного в таком предположении не было. История знает много примеров, когда в течение двух-трех столетий могущественный народ, перед которым трепетали соседи, бесследно исчезал с лица земли.

В XIX и XX веках такие объяснения никого удовлетворить уже не могли. То, что исчезало из памяти людской, пропадало с лица земли, оказывалось сохраненным в ее слоях, могло быть восстановлено и прочитано археологами. Тем более это касалось бьярмов, обладавших, по свидетельству Снорри Стурлусона, обилием не только мехов, но серебра и золота. И если Оттар почему-то об этих металлах не сообщил, то наличие золотых и серебряных монет, святилищ с идолами, оседлого населения с уже развитой общественной организацией должно было оставить достаточно многочисленные и заметные следы: остатки поселений, погребения, содержащие богатые вещи, наконец, просто клады с монетами.

Ничего подобного на беломорском Севере не было — в этом и заключалась, пожалуй, основная загадка этой таинственной страны. Биармия в полном смысле слова «провалилась сквозь землю»!

Может быть, ее плохо искали?

Собственно говоря, интерес к местоположению Биармии у историков возник только в первой половине XVIII века. Во всяком случае, произошло это после 1730 года, когда Ф.-И. Страленберг, сначала шведский полковник, попавший в русский плен во время Полтавского сражения, а после своих тринадцатилетних мытарств по Сибири ставший историком и географом России, с которой он смог достаточно близко познакомиться, издал в Любеке на немецком языке «Историческое и географическое описание северной и восточной частей Европы и Азии».

Так произошло как бы второе открытие Биармии. Да и не только Биармии.

Широко образованный, наблюдательный, всем интересовавшийся Страленберг сумел свести воедино знания, почерпнутые в России и о России, с известиями саг, повествующих об отношениях между Россией и Скандинавскими странами в древности. Исторические изыскания Страленберга были как нельзя более кстати. Взаимоотношения России и Швеции, регламентирование судоходства на Балтийском море, особенно в районе проливов, споры о Восточной Прибалтике были «больным местом» как русской и шведской, так и западноевропейской дипломатии на протяжении всего XVIII века. Естественно, что сочинение Страленберга имело огромный успех. К тому же написано оно было по-немецки, получив читателей практически не только во всей Европе, но и в России.

Знакомясь с выводами Страленберга, я не без удивления обнаружил, что многие догадки самодеятельного исследователя не только дожили до наших дней, но превратились в аксиомы, не вызвав у моих современников даже мимолетного желания подкрепить их системным анализом или подвергнуть проверке.

О, это удовольствие быть первым и всему давать имена! Первое имя — произнесенное, написанное, напечатанное — приобретает магическую власть над читателем и слушателем, особенно если прозвучало оно впервые на иностранном языке и сопровождалось ученым покачиванием туго завитых париков… Ведь это именно Страленберг первым отождествил «Холмгард» саг с Новгородом на Волхове, а «Гардарики», «страну городов» — с Русью, разместив ее на территории современной Новгородчины и Псковщины. Пораженный сходством названия «Холмогоры» на Северной Двине с «Холмгардом», позднееСтраленберг расширил границы этой земли далеко на восток. Это он решил, что Биармия тождественна Карелии, с чем согласился и В. Н. Татищев в первом томе своей «Истории Российской», однако настоящей страной бьярмов скандинавских саг Страленберг считал некую Великую Пермь с центральной гаванью у города Чердыни на Каме. Да-да! Именно там, у Чердыни, и возникло по милости Страленберга это мифическое государство, куда, по его мнению, поднимались суда из Каспийского моря, даже из Индии, пробираясь в Скифское — или Печорское — море, и далее, вдоль морского берега, в Норвегию…

К моменту выхода сочинения Страленберга интерес к отечественной истории в России еще лишь зарождался. В. Н. Татищев только приступил к написанию своего огромного труда, поэтому одним из немногих исторических сочинений, каким мог располагать тогдашний читатель о России на русском языке, кроме «Синопсиса» Иннокентия Гизеля, оказывалось сочинение Петра Шафирова с обширным заглавием: «Разсуждение какие законные причины его царское величество Петр Первый, царь и повелитель всероссийский, и протчая, и протчая, и протчая: к начатию войны против короля Карола 12, шведского 1700 году имел, и кто из сих обоих потентатов, во время сей пребывающей войны более умеренности и склонности к примирению показывал, и кто в продолжении оной столь великим разлитием крови христианской и разорением многих земель виновен; и с которой воюющей страны та война по правилам христианских и политичных народов более ведена. Все без пристрастия фундаментально из древних и новых актов и трактатов, також и из записок о воинских операциях описано, с надлежащею умеренностию и истинною. Так что в потребном случае может все, а имянно: первое оригинальными древними, меж коронами Российскою и Шведскою постановленными трактатами, грамотами и канцелярийскими протоколами, також многое и безпристрастными гисториями, со стороны Российской доказано, и любопытным представлено быть: с соизволения Его Царского Величества всероссийского, собрано и на свет издано, в царствующем Санктъпитербурхе, лета Господня 1716 года, а напечатано 1717».

Это длиннейшее заглавие я привел потому, что в нем содержится и ответ на вопрос, почему известия о древних сношениях между Россией и Швецией оказались столь актуальны в первой половине XVIII века.

Но интерес в России к открытой Страленбергом Биармии был далеко не только теоретическим. Первое, что останавливало внимание государственного чиновника и ученого, было упоминание о серебре бьярмов. Серебряный голод в России ощущался всегда. Недостаток этого металла с самых ранних времен восполняли его закупкой у иностранных купцов, западноевропейских и восточных. Собственных рудников у России до середины XVIII века не было или они были ничтожны. Почерпнутые Страленбергом из саг сведения о серебряных богатствах Биармии позволяли надеяться, что вскоре на Севере России будут открыты новые и достаточно богатые прииски.

Действительно, очень скоро из района Кандалакшского залива на Белом море, как раз из той области, на которую, как прилегающую к Биармии, указывал Страленберг, были получены первые образцы самородного серебра, а в 1732 году здесь был открыт и рудник приглашенными саксонскими рудокопами. Первое известие о работах на нем относится к 1737 году, но уже в 1741 году его закрыли по причине истощения руды и полной нерентабельности. Отдельные проявления самородного серебра, встречавшиеся на отмелях при отливе, никак не могли компенсировать стоимость сложных горных разработок, уходивших к тому же под воду…

Так сразу определилось два местоположения Биармии — на побережье Белого моря, где Северная Двина отождествлялась учеными с «рекой Виной» древних саг, и в области Прикамья, на Чердыни, откуда в XVIII веке и позднее поступали в музеи предметы так называемого «камского серебра» — произведения восточного искусства, по большей части эпохи Сасанидов.

Названия «Пермиа» и «Биармиа» казались тождественны на слух неспециалистов. Поэтому Ф.-И. Страленберг и особенно его последователи — Ф.-Г. Миллер, Ф. Эмин и П. Рычков — уже прямо утверждали, что «купечество чердынское распространялось на полдень до Каспийского моря, а на север до Скифского океана, равно и к ним из различных стран приходили купеческие суда. Предания народные утверждают, что индианцы и персияне, приходя до устья Волги, оставя свои корабли, перегружались в такие суда, коими удобнее можно было пройти вверх по рекам Волге и Каме до города Чердыня. В чем состоял торг между древними городами, — самокритично писал Рычков, — за верное неизвестно; однакож можно думать, что индийцы привозили к ним золото, серебро, шелковые товары и тому подобное; напротив того, здешние народы продавали им пушной товар, которым они в самой древности изобиловали паче всех других народов».

Такие утверждения вызывают сейчас у нас улыбку. Но тогда это был далеко не худший, даже весьма распространенный уровень науки. Я привел эту цитату, чтобы показать, на каких «сваях» утверждался фундамент Биармии в далеком от моря Приуралье. Вернее — как рождалась «Великая Пермь», еще и теперь живущая в некоторых научных трудах.

Поднимая и растягивая на этимологической и филологической «дыбе» названия Биармия — Берма — Перма — Пярмия, присовокупляя к этимологии находки восточного серебра в Прикамье, оставалось только дотянуть границы никогда не бывшей древней страны до берегов Белого моря, чтобы воскликнуть: вот оно, искомое! Так и было сделано в середине прошлого века. Сначала выход «Великой Перми» на берега Белого моря провозгласил Ф.-Г. Миллер в двухтомном исследовании «Угорские народы», а еще позднее в категорической форме, подготовившей базис для пропаганды «Великой Финляндии», об этом заявили финские ученые М.-А. Кастрен и И.-Р. Аспелип. Все трое были крупнейшими авторитетами в своей области, и люди, специально не занимавшиеся изучением вопроса о Биармии, не имели оснований им не доверять.

«Великая Пермь» — Биармия — переходила из области догадок Страленберга и Рычкова в обиход науки, обретая реальность на исторических картах в солидных научных изданиях. Теперь можно было понять, почему королевские саги, повествующие о путешествиях норвежцев и исландцев в Биармию, ничего не говорили о Древней Руси. Что такое была Русь по сравнению с богатой и могущественной державой, простиравшей свои границы от Великих Болгар на юге до побережья Ледовитого океана?! Поскольку же основными подданными этой державы были финны, то вполне естественно, у древней Биармии был выход и к Балтийскому морю через территорию Карелии и Карельский перешеек.

Не надо думать, что никто не протестовал против фантастических построений. Первым, кто высказал сомнение в былом богатстве пермяков и их тождестве с бьярмами, был А.-Л. Шлецер, человек, влюбленный в русскую историю и сделавший для ее развития и популяризации в Европе больше, чем какой-либо другой ученый XVIII века. Я бы сказал, что Шлецер был первым настоящим ученым историком, пытавшимся в своей критике русских летописей создать научный метод их исследования. Шлецер неоднократно возвращался в своих работах к вопросу о Биармии и с негодованием восклицал: «Все это совершенный вздор!.. Где доказательство торговли между восточною Индиею и Ледовитым морем? Так же никто не видел и развалин знатных городов, а есть кой-где остатки разрушенных острогов…»

Столь же скептически к «Великой Перми» относились Н. М. Карамзин, С. М. Соловьев, Д. И. Иловайский и академик В. Берх, производивший специальные раскопки на городищах возле старой Чердыни. Но главный удар по пермской Биармии, к сожалению, не отразившийся на жизнеспособности фантома, нанесли археолог А. П. Иванов и пермский историк А. А. Дмитриев, своими выводами предвосхитив итоги вот уже более чем столетнего изучения древней истории Прикамья.

«Судя по находимым остаткам, — писал в конце прошлого века А. П. Иванов, — культура пермской чуди не была самостоятельная. Мы не находим изделий специально пермских: все они заносные, кроме разве несложных железных поделок. При таких условиях для нас вполне объясним с первого раза непонятный факт исчезновения якобы самостоятельной, довольно высокой культуры биармийцев. Куда она девалась? Как она могла исчезнуть? Ее не было никогда. Прекратилась историческая автономия и торговое преобладание Болгаро-Билярской земли, — прекратился отсюда и доступ металлических изделий в чудской север. Все рассказы о баснословных богатствах Биармии не находят никакого фактического подтверждения и должны быть отнесены к области тех вымыслов, которые слагаются по поводу отдаленных, малоизвестных земель…»

«Ни в каких преданиях, — следом за ним писал А. А. Дмитриев, — ни в данных раскопок не видим мы никакого указания на древнюю, мнимо великую Биармию. Она упоминается в преданиях, только не местных, а чуждых — скандинавских. Равным образом нет ее следов и в древних городищах и могилах… Вместо того чтобы местному чудскому племени приписывать только грубые бронзовые, медные и железные изделия, обыкновенно находимые в городищах и курганах, ему стали без разбора приписывать чуть ли не все серебряное богатство, отрытое из земли и с очевидностью обличающее свое случайное, заносное появление в области древней Перми и несомненно восточное происхождение…»

Итак, на пермской Биармии «крест» был поставлен давно и прочно.

Ну а как обстояло дело с Биармией двинской и беломорской?

Здесь тоже было все далеко не просто.

Двинские Холмогоры сопоставил с Холмгардом все тот же Страленберг. Правда, в таком случае получалось, что древняя Биармия в какой-то момент становилась Русью: саги согласно именовали главную реку Биармии «Виной». То, что это Северная Двина, следовало из названия реки и пути, которым отправлялись в Биармию Торир Собака и Оттар. Между тем в исландских сагах «Холмгард» существовал одновременно с Биармией и на совсем другой территории. Из этого явствовало, что такие параллели лучше не проводить, остановившись на одном только отождествлении — «реки Вины саг» и реальной Северной Двины.

Вот почему еще в 1781 году в первой части «Исторического описания российской коммерции при всех портах и границах от древних времен до ныне настоящего» М. Чулков с уверенностью писал, что «славено-руссы производили торговлю мехами и прочими товарами на Белом море и по Северному океану еще до времен Рюрика. Пермия, или Биармия, далече простиралась от Белого моря вверх около Двины-реки, где обитал народ чудской, сильный, купечествовал дорогими звериными кожами с датчанами и другими нормандцами. В Северную Двину входили с моря морскими судами, где стоит город Холмогоры, бывший столицею древней Биармии, летом бывало многолюдное и славное торжище».

Михаил Дмитриевич Чулков был примечательной фигурой своего времени. Поэт, писатель — и плодовитейший! — замечательный этнограф, историк, чиновник, дослужившийся до советника и секретаря сената, Чулков прославился не только своими стихами и пьесами, но, главным образом, своими изданиями сборников народных песен, былин, народных суеверий. Он был настоящим энциклопедистом, которого сравнивали с Ломоносовым, причем надо признать, что количество сочинений, которые он оставил после себя, намного превышает объем печатных работ академика. В отношении Двины и Холмогор Чулков следовал последнему слову науки своего времени, и оно живет до сего дня, подкрепленное авторитетом К. Ф. Тиандера, о котором мне придется говорить отдельно.

Точку зрения Чулкова с теми или иными оговорками разделяли все без исключения историки и филологи, кто так или иначе касался вопроса о Биармии, — С. Ф. Платонов, М. Н. Тихомиров, А. Н. Насонов, один из замечательных исследователей и переводчиков древней исландской литературы М. И. Стеблин-Каменский, Е. А. Рыдзевская, В. Т. Пашуто, а из ныне живущих — И. П. Шаскольский, А. Я. Гуревич, М. Б. Свердлов и Е. А. Мельникова.

Если М. Д. Чулков прямо писал о Холмогорах, уступивших первенствующее положение Архангельску в конце XVII века, как о древней столице всего Двинского края, именуемого скандинавами Биармией, то современные историки не менее категоричны. Археологическое изучение Холмогор не подтвердило существование здесь столь древнего поселения. Поэтому торжище биармийцев, на котором якобы происходил обмен товаров с норвежцами, многие, как М. Б. Свердлов, помещают на мысе Пурнаволок, в центре современного Архангельска, где тоже ничего не обнаружено, а возле Холмогор, на одном из островов, — святилище Йомалы. Правда, получается, что до святилища требовалось еще подняться вверх по течению на пятьдесят с лишним километров, что вместе с расстоянием от Белого моря достигает почти ста километров, но на карте это не так заметно, на местности же никто из этих историков, насколько я знаю, никогда не бывал. По-видимому, это было единственно приемлемое решение проблемы, которое хоть как-то увязывало направление поездок скандинавов, имя реки, совпадающее с Двиной, и память о каких-то жертвенных местах чуди близ Холмогор. Никаких других доказательств археологического характера в руках ученых не было. На всем протяжении Северной Двины, от Белого моря до Великого Устюга, ни археологи, ни счастливые кладоискатели не подняли ни одной серебряной восточной или западноевропейской древней монеты, восходящей к временам викингов. Более того, на этих землях не было обнаружено никаких следов сколько-нибудь постоянной и обеспеченной жизни до начала новгородской колонизации здешнего края.

Вот почему, собирая все сведения о спорах по поводу размещения бьярмов на русском Севере, я не мог не вспомнить решительное возражение Чулкову со стороны Василия Крестинина — архангельского купца, краеведа, исследователя русского Севера и члена-корреспондента Императорской академии наук, — который еще в 1790 году писал, что следует «исключить из истории города Холмогор все чужестранные торги, присвоенные прежде XVI века сему месту, которое никогда столицею в Биармии не бывало и которому также чуждо имя города Ункрада».

А курган над Пялицей? А могильник XII века возле устья Варзуги? А крица возле той же Кузомени? Нет, я никак не мог поверить, что все это возникло только в XII веке и на совсем пустом месте! Да ведь и новгородцы в то время давно уже курганов не насыпали. Если в низовьях Северной Двины никаких следов скандинавов не оказывалось, то теперь они отчетливо выступили на противоположном, Терском берегу Белого моря. Стоило вспомнить о самородном серебре на отмелях Кандалакшского залива и о штольнях XVIII века, которые оставили на одном из его островов саксонские рудокопы. Правда, ничего путного из попыток разработок не получилось, и мои знакомые геологи, занимавшиеся этими же вопросами, не находили никаких следов самородного серебра в этом районе, но что-то ведь прежде было!

Вот почему я был готов принять своего рода компромиссный вариант объяснения Биармии, пытающийся примирить непримиримые, казалось бы, противоречия.

Да, той сказочно богатой Биармии, о которой говорят саги, здесь никогда не было. Не было, вероятно, ни золотых идолов, ни курганов, насыпанных из земли с серебряными монетами. Все должно было быть гораздо скромнее, проще, беднее, как был беден и прост быт жителей севера Европы во все времена до появления здесь русских, шведских и норвежских колонистов. Была меновая торговля, были грабежи и набеги. Из походов возвращались с богатой добычей, которую на рынках Северной Европы превращали в золото и серебро. И по мере того как рассказы об удачливых походах распространялись среди скандинавов, они варьировались, обрастали вымыслом, легендами, расцвечивались фантазией и завистью, а весьма скромная добыча, полученная в результате обмена и грабежа, превращалась в сверкающие драгоценности, которые многим норвежцам были знакомы скорее всего понаслышке…

Между походами и записью — или сочинением — саг лежало два века. Иногда больше. Далекие страны, путь в которые был уже забыт, легко заселялись персонажами волшебных сказок и становились ареной фантастических приключений. Но так было всегда. Не точный математический расчет, не скрупулезно проверенные факты, а причудливые легенды, глухие предания, фальшивые карты толкали ученых и просто искателей приключений на поиск никогда не существовавших стран, народов, сокровищ, проливов. Результатом же часто были открытия не столь сенсационные, как на то надеялись, но, в конечном счете, гораздо более важные и ценные.

Курган над Пялицей представлялся мне той самой драгоценной ниточкой, которая должна была связать несвязуемое. Это была первая — и пока единственная — реальная нить той исторической основы, которую в течение тысячи лет расцвечивали сначала вымыслы сказителей, а потом — труды профессиональных историков. Что ж, может быть, именно теперь можно было начать разматывать весь клубок загадочной пряжи!

4

Неслышно подошла зима, завертела метелями на перекрестках улиц, понеслась по заснеженным проспектам новостроек, вползала в город гриппозными оттепелями. Москва сморкалась, кашляла, хрипела, ругала погоду, ее предсказателей, несбывшиеся прогнозы. Она ждала тепла, солнца и так незаметно пережила не только зиму, но и долгожданную солнечную весну, пришедшую с парниковыми подмосковными тюльпанами и нарциссами, с кипенью цветущих вишен и яблонь, кратким и горьким холодком расцветающей черемухи, после которого вроде бы уже установилось надежное жаркое лето.

Но все это было только здесь, в среднерусской полосе.

Там, на Севере, под холодными туманами Беломорья, течения и ветры еще только начинали гонять вдоль берегов плотный, еженощно смерзавшийся зелено-голубой лед. Его поначалу белая поверхность с желтыми пятнами от лежек тюленей серела, проседала, покрываясь оспинами проталин от холодных весенних дождей, сырого морского тумана и острых солнечных лучей, временами прорывающихся сквозь промозглую пелену. В лесу, в лесотундре, под защитой склонов и в ложбинах, снег лежал метровыми пластами, твердея, оседая, словно готовясь к борьбе с жарким коротким летом.

Даже олени, первые провозвестники наступления теплых дней и незаходящего солнца, не торопились покинуть леса, сменив их на прибрежные просторы еще не проснувшейся от зимней спячки тундры…

В тот год за метеосводками Мурманской области я следил с бóльшим вниманием, чем за переменчивой московской погодой. Подготовка экспедиции шла всю зиму. Сначала — со скрипом и остановками, но потом все встало на свои места. Нашлись средства, на первых порах небольшие, но все же достаточные, чтобы начать раскопки. Нашлись и заинтересованные организации. Как-то незаметно подобралась небольшая группа энтузиастов, готовых отдать пялицкой загадке и отпуск свой, и силу своих молодых рук. Зимой я побывал в Архангельске и сумел договориться с мореходным училищем. На его парусной шхуне все эти годы, вернее, каждое лето я ходил по Белому морю, открывая для себя его острова и берега. На шхуне, кроме команды, было еще сорок курсантов, проходивших обязательную практику, так что при необходимости они могли прийти на помощь. Все складывалось как нельзя лучше. Даже июль по всем долгосрочным прогнозам должен был благоприятствовать нашим начинаниям.

Поэтому, получив долгожданное известие, что первый рейс шхуны в Кандалакшский залив вдоль Терского берега прошел по чистой воде, а лед вынесен течением и ветрами из горла Белого моря, вместе с маленькой киногруппой в конце июня я вылетел из Москвы.

Начало раскопок планировалось на середину июля. Но не подготовка базы экспедиции и организация быта вызвали меня так рано на Терский берег. Нельзя жить только прошлым, как нельзя жить в прошлом. Любой стиль, в том числе и ретро, не более как декорация. Распутывание загадок прошлого увлекательно и интересно, но необходимостью оно становится только тогда, когда ты занимаешься настоящим. Прошлое края, история жизни предков тех людей, вместе с которыми я жил, разговаривал, поднимал сети на тоне, ломал голову над экономическими проблемами, перспективами хозяйства и быта, очень часто помогали понять процессы, на первый взгляд необъяснимые даже для самих этих людей.

От лета к лету, от сезона к сезону я проникал как бы в самую ткань здешней жизни, исследуя ее изнутри и в то же время со стороны. Перед моим мысленным взором один за другим спадали обманчивые покровы простоты и экзотики, романтики и приземленности. Я начинал понимать образ мышления этих людей, их каждодневную жизнь, подспудные, им самим не всегда ясные желания и стремления, определяемые консерватизмом быта, который вырос из опыта предшествующих поколений.

Огромный созидательный труд восьми с лишним веков по освоению этого драгоценного, хотя и сурового края, богатого рыбой, поделочным камнем, чистыми реками, оленьими пастбищами, грибами и ягодами, где можно вести экологически сбалансированное хозяйство, благодаря которому здесь утвердилась жизнь, забывался.

Это тревожило, мучило, заставляло ломать голову куда больше, чем над загадками Биармии. Но эти же проблемы побуждали копаться в летописях, анализировать саги, вглядываться в россыпи кварцевых орудий на развеянных приморских дюнах, потому что путь к настоящему, как я уже сказал, обычно проходит через прошлое. Там его истоки. Начав с очевидного, со среза сегодняшнего дня, я, как ныряльщик, опускался на разные глубины прошлого, и каждое такое погружение позволяло увидеть еще какой-нибудь неизвестный ракурс взаимоотношений человека со здешней природой. Черепки, древние шлаки, наконечники поворотных гарпунов древних морских охотников, сезонные стойбища неолитических охотников и рыболовов, кочевавших за стадами диких оленей, — все это позволяло понемногу догадываться об экологических истоках бедствия, увидеть причины социальных изменений в нарушении экологических и экономических законов.

Чтобы помочь краю, надо было привлечь к нему внимание. Показать его богатства — природу, людей, — показать трудности, переживаемые рыболовецкими колхозами и поморскими селами в целом, истоки этих трудностей и резервы, которые только ждут, чтобы человек повернулся к ним лицом и начал их использовать. Радиопередачи, очерки, статьи, кинофильмы, рассказывающие о людях края, его хозяйстве, работе, достопримечательностях, красотах природы и ее богатствах, — все это оказывалось нужным, все должно было сыграть свою роль в продуманном, научно обоснованном обновлении края, как те же раскопки пялицкого кургана.

На этот раз предстояло отснять несколько сюжетов — о водопадах Терского берега, его порожистых реках, на которых в будущем должны были встать небольшие рыборазводные заводы и маленькие электростанции, решающие проблему энергообеспечения края; о рыбаках и оленеводах, их нелегкой работе, от которой зависела вся жизнь здешних сел… И режиссера, и оператора я хорошо знал по прежней совместной работе, поэтому мы легко договорились, что в случае удачи с курганом они же отснимут сенсационные кадры о раскопках первого на Белом море древнескандинавского погребения.

Терский берег встретил нас солнцем, лишь на краткое время приспускавшимся за горизонт, уже просыхающей, по-весеннему рыжей тундрой, на глазах расцветавшей розовым, синим, зеленым и желтым цветом. Он встретил яростным шумом рек на порогах, еще полных светлой талой водой из лесов, озер и бескрайних далеких болот. Первые ставные невода были уже выметаны в море. Уже успел отойти черный шипастый пинагор с розовой, плотной, как песок, мелкой икрой. И тяжелая, быстрая, словно бы литого серебра с чуть лиловатым отливом семга уже металась в лабиринте сетей, вскипала мгновенным выплеском на дне карбасов, а прорвавшись сквозь все заслоны, отстоявшись в опресненном устье реки, начинала свой бег через пороги и перекаты к родным нерестилищам в далеких речных верховьях…

Базой киноэкспедиции и моим обиталищем на первых порах стала Чапома. Здесь находились почта и телефон, правление колхоза и сельский Совет. Здесь был центр колхозной жизни и всегда можно было получить необходимую помощь. За несколько лет до этого самостоятельные рыбацкие колхозы, достаточно крепкие, существовавшие в каждом поморском селе, решено было «объединить». Ничего хорошего из этого не получилось — между селами по берегу было тридцать, сорок, а то и все шестьдесят километров бездорожья, которые оставалось мерить пешком. Связывали их только авиация да море. Можно ли было в таких условиях говорить о каком-то объединении? К примеру, Пялица могла держать гораздо больше скота и оленей, чем все остальные села, расположенные западнее по берегу: на северо-восток от нее начинались тундры и лесотундры, вдоль рек и речек тянулись обширные пойменные луга. Наоборот, к западу от Чапомы шли сплошные леса, пастбищ и сенокосов почти не было, отправляться косить приходилось за пятьдесят, а то и за семьдесят километров вверх по рекам…

И все же Пялицу объединили с Чапомой. Увезли из Пялицы скот, технику; потом закрылся клуб, школа, магазин, медпункт… Жизнь уходила из когда-то крепкого многолюдного села, обладавшего и пахотными землями, и покосами, и большим стадом оленей. Начали закрываться тоневые участки, некого стало на них сажать летом, повалились избушки, сетевки, ледники, люди стали разъезжаться кто куда. Теперь Пялица оживала только летом, когда в отпуск или просто на отдых в заколоченные дома приезжали их владельцы, живущие зимой в городах.

Чапома же не стала ни богаче, ни многолюднее. Ей не под силу было держать разросшуюся ферму, негде было расселять людей, и постепенно все в ней вернулось к исходным величинам, определяемым природными условиями куда более точно, чем добрыми пожеланиями районных руководителей. Но с Пялицей покончено было, пожалуй, раз и навсегда…

Так обстояло дело и с другими селами, половина которых оказывалась на грани гибели. Я хорошо знал человека в районе, который собственной властью и неосмотрительностью вызвал этот процесс. Сейчас он готов был сознаться в ошибке, осудить свою поспешность, но дело уже было сделано. Огромный старинный поморский район требовал немедленной помощи. Об этом я писал в своих очерках, пытался найти выход из создавшегося положения, но должно было пройти еще около десяти лет, смениться руководство в области и в рыбакколхозсоюзе, прежде чем настали ощутимые перемены. Пока же следовало продолжать собирать материал, анализировать его и надеяться, что рано или поздно он ляжет весомым вкладом в возрождение этой древней русской земли…

Мы поднимались вверх по реке к водопадам, выходили по берегу к Стрельне — реке и маленькому умирающему, как и Пялица, селу, снимали рыбаков на тонях… И все же в конце первой недели я не удержался и решил сбегать в Пялицу, чтобы взглянуть на курган и остатки поселения. Да и пора было готовить под базу экспедиции дом, хозяин которого жил в Чапоме и согласился сдать его нам на лето в аренду.

До Пялицы по берегу считалось тридцать с лишним километров — то ли тридцать три, то ли тридцать шесть, я так и не выяснил до сих пор. Сколько бы их ни оказалось в действительности, все их надо было пройти, чтобы попасть из одного села в другое. А коли так, что попусту считать? С моим приятелем, кинооператором, мы вышли под вечер, как уверяли нас часы и собственная усталость после целого дня работы. Солнце стояло высоко за нашими спинами, берег просматривался вперед на много километров, и ориентиры его были мне хорошо знакомы. Далекая белая башня Никодимского маяка отмечала примерно треть пути, разбитого тоневыми избушками на более дробные участки. Почти точно на половине дороги нас ждала единственная «живая» тоня, где можно было отдохнуть и подкрепиться. Две трети пути отмечало устье Чернавки, маленькой речки, возле которой стояла свежесрубленная избушка пялицкого связиста, в чьем доме я всегда останавливался раньше. Ну а дальше было рукой подать…

Как я любил эти маршруты по берегу! Спокойное, переливающееся то синевой, то опаловой мутью, то сплошным солнечным молоком Белое море слегка покачивалось, как в полудреме, отступая от берега и обнажая темно-рыжее песчаное дно, гофрированное прибоем, с лужами и протоками, в которых спасались от отлива оранжевые морские звезды. Тропинка двоилась и троилась, бежала по заросшим вереском дюнам, то взбираясь на гребень, то спускаясь в раздутые ветром котловины, где почти всегда можно было увидеть россыпи кварцевых отщепов и обожженные камни древних очагов. Слева, отмечая очередную морскую террасу, поднимался береговой откос, поросший кустарником, из которого время от времени с истошным кудахтаньем и всхлипами вырывались куропатки. Там, наверху, были мокрые тундры, болота, прикрытые пружинящей сеткой багульника, бесчисленные озерца, ручьи, холмы — и так почти без изменений до самого Баренцева моря!

Удивителен был этот прибрежный северный мир, освещенный незатухающим полярным днем. Шорохи волн о песок, редкие всполохи птиц, попискивание мышей на сухой тундре вокруг тропы… На одиноких столбах, высеребренных дождями, солнцем и ветром, оставшихся то ли от белых тоневых избушек, от амбаров-сетевок или от старого створного знака, сидели неправдоподобно большие, казавшиеся почему-то мохнатыми, белые полярные совы, словно громадные чучела, сбитые из пышного белого войлока. Иногда на краю берегового откоса бесшумно возникали огненно-рыжие, еще не сбросившие зимнюю шубу лисы. Убедившись, что мы не вооружены и никакой опасности не представляем, они втягивали воздух остренькими носами и провожали нас настороженным взглядом.

До Пялицы мы добрались уже под утро, когда, обойдя нас слева, солнце уже успело подняться довольно высоко и теперь светило прямо в лицо. И все-таки то был не день, а раннее утро! Деревня спала. Сонно, бесшумно и еще робко чертили свои пути над тундрой и берегом проснувшиеся крачки, поднимавшие днем несусветный гомон при приближении человека. Даже река казалась притихшей, и рокот порога отдавался холодно и приглушенно, вполсилы, словно под утро иссякал водный поток, еще питавшийся снежниками в далеких лесах на севере.

Курган стоял на прежнем месте. Он был таким же, каким я оставил его прошлой осенью. Оператор, несмотря на усталость, ходил вокруг него, прикидывая, откуда лучше будет вести съемку, и восхищался. Что и говорить, курган являл удивительное зрелище. В яркой тишине полярного утра он был похож на голову, выступающую из земли, с редкими прядями светлых, поднятых ветром волос, — кривыми северными березками, еще не успевшими надеть свой зеленый летний убор.

На нем мало отразились протекшие столетия. Холм сохранил свою правильную форму, разве что слегка оплыл в сторону реки. Поверхность его поросла березой и вереском, на склоне вытянулся свечкой небольшой можжевельник, а у подножия, почти по всему периметру холма, можно было заметить крупные валуны, крепившие в древности насыпь от оползания. Ни прошлой осенью, ни сейчас, рассматривая насыпь, я не испытал ни малейшего сомнения, что она создана руками человека. Осенью я сфотографировал курган с самых разных точек, и все археологи, которым я показывал снимки, — а рассматривали они их придирчиво и ревниво, — соглашались, что это, безусловно, гробница викинга.

С его вершины взгляду открывалась широкая и глубокая долина реки, где серые каменные плиты, покрытые яркими брызгами и разводами золотого — живого и черного — уже мертвого лишайника перемежались с зеленеющими луговинами и островками кустов, хранивших остатки недавней зимы. Сужаясь, долина уходила в глубь полуострова, к далекой серой щеточке леса. В сторону моря долина расширялась. Обрывались кусты криволесья, гряды холмов, и взгляд разбегался по обширной плоскости высокой береговой террасы, на которой были рассыпаны еще сохранившиеся домики Пялицы. Поодаль поднимались красно-белые антенны метеостанции; за ними к горизонту уходила морская гладь, сереющая под ветром, и там, вдали, стлались дымы невидимых глазу судов, идущих торной морской дорогой из Архангельска во все концы необъятного мира, лежащего за горлом Белого моря, за Сосновкой и Поноем…

Я стоял на кургане, впитывая в себя эту картину, физически ощущая проникающие друг в друга пласты времени. Они не сменяли друг друга, не наползали один на другой, а именно проникали, сосуществуя одновременно и не перемешиваясь. В то же время они дополняли друг друга, как этот ландшафт, почти не изменившийся за последние две-три тысячи лет, как этот курган, насыпанный десять веков назад руками людей, первых, кто начал преобразовывать эту землю киркой и лопатой, как эти дымы над горизонтом и тонкие металлические мачты над холодным морем и тундрой, с проводов которых в определенный час срываются электрические сигналы, несущие сведения о погоде и ее грядущих переменах, предупреждая людей, обитающих за многие сотни километров отсюда…

Был ли я счастлив в эти минуты? Вероятно, был. Ведь я чувствовал свою сопричастность этому миру, ощущал себя его активной, действенной частью, надеясь вернуть жизнь не только лежащему под моими ногами неведомому викингу, его современникам, но и современникам своим, тем, что спали в маленьких домиках над устьем реки.

Единственным тревожным сигналом в тот день прозвучало отсутствие руин, замеченных мною осенью. Не было их там, где я их видел с самолета! Плохо запомнил местоположение? Или с воздуха показалось ближе, чем на самом деле? Вместе с кинооператором, одурманенные бессонной ночью и усталостью, мы шагали по тундре, спотыкаясь о кочки, расходились, сходились, но ничего похожего на остатки земляного фундамента не могли обнаружить. Развалины жилища викингов исчезли так же, как появились… Что это было? Мираж? Обман чувств, когда зрение и сознание, внезапно стакнувшись, вдруг формируют из реальности образ предмета, который ты давно уже представил себе в нетерпеливом ожидании встречи? Не знаю, до сих пор не знаю… Но если бы я представлял, что меня ждет в ближайшем будущем!

Две недели спустя мы перебрались в Пялицу. В положенный день, разрезав косыми парусами синеву Белого моря, на рейде появился «Запад» и доставил моих помощников — студентов и десятиклассников. К раскопкам мы готовились основательно, два дня подряд очищая поверхность кургана от кустов и деревьев.

И вот наступил долгожданный день, когда лопатами, но больше ломами и кирками мы начали вгрызаться в поверхность холма, выбивая траншею и зачищая отвесную стенку, на которой должны были проступить слои, рисующие последовательность возведения насыпи. Каждый, кто участвовал в раскопках, может представить волнение, надежды и тяжесть такой работы. Насыпь совсем не походила на курганы нашей среднерусской полосы. Чем глубже мы пробивались, тем тверже становилась земля. Собственно говоря, то была не земля, а плотная, цементированная солями железа переотложенная морена с гравием, валунами, похожая и по цвету на спекшийся агломерат крицы.

Работа пьянила ребят. Они впервые попали на Север, впервые видели море, тундру, семгу, оленей, сторожко переходивших вдалеке реку… Первый день настоящих больших раскопок! Его конец казался им началом открытий. А для меня конец этого дня был концом несбывшихся надежд.

Кургана не было.

Я повторил ту же ошибку, что когда-то А. Я. Брюсов, а до него — Н. К. Рерих. Оба они копали на Соловецких островах «курганы», уверенные, как и я, в их скандинавском происхождении, и каждый раз приходилось признаваться в своей ошибке. Позднее, на острове Анзер, осматривая лабиринты, в полукилометре от берега я увидел тот самый «курган», с которого Рерих писал этюд, названный им «Памятник викингу». Другие, похожие, виднелись дальше по берегу и, подобно этому, никакого отношения к викингам не имели…

Как могла возникнуть такая игра природы?

В течение последующего месяца, изучив окрестные обрывы, плоскости прибрежных террас, приустьевые участки других рек, возвращаясь постоянно к несостоявшемуся пялицкому «кургану», я вроде бы смог в этой загадке разобраться. К концу злополучного первого дня раскопок, врезавшись в основание холма, я обнаружил, что под ним нет ни прослойки древней почвы, ни какого-либо иного свидетельства, что он — насыпан. Холм составлял одно целое с площадкой над рекой, на которой возвышался. То была не насыпь, а останец, выдержавший напор речного потока, который размыл на своем пути эту переотложенную морену. Поток вымывал частицы песка и глины, оставляя на теле холма естественный панцирь из валунов. Позднее, когда уже почти сформировавшийся холм оказался на краю морской террасы, за него принялись и морские волны. Противоборствующие морские и речные течения, приливно-отливные циклы так обточили и скруглили останец, что он стал действительно похож на классический курган. То же самое, как я мог потом убедиться, происходило и на Соловецких островах. И вода не просто обтачивала его. Она смывала с него камни, уносила мелкие, тогда как крупные оставались у подножия, создавая своеобразный панцирь, защищавший тело холма от дальнейшего размывания. Отсюда и иллюзия, что их укладывали человеческие руки…

Вот, пожалуй, и все.

Все?

Если для спутников моих, пожертвовавших ради несбывшейся мечты своим временем и силами, разочарование было связано только с минутным огорчением, то для меня все было гораздо серьезнее.

Ошибка оборачивалась не просто неудачей. Неудачи закономерны, они неизбежны там, где ищешь калитку в неведомое. В науке, как и в жизни, выбор правильного пути нелегок. Сколько ложных надежд, сколько феерических мыльных пузырей, лопающихся с шорохом от одного только прикосновения, заставляют годами блуждать между трех пресловутых сосен! Никто не застрахован от их чар — ни мечтатель, ни самый недоверчивый скептик… Но вместе с курганом, вместе с несостоявшимися поселениями викингов возле Пялицы и Кузомени я терял последнюю надежду найти доказательство плаваний скандинавов в Белое море. А ведь только подтверждение этого пути вокруг Нордкапа и Кольского полуострова могло извлечь из небытия домыслов и эквилибристики гипотез таинственную Биармию!

Загадочная страна снова отодвигалась в тень волшебных сказок, подобно ледяным великанам, двергам, финским колдунам, карликам и феям, обитавшим в счастливой стране бессмертных, неподалеку от Биармии, как то утверждали древние саги. Начинать поиски заново? Теперь я резонно мог спросить себя — а с чего, собственно говоря, начинать? Все «начала» были перепробованы уже до меня, каждое оказалось несостоятельным или сомнительным, каждое искало поддержку в других свидетельствах, не имея собственной опоры.

Казалось, к разгадке я подошел совсем близко. Но когда оставалось сделать последний шаг, он отбросил меня снова за тот барьер перед неизвестным, где толпились, жестикулируя, доказывая каждый свою правоту и строя воздушные замки, мои предшественники…

5

Вступать в споры со своими предшественниками и современниками, разбирать их выводы и доводы, повторяя одни и те же аргументы, мне представлялось бесполезным. Вопрос о Биармии и плаваниях викингов имел такую давность, что теперь требовалось только одно: найти факты. Безусловные. Точно документированные.

В течение трех последующих сезонов я отправлялся не только на Терский берег, но и на другие берега Белого моря, с неизменной надеждой, что если не я, то кто-нибудь из археологов, работающих в этих же местах, наткнется наконец на какие-либо бесспорные свидетельства о пребывании здесь викингов: курган, остатки поселения, руническую надпись или изображения их кораблей, высеченные на скалах. Ведь нашли же в 1905 году на острове Березань при раскопках обломок надмогильного камня XI века с рунической надписью, сообщавшей, что «Грани сделал этот холм по Карлу, своему товарищу». Если викинги воздвигали надгробные камни своим соотечественникам на Черном море, о котором саги ничего не сообщают, то почему бы им не оставить таких памятников на Белом море, куда они, если верить тем же сагам, плавали гораздо чаще?!

И все же ничего подобного не находилось.

Постепенно я стал забывать о своих надеждах и огорчениях, смирился с неудачей поисков. Викинги уходили в туман небытия вместе со своими загадками, сагами, фантазиями и геройством. Прервалась и моя постоянная связь с Терским берегом. Я снова занялся проблемами нашей срединной России. Место саг заняли вопросы экологии человека, ритмика природных явлений, трансгрессии и регрессии внутренних водоемов, которые позволяли утвердить новый подход к человеческой истории, включив сюда и всю биосферу, неотделимой частью которой оказывался и человек…

Возвращение к старым загадкам было неожиданным. Оно пришло случайно вместе с предложением написать фантастический рассказ, связав сюжет с археологией, поисками и раскопками. Именно тогда, покопавшись в памяти, я вспомнил о загадке Биармии, своих огорчениях, а вместе с тем и о сагах. В свое время меня поразил рассказ о путешествии датского короля Горма в Биармию, а оттуда — в царство мертвых. Что послужило реальной основой вымысла? Да и насколько там было все придумано? Для читателей еще первых десятилетий нашего века все, что сообщалось в этой саге, относилось к реальности так же, как сказки «Тысячи и одной ночи». Но с тех пор прошло более чем полвека. Мы стали не просто больше знать — за это время мы научились о многом догадываться и многое провидеть. Такой уж была жизнь в нашем XX веке, породившем научную и ненаучную фантастику, которая готовила нас и наше сознание к тому, что может ожидать наших детей за порогом третьего тысячелетия.

Попав в царство мертвых, Горм обнаружил на своем пути некий железный дворец. Издали он казался окутанным словно бы дымным облаком, препятствующим к нему подойти. Когда король со своими спутниками с помощью высоких лестниц все же попал внутрь этого странного помещения, они нашли там сидящие на железных скамьях «безжизненные образы чудищ», которых отделяли друг от друга свинцовые простенки. Возле входов стояли «внушающие ужас сторожа». Дальше путешественники обнаружили погибших людей, описание которых было достаточно странным: на возвышениях под трещиной в скале сидел старик с пробитой грудью, а рядом с ним — три женщины с переломленными спинами и с какими-то «уродливыми зобами на теле». В этих помещениях множество сокровищ, но едва только спутники Горма протягивали за ними руки, как их поражали невидимые сторожа и на них набрасывались вдруг оживающие те самые «безжизненные образы чудовищ». Спасается только Горм с небольшим количеством людей…

Смутные и странные картины древнего повествования будиливоображение. Они позволяли думать, что Горм и его спутники обнаружили потерпевший крушение космический корабль с погибшим экипажем и роботами, которых разделяли те самые «свинцовые простенки». Прекрасный сюжет! Как то обычно бывает, приключения Горма в моем воображении претерпели сначала одно, потом второе, дальше — третье превращение. Соприкоснувшись в памяти с впечатлениями Терского берега, метаморфозы короля Горма стали выстраиваться в самостоятельный сюжет, мало напоминавший исходную легенду. Я уже начал писать, как вдруг что-то меня остановило. На очереди стояла сага, которую я собирался включить в текст рассказа. Сага не подлинная, а вымышленная. Она должна была содержать то недостающее звено, которое приводило в отчаяние всех исследователей Биармии, — описание пути из Норвегии в Белое море и дальше, в Двину. Все было хорошо, пока я не принялся сочинять сагу. И вот здесь что-то произошло. Не писалось! Я начинал, потом рвал написанное, начинал снова и чувствовал, что пишу не то, что следует. Надо было, по-видимому, еще раз вернуться к подлинным сагам.

И вот тогда я внезапно понял, что действительно пытаюсь написать фантастику. В какой-то момент мне стало ясно, что до XIV века норвежцы никогда не бывали в Белом море.

Не бывали — и все тут!

Почему?

Да потому, что, если бы хоть один норвежец в IX, X или XI веке подозревал о существовании северного пути в Белое море, — больше того, если бы он просто знал о самом существовании берегов Белого моря, с их тучными пастбищами, плодородной землей, прекрасным климатом, лесами, полными разнообразной дичи, обильными рыбой реками и озерами, множеством никем не заселенных островов, достаточно больших, как те же Соловецкие, — ни один из них не бежал бы из Норвегии в бесплодную, безлесую Исландию и дальше, в Гренландию, где каждое бревно ценилось почти на вес золота, а пастбища и плодородные земли были поделены намного раньше, чем приплыл последний переселенец!

Ведь и добираться в Белое море было много проще и безопаснее, чем отправляться в плавание по звездам в океан, не зная, куда тебя занесет буря или морские течения, к какой земле и когда ты пристанешь.

Но плыли. Но терпели. Но рисковали!

Не было другого выхода? Не знали?

А как же саги? Как же Биармия? Как же река Вина и святилище Йомалы на ее берегах?

Догадка, что скандинавы эпохи викингов и даже последующего времени не знали пути в Белое море, была чистейшей воды озарением. И в то же время она была настолько бесспорна, что я не мог привести ни одного аргумента против нее… если не считать мнения историков о местоположении Биармии!

В самом деле, ну зачем норвежцы плыли в Атлантику, когда рядом с ними был Кольский полуостров, открытый для беспрепятственной колонизации? Почему этот, такой простой и естественный вопрос не пришел в голову раньше никому из ученых? А ведь, казалось бы, он должен был возникнуть первым, едва только заходила речь о причинах и путях норвежской эмиграции в X и XI веках. Саги и рунические надписи того времени хорошо знают путь на запад — в Англию, Ирландию, на Оркнейские острова, в Исландию и Гренландию, даже в Винланд, который, кстати сказать, находился не только в Новом Свете, но и на южном берегу Балтийского моря… Однако о северном направлении переселения — за Халогаланд, за Финмарк, на мурманский берег и на берега Белого моря — не говорит ни один источник!

Между тем, если попытаться сравнить природу берегов Белого моря с суровой и скудной природой Норвегии, в первую очередь Норвегии северо-западной, откуда отплывали в поисках свободных земель ярлы и бонды, не желавшие мириться с распространяющейся королевской властью, то сравнение будет не в пользу родины викингов. Обширные пастбища и плодородные земли в речных долинах Зимнего и Летнего берегов Белого моря, не говоря уже о великолепной пойме Двины, могли принять многочисленные стада и многолюдные колонии переселенцев. Новгород в то время был еще слишком молод, он только строился и набирал силу. О колонизации далеких северных окраин он еще не помышлял. Свободно было побережье Онежской губы и Карельского берега, не говоря уже о шхерах Кандалакшского залива. Эти места были богаты семгой, речным жемчугом, бобровыми гонами, морским и пушным зверем, древними разработками медных и — возможно — серебряных руд, встречавшихся вместе с месторождениями свинца. Густые леса с боровой дичью и обширными ягельниками, на которых вольготно паслись стада диких и домашних оленей кочевавших по всему этому краю лопарей, должны были показаться норвежцам, скудно оделенным природой на прежней своей родине, воистину земным раем, наполненным «медом и млеком».

Кто мог встать на пути такой колонизации? Практически никто. Новгородские ушкуйники, — собственно говоря, такие же викинги, как и скандинавы, только не выходившие на простор океанов, — добрались до побережья Белого моря не раньше конца XI века. Только в середине XIII века, через два с лишним столетия после плавания Торира Собаки, на Севере Европы сталкиваются интересы Новгорода и Швеции. Но и тогда спор шел не о земле, а всего лишь о сборе далеко не регулярной дани с лопарей. В результате переговоров 1251 года Лапландия была признана как бы «ничейной», дань с лопарей могли брать одинаково как шведы, так и русские, но она ограничивалась пятью шкурами меха с одной семьи. Собственно говоря, только отсюда и начинается проникновение норвежцев на северо-восток, в район Нордкапа и Варангер-фьорда.

К чему привело открытие это, мы знаем по договору 1326 года, заключенному между Норвегией и Господином Великим Новгородом. За три года до переговоров новгородский военный отряд, с помощью саамов и карелов совершив далекий рейс на запад, сжег один из главных опорных пунктов королевской власти на севере Норвегии — замок Бьяркей, находившийся, как можно думать, на родине Торира Собаки, возле Тромсё и Лофотен. И молниеносный бросок новгородцев на северо-запад, и настойчивые попытки проникновения норвежцев на северо-восток достаточно красноречивы. Они свидетельствуют, что реальное открытие норвежцами мурманского берега Кольского полуострова произошло только в первой четверти XIV века, в то время, когда здесь уже утвердились русские и ни на какой «приоритет» в их открытии и колонизации норвежцы сослаться не могли!

Ни в тексте договора, ни во время переговоров подобный аргумент ни разу не был выдвинут норвежской стороной. А это, при непрерывающейся традиции освоения норвежского Севера в северо-восточном направлении со времен Оттара, может означать только то, что ни один норвежец, в том числе и сам Оттар, до конца XIII — начала XIV века не бывал восточнее Варангер-фьорда. Если бы сведения об этих благословенных краях, бывших в полном смысле «ничейными», достигли Норвегии в середине или во второй половине X века — вся история Западной Европы и Северной Атлантики с этого момента могла стать иной. Но этого не случилось.

Следовательно, никто в Норвегии о морском пути в Белое море не знал. Следовательно… загадку Биармии приходилось начинать распутывать с самого начала! На этот раз по-новому.

6

Передо мной было два пути. Первым и самым заманчивым было обращение к первоисточникам, чтобы прочесть их заново и найти истоки ошибки. То был самый прямой и простой путь, раньше я, безусловно, воспользовался бы им. Но теперь я знал, что далеко не всякий прямой путь — самый короткий и результативный. За плечами у меня был достаточный опыт разочарований и ошибок. Мои предшественники были ничуть не глупее меня, однако им что-то помешало прийти к тому выводу, который нашел меня сам. Что именно? Какой психологический или исторический факт? Представления о прошлом? Сумма фактов? Отсутствие археологической информации, когда нулевой результат поисков Биармии на берегах Белого моря был бы именно результатом исследований, а не случайным итогом?

Все это надо было обдумать и взвесить. Это и был второй путь — путь ретроспективный, повторяющий изгибы мысли моих предшественников и современников, чтобы в полутьме прошлого нащупать, а потом и рассмотреть те основания, на которых было воздвигнуто ими здание гипотезы, принятое впоследствии за доказанный факт. На этом пути мне предстояли не менее длительные, чем прежде, путешествия, но только теперь путешествия мысли. Просторы морей, скалы фиордов, пространства тундры и сверкающие под солнцем песчаные лукоморья отодвинулись, уступив место книгам, словарям, научным исследованиям и старым географическим картам, по которым предстояло вычислить путь к истокам представлений о Биармии тех, кто когда-то занимался ею и теперь невольно становился моим оппонентом.

О Биармии писали все, кто затрагивал вопросы древних географических открытий на Севере Европы, плаваний скандинавов, торговых отношений между Норвегией и Русью, истории самой Норвегии, скадинавских саг и их содержания. Историки, литературоведы, археологи, скандинависты, давно умершие и еще живые, все они оставили научные труды, в которых фигурировала загадочная страна на побережье Белого моря. Строй громких имен и научных авторитетов был внушителен и несокрушим, как македонская фаланга. Оттар, Биармия, Торир Собака — вот то ядро, вокруг которого нарастала плотная скорлупа дальнейших построений. Ни тени сомнения в достоверности утверждений! Авторы ссылались друг на друга и подкрепляли свои позиции ссылками на статьи других.

Вопрос о Биармии рассматривался как нечто очевидное и не требующее доказательств. Пробить брешь в этой монолитной концепции или хотя бы усомниться в ней казалось совершенно невозможным. Однако чем дальше я вчитывался в научные труды и в комментарии к ним, выбирал из них библиографические указания, тем яснее видел, что хожу по кругу. Плавания доказывались Биармией, а Биармия — плаваниями. Никто ничего не анализировал. Никто ничего не проверял и не рассматривал. Все авторы повторяли одни и те же выводы, которые содержались в работе К. Ф. Тиандера, вышедшей в 1906 году на историко-филологическом факультете Санкт-Петербургского университета.

Работа так и называлась: «Поездки скандинавов в Белое море».

Все, что появилось в печати в течение последующих семидесяти с лишним лет по этому вопросу, прямо повторяло выдвинутые Тиандером положения или пыталось согласовать с ними новые факты, извлеченные из глубины раскопов. Проверить эти выводы, хотя бы критически взглянуть на них никто почему-то не удосужился.

Почему? Не знаю. Возможно, здесь еще раз сказалось подсознательное чувство преклонения перед дореволюционным авторитетом, магия имени, тем более признанного за рубежом. Или, может быть, критическому рассмотрению работы Тиандера помешала первая мировая война?

Между тем основания сожалеть об отсутствии такой проверки были. И весьма серьезные.

Опасность, как я мог убедиться, заключалась не в том даже, что взгляды семидесятилетней давности выдавались за последнее слово науки. Истолкование факта может существовать в науке как угодно долго. Однако право на такое долгожительство гипотеза получает лишь при условии постоянно происходящей «переаттестации», подтверждающей ее дееспособность. В особенности это касается общественных наук. Правило это в данном случае не было соблюдено. Сам Тиандер после революции оказался в эмиграции и к Биармии в своих работах уже не возвращался. Подобно своему учителю, Ф. А. Брауну, тоже эмигранту, Тиандер был убежденным сторонником норманизма и полагал, что своей работой нанес достаточно сокрушительный удар противникам.

Современные последователи Тиандера, как я мог убедиться по их работам, постарались затушевать эту сторону проблемы, ее скрытый политический аспект. Вместе с тем они совершили еще одну серьезную ошибку.

К. Ф. Тиандер не был ни историком, ни географом. Об этом с обезоруживающей прямотой он писал сам в предисловии к своей работе. Уже одно это было достаточным основанием, чтобы подвергнуть его труд самому пристальному критическому анализу. К. Ф. Тиандер был филологом-скандинавистов. Больше того: он был литературоведом, учеником и почитателем академика А. Н. Веселовского, крупнейшего представителя русской школы сравнительно-исторического анализа со всеми ее достоинствами и недостатками. Отношение Тиандера к Веселовскому, таким образом, оказывалось совсем не личным только делом. Анализ текста и воссоздание его истории в работах представителей этой школы, особенно младшего поколения, к которому принадлежал и Тиандер, ограничивался часто отысканием сходных сюжетов в других литературах и утверждением их заимствования литературой русской.

Собственно говоря, Тиандер русской литературой и русской историей совсем не занимался. Его интересовала литература датская и ее связи с другими европейскими литературами, в первую очередь с германской и английской. К сагам он подходил не как к историческому источнику или произведениям личного творчества, а рассматривал их в связи с волшебными сказками европейского фольклора. Тиандер был кабинетным фольклористом. Сама по себе Биармия его интересовала чрезвычайно мало. Действительный интерес его был связан с путешествиями героев саг в «царство мертвых» и в «страну юности», предания о которых сохранились в фольклоре всех европейских народов и получили широкое распространение в средневековой литературе.

«Царство мертвых» и «страну юности» сказочные саги скандинавов связывали с Биармией. Почему? Тиандер попытался ответить на этот вопрос.

Холодный, безжизненный Север, льды, туманы, течения, бури, различные чудовища, отголоски древних мифов, неведомые страны и народы, «вечный» день и «вечная» ночь, сменяющие друг друга, сказочные богатства, доступные лишь смельчаку, — вот приметы пути в «царство мертвых» и в «Елисейские поля блаженных», как рисуют их фантастические саги. Их картины, по мнению Тиандера, сплетены были из традиционных представлений скандинавов, сказочных сюжетов, заимствованных из фольклора других народов и фантазии самого рассказчика.

Действительно, в таком конгломерате были и небыли, скрепленном и подкрепленном именами исторических персонажей, можно было отыскать все, что хотелось: приметы эпохи, бытовые реалии, рисующие жизнь викингов, лопарей, финнов, географические представления того времени, «бродячие сюжеты» и многое другое. Вот в этом «другом» Тиандер и нашел подтверждение бесспорному для него с самого начала положению, что скандинавы посещали берега Белого моря, входили в устье Северной Двины, торговали с жившими там бьярмами и грабили их.

Готовая концепция не анализировалась. Она лишь подтверждалась вроде бы новыми данными, которые соответственным образом истолковывались и подтягивались к ней. Разницы между различными категориями источников для Тиандера не существовало. Для него существовали только сюжеты, которые он истолковывал в силу своих филологических и литературных познаний. Отсюда выводилось утверждение о беломорском местоположении Биармии и указание на ошибочность ее отождествления с пресловутой «Пермью Великой».

Насколько я мог понять, именно в этом заключалась притягательность работы Тиандера для последующих поколений ученых. Историки принимали его положения за доказательства, не требующие ни проверки, ни аргументации.

А они как раз в этом-то и нуждались!

Перечитывая во второй или третий раз труд Тиандера, сравнивая его положения с утверждениями других ученых, я понял, почему К. Ф. Тиандер не счел нужным хотя бы однажды сослаться на самую серьезную, специально историко-географическую работу о Биармии, которая принадлежит перу С. К. Кузнецова, нашего крупнейшего специалиста по исторической географии. Вышла она за год до опубликования труда Тиандера, и не считаться с ней было нельзя, если бы Тиандер был историком и хотел соблюсти корректность.

Тиандер не был историком и таковым себя не считал. Его можно было понять. В конце концов Биармия для него была такой же сказкой, как «царство мертвых», лежащее в стране мрака и льда. Но как объяснить замалчивание работы Кузнецова современными учеными, из-за чего и сам я узнал о ней слишком поздно?

Кроме знаний и интуиции, С. К. Кузнецов обладал еще острым, весьма критичным мышлением. Не довольствуясь чужим толкованием и переводами, он всегда шел от первоисточников, прослеживая развитие заинтересовавшей его мысли или истолкования факта от первой его фиксации и до настоящего времени.

Изучение вопроса о Биармии Кузнецов начал с главного — с подборки исторических источников. Собрав все доступные ему отрывки из письменных источников — саг, исторических хроник, средневековых географических сочинений, — где упоминалась Биармия, С. К. Кузнецов дал в своей работе столь же полный обзор представлений о местоположении и достопримечательностях этой страны, начиная с XVI века и по время выхода его работы. Не оставил он в стороне и древние карты. Даже беглого ознакомления с работой Кузнецова оказывалось достаточно, чтобы понять, что вопрос о Биармии далеко не прост; одним исследованием сюжетов, где она упоминается, тут не обойтись, надо еще суметь их объяснить.

Читая Кузнецова, я досадовал, что не знал его работу раньше.

Сколько бы времени и сил она могла сберечь? Впрочем, могла ли? Мог ли я с ее помощью иначе взглянуть на курган у Пялицы? Убедила бы она отказаться от поисков следов викингов на берегах Белого моря? Нет, конечно! Через все надо было пройти самому. Конечный результат, к которому семьдесят с лишним лет назад пришел исследователь, не мог одарить меня озарением, хотя выводы наши, по сути своей, совпадали. Следовало найти принципиально иную постановку проблемы, качественно новый подход, который связал бы частный вопрос о Биармии с общим вопросом всемирно-исторического значения. В сущности, Кузнецов не сумел сделать именно этого последнего решающего шага.

Но и того, что он сделал, было достаточно.

Историк не просто поставил под сомнение плавания скандинавов в Белое море. Он показал невозможность плавания Оттара дальше Нордкапа, исходя из расстояний, скорости судов викингов, прибрежных морских и приливно-отливных течений. Столь же убедительно, опираясь на факты, он показал, что в прошлом существовало несколько «Биармий». Одни из них были реальными странами, населенными столь же реальными финнами, лопарями и другими народами, которые занимались охотой, земледелием, рыбной ловлей. Другие «Биармии» принадлежали сказкам. Туда герои отправлялись за сказочными богатствами, которые можно было добыть только с помощью волшебства и отваги. Наконец, были совершенно фантастические «Биармии», населенные духами, чудовищами, великанами, — страны, которые напрасно искать на поверхности земного шара…

Кузнецов был, пожалуй, единственным серьезным исследователем загадки Биармии, кто представлял себе не только пространства нашей планеты, на которых разворачивалось действие саг, но и реальные пейзажи — с их рельефом, растительностью, береговой линией, хозяйством местных жителей, археологическими находками и этнографическими наблюдениями более поздних путешественников. Он интересовался этой страной как историк-географ, обнаруживший внезапно в перечне вполне реальных территорий своего рода «землю незнаемую», значение которой в истории России его современники склонны были без особой на то нужды несколько преувеличивать.

Вот почему, составив первую сводку источников, повествующих об этой стране, он если и не подверг их детальному анализу, отложив это на будущее, то, во всяком случае, сопоставил друг с другом. Он сравнил точки зрения прежних и современных ему исследователей, ознакомился с картами позднего средневековья, на которых была обозначена какая-то «Биармия», и пришел к неутешительному выводу: ни на Каме, ни на Северной Двине никакой страны Биармии никогда не было. Это ошибка.

Но Кузнецов не просто отверг традиционный взгляд на Биармию. Он указал на существование какой-то Биармии на самом севере Скандинавии в районе Варангер-фьорда — к западу от современного Мурманска и к востоку от древнего Финмарка. Именно туда, как можно думать, плавали за добычей викинги. В самом деле, при внимательном чтении саг сразу же после Финмарка скандинавы оказываются в «стране бьярмов». Средневековые карты, и в первую очередь карта Олая Магнуса, в полном согласии с сагами в этих местах помещали Биармию, соответственно именуя жителей этой страны бьярмами, или бьярмонами.

Олай Магнус, крупнейший географ и историк XVI века, при жизни своей издал большое сочинение, содержащее подробнейшую сводку всего известного материала об истории, жизни, быте и географии северных народов. На подробной карте, приложенной к изданию 1567 года, Биармия, в полном согласии с картой английского купца и дипломата Дженкинсона, занимала северо-запад Кольского полуострова, захватывая полуостров Рыбачий и побережье Варангер-фьорда.

Впрочем, словно предвосхищая позднейшие сомнения в достоверности известий саг, ощущая всю их противоречивость, Магнус писал в своем сочинении, что существует, по-видимому, две Биармии — дальняя и ближняя. «Ближняя» Биармия достаточно хорошо известна его читателям. Это гористая и лесистая страна, которая изрезана многочисленными порожистыми и бурными реками, непригодными для плавания из-за обилия на них водопадов и быстроты течения.

По его словам, среди лесов и гор «ближней» Биармии можно найти пространства равнин и луга, достаточно удобные для земледелия, да и сама земля оказывается плодородной, если ее хорошо обработать и засеять. Однако местные жители этим не занимаются, поскольку не ощущают нужды в хлебе. Здесь такое обилие диких зверей, а в реках и озерах — рыбы, что охота на них чрезвычайно легка. Именно поэтому, а также из-за природной склонности бьярмы ведут кочевую жизнь, поклоняются идолам, и у них нет постоянных поселений. Они отличные стрелки из лука, быстро нападают и сразу же скрываются, так что воевать с ними чрезвычайно трудно. Хуже всего, что бьярмы предпочитают сражаться с нападающими на них врагами не обычным оружием, а чарами и заклинаниями. С их помощью они вызывают дождь, бурю, мрак, напускают на людей слепоту, бессилие, и те часто умирают не от ран, а просто от истощения.

Характеристика этих бьярмов в описании Олая Магнуса удивительным образом напоминает все, что обычно рассказывали в те времена о финнах и карелах. Впрочем, и о саамах тоже!

Однако Магнус был не только крупным ученым, но и человеком своего времени.

Холодный, суровый, труднодоступный, а потому и таинственный Север Европы и Азии долгое время служил местом, куда древние и средневековые географы помещали жилища народов-монстров: одноглазых, безглазых, многоногих, одноногих, многоруких, песьеголовых, впадающих в спячку, как медведи, закрывающихся своим ухом, как плащом, людей без голов и без желудка, покрытых густой шерстью, а также всех остальных, рожденных пылкой фантазией человека. Изображения подобных монстров можно встретить на страницах вполне серьезных, казалось бы, научных изданий еще XVIII века. Но по мере того как ширилась открываемая европейцами территория нашей планеты, как все дальше отступали границы неведомого, где могли обитать подобные страшилища, количество их быстро сокращалось.

Вот почему тот же О. Магнус, не рискуя — на всякий случай! — отступать от традиций и в то же время понимая фантастичность подобных россказней, для чудес, живущих в сагах, отводит «дальнюю» Биармию.

«Дальняя» Биармия, как он пишет, — страна малоизвестная. В ней обитают различные диковинные народы, попасть к которым можно, только пройдя через разные трудности и с опасностью для жизни. Эта Биармия по большей части покрыта льдом и снегом, в ней царит жестокий холод, и передвигаться там можно только на быстро несущихся оленях.

«Дальняя» Биармия так и осталась за пределами географической карты средневекового ученого, на которой «ближняя» Биармия предстает в полном соответствии с нашими знаниями о природных особенностях Лапландии и Кольского полуострова. Да и жители ее, как я уже говорил, оказываются трудно отличимы от карелов и собственно финнов.

Кузнецов не просто извлек из забвения труд Олая Магнуса, чтобы показать его значение в решении загадки Биармии. С присущей историку основательностью и проницательностью он сумел подметить и другое. Именно в этих районах, особенно к западу от Нордкапа, почему-то распространены топонимы, начинающиеся с «бьяр», как, например, остров Бьяркей, на котором жил Торир Собака, убивший Карли на обратном пути из Биармии. Очень интересное подтверждение фактам, изложенным О. Магнусом, русский историк нашел у И. Шеффера, писавшего о Лапонии во второй половине XVII века.

Не обнаружив ни у кого из древних географов, кроме Магнуса, упоминания Биармии, Шеффер предположил, что это та же страна, которая раньше называлась Скридфиннией, а теперь — Лапонией. В подтверждение своей мысли Шеффер приводил тот факт, что еще в его время Лапония делилась на округа, а те, в свою очередь, на крупные участки, называемые «бьяр». На каждом из таких «бьяров» располагалось по нескольку селений или кочевий лопарей, владеющих ими сообща.

Шеффер полагал, что в этом термине сохранилось древнее имя страны и ее жителей, которые вымирали от болезней, постоянных войн, а под конец смешались с лапландцами… Удивляло его лишь одно обстоятельство: откуда в Лапонии могло появиться серебро, столь воспетое в древних сагах? Впрочем, то была загадка, которую, как известно, не мог разгадать ни один исследователь, где бы он эту Биармию ни помещал.

Биармия в Лапландии хорошо согласовывалась с указаниями саг и соответствовала маршруту плавания Оттара и Карли на север.

«В заключение, — заканчивая обзор мнений о Биармии, писал С. К. Кузнецов, — я желал бы, чтобы скандинавские и финские ученые постарались подвергнуть полному пересмотру вопрос о Биармии. В их распоряжении найдутся, бесспорно, материалы, мне недоступные. Быть может, соединенными усилиями мы придем тогда к единогласному выводу, что Биармия на берегах Северной Двины и в пределах Перми Великой есть мираж, научное заблуждение, с которым пора покончить раз навсегда…»

Таков был первый достаточно смелый шаг на пути разгадки тайны Биармии. Второго шага Кузнецов сделать не успел. Не успел он выполнить скрупулезного анализа собранных им письменных источников и подвергнуть критике концепцию Тиандера, повторившего именно то, против чего Кузнецов выступал. Смерть унесла слишком рано этого удивительного труженика русской науки. Затем началась первая мировая война, революция, гражданская война… До Биармии ли тут было?! Но когда уже можно было вернуться к научному спору, оказалось, что вся советская скандинавистика находится в руках учеников Ф. А. Брауна и А. Н. Веселовского, откуда вышел К. Ф. Тиандер.

Мираж снова торжествовал.

Четкая, аргументированная позиция Кузнецова у наставника Тиандера, профессора Ф. А. Брауна, выдающегося филолога-германиста, вызвала негодование. По его мнению, Кузнецов «только запутал вопрос о Биармии». Уже после отъезда самого Брауна в эмиграцию его ученики и последователи повторяли эту фразу при каждом удобном случае, закрывая, таким образом, возможность обсуждения концепции русского историка, попытавшегося разрушить одно из звеньев в цепи норманнской гипотезы. Да и как иначе они могли отнестись к такой попытке?!

С точки зрения людей, считавших, что пересмотр утвердившихся в науке представлений не нужен и даже вреден, наблюдения и выводы С. К. Кузнецова следовало осудить и как можно скорее забыть. Так и было сделано. На его труд, опубликованный в «Этнографическом обозрении» за 1905 год, не ссылаются, указывая его лишь в списке использованных работ для полноты библиографии. Это меня и обмануло. Только теперь, обладая достаточным опытом, собственными наблюдениями и материалом, дающим простор для размышлений, я смог понять все значение этого уникального труда. Больше того. Я смог убедиться, что филологические знания, которыми в полной мере обладал К. Ф. Тиандер, при решении исторических, тем более историко-географических вопросов оказываются далеко не достаточными…

Кузнецов заставил меня иными глазами взглянуть не только на работу Тиандера, но и вообще на подход к тексту исторического памятника. Филолог не может заменить собою историка. Текст требуется не просто перевести. Его нужно прочесть в соответствии со знаниями, бытом, представлениями людей, которые его писали, учитывать обстоятельства, при которых он возник, а вместе с тем и всю его дальнейшую историю. Сделать это может только историк, умеющий войти в эпоху, жить ею, способный чувствовать своеобразие каждого исторического времени, то характерное, что отличает одну эпоху от другой.

Качества эти нельзя приобрести, только читая книги. Нас поражает энциклопедичность людей XVIII века, но мы забываем, что в то и в более раннее время ученые, в особенности историки и географы, не были только историками и географами. Это были люди, занимавшие государственные посты, совершавшие путешествия, творившие историю и открывавшие мир, который они описывали и пытались осмыслить.

Они знали, что прежде чем рассуждать о путях и расстояниях, о морях и странах, надо накопить собственный опыт странствий. Он ляжет мозолями на руки и ноги, сотрет не одну пару подошв, прибавит седины в волосах и откроет ту истину, что на долгом и трудном пути каждый шаг может стать последним. Ведь то, что сегодня нам кажется легким, для людей, живших пятьсот и более лет назад, могло быть просто непосильным, и наоборот…

Если подобного опыта нет, если историк, а тем более филолог не прошел испытания пространством и временем один на один с пустыней лесных чащоб, холодным бездушием моря и обманчиво-доступными лабиринтами гор, — ему рано браться разгадывать подобные ребусы. В противном случае на свет появляются такие переводы и толкования, когда остров «Витахольм» оказывается городом «Витичевом» на Днепре, страна русов превращается в «страну великанов», «Эллипалтар», обозначавший Гибралтар, разыскивается в устье Днепра или на Азовском море, в Новгороде на Волхове уже в середине XI века оказывается церковь святого Олава, убитого менее чем за двадцать лет до этого и еще не канонизированного, а того же Оттара вместо китов заставляют ловить гигантских моржей, достигающих… 25 метров длины! Невежество переводчиков и истолкователей исторических текстов, никогда не бывавших в местах, о которых идет речь, знающих обо всем понаслышке, может привести к плачевным результатам. Стоит ли удивляться легкости, с которой они намечают карандашом на обзорной карте Европы из карманного атласа мира путь викингов из Норвегии в Белое море? Нет, конечно! Откуда им знать о смене ветров и течений возле Нордкапа? Кто им может поведать, какие опасности ждут морехода возле Святого Носа? Разве хоть на секунду они способны почувствовать силу течений в горле Белого моря, если даже и видели его с борта современного теплохода?

Мне всегда хотелось посмотреть на таких людей в баркасе с прямым парусом или просто с веслами в руках, один на один с морем и непогодой, не в Заполярье даже, осенью или весной, а летом, при ослепительном солнце вблизи Терского берега или идущих по мокрой тундре с полной выкладкой в душную летнюю жару, когда голова начинает раскалываться от одуряющего запаха багульника, а невидимая глазу мошка продолжает грызть уже изъеденное тело… Все это я испытал на собственной шкуре. И знал, что никакие это не испытания, а всего лишь быт, обычная, повседневная жизнь, о которой и говорить-то неприлично, но которая не приспособленного к ней человека может вывести из строя на долгое время, а опытного и знающего делает расчетливым и осторожным…

Кузнецов своей работой еще раз напомнил об этом. С высот глубокомысленных умозаключений он сводил нас снова на землю, не только подтвердив мои сомнения в существовании Биармии на Северной Двине, но и подсказав, в какую сторону стоит направить поиски. Я словно бы слышал голос историка, обращенный из прошлого к своим коллегам, с просьбой не забыть, продолжить его работу, развеять наконец мираж, уже столько лет стоящий на пути исследователей…. Призыв не был услышан, а те, до кого он дошел, постарались его забыть.

Вот почему я чувствовал себя обязанным продолжить то, что не успел завершить Кузнецов: подвергнуть внимательному анализу те письменные источники, на которые указал ученый. И хотя я полагал, что путь мой в Биармию уже закончен, Кузнецов заставил меня начать с того, с чего начинали все остальные, — с рассказа норвежца Оттара, в отличие от саг записанного сразу и в дальнейшем как будто не претерпевшего особых изменений.

7

Да, с Оттара — он же Отер или Охтхер — и с его плавания начинали все, кому доводилось писать о Биармии и о набегах викингов на ее берега. Оттар и Торир Собака, река Вина и Биармия, Белое море и Северная Двина… Рассказ Оттара подтверждался свидетельством саг, а описания саг — рассказом Оттара. Норвежец подробно рассказывал о своем пути на северо-восток вплоть до реки Вины. Правда, у него она не названа, это была просто «большая река». Но путь-то был тот самый, на который намекали саги!

Получался как бы замкнутый круг, когда одно свидетельство подтверждалось другим, потому что то, в свою очередь, подтверждало первое. Подтверждало? Скорее дополняло, да и то без надлежащей проверки и анализа. Оттар был первым? Но историки лучше, чем кто-либо, знают, что последовательность во времени еще не является доказательством причинности: «после этого» вовсе не означает «вследствие этого». А коли так, следовало выбирать какой-то иной путь, который давал возможность анализировать источники независимо друг от друга. Тогда можно было принять во внимание время их написания, возможность влияния друг на друга, выяснить географические познания их редакторов и переписчиков, извлечь из каждого по отдельности реальную географию и этнографию, отразившуюся в текстах, и многое другое, что не вправе оставлять в стороне исследователь, занимающийся географической историей прошлого.

К Оттару надо было идти не прямо, а через его эпоху и обстоятельства его жизни, которые вызвали появление уникальной записи рассказа халогаландца. Другими словами, начинать следовало с Альфреда Великого. Как считало большинство моих предшественников, английский король не только расспрашивал Оттара, но и собственноручно записал его рассказ, чтобы потом, соответствующим образом отредактировав, внести его в им же самим переведенный и сокращенный труд Павла Орозия. Согласно современной терминологии, английский король являл собой «издательский концерн», включавший стенографиста, переводчика, редактора, писца… разве что не переплетчика!

Откуда все это известно? Прямо — ниоткуда. Косвенно — выводится из намеков, содержащихся в жизнеописании короля Альфреда, составленном после его смерти. Другими словами — согласно преданию. Но это же предание приписывает ему не только перевод семи книг Павла Орозия. На литературном счету Альфреда Великого, кроме «Истории против язычников», значится еще три объемистых перевода: «Об утешении философией» Боэция, «Об обязанностях пастора» Григоря Великого и «Церковная история англов» Беды Достопочтенного. Опять же согласно преданию все эти переводы выполнены королем Альфредом на протяжении последних десяти-двенадцати лет его жизни. Труд, как можно видеть, по своему объему воистину королевский!

Однако в силах ли был король его выполнить сам?

Король Альфред по праву заслужил у своих соотечественников титул «Великого». На английский престол он вступил в 872 году. Собственно, никакого престола не было. Английское войско было полностью разбито вторгшимися датчанами, старший брат Альфреда погиб в битве, а сам он был вынужден около года скрываться в болотах Соммерсета, поскольку почти вся Англия была захвачена норманнами. И все же Альфред оказался настолько удачлив, что в последующие три года сумел восстановить свою власть, разбить датчан и отразить многочисленные нападения норманнов на берега Англии. Окончательную победу он одержал в 886 году, взяв Лондон, последний оплот датчан в восточной Англии, куда с тех пор и была перенесена столица королевства.

Использовав кратковременную передышку между войнами, король Альфред реорганизовал армию и ополчение, навел порядок в разоренной, распавшейся на отдельные области стране, построил множество новых укреплений, восстановил старые, а главное — разработал основы английского законодательства, обнародовав «Правду короля Альфреда».

Последующее пятилетие его жизни, с 892 по 897 год, наполнено непрекращающимися войнами с датчанами, норвежцами, фризами и, по-видимому, шведами, которые со всех сторон пытались высадиться и укрепиться на побережье Англии. Отражением набегов и вторжений неизменно руководил сам король, привлекая наемников — переходившие к нему на службу отряды норманнов. Это было время Харальда Харфагра, подчинявшего себе мечом Норвегию, и начала колонизации Исландии. Волны викингов с берегов Скандинавии выплескивались на Британские острова и катились губительным валом по побережьям Западной Европы. Вот почему невольно встает вопрос: мог ли король в годы такой бурной государственной жизни и деятельности лично заниматься столь обширными и трудоемкими переводами? Не направлять их, не редактировать даже, а переводить?

Сомнений в образованности короля Альфреда не возникает. В юности он дважды совершил путешествие в Рим к папе Льву IV и сравнительно долго прожил во Франции при дворе Карла Лысого. Он знал несколько европейских языков, но латынь, интернациональный язык средневековья, освоил только в 885 году, на тридцать шестом году жизни. Вместе с любовью к чтению биографы отмечают его постоянное стремление распространять возможно шире просвещение в стране, взращивая культуру и ученость. Образованных людей при его дворе было достаточно, они могли и должны были взять на себя работу по переводу и редактированию избранных королем сочинений. Что же касается его самого, напряженные ежедневные занятия по укреплению и восстановлению королевства должны были отнимать у него практически все его время без остатка.

Таковы общие соображения.

А что говорят факты?

Время появления Оттара при английском дворе может быть определено только предположительно, никаких точных данных на этот счет вроде бы нет. Обычно исследователи относят работу над переводом Павла Орозия к 890–893 годам, но вставить туда рассказ Оттара можно было и позднее. С другой стороны, сам рассказ вряд ли первоначально предназначался именно для этого перевода. Записать его могли гораздо раньше и только потом уже вставили в текст. Заманчиво видеть в записи устного рассказа норвежца первый толчок, подвигнувший мысль короля в дальнейшем на перевод и корректирование труда Орозия, тем более что именно этот рассказ стал первой главой переработанной книги. Но это всего лишь одна из вероятных догадок, не подтверждаемая никаким прямым свидетельством современников.

Столь же заманчиво было бы приурочить появление Оттара к спокойному пятилетию правления короля Альфреда, то есть к промежутку между 886 и 892 годами. Для этого, мне кажется, есть больше оснований. Последующие годы непрерывных войн и набегов викингов мало способствовали развитию мирных торговых отношений между Скандинавией и Англией. Больше того, Оттар вместе со своим товарищем Вульфстаном прибыли в Лондон не из Норвегии, а из Шлезвига в Дании, из той страны, откуда следовали нападения на Британские острова. Правда, в те времена каждый человек представлял не народ, страну или группировку, а только самого себя. Те же Оттар и Вульфстан вполне могли помочь королю Альфреду отбить очередной набег своих соотечественников, а какое-то время спустя, поссорившись с королем, вернуться в его страну вместе с шайкой тех же самых «джентльменов удачи». Такое поведение тогда не считалось предосудительным.

И все же, если принять во внимание хронологию переводов, наиболее вероятным опять оказывается середина мирного пятилетия, время 889–890 годов.

В пользу такой хронологии можно привести еще одно соображение.

Оттар не был викингом в распространенном понимании этого слова. Судя по информации, заключенной в его рассказе, он скорее предпочитал торговать, нежели грабить. К тому же он был достаточно обеспечен, жил далеко на севере Норвегии, «севернее всех норманнов», и не участвовал в политической борьбе конунгов за власть над страной. Хотя современные комментаторы и пытаются приписать ему какую-то зависимость от короля англичан, сам я не мог найти на нее даже намека. Обычно при этом ссылаются на фразу: «Оттар сказал своему господину, королю Альфреду, что…» Но можно ли утверждать о какой-либо зависимости собеседника, который обратился к вам со словами «милорд», «сэр» или «милостивый государь мой»? Конечно же, нельзя! И все же фраза эта очень важна.

Она свидетельствует, что запись беседы вел не сам король — еще одна расхожая легенда, — а некое третье лицо, употребившее это выражение всего лишь как куртуазный оборот.

Впрочем, из дальнейшего прямо следует, что Оттар был больше чем просто свободным человеком. Согласно его рассказу он был хэвдингом, «князьком», вероятнее всего — наследственным владетелем большой округи на севере Норвегии. Очень возможно, что фразу о том, что он живет севернее всех норманнов, следует понимать как указание, что севернее нет никого равного ему по рангу. Власть Оттара распространялась, по-видимому, как на саамов — финнов, — плативших ему дань, так и на лично свободных, но экономически зависимых от него норвежцев.

Больше всего Оттара интересовал морской промысел, охота на китов и тюленей. Вместе с тем то был далеко не последний источник его благосостояния. Оттар владел шестью сотнями оленей и, как он особенно подчеркнул, шестью обученными оленями-манщиками, с помощью которых можно было охотиться на оленей диких. В его стойлах стояло двадцать овец, столько же свиней, а его поле, как он пояснил с гордостью, пахали не на быках, а на лошадях.

И все же главное его богатство, как можно понять, заключалось в той дани, которую он взимал с окрестных саамов ездовыми оленями, шкурами, птичьими перьями и пухом, канатами из тюленьей и моржовой кожи, шкурками куниц и песцов…

Где жил король Альфред, мы знаем. Вульфстан, товарищ Оттара по плаванию, жил, по-видимому, в Хедебю, в Шлезвиге, куда к нему приехал Оттар, чтобы отправиться в Англию. А где жил сам Оттар? Кроме указания на крайний север Норвегии, текст сообщает только, чтопуть от его дома на юг Норвегии занимает летом целый месяц.

По мнению норвежских археологов, Оттар жил неподалеку от современного Тромсё, в тех же краях, где столетие спустя обитал Торир Собака, быть может, его прямой потомок или родственник. В этих же местах в конце прошлого века была обнаружена и раскопана деревня Грейпстад, существовавшая в IX веке, — самое северное поселение этого времени в Норвегии. Судя по находкам на ее территории, деревня эта была резиденцией какого-то крупного хэвдинга. Я не могу утверждать, что Оттар жил именно в Грейпстаде, но все, что мы знаем о нем и об этой деревне, делает подобное утверждение весьма вероятным. Место это оказывается на пятьсот с лишним километров северо-восточнее острова Оттер-Ё, на который когда-то указывал К. Ф. Тиандер как на возможную родину и место жительства предприимчивого норвежца.

Число аргументов легко увеличить, напомнив, что Грейпстад оказывается довольно близко от той самой «страны бьярмов», которую нашел на старых картах С. К. Кузнецов и куда мог наведываться Оттар.

Только вот говорил ли Оттар о бьярмах?!

Вопрос этот, неожиданно возникший, на первых порах удивил меня. Как можно сомневаться в очевидном? Но, перечитав снова текст, описывающий плавание Оттара, я убедился, что очевидное — совсем не так уж очевидно, как представлялось мне раньше. И по мере того как я снова и снова читал текст, сквозь единый вроде бы рассказ мне все яснее проявлялась внутренняя нелогичность отдельных фраз. «Рассказ Оттара» не был последовательным рассказом одного человека. Это было даже не единое повествование, скорее — некая композиция, составленная на основе уже имевшихся записей.

Объяснить неожиданный феномен я мог двояко.

Согласно первой версии, писец записывал не рассказ Оттара, а лишь его ответы на вопросы короля Альфреда. Отсюда и внутренняя нелогичности повествования. Не следовало упускать из вида другие возможности. По-видимому, во время аудиенции было записано не все. Многое, как рассказ Оттара о самом себе, было записано позже, потом обработано и скомпоновано, причем даже не этим писцом, а каким-то другим, кто осуществлял общую стилистическую редактуру перевода Орозия. Поэтому сведения о жизни Оттара оказались не перед его повествованием о плавании на север и плавании на юг, в Данию, а между ними. Вместе с такой правкой в текст могли попасть пояснительные фразы — глоссы — писца или редактора, появиться путаница, отвечающая представлениям писца о рассказе норвежца и географии того времени.

Было и другое объяснение. В момент беседы перед королем находился не один Оттар, но и его товарищ Вульфстан. Рассказ Вульфстана о поездке из Хэтума (Хедеби) на восток по Балтийскому морю непосредственно продолжает рассказ Оттара о его плавании вдоль побережья Норвегии на юг, в Данию, именно в этот самый Хэтум. Другими словами, Оттар не просто рассказывал королю Альфреду о себе и о своем плавании на север: оба скандинава рассказывали еще и о совместном плавании — на восток, по Балтийскому морю, после чего они вернулись в Хэтум и отправились на запад, в Англию.

Что так происходило в действительности, видно по употреблению местоимений. В своем рассказе о путешествии по Балтике Вульфстан неизменно употребляет множественное число — мы, нас, — тогда как Оттар в рассказе о своей поездке на север говорит о себе в единственном числе, хотя, конечно же, в такое рекогносцировочное плавание он отправился не один, а с достаточно большой и хорошо вооруженной командой.

Но вот что примечательно. В некоторых фразах, где неожиданно возникают в тексте «беормы», четкое «я» Оттара, столь для него характерное, оказывается заменено множественным числом! Создается впечатление, что к «дуэту» Оттара и поясняющего его рассказ писца, называющего Оттара, как и короля, в третьем лице, присоединяется голос Вульфстана, рассказывающего об их совместной поездке на восток — сначала к западным славянам, в «страну вендов», а потом — к эстам, под которыми подразумеваются отнюдь не современные эстонцы, а пруссы, древние айсты… Так, может быть, «беормы» — совсем не бьярмы и никакого отношения к плаванию Оттара на север не имеют? И попали они в это место благодаря ошибке редактора, а на самом деле принадлежат рассказу Вульфстана?!

Проверить эту догадку можно было, только еще раз самым внимательным образом изучив текст англосаксонского подлинника, не доверяя прежним переводам.

Когда мне удалось проделать эту работу, я увидел, что мои предположения подтвердились: в переводах оказались весьма существенные ошибки. Теперь, выправив их, я мог выделить из текста рассказ Оттара, набранный обычным шрифтом, отметить курсивом пояснения писца, редактора или переписчика (глоссы), а разрядкой выделить фразы, с наибольшей вероятностью принадлежащие Вульфстану.

Итак, Оттар «сказал, что однажды захотел испытать, как далеко на север тянется эта земля и живет ли кто-нибудь на севере этой пустыни. Тогда он поехал на север, держась берега, и в течение трех дней пути эта пустыня была у него по правому борту, а открытое море — по левому. Тогда он достиг таких мест на севере, дальше которых на север не плавают даже охотники на китов. Тогда он поплыл дальше, на север, сколько мог проплыть в другие три дня. Там или берег сворачивал на восток, или же море врезалось в берег, он не знает; но он знает, что там он ждал западного и отчасти северного ветра; дальше на восток он плыл вдоль берега столько, сколько мог проплыть за четыре дня. Тогда он должен был ждать прямого северного ветра, потому что берег здесь поворачивал прямо на юг или же море вдавалось в берег, — он не знает. Тогда он поплыл прямо на юг вдоль берега столько, сколько он мог проплыть за пять дней. Там большая река вела в глубь страны. Тогда вошли они в эту реку, но не решились по ней подняться, опасаясь возможного нападения; эта земля была заселена по одной стороне реки. Он совсем не встречал населенной земли с тех пор, как он покинул свой домашний очаг. И на всем его пути по правому борту была необитаемая земля, разве что рыбаки, птицеловы и охотники, которые все были финнами; а по левому борту у него было открытое море. Тогда беормы очень плотно населяли свою землю; но они побоялись на нее вступить. Что касается земли терфиннов, то она необитаема, если не считать охотников, рыбаков и птицеловов.

Многое рассказали ему беормы о своей родной стране и о странах, которые к ней прилегают; но он не знает, насколько это правда, потому что сам он этого не видел, показалось ему только, что финны, как и беормы, говорят почти на одном языке. Вскоре он поехал туда, не только чтобы снова увидеть эти края, но и за китами-единорогами, потому что у них на зубах хорошая кость — несколько таких зубов они привезли королю, — а их кожи очень хороши для канатов. Этот кит был значительно меньше других, он был не больше семи локтей. Самая же лучшая охота на китов у него на родине; они достигают там сорока восьми локтей длины, а самый большой — пятидесяти локтей. Там, сказал он, с шестью лодками он убил за два дня шестьдесят китов…».

Внимание к тексту, к каждому его слову всегда бывает вознаграждено. Появились «швы» между разнородными отрывками, исчезли мифические «моржи», достигавшие в прежних переводах чуть ли не тридцатиметровой длины… По-видимому, современные переводчики-филологи никогда не слышали о единороге, именуемом еще нарвалом, чей длинный «рог», или «зуб», высоко ценился в средневековой Европе. Из него изготовляли посохи епископов и королей, а порошок из него считался действенным лекарством от многих болезней. Мне было понятно, что рог и зуб позволили незадачливому переводчику в академическом издании текста Оттара осмыслить нарвала — «моржом». Но вот каким образом в гигантских моржей превратились киты — для меня так и осталось загадкой. Или «hornwael» превратился в «horschwael’a» под пером древнего писца?

Главным достижением было то, что найденные теперь фразы Вульфстана изъяли из рассказа Оттара пресловутых бьярмов, которых, как выяснилось, здесь и в помине не было. Разговор шел о неких «беормах», о которых ничего вразумительного не сообщалось, кроме того, что их язык вроде бы схож с финским и на чью землю рассказчик — или рассказчики? — не решились ступить.

Так, может быть, Оттар и не был в «земле бьярмов»?!

Вчитаемся еще раз в текст. Есть ли в рассказе Оттара хоть один намек, показывающий его заинтересованность в Биармии и в бьярмах? Я не говорю уже о том, что совершенно непонятно, где он ухитрился услышать многочисленные россказни «беормов» о соседних странах, когда в своем рассказе Оттар недвусмысленно заявляет, что, сколько бы он ни плыл на север, на восток и на юг, по правую руку у него была «необитаемая пустыня». То, что она все-таки оказывается населена «рыбаками, охотниками и птицеловами», ничего не значит: для него это не те люди, о которых стоило бы говорить, а всего лишь финны, то есть саамы-лопари. Откуда видно, что «большая река» принадлежала другому народу? Может быть, открыв ее, на следующее лето Оттар едет туда торговать или грабить? Ничего подобного. В «те края» он едет всего лишь на морскую охоту, а вовсе не в «страну бьярмов» или «беормов»!

Да и путь туда совсем недалек. «Чистого плавания» в одну сторону у Оттара было всего пятнадцать дней — плавания медленного и осторожного, так как пробирался он в незнакомых водах. Поскольку при перемене курса он должен был всякий раз ждать попутного ветра, можно заключить, что суденышко его было невелико, без достаточного количества гребцов, и оснащено прямым парусом, что не позволяло Оттару маневрировать и идти галсами. Все это заставляет согласиться с расчетами С. К. Кузнецова и поддержавшего его уже в наше время М. И. Белова, одного из лучших знатоков северного мореплавания, что Оттар вряд ли продвинулся дальше Варангер-фьорда. Скорее всего он не дошел даже до Нордкапа, плутая в шхерах, не отдаляясь от изрезанного фиордами и усеянного островами северного побережья Скандинавии. Наконец, стоит вспомнить, что путь Оттара к «беормам» определяется, по его словам, всего лишь двумя неделями плавания, указывая на расстояние вдвое меньшее, чем то, какое он прошел на юг, в Хедебю. Даже если закрыть глаза на сложности плавания на северо-восток — неизвестность, течения, непогоду, туманы и прочее, количество дней, проведенное Оттаром в море, не позволяет продлить его путь далее Варангер-фьорда.

Незаинтересованность Оттара в беормах стоит в разительном противоречии со всем, что мы знаем о бьярмах, — по сообщениям саг, по сохранившимся строкам скальдических стихотворений, прославлявших подвиги героев в «стране бьярмов», по той настойчивости, с которой в это эльдорадо викингов ежегодно отправляются военные экспедиции. Здесь — ничего похожего. Ни восторга, ни похвальбы, ни просто интереса. А ведь все без исключения историки полагали и полагают, что именно Оттар открыл Биармию для скандинавов! Быть первооткрывателем — и не заметить своего открытия? Или никакого открытия не произошло, потому что там, куда плавал Оттар, ничего не было — ни золота, ни серебра, ни мехов, ни самих бьярмов?

Очень похоже. Ведь весь рассказ Оттара оставляет у читателя впечатление эпического спокойствия — спокойствия пустыни вод и пустыни берега, освещаемых незакатным полярным солнцем. Разве что кое-где виднеются летние чумы саамов, в короткое заполярное лето промышляющих ловлей трески, сбором птичьих яиц да охотой.

А «беормы»? Что они собой представляли? Где обитали? Кто они — «говорящие по-фински»? Если о них рассказывает Вульфстан, то почему столь кратко? И не только кратко, а, я бы сказал, невразумительно!

И тут обнаруживается еще один любопытный факт, дающий повод для размышления. Вульфстан вообще удивительно краток. Не только здесь, но и там, где он рассказывает королю об их совместном с Оттаром плавании на восток.

Вместо развернутого рассказа о народах, обитавших на берегах Балтийского моря, о стоящих там городах, нравах жителей, достопримечательностях, опасностях плавания, товарах и торговле — то есть о всем том, о чем обязан был рассказать слушателям путешественник, прибывший из поездки, и ради чего эти слушатели откладывали все свои дела, — Вульфстан только кратко перечисляет географические ориентиры пути вроде названия островов и указания, кому они принадлежат, а потом почти что без всякого перехода пространно рассказывает о погребальных обычаях эстов. И все.

Не правда ли, странно?

Особенно странно, потому что при описании тризны у эстов Вульфстан куда как словоохотлив! Между тем для многословия нет причины. Даже непонятно, почему это его заинтересовало. Почему именно погребальный ритуал одного из балтийских народов мог быть так интересен английским слушателям?

Перечитывая несколько раз это место, я не мог отделаться от ощущения, что передо мной всего лишь небольшой отрывок весьма пространного сочинения, которое Вульфстан продиктовал королевскому писцу, — пространного и содержательного, если попытаться его представить даже по одному только сохранившемуся и дошедшему до нас фрагменту. В отличие от скупого на слова Оттара, говорившего кратко и «по делу», как то положено уважающему себя норвежцу, да еще столь высокого положения, Вульфстан, как профессиональный купец, красноречив и щедр на подробности. Он не чужд даже красочности в своих описаниях! Уже одно это заставляло предположить, что рассказы «беормов» о сопредельных с ними странах, по поводу которых Оттар (то есть Вульфстан!) осторожно заметил, что не берет на себя ответственность за их правдоподобие, должны были быть изложены им столь же подробно, как и описание погребальных церемоний. Следы существования такого же рассказа о финнах — «квенах» — можно видеть в иначе не объяснимой реплике Вульфстана, что, как ему показалось, они говорят на одном языке с «беормами».

Кстати, а кто такие «беормы»? Не бьярмы исландских саг, а именно «беормы», как зафиксировано это слово писцами короля Альфреда. Что оно означало? Имя народа? Самоназвание? Или имя нарицательное, данное им соседями, которых мы не знаем? На каком языке объяснялся с ними Вульфстан? Или это Оттару принадлежало замечание, что «финны и беормы, как ему показалось, говорят на одном языке»? Наконец, где произошел этот, столь долгожданный для меня, контакт норвежцев с «беормами»?

Может быть, в земле эстов?

И вот здесь, когда я в растерянности стоял перед множеством внезапно обрушившихся на меня вопросов, на которые, казалось, нет и не может быть никакого вразумительного ответа, я вспомнил о любопытных изысканиях Тиандера. Филолог, подняв на «дыбу филологической пытки» словари северных наречий, пришел к неутешительному для себя выводу, что «беормы» — не этническое имя, а нарицательное, географическое, обозначающее всего лишь «прибрежных жителей»!

Другими словами, Биармия оказывалась просто «прибрежной страной». Стоило ли тогда ее искать? Что Оттар не знал никакой «страны бьярмов» на Севере Европы, было очевидно. Но теперь с очевидностью открывалось, что и Вульфстан не слыхал ни о какой Биармии. Были только «беормы», обитатели побережья, не больше. В таком случае оставалось думать, что миф о некой стране, обильной драгоценностями, складывался в течение столетий из рассказов викингов. Каждый удачный набег на то или иное побережье Европы забрасывал их — по их представлениям — в ту самую Биармию, где обогащались и добывали себе славу их предшественники. Собственно Биармия возникла из «страны бьярмов» уже в создании средневековых ученых и новейших историков. У истоков легенды оказывались «беормы», береговые жители. Вульфстан и Оттар были первыми, кто так их назвал в своем рассказе, который после записи получил значение документа. Кого назвали? Да хотя бы тех же эстов, бывших на самом деле пруссами и живших между Гданьском и Калининградом, на территории, которая еще не так давно называлась… Вармией.

Убедительно? Мне казалось, что такое объяснение можно было принять.

Ну а как же саги?

8

Скандинавские, а более того исландские саги — один из самых удивительных феноменов культуры европейского средневековья.

Их происхождение остается загадкой. Сейчас исследователи согласны, что многие дошедшие до нас саги могли быть довольно рано записаны. С другой стороны, представляется более вероятным, что большинство их жило сначала в памяти людей, передаваясь из уст в уста. Иначе каким образом могли сохраниться столь подробные родословные героев саг, подкрепляемые друг другом! Но историки сомневаются в достоверности сведений, хронология событий под пристальным взглядом исследователя оказывается маловероятной или неверной, факт соседствует с вымыслом, и сама сага… Но разве сага — исторический документ? — спрашивает историка читатель или литературовед, уже подпавший под ее обаяние. Ведь это зеркало, которое донесло до нас отражение давно исчезнувшего мира столь ярко, выпукло и живо, что стоит ли спорить о его достоверности? Здесь правда художественная оказывается куда выше той правды, что именуется исторической…

До сих пор спорят, как воспринимали саги сами скандинавы. Так же, как воспринимаем их мы, или как-то иначе.

В известном смысле саги опередили свое время. Слава к ним пришла много позднее их открытия, и с тех пор интерес к сагам растет не только у специалистов, но и у широких кругов современных читателей.

В чем здесь секрет? Мне кажется, на нас воздействует предельная обнаженность сюжета, который сами мы подсознательно, уже при чтении, облекаем в плоть и наполняем жизнью. Возможно и другое, что здесь действующей силой становится мощное дыхание давней жизни, которая породила цельные, словно бы раз и навсегда отлитые характеры героев, они знают свой путь в жизни и потому спокойно принимают его конец. Эпоха викингов, эпоха саг — эпоха молодости европейского мира. Просторы морей и океанов никем не измерены, они полны неведомого, полны опасностей и приключений, зовущих героя. Мир саги — мир необозримых просторов, которые ждут, чтобы их испытал и открыл человек. Этот мир замешен на железе и крови, на богатстве, за которым отправляются в дальние походы, но которое растрачивают так же легко, как и его приобретают. За золото можно купить все — дружбу, жизнь, смерть, власть…

И все же эти «волки моря», для которых океан был лишь «полем борозды морского коня», как выражались скальды, безжалостные пираты и бандиты, наводившие ужас на побережья Западной Европы, больше всего на свете ценили славу, полагая, что только похвальное слово поэта остается бессмертным, перенося из уст в уста имя героя, вкованное в неразрушимую цепь стиха!

За строку висы или драпы, как называлась славящая героя песнь, викинг готов был отправиться на край света, в обитель ледяных великанов, в царство мертвых — куда угодно, если только это принесет ему славу. Чем больше подвигов он совершал, чем больше сокровищ привозил с собой, чем щедрее одаривал ими своих друзей, слуг, дружину, а главное — скальдов, тем выше поднималась слава викинга, тем шире распространялась она по земле. Щедрость, великодушие, смелость славят скальды не только у воспеваемых ими героев, но и у их противников, потому что нет заслуги победить подлого, трусливого и скупого. Даже королевское достоинство не спасало викинга от презрения окружающих, если он был жадным и расчетливым скопидомом. Самым тяжким грехом сыновей Эйрика Кровавой Секиры было то, что они, по слухам, закапывали драгоценности в землю, вместо того чтобы их раздаривать.

Слава гнала викинга в море. Слава заставляла его на годы покидать родимый край. Слава заставляла его сражаться с первым встречным. Поэтому ученый араб Марвази, живший на рубеже XI–XII веков, в поучение своим соотечественникам с удивлением и некоторым недоумением писал об обитателях побережий Балтики:

«За страною йура (так Марвази называл венгров. — А. Н.) находятся береговые люди; они плавают в море без нужды и без цели, а лишь для прославления самих себя, что вот, мол, они достигли такого-то и такого-то места. Они — люди, находящиеся на крайней степени глупости и невежества. Вот едут они на кораблях по морю, и вот встретились два корабля. Привязывают их обоих моряки один к другому, обнажают мечи и сражаются. Кто остался победителем, тому и владеть обоими кораблями».

Ученый араб был прав. Именно так, цепляя крючьями и связывая корабли веревками борт о борт, шли викинги на абордаж, чтобы помериться силами и, уничтожив более слабую команду, захватить корабль. Именно так, чтобы показать свою отвагу и удаль, достигнуть пределов, которых до них никто не достигал, отправлялись скандинавы в плавание. Они обшаривали берега Европы, поднимались по рекам в глубину континента, совершали набеги на Ирландию и Испанию, через Гибралтар нашли путь в Средиземное море, где основали потом «королевство обеих Сицилий», и начали бесконечные войны, подточившие Византийскую империю. Так, сначала из удали, а потом уходя от власти нарождавшихся норвежских королей, пытавшихся подчинить себе свободных землевладельцев-бондов, норвежцы плыли в Исландию, в Гренландию и Америку…

Стоит напомнить, вероятно, что в основном среди викингов была молодежь от 15 до 25 лет от роду — буйная, неукротимая, еще не создавшая семью, только ищущая своего пути и своей удачи в жизни. Отсюда и все качества викингов — удаль, бесшабашность, презрение к смерти, гипертрофированное честолюбие, алчность и щедрость одновременно, неудержимый «зуд» в руках, тянущий в драку, предприимчивость…

Колония Эйрика Рыжего в Америке — точнее, на Ньюфаундленде — погибла при неизвестных обстоятельствах. Гренландские колонии в тяжелейших условиях просуществовали несколько веков. В Исландии потомки первых колонистов выжили, создав свою культуру, свое государство.

Одним из главных сокровищ исландской культуры стали саги.

О сагах известно и много и мало. Кто скажет, как слагалось первоначальное ядро саги и когда? Как оно обрастало «плотью»? Как видоизменялось с течением времени в устах рассказчиков и под пером переписчиков? Как соотносились саги с современной им иноязычной литературой? Что они заимствовали, что отдавали? Наконец, никто не может сказать, какое время отделяет ту или иную сагу от событий, о которых она рассказывает. В случае, когда сохранилось несколько списков одной саги, можно увидеть изменения, которые претерпел текст, выдвигать достаточно гипотетические предположения о причинах таких изменений, но единственной реальностью, с которой имеет дело исследователь, остается только сам текст. И лишь от исследователя зависит, насколько будет удачно его прочтение; что он сумеет извлечь из текста саги, а что останется закрытым за семью печатями…

В исторических сагах действуют реальные лица. Их существование и подвиги можно проверять по другим сагам, историческим документам, по географическим ориентирам и событиям всемирной истории, которые так или иначе нашли свое отражение в жизни героя. Главным источником о плаваниях и подвигах древних норвежцев стали исландские саги — если и не сложенные на далеком острове, то именно там отредактированные и записанные. Трезвый, практический ум скандинавов одновременно был чист и невинен, как у ребенка, будучи готов поверить в любые чудеса. И в то же время он оказывался гиперкритичен, когда речь заходила о людях реальных, известных, и о фактах, которые связаны с жизнью окружающих людей.

Многие исследователи скандинавской литературы именно поэтому относятся с недоверием к сагам как к историческому источнику. Саги представляются им исключительно произведениями художественного творчества, чем-то вроде нашей беллетристики. Современный исландский литературовед и историк Б. Торстейнссон со всей определенностью писал, что «каждый, кто хочет выяснить себе сущность исландских саг, причины их появления и оригинальность, должен понять, что они являются реалистической литературой определенного общественного строя… Они выдуманы, но повествование держится в тех рамках, которые не извращают представлений того времени о героической эпохе». Другими словами, Торстейнссон полагал, что саги так же соотносятся с действительностью, как романы Ю. Бондарева или В. Быкова — с событиями Отечественной войны, а производственные романы И. Герасимова — с развитием нашей послевоенной промышленности. Общий дух, быт, характеры, поступки — но не больше. Напрасно, стало быть, искать в них исторические факты, проверять по ним хронологию, находить отражение реальных событий, почти документальную запись разговоров и действительные причины тех или других поступков.

Но такой взгляд — крайность, уже преодоленная наукой.

Гораздо справедливее писал об исторических сагах крупнейший их советский исследователь А. Я. Гуревич, для которого Биармия так и осталась на берегах Белого моря. По его мнению, для исландцев периода становления и записи саг этот жанр литературы не был чисто историческим. «В сагах сочетались и переплетались правдивый — с точки зрения человека того времени — рассказ о прошлом с вымыслом, однако самый вымысел не воспринимался как таковой и должен был объяснять происшедшее. Точнее сказать, здесь имело место не слияние исторического и художественного повествования, а первичное единство, нерасчлененность их».

Замечание Гуревича относится не только к исторической королевской саге, но и к саге родовой, в которой надо было особенно точно излагать исторические ситуации и отношения действующих лиц, потому что такая сага в течение нескольких поколений служила своеобразным регулятором отношения родов и родственников друг с другом.

Переплетение исторической правды и вымысла в саге проистекало из того, что повествования о норвежских королях и подвигах норвежцев складывались и записывались далеко от места событий, в Исландии, порой спустя сто-двести лет после того, как эти события произошли. Но чтобы сага не стала сказкой, «лживой» сагой, сами события и имена участников бережно хранились в памяти исландцев. За всем этим стояла их личная история, история жизни их предков и родственников, история их владений, накопленных сокровищ, история множества других людей, с которыми через сагу ныне живущие ощущали свою кровную или дружескую связь.

Все больше и больше исландцы отрывались от своей прежней родины. Они забывали ее приметы, реальную географию, расстояния. Можно думать, что по этим причинам в XII–XIII веках исландцы с особой бережностью стали записывать свои семейные предания и рассказы о норвежской старине, составляя устные хроники, в которых было отведено место деяниям каждого из их предков. Видимо, этими же причинами объясняется и ограниченность кругозора исландских саг. Они повествуют о событиях на территории Норвегии, в Швеции, отчасти — в Дании. К немалому удивлению читателя, саги ничего не сообщают об опустошительных набегах норманнов на побережья Западной Европы в VIII–XI веках, то есть о собственно «эпохе викингов», главными действующими лицами которой были даны и отчасти шведы, а также их соседи на островах и на южном побережье Балтики — фризы и венды.

Норвежцы выступили на историческую арену Европы значительно позднее, им не нашлось места для подвигов на материке, охраняемом теперь осевшими на его берегах северными захватчиками. Норвежцам оставался открыт только океан. И — память о родине, с которой их связывала и сага, и родственные узы.

Вот почему мне казалось, что при всей свободе вымысла в речах персонажей, при достаточной свободной компоновке фактического материала историческая сага должна сохранить не только свой сюжетный стержень, но и систему географических ориентиров, переходивших из повествования в повествование. В первую очередь это касалось Исландии, где была известна история каждого возделанного участка земли, начиная от первого его хозяина, Норвегии, с землей которой, ее реками, озерами, островами и фиордами, была связана кровная история исландских родов, и Швеции, где жили друзья, родственники и приятели исландцев. Своеобразная сетка географических координат должна была быть единой для всего этого северного региона, на котором, как на некой исторической сцене, разворачивалось действие королевских саг…

По мере того как я погружался в своеобразный, ни на что другое не похожий, завораживающий мир саги, где читателя поражал сильный и лаконичный язык древних исландцев, их удивительное литературное мастерство, умение создать высокий накал страстей, поддерживая напряженную динамику действия, сравнимую разве что с лучшими образцами современного детективного жанра, я все более утверждался в небесполезности попыток вычленить из текста саг, знающих «страну бьярмов», некий географический комплекс сведений о местоположении этой страны.

Своего рода устойчивый стереотип представлений, ставший традиционным при определении пути героя.

Конечно, получить это было непросто. Представления исландцев о странах, лежащих за пределами района их обычного плавания, оставляли желать лучшего. В этом отношении королевские саги не отличались от «саг об исландцах». Впрочем, ведь и авторами их были часто одни и те же люди! Что касается «лживых» саг, то они были наполнены таким же безбрежным вымыслом, как восточные сказки.

Все, что оказывалось за пределами Вика, как скандинавы называли современный Бохус, переходящий в Осло-фьорд — обширный залив, отделяющий Норвегию от Швеции и состоящий фактически из двух проливов, Каттегат и Скагеррак, — смешивалось ими воедино, будь то «земля вендов», «земля русов», «земля великанов», «восточные страны», «Великая Скифия», «Греция», «страна городов» и так далее. Но в этой путанице и мешанине при желании можно было увидеть начатки некой системы. Не только в королевской, но и в «лживой» саге отправная точка, откуда герой пускается в плавание, и первоначальное направление его пути всегда документально точны. Викинги отплывали отнюдь не в «тридесятое царство, неведомое государство», а по совершенно конкретному направлению, по которому читатели или слушатели саги в случае нужды могли послать вслед за ними курьера, чтобы привезти точную реляцию об их подвигах.

Было здесь и другое. Постепенно у меня крепло ощущение, что, несмотря на расплывчатость пути в «страну бьярмов», создатели саг и их слушатели прекрасно знали, где эта самая страна находится. Знание это было настолько распространено, что не требовало комментария. Авторы саг, щедрые на мельчайшие подробности, если только они играют роль в развитии сюжета, — произнесенное слово, описание одежды, какого-либо предмета, — становились скупы и немногословны в тех случаях, когда современный писатель не удержался бы от пространных отступлений. В сагах нет описания раздумий и переживаний героев, потому что о них могли знать только сами герои, а они об этом никому не рассказывали. Долгое путешествие, даже насыщенное приключениями, совершенно выпадает из повествования, если ни одно из событий не имеет последствий в будущем. По той же причине единственным, пожалуй, пространственным пейзажем, прямо не связанным с действием, остается описание Финмарка в саге об Эгиле — одной из лучших саг, авторство которой приписывается преданием тому же Снорри Стурлусону, создавшему в начале XIII века классический сборник королевских саг, известный под названием «Хеймскрингла», то есть «Круг земной».

Отсутствие подробностей в рассказах о поездках в «страну бьярмов» могло иметь две причины: или исландцы имели о ней столь смутное представление, что не рисковали пускаться в описания, или же путь в нее был настолько известен, что можно было о нем не говорить. Отправился человек за деньгами и славой в «страну бьярмов» — и все понятно!

Тогда мне и пришла мысль использовать именно этот консерватизм саг. Собрать по крупицам разбросанные в текстах упоминания, заставив самих древних исландцев показать путь, которым они туда плыли. Важным оказывалось тут все, начиная от представлений скандинавов о бьярмах и кончая приметами их страны, теми ее географическими признаками, которые могли позволить определить ее широтное и климатическое положение…

Первым моим помощником и проводником по географии саг был уже названный мною Снорри Стурлусон, создатель «Младшей Эдды» и «Хеймскринглы». Он родился в 1179 году в западной Исландии, воспитывался у знатного исландца Иона Лофтссона, который был внуком не только норвежского короля, но и знаменитого исландского ученого и писателя Сэмунда Мудрого. Женившись на богатой невесте, Снорри переехал к ней в Борг, где за двести с лишним лет до этого жил один из самых знаменитых исландских скальдов Эгиль Скаллагримссон, а позднее столь же известный Эйнар Скуласон. Дальнейшая жизнь Снорри наполнена множеством событий. У него было много детей от разных женщин, а последняя жена Снорри сделала его самым богатым и влиятельным человеком в Исландии.

Богатство у Снорри было и свое, но теперь он мог выступать с огромным, по тем временам, отрядом, достигающим почти тысячи вооруженных воинов. Однако самую большую славу Снорри принесли не богатство, не многочисленные распри с исландцами, в том числе и со своими родственниками, а его литературные труды. Он был поэтом, создавшим несколько хвалебных песен в честь норвежских правителей, оставил многочисленные книги, среди которых с наибольшим вероятием ему приписывается «Хеймскрингла» — «единственная в своем роде сокровищница сведений о далеком прошлом Северной Европы, о ее легендарных мифических временах, о бурной эпохе викингов, о богатых событиями первых веках существования скандинавских государств», как писал в предисловии к русскому переводу «Круга земного» М. И. Стеблин-Каменский.

Снорри Стурлусон не просто собирал и обрабатывал саги. Он их, по-видимому, отбирал и проверял по другим сагам, историческим документам и по сохранившимся в памяти людей песням и стихам скальдов. По его мнению и мнению его современников, это были самые серьезные и достоверные свидетельства. В прологе к своей книге Снорри писал, что ни один скальд перед лицом правителя, которому пел славу, не решился бы приписать ему деяния, которых тот не совершал. Это было бы не похвалой, а насмешкой. В песнях прославлялись подвиги, известные людям. Песни должны были распространить такую известность шире, а это могло быть только в том случае, если слушатели подтверждали слова скальда.

Везде, где только возможно, Снорри ссылался на информатора, от которого он получил те или иные сведения. При этом он поясняет, почему такой человек может знать правду или почему такие сведения правдивы. В других случаях он прямо говорит, что о дальнейшем «ничего не рассказывают».

Исследователь событий, чуждый всякой фантастики, Снорри завоевывает доверие читателя своей явной нелюбовью к выдумке. У него трезвый взгляд реалиста, человека, ищущего во всем простого объяснения, поэтому все, что он счел возможным поместить в свои саги о «стране бьярмов», представлялось мне заслуживающим доверия.

Но оказалось, что всего этого не так много. Вопреки распространенным утверждениям, что в исландских сагах рассыпаны многочисленные сведения о бьярмах и их стране, в «Круге земном» я нашел только три упоминания, и два из них ограничиваются всего лишь несколькими фразами.

Первым у Снорри посещает в 916 году «страну бьярмов» молодой еще сын Харальда Харфагра — Эйрик, получивший впоследствии за убийство своих братьев прозвище Кровавая Секира. Перед этим путешествием он успел с пятью кораблями совершить набеги в страны саксов, фризов, данов, хорошо повоевать в Шотландии, Бретланде (по-видимому, в Бретани), в Ирландии и Валланде (Франции). «После этого, — писал Снорри, — он отправился на север в Финнмерк и дальше в „страну бьярмов“, где произошла большая битва, в которой он одержал победу».

В том, что это действительно произошло в «стране бьярмов», сомневаться не приходится. Такое же известие я обнаружил в саге об Эгиле, притом с существенным добавлением, что битва была на берегах «реки Вины» и что «об этом рассказывается в песнях, сложенных в его честь».

Ссылка на свидетельство скальдов, как мы знаем, для Снорри была равноценна документальному подтверждению. Но что мог я извлечь из такого сообщения? Только то, что Эйрик там был, указание на реку Вину, которую знает рассказ о Торире Собаке, и первоначальное направление похода — на север, через Финнмерк, то есть страну саамов, современный Финмарк. Однако никакого «Финнмерка» сага об Эгиде не знает. Как справедливо считают исследователи саги, эта подробность была нужна Снорри лишь для того, чтобы там Эйрик мог найти свою жену, подтвердив расхожую версию, что Гуннхильд, дочь Ацура, которую не любили норвежцы, была колдуньей и обучалась этому искусству у финнов. На самом же деле историки находят, что Гуннхильд была дочерью датского короля Горма.

Вторым конунгом, попавшим в «страну бьярмов» почти через полвека после Эйрика, примерно в 965 году, был его сын, Харальд Серая Шкура. «Однажды летом, — писал Снорри, — он поплыл со своим войском на север в „страну бьярмов“, совершал там набеги и дал большую битву бьярмам на берегах Вины… Об этом говорит Глум сын Гейри».

Географические признаки, которые указывает этот скальд, совпадают с теми, что мы уже знаем. Точный перевод текста позволяет прояснить это свидетельство, потому что Глум говорит не о «берегах Вины», а о «холмах Вины». Никакого «Финнмерка» здесь уже нет, но указание начального пути «на север» — сохранено.

Третье и последнее свидетельство Снорри о «стране бьярмов» уже нам известно — это рассказ о Торире Собаке, вернее, рассказ о том, где и каким образом Торир Собака начал свою месть за племянника, Асбьерна Тюленя. Как я говорил, все побеги цветистого дерева фантазии поздних исследователей Биармии произросли на почве именно этого рассказа.

Но что нового он дает нам? Маршрут? Он такой же, как и в первых двух сюжетах: на север до конца обитаемой Норвегии, а там сразу же на «берег Вины». Между северной Норвегией и «рекой Виной» нет никаких ориентиров, кроме разве что Гандвика, «Волчьего залива», в котором К. Ф. Тиандер видел исконное название Кандалакшского залива. И напрасно! Ничего общего, кроме созвучия, Кандалакша с Гандвиком не имеет, разве что общее окончание «залив», выраженное по-фински и по-норвежски. Конечно, можно вспомнить, что «беормы», по словам Оттара — или Вульфстана, — говорили сходно с финнами, но на побережье Кандалакшского залива во все исторические времена жили несколько иные финны, а именно саамы-лопари.

Вернувшись опять к повествованию о Торире и Карли, я смог взглянуть на многое по-новому. Например, я впервые задумался, почему Торир не убил Карли еще в Биармии, гораздо раньше, чем они возвратились в Норвегию? Похоже было, что свобода Снорри как рассказчика была связана тем обстоятельством, что Торир Собака убил халогаландца Карли именно в Гейровере, когда тот возвращался откуда-то с богатой добычей. Таков был исторический факт, и Снорри не мог его исказить. Чтобы согласовать факты и сделать их понятными для читателя, он, как можно думать, ввел рассказ о поездке в Биармию. Иначе откуда у Карли могла быть какая-то добыча?

В самом деле, откуда? Что и почему должны были делить Карли и конунг? Ведь Карли не сам вызвался в эту поездку: конунг послал его!

По мере того как я сопоставлял факты, во мне крепла уверенность, что долгая и опасная экспедиция к бьярмам всего на одном корабле заслонила собой заурядный сбор дани с северных лопарей, которые не случайно ни разу не названы в саге. Не назвал Снорри и Финнмерк, мимо которого должны были бы проплывать Торир и Карли.

Здесь было над чем поразмыслить. Ведь как раз сюда, на север Норвегии, норвежские конунги отправляли своих подручных для сбора дани с саамов, вторгаясь в «сферы влияния» таких хэвдингов, каким был некогда Оттар и, по-видимому, Торир Собака с острова Бьяркей. Возвращаясь к тексту саги, всякий раз я приходил к заключению, что Ториру вовсе не надо было отправляться в Биармию и грабить святилище Йомалы, чтобы отомстить Карли за смерть своего племянника Асбьерна Тюленя. Не случайно же вплоть до возвращения в северную Норвегию, то есть в пределы своих владений, Торир никак не проявляет свою враждебность к Карли и Гуннстейну! Они действуют как равноправные партнеры. Да и гнаться за кораблем Карли Торир начинает, только вступив в свои территориальные воды. Почему? Непонятно.

Столь же трудно объяснить убийство Карли одной лишь местью. Ведь Асбьерна убил не он. Карли только показал Асбьерна Асмунду, сыну Гранкеля, которому, как и Олаву-конунгу, должен был мстить Торир. Об этом в саге сказано прямо. Копье, поразившее Асбьерна, было вручено его матерью Ториру с призывом отомстить не кому иному, а именно конунгу Олаву! Кстати сказать, впоследствии он это выполнил.

Была еще одна любопытная подробность, на которую я обратил внимание раньше. В распоряжении Карли с Гуннстейном и Торира Собаки было всего по одному кораблю. Однако в рассказе об их совместной поездке время от времени возникает множественное число, как будто бы автор откуда-то списывал и не всегда поправлял текст: корабль, набирающий скорость, догоняет «бегущие впереди суда» или даже опережает «остальных». То же наблюдается и на обратном пути: «якоря» и «паруса» возникают там, где по смыслу должно быть единственное число. Но у Карли и Гуннстейна не было и не могло быть других кораблей. В противном случае Торир вряд ли решился бы на убийство и уж никак не мог так легко захватить корабль Гуннстейна. Самое примечательное, что умножение числа кораблей происходит лишь за пределами точных ориентиров — после Сандвера на пути в Биармию и на обратном пути до Гейрсвера.

Из сопоставления фактов невольно напрашивался вывод, что рассказ об экспедиции в «страну бьярмов» и ограблении святилища существовал в другом контексте, повествовал об ином времени. Возможно, о совсем другом приключении того же Торира Собаки. Сюда же он попал по воле Снорри Стурлусона, чтобы придать больший эффект и занимательность нападению Торира на Карли, доверенного человека конунга Олава, который вторгся на неподвластную ему территорию, по-видимому, чтобы собрать дань с лопарей. Отсюда истоки конфликта и требование Торира, чтобы Карли отдал ему все, полученное у «бьярмов». Отсюда — угрозы, убийство, бегство Гуннстейна и погоня за ним Торира, пока он не захватил его корабль со всем содержимым, чтобы… спокойно вернуться на свой остров Бьяркей.

Если бы Торир мстил за убийство Асбьерна, он не позволил бы уйти Гуннстейну и его людям, это было не в обычае норвежцев. Торирнегодовал за вторжение на его территорию и отобрал у вторгшихся лишь то, что считал по праву своим, незаконно у него похищенным, поскольку лопари, обитавшие в этих краях — «бьярмы» саги, — тоже как бы принадлежали ему.

— Откуда же Снорри взял, что путь в Биармию лежит через север? — может задать вопрос кто-либо из читателей. — Ведь не сам же он это выдумал! И если такой осторожный человек, как Снорри, живший не только в Исландии, но подолгу бывавший в Норвегии и в Швеции, знакомый с географией тех мест, посылает своих героев в Биармию именно по северному пути, вдоль западных берегов Норвегии, то, стало быть, у него на это есть какие-то основания, не правда ли? Наконец, относительно двух его героев, Эйрика Кровавая Секира и Харальда Серая Шкура, определенно известно, что они были в Биармии. Ведь об этом свидетельствуют скальды! В таком случае, северный путь…

— В таком случае северный путь ничего не означает, поскольку скальды говорят обо всем, кроме… северного пути! — перебью я читателя. — А уж если говорить о северном пути, то сюда следует привлечь для дознания о нем героев менее достоверных, часто просто фантастических, «лживых» саг. Послушаем их.

Согласно рассказу Ансаги, некий Торир, весьма похожий на Торира Собаку, грабит «страну бьярмов», которая оказывается поблизости от Халогаланда, а к осени возвращается на юг, в Наумудаль. Финнмерка сага не знает: его место как раз и занимает «страна бьярмов». Наоборот, Стурлаугсага помещает «страну бьярмов» не только за Финнмёрком, но и за фантастической «страной Гундинга», то есть на севере, но за пределами реального мира. В «стране бьярмов» эта сага тоже называет реку Вину, но добавляет, что на равнине там стоит «сверкающий» храм, который и ограбил Стурлауг.

Наиболее подробно о «стране бьярмов» повествует Оддсага, рассказывающая об Одде Стреле, или Одде со стрелами, как по-разному переводят его имя. Персонаж этот замечателен тем, что удивительно напоминает «вещего Олега» нашей летописи. До сих пор исследователи гадают: то ли Одд Стрела был «вещим Олегом», то ли сказание о нем попало в руки одного из летописцев? Сравнивая сообщение «Повести временных лет» под 912 годом с сагой, можно предполагать, что имело место и то, и другое.

Еще в ранней юности, когда ему исполнилось двенадцать лет, Одд слышит предсказание вещуньи, что проживет много больше других людей — по одним вариантам сто, по другим триста лет, — совершит великие подвиги на морях и на суше, слава его пройдет по всем странам, но умереть ему суждено здесь, на родине, в Беруриоде, и погибнет он от головы коня Факси, который сейчас в конюшне. Услышав такое предсказание, Одд со своим другом и побратимом, у отца которого он живет, на следующий день выводят Факси, убивают и зарывают его глубоко в землю. После этого Одд уезжает.

Саги рассказывают о его подвигах в различных странах, в том числе и на Севере. Однако большую и главную часть подвигов Одд совершает где-то на юге. Возвращаясь из Святой Земли, он попадает в страну гуннов, как именуют некоторые саги южную Русь. Там в результате нескольких победоносных походов против внешних врагов Одд женится на дочери короля, которую зовут Силькисиф, и становится правителем страны. Под старость, хотя он и помнит о предсказании, Одда одолевает желание съездить в Норвегию, чтобы узнать, кто теперь владеет его родным островом Рафниста. Пробыв там некоторое время и устроив свои дела, Одд отправляется в обратный путь. Корабль проходит мимо Беруриода, и Одд не может сдержать желания взглянуть на место, где стоял дом его приемного отца. Теперь там никто не живет. Одд ходит по пустынному Беруриоду, рассказывает спутникам, где какие строения стояли в годы его юности, и наконец предлагает вернуться на корабль, говоря, что он ушел от своей судьбы и в Беруриоде его не сожгут.

Спускаясь с откоса песчаного холма, который намело за это время, Одд задевает ногой лошадиный череп, из которого выползает змея и кусает его в ногу. Распухла сразу нога и бедро, яд стал причинять сильную боль. Тогда Одд приказал вырубить ему гробницу в скале на берегу и, пока не наступила смерть, слагал песню о своей жизни и своих подвигах.

Был ли Одд тем человеком, которого на Руси знали как «Олега вещего», то есть «знающего»? По-видимому, да. Можно предположить, что летописец знал рассказ саги, но как объяснить соответствие содержания саги общей биографии Олега? Историков до сих пор приводит в недоумение исключительное и в то же время неопределенное положение Олега среди первых русских князей. Он — князь-регент, какой-то родственник Рюрика и Игоря. По одной версии, Олег всего лишь полководец Игоря, правящий его именем в годы малолетства; по другой — сам правитель, только после смерти которого престол в Киеве достается Игорю. Сага, как мне кажется, вносит в эту путаницу определенную ясность, позволяя думать, что Рюрик и Олег были женаты на родственницах — на родных или двоюродных сестрах. Вот почему, женившись на дочери короля, Олег был только временным правителем государства до возрастания законного наследника.

Перед тем как Одд должен покинуть родную Скандинавию, сага посылает его в «страну бьярмов». Здесь, несмотря на явную фантазию саги, мы находим вполне реалистическое описание пути. Сначала он ведет героев на север в Финнмерк, где спутники Одда грабят и насилуют лопарок, живущих в землянках на берегу. Похоже, здесь отголосок вполне реалистичной зарисовки, тем более что на побережье Финмарка саамы жили действительно в землянках. Но дальше опять разрыв. Сразу же после Финнмерка Одд оказывается в «стране бьярмов», поднимается вверх по реке Вине, торгует с местными жителями, а после торга, следуя примеру Торира Собаки, идет ночью через лес и грабит курган, составленный из земли и блестящих монет.

В отличие от Торира Одд не смог избежать столкновения с бьярмами. Уладив дело миром после схватки, он отплывает и снова оказывается в Финнмерке. На этот раз Финнмерк этот не реальный, а самый что ни есть фантастический, с великанами, колдовством и прочими чудесами.

Передо мной открывалась любопытная ситуация. С одной стороны, я мог убедиться в устойчивой традиции северного пути в «страну бьярмов», что подтверждали и карты позднего средневековья, помещавшие Биармию в современном Финмарке. С другой стороны, я все более убеждался в фиктивности этого пути. Скальды знали «страну бьярмов», но ничего не говорили о пути в нее. Наоборот, Снорри, как можно видеть по «Кругу земному», реальной Биармии уже не застал. Он только весьма осторожно поддерживал существовавшую в его дни литературную традицию, которая направляла корабли викингов куда-то на север.

В чем же дело?

Я бился над этой загадкой долго, комбинировал известия саг, пытался рассматривать их под разными углами зрения, проверял переводы… Все было правильно — и непонятно. В конце концов я махнул рукой и решил больше о Биармии не думать. Пусть остается где-то во льдах! Может быть, это просто Земля Санникова?

Тогда и пришла догадка.

9

В тот день я сидел на одном из научных заседаний. Разговор шел об отношении к спорным летописным известиям, а среди прочего и о соответствии летописи «Слову о полку Игореве», которым я тогда интересовался еще очень мало. Спорили о правильности указания отчества Бориса Вячеславича, которого «слава на суд привела». Многим было непонятно, каким образом в дела сыновей Святослава оказался замешан этот их двоюродный брат, сын давно умершего смоленского князя. Где был после смерти отца этот Борис, что делал, в каких отношениях был с семейством Святослава, почему испытывал такое озлобление против своих дядей по отцовской линии? Обо всем этом в летописи не было ни слова. Поэтому некоторые историки, опираясь на свидетельство Татищева, считали, что в тексте «Слова о полку Игореве» заключена ошибка и на самом деле речь идет о Борисе Святославиче, одном из старших сыновей Святослава.

Им возражали другие, указывая, что в «Повести временных лет», в полном соответствии со «Словом», показан убитым на Нежатине Ниве именно Борис Вячеславич, который «похвалился вельми…».

Спор ходил по кругу. «Слово о полку Игореве» сопоставляли с летописью, а летопись — со «Словом». Слушать спорящих со стороны было забавно. Но в какой-то момент в мозгу у меня что-то словно переключилось, и я подумал, что ситуация похожа на ту, которая сложилась у меня с Биармией. Конечно, можно было думать, что в этом месте оба текста — летопись и «Слово» — восходят к одному и тому же источнику. Но могло быть и так, что один из этих текстов влиял на другой. Сомневающиеся в древности «Слова» считали, что фактическая сторона «Слова» заимствована из летописи: оттуда и перешла ошибка в отчестве убитого князя. Защитники древнерусской поэмы отрицали такую возможность, но им не приходило в голову, что скорее всего именно «Слово» своим авторитетом — вспомним авторитет скальдов! — могло повлиять на летописный текст.

«А кто на кого влиял в сагах? — думал я, отключившись от дискуссии. — Скальды ни при чем. Сам Снорри вряд ли выдумал „северный путь“, который яростно отстаивают сторонники беломорской Биармии… А они откуда о нем знают? Из саг? Отчасти, но главным образом из рассказа Оттара. Почему бы не предположить, что у современных ученых и у исландских историков, к которым принадлежал Снорри, оказался один и тот же источник заблуждений! Был ли известен им рассказ о плавании Оттара в том виде, в котором мы его знаем сейчас?»

Решение оказывалось простым и неожиданным. Запись рассказа Оттара была сделана в конце IX века, и от того времени до наших дней сохранилось несколько рукописей перевода Павла Орозия, полностью и в отрывках. Сколько же списков с них было сделано в X веке?! А в позднейшее время? Между тем записывать саги исландцы стали много позднее, во всяком случае в XI веке, не раньше.

Чем дальше я размышлял над этим, чем больше припоминал факты, тем крепче становилась уверенность. Конечно же, знали! И не только потому, что сочинение Павла Орозия в обработке короля Альфреда было особенно популярно в англосаксонском мире. Для исландцев того времени Англия была столь же знакома, как Норвегия и Ирландия. Там они воевали, там они жили, гостили у друзей и родственников, служили при дворе английских королей… Именно из Англии и Ирландии на отдаленный северный остров в ту эпоху шел нескончаемый поток рукописных книг самого различного содержания.

Началось это, я думаю, еще в X веке. Падение язычества лишь ускорило процесс.

Христианство, принятое исландцами в 1000 году, только шире открыло двери острова просвещению, культуре и искусствам. Известно, что уже во второй половине XI века в Исландии было четыре училища, где изучали латинский язык, богословие и опытную философию. К тому же при монастырях существовали еще свои семинарии. Сказалась близость Ирландии. В продолжение всего раннего средневековья «Зеленый остров» был одним из ведущих центров европейской культуры и книжной образованности. Начатое в училищах образование исландцы продолжали в европейских университетах — в Англии, Германии, Франции и в других странах. У многих дома были большие библиотеки. Как писал А. М. Стрингольм, исландцы перенесли на свой остров все английские сказания о короле Артуре и рыцарях Круглого стола. Переведенные и переработанные, они стали сагами об Ивенте, о Персевале, об Эрике Каппе и прекрасной Эвиде, о самом короле Артуре, который приобрел черты норвежского конунга. Этими же и подобными сказаниями питались саги о Самсоне Фагресе, Бреттаманне. Постоянно бывая в Нормандии, исландцы заимствовали через своих родных и земляков произведения французской средневековой поэзии и прозы, переделывая их в саги о делах Александра Великого, о Фалентине и Урсоне, о Кларусе и Серене, о Сауле и Никаноре, о Сигурде Турнирце, о рыцарях Тиоделе и Гугаскаплере, Амелии, Амичи, Ремунде и Гиббоне и о многих других, вместе с полным собранием сказаний о Карле Великом и его паладинах…

Список поэтических заимствований оказался столь же велик. Исландцы перевели поэмы о падении Трои, переселении Энея в Италию и о прочих событиях древности, написанных в рыцарском духе Генрихом Вельдеком, Вольфрамом Эшенбахом и другими известными поэтами XII и XIII столетий. На северном наречии была составлена Трояборгская летопись, в которой излагались Гомер, Троюманнасага и сага о Гекторе. Культурная жизнь далекой Италии дала содержание саге о волшебнике Вергилии и о похождениях норманнов в Сицилии…

Мог ли я после такого перечня хотя бы на минуту допустить, что исландцами был не замечен перевод Орозия, содержавший рассказы о плавании их соотечественников — Оттара и Вульфстана? Такого быть просто не могло. Я нисколько не удивился бы, обнаружив, что кто-то из исландцев одного из них причислял к своим прямым предкам…

Именно в этой ситуации видел я причины того, что внимательный и осторожный летописец событий прошлого, каким был Снорри Стурлусон, встречая на своем пути «страну бьярмов», ограничивался самыми общими словами, К тому времени, как он начал собирать и записывать саги, то есть к началу XIII века, «страны бьярмов», как таковой, уже не существовало. Никто из живущих в Исландии, в Норвегии и в Швеции, где бывал Снорри, не мог сказать о ней ничего определенного. Сохранялась лишь смутная память, литературная традиция, подкрепленная стихами скальдов. А единственный достоверный документ, повествующий вроде бы о поездке Оттара к «беормам», не содержал никаких конкретных ориентиров, кроме четкого указания, что тот «поехал на север».

Иного объяснения у меня не было.

Сформулировав такой вывод, я даже вздохнул с облегчением. Наконец-то намечался выход из тупика, в который я забрел! «Путь на север», который никуда не вел, получал разумное объяснение, и о нем можно было не думать. Но вместе с тем у меня снова возникла надежда найти «страну бьярмов», о которой упоминали скальды, сопровождавшие туда конунгов. И если в тех немногих сагах, где упоминалась «страна бьярмов», оказывалось слишком много фантастики, с этим приходилось мириться, ибо выбирать было уже не из чего…

10

То, что фантастические саги остались бы в стороне, получилось непреднамеренно. Более достойными внимания казались мне саги родовые и исторические, тем более что существовали их переводы, снабженные комментариями, и посвященные им исследования. Фантастические, «лживые» саги были мне доступны только в переложениях и пересказах К. Ф. Тиандера. Как я уже говорил, в исландских сагах филолога интересовали только отдельные сюжеты, заимствованные из мировой литературы или европейского фольклора, получившие в дальнейшем специфическую скандинавскую окраску и развитие.

Если же учесть, что на Тиандера безусловное влияние оказала мифологическая школа, заставляющая видеть в персонажах малореального мира, с которыми встречается герой, олицетворение сил природы, старых языческих богов, а действие разворачивается в «царстве мертвых», то надежда обнаружить в его работе сколько-нибудь реальные географические приметы, сохраненные сагой, могла показаться напрасной.

Но иного выхода у меня не было. Кузнецов ничем помочь не мог. В своей работе о Биармии он приводил только те выдержки из текстов, где непосредственно упоминалась Биармия. Само содержание саг оставалась читателю неизвестным. Происходило так потому, что Кузнецов пользовался не текстами саг, которых было тогда опубликовано не слишком много, а сводом выдержек из них, напечатанным в середине прошлого века Рафном в Копенгагене в двух томах под интригующим названием «Русские древности». К выдержкам были приложены параллельные переводы на латынь, которыми и воспользовался для своей работы Кузнецов. Мне же нужны были переводы с подлинника, сохранявшие малозаметные, а то и просто исчезавшие при двойном переводе детали текста, те мелочи, «штампы», общие места, характерные для каждого сюжета, которые ведут исследователя сквозь чащу фантазий к источнику вымысла.

Как раз этого у Кузнецова и не было. Стараясь быть достаточно точным, он выбрал все, что содержалось в копенгагенском издании о Биармии, невольно оставив в стороне для меня самое важное — путь в эту страну.

Работа Тиандера в этом отношении оказалась более полезной. Немалую роль сыграла его научная добросовестность, выучка академической школы, которую редко встретишь в современных изданиях. Насколько слаб и поверхностен оказывался у него анализ исторический, настолько широк и многосторонен был анализ литературоведческий, правда, только в рамках школы, к которой он сам принадлежал. Тиандер не просто пересказывал саги, обращая внимание на интересующие его подробности, позволявшие связать и истолковать сюжеты и ситуации. В своем пересказе он старался сохранить всю терминологию саги, имена и прозвища действующих лиц, топонимы, яркие или непонятные для него реалии, приводя их обязательно в подлинном написании и, таким образом, восполняя в известной мере отсутствие оригинала.

Особенно ценно это было в отношении географических названий и имен героев. Тиандер не заменял, а лишь пояснял подлинное написание переводом, чтобы читателю было ясно, о ком именно или о чем идет речь, — правило, к сожалению, теперь почему-то совершенно оставленное переводчиками древней скандинавской литературы. Если же учесть, что тексты большинства саг и даже «Хеймскрингла» Снорри Стурлусона отсутствуют в наших центральных библиотеках, в том числе и в Библиотеке имени В. И. Ленина, то легко понять, с какими трудностями сталкивается исследователь, пытающийся разобраться в таком осовремененном и русифицированном переводе.

Надежда на добросовестность Тиандера была не напрасна. В отличие от неопределенного «пути на север» саг, упоминающих «страну бьярмов», я обнаружил приводимое Тиандером устойчивое сочетание — «і austrvegr», — которое можно было перевести как «на восточный путь».

Гиерлейф, герой Гальфсаги, испытывал денежные затруднения или, как говорил Панург у Ф. Рабле, «болел карманной чахоткой». Вступив на «восточный путь», он прибыл в «страну бьярмов» прямо в устье реки Вины, поднялся вверх по течению, как то сделал Одд Стрела, и ограбил курган, составленный из золотых и серебряных монет, перемешанных с землей. С небольшими вариациями Гиерлейф повторил подвиг Одда и Торира Собаки. Следуя во всем Одду, на обратном пути Гиерлейф попал в Финнмерк, где с ним произошли всякие чудесные приключения.

На «восточный путь» встает Гальфдан, сын Эйстейна, отправившийся в «страну бьярмов» из Альдейтьюборга, довольно известного города в сагах, который напрасно некоторые исследователи старались отождествить со Старой Ладогой и на этом основании искать Биармию на Белом море, в Перми или на Верхней Волге. По тому же «восточному пути», на этот раз из Швеции, Босасага отправляет в «страну бьярмов» побратимов Боси и Геррауда. Высадившись с корабля, они попадают прямо в «Винский лес», напоминающий о главной — и единственной? — реке бьярмов, Вине, проходят через него и оказываются в местности, носящей название «Глезисвеллир» или «Глезисвалл». Там стоит уже известный нам храм Йомалы, который они грабят, сражаясь с колдуньей-жрицей, убивая священного зубра и совершая другие подвиги.

Наконец, еще в одной саге сообщается, что некий Арнгримм совершил из Швеции набег по «восточному пути вокруг Бьярмии».

Обнаружив «восточный путь», поначалу я не придал ему особого значения. Не обратил на него внимания и Тиандер. Как мог я убедиться позднее, «восточный путь» фигурировал в работах многих историков, о нем существуют даже специальные исследования, более или менее добросовестные, но никто не догадывался связать его с проблемой Биармии. Почему? Потому ли, что в сознании укоренилась мысль о связи Биармии с внешним миром только по «северному пути»? Или потому, что большинство ученых, писавших о Биармии, не удосуживалось обратиться к источникам?

Равнодушие самого Тиандера было мне понятно. Будучи изначально убежден, что география большей части саг является домыслом исландцев и мало общего имеет с реальностью, Тиандер искал в географических именах и приметах, как, например, «Глезисвеллир», пространства мифологические, сказочные, вроде «страны мертвых» или «страны бессмертных», в существование которых неколебимо верили не только исландцы, но и другие народы средневековой Европы…

«Восточный путь», без преувеличения, был той самой путеводной ниточкой, которая, как нить знаменитой Ариадны, только и могла вывести на правильную дорогу поисков. Она не просто помогала распутать весь клубок противоречивых сведений о загадочной стране бьярмов, но и саму страну возвращала из ледяных пустынь Севера, из областей, населенных карликами, чудовищами, великанами, полными коварства и волшебства финнами, в реальное пространство культурного европейского мира, куда еще раньше поманил меня Вульфстан своим упоминанием о «беормах». Ведь путь этот был хорошо известен не только скандинавам и исландцам, но и другим западноевропейским купцам, торговавшим по берегам Балтийского моря с прибрежными жителями и отправлявшимися по среднерусским рекам и волокам — в Верхнюю и в Среднюю Волгу, оттуда — в Великие Болгары и дальше, на Каспий, в страны Арабского Востока.

По этому «восточному пути» на рынки балтийских городов, в сокровищницы датских, фризских, вендских, норвежских, шведских и английских королей поступали меха и то самое серебро, за которым так охотились викинги.

Что представлял собой этот путь? Первый его отрезок, если считать с запада, от побережья Дании, сохранился в положении Вульфстана.

Выйдя из Хэтума в Шлезвиге — он же Хедеби, — Вульфстан оставил по правому борту страну вендов (бодричей или ободритов), а по левому — острова Лангеланд, Лоланд, Фальстер, побережье южной провинции Швеции — Сконе, острова Борнгольм, Эланд и Готланд. Затем он повернул к югу и направился к устью Вислы. По его словам, от Дании до Вислы тянулись земли вендов. Отсюда на восток начинался «Витланд», страна, принадлежащая эстам, как он называет самбов, пруссов и литовцев.

Сейчас меня интересовал не конечный пункт плавания Вульфстана, а отрезок пути от Дании до Готланда. Дело в том, что именно так, три с половиной века спустя после плавания Вульфстана, описывает начало пути из Дании в Таллин — древний Линданиса — рукопись XIII века, хранящаяся теперь среди документов Датского государственного архива. Эстонский город Линданиса был в 1219 году захвачен датскими рыцарями и тогда же переименован в Ревель.

Согласно документу, который предписывалось держать в секрете, датские корабли доходили до Готланда, потом поворачивали на север вдоль шведского берега в направлении к острову Арнхольм, расположенному севернее Стокгольма, от Арнхольма шли на восток через Аландский пролив и далее, вдоль южной полосы Аландского архипелага, выходили к побережью Финляндии у современного мыса Ханко. От мыса Ханко они добирались к мысу Порккала-удд. Дальше корабли резко поворачивали на юг, через «море эстов», как именовали датчане Финский залив, и вдоль побережья Эстонии выходили к Таллину. Последний отрезок пути мог быть иным. В случае попутного западного ветра от острова Арнхольм корабли могли идти прямо к мысу Ханко, не заходя на Аландские острова. Если же оказывался попутный северный ветер, от мыса Ханко можно было идти не к мысу Порккала-удд, а прямо плыть на юг к острову Оденсхольм (теперь эстонский остров Осмуссаар) и уже оттуда идти вдоль берега в Таллинскую бухту.

Маршрут оказался удивительно удобным, а потому и долговечным. Можно думать, что он был «отработан» задолго до XIII века. Что же касается более позднего времени, то, как замечал издатель этого уникального документа, балтийские рыбаки пользовались указанным маршрутом вплоть до начала XX века, совершая плавания от берегов Эстонии в Финляндию и на Аландские острова, а иногда и дальше — в Швецию и в Данию.

Собственно говоря, датский документ XIII века описывал только балтийский отрезок «восточного пути». Сам путь вел далее на восток через Финский залив, шел по Неве, Ладожскому озеру и далее раздваивался. Одно его направление шло к Новгороду на Волхове, а потом через Ильмень, Мсту и ряд волоков приводило к верховьям Волги. Вероятнее всего, он выходил на Тверцу, сохранившую в своем названии довольно распространенный гидроним, обозначавший «поперечную реку», то есть крупный приток основной магистрали.

Отсюда и название Твери, которая, вопреки широко распространенному толкованию, ничего общего не имела с «твердью», как утверждала народная этимология.

Другое ответвление того же пути вело по быстрой порожистой Свири в Онежское озеро, приводило путешественника к устью болотистой Вытегры, затем по волокам в мелководное, илистое Белое озеро, откуда по Шексне выводило в Волгу — к Рыбинску и Ярославлю. Оттуда начинался путь на юг, приводивший на Каспий, в Каму, в Оку к Рязани, а вместе с тем по Которосли от Ярославля — к Ростову Великому, во Владимиро-Суздальское Ополье… И по всему этому пути — возле Белого озера, Ярославля, возле Рязани на Оке, под Ростовом — находят клады восточных и европейских вещей, поселения и курганы.

Трудно сказать, когда именно возник этот грандиозный торговый путь, связавший Среднюю Азию и страны халифата с Северной Европой. Самые ранние клады с восточными монетами были зарыты на этом пути в конце VII века. К тому же времени относят начало поселений на берегах рек, в слоях которых археологи находят безусловно привозные, по большей части скандинавские вещи. Пришельцы с берегов Балтики селились среди местных племен, в какой-то мере смешивались с ними… Под многочисленными курганными насыпями исследователям открываются погребения воинов и купцов с оружием и неизменными принадлежностями тогдашней торговли — весами, гирьками и монетами.

Особенно много вдоль этого Великого восточного пути денежных кладов. Серебряные арабские дирхемы, найденные здесь за последнее столетие, исчисляются сотнями тысяч штук и десятками килограммов веса. Клады арабского серебра найдены на берегах Волги, Оки, на их притоках, вдоль рек Новгородской земли, возле Старой Ладоги, по Западной Двине, на землях всей Восточной Прибалтики, особенно много в Эстонии и Финляндии. Еще больше таких кладов на Аландских островах, на островах Готланд и Борнхольм, в прибрежной Швеции. И все же подавляющее количество этого серебряного богатства приходится на земли древнего славянского Поморья, где были расположены города Волин, Колобжег, Гданьск, Трусо, а также на знаменитый в славянской истории остров Рюген, где в священном городе Арконе находилось центральное святилище балтийских славян — храм Святовита. Эти славянские города, о которых нам еще слишком мало известно, были основными центрами северной торговли, куда съезжались купцы всего известного тогда мира — от Волжской Булгарии, стран закаспийских, Индии (в одном из шведских кладов того времени была обнаружена маленькая статуэтка Будды), Византии, Северной Африки, Италии и Испании до Шотландии, Ирландии, Исландии и гренландских поселений норвежцев.

Северная Европа испытывала острый серебряный голод. Собственных серебряных рудников у нее практически не было. Серебряные рудники Чехии и Швеции только начинали разрабатываться, а вся Восточная Европа, на которой возникали первые славянские города, пользовалась исключительно привозными драгоценными металлами.

Вот почему через «восточный путь» с конца VII и вплоть до начала XI века, когда перестают закапывать клады, из стран мусульманского мира на берега Балтийского моря изливается непрерывный поток серебра, отдельные струи которого задерживаются, расходятся в стороны и оседают, не доходя до общемировых рынков. Можно думать, что их все больше «отфильтровывали» нарождавшиеся древнерусские княжества, начавшие свою политическую жизнь задолго до легендарного появления на этой земле Рюриковичей. Рядом с этими племенными центрами возникают маленькие поселки-фактории восточных и западных торговцев. Найденные здесь арабские дирхемы отмечены процарапанными знаками древнегерманских рун. В кошельках погребенных восточных купцов они соседствуют с западноевропейскими денариями. Вместе лежат восточные украшения, сосуды и характерные скандинавские застежки-фибулы, покрытые плетеным орнаментом и головами драконов; костяные гребни, ножи, шахматные фигурки, в которые викинги играли с таким азартом, что проигрывались донага, стеклянные пастовые и сердоликовые бусы лежат вместе с излюбленными скандинавами амулетами, изображавшими «молоточки Тора», и многим другим, что позволяет нам представить красочный облик той далекой, не всегда понятной нам жизни.

Обратившись к археологическим картам, на которых клады восточных монет и отдельные их находки отмечают торговые магистрали средневековья, я недоумевал, почему никто из моих предшественников, искавших Биармию, не догадался сопоставить эти так бросающиеся в глаза факты? Что мешало? Предвзятость взгляда? Традиция? Между тем стоило бы помнить, что для скандинавов, если верить сагам, «страна бьярмов» была всегда синонимом «страны серебра». Не мехов, которые они могли получать — и получали! — от саамов, населявших Финмарк и внутренние области Скандинавского полуострова, а именно серебра. Еще точнее — серебряных монет, за которыми викинги охотились в своих разбойничьих набегах.

Северные государства Западной Европы только еще начинали чеканить монету, ее было мало, а то и не было вообще. На рынках обращалось восточное серебро. По нему и надо было искать. Достаточно было взглянуть на карту, чтобы увидеть: там, куда всегда помещали злополучную Биармию, не было не только кладов, но вообще никаких монет! Смотрели, похоже, все, но единственно возможный вывод почему-то не приходил в голову. Правда, к тому, что позднее кажется очевидным, обычно идешь долгим и кружным путем, пробами и ошибками вытравляя из сознания угнездившиеся там ложные представления…

Ведь и я сам точно так же рассматривал карты, но не мог понять, о чем они сигнализируют. «Восточный путь» ни у кого не связывался с Биармией, тем более со «страной бьярмов». Зато теперь многое всплывало в памяти и каждое лыко, как говорится, ложилось в строку. Например, мне припомнилось, как Гардизи, иранский историк и географ XI века, писал, что при торговле со славянами и русами восточные купцы больше всех других товаров запасаются серебряными дирхемами, поскольку «те люди» не продают товаров иначе как за чеканные дирхемы. Сходное сообщение содержится в записках секретаря посольства халифа Багдада к царю волжских булгар в 921–922 годах. Ахмед ибн-Фадлан ибн-ал-Аббас ибн-Рашид ибн-Хамад, более известный в научной и популярной литературе просто как ибн-Фадлан, писал о купцах русов, что те, поклоняясь деревянным идолам и принося жертвы, просят, чтобы боги «послали им купца, имеющего многочисленные динары и дирхемы».

Арабские купцы и путешественники восточного средневековья в своих странствиях проникали в самые отдаленные уголки известного и не известного тогда европейцам мира, в полном смысле слова «на край света». Но их записки, так же как и ученые труды мусульманских географов, в отличие от их европейских собратьев, часто оказываются наполнены таким же безудержным вымыслом, как знаменитые сказки «Тысячи и одной ночи». Видели ли восточные читатели разницу между теми и другими? Трудно сказать. Еще труднее сейчас нам отделить в этих записках правду от фантазии. Ведь если бы мы не знали достаточно хорошо по сагам мир Северной Европы в эпоху викингов, то скорее всего и предельно правдивую характеристику скандинавов и балтийских славян у Марвази отнесли бы за счет фантазии рассказчика!

Какая тому причина?

Рассказы об увиденном и пережитом, о путешествиях, странах и народах записывались не под свежим впечатлением и даже не сразу по возвращении. Сам очевидец, если только он не был ученым человеком, редко брался за перо, чтобы занести на бумагу или папирус свои впечатления и мысли. Обычно это делал кто-то другой, не всегда даже непосредственный слушатель, а тот, к кому рассказ доходил, что называется, через вторые и третьи руки. И каждый считал своим долгом этот рассказ приукрасить по собственному разумению, что-то опустив, что-то прибавив из уже слышанного, расцвечивая повествование былями и небылицами совсем из других областей света.

Подобная литературная обработка преследовала две цели. В первой из них был заинтересован купец, державший в секрете пути своих торговых операций. Ему было выгодно не привлекать, а, наоборот, отводить возможных конкурентов от пути к открытому им рынку с его спросом и предложением. Другим немаловажным обстоятельством оказывалось желание записывающего сравняться с красноречивейшими образцами своих предшественников и, по возможности, превзойти их. С этой целью он включал в обычный деловой текст отрывки из других сочинений, поправляя их и видоизменяя. Этим он как бы подтверждал достоверность своего рассказа, который теперь не отличался от уже известных сообщений. Все написанное прежде как бы канонизировалось. Человек средневековья, живший на Востоке, должен был хорошенько подумать, прежде чем публично усомниться в правоте своих учителей или — не дай бог! — попытаться их опровергнуть. В подобном случае окружающие и читатели могли не только не поверить его рассказу, но решить, что сам он вообще нигде не был.

Так получалось, что из сочинения в сочинение кочевали новеллы о встречах с живыми деревьями и растениями, с великанами, чудодейственными источниками, небывалыми обычаями и несуществующими народами. Ибн-Фадлан, исполняя обязанности секретаря багдадского посольства, не был исключением из этого правила. Его задача заключалась, как можно думать, отнюдь не в сборе точных сведений и столь же точной фиксации виденного, а несколько в ином.

Повелитель правоверных халиф ал-Муктадир, пославший ибн-Фадлана с миссией к царю булгар, по свидетельству современников, никогда не был трезв. Его занимали не государственные дела, а гарем, музыка, вино, иногда — охота, придворные празднества и прочие удовольствия безмятежной жизни. Главной заботой его министров было достать и представить ко двору как можно больше диковин — зверей, птиц, насекомых, человеческих уродов, чудовищ — для развлечения халифа. Нет ничего удивительного, что ибн-Фадлан, надеясь привлечь внимание халифа к своей особе и к судьбе посольства, должен был превратить свой отчет о поездке в самую что ни есть «лживую» сагу, наполненную в каждой своей строке чудесным, комическим, парадоксальным и забавным.

Поэтому сейчас нам приходится гадать — сам ли он встречал в Булгаре русов, чье описание приводится ниже, или все это записано им со слов другого путешественника.

Как бы то ни было, отрывок этот оказывается для нас драгоценным.

«Я не видел, — писал ибн-Фадлан, — людей с более совершенными телами, чем они. Они подобны пальмам, белокуры, красны лицом, белы телом. У них мужчина носит плащ, который прикрывает у него один бок, так что одна из рук свободна. И при каждом из них есть топор, меч и нож, и со всем этим он никогда не расстается. Мечи их плоские, бороздчатые, франкские. И тело иного у них от края ногтей до шеи покрыто изображениями деревьев, животных и людей. Что же касается женщин, то у каждой на груди висит коробочка из железа, серебра или меди, в зависимости от богатства их мужей, и у каждой — нож, висящий на кольце. На шее у них монисты из золота и серебра… а также из бус…»

По словам ученого араба, основным товаром русов служили меха и рабы — в первую очередь девушки и женщины, которых они отдавали за серебро.

Историки терялись в догадках, кого именно имел в виду ибн-Фадлан, описывая этих «русов». Предметы костюма, вооружения, существования татуировки на теле, в особенности же описание церемониала огненного погребения в ладье, которому он посвятил несколько страниц записок, позволяли предположить в этом народе каких-то обитателей побережья Балтийского моря. Вряд ли то были норвежцы. Шведы? Не похоже. Мне казалось, что ибн-Фадлан встретил на Волге обитателей южного побережья Балтики — куров, вендов или пруссов, — которые славились морскими набегами на берега Швеции и своими торговыми экспедициями по рекам Восточной Европы. На это указывала татуировка, но главное — описание идолов и обряда жертвоприношения: «Как только их корабли прибывают к этой пристани, тотчас каждый из них выходит, неся с собою хлеб, мясо, лук, молоко и набиз (по-видимому, пиво. — А. Н.), чтобы подойти к длинному, воткнутому в землю бревну, у которого имеется лицо, похожее на лицо человека, вокруг него маленькие изображения, а позади них длинные бревна, воткнутые в землю (то есть частокол ограды. — А. Н.)».

Ничего подобного ни у шведов, ни у норвежцев не было, а вот по описаниям католических миссионеров и хронистов похожие идолы известны в землях западных славян.

Отмеченный ибн-Фадланом костюм руса — плащ, крепящийся на плече крупной скорлупообразной фибулой, боевой топор, меч и нож (скрамасакс) — состоит из предметов, которые археологи находят под курганами на Великом восточном пути. За исключением разве что мечей: они и в те времена ценились столь высоко, что их обычно предпочитали не зарывать в землю, а по возможности заменять деревянной моделью, которая сгорала на костре…

Археологические находки и свидетельства восточных географов дополняли друг друга, рисуя картины жизни на «восточном пути» из стран, расположенных на берегах Балтийского моря, откуда плыли русы со своим живым товаром и мехами. Не все из них, по-видимому, совершали весь этот путь в оба конца. Часть оседала в торговых факториях, небольших укрепленных поселках, куда торговцы приезжали из года в год, сменяя друг друга. Ведь не случайно же ибн-Фадлан описывает не воздвигнутое, а уже существовавшее святилище приезжих, кстати сказать, весьма похожее по описаниям на то, которое ограбили Торир Собака и Карли с Гуннстейном. Возвращаясь, русы везли груз серебряных монет. Получить их они могли только на Востоке, за «страной бьярмов», рядом с которой проходил этот транзитный путь. На последнее прямо указывает сага, сообщавшая о набеге Арнгрима по «восточному пути» вокруг «страны бьярмов».

Последнее замечание было чрезвычайно важно. Оно указывало на местоположение «страны бьярмов» относительно торговой магистрали раннего средневековья. Положенная на географическую карту, ниточка восточного пути позволяла начать уже конкретные поиски загадочной страны к северу или к югу от нее. Исландские саги сообщали о набегах на «страну бьярмов» только со стороны моря. До входа в реку Вину викинги, как правило, нигде не пристают. Не приходилось им вытаскивать свои суда на берег или перетаскивать через волоки. Следовательно, поиски «страны бьярмов» можно было ограничить тем отрезком «восточного пути», который был заключен между его поворотом от берегов Швеции навстречу утреннему солнцу и вплоть до разветвленной дельты Невы.

Первое, что привлекает внимание на указанном отрезке, — Аландские острова. На Аландских островах найдено много крупных кладов серебряных восточных и западноевропейских монет. При этом саги ничего не говорят об Аландских островах, как будто бы их и нет. Между тем археологи подтверждают, что значение Аландских островов в ту эпоху для всей балтийской торговли и жизни было очень велико. И все же, как ни заманчиво такое отождествление, от него приходится отказаться сразу: «страна бьярмов» в сагах всегда предстает не только прибрежной, но прямо материковой страной, в глубь которой уходит загадочная река Вина.

Биармия — современная Финляндия, «страна квенов», как ее именуют саги? Но квены — это квены, а бьярмы — бьярмы, в этом-то уж авторы саг разбирались!

Южное и восточное побережье Финского залива? Маловероятно. Ни Нева с ее топкими, в то время еще более болотистыми берегами, ни Нарва с ее порогами, начинающимися почти у самого моря, не давали никаких оснований — ни археологических, ни географических — искать именно здесь поселения бьярмов. Тем более что в дельте Невы и на ее берегах до сих пор не найдено ни одного клада монет. Нет ничего похожего и на Карельском перешейке, где, по мысли В. Н. Татищева, следовало искать «город Бьярмы» на месте современного Приозерска, в прошлом — Кексгольма, древней Корелы…

Оставалось воспользоваться указанием скальда Глума, что Эйрик Кровавая Секира напал на бьярмов «с севера от восточного пути». Другими словами, искать «страну бьярмов» к югу от пресловутого «восточного пути».

К югу от Аландских островов и Финляндии лежат земли Восточной Прибалтики, населенные в те времена чудью русских летописей, ливами, куршами, или куронами, земгалами, пруссами, леттами и другими племенами, говорившими на финно-угорских и индоевропейских языках и диалектах. Туда, с «восточного пути», отходил к современному Таллину маршрут, по которому согласно документу XIII века должны были следовать корабли датских рыцарей. Возле Таллина никакой большой реки нет. Но стоило податься немного на юг, как путешественник оказывался в Рижском заливе, куда впадала одна из крупнейших рек Восточной Прибалтики — Даугава, в прошлом — Западная Двина. Двина — Вина? Или Вина — река Вянта, она же Виндава? А бьярмы — жители побережья Рижского залива и окрестных мест?

Таким был единственно возможный и до неприличия логичный вывод.

11

Биармия на побережье Рижского залива?

Очевидность ошеломляла. Решение казалось слишком простым и дерзким. И все же я должен был признаться, что внутренне был к нему давно подготовлен.

Вопрос — почему в реке Вине видели, именно Северную Двину, а не Двину Западную, испокон века связанную со всем скандинавским миром, — не раз вставал передо мной, пока я изучал саги и искал Биармию на побережье Белого моря.

Район Рижского залива всегда подвергался набегам викингов — шведов и датчан. На берегах Западной Двины позднее стояли укрепленные замки крестоносцев, не случайно избравших эти места для своего обоснования.

Наоборот, на Белом море и в низовьях Северной Двины напрасно было бы искать те географические приметы, которые нет-нет да и проскакивали в сагах. За годы северных странствий я смог ознакомиться с этим районом низких, поросших кустарником, затопляемых в паводок островов, на которых летом маячат стога да кое-где можно заметить палатку или шалаш рыбаков и охотников. Каждый, кто хоть однажды прошел устьями от Архангельска к Белому морю, видел болотистые, тянущиеся не на один десяток километров низовьявеличественной северной реки. Они выступают в Двинской залив бесконечными зарослями тростника, мелями, лабиринтом протоки болот, то уходящими под воду, то обнажающимися при отливе… Бесполезно искать здесь следы богатой, густонаселенной «страны бьярмов».

Противоречат сагам и топографические ориентиры.

Многочисленные протоки и рукава Северной Двины делают бесполезными поиски «Двинского устья» — в сагах оно всегда одно! — или «двинского леса», густого и темного, по которому идут викинги, сдирая с деревьев кору, чтобы по этим затесам найти дорогу назад. От моря до первого леса на месте современного Архангельска, стоящего на высоком сухом берегу, и сейчас, и тогда надо было плыть несколько десятков километров вверх по реке. Нет возле реки и «холмов», на которых норвежцы сражались с бьярмами. Да и с кем было здесь сражаться? Добравшись до этих мест, новгородцы нашли здесь почти не заселенную страну. А тысячу лет назад, когда уровень Мирового океана был несколько выше, чем в наши дни, низовья Северной Двины представляли собой еще более безотрадную картину болотистых пространств с угнетенным редколесьем, чахлыми сосенками, бесчисленными озерцами и протоками…

Наоборот, на берегах Даугавы и на побережье Рижского залива я находил все приметы «страны бьярмов», о которых упоминали саги. Здесь лес подходил местами к самой воде, образуя сосновые боры на взморье, а дальше, где берега поднимались грядой холмов за песчаными дюнами, поросшими вереском, можно было встретить густой лиственный лес. Вокруг реки простирались поля, луга, окружавшие «устье Вины», «Vinumynni», как называли его скандинавы, или Динамюде, как именовалось это место еще недавно.

Больше того, рядом с ним, в полном соответствии с сагами, находилась Юрмала, так удивительно перекликающаяся со «святилищем Йомалы» в рассказе о приключениях Торира Собаки!

Если «Вина» оказывалась Западной Двиной, то «Гандвик» надо было признать Рижским заливом…

Генрих Латвийский, прибывший в 1203 году вместе с архиепископом Альбертом в Ригу для миссионерской деятельности среди латышей, ливов и эстов, оставил уникальную «Хронику Ливонии», рассказывающую о первых десятилетиях рижской кафедры, основании города, строительстве замков, интригах крестоносцев против рижского епископа и о местном населении, достаточно многочисленном, потому что именно Западная Двина на протяжении многих веков, если не тысячелетий, была связующим звеном побережья Балтики с внутренними областями Восточной Европы. Она же была прямым путем из Балтики к верховьям Днепра, по нему — на черноморские берега, в Скифию и Грецию, а позднее — в Киевскую Русь.

Одним из первых в верховьях Западной Двины возникло русское Полоцкое княжество, чье начало, а также генеалогия первых правителей до сих пор остаются загадкой для историков. Полоцкие князья не были Рюриковичами. Были ли они скандинавами? Вряд ли. Скорее всего их предков нужно искать среди почти неизвестных нам княжеских династий западных, балтийских славян, оказавших на Восточную Прибалтику куда более значительное и благотворное влияние, чем набеги норвежских и шведских пиратов. И здесь было над чем поразмыслить. Остатки многочисленных поселений, торговых, ремесленных и культовых центров на территории Латвии и Литвы, которые открывают сейчас археологи, богатые погребения местных жителей, большие клады восточных и западноевропейских монет, приходящиеся как раз на время IX–XI веков, складываются в картину, совпадающую с повествованием саг о «стране бьярмов» и просто о набегах по «восточному пути».

А набегов, направленных на эти земли, подобных тому, что совершал Эйрик Кровавая Секира, было гораздо больше, чем те, что Снорри Стурлусон приурочивал непосредственно к «стране бьярмов».

Все в том же «Круге земном» мы встречаем конунга Фроди, вступившего на «восточный путь». Туда же в набег отправляется Сёлви, сын Хёгни, с острова Ньярдей. Ингвар, сын Эйстена-конунга и сам конунг в Швеции, отправляется «восточным путем» в землю эстов, чтобы отомстить за набеги «людям восточного пути».

Позднее, в 908–916 годах, по «восточному пути» не раз ходили в набеги Хальвдан Черный и Хальвдан Белый, а однажды в стране эстов им пришлось выдержать весьма жаркий бой. Сыновья Эйрика Кровавой Секиры собирали свое богатство только в набегах по «восточному пути». В 969 году один из сыновей Эйрика, Гудред, чтобы вступить на «восточный путь», поплыл с западного побережья Норвегии через Вик, Каттегат и Эресунн. Тем же путем по «восточному пути» плыл Харальд Гренландец. В 975 году «восточный путь» привел некоего Лодина в страну эстов, где он торговал все лето. Гудлейка «восточный путь» в 1018 году привел через Готланд в Холмгард, а Харальд Суровый, живя в Гардарике у Ярицлейва-конунга, ходил по «восточному пути» на куров, вендов и на другие народы юго-восточной Прибалтики.

Нахождение Биармии на берегах Балтийского моря подтверждали и другие саги. Так, согласно их сообщению, Ульфкель из «страны бьярмов» приплыл прямо в Финский залив, а сыновья короля бьярмов Ререк и Сиггейр — на Готланд… Наконец, если мои наблюдения над текстом «рассказа Оттара» справедливы и сообщение о «беормах» принадлежит Вульфстану, встретиться с ними он должен был в стране эстов, то есть опять-таки в Восточной Прибалтике.

Был и еще один источник сведений о «стране бьярмов», на мой взгляд, не менее авторитетный, чем «Круг земной». Я говорю о «Деяниях данов» — истории датчан, написанной в начале XIII века «Геродотом Севера», как называли Саксона Грамматика, знаменитого датского историка. Правда, знаем мы о нем чрезвычайно мало, гораздо меньше, чем о Снорри Стурлусоне, хотя жили они примерно в одно время: Саксон умер между 1206 и 1220 годами, более точно время его смерти неизвестно. Ценность труда датского историка заключается в том, что он использовал, как полагают исследователи, не только собственные наблюдения над географией Балтики, впечатления от пережитых им событий, устные рассказы о них, но также записи саг, более древние, чем те, что имел в руках Снорри, в том числе и не сохранившиеся до наших дней. При этом Саксон Грамматик опирался на труды своего предшественника, датского историка Аггесена, от которого до нас практически ничего не дошло.

Бьярмы мало интересовали Саксона Грамматика. Причины тут могли быть разными. Возможно, к началу XIII века это имя уже не употреблялось, хотя, мне кажется, так произошло потому, что внимание историка было направлено на события собственно Датского государства. Поэтому относительно местоположения «страны бьярмов» историк говорит только, что путь в нее из озера Меларен в Швеции, к западу от Стокгольма, где находилась знаменитая Бирка, центр шведских викингов, шел сначала на север, вдоль побережья Швеции, а затем — прямо на восток. Именно так в первой четверти X века плыл некий Бьерп Чернобокий. Не менее интересно другое сообщение Саксона Грамматика, что бьярмы платили данам и шведам постоянную дань по шкуре с человека.

Более точно положение «страны бьярмов» Саксон Грамматик указывает в истории короля Регнера, который вознамерился привести в повиновение отказавшихся платить дань бьярмов и направился к ним с войском из Дании пешим путем. Первые сражения были не в пользу данов. Бьярмы призвали на помощь финнов, и Регнер вместе со своим войском был вынужден отступить в земли куров и свембов, то есть на территорию куршей и пруссов. Из этого можно было заключить, что бьярмы жили севернее пруссов и куршей, но южнее своих союзников финнов. Это замечание возвращает нас опять на берега Западной Двины и Рижского залива — единственного места, которое соответствует топографии Саксона Грамматика и указаниям исландских саг, что объектами нападения викингов всегда были куры или… бьярмы!

Между тем хорошо известно, что в то время на берегах Рижского залива и на Курземском взморье жили ливы. Некоторые саги ливов называют, однако, как правило, саги поздние. В более ранних сагах, повествующих о «героических» временах, упоминаются только «бьярмы». Больше того, я ни разу не видел, чтобы одновременно были упомянуты бьярмы и ливы. Или — или, но никогда вместе!

Так что же, бьярмы — это ливы?

…Я просматривал научную литературу, сравнивал точки зрения исследователей, восстанавливал историю ливов, копался в их этнографии и приходил к убеждению, что моя догадка совсем не так фантастична, как она представлялась поначалу.

Если сейчас, по данным справочников, от многочисленного народа ливов осталась только небольшая группа рыбаков в Талсинском районе Латвии, то еще в середине прошлого века во всем крае насчитывалось около двух десятков ливских деревень с общим населением до четырех тысяч человек, потомков загадочного, некогда гораздо более многочисленного племени. Ливы отличались от куршей и латышей своим языком. Язык ливов входит в группу финно-угорских языков, в то время когда языки окружавших их латышей, куршей, литовцев, древних пруссов и вендов принадлежали индоевропейской семье языков. Стоит заметить, что при этом язык ливов оказывается наиболее сходен не с языком эстонцев, их ближайших вроде бы соседей и родственников, а с языком финнов и в особенности карел. Ну как здесь было не вспомнить замечание Оттара, что, как ему показалось, «беормы» говорили почти на одном языке с финами! В данном случае речь шла именно о финнах, известных англосаксам под этим именем, — о финнах, которых норвежцы именовали «квенами», а не о лопарях, язык которых представляет совсем отличное наречие…

Сам по себе этот факт хорошо согласовывался с некоторыми обстоятельствами рассказа Саксона Грамматика. Союзниками бьярмов против Регнера были не чуждые им по языку курши и пруссы, а именно финны, под которыми датский историк подразумевал финноязычные племена, обитавшие на территории современной Эстонии.

Но не одно это совпадение позволило мне протянуть ниточку от рассказа Вульфстана к ливам. Как я уже говорил, по мнению лингвистов, «беормы» в рассказе шлезвигского купца означали всего лишь «прибрежных жителей». Между тем именно «береговыми жителями» называли себя еще в прошлом веке курземские ливы, подчеркивая свое отличие от куршей и латышей, живших в глубине страны. Действительно, стоит взглянуть на археологические карты, показывающие распространение ливских древностей конца VIII — начала IX века, как можно заметить, что ливы, приплывшие сюда морем из Финского залива или южной Финляндии, захватили всю прибрежную полосу — начиная от Курземского взморья на западе, южнее Виндавы, весь южный и восточный берег Рижского залива с устьем Двины, а на север — почти до Пярнуского залива и примыкающих к нему обширных болот, всегда служивших пограничной полосой между эстами и летто-литовскими племенами.

Что же известно о древних ливах?

Родство древних ливов с карелами в середине прошлого века установил финский ученый Г.-З. Коскинен. Он подтвердил вторжение ливов в земли вендов и латышей морским путем во второй половине VIII века. Еще в его время потомки ливов занимали узкий песчаный берег на Курземском взморье, отделенный лесом и полосой болот от остальных земель, занятых теперь латышами. Важно при этом отметить, что имя божества бьярмов — Йомала — точно соответствует имени финского верховного бога грома Юмала, чье святилище находилось, по-видимому, в районе теперешней Юрмалы.

Начиная с самого раннего времени ливы славились своей отвагой, предприимчивостью, пиратскими набегами на берега Балтики — и колдовством. Так что сведения о колдовстве и чарах бьярмов, о которых писали Саксон Грамматик, авторы исландских саг и Олай Магнус, имели не только большую историко-литературную традицию, но и как бы реальное основание.

Основным источником сведений об исторических ливах в первой половине XIII века для нас остается «Хроника Ливонии» Генриха Латвийского. Как часто бывает, о нем самом с достоверностью ничего не известно. Даже его имя как автора этого труда только предположительно выделяется из имен других лиц, упоминаемых на страницах хроники. Следуя этим сведениям, читатель узнает, что Генрих был привезен епископом Альбертом в Ливонию в 1203 году, в 1208 году был посвящен в сан, долгие годы был приходским священником на реке Имере у леттов, участвовал во многих войнах, дипломатических миссиях, в том числе и в переговорах с русскими князьями, сопровождал епископа Филиппа Рацебургского в Рим, снова возвратился в Ливонию…

К сожалению, внимание энергичного священника привлекал не столько быт и хозяйственная жизнь ливов, сколько их упорное нежелание принять христианство, подчинившись власти рижского епископа и немецких рыцарей. Впрочем, сам автор хроники, как можно видеть, испытывал не слишком большую симпатию к ордену крестоносцев. Хроника наполнена описаниями зверств, кровопролитий, коварства орденских братьев, действующих «ad majorem Dei Gloriam»^[2]. И все же кое-какие сведения оттуда можно извлечь.

Так мы узнаем, что, в отличие от леттов и латышей, у ливов не было никаких укреплений. Они жили небольшими селениями среди полей, имели большие дома с хозяйственными пристройками, в которых содержался домашний скот и были бани. Хлеб и прочие съестные припасы ливы прятали в земляных ямах. Их оружием были копья, мечи и луки со стрелами. Во главе округов, объединявших несколько селений, стояли старейшины. При святилищах у них были жрецы, которые приносили по разным поводам в жертву животных, а в особо важных случаях устраивали гадание при помощи коня, переступавшего через положенные крест-накрест копья.

Генрих Латвийский хорошо знал двинское устье, где потом было воздвигнуто укрепление, остров на Двине, где собирались ливы, «место Риги», где были воздвигнуты крепость и город, а до того существовало постоянное торжище, куда приставали приплывавшие торговцы и искатели приключений, среди которых, как я полагал, были Торир Собака и легендарный Одд Стрела.

Сведения Генриха Латвийского образуют своего рода фундамент исторической информации о ливах. Гораздо больше сведений бытового, географического и этнографического характера об этих местах сообщают саги, хорошо согласующиеся как с известиями «Хроники Ливонии», так и с археологическими изысканиями последних десятилетий.

Босасага упоминает «Винский лес», в котором живет со своей большой семьей крестьянин. Он приглашает к себе в гости Геррауда и Боси, ведет их в баню, а потом, в соответствии с законами северного гостеприимства, угощает брагой. Пристань, место торжища на реке Вине, соответствующее описанию «места Риги» в хронике, упоминается в рассказе саги об Олаве Святом, а прибрежные селения ливов, сожженные Эйриком Кровавой Секирой, — у скальда Глума, воспевшего подвиги этого конунга.

Оддсага сохранила воспоминание о домах, в которых живут бьярмы, и о больших общественных помещениях для их пиршественных собраний. Если в рассказе о Торире Собаке бьярмы продают за деньги меха белок, бобров и куниц или черных лисиц — последнее почему-то переводится как «соболий мех», — то Оддсага знает более раннюю форму торговли, меновую, причем бьярмы во что бы то ни стало хотят купить или выменять у скандинавов оружие. Саги отмечают обработанные поля, лежащие среди лесов или за лесом, пустынные пространства прибрежных лугов, по которым идут отряды скандинавов. Защищаются бьярмы и нападают с помощью стрел, дротиков и копий. Между бьярмами встречаются пленники-иностранцы. В Оддсаге упомянут норвежец-виночерпий, который вовсе не хочет бежать с викингами; у Саксона Грамматика во главе войска бьярмов оказывается швед Гундинг. Норвежцы не понимают речи бьярмов: для Одда и его спутников она «вроде щебета птиц».

Наиболее полную и яркую картину о жизни и быте обитателей этих мест я нашел в одном из рассказов саги об Эгиле.

Как полагает большинство и советских, и зарубежных ученых, сагу об Эгиле написал Снорри Стурлусон, создатель «Хеймскринглы», возможно потому, что жил долгое время в Борге, там же, где когда-то жил Эгиль, приходившийся Снорри вроде бы дальним родственником. Считают, что Эгиль родился около 910 года, а умер примерно в 990 году, прожив восемьдесят лет. Он был деятельным человеком, много путешествовал, подолгу жил в Норвегии, пиратствовал на Балтике, был одним из тех исландцев, кто в критический момент помог английскому королю Этельстану отразить восставших бриттов и скоттов и удержать за собой Англию. Об этом эпизоде Снорри рассказывает достаточно подробно. В битве с норманнами Эгиль потерял брата, которого любил и с которым делил невзгоды и удачи скитальческой жизни викинга. Эгиль был воином — умным, жестоким и хитрым. В то же время он был поэтом, оставившим большое количество стихов. Их помнили еще два века спустя после смерти Эгиля, а Снорри включил их в свою сагу.

Только ли в устной передаче сохранились эти стихи? Можно думать, что до Снорри дошли они уже в рукописном виде вместе с ранними записями рассказов Эгиля или его спутников об их совместных путешествиях. Только таким образом я могу объяснить совершенно исключительную по обилию пейзажных зарисовок и деталей — которые, кстати сказать, в дальнейшем никакой роли не играют! — новеллу, рассказывающую о том, как Эгиль попал в плен, освободился и сумел отомстить.

Собственно, «страна бьярмов» в рассказе не названа, хотя об этом свидетельствует топография саги и прямое указание, что действие происходит в «стране куров», куда Эгиль и его брат Торольв попадают после грабежей на «восточном пути».

Когда викинги прибыли в страну куров, рассказывает сага, они пристали к берегу и договорились с местными жителями о сохранении мира в течение пятнадцати дней, пока будут торговать. После того, как срок истек, исландцы отплыли и стали нападать на прибрежные селения. Случилось однажды, что они вошли в широкое устье какой-то реки, высадились на берег и отправились в лес, видневшийся неподалеку. Они разделились на два отряда, по двенадцать человек в каждом, и каждый отряд пошел своим путем.

Отряд Торольва наткнулся в лесу на селение. Когда викинги стали убивать и грабить, жители разбежались. Торольв захватил большую добычу и, едва стало смеркаться, затрубил отход. Его люди сразу же побежали к кораблям. Однако Эгиля и его отряда на берегу не оказалось. Поскольку уже стемнело, Торольв решил взойти на корабли, чтобы там ждать Эгиля.

Пока Торольв со своими людьми грабил селение в лесу, Эгиль с отрядом прошел сквозь лес, за которым лежали возделанные поля, а посреди полей — хутора. Они выбрали ближний к лесу хутор и напали на него. Но там никого из жителей не оказалось. Построек во дворе было много, и они замешкались, пока обшаривали дом и двор. А когда вышли, то путь к лесу им был отрезан большой толпой вооруженных поселян.

От хутора к лесу шла высокая изгородь. Эгиль велел своим людям идти за ним вдоль изгороди так, что напасть на них можно было только с одной стороны. Первым шел Эгиль, за ним, тесно прижавшись друг к другу, шли его люди. Куры стреляли в них из луков, бросали дротики, но близко не подходили.

Эгиль думал, что жители его боятся, но вскоре он обнаружил, что с другой стороны тоже идет изгородь и обе они впереди соединяются. В конце концов исландцы оказались зажаты в угол, дальше они не могли идти, а через изгородь нельзя было перебраться, потому что со стороны леса тоже стояли вооруженные поселяне, Они кололи их мечами и копьями из-за изгороди, а когда исландцы поднимали свои мечи, бросали им на оружие одежду. В конце концов все викинги были ранены, их связали и привели на центральный двор.

Хозяин этого двора был богатым человеком и, по-видимому, самым важным лицом в селении. Он хотел сразу же перебить людей Эгиля и убить его самого, но тут вмешался его взрослый сын и сказал, что стоит подождать до утра, чтобы позабавиться мучениями пленников. Все с ним согласились. Людей Эгиля скрутили еще крепче, бросили в одну из пристроек, а самого Эгиля привязали к столбу за руки и за ноги. После этого они закрыли дверь и ушли.

Эгиль начал раскачивать столб, к которому был привязан. Он раскачивал его до тех пор, пока не вырвал из земли. Затем, освободившись от столба, зубами перегрыз веревки на руках и наконец снял путы с ног. После этого он освободил всех своих спутников.

Норвежцы стали искать выход. Но стены были сложены из бревен, и только в одном конце оказалась перегородка из досок. Они сломали ее и попали в другое помещение. Здесь тоже были стены из бревен, и пока они искали выход, то услышали, что внизу, под их ногами, разговаривают люди.

Они нашли люк в полу и подняли его. Внизу оказалась яма, из которой кто-то по-норвежски попросил помочь ему выбраться. Когда Эгиль поинтересовался, кто там есть, голос ответил, что его зовут Аки и что он здесь со своими сыновьями. Эгиль и его люди спустили вниз веревку, которой были раньше связаны, и вытащил Аки и двух его сыновей.

Аки рассказал, что они не норвежцы, а даны. Их взяли в плен полгода назад и обращались с ними хорошо. Аки даже был управляющим у хозяина этого двора, зажиточного бонда, но его сыновья были здесь рабами. Весной они попытались бежать, их поймали, посадили в яму и с тех пор так и держали.

Эгиль сказал, что если Аки был управляющим, то он должен знать, как им отсюда выбраться. Аки ответил, что в этом помещении есть еще одна перегородка. Если ее сломать, то можно попасть в ригу, а оттуда выйти уже просто. Так они и сделали.

Когда все оказались на свободе, была уже темная ночь. Люди Эгиля хотели сразу же бежать в лес, но Эгиль сказал Аки:

— Ты знаешь этот дом и знаешь, где богатство.

Аки сказал:

— Здесь много всего. Хозяин спит под крышей, и там у него все оружие.

Эгиль приказал, чтобы все шли на чердак. Когда они поднялись по лестнице наверх, то увидели, что там горит свет и слуги готовят постели. Эгиль поставил возле лестницы караульных, а с другими ворвался на чердак и схватил оружие. Всех, кто там был, они убили.

Аки показал Эгилю место, где находится спуск в погреб. Взяв огонь, они пошли туда. Под полом хранились все сокровища бонда — много дорогих вещей и серебро. Люди Эгиля собрали все, что только могли взять. Эгиль выбрал большой кувшин для браги, который наполнил серебром. Они пошли к лесу и уже вошли в него, когда Эгиль остановился и сказал:

— Мы сделали не так, как надо. Мужчины так не поступают: мы просто украли серебро бонда. Я не хочу такого позора. Вернемся обратно и сделаем так, как мы должны делать.

Люди возражали Эгилю. Они хотели скорее попасть на корабль и отплыть от этого места.

Но Эгиль поставил кувшин с серебром на землю и побежал назад.

Когда он пришел во двор бонда, то увидел, что слуги носят из одного помещения в другое миски с едой. В большом доме горел огонь, над ним висели котлы. Огонь был разведен так, как принято в этой стране: бревно горело с одной стороны и постепенно сгорало. Эгиль вошел, взял это бревно, принес к дому, где люди веселились, и сунул его под бересту, которой была покрыта крыша. Береста быстро занялась, но люди ни о чем не подозревали, пока пламя не охватило всю крышу и не показалось в доме. Пирующие бросились к выходу, но он был закрыт бревном и там стоял Эгиль. Он убивал каждого, кто смог выбраться из дома. Вскоре горящая крыша упала внутрь, и все, кто был в доме, погибли.

После этого Эгиль вернулся к своим людям, которые ждали его возле леса. Когда они пришли на корабль, Эгиль сказал, что кувшин оставляет себе, потому что если бы не он, то они бы не освободились…

Конечно, можно спорить, насколько точно этот рассказ передает в своих деталях действительную картину «страны куров» — Биармии X века, — а где в ней проступает Исландия начала XIII века, в которой жил Снорри Стурлусон. Но так ли уж много здесь анахронизмов? Все то, что благодаря археологическим раскопкам нам известно сейчас о жизни и быте древних обитателей побережья Рижского залива и Курземского взморья, удивительным образом подтверждает безыскусный рассказ саги об Эгиле. Наоборот, при всем желании мы не найдем в Исландии XIII века двухэтажных, рубленных из бревен домов с дощатыми перегородками, крыши из бересты и ту картину хуторов среди полей на расчищенном от леса пространстве, которая совсем недавно была так характерна для Лифляндии и Курляндии.

Концы с концами сходились. Известия Генриха Латвийского в ряде случаев хорошо подтверждались сообщениями русских, в первую очередь новгородских и отчасти псковских летописей. Теперь их можно было дополнить рассказами исландских саг и некоторыми известиями Саксона Грамматика. «Беормы» Вульфстана оказывались древними ливами, отчаянными пиратами, торговцами и мореходами, с которыми Вульфстан и Оттар почти наверное встречались в гавани Трусо, неподалеку от устья Вислы. Именно ливы, занимавшие узкую прибрежную полосу на землях Восточной Прибалтики, чувствовавшие себя хозяевами этих и более северных вод, могли рассказывать норвежским путешественникам о других народах, обитавших к востоку от Швеции и к северо-востоку от вендов и пруссов.

И все же у меня были причины для некоторого недовольства собой.

Радуясь найденным объяснениям, подтверждениям возникающих догадок, которые мне открывались в свидетельствах современников и в находках археологов, я ни на минуту не забывал, что, при всей яркости совпадений, исландские саги являют собой не географический трактат или юридический документ, а только «сказание». Все же это были художественные произведения, испытавшие превратности устной передачи и последующую, достаточно серьезную литературную обработку. Тот же Снорри, сводя воедино различные версии, проверяя одну сагу другой, должен был сглаживать, смягчать, а то и совсем отсекать обнаруживаемые им несоответствия различных текстов, даже когда речь могла идти о разных местностях и разных случаях жизни героев.

Я не сомневался, что мне удалось правильно определить местоположение «страны бьярмов», увидеть в Западной Двине ту самую «реку Вину», о которой повествуют саги, достаточно убедительно отождествить «Гандвик» саги об Олаве Святом с современным Рижским заливом… Меня не смущал даже тот факт, что в части саг роль «реки Вины» могла взять на себя Виндава, хотя ее топография резко расходилась со всем тем, что саги упоминают на этой реке и что мы находим именно на Западной Двине. Безусловным было и отождествление ливов с бьярмами. Беспокоило меня другое: мог ли я «бьярмы» ограничить одними ливами?

Другими словами, не распространялось ли понятие «бьярмов» в норвежско-исландско-шведском обиходе на все племена и народности, которые обитали к югу от Финского залива вплоть до Вислы?

Задуматься об этом меня заставили описания святилищ бьярмов в сагах. Они были отнюдь не одинаковы, даже когда представлялись такими самому автору саги. К ним стоило приглядеться повнимательнее. Что получится из такого анализа, я не знал. Во всяком случае, таким делом еще никто не занимался, а это было само по себе уже привлекательно. Кроме того, подобный подход позволял надеяться хоть немного разобраться в этнической географии древней Прибалтики в тот момент, когда на востоке за нею нарождались первые русские княжества.

12

«Страна бьярмов» исландских саг не была, да и не могла быть страной со сколько-нибудь однородным населением. Совсем не случайно авторы саг в большинстве случаев всю Восточную Прибалтику называли обобщенно — «странами на восточном пути». Практически такое понятие обнимало все, что лежало к востоку от Вика. Норвежцы прорывались сюда нечасто. Их здесь не жаловали. У южной Балтики были свои хозяева — йомсвикинги, обитатели города Юмны, который многими отождествляется с древним славянским городом Волином в устье Одры, ругии, обитатели острова Рюгена, по-видимому, те самые русы, которых ибн-Фадлан встретил и описал на Волге, наконец, венды, издавна славившиеся мореходством. Разобраться в них, понять, кто где жил и куда плавал, — до сих пор сложно, хотя не приходится сомневаться ни в их существовании, ни в их мореходных — и пиратских! — талантах.

Далее на восток, собственно восточную часть Балтийского моря контролировали ливы, прусские племена и курши, совершавшие нападения даже на берега Швеции. Норвежцам, попадавшим сюда изредка и на короткое время, было все равно кого грабить. Между тем на этих самых берегах, куда они приплывали то для грабежа, то для торговли, жили перемежаясь, соседствуя и враждуя, самые разные племена и народы, представители разных языковых и этнокультурных групп — со своим бытом, верованиями, обычаями, хозяйством, культом. По определению средневековых хронистов, берега Балтийского моря были «кузницей народов». Отсюда они неожиданно появлялись в устрашающем количестве, распространяясь по воде и по суше, чтобы столь же внезапно исчезнуть два-три века спустя.

В сагах мы этого не находим. Северные пираты, как я уже говорил, не очень-то приглядывались к своим жертвам, их интересовала только возможная пожива. Гораздо внимательнее были купцы, которые учитывали спрос и предложение на рынках, чтобы играть на повышении и понижении цен и следить за меняющейся конъюнктурой. Но пираты и купцы вряд ли широко делились своими наблюдениями с окружающими. Поэтому рассказы об их приключениях доходили до исландских слагателей саг или в приукрашенном, или же в урезанном виде. И все же, как я мог теперь утверждать, эти рассказы несли с собой золотые крупинки истины, касавшиеся направлений и расстояний, имен мест и их топографии. Другое дело, что далеко не всегда удавалось обнаружить такие крупинки… Но это уже относилось к издержкам науки.

Географические представления древних авторов полны неразрешимых для нас загадок. Если восточные путешественники часто сознательно приукрашивали повествования о своих странствиях, поддерживая традицию волшебных сказок настолько, что потом сами не могли отличить вымысел от правды, то у европейцев дело обстояло несколько иначе.

Я не хочу сказать, что европейцы отличались большей любовью к правде, чем, скажем, арабы, индийцы или другие народы Востока. По-видимому, причина коренилась в своего рода наднациональном характере европейцев, их предприимчивости, подвижности, жадном, пытливом интересе, обращенном не внутрь себя, а на окружающий мир. Эту особенность давно приметили историки и этнопсихологи, занимавшиеся сравнительными исследованиями круга европейских и восточных культур. Великие религии раннего средневековья только усилили во много раз эти наднациональные особенности, наложив свой отпечаток на литературу, искусства, предопределив пути развития Востока и Запада. Мусульманство очень скоро замкнулось в себе, довольствуясь переживанием текущего мгновения. Наоборот, европейская культура разворачивалась в безудержной экспансии вовне, захватывая все большие пространства открываемого ей мира, подчиняя его себе и вбирая его в себя…

Стремление европейцев из всего извлечь практическую пользу понуждало их к возможной точности. Не секрет, что подавляющее большинство фундаментальных открытий и изобретений было сделано на Востоке. Именно там были разработаны теоретические основы точных наук, однако практическое применение все эти разработки получили, только попав в руки европейцев.

Одним из самых практических и ценных знаний были описания стран и народов, в них обитающих, а также путей, по которым туда могли пройти купцы и завоеватели.

Историки, географы, путешественники древности и средневековья оставили нам обширные перечни народов, живших на пространствах известного им мира, — перечни, и до сего дня приводящие в тихое отчаяние ученых, пытающихся хоть как-то согласовать их друг с другом и разместить на современной географической карте. Напрасно! Начиная с «отца истории» Геродота на нас обрушивается лавина имен, с которой мы не знаем, что делать. Хорошо, когда то или другое имя поддается переводу, как «молокоеды», «вшееды», «песьеглавцы». Ясно, что это не самоназвания племен, а всего лишь клички, данные им соседями, или — фантазия информаторов, не желающих обнаруживать свое незнание. Сравнительно легко расшифровать такие географические имена, как «борисфениты», то есть люди, живущие на реке Борисфен, современном Днепре, «ободриты» — жители берегов реки Одры, «поморяне», «колобжеги» — жители южного побережья Балтийского моря. А что означают «бодричи»? Тех же «ободритов»? Или что-то иное? Руги, руяне, русы, рутены, раны — разные народы или один и тот же? Кто такие вильцы, ререги, чудь? Все, что мы знаем о них, не более как наши догадки…

Положение мало изменилось с тех пор, как В. Ф. Одоевский, не только интереснейший писатель середины прошлого века, но и широко образованный человек, посмеиваясь над историками и филологами, в одном из своих фантастических рассказов писал: «Немцы были народ, обитавший на юг от древней России… это, кажется, доказано; Немцев покорили Аллеманы, потом на месте Аллеманов являются Тедески, Тедесков покорили Германцы или, правильнее, Жерманийцы, а Жерманийцев Дейчеры — народ знаменитый, от которого даже язык сохранился в нескольких отрывках… Но теперь между антиквариями здесь почти общее мнение, что Дейчеры были нечто совсем другое, а Немцы составляли род особой касты, к которой принадлежали люди разных племен…»

В этой шутке, пародирующей изыскания филологов, когда используются разновременные и разноязычные наименования одних и тех же «немцев», больше смысла, чем может показаться с первого взгляда, особенно если вспомнить, что и самое название «Германия» заимствовано из кельтского языка. Если «бьярмы» исландских саг были заимствованы у Оттара и Вульфстана как дань учености и моде, прикрыв собою весь пестрый мир Восточной Прибалтики, то ведь и сам Вульфстан, говоря о пруссах, постоянно называет их «эстами», хотя собственно эсты, принадлежащие к финно-угорским народам, жили гораздо дальше на северо-восток и ничего общего с пруссами не имели.

Почему так произошло? Ведь шлезвигский путешественник очень точно называет королю Альфреду границы расселения именно пруссов — от устья Вислы на западе до Клайпеды на северо-востоке. Может быть, он не знает их самоназвания? Сомнительно. Заинтересовавшись этим вопросом, я обнаружил, что текст здесь следует другой, так сказать, «латинской» традиции в наименовании народов Европы, которая в раннем средневековье идет от К. Тацита и его «Германии», ставшей классическим примером для всех последующих историков и географов.

Конечно же, сам Вульфстан не только не читал Тацита, но и никогда не слышал о нем. Думаю, что и пруссов он называл так, как это было принято в то время у них самих. В «эстиев» они превратились под пером переводчика и редактора книги Орозия, приводившего новые сведения в соответствие с литературной и научной традицией своего времени. Стоит вспомнить, как в то же самое время византийские писатели и историки считали хорошим тоном именовать всех без разбора обитателей северных берегов Черного моря и причерноморских степей «скифами» или «тавроскифами», поддерживая традиции пятнадцативековой давности!

На побережье восточной Балтики Тацит, по-видимому, сам никогда не бывал. «Германию» он писал в конце 90-х годов нашей эры, довольствуясь общей хотя и достаточно проверенной информацией, точность которой подтверждается сейчас историками и археологами. Вот что он сообщал о «правом», то есть южном и юго-восточном побережье Балтийского моря, которое он везде именует «Свебским».

«Что касается правого побережья Свебского моря, то здесь им омываются земли, на которых живут племена эстиев, обычаи и облик которых такие же, как у свебов, а язык — ближе к британскому (то есть к кельтскому. — А. Н.). Эстии поклоняются праматери богов и как отличительный знак своего культа носят при себе изображения вепрей; они им заменяют оружие и оберегают почитающих богиню даже в гуще врагов. Меч у них — редкость; употребляют же они чаще всего палицы. Хлеба и другие плоды земные выращивают они усерднее, чем принято у германцев с присущей им нерадивостью. Больше того, они обшаривают и море и на берегу и на отмелях единственные из всех собирают янтарь, который сами они называют глезом. Но вопросом о природе его и как он возникает они, будучи варварами, не задавались и ничего об этом не знают; ведь он долгое время лежал вместе со всем, что выбрасывает море, пока ему не дала имени страсть к роскоши. У них самих он никак не используется; собирают они его в естественном виде, доставляют нашим купцам таким же необработанным и, к своему изумлению, получают за него цену».

Добравшись до Тацита, я сообразил, что меня удивляло, когда я читал рассказ Вульфстана в обработке короля Альфреда: отсутствие янтаря! Как мог купец, торговавший с пруссами, не только не рассказать о янтаре, который должен был быть одним из первых предметов торговли, но и не привезти его в Англию?! Это было еще одно свидетельство сокращения его рассказа и общей путаницы рассказов Вульфстана и Оттара. Ведь на протяжении всего этого берега, который занимали именно пруссы, — от устья Вислы до Клайпеды, — в тяжелой синеватой глине, оставшейся от прибрежных илов древнейших морей, лежат россыпи знаменитого балтийского янтаря, который арабские купцы выменивали у русов на рынках Великой Булгарии и Итиля, чтобы везти его дальше, на Восток…

Рассказ Тацита об эстиях позволил мне сделать первый шаг в разгадке тайны святилищ бьярмов.

С того момента, как я понял, что под «страной бьярмов» саги подразумевают побережье Восточной Прибалтики, я не переставал удивляться полному молчанию саг о янтаре. Похоже было, норвежцы даже не знали о его существовании, не говоря уже о его ценности, как объекта торговли и грабежа. Не интересовал их янтарь? С этим еще можно было согласиться: даже в начале нашего века янтарные бусы и янтарные украшения были уделом беднейшего населения Западной Пруссии и Прибалтики в целом. Но как могли скандинавы не знать янтаря? Вот это в голове у меня не укладывалось. Должны были знать. И знали только, по-видимому, под другим именем. Но каким?

Покойный ныне М. И. Стеблин-Каменский, избегая прямо называть волшебные саги фантастическими, ввел для них в литературу специальное название — «саги о древних временах». К группе таких саг он отнес и Босасагу, пересказ которой К. Ф. Тиандером я использовал, отыскивая путь в Биармию. Герои этой саги посещают соседнюю с Биармией страну, называемую «Глезисвеллир», в которой царствует некий Годмунд. Фигура это достаточно известная. В «лживых» сагах Годмунд неизменно выступает в качестве мудрого правителя счастливой страны, где люди доживают до глубокой старости. О Годмунде пишет и Саксон Грамматик в сказании о Торкиле Адальфари и короле Горме, точно так же называя его страну «Глезисвеллиром».

Что такое Глезисвеллир?

Для скандинависта и германиста-филолога, каким был К. Ф. Тиандер, ничего загадочного в этом слове не было. «Глез», по его мнению, — старонемецкая форма слова «гласс» — «стекло», восходящая к общему древнему корню, откуда, кстати сказать, произошло и русское слово «глаз». Так, царство Годмунда оказалось «стеклянным».

Отождествив «Глезисвеллир» со «стеклянной горой» немецких сказок, Тиандер решительно заявил: «Несомненно, „стеклянный“ здесь означает блестящий, как стекло, красивый, очаровательный. Я позволю себе следующее сравнение: в немецких сказках чередуются понятия „глассберг“ (то есть „стеклянная гора“. — А. Н.) и „розенберг“ (то есть „гора роз“. — А. Н.); да не будет рискованно связать „глезисвеллир“ с „розенгартеном“ (то есть „садом роз“. — А. Н.) средненемецкого эпоса!»

«Рискованно, очень рискованно, господин Тиандер! Прямо сказать, невозможно!» — хотелось мне возразить ученому финну, которого подвела предвзятость. Царство Годмунда было отнюдь не стеклянным; по уверениям авторов саг, оно сверкало янтарем и само было «янтарным». Стоило только внимательно прочесть Тацита, чтобы увидеть слово «глез», каким обозначали янтарь сами «эстии», то есть пруссы. И хотя в своей работе Тиандер не раз обращался к авторитету К. Тацита, используя тот отрывок «Германии», где описывается Скандинавия, филолога, как я уже говорил, гораздо больше интересовало отыскание сказочных параллелей к сюжетам саг, чем реальная география Севера Европы. Вот почему, комментируя римского историка и географа, он прошел мимо интереснейшей заметки об эстиях. А жаль!

Насколько долго сохранялась память о соседстве «страны бьярмов» с янтарной страной Годмунда, можно было видеть из другой саги «о древних временах» — Стурлаугсаги.

Стурлаугу, герою саги, предстояло совершить множество подвигов, в том числе достать из «страны бьярмов» священный рог. Стурлауг приплыл в реку Вину, поднялся по ней вверх и на западном берегу реки увидел плоскую равнину, на которой стоял «янтарносверкающий» храм. Там, перед статуей Тора (?!), который был окружен шестьюдесятью жрицами, Стурлауг видит волшебный рог, который и похищает. Жрица взмахивает волшебным мечом, из которого как бы исходит огонь, но Стурлауг ускользает от нее. Здесь все справедливо: «янтарная страна» Годмунда действительно должна была находиться к западу от Двины. В этом же направлении жили курши. Но вот описание храма и статуи божества, держащего рог и обладающего волшебным мечом, больше всего напоминает святилище Святовита в Арконе на острове Рюген.

Саксон Грамматик, свидетель разрушения этого храма, пишет, что статуя Святовита держала в правой руке рог, который каждый год жрец наполнял вином, чтобы по его уровню судить о грядущем плодородии. За изваянием хранились седло и узда, а также меч бога. Очень возможно, что схожий культ был и у куршей. Пять дюжин жриц Стурлаугсаги находят себе параллель в точно такой же корпорации жрецов у балтийских славян, у которых наряду со священными деревьями и рощами были обширные и богатые храмы в городах. И хотя о городах и крепостях в земле куршей саги ничего не говорят, об их существовании нам известно из «Жития епископа Ансгария». Считается, что оно написано во второй половине IX века архиепископом Римбертом, преемником Ансгария на бременской кафедре, на основании рассказов самого Ансгария.

По его словам, шведское войско, отправившееся в Курляндию, чтобы наказать куров за отказ платить ежегодную дань, сначала разорило город куров Зеебург, в котором «было семь тысяч воинов», а потом осадило Апулию, которая принуждена была сдаться, несмотря на то, что в ней было «пятнадцать тысяч воинов». Города куров оказываются более чем внушительными, что невольно вызывает мысль о преувеличении размеров их населения. Есть и еще одно обстоятельство в рассказе бременского архиепископа:название города — «Апулия» — в сочетании с именем короля свеонов — «Олав» — заставляет думать, что в повествовании о жизни Ансгария был включен отрывок саги о подвигах Олава Тригвессона в Италии, где и находится собственнно Апулия. Подозрение вызывает и название первого города, обозначающего всего лишь некий «приморский город». Так что не исключено, что весь рассказ о карательной экспедиции шведов в Курляндию никакого отношения к Восточной Прибалтике не имеет…

Сходство храмов западных славян, святилищ куршей, сембов и, возможно, пруссов меня не удивляло. У всех этих народов, принадлежавших к семье индоевропейских языков, живших и развивавшихся в тесном контакте друг с другом, сложились и общие представления о мире. Не случайно культ литовского бога грома Перкунаса был распространен на обширнейшей территории Восточной Европы, а при Владимире Святом на какое-то время Перун стал главным богом в Новгороде и в Киеве. С другой стороны, я знал, что многоликие божества западных славян, стоявшие в храмах балтийского Поморья, чтились на Днепре и его притоках, доказательством чего может служить знаменитый Збручский идол. Мне всегда казалось, что и трехличинные капители георгиевского храма в Юрьеве-Польском, каменные маски соборов в Суздале и во Владимире на Клязьме — не что иное, как воспоминание о трехликих языческих богах славян, может быть, слегка облагороженных, перенесенных из пределов храма на его внешние стены. Древние боги славян были не изгнаны и забыты, а как бы «понижены в должности», перейдя из ранга высших божеств на положение стражей-хранителей новой святыни…

Разноязыкий, разнокультурный мир Восточной Прибалтики отразился и в описаниях святилищ, которые грабили викинги. Именно грабили, а не только похищали, как то делали Стурлауг и Боси. Похищение какого-либо предмета из святилища или другого специально охраняемого места нельзя приравнивать к простому грабежу, поскольку этот акт представлял собой определенное ритуальное действие, связанное с обрядом посвящения, включавшее иногда и обязательное убийство жреца. Этим волшебные сказки отличаются от сказок бытовых, а «саги о древних временах» — от исторических королевских саг. В. Я. Пропп, изучая истоки волшебных сказок, анализируя испытания, выпадающие на долю героя, который в конце концов не только преодолевает их, но становится качественно иным — бедняк превращается в богача, калека становится богатырем, дурачок-замарашка оказывается красавцем и царским зятем, неуч овладевает искусством магии, — предположил, что в них сохранились поэтические картины обрядов посвящения, в результате которых человек социально перерождался. Подросток становился полноценным членом племени, простой человек превращался в вождя, жреца или врачевателя, наделенного знанием и магической силой…

«Саги о древних временах» восходили, по-видимому, к такой вот первобытной магии, сообщая об особенно ярких и славных подвигах-испытаниях. Именно этим, а не отсутствием правдивости они отличались от саг бытовых. Подвиг в сагах «о древних временах» приносит герою силу, знания, власть и никогда — богатство, хотя герой часто становится королем. Наоборот, в обычных, бытовых сагах подвиги ведут всегда к приобретению богатства. Их герои — Торир Собака, Одд, Эгиль и другие — просто грабят местных жителей, не делая различия между обычным хутором и святилищами. Именно святилищами, хотя на первый взгляд у непредубежденного читателя саг может сложиться впечатление, что речь идет об одном и том же святилище бьярмов на берегу реки Вины, в описании которого авторы то прибавляют, то убавляют подробности.

Тождество описаний здесь только кажущееся. Конечно, можно считать вслед за филологами-скандинавистами, что по мере того как эпоха морских набегов уходит в прошлое, подлинная реальность начинает заменяться «реальностью саги» — реальностью художественной, идеальной, отвечающей не действительности, а всего лишь представлениям нового времени о героическом прошлом. Такое описание святилища вроде бы можно найти в саге об Олаве Святом. Торир Собака грабит святилище Йомалы, в котором есть приметы святилищ, ограбленных его предшественниками, — курган, идол, ограда, схватка с бьярмами… Так, во всяком случае, казалось и мне, но лишь до той минуты, когда я решил подробно рассмотреть это святилище, войдя в него вместе с Ториром Собакой и Карли.

Внимание прежде всего останавливается на имени божества — Йомала. Никаких других имен богов бьярмов саги не знают. Да и это имя в текстах заключено в определенное словосочетание — «святилище Йомалы», оставляя нас в неведении, святилище ли это «бога Йомалы», некое «святилище в Йомале» (Юрмале), святилище округа или народа Йомалы и так далее. По счастью, известно, что Йомаль-Юмала-Йомала является, как я уже говорил, верховным божеством почти всех без исключения финно-угорских народов — финнов, карел, саамов, коми и других. Йомаль — бог грозы и грома, точное подобие скандинавского Тора, русского Перуна, литовского Перкунаса, югославянского Ильи, а если продолжить аналогии дальше — греческого Зевса, римского Юпитера и индийского Индры… Все исследователи мифологии финно-угорских народов согласны, что Йомаль-Юмала является божеством небесного свода и само его имя может быть переведено как «жилище грома». На берегах Западной Двины, Рижского залива и западного побережья Курляндии так называть своего бога могли только ливы — единственный здесь финноязычный народ.

Однако на этом соответствия саг финно-угорскому миру Восточной Прибалтики кончаются. Все, о чем повествуют саги, начиная с храмовой ограды и кончая описанием идола и знаменитым «курганом», который грабят викинги, не находит никакой аналогии в том, что нам известно о ритуалах и святилищах финнов.

Ну а если святилище отделить от имен ливского божества и рассмотреть его непредвзято?

Первое, что бросается в глаза викингам, подходящим к святилищу, — его высокая ограда, частокол. Перелезть через него можно только с помощью боевого топора, как то делает Торир Собака. Не стоит взбираться вслед за ним, — ведь они с Карли все равно откроют ворота. А пока норвежцы возятся с запорами, можно вспомнить, что у Саксона Грамматика рассказывается, как король Горм в «стране бьярмов» увидел храмовую ограду, увенчанную отрубленными человеческими головами. Факт этот можно было бы отнести за счет фантазии Саксона Грамматика или авторов тех саг, которым он следовал, если бы не Генрих Латвийский.

В «Хронике Ливонии» Генрих рассказывает, как в 1205 году литовцы совершили удачный набег на эстов и возвращались назад, положившись на мир с ливами. В это время семигаллы — современные земгалы, — уговорив крестоносцев, напали на литовское войско и перебили всех литовцев вместе с пленными эстами, захватив огромную добычу. У всех убитых литовцев земгалы отрубили головы, погрузили их на сани и повезли домой, чтобы такими страшными трофеями украсить свои святилища.

Ливы, эсты и литовцы такими вещами как будто не занимались. Правда, Генрих мало интересовался этнографией окружавших его племен, тем более их языческими обрядами и капищами, которые, на его взгляд, были «мерзкими», почему их следовало не изучать, а безжалостно искоренять и уничтожать. Но кое-что из таких описаний в его текст все же попало. Так оказывается, что ливы совершали гадание с помощью священного коня, переступающего через копья, подобно тому как это описано у Титмара Мерзебургского, рассказывающего о священных обрядах славянского племени лютичей; курши и эсты сжигали своих мертвых, а у всех этих народов были священные рощи и даже леса…

Что же находится внутри ограды храма?

Босасага внутри храмовой ограды помещает целый комплекс строений, жилища жриц, священного быка, упоминаемого также в Стурлаугсаге, какую-то страшную «птицу гамм», которая набрасывается на Боси. Все это похоже на описания славянских храмов в Ретре и в Арконе, но ничего общего не имеет с тем святилищем, куда стремились Торир и Одд. Согласно рассказу о поездке Торира Собаки, внутри ограды находился истукан верховного божества, перед которым стоял котел с серебряными монетами. В том, что это именно котел, а не чаша, как переводят некоторые скандинависты, можно убедиться, вспомнив, что, поднимая его, Торир просунул свою руку в «ручки» на его краях и в дальнейшем так его нес. Обстоятельство немаловажное, и его стоит запомнить.

На шее идола висело какое-то драгоценное металлическое ожерелье, которое удалось получить, срубив голову истукана, что Карли и сделал. Голова отделилась довольно легко, а упав, произвела большой шум, который удивил норвежцев. Сохранение такой маловажной детали позволяет думать, что голова идола представляла собой металлическую личину, повешенную на деревянный столб, падение которой сопровождалось громким звоном.

Котел с монетами и ожерелье — случайные и не первоочередные объекты вожделения викингов. Главное, за чем они идут в святилище, — «курган», состоящий из земли и перемешанных с нею серебряных монет. Наличие котла с монетами делает бессмысленным существование здесь же «кургана», поэтому можно думать, что в рассказ о Торире «курган» попал уже по традиции. Знаменательно, что Карли с Гуннстейном и не требуют от Торира Собаки раздела монет; наоборот, это Торир хочет получить ожерелье, претендуя, таким образом, на всю добычу!

Но если из святилища, которое ограбил Торир, «курган» можно изъять сравнительно просто, то в повествовании Оддсаги он, по-видимому, и является таким святилищем.

Вообще чем больше я сравнивал, тем яснее видел, что, при всей фантастичности цикла сказаний об Одде, поездка его с братом в «страну бьярмов» оказывается на редкость реалистичной. Здесь все соответствует географии и той исторической этнографии, которая поддается реконструкции и проверке с помощью свидетельств древних авторов и археологических исследований. «Картинками с натуры» можно назвать и сцены грабежа финнов, живущих в землянках возле берега, меновую торговлю с бьярмами и указание на большое количество островков в Двинском устье. Реалистичны и дальнейшие приключения Одда, когда во время празднества у бьярмов он похищает из их дома для общественных собраний норвежца-виночерпия и узнает от него о существовании пресловутого кургана, причем не рядом с торжищем, а выше по реке.

Уже одно это заставляет полагать, что Одд был первым норвежцем, кто узнал о существовании «кургана» в «стране бьярмов». Происхождение кургана виночерпий бьярмов объясняет следующим образом: «Вверху по реке Вине стоит холм, составленный из земли и блестящих монет; за каждого, кто умирает, и за каждого, кто рождается, несут туда горсть земли и горсть серебра».

Один курган — и ничего больше. Ни храма, ни ограды. Никто его не охраняет. В таком описании нельзя не признать черты местного племенного святилища, где скапливаются общественные богатства. В рассказе о Торире подобный холм оказывается уже внутри храмовой ограды, и там несколько иначе объяснено его появление. Как говорит сам Торир, наследство после умершего делится на две части, одну из которых получают родственники, а другую перемешивают с землей или прячут в особо устроенных домах. Здесь ощущается явная неуверенность автора саги и непонимание, для чего и где прячут бьярмы вторую часть наследства? Поскольку спутники Торира идут грабить именно святилище, можно подумать, что первоначально шла речь об ином разделе — между наследниками для совершения тризны по покойнику и для взноса в общественную — храмовую — сокровищницу. Богатство шло «в землю» скорее образно, чем буквально. Поэтому ни Одд со своими спутниками, ни Торир Собака с Карли и Гуннстейном не очищают серебро от земли, хотя сага и говорит, что «как и должно было быть, сокровища были перемешаны с землей».

Подобный расклад заставляет вспомнить рассказ ибн-Фадлана, согласно которому наследство богатого человека русы делят на три части. Одна треть идет его семье, вторая — на организацию похорон, третья — на устройство тризны. Схожим образом рассказывает и Вульфстан о разделе наследства у «эстиев», когда одна часть выделяется наследниками для устройства поминок по усопшему, а остаток делится еще на несколько частей в качестве призов участникам поминальных скачек. Только после этого тело умершего сжигают с его оружием и одеждой.

Вульфстан посетил Восточную Прибалтику в конце IX века, примерно тогда же, когда и Одд; ибн-Фадлан встретил русов на Волге треть века спустя, если не больше, а Торир Собака побывал у бьярмов еще спустя сто лет. Между ним и Оддом лежит не менее полутораста лет, насыщенных в жизни обитателей этих земель разнообразными событиями, в том числе все более частыми войнами и стычками как между собой, так и со шведами и данами. Менялся мир, менялись и бьярмы. Но все же кое-что традиционно сохранялось, например обычай взноса в общественную сокровищницу какой-то суммы за жизнь умершего человека. Такие отчисления, в том числе и военная добыча, складывались в общее храмовое богатство, которым — по крайней мере дважды — удалось поживиться норвежцам.

Кому принадлежали эти святилища? Во всяком случае, не ливам, которые были здесь пришельцами и занимали к тому же только прибрежную полосу вдоль моря. Оставался выбор между куршами и земгалами, «семигаллами» Генриха Латвийского. О тех и о других мы знаем слишком мало, чтобы склониться в сторону сколько-нибудь определенного выбора. Но это, оказывается, не так важно. По мере того как я собирал и анализировал известия саг о святилищах бьярмов, я чувствовал, что в моих руках находится кончик ниточки, уводящей в совершенно неожиданную сторону. Ниточки, пожалуй, столь же многообещающей, как та, что помогла отождествить бьярмов с ливами.

Чтобы понять, почему эти святилища напоминают нам о верованиях пруссов, западных славян и русов, обитателей острова Рюгена — знаменитой «Артании» или «Арсании» арабских географов, — надо было вспомнить о котле с серебряными монетами, который стал добычей Торира Собаки.

Это был священный котелок кельтов, который они почитали на всем пространстве Европы в качестве одной из главных своих святынь.

13

Кельты — в Восточной Прибалтике?

Те самые кельты, они же галлы, они же галаты, о которых повествовал в своих записках Юлий Цезарь? Кельты, обитатели большей части Европы, Британии и Ирландии?

Да, те самые. Впрочем, те — и не те.

О кельтах известно уже много и все-таки еще мало, чтобы понять, что же они собой представляли, понять нашу связь с ними, оценить их вклад в развитие европейской культуры.

С тех пор как средневековая Европа принялась деятельно открывать античный мир, все прошлое было разделено на классическую античность и окружавший ее мир варваров. Изучение латыни по Цезарю, чтение и переводы древних авторов, изучение греческой и римской истории сначала по сочинениям современников, а потом с помощью археологических раскопок, восторженное преклонение перед искусством и философией античного мира — все это создавало многократно повторенный стереотип восприятия прошлого, согласно которому мысль, культура, движущая сила истории концентрировались в «вечном городе» и оттуда изливались на провинции. Рим был центром мира, и мир этот постигался исключительно через призму его центра.

А между тем сам Рим был только городом, и чем старее он становился, тем труднее было ему сохранять свое главенствующее положение в империи. Восток и Египет жили своей жизнью. Испания обретала свой лик, нащупывала свой путь развития культуры. На огромных пространствах Европы, считавшихся подвластными Риму, а также за пределами пограничной полосы шел неприметный, но быстрый процесс сложения своеобразной общеевропейской культуры — с городами, крепостями, центрами ремесел и искусств, даже с товарно-денежным обращением и чеканкой монеты, напоминавшей искаженные римские образцы. Галлы, кельты, галаты, бойи, белги, эдуи, битуриги, сеноны, треверы… Было множество племен, говоривших на множестве наречий, иногда, по-видимому, представлявших родственные, но разные языки, поскольку люди, говорившие на них, жили в разных концах тогдашней Европы. Что же их объединяло? Археологи долгое время считали, что все эти племена объединяло нивелирующее влияние римской цивилизации, сам облик материальной культуры Рима, которым эти племена и народы начали подражать.

Но дело обстояло, по-видимому, сложнее.

Те, кого греки именовали кельтами, а римляне — галлами, были одним из древнейших представителей семьи индоевропейских народов, обитавших в Европе. У них был схожий быт, одинаковые верования, сходное восприятие мира. Соприкосновение с римской цивилизацией и культурой всколыхнуло их собственные творческие силы и направило их энергию по сходному пути. Расцвет этих народов историки относят ко второй половине I тысячелетия до нашей эры. В начале нашей эры они словно бы исчезают со сцены: происходит завоевание Галлии, затем Британских островов… Кельтская цивилизация вроде бы гибнет под ударами римских легионов в центре и германских племен на северо-востоке Европы. Но как теперь уверенно могут сказать археологи, то была всего лишь иллюзия.

Города приобрели другой облик, были разрушены укрепления, но сами-то кельты остались! Они никуда не уходили, не исчезали, став основой, на которой возникла и развилась культура Европы в раннем средневековье. Высочайшие художественные достижения кельтских ремесленников, ювелиров и скульпторов, живших на территории сегодняшней Франции, Ирландии, Германии, создав удивительный сплав из римского духовного наследия и собственных кельтских традиций, в I тысячелетии нашей эры оплодотворили новую романскую культуру, возникшую на развалинах Западной Римской империи, и подготовили почти тысячелетие спустя после своего исчезновения великолепный взлет фантастической готики — настоящий «кельтский ренессанс»!

С восторгом и трепетным чувством смотрел я всегда на удивительные, ничем не объяснимые лики людей, чудовищ, зверей, раздвигающих камень храмов, извивающихся, скалящих в дьявольской усмешке зубы на стенах готических соборов Европы, поднимающих на своих спинах шпили, аркбутаны, капители, своды, тронные кресла и пудовые свечи… Их можно было заметить везде — на фресках, в тончайшей чеканке ларцов и ковчегов со святыми мощами, на полях и среди текста молитвенников, среди вышивок сохранившихся гобеленов и на драгоценном блюде, украшенном эмалями.

Кельтский, языческий мир, давно, казалось бы, погребенный под пластами культур и народов, вдруг в краткий период торжества готики вырвался на свободу по всей Европе. Он проявился даже у нас, на далекой восточной окраине Европы, когда владимиро-суздальский князь Андрей Боголюбский, решив покончить с церковной зависимостью от Киева и Византии, призвал к себе на Клязьму каменных дел мастеров из Великой Моравии, за что и был убит. Всего через полвека после его смерти на стенах Георгиевского собора в Юрьеве-Польском мы находим тот же «кельтский ренессанс» во всем его языческом великолепии: со скуластыми головами, странными плоскими ликами, объяснение которым не найти ни в одной христианской эмблематике, с чудовищами, по поводу которых до сих пор ломают голову исследователи, как их назвать и как объяснить…

Сохранились и сами кельты — со своим языком, фольклором, преданиями, художественными традициями. Они живут в Ирландии, Шотландии, Уэльсе, во французской Бретании. Еще недавно живая кельтская речь звучала на острове Мэн и в Корнуэлле. Но это представители особой языковой группы кельтов, северо-западных. На самом же деле кельтские и родственные им по языку и культуре племена населяли практически всю Европу — от Скандинавии на севере до Средиземного моря и Малой Азии на юге и юго-востоке и от побережья Атлантики на западе до… Вот здесь и возникает та самая неясность, с которой еще недавно мирились археологи, историки и лингвисты.

Самым восточным форпостом кельтских народов считали племя бойев, оставивших память о себе в прежнем названии Чехии — Богемия. Историки полагали, что на востоке бойи прошли до Карпат. Это казалось доказанным и никого особенно не интересовало. Судьбой древних кельтов, их распространением, исчезновением, их контактами с другими народами интересовались главным образом сами кельты. А таких ученых было немного.

Обширное наследие богатейшей кельтской, а по существу — всеевропейской культуры, как часто бывает, приписывали другим, куда более молодым народам, которые растворили якобы в своих недрах остатки кельтского населения, придя со своим языком, своими законами, своей организацией общества и государства. Древняя Галлия исчезла под державой франков, Центральную Европу вплоть до Балтики присвоили себе сначала славяне, а потом германцы, получившие свое имя опять-таки от кельтов. Юго-восток Европы и Балканский полуостров были славянизированы за исключением Румынии, где сказалось позднее римское влияние, и Трансильвании, захваченной уграми. Правда, внимательно вглядевшись, можно заметить, что процесс был несколько иным. Кельты не были поглощены. Наоборот, оставаясь неизменным местным населением, населением коренным, они растворяли в себе всех вновь появившихся, усваивая их организацию, самоназвание, язык и законы.

Такое происходило в прошлом не раз. Я мог бы назвать волжских булгар, оставшихся тюрками, но сменивших письменность и религию; хазар, сохранивших в неприкосновенности свой генофонд, но превратившихся в караимов, восприняв чужую религию и письменность. Наоборот, болгары дунайские передали славянам свое племенное имя, но сами растворились в них без остатка с языком, структурой общества и религией… Примеры можно продолжить, напомнив, что так называемые «германцы», по последним представлениям антропологов, отнюдь не «нордическая раса». Они пришли с юга, и большая их часть на территории Германии оказывается всего лишь онемеченными славянами. Впрочем, последнее тоже ставится теперь под сомнение.

Похоже, что большинство балтийских «славян» — кельты.

Стоило только начать работать филологам, как под тонким покровом германизмов, галлицизмов и славянизмов на всем пространство Европы стал открываться мощный пласт кельтских названий рек, озер, ручьев, городов, лесов, урочищ, гор. Эти названия выявляли территорию, долго и плотно обжитую древними европейцами. Кельтскими оказались имена литературных героев и исторических лиц, отмеченных в хрониках, документах раннего средневековья, надписях на стенах соборов, церквей, на могильных памятниках, предметах быта. Следом за филологами, а кое-где опережая их, все нарастающими темпами шли археологи. Они открывали не просто кельтскую культуру, а ее блестящую цивилизацию — с городами, замками, крепостными укреплениями, ремесленными и художественными мастерскими, великолепными ювелирными традициями.

Казалось, кельтов нет только в Восточной Европе. Историческая традиция отдавала эту часть света неким «финно-угорским племенам», обитавшим здесь якобы с изначальной древности и вплоть до славянской колонизации в X–XI веках. То был один из основополагающих мифов, которые родились как бы сами собой, на пустом месте, укоренились, пустили множество побегов, и уже к этим побегам археологи и историки начали деловито прививать развесистые ветви своих теорий, памятуя, что собственное древо вырастить трудно, а уже имеющееся — «во благо»…

А вот блага-то не получилось.

По мере того как ширились раскопки, взгляд археолога проникал во все большую древность. Он пытался понять взаимосвязи сменявших друг друга археологических культур, их преемственность или, наоборот, обособленность, пути движения, развитие хозяйства, мировоззрение, и все чаще ему в голову приходила мысль, что задолго до появления на этой территории первых славянских княжеств здесь жили народы, принадлежавшие европейскому кругу культур.

Сначала исключение сделали для так называемых «культур боевых топоров» с их характерными могильниками и сверлеными каменными топорами, сходными с тем, каким был вооружен скандинавский Тор. Потом такое же допущение пришлось сделать для родственных им племен, обитавших в южнорусских степях и в лесостепи. Как говорится, «масла в огонь» подлили лингвисты, которые обнаружили на всей этой территории, особенно же в лесной зоне, мощные «пласты» балтских топонимов и гидронимов. Дальше — больше, и в конце концов пришлось признать, что в Восточной Европе, за исключением таежной зоны, племена финно угорской группы языков появляются очень поздно. К берегам Балтики они выходят не раньше конца I тысячелетия до нашей эры, в более южных районах останавливаются на левом берегу Волги, и только по Оке да в районе Саратова и Пензы им удается несколько вклиниться в древний и монолитный массив индоевропейцев.

Если лингвисты свои доказательства, в которых можно было и усомниться, извлекали из живого языка, из ныне живущих имен и названий, то их выводы и построения подтверждали археологи. Они извлекали из земли черепки, металлические изделия, работы древних ремесленников, неопровержимо доказывавшие, что ни о каком финно-угорском населении здесь не может быть и речи. Балтийское — да, среднеевропейское — да. Даже влияние римское. Но где здесь финно-угры?

Были ли коренные обитатели Восточной Европы кельтами?

Я поостерегся бы так говорить. Они были европейцами по языку, образу жизни и мировосприятию, об этом свидетельствуют все археологические находки. Они обживали восточную окраину европейского мира и тысячелетиями сдерживали всевозрастающий напор восточных народов на запад. «Восточный щит Европы» — вот кем были эти люди, наши прямые предки, стоявшие на дальних рубежах европейского духовного мира.

Черепки иногда бывают куда красноречивее слов. Легенда о «славянской колонизации» междуречья Оки и Волги до сих пор еще жива, хотя никогда я не мог представить, как эта самая колонизация проходила. Ведь здесь менялось не население, а внешний облик культуры. Пограничная полоса, отделявшая финно-угров в Восточной Европе от европейского населения, почти не изменила свои очертания с XI и вплоть до конца XIX века. Правда, осталась не полоса, а как бы ее пунктир. К концу XVI века она была уже повсеместно прорвана. Пространство за ней на востоке в последующие века деятельно осваивалось русским населением, охватившим со всех сторон островки финно-угорского мира. И все же их западные границы, сдвинутые назад, на восток, сократившиеся, разорванные, напоминают историку о рубежах, на которых было остановлено движение «лесных племен» на запад.

Стоит развернуть летопись, повествующую о постоянных походах владимиро-суздальских князей в низовья Оки и на Волгу для «замирения» живших там народов, которые восставали тотчас же после ухода князя с дружиной и войском, чтобы ощутить вихри мощных силовых полей, разделявших в прошлом два чуждых мира, которые не смешивались так же, как не смешиваются вода и растопленный жир…

Напрасно искать среди этих пришлых с востока финно-угров следы поселений торговцев с берегов Балтики, которые нам известны на Верхней Волге. Их курганы, клады восточных монет, слои поселений с фибулами, весами, шахматами и всем прочим не выходят за пределы восточной границы древнего населения этих мест, еще раз демонстрируя нам какие-то особенные отношения, которые сложились между коренными обитателями Восточной Европы и теми «русами» ибн-Фадлана, которые проложили Великий восточный путь.

Русы — рюгенцы? Славяне?

Над этим вопросом стоило подумать. Находки-то были чисто скандинавскими! Но ведь и костюм, и вооружение, и обряд погребения руса, описанный ибн-Фадланом, тоже похож на скандинавский. Похож — но только на первый взгляд. На самом деле отличий куда больше, чем сходства. У скандинавов не найти поклонения деревянным идолам, они не специализировались на торговле женщинами, иначе одевались, совсем по-иному устраивали сожжение умершего на корабле, наконец, они никогда не татуировали свое тело. Сторонников норманизма обманул, так сказать, общий стиль балтийских торговцев и пиратов, среди которых было больше вендов, славян, пруссов и фризов, чем шведов и норвежцев. Знаки рун на монетах? Находка рунической надписи в Старой Ладоге? Но знание рун было общим для многих стран в эпоху викингов, и конечно же, руны были хорошо известны на территории Балтийского Поморья… Кроме всего прочего, «восточный путь» исландских саг был также и «русским путем», который начинался на Рюгене и Волине в устье Одры. Что общего было у русов-ругов с обитателями теперешней средней России? Только ли общий европейский «корень»?

Русы не были славянами. Они были варягами, а византийские историки XI–XII веков Скилица и Кедрин прямо писали, что варяги по происхождению — кельты. Об этом можно было бы догадаться и раньше, вспомнив, что все северогерманское — славянское — Поморье саги именуют «страной вендов» или «венетов». Венеты же, как известно, были не только превосходными мореходами древности, с которыми не раз пришлось сразиться Юлию Цезарю, но, что гораздо важнее, они были кельтами. Славяне сюда пришли, по-видимому, поздно, вот почему здесь, в Поморье, сохранялся в отдельных районах свой, старый язык, называвшийся «виндальским», — язык Руси балтийской.

Впервые вопрос о кельтских истоках нашей истории и культуры поднял А. Г. Кузьмин как раз в те годы, когда я пытался разобраться с Биармией. Его статьи в «Вопросах истории» несли не просто крушение норманизму, который терял последнюю опору, но заставляли по-новому взглянуть на всю предысторию Восточной Европы. Мы шли с ним к одной точке с разных сторон: он сверху, ретроспективно, я — из глубин тысячелетий, постепенно поднимаясь сквозь пласты археологических культур, которые изучал в том самом междуречье Оки и Волги, куда другие пытались поместить никогда не бывших там финно-угров.

Кузьмин только заподозрил кельтов в ранах и ваграх. Но вся его система доказательств свидетельствовала о том, что основным пластом населения южной Прибалтики были именно кельты или кельтские племена, воспринявшие другой язык. Цепочка тянулась дальше на восток. К кельтам, по-видимому, должны были принадлежать и пруссы — «айсты» Тацита, о которых римский историк замечал, что они говорят на языке, схожем с языком бриттов, то есть тех же кельтов. Дальше на северо-востоке в распоряжении Кузьмина был уже археологический материал, в первую очередь погребальный обряд курганов Приладожья.

Когда-то эти курганы были объявлены норманнскими. Главным аргументом в пользу их скандинавского происхождения оказывались каменные кладки треугольной формы, которые встречаются в X веке в Швеции. Кузьмин обратил внимание на другое. Во многих курганах можно видеть как бы домашний очаг — скопление углей и золы, иногда в кольце обожженных камней или на круге глиняной обмазки. На таком очаге часто стоит железный или бронзовый котел — особенность, не находящая параллелей ни у одного из скандинавских народов, не говоря уже о том, что ни карелам, ни финнам курганы были вообще не свойственны. Своих покойников они не сжигали, а хоронили. Славяне? Но и у славян ничего подобного не было. Получалось, что в Приладожье, в районе Новгорода и дальше на запад обитал еще какой-то многочисленный народ, отличный от создателей курганов-сопок.

Кузьмин предположил, что курганы с котлами принадлежат кельтам. Именно у кельтов на всем пространстве Европы самой почитаемой вещью был священный котелок.

Какое значение для кельтов имел ритуальный котелок, писал чешский археолог и историк Ян Филип, много сделавший для изучения кельтских древностей за последние четверть века. Котелок был символом изобилия и бессмертия, он находился на священном месте или в святилище, а во время торжеств, связанных с плодородием полей, именуемых «гобниа», в таком котелке варилось магическое пиво для питания и подкрепления божеств.

Один из таких драгоценных кельских котелков великолепной художественной работы был найден в 1891 году в Ютландии, в болоте, неподалеку от Аалборга, упоминающегося некоторыми сагами. «Чеканные стенки котелка, — писал Ян Филип, — с внутренней и внешней стороны покрыты серебряными позолоченными пластинками с изображением богов и героев, глаза которых инкрустированы синей эмалью. На одной из пластинок изображен бог Цернунос с оленьими рогами, на другой — бог с колесом или трехголовый бог (кстати сказать, олицетворявший у кельтов бога солнца. — А. Н.), на третьей — человеческая жертва, опускаемая вниз головой в кадку с водой. На внутренних пластинах мы видим воинов со штандартом или значком в виде дикого кабана, шеи нескольких фигур или головы героев украшены кельтским торквесом (гривною)…» Стоит добавить, что здесь еще множество других изображений: змей, волков, оленей, птиц, человеческих фигур, в том числе одна верхом на дельфине, всадников, единорогов… Удивительно яркий и своеобразный мир, от которого до нас дошли ничтожные обломки сказаний и песен, чудом сохранившиеся в Ирландии!

Священный котелок был только одной из ниточек, протянутых А. Г. Кузьминым от кельтов к курганам Приладожья. Его предположение, что на землях Новгородской республики, незадолго до основания Новгорода, жили какие-то кельтские племена, большинству историков показалось слишком смелым. Никто не верил, что кельтов можно найти так поздно и так далеко на северо-востоке от основного места обитания. Но гипотеза имела право на существование, тем более что разрыва-то как раз и не оказывалось. Между приладожскими курганами и «эстами» Вульфстана лежало соединительное звено в виде куршей и земгалов, с которыми я только кончил разбираться.

У этих племен в обычае было не только трупосожжение. Аналогии шли за аналогиями, как по заказу.

Одним из распространенных и почитаемых изображений у кельтов было изображение кабана — в качестве священных скульптур, значков на штандартах в виде бляшек, надеваемых поверх одежды. То же самое, по словам К. Тацита, было у «эстиев», то есть пруссов. Именно у кельтов больше, чем у каких-либо других народов, было распространено почитание священных рощ и деревьев, в особенности дуба. В рощах располагались огражденные места святилищ, изображения божеств, которым приносили часто человеческие жертвы, вешая их на ветвях священных деревьев, там жили жрицы, ведавшие ритуальными действами… У кельтов же с глубокой древности был распространен культ отрубленных голов, которые они прибивали к специальным столбам в своих святилищах, водружали их на шестах и кольях ограды. Там же, в святилищах, располагались скульптуры богов, героев, чудовищ, животных, среди которых была найдена большая скульптура приготовившейся взлететь птицы.

Собственно храмы кельтов известны только в Южной Франции. В северо-восточных областях кельтского мира их роль выполняли священные рощи, часто огороженные простым забором или невысоким валом, площадки, на которых стояли один или два столба, просто участок земли, считавшийся священным, каким могла быть гора, холм или часть леса. В таком случае в святилище помещалась или столпообразная статуя из камня типа збручского идола, или деревянный столб, на который надевали металлическую — железную или бронзовую — маску-личину, украшенную гривной-торквесом.

Чем больше я узнавал о кельтах, их обрядах, символике, обычаях, тем отчетливее представлялось мне, что я повторяю рассказы саг. О «коллегии жриц» упоминала Стурлаугсага. Она же упоминала о священном быке, которого чтили кельты, и о «птице гамм» с распростертыми крыльями, изображение которой было найдено в кельтском храме. Отрубленные головы врагов, которые, согласно Генриху Латвийскому, земгалы повезли в свои святилища, прямо находили место в святилищах кельтов, а один из их священных котелков, как мы знаем, был похищен Ториром Собакой…

Действительно, если мир кельтских религиозных представлений только угадывался в описаниях саг, то «святилище Йомалы» не составляло уже никаких сомнений, что под именами куршей и земгалов скрываются потомки древних кельтов.

Дело заключалось даже не в том, что я не находил этому святилищу ни объяснений, ни аналогий в описаниях финно-угорского мира. Все, что рассказывали авторы саг об изображении божества бьярмов, являло описание кельтского идола! Здесь был обязательный торквес-гривна, знак высшей власти у кельтов, на который согласно саге польстился Карли. Серебряный котел, стоявший возле идолов, олицетворял благополучие почитавших его окрестных жителей, почему и был наполнен серебряными монетами. Но самым любопытным соответствием была металлическая личина божества, которая, как известно, упала от удара Карли, издав грохот, которому все удивились. Это была традиционная, может быть, очень древняя маска-личина, надетая сверху на деревянный столб.

На этом аналогии не кончились.

Загадочный «курган» из земли и серебряных монет в саге об Олаве Святом являл собой, по-видимому, храмовую сокровищницу, которую ограбили люди Торира. Но вот что касается «кургана», который обнаружил на берегу реки Вины Одд Стрела, разъяснение я нашел опять у Яна Филипа.

Как указывали римские авторы, в обычае кельтов было накапливать не только при храмах, но просто в священных местах драгоценные дары и пожертвования. Особенно крупные, всенародные жертвоприношения они совершали перед битвами и после их победного конца, при этом на священных местах кельты оставляли и часть военных трофеев. Некоторые такие клады удалось найти уже в наше время. Золото и серебро было главным даром, который кельты приносили своим богам в священных рощах и возле священных деревьев, и, хотя под открытым небом накапливалось много сокровищ, никто из окрестных жителей не осмеливался до них дотронуться.

Похоже было, что Одд Стрела в «стране бьярмов» обнаружил один из таких священных кладов кельтов!

Нет, не зря берега Балтийского моря называли «кузницей народов» и «музеем народов». Здесь, в далеком северо-восточном углу Европы, намного пережив своих соплеменников, сохранялись в течение столетий остатки славного племени кельтов со всеми их обычаями, воззрениями, богами… В какой-то момент я понял, почему саги упорно связывают это святилище с именем финского божества грома: ведь настоящие бьярмы были все-таки дивами, родными братьями карел и финнов. О существовании святилища норвежцы могли узнать только от бьярмов, а те, в свою очередь, употребляли в разговоре лишь свою собственную терминологию. Йомаль был ливским «эквивалентом» какого-то божества кельтов, как для греков римский Юпитер оставался Зевсом, а Венера — Афродитой. Так же поступали и римские авторы, называя кельтских богов именами своих, латинских богов, соответствующих той или иной функции кельтского божества.

Прием этот практиковался и в значительно более позднее время. Когда католическим священникам нужно было описать пантеон местных язычников, будь то в Африке, на островах Тихого океана или в Южной Америке, они прибегали — в зависимости от симпатий и эрудиции — к помощи греческого или латинского эквивалента, часто весьма далекого от реальности.

Кому, какому божеству принадлежали «святилища Йомалы»? Разгадку можно было увидеть сразу же, и только моя невнимательность заставила идти кружным путем, пока я не обнаружил в Стурлаугсаге, что ее герой, отправившись в «страну бьярмов», попадает в святилище бога, прямо названного сагой «Тором». Естественно, никакого «Тора» здесь быть не могло. Для исландских слушателей и читателей имя чужого бога ничего не говорило, поэтому автор саги заменил его скандинавским эквивалентом. Но если Тор был скандинавским вариантом кельтского божества, а его финским эквивалентом — Йомаль, то наиболее вероятно, что Стурлауг, как и все другие скандинавы, имел дело с одним из вариантов литовского Перкунаса, нашего Перуна, бога-громовика!

И здесь меня словно бы что-то обожгло. Деревянный Перун с железной головой и котлом? Да ведь именно такого Перуна и поставил Владимир Святославич, когда стал княжить в Киеве! Может быть, котла там не было, это была уже частность, никому, кроме кельтов, не понятная. Все же остальное, что сохранила сага в рассказе о Торире, соответствовало описание летописи, сообщавшей, что Владимир «…постави кумиры на холму вне двора теремного. Перуна деревяна, а главу его сребрену, а ус злат…». Поразительное совпадение! Если до Киева от Прибалтики было действительно далековато, Перун казался чужим и малопонятным богом, в полном смысле слова «варяжским», то в Новгороде на Волхове, надо думать, Перун был, что называется, «своим». Не случайно память о его святилище сохранилась до наших дней в названии священной рощи на левом берегу Волхова, неподалеку от истока реки из Ильменя. Именно там, на Перыни, при раскопках археологи обнаружили остатки святилища Перуна в виде двенадцатилепестковой розетки, в центре которой некогда стоял деревянный столб с металлической маской, а вокруг, в каждом из лепестков розетки, горел костер…

Кельтская ниточка, робко протянутая из Средней Европы к приладожским курганам, на глазах крепла и увеличивалась. Теперь, помимо погребальных обрядов, священных котелков, балтокельтской топонимики и культа Перуна, в нее можно было вплести еще несколько прядей.

В поездках по западнорусским областям, да и в самом Новгороде, я обратил внимание на стоящие в местных музеях своеобразные каменные изваяния. Как известно, скульптурой, особенно древней, Восточная Европа не богата. Здесь нет плотных скальных выходов, храмы и здания строились в лучшем случае из пористого известняка. Хороший «белый камень» для строительства привозили позднее с Оки или с Волги. Изваяния, о которых я говорю, были сделаны из небольших удлиненных валунов, по большей части оливиновых или диоритовых. Возле одного из их концов, более округлого, в характерной для кельтов манере была сначала выбита, а потом старательно вышлифована схематическая человеческая личина — нос, соединенные с ним дуги бровей и под ними впадины глазниц. Иногда был слегка намечен рот.

Наряду с ними в этих же районах, богатых валунами, можно было видеть настоящие фаллические изваяния, а также изваяния со «шляпой», когда более плотный слой породы, пересекающей валун, своими выступающими краями создает полную иллюзию широкополой шляпы, может быть, той самой «русской шляпы», которая фигурирует в некоторых сагах.

Было и другое.

Археологические раскопки городов и городищ северо-западной Руси, сельских поселений, жизнь на которых приходится на эпоху викингов, обнаружили в их нижних слояхбольшое количество черепков посуды, точно такой же, которой в это время пользовались в западных славянских землях. Вместе с черепками лежали вещи, характерные как для Скандинавии, так и для народов Восточной Прибалтики, а вместе с тем — и более далеких стран Западной Европы. Металлические вещи могли быть привозными, но посуда была изготовлена из местной глины. Таким образом, речь шла не о какой-то торговле, а о достаточно широком переселении славян с территории западнобалтийского Поморья. Славян и кельтов, какими они, в общем-то, оставались. Среди них могли быть отдельные семьи данов и шведов, как, впрочем, и всех остальных многочисленных народов, представленных в древних славянских центрах Поморья, но дела это не меняло.

Поколебать такой вывод не могли даже находки чисто скандинавских вещей, как, например, фибулы, «молоточки Тора» или даже рунические надписи. Все эти вещи были достаточно широко распространены по всем берегам Балтийского моря, а рунами, как известно, начали пользоваться на территории Северной Германии, в Дании и на южнобалтийских островах гораздо раньше, чем в Швеции и Норвегии. Стоит, наверное, напомнить, что большинство надписей, выполненных «старшими рунами» в период со II по VII век нашей эры, были найдены как раз на территории Шлезвига, который считают родиной «варягов»!

Собственно говоря, это переселение, подготовленное двумя или тремя веками постоянных плаваний рюгенских русов по тому самому «восточному пути», о котором исландские саги помнили, что он идет «вокруг „страны бьярмов“», и было славянской колонизацией северо-востока Европы, которая началась значительно раньше, чем это представлялось ученым. Мысль о ее быстроте, порождавшая множество недоумений, возникла под влиянием летописи, где многократно сокращавшаяся и перерабатывавшаяся география народов, отмечавшая их расселение до начала эпохи викингов, была «подтянута» к X, а скорее всего — к XI веку.

На самом деле процесс этот был нетороплив, постепенен и естествен. На всем протяжении Великого восточного пути, вплоть до устья Оки, поморские славяне, бывшие всего лишь славянонизированными кельтами, «варягами», и в первую очередь рюгенские русы, встречали родственное по языку и быту население. Здесь, среди родственников по языку, они закладывали свои поселки-фактории, с ними постепенно смешивались, привлекали сюда же своих соотечественников с берегов Балтики…

Но только ли возможность торговли с заморскими гостями открыла им двери на этом пути? Обнаружив наконец эту славянскую колонизацию, я не мог не задуматься над причинами, которые так повлияли на ее характер. Похоже, между пришельцами и местным населением — древним европейским населением — не возникало тех конфликтов, которые сопровождали контакты восточнобалтийские, заставляя обе стороны браться за мечи. Само по себе родство, пусть даже близкое, ничего объяснить не могло. И славяне, и кельты превосходно воевали друг с другом, грызлись и уничтожали друг друга не хуже, чем иноплеменников.

Может быть, коренному населению Восточной Европы заморские гости были важны в каком-то другом отношении?

Я чувствовал, что ответ мне известен, только еще не могу его сформулировать. Надо было посидеть над картами, подумать, сопоставить даты событий, посмотреть на размежевание археологических культур… Ведь не из-за отсутствия симпатий русы не селились среди финно-угорских народов, обитавших по берегам Волги! Что-то было еще… Да и на Верхней Волге их поселения и могильники располагались, как правило, не на левом, а на правом берегу, там же, где было основное местное население.

А на противоположном кто жил?

Финно-угры?

Наверное, в этом и заключалась разгадка мирной колонизации.

Ярославско-костромское течение Волги, от Рыбинска почти до Горького, было в те времена немирным пограничьем между пришлыми с востока финно-угорскими, «лесными» народами и древним индоевропейским населением.

Занимаясь памятниками раннего железного века этих мест, я мог видеть, как в I тысячелетии до нашей эры внезапно на левобережье, в костромском Поволжье начинают вырастать укрепленные поселения-городища. Начавшись на востоке, волна городищ катится на запад, словно отмечая движение невидимого противника, заставлявшего местное, коренное население переходить с неукрепленных поселков в хорошо защищенные крепости-убежища.

Там, где было больше лесов и меньше пашен, финно-угорские племена продвинулись достаточно далеко, как на нижнем течении Оки или на вологодском Севере, откуда они беспрепятственно двинулись на запад, к Балтике. Там, где население было более плотным, а обширные луга давали возможность содержать много скота и возделывать землю, как то было в междуречье Оки и Волги, на дне современного Рыбинского моря с его богатейшими заливными лугами, в окрестностях Белого озера, — коренное население удержалось. По-видимому, ему было трудно отражать напор лесных племен, и здесь военная поддержка заморских «родственников» пришлась как нельзя более кстати.

Ранние варяжские поселения на Великом восточном пути и отмечали «горячие точки» тогдашнего русского порубежья!

14

…Промелькнуло еще одно лето — в поездках, обычной сутолоке жизни, когда кажется, что вот-вот сделаешь все дела и примешься за самые важные, которые почему-то всегда откладываешь «на потом»… Была написана и через положенное время вышла в «Вопросах истории» статья о Биармии и Древней Руси, принеся положенное количество поздравлений, но больше — молчания, что тоже было в порядке вещей.

Когда кто-то заметил Д. И. Менделееву незадолго до его смерти, что число сторонников периодической системы элементов растет, великий химик слабо махнул рукой и произнес: «Оставьте, голубчик! Просто старые противники вымирают, а подрастающее поколение ничего иного уже не знает…»

В общем-то, Менделеев был прав. В точных науках смена фундаментальных теорий происходит быстро и легко, в считанные годы, редко растягиваясь на жизнь одного поколения. Новые учебники готовят специалистов с новыми взглядами, потому что науку здесь подгоняет сама жизнь. В гуманитарных дисциплинах все гораздо сложнее. Здесь практика не наступает на пятки ученому, его не толкает в спину эксперимент, не стоит над душой промышленность, смежные области хозяйства и техники, которым результат нужен сейчас, сию минуту, иначе будет поздно… Наблюдая за развитием исторических взглядов, я мог видеть, как лениво, по большей части впустую, провертываются жернова науки, обкатывая одни и те же факты, среди которых редко-редко сверкнет новый камешек.

Норманнский же вопрос был не просто одним из камней фундамента, на котором некогда возводилось здание русской истории, он был ее краеугольным камнем. Вот почему, несмотря на все филиппики против норманистов, большинство историков отнюдь не спешило заменять этот камень другим, более реальным, который предлагал, скажем, тот же А. Г. Кузьмин. Менять шведов на западных славян, а тем более на кельтов, им не хотелось. То же самое происходило с Биармией на берегах Белого моря и с «восточным путем», на котором хотелось видеть именно шведов, а не рюгенских русов.

Почему?

Мне это было непонятно. При всей своей симпатии и интересе к скандинавам я не находил никакой разницы между ними и ругиями, кроме того, что первые принимали участие в одних событиях мировой истории, а вторые — в других.

Впрочем, это относилось не только к норманнам.

Разбираясь с Биармией, я мог заметить, что историческая наука, касается ли она периода средневековья или древнейшего периода истории, зиждется большей частью на мифах, возникших в XVIII и XIX веках. Развенчать эти мифы, заменить их действительно научными концепциями, воздвигнутыми на достоверных фактических основаниях, — дело весьма трудоемкое. Достаточно вспомнить, как неколебимо стоит историческая вера в «империю Рюриковичей», уже при первых князьях протянувшуюся якобы от Балтийского до Черного моря и от Минска до Прикамья, чтобы понять, как трудно было, например, академику Борису Александровичу Рыбакову перечеркнуть освященный летописью и научной традицией путь «из варяг в греки» по Днепру, продолжающий, однако, переходить из учебника в учебник, или пересмотреть дату основания Киева, на три с лишним столетия увеличив пространство собственно русской истории…

Между тем ниточка, протянутая от бьярмов — к кельтам, а потом и на территории Древней Руси, продолжала вытягивать из забвения все новые и новые факты. Помогали интереснейшие статьи Кузьмина, который имел за собой достаточное количество предшественников, почти полностью забытых нынешними историками. О том, что «варяги» не шведы, а балтийские славяне, вагры, рюгенские русы, — писали еще М. Ломоносов, Ю. Венелип, П. Шафарик, Ф. Крузе, Ф. Морошкин, И. Боричевский, С. Гедеонов, И. Забелин, В. Вилинбахов и многие другие, обращавшиеся непосредственно к немецким хроникам, папским буллам, к топонимике и гидронимике балтийского Поморья.

Фактов было множество, надо было только их понять и объяснить. Если в языке заэльбских славян вплоть до XVIII века сохранилось слово «варанг», означавшее меч или шпагу, то «ререгами» — «рюриками», то есть «соколами», называли в древности племя ободритов. В саге Гуторма Синди конунг Хакон прославлялся за усмирение «вендского сокола». А между тем стилизованное изображение сокола можно видеть на «больших» сребрениках Ярослава, найденных в Швеции и в Поморье. Сигизмунд Герберштейн, дважды посетивший Россию в первой четверти XVI века, оставил «Известие о московитских делах», ставшее на долгие годы классическим руководством по истории и географии средневековой России. Он заметил, что, в отличие от прочих прибалтийских народов, балтийские славяне, как и русские, именовали свое море «Варецким», или «Варяжским». Литовский митрополит Спиридон-Савва в конце XV века написал трактат, в котором прямо указывал, что Рюрик явился в Новгород с южных берегов Балтики, а именно — из Привисленья, где германские хронисты и арабские географы помещали «Русию»…

В кельтских языках находили себе объяснение имена русских князей и их дружинников; через кельтские языки расшифровывались названия днепровских порогов. Кельтские имена сохранялись у поморских славян и у литовцев. Как показал еще А. А. Шахматов, в русском языке остались заимствованные у кельтов слова, такие, как «слуга», «тать», «отец», «щит», «вал», «бояре». Знаменитая денежная единица Древней Руси «куна» находила соответствие в кельтской серебряной монете «кунос» и в кельтском «гуна» — шкура, поскольку, как известно, на Руси использовались в качестве денежных знаков связки старых беличьих шкурок.

Примеры не были случайными созвучиями. Их подтверждение можно было найти у ибн-Фадлана, который писал, что «дирхемы русов — серая белка без шерсти, хвоста, передних и задних лап и головы… Ими они совершают меновые сделки…».

Филологические разыскания Шахматова прямо подтверждались свидетельством арабского путешественника, который имел дело все-таки еще не с русскими людьми, а с русами-кельтами.

Между тем я обнаружил в древнерусском языке еще одно заимствованное слово, не менее интересное.

Один из ранних редакторов «Повести временных лет», лежащей в основании всего русского летописания, под 1071 годом поместил любопытнейший рассказ о волхвах, которые сеяли смуту и мятеж в ярославском Поволжье и дальше, в окрестностях Белого озера, — именно там, где теперь нам известны остатки поселений балтийских русов.

По сведениям летописца, не указавшего года, однажды в «Ростовской области» был большой недород, которым воспользовались «волхвы», — по-видимому, языческие жрецы, — появившиеся в Ярославле. Они шли вверх по Волге и далее по Шексне, потому что в конце концов оказались у Белоозера. Сопровождало их большое количество людей. Волхвы мутили народ, утверждая, что недород произошел по вине «лучших жен» или «старой чади», прячущих «гобино». В доказательство они хватали женщин из зажиточных семей и на глазах у всех, словно бы прорезав у них кожу за плечами, вынимали жито и рыбу. Доказав таким образом их вину, они убивали женщин.

Ситуация, надо сказать, не очень понятная, тем более что волхвы — или сопровождавшие их люди? — забирали себе «имение» этих «лучших жен».

Поход волхвов был отмечен кровопролитием и мятежом.

В это время на Белоозеро пришел Ян Вышатич с дружиною, собирая дань с земли для киевского князя Святослава Ярославича. Узнав, что волхвы подсудны его князю, Ян Вышатич потребовал их выдачи от местных властей, угрожая, что в противном случае не уйдет отсюда. Когда после короткой схватки волхвы были пойманы и приведены к Яну, он спросил их о причине таких многочисленных убийств. Волхвы отвечали, что «те держат изобилие; если истребить их, то будет гобино; вот, если хочешь, вынем из них жито, рыбу или что другое».

После прений о том, кому именно эти волхвы служат, светлому богу или бесу, «который сидит в бездне», Ян Вышатич произвел над ними довольно жестокую экзекуцию.

Поскольку волхвы настаивали, что он не имеет права их судить и должен представить Святославу, Ян велел привязать их к форштевню ладьи и так спустил их до устья Шексны. Здесь, несмотря на просьбы волхвов отпустить их, Ян обратился к сопровождавшим его местным «повозникам», то есть отряженным для провоза данника с его дружиной, и спросил: у кого из них был кто-либо убит этими волхвами? Один ответил, что у него убита мать, у другого — сестра, у третьего — дочь. «Мстите за своих!» — сказал Ян и передал в их руки волхвов. Последующее лучше всего передает Густынский список «Повести временных лет», где сказано: «И даде Ян сих кудесников в руце их, да их погубят, яко же хотят; и тако многим томлением погубиста их, последи же повесиша на древе, в нощи же медведи влезше поядоша их».

В остальных списках сказано только, что волхвов убили и повесили «на дубе: отместье приимша от бога по правде».

В этом рассказе внимание привлекает все: волхвы, собирающие людей и творящие перед ними «чудеса», какие-то внутренние отношения «лучших» и простых людей, которые нам непонятны… Замечательно, что Ян Вышатич не прежде вмешался в создавшуюся ситуацию, чем удостоверился, что это «его князя смерды». В случившемся можно видеть отголоски ритуалов очень глубокой древности, для нас по большей части теперь непонятные. Все ставит на свои места и проясняет в рассказе два момента — слово «гобино», означавшее в древнерусском языке «изобилие», каким-то образом связанное с «житом», которое волхвы достают из «лучших жен», а также казнь, которой были преданы волхвы.

Хотя в свое время А. Преображенский, а вслед за ним и М. Фасмер производили слово «гобино» от готского «габейн» — «богатство», оба соглашались, что оно восходит также к ирландскому «габим», что означает то же самое, указывая на общекельтские истоки всех трех слов. Больше того. Этот термин тесно связан с кельтским словом «гобниа», означавшим ритуальное действо во время общенародного празднества, когда в магическом котле варилось столь же магическое пиво, — вот оно, жито, которое доставали волхвы из своих жертв! — призванное обеспечить изобилие на будущий год. Волхвы оказались не «кудесниками», а кельтскими жрецами, пытавшимися восстановить язычество, принося массовые человеческие жертвы, чтобы обеспечить урожай будущего года. Поэтому и казнь их совершалась в полном соответствии с ритуалом жертвоприношения богам воды и деревьев.

Их опускали в воду впереди ладьи, но так, чтобы они не могли захлебнуться, а потом, после «многого томления», то есть пыток, они были все-таки убиты и только после этого — повешены. Причем не просто на дереве, а именно на дубе, который был особенно почитаем кельтами и язычниками-русами. Вряд ли я ошибусь, предположив, что и дуб этот был достаточно почитаем в округе и священен: в противном случае Яну Вышатичу незачем было пройти с волхвами всю Шексну, он мог расправиться с ними и в Белоозере. Мог бы, но предпочел казнить их «от бога по правде», то есть в соответствии с ритуалом.

Все это сразу же заставляет вспомнить сцены повешения за ноги на культовом кельтском котелке из Ютландии и приключения в «стране бьярмов» Гиерлейфа из Гальфсаги. Его сначала опустили в кадку с водой, а потом подвесили за ноги между двумя огнями. Когда Гиерлейфу удалось освободиться, он убил своего врага и… повесил его труп на то место, где недавно висел сам.

Случайно ли Ян Вышатич встретил волхвов на той самой территории, где я находил следы исконных обитателей этого края?

Конечно, нет. Ведь в 1024 году в Суздале, где всегда были «варяги», как явствует из саг и подтверждается теперь археологическими находками, тоже произошло восстание против «старой чади». И хотя в этом случае нет упоминания о волхвах, их присутствие не вызывает сомнений: восставшие тоже поднимают вопрос о «гобино» и «жите»!

Факты приходили сами и нанизывались на ниточки решенных проблем. Но еще больше было вопросов, на которые я пока не видел возможности ответить. Например, почему в сагах почти совсем нет упоминаний о шведских викингах и очень мало сведений о данах, которые вместе с англами не оставляли в покое берега Британии? Почему Снорри и остальные авторы молчат о колобжегах-поморянах, почти не упоминают о вендах, ругах, обитателях Волина и Гданьска?

А ведь это они держали в своих руках восточную торговлю!

А местоположение Холмгарда, Гардарики, Миклагарда?

Именем последнего поздние саги отмечают Константинополь. Но почему они не знают Микилингарда, позднее — Мекленбурга, расположенного гораздо ближе, в землях поморских славян? Каким образом Ладога стала «Старым городом», Альдейгьюборгом, а Новгород на Волхове — Холмгардом, то есть «Островным городом»? Только потому, что так посчитали когда-то Ф.-И. Страленберг, Торфеус или Г.-Ф. Байер? Но почему я должен верить обветшалым мифам и втискивать в их рамки, как в некое прокрустово ложе, все те новые факты, которые с ними явно не согласуются?

Сравнивая саги друг с другом, я мог видеть, как меняется их география — от века к веку, от списка к списку.

Саги не знают Бирки на озере Меларен — крупнейшего, как мы знаем по германским хронистам и по наитию святого Анегария, пристанища шведских и датских викингов, этакого Порт-Ройяля древней Балтики, имевшего, кстати сказать, своего «короля». Между тем расцвет Бирки приходится как раз на время саг IX и X века. Адам Бременский, писавший почти сто лет спустя после разрушения Бирки, сообщал, что в этот город ежегодно прибывали корабли данов, норвежцев, а также славян и сембов (то есть пруссов).

Не мог я ответить и на вопрос, который начинал меня интересовать уже серьезно, почему знаменитые «большие» сребреники Ярослава, своим чеканом схожие с монетами западноевропейских государств и ничего общего не имеющие с чеканом других монет домонгольской Руси, — найдены только на берегах Балтики, а в виде подражаний — на лапландском Севере, тогда как собственно на Руси их нет? Потому ли, что, как писал один историк, они были изготовлены единожды, специально для уплаты дани варягам в Новгороде, и все отправились в качестве сувениров за границу? Но тогда непонятно, почему вообще не привился этот чекан, по своему исполнению на много порядков выше, чем те, что использовались до и после него…

По-иному, чем прежде, выстраивались передо мной и саги, особенно те, что Стеблин-Каменский отнес к «древним временам».

Для Тиандера, с которого я когда-то начинал, все они были на одно лицо, не имея прописки в пространстве и отметки о рождении во времени. Сказочные сюжеты, по его мнению, свободно компоновавшиеся сказителями, переходили от одного народа к другому, рассекая пространства эпох, как быстрокрылые корабли фризов. Историко-географический подход показал, что они содержат гораздо больше достоверной исторической информации, чем можно было ожидать.

В целом же, как оказалось, саги чутко реагировали на изменение этнической и политической карты Северной и Восточной Европы…

Все саги можно было расположить по эпохам, как по пластам.

Древнейший пласт сказаний о плаваниях норвежцев и исландцев уже знал на Балтике «восточный путь», который вел в далекую Хазарию. Он проходил севернее «страны бьярмов» и потом терялся в дальней дали. Никаких славян на своем пути он не встречал. Саги второго периода еще знают «страну бьярмов», но путают с нею другие соседние народы, к которым проникают скандинавы. Сам «восточный путь», похоже, кончается теперь возле бьярмов или финнов. Северных искателей приключений манит загадочная Русь, положение которой не совсем понятно, и далекая «страна греков», где можно «разбогатеть и совершить великие подвиги». И наконец — третий, самый верхний пласт исландских саг не помнит уже ни Биармию, ни «восточный путь». В них читатель находит реальную географию берегов Балтийского моря, а за страною ливов, куров, сембов и эстов ему открываются древнерусские княжества, куда изредка отправляются в торговле экспедиции наиболее смелые, удачливые и предприимчивые скандинавы…

Честно говоря, я мог быть доволен итогом. Пора было, что называется, «завязать» с Биармией, тем более что меня влекли новые загадки и новые горизонты. Вопросы, на которые я не успел найти ответа, следовало оставить для других, чтобы и они могли идти к своим открытиям таким же путем, каким шел я сам: от надежды — к разочарованию и от разочарования — к новой надежде…

И все же что-то меня держало. Весь тот обширный материал, который я пытался «сбросить» в дальнее хранилище памяти, обладал каким-то непонятным для меня излучением. Он словно бы сигнализировал о незавершенности работы, какой-то неоднозначности выводов, словно бы то, что было сделано, не доведено до конца, а то, что прочитано, прочитано не совсем так, как надо.

Что это было? Ощущение ошибки? Подсознательное чувство иных решений, не нашедших своего воплощения?

Я возвращался к этому каждый день, часто помимо воли. Пересматривал свои заметки, заново перечитывал тексты, просиживал снова в библиотеке морозными, туманными днями, когда на стол падал круг желтого света, обливая то ломкие старые, то шершавые и глянцевые страницы новых книг и журналов. Я снова рассматривал географические карты, с помощью лупы разбирал и выписывал по привычке названия, поражавшие своими созвучиями или прямым тождеством… Другое захватывало уже меня, другое вело путями тревожных озарений, и я не мог понять, что нужно от меня этим бьярмам и викингам, как будто бы я не сполна расплатился с ними, вернув их корабли из бесполезного плавания вокруг Нордкапа в теплую и богатую Балтику!

Потом я шел домой по стылым, взвихренным зябкой московской метелью улицам, с которых вместе со старыми домами исчезли спасительные изгибы и повороты, перешагивал через снежные змеи поземок и думал. Думал все о тех же викингах, представляя их в такое же время за зимними пиршествами, когда трещат в очаге бревна, пламя пляшет на лицах, дым растекается по балкам, на которых сверкают кристаллики копоти, звучат хвастливые пьяные речи о летних подвигах, капает с мяса на столы, на бороды, на колени жир, льется пенное пиво, хмельные песни вырываются в приоткрывающуюся дверь и тонут в безмолвии снежных сугробов, под которыми лежат вытащенные на зиму корабли, имена стран и народов сменяют друг друга и…

Как гоняют на диктофоне ленту, чтобы найти одно-два случайно вырвавшихся у собеседника слова, которые потом станут ключом к разгадке всей беседы, я пропускал в своем воображении бесчисленные картины оживающих саг. Перед моим мысленным взглядом проходили кровавые схватки викингов, морские сражения и рукопашные бои, песчаные холмы Западной Двины, увиденные однажды сквозь современную застройку ее берегов, сосны и шорох волн в Юрмале…

Но сколько бы я ни прокучивал ленту воображаемого фильма, заветное слово, сцена, жест не находились. И, сделав над собой усилие, я наконец заставил себя больше об этом не думать.

Нужно — само придет!

Так оно, в общем, и получилось.

Весной, когда побежали ручьи, солнце заиграло на грязных, прокопченных московским воздухом стеклах, из Мурманска ко мне пришло письмо. Меня снова звали на Терский берег. Все то, о чем я писал, в чем убеждал, что отстаивал вместе со своими друзьями рыбаками, оказалось важным и нужным. Больше того — своевременным.

Сменились люди в руководстве — изменилась перспектива края.

Я читал письмо, и передо мной открывались как бы новые горизонты, где находилось место всему — поморским селам, в которые надо было вдохнуть новую жизнь, не разрушая старой, развитию сельского хозяйства, которое еще недавно висело тяжелым грузом на ногах и руках поморов, холодным и быстрым полярным рекам, которые следовало теперь закрыть для лесосплава, чтобы на их чистом дне растить речной сияющий жемчуг и серебряные стада семги… Ко всему этому мне было что приложить — и знания, и опыт. «Лыком в строку» оказывались теперь мои странствия по просторам беломорского Севера, долгие версты прибрежных троп, странные мысли о прошлом и настоящем, приходившие на какой-нибудь рыбацкой тоне бессонными белыми ночами.

Все становилось нужным. В первую очередь знание ресурсов края, на которых должно было строиться будущее.

Вместе с тем становилось нужным и прошлое, история края, его освоение, потому что оно могло показать наличие слабых и сильных мест в экологии хозяйственной деятельности человека, позволить выбрать наиболее оптимальные решения, которые учитывали бы опыт не только прошлых лет, но и прошедших веков.

Такую возможность я ждал все эти годы, надеясь на нее и не веря в ее осуществление. Север, родной и знакомый Север снова властно захватил меня, понес по водоворотам встреч, телефонных звонков, совещаний, поиска людей, подготовки к короткому полярному лету…

Вот тут-то совсем не к месту снова всплыла Биармия. И я догадался, что не сделал: не объяснил, как могла возникнуть на картах Олая Магнуса и А. Дженкинсона Биармия, занимавшая современный Финмарк, если истинная «страна бьярмов» находилась на побережье Рижского залива.

Объяснение этому было, что-то я даже написал, но уже так давно, что успел куда-то засунуть и напрочь забыть об этом.

А когда я разыскал свои записи, то увидел, что сделано только полдела.

Раньше мне казалось, что к разгадке северной Биармии на территории современного Финмарка ближе всех подошел И. Шеффер, оставивший в XVII веке труд о Лапландии, «считавшейся серебряной». Он полагал, что Биармия на карте Олая Магнуса — та же страна, что Скридфиния и Лапония. Действительно современные саамы, что в переводе значит просто «люди», были известны своим соседям — русским, норвежцам, шведам в разные эпохи то как «лопари», то как «скридфинны» или «терфинны», то как «лапонцы».

С этой стороны Шеффер был абсолютно прав.

И все же ни он, ни другие историки не могли сказать, когда именно начали и когда кончили саамов называть «бьярмами»!

Между тем ответ, как часто случается, содержался в уже опубликованной работе, посвященной норвежскому королю Хакону Хаконсону, который правил страной с 1218 по 1263 год. Известен был и первоисточник — «Сага о короле Хаконе». Ее автором был исландец Стурла Тордасон, поэт и историк, племянник Снорри Стурлусона.

Правда, чтобы свести все концы воедино, требовалось сделать еще несколько небольших разысканий, но при наличии современных библиотек и это оказалось нетрудно.

«Сага о короле Хаконе» — не просто одна из поздних саг, в которых упоминаются бьярмы. Саги об исландцах, о норвежских королях, саги о «древних временах», фантастические саги составлялись в Исландии, вдали от той историко-географической сцены, на которой разворачивались события. И записывали их, как я уже говорил, обычно много времени спустя после самих событий. Сага о Хаконе была написана ее автором, так сказать, по свежим следам и, по-видимому, в самой Норвегии. Во вступлении к саге Стурла сообщает, что при написании этого произведения он пользовался рассказами самого Хакона, его сына Магнуса, современников и очевидцев событий, а также архивными документами. По ряду признаков норвежские исследователи саги заключают, что Стурла написал ее около 1265 года, то есть через два года после смерти самого Хакона. Таким образом, все, что в ней излагается, оказывается достойным всяческого доверия.

И все же канонического текста саги, о котором можно было бы сказать, что это авторский текст, мы не знаем. Списки саги, дошедшие до нас, датируются разным временем — от 1280 года до второй половины XVI века, и среди них нет двух одинаковых.

Что тому причиной? Сам Стурла, который оставил несколько редакций своего сочинения, прежде чем умер в 1284 году?

Очень возможно. Но вероятно и другое, что эта сага, как и прочие, на протяжении своей жизни претерпевала различные изменения. Из нее что-то изымалось, а что-то добавлялось внимательным и информированным переписчиком… До сих пор неясно, существовал ли в первоначальной редакции отрывок, относящийся к бьярмам. Конец древнейшего списка саги о Хаконе, где должен находиться этот текст, в настоящее время отсутствует. Достаточной гарантией его достоверности может служить только тот факт, что текст читается одинаково во всех трех остальных редакциях саги, списки которых восходят к XIV–XV векам.

Вот этот текст.

«Хакон-конунг… велел построить церковь на севере в Тромсё и окрестил весь тот приход. К нему пришло много бьярмов, бежавших с востока от нашествия татар, и окрестил он их, и дал им фьорд, называемый Малангр».

Как я мог заметить, современные историки и норманисты относились к этому отрывку примерно так же, как Тиандер — к известиям фантастических саг. Е. А. Рыдзевская, подготовившая обзор известий саг о Руси и русских, в работе которой был напечатан этот текст, отказалась его прокомментировать, сославшись на то, что текст не датирован. Издатель и комментатор ее статьи И. П. Шаскольский в свое время сопроводил эти слова примечанием, которое стоит привести.

«Норвежские историки — Мунк, Йонсон и др. — обычно относят это известие к 1238 году, поскольку в нем упоминается нашествие татар, происшедшее именно в этом году (на Владимиро-Суздальскую и Новгородскую земли). Однако точность подобной датировки сомнительна. Кроме главного нашествия (1238 г.), татары и позднее появлялись в северной половине Восточной Европы (в 1252 г.). Кроме того, совершенно неясно, кто подразумевается под именем бежавших от татар „бьармов“. Это явно не саамы и не карелы — их автор саги хорошо знал, а какое-то иное племя, жившее на севере Восточной Европы. Были ли это бьармы, жители Бьармии скандинавских саг, то есть скорее всего Подвиньня? Или еще какое-то иное племя? Все эти вопросы решить невозможно из-за недостатка данных. А поскольку неясно, откуда они пришли, нет уверенности, что эти „бьармы“ действительно бежали за несколько тысяч верст через северные леса и горы в Норвегию от татар, не доходивших севернее Суздальской и Новгородской земель. О дальнейшей судьбе этих „бьармов“ ничего не известно».

Между тем Е. А. Рыдзевская и И. П. Шаскольский могли бы легко датировать татарский погром, отмеченный в саге о Хаконе, а вместе с тем и определить, что же за народ представляли собой эти «бьармы», бежавшие в ужасе от татар на берега северного фиорда.

Стурла Тордасон был историком. Он описывал деятельность короля Хакона именно с исторической точки зрения, соблюдая в изложении хронологическую последовательность.

Так, в саге сначала рассказывается о переговорах между Хаконом и послами Александра Невского по поводу столкновений русских и норвежских сборщиков дани на лапландском Севере. Другим, не менее важным вопросом было сватовство новгородского князя к Христине, дочери Хакона. Но в это время пришло известие о нападении татар, и вопрос о сватовстве больше не поднимался.

Произошло все это в 1251 году.

Еще одно известие саги, датированное уже 1253 годом, касается пребывания Андрея Ярославича суздальского в Швеции. Александр Ярославич оставил своего брата Андрея на суздальском княжении, когда сам отправился в Орду. Именно в это время согласно летописям в Суздальское княжество вторглись татары, и Андрей вынужден был бежать в «Свейскую землю». История эта довольно темна. Историки предполагали, что Андрей пытался поднять восстание. В то время, как его брат был в Орде? Невероятно.

Но зачем было татарам под командованием Неврюя с другими русскими князьями нападать на Владимиро-Суздальское княжество? В 1252 году, когда Андрей бежал, татары дошли только до Переславля-Залесского. Там они захватили и убили вдовую княгиню, мать Александра и Андрея, с младшими детьми, после чего вернулись назад с полоном.

Следующий приход татар на Русь отмечен в 1257 году, когда «численицы», то есть татарские счетчики населения для исчисления дани, «изочтоша всю землю Суздальскую, и Рязанскую, и Муромскую». На следующий 1258 год такие же счетчики приехали в Новгород вместе с Александром Ярославичем и его братом Андреем, благополучно вернувшимся из Швеции. В Новгороде возник было мятеж, но был потушен князьями, и татары уехали с миром. Однако именно под этим годом в Первой Новгородской летописи значится: «Того же лета взяша татарове всю землю Литовскую, а самих избиша». Сходный текст под этим же годом имеется и в Никоновской летописи: «Того же лета взяша татарове всю землю Литовскую, и со многим полоном и богатством идоша въ свояси».

На этом можно было остановиться. Для меня тождество язычников-литовцев с бьярмами — как, впрочем, по-видимому, и для норвежцев XIII века! — не вызывало сомнения.

Но я хотел выяснить все до конца: Литва в те времена была велика, поэтому важно было установить — доходили ли татары до Прибалтики?

Окончательный ответ я разыскал у Э. Боннеля в его «Русско-ливляндской хронографии». Сославшись на Съегрена, исследователя истории ятвягов, автор сообщал, что зимой 1258/59 года «татары опустошили все литовские земли, причем в этом их поддерживали русские князья».

Ценность такого свидетельства можно понять. Ни Ипатьевский, ни Лаврентьевский список летописи не знают в эти годы ни о каких прибалтийских походах татар. Между тем это единственный в истории случай, когда глубокий татарский рейд ударил не просто по язычникам-литовцам, но достиг, по-видимому, и собственно бьярмов, которых в христианской Норвегии следовало не перекрещивать, а именно крестить! Так что в саге все было сказано правильно и несчастным бьярмам вовсе не требовалось бежать тысячи верст через северные леса и горы: им нужно было только переправиться через море.

Понятно и другое. Хакон поселил этих беженцев на самом дальнем рубеже Норвегии, чтобы защищать новокрещенных саамов от новгородцев и подвластных им карел, набеги которых на норвежские территории вынудили его в 1251 году начать переговоры о размежевании владений для регулярного взимания дани с кочующих по горам и тундре лопарей…

Наконец-то бьярмы оказались в той самой Биармии, куда их помещали историки и географы средневековья!

Вот и все. Потомки «беормов» Вульфстана и короля Альфреда при содействии татар и доброго расположения короля Хакона в середине XIII века рядом с Финмарком положили основание реальной Биармии, от которой к XVI веку уже не осталось никакого следа, кроме разве что участков-бьяров. Но можно думать, что именно эта, на историческое мгновение вспыхнувшая и исчезнувшая Биармия, на много последующих веков спутала все представления о средневековой географии и плаваниях норвежцев в высоких широтах. Потребовалось почти триста лет научных споров и поисков, чтобы эта загадка смогла быть решена — на севере, там же, где она когда-то и возникла…

Но, как часто бывает в науке, решение одной загадки высветило множество других, еще только ждущих решения.

Теперь можно утверждать, что не норвежские пираты открыли путь вокруг Северной Европы, а русские поморы, потомки новгородских и московских первопроходцев, ступивших первыми на берега Ледовитого океана и освоивших их для жизни. Очень может быть, что и первая экспедиция английских купцов для поиска северо-восточного прохода опиралась не столько на рассказ Оттера, извлеченный из книги короля Альфреда, сколько на рассказы русских послов, с XV века регулярно посещавших европейские столицы.

По-новому, опираясь на достижения археологии, стал вырисовываться загадочный до того времени процесс кристаллизации славяноязычного мира на огромной территории Восточной Европы, где позднее складывалось ядро Российского государства.

Не случайные отряды вооруженных скандинавов, которым удавалось прорваться на восток сквозь заслон балтийских славян, куршей и ливов за мехами и серебром, открывали и осваивали эти пространства, положив якобы начало Русскому государству. Нет, его появление на рубеже Европы и Азии было лишь естественным итогом того многовекового — многотысячелетнего! — процесса, который я угадывал в меняющихся узорах на черепках неолитических сосудов и в формах каменных орудий во время своих прежних студенческих раскопок на берегах Плещеева озера.

Совсем иначе выглядели теперь взаимоотношения индоевропейского и финно-угорского мира в прошлом, когда оказывалось, что древние контактные зоны и границы совпадают с границами отдельных русских княжеств. Сама «Русь» оказывалась теперь иной, поскольку, несмотря на все старания современных норманистов, тайных и явных, объявить их скандинавами, они все отчетливее представали славянами или ославянившимися кельтами с берегов Одера и Вислы. Немецкие хроники и исландские саги знают их под именами «ободритов», то есть «жителей по Одеру», «бодричей», «вендов». В отличие от собственно кельтов, чьей эмблемой стал дикий кабан, вепрь, племенным знаком ободритов служил сокол — «ререг».

Главенствующее положение этих «ререговичей» в союзе балтийских племен, их роль в борьбе со скандинавскими пиратами и с немецко-католической агрессией в известной мере объясняет появление легенды о «Рюрике, пришедшем из-за моря». Равным образом в ней могли отразиться воспоминания о реальных переселениях ободритов, чьи следы историки и археологи находят на северо-западе Руси, на Днепре, в Волго-Окском междуречье и на Нижнем Дунае, и о реальном Рёрике Ютландском, одном из первых объединителей славянских племен для борьбы с германскими князьями.

Именно поэтому изображение «вендского сокола» в наиболее реалистическом виде мы находим на древнейших монетах Ярослава, которые известны опять же по находкам на берегах Балтики, а его стилизации — на монетах киевских князей XI века и на предметах обихода, как знак «княжеской» собственности…

Поиски Биармии на пространствах Восточной и Северной Европы оказались удивительно плодотворны. Они словно бы подвели некий итог долгому пути, по которому я шел из глубин первобытности, останавливаясь возле потухших костров первых европейцев, протискиваясь между каменными спиралями лабиринтов, которые связывали не только мир живых с «царством мертвых», но и прошлое с настоящим. И каждый раз такой итог неизменно оказывался началом нового пути, ведущего к познанию Древней Руси, открытие которой только еще начинается.

Содержание

Микляев А. М. Право на поиск … 3

Дороги веков … 7

Беломорский лабиринт … 233

Королевская сага … 333

Андрей Леонидович НИКИТИН

Историк, археолог, литературовед, публицист, член Союза писателей СССР, действительный член Географического общества СССР, автор работ по археологии, истории, палеогеографии, исторической экологии Восточной Европы. Вел археологические исследования в Волго-Окском междуречье, на берегах Белого моря. Участвовал в раскопках Новгорода, Пскова, в Крыму, на юге Украины, в Молдавии, в Закавказье. С конца 60-х годов особое внимание уделяет изучению вопросов истории русского средневековья и славянства в целом. Печатается с 1962 года. Основные книги: «Голубые дороги веков» (1968), «Цветок папоротника» (1972), «Распахнутая земля» (1973), «Возвращение к Северу» (1979), «Дороги веков» (1980), «Над квадратом раскопа» (1982), «Точка зрения» (1985), «День, прожитый дважды» (1985).

Примечания

1

Сейчас автор с удовольствием отмечает, что представления тех лет о методах раскопок А. С. Уварова и П. С. Савельева не соответствуют действительности. В результате долгого скрупулезного изучения музейных и архивных материалов ленинградскому археологу В. А. Лапшину удалось установить, что все найденное в курганах П. С. Савельевым было строго документировано. Благодаря фиксации находок в журнале раскопок исследователь смог восстановить около 70 процентов всех комплексов вещей из погребений, которые были перепутаны уже после смерти обоих археологов. Научный подвиг В. А. Лапшина в этом случае оказывается подвигом и гражданским, позволившим полностью реабилитировать память о зачинателях русской археологической науки от наветов их невежественных преемников, к которым в данном случае вынужден причислить себя и автор.

(обратно)

2

К большей славе бога (лат.).

(обратно)

Оглавление

Право на поиск

Дороги веков

Беломорский лабиринт

Королевская сага

*** Примечания ***